Подлая тварь явно не желала понимать содеянного ею зла. Выкатив телегу на дорогу, Мазепа сразу успокоился и остановился в ожидании осторожно приближавшегося немецкого солдата.

— Никак, немец? — в смятении спросила Ульяна Ивановна.

— Настоящий! — подтвердил доктор, барабаня пальцами по оглобле.

— Что же теперь нам делать?

— У нас нет выбора. Остается одно — действовать, смотря по обстоятельствам.

Пока Ульяна Ивановна размышляла над смыслом этого слишком отвлеченного для ее практического ума решения, немец приблизился, оглядел наших героев г, определив на глаз их достаточно почтенный возраст и очевидную безопасность, спросил:

— Кто вы такие?

Спрашивал он по-немецки, и эта фраза показалась Ульяне Ивановне ужасно грозной. К вящему ее ужасу, доктор Великанов безмолвствовал, презрительно рассматривая немца.

— Кто вы такие? — повысив голос, повторил тот.

Ульяна Ивановна не выдержала.

— Батюшка, Арсений Васильевич, онемели вы, что ли? Что же вы ему, извергу, ничего не отвечаете? Ведь он и застрелить может. Пукнет из этой штуки и дальше пойдет… Что он спрашивает-то?

— Он спрашивает, кто мы такие, но я его не понимаю.

— Это было свыше разумения Ульяны Ивановны.

— Как не понимаете? И с ихними профессорами про всякие болезни беседовали, и в самой немецкой Германии жили — и не понимаете?… Уж скажите ему что-нибудь, а то, ей-богу, трахнет. Вон глазища-то у него какие круглые.

— Ульяна Ивановна, я прекрасно понимаю этого остолопа и неплохо говорю по-немецки, но дело в том, что сейчас я вовсе не желаю разговаривать с немцами.

Ответ доктора, полный достоинства, не успокоил Ульяну Ивановну.

Между тем часовой, некоторое время терпеливо выжидавший конца разговора, начал сердиться.

— Будете вы говорить? — крикнул он и вдруг перешел на русский язык: — Я спрашивай: ви кто?

Поняв, что доктор Великанов твердо решил уклониться от разговора, Ульяна Ивановна набралась духу и выступила вперед.

— Ты, милок, не очень кричи, — сказала она немцу. — Мы не глухие и люди почтенные, в возрасте… Это доктор наш, а я — сестра-хозяйка.

Ровно ничего не поняв, немец задумался, потом решил:

— В комендатуру.

Он вскочил на телегу и рванул вожжи.

Путникам осталось одно — послушно двинуться вперед.

До села было километра четыре, и доктор имел время войти в новое для него положение конвоируемого. И он вдруг вспомнил, как встретил однажды на улице города нескольких арестованных.

Особенно запомнилась доктору фигура одного, по-видимому, закосневшего в правонарушениях парня. Шел он, посвистывая, поминутно сплевывая, заложив руки за спину. Воротник его пиджака, несмотря на хорошую погоду, был поднят. И это было не совсем бессмысленно. Поднятый воротник казался злобным вызовом здравому смыслу людей, передвигающихся по улицам без помощи конвоира. Всем своим поведением парень подчеркивал полнейшее пренебрежение ко всему окружающему, даже к собственному будущему.

В свое время, в обстановке мирного советского города, поведение этого шалопая огорчило и возмутило доктора Великанова. Но сейчас он внезапно почувствовал желание возможно убедительнее и нагляднее продемонстрировать свое неуважение к немецким порядкам. Доктор поднял воротник плаща, сдвинул на затылок шляпу и, заложив руки за спину, сменил деловую, целеустремленную и очень прямую походку на ленивую, разболтанную поступь закоренелого бездельника.

— Что теперь будет только? — проговорила Ульяна Ивановна, с ужасом наблюдая за происходившей с доктором Великановым метаморфозой.

Тот пожал плечами.

