Глава II
Раскол большевизма
Атака Троцкого
После первых успехов НЭПа эта экономическая модель столкнулась с первым серьезным кризисом — кризисом сбыта продукции. Если измерять цену промышленных товаров в пудах зерна, то цены эти выросли по сравнению с 1913 г. в 3–4 раза. «Ножницы», о которых предупреждал Троцкий, расходились все шире. Государственные тресты сбывали свою продукцию по монопольным ценам и к тому же через частных перекупщиков. Началась неизбежная в таких условиях спекуляция — цены на промышленную продукцию быстро поползли вверх. Это привело к затовариванию — промышленные продукты были так дороги, что масса населения просто не могла их купить. Кризис сбыта 1923–1924 гг. показал, что НЭП не означал реального перехода промышленности на рыночные рельсы. Типичными были такого рода партийные указания: «Обязать управляющего Ижорским заводом тов. Королева в течение 24 часов заключить договор с Петрообласттопом на поставку одного млн. пудов угля на следующих условиях: Ижорский завод вносит задаток в размере 10 % стоимости договора, а Областтоп предоставляет пятимесячный кредит, считая со дня подписания договора. Срок доставки указанного количества угля — два месяца». Как видим, самостоятельность хозяйственных организаций была чисто условной.
Действия регулирующих органов в условиях кризиса были неумелыми. Заместитель председателя ВСНХ (Всероссийский, затем всесоюзный совет народного хозяйства — главный орган управления государственной промышленностью) Г. Пятаков 16 июня 1923 г. издал приказ: «Общим руководящим началом деятельности как предприятий, так и ВСНХ на ближайший период, является прибыль как задача…». В погоне за прибылью тресты продолжали взвинчивать цены. Поскольку Пятаков позднее принадлежал к троцкистской оппозиции, на нее будут возлагать ответственность за кризис затоваривания, за «ножницы». Но в 1923 г. разногласий по этому поводу не было, коммунисты просто не знали, как с ножницами справиться. Нужно было как — то заставить промышленность работать эффективнее. Остроту кризиса удалось сбить в 1924 г., по мере введения твердого рубля (старый рубль, обесцененный инфляцией, просто отменили). Одновременно ценам «приказали снижаться», государственным предприятиям дали соответствующие указания. От этого пострадали зарплаты рабочих. Рабочий класс, которому внушали, что он — «гегемон революции», опять напомнили, что зарплату нужно зарабатывать в поте лица, и при том в тяжелых условиях разрушенного хозяйства. В этой обстановке достаточно было искры, грубости заводского начальства — и вот уже в летом 1923 г. прокатились забастовки в Москве, Петрограде, Донбассе и др. местах. На недовольство рабочих обратила внимание официальная пресса. В «Известиях» в 1922 г. было 16 сообщений о трудовых конфликтах, а в 1923 г. — уже 19, причем 5 из них — о нескольких стачках. В «Труде» количество таких сообщений возросло с 28 до 100. Массовые забастовки в «государстве рабочих и крестьян» были настоящей пощечиной коммунистам. По возвращении членов Политбюро из летних отпусков между ними начались споры на извечные темы: «кто виноват?» и «что делать?». Обсуждение необходимости обратной связи партии с рабочим классом быстро вышло на проблему бюрократизации и демократии. Как раз то, о чем писал Ленин. «Триумвират» был не прочь осудить бюрократизм, но прежде всего хозяйственный (он ведь виноват в экономических провалах), а Троцкий настаивал на ответственности и партийной бюрократии. Ему показалось, что наступает удачный момент поднять вопросы, затронутые в последних статьях Ленина.
В апреле 1923 г. Троцкий не воспользовался козырями, которые предоставил ему Ленин в связи с «национальным вопросом». Теперь Троцкий бросился в атаку безо всяких козырей. Он был трибуном, человеком идей. Ему было легче защищать «пролетариат», чем «националистов».
Время для выступления было для Троцким неудачным и еще в одном отношении — вскоре он заболел, простудившись на охоте: «я прохворал всю дискуссию против „троцкизма“. Можно предвидеть революцию и войну, но нельзя предвидеть последствия осенней охоты на утку», — сетовал Троцкий, намекая на то, что если бы не болезнь, он мог бы победить. Охотники на уток знают, что они ничем не рискуют, расстреливая птицу. Но Троцкий, благодаря своей любви к этому развлечению, сам превратился в утку, которую безнаказанно расстреливали. «Неприятные „исторические“ последствия охоты на утку оказались в том, что в дискуссии на стороне оппозиции не выступил во плоти и крови блестящий, находчивый, едкий, первоклассный оратор, каким был Троцкий. Отсутствие подобной силы сказалось на ходе дискуссии, ослабляло оппозицию», — комментирует Н. Валентинов. Но к этому времени партия уже ориентировалась не на первоклассных ораторов, а на ориентировки из секретариата ЦК.
8 октября 1923 г. Троцкий написал письмо в Политбюро, в котором, разбирая причины возникшего социально — экономического кризиса, утверждал, что «хаос идет сверху», что бюрократия проводит партийные решения методами военного коммунизма, в руководстве «создалась секретарская психология», при которой люди подбираются не по принципу компетентности, а по принципу лояльности, и «секретарскому бюрократизму должен быть положен предел». Итак, демократия должна оживить партию, ограничить произвол чиновников, во главе которых стоит Генеральный секретарь. Троцкий быстро забыл о поводе — интересах рабочих. Их допускать к демократическому столу он не собирался. Его ставкой были массы рядовых коммунистов, которые, оказавшись причастными к принятию партийных решений, обеспечат затем надежную связь с остальными трудящимися. Кроме демократии Троцкий делал ставку на качественное планирование, давая понять, что мог бы возглавить это дело. Большинство Политбюро истолковало эти претензии Троцкого по — своему: «Троцкий фактически поставил себя перед партией в такое положение, что или партия должна предоставить тов. Троцкому диктатуру в области хозяйственного и военного дела, или он фактически отказывается от работы в области хозяйства, оставляя за собою лишь право систематической дезорганизации ЦК». Сталин и его союзники были возмущены обвинениями в «секретарской» диктатуре. Троцкий бросил вызов бюрократическому покою, в котором пребывало руководство, он покусился на единство правящей касты. В этом, а не в каких — то ошибках, было его главное преступление. Два года спустя это в письме соратникам по антитроцкистской фракции подтвердил Ф. Дзержинский: «партии пришлось развенчать Троцкого единственно за то, что тот… поднял руку против единства партии».
Однако Троцкий был не одинок. Е. Преображенский написал письмо с критикой проводимого курса. К 15 октября его подписали 46 видных большевиков. Они считали, что «продолжение политики Политбюро грозит тяжкими бедами для всей партии», что связано с «бессистемностью решений ЦК, не сводящего концы с концами в области хозяйства». Плохое качество экономического руководства, вылившееся в кризис «ножниц цен», письмо связывало с бюрократизацией партийного руководства, «разделением партии на секретарскую иерархию и мирян», как в церкви.
Недовольство было налицо. Большинство Политбюро решило придавить это выступление авторитетом ЦК, но, поскольку соотношение сил было еще не ясно, пригласили на объединенное заседание ЦК и ЦКК еще представителей 10 парторганизаций, чья позиция была известна. Это заседание, проходившее 25–27 октября в отсутствие Троцкого (он болел), объявило его выступление «нападением на Политбюро», «политической ошибкой» и «сигналом к фракционной группировке», каковой явилось письмо 46–ти. Осудив таким образом своих противников, лидеры Политбюро требовали «не выносить сор из избы», избежать открытого спора перед лицом страны и мира. Но письма оппозиционеров уже распространялись в партийных кругах и среди непартийной интеллигенции. Тогда Большинство Политбюро договорилось с Троцким о компромиссе. 5 декабря Политбюро была согласована резолюция «О партийном строительстве» (с некоторыми поправками ее подтвердит XIII конференция партии), в которой говорилось: «Рабочая демократия означает свободу открытого обсуждения, свободу дискуссии, выборность руководящих должностных лиц и коллегий». Резолюция осуждала бюрократизм за то, что он «считает всякую критику проявлением фракционности». Большинство Политбюро провело заседание по согласованию текста на квартире у Троцкого, потому что сам он в это время болел. Для «триумвирата» и его союзников резолюция была плодом взаимных уступок, ценой прекращения споров и сохранения существующего руководства. «И тогда мне казалось, что, собственно, не о чем драться дальше…», — вспоминал об этом моменте Сталин. 6 декабря он опубликовал в «Правде» статью «О задачах партии», которую закончил комплиментом «возмутителю спокойствия». Но с намеком: «я знаю Троцкого как одного из тех членов ЦК, которые более всего подчеркивают действенную сторону партийной работы». Мол, хватит рассуждать, пора «действенно» работать. Троцкий не захотел услышать это предупреждение, так как не хотел работать по указаниям бюрократии.
Новый курс
Для Троцкого резолюция 5 декабря была победой, которую нужно было развивать. Он пишет развернутую статью «Новый курс», в которой излагает взгляды, получившие затем название троцкизма. Сам Троцкий неоднократно отрицал, что «троцкизм» существует. Себя Троцкий считал ленинцем. Но одно другому не мешает — также, как в рамках марксизма выделился ленинизм, так и в рамках ленинизма стали выделяться различные идейные течения, и троцкизм стал одним из них.
В 1923 г. задача Троцкого заключалась в том, чтобы не выпячивать собственное «я», а представить себя толкователем общепартийного решения, нового партийного курса, за который, якобы, выступает партия. В своей статье Троцкий утверждает, что резолюцией 5 декабря партия провозгласила «Новый курс». Это уже интриговало читателя — не идет ли речь о новом НЭПе — уже политическом. «Новый курс, провозглашенный в резолюции ЦК, в том и состоит, что центр тяжести, неправильно передвинутый при старом курсе в сторону аппарата, ныне, при новом курсе, должен быть передвинут в сторону активности, критической самодеятельности, самоуправлении партии, как организованного авангарда пролетариата». Троцкий ставит задачу: «партия должна подчинить себе свой аппарат». Автор подвергает бюрократизм резкой критике, развивая положения ленинских статей о связи бюрократизма и недостатка культуры масс, но неожиданно переносит эту проблему в плоскость взаимоотношения поколений: «Убивая самодеятельность, бюрократизм тем самым препятствует повышению общего уровня партии. И в этом его главная вина. Поскольку в партийный аппарат входят неизбежно более опытные и заслуженные товарищи, постольку бюрократизм аппарата тяжелее всего отзывается на идейно — политическом росте молодых поколений партии. Именно этим объясняется тот факт, что молодежь — вернейший барометр партии — резче всего реагирует на партийный бюрократизм».
Противники Троцкого увидели в этом попытку «развенчать старую гвардию и демагогически пощекотать молодежь, для того, чтобы открыть и расширить щелочку между этими основными отрядами нашей партии». Но Троцкий предлагает средство, чтобы «щелочка» не возникла. Это — внутрипартийная демократия: «Только постоянное взаимодействие старшего поколения с младшим, в рамках партийной демократии, может сохранить старую гвардию, как революционный фактор. Иначе старики могут окостенеть и незаметно для себя стать наиболее законченным выражением аппаратного бюрократизма». Получается, что не старики, впадающие в аппаратный бюрократизм, должны учить подрастающие кадры, а подрастающие кадры — стариков. Троцкий и сам выражал готовность учиться у молодежи. Коснувшись этой темы, Сталин намекнул Троцкому, что большевистская «старая гвардия» не относит его к своим рядам: «Троцкий, как видно из его письма, причисляет себя к старой гвардии большевиков, проявляя тем самым готовность принять на себя те возможные обвинения, которые могут пасть на голову старой гвардии, если она в самом деле встает на путь перерождения… Но я должен защитить Троцкого от Троцкого, ибо он, по понятным причинам, не может и не должен нести ответственность за возможное перерождение основных кадров старой большевистской гвардии». «Понятные причины» — это то обстоятельство, что Троцкий вступил в партию большевиков в 1917 г. Массам, привыкшим видеть в Троцком одного из вождей большевистской революции, было неведомо, что он долго боролся с ленинским диктаторством, был меньшевиком. Так возникла опасная для Троцкого тема его меньшевистского прошлого. Отвечая на эти обвинения, Троцкий пишет в своей брошюре, вышедшей накануне январской партконференции: «я вовсе не считаю тот путь, которым я шел к ленинизму, менее надежным и прочным, чем другие пути. Я шел к Ленину с боями, но я пришел к нему полностью и целиком».
В 1923 г. Троцкий по своим взглядам был дальше от меньшевизма, чем Сталин и Бухарин, так как он выступал за ускорение темпов индустриализации. Но дискуссия 1923 г. велась не об этом, а о демократии, и здесь в программе Троцкого можно было увидеть возвращение к меньшевизму с его практикой внутрипартийной демократии: «Нужно, чтобы партия, в лице всех своих ячеек и объединений, вернула себе коллективную инициативу, право свободной товарищеской критики — без опаски и без оглядки, — право организационного самоопределения».
Покушение на партийный аппарат, на его власть и стабильность, было недопустимо для большинства Политбюро. Оно восприняло это как «лозунг ломки аппарата». Массы рабочих и молодежи, заполняющие партийно — государственные кабинеты, вытесняющие оттуда чиновников, пусть эгоистичных, но хоть как — то научившихся работать. Кошмар дезорганизации. Но проблема собственных социальных интересов аппарата, поставленная в партии большевиков Лениным, развернутая Троцким оставалась и после поражения оппозиции. Потом ее придется решать Сталину. Все стратеги коммунистического движения сталкивались с этой проблемой. Они либо пытались бороться с бюрократическим классом, как Ленин, Троцкий, а затем и Сталин, либо подстраивались под него, как Брежнев. Но в рамках государственного социализма с его экономическим централизмом и политической авторитарностью, влияние самостоятельных социальных интересов бюрократии доминировало неизбежно — несмотря на идеологические заклинания и кровавый террор.
