Ночью мне снится, как кто-то давит мне на грудь. Это Фриц Кимпель. Он выхватил из своего башмака длинный нож и вонзил его мне прямо в сердце.

— Ты что стонешь, Тинко?

Я просыпаюсь. Возле кровати стоит наш солдат.

— Пора вставать, — говорит он. — Штанишки тебе починили. Вот они.

И наш солдат вынимает из газеты мои штаны. Зачем это он их в газету заворачивал? А! Это чтобы дедушка не видел.

Наш солдат принимается за свои дела, а я залезаю в штаны. Как здорово их заштопали! Это только фрау Клари так умеет. Бабушка совсем не так штопает. У нее пальцы грубые, словно зубья у граблей. Она всегда штопает только суровой ниткой, тонкую она своими пальцами и ухватить не может.

Постой, постой! Значит, это фрау Клари починила мои штаны? Как же так? Наш солдат — и вдруг фрау Клари? Я-то думал, он сидит у Пуговки, думал, он на собрания ходит!

А в моем чуланчике жить можно. Стропила поскрипывают от ветра; слышно, как дождик сбегает по черепицам, и кажется, будто бы во всех углах часики тикают. Это жук-древоед старается. В школу по утрам меня будит наш солдат. Он стучит в дверь и поет или насвистывает что-нибудь, словно у него в светелке что-то такое припрятано, чему он каждый день вновь не нарадуется. Иной раз я долго не откликаюсь на его стук: все слушаю, как он поет. Мне очень хочется запомнить песенку про девочку, которая пошла собирать ежевику:

Серые осенние дни ползут через нашу деревню. Люди кутаются, чихают, кашляют. Бабушке нездоровится. Когда она по утрам встает, по всему дому разносятся ее крики — так ей больно подниматься с постели. Но через час крики утихают, слышатся только стоны и вздохи, — бабушке всегда надо сперва разойтись как следует.

У себя в каморке, тут на чердаке, я смогу читать стихотворения сколько захочу — дедушка не будет заглядывать в книжку через мое плечо. А я знаю одно стихотворение, так там тоже говорится про туман, точь-в-точь такой, как у нас сейчас на улице. Но только там нет ни охающей бабушки, ни чихающих и кашляющих людей.

Так мы и сделаем. Пусть у меня в каморке будет золотая осень!..

— Господин учитель Керн, а у вас есть еще?

— Что?

— Книжки со стихотворениями.

— Ах, вот ты о чем! Но послушай, Тинко, а книжку Юлиуса Фучика ты мне разве уже вернул?

— Нет, не вернул.

— Вот видишь! Да ты мне о Юлиусе Фучике и не рассказал еще ничего!

— Ничего не рассказал, господин учитель Керн.

На следующий день учитель снова спрашивает меня про книжку Юлиуса Фучика.

— Господин учитель Керн… Фучик, он… его даже смерть не смогла запугать! Наши враги, господин учитель Керн, они могут грибным ножиком пробуравить тебе дырку в груди… но все равно нельзя от них убегать, будто тебя гадюка укусила…

— Что с тобой, Тинко? Ничего у тебя не болит?

— Нет, господин учитель Керн. Вот только Фучик, он…

День спустя учитель опять спрашивает меня про свою книжку. Может быть, она нужна ему самому? Он, наверно, тоже иногда боится своих врагов?

— Книжка в печке сгорела, господин учитель Керн. В плите на кухне.

— Что?

— Я сидел на ящике для дров и читал. А мне велели в карты идти играть. Потом он спятил…

— Кто?

— Дедушка.

— Невероятно! — Лицо учителя делается очень бледным, и он кусает свою нижнюю губу. — Он заплатит за это. Он должен заплатить! Как это можно? Вдруг взять и бросить книгу в огонь… Я поговорю с твоим отцом. Да, обязательно поговорю… А когда же ты наконец придешь к пионерам?

— К пионерам?

— Ты бы мог там читать книжки. Там нет дедушки, который мешает тебе.

— Да я был у них, господин учитель Керн. Они вовсе не читали. Он все время что-то делал с моими пальцами, но я все равно не научился отдавать салют, как они.

— Как кто?

— Как Белый Клаушке и другие все.

