Нагрянул мороз. Ночью налетел лютый ветер; с ним мороз и пожаловал. К утру ветер убрался восвояси, а мороз осел и все кругом покрыл своей серо-сизой пленкой. Нашу рожь, которая только что взошла вместо пшеницы, и ту он встретил своим ледяным приветом. Вся кровь отхлынула к сердцу земли. Хоть и не слышно, как бьется это сердце, но оно тут. А есть ведь люди — так те иногда слышат, как бьется сердце земли.

«Тук-тук!» — стучит кто-то в окошко моей каморки. Но это стучит не сердце земли. Это воробышек. Он сидит на маленьком подоконнике и поглядывает на меня своими глазенками. «Ты ко мне погреться, воробышек? У тебя ножки замерзли?» Но воробышек не хочет заходить в каморку. Как только я подхожу, чтобы открыть окошко, воробышек улетает. Он, наверно, кушать хочет. Мороз ведь запер его кладовую. Я вот возьму и приделаю кормушку к моему окошку. Пионеры тоже мастерят кормушки для голодных птичек. Мне Пуговка рассказал. А я построю свою кормушку. Целый домик-кормушку — он будет лучше, чем у пионеров. В нем я поставлю маленькие березовые скамеечки, чтобы птичкам удобно было отдыхать под моим окошком. Может быть, моя синичка ко мне прилетит — та, что жила у нас, когда я болел. Вот удивится, какой я теперь здоровый! А вдруг она меня не узна́ет? Я ведь, как большой, сплю один в отдельной каморке.

напеваю я.

Раньше мороз всегда загонял дедушку на припечь. Он сидел там и подстерегал меня. Как только я приходил из школы, мы садились с ним играть в «шестьдесят шесть». Теперь он всегда на гумне, что-то возится там. Если бы можно было, так он каждый день выгребал бы навоз из свинарника, чтобы свиньи не походили на грязных чертей, если вдруг приедет дядя Маттес. Каждое воскресенье и среду дедушка прибирает граблями двор. Пусть, мол, невесты дяди Маттеса увидят, какое у нас ладное хозяйство. А я могу идти куда хочу.

Я бегу в березовую рощу, что позади песчаных ям. Там-то я и нарежу березовых веток для домика-кормушки. Маленькие синички попискивают в березняке. Перышки они распушили — это чтобы мороз не добрался до маленького тельца. Заяц выскакивает у меня из-под ног. Он тут, под березовым кустиком, устроил себе лежанку из сухой травы. Меня он вовсе не боится. Сонный, он ковыляет к песчаным ямам и снова укладывается спать в редком вереске. Я трогаю его лежанку. Она еще теплая. Косому, стало быть, мороз не страшен.

Пройдя рощу, я выхожу на дорогу и налетаю прямо на нашего солдата. Он пешком возвращается из Зандберге. За спиной у него рюкзак. Голубой, как у всех стеклодувов, фартук развевается на ветру. А мне делается не по себе, как в тот раз, когда Фриц гнался за мной с грибным ножом. Я поворачиваюсь и бегу. Солдат делает несколько прыжков. Слышно, как бутыль с кофе булькает у него в рюкзаке. Вот он схватил меня за шиворот:

— Ты куда? Куда ты, Тинко? Неужели ты боишься меня?

Горло у меня перехватило, будто я только что съел кислую грушу. Не могу говорить — и все!

— Ну да, ведь я тебя ударил! Больно было?

Я киваю головой, хотя совсем не знаю, что у меня тогда больше болело: щека или сердце.

— Ты сердишься на меня?

— Да, — выдавливаю я наконец из себя.

— Ты вот теперь на меня сердишься и все такое прочее… Не надо сердиться. Видишь ли… дедушка… Напрасно я вот тебя ударил! Ну скажи: верно напрасно?

— Верно.

— Ну вот, мы с тобой и договорились, да?

— Я не пойду к фрау Клари.

— Нет-нет! Не надо. Тебя никто и не заставляет. Но чтоб ты знал: если тебе захочется, ты заходи. Когда захочешь, тогда и заходи… Видишь, как оно все получается…

Он гладит меня по голове, а я не отстраняюсь. Вот он отпустил меня. Я могу теперь идти.

Дома я вырезаю из березовых веток скамеечки для кормушки. Руки у меня все еще дрожат. Что же это за человек наш солдат? Побил меня, а теперь хочет, чтобы я забыл. Зачем же он это сделал, раз я все равно должен забыть? Всегда ведь говорят, что взрослые бьют детей, чтобы те надолго запомнили. Значит, солдат другой человек, чем дедушка? Да, он другой человек. А интересно, сколько разных людей живет на свете?

Вечером к нам заходит фрау Клари. Что она, не в своем уме? Не знает разве, что дедушка проклял ее и все кричит, чтобы она убиралась в свою Польшу? Мне так страшно, что все кажется, будто вот-вот потолок рухнет. Но фрау Клари ничего не боится. Она, как всегда, тихо улыбается и подает дедушке руку. Дедушка подставляет ей локоть — он замешивает корм для свиней. Бабушка вдруг закашлялась. Фрау Клари хлопает ее по спине. В левой руке у нее плоский пакет, который она держит так осторожно, словно там новорожденный. Пакет завернут в белую простыню.

— Здравствуй, Тинко! — И фрау Клари поглаживает меня по голове совсем как раньше.

Но она не только гладит меня, она еще вручает мне сверток. Я так и застываю на месте. Стою, вытянувшись, как свечка, и держу в руках пакет. Никто не приглашает фрау Клари сесть. Она стоит посреди кухни и поглядывает то на одного, то на другого. Нижняя губа ее так и блестит, большие голубые глаза озаряют все кругом. Фрау Клари помолодела. Другие люди — те стареют. Например, Шепелявая или бабушка. Вот Труде Кальдауне — той даже пришлось выйти замуж, потому что она постарела очень. А фрау Клари помолодела. Она чувствует, как холодно встречают ее дедушка с бабушкой, краснеет и стыдится.

