Мы едим гречневую запеканку с салом. Ложки так и стучат. И где только наш солдат пропадает? Открывается дверь. Пришла Шепелявая Кимпельша. Чулки у нее обшиты мешковиной. Точно медведица какая, она проходит по кухне и, не ожидая приглашения, садится возле печки.

— Юбку погреть пришла? — дразнит ее дедушка.

— Холодно у меня, ох, как холодно, золотко мое! Дров-то не дает мне Кимпель больше. А когда я ему контракт на выдел показала, он мне в ответ: «Можешь эту бумажонку выбросить».

— Заткнись, старая! Заткнись, говорю! — кричит на Кимпельшу дедушка и зажимает уши. — В балансе оно что получается? Языком болтать — что руками махать: все, видно, теплей делается. А ежели тебя еще кофеем напоить, так тебя и не остановишь — пойдешь чесать. Язык-то — точно гузно утиное у тебя.

И дедушка отправляется в хлев подбросить сена нашему Дразниле. Слышно, как гнедой, встречая дедушку, тихо ржет.

— Милый-то твой неласков ныне со мной. Что так? — спрашивает Шепелявая у бабушки. — Оговорили они меня, будто я ведьма. А кто оговорил, не сказывают. Господь бог знает, кто…

Бабушка устало отмахивается. Она не верит в ведьм. Но в бога она верит. Бабушка выходит в сени, приносит оттуда старые мешки и садится их чинить. Шепелявая прихлебывает ячменный кофе.

Бабушка тяжело вздыхает:

— Человек — ведь он точно одуванчик на меже: подует ветерок — и отлетело что-нибудь. То вот зубы, потом волосы, а кто и слуха лишается. Мне-то ветерок потихоньку глаза гасит. Уж и не вижу ничего, когда шью. Лучше бы сперва слуха лишилась…

Шепелявая старше бабушки, но у нее почти нет морщин. Мешок ржи она может пронести через всю деревню, ни разу не передохнув. Тощее лицо ее выглядывает из-под черного шерстяного платка, будто из-под навеса. Нос — красный от мороза и страшный. Вроде он от другого человека и совсем не подходит к вечно жалующемуся рту. Но в деревне рассказывают, что Шепелявая не всегда только жаловалась.

Наша гостья греет свои больные подагрой руки под накрахмаленным фартуком и молчит. Но вот возле горячей печки понемногу оттаивают ее мысли. Она рассказывает, и кажется, будто длинным носом выискивает из прежней своей жизни кусочки посчастливей.

Когда-то Шепелявая была старшей батрачкой у Кимпеля — у Готхарда Кимпеля, отца нынешнего Лысого черта. После рождения маленького Лысого черта жена Готхарда Кимпеля так больше и не поднялась с постели. Шепелявой пришлось взять все хозяйство в свои руки, смотреть за больной хозяйкой и Лысым чертом, который был тогда совсем крошечным.

Готхард Кимпель был человек непостоянный. Да и на что ему была больная жена? Ему нравилась старшая батрачка, сильная и ловкая Ганна. Но Ганна не обращала на хозяина никакого внимания.

Жена Кимпеля зачахла и померла, когда маленькому Лысому черту было всего три года. Ганна заменила ему мать. Не прошел и положенный год траура, а Готхард Кимпель уже всерьез посватался к батрачке Ганне. Ганна, закинув голову, рассмеялась ему в лицо и сказала: «Не годимся мы с тобой для одной упряжки. Сыночку твоему я буду матерью, а об остальном и не помышляй».

Готхард Кимпель подумал-подумал и снова посватался. Ганна опять указала ему на дверь, крепко прижав малыша к груди.

Но недаром в народе говорят, что самый хитрый гусак и тот лису через осоку не видит. Повадился Готхард Кимпель каждое воскресенье ездить в начищенной до блеска таратайке в соседние деревни на гулянки. Скоро по Мэрцбаху поползли слухи: Кимпель надумал второй раз жениться. Невестой его называли какую-то засидевшуюся в девках дочь богатого крестьянина из соседней деревни. В одно из воскресений устроили и впрямь смотрины: приехала сама дочка со своим отцом.

