Глава 5. Земля обетованная

Самолет набрал высоту, и по внутреннему радио стали что-то вещать на непонятном языке. Самолет принадлежал израильской авиакомпании. Инга, моя жена, сидящая в соседнем кресле, с неохотой стала мне переводить. Она и сама-то знала иврит неважно, но сложив в цепочку известные ей слова, получила довольно связное представление о сути монолога невидимого информатора.

— Мы летим на высоте десять тысяч метров, время полета — четыре часа, в полдень самолет приземлится в аэропорту «Бен-Гурион», Тель-Авив.

— Это все, что они сказали? — недоверчиво поинтересовался я.

— Да, это все! — огрызнулась Инга.

— Просто мне показалось, что прозвучало слово, похожее на алкоголь, — миролюбиво заметил я.

— Это ты всегда услышишь, на любом языке поймешь. У тебя же есть коньяк, какой тебе еще алкоголь нужен?

Я с сожалением побултыхал содержимым почти уже пустой четвертьлитровой фляжечки, заботливо припасенной еще в Санкт-Петербурге.

— Осталось-то всего на два неполноценных глотка! — сокрушался я.

— Дадут, дадут тебе сейчас спиртного за счет авиакомпании, — раздраженно фыркнула Инга и отвернулась, с подчеркнутым интересом уставившись в иллюминатор.

Я тоже посмотрел в окошечко. Там был только какой-то белесый туман, и ничего больше.

О! Везут уже! По проходу медленно двигались стюардессы с тележкой. Вся она была уставлена махонькими бутылочками — водка, джин, виски. Удручал только их микроскопический объем — не более 50 миллилитров в каждой. Кроме спиртного предлагались еще сок, кола, минералка. В числе пассажиров было много эмигрирующих из России, таких же, как и мы с Ингой, поэтому соком и минеральной водой мало кто заинтересовался, кола также не вызвала ажиотажа. Когда вожделенная тележка поравнялась с нашими креслами, Инга, вероятно, назло мне, заказала апельсиновый сок и, получив его, с вызовом посмотрела на меня. Я вызова не принял и попросил виски. К нему полагался пластиковый стаканчик. Ну смех ведь! Если бы давали хоть граммов по двести, стакан был бы уместен, а тут 50 миллилитров! Я попробовал пить маленькими глоточками. Не получилось. А ведь до Тель-Авива еще три с половиной часа лета и неизвестно, предложат ли нам еще выпить. Слава Богу хоть курить здесь было можно, я достал сигареты, зажигалку. Вдруг — чудо! Тележка поехала обратно, и пассажирам вновь предлагали напитки. Я радостно завладел еще полтинником виски. Смотрю, а сосед-то мой справа — тычет в лицо бортпроводнице два растопыренных пальца с обгрызенными ногтями и орет (чтобы та лучше поняла, наверное):

— Дабл! Можно? Дабл!

Стюардесса с улыбочкой протянула ему два по пятьдесят. Мужик, заметив мой взгляд, радостно улыбнулся.

— Вот так вот! Америка! — воскликнул он.

— Почему — Америка? Это ведь израильский самолет, — недоумевал я.

— Это без разницы, главное, пей сколько хочешь. Демократия! Понял? — мужик проворно вылил обе бутылочки в стакан.

— Будь здоров! — тостонул он в мой адрес и проглотил всю жидкость.

«Сволочь!» — подумал я.

Стюардессы с тележкой появлялись еще дважды и тут уж я, по примеру находчивого соседа, требовал себе «дабл». Инга только рукой махнула, когда я ей пытался объяснить, что таким образом снимаю стресс на почве эмиграции. Это я в брошюрке прочитал: «Эмиграция — сильнейший стресс». Так и было написано.

Вскоре в иллюминаторе появилась двухцветная картинка, похожая на украинский флаг — синее море и желтая полоса песочного берега. Вот и он — Израиль, Земля Обетованная! Температура за бортом «Боинга» 24 градуса со знаком плюс, а когда мы вылетали из Питера, заиндевевший термометр показывал тоже 24, но только минус. Было шестое февраля.

У трапа самолета стояла полицейская машина с мигалками, дверцы открыты, опираясь на них, замерли два израильских мента. Оба в черных очках, форма — как у американских копов. Они пристально всматривались в людей, спускающихся по трапу. Рядом поджидал автобус, доставляющий пассажиров в здание аэропорта.

Нас, прибывших сюда на постоянное жительство, отделили от остальных, прилетевших этим рейсом. Словоохотливый юноша в очках стал вежливо и терпеливо объяснять, как заполнить множество бланков и куда идти после прохождения паспортного контроля. С грехом пополам заполнили мы с Ингой документы и, миновав пограничников, оказались в прохладном зале. Работали кондиционеры. Из динамика на стене вдруг раздался голос, по-русски, но с акцентом, потребовавший от всех вновь прибывших мужчин в возрасте от 16 до 65 лет пройти к кабинету №1 для регистрации. Мне почему-то сразу вспомнился фильм про немецких фашистов, там тоже гнида какая-то орала в микрофон, чтобы все проходили в сарай для регистрации. Сарай потом подожгли. Вместе с людьми. Такая вот дикая ассоциация у меня возникла.

Нашел я кабинет №1, встал в очередь. Передо мной нервно переминался крепкий мужик с обширной лысиной.

— Сейчас члены у нас проверять будут. У кого не обрезан — отправят обратно, — шепнул он мне.

Когда подошла его очередь, и он оказался в кабинете, я оперся о дверной косяк и стал подслушивать. Я улавливал только голос плешивого мужика, он отвечал на какие-то вопросы. Реплики его были предельно лаконичны — «Да», «Нет», «Не знаю». Я догадывался, что в этом кабинете сидят люди из знаменитой организации «Мосад», поэтому и подслушивал. Мне было интересно, чего они от нас хотят. Плешивый выполз из кабинета, вытирая вспотевший лоб и лысину.

— Ну, проверяли член? — спросил я.

— Нет. Все намного хуже, — ответил он и, озираясь, скрылся за углом.

Я открыл дверь и зашел внутрь. В комнате стоял стол, за ним сидели двое молодых угрюмых парней. Я присел напротив них. Они стали засыпать меня вопросами. Еврей ли я? Не состоял ли в антисемитских организациях? Имел ли связи с КГБ? Я отвечал спокойно, без напряга. Нет, не еврей, не состоял, с КГБ связей не имею. Но какие-то подозрения на мой счет у ребят из Мосада все-таки возникли. Один из них встал у меня за спиной и кидал вопросы оттуда, второй вел фронтальную атаку. Ну, меня-то на такую плюшевую мутотень не возьмешь. Тоже мне мастера. У меня за спиной два года службы в конвойных войсках и сорок приводов в милицию. Я умею держаться на допросах — питерским следакам так и не удалось ни разу привлечь меня к уголовной ответственности. К тому же, уезжая из России, я не собирался изменять своей Родине, выдавать какие-то ее секреты. Да и не знал я никаких секретов…

Тут же в аэропорту нам выдали временные документы граждан Израиля, небольшую сумму наличных денег и банковский чек. Мало того, каждому вновь прибывшему полагалось бесплатное такси, которое доставит в любой названный город Израиля. Бесплатно. Город, в который нам было нужно попасть, носил какое-то несерьезное, смехотворное даже название — Кирьят-Моцкин. Население его составляло 35 000 человек, это после пятимиллионного-то Петербурга! Дыра!

Мы с Ингой закинули свои вещи в такси и поехали, направление — север Израиля. Моцкин-Поцкин располагался в окрестностях Хайфы. По дороге я неотрывно смотрел в окно автомобиля. Не могу сказать, что Израиль меня чем-то потрясал. Однообразный пейзаж, дома в основном три-четыре этажа, шедевров архитектуры не встречалось совершенно. Какие-то пальмы все время вдоль дороги. Почему именно пальмы? Можно ведь было высадить и другие, менее пошлые растения.

Но вот наконец показалось море. Это другое дело, обожаю море. Это было Средиземное. Еще дома я, изучая карту Израиля, узнал, что здесь еще имеются Красное и Мертвое моря. Интересно будет посмотреть. Тогда я еще наивно мечтал, что куплю снаряжение для подводного плавания и займусь прикладной ихтиологией…

Мы въехали в Кирьят-Моцкин. Ничего такой городишко, аккуратный, много зелени, на улицах чисто. Выходя из такси, я подарил «водиле» сувенир — пачку «Беломора». Тот подозрительно осмотрел картонную коробку, кинул ее на торпеду и укатил.

Мы стояли у дома, где жили Ингины родители, у них мы предполагали остановиться на первое время. Поднялись на третий этаж, позвонили. Открыл дверь мой тесть — Яков Моисеевич Цехмейстер. Рядом с ним стоял еще один человек внушительного роста. Широкие плечи, крепкие борцовские руки, мужественное лицо — это была моя теща Анна Исааковна. Я увидел ее впервые и тут же испытал жалость к тестю, он выглядел маленьким и несчастным рядом со своей повелительницей. О том, кто в доме хозяин, размышлять не было смысла.

— Шолом Алейхем! — поздоровался я, выдав двумя этими фонематическими конструкциями половину своего словарного запаса. Плоховато я еще пока знал иврит.