Подготовленных кадров не хватает. Троцкий предлагает выдвигать новичков снизу, как носителей мнения масс. Сталин считает необходимым подбирать их сверху, при условии лояльности руководящей группе, постепенно обучать административно — управленческому делу. Только так можно оградить руководящее ядро от «заражения мелкобуржуазной стихией», то есть интересами различных слоев общества, чуждыми большевистской стратегии. Иначе — отклонение от пути строительства коммунизма. Троцкий считает, что такое перерождение будет возможно при условии нарастания влияния частного капитала, его «смычки» с крестьянством и оторвавшимся от пролетариата частью аппарата. Это — основа для «термидора». В этом — опасность НЭПа и бюрократизации. Поэтому Троцкий выступает одновременно за рост внутрипартийной демократии и усиление давления на рыночную стихию, против экономической и политической демократии вне партии. Но он не предлагает конкретных механизмов внутрипартийной демократии, кроме некоторой свободы группировок. Сталин предлагает принципиально иной взгляд на демократию: «Самая большая опасность, — говорит Троцкий, — заключается в бюрократизации партийного аппарата. Это тоже неверно. Опасность состоит не в этом, а в возможности реального отрыва партии от беспартийных масс». Даже бюрократическая партия, если она проводит политику в интересах рабочего класса (Сталин не говорит здесь о крестьянстве, но явно имеет его в виду), может существовать и развиваться. А демократически организованная партия, потерявшая связь с классом — нет. Политической идеей Сталина и его союзников становится просвещенный авторитаризм.
Статья Троцкого, за которой последовало несколько других, которые вместе были изданы в январе отдельной брошюрой «Новый курс», возмутили большинство Политбюро. «Нападение на бюрократию» и утверждение о «перерождении кадров» было воспринято «старой гвардией» как нападение на себя. 14 декабря была официально объявлена дискуссия, с разгромными статьями против Троцкого и его союзников выступили Сталин, Бухарин, Каменев, Зиновьев и другие авторы.
В партии было принято время от времени дискутировать, чтобы «выяснить мнение масс» (разумеется, коммунистических). Поскольку Х съезд запретил партии и группировки, дискуссии объявлялись специально, чтобы их участники не боялись прослыть фракционерами. Но, поскольку позиция большинства Политбюро тоже выносилась на обсуждение, то большинство коммунистов не рисковали «плевать против ветра» и спорить с мнением руководства. Противопоставив свою позицию большинству Политбюро, Троцкий показал, что он — «не руководство». Его рискнуло поддержать только идейное радикальное меньшинство партии. Так теперь будет всегда. Но это не значит, что оппозиции сочувствовало ровно столько людей, сколько за нее голосовало. И стоило ситуации измениться, молчаливая масса скрытых троцкистов могла выйти из тени. Сталин не переставал учитывать это обстоятельство.
Но если партийное «болото» пассивно, хотя и с интересом наблюдало за ходом дискуссии, часть партии боролась против троцкизма с огоньком. В конце 1923 г. против Троцкого сплотились разнородные социально — политические силы. Это были и последовательные сторонники расширения рыночных отношений на основе НЭПа, впоследствии известные как «правые» (Н. Бухарин, А. Рыков, М. Томский) и примыкавшие в это время к ним Ф. Дзержинский и М. Калинин. За ними стояла масса трудящихся (по долгу службы их интересы отстаивали прежде всего «всесоюзный староста», глава Советских органов Калинин и глава профсоюзов Томский), большинство спецов, надеявшихся на постепенное возвращение большевизма к эволюционному пути через капитализм в сторону социализма (их влиянию были подвержены такие руководители, как Рыков и Дзержинский). Для этих социальных слоев революционная фразеология Троцкого грозила новыми потрясениями, от которых страна устала. Бухарин был настроен против Троцкого как идеолог против идеолога — их стратегия развития НЭПа была действительно различной, что станет очевидно позднее. Дзержинский видел в Троцком возможного диктатора, будущего «Бонапарта» и «могильщика революции». Зиновьев, Каменев и Сталин не любили Троцкого лично, как выскочку, пришедшего в партию «на готовенькое», а теперь претендующего на роль ее стратега и лидера, на развитие идей их учителя Ленина. Руководителей партии раздражало стремление оппозиционеров рассуждать о стратегии, критиковать курс, вместо того, чтобы выполнить порученное дело. Так, письмо 46–ти, подписанное Пятаковым, критиковало политику ЦК за отсутствие эффективного управления трестами. Каменев напомнил, что назначая Пятакова в ВСНХ, ему сказали: «твоя задача — собрать разлетевшихся птичек, тресты. После этого т. Пятаков приходит и говорит: не только эта задача не разрешена, но и не поставлена». В набросках речи Каменев еще более раздражен: «Споткнулись. Шишка. Мальчик. Не понимает кризиса». Этот мальчишка Пятаков не понимает причин кризиса и споткнулся, набил себе шишку. Но Троцкий — не мальчишка, он считает себя вправе вмешиваться в любой вопрос, указывать на недостатки, часто — задним числом. Каменев иронизировал: «как бы выдумать рецепт быть „умным“ не после конца квартала, а до него? Вот бы дать задачу придумать этот рецепт Госплану и применить его к Троцкому».
Против Троцкого было настроено большинство большевистской бюрократии, опасавшейся его стремления «обновить» кадры и ограничить власть «назначенцев» с помощью выборов руководителей «некомпетентной массой». Зато лозунги Троцкого пользовались популярностью среди коммунистической интеллигенции, студентов, военных, некоторой части беднейших слоев населения, которая успела вникнуть в ход дискуссии. Конечно, это социальное разделение не было жестким. Троцкого поддерживала часть спецов, увлеченная его демократической риторикой и поддержкой планирования хозяйства. Против Троцкого выступали и молодые коммунистические кадры, и военные. Многое определялось и личными взглядами человека, его склонностью к спорам (у многих сам факт дискуссии, отвлекавшей от работы, вызывал раздражение), лояльностью к власти, карьеризмом, прошлым: с кем вместе служили во время гражданской войны, кто кого обидел, а кого продвинул на высокий пост.
«„Новый курс“ Троцкого развязал языки в коммунистических ячейках вузов (высших учебных заведений), и критика направилась прежде всего на обличение „нэповского перерождения“ высших партийных руководителей, — вспоминал Н. Валентинов. — Критика аппарата пошла в вузах гораздо далее, чем того хотел Троцкий. Можно было услышать речи на тему, что у нас нет ни малейшей свободы печати, что газету „Правда“ лучше назвать „Кривдой“, что в СССР царит не диктатура пролетариата, а диктатура над пролетариатом. Резкая критика аппарата велась не только в ячейках вузов, а в ячейках охраняющего режим Народного комиссариата внутренних дел, в ячейках военной академии, штаба Московского военного округа, управления военных сообщений, авто — броневой дивизии, эскадрона танков, бронепоезда и так далее, т. е. в области, подведомственной Троцкому в качестве председателя Военного Совета Республики. Это следование военных ячеек за Троцким особенно пугало или было неприятно Политбюро». Члены ЦК партии выезжали на заводы, в учебные заведения и воинские части. И впервые с 1921 г. говорили вразнобой.
Встречи с партийными лидерами были в то время обычным делом. Партийный актив, интересующийся происходящим, собирался послушать, какова нынче «линия партии». Коммунисты задавали своим руководителям вопросы, посылали записки, иногда язвительные и сердитые. От умения быстро и остроумно ответить зависел не только авторитет лидера, но и авторитет партийной линии. От слов вождей зависело, как коммунисты будут отстаивать их позицию в рабочих массах. Конечно, теперь, когда у ВКП(б) не было конкурентов в лице эсеров и меньшевиков, контролировать сознание рабочих масс было легче. Но вот партийная линия вдруг стала «двоиться». Это было интересно для массы рядовых коммунистов и в то же время опасно — спор мог выплеснуться за пределы партийной аудитории, и тогда коммунистов стали бы «судить» народные массы. А их пускать в политику было нельзя, они были «мелкобуржуазными» или «пропитанными мелкобуржуазным влиянием» (так говорилось о рабочих, не состоявших в партии) — то есть могли поддержать не одну из большевистских фракций, а кого — то третьего. Это было недопустимо для РКП(б), свою монополию на власть она выиграла как приз в кровопролитной гражданской войне, только себя коммунисты (включая почти всех оппозиционеров) считали способными привести страну к социализму. Что бы ни говорил Троцкий, он нарушал единство, создавал щелочку, в которую могли проникнуть народные массы: «внепартийная демократия постучала к нам, к партии в двери, покуда еще коммунистическим пальцем», — комментировал выступление Троцкого Каменев.
Поэтому на собраниях, в которых участвовали не только коммунисты, последние держались заедино. И только между собой пока спорили. Споры эти напоминали митинги времен революции, на которых коммунистическая масса была воспитана. Вожди блистали речами, а рядовые члены бросали реплики, на которые выступающие более или менее остроумно отвечали. Часто слушали не то, что говорит оратор, а как он говорит. И еще было важно «кто» говорит. Ленин приковывал внимание как вождь революции, Троцкий — как вождь Красной Армии, но в отсутствие известных людей из центра первую скрипку играл секретарь партячейки. Лидеры оппозиции, многие из которых были блестящими ораторами, не могли объехать все партячейки и победить на всех ораторских состязаниях, а местное начальство получало директивы из секретариата ЦК, то есть от Сталина. В провинции это был практически единственный источник информации о происходящем. Понятно, что оппозиция не имела там шансов на успех. При этом оппозиционерам запрещалось пользоваться официальными каналами для распространения своих взглядов. Работа Л. Серебрякова (кстати, бывшего секретаря ЦК) по координации выступлений оппозиционеров была заклеймлена как фракционная — в партии только органы ЦК могли что — то координировать. А они координировали борьбу с оппозицией. Перевес в «административном ресурсе» помог «триумвирату» Зиновьева, Каменева и Сталина победить больного Троцкого и его сторонников. В Москве оппозиция получила поддержку около трети коммунистов, несмотря на отсутствие возможностей развернуть широкую агитацию в провинции оппозиционеров поддержала значительная часть коммунистов в Рязани, Пензе, Калуге, Челябинске, Симбирске, Юзовке, Иваново — Вознесенске. Но каждый раз партийное большинство оставалось за большинством Политбюро, и на партийную конференцию были избраны считанные оппозиционеры.
Однако накануне партконференции, которая должна была подвести итоги дискуссии, уже достаточно ясные, в борьбу вмешалась «третья сила». 27 декабря 1923 г. начальник Политуправления РККА, то есть представитель партии в армии В. Антонов — Овсеенко, направил в ЦК разгневанное письмо, в котором говорил о тех большевиках, которые пока молча наблюдают межфракционные склоки, но «их голос когда — нибудь призовет к прядку зарвавшихся „вождей“ так, что они его услышат, несмотря на свою крайнюю фракционную глухоту». Кто эти «молчаливые большевики»? С. Т. Минаков считает, что Антонов — Овсеенко имеет в виду «красноармейские шинели».
Поводом для письма главного военного комиссара накануне конференции стал арест его офицера, позволившего себе поспорить с Зиновьевым. Но это была «последняя капля». Антонов — Овсеенко считал, что именно армия может стать гарантом единства партии при сохранении в ней множественности мнений. Спорьте, но не уничтожайте друг друга. Начальник ПУРа разослал циркуляр, в котором объявил о сборе конференции парторганизаций военных училищ в феврале (то есть после конференции всей партии, решения которой, таким образом, не признавались окончательными) и приступил к консультациям с партийными лидерами. Антитроцкистская фракция была серьезно обеспокоена возможным вмешательством армии во внутрипартийную борьбу, тем более, что Троцкого поддержали парторганизации многих частей Московского гарнизона и военными училищами. По столице носились слухи о возможности военного переворота, который могут совершить троцкисты.
Однако Антонов — Овсеенко не считал себя сторонником Троцкого, но он возмущался нападками на него: «я не фракционер; а у большинства Политбюро, как и у Троцкого, я вижу этот фракционный уклон», — писал он Дзержинскому. «Антонов — Овсеенко выражал не интересы Л. Троцкого и не интересы Г. Зиновьева или И. Сталина. Он выражал интересы самостоятельной политической силы, заявившей о себе в этой политической борьбе, — интересы Армии».
В Москву срочно прибыл командующий Западным фронтом М. Тухачевский. Еще два месяца назад все его мысли были о вторжении в Германию. Но дерущиеся политики сорвали это вторжение. Все старые конфликты с политическими руководителями лишь усиливали недовольство. Как и во времена Французской революции, которая во многом была для большевиков «моделью поведения», политики мешали военным одерживать победы.
Проанализировав доступные источники, С. Т. Минаков приходит к выводу: «„зеркало“ мнений многих близких людей, в которое в разное время с доверием „вглядывался“ М. Тухачевский, стремясь „узнать“ и „прочитать“ себя, отражало „Наполеона“».
Тухачевский переговорил о ситуации с Антоновым — Овсеенко и видными троцкистами Радеком и Пятаковым. С. Т. Минаков считает, что все зависело от приказа Троцкого (на который он не решился), «М. Тухачевский мог выполнить лишь функцию „шпаги“». Но у Троцкого и без Тухачевского была шпага — войсками Московского округа командовал Н. Муралов, в то время как «шпага» Тухачевского находилась далеко от Москвы — в Смоленске. Но без согласия Тухачевского на нейтралитет переворот был невозможен — раскол партии мог привести к гражданской войне. А Тухачевский, как и Антонов — Овсеенко, играет свою игру, претендуя на роль арбитра. Окончательная победа Троцкого также нежелательна для него, как и окончательная победа Сталина.
Сталин не забыл Тухачевскому его переговоров с троцкистами. Однако он помнил, и то, что Тухачевский фактически отказал Троцкому в поддержке. Этим противоречием определяются непростые отношения Сталина и Тухачевского на протяжении многих лет.
Приезд Тухачевского окончательно лишил Троцкого шанса опереться на армию. Но, к разочарованию военных «арбитров», большинство Политбюро не оценило их позицию. Антонов — Овсеенко был снят с поста на партийной конференции. Разочарованный Тухачевский 23 января уехал к себе в Смоленск, даже не оставшись на похороны скончавшегося в это время Ленина. В марте сторонник Троцкого Э. Склянский был заменен на посту заместителя председателя Реввоенсовета внефракционным большевиком М. Фрунзе. В армии разворачивается реформа, связанная с перетряской кадров и сокращением численности войск. Одним из эпизодов этой реформы стала отставка Тухачевского с поста командующего фронтом (вероятно, для этого его пришлось даже на время взять под стражу), который затем был упразднен. Руководители СССР не собирались в ближайшее время воевать, они начали строить социализм в одной стране.