— Белый Клаушке?

— Ну да, кооперативный Клаушке.

Учитель Керн вытаскивает носовой платок и делает вид, что ему нужно высморкаться. И при чем тут носовой платок, когда человеку просто хочется посмеяться? Учителю Керну, наверно, смешно, что я в окно выпрыгнул.

— Это я улажу, — говорит учитель с красным от сдерживаемого смеха лицом. — Ты приходи к нам. Посмотришь, как у нас. Тебе понравится.

Но учителю Керну очень некогда, он не может улаживать все сразу. Он должен проводить с нами уроки в школе. Ходить на собрания. Ему велено вдохнуть новую жизнь в пожарную команду, чтобы она из кишки поливала огонь, если где загорится. Ему приходится спорить с мужским хором и доказывать ему, что он теперь называется народным хором и что не следует все время петь песни про студентов и про пьянство. Он должен собирать с нами картофельного жука и крепко стучать кулаком по столу, а то у нас в Мэрцбахе и в будущем году не будет работать трактор. Он должен смотреть за пионерами и ездить на курсы в город. Еще учителю Керну надо успеть исчеркать наши тетрадки красными чернилами, а ему самому тоже ставят отметки и всё проверяют, хватает ли у него науки в голове.

Серенький ноябрьский день. Учитель Керн снова поручает пионеров Белому Клаушке. У учителя скоро экзамены, и ему надо ехать в город набираться ума-разума.

— Сегодня мы будем осматривать природу и потом проведем об этом дискуссию, — говорит пионерам Белый Клаушке.

— Белый Клаушке, а где мы будем ее осматривать?

— Вы должны говорить мне «председатель совета дружины».

— А где мы будем осматривать природу, белый председатель совета дружины?

— Сейчас узнаете. Я все уже реконсервировал. Осмотр природы мы осуществим в лесу и в поле, там, где она теперь устраивается на зиму.

— В поле мы природу и так каждый день видим, когда свеклу копаем.

— Но сегодня мы будем осматривать ее очень пристально, не так, как вы это делаете каждый день. Нам необходим более подробный осмотр. Так положено по инструкции. — Белый Клаушке стучит пальцем по тоненькой книжечке.

— Давайте лучше играть в «лисицу и охотников»!

— Да, да, давайте! — сразу же кричат девчонки.

— А я буду лиса! — вызывается Инге Кальдауне.

— Ты и так лиса, — говорит ей большой Шурихт. Это потому, что Инге рыжая.

— Тише! Вы нарушаете дисциплину! — кричит на нас Белый Клаушке. — Ведь сказано, что мы будем осматривать природу, — значит, мы должны ее осматривать. Нельзя подрывать дисциплину, я не потерплю этого!

— Ох, уж этот Белый Клаушке! И всегда он! И почему он у нас все время председателем?

— Мы можем выбрать другого!

— Я так и скажу господину учителю: мы хотим выбрать другого председателя!

Белый Клаушке хмурит лоб. Его отец начал откладывать деньги, чтобы купить ему велосипед. Это за то, что Белого Клаушке выбрали председателем совета дружины. Если теперь пионеры выберут другого председателя, то отец возьмет да и купит матери новое зимнее пальто.

— Приступим к голосованию. Кто за то, чтобы организовать игру «лисица и охотники»? — спрашивает Белый Клаушке.

Все поднимают руки. В конце концов он сам тоже поднимает руку.

— Ну, вот видишь, ты же сам голосуешь «за».

— Да уж…

— Фрау Керн, дайте нам ключ от подвала. Нам нужно побольше бумаги.

— Это зачем? У вас же сегодня кружок рукоделья. Скоро ведь рождество.

— Нет, фрау Керн, у нас сегодня другой кружок. Мы будем играть в «лисицу и охотников».

В подвале пионеры рвут старую бумагу на мелкие кусочки. Скоро на коленях у девочек вырастают целые горы бумаги.

— Что же, Инге и будет лисой?

— Да нет! Все девчата будут лисами, а ребята — охотниками. Ты хоть раз видел, чтобы баба была охотником? Бабьё — оно никогда следов не найдет.

— Фи! — пищит Стефани. — Как вам не стыдно такие слова говорить!