— Да, вот так… — произносит она. — Все-то вы трудитесь…

— «Трудитесь, трудитесь»! — передразнивает дедушка. — «Ты куда торопишься? — спросила лиса у зайца. — Я же тебя только съесть хочу».

— Это вы про меня? — спрашивает фрау Клари и часто-часто дышит.

— Про тебя, про тебя, змея! — отвечает дедушка и швыряет об стену вареную картошку, которая попалась ему под руку. — Расхаживаешь тут в белых туфельках, точно бог весть что, а сама нашего сына из дома увела!

— Да что вы, дедушка Краске! Он сам ко мне пришел. Что же мне было, прогонять его?

— Рассказывай! Кто тебе поверит? Разве богом обиженный! А я прямо скажу: понадобился он тебе — вот ты и решила его заманить!

Фрау Клари вся съеживается:

— Дедушка Краске, почему вы так со мною разговариваете?

— А что же мне, тебя по пузу похлопать еще прикажешь, лизаться с тобой за твои распрекрасные дела?

Фрау Клари закидывает голову:

— Довольно, больше ни слова! Не смейте так говорить, дедушка Краске! Я прошу вас!

Дедушка смотрит на гордо выпрямившуюся фрау Клари. Такой он ее никогда не видел. И бабушка с ним так никогда не разговаривала.

А фрау Клари хватает его за рукав и торопливо говорит:

— Я пришла вас пригласить на свадьбу. Мальчику я костюм принесла. Зачем нам ссориться? Ведь Эрнсту уже за тридцать. Он знает что делает. Я уж его как ругала, что он с вами поссорился. Да он не захотел обратно идти. Что же мне было делать? А что он люб и мил мне, это вы давно уже знаете.

— Да, по нашей картошке и по яйцам в кладовой приметили! — ядовито говорит дедушка и сплевывает жвачку прямо в ведро для свиней.

— Дедушка Краске! Да неужто вы это всерьез?

— Какие тут шутки! Картошку да яйца Эрнст тебе не в шутку таскал.

— Да не мне, дедушка Краске!

— Нет-нет, не тебе! Это он их пастору таскал, чтобы тот за его грешную душу молился.

Мне жалко фрау Клари, и я кричу:

— Он их Вуншам относил! Не ругайте фрау Клари!

— Свят-свят! Никак, яйца кур учить вздумали? — кричит дедушка и вырывает у меня из рук сверток. Замазал его своими лапищами и теперь швырнул на стол перед фрау Клари: — Убирайся ты со своей свадьбой! Надо будет — я парню сам все куплю. Мы от проходимцев подарков не принимаем!

Фрау Клари дрожит. Дедушкина грубость для нее — что зимний ветер для цветка. Она глядит на бабушку, которая вся скорчилась возле печки и трясущимися руками разглаживает фартук.

— Почему вы-то молчите, матушка Краске? Ведь как у нас с вами все ладно было!

— Это верно, что ладно, — тихо говорит бабушка, поглядывая на дедушку. — Да вот у вас-то на уме неладное было. Теперь-то у меня глаза раскрылись. Я ведь что? Я помощи ждала, надеялась… А вы мою помощь взяли да увели. Вот ведь оно что!

Фрау Клари делается грустной:

— Матушка Краске! Не подговаривала я его! Я же вам никогда неправду не скажу.

Бабушка качает головой:

— Не знаю уж… может, это у вас мода такая там, у поляков, а у нас до свадьбы с парнями гулять не полагается.

Фрау Клари краснеет до корней волос. Она стоит и молчит. Свет от лампы поблескивает на ее гладко зачесанных волосах. Склонившись к бабушке, она снова пытается ее уговорить:

— Матушка Краске, послушайте меня… Эрнст очень скучает по вас. Говорит, чтобы вы к нам перебирались, и насовсем. В ваши-то годы вы себе уж другую жизнь заслужили. Так он и сказал.

Бабушка всплескивает руками:

— Бог ты мой! А что же тут-то будет?..

Больше ей не удается вымолвить ни слова. Дедушка слышал все, что сказала фрау Клари.

— Вот еще польские моды! И мать хочет сманить! Где это видано? Скотина, стало быть, пусть с голоду подыхает? А я, хозяин, в грязи сиди?.. Пошла, пошла отсюда, гусыня ты польская!

И дедушка, расставив руки, выгоняет фрау Клари из кухни, словно птицу, напачкавшую на полу. Затем хватает сверток и перекидывает его через голову фрау Клари прямо в сени. Бабушка тихо плачет, закрыв лицо фартуком. А я тоже рад, что фрау Клари ушла. Она нашу бабушку хотела сманить. А мне что тут, одному с дедушкой оставаться, да? Кто бы нам тогда обед варил? Кто постель стелил?..

Стефани не пришла в школу. Заболела разве? Нет, она не заболела: у них сегодня свадьба.

Хорошо на свадьбе! Дети несут за невестой шлейф, и пирогов столько, что и не съешь ни за что!

— А ты пойдешь на свадьбу, Тинко?

— Нет у меня никакой свадьбы!

— Да ведь твоего отца женят!

— Ах, этого-то…

Сразу же после уроков мы несемся в деревню. Ранцы так и погромыхивают. Айда на свадьбу! Сбор во дворе у маленького Кубашка. У них в сенях стоит столярный верстак и много-много всякого инструмента.

— Тащи сюда бобовые тычины! — приказывает большой Шурихт.

Маленький Кубашк приносит длинные тычины. Из них и всех веревочных запасов, какие есть в карманах, мы строим загородку: две палки, а сверху привязаны веревки.

— А что мы повесим на веревки? Цветов-то уже нет.

— Найдем что-нибудь! — Большой Шурихт всегда все знает.

Он гонит маленького Кубашка в дом. Пусть, мол, достанет из комода разноцветных ленточек. Маленький Кубашк приносит несколько зеленых и красных шарфов старого союза велосипедистов «Солидарность». Он прихватил также две пары розовых штанишек своей сестры.