— Об этом, Ульяна Ивановна, мне известно столько же, сколько и вам. Да и, в конце концов, это не так уж интересно: два безоружных старика, если даже погибнут, хода войны не изменят.

— Как же так неинтересно, Арсений Васильевич? — возмутилась Ульяна Ивановна. — Очень интересно. И старики совсем разные бывают. И вовсе незачем нам с вами на рожон лезть. Уж вы там старшему-то ихнему объясните, что, мол, мы народ медицинской специальности по мирной женской части.

— Мирной специальности, а сын — подполковник?

И доктор Великанов окинул Ульяну Ивановну таким взглядом, как будто она с головы до ног была увешана гранатами, пистолетами и кинжалами.

— Но дело сейчас даже не в том, что я не признаю термин «мирная специальность», — продолжал доктор, — а в том, что я сейчас принципиально не желаю разговаривать на немецком языке. Как вы не понимаете, что это унизительно?

— Ну, а если по-русски спрашивать станут?

Доктор подумал и ответил:

— Тоже не желаю.

— А ежели пистолет наставят?

— Пусть. Тем больше оснований для молчания.

Ульяна Ивановна вздохнула.

— Если каждый так рассуждать начнет, ужасно много убитых будет и совсем докторов не останется.

И она всхлипнула так жалобно, что доктору Великанову стало больно, и он решил найти такую форму непримиримости к врагу, которая не расстраивала бы Ульяну Ивановну.

— Хорошо, — сказал он, — по-русски я буду отвечать, но только то, что найду нужным. Что же касается немецкого языка, то я его позабыл.

Беседуя таким образом, они подошли к крыльцу Больше-Полянской школы, где разместилась немецкая комендатура. Первое, что они увидели там через окно, была большая голова обер-лейтенанта Густава Ренке.

Так как Густаву Ренке предстоит в этой повести сыграть некоторую роль, нам придется посвятить несколько страниц и ему.

Густав Ренке, в прошлом бухгалтер корсетной фабрики «Миллер унд Келлер», обладал некоторыми личными взглядами, которые он называл «собственным мировоззрением».

Мир, по мнению Густава Ренке, был устроен очень удобно и просто — из двух половин неравной величины. Одна, очень большая, состояла из самого Густава Ренке и его интересов, а другая, очень маленькая, вмещала в себя все остальные элементы вселенной.

По характеру своему господин Ренке был невыносимо тщеславен и жаден. Если бы не многолетняя работа на фабрике «Миллер унд Келлер», приучившая его к умеренности и умению по одежке протягивать ножки, он давно бы уже сломал себе шею, но, к несчастью, он усвоил куцое трезвомыслие, превратившее его в весьма жизнеспособную личность. Это трезвомыслие почти безошибочно подсказывало ему — в каких пределах и где можно тщеславиться и грабить. Поэтому-то он был особенно вреден и опасен.

Колхозники Больших Полян уже на третий день появления Ренке в селе все — от мала до велика — звали его коротко и выразительно: «Шкода».

В описываемый момент обер-лейтенант, только что ублаготворивший свой желудок порцией клецек, был настроен сравнительно спокойно, пожалуй, даже мечтательно.

Он сидел, развалившись в кресле, украденном из учительской квартиры, с маленькой записной книжкой в руках и улыбался. Подобные блаженные минуты послеобеденного пустомыслия Густав Ренке называл «часом размышления» и использовал для записей в свой дневник, носивший выспренный заголовок: «Путь одного немецкого героя».

Заглянув через плечо господина Ренке, мы могли бы увидеть, что дневник этот велся по очень странной форме: сразу на двух страницах, по принципу «приход — расход». Впрочем, назывались эти странички не так: на левой красивым готическим шрифтом было выведено: «Приятные неожиданности», на правой — «Неожиданные неприятности».