Снова вмешивается Белый Клаушке:

— Мы выступаем за равенство женщин…

— За равноправие женщин, — поправляет его Пуговка.

— А этого совсем не может быть! — кричит большой Шурихт из своего угла. — Девчонки — они не умеют на деревья лазить, они стыдятся…

— Дурак ты! — заявляет Инге Кальдауне и кидает в большого Шурихта бумажным катышком.

— Прения окончены. Я приказываю: всем девчонкам быть лисицами! — выкрикивает Белый Клаушке и велит нам собрать бумажки в мешок.

Вот девчата и побежали. Только пятки сверкают!

Зепп Вурм кричит им вдогонку:

— Вы не забывайте оставлять следы, все время бумажки кидайте! А как только бумажки кончатся, садитесь и не разбегайтесь кто куда.

— Тебе нас никогда не найти! Ты утром книжки свои никак не найдешь, старый ты Чех! — откликаются девочки.

Зепп обижается:

— А я виноват, что мы в чулане живем, точно кролики…

Белый Клаушке строго смотрит на свои ручные часы. Ровно четверть часа спустя мальчишки, громко стуча деревянными туфлями, выскакивают на улицу. Они гонятся по бумажному следу. След идет сначала по берегу ручья, потом через старый помещичий парк, мимо только что отстроенных домов новых крестьян. На лугу след раздваивается.

— И куда же эти суки побежали? — еле переводя дыхание, спрашивает маленький Шурихт.

Дальше мы бежим по бумажкам мимо домика Шепелявой Кимпельши.

— Надули они нас!

— Вон куда настоящий след пошел! Через кимпельское поле!

— Через кимпельское поле, говоришь? Придется нам тогда побегать.

— До кимпельских паров я еще добегу, а там хватит с меня!

Мы подбегаем к паровому полю Лысого черта. Большой Шурихт бросается на землю:

— Не буду я больше гоняться за ними! Что я им собака, что ли?

Зепп тоже, тяжело дыша, валится на землю:

— И куда это они спрятались? В лес небось побоятся идти. Наверно, в песчаных ямах сидят, знаем мы таких!

— Давайте лучше отдохнем. Девчонки сами прибегут. Любопытные они, как трясогузки, — говорит большой Шурихт. Он вынимает из кармана горсть сушеных тыквенных семечек и лузгает их.

— Слушай, Белый Клаушке, а что, если нам, пока эти чертовы бабы не придут, в чушки поиграть?

— Пионерки они, а не чертовы бабы, чтоб тебе пусто было!

— Подумаешь!

Белый Клаушке никак не может забыть про свой велосипед и поэтому не лезет на рожон:

— А где ты тут биты возьмешь? Чушки?

— Да вон они стоят! — И большой Шурихт, не поднимаясь, показывает рукой в сторону.

— Какие там чушки! Это ж яблони Лысого черта. А ты говоришь — чушки! — недоумевает маленький Шурихт, глядя на своего долговязого брата.

— Сейчас увидишь какие… Эй, Кубашк, скачи домой, мигом! Тащи сюда ручную пилу! Вот мы и напилим себе чушек.

Всем нам ясно, что большой Шурихт захватил командование в свои руки, и маленький Кубашк, стараясь угодить новому начальству, несется во всю прыть домой.

Пуговка подходит к большому Шурихту:

— А ты забыл, что юные пионеры охраняют природу?

Сто́ит только Пуговке сказать что-нибудь, как Белый Клаушке обязательно должен возразить ему:

— Пуговка, ты опять недоволен? Задаешься небось, что тебя выбрали в совет дружины? И вообще я тебе советую заняться самокритикой. На прошлой неделе ты опять занятия кружка пропустил. Ты у садовника Мачке свеклу помогал копать. Мы о тебе всё знаем.

На Пуговку слова Белого Клаушке не производят никакого впечатления.

— Юные пионеры, — настаивает он на своем, — должны охранять природу. Это моя точка зрения, и я не отступлюсь.

— Тоже мне природа! Высохшие яблоньки!

— А что ж они тогда такое?

— Они… они… как это… собственность классового врага.

— Яблони?

— Что Лысый черт классовый враг — это факт. Кому-кому, а мне это хорошо известно!