Итоги дискуссии с Троцким были подведены на XIII партконференции 16–18 января 1924 г. С докладом выступил Сталин. «Большевизм не может принять противопоставления партии партийному аппарату», — воздвигает Сталин пограничный столб, отделяющий сталинизм от троцкизма. Аппарат — это не бюрократия, а лучшие люди партии, ее выборные органы. Чиновничество теперь будет прятаться за выборными органами, подбирая их состав. А воля выборных органов будет определяться большинством Политбюро. Оно выпускает документы от имени ЦК партии. И если Троцкий не согласен с большинством партийной олигархии, он действует против ЦК, против партии. Иная точка зрения, по мнению Сталина — это «бесшабашный анархо — меньшевистский взгляд». Нет, Троцкого еще нельзя «ставить на одну доску с меньшевиками». Пока. Но Сталин напоминает, что Троцкий вчера еще боролся «с большевизмом рука об руку с оппортунистами и меньшевиками». Так что не ему учить большевистскую гвардию.
Сталин вопрошал зал: «существует ли ЦК, единогласные решения которого уважаются членами этого ЦК, или существует лишь сверхчеловек, стоящий над ЦК, сверхчеловек, которому законы не писаны… Нельзя проводить две дисциплины: одну для рабочих, а другую — для вельмож». Троцкий — не борец за демократию, а кандидат в сверхчеловеки, раскольник и нарушитель партийной дисциплины.
Не бюрократизация, а фракционность, раскольничество — главная опасность. Троцкий выводит фракционные споры из произвола партийного аппарата, который не позволяет разногласиям свободно разрешаться. Сталин возражает: «Это немарксистский подход, товарищи. Группировки у нас возникают и будут возникать потому, что мы имеем в стране наличие самых разнообразных форм хозяйства…» В стране есть и капитализм, и государственное хозяйство, в партии состоят представители разных социальных слоев. «Вот причины, если подойти к вопросу марксистски, причины, вытягивающие из партии известные элементы для создания группировок, которые мы должны иногда хирургическим путем обрезать, а иногда в порядке дискуссии рассасывать идейным путем». Сталинский взгляд на эту проблему был глубже и страшнее троцкистского. Партия, обладающая монополией на власть, подвергается давлению со стороны разных социальных групп. И она не должна поддаваться этому давлению. Она должна быть «монолитной организацией, высеченной из единого куска», чтобы ликвидировать противоречия в обществе, и превратить в его коммунистический монолит. Проводниками чуждых влияний являются группировки. Разногласия, возникающие на почве любых идейных споров — это основа для растаскивания партии в разные стороны. Конечно, лучше товарищей убедить. Но если они упорствуют — хирургический путь, отсечение сначала от руководства, а потом и от партии.
Для большевиков этот сталинский подход был в диковинку. При Ленине они привыкли спорить. Ленин, который был остроумным полемистом и теоретически возвышался над своей «старой гвардией», создал в партии традицию споров, которые заканчивались его, Ленина, решением. Это позволяло ему лучше контролировать ситуацию, выяснять мотивы недовольства, давало возможность соратникам генерировать идеи. То, что не принимал Ленин, не принимали и партийные съезды. Партийное единство сохранялось. Но инакомыслящих не наказывали, они не боялись споров. Ленин был готов «топнуть ногой», в решающие моменты запретить группировки, но при дефиците преданных большевизму кадров он не разбрасывался ими.
Теперь, без Ленина, такого «верховного судии» у партии не было. Зато в партию начался приток карьеристов, которые могли выполнять бюрократические функции и заменять идейных большевиков. Подчинение становилось большей добродетелью, чем генерирование идей. Новые идеи могли стать источником долгосрочных разногласий — вожди не могли убедить друг друга и не считали, что кто — то имеет право на последнее слово. «Воля партии», выраженная съездами и конференциями, была фальсифицирована аппаратом, и поэтому заставляла оппозиционеров подчиняться только формально, не убеждая их. В этих условиях требовался иной партийный режим. Вместо многообразия мнений в рамках большевистской доктрины — монолит. Для руководящей работы не годятся творческие люди, которые привыкли спорить, для кого обновление идей — стиль жизни. Победа Троцкого в 1923 г. означала бы сохранение ленинского режима в партии хотя бы потому, что он был склонен к обновлению идей и любил полемику. Но эти порядки в партии не соответствовали характеру бюрократического режима, который создали большевики в стране. С Троцким во главе этот режим не был бы устойчивым из — за противоречия между режимом в партии и в стране. Сталин с его стремлением к организованности и монолитности придавал системе должную органичность. Но привыкшие к дискуссиям с Лениным большевики не признавали право Сталина менять режим, они понимали полезность дискуссий, в то время как генсек понимал их опасность для диктатуры в новых условиях. Понимал он и опасность лично для себя, потому что его сила (как и сила компартии, как и предполагавшаяся сила коммунизма) была в централизованной организации, а не в полемических упражнениях. Это противоречие было непримиримым.
При этом сила Сталина была в монолитности его мировоззрения. Гениальность Ленина предполагала однозначность его догматов. Будучи большевиками, оппозиционеры тоже признавали эту гениальность. И Сталин задавал вечным спорщикам убийственный вопрос: «почему Преображенский не только в период Брестского мира, но и впоследствии, в период профдискуссии, оказался в лагере противников гениальнейшего Ленина? Случайно ли все это? Нет ли тут некоторой закономерности?» Преображенский с места крикнул: «Своим умом пытался работать». Ах, так. Сталинский ответ полон сарказма: «Это очень похвально, Преображенский, что вы своим умом хотели работать. Но глядите, что получается: по брестскому вопросу работали вы своим умом, и промахнулись; потом при дискуссии о профсоюзах опять работали своим умом и опять промахнулись; теперь я не знаю, своим ли вы умом работаете, или чужим, но ведь опять промахнулись будто». Смех в зале. Партийные делегаты смеялись над Преображенским, который работал своим умом, а не умом вождей. И поделом. Потому что большевики — оппозиционеры всегда по завершении дискуссии признавали правоту Ленина, даже в тех случаях, когда не были в ней уверены. И потом снова шли полемизировать. Сталин не был терпим к этой страсти к спорам.
В первой половине 20–х гг. Сталин еще не собирался уничтожать завсегдатаев партийных группировок, но уже пришел к выводу об их неисправимости. Раз поведение оппозиционеров закономерно, на них уже нельзя положиться, и они должны быть отсечены от руководства и трудоустроены где — то в среднем звене управления, как спецы. А партийное руководство должно состоять из тех, кто подчиняется быстро согласовываемым решениям. «Руководящее ядро» должно быть монолитным. Это был сталинский новый курс.
Но генсек понимал, что реализовать свои идеалы он сможет только постепенно, только шаг за шагом. Слишком различны были партия по Ленину и партия по Сталину. Конференция приняла резолюцию «О партстроительстве», основанную на декабрьском компромиссе с Троцким. Она осуждала «бюрократизацию партийных аппаратов и возникающую отсюда угрозу отрыва партии от масс», провозгласила свободу дискуссий без образования фракций. Осуждалась реакция на критику как проявление фракционности, превращение утверждения секретарей парторганизаций в их фактическое назначение (секретари должны были избираться). После этой ложки меда для оппозиции следовала большая бочка дегтя. «Новый курс» Троцкого был объявлен «фракционным манифестом», с которого началась «небывалая еще в истории нашей партии кампания против ЦК» (хотя как раз против ЦК Троцкий ничего не писал). Взгляды оппозиции были объявлены «мелкобуржуазным уклоном». Резолюция показала всей партии — Троцкий не является вождем и стратегом, он уклонист. Но как ценного работника партия оставляет его в своих руководящих органах. Оппозиционеры были возмущены — приняв их предложения, партия их же и заклеймила.
Выступление Троцкого и его союзников было во многом навеяно последними статьями Ленина, особенно их антибюрократическими и антисталинскими фрагментами. Несмотря на свою болезнь, Ленин интересовался происходящим, тем более, что в середине 1923 г. ему стало немного лучше, а в октябре он даже посетил Москву. 19–20 января Крупская прочитала Ленину резолюции партконференции с разгромными характеристиками выступления Троцкого. 21 января Ленину внезапно стало значительно хуже. Нового удара он не перенес и вечером скончался. Исчезло последнее серьезное препятствие на пути сталинского нового курса.
Без Ленина
Руководство партии стремилось извлечь все возможные выгоды из смерти Ленина. Его тело было помещено в мавзолей на вечное хранение. Оно стало предметом фактически религиозного поклонения. Был объявлен ленинский призыв в партию. С нарушением обычных правил приема в нее набирались сотни тысяч новых членов. Если Ленин считал чрезмерной численность в 300–400 тыс. человек, то к концу 1925 г. эта численность превысила миллион. В партию пришла огромная масса людей политически неопытных, мечтающих об административной карьере, которой помогал партбилет. Новобранцы становились опорой бюрократической фракции. Они не знали старых вождей и боялись вникать в суть партийных дискуссий. Четверть членов партии были неграмотными, и только менее процента — имели хотя бы незаконченное высшее образование. Политические вопросы основной массе партийцев нужно было разъяснять «на пальцах», и Сталин умел это делать гораздо лучше, чем Троцкий.
Троцкий отсутствовал на похоронах Ленина. Для лечения он выехал в Сочи. Когда весть о смерти Ленина достигла его, Сталин сообщил Троцкому, что на похороны он все равно не успевает. Позднее Троцкий обвинил Сталина в обмане — похороны прошли не так быстро, и Троцкий мог успеть. Зато теперь его можно было обвинить в пренебрежительном отношении к памяти Ленина. Одной из обвинительниц станет жена Ленина Н. Крупская. Но сразу после смерти Ленина она направила Троцкому телеграмму, в которой подчеркивала близкие отношения двух революционеров.
Весной 1924 г. к активной работе вернулся Троцкий. «Он узнает, что сочувствующие ему ячейки высших учебных заведений разгромлены, в том числе ЦК комсомола, ряд лиц из оппозиции перемещены из столицы в провинцию, в военных ячейках произошла чистка, начальник ПУРа Антонов — Овсеенко снят со своего поста… Троцкий решает на предстоящем съезде радикально изменить свое поведение, высказать послушание решениям руководства партии, желание с ним примирится», — рассказывает Н. Валентинов.
Своего рода капитуляцией Троцкого стало его выступление на XIII съезде партии: «Никто из нас не хочет и не может быть правым против своей партии. Партия в последнем счете всегда права, потому что партия есть единственный исторический инструмент, данный пролетариату для разрешения его основных задач… Я знаю, что быть правым против партии нельзя. Правым можно быть только с партией и через партию, ибо других путей для реализации правоты история не создала. У англичан есть историческая пословица: „Права или не права, но это моя страна“. С гораздо большим историческим правом мы можем сказать: „Права или не права в отдельных частных, конкретных вопросах, в отдельные моменты, но это моя партия“».
«Непонятно, как мог держать такую идолопоклонническую речь Троцкий! Не он ли четыре месяца перед этим в своем „Новом курсе“ показывал неправоту партии, ее гниение, вырождение ее руководителей, их презрение к свободе мнений, гнусность их обращения с партийной массой, засилие „аппарата“, разложение партии ядом бюрократизма и прочее, и прочее? Выступив против партии с оскорбительными обвинениями, Троцкий поспешил отбежать назад» — комментирует Н. Валентинов. Троцкий не выступал против партии. Партия как церковь. Грехи ее клира не компрометируют партию. Троцкий отмежевывается не от партии, а от самой возможности действовать в интересах внепартийных лоббирующих групп.
Позднее Троцкий так оценит ситуацию этого времени: «Начиная с 1923 г. партия искусственно растворялась в полусырой массе, призванной играть роль послушного материала в руках профессионального аппарата». Впрочем, в 1924 г. он радовался этому обстоятельству вместе с другими руководителями партии: «Тот метод демократии, который нашел свое выражение у нас, когда рабочий класс на известном этапе своего пути, подсчитавши каким — то очень тяжеловесным массовым способом итоги работы партии за целый ряд лет, поднял на своих плечах 200–300 тысяч человек и передал их партии, — мы должны и имеем полное право сказать, что этот метод демократизма неизмеримо, бесконечно выше того демократизма, когда население страны формально обязано при диктатуре буржуазной печати, при диктатуре буржуазного класса класть свои записки в урны».
В этом иллюзорном представлении о демократии, в этой вере, что демократия возможна только через одну партию, их партию — трагедия большевизма. Объявив террор другим политическим течениям, большевики начали свое восхождение на эшафот. Но в 1924 г. они об этом еще не догадывались. XIII съезд партии, проходивший в мае 1924 г., знаменовал собой единство коллегиального руководства.
Примирительный тон Троцкого не спас его от унижений. Сталин еще раз разобрал «ошибки Троцкого» и даже добавил одну новую — партия может ошибаться. Бывали случаи, когда Ленин расходился с партийным большинством и был прав. Что же, Троцкий учтет это замечание.
К новым столкновениям с ним готовилось и большинство Политбюро. В августе, несмотря на собственные разногласия, Сталин, Зиновьев, Каменев, Рыков, Томский, Бухарин, Калинин, Ворошилов, Рудзутак, Микоян, Каганович, Орджоникидзе, Куйбышев, Дзержинский и др. договорились действовать вместе, объявили себя «руководящим коллективом» и избрали свой исполнительный орган — «семерку», в составе всех членов Политбюро кроме Троцкого, а также председателя ЦКК Куйбышева. Это была классическая фракция, создавать которую запретил Х съезд. Но в отличие от группы Троцкого «фракция ленинцев» (как иногда называли себя члены «руководящего коллектива») была секретной. Ее члены принимали решения заранее, а потом утверждали их на Политбюро независимо от того, что считает Троцкий. Впереди были новые фракционные схватки.
