Ленин провозгласил 25 октября, что свершилась социалистическая революция. Но в первых декретах Советской власти не было ничего социалистического. Большевики объявили курс на социалистические преобразования, но в чем же они могли заключаться? Социалистические теоретики обсуждали два пути к посткапиталистическому обществу: через переход предприятий в руки их коллективов и широкое самоуправление (снизу), а также обобществление всей экономики в единую систему, работающую по единому плану (сверху). Считалось, что пути сверху и снизу вполне совместимы, что соответствовало и работам Ленина 1917 г.

 

Контроль и производственная демократия

Первым шагом к социализму снизу должен был стать рабочий контроль, а сверху – создание центрального органа регулирования экономики. В обстановке распада капиталистического рынка социалистические меры виделись способом скорейшего налаживания экономических связей и предотвращения «саботажа» буржуазии, которая сворачивала производство в явно неблагоприятных для частного капитала условиях. Большевики надеялись, что общими усилиями рабочих можно будет быстро создать новую систему продуктообмена. В обращении Московского областного бюро РСДРП(б) к партийным организациям Центральной промышленной области 20 ноября говорилось: «Основной задачей является установить обмен продуктов между городом и деревней, для чего необходим полный учет всего продовольствия и всего готового продукта, как в городе, так и в деревне, через земельные и промышленные (мануфактурные и др.) комитеты».

Этот учет должен был быть обеспечен во всероссийском масштабе с помощью рабочего контроля. Принятие декрета о рабочем контроле было в числе приоритетов советского руководства, но к подготовке этого документа подошли тщательнее, чем в случае с декретом о земле, в который просто включили необработанные крестьянские наказы.

27 октября Ленин провел совещание по этому вопросу, в котором участвовали большевики – члены Центрального Совета фабрично-заводских комитетов (фабзавкомов, ФЗК) М. Животов, В. Чубарь, П. Амосов, Н. Скрыпник, а также видные большевистские экономисты В. Ногин, Ю. Ларин (М. Лурье), Н. Бухарин, В. Милютин и др. На этом совещании были предложены три проекта организации рабочего контроля. Ленин предложил тезисы, в которых говорилось: «Рабочий контроль осуществляют все рабочие и служащие предприятия либо непосредственно… либо через своих выборных представителей, которые должны быть выбраны немедленно на общих собраниях с протоколом выборов и сообщением имен выбранных в правительство и в местные Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов». То есть, по мысли Ленина, должна была быть немедленно установлена связь органов рабочего контроля с Советами и Совнаркомом. Ленин планировал наделить органы рабочего контроля широкими полномочиями: «Решения выборных представителей рабочих и служащих обязательны для владельцев предприятий и могут быть отменяемы лишь профессиональными союзами и съездами». Таким образом, профсоюзы должны были руководить делом рабочего контроля. Свою долю полномочий получали Советы и ФЗК: «Более подробные правила рабочего контроля устанавливаются местными Советами рабочих депутатов и конференциями фабрично-заводских комитетов, а равно комитетами служащих на общих собраниях их представителей». Ленин не учитывал противоречия между лидерами ФЗК и профсоюзов в Петрограде. Члены органов рабочего контроля объявлялись ответственными перед государством за дисциплину и охрану имущества перед государством.

Свои тезисы Ленин набросал накануне, не успев продумать детали. Так, он предложил наказывать нарушителей закона тюремным заключением и конфискацией имущества, причем не только предпринимателей, но и рабочих. Дойдя до этого пункта своего проекта, Ленин рассмеялся: «А я и забыл, что имущества-то у рабочих никакого нет». Эта фраза характеризует представление Ленина о рабочем классе именно как о пролетариате, которому нечего терять, «кроме своих цепей». В действительности связь рабочего класса с собственностью была прочнее, причем не только квалифицированных рабочих, имевших возможность накопить «имущество», но и чернорабочих, не потерявших связь с крестьянским хозяйством.

Также 27 октября был представлен проект В. Милютина и Ю. Ларина. Он был раскритикован представителями ФЗК, которые в свою очередь предложили схему регулирования хозяйства с опорой на ФЗК. Однако именно Ларину и Милютину как представителям правительства было поручено в трехдневный срок составить сводный проект с учетом двух других. Проект Милютина и Ларина был подготовлен к 1 ноября, в разгар конфликта по поводу Викжеля, который завершился отставкой Милютина в числе других правых большевиков, что ослабило значение его проекта.

Проект 1 ноября, по всей видимости, унаследовавший основные идеи раскритикованного 27 октября проекта Милютина и Ларина, увязывал рабочий контроль с «правильным проведением в жизнь общего хозяйственного плана…» Этот план еще только предстояло вырабатывать Комитету народного хозяйства, который должен быть создан ВЦИКом и затем доформирован Учредительным собранием. Органы рабочего контроля по плану Милютина и Ларина должны были действовать под руководством этого комитета и заниматься вопросами, в основном касающимися рабочих. Причем в их решении рабочий комитет должен следовать указаниям профсоюзов. Ему надлежит создать контрольную комиссию, которая будет контролировать правильность снабжения предприятия и согласованность его деятельности с общим планом. Две трети комиссии должны составлять рабочие. Органы рабочего контроля должны нести ответственность перед государством за соблюдение трудовой дисциплины, правила которой издает Совет профсоюзов. Рабочие комитеты по проекту объединяются по производствам в секции рабочего контроля райсовета, которые уже могут регулировать производство, распределять сырье и заказы. Рабочие комитеты, обнаружив проблему или нарушение, должны обратиться в секцию райсовета, чтобы она принимала меры – вплоть до секвестра предприятия. Органы рабочего контроля предприятий должны были подчиняться Совету рабочего контроля, который являлся всего лишь отделом местного Совета профсоюзов. Проект предусматривал двухнедельное обжалование решений органов рабочего контроля в Совет и Комитет народного хозяйства. За нарушение декрета предусматривалось заключение до двух лет и штраф вплоть до конфискации. Такое же наказание грозило предпринимателям за несанкционированную остановку и сокращение производства, а рабочим – за самовольный захват предприятия.

Проект Милютина и Ларина, унаследовав некоторые идеи ленинских тезисов, в принципе противостоял их основной идее создания органов с широкими полномочиями. Рабочему контролю отводилась очень скромная роль помощника структуры центрального управления экономикой, Советов и профсоюзов. Рабочие (фабрично-заводские) комитеты оказывались практически лишним звеном в системе государственного регулирования сверху, которая на местах должна была опираться на Советы и профсоюзы.

С альтернативным проектом 1 ноября выступил ЦС ФЗК. Он не доверял правому большевику Милютину и надеялся на поддержку Ленина, который в это время ставил на революционную инициативу «снизу».

Однако главное внимание лидеры ФЗК уделили не рабочему контролю на местах, а регулированию всей экономики. ЦС ФЗК предлагал формировать Временный высший совет народного хозяйства (ВВСНХ) из представителей Советов, профсоюзов, ФЗК, предпринимателей, союзов инженеров, техников и других заинтересованных сторон. Отраслевые отделы ВВСНХ должны были формироваться из представителей фабрично-заводских контрольных комиссий, состоящих из рабочих. ВВСНХ должен был организовать местные СНХ. Ему должно было принадлежать право секвестра предприятий.

Таким образом, проект ЦС ФЗК конкретизировал модель центрального регулирования в соответствии с обычными для 1917 г. демократическими принципами включения в очередной регулирующий орган множества представителей полезных для дела организаций. Противоречие с проектом Милютина и Ларина было не в этом, а в правах органов рабочего контроля, которые с точки зрения ЦС ФЗК должны быть значительно больше. Лидеры ФЗК считали, что нельзя было проводить закрытие и сокращение производства без согласия органов рабочего контроля, они могли бы определять себестоимость продукции, «вырабатывать формы и условия обмена между отдельными предприятиями», то есть принимать важнейшие управленческие решения.

Районные органы рабочего контроля в этой схеме создавались не столько для руководства ими, сколько для разрешения конфликтов, а всероссийский орган должен был вырабатывать инструкции.

Так, были выдвинуты две концепции рабочего контроля: «пассивная» и «активная». Первая делала рабочий контроль безвластным придатком центрального регулирования, Советов и профсоюзов, а вторая видела в нем структуру производственной демократии, участия в управлении под общим руководством центральных учреждений и пока вместе с предпринимателями постольку, поскольку они готовы сотрудничать.

Историк Д. Мандель, симпатизирующий левым коммунистам, так оценивает суть разногласий: «Главным вопросом, лежавшим в основе противостояния “товарищей справа” в отношении фабрично-заводских комитетов, были не предполагаемые анархистские тенденции последних, хотя в условиях кризиса и общего дефицита потенциал для конфликта между местными и общими интересами на самом деле присутствовал. Главным вопросом являлся социальный характер российской революции: “активный” контроль, защищавшийся фабрично-заводскими комитетами, означал радикальное ограничение прав частной собственности. Это было решительным шагом на пути к подавлению капитализма, даже если фабзавкомы не ставили себе целью немедленное введение социализма». Стремясь защитить большевистских лидеров ФЗК от критики справа, канадский историк ставит их в противоречивое положение. Социализм вводить они не хотят, а капитализм подавляют. Итак, капитализм действовать не может, а социализм не вводится. «А упало, Б пропало – кто остался на трубе?» Разруха – ни капитализма, ни социализма. Понятно еще, когда эсеры считали социализацию земли началом перехода от капитализма к социализму. В целом капитализм ослабевал и ограничивался, но мог отработать свой потенциал в городе, где промышленность для социализма еще недостаточно развита. Но производить такой эксперимент в городе – подрывать капитализм, ничем его не заменяя, – невозможно при переходе к индустриальному обществу. Свято место пусто не бывает – либо капитализм, либо социализм, либо разруха, сменяющаяся господством бюрократии. Если не капиталисты и не производственное самоуправление – то бюрократия.

В действительности противоречие между правыми большевиками и фабзавкомовцами, анархистские тенденции которых были не предполагаемыми, а вполне осязаемыми и даже выраженными в приверженности анархо-синдикализму части лидеров ФЗК, заключалось не в том, нужно ли подавлять капитализм. И те и другие считали, что нужно. Вопрос заключался в скорости и направлении этого процесса. Умеренные большевики настаивали, что капитализм нужно разрушать тогда и там, где и когда понятно, чем его заменить. «Товарищи справа» предлагали не торопиться, пока не выстроены структуры государственного регулирования и управления. Если поторопиться, ничего, кроме разрухи, не получится. А строить регулирование было затруднительно в условиях конфликта большевиков с массами специалистов, что в то же время трагично сказалось и на состоянии продовольственного дела. Поэтому умеренные большевики увязывали свой политический и экономический курс: найти общий язык с социалистической интеллигенцией и связанной с ней частью рабочего класса, построить аппарат регулирования и вытеснять им капиталистическое управление.

Однако на предприятиях нельзя было ждать – капитализм в условиях экономического кризиса отступал быстрее, чем коммунисты успевали выстроить ему замену. Коллективы могли заместить образующийся вакуум, взяв управление на себя. Согласно синдикалистскому взгляду, это уже был переход к социализму, к некапиталистическому обществу. Заменив капитализм производственной демократией, затем можно было выстроить и экономическую координацию, но не сверху, бюрократически, а снизу, демократически. И это уже не та модель социализма, в которой государственный центр определяет жизнь предприятий. Общие интересы в ней – это не план интеллектуалов ВСНХ, а сумма местных интересов, сформулированная демократически.

Но оставался вопрос, будет ли демократическое решение лучшим с точки зрения эффективности. Впрочем, тот же вопрос относится и к решениям государственных мужей и их бюрократии. Не случайно, что некоторые «товарищи справа» легко переходили к более радикальным взглядам. Так, Ю. Ларин, который был сторонником «пассивного контроля», на I съезде профсоюзов в январе 1918 г. заявил: «Приходится отбросить мысль о рабочем контроле и волей-неволей переходить к системе полного управления предприятиями и руководства хозяйством страны». Противники «активного контроля», производственной демократии, даже переходя справа налево, оставались на своих прежних позициях приверженности этатизму, руководству экономикой из государственного центра. Темпы создания такой системы – вопрос тактики. Нужно ли сочетать государственное регулирование с производственной демократией на предприятиях – вопрос принципа, самой модели социализма.

* * *

Политическое поражение правых большевиков, произошедшее по причинам, не связанным с дискуссией о контроле, усилило позиции сторонников «активного» рабочего контроля. Однако у них оставались влиятельные противники, прежде всего в профсоюзах.

Доработка проекта была передана в Наркомтруд и проводилась на совещаниях под руководством А. Шляпникова. В начале ноября был подготовлен сводный проект. Вероятно, это тот проект, который М. Животов приписывал Ленину. Но ленинский проект известен и серьезно отличается от этого документа, который гораздо подробнее (22 пункта вместо восьми у Ленина). Сводный документ несет на себе заметные следы проекта ФЗК и, видимо, написан на его основе в результате обсуждения. В нем уже явно угадывается основа текста будущего декрета. А. Шляпников утверждает, что он написал окончательный проект, который был внесен во ВЦИК. Однако речь может идти об окончательной редакции документа, который был разработан на основе ленинских тезисов и проекта ЦС ФЗК в результате многостороннего обсуждения заинтересованными сторонами.