— А яблоневое дерево не классовый враг!

— Чего разорались-то? — прикрикивает большой Шурихт. — Нам же чушки нужны, и нечего тут про Лысого черта толковать! Он нашу маму совсем на работе замучил. Хлебом с лебедой ей платил, гад такой! Я сам потом этот хлеб ел.

Белый Клаушке чувствует, что обрел союзника, и ему тоже хочется поделиться, почему он считает Кимпеля своим врагом.

— Он мою рубаху и штаны себе оставил. Хотел, чтобы я нагишом по деревне прошелся. Меня бы засмеяли тогда совсем. Во как классовый враг с нами расправляется! Долой классового врага! Долой — и все! Мой отец тоже так говорит.

— Но яблони-то зачем ломать? — замечает Пуговка. Он жует травинку и улыбается.

— Трусишь ты, и больше ничего! Капитулируешь перед классовым врагом. Мы вот тебя привлечем к ответственности…

Появление маленького Кубашка кладет конец перепалке. Он притащил ручную пилу. Большой Шурихт подходит к яблоне и выдергивает палку, к которой она привязана. Потом кладет палку поперек колена и распиливает ее на куски. Примерно по десять сантиметров длиной каждый.

— Вот и чушки готовы. Гляди, жирные какие!

Белый Клаушке присаживается подле яблоньки на корточки. Вжик-вжик!

— Не смей, Белый Клаушке! — раздается крик.

Но поздно: тоненькое деревце уже срезано. Пуговка вырывает пилу из рук Белого Клаушке. Образуются две партии. Партия Пуговки, пожалуй, послабей. Но вот из песчаных ям вылезают девчонки и подбегают к нам. Они так и не дождались «охотников». Девочки терпеть не могут Белого Клаушке. Разгорается битва. Все смешалось. Мальчишки орут, девчонки визжат. Шапки летят на землю. Бантики затаптываются в грязь. У Инге Кальдауне уже поцарапана рука, видна кровь, но она все вновь и вновь налетает на Белого Клаушке.

— Я тебе не какая-нибудь лиса, а всамделишная! Гляди, как я царапаться умею! — кричит она.

Белый Клаушке только и знает, что отплевывается. Стефани получила от большого Шурихта затрещину. Но она не ревет. Она держит долговязого парня за фалды до тех пор, пока другие девчонки не валят его наземь.

— Лысый черт идет! — вдруг кричит маленький Кубашк, хватает пилу и, прыгая как кролик, несется по зяби прямо в деревню.

Белый Клаушке отталкивает Ингу и тоже бежит прочь прямо через поле. Точно жирный деревенский воробей, Лысый черт, прыгая с борозды в борозду и загребая руками, приближается к нам. Еще несколько пионеров убегают, остальные, подбадривая друг друга, остаются.

— Пусть только сунется! — сердито говорит большой Шурихт. — Он нас лебедой кормил, потому как мы переселенцы.

Пыхтя, подходит Лысый черт. Он видит распиленную на куски подпорку, смотрит на срезанную яблоньку и ничего не может понять. Как же это так? Дети набезобразничали и не убегают?

— Ишь вы! Набедокурили и еще гордитесь?

Молчание.

— В мои-то времена… да никогда бы я себе такого не позволил… напакостить да еще стоять тут с бесстыжими глазами!

— А вы разве пионером были? — бормочет себе под нос большой Шурихт.

Лысый черт быстро поворачивается:

— Что? Кто это? Что это еще такое?

Опять молчание.

— Закоренелые вы, значит. Отпетые, — говорит Лысый черт и обращается к маленькому Шурихту: — Руки за спину, живо!

Маленький Шурихт дергается, дрожит и делает, как ему велит Кимпель. А тот размахивается и изо всех сил лупит маленького Шурихта по щекам.

Большой Шурихт выскакивает вперед и кричит:

— Меня бейте, а его не сметь! Вы… вы… вы лебедой нас кормили… Не смейте бить моего брата!

Большой Шурихт сам кладет руки за спину. Ухмыляясь во весь рот, Лысый черт замахивается на большого Шурихта. А тот надувает обе щеки. Раздается хлопок, словно лопается надутый фунтик, и Лысый черт вытирает рукавом с лица слюни большого Шурихта.

