Вон как картошка поднялась! Прямо лесом стоит. Если лечь в борозду, то небо видишь таким, каким его видят всякие бескрылые жучки, черви и сороконожки: синее-синее, и на нем пышные, словно мучные, облака. Будто бы те, что на небе в синем чертоге живут, вытряхивали мешки из-под муки. Солнце — это большой золотой паук, который ползет по синему чертогу. Тот, кто долго смотрит на паука, слепнет. А кто немножко посмотрит, тому он брызнет черными брызгами в глаза. Разглядывать паука можно только под вечер, перед тем как он заползает в лес. Он тогда уже устал, и ему не до ребячьих глаз, которые с любопытством рассматривают его.

Спускаются сумерки. Дедушка стоит подле окна, поглядывает на двор и что-то бормочет. Вот он нагибается, чтобы ему лучше было видно, и снова что-то бормочет, но уже громче. На голубей, что ли, засмотрелся, как они дерутся из-за гнезда на ночь?

— Торчишь, как пень перед окном. Гляделки все проглядишь! — сердится бабушка.

Дедушка все еще что-то бурчит себе под нос. Тогда бабушка тоже подходит к окну.

— Глазам своим не верю! Да ты погляди: картошка наша со двора бежит! — Дедушка хватает бабушку за руку и трясет.

А ведь правда! Наш солдат подобрал оставшуюся на гумне картошку; с полмешка у него получилось, завязал его, взвалил на спину и, весь согнувшись, вышел через калитку со двора.

Дедушка сам не свой. Он так стучит кулаком по подоконнику, что стекла дребезжат.

— Я тебе говорил! — кричит он. — Сперва яйца, теперь картошка, а под конец он простыню из-под тебя утащит!

— Кшш! Тихо ты! — Бабушка дергает ругающегося дедушку за рукав, словно расшалившегося ребенка, подмигивает мне и потихоньку оттаскивает деда от окна.

Хочет старик того или нет, но он вынужден сесть на диван: бабушка так таинственно ведет себя, что дедушку начинает разбирать любопытство.

Бабушка рассказывает все, что я ей говорил про нашего солдата и фрау Клари. Дедушкины замшелые брови медленно сдвигаются и так же медленно снова расползаются. Старик откусывает кусок жевательного табака и, покачивая головой, пускается в рассуждения.

Скажите пожалуйста! Оказывается, они ничего против фрау Клари не имеют! А про Стефани дедушка и бабушка и вовсе не говорят. Вот небось удивятся потом! «А где же наш Тинко?» — «Разве его нет здесь?» — «Я его уже два дня и две ночи не видел». — «Где же это мальчик наш? Внучек наш где?» — «Кукушка Стефани выбросила его из гнезда». — «Ах, какой ужас!»

Дедушка с бабушкой подробно обсуждают женитьбу.

— По мне, пусть таскает ей картошку. Все одно ее свиньям выкидывать. Тайком вот, окаянный, зачем?

— А ты разве не видел, как он ее нес? Где же это тайком-то? — спрашивает бабушка и лукаво щурит глаза. — Он ведь мог мешок отнести, когда совсем стемнеет. И мы бы ничего не знали. Ему что важно? Не спрашивать. Понял? Ну, упрямый он. А от кого упрямство? — И старушка быстро проводит маленькой, сухонькой ручкой по дедушкиным волосам.

— Кто это замуж собрался? Ты или фрау Клари? — говорит дедушка и грубо отталкивает бабушкину руку. — В балансе оно что получается? Молодые-то кости не трещат! А она — баба молодая. К тому же на стекольный завод бегает. Стало быть, деньжонки у нас заведутся. Да и в поле работа будет спориться!

Бабушка довольна. Она разглядывает свои сведенные подагрой пальцы. Они трещат.

Я хочу быть летучей мышью. Я бы тогда каждый вечер заглядывал в окошко к старикам Краске. И смотрел бы, как на моем месте сидит Стефани и уплетает яичницу. А меня бы никто не видел ни днем, ни ночью. И пусть все меня тогда ищут, пока не заболеют и не станут грустные-грустные. Только Стефани выйдет вечером во двор, я ей сразу же в волосы вцеплюсь. Прибежит фрау Клари с большими ножницами и — чик-чик! — отрежет Стефани ее косички. Голова у Стефани будет тогда как кочан капусты, изъеденный гусеницами. И в школу она такая пойдет. Это ей в наказанье!

