Наконец-то болезнь вылезла из моей головы. Доктор еще раз пришел, постучал и послушал меня. Сотрясение мозга прошло. А интересно, куда уходит болезнь, когда она проходит?

— Нагибаться-то ему можно, господин доктор?

— Почему ж, господин Краске! Он ведь теперь вполне здоров.

— А голову вниз держать ему можно?

— Это зачем?

— Когда он картошку копает, он голову всегда вниз держит.

Доктор закрывает свой чемоданчик:

— Нет, ни в коем случае. Такому маленькому мальчику вообще нельзя заниматься тяжелым трудом… А как у тебя дела в школе? Как ты учишься?

— В школу, господин доктор, он, слава богу, ходит.

— Я спрашиваю, как идут дела с ученьем?

— Идут, господин доктор, идут. Внучек наш умней троих таких, как он. Дал бы бог учителя потолковей. Вы человек ученый — небось знаете, как оно ныне в школах-то.

Доктор на это не отвечает. Он дает еще несколько советов насчет моего здоровья и прощается.

Дедушка обращается к бабушке:

— Искалечили нашего Тинко! И все этот виноват, который его на второй год оставил.

— Чего, чего? — переспрашивает бабушка, и на глазах у нее показываются слезы. — Я ж всегда говорила. Всё твоя дружба с Кимпелем! Теперь вот внук калека…

— Кимпеля не тронь!

— Так это ж он Тинко искалечил.

— Я сказал, что его учитель искалечил, — стало быть, учитель и есть!

Бабушка сдается. К дедушке теперь не подступись! Мы здорово отстали и с картошкой и со свеклой. Но скоро нам опять будет помогать фрау Клари. Я-то не могу больше картошку копать.

С утра дни серые. Осень забралась на верхушки лип и сидит там. Сбросит листок-другой, и опять ничего. Это она пока побаивается, все прячется в ветвях. Попозже она разойдется и слижет все зеленое с листьев. А вылизанные листочки выплюнет на ветер и до тех пор не успокоится, пока все деревья не обдерет догола. Стихотворения из книжки учителя Керна я выучил. Времени у меня было вдоволь. Когда дедушка подходил ко мне, я книжку прятал. Если он ее теперь отнимет, то стихи со мной останутся: они у меня все в голове сидят. Учитель Керн может меня спрашивать сколько хочет: я стихи все знаю. Я здорово старался.

Как только фрау Клари кончает работу на стекольной фабрике, она сразу же бежит к нам на поле. А у нас опять настали хорошие дни. Дедушка подобрел. И бабушка не так много стонет.

С поля наш солдат и фрау Клари возвращаются поздно. Они всегда вместе скотине задают корм. То тут, то там раздается смех фрау Клари. Можно подумать, это ласточки вернулись. Фрау Клари и наш солдат разговаривают, смеются, а то слышен и свист. Вот фрау Клари запела песенку:

У Фрау Клари ласковый такой голосок. Наш солдат подхватывает басом:

Дедушка выходит из хлева. Он прислушивается, склонив седую голову, и глубоко вдыхает мягкий осенний воздух. Носком башмака он чертит на песке какие-то палочки и кружки. Где-то хлопает дверь. Дедушка, покачав головой, шагает прочь:

— Никак, они уж свадьбу справляют?

У открытого кухонного окна, сложив руки под фартуком, стоит бабушка. Она тоже прислушивается. Немного погодя она сморкается в фартук. А я забрался на ручку помпы, раскачиваюсь на ней и гляжу на столбик мошек, вьющихся над лужей подле колодца.

Фрау Клари и наш солдат стоят обнявшись. Вот они рядышком пошли на гумно за сеном. Ручка помпы визжит подо мной. Они сразу же опускают руки: это я спугнул их. А я сижу посвистываю и делаю вид, будто я ничего не заметил. По мне, пускай женятся. И Стефани пусть к нам переезжает. Она может спать у дедушки, мне больше неохота.

Я снова хожу в школу. Мы сидим с маленьким Шурихтом за одним столиком. Вообще-то Шурихт слабоват. В прошлом году он чуть электрическим током не отравился, потому что его оставили на второй год. Ручки у него тоненькие, и головка маленькая, но он очень старается и прилежный такой. Он все боится, как бы его опять в том же классе не оставили. Утром, перед тем как входит учитель Керн, маленький Шурихт мне отвечает свои уроки. Он все выучил.

— Тинко, я выучил урок?

— Выучил, маленький Шурихт. Но скажи мне его еще раз. Так и я выучиваю урок, если мне дома недосуг. В класс входит учитель Керн и начинает вызывать к доске. Маленький Шурихт не может ему ничего ответить.

— Не волнуйся. Я вижу, что ты выучил урок.

