На многих полях уже выстроились ряды ржаных кукол. Это они приготовились к походу в риги. С каждым днем кукол становится все больше и больше. А там, где поля подстригли машины Крестьянской взаимопомощи, кукол уже нет. Здорово они нас обогнали! Вся рожь у них хорошо просушена и свезена на тока. Теперь им можно уже и молотить. Сколько ни погоняй нас дедушка, сколько ни ворчи, а нам их никогда не догнать! У нас есть участки, еще даже не скошенные. Так и не скосив всех колосовых, мы начинаем свозить снопы в ригу. Зато нам потом при молотьбе хуже будет. Сколько еще работы! И все новая прибавляется — будто сорная трава: никак ее всю не одолеешь!
Когда Лысый черт справится с косовицей, он нам свою жатку даст. Но когда это еще будет? А до тех пор мы мучимся с косьбой, вяжем сами снопы. Может быть, Кимпель даст нам еще и лошадь? Его жнейку одному Дразниле тащить трудно. Машину он нам задаром дает, потому как мы с ним в дружбе. За лошадь придется платить овсом. Лошадь одной дружбой не накормишь.
Так никто и не узнал, отчего куры учителя Керна как-то раз после полудня ненадолго захворали. Хоть меня учитель Керн и оставил на второй год, я все равно к нему хорошо отношусь. Он нашему солдату не наябедничал. Наш солдат теперь не молчит, когда дедушка ругает его. Только когда бабушка его попросит, и то он еле сдерживает себя и говорит, засучивая рукава:
— Это мы еще увидим! Да-да, мы еще посмотрим! — и быстро так взглянет на фрау Клари.
Мне кажется, что фрау Клари тихонько кивает ему и ее большие голубые глаза поддакивают, как бы говоря: «Так, так, правильно!»
— Ступай играть, Тинко! — говорит мне наш солдат после обеда.
— Дядя-солдат, бабушке тяжело одной будет.
— Мы ей поможем.
И правда, наш солдат сам вяжет свои снопы, а фрау Клари помогает бабушке. Конечно, солдат очень даже свободно может сам вязать снопы: вон он насколько обгоняет дедушку! А пока дедушка снова нагонит его, у солдата все снопы уже связаны. Дедушка и плюется и ворчит, но делает это так, будто он разговаривает сам с собой. Да, тут не разойдешься, а то солдат и фрау Клари возьмут да уйдут. А что дедушка один может?
Теперь у меня после обеда всегда каникулы, как у городских детей. Полями я пробираюсь к Кимпелям. Пойди я деревней, меня крикуны бы опять задразнили. Фриц уже ждет меня. Он сидит в саду и дрессирует двух кузнечиков. Он хочет заставить их плавать в миске с водой. Но кузнечикам больше хочется поскорей улететь. В воде у них закоченели и ножки и крылышки, и они вообще ничего не могут: ни летать, ни плавать, ни прыгать.
— Начнем, значит! — говорит Фриц, встает и засовывает под курточку большую банку с колесной мазью.
Мы подходим к пруду. Собравшиеся на берегу ребята уже опять кричат:
— Кто ходит второй год в один класс? Сви-но-пас!
Но мы, как настоящие герои, смело шагаем им навстречу. Враги наши что-то заподозрили и разбегаются. Мы с Фрицем присаживаемся на бережку, высматриваем лягушек и тихо переговариваемся. Снова на том берегу начинают дразниться.
— Свинопасы! — кричит Белый Клаушке. Он, правда, больше меня, но куда слабей.
— Этого мы первым отделаем, а не поможет, возьмем еще кого-нибудь, — шепчет мне Фриц. Вдруг он начинает прутиком хлестать по воде и кричит: — Змея! Гляди, змея!
Я не вижу никакой змеи. Там, куда указывает Фриц, торчит ржавый обруч из воды. Враги подходят ближе: им тоже хочется посмотреть на змею.
— Тинко, а ты видел, как она лягушку проглотила?
Я ни змеи, ни лягушки не видел.
Самый любопытный из ребят — Белый Клаушке. Он подходит совсем близко. Фриц вскакивает и хватает его. Пошло дело! Белый Клаушке, конечно, догадывается, что мы затеяли недоброе, и начинает орать что есть мочи. Но я крепко держу его и ни за что не отпущу.
— Это тебе за «свинопасов»! — говорю я.
А Фриц намазывает ему лицо колесной мазью, приговаривая:
— Второгодники — учителю не угодники!
