Умер я всего на два дня. Потом я снова стал живой. Но у меня все время болела голова. Стоило мне открыть глаза, как острая боль сыпалась на меня целыми пригоршнями иголок. Бабушка завесила окна горницы одеялами, чтобы солнышко своими лучами-колючками не впивалось мне в голову. Во сне я все метался и видел: Фимпель-Тилимпель едет на своем велосипеде, а у велосипеда колеса из гусениц. Это он за моим табелем приехал. Табель ведь так до сих пор и не подписал никто. Тут Стефани взяла да подписала, и я сразу перешел в другой класс и перестал быть второгодником. А коза Шепелявой все плевалась. Но плевалась она талерами из чистого золота. Фриц Кимпель подбирал талеры, подбрасывал их вверх, и они превращались в ласточек. Ласточки носились по небу и пели голоском Стефани: «Ласточки, ласточки, фьють! Ласточки, ласточки, фьють!»

Теперь мне уже лучше. Только что доктор опять приходил. Он сорвал у меня с лица пластыри, постучал по голове, что-то послушал в ней и сказал:

— Ну вот, дело и на поправку пошло!

— Неужто на поправку? — всхлипнула бабушка, вытирая фартуком слезы. В глазах у нее вспыхнул огонек надежды.

— Да-да, внучек ваш поправляется, матушка Краске! — ответил доктор и ушел.

— Бабушка, сегодня я съем десять яиц! Мне это раз плюнуть.

— Десять? А не стошнит тебя, Тинко?

— Ничего не стошнит, бабушка.

— Ай-яй-яй! Ручки-то у тебя какие тоненькие стали. В животике-то небось ничегошеньки у тебя нет.

Я съедаю одно яйцо, и меня не тошнит. Съедаю второе и третье, и меня все равно не тошнит. Вот я какой молодец!

Дедушка подобрал в нашем садике маленькую синичку из позднего выводка. Веселую такую! Она уже немножко летает у меня в горнице — с кровати на карниз и обратно. Бабушка положила синичке на подоконник шкварку. Птичка клюет и теребит ее. Мне совсем не скучно лежать в кровати: ведь у меня есть синичка! Одеяло мое она закапала. Иногда она клювиком тихонько пробует пластырь у меня на лице. А я лежу и не шелохнусь, хоть и щекотно очень. Вот она и улетела! Ну да, пластырь небось не такой вкусный, как шкварка.

Дедушка сидит, опершись локтями о колени, хрустит пальцами и о чем-то думает.

— И надо ж было вам так рассориться с Фрициком! Каково мне-то теперь! Как я другу Кимпелю на глаза покажусь! Говорят, Фрицик-то тоже себе повредил что-то.

— Он мой велосипед перекупить хотел, дедушка.

— Да-да, велосипед. Знаю, знаю. Ладно, куплю тебе велосипед!

— Правда, купишь?

— Ты вот поправляйся скорей… Сколько просит Фимпель-то за него?

— Тридцать марок, дедушка.

— Тридцать, говоришь? Гм… Ну, выздоравливай поскорей.

Дедушка снова впадает в раздумье. В списке, который вывесили на воротах пожарного сарая, его фамилии не было. Наш солдат все уладил. Он занял хлеб у переселенцев и сдал за нас все в срок. Дедушка ничего и не знал об этом. Хоть дедушке и приятно, что он не попал в список, но кое-какие сомнения все же у него возникли. Как же, например, быть теперь с другом Кимпелем?

Лысый черт обозвал дедушку предателем. Дома дедушка раскричался и, в свою очередь, обругал предателем нашего солдата. «Вот ведь до чего собственное семя довело!» — все ворчит он.

Мэрцбахцы так и не получили окружной премии. Все потому, что Лысый черт своей нормы не сдал. Его-то никто не выручит: больно много пришлось бы сдавать.

Наш солдат тоже навещает меня. Хорошо бы, он мне рассказал про машину из Советского Союза, которая сразу и жнет и молотит.

— А это не враки, дядя-солдат?

— Нет, Тинко.

— Значит, у них бабушки могут сидеть дома и смотреть за курами?.. А почему у нас не так?

— И у нас так будет.

— А правда, что в Клейн-Шморгау скоро привезут машины, которые всем будут помогать?

— Правда.

— А что там ребята на каникулах делать будут?

Наш солдат пожимает плечами:

— Баловаться будут, что еще…

— Значит, там партия для детей машины привезет, да?

— И для детей тоже.

— А почему партия у нас не помогает?

Наш солдат смотрит на меня, как будто в первый раз видит:

— Ишь ты! Головка-то у тебя светлая. В кого это?

— Не знаю я, дядя-солдат.

Все такие ласковые со мной, хоть я и второгодник. Фрау Клари принесла яблок.

— Теперь ты можешь больше не плакать, фрау Клари. Я уже яйца ем.

— Правда? Да я и не плачу совсем, это мне мошка в глаз попала. Там, возле пруда…

— В оба сразу, фрау Клари, да?