Заготовка хлеба в 1924 г. была тяжелой — неурожай. План был выполнен только на 86 %. НЭП не мог преодолеть «ножницы». Промышленность была по — прежнему нерентабельной, и к тому же восстанавливалась медленно. В 1922 г. уровень промышленного производства составил 21 % довоенного, в 1923 г. — 30 %, 1924 г. — 39 %. И это восстановление требовало большой нагрузки на крестьян. Чтобы повысить рентабельность промышленности, председатель ВСНХ Дзержинский считал, что снизить промышленные цены можно с помощью увеличения производительности труда и всемерной экономии. Но бюрократическое управление было неэффективно, новой техники на предприятиях не было, восстановление металлопромышленности только началось. Поэтому выполнить эти задачи можно было только за счет более интенсивной эксплуатации рабочих, жизненный уровень которых, если учесть систему социального обеспечения СССР, приблизился к довоенному. Этим и оправдывалась кампания за повышение производительности труда. Но уровень жизни царской России был явно недостаточным для обеспечения социальной стабильности — малейшее его понижение грозило новыми социальными взрывами. Наступление на рабочий класс вызвало критику со стороны оппозиционных коммунистических группировок («Рабочая правда», «Рабочая группа», бывшие группы «Демократического централизма» и «Рабочей оппозиции»). Ветераны — коммунисты из рабочих требовали самоуправления на производстве и широкой демократии в стране. «Рабочая правда» призывала к созданию новой рабочей партии. «Рабочий класс влачит жалкое существование в то время, как новая буржуазия (так называемые ответственные работники — директора заводов, руководители трестов, председатели исполкомов и т. д.) и нэпманы роскошествуют и восстанавливают в нашей памяти картины жизни буржуазии всех времен». Коммунистическая верхушка была раздражена обвинениями в буржуазном перерождении. Старый большевик Г. Мясников за распространение оппозиционного манифеста и создание «Рабочей группы» был даже арестован. В манифесте говорилось: «неужели НЭП уже обращается в „НЭП“, т. е. Новую Эксплоатацию Пролетариата». В качестве лекарства предлагалось расширение демократии, в том числе — на производстве. Рабочие должны были взять управление предприятиями в свои руки через Советы. Но не нынешние бюрократизированные Советы, а новые — свободно избранные. «Советы рабочих депутаты на заводах умерли. Да здравствуют Советы рабочих депутатов!» Идея производственного самоуправления была популярна на заводах, что вызывало беспокойство большевистских лидеров.
Не только оппозиционеры, но и подчинявшиеся ЦК коммунисты были недовольны, что в «государстве рабочих» растет социальное неравенство. Зарплата рабочего была в пять раз меньше зарплаты советского министра. Местные руководители сигнализировали: «Когда рядовой член ячейки, работающий у станка, видит, что секретарь Губкома платит в комиссию по улучшению быта коммунистов 35 золотых рублей и членский партвзнос — 5 рублей зол., а у него — рядового члена партии, работающего у станка, все заработанное месячное жалование составляет максимум 25–30 рублей золотом. Отсюда — невольно он начинает думать о „верхах“ и „низах“, о вопиющем неравенстве и т. д. …Потрудитесь, тов. Сталин, поручить надежным товарищам побывать в гуще не только рабочих, но и партийной массы, да пусть эти товарищи не покажут вида, что они из центра», — писал генсеку секретарь Полтавского обкома Б. Магидов. Это грозное письмо Сталину понравилось — Магидова выдвинули в ЦКК. Но проблема осталась нерешенной. Недовольство рабочего класса новой властью, обещавшей ему улучшение жизни, да обманувшей — это страшная угроза. В январе 1925 г. кампания за повышение производительности труда вызвала волну стачек.
Для спецов, которые не тешили себя иллюзией «государства рабочего класса», более интенсивная эксплуатация рабочих была вполне оправданной, так как жизненный уровень рабочих почти достиг довоенного, а производительность труда — нет. Но и существующий уровень жизни горожан обеспечивался за счет эксплуатации крестьян — через налоги и заниженные цены на сельхозпродукцию.
Классовые противоречия нарастали. Кому уступать, а чьи претензии отвергать? НЭП тянул правящую партию, как лебедь, рак и щука телегу.
Механизмы социального давления на партию были сложны и разнообразны. Крестьянство давило прежде всего реакцией на меры государства — больше или меньше продовольствия отвезти на рынок, больше или меньше земли засеять. Крестьяне отправляли послания в государственные органы, участвовали в беседах с представителями партии и государства, приезжавшими в деревню, чтобы прислушаться к голосу народа. Более активно крестьянская глубинка общалась с местными руководителями, которые, в свою очередь сносились с центром. Голоса крестьянства были разнообразны — здесь слышались и слова крепких хозяев в поддержку НЭПа, и протесты беднейших слоев, не сумевших или не желавших наладить хозяйство несмотря на все привилегии. Еще активнее вел себя рабочий класс — «гегемон» все таки. Несмотря на усталость от манифестаций, рабочие в случае надобности собирались на митинг, который мог перерасти в забастовку. Сеть коммунистических ячеек пронизывала рабочий класс плотнее, чем крестьянство, и коммунисты — рабочие также сигнализировали о недовольстве, предлагали решения. Еще большим влиянием пользовались слои элиты — партийная и государственная бюрократия, офицерство и интеллигенция. Каждый из этих слоев подразделялся на коммунистические кадры и спецов. Взгляды их были различны, но спецы неустанно пропагандировали коммунистов. Иногда из частных интеллектуальных побед спецов над большевистскими догмами складывались стратегические представления руководителя. Иногда коммунисты не позволяли менять свои взгляды, жестко указывая советникам на их место в «разделении труда» — заниматься деталями, выполнять указания, даже если они кажутся абсурдными.
Большинство небольшевистской интеллигенции рассчитывало на «термидор», возвращение страны к «нормальному пути развития». Эту мысль наиболее ясно выразил эмигрантский публицист Николай Устрялов. Он уже в 1920 г. высказал идею о том, что логикой вещей, как и во время Французской революции, большевизм будет эволюционировать от радикального революционного якобинизма к военно — бюрократической бонапартистской диктатуре, опирающейся на нормальные буржуазные отношения и твердый правовой порядок. Устрялов приветствовал такую перспективу, называя себя национал — большевиком и ожидая, что новый бонапартизм превратит Россию в сверхдержаву. Но для идей большевизма это было страшное предсказание «термидора», перерождения революции.
Идеи национал — большевизма, проповедуемые эмигрантским сборником «Смена вех», были широко распространены среди спецов. Спецы были готовы способствовать термидору, но большинство было привержено демократии, а не державности, и перспектива дальнейшего сползания к бонапартистской диктатуре их не радовала. Имея собственную позицию, спецы отстаивали ее в бесконечных беседах между собой и с коммунистическими начальниками.
По привычке к политической деятельности спецы создавали многочисленные кружки, в которых негласно обсуждали положение. Одним из таких кружков была «Лига объективных наблюдателей», о которой мы знаем из воспоминаний эмигрировавшего его члена Н. Валентинова. Если бы Валентинов не уехал, а, подобно многим своим коллегам признался в 30–е гг. в участии оппозиционной организации, то сегодня было бы принято считать Лигу выдумкой советских карательных органов. Но она существовала (как существовали и другие кружки, которые большевикам удалось раскрыть и приписать им страшные преступления). В 1927 г. Валентинов заболел, и перестал участвовать в работе Лиги. Он счел, что она прекратила свое существование. Но никаких доказательств этого нет. Мешают поверить в самоликвидацию оппозиционного кружка как взгляды его членов, так и трагическая судьба некоторых из них (не все имена Валентинов раскрывает).
Лига не была просто кругом друзей, это были люди с политическим опытом, убежденные социал — демократы, и вскоре они составили программный документ своей «партии» — «Судьбы идей Октябрьской революции», в котором выражали надежды о возвращении большевиков на эволюционный путь к социализму. Должна ли была Лига пассивно наблюдать этот процесс, или помогать ему? «Как выразился один член нашего кружка, „мы заразим их, большевиков, нашей культурностью“», — вспоминает Валентинов.
Во время партийных дискуссий Лига решала, на чью сторону встать. Один из участников Лиги выступал в поддержку Троцкого: «нужно отдать себе отчет, какая организация этой партии более желательна, более выгодна для страны и для нас, демократов и социалистов… Если бы демократизм, как его прокламирует Троцкий, действительно установился бы в партии, он неизбежно перешагнет через его пределы…» Другие возражали, считая Троцкого кандидатом в диктаторы, а политику его противников — в большей степени соответствующей эволюционному пути, за который выступали и выступают социалисты.
Может быть, речь идет об узкой группе интеллигентов, от которых ничего не зависит? И пусть бы себе спорили, как интеллигенция 60–70–х гг. на своих кухнях. Но, во — первых, участники кухонных клубов потом активно участвовали в свержении коммунистического режима во время Перестройки, а, во — вторых, и в клубах 20–х гг. участвовали люди весьма влиятельные. Так, в Лигу наблюдателей входил В. Громан — член Госплана и фактический руководитель составления первых планов экономического развития СССР. «Бывшие» социалисты (меньшевики и эсеры) занимали немало ключевых постов в среднем звене управления советским хозяйством. Валентинов указывает на «исключительно влиятельное положение, занятое в ВСНХ при Дзержинском пятью беспартийными, пятью бывшими меньшевиками, а из них никто не сделал даже малейшей попытки вступить в коммунистическую партию, хотя на этот счет им делались предложения. Очень важное место в Главном экономическом управлении ВСНХ занимал А. М. Гинзбург, в отделе торговой политики — А. Л. Соколовский, в финансовом отделе — А. Б. Штерн, в статистике ВСНХ — ее начальник Л. Б. Кафенгауз, а на посту фактического редактора органа ВСНХ „Торгово — промышленной газеты“, — пишущий эти строки».
Лига наблюдателей — только одна из многих групп, продолжавших обсуждать политические вопросы, вырабатывать свое мнение и готовиться к активному участию в политической жизни в случае кризиса большевистской власти или допущения им демократии. Судя по количеству людей, которых революции начала века пробудили к политической жизни, эти группы были более многочисленны, чем кружки, существовавшие в Российской империи до 1905 г. Но и тех хватило, чтобы обеспечить народное движение лидерами.
Некоторые из этих групп будут потом раскрыты ОГПУ и НКВД, некоторые — нет. Сталин решит проблему в принципе, не вдаваясь в подробности и разрешая фальсифицировать конкретные обвинения, когда нельзя доказать вину по всем правилам «буржуазного права». Но история с Лигой наблюдателей доказывает, что процессы над интеллигенцией, прокатившиеся в конце 20–х — начале 30–х гг. были фальсифицированы лишь в своей «уголовно — шпионской» составляющей, призванной скомпрометировать инакомыслящих. Но сами разоблаченные «партии» существовали, имели свою идеологию и оказывали воздействие на общество. Сообщество спецов — важнейший элемент гражданского общества, унаследованный от времен многопартийности.
Но ядром политической системы была партийная бюрократия. Бюрократический монополизм породил совершенно неэффективную систему управления. Ф. Дзержинский писал: «Из поездки своей… я вынес твердое убеждение о непригодности в настоящее время нашей системы управления, базирующейся на всеобщем недоверии, требующей от подчиненных органов всевозможных отчетов, справок, сведений…, губящей всякое живое дело и растрачивающей колоссальные средства и силы».
Добившись политической стабильности, бюрократия стремилась наслаждаться жизнью. «Вы не отдаете себе полного отчета в том вырождении, которое потерпела партия. Подавляющее большинство ее, во всяком случае — решающее большинство — чиновники; они гораздо больше заинтересованы в назначениях, повышениях, льготах, привилегиях, чем в вопросах социалистической теории или в событиях международной революции», — жаловался Троцкому его товарищ А. Иоффе. Такая бюрократия была идеальной средой для идеологического воздействия со стороны спецов и финансового со стороны нэпманов. Надежды на скорую мировую революцию сменялись стремлением обустраивать жизнь в своей стране.
Стратегические дискуссии
В 1923 г. Коминтерн потерпел крупное поражение в Германии. На 23 октября готовилось восстание. В страну были переброшены деньги и оружие, компартия подготовила для переворота штурмовые отряды. Но в последний момент лидеры КПГ и прибывшие из Москвы эмиссары Коминтерна Г. Пятаков, К. Радек и др. решили, что восстание недостаточно подготовлено, и дали отбой. Весть не дошла до Гамбурга, где восстание вспыхнуло и было подавлено. Гамбургская организация коммунистов была разгромлена, да и в целом по стране их позиции ослабли. Лидеры партии обвиняли друг друга в этом провале, КПГ оказалась на грани раскола. У вождей Коминтерна, и прежде всего советских, тоже не было единства мнений. Сталин считал отмену восстания ошибкой, находившийся в Германии Пятаков оправдывал этот шаг. «Левак» Пятаков оказался «правее» Сталина. Жесткого выделения «левой» позиции в РКП(б) еще не было. 1 ноября КПГ провела «всеобщую» стачку, которую большинство рабочих не поддержало. Германская революция выдохлась. Констатация этого факта означала, что не приходится рассчитывать на мировую революцию, на помощь «мирового пролетариата» социалистическому строительству в СССР.
Сталин при поддержке Бухарина и ссылаясь на Ленина стал обосновывать возможность построения социализма в одной стране. Это означало кардинальный пересмотр официальной идеологии.
В мае 1924 г. Сталин выпустил брошюру «Об основах ленинизма», в которой утверждал: «Для окончательной победы социализма, для организации социалистического производства, усилий одной страны, особенно такой крестьянской страны, как Россия, уже недостаточно, — для этого необходимы усилия пролетариев нескольких передовых стран». Но вскоре, обратив внимание на ленинские слова в статье «О кооперации», Сталин понял, что можно выступить с более смелым взглядом на социализм, чем даже Троцкий, и при этом по прежнему заниматься хозяйственной организационной работой, а не революционным вспышкопускательством. В декабре 1924 г., под аккомпанемент очередного обстрела Троцкого коммунистическими теоретиками, Сталин выпустил работу «Октябрьская революция и тактика русских коммунистов», в которой утверждал, что еще до падения империализма в мире возникнут «очаги социализма». Цитируя Ленина, Сталин и Бухарин утверждали, что в СССР можно построить социализм, даже если развитые страны не станут социалистическими. Но только во время апрельской конференции 1925 г. эта идею примет большинство ЦК.
«Критики сталинской доктрины явно и неявно изображались как робкие, слабохарактерные люди, с подозрительностью относящиеся к русскому народу, не верящие в его способности и в силу его духа», — считает историк Э. Карр. Троцкого и его сторонников тревожило, что «осажденная крепость», которую представлял из себя СССР в окружении капиталистических стран, сохранялась на многие годы, и именно она должна была стать основой социализма. Такой социализм неизбежно был бы искажен дополнительной авторитарностью «осажденной крепости», пронизан культурным наследием царской России. И главное — сохранялось технологическое превосходство империализма и зависимость рыночной экономики НЭПа от мирового рынка. Будет ли построенное в итоге общество социализмом, то есть обществом без классов и эксплуатации, превосходящее по экономическим показателям передовые капиталистические страны?