— Я тебе покажу, я те…

Большой Шурихт отступает. В гневе Лысый черт ударяет в пустоту: его рука просвистела над быстро нагнувшимся большим Шурихтом.

— Это я подпорку распилил. Вы за нее меня ударили, и все. Второй раз я вам щеку подставлять не стану.

— Зачем распилил? Зачем? Говори, беженское отродье?

— Нам чушки нужны были, вот и всё.

— Так, чушки, стало быть?

Снова Лысый черт замахивается и ударяет, и снова большой Шурихт успевает нагнуться. Так они и прыгают один возле другого, будто пляшут. На лицах пионеров появляется улыбка.

— Дерево зачем… дерево зачем срезали, говори!

— Дерева я не срезал.

— Не резал, охальник, говоришь? Не резал, значит?

Лысый черт оставляет большого Шурихта в покое, быстро поворачивается и замечает смеющееся личико Стефани.

— Кто дерево срезал? Говори, девка!

— Из наших никто его не резал, — вся дрожа, отвечает Стефани.

— Ты бы еще сказала — господь бог его срезал! Чушки, видите ли, господу богу понадобились…

Пионеры громко смеются. Несколько мгновений Лысый черт ошалело молчит. Потом приказывает:

— На колени! Становитесь на колени! Все, все! Олухи вы такие-сякие!

Маленький Шурихт и длинноногая Лене Ламперт делают, как он велит, но Пуговка рывком ставит маленького Шурихта снова на ноги.

— Мы не виноваты. Мы сами не хотели… — говорит Пуговка.

— Нет-нет, как же… вы этого не хотели! Яблоня сама упала. Еще скажете, это она после обеда соснуть захотела! Лживая банда! Бога вы не боитесь, окаянные!

Мы громко смеемся. Лысый черт принимается за Пуговку. Видно, что ему пришло что-то новое в голову. Он лезет в задний карман брюк, вытаскивает бумажник и своими толстыми пальцами достает бумажную марку.

— Я дам тебе целую марку, если ты мне скажешь, кто срезал яблоню, — произносит он и сует Пуговке марку под нос.

— Не скажу!

— Как так? Почему не скажешь? Целая марка ведь… вот она, гляди! В мое-то времечко… Ведь ты парень смышленый, а вот марку не хочешь брать! Стоит тебе сказать одно слово — и марка твоя! За одно только слово — целая марка, а?

Пуговка молчит. Лысый черт думает, что победа близка.

— Зовут-то тебя как? Чей ты? — спрашивает он. — Кубашка Вильгельма сынок, да?

— Меня зовут Тео Вунш.

— Так ты сын красного Вунша? Змееныш! Это ты дерево срезал! — И Лысый черт кулаком замахивается на Пуговку.

— Мне дайте марку, мне! Я скажу, кто дерево срезал! — неожиданно выкрикивает большой Шурихт.

Лысый черт оборачивается:

— Кто скажет, кто?

— Я скажу! — И большой Шурихт выступает вперед.

— Говори.

— Сперва марку давайте.

Вздохнув, Лысый черт отдает ему марку.

— Я срезал! — выкрикивает большой Шурихт, проскальзывает у Лысого черта между ног, быстро расталкивает ребят и большими прыжками бежит через поле.

Лысый черт хмуро глядит вслед своей марке. А она, словно маленький флажок, развевается в правой руке большого Шурихта, бегущего через паровое поле.

Качая головой, Лысый черт отправляется восвояси:

— Учителю расскажу про вас. Только нашему, Грюну, члену нашего союза. Он с вами расправится! Дым коромыслом пойдет!..

Два дня спустя у пионеров собрание. Оно длится четыре часа. Учитель Керн грустный и очень бледный. Пионеры огорчили его в самый разгар подготовки к экзаменам. И не все четыре часа он разговаривает с нами ласково. Он и строг с нами, журит нас. Совет дружины сидит с красными ушами и красными лицами. Большой Шурихт получает наказание: выговор. А как быть с Белым Клаушке? В совете дружины ему теперь не место. Кому же тогда быть председателем? Стефани или Пуговке? Большинство за Пуговку.