14 ноября «Положение о рабочем контроле» (известное также как Декрет о рабочем контроле) было принято ВЦИК. Положение предусматривало, что рабочий контроль создается «в интересах планомерного регулирования народного хозяйства» – эта идея была общей для всех течений большевизма. Рабочий контроль создавался на всех предприятиях, «имеющих наемных рабочих или же дающих работу на дом». Он вводился над производством, куплей-продажей продуктов и сырых материалов, хранением их, а также над финансовой стороной предприятия.

Положение предусматривало, что «рабочий контроль осуществляют все рабочие данного предприятия через свои выборные учреждения, как-то: заводские, фабричные комитеты, советы старост и т. п., причем в состав этих учреждений входят представители от служащих и от технического персонала».

Авторам положения, особенно фабзавкомовцам, было важно подчеркнуть, что контроль организуют не какие-то новые (как у Ленина), а существующие органы производственной демократии. Положение предусматривало создание местных Советов рабочего контроля в крупных городах, губерниях или производственных районах. Они должны были стать органами Советов и включать представителей профессиональных союзов, заводских, фабричных и иных рабочих комитетов и рабочих кооперативов.

В дальнейшем должен был быть созван съезд Советов рабочего контроля, который мог бы принять общие правила и избрать центральный орган контроля. А пока в Петрограде создавался Всероссийский Совет рабочего контроля, в состав которого входят представители ВЦИК (рабоче-солдатского и крестьянского), Всероссийского центрального Совета профессиональных союзов (ВЦСПС), Всероссийского центра рабочей кооперации, Бюро ЦС ФЗК, Всероссийского союза инженеров и техников, Всероссийского союза агрономов, профессиональных союзов. При высших органах рабочего контроля должны были быть учреждены комиссии специалистов-ревизоров (техников, бухгалтеров и т. д.), «которые посылаются как по инициативе этих органов, так и по требованию низших органов рабочего контроля для обследования финансовой и технической стороны предприятия».

Полномочия органов рабочего контроля определялись так: они имели право «наблюдений за производством, устанавливать нормы выработки предприятия и принимать меры к выявлению себестоимости производимых продуктов», а также «контроля всей деловой переписки предприятия, причем за сокрытие корреспонденции владельцы ответственны по суду». Документ провозглашал: «Коммерческая тайна отменяется. Владельцы обязаны предъявлять органам рабочего контроля все книги и отчеты как за текущий год, так и за прошлые отчетные годы». Итак, органы рабочего контроля имели по декрету преимущественно «пассивные», наблюдательные функции с важным «активным» положением – устанавливать нормы выработки (что раньше было предметом соглашения профсоюзов и работодателя).

«Решения органов рабочего контроля обязательны для владельцев предприятий и могут быть отменены лишь постановлением высших органов рабочего контроля». Фактически этот пункт делал список полномочий рабочего контроля открытым (не случайно из окончательного текста исчезла оговорка «в вопросах контроля», содержавшаяся в предварительном тексте). Обязательные решения вряд ли могут сводиться только к определению выработки и доступа к конторским книгам.

Декрет определял: «Предпринимателю или администрации предприятия предоставляется 3-дневный срок для обжалования в соответствующий высший орган рабочего контроля всех постановлений низших органов рабочего контроля».

Эти пункты представляли органам рабочего контроля возможность решать, в каких пределах пользоваться своей властью. Именно так декрет о рабочем контроле был понят на местах. То, что его органы несут такую же ответственность за работу предприятия, как и предприниматели (что предполагает наличие широких полномочий), подтверждала и репрессивная часть декрета: «Во всех предприятиях владельцы и представители рабочих и служащих, выбранные для осуществления рабочего контроля, объявляются ответственными перед государством за строжайший порядок, дисциплину и охрану имущества. Виновные в сокрытии материалов, продуктов, заказов и в неправильном ведении отчетов и т. п. злоупотреблениях подлежат уголовной ответственности».

Структура вышестоящих органов рабочего контроля должна была строиться в основном в соответствии с предложениями ЦС ФЗК. Районные Советы рабочего контроля «разрешают все спорные вопросы и конфликты между низшими органами контроля, а также и жалобы владельцев предприятий, и издают, сообразуясь с особенностями производства и местными условиями, инструкции в пределах постановлений и указаний Всероссийского Совета рабочего контроля, и наблюдают за действиями низших органов контроля». «Всероссийский Совет рабочего контроля вырабатывает общие планы рабочего контроля, инструкции, издает обязательные постановления, регулирует взаимоотношения районных Советов рабочего контроля и служит высшей инстанцией для всех дел, связанных с рабочим контролем». Также он «согласует деятельность органов рабочего контроля со всеми другими учреждениями, ведающими делом организации народного хозяйства». Такой порядок давал широкие возможности для контрольных органов предприятий, тем более что декрет отменял все законы и предписания, стесняющие деятельность ФЗК и других комитетов и Советов рабочих и служащих.

Как видим, из положения исчезли широкие полномочия профсоюзов, предусмотренные проектом Милютина и Ларина. Секретарь временного ВЦСПС С. Лозовский отказался голосовать за декрет на заседании ВЦИК. Это, наряду с неясной формулировкой полномочий органов рабочего контроля, предвещало продолжение борьбы вокруг декрета даже среди большевиков. Лозовский считал, что декрет вместо централизации регулирования производства распыляет его, создает у рабочих иллюзии, что рабочий контроль – это «начало социализма». Такая позиция была близка критике меньшевиков, а в дальнейшем – и большевистской позиции Ленина весны 1918 г., когда он решил прекратить «красногвардейскую атаку на капитал».

Был ли рабочий контроль хоть в какой-то степени «началом социализма»? Если понимать под этим меры, направленные против капитализма в сторону передачи производства в распоряжение работников, то рабочий контроль (особенно в его «активном» понимании) делал шаг к социализму. Поэтому его можно считать первой собственно социалистической мерой Советской власти. Хотя до социализма как общества без господствующих классов было еще очень далеко.

Меньшевистская пресса предвидела анархию, которая будет преобладать над государственным регулированием (оно для меньшевиков было положительным явлением). Большевиков критиковали за анархо-синдикализм, за внедрение новых порядков снизу, а не по общей схеме, разработанной заранее и проводимой из центра. То, что было на языке у меньшевиков, было на уме у части большевиков. Но они, кроме Лозовского, предпочитали молчать, деморализованные поражением правого большевизма. Лозовский продолжал критиковать попытки «диктатуры пролетариата» решать социалистические задачи (что считал невозможным), за что Ленин обвинил его в «буржуазном разврате», и под Новый год «развратника» исключили из партии. Это усилило позиции его оппонентов в дискуссии о контроле.

Для социал-демократов, марксистов социализм представлялся целостным обществом, где преодолеваются групповые противоречия. Поэтому усиление заводского самоуправления воспринималось меньшевиками и частью большевиков как шаг от социализма. А вот другой край рабочего движения, шедший за анархо-синдикалистами, был в целом доволен и намерен развивать успех, увлекая за собой большевиков на путь рабочего производственного самоуправления. Вскоре после принятия положения, 15–16 ноября, проходила V конференция ФЗК Петрограда и его окрестностей. Из 220–250 делегатов при выборах исполкома 219 проголосовали за В. Шатова, а 164 – за И. Жука. Это было данью высокому личному авторитету этих двух анархо-синдикалистских лидеров. Как таковых анархистов (включая анархо-синдикалистов) на конференции было немного. При голосовании резолюции об Учредительном собрании, составленной в соответствии с большевистской позицией, воздержались 22 анархиста. Но и это немало. Меньшевик В. Полонский писал в «Новой жизни»: «Сначала незначительны, теперь анархисты – сила, с которой придется считаться. На одном из заводов я случайно резко высказался об анархистах как дезорганизаторах рабочего движения, и я услышал от толпы: “Довольно! Анархисты – наши друзья!”»

А уж в вопросах производственного самоуправления анархисты были идейным авангардом более широких кругов рабочего актива, в том числе большевистского. Впрочем, в это время не все анархисты осознавали отличие советской системы от принципов анархизма. Выступая на конференции, Шатов заявил: «Когда 25 октября народ восстал, образовалось два лагеря – лагерь контрреволюции и революции. По одной стороне, слева, оказались большевики и анархо-синдикалисты, а справа левые эсеры и другие».

Петроградские анархо-синдикалисты В. Шатов, И. Жук, Г. Максимов и другие были апологетами фабрично-заводских комитетов как органов самоуправления коллективов, и декрет о рабочем контроле шел в русле их идей. Тем более что Шатов критиковал профсоюзы как вчерашний день устаревший институт после создания ФЗК. Однако производственная демократия развивалась в Петро граде в условиях острой нехватки сырья и топлива, и тут большинство делегатов, не исключая и вожаков анархо-синдикалистов, соглашались с необходимостью жестких мер регулирования, которые урезали права предприятий.

Причиной топливного кризиса называли саботаж старого аппарата уполномоченных по топливу. В Донбассе накоплен уголь, он даже горит, но не отправляется в Петроград. «Саботажники», однако, ссылались на проблемы с железнодорожным транспортом. Фабзавкомы решили, что нужно послать комиссию, которая обеспечит доставку угля. И тут выяснилось (в который раз), что старые специалисты во многом правы. Оказалось, что на железных дорогах расцвело взяточничество, связанное с искусственными простоями порожняка, получить который можно было «не просто так». На Екатерининской железной дороге простой составлял от 385 тыс. до миллиона часов в месяц, в то время как в пути вагоны проводили 18 тыс. часов. При этом о состоянии вагонов железнодорожники заботились плохо, вдоль дороги лежало множество сломанных вагонов. Их ремонт шел вяло. Эта ситуация усугублялась на протяжении 1917 г. Количество неисправных паровозов в октябре 1917 г. составляло 26 %, а в 1918 г. увеличилось до 31 %. Причина этого положения крылась в устаревших правилах регулирования железнодорожного движения, которыми пользовались взяточники, а глубже – в отсутствии заинтересованности рабочих в результатах труда при одновременном невыполнении государством своих обязательств перед железнодорожниками. Не получая достаточной оплаты от министерства, железнодорожники стали злоупотреблять своим монопольным положением. А общероссийские структуры, которые могли бы заняться исправлением ситуации, были расколоты политической борьбой.

ФЗК Петрограда направили в Донбасс делегацию, которая с помощью местных Советов должна была придать импульс наведению порядка. На рудниках она получила поддержку (там хотели поскорее избавиться от излишков угля), а вот с местными железнодорожниками справиться не смогла – во многом из-за развернувшегося в этих местах вооруженного конфликта с Доном и Украиной. В этих условиях принудить местных путейцев к нормальной работе было невозможно.

Одновременно ФЗК Петрограда пытались найти выход из ситуации, связанной с закрытием крупных предприятий, работавших на оборону. Ведь была большая потребность в ремонтных работах на транспорте. Однако нарком труда принял решение о закрытии в январе этих предприятий. Советская система регулирования экономики тогда не смогла справиться с данной проблемой, что стало серьезным провалом. Демобилизация промышленности шла хаотично, планомерная перестройка под задачи мирного производства проведена не была. Это не только вызвало массовое недовольство рабочих Петрограда, но и способствовало дальнейшему нарастанию транспортного кризиса, а с ним – общего кризиса обмена. Так, большевистские управленцы упустили шанс показать преимущества своей концепции выхода из кризиса с помощью государственного кризисного управления в сотрудничестве с рабочими организациями.

ЦС ФЗК Петрограда взял на себя выдачу разрешений на вывоз продукции, участвовал в распределении топлива и сырья. Сначала это делалось хаотически, но 16 января была выпущена инструкция. Отправители продукции должны были предъявить документ от получателя, что эта продукция там необходима. Такая мера, принятая в рамках борьбы со спекуляцией и распродажей ресурсов, теперь существенно затрудняла и замедляла товарообмен, тем более в условиях плохой работы почты. Административный контроль быстро и неизбежно обернулся бюрократическими препонами для развития экономики. Эта черта советской экономики стала проявляться с первых месяцев ее существования.

Декрет о рабочем контроле оставлял большой простор для местной инициативы, которой воспользовались Советы и ФЗК. Экономический отдел Моссовета предложил создать районный орган контроля, который виделся скорее как орган регулирования экономики региона. В него предлагалось включить представителей экономического отдела Совета, предпринимателей и «цензовых элементов» (в данном случае – специалистов). Московские советские экономисты решили под видом реализации декрета возобновить политику единения всех социальных сил, проводившуюся еще Временным правительством. В этом проекте чувствовалось влияние правых большевиков. Но не дремали и радикалы, опорой которых были профсоюзы и ФЗК (в Москве не было им конкуренции, подобной петроградской). 28 ноября проект экономического отдела подвергся критике на собрании ФЗК текстильщиков, которые не одобрили создание нового органа, стоящего над экономическим отделом совета. Один из лидеров профсоюза текстильщиков Я. Рудзутак развил атаку на эту идею классовой консолидации в статье «О контроле над производством», вышедшей 9 декабря: «Цензовые элементы могут войти только в подчиненные экономическому совету исполнительные органы». Рудзутак напомнил, что рабочий контроль – это не просто государственное регулирование экономики, но и создание контрольных комиссий на предприятиях, из представителей которых и складываются вышестоящие контрольные органы. Последние, по мысли Рудзутака, должны действовать при профсоюзах. А районный экономический совет, орган регулирования экономики, должен создаваться из представителей Советов и профсоюзов. Эта схема, которая возвращала профсоюзы в систему контроля, также соответствовала идеям синдикализма, хотя Рудзутак и был большевиком, а в 1921 г. даже отличился в борьбе с синдикалистским уклоном в РКП(б). Но в 1917 г. большевики еще не разочаровались в рабочей инициативе снизу и по своим экономическим взглядам были близки к синдикализму. Отличие их взгляда заключалось в том, что они надеялись: инициатива сверху и снизу будет гармонично сочетаться, потому что и то и другое – выражение единого классового интереса пролетариата.