В 1905 г. Троцкий «обогнал» марксистскую мысль того времени, сделав вывод о возможности начать социалистическую революцию в отсталой стране, где только что началась буржуазная революция. В 1922 г. Троцкий напомнил об этом открытии «перманентной революции»: «Мудреное название это выражало ту мысль, что русская революция, перед которой непосредственно стоят буржуазные цели, не сможет, однако, на них остановиться. Революция не сможет разрешить свои ближайшие буржуазные задачи иначе, как поставив у власти пролетариат… Для обеспечения своей победы пролетарскому авангарду придется на первых же порах своего господства совершать глубочайшие вторжения не только в феодальную, но и в буржуазную собственность. При этом он придет во враждебные столкновения… с широкими массами крестьянства, при содействии которых он пришел к власти». Троцкий был горд, что так и вышло, и даже Ленин, хоть и не сразу, а в 1917 г., фактически согласился с идеей «перманентной революции», не взяв лишь название и прикрывая столкновение с крестьянством речами о союзе с крестьянством и борьбой с мелкобуржуазной стихией. Троцкий был первым, кто сказал, что пролетарскую революцию можно начать в России раньше, чем в Европе, что можно начать строительство социализма. Теоретик, оказавшийся правым в споре с самим Лениным — это ли не первый кандидат в стратеги партии. А теперь Троцкому ставят в вину его разногласия с Лениным те самые люди, которые на первых порах выступали против перерастания буржуазной революции в социалистическую (Сталин, Каменев) и даже против проведения самого Октябрьского переворота 1917 г. (Каменев и Зиновьев). Более того, противники Троцкого, опираясь на несколько фраз Ленина, теперь делают еще более смелый шаг, чем сам Троцкий — движение к социализму в России можно не только начать, но и закончить раньше, чем в остальном мире.
Кто они такие, чтобы учить его марксизму. Троцкий, уставший от напоминаний о его меньшевизме, решает напомнить партии о прошлом своих гонителей. Истинной проверкой революционеру является не лояльность вождю, а сама революция. Самое важное — кто как вел себя в Октябре 1917 г.
В это время как раз выходил в свет очередной том сочинений Троцкого, в котором были собраны его статьи 1917 г. В предисловии к этому тому «Уроки Октября» он изложил свой взгляд на события Октябрьского переворота. Троцкий не стал лакировать историю событий, цинично изложив механизм заговора так, как он ему виделся. Это был хороший повод и для того, чтобы напомнить партии предысторию революции, которая стала превращаться в оружие партийной борьбы.
В «Уроках Октября» организатор Октябрьского переворота напомнил о том, что так гордящиеся своим большевизмом и ленинизмом Каменев и Зиновьев были против свержения временного правительства. В решающий момент лидеры «старой гвардии», «чудовищно недооценивая силы революции», повели себя как меньшевики, а бывший меньшевик Троцкий (в тот момент председатель Петросовета) сыграл в организации переворота даже большую роль, чем сам Ленин. Напоминая своим противникам об их неблаговидном (с большевистской точки зрения) прошлом, Троцкий пытался принудить их прекратить поток обвинений самого Троцкого в былом меньшевизме: «изучение разногласий ни в каком случае не может и не должно рассматриваться как направленное против тех товарищей, которые проводили ложную политику». Но он добился обратного эффекта.
Репутация Зиновьева и Каменева была серьезно подорвана. Члены «руководящего коллектива» были возмущены ходом Троцкого. Хотя первыми к теме прошлого стали обращаться противники Троцкого, таких резких разоблачений они не допускали. Теперь против Троцкого был выброшен весь возможный компромат, в дело пошли архивы Ленина, которые как раз разбирал Каменев при подготовке собрания сочинений вождя. Были опубликованы письма Ленина и Троцкого с оскорблениями друг друга в период их вражды в 1912–1916 гг. В них Ленин называл Троцкого «иудушкой», а Троцкий Ленина — профессиональным эксплуататором отсталости в рабочем движении.
В этой «литературной» дискуссии противники Троцкого решили воспользоваться случаем, чтобы скомпрометировать его именно как теоретика, доказав, что троцкизм является течением, враждебным ленинизму.
Откуда и недоверие к лидерам большевизма, их дискредитация, которой занялся бывший меньшевик Троцкий? Сталин выводит из его меньшевистских корней терпимость к разногласиям, противостоящую искомой монолитности: «Троцкизм есть недоверие к большевистской партийности, к ее монолитности… Троцкизм в области организационной есть теория сожительства революционеров и оппортунистов, их группировок и группировочек в недрах единой партии».
Понимая, что организационный перевес на стороне его противников, Троцкий не отвечал, хотя и готовил материалы для ответа. Троцкий отмежевывается от «нескромного» утверждения, что «будто Ленин или большевистская партия пришли к „моей“ формуле революции, убедившись в ошибочности собственной формулы». Но его противники не желали останавливаться на признании «сходства» идей Троцкого и Ленина, они доказывали их принципиальное различие. В резолюции пленума ЦК, завершившего эту дискуссию, «перманентная революция» была охарактеризована как «стремление перескочить через крестьянство». Неверие Троцкого в идеологическое прикрытие, которое использовал Ленин в борьбе против крестьян в период военного коммунизма, было использовано старыми большевиками, чтобы представить «перманентную революцию» антибольшевистской теорией. Сокрушая «перманентную революцию», Сталин утверждает: нельзя рассматривать Октябрьскую революцию «как нечто пассивное, призванное лишь принять поддержку извне». Но, разоблачая «перманентную революцию», Сталин опасно приблизился к своему собственному прегрешению: «никто из большевиков не помышлял о немедленном захвате власти на другой день после февральской революции…» Действительно, Ленину пришлось добиваться выдвижения лозунга «Вся власть Советам!» вопреки сопротивлению Каменева и Сталина. Троцкий не воспользовался этим просчетом. В «литературной дискуссии» он вел себя пассивно, надеясь на будущее изменение соотношения сил. Впрочем, как справедливо отметил О. Назаров, «как бы Троцкий себя ни вел, а в итоге неизменно его поведение изображалось как направленное против РКП».
Оскорбленный Зиновьев и ленинградская организация требовали исключения Троцкого из партии. Сталин возражал: «Что касается репрессий, то я решительно против них. Нам нужны теперь не репрессии, а развернутая идейная борьба против возрождающегося троцкизма». Исключение Троцкого из партии не решало проблему — в партийном руководстве оставались тысячи его сторонников, которых в этот момент не в чем было обвинить. Исключить Троцкого и оставить его сторонников означало повести дело к расколу партии, усилить симпатии к опальному вождю, дать важные козыри оппозиции.
Задача Сталина облегчалась еще и тем, что Троцкий охладел к военной деятельности — в условиях мира она потеряла динамичность, стала не так интересна Троцкому. Он хотел заняться индустриализацией. К тому же Троцкий хотел успокоить лидеров партии, доказать им, что он не собирается использовать против них силу армии. 15 января 1925 г., в условиях травли в прессе, Троцкий подал в отставку с поста наркомвоена и председателя Реввоенсовета. Пленум ЦК, проходивший 17–20 января, обсудил поведение Троцкого. Теперь его взгляды характеризовались как разновидность меньшевизма (а это в России было политическим преступлением). Троцкому напомнили не только о его меньшевистском прошлом, но и о двух дискуссиях, где он выступал против Ленина (о Брестском мире и о профсоюзах). Этим «подставился» и Бухарин, который тоже спорил с Лениным в этих дискуссиях.
Опровергая обвинения Троцкого в меньшевизме, его друг и единомышленник Х. Раковский говорил на пленуме: «мы выдаем себя, если мы Троцкого оставляем в Политбюро, оставляем его в ЦК, то, значит, это потому, что все мы глубоко убеждены в том, что Троцкий — большевик».
Это возражение не помешало победившей фракции сделать главный кадровый вывод: «Красная армия и Красный флот, которые должны видеть в руководстве армии образец партдисциплины… вынуждены были теперь видеть в т. Троцком прямо противоположное». Приняв к сведению согласие Троцкого работать там, куда его пошлет партия, пленум послал Троцкого в ВСНХ.
Для партийных карьеристов снятие Троцкого с поста было событием огромного значения. Е. Ярославский говорил в частной беседе: «До сего времени мы все находились под влиянием гипноза — до Троцкого нельзя дотрагиваться. С ним можно полемизировать, не стесняясь в выражениях, но никаких практических последствий из этой полемики быть не должно. Он может что угодно писать, и нельзя им написанное не печатать. У него, так сказать, постоянное кресло в первых рядах Политбюро, и это место, вне зависимости от обстоятельств, как бы пожизненное. Несколько лет назад, еще при Ленине, он стал народным комиссаром по военным делам, и в сознании его, да и других, этот пост тоже стал как бы пожизненным. Январский пленум всю эту систему заклинаний разметал. Он не только удалил его от всякого влияния в военном ведомстве, но твердо и ясно сказал: если и дальше скверно будешь себя вести, — выгоним из Политбюро, выгоним из ЦК, а, может быть, даже из партии».
Сталин продолжал унижать Троцкого и одновременно с этим проверять его на лояльность. Этому способствовал выход книги американского коммуниста, сторонника Троцкого Макса Истмена «После смерти Ленина». Американец, женатый на русской, имел возможность поговорить по душам со множеством большевистских руководителей, в том числе и с самим Троцким. Книга произвела эффект разорвавшейся бомбы: в ней говорилось о скрытом Политбюро «завещании» Ленина, о травле Троцкого и интригах против него. При этом Истмен допустил множество фактических ошибок. Книга живо обсуждалась за рубежом. Коммунистические партии запрашивали Москву: что тут правда, а что нет. Политбюро потребовало от Троцкого опровергнуть книгу Истмена и прямо отмежеваться от него. Эта ситуация поставила опального члена Политбюро в тяжелейшее положение. Он должен был выбрать — или сохранение хотя бы нынешнего положения в своей коммунистической партии, или сплочение вокруг себя противников «термидора» в мировом коммунистическом движении. Отмежевавшись от Истмена, Троцкий показывал коммунистам всего мира: Троцкого нельзя защищать — в глупое положение попадешь, он сам объявит тебя лжецом.
Сначала Троцкий пытался отделываться общими фразами. Сталин настаивал на конкретном ответе и даже перечислил «клеветы» Истмена на партию, его конкретные фактические ошибки: американец утверждал, что Ленин предлагал сделать свое письмо к съезду предметом дискуссии перед всей партией, что статья по национальному вопросу была замолчена даже от съезда, что Ленин просил Троцкого занять место председателя СНК и т. д. Это давало Троцкому возможность отмежеваться от конкретных ошибок Истмена, не опускаясь до общей капитуляции. Но Троцкий по — прежнему пытался писать «общо», первый вариант его статьи был признан неудовлетворительным, и только после недельного согласования со Сталиным и другими членами Политбюро текст статьи Троцкого был готов. При этом все материалы по делу Истмена, унижающие Троцкого, были разосланы членам ЦК. Сталин готовил Троцкому еще более серьезную ловушку: «вполне можно было бы опубликовать некоторые документы (в том числе и мою записку о деле Истмена) после опубликования статьи Тр, чтобы показать, что Троцкий лишь под давлением РКП написал статью (иначе Троцкий может оказаться спасателем престижа партии)». Но тут Сталин переинтриговал сам себя. Он знакомил своих союзников с предварительным текстом статьи Троцкого, чтобы показать, насколько тот непоследователен. Попал текст и к члену президиума Коминтерна Д. Мануильскому. Тот, что — то не поняв в сталинских распоряжениях, передал письмо для публикации во французскую коммунистическую газету «Юманите». Троцкий был возмущен. Если теперь публиковать новый текст, то станет ясно, насколько большие уступки он сделал под давлением Политбюро. Сталина и Мануильского обвиняли в интриганстве. «Юманите» пришлось публиковать опровержение. В этих условиях Политбюро отказало Сталину в публикации его статьи — слишком вся эта история дурно пахла. В конце концов Троцкий опубликовал последний вариант своего «отмежевания» от Истмена: «Под видом „завещания“ в эмигрантской и иностранной буржуазной и меньшевистской печати упоминается (обычно в искаженном до неузнаваемости виде) одно из писем Владимира Ильича, заключавшее в себе советы организационного порядка. XIII съезд партии внимательнейшим образом отнесся к этому письму, как и ко всем другим, и сделал из него выводы применительно к обстоятельствам момента. Всякие разговоры о сокрытом или нарушенном „завещании“ представляют собой злостный вымысел и целиком направлены против фактической воли Владимира Ильича и интереса созданной им партии. Не менее ложным является утверждение Истмэна, будто ЦК хотел замолчать (т. е. не печатать) статьи о Рабкрине». Формально Троцкий говорил правду. Но его сторонники прекрасно знали, что он говорил не всю правду, по существу предавая своего сторонника Истмена. Это деморализовало их. Впоследствии, когда Троцкого уже выслали из СССР, Истмен простил его, и они сохраняли товарищеские отношения. Сталин оценил капитуляцию Троцкого в деле Истмена как важный признак готовности подчиняться. Своим ответом на книгу Истмена Троцкий «предопределил свою судьбу, т. е. спас себя», — писал Сталин Молотову. Подчинение воле руководства было для Сталина главным в оценке большевика.
Троцкий был назначен на несколько экономических постов: член Президиума ВСНХ, начальник Главэлектро, председатель Особого совещания по вопросам качества продукции и Главного концессионного комитета при СНК. Это было немало, но сам опальный вождь явно стремился к большему. Все три направления его работы могли координироваться только с одной позиции — председателя ВСНХ. Троцкий мог рассчитывать на вознаграждение за свою лояльность. Нападки на него в прессе прекратились. По словам осведомленного сотрудника ВСНХ Н. Валентинова сотрудники этого учреждения оживленно обсуждали перспективу назначения Троцкого главой их ведомства, якобы уже согласованное в Политбюро. Об этом же слышал от большевистских аппаратчиков и В. Серж. Троцкий подсиживал Дзержинского, который Льва Давидовича попросту ненавидел. Конечно, по идейным соображениям… Личные, кадровые и идейные соображения у большевиков, как, впрочем, и у большинства политиков, переплетались очень тесно.
Троцкий, как хозяйственный организатор, был, конечно, сильнее Дзержинского. Но пока Сталин считал Троцкого главным противником в партии, тот не мог занять желанный пост руководителя растущей промышленности. Могла ли ситуация измениться? В конце 1925 г. она и изменилась. Между Троцким и Сталиным наметился компромисс, связанный с началом борьбы внутри «руководящего коллектива».