— Да, дети, все это очень и очень грустно, — выговаривает нам учитель Керн. — Стоит мне только отлучиться, как вы обязательно что-нибудь натворите.

— А я сразу сказал, что мы не хотим осматривать природу, — вставляет большой Шурихт.

— Ты бы уж лучше молчал, большой Шурихт! Ведь я теперь должен идти к Кимпелю и все улаживать. А вы же знаете, у меня вот-вот экзамены начнутся. Неужели вы не можете хоть немножко подумать и обо мне?

Мы молча смотрим на нашего учителя.

— Так-то вы мне помогаете? — продолжает учитель Керн, и глаза его делаются все грустней. — Что же мне сказать вам, друзья мои? Ведь мы должны быть очень трудолюбивы, трудолюбивы, как пчелы. Иначе нам никто не поверит, что мы делаем доброе дело.

Большой Шурихт просит слова:

— Мы теперь так приналяжем в кружке, только держись! Я вырежу из липового дерева десять маленьких лошадок, раскрашу, и мы подарим их малышам.

— А ты сдержишь свое слово?

— Сдержу! Провалиться мне на этом самом месте, если не сдержу! Тьфу! Тьфу! Тьфу!

И вот учитель Керн отправляется к Лысому черту извиняться за пионеров. С ним идут Стефани и Пуговка. Лысый черт ласков и добр, точно солнышко весной. Прежде всего он предлагает учителю Керну стаканчик водки. Учитель Керн выпивает водку и закашливается. Лысый черт снова наливает. Но учитель Керн больше не пьет. Старая Берта приносит для Стефани и Пуговки бутерброды с ветчиной.

— Кушайте, кушайте на здоровье, детки мои, и ступайте погулять во дворе. Мне надо поговорить с вашим учителем.

Лысый черт так и рассыпается. О чем это ему надо поговорить с учителем Керном?

— Господин Кимпель, я пришел к вам не в качестве учителя, а в качестве старшего вожатого юных пионеров.

— В качестве… эээ…

— Старшего пионервожатого.

— Так, так! Очень рад, — бормочет Лысый черт.

В комнату входит старая Берта с большим пакетом в руках. Лысый черт собирается вручить его учителю Керну.

— А это вот для… эээ… господина учителя Керна, господин пионервожатый. Не будете ли вы так любезны передать этот пакет господину учителю Керну?

Учитель Керн щурит глаза. Куда это Лысый черт клонит?

— И спросите, пожалуйста, господин пионервожатый, господина учителя Керна, понравилось ли ему? А если понравится, я ему еще пришлю такой же. Только вот я попросил бы господина учителя Керна не оставлять Фрица Кимпеля по два года в каждом классе.

Теперь очередь за учителем Керном.

— Насколько я знаю учителя Керна, — говорит учитель Керн, — он этого пакета не возьмет. Он ведь все еще хорошо помнит хлеб с лебедой, который его жена получила здесь, в этом доме, за свой тяжелый труд. К тому же, если я не ошибаюсь, учитель Керн оставляет на второй год только тех учеников, которые всеми силами сами добиваются этого…

Лысый черт захлопывает дверь за учителем Керном. Пионеров он теперь иначе не называет, как «головорезами». А всем тем, кто в Мэрцбахе пионеров тоже называет «головорезами», Лысый черт, значит, нашептал кое-что на ушко. Что ж это получается? Пионеры ведь попросили прощения. Лысый черт простил им. Ведь учитель Керн — вожатый пионеров! Чего Кимпелю еще нужно? Зачем он пионеров травит? Злюка он! Злюка и есть!

За облаками солнце бежит по небу. А на земле люди ходят в тумане. Туман делается все назойливей. Он прячется в ветвях деревьев, клубится на дорогах. Порой в трех шагах ничего не видно. Малюсенькими капельками он оседает на ресницах и качается там. Заползет туман людям в ноздри — они и давай чихать и друг дружке здоровья желают. А кое-кому он забирается в поясницу. Тогда этот человек прикладывает себе пластырь. Это для того, чтобы вытянуть ревматизм. Но не всегда это удается. У некоторых людей шипы ревматизма так и торчат всегда в пояснице. Туман заползает и в сердце к человеку. Такие люди ходят потом серые и мрачные. Они уже и знать ничего не знают о лете, о солнышке. Так понемногу они сами себя в гроб и загоняют. Вот жукам-древоедам у меня над головой туман нипочем. Они себе точат и точат крышу: тик и так, тик и так. Чем старше балка, тем она для них вкусней. Какое им дело до того, что в один прекрасный день дом возьмет и рухнет! Люди ведь новый построят. А жуки уже и к новым стропилам присматриваются. Они и в них уже что-то точат, сверлят, строгают, шуршат…

Наш солдат говорит мне:

— А ты знаешь, их ведь в новый дом можно и не пустить.