Маленький Шурихт только еще больше волнуется.

— Тогда ты скажи урок, Тинко.

Я отвечаю урок. Я-то его знаю. А маленький Шурихт с благодарностью смотрит на меня, словно это он сам отвечает.

На другой день он меня спрашивает:

— Ты мне дашь списать сочинение про виноградную улитку?

— А ты разве сам не написал?

— Написал. Больше двух страниц.

— Так у тебя больше получилось, чем у меня. Мы свеклу копали.

Но все равно маленький Шурихт списывает у меня. Пишет он очень грязно и делает несколько клякс. Мне жалко маленького Шурихта.

— Если меня вызовут, я лучше твое прочту. Ладно, Тинко?

Поди тут пойми его!

Когда дяди-солдата нет поблизости, то из моих домашних уроков ничего не выходит. Дедушка меня обязательно оторвет:

— Брось, брось книжки! Голова от них болит. Землеробу надобна здоровая голова.

Иногда я правда не огорчаюсь, что дедушка не дает мне уроки учить. Я их тогда на следующий день просто списываю у маленького Шурихта. Но он не доверяет своим каракулям, и мы с ним очень волнуемся.

А чего нам волноваться? За все время учитель Керн только один раз ударил ученика. Это был сын Белого Клаушке. Тогда учитель Керн еще бегал помогать пекарю и поэтому на уроках был очень нервный. Белый Клаушке-младший стоял на своем столике и держал перед нами речь: «Товарищи! Мы смело пойдем вперед и поведем упорную борьбу против хорндорфских мухоловов. Как только эти агенты империализма перейдут дорогу, где сливы посажены, мы…» В этот момент в класс вошел учитель Керн. Белый Клаушке-младший успел только сказать: «Товарищи, мы плечом к плечу…», как получил здоровенную оплеуху. Он завизжал и стал брыкаться. Потом подошел к учителю Керну и заявил ему: «Если вы посмеете еще раз ударить меня, мой отец пожалуется на вас партии». Тогда учитель Керн закатил Белому Клаушке-младшему еще одну оплеуху — это уж просто за нахальство. Белый Клаушке-младший в чем был выбежал из класса. А учитель Керн сел за кафедру и положил голову на руки.

Немного погодя в школу прямо из кооператива прибежал в своем белом халате Белый Клаушке-старший. Вместе с учителем Керном они вышли во двор и там долго о чем-то спорили. А после учителю Керну пришлось отвечать перед партией. Долго никак не могли решить, оставить учителя Керна в школе или нет. Но Пауле Вунш сказал Белому Клаушке-старшему:

— Знаешь, я бы на его месте тоже съездил твоему парнишке по физиономии. Больно он у тебя нахальный. Ты должен его лучше воспитывать.

Так учитель Керн остался учителем, но с тех пор он никогда больше не бил маленьких детей. Правда, так нахально больше никто себя и не вел.

Почему же мы все так волнуемся, когда не сделаем домашних уроков? Я волнуюсь потому, что мне тяжело видеть, как учитель Керн переживает за меня. Маленький Шурихт волнуется потому, что он боится, как бы ребята не подняли его на смех, если он что-нибудь не так скажет. Но ведь мы знаем, что нельзя над ним смеяться.

Мы давно договорились об этом с учителем Керном.

«Со всяким может случиться, — заявил он нам однажды, — что он скажет какую-нибудь глупость… и с тобой, и с тобой… — Учитель Керн и на меня при этом показал. — И что ж, мы все так и будем смеяться друг над другом? Лучше уж давайте хвалить друг дружку, когда нам удастся сделать что-нибудь разумное, хорошее».

Мы пообещали учителю Керну всегда так и поступать.

Только Фриц Кимпель на переменке сказал:

«А я все равно буду смеяться, если мне смешно».

Маленький Шурихт слыхал это и поэтому так и не перестал волноваться.

Фриц Кимпель сидит теперь рядом с маленьким Кубашком. Маленький Кубашк очень рад и страшно задается. Фриц очень сильный, а значит, и он, маленький Кубашк, тоже сильный. Они ведь с Кимпелем в дружбе. Фриц больше не будет мазать штаны маленького Кубашка колесной мазью. Ведь Фрицу нужен подсказчик. Ему не хочется третий год в одном и том же классе сидеть.

Я не разговариваю с Фрицем Кимпелем. Где он играет, там я не играю, а там, где я играю, он не играет. У меня есть новый друг — Пуговка. Он меня оберегает от Фрица, провожает до самого дома и ждет, пока Фриц не пройдет мимо; только тогда он уходит домой. Пуговка говорит, что убитому никак нельзя играть со своим убийцей. Через маленького Кубашка Фриц мне передает, что, мол, очень жаль, что он меня не убил тогда до смерти.