Белый Клаушке плюется, пыхтит, а Фриц размазывает колесную мазь по его лицу. Я пригибаю Белого Клаушке к земле. Фриц берет еще мази и шлепает ему на штаны — это мы ему клеймо ставим, чтобы все видели, до чего он нас довел. Остальные ребята убежали на тот берег и кричат:
— Свинопасы!
— Следующим мы Чеха возьмем, — снова шепчет мне Фриц.
Белый Клаушке бежит к своим, а те теперь смеются над ним и дразнят его:
— А зачем ты им в руки дался? Теперь ты сам чист, как трубочист!
Белый Клаушке старается отмыть лицо в пруду. Ребята смеются еще громче и орут:
— Глядите, он все черней делается!
Мы тем временем потихоньку подбираемся к Зеппу. Девчонки кричат ему, чтоб он остерегался, но уже поздно. Зепп попадает прямо Фрицу в лапы и тоже получает свое клеймо. Да, пусть знает: клеймо ему поставили два порядочных второгодника, чтоб он больше никогда не дразнился. Мы уже так наловчились, что дело у нас идет быстрей, чем стрижка овец. Ребята все удирают. Раздаются возгласы:
— Свинопасы!
— Глядите! Негры, негры!
Но Фрицу и этого мало.
— Надо еще маленького Кубашка взять в оборот, — говорит он, вытирает пот со лба и оказывается весь в колесной мази. — Сливочным маслом смажу — и отойдет… Теперь давай ловить маленького Кубашка. Он слабый на ноги.
Начинается охота на маленького Кубашка. А тот носится, вертится, точно взбесившаяся мышь. Мы окружаем его. Он бросается на спину, задирает ноги и кричит:
— Не надо, не надо, я не буду больше дразниться! Не буду-у-у!
Мне жалко маленького Кубашка. Пусть дразнится — подумаешь, когда-нибудь ведь перестанет! А Фриц наклоняется над извивающимся малышом и говорит:
— Этот крысенок опять начнет дразниться, только мы его отпустим. Сейчас мы смажем его как следует!
— Фриц, дорогой Фриц, я не буду дразниться, не буду-у-у! — хнычет маленький Кубашк, прижимает свои толстенькие ручки к груди и брыкается вовсю.
— Садись на него и держи крепче! — приказывает мне Фриц.
— Не буду я его держать!
— Он замарал твою честь. Ее надо отмыть!
— Не буду я его держать, у него еще судороги начнутся!
— Ничего у него не начнется! Держи его, а то я тебя самого вымажу! Ты в моих руках. Я тебя завсегда утопить могу! — орет Фриц, дико глядя на меня.
Я робею и подхожу к маленькому Кубашку.
— Тинко, дорогой Тинко! Я вам груш принесу… Не мажьте меня, не мажьте меня!
Внезапно перед нами оказывается Шепелявая Кимпельша. И откуда она взялась? Неужто с дерева спрыгнула? Она хлопает в ладоши и разгоняет нас, как дерущихся петушков. Фриц отступает: он боится, как бы его не околдовала Шепелявая. Я страшно рад, что можно убежать. Шепелявая молчит. Сквозь осоку на берегу пруда мне видно, как она наклоняется над маленьким Кубашком. Маленький Кубашк все плачет и плачет. Шепелявая берет его на руки, а он обнимает ее за шею и всхлипывает:
— Тетя, дорогая тетя, ты меня спасла? Да, тетя?
Мне очень совестно, что я поддался Фрицу и вместе с ним мучил маленького Кубашка.
Вечно Фриц Кимпель грозит мне. Еще позапрошлой зимой я ему честное слово дал, и теперь я у него в руках. Дело вот как было. Разогнавшись, мы катались по сколзанке на замерзшем пруду. У меня что-то не получалось никак. Пуговка, Зепп, Фриц и девчонки накатали уже хорошую сколзанку. Она пересекала пруд и вокруг проруби делала красивый поворот. Каждое утро Фимпель-Тилимпель эту прорубь вновь прорубал, чтобы сазаны в пруду не задохлись. Его так в Лапландии научили делать. Там Фимпель и селедку зимой доил.