— Штаны-то нельзя, наверно, — сомневается Зепп Вурм.

— Ничего, наверху на веревке их ветром надует, они и будут как шары. Молодые рассмеются и нам больше денег дадут, — решает большой Шурихт.

Мы привязываем штаны к веревкам. Ребята достали еще смешную шапочку и кусочек марли. Привязав все как следует, мы шагаем к церкви.

— Где карета молодых?

— У них нет кареты. Их Фелко на волах отвез.

— А где волы?

— Вол с навозной тележкой поплелся на погост, могилы там объедает.

Мне неприятно, что ребята так издеваются над свадьбой фрау Клари, хотя эта женщина и хотела сманить у нас бабушку.

— Да нет, они без кареты женятся, им ведь близко, — говорит маленький Шурихт.

— Далеко там или близко, а настоящая свадьба без кареты не бывает, а то еще невестин шлейф в грязь затопчут.

— А Кэте Новкес вышла замуж без всякого шлейфа и без кареты. Вот вам!

— Да она все делает не так, как надо. У нее и ребеночек без отца родился.

Маленький Кубашк протискивается вперед и показывает большому Шурихту, как он станет собирать деньги, которые будут бросать свадебные гости. Он быстро нагибается и обеими руками срывает пучки посеревшей травы. Траву он запихивает себе в карманы.

— Нет, не так! — поправляет его большой Шурихт. — Нельзя деньги в карман прятать. Ты должен всем показать, сколько ты набрал. Надо по-честному.

— А по мне, пусть в карман кладет, — говорит маленький Шурихт. — Но когда мы будем подсчитывать выручку, мы его заставим сделать стойку. Все деньги из него и высыплются.

Мы и не замечаем, как к нам на высоких каблучках подходит дочка пастора.

— Вы что тут делаете?

— Не видишь разве? Поджидаем свадебный поезд, — говорит большой Шурихт, пренебрежительно скривив рот.

— Господин пастор просит не устраивать здесь такого шума. Господин пастор работает над воскресной проповедью.

— А кто же тогда благословляет молодых? — спрашивает большой Шурихт.

— Серость-грубость! Не лезь, когда тебя не спрашивают! Господин пастор таких молодых не благословляет. Они язычники.

— Чего врешь? Язычники только в Африке бывают. Они совсем черные.

Девушка кривит рот. Она не знает, правда это или нет.

— Ступайте по домам, только тихо, не смейте шуметь! — заявляет она и, пританцовывая на своих каблучках, удаляется.

— Ну и хороша у вас семейка, Тинко! — говорит большой Шурихт.

— А я виноват, что мы язычники?

— Знаешь, как здорово, когда язычники! Я уж давно хотел стать язычником. У-у-у, какие они страшные! — Большой Шурихт скалит зубы и рычит.

Кто-то объясняет, что язычники только в загсе регистрируются. Значит, нам надо перехватить свадебный поезд, когда он будет возвращаться из хорндорфского загса. В Мэрцбахе загса нет. Таких людей вообще мало, которые хотели бы работать в загсе: не всякому охота сперва женить людей, а потом отвечать, когда они друг с другом переругаются.

— Ничего подобного! Просто, кто работает в загсе, тот очень мало получает, — заявляет Белый Клаушке.

— Кто это сказал?

— Отец сказал. Если бы там больше платили, он давно бы ушел из кооператива и стал бы работать в загсе.

Мы уже довольно долго ждем на мощеной дороге, которая ведет в Хорндорф. Палки наши лежат в канаве. Чтобы скоротать время, мы играем в игру, которая называется: «Медвежонок, медвежонок, не прыгай через канавку, а то получишь по носу». Маленькому Кубашку нельзя с нами играть: мы ему поручили следить за дорогой, а то как бы нам не проворонить свадьбу.

Время бежит. Мы возимся, пыхтим — игра в самом разгаре. Мы почти забыли, зачем сюда пришли. Вдруг маленький Кубашк начинает прыгать и кричит:

— Идут! Молодые идут! Вон они!

Мы быстро подбираем свои палки.

— Ты что, белены объелся, Кубашк? Никого нет — ни кареты, ни молодых.

— Вон они, вон! — И маленький Кубашк показывает прямо на поле. — Провалиться мне на этом месте, если это не фрау Клари с Тинкиным дядей Эрнстом!

Четыре фигуры движутся по узкой тропе, вьющейся через поля Кимпеля к старому помещичьему парку: наш солдат, фрау Клари, бургомистр Кальдауне и Пауле Вунш. Неужели это вся свадьба?

— Не важно, — заявляет большой Шурихт. — Ничего, пойдем к ним! Не зря же мы старались! Иной раз, когда их мало, они больше дают.

Вся ватага бросается через озимые Кимпеля навстречу поезжанам. Мне неловко, и я один спускаюсь вниз по меже. Я не хочу, чтобы они меня узнали: еще затащат на свадьбу. Не хватало мне еще водку пить, когда у меня такое горе!

Ребята расставляют свои палки по краям дороги и натягивают веревки. Большой Шурихт запевает:

Остальные подхватывают:

Поезжане останавливаются и начинают рыться в карманах. Наш солдат только качает головой, он и в карман не полез. На нем новый серый костюм. Рукава немного коротки. Пауле Вунш запускает свои громадные ручищи в карманы. При этом он глядит на фрау Клари. На его морщинистом лице показывается улыбка. В карманах он так ничего и не находит и тоже качает головой. Два раза фрау Клари открывает свою маленькую сумочку, которая болтается у нее на правой руке. Большой Шурихт подталкивает Белого Клаушке:

— Нашли, кажется…

снова поют ребята.

Я вспоминаю, как мы играли в свадьбу у нас в школе. Тогда я тоже стоял в стороне, потому что мне было стыдно. Сколько стыда и позора мне еще придется претерпеть из-за этих вот людей! Наверно, у них скоро родится ребеночек, а меня заставят называть его братом или братиком. После свадьбы у всех сразу дети родятся. По мне, пусть Стефани называет ребенка, которого ее мать притащит в дом, братиком или племянничком, — я никак его не буду называть. Лучше язык себе откушу!