— Ах ты, шалунишка! — И фрау Клари набрасывается на меня.

Но она не знает, где меня можно схватить: за голову-то нельзя!

В конце концов фрау Клари тихонько гладит мою руку. И снова я чувствую что-то от своей мамы.

Пришли Стефани и Пуговка. Какой я теперь важный стал! Все ходят вокруг моей кровати на цыпочках и в одних чулках. Стефани села на краешек кровати. А вдруг Пуговка возьмет и расскажет об этом в школе? Начнут меня еще впридачу дразнить бабьим угодником.

— Стефани, пересядь на стул.

— Почему? Мне здесь хорошо сидеть, мягко.

— Кровать дрожит, когда ты смеешься, и у меня сразу колет в голове.

— Да что ты? — Стефани осторожно приподнимается.

Синичка села ей на голову и устроилась в ее золотистых волосах, словно в гнездышке. Она дергает Стефани за завиточки и тихо попискивает. Пуговка забрался на подоконник.

— Синичку, когда выздоровеешь, приноси в школу, в наш союз, — говорит он.

— У вас теперь свой союз?

— Скоро будет.

— А что в нем синичке делать? Вы ее вратарем поставить хотите?

— Мы не только в футбол играть будем. Мы в нем и учимся.

— Ну, в такой союз я и не хочу совсем!

Пуговка только пожимает плечами.

— А ты знаешь, как все случилось? — спрашивает Стефани.

— Что случилось?

— Вот что у тебя голова забинтована и все остальное?

— Еще бы мне не знать! Небо на меня свалилось, а воздух стал таким большим, что не пролезал в рот.

— И ничего-то ты не знаешь! Доктор тоже сказал, что ты еще ничего не знаешь.

— Поди ты со своим доктором знаешь куда… Он сказал, что дело на поправку идет… Расскажи, Стефани!

Стефани разглаживает платьице и рассказывает. При этом она не поворачивает головы, чтобы не спугнуть синичку, которая сидит у нее в волосах.

В карманах у Фрица Кимпеля были, оказывается, деньги Шепелявой Кимпельши. Он отнес их Фимпелю-Тилимпелю. Фимпель сидел как раз на пороге своего домика. Он велел показать ему эти деньги. Когда он их увидел, то грустно покачал головой и сказал:

Фриц взял да ушел. По пути он все проклинал Шепелявую и ее колдовские деньги. Потом он встретил меня и Стефани. Стефани хоть и отошла от нас, но немножко она подслушивала. Это потому, что Фриц обидел ее. Да, да, ничего тут такого нет! Она слышала, как мы ругались. Вдруг Фриц выхватил деньги из карманов и бросил их мне в лицо. Это были большие талеры, зеленые совсем от купороса, да к тому же недействительные. Фриц стащил их у Шепелявой Кимпельши. И вовсе они не были заколдованными гусеницами. Я упал навзничь. Фриц Кимпель стоял возле меня и весь трясся. От страха он не мог сдвинуться с места. Он звал Стефани и все кричал:

«Это не я, это не я! Это его Шепелявая околдовала…»

Стефани тоже кричала:

«Это ты, это ты! Я видела! Ты нехороший, ты гадкий! Ты убил нашего Тинко, а мы с ним скоро стали бы родственниками!»

«Стефани, Стефани, это не я! — ревел Фриц. — Это не я, клянусь тебе богом, который на небе сидит!»

Но Стефани не сдавалась.

«Нет, это ты его убил! — кричала она. — Провалиться мне на этом самом месте, ты! Тьфу, тьфу, тьфу! Честное слово, ты!»

Тогда Фриц убежал и все размахивал руками. На бегу он еще раз обернулся и крикнул:

«Я вычеркну последние семьдесят пфеннигов из того, что он мне должен за свою жизнь! Пусть только живой останется!»

Стефани побежала к каретнику Фелко. Фелко выскочил из своей мастерской.

«Чего ты говоришь?.. Убили? Убили на лугу? Внучка Августа Краске? — Фелко нагнулся и послушал, стучит у меня сердце или нет. Потом покачал своей серой, подстриженной ежиком головой и снова послушал. — Живой, живой!» — вдруг закричал он, увидев, что у меня снова порозовели щеки…

Пуговка спрыгивает с подоконника и говорит:

— Теперь тебе нельзя даже через стенку с Фрицем Кимпелем разговаривать, не то что играть с ним. Это он виноват, что ты больной лежишь. Он все равно что убийца. А если ты и дальше будешь водиться с ним, то у тебя, значит, никакой чести нет.

— Нужен он мне, как коровий блин!

— Лучше всего тебе его отлупить.

— Это мне раз плюнуть, Пуговка. Пусть только попадется!

Я, правда, не уверен, хватит ли у меня теперь сил, чтобы отлупить Фрица Кимпеля. Честно говоря, мне и неохота совсем. Но не могу же я показывать Стефани, какой я больной и слабенький.