Кто там стучит? «Заходите, заходите!» Дверь медленно открывается. В прошлом году наша дверь часто так открывалась. Кто же тогда заходил к нам на кухню? Это была фрау Клари. И теперь она пришла. Что это? Бабушка мышкой юркнула в комнату, сделала дедушке какие-то знаки, одернула скатерть, пододвинула стул. А дедушка осматривает фрау Клари, как он по воскресеньям после чистки осматривает нашего Дразнилу. Он так и порывается сказать фрау Клари: «Ну что, коза тонконогая?», но спохватывается и говорит только:

— Ну-ну, так это ты, стало быть?

Фрау Клари садится и с удивлением смотрит на суетящуюся бабушку. Дедушка возится со своей табакеркой. На фрау Клари ее цветастое летнее платье. Ноги у нее голые и совсем белые. Ну да, на стекольном заводе, где она работает, солнышко ведь не печет.

— Ты что, Тинко, смотришь на мои ноги? Белые, точно творог, да? — говорит фрау Клари и прячет ноги под стул.

Словно маленькие ласкающиеся котята, ее матерчатые туфельки поглаживают друг дружку. Фрау Клари сейчас совсем как молодая девушка. Все равно я люблю, когда она к нам приходит, хоть дома у нее и сидит эта кукушка Стефани!

— Вы на меня не сердитесь? Я так давно не заходила к вам.

Нет-нет, дедушка и бабушка совсем не сердятся на фрау Клари, ни чуточки.

— Напротив… Кх, кх! — Дедушка глупо улыбается.

Фрау Клари, бабушка и дедушка говорят о погоде. Пора дождю быть, а то как бы свекла не посохла. А вот для ржи дождь и не надобен вовсе… нет-нет, ей он ни к чему. Картошка хорошо поднялась.

Так, беседуя, дедушка подбирается к совершенно определенной картошке:

— Да-да, картошка уже цветет. Помяните мое слово, картошка нынче богато уродится. Не то что в прошлом году. Тяжелый год был — беда, да и только! Небось кое у кого в подполе уже давно пусто. А как у тебя? Есть еще картошка в подполе?

У фрау Клари, правда, нет подпола, но картошка еще есть.

— Гляди-ка! — И дедушка с бабушкой переглядываются.

Фрау Клари много шила для крестьян, те ей заплатили картошкой, вот и хватает пока. Она даже поделилась своей картошкой с другими переселенцами — Вурмами и Бограцки, теми, что живут в старой школе.

— Вот даже как? Кх, кх! — посмеивается дедушка.

— Эрнст, сыночек наш, — говорит бабушка, — дома-то вас не застанет. Он ведь к вам пошел. Да, да, так оно и бывает, сами понимаете…

— Ко мне? — удивляется фрау Клари. — Это вы его послали?

— Нет-нет, мы его не посылали. Как можно!

Дедушка поспешно убирает табакерку, будто он обжегся об нее. Бабушка поправляет платок на голове:

— Сами понимаете… Вроде в гости он к вам пошел. Ну, как оно бывает между молодыми людьми.

Фрау Клари не припоминает, чтобы наш солдат заходил к ней в гости. Она краснеет, брови у нее дергаются. Ну хорошо, ведь Стефани дома, она и передаст, что фрау Клари пошла к старикам Краске. Бабушка, ища помощи, смотрит на меня. А чем я могу ей помочь? Я же не видел, как фрау Клари и наш солдат возили крапиву на тележке. Это Фриц Кимпель видел.

Как бы там ни было, но и дедушка и бабушка сомневаются в том, что наш солдат никогда к фрау Клари не заходил. И уж вовсе они ей не верят, когда она тут же предлагает нам свою помощь на время жатвы: у нее скоро отпуск на заводе, и она хочет работать у нас, как прежде.

— Скажи пожалуйста! — восклицает бабушка, уперев руки в бока. — Так ни с того ни с сего нам помогать вздумали? И что только нынче молодым людям в голову не взбредет!

А дедушка наш доволен.

— Вы теперь можете у нас работать, как своя, — замечает он.

Фрау Клари снова краснеет. Она встает и торопливо начинает прощаться:

— Так я, значит, приду, если вы не против?

— Совсем не против, нет-нет! Кх, кх! — хихикает дедушка и хлопает себя по ляжкам.