Наконец бургомистр Кальдауне находит деньги. Большой Шурихт хочет отпихнуть Белого Клаушке. А Белый Клаушке как раз в этот момент подскакивает к поезжанам: он же у нас главный сборщик денег. Большой Шурихт с разбегу падает, но палку с веревкой из рук не выпускает. Лежа, он продолжает горланить:

Свадебный поезд приближается к нашей заставе. Придется им выкупать себе право прохода. Бургомистр Кальдауне подбрасывает вверх бумажную марку. Сборщики бросаются к ней. Белый Клаушке и маленький Шурихт одновременно хватают марку, и она рвется пополам. Ребята поднимают первую пару палок повыше и пропускают свадьбу. Фрау Клари тоже собралась было бросить ребятам денег, но наш солдат отвел ее руку. Он заметил, что перед второй заставой им еще раз придется откупаться, так что лучше не сорить деньгами. Перед второй заставой фрау Клари дает Зеппу двадцать пфеннигов. Зепп разочарованно смотрит на свою ладонь, будто ему кто-то плюнул в нее. Все сборщики уставились на двадцатипфенниговую монетку. Маловато дали! Застава остается закрытой. Бургомистру Кальдауне приходится снова лезть в карман. Он вытаскивает бумажку в двадцать марок:

— Ребята, это у меня последние. Вы мне девятнадцать марок сдачи можете дать?

Нет, этого ребята не могут. Придется всему свадебному поезду обходить заставу. Поезжане так и делают, топая по вспаханному полю Лысого черта.

Бог ты мой, что же это за свадьба такая! Ангелочки на небе от смеха намочат себе рубашонки!

Кто это бредет, шатаясь, через выгон? Прямо от дома Лысого черта сюда к нам…

Да это Фимпель-Тилимпель! Он, значит, тоже на свадьбу собрался? Правда, его не пригласили. Но разве мыслимо такое? Какая же это свадьба без Фимпеля-Тилимпеля! Что за глупый народ! Ведь им же счастья не будет без Фимпеля! Вот Фимпель-Тилимпель взял да сам себя и пригласил. Пошатываясь, он подходит в своем черном музыкантском сюртуке к молодым. Из кармана у него выглядывает пустая бутылка. Но Фимпель-Тилимпель и из водки музыку делать умеет. Подует в кларнет — и водочный дух превращается в звуки. Вытерев свою потную руку о штанину, Фимпель-Тилимпель протягивает ее невесте и приседает. Пауле Вуншу и бургомистру Кальдауне он только кланяется:

— Ступай, ступай, нечего тебе тут! — говорит бургомистр и нетерпеливо топает ногой. — Фокусы свои можешь и на ходу показывать.

Косо взглянув на бургомистра, Фимпель-Тилимпель отвечает ему присказкой:

вытаскивает из кармана свой кларнет и изо всех сил дует в него, пританцовывая впереди молодых.

Наш солдат пожимает плечами и поглядывает на Пауле Вунша, а Пауле Вунш, качая головой, глядит на бургомистра.

— Что это он играет? Я ведь знаю эту песенку.

Склонив голову, наш солдат прислушивается.

— Да что ему играть? Лирум-ларум… как всегда.

— «Под кустом боярышника нищий свадьбу справлял», — говорит фрау Клари.

— Какой еще нищий? — возмущается Пауле Вунш.

— Это Фимпель так играет.

— Ты точно знаешь?

— А ты сам не слышишь разве?

— Чтоб мне лопнуть, если все это не подстроено, — бормочет себе под нос бургомистр Кальдауне.

— Надо пригласить его. После третьего стакана водки он во всем признается и скажет, кто его подослал.

— Охота своими деньгами ему глотку прополаскивать! Я и бесплатно все выведаю.

Бургомистр Кальдауне нагоняет Фимпеля-Тилимпеля, вынимает из кармана двадцатимарковую бумажку и перекладывает ее из руки в руку. Наши сборщики выскакивают вперед. Они, наверно, решили, что бургомистр передумал и все двадцать марок перепадут им. Но Кальдауне, отмахнувшись от ребят, подталкивает Фимпеля-Тилимпеля. У того глаза чуть не вылезли — так он дует в кларнет. Но при виде денег Фимпель так и застывает от жадности. Из кларнета вырывается еще какой-то жалкий, квакающий звук, и Фимпель-Тилимпель отрывает ото рта свою дудку, будто черенок от спелой груши.

— Сколько тебе заплатить, чтобы ты сыграл нам на лапландском рояле? — тихо спрашивает Кальдауне.

Но у Фимпеля-Тилимпеля нет лапландского рояля. Здесь имеются только немецкие инструменты. А у лапландских — у них клавиши не так расставлены.

— Хорошо, тогда сыграй нам на цитре.

Цитры у Фимпеля-Тилимпеля тоже нет.

— Что ж у тебя есть?

У Фимпеля-Тилимпеля есть контрабас, скрипка и труба. Все это лежит у него дома. Бургомистр Кальдауне долго раздумывает, прежде чем решить вопрос, какой инструмент заказать. До замка остается уже немного. Вот поезжане подошли к домам новоселов. Те машут из окон или приветствуют свадьбу, стоя в воротах. Кое-кто преподносит молодым букеты астр, выдержавших первые морозы. Нашего солдата словно подменили, словно он после долгого путешествия по холодным странам снова вернулся в теплые родные края.

Бургомистр наконец решился:

— Стало быть, сколько тебе заплатить, чтобы ты сыграл нам на контрабасе?

Поросячьи глазки Фимпеля так и стреляют в сторону дома Лысого черта.

— Там собака зарыта? — тихо спрашивает его бургомистр.

Фимпель незаметно кивает.

— Так сколько, Фимпель-Тилимпель?

— Восемь.

