Сломанный жезл

Все шло по плану. Цели были намечены, НКВД наведено на них. И вдруг что-то случилось. Вместо размеренного уничтожения противника по частям Сталину пришлось воевать на два фронта.

Убийство Кирова и последовавшая за ним антитеррористическая операция отвлекли Сталина от другой угрозы, которая зримо проявилась как раз накануне выстрела Николаева. Утром 5 августа 1934 г. в расположение Московской пролетарской стрелковой дивизии вошла колонна артдивизиона городского лагерного сбора (то есть призванных на сборы гражданских). Колонну в 200 бойцов вел начальник штаба дивизиона Артем Нахаев. Выстроив артдивизион на плацу, Нахаев обратился к бойцам с речью. Он заявил, что все завоевания Октябрьской революции утеряны, фабрики и заводы не принадлежат рабочим, а земля — крестьянам. Свободы слова нет. Народ порабощен государством, которым управляет кучка тиранов. «Долой старое руководство, да здравствует новая революция, да здравствует новое правительство!» Речь Нахаева увлекла часть бойцов, и с ними он попытался захватить караульное помещение, чтобы вооружить своих сторонников. Но часовые проявили сноровку и скрутили бунтовщиков. Следствие выяснило, что Нахаев — выпускник Ленинградской артиллерийской школы, бывший член ВКП(б), из которой вышел в знак протеста против подавления оппозиции в 1927 г. Демобилизовавшись из армии, он был слушателем вечерней Военной академии.

Дело Нахаева — уменьшенный вариант событий эпохи дворцовых переворотов, нечто среднее между заговором Мировича и бунтом Семеновского полка. Однако это была и модель более грозных событий. А вдруг к бойцам обратится не полувоенный отставник, а прославленный боевой генерал, в руках которого не то что оружейная комната караулки, а военные склады и танки?

* * *

В 1930 г., во время разгрома беспартийного офицерства, коммунистам сходили с рук опасные разговоры. После того как на процесс были выведены вожди левой оппозиции, коммунистическая идея перестала защищать от ареста даже высокопоставленных военных, когда-то (а может быть, и теперь) принадлежавших к оппозиции. В 1935 г. комкор Г. Гай, «будучи выпивши», в частном разговоре сказал, что «надо убрать Сталина, все равно его уберут». Были и другие сведения о нелояльных разговорах Гая. Он был осужден на 5 лет, но 22 октября по дороге в Ярославскую тюрьму бежал из поезда. Беглеца ловили два дня, причем наделали столько шуму, что привели Сталина в бешенство: «НКВД мобилизовал все 900 командиров пограничной школы, всех сотрудников НКВД, членов партии, комсомольцев, колхозников и создал кольцо, должно быть, из нескольких тысяч человек радиусом в 100 километров. Спрашивается, кому нужна Чека и для чего она вообще существует, если она вынуждена каждый раз и при всяком пустяковом случае прибегать к помощи комсомола, колхозников и вообще всего населения? Понимает ли НКВД, какой неблагоприятный для правительства шум создают подобные мобилизации?» Если НКВД оказалась в таком положении перед лицом одного решительного военного — безоружного и осужденного, то сможет ли эта ржавая машина защитить правительство пред лицом военных, еще занимающих свои посты, если они проявят решительность?

В связи с процессом Зиновьева, Каменева и др. прошла волна арестов военных, подозреваемых в связях с оппозицией. 7 июля в Киеве был арестован бывший троцкист комдив Д. Шмидт, командир 8-й мото-мехбригады. 14 августа 1936 г. был арестован бывший троцкист, а ныне заместитель командующего войсками ленинградского военного округа В. Примаков, а 20 августа — другой бывший троцкист, военный атташе в Великобритании В. Путна.

До мая 1937 г. Примаков ничего не признавал, несмотря на то, что ему подолгу не давали спать и иногда били. Под давлением свидетелей Примаков признал факт своих бесед с кругом бывших троцкистов: «Я не до конца порвал личные связи с троцкистами — бывшими моими товарищами по Гражданской войне и при встречах с ними (с Кузьмичевым, Дрейцером, Шмидтом, Зюком) вплоть до 1932 года враждебно высказывался о тт. Буденном и Ворошилове». Нехорошо, конечно, но не криминал. В крайнем случае из армии уволят.

Говорил ли Примаков правду хотя бы на этом этапе следствия? «Весь тридцать шестой год я прожила в Ленинграде… — вспоминала Л. Брик. — И в это время я, чем дальше, тем больше, замечала, что по вечерам к Примакову приходили военные, запирались в его кабинете и сидели там допоздна. Может быть, они действительно собирались свалить тирана». Здесь необходимо напомнить, что закрытые встречи партийцев во внеслужебной обстановке строжайше не рекомендовались и воспринимались как фракционность. И тем не менее военные шли на риск. Причем не до 1932 г., а вплоть до ареста.

Почему Примакову важно, что встречи продолжались до 1932 г.? Не потому ли, что позднее изменился характер бесед. Не только о Ворошилове и Буденном «враждебно высказывались»?

При реабилитации военных в 50-е гг. их сенсационные признания объяснялись «зверскими избиениями». Избиения и пытки со второй половины 1937 г. стали обычным делом в НКВД. Но конкретные обстоятельства признаний не дают оснований для однозначного вывода о всемогуществе избиений. Следователь Авсеевич, допрашивавший Примакова, признает: «Я стал добиваться от него показаний о заговоре. Он не давал. Тогда его лично допросил Ежов, и Примаков дал развернутые показания о себе и о других организаторах заговора». Очевидно, что признание Примакова объясняется не «физическими методами воздействия», — избиения Ежов поручал своим пособникам. Мы увидим, что дело не в Ежове, — Авсеевич льстил начальнику. Решающее воздействие на Примакова оказал лично Сталин.

* * *

Когда Сталин решил разгромить верхи собственной армии?

22 апреля 1937 г. под благовидным предлогом подготовки на него теракта в Англии первому заместителю Наркома обороны Тухачевскому не дали съездить в Лондон. Этот эпизод иногда называют «провокацией» против Тухачевского, тем более, что при реабилитации маршала в 50-е гг. материалов о подготовке покушения в КГБ не обнаружилось. Но отмена зарубежного визита еще не свидетельствует о близости расправы. Во всяком случае Тухачевский должен был вернуться гораздо раньше того срока, когда он в действительности был арестован. Скорее, отмена визита говорит о том, что в это время уже шла какая-то проверка. Тухачевский не должен стать невозвращенцем, если что. Эта история может быть просто недоразумением, а может свидетельствовать о первых, слабых пока, подозрениях.

Германский чиновник П. Шмидт (псевдоним П. Карелл) высказал версию о том, что визит в Лондон и отмена его под благовидным предлогом должны были успокоить Тухачевского. В результате он отложил переворот, первоначально намеченный на 1 мая (эта дата названа, так как легко перебросить войска на первомайский парад). Эта версия тоже не выдерживает критики — если переворот готовился, то не из-за угрозы ареста, а из-за несогласия с политикой. Поэтому, «успокоив» Тухачевского, Сталин лишь обеспечил бы ему возможность спокойно готовить переворот. Если бы датой переворота планировалось 1 мая, Тухачевский не собирался бы накануне за рубеж. Если бы переворот планировался на 1 мая, Сталин был бы свергнут. Характерно, что сам Сталин называл Димитрову другую дату готовившегося выступления оппозиции — июль.

В апреле имя Тухачевского замелькало в показаниях руководителей НКВД из команды Ягоды, арестованных во время ежовской чистки «органов». Один из них, М. Гай (не путать с товарищем Тухачевского Г. Гаем), после того как Ежов обещал сохранить ему жизнь, сообщил о заговорщической работе Тухачевского. Но этого, разумеется, было недостаточно, чтобы арестовать маршала. Уничтожавшиеся чекисты могли и клеветать на полководца, которого сам Сталин выдвинул на второе место в армии.

Настроение Сталина определилось как раз к 1 мая. После праздничного парада на Красной площади вожди и часть военачальников собрались на квартире у Ворошилова, и Сталин «сказал, что враги будут разоблачены, партия их сотрет в порошок, и поднял тост за тех, кто, оставаясь верным, достойно займет свое место за славным столом в Октябрьскую годовщину». Благодушное настроение в отношении командного состава на февральско-мартовском пленуме было забыто.

2 мая был арестован командующий Уральским военным округом Б. Горбачев, которому предложили подписать признание о подготовке группой военных переворота, включая захват Кремля. Никакого шпионажа и вредительства. Горбачев подписал эти показания только 31 мая, после показаний других высокопоставленных военных. В финальных показаниях других генералов тема переворота уже сильно разбавлена «вредительством» и «шпионажем».

В самом начале мая Ежов передал своему заместителю Фриновскому задание искать заговор среди высшего командного состава. Самостоятельно решиться на такой «поворот» следствия Ежов не мог. Решение о переориентации следствия с бывших троцкистов на высшее командование мог принять только Сталин. В конце апреля он принял для себя решение, что группа генералов во главе с Тухачевским готовит его свержение.

Это решение Сталин принял достаточно внезапно. Чем оно было вызвано? Вспоминая об отношении сталинцев к военным, Каганович говорил: «Что многие из них носили у себя в портфеле жезл Наполеона — это несомненно. Тухачевский был, по всем данным, бонапартистских настроений. Способный человек. Мог претендовать». С 1996–1997 гг. в отечественной историографии стал серьезно рассматриваться вопрос о том, были ли эти опасения основаны на реальной угрозе переворота именно в мае — июне 1937 г. Мы еще вернемся к этому вопросу.

А пока Сталин действует так, будто действительно столкнулся с серьезной угрозой переворота. В начале мая единоначалие в армии было ликвидировано, командиры теперь делили власть с членами Военного совета, назначенными партией. Комиссары при командире — верный признак недоверия офицерству. Но провести в жизнь эти меры нельзя было немедленно.