Табель мой подписал наш солдат. Было совсем не страшно. Наверно, все страшное я уже перемолол у себя в голове. Накануне того дня, как мне снова в школу идти, фрау Клари напомнила нашему солдату про табель. Дедушка был как раз во дворе. Наш солдат молча перелистал табель и велел принести чернил. Потом, насвистывая, он подписал табель и вернул его. «Давай теперь уж постараемся, — сказал он. — Не дураками ж мы с тобой на свет родились».

И картошка и свекла убраны. Запах свекольной ботвы, которую сейчас все варят на скотных дворах, стоит над деревней. Скворцы уже улетели. Дым из труб не поднимается высоко, а клубится тут же, в закоулках. Синички сидят на голых ветках и грустно попискивают. Все дома на деревенской улице закутываются в туман, и жизнь затихает, будто бы она тоже ложится спать. Из разных уголков выползает скука и рыщет в поисках жертв. По низко свисающим усам она взбирается на дедушкино лицо и серой паутинкой залегает в морщинах между носом и подбородком. Дедушка подходит к шкафу, достает из выдвижного ящика засаленную колоду карт, надламывает ее и спрашивает:

— Слышь, Тинко, как бес-то воет?

А я не слышу, как бес воет. Я сижу возле плиты на ящике для дров и читаю книжку. Мне ее дал учитель Керн, когда я ему двадцать из пятидесяти стихотворений наизусть сказал. Он одобрительно кивал головой и поправлял меня, когда я делал неправильные ударения. А я многие слова неправильно говорил. Но все равно в конце учитель Керн сказал:

— Я вижу, что ты очень стараешься, но, понимаешь, с домашними заданиями дело у тебя хромает. Ты зимой почаще вспоминай про них.

— Я-то всегда про них помню. Да вот дедушка не помнит.

— Опять дедушка! Ну ладно, я поговорю с твоим отцом.

— Да…

— Хочешь, я тебе теперь другую книжку дам?

— Опять стихотворения?

— Нет, на этот раз это не стихи. Помнишь, когда ты болел, я тебе рассказывал о Юлиусе Фучике? Тебе интересно было?

— Да, интересно.

— Хочешь теперь сам прочитать его книгу?

— Это мне раз плюнуть.

И вот я сижу и читаю все то, что Юлиус Фучик написал в тюрьме. Он и своей жене оттуда писал. Мне делается грустно-грустно. Если они все равно его убьют, значит, они все гады.

Кухонная дверь скрипит. Я прячу книгу в ящик для дров и сажусь на него.

— Я тебя что спрашиваю? Слышь, как бес воет? — снова обращается ко мне дедушка и подмигивает при этом.

— Дедушка, у меня голова будет болеть, если я начну очки считать.

— Гм! Голова, говоришь? Как она болит-то у тебя, когда ты считаешь: колет или как молоточком — тук-тук — стучит?

— Чаще тук-тук.

— Тук-тук? Стало быть, тряпку надо в уксусе намочить и положить на голову. Это помогает. А потом и сядешь со мной, перекинемся.

Бабушке велено прийти из коровника, намочить тряпку в уксусе и положить мне на голову. А я все сижу на своем ящике. Хоть бы они поскорей все ушли из кухни! Мне страсть как хочется узнать, что дальше будет с Юлиусом. Бабушка снова отправляется в коровник. Дедушка садится на скамью и вытягивает ноги. Вот и задремал.

— Ну что? Все еще тук-тук или ты можешь со мной поиграть?

А я уже давно опять читаю.

— Все еще тук-тук, дедушка.

Проходит немного времени. Дедушке кажется, что бабушка все еще на кухне, и он спрашивает ее:

— Что, Бачко жрет уже? А то придется нам ему зубы выдернуть.

Я отвечаю ему, подражая голосу бабушки:

— Жрет, жрет уже. Да, да…

Дедушка снова задремал. Что ж они сделают теперь с Юлиусом?

— …Ты откуда сено берешь коровам? От задней или от передней стенки?

Я снова отвечаю, подражая бабушке:

— Да, господи Исусе, от передней беру, от передней…

Но на этот раз я ошибся: бабушке, оказывается, велено брать сено сперва от задней стенки. Мне-то все равно, от какой стенки сено брать, я и не думаю больше о дедушке, а он сразу же просыпается, вскакивает и готов уже бранить бабушку за то, что она ослушалась.

Записки Юлиуса Фучика делаются все грустней и грустней. В глазах у меня стоят слезы.

— Так вот оно что?! — слышу я над собой голос дедушки. — Читать-то ты можешь и в голове у тебя не тук-тук, а как в карты играть — тук-тук?! Дедушку своего дурачишь, да? В балансе оно что? Книга человека скорей водки погубит. Отдай сюда!