Стефани только качает головой:

— Моя мама говорит, что дракой никакой чести не завоюешь.

— Это у вас, у баб, так.

А Пуговка начинает задаваться:

— Я тебе помогу, Тинко, можешь на меня рассчитывать. Ты только скажи, когда у вас начнется.

Я рад, что Пуговка будет мне помогать. Вообще он мог бы стать моим товарищем. Оба мы в партии состоим… Правда, почему это Пуговка давно уже не стал моим товарищем?

Все ребята уже ходят в школу. А мне можно только изредка вставать с постели. Везде бегать, как раньше, я еще не могу. У меня ноги подкашиваются и в голове вертится. Вот до чего меня Фриц довел! А скучно лежать в кровати, когда тебя никто не навещает. В деревне гудят молотилки. На дворе бабье лето. Ласточки греют на солнце свои перышки. Скворцы стаями летают над убранными полями. Их отсюда в окошко хорошо видно. Мне хочется подержать в руках первые спелые каштаны. Они ведь сейчас так и выскакивают из своей зеленой колючей рубашечки. А сами коричневые и гладкие такие, будто их кто отлакировал. Мне хочется собирать желуди, бросать их свиньям и глядеть, как они, чавкая, разгрызают их. Хорошо бы пойти в сосновый лес, собирать там лисички. Они, словно желтенькие карлики, сидят во мху. Ими можно все карманы набить, а потом и в носовой платок собирать.

Стефани навещает меня чуть не через день. Она приносит яблоки и груши и рассказывает о школе. Пуговка, мой новый товарищ, тоже аккуратно приходит ко мне. Он даже уроки делает у нас в горнице на подоконнике.

— Школа у вас теперь другая, Пуговка?

— Почему другая? Учитель Керн и ребята все те же самые: Стефани, большой Шурихт, Зепп, — все те же.

— Все?

— Да, все.

— А я?

— Да, правда, тебя и Кимпеля нет.

— Вот видишь!

Меня с ними не будет и когда я снова начну ходить в школу. Со мной будут другие ребята, не те, с которыми я всегда играл на переменках. Вот с Кимпелем мы в одном классе. Не хочу я его видеть! Он ни разу ко мне не зашел. Что это за товарищ такой! Правда, он мне жизнь спас. Вот мне и пришлось платить ему за свою жизнь. Но я не так быстро платил за нее, как Фрицу хотелось. Тогда он взял и убил меня. Но мою новую жизнь я ни за что ему не продам…

— А ты уже знаешь про Фрица Кимпеля? — спрашивает вдруг Пуговка, перестав разрисовывать учебник.

— Чего мне про него знать? Он сюда не приходит.

— Такой человек никогда не придет к больному. Скажи, а правда, что он хотел перекупить твой велосипед?

— Кто тебе сказал?

— На собрании об этом говорили.

Пуговка откладывает учебник, прыгает на подоконник и, болтая ногами, начинает рассказывать…

Фриц Кимпель, оказывается, отнес заколдованные деньги обратно и положил их в укладку Шепелявой Кимпельши. Шепелявая даже и не подозревала, что старые талеры, заработанные ею, когда она еще была батрачкой, странствовали по белу свету. Она все ходила в лес за хворостом. А после Фриц Кимпель пришел к старой Берте и спросил ее:

— Берта, скажи, как беса выгоняют?

— Ты это у себя беса хочешь выгнать, того, что маленького Краске чуть до смерти не убил?

— Скажи, как беса выгоняют?

— Его напугать надо. Вот если ты сидишь себе, ни о чем не догадываешься и вдруг испугаешься. Тут бес и выскочит из тебя, а ты сам полетишь вверх тормашками. Правда, потом человек, что из себя беса выгоняет, никак не может встать и все лежит на спине. Но зато уж беса в нем нет больше. Вроде ты второй раз родился.

— А ты сама видела, как его выгоняют?

— Нет, не видела. У наших ни у кого беса не было. Вот бабушка моя видела. Она у графа служила. А у графа этого сам сатана внутри сидел. Граф его всегда с собой таскал.

Фриц и не собирался у себя самого беса выгонять. Он решил выгнать его у Шепелявой. Эта ведьма Шепелявая совсем околдовала его! И вот Фриц стал готовиться, чтобы испугать Шепелявую и выгнать из нее беса.

В людской он достал карбид. Он взял его из велосипедного фонаря младшего батрака. Карбид он насыпал в бутылку из-под пива и накапал на него немного воды. Потом хорошенько закупорил бутылку и положил ее возле домика Шепелявой. Шепелявая сидела у окошка и латала фартук. Фриц спрятался за кучей хвороста, как мы с ним, когда ходили смотреть гусеничные деньги. Но бутылка с карбидом что-то все не действовала. Фрица разобрало любопытство. Он отвел в сторонку хворост, чтобы получше рассмотреть, и увидел, что бутылка его шипит, как морская свинка, если ее разозлить как следует. Вдруг раздался треск, и бутылка разлетелась на мелкие куски. Зазвенели стекла. Шепелявая закричала, Фриц тоже закричал и снова спрятался за хворост. Но ему ужасно хотелось подглядеть, как из Шепелявой будет выскакивать бес. А бес с залитым кровью лицом и лохматой башкой выбежал из домика Шепелявой и, шатаясь, подошел к Фрицу.