Я стоял в сторонке и смотрел, как остальные ребята катались. Фриц взял разбег от самой дороги, здорово так разлетелся, а возле проруби сделал поворот. У Пуговки тоже хорошо получалось, но не так далеко, как у Фрица. Я тоже решил попробовать, но дальше половины сколзанки не доехал. Все стали надо мной смеяться. А Фриц расхвастался и давай кричать: «Городские — они этого не могут! Городские — они только на трамвае кататься умеют! У нас тут Олимпийские игры!» — и взял такой разбег, будто хотел перелететь через весь пруд. Скользя, он приседал, снимал шапку перед девчонками, мне показывал язык, а возле проруби подпрыгивал, менял направление и ловко объезжал ее, крича: «Во как мы умеем!»
Девчонки вдруг загалдели:
«У него полозья на подошвах приделаны! Подумаешь, с полозьями всякий может!»
«У меня туфли на шарикоподшипниках! — орал в ответ Фриц. — А кто не верит, пускай поглядит!»
Пуговка, Зепп и большой Шурихт начали гоняться за Кимпелем и прижали его к плетню. Тогда Фриц скинул туфли и давай улепетывать что было сил. «Урра!» — закричали ребята. Теперь-то они добыли, что им было нужно. А ведь так оно и оказалось: у Фрица к деревянным подошвам были приделаны проволочные полозья. Конечно, так-то всякий может!
Я побежал домой и сказал:
«Дедушка, сделай мне тоже полозья на туфлях. Я хочу так же хорошо кататься, как Фриц Кимпель».
Дедушка прибил к подошвам проволоку от старой птичьей клетки и сказал:
«Гляди не расшибись, твои туфли теперь не удержишь».
«А ну разойдись, я покажу, как надо кататься!» — расхвастался я на берегу перед остальными ребятами, взял еще больший разбег, чем Фриц, и потихоньку расстегнул куртку.
Подумаешь, Фриц прокатился вприсядку! Я на самом лету сниму куртку и брошу ее под ноги девчонкам. При первой же попытке присесть на лету я упал. «Смейтесь, смейтесь! Я вам докажу, что пруд для меня мал!» Пруд действительно оказался для меня мал, а прорубь чересчур велика. Свернуть перед ней я уже не успел: туфли мне не подчинились, и я со всего разгона полетел в воду. Фриц крикнул мне вдогонку: «Это он за сазанами полез! Я говорил: городские только на трамвае кататься умеют!» Потом я услышал, как Пуговка заорал: «На помощь! Не видите, он тонет!» Мне, правда, холодно стало, но реветь я не ревел, а старался выбраться из проруби, да лед все время обламывался подо мной. Пуговка протянул мне руку, я ухватился за нее, но лед снова обломился, и Пуговка чуть было тоже в воду не угодил. Вода была страшно холодная. Когда я упал в прорубь, я окунулся с головой и так много ее наглотался, что у меня в животе все похолодело. Хорошо еще, что я с разбегу под лед не попал! Тут я вспомнил о своем отце. Вот он бы наверняка спас меня! Пуговка снова протянул мне руку, я хотел схватить ее, но лед опять стал крошиться.
«Дурачье!» — выругался Фриц и убежал куда-то.
«Кимпель струсил! — крикнул Пуговка. — Ты держись, я за палкой сбегаю!»
Пуговка тоже убежал. А время шло. Вода была холодная-прехолодная. Ребята стояли вокруг проруби и плакали.
Потом Фриц притащил стремянку, положил ее на лед и стал медленно пододвигать ко мне, а сам лег животом на нее и протянул мне обе руки. Медленно-медленно я выбрался из проруби. Все на мне было мокрое, тяжелое, как гири какие. Но я стоял на твердой земле. Я был спасен. Ребята перестали реветь, а Фриц сказал: «Эх ты, кошка мокрая!» Я весь дрожал и дергался, а ноги не слушались меня вовсе. Я тогда очень испугался. Слезы катились градом.
«Где мои туфли?» — все хныкал я.
«На них теперь сазаны по дну катаются», — сказал Фриц, взвалил лестницу на плечо и ушел.
На другой день в школе ребята мне сказали: «Фрицу надо дать марку на конфеты. Талоны на сахар у него у самого есть. Ты должен это сделать, потому что он тебе спас жизнь».
Но у меня не было марки, и я не смог заплатить за свою жизнь.
Тогда Фриц заявил: «Пока ты мне марки не заплатишь, ты в моих руках». А меня заставили подать ему руку и сказать: «Честное слово». После этого я должен был три раза плюнуть: тьфу, тьфу, тьфу! И все, кто стоял вокруг, тоже должны были три раза плюнуть.