Нам с Ингой была уже выделена отдельная комната, мы бросили там вещи и пошли в гостиную перекусить с дороги. Стол был накрыт шикарно. Еды навалом, была даже пузатая бутылка местной водки, что меня особенно обрадовало. Тесть налил всем по стопочке. Выпили, закусили. Анна Исааковна прекрасно готовила, кухня ее была с азиатским уклоном, мне понравилось. Налили по второй, и тут теща, изъяв у Якова бутылку, унесла ее на кухню и там спрятала. Тесть беспомощно развел руками и бросил мне отчаянный взгляд. Я не ответил ему. Чего тут ответишь? Сам виноват — не сиди у жены под каблуком. Как это отобрать бутылку, разве можно жене такие вольности позволять?!

Тестя с двух стопок потянуло на разговоры.

— Вы участок-то свой в Громово продали? — бесцеремонно полез он не в свое дело.

— Яша, Котик, они сами разберутся, — поспешила вмешаться теща.

«Котик, ебаный ты в ротик!» — подумал я, но озвучивать этого не стал, не хотелось с первого же дня ссориться с родственником, мне еще здесь жить предстояло.

Яков Моисеевич сменил тему и повел речь об интересующих нас вещах.

— Вам здесь не Россия, здесь работать надо, вкалывать, — начал он учить нас жизни.

— Как с вакансиями дело обстоит? — поинтересовался я.

— Я поговорю у себя на работе, меня там очень сильно уважают, — высокомерно ответил тесть.

Работал мой новый родственник на каком-то производстве, уборщиком мусора. Пока уборщиком. Но планировал сделать там карьеру. До пенсии ему оставалось еще десять лет и он мечтал освоить прессовочный станок, чтобы не ходить эти годы с метлой.

— Штамповать какие-нибудь простые детали, — изложил мне Яков свою мечту.

А ведь у себя в Узбекистане Яков Моисеевич был хоть и мелким, но все же насосом, насосиком, точнее говоря. Там у него водились деньжата. Он проворачивал мелкомасштабные махинации, но семью содержал, были даже некоторые излишки. Что же заставило его бросить там все и уехать в Израиль, горбатиться тут на дядю?

— Потому что я еврей, и это моя страна, моя историческая родина, — пафосно слепил он нелепую отмазку.

Это была одна из его версий, по другой — он приехал на землю Израиля ради детей. Кроме Инги у него был еще один ребенок — сын. Хороший, способный парень, я вскоре с ним познакомился.

Да, его дети были здравомыслящими, деятельными, амбициозными людьми. Они могли устроить себе в Израиле приличное будущее, без помощи получающего грошовую зарплату Якова Моисеевича. Интеллектом, знаниями какими-то тесть тоже вряд ли мог помочь, самому не хватало. Так что обе версии Цехмейстера-старшего были лживыми. Правды я от него добиваться не стал, у меня своя жизнь, своя семья. Если с работой поможет, спасибо. Для начала я согласен был потрудиться даже уборщиком. Дело в том, что после женитьбы я решил пересмотреть свое отношение к жизни. Мне захотелось стать отцом семейства в общепринятом понимании этого слова. Я решил стать таким как все — много работать, покупать необходимые в быту вещи, в выходные отдыхать в кругу семьи. Был даже фантастический план — прекратить употребление алкоголя. Даже на это я готов был пойти. Проще говоря, я собирался кардинально изменить свою жизнь. Конечно, это была моя ошибка, законов природы не изменить. Если родился вольной птицей, питающейся свежим мясом, то травоядным, глупым, рабочим животным тебе не стать. Тут даже никакие генетики не помогут.

Но тогда я этого не понимал, тогда мне хотелось размеренной, стабильной жизни. Стыдно даже вспоминать.

Мюллер спрашивает: «Штирлиц, вы еврей?» — «Да вы что?! Я русский!» — отвечает возмущенный разведчик. «Ха, ха, ха. А я — немецкий».

В Израиле евреев, приехавших из России, Украины и Молдавии, называют «русскими». Некоторые эмигранты настолько к этому привыкают, что начинают чувствовать себя чистокровными русаками. Многие становятся антисемитами и мечтают восстановить утраченную во время ритуального иудейского обрезания крайнюю плоть.

* * *

Уборщиком меня не взяли, не было свободных рабочих мест. Я устроился в пекарню. В Израиле всего несколько лет назад не было русского черного хлеба, и репатрианты скучали по «Бородинскому» и «Рижскому». Но к счастью для еврейского народа, в Хайфе уже несколько лет проживал энергичный и предприимчивый человек Миша Каганович. Бывший питерский таксист, он приехал сюда в начале девяностых годов, испугавшись первого антидемократического путча. Тогда в еврейских кругах России прогнозировались погромы, и Миша благоразумно вылетел в Израиль: береженого — бог бережет. Здесь он попробовал себя в различных отраслях — строительство, уборка помещений, ирригация пустыни Негев, он даже оплодотворял индюшек на птицеферме кибуца (не как самец, а как служащий). Приходя вечером домой с тяжелой физической работы, он наливал стакан водки, выпивал его и каждый раз, закусывая апельсином или манго, ностальгировал по куску черняги с балтийской килькой и кружочком репчатого лука.

Однажды он зашел в эмигрантскую лавочку и купил там килограмм ржаной муки. Дома, не зная рецепта, замесил тесто, полагаясь исключительно на интуицию, и выпек в духовке буханку черного хлеба. Миша был не тем человеком, что будет сидеть и скучать о прошлой жизни. Нет! Это был человек действия. Отсутствует в стране ржаной хлеб, так его значит нужно сделать самому. Экспериментальная буханка напоминала по форме толстый блин, а по вкусу и консистенции — глину. Кагановича это не остановило, он записался в библиотеку, взял случайно оказавшуюся там книгу о производстве хлеба и приступил к делу серьезно. Оказалось, чтобы выпечь полноценный ржаной хлеб, одной муки и дрожжей мало. Нужна была закваска. Где же ее взять? В Питере, на хлебозаводе. Миша давно уже планировал проведать город на Неве, и теперь быстро собрался, взял отпуск и полетел.

На Ржевском хлебокомбинате договорился с работягами, и за бутылку портвейна ему вынесли полкило закваски. Это живой организм, его надо поить чистой водой, подкармливать мукой, перемешивать. Михаил упаковал закваску в термос и спешно вылетел обратно в Хайфу. В первый же вечер Каганович выпек у себя на кухне два чудесных «Бородинских» хлеба, добавив в тесто кориандр и сахар. На следующий день Миша отправился на работу, с собой у него были бутерброды с хлебом собственного приготовления. Работяги-эмигранты не поверили, что Михаил сам выпек этот чудный «Бородинский», думали, что он привез его из Питера. На следующий день Каганович принес каждому из шести работяг по целой ковриге. Захватило человека хлебопекарное дело. Ему стали поступать заказы, теперь уже за наличные деньги.

Михаил купил жарочный шкаф, установил его на кухне и уволился с работы. Выпечка хлеба занимала теперь все его время. В эмигрантских лавочках, куда Каганович сдавал свою продукцию, хлеб исчезал в первые минуты после открытия. Мощности жарочного шкафа уже не хватало, дело стремительно набирало обороты. Каганович снял подвальное помещение и приобрел подержанную печь, работающую на солярке. Производительность ее была — двести двадцать буханок в час. Но и ее вскоре стало не хватать. Каганович спешно вылетел в Петербург, где за бесценок приобрел еще две печки, промышленный тестомес и делитель для теста. Переправил все это оборудование в Хайфу и разместил в арендованном подвале. На входной двери повесил табличку: «ПЕКАРНЯ ЛЕНИНГРАД» — и нанял на работу нескольких горемык-пенсионеров, недавно прибывших из России и Украины.

К моменту, когда я устроился работать на это производство, пекарня выпускала уже несколько тысяч хлебов в сутки.

Работа была адская. В подвале царило настоящее пекло. В Израиле и так-то жаркий климат, а тут еще непрерывно работающие печки изрыгали из своих раскаленных недр огненный воздух. На кондиционер Каганович разоряться не собирался, ему было наплевать на работающих здесь людей, которым он платил зарплату ниже официального минимума, да еще и обсчитывал. Себя он уже возомнил хлебным королем и к рабочим относился как к рабам, зная, что пожилым эмигрантам некуда больше устроиться. Так на чужих горестях Миша толстел и увеличивал количество цифр на своем банковском счету.

Меня как нового неопытного сотрудника поставили работать на печи. Это было самое тяжелое место. Нужно было задвигать в раскаленные амбразуры тяжеленные коляски с подошедшим, уложенным в формы тестом, следить за температурным режимом, потом разгружать испеченные хлеба. Охренеть можно было от такой работы! Но я работал как проклятый. У меня ведь семья, Инга к тому же была беременна.