А пока Троцкий был опальным боярином, пользовавшимся тайной симпатией значительной части коммунистов и вызывавшим неподдельный интерес спецов: «как только по ВСНХ пронесся слух, что на заседание президиума пришел Троцкий, весь зал оказался буквально переполненным. Потом смеялись: полный сбор, как на Шаляпина». Валентинов, поддерживавший курс правого крыла компартии (в том числе — Дзержинского), относился к Троцкому крайне критически: «То, что он делал, ничем не оканчивалось и никому ничего не давало. Он развивал огромную энергию, и все оказывалось несерьезным. В этом трагедия Троцкого». Это утверждение противоречит известным фактам. Троцкий был одним из основных (если не основным) организатором красной армии. Уйдя с поста наркомвоена, Троцкий тут же стал «врубаться» в проблемы техники: «Радио — приемники Шотманского изготовления еще так скверно работают, что до усовершенствования денег давать нельзя. А дашь, они наляпают тебе этого типа, поставят в деревне, и будет конфуз», — писал он на заседании Политбюро Каменеву. Как руководитель Главэлектро Троцкий был председателем комиссии по строительству Днепрогэса, пробивал (и ведь в итоге пробил) строительство этой мощнейшей станции вопреки сопротивлению Сталина. «Троцкий, форсируя вопрос о Днепрогэсе, забывает о ресурсах, необходимых для этого громадного предприятия? Как бы нам не попасть в положение того мужика, который, накопив лишнюю копейку, вместо того, чтобы починить плуг и обновить хозяйство, купил граммофон и прогорел». Через несколько месяцев Сталин кардинально изменил свое мнение и стал горячим сторонником Днепрогэса. Было ли дело только в том, что к этому времени Троцкий уже не отвечал за строительство станции? Вряд ли. Воспоминания о позиции Троцкого были свежи. Сталин к этому времени стал менять позицию по более широкому кругу вопросов. Как быстро проводить индустриализацию? За счет чего? Насколько можно надавить на крестьянство?
Каменев дал такое определение НЭПа: «Это — система согласования нашего государственного хозяйства с громадным рынком, живущим на основе мелко — буржуазного обмена… При приспособлении всего нашего социалистического хозяйства к аграрному морю, которое будет колебаться, мы будем все время приспособляться, а приспособляясь, будем все время чувствовать, что крестьянин нас будет то отталкивать, то принимать». Пока с этим ничего нельзя поделать. Но со временем нужно это «море» как — то «осушить». Но как?
В разгар «литературной дискуссии» вышла книга, которая вполне отвечала представлению большинства Политбюро об экономической программе троцкизма — «Основной закон социалистического накопления» Л. Преображенского. Автор цинично описал то, что большевистская диктатура делает с крестьянством: «Чем более экономически отсталой, мелкобуржуазной, крестьянской является та или иная страна, переходящая к социалистической организации производства…, тем больше социалистическое накопление будет вынуждено опираться на эксплуатацию досоциалистических форм хозяйства…» Слово «эксплуатация», ненавистное большевикам, тем не менее точно характеризовало отношения бюрократии (прикрывающейся именем пролетариата) и крестьянства. Это больно ударило по самолюбию вождей — они не хотели признать себя эксплуататорами: «Только в одном случае формулировки товарища Преображенского оказались бы правильными. А именно тогда, когда речь шла бы не о движении к бесклассовому коммунистическому обществу, а к закреплению навеки пролетарской диктатуры…» — Бухарин отвечает Преображенскому. Если заменить слово «пролетарская» на «бюрократическая», условие Бухарина уже стало совершившимся фактом. Но признать это Бухарин не мог. Теоретик партии верит в союз с крестьянством, и готов защищать его интересы, надеясь, что оно дорастет до коммунистического понимания жизни, «превратится в человека»: «Грубо говоря: тов. Преображенский предлагает пролетариату зарезать курицу, несущую золотые яйца, и исходит притом из того соображения, что кормить курицу — это значит заниматься филантропией. Замечательная хозяйственная сообразительность.
Но крестьянство — это для пролетариата такая „курица“, которая должна превратиться в человека».
Критикуя Преображенского, Бухарин рисует свою картину движения к социализму, которую он затем будет развивать во многих работах. Бухарин верит, что государственное плановое хозяйство и полугосударственная кооперативная организация эффективнее частного хозяйства, и смогут вытеснить его: «Постепенно, с вытеснением частных предпринимателей всевозможного типа и их частных хозяйств и по мере роста организованности и стройности хозяйства государственно — кооперативного, мы будем все более и более приближаться к социализму, т. е. к плановому хозяйству, где все принадлежит всем трудящимся и где все производство направлено на удовлетворение потребностей этих трудящихся». То, что бюрократизированное хозяйство может так и остаться менее эффективным, чем частное, он не учитывает. Бухарин преувеличивает грядущие темпы хозяйственного роста промышленности, которая поможет быстрому росту сельского хозяйства, причем не только коллективного, но и частного: «Коллективные хозяйства — это не главная магистраль, это один из добавочных, но очень существенных и важных путей. Когда дело кооперирования крестьянства получит мощную поддержку со стороны все развивающейся техники, электрификации, когда мы будем иметь больше тракторов, тогда неизмеримо усилится и темп перехода к коллективному земледелию. Одна сторона движения будет оплодотворять другую, один ручей сольется с другими в гигантский поток, который поведет нас к социализму». Но сам Бухарин сидел на вершине плотины, разделяющей два ручья — на пирамиде бюрократического аппарата.
Углубление НЭПа
В деревне росло перенаселение. Помещичьих земель не хватило, чтобы трудоустроить всех крестьян. Росла деревенская безработица, промышленность росла слишком медленно, чтобы откачивать излишнюю рабочую силу. Это воспроизводило бедность. Несмотря на то, что крестьянство получило землю, раздел ее на множеством мелких участков делал хозяйство маломощным. Крестьяне могли прокормить себя, но на нужды города оставалось немного. Чтобы обеспечить подъем крестьянского хозяйства, было решено снять административные ограничения на крестьянское предпринимательство.
Октябрьский пленум партии выдвинул лозунг «Лицом к деревне!», готовились уступки крестьянству. Лидеры партии призывали крестьян не бояться советской власти, укреплять хозяйство настолько, насколько могут, не боясь обвинений в кулачестве. Смелее всех выступил Бухарин на Московской губернской конференции 17 апреля 1925 г.: «В общем и целом всему крестьянству, всем его слоям нужно сказать: обогащайтесь, накапливайте, развивайте свое хозяйство». Ему вторил будущий «верный сталинец» Чубарь: «Надо четко и ясно сказать, что крестьянин может богатеть сколько угодно, пусть богатеет, и от этого будет богатеть вся советская страна».
В апреле прошли пленум ЦК и XIV конференция ВКП(б), которые приняли соответствующие решения. Были снижены налоги на крестьян, цены на машины (все равно доступные только богатым хозяйствам и кооперативам), увеличены кредиты, разрешена аренда (без субаренды), ослаблен контроль за мелкой торговлей и разрешен подсобный наемный труд на селе, то есть, с точки зрения ортодоксальный марксистов — прямо капиталистические отношения (в действительности работников нанимали даже маломощные хозяйства, включая старушек, не способных обработать выделенную им землю). Апрельский пленум ЦК объявил задачей партии «подъем и восстановление всей массы крестьянских хозяйств на основе дальнейшего развертывания товарного оборота страны». Впервые речь шла обо всей массе крестьян — включая и зажиточных хозяев, товарность которых была выше, чем у среднего крестьянина. Предполагалось законными экономическими методами бороться «против кулачества, связанного с деревенским ростовщичеством и кабальной эксплуатацией крестьянства». Подобные формулировки уже через три года будут клеймиться как «правый уклон». Ведь в них прямо указывалось, что кулачество можно было вытеснять только путем конкуренции. Да и самих кулаков теперь нужно было отличать от зажиточных крестьян, коих следовало поддерживать. Если раньше кулаком считался крепкий хозяин, то теперь — ростовщик, гораздо менее влиятельная фигура российской деревни. Союз с зажиточным крестьянином означал настоящий союз с крестьянским миром против бедняков. Ценой этого союза была хозяйственная самостоятельность крестьянства, которое вышло из — под управления государства и лишь платило ему налоги. Его предстояло экономически заинтересовать в социализме, а не принудить к нему.
Апрельский пленум выступил за борьбу с частными переделами, повторяя меры ненавистного большевикам Столыпина. Таким образом, поощряя сбытовую кооперацию, большевики по — столыпински боролись с общиной. И это не удивительно. Община сплачивала крестьянство помимо государства. Кооперация тоже могла обойтись без государства. Но большевики поощряли лишь те ее формы, которые могли быть передаточным звеном между крестьянством и государственной промышленностью, что неизбежно бюрократизировало кооперацию и отрывало ее от реальных экономических нужд деревни.
Большевикам приходилось колебаться между антиобщинными столыпинскими и народническими мерами, направленными на самоорганизацию крестьянства. Им нужно было и организовать крестьянские хозяйства для пути к социализму, и не допустить, чтобы эта организация стала действовать против большевиков.
XIV партийная конференция связывала успех строительства социализма уже не с мировой революцией, а с «умением руководить крестьянством в новой обстановке».
Но для Бухарина праздник был испорчен. Сталин отмежевался от лозунга «обогащайтесь», а затем заставил Бухарина признать его неправильность. Сталин, таким образом, показал, что как теоретик он — выше Бухарина. Но тогда это казалось лишь незначительным эпизодом.
Инициатором смелых уступок крестьянству был Нарком земледелия А. П. Смирнов, в аппарате которого работали видные экономисты — народники, включая Н. Кондратьева. Смирнов публично защищал Кондратьева от нападок коммунистов. А Кондратьева атаковали и правые и левые, потому что он доказывал: запасы хлеба растут гораздо медленнее, чем требуют потребности промышленного роста. Поэтому «далеко не всякий более быстрый рост индустрии желателен, так как далеко не всякий рост ее объективно возможен без нарушения равновесия всего народного хозяйства, без расстройства рынка и валюты, без отчуждения города от деревни». Этот вывод означал крушение стратегии и Бухарина, и Троцкого и, на тот момент, Сталина. Ведь стратегические цели трех лидеров не различались.
Казалось, судьба благоприятствовала стратегии Бухарина. Урожай 1925 г. был хорошим. И вдруг вместо оживления рыночных отношений осенью 1925 г. страну поразил товарный голод. Промышленность не могла удовлетворить потребностей крестьян, и они не стали продавать весь «лишний» хлеб. «После сбора урожая 1925 года у богатых крестьян были большие запасы хлеба. Но и у них не было никакого стимула менять его на деньги. Снижение сельскохозяйственного налога дало крестьянам послабление; снабжение промышленными товарами было скудным, покупать было почти нечего; и хотя формально был установлен твердый валютный курс, куда более заманчивым было иметь запас зерна, чем пачку банкнотов», — комментирует Э. Карр.
Планы индустриального строительства и экспорта были провалены. Несовершенное бюрократическое планирование не учло потребностей в топливе. Середняк, которому хлеб был нужен для собственного прокормления, не готов был рисковать запасами и предпочитал продавать по минимуму. Тем более, что запасы промышленных товаров на рынке были невелики и в значительной степени поглощались уже городом.
«Таким образом, стало ясно, что принятые летом планы бурного развития народного хозяйства не соответствуют финансовым, импортным, топливным, сырьевым, транспортным возможностям страны, не обеспечены в должной мере стройматериалами и квалифицированными кадрами», — резюмирует Ю. Голанд. Начались споры, кто в этом виноват — идеологи «правых», добившиеся уступок крестьянству, или руководящие хозяйством органы: СТО во главе с Каменевым или Совнарком во главе с Рыковым, которые слишком «размахнулись» в своих планах.
Оправдываясь, Каменев ссылался на коллективность руководства: «Я не снимаю с себя ни капли ответственности за все это дело, но я утверждаю, что все основные элементы нашей хозяйственной политики были утверждены и разработаны и все целиком были одобрены Политбюро». Каменев объяснял, что сбои в плане вызваны непредсказуемыми колебаниями мирового рынка. В ответ на предложение Кагановича повысить экспортные цены на хлеб Каменев отвечает: «И мы бы не прочь… если Нью — Йорк и Лондон позволит». «Вот в том — то и дело!» — восклицает Троцкий, который уже давно предупреждал, что без мировой революции НЭП не может быть устойчивым. Каменев тем временем продолжил свою мысль: «А там… нет ни Политбюро, ни Совнаркома…» Пока в Лондоне и Нью — Йорке нет советской власти, а в СССР преобладают рыночные отношения, говорить о реалистичных планах (а значит и о марксистском социализме) не приходится. То мировая конъюнктура, то крестьянство будут поправлять советское правительство, вносить «поправки крестплана к нашему госплану», — как говорил министр финансов Григорий Сокольников.
Крестьяне дадут хлеб только в обмен на промышленные товары. «Начиная с этого, проблемы индустриализации становятся центральными в партийных дискуссиях 1926–1927 гг.», — пишет С. В. Цакунов. Получить достаточное количество качественных промтоваров возможно, если промышленность значительно увеличит свою производительность труда. Для этого необходимо техническое переоснащение — либо за счет ввоза оборудования из — за рубежа, либо путем строительства машиностроительных, металлургических и энергопроизводящих предприятий в СССР. Но для этого тоже нужно ввозить технологии и оборудование из — за рубежа. А для этого — вывозить сельскохозяйственную продукцию. Гордо заявив о строительстве социализма в одной стране, Сталин должен был идти на поклон к капиталистическому Западу и к крестьянству. Каменев, Зиновьев и Троцкий считали такой путь недальновидным.
«Новая оппозиция»
Различие во взгляде на стратегию быстро стало выливаться в мелкие конфликты внутри «руководящего коллектива», которые накапливались с каждым месяцем. Бухарин, Сталин, Каменев и Зиновьев спорили и раньше. Сталин мог выступить и против Бухарина (он заставил своего союзника признать ошибочность лозунга «обогащайтесь»), и против Зиновьева (как в вопросе о сохранении Троцкого в Политбюро). Оставаясь в центре, Сталин следил за нараставшей схваткой «школ» Бухарина и Зиновьева. Молодые сторонники двух теоретиков спорили между собой и все чаще стали «задевать» членов руководства. В январе на конференции ленинградской парторганизации секретарь райкома Д. Саркис резко раскритиковал Бухарина, обвинив его в синдикализме за идею о широкой автономии крестьянских организаций. Это был первый сигнал недовольства ленинградских лидеров курсом большинства Политбюро. Центр также был недоволен Ленинградом. То комсомольская организация города пытается собрать межрегиональную конференцию в обход ЦК ВЛКСМ, то ленинградское руководство требует создания своего теоретического журнала, хотя теория — прерогатива Москвы. Зиновьев может выступать с теоретическими изысканиями, как член Политбюро, но не как лидер ленинградской организации. Уже в марте Орджоникидзе с горечью писал Ворошилову: «обе стороны готовятся к взаимному истреблению». Но до декабря 1925 г. лишь узкий круг партийных функционеров знал, что «ленинское ядро» раздирают острые противоречия.