10 мая Политбюро приняло решение, которое должно было смешать планы заговорщиков и дать Сталину выигрыш во времени: Тухачевский был перемещен с поста первого заместителя Наркома на пост командующего Приволжским военным округом. На место Тухачевского перемещался Егоров, на его место начальника штаба — Шапошников, а на его место начальника Ленинградского военного округа — Якир из Киева. Штатное в общем перемещение, где понижался в должности только Тухачевский. Но при этом сразу несколько военачальников отрывались от «насиженных мест», и даже если заговорщические команды были во всех округах, нужно было время, чтобы восстановить связи. Сталин мог быть уверен, что в ближайший месяц переворота не произойдет.

Якира вызвали в Москву уже на 8 мая. Он побеседовал со Сталиным, Молотовым, Кагановичем и Ворошиловым полчаса и был отпущен, но не надолго. Затем Сталин вызвал Ежова, через десять минут — опять Якира для нового разговора. Вряд ли этот второй разговор (уже сорокаминутный) был приятным. После ухода Якира «узкий круг» Политбюро обсуждал ситуацию почти час.

13 мая Тухачевский в присутствии Молотова, Ворошилова и Кагановича встретился со Сталиным. Тот объяснил решение Политбюро. Как рассказал Тухачевский своему старому товарищу, дело в том, что его порученец и знакомая были арестованы как враги народа. Понятное недоверие в обстановке антитеррористическог режима. Но со временем все образуется. Война не за горами.

6 мая был арестован отстраненный от должности еще в 1934 г. по обвинению в злоупотреблениях бывший начальник управления ПВО Московского военного округа Медведев. Этот человек уже был деморализован уголовными обвинениями, его «можно» было бить. В результате побоев Медведев согласился дать показания. Сначала он подтвердил «традиционную» версию о причастности к военной троцкистской группе, главой которой назвал заместителя командующего Московским военным округом Фельдмана. Но через два дня, 10 мая, в соответствии с новой генеральной линией следствия стал рассказывать о заговорщической деятельности высшего командного состава, включая Тухачевского. Но Медведев разочаровал следователей. Сначала на встрече с членами Политбюро, а потом и на суде он отказался от показаний. «Физические методы воздействия» снова показали свою неэффективность.

8 мая внезапно заговорил Примаков. Он сам объяснил причину, которая заставила его прервать долгое молчание, которое не могли сломить ни побои, ни пытка бессонницей — с подследственным встретился Сталин и сказал: «Примаков — трус, запираться в таком деле — это трусость». Что имел в виду Сталин? Что еще он рассказал Примакову? Если Примаков оставался идейным большевиком (что характерно для троцкистов, даже бывших), то Сталин мог попытаться убедить его, что успех заговора опасней для страны, чем сохранение существующего режима. Личные интересы Примакова (сознаться и погибнуть) расходятся с интересами большевизма (военный переворот, отстранение партии большевиков от власти, замена большевистского режима уже не термидорианским, а бонапартистским). Отсюда и слова о личной трусости. Примаков не был лидером недовольных военных и не был им лично предан. Если Тухачевский, Якир и их группа симпатизируют правым, а с Троцким только заигрывают? Между Сталиным и правыми троцкисты часто выбирали Сталина. Выслушав аргументы Сталина (возможно, пока — очень неконкретные), Примаков решил поставить общественное выше личного.

Но принятие решения Примаковым происходило постепенно. Несколько дней он не называл имя Тухачевского, сначала «раскрыл» свои троцкистские связи (уже разгромленные), но 14 мая назвал Якира, однако в очень осторожной форме: «Троцкистская организация считала, что Якир наиболее подходит на пост народного комиссара вместо Ворошилова». Иными словами, в конфликте военных кланов группа Примакова поддерживала группу Якира. Это еще не уличает Якира в заговоре.

14 мая в результате ночного допроса-марафона удалось добиться показаний на Тухачевского и др. генералов от Путны. Поскольку Путна последнее время находился на военно-дипломатической работе в Европе, он был соблазнительным кандидатом на роль «курьера» между Тухачевским и Троцким. Путна признал, что возил письмо Троцкого Тухачевскому, на которое Тухачевский просил ответить на словах, что Троцкий может на него рассчитывать. Эти показания полностью соответствовали тенденции следствия и были получены под сильным давлением. Но даже если они соответствовали действительности, в случае прихода Тухачевского к власти устные обещания Троцкому ничего не стоили. Даже на суде, в резком противоречии с тенденцией следствия вполне «раскаявшийся» подсудимый Корк заявил, что руководители «организации смотрят на связь с Троцким и правыми как на временное явление».

Только 21 мая Примаков дал долгожданные показания на «крупные фигуры»: Тухачевского, Шапошникова, Гамарника и др. Примаков давал показания в правдоподобной форме: он рассказывал о беседах, в которых высказывалась критика Сталина и Ворошилова. Следователи фиксировали имена и формулировали показания по-своему, возводя эти беседы «в степень заговорщической деятельности», как вспоминал один из следователей. Но с точки зрения Сталина эти беседы и были фактом заговора, потому что они означали подготовку к выступлению военных либо против Ворошилова, либо против всей сталинской группы.

Из показаний многих военачальников следовало, что они были недовольны Ворошиловым в большей степени, чем Сталиным. Может быть, Сталин преувеличил опасность и уничтожил значительную часть комсостава просто из-за недовольства Ворошиловым? Так считает биограф «истребленных маршалов» Б. Соколов: «Каковы же подлинные причины падения Тухачевского? Думаю, они лежат исключительно в плане конфликта между группой Тухачевского и особенно близкой к Сталину группой Ворошилова».

Но эта версия вызывает сомнения: маршалы и генералы уже не раз выступали против Ворошилова, и это не вело к репрессиям. Серьезные конфликты между Тухачевским и Ворошиловым происходили в 1927–1928 гг., 1930 г., в 1936 г. На расширенном заседании Военного совета, который проходил 1–4 июня 1937 г. в присутствии 116 офицеров со всей страны (а 20 членов военного совета уже были арестованы), Ворошилов рассказывал: «В прошлом году, в мае-месяце, Тухачевский бросил обвинение мне и Буденному, в присутствии тт. Сталина, Молотова и других, в том, что я якобы группирую вокруг себя небольшую кучку людей, с ними веду, направляю всю политику и т. д. Потом, на второй день, Тухачевский отказался от всего сказанного».

Но оппозицию Ворошилову поддерживали не все подсудимые 1937 г. Еще в марте 1936 г., во время предыдущего столкновения Тухачевского с Ворошиловым, наркома поддержали Якир и Уборевич. В первой половине 30-х гг. Тухачевский и Уборевич находились в состоянии острого соперничества по поводу путей модернизации армии. Уборевич делал ставку на поддержку Германии, а Тухачевский предпочитал опору на собственные силы. Это предопределило поддержку Тухачевского Сталиным и новый взлет его карьеры в ущерб Уборевичу. Но, судя по его письму к Орджоникидзе, Уборевич к августу 1936 г. разошелся с наркомом. Об этом писал в своем дневнике комкор И. Кутяков. Он тоже не любил Ворошилова: «Пока „железный“ будет стоять во главе, до тех пор будет стоять бестолковщина, подхалимство и все тупое будет в почете, все умное будет унижаться». Но Кутякова не вывели на один процесс с Тухачевским, потому что его он тоже недолюбливал, а Корка считал «золотопогонником», то есть скрытым белогвардейцем. Как видим, отношения между военачальниками были довольно сложными, что облегчало задачу сохранения власти Сталиным.

В большей степени Сталин доверял своему военному кадровому резерву еще со времен Гражданской войны — Первой конной. Служивших в Первой конной командиров он «выращивал» много лет. Поэтому когда подследственные указывали, скажем, на «первоконника» Апанасенко, Сталин не давал делу ход. Своих старых сослуживцев Сталин казнил, только если на них показывали другие старые друзья. Так, маршал Егоров, воевавший вместе со Сталиным еще под Царицыном в 1918 г., «погорел» на слишком откровенном разговоре с «первоконниками» Е. Щаденко и А. Хрулевым в декабре 1937 г., где высказал недовольство замалчиванием своих заслуг времен Гражданской войны и преувеличением заслуг Сталина. Это стало одной из главных причин, которые привели Егорова на эшафот уже в 1938 г.

Но Сталин умел ценить и выходцев из других военных группировок. Об этом говорит история опалы и нового выдвижения Тухачевского в 1930–1932 гг., о которой говорилось выше. На всякий случай в середине 1936 г. фрондирующим военным показали, что «партия» ценит их — по инициативе Ворошилова со многих генералов сняли старые партийные взыскания.

Когда Ворошилов рассказывал о столкновении с Тухачевским, Сталин поддакнул: маршал отказался от обвинений. Не такой уж был непреодолимый скандал. Не было подозрений в более серьезной угрозе. Сталин как бы оправдывается и в собственном недосмотре — чуть не проглядел заговор. Он признает, что «мы… прошляпили это дело». С его согласия Тухачевский уже в 1936 г. был назначен первым заместителем наркома обороны. Зачем было раздражать этим друга Ворошилова (в его нынешнем выступлении даже чувствуется упрек — я никогда не любил Тухачевского). Но близится война, и Тухачевский казался наиболее подходящим человеком для ускоренной модернизации армии и на роль командующего западным направлением.

Каждый раз Сталину удавалось быстро успокаивать своих маршалов. И прежде, и потом, даже во время войны, Сталин поощрял соперничество своих военачальников, играя на нем, стимулируя рвение и доносительство, иногда намеренно разжигая конфликты. Он мог «разделять и властвовать». А тут вдруг из-за конфликта Ворошилова и Тухачевского уничтожил (не понизил, и даже не посадил, чтобы потом в случае надобности вынуть из сундука) не самых худших своих «генералов». Никак не получается. Сталин боялся тех, кого расстрелял, и знал, что уже никогда не будет им доверять.