— Восемь марок?

— Перестань паясничать, с тобой говорит твой бургомистр! Восемь марок получишь — и все!

— Не буду я играть вам на контрабасе.

— Почему? Нет-нет, давай на контрабасе.

Выясняется, что у фимпельского контрабаса не хватает струн, но Фимпель готов принести скрипку.

— Не надо нам скрипки!

Бургомистр Кальдауне хорошо знает, что ему надо. Придется Фимпелю-Тилимпелю сбегать сперва в Зандберге и купить там недостающие струны.

— Да-да, сбегай!.. Что? Денег нет?.. Дай мне две марки на струны. Я завтра тебе верну! — кричит Кальдауне фрау Клари, которая как раз дошла вместе с нашим солдатом до ворот замка.

Фимпель-Тилимпель получает деньги на струны. Вряд ли он с ними доберется до Зандберге: ему ведь туда мимо трактира идти.

— Ты смотри без контрабаса не показывайся! — кричит ему вслед бургомистр.

Фимпель-Тилимпель не отвечает: он понял, что его перехитрили.

Из окна выглядывает разряженная к свадьбе Стефани.

— Тащи нам кусок пирога! — требует большой Шурихт.

Стефани поправляет свою наколку и исчезает. Скоро она выносит нам тарелку с кусками пирога.

— У нас простой пирог, — говорит она, как бы извиняясь.

— Ну, господи благослови! — вздыхает большой Шурихт и тут же начинает уплетать пирог.

Я ухожу. Не надо мне никакого пирога! Нет моих сил больше праздновать эту свадьбу! А интересно, что они сделали с моим свадебным костюмом?

…Старожилы забираются в дома. Свиньи заколоты, зерно в амбаре, овощи в подполе. Начинается домоседская жизнь возле печки. Правда, скотина и зимой требует корма, но это уже бабье дело. Скотину кормят бабы. А на что они иначе, бабы-то? Мужики всю весну, лето и осень трудились в поте лица. Теперь, не зная ни тревог, ни забот, они дожидаются рождения маленького Христа, рождения спасителя.

Новоселы вот холода не испугались, их в дом не загонишь. Они ставят заборы, строят сараи для всякой утвари, мастерят курятники с большими окнами, где куры, даже когда мороз, смогут копаться в земле. Кое-кто из них нанимается на стекольный завод, чтобы заработать немного денег. Надо ведь купить жене пальто, туфли, занавески на окна, да и нехорошо, когда ребята на рождество поют о разверстых вратах, стоя перед пустым столом.

Новоселы теперь больше не голодают, но зато у их кошельков животы пустые. Ведь в новом хозяйстве всегда деньги нужны.

Пионеры сдержали слово, которое они дали учителю Керну. Они прилежно трудятся, стараясь оправдать надежды человечества. Большой Шурихт уже вырезал шесть деревянных лошадок. Класс после обеда превращается то в фабрику игрушек, то в театральную сцену. Девочки и мальчики, присев где попало, зажимают уши и декламируют: это они разучивают роли к рождественскому представлению.

— Пора бы нам получить свою пионерскую комнату, — замечает учитель Керн.

Он теперь не такой бледный и рассеянный, как тогда, осенью. Он уже сдал свой последний экзамен. Пусть кто-нибудь придет и скажет, что он раньше был пекарем! «Действительно, я был пекарем, — ответит он. — Но теперь я учитель. Я как следует подучился. Новая профессия мне не даром досталась». Учитель Керн теперь весь напичкан книгами.

— Пионерскую комнату? — переспрашивает большой Шурихт. — Нашу собственную, только для нас?

— Для всех детей. Для всех пионеров и для тех, кто ими хочет стать, — отвечает учитель Керн, лукаво улыбаясь.

— Вот здорово! — И большой Шурихт вытирает нос рукавом. Он как раз вырезает уши очередной лошадки. — Может, нам пастор отдаст общинный зал?

— Нет, его фисгармония не выносит пионерских песен.

— Да ну ее, старую маслобойку!

Поздней осенью две семьи новоселов переехали в свои новые дома. Так как больше в Мэрцбах никто не приезжал, то в одну освободившуюся квартиру переберутся Вурмы. А Вурм тем временем уже заработал себе на стекольной фабрике на новую мебель. Ту большую комнату, где он раньше жил, получат Бограцки. Значит, одним скандалом в деревне будет меньше. Во второй квартире одну комнату получит фрау Клари.

— А что, разве у фрау Клари скоро ребенок родится?

— Нет, это комната для Стефани. У нее будет своя кровать и своя комната.

— У нее теперь очень много громору, — говорит маленький Кубашк и морщит нос.

— А что это такое?

— Это я в книжке прочитал. Так говорят, когда кто-нибудь нос задирает, будто это и не нос вовсе, а громоотвод.

— Не тронь Стефани! — заявляет большой Шурихт и вращает глазами. — Она хорошая. Она хоть и паинька, а не ябедничает и списывать позволяет. Она почти совсем как парень.

— А я знаю! — говорит Инге Кальдауне, которая клеит звезду для елки. — Вторую комнату в освободившейся квартире отдадут пионерам.

Учитель Керн кивает и заколачивает гвоздь в кулису для деревенского спектакля. Секрет его раскрыт.

— Вот весной у нас пойдут дела! У пионерской семьи будет своя собственная квартира!

Большой Шурихт, шлифуя очередную лошадку наждачной бумагой, напевает:

— Тирим-бим-бом, тирим-бим-би! А я хочу, чтобы у нас диван в ней стоял.

— Будет тебе диван! — язвит Инге Кальдауне. — Мы вот повалим тебя на него, стащим башмаки и нальем тебе кофейной гущи прямо в рот!

Но все время сидеть за работой никто не может. Даже пионеры. Зимой после обеда скоро темнеет, а им ведь нужно побегать на коньках по замерзшему пруду или просто покататься на сколзанке, да еще успеть сыграть в «разбойников», а то как бы ноги не одеревенели. А в Андреев день, нарядившись в Рупрехтов, нужно побывать в крестьянских домах и всех опросить, знают ли дети молитвы.