Тут все увидели: у невесты заячья губа. Но чтоб люди не очень-то глазели на эту губу, у нее в ушах были переливающиеся всеми цветами радуги сережки. Наряженная и засупоненная, словно цирковая кобыла, невеста ходила по дому, заглядывая во все углы. В хлеву она даже вымя у коровы пощупала. Наконец она потребовала, чтоб ей отперли стенной шкафчик: в этом шкафчике Кимпель хранил всю свою наличность. Как раз тут на пороге играл маленький Лысый черт. Разряженная невеста возьми да отодвинь его ногой. Он — верещать, Ганну зовет. Ганна подхватила мальчонку и отнесла его в людскую. Здесь она приласкала его и уложила спать на своем соломенном тюфяке, чтоб он этой спесивой бабе больше на глаза не попадался. День спустя Ганна пришла к Кимпелю и спросила:

«Хозяин, скажи, правду люди говорят, что ты эту гусыню с рваной губой своему сыну в матери выбрал?»

Готхард Кимпель насторожился, а потом сказал:

«А почему бы и нет?»

Третий раз ему уже не пришлось свататься к Ганне. Так старшая батрачка Ганна стала на некоторое время законной матерью маленького Лысого черта.

В школу Лысый черт бегал в замок. Там он сидел за партой рядом с сынками барона и дочкой пастора. Все они смеялись над ним, дразнили простофилей. «У тебя мать доярка. Она тебе вымя давала сосать!» — кричали они.

Лысому черту захотелось, чтобы у него тоже была мать, которая сморкалась бы в носовой платок, а не в фартук из мешковины. И стал он Ганну шпынять. Увидит ее где в деревне и давай дразнить на пару с пасторской дочкой: что, мол, у нее юбка рваная.

Ганна продолжала спать на женской половине в людской. Начнет хозяин ворчать, а она живо его отбреет: «Сам знаешь, не за тем я тебя взяла, чтобы женой тебе быть!» В трактире мужики смеялись над Готхардом Кимпелем. Взял, мол, в жены пугало. Теперь захочешь целоваться — лесенку подставляй. С горя стал Готхард Кимпель пить, да так от запоя и помер.

Маленький Кимпель рос плохо, но рано стали про него говорить: «Охальник он, ох, какой охальник!» Скоро, глядя на него, никто и не сказал бы, что это батрачка Ганна его вырастила. А Ганна примирилась с тем, что он ее презирал. «Знала ж я, что не подхожу для этой упряжки, — бывало говорила она. — Любовь к малышам, ох, и горько иной раз отзывается! Слава тебе господи, удержалась я — в петлю от любви этой не полезла».

А когда Лысый черт вырос и женился, молодая хозяйка не пожелала видеть в доме строптивую батрачку. Куда ж было деваться Ганне? Ведь она была законная вдова старого Кимпеля. И ей выделили в людской комнатку. Туда же приносили еду. Первые годы все, что ей полагалось по контракту о выделе, она получала. По приходским праздникам присылали ей пирог, под Новый год — немного денег, на зиму глядя — дровишки.

У молодой жены Лысого черта родился сын. Как-то раз, после того как ему надели первую рубашечку, он играл во дворе. У забора стояла Ганна. Она поманила его к себе. По контракту о выделе, ей не разрешалось входить во двор к Кимпелям. У нее был отдельный выход прямо в садик возле людской пристройки. Малыш возьми и приползи к Ганне. Молодая хозяйка взбеленилась, увидев своего первенца, да еще верещащего от радости, на руках у батрачки Ганны. Она приказала девушкам отнять у Ганны малыша. После этого случая мальчик бегал к Ганне, только когда за ним никто не следил. А молодая хозяйка стала поговаривать, что старшая батрачка околдовывает маленьких детей.