Все это было позапрошлой зимой, а теперь уже снова лето.
Сумерки выползают из слуховых окон. Днем они прячутся на чердаках, под крышами и набираются там тепла для холодной ночи.
За свою жизнь я мог бы теперь заплатить гусеничными деньгами, но ведь мне в жизни ничего так не хотелось иметь, как свой велосипед. Правда, за свою жизнь мне надо теперь заплатить всего только семьдесят пфеннигов: понемножку Фриц списывал долг, но только когда я что-нибудь делал для него при свидетелях. Часто он совсем забывал списывать долг. А я много делал для него. Кошку я ему помог согнать с печи, птичьи гнезда для него собирал, дал списать домашнее сочинение про зайцев и мало ли еще что! Как только Фимпель-Тилимпель покажет мне большое гусеничное поле, я первым делом заплачу за свою жизнь.
Из хлева выходит дедушка. Руки у него беспомощно висят, глаза, как у безумного, так и рыщут по двору. Он заходит в коровник, потом в свинарник и в конце концов даже в курятник. Наш Дразнила пропал!
— Ты, наверно, хлев не закрыл на засов, — говорит бабушка, поскребывая подбородок с красными прожилками.
Дедушка клянется, что закрыл.
— Сколько раз ты клялся, а потом все оказывалось вранье, — отвечает ему бабушка.
— Поговори мне еще! — возмущается дедушка. — Кто виноват, что я засов не задвинул? Скажи, кто? Все одно — ты!
И куда это наш Дразнила девался? Уж не ушел ли через открытые ворота на луга! Быть может, в лес ускакал? Или в овес забрался? У старого Кимпеля лошадь как-то в лес ушла и одичала там совсем. Потом ее пристрелили. Не дай бог, наш мерин тоже в лес уйдет! Может, его украли? Не приведи господь! Бабушка обнаруживает, что вся упряжь тоже исчезла.
С поля возвращаются фрау Клари и наш солдат.
— Дядя-солдат, — кричу я им, — наш Дразнила пропал!
— Кто это говорит, что пропал? Я его отдал в Крестьянскую взаимопомощь.
— Что? Что? — переспрашивает дедушка.
— Что сказал, то и сделал.
— Какая ж это тебя муха укусила?
— При чем тут муха?
— Чья лошадь: моя или твоя?
— Наша это лошадь. Тебе ее советский комендант не затем дарил, чтоб она в хлеву застаивалась.
— Он мне ее подарил, потому что мы с ним в дружбе были.
— Дружбу вашу поминай как звали — узнай он, что ты дальше своего двора ничего и не видишь!
— Ах, ты… ты… — Дедушка даже не знает, что сказать, он только дергает изо всех сил борт фуры.
Наш солдат откладывает куртку в сторону и нагибается, чтобы взять подпорку от ворот.
Фрау Клари подходит к дедушке. Ее фарфоровая шея порозовела от солнца, в волосах застряло несколько колосков.
— Дедушка Август, а дедушка Август, — говорит она, — у вас двух пуговиц вот тут не хватает, не видите разве?
Дедушка начинает осматривать все пуговицы на своей куртке.
А фрау Клари говорит ему:
— Пятьдесят моргенов хозяйство, а ходите без пуговиц! Пойдемте, я пришью вам.
— Черт знает что такое делается! — шипит дедушка и отпускает борт фуры. — Погубят они коня!
— Не погубят, дедушка Август, — утешает фрау Клари и гладит руку старика.
Дедушка начинает дрожать. Вот он и плачет. Две круглые слезы повисают на усах, как росинки на льне. Бабушка то и дело поправляет свой платок. Солдат моет руки у колодца. Дедушка медленно отодвигает фрау Клари в сторону и усталой походкой идет со двора. Это он коня пошел искать.
Не успел, наверно, дедушка далеко отойти от дома, как наш сосед, каретник, ввел мерина через заднюю калитку во двор. Дразнила фыркает и чуть слышно ржет. Это он так здоровается с нами. Конечно, никто и не думал губить его.
— Доброго здоровья! Привел вам вашего Дразнилу. Назавтра забирайте у нас жатку. А коли хотите, так и вола впридачу, ежели он вам надобен.
— Спасибо, спасибо, соседушка! Дай вам бог добрый урожай собрать!