Так что если Сталин опасался выступления военных против Ворошилова, то только силового, после которого гражданское руководство оказывается под фактическим контролем нового Наркома обороны и его команды. Маловероятно, чтобы Сталин согласился снять Ворошилова под угрозой силы. После этого он уже не был бы руководителем страны. По этой же причине он не мог позволить Орджоникидзе добиться снятия Ежова вопреки его, Сталина, воле. Любое силовое выступление вопреки воле Сталина означало переворот, отстранение Сталина от реальной власти. Тухачевский не вчера родился и прекрасно это понимал. Поэтому ключ к избавлению от Ворошилова, Ежова и других раздражающих марионеток был в устранении кукловода. А словесные атаки против Ворошилова не стоили жизни высших военных чинов.

Приближение бури было заметно и за пределами группы Тухачевского. 15 мая был арестован заместитель командующего Приволжским военным округом И. Кутяков, у которого был обнаружен весьма откровенный дневник, в котором, в частности, говорилось: «Наступает время, когда все ветераны Гражданской войны уйдут из жизни: одних расстреляют, другие, как Томский, сами покончат с собой…» Это было написано в 1936 г. Дневник Кутякова еще раз доказывал Сталину, что военные не будут спокойно смотреть на истребление партийных кланов. Расправа над старыми большевиками вызывала недовольство командного состава, оставалось только решиться остановить передравшиеся партийные фракции. Такую возможность, если верить Какурину, еще в 1930 г. обсуждали Тухачевский и Гай.

В ночь на 14 мая был арестован начальник академии им. Фрунзе, кузницы командных кадров, А. Корк. Уже через два дня он давал признательные показания о том, что состоял в военной организации правых, которая контактировала с троцкистской военной организацией. По его словам, в 1934 г. Тухачевский в присутствии Путны высказался за установление военной диктатуры. Скорость, с которой признавались высшие военные руководители, поражает, особенно в сравнении со временем, которое было затрачено на уламывание партийных функционеров. Вроде бы не дети, бойцы революции, а стоило чуть поднажать — и давай «оговаривать» себя и сослуживцев.

Кого-то били. Но вот Медведев при первой возможности отказывался от «выбитых» показаний. А «лучшие полководцы» — нет. Даже перед смертью каялись. Да и били не всех.

15 мая был арестован заместитель командующего Московским военным округом Б. Фельдман (до мая — начальник Управления по командному начальствующему составу, ближайший сподвижник Тухачевского, ответственный за назначения на командные посты). Он сразу попросил ознакомить его с материалами дела. Узнав, что конкретно следствие уже выяснило, Фельдман начал давать обширные показания. Его никто не бил, более того, следователь Ушаков «создал ему облегченный режим содержания в тюрьме». Невиновного военачальника таким обхождением не купишь. А если военачальник чувствует себя разоблаченным заговорщиком? Тогда он в восторге от такого обхождения и в ответ «готов, если это нужно для Красной армии… рассказать все, что знаю о военном заговоре».

Но и Фельдман не был так уж прост. На него было косвенное показание Медведева в причастности к троцкистской группе. Следствие к тому же установило, что Фельдман имеет семью в Южной Америке, сохраняет с ней общение и помогает материально. Негоже советскому офицеру иметь такие связи с заграницей. Вот об этом обо всем Фельдман и рассказывал, не упоминая вышестоящее начальство. Но следователь Ушаков обратил внимание на тесные дружеские связи, которые были у Фельдмана с Тухачевским, Якиром и Эйдеманом. Когда Ушаков изложил свою версию, она показалась начальству недостаточно обоснованной: «Анализируете вы логично, а на деле еще очень далеки от таких показаний». Сразу после ареста Фельдман подтвердил, что состоит в антисоветской организации, но только 19 мая подтвердил, что его заговорщической деятельностью руководил Тухачевский, который вовлек его в заговор в 1932 г.

В коридорах НКВД царило возбуждение. Фриновский говорил уезжавшему за границу Кривицкому: «Это заговор. Мы как раз раскрыли гигантский заговор в армии, такого заговора история еще никогда не знала».

Теперь можно было проводить аресты «ядра заговора». 22–29 мая были арестованы М. Тухачевский, И. Якир, И. Уборевич, Р. Эйдеман (этот в прошлом заметный военачальник находился теперь на незначительном посту главы Общества содействия авиации и химии). Отбывая в Москву, Якир сначала написал в приказе о передаче командования округом: «убыл к месту новой работы», но затем перечеркнул эту фразу. Он уже знал, что это не рутинное перемещение. Откуда, если не понимал, что борьба вступает в решающую фазу.

29 мая первые итоги операции обсуждают Сталин, Молотов, Ворошилов, Каганович и Микоян.

31 мая, получив накануне известие об отстранении от должности, Начальник главного политического управления Гамарник покончил с собой, понимая, что его ждет. А почему понимал? Накануне с болевшим Гамарником говорил Блюхер, вроде бы уговаривал главного политрука принять участие в суде над арестованными. Если Гамарник был уверен в невиновности арестованных, можно было принять участие в суде, во всем разобраться. Если Гамарник был обычным сталинистом — тем более. Но он покончил с собой.

Ну, не заметил заговора. Плохо, конечно. Но и Ворошилов проглядел. Он еще в мае не верил, что Тухачевский виновен, что признал на расширенном заседании Военного совета 2 июня. Что же не стрелялся? Не считал себя причастным к раскрытому заговору, не боялся, что на суде вскроются компрометирующие его обстоятельства.

Ворошилов торжественно заявляет, что понял свою ошибку и готов действовать: предстоит «проверить и очистить армию буквально до самых последних щелочек… может быть, в количественном отношении мы понесем очень большой урон».

Между тем первоначально Тухачевский отрицал вину. Очные ставки с Примаковым и Путной не помогли. Как и в 1930 г., Тухачевский все отрицал. Кто они — разоблаченные «враги», и кто он — маршал с незапятнанной репутацией. Но ситуация была иной. Фельдман был гораздо ближе к Тухачевскому, чем Какурин. 26 мая маршал попросил «представить мне еще пару показаний других участников этого заговора, которые также обвиняют меня. Обязуюсь дать чистосердечные показания». Странная просьба, с точки зрения невиновного человека. Какая разница, сколько клеветников тебя обвиняют. А вот если Тухачевскому было что скрывать, то чрезвычайно важно выяснить — кто дает показания, и какие. Узнав о показаниях Корка, который признался в том, что входил в узкий штаб по подготовке переворота, а возможно еще о чем-то, что сломало Корка, Тухачевский сдается. 26 мая, всего через четыре дня после ареста, Тухачевский признал, что с 1932 г. участвует в заговоре. Что так быстро?

Дочь Тухачевского утверждает, что маршал согласился подписать показания, когда следователь привел к нему ее, 13-летнюю, и обещал истязать девочку. Тухачевский ответил: «Уведите ее. Я все подпишу». Через две недели Тухачевский предстанет перед судом своих коллег. Тут бы и рассказать, под какой угрозой были получены показания. Это заявление гарантировало бы и безопасность дочери, и позорный провал следствия, крушение всего обвинения. Но нет. Молчит Тухачевский. Да и показания не подписывает, а пишет. Так сочиняет, что никому из следователей не сочинить. Со стратегическим размахом. И руки «после пыток» не дрожат.

Считается, что Тухачевского зверски избивали, так как на его показаниях 1 июня обнаружены пятна крови, несколько маленьких мазков, имеющих «форму восклицательных знаков». Брызнула кровь на бумагу. Воображение драматурга Э. Радзинского развивает сюжет триллера, написанного то ли им, то ли самим Сталиным: «В деле на отдельных страницах видны бурые пятна, как установила экспертиза — следы крови. Вводя пытки, Хозяин, конечно, думал о будущем — военные покрепче штатских, так что пытки должны были пригодиться». Но что-то здесь не клеится. Военные покрепче штатских. Но большинство штатских партийцев отказались выступать на публичных процессах, несмотря на многомесячную «обработку», а Тухачевский, по Радзинскому, сломался под пытками за два дня. Ну, хорошо, Радзинский перепутал дату ареста — не 27, а 22 мая. Все равно что-то быстро. И не только Тухачевский, но все арестованные спешат «оклеветать» себя и товарищей. Да и с кровью все не так однозначно. Пусть не на листах, а на листе, и не пятна, а пятнышки. Но все равно: если уж запачкали показания кровью маршала, что мешает их переписать? Тем более, что он уже несколько дней как согласился сотрудничать.

Факсимиле показаний опубликовано в 1989 г. Они написаны аккуратно рукой самого Тухачевского. Более ста страниц. «Что же касается кошмарных пятен крови, да еще „имеющих форму восклицательного знака“, то они действительно есть, но не на собственноручных показаниях Тухачевского, а на третьем экземпляре машинописной копии…» — иронизирует публикатор.

Действительно, били Уборевича и Эйдемана. Насколько сильно? Через две недели суд, и никаких следов не должно остаться. Но стоило только «нажать», и последовали признания. «Как мы сейчас знаем, ни Тухачевского, ни Фельдмана не пытали. Били, видимо, Якира и Уборевича, потому что они, будучи уже „изобличенными“ сначала Воловичем и Прокофьевым, потом Примаковым, и, главное, Фельдманом и Тухачевским, все равно не признавались. В терминах того времени они считались уже „явными и неразоружившимися врагами народа“». «Выбитые показания» можно было опровергнуть на суде. И часть показаний там действительно опровергли. Но не все.

С какой стороны ни посмотри, а «физическое давление» никак не дотягивает до объяснения поведения «генералов». Они ведут себя так, как будто действительно виновны в «государственной измене» и не могут «отпереться», как в 1930 году.