Любовь Ганны к детям и впрямь не раз горько отзывалась ей. Как-то мальчонка нашел в саду серп и давай играть с ним. Ганна увидала это из окна своей комнатушки. Она обошла сад и, даже не вспомнив о контракте, стала тихо сзади приближаться к мальчику, боясь испугать его. Остро наточенный серп так и сверкал на солнце. Малыш все пытался срезать серпом пучок травы, как, он видел, это делали батрачки. Ганна нагнулась над ребенком, чтобы осторожно отнять у него серп, но не подумала при этом о своей тени. Мальчик с ужасом уставился на тень и, закричав благим матом, бросил серп за спину. Острый кончик серпа рассек Ганне верхнюю губу до самого носа. Кровь полилась ручьем и капала с лица Ганны на ребенка. Кровь капала и с ладошки малыша на желтенькие цветочки львиного зева.

В доме у Кимпелей поднялся страшный переполох. Молодая хозяйка кричала, что во двор, мол, забралась ведьма, дитя искалечено. Но Лысый черт давно уже махнул рукой на все эти бабьи разговоры. Он и ухом не повел, узнав, что жена перестала выполнять условия контракта с его приемной матерью. Губа у Ганны зажила без всякой врачебной помощи, только с тех пор она стала шепелявить. В деревне ее доныне так и зовут Шепелявой Кимпельшей.

Хоть и поубавилось в словах Ганны гордыни, но сама она осталась все той же. Правда, из-за контракта она не стала ругаться с хозяевами. Комнатку у нее ведь не отняли, даже дрова на зиму продолжали выдавать. Это-то молодая хозяйка нарочно делала, чтоб народ в деревне не болтал худого. Ганна нанялась к барону и каждое утро вместе со всеми остальными его батраками и поденщиками отправлялась в поле. Платили, правда, ей меньше, чем другим.

Как когда-то Лысый черт, так теперь сын его дразнил и обижал Ганну. Всюду он рассказывал, что, когда у Шепелявой была еще власть над ним, она взяла да заговорила его, а теперь, видите, у него одного пальца не хватает. И все же, когда его убили на войне, Ганна по нем куда горше плакала, чем родные отец и мать.

Но разговоры о том, будто с Шепелявой Кимпельшей что-то нечисто, не утихали в деревне. Кое у кого из баб они не сходили с языка, да и у мужиков словно плесень мозги затянула. У Лысого черта еще родился наследник — Фриц Кимпель. Жена Кимпеля следила за ним, точно сука за щенятами. Даже коляску его плотно завязывали шерстяным платком — это чтоб колдовской глаз не сглазил ребеночка. Так маленького Фрица в детстве лишили солнышка; не любовался он и синим летним небом из своей колясочки. А потом в деревне люди стали шептать друг другу на ушко, что хозяйка Лысого черта не в своем уме.

Так оно на самом деле и было. Как-то раз она засунула спеленатого малыша в дымоход, и Фриц чуть не задохнулся. Она теперь ходила по домам и рассказывала, что Шепелявая и ее самое околдовала. Выходя из дому, хозяйка всегда брала с собой старую метелку для острастки. А однажды она посадила трехлетнего Фрица в укладку на чердаке и заперла его там. Мальчонка кричал так, будто его режут, а мать его говорила батрачкам: «Слышите, это ведьма на чердаке воет».

На потеху всем батракам, хозяйка как-то ночью голая выскочила на двор и давай скакать верхом на помеле вокруг навозной кучи. Батраки забросали ее лошадиным навозом. После этого случая хозяйку Лысого черта отправили в сумасшедший дом. Скоро она там умерла. Вместе с ней умерли и все другие больные. В деревне опять пошли разговоры. На этот раз о том, что всех сумасшедших отравили газом будто бы потому, что те отбросы, которыми их кормили, чересчур дорого обходятся фюреру. Сумасшедшие, мол, пожирают всю картошку, которая так необходима нашим храбрым солдатам.

Лысый черт самым решительным образом выступил против этих разговоров. Такого, мол, свинства от фюрера ожидать нельзя. Просто им, Кимпелям, не везет с женами. Душевнобольные они — в этом все дело.