Первые страницы этой книжки Густав Ренке перелистывал с видимым наслаждением, так как в начале войны, побывав в Польше, а потом во Франции, «один немецкий герой» встречал, по сути дела, только приятные сюрпризы. Левая страничка пестрела короткими записями: «Пил вино разлива 1841 года», «Познакомился с маленькой Жанной», «Видел фюрера», «Послал Луизе посылку № 84» и т. д., правая же пустовала, если не считать лаконической записи от 20 декабря 1940 года: «Обнаружил гоноррею».

Однако, чем дальше перелистывал обер-лейтенант свою книжку, тем менее становилось приятных неожиданностей. Последняя запись гласила: «Спасся необычайным чудом от одной гранаты одного русского партизана». Ясно, что такую «неожиданность» можно было считать приятной только условно, за неимением лучшего, и, если придерживаться истины, надо сказать, что он даже некоторое время колебался — не отнести ли это событие в рубрику «неожиданных неприятностей». Но Густав Ренке так любил жизнь (разумеется, собственную), что бухгалтерская диалектика подсказала ему оптимистическое решение — радоваться целости своей персоны.

Записывать в этот день было абсолютно нечего, и он, вздохнув, уже готовился водворить «Путь героя» в карман, когда в дверь просунулась лысая, как биллиардный шар, голова писаря комендатуры Отто Дрихеля.

— Господин обер-лейтенант! Осмелюсь доложить: доставлена подвода с двумя неизвестными, по-видимому, скрывавшимися в лесу.

«Скрывавшимися в лесу!» — это звучало серьезно. Обер-лейтенант нахмурился и сказал:

— Немедленно привести сюда и позвать переводчицу. Здесь автору придется сделать небольшое отступление.

Предстоящая встреча доктора Великанова с обер-лейтенантом Густавом Ренке наводит на некоторые размышления. Конечно, чудес в природе не бывает, но пренебрегать случаем никак нельзя. В самом деле, в этом месте течение нашей повести могло бы повернуться совсем иначе и даже вовсе оборваться, если бы, скажем, Густаву Ренке пришлось встретиться с доктором Великановым не после, а до клецек, когда он бывал особенно зол и жаден. Или, — на минуту представим себе, — что произошло бы, если бы Ульяна Ивановна не вынудила доктора Великанова разговаривать с немцами хотя бы по-русски и он противопоставил послеобеденному тщеславию господина Ренке демонстративное молчание.

Без особого труда выяснив, с кем он имеет дело, Густав Ренке намеренно затягивал омерзительную процедуру допроса, любуясь собственной важностью. Задавая вопросы, он не говорил, а мямлил и в конце концов довел доктора Великанова до такого состояния, что тот готов был послать ко всем чертям не только господина Ренке, ко и Гитлера.

Доктор уже совсем было собрался поднять руку и начать гневную тираду, когда в ход допроса опять вмешался случай: господин Ренке заметил черный шелковый шнурок, выглядывавший из брючного кармана доктора. Шнурок был толстый, хорошо скрученный и, конечно, служил не для украшения. Густаву Ренке было ясно, что этот шнурок вел к чему-то весьма интересному, а можег быть, даже приятному. И он не выдержал.

Не прерывая допроса, Густав Ренке поднялся, шагнул к доктору и, не теряя солидности и достоинства, потянул за шнурок. Тотчас же из докторского кармана выскользнули часы. Часы были золотые, старинные и такие большие, что Ренке запыхтел.

Положив свой трофей на стол, комендант задумался. Он, несомненно, имел дело с вожделенной приятной неожиданностью и притом весьма весомой, но было бы большой глупостью полагать, что там, где встречалась одна приятная неожиданность, не встретится и вторая. Поэтому он приказал Дрихелю тщательно обыскать доктора Великанова. Тот приступил к делу с величайшим усердием, и скоро весь пол комендантского кабинета был завален имуществом доктора и Ульяны Ивановны, оставшимся на подводе после бешеной скачки Мазепы: кое-какими носильными вещами, хирургическими инструментами, медикаментами.