 

Папка против папки

Генерал НКВД А. Орлов, сбежавший от Сталина, рассказывает, что в феврале 1937 г. к нему в Испанию приехал двоюродный брат, З. Кацнельсон, нарком внутренних дел Украины. Он сообщил Орлову, которому безусловно доверял, что военные уже давно ищут повод арестовать Сталина, но до недавнего времени понимали, что им вряд ли удастся убедить ЦК партии (против ВКП(б) генералы-коммунисты выступать не хотели — у них не было замены этой структуре управления) в том, что Сталин — «враг». Вождь владел искусством политической демагогии лучше всех маршалов и генералов, вместе взятых. Партия признала правоту Сталина в деле Большого скачка, и ответственность за его провал теперь ложилась на всех. Нужен был официальный повод для разоблачения Сталина (хоть и под давлением штыков). Кацнельсон утверждал, что «генералы» получили в свои руки такой козырь — документы о сотрудничестве Сталина с охранкой. Учитывая, что все до сих пор известные документы о сотрудничестве Сталина с охранкой являются фальшивками, эти бумаги, скорее всего, были подделкой, которую могли готовить с участием старых большевиков, посвященных в дореволюционные слухи, столь неприятные для Сталина. В условиях суматохи дворцового переворота такие документы вполне могли стать достаточным аргументом — партийная элита недолюбливала Сталина, а политическая культура того времени не предусматривала тщательных экспертиз (сфабрикованные обвинения в сотрудничестве с охранкой и разведками применялись в 1937–1953 гг. постоянно и не вызывали возражений).

Если Кацнельсон или Орлов не выдумали эту историю, судьба Сталина висела на волоске. Версия Орлова, конечно, не является исчерпывающим доказательством существования заговора. Однако она предлагает рабочую гипотезу, которая объясняет множество фактов, необъяснимых с точки зрения юридического подхода (в том числе и неизвестных Орлову). В. Роговин считает, что есть основания считать свидетельство Орлова достоверным: «Генералы отнюдь не стремились к установлению в СССР военной диктатуры. Они хотели восстановить большевистский режим и поэтому выбрали такой мотив свержения Сталина, который мог перетянуть на их сторону большинство ЦК».

Мы увидим, что о том же будет писать Тухачевский в своих показаниях. Даже если они написаны под диктовку Сталина, зачем было вкладывать в уста Тухачевского показания о стремлении военных к «партийности»? И как именно об этом нюансе узнал Орлов, находившийся в Испании и занимавшийся другими делами?

Появление у военных компромата (пусть и сфабрикованного) объясняет, зачем Сталину понадобилось срочно запасаться «встречным» компроматом, полученным из крайне сомнительного источника. Речь идет о так называемой «Красной папке».

В конце 1936 г. двойной агент НКВД и германского СД, один из руководителей белогвардейской организации РОВС генерал Н. Скоблин сообщил германской спецслужбе о подготовке в СССР и Германии двойного военного переворота связанными между собой генералами двух стран. Не свидетельствует ли это, что Сталин через Ежова таким образом начал компрометировать Тухачевского уже в конце 1936 г.? Во-первых, слухи об оппозиционных настроениях Тухачевского и его готовности совершить переворот давно ходили по Европе. Бывая за рубежом, маршал вел себя независимо, что стимулировало надежды эмиграции. Вообще «слухи о заговоре с участием офицеров Красной армии и вермахта циркулировали по Европе задолго до того, как они нашли выражение в обвинениях, выдвинутых на показательных процессах 1937 г.». Так что единственная новость, которую Скоблин сообщил в Германию, заключалась в том, что заговор зреет и среди немецких военных (как сейчас известно, это была правда, но тоже основанная не на знании, а на слухах). Информация Скоблина сама по себе не могла повредить Тухачевскому. Никаких доказательств она не содержала. Никто не мог гарантировать, что немцы воспримут идею Скоблина как руководство к организации собственной провокации. Этот эпизод имел только одно последствие — он подал главе СД Гейдриху идею. Поэтому нельзя считать действия Скоблина началом сталинского наступления против Тухачевского.

В Германии не поверили этому сообщению, восприняв его как очередную провокацию в стиле операции «Трест». Гейдрих решил ответить провокацией против Тухачевского, подтвердив версию о заговоре советских военных. Была сфабрикована «Красная папка» документов, которые должны были доказать, что Тухачевский готовил переворот в пользу Германии и занимался шпионажем. Сыграла ли она какую-то роль в падении маршала?

В феврале 1937 г. чешскому послу в Германии стало известно, что Гитлер ждет переворота в СССР. В марте французскому премьер-министру Э. Даладье из русских эмигрантских кругов стало известно, что Германия готовит в СССР переворот. В своих мемуарах Э. Бенеш утверждал, что он сообщил советскому послу о заговоре Тухачевского, но известные сегодня документы позволяют считать, что Бенеш перепутал сроки. 22 апреля президент Чехословакии в беседе с советским послом С. Александровским высказывал опасения по поводу возможного сближения между СССР и Германией. С помощью чехов НКВД вскоре после 8 мая получил немецкую папку. Но на процессе против Тухачевского она не появилась. Это значит только одно: Сталин в подлинность документов не верил. Сталину могло быть известно, что немцы сфабриковали документы после того, как сами не клюнули на провокацию НКВД — сообщение о совместном заговоре советских и немецких военных. Факт этой провокации породил версию, что интрига НКВД с самого начала была направлена на уничтожение Тухачевского. Однако это очень смелое допущение. Во-первых, НКВД и раньше использовал имя Тухачевского в играх с противником, так как слухи о бонапартистских настроениях маршала широко ходили по Европе. Во-вторых, нельзя было ожидать, что нацисты начнут с таким энтузиазмом фабриковать именно те документы, которые нужны Сталину.

В любом случае, «Красная папка» играла второстепенную роль. Сталин не хотел оставлять в архивах процесса доказательства, которые могут быть впоследствии подвергнуться проверке и оказаться бесспорно фальшивыми. Но папка была ему нужна на случай, если военные используют свой фальшивый компромат. Тогда можно будет шокировать пленум ЦК своей папкой, предложить провести проверку всех предъявленных документов и таким образом выиграть время. Папка была запасным тактическим оружием, которое так и не выстрелило. Это подтверждает и Молотов: «Не мог Сталин поверить письму буржуазного лидера, когда он не всегда своим доверял. Дело в том, что мы и без Бенеша знали о заговоре, нам даже была известна дата переворота».

Что это была за дата? В ближайшее время не планировалось никаких праздников и маневров. Когда можно собраться вместе, иметь повод для передвижения войск поблизости от Кремля? Только во время работы июньского пленума ЦК.

И откуда Сталин мог узнать «дату переворота», а значит, и сам его план?

 

Почему признались военные?

Итак, Тухачевский, который все отрицал в 1930 году, признал все и даже больше в 1937 году. Почему? Ни физическое воздействие, ни папка, прибывшая из-за границы, не объясняют этой метаморфозы. Признаний военачальников, скомпрометированных связями с троцкизмом, было недостаточно. Несмотря на важность показаний Фельдмана, их тоже можно было отрицать — не велика птица. К тому же что-то заставило немедленно сознаться и его, причем безо всякого физического воздействия. Даже семья в Америке не является таким грехом, который заставляет красного командира возводить подобную напраслину на себя и ближайших товарищей.

Все это и для Сталина было неожиданностью, и сама эта неожиданность позволяет найти ответ на поставленные вопросы. На заседании Военного совета Сталин говорил: «Почему мы так странно прошляпили это дело? Сигналы были. В феврале был Пленум ЦК. Все-таки как-никак дело это наворачивалось, а вот все-таки прошляпили, мало кого мы сами открыли из военных». Странная оговорка — «мало кого мы сами». Если не «мы сами», то кто открыл?

Такой сокрушительный удар по заговору может нанести только предательство. Только предательство может обеспечить властям такую уверенность в виновности людей, на которых еще недавно рассчитывали. То, что произошло в мае — июне 1937 г., — это не превентивный удар по возможной в будущем военной оппозиции. Превентивные удары можно наносить иначе, более спокойно перемещая кадры. Сталин был большой специалист этого дела. А здесь — от перемещений 10 мая до ареста главного обвиняемого — менее двух недель. И признаются невиновные люди иначе. Не так быстро, и не все.

Версия предательства многое объясняет. Но источник информации, которому Сталин мог безусловно доверять, — это не один из генералов. Сталин хорошо знает, что его военачальники недолюбливают друг друга. Значит, могут и клеветать друг на друга. Источник информации должен быть старым проверенным и влиятельным человеком.

Откуда этот человек может узнать о заговоре? Это как раз понятно: снять Сталина с партийных постов при сохранении партии как системы управления (а другой не было) можно, только привлекая к перевороту гражданских членов ЦК.

Подготовка военно-политического переворота требовала вовлечения большого числа людей. Если Сталин мог заручиться свидетельствами влиятельных участников оппозиционных консультаций, то поведение арестованных военных получает простое объяснение: поняв, что заговор раскрыт, они встали перед выбором — расстрел за подготовку государственного переворота или сделка со Сталиным.

В апреле 1937 г. Сталин внезапно переменил отношение к группе военных, а также перенес огонь с бывших фракционеров на «верных ленинцев». Если причиной этого была информация о плане смещения Сталина на июньском пленуме, то она могла исходить от авторитетного члена ЦК. Как узнать, кто это? Одно очевидно — скорее всего, он пережил Большой террор.

Проведем анализ посещений кабинета Сталина в решающий период между серединой марта и концом апреля 1937 г., когда в поведении Сталина произошел перелом от плановой «антитеррористической» операции против «бывших» оппозиционеров и других потенциально опасных, но ныне маловлиятельных людей — к разгрому военной и партийной элиты, к разгрому «заговора, который мы прошляпили».