Впервые большевики делились на фракции по принципу «кто где живет». Не потому что они так думают, а потому что они подчиняются спорящим между собой партийным вождям: «Достаточно только продумать значение того факта, что в Ленинграде была принята единогласно или почти единогласно резолюция, направленная против ЦК, в то время, как московской организацией единогласно, без единого воздержавшегося, принята резолюция, направленная против Ленинграда», — комментировал Троцкий. Столкновение дисциплинированных кланов вместо обсуждения платформ — такой будет теперь характер борьбы в большевистской партии. Признаки этого наметились раньше, когда дисциплинированная партийная масса противостояла оппозиции. Но теперь и оппозиция была построена как военная организация, подавляющая сторонников большинства Политбюро на своей территории.
В Питере сложилась первый, но не последний территориальный клан номенклатуры на территории России. Памятуя о грузинском деле, Сталин понимал опасность этого процесса для его идеи монолитной партии — государства. Могущественные империи, создаваемые бюрократией в течении тысячелетий, рушились по мере образования автономных территориальных кланов. Вчера — влиятельный чиновник, завтра — феодал, презрительно отказывающийся подчиняться бессильному столичному императору. Но история не стоит на месте — теперь фрондирующие вельможи — еще и теоретики, выступающие в защиту беднейших слоев общества.
Сталина, Бухарина и других лидеров раздражала претензия Зиновьева и Каменева на роль «хранителей ленинизма», которые вольны определять, что соответствует догме, а что — нет. При всем догматизме большевиков такая инстанция «идеологического контроля» препятствовала выработке новой стратегии партии в меняющихся условиях НЭПа. Но пока Зиновьев и Каменев были признанными теоретиками, толкователями заветов Ленина. Через год после смерти Учителя Зиновьев решил суммировать его взгляды в двух работах: в статье «Философия эпохи» и книге «Ленинизм». «Философия эпохи» по Зиновьеву заключается в равенстве. НЭП основан на допущении неравенства. Следовательно, «Нэп наряду с тем, что мировая революция откладывается, среди других опасностей таит в себе опасность перерождения». Перерождение пролетарской диктатуры заключается в расслоении на бедных и богатых, в предсказанном Устряловым «термидоре». Зиновьев считал, что нужно нейтрализовать крестьянство, которое объективно противостоит пролетарской диктатуре. Теперь его можно было, как и Троцкого, обвинить в подрыве «союза» с крестьянством. Но левое крыло Политбюро не верило в этот «союз». Они не верили в союз с крестьянством, в котором видели усиление сельской буржуазии. Каменев говорил по этому поводу: «хлеб в большей доле у такого нашего „союзничка“, который, пожалуй, упрется и который может сопротивляться».
«Философия эпохи» резко расходилась с теорией построения социализма в одной стране. По мнению Сталина, в статье «есть деревенская беднота, есть кулак, есть капиталист, есть выпады по адресу Бухарина (атаковать союзника по фракции публично — это настоящее преступление в глазах Сталина — А. Ш.), есть эсеровское равенство (Сталин знает, что равенство Зиновьева — не эсеровское, не крестьянское, а бедняцко — пролетарское — Сталину нужно заранее защититься от упреков в близости его эсерам), есть Устрялов, но нет середняка и кооперативного плана Ленина, хотя статья и называется „Философия эпохи“. Когда тов. Молотов прислал мне эту статью (я был тогда в отъезде), я ответил грубой и резкой критикой. Да, товарищи, человек я прямой и грубый, это верно, я этого не отрицаю». Сталин бравировал своей грубостью, которая ставилась ему в вину Лениным. Оборачивая грубость из тяжкого обвинения в достоинство, Сталин дезавуировал «завещание» Ленина о своем устранении. Ведь именно устранения Сталина с поста Генсека теперь требовали и Зиновьев с Каменевым. Повод был очень существенный — в условиях раскола «фракции ленинцев» секретариат ЦК взял на себя реальную власть, подмяв расколотое Политбюро. Вопросы к заседаниям Политбюро готовил секретариат, согласовывал решения с большинством Политбюро, после чего на официальных заседаниях утверждались решения, независимо от того, что говорили Зиновьев, Каменев и Троцкий. Вопросы, выносившиеся на обсуждение Зиновьевым и Каменевым, бесконечно откладывались. Внезапно отстраненные от власти вожди требовали полновластия Политбюро и превращения секретариата в технический орган. Сталин цинично возражал: «Разве Политбюро не полновластно?» Это он говорил людям, которые с ним создавали фракцию ленинцев. Но теперь она рассыпалась. Дзержинский заявил о выходе из «фракции ленинцев». Но вообще — то «железный Феликс» остался фракционером и позднее постоянно поддерживал большинство Политбюро. Действия зиновьевцев он назвал «Кронтштадтом внутри партии» (имелось в виду Кронштадтское восстание против большевиков под социалистическими лозунгами) который раскалывает единство и тем расчищает дорогу термидору и будущему Бонапарту. Дзержинский считал, что опасность нового Бонапартизма исходит не от тихого умеренного Сталина, а агрессивного, жесткого Троцкого.
Статья Зиновьева была подвергнута суровой правке членами Политбюро. 19 сентября она вышла в правленном виде. В тот же день Зиновьев, Каменев, Крупская и Сокольников направили остальным членам Политбюро письмо с резкой критикой взглядов Бухарина и его школы, которые допускают «расширительное толкование решений XIV всесоюзной партконференции в сторону замазывания классовой борьбы в деревне, замазывания роли и роста кулака». В ответ Бухарин, Дзержинский, Калинин, Куйбышев, Молотов, Рыков, Рудзутак, Сталин и Томский («девятка») ответили письмом с хлестким названием: «О фракционной платформе четырех»: «По существу дела документ является лицемерным и беспринципным», его цель — «создать кризис» . «Девятка» припомнила «четверке» все споры, которые возникали между ними в 1925 г. Большинство Политбюро к этому времени уже было сильно раздражено неуступчивостью Зиновьева и Каменева, и было готово разгромить новых «раскольников». «Четверка» не ожидала такой реакции: «Ваши обвинения — либо плод больных нервов, либо недостойный шахматный ход, мелкий прием борьбы» — отвечала Крупская. Характерно, что она не запомнила всех членов девятки и вместо Рудзутака направила свой ответ Фрунзе, причисляя наркома обороны к числу противников зиновьевцев. Это опровергает версию о том, что Сталину было выгодно устранение Фрунзе в этот момент. 31 октября Фрунзе скончался на операционном столе.
Перед октябрьским пленумом ЦК 1925 г. большинство и меньшинство Политбюро с трудом договорились не выносить свои разногласия на свет Божий. Резолюция ленинградской губернской организации была согласована Зиновьевым с большинством Политбюро. В знак примирения Бухарин 13 ноября признал ошибочность своего лозунга «обогащайтесь».
Раз Бухарин может так ошибаться, он — негодный теоретик. А кто — годный? В это время началась публикация в Ленинграде книги «Ленинизм», в которой Зиновьев излагал те же взгляды, что в «Философии эпохи», обосновывая их множеством ленинских цитат. Зиновьев напоминает ленинские цитаты, направленные против крестьянства. К социалистической революции (не то что к социализму) нужно идти с беднейшими слоями деревни, а не с крестьянством. Сталин кроет эти цитаты своими — о союзе с середняком против кулака и, конечно, о кооперативном пути к социализму. Начинается война цитат. Подумать, что Ленин мог быть не прав, было также недопустимо, как для средневековых католиков — усомниться в истинности Евангелия.
«Ленинизм» был попыткой вернуть официальную идеологию к идеологической чистоте военного коммунизма. Зиновьев постоянно цитирует Ленина — и это цитаты гражданской войны. НЭП — вынужденная рыночная реальность, «государственный капитализм», но нельзя отступать в идеологии от славного прошлого ленинизма. Отсюда — хлесткие и жесткие антикрестьянские формулы Ленина, которые приводятся в «Ленинизме». Крестьянство для них не может быть источником социализма, это — народничество, не марксизм. Каменев, Зиновьев и Троцкий вслед за Марксом считают, что государственная промышленность — это только предпосылка для социализма, а Сталин и Бухарин вслед за Лениным — что они уже носят социалистический характер. Путать бюрократическое управление и социализм было необходимо, чтобы вообще называться строителями социализма, когда единственным антикапиталистическим достижением по сравнению с царской Россией была передача промышленности в казеную собственность. Но ведь на этих предприятиях продолжали эксплуатировать рабочих. Мечта о социализме превращалась в нынешнюю тусклую реальность, зато можно было отчитаться об успехах в строительстве нового общества. Каменев говорил: «великая ложь заключается в том, чтобы Россию нэповскую объявлять уже Россией социалистической… Рабочие — то хорошо знают и чувствуют разницу между Россией нэповской и Россией социалистической». Каменев, Зиновьев и Троцкий считали это недопустимым, для них социализм оставался прекрасным будущим всеобщего равенства и братства.
Сталин был человеком более практического склада. На будущий год он опубликует ответ на зиновьевский «Ленинизм» — «Вопросы ленинизма». Американский исследователь Р. Такер, критикуя Сталина за примитивное, догматические толкование ленинской теории, признает: «несмотря на то, что сочинение не блистало изяществом мысли, оно несло в себе довольно мощный заряд. С его страниц вещал безапелляционный проповедник ленинизма, в совершенстве владеющий своим предметом, обладающий твердыми убеждениями и умеющий их защищать… Ленин — теоретик нашел своего систематизатора». Это было то, что нужно полуграмотной массе партийцев. Это было то, что вызвало негодование более глубоких идеологов — Троцкого, Преображенского и подобных. Это было то, что вызвало ревность «хранителей догмы» — Зиновьева и Каменева. Из идеологов лишь Бухарин относился к догматизму Сталина спокойно, думая, что имеет место разделение труда — вырабатывает стратегию Бухарин, популяризирует ее Сталин.
Договорившись о компромиссе с зиновьевцами, Сталин стал смещать зиновьевцев с постов. Очень странно выглядела смерть на операционном столе 31 октября наркома обороны М. Фрунзе, недавно сменившего Троцкого. Поговаривали, что Фрунзе был ближе к Зиновьеву, чем к Сталину.
А незадолго до съезда партии, 5 декабря собралась Московская губернская партийная конференция. Ее вел сторонник Бухарина Угланов, доклад от ЦК делал «правый» Рыков, но в президиуме сидел и единомышленник Зиновьева — Каменев, председатель Моссовета. Но Каменев был слишком занят работой на других постах, и упустил из виду усиление его противников в Москве. Каменев после октябрьской договоренности со Сталиным думал, что «мы все — таки добились того, что на партийный съезд мы идем с единогласно принятыми резолюциями по всем основным вопросам нашего строительства». Он был разочарован. Один за другим выступающие начали громить зиновьевцев, обвиняя их в неверии в возможности социалистического строительства и даже «аксельродовщине». Эта обидное для большевиков слово попало и в итоговую резолюцию, что было особенно обидно — это было сравнение с меньшевиком, с врагом: «Меньшевик Аксельрод проповедовал двадцать лет назад широкую рабочую партию в противовес большевистской организации», — возмущенно комментировала конференция ленинградской организации. Но сейчас совсем другая обстановка, и обвинения в меньшевизме — оскорбительны. «Дико звучит обвинение ленинградской организации в ликвидаторском безверии в тот момент, когда у нас кипит как никогда строительская социалистическая работа, растут, закаляются пролетарские силы», — отвечали москвичам обиженные ленинградцы, подводя первые итоги новой дискуссии.
Война была объявлена. Между центральным органом РКП(б) газетой «Правда» и «Ленинградской правдой» началась острая полемика. «Правда» разъясняла подтекст обвинений в «аксельродовщине»: ленинградское руководство считает необходимым принимать в партию как можно большее число рабочих. Этим подчеркивалось противостояние «мелкобуржуазному перерождению» партии. А вот первый секретарь Московской организации Николай Угланов, напротив, предложил остановить рост рядов и воспитывать пока нынешний миллион членов. Полемизируя с ленинградцами, «Правда» прибегла к подтасовкам. В качестве «мальчика для битья» был избран Саркис, обидевший в начале года главного редактора газеты Бухарина. Теперь Саркис направил в «Правду» свою статью по вопросу роста рядов, но затем отозвал ее для доработки. Несмотря на это, бухаринцы решили воспользоваться статьей, чтобы унизить Саркиса и в его лице — всю зиновьевскую организацию. «Чтобы показать, до каких высот долетает фантазия некоторых товарищей», они заявили, что Саркис писал: «У нас в партии должно быть 90 процентов всех рабочих!» Но вот конфуз — Саркис, оказывается, предлагал «довести процент рабочих (от станка) в партии до 90 %». Это предложение было принято Ленинградской парторганизацией. Сделать «рабочую партию» действительно рабочей — это не то же самое, что принимать в партию почти всех рабочих, независимо от их взглядов. «Правда» просто выставила Саркиса глупцом, что вызвало возмущение у ленинградских коммунистов. Полемика между «Правдой» и «Ленинградской правдой» разгорелась не на шутку, стороны дошли до взаимных оскорблений. 9 декабря «Ленинградская правда» уже прямо напала на Угланова: «тов. Угланов не перестает клясться в непоколебимости своей веры в РК». Но на деле он выступает против создания пролетарского костяка в партии, считая, что «рабочий класс для этого еще не созрел». Одновременно две газеты вели полемику и по поводу идеологических проблем, разделявших Зиновьева и Бухарина. Зиновьевцев атаковали «красные профессора» бухаринской «школы». И здесь методы полемики нельзя признать чистыми. Так, А. Стецкий приписал Г. Сафарову абсурдную с точки зрения марксистов мысль: «по его теории у нас госкапитализм, мы строим государственный капитализм, а не социализм». Сафаров, вслед за Зиновьевым и Лениным считал, что в стране существует государственный капитализм. Но это не значит, что он, коммунист, считает необходимым его «строить». Зиновьевцы тоже считали нужным строить социализм, но не видели возможным его достроить до победы мировой революции. После таких подлогов естественно, что «левые» считали идеологов «правых» людьми бесчестными. Каменев говорил о школе Бухарина: «Молодежь, которая оформляется в школе Бухарина, представляла бы для нас величину малоинтересную, если бы эта молодежь не получила фактически монополию на политически — литературное представительство партии, если бы фактически в руках этой школы не находилась вся наша печать и все политико — просветительные работы». Уже через два года монополию отобрали, но школа осталась и продолжала оказывать воздействие на коммунистические умы.