Конфликт двух моделей организации рабочего контроля (профсоюзной и фабзавкомовской) был противоречием двух вариантов синдикалистского подхода – стремления передать производство под контроль рабочих организаций (спор шел по поводу того, каких именно). При этом оба течения соглашались, что низовая самоорганизация должна координироваться центральными органами экономического регулирования.

Положение о рабочем контроле оставляло простор для толкований. С мест требовали инструкций – как все это конкретно организовать? Таким образом, пробелы и неясности декрета о рабочем контроле можно было компенсировать инструкциями по его применению. Их подготовка стала еще одним поводом для противоборства сторонников «пассивного» и «активного» контроля, коллективистской (фабзавкомовской) и профсоюзной организации его структуры.

23 ноября I конференция московских заводских комитетов металлообрабатывающей промышленности поддержала идею подчинения контрольных органов профсоюзам. 25 ноября, вероятно, под ее влиянием, вышла инструкция экономического отдела Моссовета, где система контроля подчинялась экономическим отделам Советов.

28 ноября на совещании Совета рабочего контроля Ларин попытался взять реванш за неудачу их с Милютиным проекта и отстоять право профсоюзов руководить контролем: «Профессиональные союзы представляют общеклассовый интерес, а фабрично-заводские комитеты – особые интересы своего завода, поэтому последние должны быть подчинены профессиональным союзам…» Животов возражал, что ФЗК лучше знает ситуацию на предприятии «от станка и от жизни» и «этим определяется его первенствующая роль в контроле». Присутствующие обрушились на этот «фабрично-заводской патриотизм», но лидеров ФЗК не убедили.

Вообще-то профсоюзы представляют не общеклассовые, а отраслевые интересы работников. У рабочих могут быть и другие различия интересов. Например, территориальные, что очень ярко проявится, когда встанет вопрос о снабжении городов продовольствием. Так что аргументация Ларина отражала интересы профактива, а не всего рабочего класса.

Ощутив угрозу со стороны профсоюзного лобби, движение ФЗК решило закрепить свои завоевания с помощью собственной инструкции о проведении декрета.

7 декабря Центральный Совет ФЗК Петрограда выпустил проект «Практического руководства по проведению рабочего контроля над промышленностью», который был представлен как проект инструкции, но распечатан в виде брошюры и разослан на места. В нем говорилось: «Рабочий контроль над промышленностью, как составную часть контроля над всей экономической жизнью страны, надо понимать не в узком смысле простой ревизии, а, напротив, в широком смысле вмешательства в распоряжение предпринимателя капиталами, инвентарем и имеющимся в предприятии сырьем и фабрикатами, активного надзора за правильностью и целесообразностью использования заказов, потребления электроэнергии и рабочей силы, участия в организации самого производства на рациональных основаниях… не останавливаясь перед активными мерами воздействия на предпринимателей в случае их явно недобросовестного и вредного отношения к выполнению возложенных на них обязанностей… Контроль надо именно рассматривать как переходную ступень к организации всей хозяйственной жизни страны на социалистических началах, как первый, неотложный шаг в этом направлении, делаемый снизу, параллельно с работой сверху, в центральных органах народного хозяйства».

Во избежание сепаратизма отдельных предприятий создавались районные объединения ФЗК. Они должны были выполнять указания советских органов экономического регулирования и взаимодействовать с профсоюзами, но только по вопросам, касающимся наемного труда. Далее подробнейшим образом расписывается, как именно созданные фабзавкомами контрольные комиссии должны работать над повышением эффективности работы предприятия, участвовать в формировании планов, связывая между собой предприятия с помощью ЦС ФЗК.

Реализовывать эти задачи должны были именно ФЗК. К ноябрю 1917 г. они имели сеть организаций на четверти предприятий России. К 1 марта 1918 г. ФЗК были организованы на 86,4 % обследованных предприятий.

Несмотря на то что «Практическое руководство» не было утверждено органами Советской власти, ЦС ФЗК заявил: «Всеми инструкциями, исходящими не от нас, мы предлагаем не руководствоваться». 20 декабря ЦС ФЗК предложил напечатать «Практическое руководство» в «Правде», но редакция отказалась до решения Совнаркома по этому вопросу. У Совнаркома в декабре руки до решения этого вопроса не дошли. В конце января в сокращенном виде «Практическое руководство» было принято IV конференцией ФЗК Петрограда. ФЗК Московского региона поддерживали «профсоюзный» подход. Свои инструкции вырабатывались и в других регионах, в том числе в Киеве, Донбассе, на Урале.

Проект «Практического руководства», распространяемый ЦС ФЗК, призван был упредить принятие инструкции Всероссийского Совета рабочего контроля (ВСРК), который имел на это право согласно декрету и где соотношение сил складывалось не в пользу ФЗК. ВСРК создал для выработки инструкции комиссию, в которой доминировал альянс московских правых большевиков и большевистских профлидеров. 13 декабря комиссия опубликовала свой проект инструкции по рабочему контролю. Он был поддержан в январе Всероссийским съездом профсоюзов, однако самим ВСРК так и не утвержден.

Проект исходил из идеи учетно-регистрирующих функций рабочего контроля. Комиссии должны все выяснять, но сами ничего не предпринимать, а только докладывать о непорядках и параметрах производства вышестоящим органам. Единственное реальное право: «Приостанавливать вывоз из предприятия машин, материалов, топлива и т. п., если это не разрешено органом регулирования хозяйственной жизни, и следить за сохранностью инвентаря». Проект инструкции комиссии ВСРК и профсоюзов сужал права контрольных комиссий, трактуя декрет минималистически и даже отступая от него.

Но в итоге «активный» контроль возобладал. По данным промышленной переписи 1918 г. (не проводилась на Урале и в Донбассе), 64 % ФЗК и контрольных комиссий не просто контролировали, но принимали участие в управлении предприятиями. Рабочее самоуправление приводило к очень разным результатам. М. Горький писал в декабре 1917 г.: «Есть заводы, на которых рабочие начинают растаскивать и продавать медные части машин… Я знаю, что есть и явления другого порядка: например, на одном заводе рабочие выкупили материал для работ, употребив на это свой заработок». Горький, возмущенный «дикой анархией среди рабочей массы» и «нищенскими идеями Прудона», очень точно подметил основную альтернативу развития рабочего класса, предоставленного самому себе: либо «дикая анархия», либо производственное самоуправление. Кстати, соответствующее идеологии анархизма того же Прудона.

В основном фабзавкомы занимались проблемами снабжения, «добывая» сырье и топливо, проталкивая свою продукцию к потребителям. Здесь важным подспорьем были прямые связи между фабзавкомами. Некоторые фабзавкомы шли дальше, контролируя финансы предприятия, способствуя налаживанию более ходового товара, например новых тканей на фабрике Морокина. Правда, на изменения в производстве решились только 9 % ФЗК обследованных московских предприятий. В некоторых случаях фабзавкомам нужно было выбирать между эффективностью производства и интересами части рабочих. Так, в декабре 1917 г. Тульский Совет ФЗК постановил увольнять рабочих из числа крестьян, которые могут жить за счет земли, и тех, кто поступил на завод во время войны. Занимались ФЗК и снабжением рабочих с по мощью создания кооперативов, улучшением быта и условий труда, регулированием заработной платы.

На большинстве предприятий рабочий контроль трактовали как участие рабочих в управлении, причем чем крупнее предприятия, тем больше был их процент с участием рабочих в управлении: от 55–60 % на мелких производствах с числом рабочих до 50 человек до почти 100 % на крупных предприятиях.

Работникам приходилось брать производство в свои руки в тех случаях, когда предприниматели бросали производство, которым уже не знали, как руководить в условиях экономического упадка и советских экспериментов. Предприниматели в сложившихся условиях предпочитали сворачивать дела – в конце 1917 г. в Москве закрылось 200 предприятий.

25 ноября в райисполком Петроградской стороны обратились рабочие завода «Урания» по поводу того, что у них сбежал хозяин предприятия М. Гофман, оставив предприятие без денег. Рабочие требовали арестовать средства на счетах Гофмана в банке. Райисполком обратился с этим требованием в ВРК. Управление заводом перешло к заводскому комитету, за неподчинение которому Центральный Совет ФЗК грозил революционным судом.

29 ноября в ходе конфликта на Раменской мануфактуре рабочие прогнали администрацию и техников и запустили фабрику. Но продолжалась такая работа недолго, и уже 1 декабря рабочие сдались и даже подчинились локауту. Успешная работа фабрики без технического персонала была небезопасна. Рабочие прибегали к захватам фабрик, как правило, в условиях, когда производство там агонизировало. В таких случаях рабочие тут же обращались с просьбами о помощи к государству.

Оказавшись фактическими хозяевами предприятий, организации работников пытались навести порядок, необходимый для работы производства. 25 ноября в Юзовке на Новороссийском заводе был принят устав самодисциплины, который перечислял разного рода провинности, включавшие неподчинение решениям Центрального ФЗК, профсоюза и Совета, кражу, пьянство, картежную игру и др., за что грозило увольнение. Менее жестко наказывались опоздание и порча оборудования – эти дела должны были решать цеховые комитеты и товарищеский суд.

Рабочее самоуправление как могло боролось с социально-экономическими трудностями, нахлынувшими на работников в 1918 г. Работник Петроградской чулочно-трикотажной фабрики (бывшей фабрики Керстена) рассказывает, что с началом голода на предприятии были организованы столовая и рабочий кооператив, а также комиссия для коллективной закупки ненормированных продуктов. Из брака рабочим выдавались изделия по сниженным ценам, которые они могли менять на продукты.

В апреле 1918 г. ФЗК Муромской льняной мануфактуры сообщал в правление Московского областного профсоюза: «Администрация ни дров, ни льна не заготавливает, а с декабря 1917 года все закупает комитет, а она только тормозит производство».

Отношения между рабочими и служащими портились – количество объединенных ФЗК рабочих и служащих снизилось с 45 до 29 %. У служащих были разные мотивы не соглашаться с рабочими лидерами ФЗК – от общего несогласия с идеей рабочего управления до конкретных разногласий более компетентных служащих с решениями, принимаемыми ФЗК. Впрочем, решения принимались в экстремальных условиях, и не всегда прежний опыт позволял выработать оптимальные решения. Однако, как видим, почти треть ФЗК включала представителей служащих.

Оценить экономическую эффективность хозяйничанья фабзавкомов трудно по ряду причин: и в силу упоминавшегося выше разнообразия ситуаций, и в связи с экстремально неблагоприятной экономической ситуацией, и потому, что хозяевами предприятий ФЗК могли быть всего несколько месяцев, пока большевики весной 1918 г. не принялись сворачивать производственную демократию. Опыт управления или участия ФЗК в управлении производством может свидетельствовать лишь о стремлении рабочего актива к распространению демократии на уровне предприятий. Демократия эта, как мы увидим, была относительной – при столкновении с оппозиционным движением ФЗК сами вели себя недемократично. Первоначально такая относительная демократия сохранялась и в случае национализации.

* * *

7–14 января I Всероссийский съезд профсоюзов должен был подвести черту под соперничеством лидеров профсоюзов и ФЗК. Из 416 делегатов с решающим голосом 273 были представителями большевиков. Но часть большевиков находилась под влиянием идей умеренного большевизма, близкого левому меньшевизму, а часть – идей синдикализма в его отраслевом (профсоюзном) и коллективистском (фабзавкомовском) вариантах.

Однако даже самые умеренные большевики не поддерживали стремление меньшевиков сделать профсоюзы структурой рабочего класса, независимой от «государства рабочего класса». Оппонируя большевистскому докладчику Г. Зиновьеву, Ю. Мартов защищал независимость профсоюзов от государства. Он опирался всего на 76 делегатов – меньшевиков и эсеров. Большевики и левые эсеры были солидарны в том, что профсоюзы и ФЗК должны стать органичной частью системы регулирования экономики, координируемой или прямо управляемой государственными советскими структурами. Левые эсеры настаивали на большей роли Советов в руководстве профсоюзами.

Правый большевик Д. Рязанов обрушился с критикой на фабзавкомы, обвиняя их в местничестве, преуменьшая их влияние и требуя подчинения профсоюзам. Собственно, как раз это влияние ФЗК его и волновало, оно создавало существенную конкуренцию профсоюзам, у которых не было сильных организаций на многих предприятиях, где были избраны ФЗК. Анархо-синдикалисты, такие как Г. Максимов, защищали ФЗК как наилучшую форму рабочей организации, но их было мало. Однако и просто ликвидировать ФЗК было нельзя, хотя их синдикализм был опасен для стратегии государственного руководства рабочим классом. Пробольшевистские профсоюзы могли нарастить численность, объединившись с ФЗК. В итоге съезд принял решение объединить профсоюзы с фабрично-заводскими комитетами, которые стали их низовыми органами. Съезд избрал Всероссийский центральный Совет профессиональных союзов во главе с Г. Зиновьевым.