— Пуговка, ты сегодня вечером будешь рядиться в Рупрехта?

— Мне некогда.

— Тебе небось нельзя. Запрещено, да?

— Ничего не запрещено.

Большой Шурихт метко плюет в телеграфный столб и заявляет:

— Партия запрещает.

— Кто это сказал?

— Белый Клаушке.

Пуговка горячится, размахивая руками:

— Партия ничего не запрещает! Она переделывает людей.

— Что твой отец говорит, то ты за ним и болтаешь. Тоже мне, мудрец азиатский! Вот я тебе сейчас палец откушу, чтобы ты им больше не размахивал! А если не запрещено, так чего же ты не хочешь с нами в Рупрехтов рядиться?

Хорошо, Пуговка докажет, что не запрещено. Но сначала всем вместе надо написать письмо. Что за письмо? Письмо польским пионерам. Решено! Пусть это письмо будет рождественским сюрпризом учителю Керну.

Быстрая, всегда ласковая матушка Вунш никак не натопит свою кухню: то и дело открывается дверь. С узелками под мышкой у Пуговки собираются пионеры. Девочки без узелков. Им нельзя рядиться в Рупрехтов, потому что девчонкам всегда страшно, когда темно, и они визжат. Их даже самые маленькие дети не боятся.

Матушка Вунш греет кофе для всей болтливой оравы.

— Пейте, а то вон носы посинели на морозе! — говорит она и вынимает из кухонного стола все чашки, какие есть в доме.

— Тише вы!.. Как же мы начнем? — кричит Пуговка. Он устроился со всеми письменными принадлежностями за кухонным столом.

— Да чего там, — говорит большой Шурихт. — Начнем, как все письма начинаются: «Глубокоуважаемые польские пионеры».

— Так пионерам не пишут, — заявляет Инге Кальдауне, прихлебывая горячий кофе.

— Все-то ты знаешь! Пишите что хотите! Они все равно не поймут, раз вы не по-польски пишете.

— Да им переведут! — отвечает Пуговка. Нахмурив лоб, он ковыряет пером в чернильнице.

— Ты точно знаешь? А то, может, мы тут зря стараемся? — Большой Шурихт примеряет старую шляпу, которую он только что вытащил из-за пазухи.

— Тебе, большой Шурихт, просто лень нам помогать!

— Ишь ты, догадливый какой! Я не такой ученый, как вы тут все. Я вот лучше почтовую марку куплю. На марку-то я, вырядившись Рупрехтом, всегда заработаю. — Большой Шурихт сразу же вскакивает и подходит к дверям.

— Ты куда собрался? Надо ведь сперва письмо написать.

— Бороду забыл. Но почтовую марку я куплю, раз сказал.

Слышно, как большой Шурихт, стуча башмаками, спускается по лестнице.

Оставшиеся рассаживаются: кто на табуретках, кто на ящике для дров, кто на скамеечке. Маленький Кубашк залезает на подоконник. Длинная Лене Ламперт греет ноги у плиты. Все тяжело дышат и напряженно думают. Постепенно вырастает письмо.

«Дорогие польские пионеры!

Мы тут сидим все на кухне и пишем вам письмо. Мы только первый год как начали проводить работу на благо нашей родины. Учитель Керн, наш классный руководитель, ничего и не подозревает об этом. Мы решили написать вам без него, потому как нам хочется сделать ему сюрприз к рождеству. Если хотите, можете обмениваться с нами опытом. Пожалуйста! Это нам ничего не стоит! Вы небось уж много лет занимаетесь пионерской работой, а нам, если говорить самокритично, похвастаться пока нечем. Мы хотели бы узнать, как у вас насчет пионерской формы…»

Стефани поднимает руку:

— А зачем нам писать, что мы сидим на кухне?

Пуговка перечитывает первую строку:

— Уютнее как-то получается. Можно и вычеркнуть, если хотите.

Маленькому Кубашку хочется написать, что учитель Керн очень хороший пионервожатый. У ребят целый ворох предложений. Пуговка откладывает первое письмо, которое уже не годится, и берет новый лист бумаги. Матушка Вунш помогает нам советами и следит, чтобы не было ошибок. Теперь-то у нас получится настоящее письмо: его не стыдно будет показать пионерам всего мира. Стефани переписывает: у нее самый хороший почерк. А то письмо, которое сперва написал Пуговка, мы положим на стол учителю Керну. Это и будет наш сюрприз ему к рождеству.

Пуговка торжественно проводит языком по краю конверта, а ребята уже начинают переодеваться. Большой Шурихт притащил столько пакли, что ее хватит на десять бород. С помощью матушки Вунш мальчишки превращаются в чучела. Девчонки визжат и, громко топая, сбегают по лестнице.

— А я и не подумаю спрашивать у малышей, знают они молитву или нет! — заявляет Пуговка, подводя себе брови сажей. — Сам-то я не знаю и не молюсь!

Большой Шурихт никогда не теряется:

— Главное тут — отлупцевать их как следует, если они не знают молитвы или начнут заикаться.

Фриц Кимпель сидит дома и тоже наряжается Рупрехтом. Фрица все боятся. С тех пор как он меня гусеничными деньгами так сильно зашиб, никто с ним играть не хочет. Говорят, он один бродит по лесу и построил там шалаш. У Фимпеля-Тилимпеля он тоже бывает. Дает ему на водку и заставляет подражать разным птицам.

Фриц Кимпель намазывает себе лицо гуммиарабиком. Потом берет паклю и приклеивает. Только рот да зубы у него не волосатые. Он совсем как обезьяна. Фриц напяливает на себя свадебные штаны Лысого черта, а залатанную куртку старого Густава надевает задом наперед. На голову он натягивает старый чулок, а сверху надевает еще отцовскую черную шляпу, в которой тот в церковь ходит. Лысый черт, увидев своего сына на диване в таком наряде, бросается к дверям и кричит: «Караул!» Фриц громко смеется. По голосу Лысый черт узнает его и снова подходит к дивану:

— Ты что, думаешь, я тебя не узнал? Ах ты, разбойник этакий! По голосу я тебя сразу узнал.