Одновременно с ночной работой в пекарне я устроился на курсы языка. Иврит не похож на языки других народов. В его письменности не существует гласных букв, слова пишутся справа налево. У израильтян нет заимствованных слов. Даже такое распространенное сейчас слово, как компьютер, звучащее одинаково почти на всех языках мира, в иврите произносится иначе — махшев. Зато из иврита даже в наш богатейший язык проникли многие, в основном жаргонные, словечки: фрайер, шмон, пендель, шахер-махер — этим неприятным заимствованиям в свой язык мы обязаны уголовникам еврейского происхождения. Кабала — чисто ивритское слово. Даже такое, казалось бы, исконно русское слово, как «решето», вероятно, имеет еврейский корень. «Решет» с иврита переводится как «сеть», а ведь решето — это не что иное, как натянутая с одного края полого цилиндра сетка. Фамилия известного опального олигарха Березовского происходит вовсе не от названия нашего национального дерева. «Берез» — в переводе с иврита обозначает «кран»…

Учить язык, совмещая это занятие с каторжной работой в пекарне, было нелегко. Я часто засыпал на уроках, но упорно продолжал посещать занятия. Без языка в Израиле делать нечего, так и будешь катать тележки с хлебами за нищенскую зарплату.

Вскоре в пекарне появился новый рабочий, недавно прибывший из Приднестровья. Сергей Гофман имел классическую славянскую внешность, но нагло утверждал, что он чистокровный еврей, потомок первосвященников Коэнов и Левитов. Сергей был среднего роста, с великолепно развитой мускулатурой, уши его напоминали пластилиновые лепешки — бывший борец. Курчавые волосы делали его похожим на теленка Гаврюшу из мультфильма «Простоквашино». Лицо у Гофмана было доброе, открытое, располагающее.

Сергей занял место у печей, а я, соответственно, пошел на повышение — мне доверили тестомес и рецептуру хлебов.

После работы мы с Сергуней решили попить пивка и зашли в кафе. Мучимый жаждой Гофман зубами открыл бутылку, взял у бармена соломинку и принялся высасывать через нее пиво, булькая и поднимая пену. Наверное, в кино видел, что именно так пьют пиво за границей.

— Серега, ты чем в России занимался?

— Таксистом работал. А с детства мечтал космонавтом стать, не взяли меня. Из-за пятого пункта, — пожаловался потомок первосвященников.

Я очень удивился: впервые мне встретился человек, мечтавший стать космонавтом, хотя почему-то считалось, что все мальчишки только и думают о полете в звездное небо. Что хорошего — быть космонавтом? Лететь хер знает куда. В пустоту, в вакуум. Зачем? Там же нет ничего. Ну, я понимаю — отправиться в экспедицию в дальние страны, это действительно безумно интересно: новые люди, новая, необычная природа. Это да.

Единственной целью, оправдывающей такое идиотское занятие, как полет в пустоту, может быть только зарабатывание больших денег. Ведь даже славы не добудешь таким путем. Был первый — Юрий Алексеевич Гагарин, все лавры заслуженно достались ему, остальным ловить нечего. Себя испытать в космосе тоже нельзя. Сидят астронавты эти в железной бочке и тупо выполняют команды с Земли, от них самих почти ничего не зависит. Собачки вон летали, и не менее успешно, говорить только они не могли, вот и вся разница. Так и не понял я, чего это здорового, добродушного Сергуню потянуло в такую скучную, неинтересную профессию.

— А здесь что планируешь делать? — спросил я у своего нового знакомого.

— Не знаю пока еще, на тебя вот надеюсь. Ты, я вижу, парень оборотистый.

Что Сергуня мог увидеть? Мы знакомы всего-то пару часов.

— Давай, Арканя, придумывай тему, — потребовал Гофман. — Я сам не очень способный в интеллектуальном плане, но выполнять конкретные поручения могу.

— Ладно, буду думать, — согласился я.

* * *

Как-то поехали мы с Ингой в Акко. Это древний город, он старше Иерусалима и намного живописнее его. Акко стоит на берегу моря, к воде спускаются крепостные стены античного города, в гавани стоят лодки рыбаков. Лодки в основном старые, обшарпанные, но оснащенные сверхсовременными мощными моторами, на многих из них установлены компьютеры, навигаторы, эхолоты; кучами навалены километровые сети. Рядом с лодками сидят их хозяева — черные, обветренные рыбаки. Они варят тут же на пристани свой обжигающий, крепкий черный кофе с кардамоном, пьют его из маленьких узких стаканов, запивая ледяной водой, и курят кальян. Смесь запахов кофе, соленого моря, свежей рыбы и кальяна приводят меня в сильное возбуждение.

На пристани, как и во всем старом городе, безраздельно властвуют арабы. Это расслабленные с виду добродушные люди, они разговорчивы и приветливы, все как один улыбаются, демонстрируя здоровые белые зубы. Евреи утверждают, будто арабы — коварные, чрезвычайно опасные враги, но мне не верится, что эти милые, жизнерадостные люди могут быть врагами хоть для кого-нибудь, от них исходит гостеприимство и доброжелательность. Среди арабских женщин встречаются экземпляры потрясающей красоты. Здесь, в отличие от ортодоксальных исламских стран, женщины не закутываются в тряпки, не прячут лица — Израиль все-таки современное государство.

На узких, мощенных булыжником улочках старого города живописно раскинулся восточный базар. В основном здесь рыбные ряды. Свежайшие, только что выловленные морские обитатели лежат на прилавках, обложенные кусками льда, — диковинные, разноцветные рыбы, крабы, кальмары, осьминоги, лобстеры, креветки, мидии, устрицы. Это арабский базар, законы иудейского кашрута здесь бессильны. Ортодоксальному еврею в этих рядах стало бы плохо с сердцем: все продукты, разложенные на прилавках, строжайше запрещены к употреблению в пищу «богоизбранному» народу.

Я же испытываю огромное наслаждение, рассматривая всю эту экзотическую красоту и вдыхая острый запах рыбного базара — пахнет морем, свежим ветром, простором и свободой. Здесь светлой радостью наполняется душа, и слюнные железы начинают интенсивно работать.

В мясных рядах висят освежеванные бараньи туши. Улыбающиеся арабы за прилавками непрерывно точат гигантские ножи, они готовы по первому требованию отрезать от туши понравившийся тебе кусок. Но мяса нам с Ингой сегодня не хочется. Так же, без особого интереса, мы минуем фруктово-овощные развалы и подходим к торговцам сластями. Какой же это Восток без сластей? Сочетая мед, сахар, орехи и муку с различными пряностями, арабские кулинары создают множество разновидностей кондитерских изделий. Здесь все пестрое, свежее, истекающее сладким сиропом, дурманно пахнущее. Пройти мимо торговцев восточными сладостями невозможно. Мы с Ингой решаем полакомиться и делаем заказ, наугад тыкая пальцами в приглянувшиеся нам изделия. Названий сластей мы не знаем, о вкусе можем только догадываться, поэтому при выборе руководствуемся только интуицией. Вместе с кондитерскими чудесами нам подают знаменитый арабский кофе, а я еще и арака шестидесятиградусного себе заказал. После всей этой вкуснятины я почувствовал непреодолимое желание выкурить крепкую сигару, купил ее тут же на базаре и, элегантно попыхивая табачным цилиндром, повел жену к торговцам сувенирами.

Здесь предлагали купить морские раковины, золотые и серебряные изделия, старинные монеты, поделки из дерева и камня, футболки и кепки с еврейской и арабской символикой. Все это меня не впечатлило и я завел Ингу в спортивно-рыболовно-оружейную лавку. Здесь мы купили прочные стальные наручники с ключами. Эта забавная вещица призвана была разнообразить нашу сексуальную жизнь.

Мы с Ингой еще в России практиковали сексуальные игры со связыванием и другими видами фиксации. Инга уверяла, что многие женщины имеют склонность к мазохизму. Женщине порой приятно чувствовать себя слабой, незащищенной. Поэтому ограничение свободы движений с помощью посторонних предметов (веревок, ремней, наручников, колодок и т.д.) возбуждает женщину с нормальной психикой, а если при этом она еще находится в беззащитной позе с обнаженными и легкодоступными половыми органами, то это вообще взвинчивает.

Раньше мы пользовались веревками, и нам этого было вполне достаточно, но, увидев крепкие, блестящие, строгие и агрессивные наручники, Инга не могла сдержать волнения. Я заметил, что она сильно возбудилась от одного только их внешнего вида.

— А ты знаешь, ведь некоторые мужчины тоже любят чувствовать себя беззащитными, — игриво крутя наручники, сказала мне она.

— Некоторые мужчины любят и письки у других мужчин сосать, — грубовато ответил я жене и отобрал у нее никелированную игрушку, давая понять, что распоряжаться наручниками буду только я.

— Только родителям моим не показывай нашу покупку — они не поймут.

— А ты думала, что я с тестем буду советоваться по вопросу их грамотного применения?

Инга не стала отвечать на мой риторический вопрос.

Опробовать наручники мы с Ингой решили на следующий же день после покупки. Дождавшись, когда тесть с тещей уйдут на работу, я завел обнаженную Ингу в ванную комнату и пристегнул ее там стальными браслетами к трубе. Труба проходила невысоко над полом, поэтому Инга вынуждена была находиться в положении «раком», другую позу она принять не могла.

— Ты ключи не потеряешь? — спросила у меня жена.