Как отметил исследователь Есимаса Цудзи, «интересно, что когда произошло слияние профсоюзов с фабзавкомами, то из профсоюзов были изгнаны правые социалисты, а из фабзавкомов – анархисты».

Рабочие должны собирать информацию, а предприятия – действовать по разработанному в центре плану. Капиталисты пока могут сохранять свои места (если подчиняются плану), а профсоюзы будут осуществлять идейное (а где же партии?) и организационное руководство контролем. Для этого в контрольно-хозяйственные комиссии предприятий должны делегироваться представители профсоюзов, не работающие на данном предприятии.

Фабзавкомовцы без восторга восприняли подчинение профсоюзной бюрократии и даже покритиковали это решение на VI конференции ФЗК Петрограда. Но большевики в ФЗК подчинились партийной дисциплине, и с этого времени полномочия ФЗК начинают сжиматься, как шагреневая кожа.

 

Хаотическая национализация

В соответствии с декретом о рабочем контроле был создан Совет рабочего контроля. Его заседания проходили под председательством Шляпникова, по словам которого «мы очень быстро перешли от рабочего контроля к организации народного хозяйства. На первых же собраниях были выдвинуты проекты организации Высшего Совета народного хозяйства». Мы помним, что эту идею выдвигал и ЦС ФЗК. По замыслу членов Совета рабочего контроля новый орган должен был регулировать экономику в целом, опираясь на данные контрольных комиссий. Это придавало пассивному контролю экономический смысл.

2 декабря был создан Всероссийский Совет народного хозяйства (ВСНХ). Общие вопросы руководства экономикой должен был решать пленум ВСНХ из 69 представителей различных хозяйственных, государственных и профсоюзных организаций. Оперативной работой занимались отраслевые отделы, координировавшее их бюро из 15 человек, и президиум ВСНХ из 9 человек. Председатель ВСНХ избирался ВЦИК и входил в Совнарком. Им стал Н. Осинский (В. Оболенский).

ВСНХ включил в себя структуры Наркомата промышленности и торговли, Особых совещаний, регулировавших работу промышленности еще при царе, а также военно-промышленных комитетов (теперь – народно-промышленных комитетов), перешедших под контроль своих рабочих групп и продолжавших распределять государственные заказы среди промышленных предприятий. На ВСНХ легли задачи финансирования казенных и работающих на оборону предприятий. Выдача средств, по выражению зампреда ВСНХ Г. Ломова, происходила «на революционный глазомер». ВСНХ испытывал кадровый голод. «Крупные хозяйственники и специалисты старого времени держались настороже, не хотели связывать свою судьбу с судьбой большевиков». Дефицит кадров и проработанности решений компенсировался мозговыми штурмами, которые члены президиума ВСНХ проводили в стиле «веселого анархизма». В этих посиделках, где решались крупные вопросы руководства промышленностью, как правило, участвовали Ю. Ларин, наркомфин В. Менжинский и управляющий Госбанком Г. Пятаков. Созданные таким образом проекты декретов затем проходили фильтры ЦК и Совнаркома.

Регулировать работу предприятий – и национализированных, и управляемых ФЗК частных – должны были региональные совнархозы. VI конференция ФЗК Петрограда 22–27 января предложила избирать совнархозы на конференциях ФЗК и профсоюзов. По предложению ВСНХ конференция согласилась с включением в совнархозы представителей Советов, кооперативов и предложенных ВСНХ специалистов. Но и с этими поправками совнархозы планировались как органы производственной демократии, а не те бюрократические структуры, какими они стали позднее.

Перед центральным экономическим органом стояла задача не только общего регулирования экономики, но и управления растущим государственным сектором. Эти две задачи противостояли друг другу, потому что «домен» национализированной промышленности разрастался хаотично.

4 ноября была национализирована Ликинская мануфактура близ Орехово-Зуево. Она была закрыта еще в сентябре, и 4000 рабочих остались без работы. Теперь в правление вошли двое служащих и трое рабочих-коммунистов, которые раньше входили в ФЗК и контрольную комиссию. Новое правление осталось без конторских книг и оборотных средств, которые исчезли вместе с прежней администрацией. Некоторое время фабрика не приступала к работе – рабочие хотели сначала получить зарплату. Когда у Моссовета появились деньги, 12 декабря его президиум выдал фабрике ссуду в 200 тыс. рублей. Они пошли на выплату зарплаты, после чего фабрика приступила к работе – стала распродавать имеющиеся запасы, а затем и запустилась.

24 ноября местные Советы получили право секвестра предприятий саботажников. Ленин как председатель Совнаркома санкционировал национализации, происходившие в это время по инициативе Советов и коллективов. Секвестр считался средством подрыва экономической мощи буржуазии и запугивания капиталистов, а также поддержки рабочих, которых капиталисты бросали на произвол судьбы.

Предприятия национализировались в случае локаута, неподчинения администрации Советской власти, большой задолженности государству или угрозы закрытия. Само введение рабочего контроля, если встречало сопротивление предпринимателя, могло вести к национализации.

За национализацию нередко выступали и хозяева, чтобы снять с себя обязательства. Если власти это понимали, то пока отклоняли подобные предложения. Если по инициативе коллектива принималось решение о национализации, а старое правление еще сохранялось, то, как вспоминает А. Шляпников, операция готовилась в тайне – чтобы старые руководители не укрыли остатки денежных средств. Новое правление формировалось из завкома с представителем наркомтруда.

До конца 1917 г. было национализировано 298 предприятий, а в январе – марте – 538, то есть около четверти учтенных предприятий (по другим данным, даже 836). Это был обширный, но очень разбросанный, не организованный в единое целое сектор. Перечень национализированных предприятий был довольно случайным – горные заводы, Путиловский, Невский судостроительный, предприятия Русско-Бельгийского металлургического общества, Общества электрического освещения 1886 г. В металлообработке и горнодобывающей отрасли доля национализированных предприятий достигла к началу июня 50 %, на Урале – 80 %.

Управление национализированными предприятиями производилось через отраслевые главки (главные управления). Первоначально в руководство главком входили треть от профсоюзов, треть от ВСНХ и треть – от бывших хозяев, готовых сотрудничать с государством. Хаотичную национализацию Ленин весной 1918 г. назовет «красногвардейской атакой на капитал», имея в виду и роль низовой инициативы, и бессистемную радикальность инициаторов. Правда, без поддержки Совнаркома атака не состоялась бы. Она привела к возникновению обширного, но экономически разнородного и убыточного государственного сектора, который гирей повис на государственных финансах. В условиях рыночной экономики он бы эти финансы утопил. Но не таковы были большевики, чтобы отступать перед «законами капитализма».

 

Ва-банк

Во время Октябрьского переворота главная контора Государственного банка была занята отрядом члена ВРК В. Менжинского. Но это не значит, что большевики получили под свой контроль финансовые средства. 30 октября Совнарком принял декрет об открытии банков и выдаче денег по запросам ФЗК предприятий. Декрет грозил арестами тем служащим банков, которые откажутся работать. Большинство банковских служащих не признали власти Совнаркома и отказывались выдавать деньги «самозванцам». В. Менжинский, назначенный заместителем наркома финансов, уговаривал служащих, угрожал арестами, но не преуспел. Был даже арестован директор госбанка Шипов, но его продолжали уговаривать – арестованный содержался в Смольном в комнате, где ночевал Менжинский. 8 ноября по докладу Менжинского ВЦИК принял постановление «О саботаже», в соответствии с которым служащие, не признавшие Советской власти, должны быть уволены без права на пенсию. Большинство квалифицированных служащих ушли из банка. Налаживать его работу взялся комиссар Совнаркома Н. Осинский, который вместе с группой матросов стал проводить ревизию Госбанка. Ленин напутствовал секретаря Совнаркома Н. Горбунова, отправляющегося в госбанк: «Если денег не достанете, не возвращайтесь». Под давлением охраны банка служащие открыли его «кладовые», Горбунов и Осинский взяли столько денег, сколько удалось унести в двух больших мешках. Эти мешки свалили в кабинете у Ленина. Уже этот акт привел к новому обесценению рубля. Пока Горбунов в ожидании вождя сидел на мешках с деньгами, держа на всякий случай в руке пистолет, деньги, которые он охранял, падали в цене.

Но Госбанк – это не кладовая, а офис, управляющий потоком прежде всего безналичных средств. Из частных банков выводились капиталы, что в глазах большевиков было актом саботажа. 25 ноября были национализированы Дворянский и Крестьянский земельные банки.

Хозяйство должно было перейти под управление Высшего Совета народного хозяйства. Банк в этой системе мог быть только один – государственный.

Ленин, считавший банки «нервом всей капиталистической жизни», счел момент подходящим для нанесения разрушительного удара по старой экономической системе, для «обнуления» финансовой мощи буржуазии. Он подготовил проект декрета «О национализации банков и необходимых в связи с этим мерах», который был более обширен, чем декрет, позднее принятый ВЦИК. В нем он обосновывал необходимость национализации банков голодом и разрухой, причину которых видел в саботаже буржуазии и чиновников. Поэтому национализация банков для Ленина была лишь частью и необходимым условием «налаживания правильной хозяйственной жизни страны». В проекте декрета о банках говорится не много. Ленин рисует картину национализации всех акционерных предприятий, в ходе которой акционеры сохраняют свое положение в качестве служащих государства. Одновременно он предлагает аннулировать все государственные займы, ввести всеобщую трудовую повинность, включить все население в потребительские общества. Таким образом должна была сложиться система безденежного обмена, в которой каждый человек где-то работает и за это получает продукты в потребительском кооперативе. Общее руководство такой экономической системой должны были осуществлять Советы под руководством ВСНХ. При этом «лица богатых классов» должны работать по специальности служащими, держать сбережения в госбанке, но получать на потребительские расходы ограниченную сумму до 125 руб. в неделю. «Саботажники данного закона» должны арестовываться и отправляться на фронт или принудительные работы. Рабочие организации, прежде всего профсоюзы, должны тщательно контролировать проведение закона. Еще раньше Ленин набросал для себя программу экономических мероприятий, среди которых была «централизация потребления путем принудительного объединения в потребительские общества».

Таким образом, национализация банков воспринималась Лениным как системный сдвиг от одной системы экономики к другой. Этот акт должен был просто уничтожить рыночную систему и заменить ее распределительной, в которой деньги будут играть вспомогательную роль потребительских талонов.

После обсуждения проекта декрета в ВСНХ из него были изъяты положения, не относящиеся собственно к банковской системе. Но намеченный Лениным план затем выполнялся и конкретизировался в других декретах Советской власти.

14 декабря 1917 г. все кредитные учреждения Петрограда были взяты под контроль Красной гвардией. Большевики внесли во ВЦИК декрет о национализации банков и о ревизии стальных ящиков в них. В соответствии с этим документом банковское дело объявлялось государственной монополией, все частные банки и банкирские конторы объединялись с Государственным банком, который перенимал их активы и пассивы. Декрет обещал, что интересы мелких вкладчиков будут целиком обеспечены.

Меньшевики предрекали, что вместо удара по банковскому капиталу (который уже в значительной степени вывел свои средства из России) получится новый удар по положению рабочих, служащих и мелких собственников. Их накопления пропадут, товарообмен будет разрушен, и городское население останется без продовольствия. Но большинство членов ВЦИК, которое шло за большевиками и левыми эсерами, воспримет простую логику Ленина: «Проведение декрета неотложно, иначе нас погубят противодействие нам и саботаж». На возражение о том, что экономика – очень хрупкая структура, Ленин отвечал: «Мы часто подходим к хрупким вещам, однако мы с ними справлялись, справляемся и будем справляться». Увы, большевики привыкли справляться с хрупкими вещами путем их разрушения. Созидательные задачи получались у них пока значительно хуже. Аргументация Ленина была противоречивой и в другом отношении: называя причиной национализации саботаж, он в то же время рассчитывал на превращение бывших миллионеров в консультантов новой власти.

После принятия декрета о национализации был создан Народный банк, который вобрал в себя все банки страны. Его возглавил Г. Пятаков. Декрет привел к параличу рыночной экономики и тем самым нанес удар по промышленности. Национализация банков не остановила, а ускорила рост разрухи и социальных проблем, так как новая сеть продуктообмена еще не существовала. Впрочем, когда позднее, во время «военного коммунизма», государство возьмет на себя обеспечение потребителей продуктами, положение со снабжением населения и производством станет еще хуже. Но большевики могли объяснять это начавшейся широкомасштабной гражданской войной.

Обещание соблюдения интересов мелких вкладчиков не было соблюдено – реформа, по сути, носила конфискационный характер. Рубль стремительно обесценивался. За ноябрь – июль покупательная способность рубля упала в 4,2 раза, в то время как за время существования Временного правительства – в 1,4 раза. В дальнейшем денежная система, фактически, отмирала. Вплоть до перехода к новой экономической политике в 1921 г. большевистское руководство не было заинтересовано в нормализации денежного обращения. Национализацией банков оно взяло курс на разрушение капитализма.

Большевистский социально-экономический проект был направлен на замену капиталистической системы нерыночной системой продуктообмена, управляемого государственным центром. Такой переход не может произойти постепенно, плавно. Самим фактом своей победы сторонники социализма ускоряют отток капитала и разрушение капиталистической экономики. Но именно поэтому производство оказывается в тяжелом положении. Переходные состояния, когда сохраняется распоряжение производства капиталистами, позволяют им выводить капиталы из производства. Начав разрушение капиталистической экономики, ее нужно как можно скорее заменить другой, причем целостной. А в начале 1918 г. некапиталистические элементы экономики представляли собой плохо состыкованные части недостроенного здания, которое должно было опереться на аграрную почву.