Война стала приближаться к самому Мэрцбаху. Лысый черт убежал сразу же после того, как Геббельс, коротышка-министр с длинным языком, объявил по радио: каждому, кто русским попадется в руки, они выжгут свастику на ягодицах. Лысому черту, конечно, не хотелось, чтобы ему первому разукрасили его окорока. Он так торопился, что даже забыл прихватить с собой сына. И мальчонка снова остался на руках у Шепелявой Кимпельши. Теперь ей нечего было бояться нарушить контракт: дом Кимпелей пустовал, батраки разбежались кто куда, почти весь скот перерезали немецкие мародеры.

К Шепелявой заходили соседи и уговаривали ее бежать вместе с ними. А она, как встарь, закидывала голову и отвечала:

«Я никому зла не делала, и мне никто не сделает».

«Эта ведьма уж как-нибудь с чертом сторгуется», — говорили о ней.

В Мэрцбах пришли советские солдаты. Шепелявая Кимпельша подхватила Фрица и прибежала к нам. Солдаты увидели меня и Фрица в самом углу возле печки. Они взяли нас на руки и стали прижимать к своим колючим щекам. Это была великая минута в жизни Шепелявой: она узнала, что есть еще на свете люди, которые так же любят чужих детей, как своих собственных.

Скоро Лысый черт вернулся в деревню. Может быть, он вспомнил о своем брошенном сыне? Но ни одного доброго слова Шепелявая не услыхала от него.

Бургомистру, моему дедушке, Лысый черт доказал, что он всегда боролся против нацистов. А сделал он это, показав несколько писем, которые были помечены 1936 и 1939 годами. Письма были из Голландии от кайзера Вильгельма Второго. В них бывший монарх удостоверял, что у Кристофа Кимпеля, то есть Лысого черта, достало мужества в страшное время господства Гитлера отправлять в Голландию ему, его светлости кайзеру, мясо-колбасные изделия. Лысый черт всегда колол свиней ко дню рождения Вильгельма Второго. Недаром же он учился вместе с детьми барона в его частной школе.

Дедушка, который всегда боролся за справедливость, пожал Лысому черту руку в знак признания его заслуг. С тех самых пор Шепелявая Кимпельша стала получать все меньше дров на зиму. В прошлом году ей привезли лишь одни перекрученные корневища, но все же это были дрова. Никто не смел бы сказать, что Лысый черт плохой человек.

Есть в деревне такие люди, которые болтают, будто рубец на губе Шепелявой — божий знак, в наказанье за то, что она отбила старого Кимпеля у его нареченной, которая была тоже с заячьей губой, и вообще, что Шепелявая — ведьма. Но есть и другие — так те говорят, что все, кто называет Шепелявую ведьмой, сами скоро ума решатся, как в былые времена жена Лысого черта…

Шепелявая Кимпельша подсаживается поближе к печке. На кухне вода поет в котле. Бабушкины пальцы быстро перебирают старые мешки.

— Я тебе дам потом с собой охапку дров, — говорит бабушка. Взглянув на меня, она наклоняется к Шепелявой и шепчет: — Я их тебе у калитки сложу, дрова-то. Дед наш ничего и не узнает.

— Господь бог отблагодарит тебя, Минна. Не люблю я попрошайничать. Лучше уж украсть то, что мне все равно положено. А ведь я и работать могу. Да люди-то под всякими предлогами отказывают мне.

— Да, да, — вздыхает бабушка. — И сколько это глупости в человеке сидит: все он норовит волку за ухом почесать, а тот ведь вот-вот ему глотку перегрызет…

Слышно, как на дворе дедушка гремит ведром у колодца, напевая при этом:

Бабушка со звоном роняет ножницы. Но уже поздно… Шепелявая сидит, насторожившись, и слушает. Платок ее достает до самого карниза печи. Глаза сверкают, сама вся покраснела.

— Не ведьма я!

Бабушка успокаивает ее:

— Как бог свят, нет! Да оставь ты свои туфли! Это старик так просто себе что-то под нос бормочет. Выпил небось.