Меж тем доктор Великанов несколько успокоился и даже с некоторым любопытством взирал на грабеж. Теперь неизмеримо больше волновалась Ульяна Ивановна. Когда обер-лейтенант Ренке весьма недвусмысленно приказал отложить в сторону обнаруженный на телеге запас мыла, она рванулась к нему, но вовремя была остановлена доктором.

— Успокойтесь, Ульяна Ивановна, — рассудительно сказал он. — То, что мы сейчас наблюдаем, вполне нормальное явление. Это — воры и удивляться абсолютно нечему.

— Какое же, батюшка, нормальное явление — в нестиранном ходить? Разве можно без мыла?…

Но горшее было впереди.

Вначале, перебирая вещи доктора Великанова, Ренке не был особенно придирчив. Объяснялось это, разумеется, не добротой коменданта, а весьма простым обстоятельством. Доктор, как мы знаем, был мал ростом, и сшитые на него вещи для Ренке не годились. Однако, когда дело дошло до шубы, обер-лейтенант крайне внимательно осмотрел ее. Изрядно поредевший хорьковый мех выглядел не очень соблазнительно, зато бобровый воротник был все еще очень хорош. Опытный взгляд Ренке сразу же отнес его к числу приятных неожиданностей.

Когда безжалостный нож Дрихеля вонзился в черный драп докторской шубы, с Ульяной Ивановной случилось нечто похожее на обморок. Она ахнула, покачнулась, и доктору Великанову пришлось очень строго на нее взглянуть.

Но, когда Ренке добрался до аптеки, очередь переживать и волноваться наступила для доктора. Комендант распорядился свалить все в одну кучу. Его внимание привлекли только бутылки с бесцветными жидкостями, и здесь он проявил сверхъестественную проницательность, сразу остановив взгляд на одной достаточно емкой посудине.

— Понюхайте! — приказал он ефрейтору Дрихелю.

Тот не без страха согнулся над бутылью, готовый в любую минуту отпрянуть назад. Однако, потянув своим длинным носом, он не только успокоился, но и, видимо, почувствовал желание продолжать исследовательскую деятельность.

— Ну, — поторопил его Ренке.

— Осмелюсь доложить — ректификат.

— Спирт? Гм… Поставьте это на стол. Разрешаю вам, ефрейтор Дрихель, взять один стакан для производства анализа.

Третья по счету приятная неожиданность раздразнила аппетит коменданта. Он счел необходимым усилить строгость обыска.

— Должен сказать вам, ефрейтор Дрихель, — сказал он, — что вы сделали большое упущение, не обыскав карманы плаща, одетого на этом субъекте, — там может быть оружие.

Здесь последовала неожиданность, больше всех поразившая доктора Великанова и даже лишившая его на время способности что-либо понимать. Еще минуту назад он был готов поклясться чем угодно, что карманы его плата пусты. Но они не были пусты… Мало того, их содержимое было столь неожиданно для доктора, что он был вынужден снять и протереть очки. Извлеки ефрейтор Дрихель из его карманов живую змею или мешок с бриллиантами, доктор не был бы поражен так, как поразило его появление на свет колоды порядком засаленных карт и не менее засаленной книги издания 1807 года, с длинным и витиеватым заглавием: «Новейший Брюссов планетник или предсказатель судьбы с присовокуплением сферы небесной со знаками зодиака».

Пока доктор Великанов последовательно проходил все стадии удивления и собирался с мыслями, Ренке с помощью переводчицы успел понять смысл сделанной находки и сразу пришел в веселое настроение.

— О, эти русские! — воскликнул он. — Этот старый человек, называющий себя врачом, совмещает ремесло странствующего акушера с ремеслом гадателя!.. Замечательно!