Ленинградские комсомольцы тоже не сидели сложа руки и распространяли среди своих организаций «синюю папку» — подборку статей «правых» с критическими комментариями. По меркам того времени это было типичным проявлением фракционности.
Все эти дискуссии вылились на партию внезапно. Недавние товарищи гвоздили друг друга, и трудно было разобраться, в чем там у них дело. Для большинства коммунистов различие во взглядах между Зиновьевым и Бухариным было слишком сложным. В этих условиях, как и в случае с Троцким, партийная масса предпочла оставаться на стороне начальства: в Ленинграде — на стороне Зиновьева, в остальных регионах — на стороне Сталина и Бухарина. Вне Ленинграда Зиновьева поддержали еще некоторые сотрудники Коминтерна, а также два известных лидера — Каменев и жена Ленина Н. Крупская, связанная с ними старой дружбой и разделявшая старые догматы ленинизма. «Новую оппозицию поддержал кандидат в члены Политбюро, министр финансов Сокольников и зампред Реввоенсовета Михаил Лашевич. Но это было практически все. „Можно только сказать, что все было подготовлено чрезвычайно искусно, — это мы должны признать, — и нас заставили принять бой тогда, когда соотношение сил такое, что бой принять не следует“ — признавал Лашевич.
В сложившихся условиях октябрьское „соглашение о мире“ уже ничего не стоило. Накануне съезда Зиновьев потребовал себе права на содоклад, чтобы иметь возможность подробно разъяснить свою позицию. Отказать было нельзя, делегаты могли сочувственно отнестись к идеям „новой оппозиции“, апеллировавшей к привычным для большевиков бедняцким уравнительным лозунгам.
Идеи „новой оппозиции“ были близки взглядам Троцкого, который был возмущен тем, что „вся полоса хозяйственно — политического развития оказалась окрашенной пассивным преклонением перед состоянием крестьянского рынка“. Но, считая Зиновьева и Каменева зарвавшимися чиновниками, памятуя о травле, которую они против него развернули, не мог поддержать этот новый вызов Сталину и правым большевикам: „позиция, занятая ленинградскими верхами, является бюрократическим извращенным выражением политической тревоги наиболее передовой части пролетариата за судьбу нашего хозяйственного развития в целом и за диктатуру пролетариата… Глухой верхушечный пока что характер борьбы придает ее идейным отражениям крайне схематический, доктринерский и даже схоластический характер…, прокладывает себе дорогу обходными путями и путается в абстракциях, воспоминаниях, бесчисленных цитатах“. Вот если Зиновьев признает стратегические идеи Троцкого, откажется от „ленинского“ догматизма, тогда пожалуй.
Троцкого больше интересуют проблемы развития промышленности. Почему бы Сталину, отношения с которым уже полгода ничем не омрачаются, не назначить на это место Троцкого? А раз так, не стоит торопиться с поддержкой оппозиции. Только в конце января, после разгрома „новой оппозиции“, Троцкий понял, что во главе ВСНХ его пока никто ставить не собирается. Тогда он свернул свою работу в этом органе.
А пока Сталин предлагал союз. Накануне съезда он сказал троцкисту Серебрякову: „Я предлагаю вашей фракции помочь нам в деле разгрома зиновьевской оппозиции“. Серебряков, опасаясь провокации, ответил, что фракции нет. „Леонид, — сказа на это Сталин, — я тебя позвал для серьезного разговора. Ты передай своему „старику“ об этом предложении“. Сталин, часто встречавшийся с Троцким на Политбюро, действовал очень осторожно и боялся задать свой вопрос прямо. Помогать ему Троцкий не стал, но и в поддержку Зиновьева не выступил. Нейтрализовав Троцкого, Сталин обеспечил себе победу.
15 декабря, накануне съезда, большинство Политбюро послало смутьянам ультиматум: принять за основу резолюцию Московской организации, членам руководства не выступать на съезде друг против друга, отмежеваться от наиболее резких выступлений членов ленинградской организации Саркиса и Сафарова, восстановить в правах сторонников большинства Политбюро, исключенных из ленинградской делегации перед съездом.
Принятие этих требований означало бы полную капитуляцию. Зиновьев и Каменев отвергли этот „компромисс“, что позволило Сталину обвинить их в отказе от сохранения единства.
Решающее столкновение между большинством Политбюро и „новой оппозицией“ Зиновьева и Каменева произошло на XIV съезде партии 18–31 декабря 1925 г.
В докладе Сталин изложил господствующую точку зрения: „мы должны приложить все силы к тому, чтобы сделать нашу страну страной экономически самостоятельной, независимой, базирующейся на внутреннем рынке…“. Это — залог движения к социализму. Зиновьев не против этого движения. Суть разногласия в другом: „Бесспорно, и всем ходом нашего хозяйственного развития доказано, что мы действительно строим социализм в нашей стране. Мы спорим лишь о том, можно ли окончательно построить социализм… в одной стране, и при том не в такой стране, как Америка, а в нашей, крестьянской“. Каменев, конкретизируя суть разногласий, говорил, что Бухарин и Сталин видят „главную опасность в том, что есть политика срыва нэпа, а мы утверждаем, что опасность в приукрашивании нэпа“.
Стороны требовали друг от друга покаяться в прошлых ошибках (в том числе и тех, которые „ошибающиеся“ признали), обильно цитировали Ленина. Крупская корила Бухарина за лозунг „обогащайтесь“, который был „обращен к тому слою, с которым мы боролись во время революции“. Бухарин привычно напомнил о поведении Зиновьева и Каменева в 1917 г., обвинял „новую оппозицию“ в нелояльности к ЦК, его сторонник М. Рютин — в создании фракции. Через три года оба испытают тяжесть таких же обвинений на себе. А пока Каменев грустно прокомментировал эти „уколы“: „Ну что же, шкуры у нас дубленые“.
Крупская, с ужасом наблюдая избиение людей, которые многие годы были для них с Лениным друзьями семьи, призывала большинство к компромиссу с меньшинством. Разногласия неизбежны, ведь „большинство товарищей работает в очень разных условиях и разных областях работы, и поэтому они видят действительность с несколько разных точек зрения“. Всего — то. Но если дать возможность этим разногласиям нарастать, то о монолитной партии придется забыть. Но пока Сталин тоже демонстрирует склонность к компромиссу. Еще не известно, чья в итоге возьмет. Так что пока он провозглашает: „Мы за единство, мы против отсечения“.
Главная опасность выступлений „новой оппозиции“ — возможность оглашения страшной тайны: Сталин, Зиновьев и Каменев тоже создали свою фракцию. Но прямо сказать об этом пока решился только Лашевич, да и то намеками, шутливо упомянув „тройку“, „семерку“ и „туз“. Имелись в виду не карты из „Пиковой дамы“, а фракционные органы большинства Политбюро. Лашевича резко оборвали. Члены фракции большинства вымарали ответы Лашевичу о „тройке“ и „семерке“ из стенограммы, чтобы никто не догадался, будто Сталин и Бухарин тоже действуют с помощью фракционных методов. Позднее Зиновьев и Каменев будут прямо говорить об этом, но партийная масса уже привыкнет, что оппозиции нельзя верить.
Каменев и Зиновьев не договаривали, потому что видели шанс перетянуть Сталина на свою сторону. Но эта надежда таяла на глазах. Каменев говорил: „Я тов. Сталина упрекал в ряде совещаний, я повторяю это перед съездом: ты вряд ли согласен с этой линией, но ты ее прикрываешь, и в этом твоя ошибка, как руководителя партии… Теперь я вижу, товарищи, что тов. Сталин целиком попал в плен этой неправильной политической линии (смех), творцом и подлинным представителем которой является тов. Бухарин“. Но дело не просто в Сталине, а в системе аппаратного руководства: „Мы против того, чтобы создавать теорию „вождя“, мы против того, чтобы делать „вождя“. Мы против того, чтобы секретариат фактически объединяя и политику, и организацию, стоял над политическим органом. Мы за то, чтобы внутри наша верхушка была организована таким образом, чтобы было действительно полновластное Политбюро, объединяющее всех политиков нашей партии, и вместе с тем, чтобы был подчиненный ему технически выполняющий его постановления секретариат“ …Подчинить секретариат вождям… я неоднократно говорил группе товарищей — ленинцев, я повторяю это на съезде: я пришел к убеждению, что тов. Сталин не может выполнить роли объединителя большевистского штаба… Эту часть своей речи я начал словами: мы против теории единоличия, мы против того, чтобы создавать вождя! Этими словами я кончаю речь свою». Зал негодовал. «Раскрыли карты!» — кричали с мест. Делегаты стоя аплодировали Сталину, подвергшемуся нападению «новой оппозиции». Сведя все к персональному вопросу Сталина, Каменев подтвердил утверждение своих противников о личном характере недовольства оппозиционеров. Так, Петровский говорил на съезде: «Сначала были личные расхождения, а дальше началась уже несогласованная работа, а потом искание позиций, которые можно было бы подвести под эти расхождения и разногласия».
Споры уже ничего не решали — позиции делегатов были известны заранее — ленинградская оппозиция плюс Каменев и Крупская с одной стороны, все остальные делегаты, подобранные аппаратно — с другой. И Троцкий, не сказавший ни слова.
Съезд осудил два уклона: «состоящий в недооценке дифференциации в деревне, не видящий опасности, связанных с ростом кулачества», и другой — затушевывающий «борьбу за середняка… как основной организационной форме движения деревни к социализму». С ним нужно было бороться особенно упорно, ибо второй уклон грозил «возвратом к политике раскулачивания». Через четыре года уклонистами станут противники раскулачивания.
Но когда делегаты стали требовать отстранения Каменева и Зиновьева со всех постов, против выступил один из лидеров большинства — Томский. Он напомнил, что у партии мало таких квалифицированных людей, как Каменев и Зиновьев. Их некем заменить. Пока некем. Но Сталин уже думает и об этом. А пока после всех взаимных обвинений Зиновьев сохранил свое место в Политбюро, представитель «новой оппозиции» Г. Евдокимов был введен в секретариат ЦК. Чтобы не было обвинений в узурпации власти секретариатом. Это позволило вырвать Евдокимова из Ленинграда и облегчило кадровые перестановки в городе Ленина.
А вот Каменев был понижен до кандидата в члены Политбюро. Он был возмущен. Он напоминал, что был членом Политбюро еще тогда, когда Ленин «не считал возможным вводить в Политбюро тт. Рыкова, Томского и Бухарина…» Каменев доказывал, что его не могут понизить за политические ошибки. Ведь Зиновьева оставили в прежнем ранге. Но в партии, напротив, говорили, что с «новой оппозицией» поступили еще мягко.
Съезд принял обращение ко всем членам Ленинградской организации, в котором увещевал ленинградских коммунистов отмежеваться от своих лидеров: «XIV съезд не сомневается, что Ленинградская организация, всегда шедшая в авангардных рядах партии, сумеет исправить ошибки, допущенные ленинградской делегацией». Цель обращения была обозначена как бы между прочим: «Дискуссия по решениям не может и не должна быть допущена». Дискуссии не было до, дискуссии не должно было быть после съезда. Оппозиционеры возмущались. Ведь им задают вопросы: в чем была ваша позиция, почему вы так ошибались? А они не считают, что ошибались. «Скажите, чтобы мы замолчали, мы замолчим». Но такое предложение не устраивает Сталина. Скажи такое, и Зиновьев с Каменевым начнут всем говорить — виновными себя не признаем, но нам запретили объяснять почему. Зажимают свободу слова.
«Новую оппозицию» не сломили идейно. Да и организационно еще предстояло «попотеть». После поражения на съезде зиновьевцы отчаянно пытались сохранить бастион своего клана в Ленинграде. Ленинградский губком предложил 4 января компромисс: «Единство партии и, в частности, Ленинградской организации, должно быть сохранено во что бы то ни стало». В обмен на признание решений съезда должна быть прекращена травля зиновьевцев и чистка руководства Ленинградской организации. Но Сталин не был намерен терпеть господство явно враждебной ему группировки во второй по величине организации ВКП(б) (теперь было это новое сокращение, так как на съезде партию переименовали из Российской во Всесоюзную). ЦК отверг предложение губкома и потребовал капитуляции.
Зиновьевцы оборонялись. На заводы не пускали сторонников ЦК, некоторых увольняли с работы. Большинство районных и заводских организаций ВКП(б) в Ленинграде поддержали Зиновьева. Обращение съезда к ленинградской парторганизации сначала распространялось в виде листовок курсантами военных училищ. Заменив редакцию «Ленинградской правды», центр начал «промывать мозги» коммунистам «второй столицы». Туда были высланы испытанные кадры: Калинин, Томский, Молотов, Киров и др. Поддержать питерцев приехала Крупская. На собраниях ячеек кипели споры, стороны перед лицом рядовых коммунистов обвиняли друг друга в интриганстве и предательстве рабочего класса. Рабочая масса узнавала о происходящем от коллег — коммунистов. Большинство сочувствовало зиновьевцам хотя бы потому, что они настаивали на улучшении положения рабочих за счет крестьян.
Но партийная масса привыкла к дисциплине. Что скажет ЦК, то и правда. Одна за другой районные организации признавали правоту победившей на съезде фракции Сталина — Бухарина. В феврале на губернскую партконференцию приехали Бухарин и Дзержинский. «Подготовленные» партийцы встретили их восторженно. Под давлением эмиссаров ЦК руководителем Ленинградской парторганизации был «избран» Киров.
Наиболее упорно рабочие держались на Путиловском заводе, где не хотели дать слово даже Калинину. Но под угрозой массового увольнения пролетарии сдались. Лидеры оппозиции высылались на работу в другие регионы. Зиновьеву и Евдокимову разрешалось приезжать в Ленинград только по личным делам. «Гнездо» оппозиции было разорено, но ее бойцы не собирались складывать оружие в борьбе за свои принципы.