— Как же их не пустишь?

— Перед тем как строить, надо все дерево, все балки, намазать особым химическим составом. Вот тогда жук-древоед заболевает и гибнет.

Наш солдат сидит на краю моей кровати. Он увидел, что у меня еще свеча горит, и зашел посидеть. А я не знал, о чем мне с ним говорить, вот и сказал про жука. Солдат задумчиво глядит на пламя свечи и все вертит в руках шапку.

— Я зашел к тебе… дело, видишь ли… Скажи, тебе нравится фрау Клари?

— Да, нравится.

— Видишь ли, фрау Клари, она…

— Я знаю, что она. Она мне штаны заштопала.

— Это, конечно, верно, но она еще тебя…

— Она меня погладила, когда к нам заходила. Но я ее не просил об этом.

— Видишь ли, она тебя очень любит. — Наш солдат снова снимает шапку. Ему почему-то жарко. Он вспотел. — Она сказала, что она любит тебя и, так сказать, хочет выйти за меня замуж. Как ты считаешь?

— Это уж как хотите, так и делайте.

— Но ты понимаешь, очень важно…

— А почему это ей надо за тебя замуж выходить, если она меня любит?

— Видишь ли… нам хорошо вместе… она, конечно, так сказать, меня тоже любит… ну, понимаешь, так ведь бывает…

— А я тут при чем?

— Ты нам очень нужен. Вот, к примеру, Стефани. Товарищ Керн сказал, что она хорошо учится. А ты не так хорошо учишься, как она. Это все оттого, что ты находишься в плохом окружении. Так он говорит.

— А он тебе не сказал, что у меня руки все черные от земли? Я в этом не виноват. Мы свеклу копали.

— Нет, он мне об этом ничего не говорил. Понимаешь, Стефани могла бы тогда помогать тебе делать трудные уроки.

— Ты что думаешь, я у девчонки списывать стану?

— Она могла бы тебя кое-чему научить.

— Чему она меня может научить? В куклы играть? Она их себе сделала из еловых шишек и картошки. Подумаешь, это каждый может!

— Тебе Стефани не нравится?

— Не так чтобы очень…

— Она тебе что-нибудь сделала?

— Ничего она мне не сделала. Кукушка она!

— Кукушка? Почему?

— Да вот, придет теперь сюда, яйца будет выбирать из гнезд. На комоде своих глупых кукол расставит. Начнет тут еще своими косищами размахивать. Руки у нее всегда будут чистые, а у меня грязные.

— Это почему же? Разве ты не можешь вымыть руки?

— Это из-за Стефани? И не подумаю.

— Слушай, Тинко, она сюда не переедет. Мы…

— Вы ее там оставите?

— Да мы могли бы… А что, если нам переехать к фрау Клари?

— Я не поеду. Где я там спать лягу? Чулана на чердаке у них нет, и вообще у них ничего нет. Две ложки да три тарелки. Сиди, значит, и дожидайся, покуда все не поедят?..

Так мы толкуем, толкуем с нашим солдатом, но никак столковаться не можем. Он уходит обиженный. Это в мои-то годы да переезжать к чужим людям — нет уж! Потом сиди и жди, как Шепелявая, пока тебе твою долю не выделят.

Так и в мое сердце заползает серый туман.

Вот ведь какие: хотят оторвать меня от мест, где я провел свое детство! Я вспоминаю стихотворение про старика, который качает седой головой и приговаривает:

Новой книжки со стихотворениями учитель Керн мне так и не дал до сих пор. Наверно, книжки со стихотворениями очень дорогие. Что же, он, значит, так и сидит на своих книжках?