— Вот они, — я покрутил на пальце ключи от наручников.

— Положи их на полку и раздевайся, — потребовала она.

— Представляю, какое лицо было бы у твоей матери, если бы она увидела тебя сейчас: ее любимая доченька стоит раком, голая, пристегнутая наручниками к трубе, и негодяй-зять может делать с ней все, что захочет, — я продолжал крутить на пальце ключи от наручников.

— Оставь мою маму в покое и займись наконец делом, — Инга нервничала, могли вернуться родители.

— А ты не командуй, я сейчас твой хозяин, ты полностью в моей власти.

— Мы только теряем время, — Инга начинала злиться.

— Молчи, рабыня! Тебе слова не давали! — крикнул я, входя в роль деспота и тирана. Нам с женой нравились такие импровизированные спектакли.

— Слушаюсь, мой господин, — Инга приняла позу покорности.

В этот момент я обернулся и увидел Анну Исааковну, она раньше времени вернулась домой и со свойственным ей любопытством заглянула в ванную.

Теща была в ступоре, она явно отказывалась верить своим глазам и ушам.

— Здравствуйте, Анна Исааковна, — сказал я онемевшей женщине и, передав ей ключи от наручников, поскорее убрался из квартиры, пока она не вызвала ментов.

* * *

Работу в пекарне я вскоре бросил. Борис Костенко (или попросту Борюня), Ингин родственник, устроил меня в супермаркет, где он сам работал мясником. Мне предстояло трудиться в овощном отделе. Это была прекрасная должность для такого любознательного человека, как я. Супермаркет располагался в гигантском ангаре, овощной отдел занимал около 300 кв.м. полезной площади, плюс еще обширный склад.

Меня поразило количество овощей и фруктов, со многими из которых я был знаком только по книгам. Сейчас я мог не только видеть их вживую, но и осязать, обонять и даже пробовать на вкус. Артишоки удивляли необычностью своей формы, у нас в отделе продавались их головки, покрытые крупными, жесткими чешуйками. Арбузы евреи умудрились вывести совершенно бескосточковые. Совсем уже чеканулись эти генные инженеры! Баклажаны, с идеально белой кожей, соседствовали со своими классическими чернокожими братьями. У привычной европейцу тыквы здесь нашлись родственницы — тыквы бутылочные. Кроме обычных гладких авокадо на прилавке лежали бугристые, шершавые «аллигаторовы груши», эти были почти черного цвета. Капуста — любая: белокочанная, краснокочанная, брокколи, кольраби, брюссельская, савойская, пекинская. В холодильном прилавке — грибы, связанная в пучки спаржа, пряные коренья, ароматная зелень. Отдельно — орехи и каштаны. Все это я пробовал, ел, жрал!

Коренные жители давали мне советы по приготовлению того или иного плода. Я готовил их дома, оперируя новыми, неизведанными пряностями, которых здесь было изобилие (Восток!). Овощи стоят копейки! Мне стало казаться, что Израиль — рай для трудящихся.

В отделе царствовал молодой веселый парень, марокканский еврей — Шломи Ивги. Помогали ему кроме меня еще два эмигранта — бывший боксер, приблатненный Алекс и Мордехай Бен-Давид, которого еще недавно звали Мераб Давиташвили — жадный и мелочный выходец из Грузии. У меня сложилось впечатление, что за 100 шекелей он был готов поменять не только фамилию, но и пол. С Алексом и Шломи я очень быстро подружился, сближаться с Мордехаем не возникло желания.

Работа наша начиналась в 7 часов утра, огромный грузовик ежедневно подвозил несколько тонн овощей и фруктов, их нужно было взвесить, рассортировать и разложить на прилавках. От постоянной физической нагрузки и хорошей, здоровой пищи кости мои быстро обрастали крепкими, упругими мышцами, вес приближался к отметке 100 кг.

— Арканя, ты, говорят, хорошую работу нашел? — позвонил мне Гофман.

— Да, очень доволен я сейчас своей жизнью.

— А меня-то нельзя туда устроить? — с надеждой спросил Сергуня.

— Спрошу завтра, — пообещал я.

— Арканя, обязательно только узнай. Не могу я больше в пекарне этой въябывать, — умолял Сергуня.

Устроить Гофмана к нам в отдел мне было выгодно. Во-первых — он свой парень, здоровый и работоспособный, во-вторых, мы с Алексом и Шломи планировали избавиться от жадного и ленивого Мордехая, оказавшегося ко всему еще и стукачом, и управляемый Сергуня мог быть полезен для усиления оппозиции Бен-Давиду.

— Завтра выходи к семи утра на работу! — радостно заорал Шломи, как только увидел накачанного, добродушного Сергуню.

— Ну, Арканя, бутылка с меня! — Гофман был счастлив.

Когда Сергуня ознакомился с условиями работы, восторгу его не было предела. На складе у нас было несколько тайников, в которых мы хранили запасы элитного спиртного, дорогие сигареты, деликатесную закуску — все это было украдено в торговом зале. В углу, за штабелями овощных ящиков я установил микроволновую печь, где мы разогревали еду. Скромно питавшийся в Приднестровье Сергуня с азартом поглощал все съестное, попадавшееся ему на глаза.

Однажды к обеду я испек в микроволновке картошку, разделал жирную малосольную сельдь. Мы выпили по стакану «Smirnoff», и Алекс стал зажевывать водку селедочной молокой.

— Один знакомый психолог как-то сказал мне, что поедание молоки, являющейся по своей сути рыбьей спермой, — признак латентного гомосексуализма, — заметил я.

Отсидевший в России несколько лет Алекс тут же сплюнул и стал полоскать рот водкой.

— Нет, Саня, теперь тебе, по понятиям, надо мыло жрать! — проявил знание уголовных законов Сергуня.

Расстроенный Алекс куда-то ушел, наверное, мыло искать. Мы продолжили трапезу, оставив молоки Мордехаю.

* * *

Живя на Родине, я был уверен, что ностальгия — это абстрактное понятие, выдумка вшивых интеллигентов, здесь же, вдали от любимого Питера, я убедился, что она все-таки существует. Испытывать ностальгию крайне неприятно, особенно такому критическому оптимисту и воинствующему похуисту, как автор этих строк. Больше всего я скучал по родным запахам. В Израиле запахов почти нет. Красивые внешне овощи напоминают вату, пропитанную дистиллированной водой. Земля не пахнет, она словно неживая, резиновые трубочки с водой, подведенные к каждому растению, скупо, по каплям увлажняют выжженную солнцем почву. Воздух на улице как будто прошел через кондиционер, он не имеет естественного запаха. Кошерное мясо, выдержанное в соляном растворе, утрачивает всякий вкус и аромат. Цветы не привлекают даже пчел, от них ничем не пахнет.

Мне остро не хватало аромата осеннего леса, морозного воздуха, навоза, прелых листьев и новогодней елки. Мне хотелось вдыхать дым настоящего костра, а не купленных в магазине готовых углей для барбекю. Я скучал по запаху питерских такси — лохматок, пропитанных бензиновым духом, никотином и одеколоном. Мне хотелось понюхать настоящие лесные грибы, а не стерильные, искусственно выращенные шампиньоны. Только на арабских рынках я чувствовал себя прекрасно, наслаждался обилием ароматов, с удовольствием вдыхал запахи Востока, жгучих пряностей, свежей рыбы и зелени. Но в этих прекрасных, живых местах я бывал редко…

Плюс еще ко всему мне стали сниться сны, вот один из них.

Сон первый

Я в Питере. 1837 год. Золотая осень. Иду по Фонтанке, пью пиво, головой по сторонам кручу. Листья разноцветные под ногами, вода в реке черная уже — начало октября, воздух густой, прозрачный, хоть пей его. Только я собрался закурить, вдруг гляжу — Пушкин чешет мне навстречу, Александр Сергеевич. Крохотный, худенький, плащик на нем болтается, цилиндр на голове кудрявой.

— Здорово, Пушкин! — обрадовался я.

— Здорово, Аркаша! — Александр Сергеевич тоже почему-то обрадовался, обниматься полез.

— Ну, чего, Саня, написал нового? — спрашиваю.

— Да некогда писать-то сейчас, в бабах запутался. Ты ведь тоже ебака знатный, должен понимать меня, — жалуется Пушкин.

Зашли мы с поэтом в трактир на Сенной, обсудили проблемы мировой литературы за графином водки. Смотрю — погрустнел Александр Сергеевич.

— Что, Саня, гнетет-то тебя, что за беда? — спрашиваю у любимого поэта.

— Да с бакланом одним дуэль у меня завтра, а я стрелять не умею. Замочит он меня, гнида, — горько отвечает Пушкин.

— Что за баклан-то?

— Дантес.

— Пошли ты его на хуй, и не ходи никуда.

— Нельзя, я — дворянин, — вздохнул пьяный уже Пушкин и заплакал.

— Ладно, Пушкин, не ссы! Во сколько дуэль-то у тебя?

— В пять часов утра.

— Хорошо, Санька, иди спокойно спать, повезло тебе, что меня встретил. Где дуэль, ты говоришь?

— На Черной речке.

Посадил я Пушкина на извозчика и поехал по своим делам.