— Покажи, где тебе больно, ягненочек мой! Пойдем, я перевяжу тебя, — произнес он голосом Шепелявой.

— Это ты, Шепелявая, или это бес, что в тебе сидел? — спросил перепуганный Фриц.

— Что ты, что ты, сынок! Это я. Очаг мой чист, — ответила Шепелявая и потащила Фрица за собой. Словно красные слезы, с головы ее на грубошерстную кофту капала кровь и скатывалась на фартук.

Весь этот шум разбудил Лысого черта, задремавшего после обеда. Он услыхал, что в домике Шепелявой кто-то кричит, и без куртки, в одной рубахе, побежал туда:

— Что тут стряслось? Опять ты, старая ведьма, в мальчонку вцепилась? Мало тебе, что у старшего палец оттяпала?

Шепелявая безумными глазами уставилась на Лысого черта:

— Я ничего не сделала, а вот он сделал, как ты его научил! Ты, ты, не кто иной! Это в тебе сатана сидит, в тебе!

Лысый черт как увидел карбидную кашицу и битое стекло под окном, сразу схватил Фрица и увел.

— Кто тебя научил? — все спрашивал он. — Кто? Говори!

Фриц совсем оторопел. Таким он отца никогда не видел. Отец всегда только смеялся над его проделками и платил, если надо было.

— Кто научил, говори! Кто?.. Я тебя научил? Говори, кто?

— Берта, — хныча, ответил ему Фриц.

— Берта, говоришь?

Это немного успокоило Лысого черта. Он подошел к телефону и вызвал доктора. Доктор пришел и сказал, что у Фрица только небольшая царапина.

— Слава тебе, господи! — пробормотал Лысый черт. — Вот ведь, господин доктор, чего только не наделает бутылка перебродившего вина!

— Бутылка вина? Гм! — И доктор подмигнул маленькими серыми глазками, спрятанными за толстыми стеклами очков.

Лысый черт попросил доктора зайти и к Шепелявой. Та лежала в постели. Голова у нее была обложена мокрыми тряпками. Тряпки пропитались кровью и стали как материя, из которой делают флаги. Доктор пинцетом вытащил у Шепелявой осколки стекла. Старуха все стонала и пыталась погладить руку доктора.

— Хороший вы человек, доктор! Хороший, — все говорила она.

— А у тебя это тоже от бутылки перебродившего вина? — спросил ее доктор, рассматривая кусочек плоского оконного стекла.

Но Шепелявая ему на это ничего не ответила.

Лысого черта как подменили. В тот же вечер он приказал вставить новое стекло в окошко Шепелявой. На другой день к ее домику подъехала повозка с хорошими дровами. Дрова тут же сгрузили. А еще Лысый черт приказал зарезать петушка и сварить из него суп. Сам он съел только петушиные ножки, а остальное отнес Шепелявой.

— Ешь, Шепелявая, это тебе за то, что ты крови много потеряла, — сказал он и поставил миску с супом возле старухиной кровати.

А она лежала пластом. Голова у нее была вся залеплена пластырем и забинтована. Глаза закрыты. Лысый черт осторожно взял ее руку и тихонько потряс. Потом он ту руку, которой притрагивался к старухе, вытер о штанину. Шепелявая открыла глаза, увидела Лысого черта и снова закрыла.

— Слушай, Шепелявая! — сказал ей Лысый черт. — Я тебе велел дровец подвезти, хороших дровец: смолистых, не гнилых. Слышишь? И стекло я велел в окошко вставить. Слышишь? Петушка для тебя зарезал. А коль не будешь поправляться, я еще одного велю зарезать. Да-да! Только давай не будем говорить о том, как все вышло. Понимаешь, не будем?

А Шепелявая все лежала не шелохнувшись.

— Неужто ты от страху речи лишилась?

— Тебе только этого и надо, греховодник! — неожиданно ответила Шепелявая. — Сгинь, лживый дьявол!

— Я тебя не хотел пугать, Шепелявая. Видит бог, не хотел! Только вот давай не будем говорить, как оно и что… Слышишь? Поняла ты меня?

— Ты только этого и добиваешься! Немоты моей хочешь. Чтоб молчала я, а вы б меня ведьмой ругали перед всем миром. Нет уж! Господь бог не попустит, чтоб на такие-то речи да я молчала! Не попустит он, чтоб бесовское слово ко мне прилепилось.

— А того, кто тебя ведьмой ругать станет, ты ко мне посылай. Я ему заткну глотку.