В 30-е гг. среди посетителей Сталина можно выделить узкий круг собеседников, с которыми обсуждаются любые вопросы любого уровня секретности. Это Молотов, Каганович и Ворошилов. Почти все остальные посетители заходят для обсуждения своих «профильных» вопросов. При этом более доверенные лица могут присутствовать при обсуждении чужих вопросов, а менее доверенные перед началом такого обсуждения удаляются.

Кроме «самого узкого круга» есть еще два руководителя, которые пользуются высоким доверием, но присутствуют на совещаниях реже — Андреев и Микоян.

До февральско-мартовского пленума обсуждение «вопросов Ежова» происходит в относительно широком кругу (на совещаниях 29 января и 5 февраля помимо названного узкого круга, куда тогда входил еще и Орджоникидзе, — еще Ульрих, Вышинский, Хрущев, Жданов, Литвинов). Планы репрессий, которые обсуждались в этом кругу, не могли быть направлены против партийно-государственных верхов.

Андреев присутствует прежде всего как секретарь, ответственный за фиксацию решений. А вот Микоян «заходит». Он присутствует в крайне узком кругу (без Андреева) 23 февраля. 14 марта (между 19.25 и 22 часами) он отсутствует на совещании узкой группы с участием Ежова и Андреева. После этого Андреев перестает участвовать в совещаниях узкого круга. Там остаются Сталин, Молотов, Каганович, Ворошилов и «заходящий» Микоян. И «заходит» он так, чтобы это выглядело незаметно, как бы по текущим делам.

21 марта проходит широкое совещание по вопросам, связанным, судя по составу участников, с внешней политикой. В 17.35 пришел Ежов. В 18.00 — Микоян. В 18.50–19.00 посторонних попросили удалиться (в том числе такого влиятельного руководителя, как Чубарь). Узкий круг с Микояном и Ежовым остаются и совещаются о чем-то еще час. 28 марта в кабинете Сталина обсуждаются вопросы внешней политики (помимо дипломатов, собрался узкий круг, включая Микояна). Дипломаты постепенно покидают кабинет. В 19.35 Литвинов уходит, его сменяет Ежов, и узкий круг (включая Микояна и без Андреева) беседует сначала полчаса с Ежовым, а потом еще больше часа без него. 29 марта в конце дня узкий круг (включая Микояна) опять собирается с Ежовым в конце дня на часик без посторонних. 1 апреля Микоян приходит в кабинет в 18.15, когда там идет обсуждение, на котором может присутствовать Розенгольц. В 19.00 последний уходит, и узкий круг остается с Ежовым и присоединившимся к нему в 19.05 В. Балицким. В конце дня 2 апреля узкий круг собирается с Ежовым без Микояна.

11 апреля происходит узкое совещание для «совсем своих» — без Ежова. С 17.10 до 18.30 Сталин, Молотов, Ворошилов, Каганович и Микоян беседуют о том, что не нужно знать и Ежову. Возможно, именно в этот день была решена судьба партийного и военного руководства. После этого Микоян «уходит в тень». Участвует только в «широких» совещаниях.

Но 14 апреля 1937 г. Сталин сосредоточил принятие всех оперативных решений Политбюро в руках «семерки» — Сталин, Молотов, Ворошилов, Микоян, Чубарь, Каганович и Ежов. В 1937–1938 гг. из них будет репрессирован только Чубарь.

13 апреля Сталин приглашает в кабинет Ежова и Агранова. 14 апреля узкий круг посидел с Ежовым 45 минут после ухода Литвинова. 19 апреля возвращается Андреев. Политическое решение принято, нужно продумать план мероприятий. 23 апреля — узкое совещание с Ежовым и Андреевым без Ворошилова и Микояна. 25 и 29 апреля — с Ежовым без Андреева. 26 апреля Сталин вызывает Ежова. Идет обсуждение последних деталей будущей операции.

* * *

Интересный эпизод: Л. Рудинкина, жена авиаконструктора А. Яковлева, выросшая в семье Я. Рудзутака, вспоминала, что в 1937 г. однажды случайно услышала беседу с критикой Сталина, в которой участвовали Рудзутак, Микоян и военные. Микоян пережил террор, а Рудзутак был арестован уже 24 мая.

Понятно, почему противники Сталина могли считать Микояна «своим». Он тоже был сторонником «иммунитета», брал под защиту свои кадры, то есть мог подозреваться в «непартийном поведении» по защите своего ведомства, а то и клана. Это доходило до прямых конфликтов со Сталиным: «Резкая и острая полемика была у меня со Сталиным. Он грубил, говорил мне, что я не понимаю ничего в кадрах, вредителей терплю, подхалимов люблю, защищаю их». По ведомственной принадлежности Микоян защищал легкую промышленность, то есть был вовлечен в межведомственные конфликты, нарушавшие монолитность бюрократической иерархии. В ходе Большого террора были уничтожены руководители, которым было присуще и меньше самостоятельности, чем Микояну. А вот он получил «охранительную грамоту». Почему?

Если источником информации Сталина действительно был Микоян (а для такого предположения есть косвенные улики), это не значит, что Анастаса Ивановича следует клеймить именем Иуды. В конце концов, он защищал свое представление о том, каким должен быть путь к коммунизму, от противников, которые, может быть, могли погубить «дело Ленина». Микоян не мог тогда знать, какие последствия вызовет «дело военных», какие масштабы примет сталинский террор. Судя по поведению Микояна в 50-е гг. и по его мемуарам, он раскаивался за свою поддержку Сталина в 1937 году.

Впрочем, у Сталина могло быть и несколько авторитетных информаторов. А. Колпакиди и Е. Прудникова обращают внимание на судьбу Б. Шапошникова. Его имя то и дело мелькает в показаниях обвиняемых. Но Сталин уверен в Шапошникове, ставит его во главе Генерального штаба. Сталин был будто благодарен ему. Но за что? За то, что именно он сообщил о заговоре, в руководство которого входил. Почему Шапошников сначала примкнул к заговору, а затем предал несостоявшихся декабристов? Потому что сначала заговор был направлен против сталинского экстремизма, а затем стал приобретать троцкистский характер. Шапошников не хотел способствовать приходу к власти левых экстремистов, да еще и стремящихся расчленить Россию, и пошел к Сталину.

Но Шапошников не может быть «главным свидетелем». Дело в том, что Сталин, как показывает ситуация 1930 г., ему тоже не очень доверял. Но «источник информации» указал на невиновность Шапошникова, и это было логично, учитывая противоречия Шапошникова и Тухачевского. Неубедительны и мотивы предательства: Шапошников достаточно хорошо знал Тухачевского, чтобы подумать, будто он будет расчленять СССР в угоду Троцкому. Старое недовольство Тухачевским сделало консерватора Шапошникова одним из столпов сталинской чистки. Но Сталин не мог довериться ему одному. Оппозиция провалилась «по политической линии».

 

Недопереворот

Вывод Тухачевского в его обширной исповеди, датированной 1 июня 1937 г., был самоубийственным: «Таким образом, развивая свою платформу от поддержки правых в их борьбе против генеральной линии партии, присоединяя к этому в дальнейшем троцкистские лозунги, в конечном счете антисоветский военно-троцкистский заговор встал на путь контрреволюционного свержения советской власти, террора, шпионажа, диверсии, вредительства, пораженческой деятельности, реставрации капитализма в СССР». Зачем маршалу и другим военачальникам, в руках которых находятся значительные массы войск, устраивать поражение страны в войне (победу в которой они с таким упоением готовили), почему не организовать просто военный переворот? Абсурд. Очевидно, такие признания нужны Сталину для компрометации заговорщиков. Но почему Тухачевский в здравом уме и твердой памяти подмешивает к вполне реалистичной картине подготовки антисталинского переворота фантастическую картину организации «пятой колонны». На чем основана его надежда, что, оболгав себя таким образом, он сумеет сохранить себе жизнь и известное влияние? Почему после расстрела Зиновьева, Каменева, Пятакова Тухачевский верил, что Сталин оставит его в живых?

Ответить на этот вопрос помогают показания Тухачевского о планах организации поражения СССР в войне, которые так и называются — «План поражения». По существу это стратегические соображения Тухачевского об основных угрозах при войне с Германией. Тухачевский демонстрирует глубину своего мышления, полноту знания проблемы, время от времени вставляя: «я предложил Якиру облегчить немцам задачу…» Но можно было и не облегчать, так как в нынешних планах есть недостатки, из-за которых «поражение не исключено даже без наличия какого бы то ни было вредительства». Не нужно вредительство. Да и не было его. Тухачевский убеждает Сталина: без меня вы не сможете доработать планы будущей войны. Признав свою вину, Тухачевский пытался доказать свою военную квалификацию. Зачем? Вспомним опыт большевиков, к которому Сталин обратился в мае, — коллективное руководство войсками. Это — практика гражданской войны, когда комиссары должны были подстраховать военных специалистов. Военные, которым не доверяют политически, все равно используются на службе. Без их квалификации не обойтись. Но Тухачевский не мог не понимать, что после всего случившегося политики будут настолько сильно бояться своих «генералов», что могут их расстрелять даже вопреки целесообразности и желанию. Поэтому побежденные должны предоставить победителям гарантии, что больше не будут претендовать на политическую власть. Для этого они должны были пожертвовать своим престижем (по крайней мере до Войны, которая все спишет и оправдает), признаться в позорных преступлениях. Только на этих условиях Сталин мог доверить им хотя бы роль «военспецов». Это была путевка в жизнь для людей, уверенных в том, что они нужны Сталину. Только Тухачевский и другие «генералы» не знали, что Сталин не считал их незаменимыми.

Показания Тухачевского 1 марта не вписываются ни в юридическую версию, ни в образ храброго тираноборца. Если Тухачевский готовил свержение Сталина, то в своих показаниях и на процессе он должен был обличать тирана, чтобы умереть с честью, а может быть, — сагитировать коллег. Если Тухачевский и другие генералы были невиновны, но их пытали и шантажировали, можно было отделаться коротким признанием вины, подписанием абсурдных обвинений, сочиненных следствием. Потом их можно опровергать на суде. Не то и не это. Тухачевский работает не за страх, а за совесть, описывая заговор тщательнее Радека. Но Радек — многократно раскаявшийся оппозиционер, а Тухачевский — прославленный советской пропагандой маршал.