Еду на пролетке, ищу военную часть. В Парголово нашел подходящую. На КПП солдатик молодой стоит, на все пуговицы застегнут, в петлицах мотострелковые эмблемы.

— Эй, боец, старшину позови! — кричу я из пролетки.

Выходит прапор. На погонах у него две гигантские звезды, сразу и не поймешь — то ли прапорщик, то ли генерал-лейтенант. Я вытаскиваю из кармана две бумажки по сто баксов и по алчному блеску в глазах военнослужащего делаю вывод — все-таки прапор. Мы с ним быстро договариваемся. Через полчаса он выносит мне СВД (снайперская винтовка Драгунова) и две обоймы к ней.

Утром я занимаю позицию в пятистах метрах от намеченного места дуэли. Винтовка почищена, смазана, подготовлена к бою. Ложусь на землю, жду. Приехали они. Наглый, самоуверенный Дантес. Пушкин бледный, растерянный. Секунданты с ними. В оптический прицел вижу: у Сашки руки трясутся, пистолет антикварный дрожит. Стали они целиться и сходиться. Я загнал патрон в патронник. Калибр 7,62, не хер собачий. Впился я в винтовку, правильное положение телу придал, поправку на ветер выставил в оптике. Жду.

Из дряхлого пушкинского оружия дымок показался. Тут и я плавно, на выдохе, нажал на спусковой крючок. Дантес, как мешок с говном, упал в пожухлую траву. В оптику за Пушкиным наблюдаю. Сначала он не понимал ничего, потом вижу — пистолет бросил, руками машет и орет радостно:

— Ай да, Арканька, ай да сукин сын!

Так-то вот, Александр Сергеевич, я ведь снайпером в Советской Армии служил. Оперативный полк Внутренних войск. Так что живи Пушкин, пей водку, трахай своих и чужих баб, но главное пиши побольше, радуй трудящихся гениальными стихами.

Может, сон тот был и не таким стройным, но в голове у меня он сам собою сложился в такой вот рассказец (хоть в издательство неси).

Сон этот я пересказал жене. Она сделала недовольную гримасу и заметила:

— Дуэль у Пушкина с Дантесом, если мне не изменяет память, была зимой, а не осенью.

— Ну не знаю, во сне это происходило в октябре месяце, — слабо защищался я.

Тогда Инга посоветовала мне устроиться еще на одну работу, чтобы ерунда всякая не снилась.

— На ртутном заводе, я слышала, есть вакансии, — добавила она и пошла делать маникюр.

* * *

Суббота — святой для евреев день. Называется Шабат. Работать иудеям нельзя, поэтому автобусы не ходят и попасть в это время куда бы то ни было без собственной машины невозможно.

А сегодня как раз и есть субботнее утро. Скучно. Охота выпить. Водка у меня, конечно же, есть, со вчерашнего дня лежит в холодильнике, я заблаговременно ее купил, так как магазины в субботу не работают. Жара стоит чудовищная. Водка, вытащенная из рефрижератора, моментально становится теплой, пить ее неприятно. Я давно уже нашел оригинальный выход из этого затруднительного положения: в морозильной камере у меня постоянно лежит десяток стопок из толстого хрусталя. Какую водку ни наливай в замороженное стекло — она тут же становится холодной!

Я наливаю первую стопку и с удовольствием проглатываю. Закуска — соленый лимон. Лимоны я солю так же, как заготавливал в Питере огурцы: трехлитровую банку заполняю цитрусовыми плодами вперемешку с пряными травами, перцем и чесноком, а потом заливаю крепким рассолом. Месяц лимоны просаливаются — и вот вам прекрасная оригинальная закуска в восточном стиле. Научил меня этому один араб. Под лимон я выпиваю еще пару стопок, доставая каждый раз новую из морозилки. Но вскоре мне это надоедает — не очень-то весело бухать одному. Гофман куда-то уехал с женой, Борька живет в другом городе, и мне к нему не попасть. Тогда меня осеняет: «Если существует секс по телефону, то почему бы не попробовать осуществить пьянку по телефону?»

Я открываю телефонную книгу и начинаю выбирать себе партнера. На букву «А» никого подходящего не оказалось, перехожу к следующей литере. Великолепно! Буйвол Алексей. Как же это я про него забыл?! Мы вместе учились на курсах иврита. С надеждой набираю его номер.

— Леха! Здорово. Что делаешь? — спрашиваю Буйвола.

— Ничего. Лежу голый на диване, потею, — безрадостно отвечает Леха.

— Может быть, что-нибудь поинтересней придумаем?

— Что же мы придумаем? Ты в Моцкине, я в Нагарии, нам даже выпить не удастся до завтра…

— Я изобрел принципиально новый вид общения — «Пьянка по телефону»!

— Как это? — воспрянул Леха.

— Ты сидишь у себя в Нагарии с телефонной трубкой, а я у себя дома. Мы одновременно наливаем по стопке водки, произносим тост и выпиваем, потом сидим, закусываем, курим и базарим по телефону. Все как во время обычной пьянки, разница только в том, что мы не видим друг друга.

— Интересно… — Леха, похоже, задумался.

— У такого вида пьянки есть еще один колоссальный плюс: когда ты нажрешься, как скотина, я просто повешу трубку — и все! Мне не нужно будет тащить твое бесчувственное тело домой, как это обычно происходит.

— Идея мне нравится. Особенно то, что во время данного мероприятия я не буду видеть твою неприятную морду, — Леха по достоинству оценил мое изобретение.

— Ну вот видишь! Одни только плюсы в такой форме общения. Если у тебя есть водка, то мы можем прямо сейчас и начать.

— Нет уж. Ты, я чувствую, уже начал бухать, а я еще абсолютно трезв и потому грустен, как Стена Плача.

— Ну и что ты предлагаешь? — насторожился я.

— Сколько ты уже успел выпить?

— Три стопки по 50 миллилитров.

— Сейчас я тоже в одиночестве хлопну 150 грамм, чтобы быть с тобой на одной стадии.

— Сколько тебе для этого нужно времени?

— Перезвоню через десять минут, — пообещал Леха и повесил трубку.

Он перезвонил даже на две минуты раньше. Мы договорились пить пятидесятиграммовыми стопками, не пропуская и выпивая до дна (для того чтобы идти на одной волне опьянения).

— Ну, поехали! — начал я эксперимент.

— С богом! — ответил на своем конце провода Леха, и мы одновременно выпили.

Первая, пробная, «пьянка по телефону» удалась на славу. Мы с Лехой прекрасно провели два с половиной часа у телефонных аппаратов. Безнадежный, казалось бы, выходной день не пропал благодаря моему революционному изобретению.

* * *

Весь срок беременности Инга проходила легко, без каких бы то ни было неприятностей. И вот я повез ее в роддом, чтобы она родила мне сына. Я знал, что у меня будет сын, видел его, еще когда он находился у Инги в животе. Доктор с помощью аппарата УЗИ вывел на экран монитора изображение моего сыночка. Писька была видна. Звать его будут Бенджамин, так мы уже решили. Почему именно Бенджамин? Не знаю, просто понравилось имя.

Израильские врачи придумали такую извращенную, дьявольскую пытку — муж всю процедуру родов должен находиться в палате вместе с женой, смотреть, как она мучается. Я очень этого не хотел, но Инга попросила, сказала, что ей будет легче, если я буду стоять рядом и держать ее за руку. Я уступил. Заранее подготовил себя к тяжелым часам, которые мы с женой проведем в родильной комнате.

Но Инга — здоровая сильная тетка. Родила она меньше чем за два часа, причем без всяких там диких, истерических криков, ломания рук, прокусывания губ от боли. Родила и все. Медсестра показала мне тельце, обтерла его тряпкой, завернула в пеленку, только голова ребенка осталась открытой. Сын мой перестал орать и вдруг посмотрел на меня. И тут я чуть не потерял рассудок — на меня смотрел я сам! Только фантастически, невероятно помолодевший. Медсестра что-то петюкала на малопонятном мне иврите, а я все не мог поверить своему счастью — я стал отцом, полноценным мужчиной!

После того как я увидел свою уменьшенную копию, в голове у меня появилась и осталась уже навсегда мысль: дети — это и есть бессмертие. С этого дня жизнь моя будет продолжаться всегда. Сначала в сыне, потом во внуке и так далее. Когда разложится в земле моя физическая оболочка, я все равно буду жить. В них, в потомках своих! Моя кровь будет бежать по их сосудам. Вот так! Все просто! И не надо никаких философий. Отныне я бессмертен!

Ингу и Бенджамина развезли по разным палатам, и я оказался в коридоре в полном одиночестве. Я вытащил пачку сигарет и намеревался уже пойти покурить, но тут из родильной комнаты №2 вывалился довольный, смеющийся израильтянин, в руках у него была видеокамера.

— Сын! — орал он на весь роддом. — У меня сын родился!

— А зачем тебе камера? Ты что, роды снимал что ли? — поинтересовался я.

— От первой до последней секунды! — ответил счастливый папаша.

— Кому же ты будешь показывать этот увлекательный фильм?

— Ну, я думаю желающих посмотреть будет предостаточно, — самодовольно ответил этот странный кинематографист и скрылся, сунув в рот мятую сигарету.