— Ты свою сперва бы заткнул! Кулаком бы и заткнул! — сказала ему Шепелявая и отвернулась к стенке.

И как Лысый черт ни старался к ней подъехать, Шепелявая ничего ему больше не ответила.

Не зная, как теперь быть и что думать, Лысый черт отправился под вечер в людскую, развалился возле холодной печи и закурил сигару. Батраки и батрачки только диву дались: что бы это могло значить?

— Хорошее нынче бабье лето! — сказал Лысый черт.

— Да, да!.. Верно, верно! — послышалось со всех концов стола.

— А у вас что нынче на столе хорошего?

Никто ему не ответил. Батраки только переглянулись: уж не ослеп ли хозяин?

— Вы что ж, не видите, что на столе стоит? — спросил его младший батрак Роберт. — Картошка вареная и конопляное масло.

— А соленых огурцов вам не выдали?

— Нет, огурцов не дали.

— Куда ж это годится! Разве это жизнь? Картошка вареная и без огурцов? Турки мы, что ли? Скажи сей же час старшо́й, чтоб огурцы подала.

— Да, да!.. Верно, верно! — снова послышалось со всех концов стола.

— Шепелявая, говорят, тоже плоха! — заметил Лысый черт. — Здорово это ее бес потрепал!

— То-то и оно, — ответил ему Роберт. — Бес-то, говорят, верхом на бутылке с карбидом прискакал, а бедненького сыночка вашего за это в воспитательный дом отправят.

— Что, что? С карбидом? Воспитательный дом?

— Да, да, это он мой карбид, дьявол, стащил.

— Какой еще дьявол?

— Фриц, сыночек ваш.

Старый Густав пихнул Роберта в бок.

— А ты видел, как Фриц твой карбид брал? — спросил Роберта Лысый черт.

— Мыши-то его не едят, они от него дохнут.

— А ежели ты видел, как он твой карбид брал, то, стало быть, ты, лентяй, днем дома сидел. А если не видел, то ты нам с сыном оскорбление нанес и, стало быть, ступай сегодня же со двора! Забирай свои документы и вали отсюда!

Дверь с треском захлопнулась за Лысым чертом. Даже крохотная лампочка на потолке в людской закачалась. Батраки стали увещевать Роберта.

А Роберт вынул изо рта картошку, которую он только что взял, положил ее снова на тарелку и сказал:

— Прощения просить? У этого? Да у вас не все дома, что ли? Я ж в Свободной молодежи!

— Когда мне было столько лет, сколько тебе, я тоже раза два схватился с хозяином, — предупредил его Густав, — да ничего из этого хорошего не вышло.

— Из тебя вот тоже ничего хорошего не вышло!

И снова захлопнулась дверь людской…

Я спрашиваю Пуговку:

— А Фрица Кимпеля отдали в воспитательный дом?

— Да что ты! Все совсем по-другому получилось, — отвечает Пуговка и соскакивает с подоконника.

У него, наверно, ноги затекли. Теперь он садится ко мне на краешек кровати.

— Расскажи, как все получилось, Пуговка.

— Хорошо, это я тебе расскажу и побегу домой.

Когда большой Белый Клаушке услыхал, что Фриц Кимпель меня чуть до смерти не убил, он взял да обо всем — и про колесную мазь и про остальное — рассказал на заседании правления. Он потребовал, чтобы эти дела обсудили на общем собрании. Но бургомистр Кальдауне заявил, что такие дела обсуждают на родительском собрании. Белый Клаушке согласился. Для него важно, чтобы собрание состоялось. А раз собрание со скандалом, то на него все придут: общее оно или родительское — это уже все равно. Итак, учитель Керн созвал родительское собрание. Взрослые мужики сидели на наших стульчиках и выбивали трубки о наши столики. Мой дедушка от волнения засунул свой противный табак прямо в чернильницу. Хорошо, что фрау Вурмштапер — она в родительском совете — вытащила табак шпилькой и попросила дедушку вести себя приличней. А дедушка сказал ей: «Тебе-то чего надо, ворона?»

Учитель Керн сообщил, что, к сожалению, он вынужден был оставить меня и Фрица Кимпеля на второй год. Тут-то и началось. Для Лысого черта, дедушки и нашего солдата это было новостью, что и записали учителю Керну как ошибку. Правда, он признал ее. Наш солдат все сидел и молчал. Лысый черт качал головой и делал приличное лицо.

Дедушка, взглянув на Лысого черта, вдруг выпалил:

— Это еще что за новая мода — оставлять на второй год? Раньше такого не водилось.

Учитель Керн не дал себя сбить с толку. Он спокойно доказал дедушке, что я совсем не глупый мальчик.

— Тинко учит стихотворения, что орехи щелкает, — заявил он.

— Плевал я на твои стихотворения! Пусть уму-разуму учится, и чтоб его на второй год не оставляли, квашня ты растрескавшаяся! Зараз две семьи осрамил — Кимпеля и Краске. Выговор тебе от меня!