 

Земля – крестьянам

Декрет о земле был скорее декларацией, чем ясным законодательным актом. Советской власти необходимо было упорядочить раздел помещичьих земель. Специалистами в этом вопросе в советских верхах были левые эсеры. Они разделяли основы идеологии эсеров, из которых вытекал Декрет о земле.

Первоначальный проект левоэсеровского закона о социализации земли был написан И. Майоровым. На объединенном заседании крестьянской секции III съезда Советов и съезда земельных комитетов 17 января Майоров признал: «Этот закон есть грубая статуя, которую предстоит всем обработать». Обрабатывался проект в согласительной комиссии, где от левых эсеров председательствовал Колегаев, а от большевиков – Ленин. Особенно острый спор разгорелся по поводу статьи 13, в которой указывалось, что источником на право пользования землей является личный труд, а государство имеет это право как исключение из правила. Большевики настаивали на неограниченном праве государства получать землю для своих нужд. Сошлись на том, что государство имеет право брать землю лишь для организации образцово-показательных ферм и опытно-показательных полей. Кроме того, большевики добились снятия всех упоминаний земельных комитетов – все полномочия по распоряжению землей переходили Советам. Левым эсерам удалось добиться создания Главного земельного Совета, подчиненного не СНК, а ВЦИК, который будет проводить социализацию.

Основные положения закона были утверждены III съездом Советов, но доработка продолжалась после него. Закон о социализации земли был принят ВЦИК 27 января.

Его концепция в основном соответствовала рассмотренным выше положениям эсеровского законопроекта, но были некоторые отличия в сторону коллективизма и этатизма. Закон без выкупа отменял собственность на землю, недра, воды, леса и живые силы природы в пределах Российской Федеративной Советской Республики. Советам передавались весь инвентарь, постройки и скот «нетрудовых хозяйств». Земотделы Советов должны были ведать дальнейшим распределением земли «в зависимости от значения этих земель». Они должны были также заботиться о росте продуктивности сельского хозяйства и развитии коллективных хозяйств как более производительных. Земля переходила в пользование тех, кто «обрабатывает ее собственным трудом, кроме случаев, особо предусмотренных настоящим законом». Упомянутая в статье 12 «потребительско-трудовая норма» не была разъяснена так четко, как в проекте эсеров. Она должна была не превышать трудоспособности хозяйства и в то же время давать возможность «безбедного существования семье земледельца» (в общем, это соответствовало идее проекта эсеров). Устанавливался порядок получения земли, в соответствии с которым товарищества имели преимущество перед единоличниками. Для определения нормы предлагалась инструкция, которая ссылалась на грядущую сельскохозяйственную перепись. Для исчисления нормы следовало начать со среднего участка в уезде с наименьшей плотностью населения для данной местности. Однако не было гарантии, что можно обеспечить всех крестьян такими большими участками даже при разделе всех частных земель. Поэтому крестьян следовало переписать по рабочей силе и по едокам с учетом необходимости прокорма скота и урожайности десятины. Вычисленная таким образом средняя норма должна была быть соотнесена с участком, принятым за эталон, и на этом основании крестьяне должны были получать прирезки к своим участкам, чтобы приблизиться к нормативу в данной местности с учетом количества едоков, скота и качества земли. Причем если эта средняя норма окажется недостаточной для «безбедного существования» (как это определить?), то она должна быть дополнена. Но землю-то нужно было делить уже сейчас, и это право передавалось земельным отделам Советов.

В случае прекращения труда на земле или тайного использования наемного труда крестьянин должен был терять землю. Торговля хлебом оставалась государственной монополией, вводилась госмонополия на торговлю сельхозмашинами и семенами. Неработоспособные крестьяне должны были получать пенсию – пока в размере солдатской. Статья 13 дозволяла создание государственных хозяйств, на которых работники получают зарплату от государства при условии существования рабочего контроля.

Для сложного исчисления потребительско-трудовой нормы нужна была новая перепись (результаты переписи, организованной Черновым в 1917 г., не принимались). Пока она не состоялась, право распределения земли оказалось в руках Советов, которые принялись за это дело на глазок по своему усмотрению. Съезд земотделов Советов Рязанской губернии 3–6 апреля, например, решил: «Все земли, кому бы они ни принадлежали, должны делиться на общих основаниях, принятых в уезде в духе Закона о социализации земли». Весьегонский уездный земельный комитет Тверской губернии решил делить в основном помещичьи земли, а крестьянские частные земли по возможности не трогать. Продолжались споры о том, делить землю по едокам или по рабочей силе. В итоге «народного творчества» на местах землю делили по-разному. Согласно анкетированию по 18 губерниям, 597 волостных Советов поделили землю по едокам, 69 – по трудовой норме, 163 – только между безземельными и малоземельными крестьянами, 34 – между всеми крестьянами, а 350 продолжали колебаться до середины года. Помещичий инвентарь крестьяне разобрали между собой в 432 волостях, отдали бедноте в 195 и оставили при имении (где обычно в таких случаях создавались образцовые хозяйства) в 547.

* * *

По мнению историка С. А. Павлюченкова, «в сущности, в первом полугодии 1918 года оказался полностью проведенным в жизнь лозунг “Земля – крестьянам”, и этот лозунг на практике оказался лозунгом голода… Будучи воплощенным в жизнь, лозунг “Земля – крестьянам”, которым революционеры всегда приманивали на свою сторону крестьянство, привел к отказу крестьян от обязанностей по отношению ко всему обществу». Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Оказывается, у крестьянина, в отличие от остальных, есть некие «общественные обязанности» кормить города, даже если веселые горожане не собираются делать что-то полезное для крестьян. Веселые помещики пили шампанское, пока крестьяне голодали и пахали, потому что помещикам принадлежала земля, которую они не обрабатывали. А теперь эту землю получил тот, кто на ней работает, у него появился шанс не голодать, и это, оказывается, «лозунг голода». Крестьянство нуждалось в продукции города и было готово обменивать продовольствие на мануфактуру, металлические и иные промышленные изделия. Передача земли крестьянам могла стимулировать сельскохозяйственное производство в условиях гражданского мира, сохранения промышленного производства и денежного обращения, развития кооперативного снабжения и др. Голод на территории, контролируемой большевиками, стал результатом не передачи земли крестьянам, а сокращения городом полезного для деревни производства.

Мы увидим, что товарообмен между предприятиями и деревней шел и позволял рабочим получать продовольствие. Крестьяне вполне готовы были кормить город не в силу некоторых внеэкономических «обязательств», а в порядке товарообмена.

По данным известного экономиста-меньшевика С. О. Загорского, из 650 млн пудов хлебных запасов России 350 млн пудов приходилось на Украину, 110 млн – на Северный Кавказ, 143 млн – на степной край и Западную Сибирь. Население после Бреста сократилось вдвое, а продовольствия к маю в Центральной России и Сибири (подвоз с Северного Кавказа был крайне затруднен из-за действий немцев и белых) осталось 150–200 млн пудов. Но дело было не только в Брестском мире. Продовольствие нужно было перевезти, а количество исправных паровозов за год упало с 20 тыс. до 6 тыс., добыча угля – на 25 %, посев упал примерно вдвое.

По подсчетам С. Г. Струмилина, основанным на данных продорганов Петрограда, энергоемкость суточного пайка составляла в ноябре 1241 калорию, в декабре – 1162, в январе – 771, в феврале – 612, в марте – 1082, в апреле – 1023, в мае – 899. При том что для поддержания жизни требуется не менее 2300, а для работы средней интенсивности – 3100 калорий. Остальное приходилось добирать покупками на рынке, своими заготовками, помощью из деревни. Работали общественные столовые, правда, с очень скудным рационом. Но цены росли так быстро, что доход рабочего позволял обеспечить его семью с рынка только дня четыре.

Продовольственный аппарат продолжал по инерции работать, несмотря на саботаж части работников продовольственных управ. В ноябре было собрано 33,7 млн пудов хлеба, в декабре – 6 млн (уровень, который потом придется выдавливать из крестьян с кровью), в январе – 2, в апреле – 1,6, в мае – 0,1, в июне 1918 г. – 21 тыс. Крестьянин не хотел отдавать хлеб «за бумажки», тем более «пролетарской партии». Ему нужна была промышленная продукция.

 

Борьба за душу народа

Для того чтобы создать новое общество, необходимы не только экономические, но и культурные предпосылки, определенный культурный уровень населения. Иначе новое общество не сможет начать развиваться – у людей не будет культурной практики, чтобы жить по-новому. Но новая культура возникает в субкультурах и не может овладеть массами населения, развиваться «вширь» без социальных предпосылок, в условиях господства прежних социальных отношений. Социальные перемены должны сопровождаться и культурными сдвигами – иначе результаты революции не могут быть закреплены. Демократия даже в случае радикальных политических реформ не может закрепиться без распространения демократической культуры. Социальное раскрепощение и творчество невозможны без раскрепощения культурного творчества и приобщения к нему широких слоев населения. Социализм не может существовать без способности большинства населения выполнять функции власти и заниматься творчеством, что раньше было достоянием социальных элит.

В ходе революции широкие народные массы стремились приобщиться не только к политической жизни, но и к культуре, что вызвало у представителей творческой интеллигенции противоречивые чувства. Для одних это было покушением на элитарность, высокое качество культуры, вторжением грубой толпы, которая не должна диктовать творцу свои правила. Другие литераторы и художники приветствовали тягу трудящихся к новой культуре, готовы были поставить свое творчество на службу революции. Для них Серебряный век был культурой уходящего мира, где народ был несчастлив.

Социальная революция ударила по элитарной культуре своей разрушительной стороной. Делегат первого съезда по просвещению В. Шульгин летом 1918 г. рассказывал: «Свезли в Рязань из помещичьих усадеб ценнейшие коллекции книг, картин, а из имения Келлера – музей минералов, монет… Горят усадьбы, горят, и нужно спасать все ценное». А сколько не свезли?

Большинство представителей интеллигенции отнеслись к Октябрьскому перевороту враждебно или неприязненно – либо как к дальнейшему углублению хаоса, либо как к разрыву с идеалами Февраля, давшего свободу. «Почти вся петроградская литература осталась по ту сторону октябрьской границы. Перешли: А. А. Блок, К. А. Эрберг, Иванов-Разумник, О. Д. Форш, С. Есенин, видимо, А. Чапыгин… Перешли не на основании точно обозначенных платформ, а каждый по-своему, на основании чего-то своего; писатели эгоистичны по-преимуществу», – писал литератор Е. Лундберг. Но эта индивидуальность творческой личности и была ценна, именно ее не хватало поднявшимся массам. Просоветская интеллигенция не была единой. В. Маяковский вспомнил о своем большевистском прошлом, А. Блок и почти все литературное объединение «Скифы» тяготели к левым эсерам. Когда наркомпрос предложил сотрудничество Союзу деятелей искусств (СДИ), реакция была холодной даже со стороны его левого крыла, лидер которого О. Брик заявил: «Кто бы ни стоял у власти, никто не может управлять искусством помимо деятелей искусств». Лидер правого крыла Союза Ф. Сологуб призвал оберегать искусство от Луначарского. Маяковский призвал союз не отказываться от сотрудничества, «обратиться к власти, приветствовать новую власть». В итоге этой дискуссии 17 ноября СДИ занял такую же позицию, как Викжель в отношении железнодорожного транспорта: союз готов «взять на себя контроль над всеми мероприятиями государственного и общественного характера, касающимися искусства, а также над всеми учреждениями по искусству с тем, чтобы они были сохранены в целом до окончательного их устроения учредительным Собором деятелей искусства». В результате договорились, что наркомпрос оказывает союзу финансовую поддержку, но как общественной организации, то есть по конкретным проектам.

Большевики не боялись конфронтации с творческой интеллигенцией, которая в большинстве своем и так поддерживала их политических противников – социалистов и кадетов. В силовом противоборстве деятели Серебряного века были незначительной величиной. Но для решения конструктивных задач значение интеллигенции было огромно, потому что модернизация России и тем более социализм невозможны без развития культуры населения, как минимум – повышения уровня технических и гуманитарных знаний. А для завершения проекта «Просвещение» в России нужны были кадры интеллигенции. Конечно, в идеале эта интеллигенция должна была быть «пролетарской», то есть состоять преимущественно из детей рабочих и крестьян, искренне исповедующих идеалы большевизма. Но подготовить «пролетарскую» интеллигенцию должна была старая, политически нелояльная. С ней нужно было искать компромисс, который намечался по двум направлениям: свобода творчества, поскольку оно не идет напрямую против Советской власти, и поддержка государством широких культурно-просветительских проектов, направленных на вытеснение традиционной, архаичной культуры рациональной. Также на этом этапе партия большевиков, «не желая, по возможности, вмешиваться в вопросы формы и содержания… одновременно стремилась к тому, чтобы поддерживать все начинания пролетарской литературы и искусства (особенно в Пролеткульте), использовать благонамеренных футуристов для агитпропаганды, привлекать на свою сторону писателей из старой интеллигенции (попутчиков)», – делает вывод исследователь К. Аймермахер.