Я спустился на первый этаж роддома, там оформляли новорожденных.

— Как будут звать твоего сына? — спросила меня строгая регистраторша.

— Биньямин, — это неизвестно откуда появившаяся теща влезла в разговор.

— Анна Исааковна, это мой сын, и как его будут звать, решать буду я, — стал я отстаивать свои права. — Имя моего ребенка — Бенджамин.

Так регистраторша и записала — Шугаев Бенджамин. Теща надула губы и перестала со мной разговаривать. Мне тут же, в регистратуре выдали банковский чек. Израиль вручает определенную сумму каждому отцу за рождение нового гражданина. Мальчики ценятся дороже девочек. Кроме денег я получил еще объемную коробку.

— А это что такое? — улыбаясь, спросил я.

— Противогаз для твоего ребенка, — последовал ответ.

Улыбка медленно сошла с моего лица. Пока у мужчины нет детей, он ничего не боится. Меня совершенно не волновала враждебная, опасная ситуация, сложившаяся вокруг Израиля. Сейчас же мне захотелось посадить семью в самолет и покинуть страну, в которой первый подарок новорожденному — противогаз. От мысли, что какой-нибудь шизанутый Саддам Хусейн может отравить газом моего сына, мне стало жутко. Мне остро захотелось оторвать Саддаму его усатую башку. Но потом я подумал, что у израильтян и арабов свои счеты, и решил не вмешиваться в их разборки. Израиль — не моя страна. «Все, надо валить отсюда. И не в Канаду или Америку, а домой, в Питер. Какого дьявола здесь сидеть?» — размышлял я.

Действительно, мне ведь невероятно повезло: я родился в богатейшей, интереснейшей стране и даже не просто в России, а в красивейшем городе на планете — Санкт-Петербурге. И на что же я променял свое счастье? На страну четырехэтажных небоскребов, которая настолько мала, что даже на большой политической карте мира обозначается цифрой из-за того, что семибуквенное ее название не умещается на отведенной площади? Для евреев Израиль — историческая Родина, но ведь я-то не еврей! Каким же идиотом я был, когда принимал самое глупое решение в своей жизни — поменять величественный, имперский Санкт-Петербург на Кирьят-Моцкин!

О решении возвращаться на Родину я сообщил Инге на следующий после родов день.

— Хорошо, только давай денег подкопим, — согласилась жена.

* * *

На работе у меня появился новый друг. Он работал у Бори Костенко в мясном отделе, куриц разделывал. Это был молодой араб-христианин, звали его Салим. Я не просто так конкретизировал его вероисповедание, дело в том, что арабы в Израиле делятся на три основные группы: христиане, мусульмане и друзы. Общего у этих групп не так уж и много, а именно только язык у них общий.

Внешне арабы разных конфессий отличаются друг от друга разительно. Мусульмане все поголовно носят усы, лица у них мужественные, грубоватые. Образованию они уделяют немного внимания, предпочитая физический труд. Книг почти не читают. Зачем? В Коране написано все, что нужно человеку.

Христиане не имеют ярко выраженной арабской внешности, гладко бреются, одеваются по-европейски. Существует мнение, что представители этой группы являются потомками крестоносцев, которые, совершая свои походы в Иерусалим, оставляли после себя беременных арабок, у которых потом рождались дети, удивительно похожие на пришедших из далеких северных стран рыцарей. Христианские арабы стараются дать своим детям хорошее образование, отправляют их учиться за границу.

Друзы считают себя совершенно отдельным этносом, хотя говорят на арабском языке и набор генов у них точно такой же, как и у всех остальных арабов. Из своей религии друзы делают тайну, несмотря на то, что их священная книга — Коран, как и у мусульман. Верующего друза невозможно спутать ни с кем другим. Они наголо бреют голову и прикрывают ее маленькой шапочкой, усы обязательны. Одежда — синяя блуза без всяких украшений и штаны. Штаны эти не простые, они имеют огромную мотню. Для чего? Я спросил об этом у Салима. Оказывается, друзы так же как и евреи ждут мессию, но, по их представлениям, он должен появиться весьма необычным образом. Мессию должен родить мужчина, и когда это произойдет, никто не знает. Чтобы явившийся людям спаситель не разбился при рождении о твердую землю, друзы и носят между ног эту мотню, которая в нужный момент выполнит функцию улавливателя и люльки одновременно. Оригинально, правда? Но в правдоподобности этой легенды я, честно говоря, сомневаюсь. Ведь мне ее рассказал Салим. А он запросто мог и лапшу навешать… Я лично вижу более приближенное к реальности объяснение специфическому внешнему виду этой этнической группы. Наголо бритые головы, совершенно одинаковые усы и одежда единого покроя и цвета превращают всех друзских мужчин в братьев-близнецов, а мотня на штанах мешает женщинам строить догадки о различиях в размерах половых органов. Может быть, именно поэтому у друзов чрезвычайно редки случаи супружеской неверности? Действительно, какой же смысл изменять мужу с соседом, если они одинаковы как две капли воды? Друзы — единственные из всех арабов — служат в израильской армии, за что их и не любят соплеменники других вероисповеданий.

Есть в Израиле и кочевые племена, говорящие на арабском языке, — бедуины. Салим убеждал меня, что к арабам они имеют весьма условное отношение.

— Бедуин — это смесь араба с верблюдом, — такие нехристианские слова говорил Салим.

Себя этот молодой человек, естественно, считал существом высшего порядка, был самоуверен, дерзок. Внешности своей Салим уделял много внимания: полировал ногти, тщательно брился, волосы мазал какой-то жирной херовиной.

— Арканя, а не кажется ли тебе, что он просто-напросто пидор? — как-то спросил меня Борька.

— Да нет, не думаю. Скорее всего, просто выебывается, — ответил я и, как показало время, оказался прав.

Во время очередной трапезы, состоящей из ворованных продуктов, Борька сказал:

— То, что мы здесь бесплатно питаемся и выпиваем — хорошо, но ведь жратва и водка лишь частично компенсируют те деньги, которые работодатель крадет из наших карманов.

— Точно! Меня в прошлом месяце Гринберг на двести шекелей наебал, я специально учет вел, — возмущался Сергуня.

— Вот так и богатеют капиталисты. Обворовывают честных тружеников, — Борька подливал масла в огонь Сергуниного гнева.

— Что же ты предлагаешь? — спросили мы с Алексом, почувствовав, что Борька не просто так завел разговор о несправедливости капиталистического строя.

— Наказывать надо этого зажравшегося хищника, — туманно ответил мясник.

— Мочить будем? — бывший уголовник Алекс предпочитал кардинальные меры.

— Ты что, обалдел что ли? Мало сидел?

— Ну а что еще с этим беспредельщиком делать? — недоумевал Алекс.

— Экономически душить будем, — объявил Борька.

В каждом супермаркете работает служба безопасности. Сотрудники этой службы развешивают по всему магазину камеры слежения, маскируют их и следят за покупателями, чтобы те ничего не сперли. Кроме электроники торговый зал контролируют и сами сотрудники. Они берут тележки и путешествуют по торговому залу, складывают в тележки товары, изображают из себя добропорядочных рядовых покупателей, а сами зорко следят, чтобы никто не обокрал Гринберга. Хозяин щедро платит своим сторожевым псам.

Если псам удается схватить кого-либо за руку во время воровства, они ведут этого несчастного в подсобное помещение к своему начальнику, главной овчарке Гринберга — Мати. Мати этот приехал в Израиль из Румынии лет десять назад. Гнида редкостная. Он сидел в своем кабинете почти круглые сутки и, не отрывая глаз от мониторов, хищным взглядом следил за посетителями супермаркета, в каждом из них он видел потенциального вора. Когда к нему приводили пойманного с поличным, Мати предлагал несчастному два варианта: вызвать полицию, или денежный штраф. Штраф этот многократно превышал сумму украденного, но провинившиеся неизменно выбирали второй вариант. Лучше расстаться с крупной суммой денег, чем попасть в поле зрения полиции. Полиция если и не посадит, все равно хорошего мало — внесут в компьютер и тогда конец карьере, спокойной жизни, работе.

Кроме покупателей, объектами внимания Мати были все, кто работал в супермаркете. Мати следил за работниками, прячась в темных углах складского помещения. Как черт из табакерки он выскакивал около касс, проверял чеки, на выходе из магазина обыскивал сумки. Его боялись все, кроме Салима. Мати долгое время охотился за ним, но никак ему не удавалось поймать хитрого, изворотливого араба, хотя Мати точно знал, что Салим ворует.

— Арабчонка этого надо будет в команду взять, — решил Борька.

Мы согласились: Салим, с его богатым опытом действительно был бы очень полезен.

Итак наша преступная группа сформировалась: главарь — Борька, я — заместитель, рядовые — Алекс и Сергуня, Салим — консультант. Несколько дней мы посвятили камерам слежения, изучили их расположение и зоны, которые камеры покрывали. Затем была составлена карта супермаркета и на ней закрашены все сектора, попадающие в зону видимости камер. В слепых пятнах, отмеченных на карте, мы и будем действовать.