Наш солдат и Пауле Вунш еле успокоили старика. Только тогда учитель Керн смог продолжать. Он сказал, что родители сами виноваты, когда их дети остаются на второй год. Услыхав это, Лысый черт сморщил нос.

Дедушка подскочил как ужаленный:

— Этого только не хватало! Ты что, хочешь, чтоб я для тебя еще и уроки учил? Мучная ты обезьяна!

Пауле Вунш тоже вскочил.

— Партия не потерпит, — строго сказал он, — чтобы на хорошего учителя, настоящего народного учителя, тут поклепы возводились!

Пауле Вунш тут же спросил дедушку: как же это, мол, он, бывший член партии, и дошел уж до того, что не умеет вести себя на собрании? Дедушка немножко успокоился и откусил кусочек жевательного табака.

Одно за другим выплывали наши дела. И все подробно разбирались. Учитель Керн признался, что он кое-что упустил. Он не объяснил, например, детям, что нас, второгодников, нельзя ругать и дразнить.

И пьяные куры, и колесная мазь, и вымазанные штаны и рубахи — все-все обсуждалось. Даже мои переговоры с Фимпелем-Тилимпелем о покупке велосипеда и те не забыли. Дедушка при всех поклялся, что он очень даже свободно мог бы купить велосипед и всей бы беды с гусеничными деньгами не было.

Говорили и о Шепелявой — что ее все ведьмой дразнят. Лысый черт молчал, только изредка пренебрежительно кривил рот. Когда речь зашла о Фрице и о бутылке с карбидом, он сказал:

— Сами-то вы что, никогда не были детьми, никогда не баловались?

— Дети — они ведь с годами вырастают, — ответил ему бургомистр Кальдауне, — а вот сукины дети — те так сукиными детьми и остаются. А мы не хотим снова воспитывать сукиных детей.

Долго пришлось учителю Керну и Пауле Вуншу убеждать родителей. Пауле Вунш попросил их помогать школе в воспитании детей. Нельзя, например, требовать, чтобы дети все время в поле работали. Главное занятие ребят — это их занятия в школе.

Дедушка снова сорвался. Он стал ругать партию. Партия, мол, должна наказать учителя, который осмеливается позорить уважаемых хозяев-земледельцев. Лысый черт все время одобрительно кивал ему. Дедушка второй раз поклялся, что добьется, чтобы учителя Керна выгнали. При этом дедушка так дико размахивал руками, что куртка на нем затрещала. Все засмеялись. А что ж им еще оставалось делать?

Учитель Грюн — это наш второй учитель — взял слово и сказал о Шепелявой Кимпельше. Грюн тоже в партии, но в другой, не в той, в которой Пауле Вунш, учитель Керн, Белый Клаушке и наш солдат. Учитель Грюн в такой партии, которая все больше насчет веры в бога старается. Он в каком-то там Христовом союзе. Когда хорндорфский органист болен, Грюн играет у нас в церкви на органе.

— Ведьм не существует, — объявил учитель Грюн. — Кто верит в ведьм, тот тем самым доказывает, что он нечестивый человек.

Пауле Вунш провел рукой по своим начинающим седеть волосам. Брови его, похожие на две узкие бархатные полоски, вздрогнули.

— Граждане, — сказал он, — а среди нас есть и такие люди, которые мачеху свою готовы объявить ведьмой, только чтобы лишить ее законной доли. Ведьме ведь ничего не нужно. Она ведь сама себе чего хочешь наколдует, если захочет.

Опять все засмеялись. А Пауле Вунш продолжал:

— Если родственники ведьмы не снабжают ее дровами, то она вынуждена отправляться в общинный лес и колдовать там. Дело нехитрое.

Все еще громче засмеялись, а Лысый черт, весь дрожа от злости, выбежал вон.

Тогда крестьянин Кубашк, почесав в затылке, сказал:

— Да если так на это дело взглянуть, оно, пожалуй, Вунш прав.

— Ясно, что прав! Иначе Лысый черт не убежал бы!

— А вот послушай-ка, Вунш, разве это не колдовство? В самый разгар лета у меня вдруг все свиньи захромали. Ты думаешь, почему? Да потому, что Шепелявая к нам во двор зашла.

— Тут дело не в колдовстве, Кубашк, — ответил ему Вунш. — Ты лучше замешивай своим свиньям в корм побольше извести. Она им кости и укрепит. И не давай им валяться в жидком навозе. Понял?

— А разве не колдовство, — спросил другой крестьянин, — когда у меня ни с того ни с сего колесо разлетается? И почему? Да потому, что я забыл поздороваться с Шепелявой, когда из дому выезжал.

Вот ведь на сколько вопросов Пауле Вуншу пришлось отвечать!

— Это тоже не колдовство, — сказал он. — Не перегружай — и все будет в порядке. К тому же нехорошо, если твоя фура целыми днями стоит на солнцепеке. Иной раз не вредно и в пруд заехать, чтоб ободья разбухли. Понял, хитрюга?