К теме культуры Совнарком обращался время от времени, в порядке общей текучки. В своей культурной политике большевики руководствовались задачами индустриальной модернизации, подготовки к мировой революции, нейтрализации сопротивления интеллигенции и привлечения ее к сотрудничеству.

16 ноября Совнарком начал обсуждать вопрос о введении Григорианского календаря, чтобы прекратить путаницу в датах между Россией и Западной Европой. Это решение было принято 24 января 1918 г. 11 сентября был принят Декрет о введении международной метрической системы. Мировой революции не должны были мешать архаичные особенности России.

30 декабря 1917 г. был создан Госиздат, который вскоре монополизировал издательское дело. Госиздат был готов публиковать и новаторскую, и классическую литературу – лишь бы она не была направлена против Советской власти.

Учреждения культуры, работники которых в большинстве своем отрицательно относились к Советской власти, требовали не только полной автономии от государства, но и финансирования. Опираясь на финансовый рычаг, но опасаясь саботажа, Луначарский терпимо относился к творческим поискам при условии лояльности к Советской власти. Он признал за театрами, например, право автономии «на платформе Советской власти» и при условии «контроля за художественной стороной дела, ибо только высоко художественная постановка последнего сможет оправдать те громадные затраты, которые Государство несет в отношении государственных театров».

В 1917–1918 гг. были национализированы и сделаны более доступными народным массам Эрмитаж, Русский музей, Третьяковская галерея и многие другие музеи. Были национализированы также частные коллекции, театры и кинематограф.

* * *

Накануне революции 1917 г. 73 % населения страны не умели читать и писать. Неграмотные люди не могли бы строить новое современное индустриальное общество. Поэтому задача ликвидации неграмотности была одним из приоритетов культурной политики. Однако создание механизма ликвидации безграмотности было отложено, пока революционно настроенные педагогические новаторы не решат, как будет выглядеть новая школа, которая заменит старую недемократичную школу, доставшуюся в наследство от Российской империи. К ломке старой школы большевиков подталкивал все тот же «саботаж».

Наладить сотрудничество со старым Государственным комитетом по народному образованию большевикам не удалось так же, как и с другими государственно-общественными структурами дооктябрьских времен, и он был разогнан. Не лучше обстояли дела и на местах. Большевик В. Шульгин вспоминал о реакции рязанского губернского съезда работников просвещения на выступление представителя Советской власти: один из сидящих в зале «поднимает медленно руки – знакомый жест, – кладет в рот четыре пальца, – и громкий пронзительный свист оглашает зал. Тотчас же его свист сливается, тонет в свисте, шиканье, топоте других. Это первая встреча. Это приветствие пролетарской власти учительством».

22 ноября 1917 г. была создана просоветская Комиссия по просвещению, которая должна была поддерживать муниципалитеты и Советы в развитии школьного дела. Это был скорее методический центр, чем управляющий. Текущие дела вела коллегия наркомпроса вместе с руководством комиссии.

Она приняла подготовленный еще при Временном правительстве декрет по реформе правописания. Причем выбор между «и» и «i» (то есть между сторонниками и противниками вестернизации в этом вопросе) был сделан одним голосом в пользу «и».

В условиях конфликта власти со старым учительством у педагогических новаторов возник шанс реализовать самые смелые идеи. Как вспоминает член коллегии наркомпроса В. Лебедев-Полянский, столкнулись петроградская и московская школы. Москвичи выступали за школу-коммуну как производственный коллектив. Такая школа должна была обучать не только книгам, но жизни, а школы-коллективы должны были воспитывать инноваторов, стать своего рода креативно-научными центрами экономики, выяснять «возможность введения в местную хозяйственную жизнь новых отраслей промышленности, возможных по местным условиям, по тем или иным причинам неизвестных населению». Пусть это была бы игра в научный институт и передовое производство, своего рода наукоград, но ученики чувствовали бы себя сопричастными большим проблемам страны и своего региона, изучали бы таким образом социально-экономические и технические проблемы. Петроградцы возражали, что школа-коммуна предполагает самообеспечение – ученики будут сами топить печи, стирать белье, заниматься ремонтом. Сплошной ремесленный труд – на науки не будет хватать времени. Да и систематичность обучения пострадает, если сосредотачиваться только на проблемах своей местности. Нужно учить детей труду, но труду фабричного типа, а ведь около каждой школы нет фабрики. Но к октябрю 1918 г. москвичи победили, идеи школы-коммуны были закреплены в принципах трудовой школы.

* * *

Радикалы революционного культурного обновления считали, что старая культура служила интересам исключительно эксплуататорских классов и поэтому должна быть целиком отброшена и заменена новой культурой пролетариата. Новую «пролетарскую» культуру попытались создать «революционными темпами» члены литературно-художественной и культурно-просветительной организации «Пролетарская культура» (Пролеткульт). Она возникла накануне Октябрьской революции на I конференции пролетарских культурно-просветительных организаций 16–19 октября 1917 г. в Петрограде. Теоретики Пролеткульта, А. Богданов и другие, считали, что любое произведение отражает мировоззрение определенного класса и поэтому не годится для другого. Следовательно, как писал А. Богданов, необходимо, «пользуясь прежней буржуазной культурой, создавать, противопоставлять ей и распространять в массах новую пролетарскую…» Он подготовил резолюцию «Пролетариат и искусство», которая 20 сентября 1918 г. была поддержана Всероссийской конференцией пролетарских культурно-просветительских организаций. В ней говорилось: «Пролетариату для организации своих сил в социальной работе, борьбе и строительстве необходимо свое классовое искусство. Дух этого искусства – трудовой коллективизм… Сокровища старого искусства не должны приниматься пассивно: тогда они воспитывали бы рабочий класс в духе культуры господствующих классов и тем самым в духе подчинения созданному ими строю жизни. Сокровища старого искусства пролетариат должен брать в своем критическом освещении, в своем новом истолковании, раскрывающем их скрытые коллективные основы и организационный смысл». Новые организации должны быть построены «на товарищеском сотрудничестве, которое непосредственно воспитывает их работников в направлении социалистического идеала». Творческий коллективизм пролетарских художников и литераторов пролеткультовцы надеялись противопоставить индивидуализму интеллигенции.

Пролеткульт стремился вовлечь пролетарские массы в процесс непосредственного коллективного культурного творчества (вплоть до создания коллективных произведений). В отсутствие сети вузов местные организации Пролеткульта были местом, где рабочая молодежь осваивала навыки творчества. Луначарский симпатизировал Пролеткульту и отчасти предоставил ему те возможности, на которые претендовал Союз деятелей искусств. «От Наркомпроса Пролеткульт получал значительную финансовую помощь: на просветительскую работу по ликвидации неграмотности, на собирание фольклора, организацию рабочих клубов, литературных студий и так называемых “рабочих университетов”, на обучение пролетарских писателей и т. д.». Через организации Пролеткульта прошло несколько сот тысяч человек.

Однако Пролеткульт и тем более футуризм не стали официальными выразителями позиции большевиков. Классическая литература стала печататься миллионными тиражами. Официально подчеркивалось, что коммунистические идеалы соответствуют гуманизму русской классической культуры. Ленин и Луначарский выделяли в дореволюционной культуре «реакционные» и «прогрессивные» течения, надеясь опереться на вторые в своей культурной политике.

После завершения «саботажа» в начале 1918 г. Ленин и Луначарский активизировали контакты с некоммунистической интеллигенцией. Это оценил оппозиционно настроенный, но левый писатель М. Горький: «Что бы и как бы красноречиво ни говорили мудрецы от большевизма о “саботаже” интеллигенции, – факт, что русская революция погибает именно от недостатка интеллектуальных сил. В ней очень много болезненно-раздраженного чувства и не хватает культурно-воспитанного, грамотного разума. Теперь большевики опомнились и зовут представителей интеллектуальной силы к совместной работе с ними. Это поздно, а все-таки неплохо». Большевики всегда звали интеллигенцию к совместной работе, но только на условиях лояльности к Советской власти, против которой и был направлен «саботаж». После первого столкновения, когда Советская власть удержалась, часть оппозиционной интеллигенции готова была искать компромисс с режимом, надеясь сделать коммунистический проект более культурным, использовать государственные возможности для культурно-просветительской работы.

* * *

Серьезной проблемой, с которой столкнулась Советская власть в культурно-политической сфере, был высокий авторитет Православной российской церкви (будем использовать более привычное сокращение РПЦ). В ходе индустриальной модернизации и рационализации культуры в конце XIX – начале ХХ в. влияние РПЦ на умы и поведение населения снизилось. Ее привилегированное положение в империи вызывало раздражение как представителей других конфессий и атеистов, так и тех православных, которые переставали соблюдать традиционные нормы поведения и сталкивались с осуждением со стороны священников. Поведение последних к тому же было обычно далеко от идеального. Начало революции оказало противоречивое воздействие на позиции РПЦ. С одной стороны, она была слишком тесно связана с дореволюционными порядками. С другой – Церковь не поддержала падающее самодержавие и использовала ситуацию для освобождения от введенной Петром I системы государственного господства над Церковью.

Новые принципы управления Церковью должен был определить Поместный собор РПЦ, который собрался в Москве 15 августа 1917 г. Среди 564 членов Собора было 80 архиереев, 129 пресвитеров, 10 диаконов, 26 псаломщиков, 20 монашествующих и 299 мирян. На Соборе развернулась дискуссия о восстановлении Патриаршества, ликвидированного при Петре I. Патриаршество было символом самостоятельности Церкви относительно государства – именно ликвидация Патриаршества знаменовала подчинение РПЦ государству. Но вместе с тем Патриарх был церковным монархом, а после падения самодержавия идея монархии была непопулярна. Хотя после того, как деморализованный началом революции консервативный сектор общества стал искать пути реванша, именно монархическая по своей организации и консервативная по идейным основам Церковь могла стать центром притяжения правых сил. С этой перспективой должны были считаться и противники революции, и революционеры.

На Соборе были представлены сторонники обновления Церкви, которые выступали за демократическую систему церковного управления, где простой священник имел бы такое же право голоса, что и архиерей. Радикальные реформисты выступали за республиканскую организацию, без Патриаршества. На Соборе радикально антипатриаршая партия, скорее всего, не превышала в общей сложности 60 человек, то есть приблизительно 11 % от общего числа участников Собора. Более умеренное крыло добивалось ограничения полномочий Патриарха полновластным Синодом.

Участник Собора и церковный историк А. Карташев писал: «Может быть, эти прения и затянулись бы надолго, если бы не большевистский переворот 25 октября. Под залпы артиллерийских выстрелов, громивших самый Кремль и попадавших в кремлевские соборы и монастыри, под свист пуль уличных боев, волевое решение подавляющего числа соборян должно было оформиться. Для колебаний не осталось времени. Бесспорно, как это выразилось и открыто в речах, у многих были надежды – получить в лице Патриарха не только возглавителя Церкви, но и национального вождя, живое лицо которого могло бы быть некоторым центром притяжения и собирания разбушевавшейся массовой стихии. Но либеральные защитники идеала соборности, в смысле осуществления канонической свободы самоуправления в Церкви, добились своего. Они включили вопрос о восстановлении патриаршества в законодательное определение о соборной форме высшей церковной власти и этим сделали из русского Патриарха конституционного председателя соборных учреждений, лишенного возможности стать церковным монархом».

28 октября Собор принял «Определение по общим положениям о высшем управлении Православной Российской Церкви», которое предусматривало:

• «В Православной Российской Церкви высшая власть – законодательная, административная, судебная и контролирующая – принадлежит Поместному Собору, периодически, в определенные сроки созываемому, в составе епископов, клириков и мирян;

• Восстанавливается Патриаршество, и управление церковное возглавляется Патриархом;

• Патриарх является первым между равными ему епископами;

• Патриарх вместе с органами церковного управления подотчетен Собору».

30 октября 1917 г. начались выборы Патриарха. «В первом туре» делегаты подавали записки с тремя именами. Было подано за Антония, архиепископа Харьковского – 101 записка, за Кирилла, архиепископа Тамбовского – 27, за Тихона, митрополита Московского – 23, за Платона, митрополита Кавказского – 22, за Арсения, архиепископа Новгородского – 14. В соответствии с принятым порядком кандидатами могли стать трое, набравшие более половины голосов. Сложная процедура голосования продолжилась 31 октября. Сначала наибольшее количество голосов получил Антоний и стал кандидатом. Затем – Арсений и последним – Тихон. 5 ноября 1917 г. в Храме Христа Спасителя состоялось само избрание Патриарха. На этот раз следовало довериться жребию. Иеромонах Зосимовой пустыни Алексий вытащил жребий с именем Тихона. Патриарха выбирали при большом стечении народа – вход в Храм Христа Спасителя был свободным.

Поместный Собор конкретизировал полномочия Патриарха и других центральных органов церковного управления, образовал два органа коллегиального управления Церкви в промежутках между Соборами: Священный Синод и Высший Церковный Совет.

Сторонники утверждения церковной монархии развернули наступление на принцип «первый между равными». Как говорил, выступая на Соборе, архимандрит Илларион (Троицкий), «недостаточно сказать, что Патриарх возглавляет Священный Синод и Совет: нет. Все Церковное Управление восходит к нему как главе».

Заседания Собора приостановились на рождественские каникулы 9 декабря 1917 г. 20 января 1918 г. открылась вторая сессия, продолжившаяся до 2 апреля, ее главной темой было устройство епархиального управления. На Собор смогли приехать только 110 делегатов.