Шепелявая, разъярясь, грозит в окно:

— Можешь всю мою хибарку вверх дном перевернуть — кусочка бесовского помета не найдешь!

— Бабушка, а чем пахнет бесовский помет?

— Серой он пахнет, дорогой мой. И заведись в доме самая махонькая кучка его, не больше пятнышка от мухи, — запаха ничем не выведешь.

Игла так и мелькает в руках у бабушки. Из хлева возвращается дед. Он и не смотрит на Шепелявую; достает колоду карт и заскорузлым ногтем большого пальца проводит по ней:

— Как, Тинко, перекинемся?

— Мне еще уроки надо делать, дедушка.

— Что? Опять ты за свою дурацкую писанину? Это про зайца? Возьми и напиши: съели мы зайца. Вот и все.

Дедушка тасует карты. Я сдаюсь.

Часы тикают. Дразнила гремит цепью в хлеву. Бабушка выворачивает наизнанку очередной мешок. Шепелявая притихла. Согревшись возле печки, она сладко позевывает и предостерегает меня:

— Гляди, в картах-то рогатый и сидит, золотко мое. Слыхал небось, старый-то Кимпель последние годы всегда с собой колоду карт таскал — чертов песенник.

Дедушка никак не может подсчитать, сколько у него козырей. Он шаркает под столом ногами, словно застоявшийся конь, и говорит:

— Молчала б лучше! У самой-то черт вон из-под юбки выглядывает.

Шепелявая подскакивает как ужаленная. Я даже слышу, как трещат ее старые кости. В дверях она останавливается, поднимает кулак и грозит дедушке. Дедушка тоже вскакивает и кричит ей вдогонку:

— Околдовать меня задумала, ведьма! — и принимается искать веник.

Шепелявая Кимпельша, вскинув голову, спокойно выходит из комнаты. Бабушка спешит за ней. Я слышу, как на дворе Шепелявая говорит ей:

— И полена я у вас не возьму! И щепки мне вашей не надо!

Часы тикают, как всегда. Если гирю, подвешенную на тонкой цепочке, чуть приподнять, то у часов голос сразу изменится. Дедушка проигрывает мне три партии подряд.

— А ведь околдовала меня Шепелявая! — сердится он и в сердцах бросает карты на стол.

Зима все тянется и тянется. С крыши свисают сосульки. Порой солнышко облизывает их. Но потом налетает серый в крапинку ветер со снегом и стирает с неба солнышко, как стираешь ноль с черной классной доски.

Неужели зайцы испугались силков? Нет, просто в нашем садике нет больше капусты. Зайчишкам приходится обгладывать саженцы фруктовых деревьев. Саженцы эти поздней осенью посадил наш солдат. Но зайцам это все равно: им кушать хочется. Тогда солдат достает с чердака проволоку и обматывает стволы деревцов. Заячья кладовая пустеет с каждым днем. Теперь они уже принимаются за кору придорожной рябины.

Наш солдат мастерит гнезда для кур. Как только курица садится на гнездо, крышка захлопывается, и курочка не может больше слезть с гнезда, пока ее солдат не выпустит. А он теперь всегда знает, снесла курочка яичко или просто так кудахтала. К крыльям кур солдат привязал маленькие бирки. На бирках черной тушью написал номера. У каждой курицы свои номер. Только у петуха нет номера. Но он ведь не несется. В своей записной книжке дяденька-солдат записывает: «Сегодня курица № 7 снесла одно яичко».

Дедушка, тасуя колоду карт, замечает:

— Он еще каждой курице счетчик к хвосту приделает!

Вечером наш солдат сидит на припечи. Бледный он очень, щеки у него ввалились. Из кармана своей солдатской куртки он достает тоненькую книжицу и разные бумаги.

— Что у вас было на собрании? — спрашивает его бабушка.

Дядя-солдат не слышит ее. Он проводит указательным пальцем по растрескавшейся нижней губе, слюнявит его и перелистывает записную книжку.