После этого Пауле Вунш стал уговаривать родителей, чтобы все дети вступили в школьный союз. Союз этот вовсе и не союз, а такая дружина, и те, кто в нее запишется, будут называть себя юными пионерами. Там дети отучатся баловаться. И чего только там не будет!

— Мой Тео уже вступил, — сообщил под конец Пауле Вунш.

Белый Клаушке поднял руку и сказал:

— Товарищи, граждане и друзья! Мой сын непременно примет участие в организации юных пионеров. И горе тому, кто попытается вымазать хотя бы одного юного пионера колесной мазью, как это однажды уже имело место! Таких элементов мы не потерпим в нашей среде!

Наш солдат тоже поднял руку. Это он ее за меня поднял. А дедушка как заорет на него:

— Вы бы лучше такой союз придумали, который научил бы детей в поле работать! Тоже мне умники! Ну да, вы ведь в этом ничего не понимаете! В том-то все и дело! Только вырастишь парня, научишь его вилы в руках держать, а вы его в союзик какой-то определяете, где его начнут учить в мячик играть и будут пугать трубочистом. А в балансе оно что получается? Кто пчел зимой сахаром не кормит, тому нечего и на мед зариться. Хлеб и сало вы мне не давали, чтобы парня выкормить? Нет. Ну так и помалкивайте!

Дедушку опять на смех подняли. Наш солдат решил на людях не ссориться с дедом. Так меня и не провели в юные пионеры.

На другой день Лысый черт написал письмо «Директору наивысшей школы» в Котбусе. В письме значилось, что Лысый черт, имевший высокую честь посещать частную школу барона фон Буквица, испытывает желание дать своему сыну и наследнику, Фрицу Кимпелю, также соответствующее его положению образование. Лысый черт написал, что его Фриц ребенок умный, а учителя в деревне очень глупые. Будь они умнее, они бы обратили внимание на столь развитого мальчика и не оставили бы его на второй год. «Здешние учителя не способны постигнуть антиллегентности моего сына, и мой отпрыск тратит ее на глупые проделки, что вам, ваше высокоблагородие, будет вполне понятно».

Письмо Лысого черта, уже сильно потрепанное, вернулось в Мэрцбах. «Директора наивысшей школы» в Котбусе обнаружить не удалось. Так как на конверте отправитель не был обозначен, письмо передали бургомистру Кальдауне. Бургомистр в присутствии свидетелей торжественно огласил его содержание. Позже письмо доставили Лысому черту с пометкой: «Адресат неизвестен».

Когда в деревне потихоньку начали смеяться над письмом, Лысый черт заявил: «Нельзя уж и поинтересоваться, как у этих шарлатанов насчет наивысшей школы дело поставлено».

Что только не творится вокруг, а я должен в постели лежать! Когда всё только понаслышке узнаешь, совсем не так интересно. Я твердо решаю выздороветь. Мне сразу делается лучше. Меня уже не шатает из стороны в сторону, как прежде, и я иду во двор и кормлю кур. Потом приношу лесенку и ставлю ее к стенке, на которой растет виноград. Надо поскорей собрать сладкие ягодки, а то их высосут осы. Но только я потянулся за спелой кистью, как небо начало вертеться. Вот и пришлось слезать несолоно хлебавши. Значит, я еще не выздоровел. Да и стоит мне чуть побыть на солнышке, как я сразу устаю очень.

И вот однажды меня приходит навещать учитель Керн. Я готов сквозь землю провалиться! Я ведь с ним еще ни разу один не оставался. Наверно, он пришел за моим табелем. Ждет небось не дождется, хочет узнать, кто его подписал: наш солдат или дедушка?

Но учитель Керн не спрашивает меня про табель. Он принес мне книжку со стихотворениями. Там их штук пятьдесят. А я и не знал, что есть так много стихотворений.

— Когда у тебя перестанет голова кружиться, ты ее можешь почитать, — говорит мне учитель Керн. — А потом расскажешь мне, понравилось тебе или нет.

Этого он от меня никогда не дождется.

— Не стоило вам беспокоиться, — говорю я ему, как сказала бы бабушка. — Столько вы себе хлопот доставили! Благодарствуйте. Господь бог непременно вознаградит вас и возьмет к себе на небо.

И я прячу книгу под тюфяк, чтобы учитель Керн больше не говорил о ней. Вон он косится на меня. Никак, смеется? Ну да, ему хорошо смеяться: его-то не оставили на второй год!

Во дворе кудахчут куры: они привыкли, что я им корм задаю. Нет у меня времени попусту тут болтать! Но, видно, учитель Керн уселся надолго. Он протирает очки и зажмуривает при этом глаза; похоже, будто он спит. Теперь он говорит, что никто меня дразнить больше не будет.

— Чеху можете фунт масла дать — он все равно дразниться не перестанет.

— Кому, кому? Чеху?

— Ну да!

Учитель Керн спрашивает, кто такой Чех. Хорош учитель — мэрцбахских ребят не знает!