Куда же это тогда наш солдат картошку отнес?

Давно не было дождя. Свекла опустила листики. Когда идешь по картофельному полю, поднимается пыль. Трава по краям дороги пожелтела. Фуры вместе с лошадьми скрываются в тучах пыли, колеса скрипят. Лошади то и дело пофыркивают: они устали. Удары копыт звучат глухо, словно по муке.

Дедушка плачется: «Слюна во рту и та высыхает!» У бабушки кожа на лице и руках стала совсем как пергаментная бумага. Наш солдат еще поутру, до того как мы, вспотевшие и уже усталые, вылезли из постелей, отвез на свекольное поле бочку воды. Но дедушка все равно недоволен. «Дразнила уже устал, — говорит он, снова запрягая мерина. — И все из-за квашеной капусты, черт бы ее побрал!» Но эти замечания дедушка делает тихо: он остерегается разозлить нашего солдата — скоро жатва, и солдат ему до зарезу нужен!

А наш солдат спас не только свеклу, но и капусту, потому что белокочанная, кудрявая, красная и цветная капуста посажена у нас между рядами свеклы.

— Уроки приготовил? — спрашивает меня солдат.

— Нам не задали. Жарко чересчур, — вру я ему в ответ.

— Да, это он прав… Хочешь гусениц собирать с капусты? Десять пфеннигов за каждые сто штук.

— Это мне раз плюнуть!

И я собираю гусениц. Ладони у меня зеленые от гусеничного сока. Вечером я сижу и отсчитываю гусениц нашему солдату. Вместе со мной их отсчитывают наши куры. Они дерутся и готовы друг друга заклевать из-за каждой брошенной им гусеницы. Наш солдат дает мне тридцать пфеннигов.

На следующий день он меня опять спрашивает про домашнее задание.

— Все еще слишком жарко, — снова вру я ему.

— Странно… Когда ж вы тогда учитесь? — говорит он задумчиво.

На третий день он меня опять спрашивает. Чтобы он ничего не заподозрил, я говорю ему, что мне теперь надо делать уроки.

— Сделай, а потом ступай гусениц собирать.

До чего ловко у меня все это получилось! Я бегу в комнату и ловлю там мух. На самом-то деле мне надо было написать, что́ я знаю про какую-то французскую революцию. «Передрались они там все — и готово дело. Чего еще писать!» — сказал Фриц Кимпель, когда мы с ним шли домой. Не буду я ничего писать. Даты я все равно не могу запомнить. Лучше я еще и на кухне всех мух переловлю. Вон у меня сколько их в тазу плавает — наверняка больше ста штук. Поглядишь — и не скажешь, что мухи: похоже на суп из черники. А наш солдат небось думает, что я уроки делаю.

— Да, да, так оно и бывает… — говорит он задумчиво. — Надо уметь договариваться. Тогда все можно уладить. О трудных вопросах надо всегда говорить начистоту. Ты ведь у нас паренек понятливый, Тинко? — И похлопывает меня по плечу.

— Трудно было, но я все уладил, — отвечаю я ему и отправляюсь собирать гусениц.

У меня уже семьдесят пфеннигов гусеничных денег в кармане. Скоро будет целая марка. А когда наберется пятьдесят марок, я куплю себе старый велосипед Фимпеля-Тилимпеля. Он готов его продать за эту цену, потому как у него долги в трактире. Только никто не покупает. А я возьму и куплю! Еще как! Я лучше всех в мире собираю гусениц!

Вечером при подсчете выясняется, что я собрал триста пятьдесят штук.

— Это тридцать пять пфеннигов, — подсчитывает солдат.

— Дядя-солдат, а ты мух не покупаешь?

— Каких мух?

Я приношу ему из кухни таз. Он только смеется. Петух пугается его громкого смеха и начинает кукарекать. Тило сердится на петуха и тявкает. А наш солдат выдает мне за две сотни мух всего только пять пфеннигов. Мухи-то, значит, куда дешевле гусениц! Надо мне побольше гусениц собирать.

На другой день я на нашей капусте собираю только сто пятьдесят гусениц. Не хватило, стало быть, у нас гусениц. Я бегаю по полю и вспугиваю всех белых бабочек. Шапкой я их загоняю на нашу капусту: пусть кладут своих гусениц только у нас. Нам они очень нужны. Но бабочка-капустница не слушается меня. Она перелетает через нашу капусту. Тогда я делаю большой круг, захожу к бабочке с другой стороны и гоню ее обратно. Да, нелегкая это работа — заставить капустниц опростаться на нашей капусте. Того гляди, останусь без велосипеда! И все из-за бабочек!