Мало-помалу доктор не только успел придти в себя, но и вспомнить, что утром Ульяна Ивановна надевала его плащ. Он метнул в ее сторону такой выразительный взгляд, какого она еще не видывала. О, как много может выражать человеческий взгляд! Ульяна Ивановна прочитала в блеске докторских очков бешенство, презрение и — что было ужаснее всего — бесконечную душевную боль глубоко опозоренного человека. И, прочитав это, Ульяна Ивановна стала словно меньше ростом и потупилась. Она была виновата и виновата непоправимо. В решающий момент доктор Великанов — сам доктор Великанов — предстал перед миром в жалком и смешном виде!

— Гадатель! — повторил комендант. — Это замечательно… Мне известно, что большевики предосудительно относятся к подобной деятельности, и я не ошибусь, предположив, что данный субъект не может быть ни большевиком, ни партизаном.

Обер-лейтенант самодовольно оглянулся на переводчицу и ефрейтора Дрихеля. Ему показалось, что он сказал нечто страшно умное, имеющее большое значение.

— Что вы думаете по этому поводу, ефрейтор Дрихель?

— Полагаю точно так же, как полагает господин обер-лейтенант.

— Но, тысяча чертей, я хотел бы знать — каким образом этот человек оказался неподалеку от запретной зоны?

К счастью, ни комендант, ни ефрейтор не заметили, что доктор Великанов ответил на вопрос, не дожидаясь услуг переводчицы.

— Конечно, я никогда не попал бы к вам в руки, — прочувствованно сказал он. — Причина этого — гнуснейшее предательство Мазепы…

Неизвестно, какой эпитет обрушил бы доктор Великанов на голову хитрого животного, если бы его не перебила переводчица, насильно мобилизованная немцами старая учительница.

— Предательство Мазепы? — удивленно воскликнула она.

— Конечно! Этот скот дважды нас предавал.

Переводчице не оставалось ничего, как добросовестно перевести услышанное.

— Это же сумасшедший! — воскликнул Ренке, повернувшись к Дрихелю. — Он вспомнил Мазепу — этого величайшего украинского деятеля, помогавшего немецкому королю, кажется, Фридриху Великому, одержать блистательную победу над русскими… Итак, мне предстоит решить, что сделать с этим полусумасшедшим, полугадателем.

Обер-лейтенант погрузился в глубокое размышление.

«Любопытно, что выдумает этот идиот?» — думал доктор Великанов.

Это было действительно весьма любопытно, ибо ход мыслей господина Ренке, несмотря на свою примитивность, был весьма своеобразен. Сытость переполняла его не то чтобы благодушием, но просто тяжеловесным физическим довольством. Перед ним на столе лежали часы и добротный воротник, вид которого также способствовал его умиротворению. Наконец, высказанное в присутствии подчиненных и переводчицы весьма глубокомысленное суждение о том, что гадатель не может быть ни большевиком, ни партизаном, обязывало обер-лейтенанта Ренке к некоторой последовательности.

Величественным жестом Ренке потер лоб.

— Переведите им: пусть старуха сейчас же собирает все это тряпье и убирается куда ей угодно. Что же касается старика-гадателя, то…

Комендант взглянул на лежащие перед ним воротник и часы. Потом взор его остановился на развернутой небесной сфере с вещими знаками зодиака.

— Вот что, ефрейтор! Направьте его к этому старому плотнику, который работает в сарае, пусть он ему помогает.

Довольный логичностью своего распоряжения, комендант махнул рукой, давая понять, что все разговоры о докторе Великанове закончены.

— Теперь о лошади…

Ренке встал и подошел к окну, чтобы взглянуть на Мазепу.

— Это — рослая и упитанная лошадь, хотя, кажется, и не очень молодая. Мы оставим ее для работы при комендатуре. Решено. Можете идти.

Некоторая торопливость, проявленная под конец Густавом Ренке, объяснялась очень просто: ему не терпелось вытащить заветную книжку, истосковавшуюся по приятным неожиданностям.

Еще более веские основания торопить события имел ефрейтор Дрихель, спешивший приступить к анализу бесцветной жидкости.

В результате всего этого доктор Великанов с необыкновенной быстротой был доставлен в дощатый сарай, расположенный во дворе школы, и водворен там.