Фрау Клари и бабушка готовят ужин. Бабушка не нахвалится на свою помощницу. Фрау Клари стыдливо опускает глаза и смотрит на свои босые ноги. В сенях кто-то, громко стуча, скидывает деревянные туфли. Дверь открывается рывком. Красная от злости, показывается фрау Вурм. В руках у нее замазанные ребячьи штаны. Она их сует прямо бабушке под нос. В правой руке у фрау Вурм рубашка ее сына, тоже вся в колесной мази. Я готов сквозь землю провалиться. Злые слова фрау Вурм, словно град, обрушиваются на меня:
— Ну скажите пожалуйста, это ж черт знает что такое!
Бабушка ничего не может понять.
— Да бог их знает, и где это они всегда так вымажутся! — говорит она. — Ума не приложу, фрау Вюрмхен.
— Вурм, а не Вюрмхен меня зовут!.. Это ж бог знает что с нами делают! Потому что мы беженцы, так каждый, что хочет, может себе позволить… Но господь бог накажет вас! Мыло-то какое дорогое! Мальчик дома на соломе лежит, последняя его рубаха ведь! Я ее из мужниных обносков ему скроила!
— Дорогая фрау Вурм, они же не нарочно вымазали ее, — уговаривает бабушка переселенку.
— Нарочно! В том-то и дело, что нарочно! Честное мое слово, провалиться мне на этом самом месте!
— Тинко, покажи руки!
А мне что, я руки могу даже очень свободно показать: на них и следа колесной мази нет.
— Тинко, а ты был при этом?
— Был, бабушка. Они все время дразнили нас.
— Как же они вас дразнили? — спрашивает меня фрау Клари.
— Они ругали нас нехорошими словами. Да!
Фрау Клари забирает у фрау Вурм вымазанные рубашку и штаны Зеппа и говорит:
— Дети поссорились, дети и помирятся. Поди разберись, кто там виноват, фрау Вурм. Мы ведь тоже переселенцы. И если бы я обижалась на все, что кричат вслед моей Стефани, я бы изошла вся. Ведь стыдно даже говорить об этом. Завтра к утру я выстираю вам и рубашку и штанишки.
Бабушка с благодарностью смотрит своими заплаканными глазами на фрау Клари. А мне так и хочется крепко-крепко обнять ее! Но фрау Вурм все не успокаивается:
— А что они с лицом-то сделали! Если б он не лежал сейчас голый дома на соломе, я бы его сюда привела показать! И как же это он в таком виде на улице покажется? Мазь в кожу въелась. Я ему все лицо щеткой разодрала — ничего не помогает.
Бабушка молча отправляется в кладовую и приносит оттуда кусок сливочного масла.
— На ночь намажьте ему лицо, — говорит она. — Утром легко все отмоется — истинную правду вам говорю.
Фрау Вурм начинает улыбаться:
— Сами знаете, не до ссоры, когда вот так чужаками не в свое гнездо залетишь. Без этого горя хватает… Спасибо вам! Бог, он виновников видит. До свидания!
Наш солдат входит на кухню.
— Что это за женщина тут кричала? На кого это она? — спрашивает он.
— Да что тут говорить! Ребятишки подрались, ну и перемазались колесной мазью, — отвечает ему фрау Клари.
Дедушка пришел домой только ночью и пьяный. Дразнилу он так и не нашел, конечно. Он ходит по комнате взад и вперед, наталкивается на стулья, ничего не соображая включает радиоприемник. Немного погодя из ящика доносится чей-то голос. Дедушка, ополчившийся против своих врагов из Крестьянской взаимопомощи, требует, чтобы человек в ящике немедленно замолчал. Но тот продолжает говорить. Дедушка грозит кулаком невидимому противнику:
— Август Краске меня зовут! Балаболка ты такая-сякая! Я всего сам, своими руками, достиг и коня своего никому не отдам!
«Коллективность труда — залог повышения производительности», — произносит человек в ящике.
— Заткнись, говорю я! — орет дедушка на ящик.
«Во многих общинах округа Науен крестьяне на время уборки урожая объединились. Все помогали друг другу, поэтому никто с уборкой не опоздал».
— А у нас они лошадей крадут, прямо из хлева, понял? — снова кричит дедушка человеку в ящике.
«А теперь проверьте ваши часы. С ударом гонга будет ровно двадцать три часа четырнадцать минут».
— Чтоб тебя! — крякает дедушка и больше не обращает внимания на человека в ящике.
Ругаясь, он заходит к нам в горницу. И бабушка и я — оба мы прячемся, точно куры, когда ястреб залетает на птичий двор.