Перечитаем показания Тухачевского, не обращая внимания на идеологические штампы. Первоначально маршал рассказывает о своих контактах с недовольными военными и партийцами в период его опалы 1928–1930 гг. Во время конфликта между правыми и Сталиным «со мной заговорил Енукидзе, знавший меня с 1918 г. и, видимо, слышавший о моем недовольстве своим положением и о том, что я фрондировал против руководства армии. Енукидзе говорил о том, что политика Сталина ведет к опасности разрыва смычки между рабочим классом и крестьянством…». Симпатии Енукидзе правым зимой 1928–1929 гг. вполне естественны. Тухачевский, по его словам, отнесся к позиции Енукидзе благосклонно, тем более, что у него были основания быть обиженным Сталиным и Ворошиловым. После поражения правых Енукидзе в 1930 г. сообщил Тухачевскому, что они продолжат борьбу в подполье. Однако вскоре после этого последовала сначала история с обвинениями Какурина, а затем — возвращение Тухачевского из опалы. Никаких упоминаний о своей оппозиционной деятельности в 1931 г. Тухачевский не дает. В это время он ведет переговоры с немецкими офицерами, с которыми обсуждали возможность совместных действий против Польши. Останься Тухачевский в военном руководстве до 1939 г., эти разговоры воплотились бы в реальность.

До этого времени показания Тухачевского не содержат ничего невероятного. Тем временем разразился голод в деревне, и в 1932 г. Тухачевский и Фельдман стали в частных разговорах критиковать сталинскую политику в деревне с правых позиций. Тухачевский утверждает, что они создали группу, к которой затем привлекли недовольного политикой Сталина и Ворошилова командарма Смолина. Тогда же во время командировки в Германию Тухачевский говорил с троцкистом Роммом, который убеждал его, что установки Троцкого, «особенно в отношении борьбы с политикой партии в деревне, очень похожи на установки правых». Это замечание о программе Троцкого соответствует действительности — Сталинский «большой скачок» настолько «перевыполнил» предложения Троцкого 1927 г., что теперь его позиция была ближе к Бухарину (тоже полевевшему), чем к Сталину. А вот следующие слова Тухачевского уже не согласуются с позицией Троцкого: «Между прочим, Ромм сообщил мне, что Троцкий надеется на приход к власти Гитлера, а также на то, что Гитлер поддержит его, Троцкого, в борьбе с советской властью». В дело вступает «тенденция следствия», которая далее будет все сильнее вмешиваться в показания маршала. Пока Тухачевский делает не важную для себя уступку своим соавторам — Троцкий не является его кумиром, и почему бы, походя, не замазать его в связях с Гитлером, раз уж разоблаченный маршал все равно согласился «разоружиться перед партией». В другом месте Тухачевский упоминает о вредительских планах троцкиста Смирнова (о них говорилось еще на процессе 1936 г., почему бы не подтвердить). Затем подтверждает, что Енукидзе и Петерсон готовили дворцовый переворот в 1933–1934 гг. при участии Горбачева.

Дальнейшие события, описанные Тухачевским, совсем выпадают из «тенденции следствия»: маршал рассказывает, как раскритиковал контракт с немецкой фирмой «Рейнметалл», из-за чего поссорился с Уборевичем. Если бы Тухачевский был вредителем, ему нужно было бы поддержать контракт на поставку недоработанных артиллерийских систем, да еще немецких (это же, по версии следствия, «хозяева» заговорщиков).

Описание событий начиная с 1933 г. Тухачевский начинает вести уже в большем соответствии с тенденцией следствия и с такими деталями, которые не могли не быть для него унизительными. Если раньше Троцкий «просит его», то теперь Тухачевский получает «задание Троцкого» о сотрудничестве с фашистами, шпионаже в их пользу, диверсиях и т. д. Дальнейшее изложение носит смешанный характер. Вставки о вредительстве, пораженчестве и т. п., соответствующие «тенденции следствия», перемежаются с эпизодами о беседах недовольных военных. Эти фрагменты откровенно противоречат друг другу. Так, Тухачевский и С. Каменев ведут откровенный разговор об ошибках военного командования. Тут же Каменев подключается к «вредительству», то есть сознательно делает ошибки. При этом в качестве «вредительских» действий Каменева Тухачевский описывает слабость ПВО, связанную с недостатком технических средств (что зависело не от С. Каменева, а от поставщиков военной техники).

Вслед за Тухачевским, Фельдманом, Эйдеманом и Каменевым к руководящему ядру заговора присоединились Примаков, Уборевич, Якир, который, в свою очередь, контактировал с Гамарником и Корком. В 1933 г. Примаков привел к группе Тухачевского свою троцкистскую военную группу. Приход в руководство заговора Якира и Уборевича в 1934 г. привел к разногласиям (как мы видели, эти военачальники конфликтовали и на официальных заседаниях вплоть до весны 1936 г.). Тухачевский рассказывает о дискуссиях между военными, которые рисуют заговор вовсе не в том свете, в котором его желало бы представить следствие: «Уборевич и Якир раскритиковали состав центра заговора. Они находили этот состав слишком „беспартийным“. Якир считал необходимым усиление не только центра, но даже и рядового состава людьми „с большим партийным и политическим весом“». То есть Якир и Уборевич выступали за отстранение нынешней правящей группы в пользу нового партийно-государственного руководства, а не за установление военной диктатуры. Тухачевский был не против того, чтобы сохранить коммунистический режим, хотя бы по форме. Но роль военных в нем в этом случае стала бы гораздо большей.

Кого из коммунистических лидеров Якир хотел бы видеть в руководстве военным заговором? Когда ему было сделано предложение переехать на повышение в Москву, Якир при поддержке Уборевича добился оставления на Украине. Здесь руководил Косиор.

Тухачевский обсуждал с Бухариным планы борьбы со Сталиным, а Ягода в 1936 г. перебрасывался с маршалом такими репликами: «Ну, как дела, главный из борцов» и «В случае надобности военные должны уметь подбросить силы к Москве». Если это «тенденция следствия», почему бы не приписать Ягоде более определенные высказывания террористического и вредительского характера? Нет, Ягода обсуждает возможность переброски войск так, чтобы «в случае чего» сказать, что имел в виду, скажем, поддержку войсками Сталина и советской власти от каких-нибудь мятежников.

С 1935 г. «единственно реальным представлялся „дворцовый переворот“, подготовляемый правыми совместно с работниками НКВД, и, наконец, изменение положения могло наступить в результате тяжелой, напряженной войны в СССР, особенно в случае поражения». Но, по оценкам советских военных, Германия была слишком слаба, чтобы нанести поражение СССР. Это рассуждение нужно, чтобы вернуться от темы переворота к главной «тенденции следствия», направленной против Троцкого: с 1935 г. он настаивал на организации поражения СССР в войне с лучшим другом троцкистов Гитлером.

Современный исследователь С. Т.Минаков пишет о взглядах Тухачевского: «Его отношение к политической власти носило характер аристократически-снисходительный, порой пренебрежительный, несколько богемный, „ироничный“… Были ситуации, когда он оказывался на грани „покушения на власть“, однако нужна она была ему… как одно из множества иных средств получения самого (сильного. — А. Ш.) из „аристократических удовольствий“ — удовольствия войны». Очередное разоблачение, далеко не первое, тоже могло восприниматься Тухачевским иронично, как некая игра, почти штабная. Да, с переворотом не получилось. Придется вести грядущую войну под командованием Сталина. Надо теперь играть по его правилам. Но ведь нельзя же всерьез поверить, что Сталин собирается выиграть войну без своих лучших военачальников. Это вам не жалкие «политиканы» Зиновьев и Каменев…

* * *

Получив показания, Сталин мог позволить себе выступить на расширенном заседании Военного совета 2 июня. Казалось бы, Сталин мог говорить уверенно и грозно, форсируя террористические призывы по сравнению с февральско-мартовским пленумом. Не для того ли разыгрывался весь «спектакль»? Но нет. Линия предыдущего пленума на время забыта. «Трудно назвать другую сталинскую речь, которая была бы столь сумбурной, как это его выступление», — справедливо констатирует В. Роговин. Сталин явно растерян и настроен в отношении общества примирительно. Давая характеристику обнаруженному заговору, вождь возражает тем товарищам, которые утверждают, что можно искать причины предательства в социальном происхождении разоблаченных генералов: «не каждое лицо из данного класса может вредить». Ведь и Ленин был дворянином. И не в том дело, что кто-то когда-то состоял в троцкистской оппозиции. Член Политбюро ЦК А. Андреев голосовал в 1921 г. за Троцкого. Да и Дзержинский иногда был с Троцким против Ленина. «Он не был человеком, который мог быть равнодушным в чем-либо». За это не надо наказывать (вскоре начнется тотальное уничтожение «недобитых» представителей «враждебных классов», а в 1938 г. Сталин припомнил Бухарину конфликт с Лениным, который простил Дзержинскому). Следовательно, не нужно бояться массовой чистки в армии и обществе по признаку классового происхождения и принадлежности к троцкистской оппозиции в прошлом. Это — явное отступление по сравнению с линией февральско-мартовского пленума. Сталин отступал только тогда, когда видел угрозу своей власти.

Во всяком случае, теперь Сталин понял, что главная угроза — вовсе не в троцкистах: «Я знаю некоторых не троцкистов, они не были троцкистами, но и нам от них никакой пользы не было. Они по-казенному голосовали за партию». Это не отменяло антитеррористическую операцию, но делало ее частью решения более широкой задачи, о которой Сталин пока не сообщил слушателям.