— Никуда это не годится, Тинко! — ворчит дедушка. — Опять ты где-то бродишь в мыслях! Гляди, проигрался в пух и прах! — Под столом он толкает меня ногой: скажи, мол, своему отцу, чтоб с нами играть садился!

— Тинко пора спать, — говорит дядя-солдат, не поднимая головы.

— Я тебя спрашиваю, будешь ты с нами играть или нет? А малый совсем одуреет, коли будет все спать да спать.

— Пусть читает тогда или займется чем-нибудь дельным.

— Читать? — переспрашивает дедушка. — Это чтоб он, как ты, высох совсем? Пари держу: ты короля от валета не отличишь!

— Поскорей бы весна, — сетует бабушка, — каждому бы тогда дело нашлось.

Дедушка разошелся не на шутку:

— Да разве по книгам уму-разуму научишься?

— Вот гляди, — и солдат показывает дедушке какую-то бумагу, — здесь все написано, что надо сеять в этом году.

Дедушка смахивает бумагу со стола, будто это мусор. Вот и готов скандал. Даже бабушкины уговоры не помогают.

— И что ты все в Крестьянскую взаимопомощь бегаешь? — сердится дедушка на солдата. — Я в ней состою, а не ты!

— Они говорят, что ты к ним никогда не заходишь, вот я и пошел.

Дедушка ничего не хочет иметь общего с шарлатанами из Крестьянской взаимопомощи. Они только знай караулят, как бы лошадь получить у крепких хозяев. С коровьими-то упряжками у них дело не очень спорится. Дядя-солдат возмущается, и дедушке ни в чем спуску не дает. Дедушка от волнения выплевывает свою жвачку прямо на пол и говорит:

— Ишь, ишь! Новую моду захотел тут ввести, колхозную моду! Но тут, брат, Германия, а не Россия! Тут, брат, крестьяне хозяева, а не колхозники. Хозяину — почет и уважение. Ему — кредит. Он сеет, что ему по нраву. Главное, чтобы было что убирать да чем рты голодные заткнуть. «Больше скота!» — кричите вы. А ведь у кого лугов нет, тому нечего заводить себе десять коров. В балансе оно что получается? Кто этого не понимает, у того ослиные уши из-под шапки видны. Чем ты коров кормить прикажешь? Хворостом?

— Заладил: луга да луга! — отвечает солдат и презрительно вздергивает верхнюю губу. — Перед тем как давать картошку и после соломы подкинь силоса, добавь немного клевера и люцерны — вот и все. Это куда лучший корм, чем сухая трава.

— Шаманство одно! Нет, ты скажи: откуда сено на зиму берется? — спрашивает дедушка солдата.

Дядя-солдат стучит пальцем по своей записной книжке и говорит:

— Зеленой массе надо дать закиснуть, а клеверу — высохнуть.

Дедушка хохочет:

— Го-го-го! Вот вкусно-то получается, пальцы оближешь! Так и написано там? Тоже мне умники! По-ихнему, надо коня задом в хлев заводить, а под хвост ему ведро вешать.

Короче говоря, пусть, мол, солдат не вмешивается не в свое дело. Он ведь стекольщик, а не землероб. Стекольщик сварил стекло — и все. А если шихта не вышла, он ее снова в печь. Наш солдат вскакивает, комкает свои бумажки, швыряет их дедушке под ноги. Бумажки на полу, словно живые, мало-помалу снова распрямляются. Тихо делается в комнате. Слышно, как бумажки шуршат. Дедушка сидит на стуле, точно петух перед дракой, и все только поправляет свои закатанные рукава. Дядя-солдат вдруг хватается за грудь. Кажется, что он сам выводит себя из комнаты. Я слышу, как его подбитые гвоздями башмаки стучат по лестнице.

Бабушка, кряхтя и охая, подбирает бумажки с полу, разглаживает их и относит к дяде-солдату на чердак. Я знаю: наверху она расплачется. А солдат наш снова станет смирным. Целыми днями будет ходить по дому, словом не обмолвится, и глаза у него будут грустные-грустные. Ведь все-то ему надо по-другому делать, все не по-дедушкиному! Отчего бы это?