Я не успеваю спрятать книжку: дедушка вырывает ее у меня из рук. Звякает дверца плиты, и пламя пожирает мою книжку. Тряпка с уксусом падает на пол.

— Это грех! Страшный грех, дедушка! — кричу я. — Не буду я с тобой больше в карты играть, не буду!

И я бросаюсь на улицу. Мне кажется, что дедушка самого Юлиуса Фучика сжег. Возьму вот и все нашему солдату расскажу. Пусть он накажет дедушку!

С веток нашей липы капает. Моя курточка, словно губка, впитывает воду. Но пока дедушка один в комнате, я не пойду в дом. Наконец приходит наш солдат. Мне хочется сказать ему «папа» и все объяснить. Нет, лучше уж я не буду ему ничего рассказывать, а то придется мне потом успокаивать бабушку. Ей же надо будет разнимать мужиков, когда они сцепятся. Лучше я придумаю, как бы получше насолить дедушке. Вот возьму и сяду после обеда уроки делать, а когда дедушка позовет меня, выбегу на улицу и закричу что есть мочи: «Он меня бьет, он меня бьет за то, что я уроки учу!»

После обеда я сажусь за уроки. Пишу очень медленно, чтобы меня застал так дедушка. Но дедушка не приходит. Я стараюсь писать еще медленней. А его все нет. Тогда я выдвигаю ящик стола и играю на нем боевой марш. Получается, как на барабане. И пою при этом:

Но как я ни стараюсь, в конце концов у меня уроки все уже сделаны, а дедушка так и не показался. Бабушка говорит, что он в Зандберге пошел, упряжь взять из починки.

А еще я вот что придумал. Когда дедушка захочет со мной в карты играть, я возьму библию и буду ее читать. Если он озлится и швырнет библию в огонь, бабушка набросится на него за то, что он божье благословение на растопку пустил.

Я могу, конечно, и к пионерам пойти. Тут он пуще всего разозлится. Так я и сделаю!

— Тинко, а ты хочешь быть пионером? — спрашивают меня на следующий день ребята.

— Нет, я только хочу посмотреть.

— Ну хорошо, смотри. Мы с тебя тогда сегодня членские взносы не будем брать.

Старшим вожатым у юных пионеров учитель Керн. Но сегодня он уехал в город на курсы. Его заменяет Белый Клаушке-младший. Он у них председатель совета дружины. Я хотел было сесть рядом с маленьким Шурихтом, как в классе, но Белый Клаушке сразу же налетел на меня:

— Тебе не положено здесь сидеть! Ты у нас еще не зарегистрированный.

Пуговка вскакивает и кричит:

— Мы здесь не в кооперативе, тут никаких регистрированных нет!

Тогда Белый Клаушке набрасывается на Пуговку:

— Ты нам опять дисциплину подрываешь! Ты будешь привлечен к высшей ответственности перед советом дружины.

Пуговка молчит.

— А где мне положено сидеть, Белый Клаушке? — спрашиваю я.

— Я тебе тут не Белый Клаушке! Пора бы знать! Я председатель совета дружины и замещаю сейчас вожатого. Садись на самую заднюю скамью.

Я сажусь на самую заднюю скамью и спрашиваю:

— А ручки мне как на молитве сложить, товарищ дружественный председатель?

— Председатель совета дружины! — поправляет меня Белый Клаушке и, выпятив грудь, становится возле кафедры. — Сейчас мы будем приветствовать нашего гостя Тинко Краске. Будьте готовы!

Пионеры вскакивают, поднимают правую руку и орут:

— Всегда готовы!

С перепугу я тоже вскакиваю и вскидываю правую руку. Но что дальше с ней делать, я не знаю. На всякий случай я чешу себе в затылке.

И снова Белый Клаушке набрасывается на меня:

— Ты неправильно отдаешь салют! — Он хватает мою руку. Рука у него потная, а ногти с трауром. Он аккуратно укладывает мои пальцы, потом поднимает мою руку высоко над головой: — Вот как положено делать, понял?

— Понял.

— А теперь сделай сам, как я тебе показал.

Я делаю, как он велит. Но не тут-то было! У меня, оказывается, пальцы не так сложены. Белый Клаушке снова начинает их укладывать. Потом он отступает на шаг и приказывает:

— Еще раз сам проделай все сначала! Пионерский салют есть основа основ. Это первое, чему пионер должен научиться. Итак, начали. Будь готов!

Я руки не поднимаю. Вместо этого я прыгаю на стол, потом на другой, перескакиваю на подоконник. Держась за лозы дикого винограда, я спускаюсь во двор.

Вот тебе и раз! Хотел дедушке насолить, а вышло — сам себе насолил.

Уж лучше я ему и не скажу, что был у пионеров.