На другой день у меня в коробочке еще меньше гусениц. Придется мне идти к Мачке на огород.

А там так много гусениц, что мне даже жарко становится и я весь дрожу от волнения. Я теперь царь над всеми собирателями гусениц!

— Ты что тут, капусту таскаешь? — неожиданно раздается над моей головой голос фрау Мачке.

А я и не заметил, как она подошла.

— Нет, тетя, я у вас только гусениц таскаю.

Фрау Мачке смеется. Живот у нее трясется от смеха, и широкая соломенная шляпа на голове тоже.

— Гусениц — можно! Тащи, тащи их! Вот тебе три сливы. Ты у нас мальчик хороший.

— Я правда хороший, тетя Мачке. А когда у меня будет свой велосипед, я знаете какой буду молодец!

Наконец разражается гроза. Каждый день по небу проплывали облака. Все смотрели на них и думали: вот-вот дождь пойдет. А облака плыли себе да плыли дальше. Им-то наплевать, что в Мэрцбахе картошка и свекла горят. Пруд наш совсем обмелел.

Гроза грянула ночью. На самом-то деле их две, грозы. Одна подползла к нам со стороны песчаных ям, а другая — из-за сосняка.

Бабушка сразу же разбудила меня. Вместе с ней мы будим дедушку и нашего солдата. Солдат не встает, он только говорит:

— Гром гремит — стало быть, дождь будет. Нам кстати.

Бабушка обижается: нельзя спать, когда гроза.

— Бабушка, а если ночью очень крепко спать, то ведь и не услышишь, как гром гремит?

— Значит, ты спишь, как у Христа за пазухой.

— Бабушка, а много туда людей влезает, за пазуху-то?

— Цыц! Грешно так говорить, внучек, ох, как грешно!

На дворе погромыхивает. Электрический свет гаснет. Бабушка достает свечу. Отблески молнии время от времени освещают бабушку. Она в белой ночной рубашке. Но дождя все нет. Только ветер разошелся и треплет липы на выгоне. Трах-тарарах! Это гром ударил совсем рядом. Бабушка что-то бормочет себе под нос.

— Ты чего, бабушка?

— Не мешай, Тинко, я молюсь.

Дедушка ходит взад-вперед по комнате, выглядывает в окошко: все ли двери на запоре? Снова сверкает молния. Теперь видны даже головки болтов на воротах.

— Что это шумит так, дедушка?

— Дождь!

— А куда теперь гусеницы и бабочки-капустницы спрятались, дедушка?

— Молчок! Болтунишка ты!

Бабушка прислушивается к чему-то. Снова сверкает молния. Она, точно змея, языком облизывает небо. Бабушка опять что-то бормочет. Но гром заглушает ее, как осенняя буря мальчишеский свист.

По двору уже бегут маленькие ручейки. То молния сверкает, то грохочет гром. Это налетела вторая гроза.

— Что же это он там наверху никак не очухается?

Это дедушка про нашего солдата говорит. А бабушка решает, что это он про господа бога, и громко отчитывает дедушку:

— Не употребляй всуе имя его…

Трахтаррарах-там-там! Молния попала в липу на выгоне. Наша комната вся окрасилась в красный цвет. На кухне дребезжит посуда.

— Где у тебя библия? — спрашивает дедушка притулившуюся на скамье бабушку. Та не отвечает. — Надо бы ее на стол положить — говорят, против молнии помогает.

Что это? Неужто к нам в окошко кто-то кинул горсть гороха? Нет, это град. В комнате делается прохладно. Я присаживаюсь на корточки, чтобы ночная рубаха прикрывала ноги. А град так и стучит по крыше, шумит в листве, барабанит по воротам и стенам дома.

— Как бы беды не было! — беспокоится дедушка.

Двор весь побелел от градин. Голубя, заночевавшего в желобе на крыше, град сбивает прямо на землю. Хлопая крыльями, он перебегает под навес сенника.

— Дедушка, а град может пробить черепицу?

— Да помолчи ты хоть минутку!

Дедушка тоже молится. Дай-ка и я помолюсь. «Ты, господь бог, даешь нам нашу пищу во благовремени… кушайте на здоровье!» — вот как я молюсь.