Социальная сущность заговора, по мнению Сталина, вообще находится вне страны, поскольку он финансировался германскими фашистами. Многие участники были завербованы «по бабской части». В итоге они хотели «сделать из СССР вторую Испанию», то есть поднять профашистский мятеж. Этот пример был у всех перед глазами.

Сталин концентрирует обвинения на шпионаже в пользу Германии. Это понятно — нужно скомпрометировать арестованных военачальников. Если говорить о подготовке переворота, то возникнет вопрос о мотивах, которые могут вызвать у других офицеров симпатию. Мотивы шпионажа низменны. К тому же, по наблюдению А. Колпакиди и Е. Прудниковой, «шпионская организация, в отличие от „военной партии“, „военной организации“, не может быть большой». Значит, она ликвидирована почти целиком, арестов больше не будет. И к тому же еще не разоблаченные сообщники должны ужаснуться — куда нас вовлекли! Впрочем, гарантии безопасности такое выступление Сталину не давало. Могли не поверить подельщики в шпионскую версию. Но должны были поверить, что Сталин верит. А значит, есть время, шанс выжить, а может быть, восстановить связи.

Но Сталин не удерживается на обвинениях в шпионаже, то и дело «сбивается» на переворот. Принадлежность к заговору некоторых «хороших людей» он объясняет тем, что те были чем-то недовольны и после переворота надеялись поправить свои дела. Стоит ли наказывать таких «простачков». Речь Сталина создает впечатление, что и расправа будет не столь уж суровой. Да и кто сам придет с повинной — простим.

Сталин тщательно подбирает слова, он (в отличие от Ворошилова) вовсе не настаивает на перспективах массовой чистки армии. Не надо торопиться, надо этот заговор «спокойно изучить». Сталин не намерен рубить с плеча, он будет изучать, принимать профилактические меры. Никто не должен был заподозрить его в террористических намерениях, под профилактикой имелись в виду уступки, способные удовлетворить офицерскую среду, чтобы больше не вызревали заговоры.

Ядро заговора разгромлено. Но если в зале сидят сообщники? Что им делать — срочно поднимать восстание в последней, отчаянной попытке выручить лидеров и спастись самим? Или затаиться? Сталин дает понять — выступать нет смысла, мы не планируем новых ударов по офицерству.

Никто не хотел умирать, все офицеры надеялись принять участие в будущей войне, в том числе и разоблаченные. 9 июня, накануне суда, Якир писал Сталину: «Вся моя сознательная жизнь прошла в самоотверженной честной борьбе на виду у партии — потом провал в кошмар, в непоправимый ужас предательства». Если Якир «подыгрывает» Сталину, будучи невиновным, то зачем? Сделка состоялась: показания в обмен на жизнь. Сталин в курсе (без него такие решения не принимаются). Тогда можно написать по-военному: задание партии выполнено, готов к новым указаниям. Или Якир считает, что его оклеветали без ведома Сталина? Тогда зачем признаваться в предательстве? Письмо приватное, не для публикации. Для Якира факт предательства очевиден, он убеждает Сталина, что его предательство — трагический эпизод, за который можно простить.

Сталин был уверен в своих подсудимых. 10 июня было принято нетривиальное решение — заговорщиков будут судить их коллеги. Было образовано Специальное судебное присутствие Верховного суда во главе с В. Ульрихом (ставший уже привычным судья на публичных процессах), в которое ввели заместителя наркома обороны Я. Алксниса, начальник штаба РККА Б. Шапошникова, командующего Дальневосточной армией В. Блюхера, командующих округами С. Буденного, И. Белова, П. Дыбенко, Н. Каширина. Большинство этих судей потом будут расстреляны. Зачем же вручать судьбу опасных заговорщиков в руки подозреваемых в заговоре военачальников. Вдруг одни начнут отрицать обвинения, а другие их оправдают. Но Сталин был уверен и в большинстве судей. Посмотрим, кто проявит колебания. На всякий случай 10 июня на большинство судей Примаков по настоянию Ежова дал показания об участии в заговоре. Подстраховываясь, Сталин не считал эти показания серьезными (Шапошников снова оказался упомянут, и ничего, выжил).

На процессе 11 июня Якир, Тухачевский, Корк и Фельдман произнесли развернутые речи. Все признали вину. Генерал Д. Волкогонов писал в 90-е гг.: «Едва ли кто из членов суда верил, что перед ними сидят „заговорщики и шпионы“. Думаю, что и у Тухачевского, и его сотоварищей могла где-то шевельнуться надежда: ведь суд, состоящий из людей, с которыми двадцать лет служили под одними знаменами, должен прислушаться, если не к зову справедливости, то хотя бы к традициям боевого товарищества… Но совесть в то время предельно скупо использовала свой вечный шанс. Остался он невостребованным и на этот раз». Этот весьма распространенный среди «шестидесятников» взгляд на вещи был бы хоть сколько-нибудь оправдан, если бы Тухачевский и сотоварищи пытались доказывать свою невиновность в государственных преступлениях. Но они признавали свою вину в предательстве (хотя в разных формах и в разной мере). Если бы в бытность Волкогонова заместителем начальника Главпура в первой половине 80-х гг. группа офицеров признала свою вину в подготовке переворота (в том числе и на суде), что подсказала бы ему совесть политработника? В 1937 г. ситуация была еще более определенной. В заговоре обвинялись люди, которые реально могли совершить переворот, у которых были основания стремиться к изменению курса, которые и прежде вели «опасные разговоры» на эту тему. Они были воспитаны эпохой революционных переворотов и мятежей. Судьи имели и личные основания недолюбливать подсудимых, так что признания ложились на подготовленную почву. Почему бы Буденному не считать Тухачевского бонапартистом?

Примаков, Фельдман и Корк каялись безо всяких оговорок. Что касается Тухачевского, Уборевича и Якира, они тоже признавали свою вину в заговоре, отрицая только некоторые эпизоды обвинения. Как и в письме Якира Сталину, все они теперь унижались перед вождем, просили снисхождения за предательство.

Частичное признание вины симптоматично. Якир и Уборевич каялись в заговоре, но категорически отрицали участие в шпионаже, а Уборевич — еще и во вредительстве. Якир участие во вредительстве вообще-то не отрицал, но на конкретные вопросы Блюхера отвечал путано и неконкретно. Да и Тухачевский, который сначала признал шпионаж, на суде уклончиво отвечал, что не знает, можно ли это считать шпионажем. Ведь речь шла о служебных контактах с немецкими офицерами. Пришлось даже подправлять стенограмму его выступления, подставляя к слову «генеральный штаб» (имелся в виду советский) слово «японский». Фельдман также убеждал суд, что если что-то и сообщил лишнего иностранцам, то это «пустяковые сведения».

Если невиновны полностью, то возможно два типа поведения: все отрицать в надежде разоблачить провокацию следствия перед товарищами по оружию, либо все признавать, надеясь заслужить этим себе жизнь. На процессе военных не то и не другое.

Тухачевский и на суде придерживается «тактики спеца». Буденный отметил, что «Тухачевский пытался популяризировать перед присутствующей аудиторией на суде как бы свои деловые соображения…». Тухачевский и Буденный даже поспорили о роли танков в предстоящей войне. При чтении обвинительного заключения Тухачевский качал головой, показывая своим видом, что, как писал Буденный, «все это не совсем правда, не соответствует действительности… хотя внешне производил впечатление человека очень растерянного и испуганного». «Все это не совсем правда», дает понять Тухачевский, признаваясь в подготовке переворота, вредительстве и пораженчестве. Не совсем.

В своем выступлении Примаков нанес удар прежде всего по Троцкому: «Кого объединило фашистское знамя Троцкого? Оно объединило все контрреволюционные элементы… Для какой цели? Для восстановления капитализма. Путь один — ломать диктатуру пролетариата и заменять фашистской диктатурой». Он высказал еще одну идею, которая последнее время волновала Сталина, — многонациональный состав коммунистической элиты способствует установлению связей с враждебным внешним миром. Озвучивая эти опасения, Примаков говорил: «Люди, входящие в заговор, не имеют глубоких корней в нашей Советской стране потому, что у каждого из них есть своя вторая родина…» Те, кто инструктировали Примакова, не замечали, что этот шовинистический акцент роднил коммунистический тоталитаризм как раз с фашизмом.

В ночь на 12 июня генералы были расстреляны. Некоторые перед расстрелом кричали «Да здравствует коммунизм» и даже «Да здравствует Сталин!» Они проходили проверку до конца.

Уже 20 июня было арестовано 980 офицеров, в том числе 29 комбригов, 37 комдивов и 21 комкор.

Итак, характер признаний военных на следствии и процессе 1937 г. не дают оснований для утверждения о полной фальсифицированности процесса. У Сталина были основания опасаться военного переворота на начальном этапе разгрома партийных кланов. Военным было что скрывать от него. Однако если бы дело было только в этом, механизм репрессий в армии укладывался бы в планы февральско-мартовского пленума. Но события апреля — июня 1937 г. наводят на мысль, что Сталин наносил не превентивный удар, а парировал внезапно обнаруженную смертельную опасность.

И это имело решающее значение для судеб страны. Чтобы обеспечить свою стратегию создания монолитного индустриально организованного общества, Сталин до апреля 1937 г. методично проводил «антитеррористическую операцию», которая должна была завершиться разрушением бюрократических кланов (прежде всего Ленинградского, Азово-Черноморского, некоторых отраслевых). Однако тотальное уничтожение партийных кадров пока не требовалось. Враждебные силы были идентифицированы и взяты на прицел: бывшие оппозиционеры, лидеры нескольких партийных кланов.

Внезапная «угроза с тыла» доказала Сталину и его ближайшему окружению: оппозиционное движение организуется гораздо быстрее и шире, чем казалось. Даже «неправовые» методы расследования НКВД не позволяют разоблачить врагов, обступающих со всех сторон сталинскую олигархию. Самосохранение власти и стратегии диктовало единственный выход — тотальный социальный террор, кровавая чистка всех потенциально опасных социальных групп, удары не по конкретным целям, а по площадям. Погибнут тысячи невиновных, но и заговорщики не выживут.