Фриц ухмыляется во весь рот. Губы его, словно кровавый рубец, сверкают на волосатом лице.

— Ты что, сынок, решил Шепелявую попугать?

— Сегодня Андреев день.

— А-а-а! Андреев день! Так, так! Что же ты тогда дома торчишь? С внуком Краске ты еще в ссоре? Или как?

— Не буду я с ним больше играть — рохля он! Чуть его стукнешь, он сразу падает.

— А ты возьми себе в приятели сына Кубашка.

— Да он совсем маленький.

— С внуком Краске вы так и не подрались как следует? Это здорово помогает.

— Да он не дается.

— Надо заставить… Хорошо, я поговорю со стариком… С Краске я поговорю. Ступай теперь, играй. Оно полезно. Побегай вволю, сынок.

— Я как сумасшедший буду носиться.

Лысый черт приносит книгу, в которой батраки расписываются в получке, и бутылку водки. Выпив три рюмки, он просматривает расписки. Что-то больно часто молодые батраки меняются. Батрачки тоже не задерживаются. Проработают четыре недели — и со двора.

— В мое-то времечко… четыре недели… — бормочет Лысый черт.

Но, подсчитав все, он решает, что ему это выгодно. Раньше в зимние месяцы приходилось куда больше выплачивать. Работники деньги-то загребали, а много ли они работали? А теперь он новых людей к зиме не нанимает. С той работой, что остается, справляются и старые работники. Ему от этого одна экономия.

«Сами знаете, молодых работников сейчас не найти. Нет их. Все на стекольном заводе. А там их только портят», — отвечает он, когда кто-нибудь начинает ворчать.

За дверью что-то шуршит. Из людской доносится визг батрачек. Лысый черт прислушивается. Что там такое? Неужто хорек в дом забрался? Нет, это не хорек. Это Рупрехты пришли. Вон они хлещут по дверям своими розгами. Против них Лысый черт ничего не имеет. Молодежь должна резвиться. Зима-то длинная, дни короткие. Нельзя же сидеть все время за гроссбухом и считать…

— Заходите, заходите, Рупрехты!

Рупрехты уже давно тут. Они не стали дожидаться, пока Лысый черт милостиво пригласит их, и рыскают по всем комнатам, ищут маленьких детей.

— Знают ваши дети молитвы? — спрашивают они. Залезают под диван, открывают буфет, перевертывают все в гостиной и то и дело повторяют: «Знают ли дети молитвы?»

Рупрехты хорошо знают, что дети боятся розог и прячутся, когда не знают молитвы или не хотят ее сказать.

— Да нет! Да что вы, тут нет детей! — уговаривает их Лысый черт.

Напрасно он пытается обнаружить среди ряженых своего Фрица. Рупрехты потряхивают мешками и копилками. За свои хлопоты они берут плату. Пастор ведь тоже даром ничего не делает. Неужто Рупрехтам трудиться ни за что ни про что?

Большой Шурихт вымазал себе лицо сажей, а сверху привязал бороду из пакли. Он так вращает глазами, что только белки сверкают. Гремя копилкой, он прыгает вокруг Лысого черта.

— Эй ты, черный Рупрехт! Не выпьешь ли водочки?

Большой Шурихт качает головой.

— Сперва скажи молитву! — произносит он изменившимся голосом.

У Лысого черта хорошее настроение. Почему бы ему не поиграть с детьми? Он становится на колени. Рупрехты хихикают. Они забывают, что им надо изменять голоса. Лысый черт улыбается. А почему бы ему не прочитать молитву?

Рупрехты хохочут вовсю и прыгают по комнате. Такой молитвы они еще никогда не слыхали. Они просят Лысого черта еще раз сказать молитву и повторяют за ним слова, чтобы запомнить.

Маленький Кубашк бормочет себе в бороду:

— Во какой Лысый черт! Шутит и с большими и с малыми.

Один из Рупрехтов гневно трясет огромной белой бородой, отталкивает большого Шурихта и подходит к Лысому черту.

— Молись! — говорит он хриплым голосом. — Молись! Повторяй за мной: «Я никогда больше не буду ругать пионеров головорезами!» Повторяй!

Лысый черт вскакивает как ужаленный:

— Ах, вот оно что!

Он хватает Рупрехта, но тот вырывается. Лысый черт вне себя:

— Вот ведь наглый народ какой! Кто из вас у меня марку украл? Кто? Говорите!

Большой Шурихт, стоя уже в дверях, кричит:

— Вот мы скажем на небе, что ты Рупрехтов из дома выгнал! — рывком открывает дверь и выскакивает на улицу.

В дверях давка, писк, визг. Лысый черт ищет свою плетку и никак не может найти. Тогда он хватает стул, переворачивает его, выламывает ножку и бежит за Рупрехтами. На темном дворе мальчишки разбегаются, словно лесные карлики. Лысый черт наугад бросает ножку стула в убегающих ребят. Маленький Кубашк вскрикивает от боли и бежит дальше, уже сильно хромая.

— «Блох с кровати прогони»! — кричит большой Шурихт, повторяя слова из молитвы Лысого черта, и выскакивает на улицу.

Рупрехты во всю прыть пускаются вниз по деревенской улице.

— Вот тебе твой Лысый черт! Видал, как он шутит с большими и малыми? — запыхавшись, говорит Пуговка. Он тащит за собой сильно хромающего маленького Кубашка.

— Сатана он! — шепчет маленький Кубашк, дрожа всем телом.

Возбужденные Рупрехты не замечают, что их стало больше. Прибавился еще один Рупрехт. Он похож на обезьяну, и на голове у него большая черная шляпа.