Восстановление Патриаршества, символизировавшего независимость Церкви от государства, повысило ее авторитет, и это было проблемой для атеистического Советского правительства.

* * *

Отношения обновляющейся Церкви и Советской власти были конфликтными с самого начала. 2 ноября Собор утвердил постановление «О правовом положении Церкви в государстве», в котором РПЦ претендовала на правовое закрепление ее «первенствующего положения» среди других исповеданий. Это было неприемлемо не только для большевиков, но и для любых сторонников светского государства.

Среди сторонников Советской власти было немало людей, относящихся к Церкви не просто неприязненно, а прямо враждебно как к институту «старого мира». Активная политическая позиция священников воспринималась ими как прямая контрреволюция. В зонах боевых действий это было смертельно опасно. 31 октября во время занятия Царского села был застрелен выступавший против большевиков протоиерей Иоанн Кочуров.

Лидеры РПЦ не намеревались оставаться в рамках чисто религиозной сферы и не избегали политических оценок. О новой власти Собор высказывался в таких выражениях: «В последнее время группа людей, силой оружия захватившая власть в Петрограде, Москве и некоторых других городах, взяла на себя смелость накануне открытия Учредительного собрания вступить с Германией от лица русского народа и Русского государства в переговоры о мире». По этому сугубо политическому вопросу Собор выступил с конкретной позицией, считая, что переговоры могут вестись свободно избранными представителями населения (то есть Учредительного собрания) и только «в согласии с нашими союзниками». Патриарх Тихон осудил Брестский мир, что дало «почву для обвинений Патриарха в контрреволюционной деятельности». Как пишет историк Д. И. Поспеловский, «патриарха Тихона можно обвинить в антиправительственной позиции в той же степени, что Бухарина и Троцкого, например». Это парирует обвинение в контрреволюционной деятельности. Но в том-то и дело, что для советских лидеров принципиально было невмешательство Церкви в политику, что соответствовало и официальной позиции Патриарха. А тут уже аналогия с Троцким и Бухариным не действует – они все-таки были политиками. Патриарх тоже счел возможным время от времени высказывать политические мнения, что раздражало и беспокоило большевиков.

Пока Совнарком между прочими делами обсуждал свою линию в отношении Церкви, на местах происходили «эксцессы», вызванные антицерковными настроениями просоветского актива. 19–20 ноября красногвардейцы пытались захватить Троице-Сергиеву Лавру, но эта попытка была пресечена Московским губсоветом. Он ждал указаний из центра.

Привлечению внимания советского руководства к проблеме Церкви способствовала инициатива священника о. Михаила (Галкина), резко критически настроенного в отношении церковных порядков и претензий РПЦ на привилегированный статус в российском обществе. Он направил в Совнарком письмо с предложением сотрудничать в борьбе с духовенством. Совнарком санкционировал публикацию 3 декабря в «Правде» статьи о. Михаила «Первые шаги на пути отделения церкви от государства». Он утверждал, что Церковь, «получив в лице патриарха нового деспота, с открытым забралом готовится к наступлению против “духовных разбойников социалистов”. Этого и надо было ожидать. По самой своей природе церковь является институтом глубоко консервативным, она всегда была непримиримым врагом всякого революционного движения». О. Михаил предлагал основные направления реформы государственно-церковных отношений, в том числе: «1. Религия объявляется частным делом каждого человека. 2. Церковные и религиозные общины объявляются частными союзами, совершенно свободно управляющими своими делами»; необязательность преподавания закона Божьего в школе; изъятие из рук Церкви дела метрикации, регистрации браков и др.; отмена всех привилегий священников и монахов; подготовка секуляризации, передача золота, серебра и драгоценностей Церкви «в народную казну, опустевшую в годину величайших потрясений». О. Михаил настаивает, что его позиция является более христианской, чем поведение клира РПЦ: «И это еще большой вопрос, кто настоящий христианин: тот ли, кто раньше мирился с золотым тельцом, поставленным посреди православных храмов… или тот, кто… освободил скованную железными цепями, брошенную в тюрьму конфессиональных предрассудков, убиваемую, но не убитую совесть человека». Эти идеи русской реформации оказались по душе атеистам из Совнаркома и нашли отражение в декрете об отделении Церкви от государства и школы от Церкви.

11 декабря Совнарком изъял из рук Церкви дело образования и религиозные просветительские учреждения передал в наркомпрос. В его ведение были переданы 4 духовные академии, 56 семинарий, 185 духовных училищ, 85 женских епархиальных училищ, 40 тыс. церковно-приходских школ. Это вызвало первую волну конфликтов, так как православные учреждения (мусульман пока не трогали) оказались под угрозой закрытия. 27 января сотрудники наркомпроса предложили руководству Петроградской духовной академии войти в состав университета на правах богословского факультета. Академия согласилась, вопрос обсуждался практически, но советские власти отобрали помещение, и академия прекратила существование.

18 декабря Церковь потеряла право официальной регистрации браков.

Тучи сгущались и над церковной собственностью. 13–21 января 1918 г. была предпринята попытка занятия Александро-Невской лавры. На нее нарком социального призрения А. Коллонтай обратила свой взор в поисках помещения для дома инвалидов. Решение передать помещения лавры под дом инвалидов нарком согласовала с Союзом увечных воинов, но не с Лениным. Дыбенко по просьбе любимой женщины и коллеги по СНК прислал матросов. При попытке занять лавру 19 января монахи ударили в набат, собралась толпа верующих. Матросов разоружили. Красногвардейцы сначала отошли, но затем к ним прибыли подкрепления с пулеметами. Перепалка закончилась стрельбой, был смертельно ранен протоиерей о. Петр Скипетров. После этого красногвардейцы и матросы ретировались.

Конфликт вышел первостатейный, за что Коллонтай попало от Ленина. Как она утверждает, предсовнаркома при этом сказал: «Инцидент с лаврой приблизил вплотную практическое разрешение вопроса об отделении церкви от государства…» Идею превратить монастыри в социальные учреждения А. Коллонтай развивала и в дальнейшем.

А пока В. Бонч-Бруевич сообщил настоятелю лавры епископу Прокопию, что советское решение было неправильно понято и речь идет лишь о размещении инвалидов в пустующих помещениях лавры. 21 января состоялся грандиозный крестный ход к лавре и затем к Казанскому собору во главе с митрополитом Вениамином. 20 января Чрезвычайная комиссия по охране города Петрограда заявила, что слухи о запрете крестных ходов «являются самой отвратительной ложью», а кто им будет препятствовать – будет арестован.

Успех защиты Александро-Невской лавры убедил Церковь, что можно сопротивляться решениям властей. Это было очень некстати для Совнаркома, как раз в это время принявшего декрет об отделении Церкви от государства.

19 января, за день до открытия второй сессии Собора, Патриарх выступил с посланием, в котором объявил о начавшихся гонениях на Церковь и анафематствовал гонителей: «Тяжкое время переживает ныне Святая Православная церковь Христова в Русской земле: гонения воздвигли на истину Христову явные и тайные враги сей истины, и стремятся к тому, чтобы погубить дело Христово, и вместо любви христианской всюду сеют семена злобы, ненависти и братоубийственной брани.

Забыты и попраны заповеди Христа к ближним: ежедневно доходят до нас известия об ужасных и зверских избиениях ни в чем не повинных… людей, виновных только разве в том, что честно исполняли свой долг перед родиной…

Опомнитесь, безумцы, прекратите ваши кровавые расправы. Ведь то, что творите вы, не только жестокое дело: это – поистине дело сатанинское, за которое подлежите вы огню геенны в жизни будущей – загробной и страшному проклятию потомства в жизни настоящей – земной…

Зовем всех вас, верующих и верных чад церкви: станьте на защиту оскорбляемой и угнетаемой ныне святой матери нашей.

Враги церкви захватывают власть над нею и ее достоянием силою оружия, а вы противостаньте им силою веры вашего всенародного вопля, который остановит безумцев и покажет им, что не имеют они права называть себя поборниками народного блага, строителями новой жизни по велению всенародного разума, ибо действуют даже прямо противно совести народной.

А если нужно будет и пострадать за дело Христово, зовем вас, возлюбленные чада церкви, зовем вас на эти страдания вместе с собою словами святого апостола: “Кто ны разлучит от любве Божия: скорбь ли, или теснота, или гонение, или глад, или нагота, или беда, или меч” (Рим. 8:35)».

Осудив тех, кто неправомерно называет себя «строителями новой жизни» (намек вполне прозрачный), Патриарх подписал предписание о невмешательстве духовенства в политику.

Собору осталось поддержать инициативу Патриарха, что значительно повысило его авторитет, из «первого среди равных» он превратился в вождя РПЦ. Собор призвал верующих объединиться вокруг Патриарха.

20 января был принят и 23 января вступил в силу Декрет об отделении Церкви от государства и школы от Церкви. Декрет вырабатывали нарком юстиции П. Стучка, член коллегии наркомата П. Красиков, нарком просвещения А. Луначарский, юрист И. Рейснер и священник М. Галкин (вскоре он снимет с себя сан и посвятит жизнь борьбе уже не просто с РПЦ, но и с религией). В редактировании текста декрета принял участие и Ленин.

Формальной основой декрета был принцип свободы совести: «В пределах Республики запрещается издавать какие-либо местные законы или постановления, которые бы стесняли или ограничивали свободу совести, или устанавливали какие бы то ни было преимущества или привилегии на основании вероисповедной принадлежности граждан»; «Каждый гражданин может исповедывать любую религию или не исповедывать никакой. Всякие праволишения, связанные с исповеданием какой бы то ни было веры или неисповеданием никакой веры, отменяются». Из официальных актов устранялось всякое указание на религиозную принадлежность граждан.

Религиозные обряды теперь не должны были сопровождать государственные церемонии. Исполнение религиозных обрядов должно было быть свободным «постольку, поскольку они не нарушают общественного порядка и не сопровождаются посягательствами на права граждан Советской Республики». Подтверждалось, что акты гражданского состояния ведутся исключительно гражданской властью. Вопрос о свободе совести тесно увязывался с темой просвещения: «Школа отделяется от церкви. Преподавание религиозных вероучений во всех государственных и общественных, а также частных учебных заведениях, где преподаются общеобразовательные предметы, не допускается. Граждане могут обучать и обучаться религии частным образом». Вслед за этими мерами по созданию светского государства следовали пункты 12–13, сомнительные с точки зрения свободы совести, но напоминающие конфискационные меры, характерные для европейской реформации: «Никакие церковные и религиозные общества не имеют права владеть собственностью. Прав юридического лица они не имеют». «Все имущества существующих в России церковных и религиозных обществ объявляются народным достоянием. Здания и предметы, предназначенные специально для богослужебных целей, отдаются, по особым постановлениям местной или центральной государственной власти, в бесплатное пользование соответственных религиозных обществ». Если переход имуществ мог трактоваться как «возвращение народу» того, что Церковь нажила благодаря своему привилегированному положению, то запрет владеть собственностью и лишение прав юридического лица очевидно ущемляли права религиозных обществ и противоречили пункту 10 того же декрета, который гласил, что «церковные и религиозные общества подчиняются общим положениям о частных обществах и союзах…»

Но о какой свободе может идти речь, когда Церковь лишают собственности? Государственная власть может предоставить эту собственность верующим, а может и не предоставить. Невозможно теперь жертвовать Церкви, потому что и жертвы эти оказываются в собственности государства.

Историк Д. И. Поспеловский считает: «Декрет 20 января – классическое свидетельство попытки Ленина дословно следовать заветам Марксова учения о религии как духовной надстройке на материальном базисе. Следует убрать этот базис – имущество и средства доходов Церкви – и Церковь отомрет сама собой». Такая стратегия не требовала более активных антицерковных действий. Но декрет 20 января привел к кризису, совершенно излишнему для власти в этот тяжелый период, так как Церковь решила сопротивляться.

25 января (7 февраля) Собор выступил с постановлением о декрете, который был назван исполнением «сатанинского умысла» уничтожить Церковь. Утверждалось, что «враги Христовы лицемерно надевают на себя личину ревнителей полной религиозной свободы».

Выступая на Соборе, митрополит Новгородский Арсений возмущался, что священников лишают права проповеди под видом запрета на критику Советской власти. Впрочем, запрет на критику царской власти в дореволюционное время не воспринимался как запрет на проповедь. В апреле 1918 г. Петербургский комитет РКП(б) разъяснял: «Никогда еще исповедание какой угодно религии не было так свободно, как теперь. Но религия не должна служить ширмой против советской [власти] и [для] контрреволюционной пропаганды. Пусть священнослужитель какой угодно религии произносит проповеди о том, как спасти свою душу, как обрести царствие небесное, – ему никто не станет в этом препятствовать.

Но если он станет проповедовать возврат к самодержавию, к власти помещиков и капиталистов, восстанавливать трудящихся против Советской власти, он перестанет быть священником и превратится в контрреволюционного агитатора. Тогда пусть он пеняет на себя».

Декрет был объявлен актом гонения против Церкви, и проведение его в жизнь объявлялось несовместимым с принадлежностью к Церкви. Только 12 сентября, после выхода разъясняющей декрет инструкции, Собор разрешил верующим сотрудничать с властями при получении храмов в пользование.