 

Без вождя. Немного альтернативной истории

История знает сослагательное наклонение. Иначе это — слепой фатализм. Когда мы оцениваем историческую личность, то невольно держим в голове альтернативные сценарии истории. Если бы Ленин прожил дольше… Если бы Сталин был свергнут в 1937 году…

Самые распространенные сценарии (они же и самые наивные) — прямолинейны и однозначны. Многие «шестидесятники» уверены, что если бы удалось избавиться от Сталина в 20-е — середине 30-х гг., то страна добилась бы гораздо больших экономических успехов без жертв и разрушений, сочетала бы все достижения социализма, демократии и рынка, а в Европе воцарились бы мир и процветание. Столь же «убедительны» и сценарии сталинистов, которые убеждены — проживи Сталин дольше (до ста лет?) или унаследуй его власть настоящий сталинист (на эту роль выдвигается Берия) — СССР жил бы и процветал без всяких кризисов, партноменклатуры и национальных конфликтов. В общем, стал бы раем на земле на веки вечные. Но так не бывает…

Персонажи трагедии 1937 года — не застывшие статуи. Живые участники событий действовали на пересечении исторических альтернатив. От них зависело, как пойдут события. И оценить их деяния можно, только если оценить, куда мог направиться поток событий, если бы Сталину не удалось удержаться в Кремле.

В 30-е гг. власть Сталина висела на волоске. В 1930–1931 гг. в стране сложилась революционная ситуация. Если бы крестьянские восстания нашли своего вождя или вождей, умелых организаторов, если бы городские массы протестовали чуть решительнее… Карательная машина коммунистов принимала превентивные меры. Их оказалось достаточно. Но в 1930 г. этот исход был еще неизвестен. Антибюрократическую революцию ожидали — кто с надеждой, кто с ужасом. Революция сорвала бы Пятилетку, но не сняла бы индустриализацию с повестки дня. В стране не было политических сил, которые выступали против социального государства и инвестиций в промышленность.

Сегодня мы знаем, что новый Февраль 1917 г. не грянул в СССР. Причины этого — не только в организованном сопротивлении режима, но и в настроениях широких масс, уже переживших опыт кровавой Гражданской войны. Однако социальная ломка 1929–1933 гг. оставила после себя напряженность и недовольство. Призрак революции продолжал витать над страной. Миллионы «маленьких людей» были готовы в случае ослабления режима выместить свои беды на правящей элите. Нужно было вывести страну из этого положения, успокоить людей, улучшить их жизнь. И коммунистическая элита тоже хотела жить по-человечески. На повестку дня встал переход от тоталитаризма к более умеренному авторитарному режиму, с расширением роли правовых гарантий для личности, для социальных групп, в том числе групп правящей элиты. Такой режим предполагает постепенное размежевание правящей элиты на все более влиятельные кланы, возрождение гражданского общества. Этот путь наша страна проделала в 50—80-е гг. Отказ от сталинской системы обеспечил расцвет советской культуры, не помешал продолжить индустриализацию, расширить сферу влияния СССР, но с меньшими, чем раньше, жертвами. Был ли период 1937–1956 гг. потерянным для страны? Как развивалась бы страна, если бы в 1934–1937 гг. Сталин был бы отстранен от власти?

Июньский пленум 1937 г. проходит под охраной сотрудников НКВД, которые подчиняются Ягоде, военных подразделений, верных Тухачевскому, Фельдману и Корку. Указание одно — обеспечить порядок и быть верными Центральному комитету. А члены ЦК на заседании бросают в адрес Сталина, Молотова, Кагановича и примкнувшего к ним Ворошилова гневные обвинения. Те защищаются, как могут, но их перебивают с мест — как это принято на пленумах того времени, не дают говорить. Голосуется предложение: вывести из ЦК, может быть, арестовать.

Что дальше? Картина, которую рисуют авторы, придерживающиеся державной идеологии и симпатизирующие Сталину, мрачна: «Если бы они взяли власть — что бы было? Это мы тоже можем себе представить. Борьба группировок, свара у опустевшего трона и в лучшем случае приход нового диктатора, а в худшем — то, что мы имеем теперь, но с Гитлером у границ». И наконец, самое страшное — приход к власти Троцкого, «вокруг которого сплотилось все, что было антисталинского в государстве». Ну что, страшно?

Конечно, можно считать, что ситуация конца 90-х гг. — это самое страшное. Но уверенность в том, что устранение Сталина привело бы к скачку сразу в 90-е гг., выглядит антиисторично. Задача модернизации и внешняя угроза достаточно консолидировали общество, и только зрелость индустриальной системы, ее кризис могли привести к событиям, аналогичным Перестройке. Смена стадий общественного развития имеет свою логику. После смерти таких деятелей, как Иван Грозный, Петр I и Сталин, борьба его наследников за власть в течение ближайших лет не приводила к распаду страны и Смуте. «Свара у опустевшего трона» не мешала народу жить. А при сохранении сталинского режима та же свара за трон привела к гибели сотен тысяч людей и трагедии миллионов.

В случае отстранения от власти Сталина и его окружения развитие страны шло бы в том же направлении, как после смерти Сталина и отстранения от власти Берия, Молотова, Маленкова и Кагановича в 1953–1957 гг.

А что же делать с Гитлером у границ? Позвольте, у каких границ? В 1937 г. Германия находилась в пределах Версальского договора. Сталин и Гитлер еще не поделили Восточную Европу, еще не создали советско-германскую границу. Так что перед новым руководством стояли бы не только угрозы, но и внешнеполитические возможности — в том числе упущенные Сталиным в 1937–1941 годах.

И наконец, «самое страшное» — Троцкий. Мы уже видели, что нет никаких признаков сплочения именно вокруг Троцкого «всего антисталинского». В случае прихода к власти коалиции большевистских вождей Троцкий оказался бы не в центре, а на левом фланге этой коалиции. При всем уважении к Троцкому товарищи по партии оставили бы себе наиболее важные посты руководителей экономики, вооруженных сил и внешней политики. На долю Троцкого осталось бы какое-то одно направление деятельности или удел влиятельного диссидента. Впрочем, Троцкий в 30-е годы не предлагал ничего особенно страшного для СССР и его населения, его демонизация навеяна скорее речами Вышинского, чем планами самого Льва Давыдовича.

Шансы на возвращение к власти более умеренных лидеров партии были значительно реальнее, так как за ними стояли реальные интересы внутри страны. По мнению Р. Конквеста, «можно было представить себе ситуацию, при которой Киров, Куйбышев, Орджоникидзе сидели бы в Политбюро с Бухариным и Пятаковым, может быть, даже и Каменевым, осуществляя умеренную программу». Такая перспектива не кажется столь уж неправдоподобной, если вспомнить, что в 50-е гг. режимы в Польше и Венгрии были возглавлены людьми, прежде репрессированными. Учитывая разный интеллектуальный уровень лидеров оппозиции и членов Политбюро начала 30-х гг., можно допустить, что в случае отстранения от власти Сталина и его ближайших сподвижников либо их гибели новому руководству было бы трудно обойтись без видных оппозиционеров (тем более, что жизнь во многом подтвердила их правоту).

Напуганные террором, поправевшие лидеры партии могли, как в 1953 г., устранить с арены наиболее опасных «товарищей» (Сталина и его преданных соратников, потом, может быть, и Троцкого). Но затем из чувства самосохранения лидеры бюрократических кланов и фракций отказываются от практики уничтожения политических противников. Это произошло в СССР в 1957 г. Это вело к плюрализму хотя бы в партии, а потом — в обществе.

Социально-экономический курс правых коммунистов — это не «шоковая терапия» либералов, а осторожные реформы, основанные на сочетании рынка и государственного регулирования. Эта политика требует соответствующих кадров, возвращения в общественную жизнь «недобитых» спецов.

Несомненным достижением переворота 1937 г. стало бы сохранение человеческого потенциала страны от бойни, которая развернулась в середине 1937 года.

Эпоха «великих потрясений» 1917–1956 гг. завершилась во времена «оттепели», после перехода от тоталитаризма к более умеренному авторитарному режиму, с расширением роли правовых гарантий для личности, социальных групп, групп правящей элиты. Для сталинистов «оттепель» — время крушения надежд. Хрущев «развалил все, что только можно», при Хрущеве «лишенная сильного управления экономика начинала разваливаться, а психологический удар, нанесенный XX съездом, надломил народ». Вот этот «надломленный» народ и эта «разваливающаяся» экономика обеспечили во второй половине 50—60-х гг. резкий рост промышленного производства, массовое жилищное строительство, внедрение новых технологий, включая газификацию и освоение космического пространства. Даже с точки зрения «мощи державы» Сталин отстает от Хрущева. Ведь у Сталина не было военной базы на Кубе, под самым носом США. Отказ от сталинской системы обеспечил расцвет советской культуры, не помешал продолжить индустриализацию, расширить сферу влияния СССР, но с меньшими, чем раньше, жертвами.

Но в 30-е гг. советская система еще не закрепилась настолько, как в 50-е годы. Победа оппозиции в 1937 г. могла создать вариант социально ориентированной экономики, а могла привести к дальнейшей либерализации, к настоящему «термидору», «обуржуазиванию» страны. А это возрождает разочарование и сопротивление под лозунгом «За что боролись?!» Значит — сохраняется горючий материал социальной нестабильности, который Сталин сумел утилизовать и сделать горючим в топке модернизации.

Таково «сослагательное наклонение». Но Сталин всегда опережал своих противников. Он не боялся случайно уничтожить тех, кто в реальности не решился бы на сопротивление ему. Столкнувшись с угрозой (реальной или потенциальной), вождь нанес «удары по площадям» и таким образом в корне ликвидировал опасность своей власти.