Запыхавшиеся Рупрехты останавливаются перед нашим маленьким домиком. Они никак не могут опомниться: такой страх нагнал на них Лысый черт.

— Не пойду я к старому ворчуну Краске — он ругается.

— Я тоже не пойду. Он правда хуже черта ругается!

Пуговка, Зепп и большой Шурихт все же решают зайти к нам.

— Я вот спрошу старика, когда он Тинко к пионерам пустит, — заявляет Пуговка.

— Он тебе ответит: по попе.

Рупрехтам везет. Дедушка только что снова прочитал письмо дяди Маттеса.

— Заходите, заходите, маленькие Рупрехты! Не пожалеете! Наш Тинко вам такую молитву скажет, что закачаетесь.

Рупрехты хлещут розгами по мешкам и гремят копилками.

— Знают дети молитву? — кричит один из них и бросается на меня с плетью. Морда у него волосатая, как у обезьяны, и на лоб низко надвинута большая черная шляпа.

Дедушка замечает плетку в руках у Рупрехта и загораживает меня.

— Рупрехты бычьей плеткой детей не наказывают. Ты себе прутик достань, как положено! — И дедушка вырывает плетку из рук Рупрехта.

Но этот Рупрехт все равно не отстает от меня:

— Знают дети молитву?

Голос у него хриплый, как у козы, которая устала мекать. Не буду же я ему читать молитву! Гром не гремит, и не умер никто, — с какой стати!

Не стану я молиться!

Рупрехт наскакивает на меня и хочет схватить за ноги, чтобы повалить. Я не даюсь. Мы боремся. То он меня, то я его одолеваю. Дедушка подбадривает меня. Я кладу Рупрехта на лопатки. Да этот Рупрехт кусается и царапается! Дедушка стоит над нами с плеткой в руках:

— Эй ты, вшивый Рупрехт, мы тут не кусаемся! А ежели кусаем, то только колбасу.

Я сижу на Рупрехте верхом:

— Я не стану молиться. Сдавайся, Рупрехт!

Рупрехт кивает. Я отпускаю его. Он сразу же снова набрасывается на меня.

Что такое? Я схватил его за бороду, а он как давай кричать, будто гусь, которого живьем ощипывают. Да это Фриц Кимпель! Вот тебе и небесное воинство! В руках у меня остается кусок пакли. Другие Рупрехты и забыли, зачем они пришли, стоят вокруг и таращат на нас глаза. Я выгоняю общипанного Рупрехта Кимпеля тумаками за дверь. На всякий случай опускаю щеколду: а то он еще надумает с ножом вернуться! Фриц Кимпель ногами стучит в дверь. У меня пот выступает на лбу. Фриц не переставая барабанит ногами, так что дверь ходит ходуном. Дедушка отпихивает меня и рывком открывает дверь. Фриц, не удержавшись на ногах, кубарем влетает в кухню. Дедушка размахивает плеткой.

— Дедушка, это твоего друга Кимпеля…

Дедушка так разъярен, что ничего не слышит. Плетка свистит, опускаясь на спину Фрица.

— Ты что, безобразник, дверь нам ногами выломать хотел? — И снова свистит плеть.

Рупрехты выбегают во двор. Фриц Кимпель вырывается, бежит за ними и ревет что есть мочи.

С улицы доносятся крики, топот. В кухне водворяется тишина.

— Это же плетка твоего друга, дедушка.

— Что, что? — Дедушка рассматривает плеть. — Постой-ка, да не… Неужто эти безобразники плеть у друга Кимпеля украли?

— Да это Фриц был!

Дедушка падает на стул. Лицо его бледнеет.

— Он нам дверь чуть не выломал! Я-то думал, это кто из проходимцев, из бродяг, что своего и чужого не берегут.

Бабушка возвращается из коровника:

— Тинко, ты тут кричал?

— Я не кричал, бабушка.

— Тебе чего надо? Раз кричали, стало быть, кричали, и не чего тут расспрашивать! — прикрикивает на нее дедушка и все вертит плетку в руках.

Он ищет, куда бы ее спрятать. Нельзя же ее на кухне оставлять. В конце концов он несет плетку во двор.

А я рад, что победил Фрица Кимпеля, и без всякого ножа победил, один на один!

Над деревней — запах пирогов и кипящего масла. Крестьяне пекут пироги в летних печах за домами. Хрустящие, хорошо пропеченные рождественские пироги хозяйки проносят прямо по занесенным снегом дворам в комнаты. Вороны почуяли запах жареного. Они сидят на липах и, склонив головы набок, поглядывают вслед пирогам. Маленький Шурихт тоже принюхивается к вкусному запаху, припав к дощатому забору. Крестьянка шагает по саду с противнем в руках.

— Ты беженский мальчик?.. Сколько вы пирогов испекли?

— Нисколько.

— У вас там, откуда вы прибыли, небось нет такой моды — пироги печь на рождество?

— И у нас такая мода.

— Стало быть, твоя мать их печь не умеет?

— Умеет.

— Так чего же она тогда не печет?

— Больно много масла на них идет.

— Это верно. А вы бы понемногу откладывали — вот и накопили бы. Рождество и без рождественского пирога — куда это годится?

— А мы испечем сахарный пирог.

— Это чужаки только такие пекут. Мы не печем.

Дедушке опять хочется поиграть в карты. А мне совсем не хочется.

— Мне надо еще раз прочитать письмо дяди Маттеса, — говорю я ему.

— Громче читай! — отвечает мне дедушка.

Я читаю вслух. Письмо все уже почернело. Конверт стал совсем мягкий, точно тряпка. После каждой точки дедушка кивает головой. Беспокойство охватывает его. Он выходит во двор, что-то там стучит, скребет. Письмо дяди Маттеса хорошо помогает от игры в карты. А вот против бабушкиного ревматизма оно не помогает.

— Правда ли, что он там пишет? От него ли письмо? — сама себя спрашивает бабушка и со стоном принимается за работу.

После рождества дедушка запряжет Дразнилу и повезет бабушку в Зандберге, к доктору.