— Это мы так Зеппа Вурма зовем. Теперь и вы будете знать, как его зовут.

— Нехорошо. Очень нехорошо!

И учитель Керн объясняет мне, что название народа нельзя превращать в ругательную кличку. Он рассказывает мне про чехословацкий Берлин. Они называют его Прагой. Там будто бы жил человек, которого звали Юлиус. Он стоял за правду и умер за свой народ. Но перед тем как умереть, он в тюрьме записал, как смерть все ближе и ближе подползала к нему. Это было очень страшно. У меня даже слезы на глаза выступили. Я тут же решаю, что никогда больше не буду звать Зеппа Чехом, но только чтоб он перестал дразнить нас свинопасами. Может быть, нам звать его клецкой? Но Чехом ни за что нельзя.

Учитель Керн спрашивает меня, не хочу ли я в свой старый класс.

— Очень даже хочу, господин учитель Керн.

— А почему, собственно?

— Я не хочу больше видеть Фрица Кимпеля. Он нечистоплотный элемент.

Учитель Керн громко смеется. Мне даже видно, что сзади у него не хватает зубов.

— Где это ты подхватил?

— Белый Клаушке всегда так говорит у себя в кооперативе.

Учитель Керн опять начинает протирать очки. Всякий раз, когда ему не хочется, чтобы по его лицу видели, что он на самом деле думает, он принимается протирать очки.

— Не исключена возможность, что ты через полгода сможешь снова вернуться в свой старый класс, — говорит он.

— Я?

— Да-да. Но ты должен быть прилежным.

— Ах, вон оно что!

— Я должен видеть, что ты очень стараешься.

— Это уж не от меня зависит.

— А от кого же?

— От того, сколько работы будет в поле.

— Так ты вот о чем! — восклицает учитель Керн и хлопает себя по коленке. — Это все улажено. Твой отец позаботится, чтобы у тебя хватало время на уроки.

— Тогда они передерутся.

— Что?

— А почему она сюда машины не присылает?

— Кто?

— Партия. В Клейн-Шморгау она куда лучше.

— Она и сюда пришлет.

— Правда пришлет?

— Правда.

— Еще в этом году?

— На будущий год. Все машины будут стоять в Клейн-Шморгау.

— А нам-то тогда что от этого?

— Они и на наших, мэрцбахских, полях будут работать.

— Да?

— Обязательно.

— Ну, тогда я скоро вернусь в свой старый класс.

— Охотно тебе верю. А ты газету читаешь?

— Нет, не читаю. Ее наш солдат все прячет, чтобы дедушка в уборную не отнес.

— Все дедушка и дедушка! У тебя же отец есть.

— Не знаю я.

— Когда ты выздоровеешь, ты придешь к пионерам?

— Это не от меня зависит.

— А от кого же?

— Кто кого перекричит. Дедушка…

— «Дедушка, дедушка»! — передразнивает кто-то в кухне и рывком открывает дверь.

Мы и не заметили, что нас дедушка подслушивал.

— Я тебе уже сказал, что не отдам мальчонку в ваш дурацкий союзик!

Дедушка и учитель Керн уставились друг на друга. В комнате стало тихо-тихо. Слышно, как за окнами шумят деревья.

— Извините, я пришел навестить своего ученика. — И учитель Керн приподнимается с кровати.

— Ты что, совсем ума решился? Сам же его на второй год оставил, осрамил нас всех, а теперь ходишь тут, вынюхиваешь, на коленях перед ним ползаешь? Как ханжа в рясе!

— Дедушка, погляди, учитель Керн мне книжку принес.

Старик выхватывает у меня книжку из рук, швыряет ее в угол и снова набрасывается на учителя Керна:

— Ты что, парня на тот свет отправить хочешь? У мальчонки и так голова не в порядке, а ты добиваешься, чтобы он вовсе глупым остался?

— Извините, пожалуйста, но, в конце концов, я ведь его учитель. — Учитель Керн еле сдерживает себя.

— Чего учитель? Мучитель ты! На второй год его оставил. Проваливай отсюда! Нечего тут вынюхивать, квашня закисшая!

Учитель Керн пожимает мне руку и спешит уйти. Он побледнел, щеки у него трясутся. Глаза грустные-грустные. Вслед ему несется брань дедушки. Дверь захлопывается, и дедушка умолкает. А мне так стыдно, что я прячу голову под подушку.

— Задали мы перцу чернильной крысе!

— Спугнул ты его, дедушка.

— Что-о-о?

— Спугнул. Прямо коршуном на него налетел.

— Ах ты, сопляк ты этакий! И со мной уж в драку лезешь? Так, так! — Дедушка останавливается на пороге и задумывается. Никак, он икать начинает? Вдруг он с размаху ударяет ладонью по косяку. — Нет уж! Августа Краске им не сломить… никогда не сломить! В балансе оно что получается? Об мой-то лоб они себе башку разобьют.