Вот мы берем стандартную тележку, которыми пользуются покупатели, и по очереди, в течение нескольких часов наполняем ее товарами, стараясь складывать в телегу максимально дорогие и ликвидные продукты: элитный алкоголь, сигареты, деликатесные консервы. Затем собранный и подготовленный к вывозу из супермаркета груз постепенно, по участкам, не попадающим в зону видимости камер, перемещается к выходу из магазина. У каждого из членов группы есть мобильный телефон. Мы расходимся по разным углам огромного магазина и поддерживаем телефонную связь, наблюдая за сотрудниками службы безопасности.

Все уже готово, груз от наружной двери отделяют несколько метров. Наступает момент действий Салима. Он встает в самом доступном для видеокамер месте и делает вид, будто набивает себе карманы продуктами. Через несколько секунд из своего кабинета вылетает торжествующий Мати.

— Попался! — кричит он тонким противным фальцетом. — Я обещал тебе, что поймаю!

Мати хватает Салима за руки, чтобы тот не смог скинуть награбленное, и истерично сзывает своих подчиненных. Через мгновение все сотрудники службы безопасности окружают арабского воришку. В магазине крик, суета, неразбериха…

Именно в этот момент Алекс выталкивает из супермаркета нагруженную телегу и, спокойно подкатив ее к Борькиной машине, перегружает товар в багажник. Тем временем в торговом зале происходит обыск. Потный, красный от возбуждения Мати выворачивает карманы Салима. Молодой араб нагло улыбается и с вызовом смотрит в глаза врагу.

— Ты не полицейский и обыскивать меня не имеешь права. Я на тебя в суд подам, — аргументировано угрожает ненавистному Мати Салим.

К обыску подключаются все ищейки Гринберга. И конечно же, ничего не находят. Как побитая собачонка, Мати на полусогнутых ногах ковыляет к себе в кабинет. Он опозорен, уничтожен, разбит. Салим торжествует.

— Ищите себе места уборщиков! — нахально кричит арабчонок в адрес службы безопасности.

После работы мы отвезли добычу в Хайфу, в предпортовую ее часть. Здесь располагается несанкционированный рынок; торговцы — контрабандисты, валютные спекулянты, наркоманы, просто воры. Мы за полцены сдаем свой товар жуликоватому, с бегающими глазами человеку неопределенной национальности.

— Борюня, а ведь мы стали уголовниками, нас полагается в тюрьму посадить, — раскрыл я свои потаенные мысли.

— Нет, Арканя, мы всего лишь вернули себе часть украденных у нас денег. Проще говоря, мы восстановили справедливость, — так Борис объяснил истинное положение вещей.

— Тут и рассуждать не о чем. Все по понятиям, — поддержал разговор Алекс.

— Мы все понервничали сегодня, предлагаю на выходные съездить куда-нибудь, отдохнуть, расслабиться, — выдвинул идею Борька.

Все с радостью согласились.

* * *

Какая самая доступная и приятная развлекуха может быть у мужчины? Рыбалка, конечно! Вот и поехали мы на Иордан. Борюня, Гофман, я и наш новый друг Салим. Алекс по неизвестным причинам отказался.

В новостях постоянно слышно: «На западном берегу реки Иордан произошло вооруженное столкновение». Иордан представляется широкой, полноводной, могучей рекой, на высоком, обрывистом берегу которой происходит кровопролитное сражение, видятся горящие танки, огромные воронки от многотонных авиабомб. А на самом деле это солдаты израильской армии, выйдя из джипа, выпустили несколько автоматных очередей в воздух, разогнав — таким образом кучку безобидных, пугливых арабов, и происходит это «масштабное» действо на берегу ручья, название которому — река Иордан. Туда-то мы и выехали, погрузившись ранним субботним утром в Борькин «Рено-Меган». По дороге нам встретилось библейское место — именно здесь якобы крестили Иисуса. Борька остановил машину и мы, трое христиан — я, Борюня и Салим — решили пойти поклониться святому для нас месту. Сергуня тоже вылез из автомобиля.

— А ты куда, жидовская морда? Мы к вам в синагогу не ходим, что же ты прешься наши святыни осквернять? — беззлобно спросил Борис у Гофмана.

Сергуня не стал спорить, а молча расстегнул рубаху, и мы увидели у него на волосатой груди золотой православный крест. Никогда раньше его не было, да и в паспорте у Гофмана было четко написано, что он иудей. Борька потерял дар речи, я же нисколько не удивился: любые чудеса и превращения возможны на Святой Земле.

— Совсем уж вы за еврепотама какого-то меня держите, — недовольно бубнил Гофман.

Затем мы тронулись дальше — искать место для рыбной ловли. Это очень не просто — в выходные дни найти в Израиле свободный пятачок земли для лагеря. У воды тем более. Только благодаря Салиму, родившемуся здесь и хорошо знающему местность, нам удалось обнаружить незанятую площадку.

Разгрузили машину, и каждый занялся своим делом. Борюня, известный гурман и чревоугодник, возился с мангалом. Мы с Сергуней готовили снасти для рыбной ловли. Салим ходил по берегу, трындел и всем мешал. Чтобы как-то его занять, я отправил нашего арабского друга копать червей для рыбалки. Это совершенно бесполезное и бесплодное занятие: земля в Израиле и не земля даже — камни и песок, найти червей здесь невозможно, но Салим послушно отправился выполнять поручение. Дисциплинированный парень.

У нас с Сергуней было шесть донных удочек, на каждой из них по два гигантских крючка из кованой стали — мы собирались ловить крупную рыбу. Ихтиоситуация на Иордане следующая: здесь водятся карпы, усачи, говорят, встречается форель, но в это мне мало верится: форель предпочитает прозрачную, холодную, бурлящую воду северных рек, что, спрашивается, делать ей тут, в мутном, теплом ручье? Мы с Гофманом планировали ловить хищников. Здесь их два вида: мушт, или как называют ее здесь европейцы — рыба Святого Петра, полосатая, энергичная рыбина, с жадностью хватающая любую животную насадку. Мушт очень вкусен в любом виде, его можно жарить на мангале, коптить, да что угодно можно делать с этой рыбой. Второй хищник израильских водоемов — сом. Если где-то есть лужа, содержащая хотя бы три литра воды, будьте уверены — там уже живет сом. Поскольку рыба эта напрочь лишена чешуи, евреям ее есть нельзя, религия не позволяет. Местные арабы, беря пример со своих братьев по отцу — евреев — тоже брезгуют сомятиной, так что некошерный сом расплодился в израильских водах чрезвычайно.

Установив донки на некотором расстоянии друг от друга, мы с Сергуней принялись наживлять гигантские крючки. Насадок у нас несколько: мясо курицы, ее же кожа (слегка обжаренная), маленькие рыбки и, как это неудивительно, консервированная кукуруза. Сом, которого принято считать стопроцентным хищником, мясо-рыбоедом, охотно хватает и крючок, спрятанный в кукурузных зернах. Зерна эти вообще — универсальная насадка, на нее идет практически любая рыба. Управившись со снастями, мы с Сергуней вернулись к машине.

Борька священнодействовал. Наблюдать за специалистом своего дела во время его работы — увлекательное, приятное занятие. Особенно если сам при этом ничего не делаешь.

Борис — основательный сорокапятилетний мужчина. К любимому занятию — приготовлению пищи, он подходит очень серьезно, считая кулинарию настоящим искусством, а себя творцом, автором блюд. В мангале уже почти готовые угли. Борька проверяет температуру, проводя ладонью над ними, недовольно морщится — еще слишком сильный жар. Борька тщательно моет руки, вытирает их насухо и подходит к «операционному» столу. На столе — разделочная доска, на ней аппетитным куском лежит курдюк — срезанный с бараньей задницы жир.

— Из всех животных жиров только бараний не содержит холестерина, поэтому он практически безвреден, — сообщает нам Борюня Костенко ценные сведения.

Он режет курдюк ломтями, посыпает каждый из них перцем и солью, откладывает в сторону. На столе появляются маленькие баклажаны. Борис отсекает у них плодоножки, надрезает каждый плод вдоль и фарширует. В полость каждого баклажана гурман вкладывает зелень кинзы, чеснок и ломоть бараньего сала, затем нанизывает эту прелесть на шампуры и укладывает на решетку мангала. Через некоторое время иссиня-черная кожа баклажанов начинает морщиться, затем проступает шипящий бараний жир, он стреляет и вспыхивает. Борька быстро и умело крутит шампуры, которые во всю уже источают искушающий аромат, запах невыносим, терпеть невозможно.

— Немедленно разливайте водку! — командует магистр кулинарии Костенко.

Гофман мчится к машине за бутылкой, она в холодильном ящике. Вдруг я слышу Сергунин крик, на иврите.

— Тебя же, собака, за червями послали!

Оказывается, Салим и не думал искать насадку, он тихонько залез в машину, включил кондиционер и проспал все это время в приятной прохладе.

— Некогда сейчас выяснять! Бутылку сюда подать мгновенно! — кричит возбужденный Борька, он уже укладывает испеченные баклажаны на поднос. — Сейчас мы проведем премедикацию, — объясняет он.

— Это еще что такое? — настораживается Гофман.