Дождь и град прогнали всех гусениц. Кочаны капусты потрескались от ударов градин. Свекольные листья повисли и стали дырявые, как старые штаны нашего солдата. Град весь растаял и превратился в лужи. По бороздам бежит вода, в ней плывут полевки. Воздух прохладный. Картофельная ботва вся примята.

— Ну что ты будешь делать! — жалуется наш солдат. — Когда же это, наконец, человек научится делать погоду? Войну он умеет делать. Война — это железная гроза. А вот погоду не умеет.

Никто ему не отвечает. Дедушка заступом прокладывает небольшие канавки, чтобы вода стекала со двора. Бабушка набросала в большие лужи камней. Теперь она пойдет по ним к Мотрине и остальным коровам.

Я бегу на выгон. Надо поглядеть на липу, в которую молния ударила. Дерево расколото сверху донизу. Как нож мясника свиное брюхо, молния взрезала кору.

Вот и большие каникулы пришли. Мы их называем уборочными. Говорят, в городе дети в это время уезжают в разные места: одни к морю, другие еще куда-нибудь. А мы поедем в поле. Когда мы учимся, мы в поле только после обеда бегаем, а когда большие каникулы, мы там с утра до ночи, как большие, работаем. Только Фрицу хорошо: у Лысого черта есть свои машины, у него и поденщиков хватает.

Но все равно все дети радуются, когда объявляют уборочные каникулы. Все в этот день надевают воскресные платья. На Стефани беленький кружевной воротничок. Завиточки ее золотистых волос так и сверкают на воротничке, а глазки блестят, будто начищенные.

Пуговка подстригся. Оставшиеся на голове волосы он смочил водой и гладко-гладко причесал. Он даже ростом стал от этого меньше.

У Зеппа сзади на штанах новое окошко-заплатка. Его накрахмаленная ковбойка шуршит, точно оберточная бумага.

Все навели красоту. Все надели башмаки и вымыли руки. Большой Шурихт прицепил себе к лацкану пиджака жестяной эдельвейс. Цветочек он отодрал от шапки отца. Отец у них тоже из плена вернулся.

А что я придумал, этого никто не видит. Я зубы себе вычистил. Мне наш солдат зубочистную щетку и тюбик с творогом из Зандберге принес. У этого творога вкус, как у мятных лепешек, но глотать его нельзя. Его можно только намазывать на зубы, чтобы они были белые-белые.

Но глазастая Стефани все-таки увидела, что я придумал.

— Глядите, он кислое молоко ел! У него весь рот белый, — пищит она.

— Да нет, он себе зубы белой ваксой намазал, — отвечает ей Белый Клаушке.

Я запускаю в Стефани и Белого Клаушке целую горсть песка. Они теперь навсегда мои враги. Я прячусь за большой клен и вытираю зубы рукавом. Но теперь у меня рукав весь в белом и пахнет мятой.

У нас сегодня нет с собой ранцев и сумок. Сегодня мы получим табели. Потом учитель Керн будет рассказывать. Мы споем песенку, пожелаем друг дружке хорошо провести каникулы и побежим домой. Вот тогда-то и начнется наша страдная пора!

А у Фрица Кимпеля ранец, как всегда, за плечами. Он у него здорово пообносился. Похоже, что он учебники железными граблями листает.

— Что у тебя в ранце, Фриц?

— Нам, брат, лентяйничать некогда! — отвечает Фриц и смеется во весь свой огромный рот. Во рту у Фрица помещаются двадцать вишен или два небольших яблока.

Учитель Керн нарядился в свой темно-синий воскресный костюм и повязал красный галстук. Он смеется, кивает нам и машет левой рукой. Под правой у него папка с нашими табелями. Он осматривает нас, словно клумбы с цветами. Он и мне взглянул в лицо и нахмурился. Наверно, я в его садике вроде крапивы. Значит, у меня плохой табель.

Учитель Керн проверяет проходы между столиками: чисто ли и нет ли бумажных катышков. В среднем проходе ему что-то не понравилось.

— Подними, пожалуйста, — говорит он Стефани с упреком.