Может, мне правда пойти к пионерам? У них теперь Пуговка всем заправляет. Он меня уже два раза звал.

С утра туман совсем густой. Почти не видно груши, которая стоит возле моего окошка. А ботва у свеклы, наверно, холодная, склизкая. Нашим-то сейчас идти свеклу таскать. Хорошо, что мне с утра в школу! После обеда уж не так холодно и сыро. Дедушку тоже туман заел. То он всегда «внучек» да «внучек» или «Тинко», а теперь только «парень» — и все.

— Нечего тебе сегодня в школу ходить, парень! — рычит дедушка. — Пусть очкарик сам свои уроки делает. Свеклу копать надо. Три дня осталось, а там морозы. Бабка вон от ломоты еле ходит — стало быть, теперь уж скоро ударят.

Наш солдат умывается. Вот он перестал мыться и прислушивается. Дедушка, злой-презлой, сплевывает в угол. У него кулаки чешутся. Бабушка притихла и умоляюще глядит на своего Эрнста. Но нашему солдату не до нее.

— Да брось ты свою свеклу! — говорит он. — Какой от нее прок? Только коровам брюхо раздувает. Как вошла, так и вышла.

— Тихо! Слово имеет колхозный поп! — язвит дедушка. — А что ты скотине припас? Пророк российский!

— Вот если бы ты клевер по жнивью посеял да кукурузу засилосовал…

— Если бы да кабы… У нас тут Германия, а не Россия.

— Тут не Германия виновата, а твоя бестолковая башка.

— Не ты здесь хозяин, и нечего тебе распоряжаться. Все!

Дедушка доволен: есть на ком сорвать злобу. Ему ссора — что мне леденец.

— Я сказал, что мальчонка пойдет в школу, и пойдет! — кричит наш солдат и попадает кулаком в таз с водой. Серо-грязная вода брызгает во все стороны. — И дай ему с собой три марки за книжку, которую ты сжег. Я не думаю платить за твои безобразия. У меня нет ни гроша.

— Три марки за такую книжонку? Да я твоему учителю-коммунисту библию пошлю. Там все расписано. Что отца и мать почитать надо. И много еще хорошего. В балансе оно что? В моем доме я никакой крамольной писанины не потерплю! За книжку и гроша не дам.

— Разорался: мой дом, мое поле, моя лошадь, мой навоз и мои мухи! Тошнит меня от всего этого! Хватит! Шабаш! Довольно я на тебя батрачил, довольно шею гнул!

До сих пор для бабушки ссора была — что дождь за окном. Но тут она насторожилась: по крыше забарабанил град. Наш солдат хочет пройти к себе наверх. Бабушка загораживает ему дорогу и своими маленькими, морщинистыми ручками держит щеколду:

— Эрнст! Эрнст! Неужто это последнее твое слово?

— Последнее. Уйду я…

— А на мать-старуху тебе что ж, наплевать? Да?

— Это он все, он наплевал! — говорит солдат и грозит кулаком.

— Да старый он, из ума выжил. Пора уж отходную читать.

— Невмоготу мне слышать даже и отходную. Хватит с меня!

Дедушка отпихивает бабушку от дверей:

— Да пусти ты его! Пускай идет к своей беженке. Это она ему голову задурила. Я-то ее вдовью хитрость давно разгадал! Пусти его! Небось опомнится, как пустые горшки придется считать.

Я реву в три ручья:

— Я не пойду с ним! Не хочу пустые горшки считать!

Солдат набрасывается на меня и со всего размаха дает мне затрещину. Я отлетаю к самой плите. Сразу захлопываются две двери: одна — во двор, за дедушкой, другая — на улицу, за нашим солдатом.

В кухне слышатся только мой рев да всхлипыванье бабушки.

Ночью я не иду спать в чулан: мне страшно. Вдруг придет наш солдат и побьет меня за то, что я не пошел с ним? Я залезаю в постель к дедушке, но ложусь подальше от него. Бабушка даже во сне всхлипывает. А то вскочит и «Отче наш» читает. Потом охает, ахает, переворачивается на другой бок и затихает. Туман рассеивается. В окошко заглядывает холодный месяц. Во дворе трещат ветки липы — это их мороз ломает.