В ночь на 28 января были реквизированы здание Синода и находившиеся там церковные капиталы. 3 (16) февраля 1918 г. была реквизирована Московская синодальная типография. При этом у других конфессий дела обстояли лучше. В апреле Московский совнарком постановил: «Заслушав заявление уполномоченных от Всероссийских съездов и союзов старообрядцев всех согласий о назначении жилищным советом 7 Рогожской районной управы администратора над всеми владениями Старообрядческой общины Рогожского кладбища Никольской старообрядческой общины в силу декрета об отделении Церкви от государства признать необходимость приостановить всякия действия по отношению к старообрядческим общинам». Было решено, что старообрядческие общины – это ассоциации частного характера и декрет не может иметь к ним приложения. Старообрядцев было трогать не велено, а вот за РПЦ не признавали прав ассоциации частного характера. Но она стала создавать такие ассоциации.

В своем воззвании 27 января (9 февраля) Собор РПЦ призвал верующих создавать союзы для защиты церковных святынь. Только в Петрограде в них вступило от 57 до 70 тыс. человек.

28 февраля Патриарх и Синод приняли постановление о деятельности церковно-административного аппарата в условиях новой государственной власти. Оно разъясняло, что «пастыри должны идти навстречу добрым начинаниям верующих, направленным к защите Церкви». Определялось, что союзы для защиты церковного достояния должны создаваться при приходах, но формально не считаться религиозными, чтобы иметь возможность в случае угрозы объявить имущество Церкви своим. Святыни должны храниться так, чтобы их было тяжело изъять. В случае начавшегося захвата следовало бить в набат и созывать народ. Все люди, захватывающие церковное достояние, подлежали отлучению. Отдельно оговаривалась недопустимость содействия со стороны священников удалению своих коллег властями – клир должен был сплотиться перед лицом угрозы.

В конце января – феврале 1918 г. по всей России прошли крестные ходы, посвященные оглашению послания Патриарха. В Пензе, Саратове, Харькове, Воронеже, Туле произошли столкновения и стрельба по участникам крестных ходов. Столкновения со стрельбой были при реквизиции Белогорского подворья в Пермской губернии 22 февраля.

Наиболее массовой расправой этого периода стал расстрел в Солигаличе Костромской губернии 7 марта протоиерея о. Иосифа Смирнова, священника о. Владимира Ильинского, диакона Иоанна Касторского и 18 верующих. Казнь была совершена в ответ на серьезные волнения. 24 февраля крестный ход в Солигаличе прошел относительно спокойно. Но 26 февраля советское руководство Солигалича во главе с В. Вылузгиным попыталось реквизировать хлебные запасы Богородице-Феодоровского монастыря. Иерей Василий Ильинский собрал у стен монастыря верующих. В итоге представители Совета были вынуждены отказаться от своего намерения. Но верующие не успокоились и осадили исполком. В результате столкновения один из верующих был убит, а Вылузгин ранен и захвачен участниками волнений. Его отправили в больницу, а утром он был убит неизвестными.

4 (17) февраля в Шацке прошел крестный ход, посвященный оглашению послания Патриарха 19 января. Собравшиеся прихожане кричали гонителям Церкви «анафема», после чего были окружены красногвардейцами. Представители Советской власти требовали разойтись, подкрепляя свое требование штыками и выстрелами в воздух. Верующие не расходились и пытались прорваться. Священники призывали не доводить дело до насилия, но все равно были арестованы вместе с тремя прихожанами. Власти требовали от семи арестованных подписать обязательство «не произносить проповеди на политические темы». Священники отказывались. Через неделю под давлением верующих священников освободили.

Представители местных советских властей часто воспринимали крестные ходы, посвященные оглашению послания Патриарха, как антисоветские демонстрации. В ночь на 6 февраля за проведение этого мероприятия в Омске попытались арестовать епископа Омского и Павлодарского Сильвестра Ольшевского. Священники ударили в набат, сбежались верующие, но матросы, убив эконома, все же захватили епископа и еще двух священников. Толпы обступили храмы и место заключения священников – «Дом народа». Красногвардейцы и матросы стреляли в основном поверх голов и по колокольням, чтобы прекратить звон. Были убитые, раненые. 8 февраля священников отпустили под подписку о невыезде.

Бурно прошло празднование Пасхи, пришедшейся на 1 мая, в Барнауле, где красногвардейцы пытались разогнать верующих, но те взяли верх. После этого красногвардейцы обстреляли храм. В селе Дегтяном Рязанской губернии на Пасху спасский комиссар Пенкин попытался арестовать священника Миловзорова, но был убит прихожанами. В село прибыл вооруженный отряд, священника арестовали за возбуждение народа и грозили расстрелом. Но епископ Иоанн договорился с Рязанским губсоветом, что этого делать не будут.

На Пасху 1918 г. Совнарком разрешил проведение праздничных служб в Кремле, но вход в Кремль верующих осуществлялся по списку, представленному официальным представителем Собора Н. Кузнецовым.

Богослужения в Кремле дозволялись до июля 1918 г. В целом по Москве областной СНК принял решение не допустить крестные ходы 1 мая и одобрить аресты духовенства за контрреволюционную агитацию. Райсоветам было указано следить за агитацией в церквях и доводить информацию до ВЧК.

14 марта Соборный совет создал делегацию для переговоров с органами Советской власти, прежде всего для противодействия конфискациям церковного имущества. В нее вошли А. Самарин, Н. Кузнецов, Н. Малыгин и А. Июдин. Была подготовлена критика декрета, которую они должны были представить властям. Документ, ссылаясь на определение Собора, настаивал, что «государство не может быть безрелигиозным» и «Россия может быть государством только православным». Впрочем, декрет нарушает и свободу совести, запрещая преподавание Закона Божия не только в государственных, но и в частных и общественных учебных заведениях. Авторы настаивали, что можно ограничиться прекращением государственного финансирования такого преподавания и факультативным его характером в общеобразовательных школах. Лишение Церкви права юридического лица и запрет на получение пособий существенно ущемляют ее права даже в сравнении с другими частными организациями. Государство реквизировало церковные типографии, не допускает верующих в кремлевские соборы. Все это очевидно нарушает принцип свободы совести. Авторы шли дальше и требовали вернуть Церкви ее капиталы, так как они были созданы исключительно из добровольных пожертвований.

27 марта представители СНК М. Елизаров, Д. Курский и В. Бонч-Бруевич встретились с делегацией Собора. А. Самарин выступил с критикой декрета и лишения Церкви ее достояния. В ответ нарком М. Елизаров заявил, что народные комиссары и он лично относятся к РПЦ не враждебно, а, напротив, даже благожелательно (как и к другим вероисповеданиям). Но они «не могут допустить влияние Церкви на государство».

Как докладывали участники встречи Собору, «эта власть сама сознает, что в этом декрете было много несовершенного, чем и объясняются отрицательные факты по применению этого декрета, особенно в провинции, акты, не вытекающие с логической необходимостью из декрета, что эксцессы объясняются личными воззрениями на местах совдепов и комиссаров, что декрет будет рассмотрен с участием представителей Церкви и будет разъяснен удовлетворительным образом, – таким образом, предполагалось некое соглашение».

Член делегации Н. Кузнецов еще в феврале сформулировал условия возможного компромисса. Он предлагал разрешить церковное обучение детей на средства родителей, церковные общества должны были быть приравнены в правах к другим частным обществам, к ним и должна была перейти церковная собственность. Должны быть сняты ограничения на получение пожертвований. Возможные варианты конкретизации декрета обсуждались в комиссии с участием заинтересованных ведомств. В. Бонч-Бруевич, координировавший эту работу, продолжал поиски компромисса до мая. Но поскольку коллегиальная работа затянулась, в контексте общего сворачивания коллегиальности в мае подготовка декрета была передана в наркомюст П. Красикову. Встречи с представителями Собора после этого прекратились.

24 августа 1918 г. народный комиссар юстиции Д. Курский подписал «Инструкцию о порядке проведения в жизнь декрета “Об отделении церкви от государства и школы от церкви”». В соответствии с ней церковное имущество делилось на богослужебное и небогослужебное. Богослужебное передавалось в пользование общине верующих для отправления культа, а небогослужебное реквизировалось. Договор о передаче богослужебного имущества заключался с группой верующих из 20 человек («двадцатка»), а не со священником. «Двадцатка» брала на себя обязательство согласовывать свои действия с органами Советской власти и не вести против нее агитацию. Такова была конкретизация декрета, состоявшаяся уже в условиях широкомасштабной гражданской войны.

* * *

Советские власти воспринимали РПЦ как источник контрреволюционной агитации, а январско-февральские волнения и столкновения лишь подкрепили убежденность в том, что РПЦ несет угрозу режиму.

Священники продолжали критиковать большевиков и социализм как таковой. Барнаульский священник о. Иоанн Шарин писал Патриарху: «После молебна я, пользуясь стечением народа, сказал проповедь о христианской любви, развив мысль о разнице, какая существует между любовью, которую заповедал Спаситель, и любовью, которую проповедует социализм».

Священник Иван Ильигорский, находясь в бане, заявил члену тверского губисполкома В. Цыганову: «Неужели же мы, православные священники, пойдем учиться Закону Божьему у жидов Ленина, Троцкого и других». За эти слова он был задержан, подвергнут суду революционного трибунала, который вынес ему порицание.

В январе – марте аресту (иногда кратковременному) подверглись архиепископы и епископы Псковский Евсевий, Омский Сильвестр, Донской Митрофан, Аксайский Гермоген, Камчатский Нестор.

25 января (7 февраля) в Киеве, накануне занятия его советскими войсками, вооруженными людьми был убит митрополит Киевский и Галицкий Владимир Богоявленский. Патриарх Тихон обвинил в этом убийстве большевиков.

2 апреля, при оставлении красными Херсонской губернии, неизвестными, предположительно красными, был убит священник Никита Запольский.

При занятии красными Новочеркасска был арестован архиепископ Митрофан Симашкевич. Но 7 марта военно-революционный суд признал его ни в чем не виновным, а председатель суда объявил епископу: революционная власть теперь убедилась, что народ его любит.

Убийства священников происходили пока как разрозненные «эксцессы», а не целенаправленная политика. В январе под Симферополем солдаты убили о. Иоанна Углянского. В ночь на 27 февраля красногвардейцами был убит настоятель Спасского собора города Елабуги протоиерей о. Павел Дернов. 6 апреля под Переславлем-Залесским красногвардейцами был убит священник о. Константин Снятиновский. Совет заявил о своей непричастности к этому самосуду. Во время боев на Кубани при занятии станиц красными были убиты священники Волоцкий и Самоваров. В Устюженском уезде был убит о. Павел Кушников, в Волховском уезде Орловской губернии – о. Феодор Афанасьев. Некоторые священники умерли после ранений, полученных в ходе конфликтов верующих с представителями власти (настоятель Брянского Успенского Сретенского монастыря игумен Гервасий, священник Петр Покрывалов близ Каширы). Еще были два известных Собору случая гибели священников в Закавказье, за пределами власти большевиков.

28 марта была создана комиссия Собора, специально собирающая и проверяющая информацию о фактах гонений. Первые итоги ее работы были оглашены на Соборе 11 апреля в докладе протоиерея Павла Лихотского. Он с печалью констатировал, что нападения на священников и церковную собственность совершают не только солдаты и красногвардейцы, но и окрестные крестьяне. На свои храмы они нападают редко, чаще – на монастыри. «Но вот здесь-то и встает грозный и страшно трудный вопрос: а народ-то наш православный, верующий, богоносец, про который мы говорим, что он не воспринял и не может воспринять такого социализма, как этот народ очутился во многих местах среди самых ярых гонителей?»

Как это вышло? Почему часть народа, окормляемого Церковью, теперь наносит по ней удары? Докладчик настаивал, что народ все равно является православным и верным своей Церкви. Но когда он наносит удары по ней, он «действует не сам по себе». Прежде всего его сбивают с пути истинного евреи.

Народ был расколот в своем отношении к Церкви, но ее лидеры не хотели признать этого простого факта. Потому что причины такого раскола пришлось бы искать не только в злокозненности евреев и «сект», но и в практике Российской православной церкви.

Набиравший обороты конфликт Советской власти и Церкви может показаться излишней проблемой, которую большевики добавили себе в эти критические для них месяцы. Действительно, всерьез большевики возьмутся за Церковь уже после завершения гражданской войны. Жесткое столкновение 1922–1923 гг. закончится компромиссом, который покажет, что Советская власть и Церковь вполне могут сосуществовать на одной территории. Но тогда, после завершения Великой российской революции, выяснится, что коммунистический проект совместим с очень многим в традиционной культуре народов России и СССР. Но революция – это время, когда старое и новое проверяют друг друга на прочность. И большевики с их атеизмом не могли сохранять нетронутым такой ресурс консерватизма, как Церковь, они стремились ослабить ее, понимая, что она в большинстве своем не одобрит радикальных социальных преобразований. Политика большевиков была направлена на поляризацию общества, и это был еще один важный пункт такой поляризации. Отталкивая консервативно настроенных «реакционеров», большевики своей атакой на Церковь приобретали симпатии тех, кто устал от церковной опеки времен Российской империи, кто обвинял клир в стяжательстве и нарушении заветов Христа. И оказалось, что эта «русская реформация» находит массовую поддержку так же, как массовую поддержку нашла и Церковь в борьбе за сохранение своей собственности и идейного влияния. Борьба за душу народа только начиналась.