У нашего учителя Керна очки с очень толстыми стеклами. Далеко он не может видеть. Вот и сейчас он заметил что-то белое на полу и подумал — бумажка. То, что он велит поднять Стефани, на самом деле половинка яичной скорлупы. На скорлупке написано: «ВесОлых кОникул!» Стефани — девочка-паинька, у нее небось хорошие отметки, и табель она получит хороший. Она откидывает свои косички за спину и нагибается, чтобы поднять скорлупу. Но как только она притрагивается к ней, скорлупа удирает. Шурша по проходу, она бежит навстречу учителю. Тот тоже нагибается: он хочет рассмотреть, что это такое катится по полу. Но скорлупка поворачивает и быстро бежит под стол к девочкам. Девчонки пищат. Они задирают ноги, вскакивают на столики. Мальчишки тоже все вскочили и бросились к столам, где сидят девчонки: им страсть как хочется поймать удирающую скорлупку. Только Фриц Кимпель остается на своем месте. Он сложил руки и смотрит на портрет нашего президента, будто он в первый раз его видит. Я тоже не вскочил: я не хочу делать свой табель еще хуже, чем он есть. Ребята загоняют скорлупку к окну. Вот тебе и раз! Скорлупка взбирается по каменной стене до занавески и лезет по ней вверх. Вон она взобралась на багетку. Но тут-то все и выясняется: теперь мы видим, как скорлупка перебирает лапками. Лапки у нее мышиные. Сразу все догадываются, кто придумал бегающее яйцо. И нечего Фрицу Кимпелю разыгрывать из себя пай-мальчика! Девчонки визжат и, как по команде, все указывают на него пальцем. Кто-то дергает занавеску. Мышка теряет равновесие и падает вверх тормашками на подоконник. Она сучит лапками в воздухе, как черепаха, если ее перевернуть на спину, только гораздо быстрей. Оказывается, Фриц пропустил у мышки под животиком белые нитки и привязал ее к скорлупе. Серенькая головка с маленькими глазками выглядывает в дырочку. Мышке хорошо было видно, куда бежать.

Зепп освобождает мышку из ее домика-скорлупы. Он открывает окно и выпускает зверька на волю. Шшшик! — и нет мышки. Она исчезла в диком винограде. Петух учителя Керна остановился, склонил голову набок и закукарекал. Это он на всякий случай предупреждает своих курочек.

— Как видите, зачинщики сами себя выдали! — говорит учитель Керн и усталой походкой идет к кафедре.

Мне так и хочется крикнуть: «Это не я! Я совсем не хочу, чтобы вы были грустный, господин учитель Керн!» Почему Фриц не скажет, что я тут ни при чем? Вон он даже грозится мне кулаком. Это чтобы я не выдавал, что он один во всем виноват.

Учитель Керн раскрывает папку с табелями:

— Дети! Я сегодня всю ночь не смыкал глаз. Вы должны знать, что учителю очень тяжело решиться оставить ученика на второй год. Это ведь означает, что ученик на целый год позднее своих товарищей кончит школу. Но то, что сегодня наделали Кимпель и Краске, укрепило меня в моем решении. Да-да, укрепило. Им еще рано переходить в следующий класс. И даже если не принимать во внимание всего того беспорядка, который они учинили сегодня в классе, мучая маленького зверька, то мне думается, что Фриц Кимпель двумя грубыми орфографическими ошибками, сделанными им в словах «ВесОлых кОникул», лишний раз подтвердил свою отметку по немецкому языку. Да-да, он получил ее заслуженно.

Я сижу, и мне кажется, что я все вижу во сне. Класс как в тумане, а в голове жужжит: я остался на второй год! Я второгодник, я второгодник!

В прошлом году маленький Шурихт остался на второй год. Мы его так задразнили, что он полез на электрический столб: он хотел схватиться за провода и умереть. Его старший брат побежал тогда к учителю Керну.

Учитель Керн взял маленького Шурихта на руки и пришел к нам. Маленький Шурихт совсем не был виноват в том, что он остался на второй год. Они тоже переселенцы и очень долго переезжали с места на место, и маленький Шурихт не ходил в школу. Он не умел как следует ни писать, ни читать, а уроки ему задавали такие же, как нам.

Как только учитель Керн все это рассказал, нам сразу стало очень жалко маленького Шурихта, мы перестали его дразнить, а когда играли в партизан, выбрали его командиром партизанского отряда. На голову ему мы надели венок из цветов. Маленький Шурихт сразу загордился и сказал, что он вовсе и не хотел схватиться за провода, а думал только подержаться за изолятор. Но его брат Вилли, большой Шурихт, сказал, что братишка все равно схватился бы за провода: он у них один раз уже вешался. Маленького Шурихта как-то побил отец за то, что пропала хлебная карточка. Мать тогда вынула маленького Шурихта из петли. А хлебную карточку, оказывается, стащила мышь. Она сделала себе за комодом из нее гнездо.

— Тинко, ты слышал, что я сказал? — доносится издали голос учителя Керна.

Я встаю. Я ничего не слышал.

— Что я сказал про табель, Мартин Краске?

— У кого плохой табель, тот останется на второй год… (Приглушенный смешок пробегает по классу.) А после каникул он будет ходить в школу вместе с мелюзгой.

— Ну, вот видишь, и ты заслуженно получил плохую отметку по прилежанию. А сказал я вот что: нужно, чтобы табель подписал твой отец. В том случае, если в доме нет отца, табель подписывает мать. Ты теперь знаешь, что надо делать?

— Да, я знаю, что надо делать, господин учитель Керн.

И снова я уже ничего не слышу и вздрагиваю, когда весь класс вдруг встает и начинает петь:

Я не знаю, можно мне петь со всеми вместе или нет. Я ведь уже не в этом классе учусь. Лучше я помолчу. Когда класс начинает петь вторую строфу, Фриц щиплет меня за ногу и поет, дурачась:

При этом он держит свой табель в руках, словно это ноты, — перед самым носом. Он то басит, как старичок, то верещит по-поросячьи.

После пения учитель Керн пожимает всем руки. Стефани он даже гладит по голове. У нее самый лучший табель. Хорошо, что в следующем году я не буду учиться вместе со Стефани! Если мы женимся на фрау Клари, то Стефани не сможет ябедничать, какие мне заданы уроки.

Учитель Керн и мне пожимает руку и при этом внимательно смотрит на меня:

— Подумай хорошенько надо всем, Мартин Краске. Отец твой, наверно, очень огорчится.

Уж лучше бы он накричал на меня! Всегда у меня сердце щемит, когда учитель Керн делается грустный. Вот возьму да разревусь!

Фрицу Кимпелю учитель Керн тоже пожимает руку. Но Фриц отворачивается. Взгляд его падает на глобус, который стоит на классном шкафу. На глобусе сидит красивая навозная муха. Она устроилась на Альпах и чистит свои крылышки. Фрицу Кимпелю учитель Керн ничего не говорит. А Фриц плюет себе на руку, которую он только что подавал учителю, и вытирает ее о штаны.

Как табун жеребят, мы выскакиваем на улицу. Солнце сверкает над пожелтевшими полями спелой ржи. Пчелы и мухи так и жужжат. В палисаднике распустились летние цветы.

Высунувшись из окна, учитель Керн кричит нам вдогонку:

— Книжки не забывайте! В дождливый день хорошо и в книжку заглянуть!

Мы все громко смеемся ему в ответ.

У выхода выстроились Зепп, Пуговка, Белый Клаушке и большой Шурихт. Это они нас с Фрицем поджидают. Чего им еще надо? Фриц говорит, чтоб я отдал ему свои деревянные туфли. Я отдаю.

Не успеваем мы дойти с ним до больших кленов, как позади нас ребята хором кричат:

— Кто ходит второй год в один класс? Сви-но-пас!

Фриц быстро, как собака, ловящая свой хвост, оборачивается и швыряет мой деревянный туфель в крикунов. Но мимо. Все смеются над Фрицем. Тогда Фриц бросает и второй туфель. Этот попадает большому Шурихту по руке. У него перекашивается лицо, но он не ревет, а хватает туфель и бросает его назад. Тоже мимо. Второй туфель бросает Белый Клаушке. Туфель задевает ранец Фрица. Я подбираю свои туфли и поскорей залезаю в них.

Наши враги опять дразнятся:

— Кто ходит второй год в один класс? Сви-но-пас!

Фриц им отвечает:

— Второгодники — учителю не угодники!

Зяблик поет в листве клена. На скотных дворах мычат коровы. Высоко в небе реют ласточки. Воздух дрожит над полями.

Из-за всех углов, из всех закоулков несется нам вслед:

— Кто ходит второй год в один класс? Сви-но-пас!

Фриц обнимает меня за плечи. Вместе мы кричим: «Мы учителю не угодники!» — и так, горланя, шагаем по деревне. Мы и впрямь учителю не угодники!