— Выпьем сейчас по полному стакану и закусим этой жирной, полезной, витаминизированной пищей, — объясняет Костенко. — Потом около часа ни капли спиртного, зато по истечении этого срока пить можно будет литрами, не запьянеешь и голова утром болеть не будет.

— Хули тогда пить, если не запьянеешь? — удивляется обалдевший Сергуня. — Нет уж, я по своим правилам лучше бухать буду.

Он судорожными глотками опустошает стакан, потом по-босятски занюхивает хлебом и этот хлеб сжирает. Морда у него становится красная, глаза слезятся. Сергуня икает, кряхтит и мотает головой.

— Быдло! А еще еврей называется, — неприязненно комментирует Борька.

Грамотно проведя премедикацию, мы расслабленно курим. Рыбалка началась.

Попробуйте-ка вытащить пятикилограммового сома в водах умеренного климата, он вам доставит много хлопот. Здесь же, в теплой воде, эти скользкие усатые рыбины ленивы, изнежены. Вытащить из Иордана даже и шести-семикилограммового сома не представляет никаких сложностей. Он почти не сопротивляется.

Как только начало смеркаться, мы стали снимать сомов со всех донок, брали усатые хищники на любую наживку. Салим и Сергуня отцепляли их от крючков, а я тут же на берегу резал сомам головы. Это делается для того, чтобы рыбы не расползлись. Сом очень живуч и может переползать по суше значительные расстояния. Обезглавленные рыбы еще долго шевелятся. Да и головы продолжают какое-то время жить автономно от тела: раскрывают пасть, двигают усами. Хвосты я тоже отсекал острым ножом, затем потрошил рыбьи тела. Подготовленные тушки складывал в мешок. Отходы я собрал в кучу, потом выброшу их в речку, ниже по течению — к утру от всего этого не останется и следа. Дело в том, что воды Иордана густо заселены различными животными. Есть тут и падальщики — пресноводные крабы, именно они первые сбегутся на запах сомовьих останков и, быстро орудуя крепкими клешнями, выполнят свою санитарную функцию — сожрут все содержащие белок ткани, на дне останутся только отполированные белые кости. В реке также проживают водяные змеи, черепахи, крысы. Иорданская фауна богата и разнообразна. Нередко черепахи на крючок попадаются. Один раз я поймал и притащил домой довольно крупную рептилию. Хотел сварить черепаховый суп, а панцирь отполировать, покрыть лаком и повесить на стенку. Но теща выгнала меня вместе с черепахой, которую мне пришлось отнести к ближайшей канаве и там выпустить.

Анна Исааковна вообще не поощряла мои кулинарные изыски. Однажды я насобирал несколько десятков виноградных улиток и продержал их две недели в кладовке, подкармливая мукой, как рекомендовала книга «Французская кухня». Когда у улиток закончилась мучная диета, я принес их на кухню, чтобы приготовить блюдо «Улитки в сухом вине с базиликом и чесноком». Но теща крепостью встала у меня на пути к плите.

— Вот когда переедете в собственную квартиру, тогда и будете готовить себе все, что хотите, хоть червяков с тараканами, — решительно пресекла Анна Исааковна мои эксперименты.

Но вернемся к рыбалке.

Все, кроме Сергуни, стойко выдерживали установленный Борисом часовой мораторий на спиртное. Гофман же несколько раз подбегал к столу, прикладывался к бутылке и, занюхав рукавом, опять несся проверять донки — сомы клевали непрерывно, другая рыба не ловилась совершенно. Скоро нам надоело это однообразие, и мы поднялись к месту стоянки. Борька не торопясь занимался своим делом — готовил закуску, намереваясь провести приятную, долгую ночь в чревоугодии и возлияниях. На столе у него стояло множество пластиковых коробок, в них находилось мясо различных сортов, каждый сорт был замаринован по определенному рецепту. Борька — творческий человек, поэт кулинарии. Сергуня же, хлебнув еще раз из бутылки, отрубился под колесом автомобиля. В гастрономическом празднике он участвовать был уже не в состоянии.

— Смотри, Арканя, вот он — представитель богоизбранного народа, — сокрушался Борис Костенко.

— Иннахуй… — злобно мычал в ответ потомок Авраама и пытался пнуть Борьку ногой.

Салим вытащил из багажника свой мешок и стал сооружать какую-то сложную конструкцию, состоящую из стеклянной колбы, в которую он налил холодной воды, и металлических трубок. Затем он вытащил гибкий и длинный, как змея, шланг, подсоединил его к сооружению и стал наполнять глиняную чашку неизвестной темной массой. Потом горло чашки он плотно закрыл фольгой, в которой проделал зубочисткой несколько отверстий.

— Наргилла… — таинственно шепнул он нам.

Потом молодой араб выхватил из мангала раскаленный уголь и, аккуратно положив его на дырявую фольгу, стал энергично сосать свободный конец шланга. Вода в колбе забурлила.

— Кальян! — обрадовался я.

Салим передал шланг мне. Я сделал несколько сильных затяжек. Во рту почувствовался охлажденный дым, он ведь прошел через воду. Дым этот обладал свежим яблочным вкусом. Курительный прибор заставил нас вспомнить, что мы на Востоке.

Вольготно развалившись на теплой земле, я вдыхал ароматный дым, расслаблялся и чувствовал себя арабским шейхом, забыл, что на самом деле я — низкооплачиваемый эмигрант, зачем-то припершийся в чужую страну.

К утру мы допили водку, всю ночь слушая рассказы Салима о его любовных похождениях. Все истории были ложью от первого до последнего слова. Салим врал художественно, но не знал анатомических и физиологических особенностей женского тела, чем себя и выдавал.

Донки мы проверять не ходили. Зачем нам эти сомы? Не вкусные они, правильно евреи их не едят.

Пробуждение наше было вызвано грохотом и нецензурной руганью. Гофман переворачивал все вещи, перетряхивал одежду. Он искал водку.

— Куда водку спрятали, сволочи? — грозно и требовательно спросил он нас.

— Выпили всю, — было ему ответом.

— А как же я? — не понимал Сергуня.

— Тебе предлагали правильно пить. Ты отказался. Теперь вот тебя похмелье мучает. Сам виноват! — объяснил сложившуюся ситуацию Борька.

Сергуня скроил обиженную физиономию и ушел от нас. Он сидел на берегу и наблюдал как древний Иордан катит свои воды. Минут сорок сидел, пока мы собирались, чтобы ехать домой. Все это время Сергуня непрерывно плевал в одну точку. Салим подошел к Гофману и, ткнув пальцем в направлении образовавшейся лужи, спросил у Гофмана, как это называется. Салим хотел выучить русский язык и старательно отмечал в памяти новые слова.

— Это называется слюни, — отрешенно ответил Сергуня.

— Слюни?! — восхищенно заорал Салим, так понравилось ему это слово. — Слю-ю-ни! — смаковал арабчонок новое звучание.

Сергуня недовольно что-то бурчал.

— Слюни! Пощель ти на хуй! Слюни! — Салим в экстазе уже хлопал Гофмана по плечу.

Сергуня лениво угрожал арабу физической расправой, называя его гоем и арабской собакой.

— Собака? Со-ба-ка, — Салим отложил в память еще одно слово.

Да, с таким упорством он вскоре действительно выучит русский язык.

В машине, по дороге домой, Салим периодически толкал Сергуню локтем в бок.

— Слюни, — говорил он и долго ржал после этого.

Гофман молча, с каменной мордой ехал и смотрел в окно. За все время поездки он не проронил ни единого слова. Не мог нам простить, что водки ему не оставили.

Вернувшись с рыбалки домой, я столкнулся в коридоре с тещей.

— Аркадий, я шпроты из салаки купила, попробуй, — решила меня угостить Анна Исааковна.

— Шпроты не могут быть из салаки. Шпрот — это шпрот, салака — это совершенно другая рыба, она так и называется — салака. Шпроты из салаки звучит так же, как осетрина из лосося, — попытался я объяснить.

— Знаешь что? Хватит умничать! Шпроты — это консервы из любой копченой рыбы в масле. Рыбки только маленькими должны быть, — безапелляционно заявила теща.

Счастливая она женщина, всегда уверена в своей правоте. Завидное качество. Я вот, например, во всем сомневаюсь. Но ведь я сам недавно читал про эту рыбку. Называется Шпрот Балтийский.

Чтобы окончательно закрыть вопрос, я направился в свою комнату и взял с книжной полки атлас — определитель рыб. Читаю:

«Sprattus sprattus balticus [Schneider 1904] — Шпрот Балтийский. У представителей рода рот верхний, маленький. Последние лучи анального плавника нормальной длины. Брюшные плавники лежат впереди или под началом основания спинного плавника. Тело сравнительно высокое. В киле 31–34 чешуйки. Морская рыба, зоопланктофаг. Длина тела около 17 см. Встречается в Балтийском море».

Торжествуя, выношу раскрытый атлас. Теперь-то уж Анна Исааковна убедится в моей правоте. Злорадствуя, зачитываю теще заметку.

— Ой, да мало ли что в этих книжках написано! Ты вон тоже пишешь что-то, только никому твоя писанина не нужна, — оппонирует госпожа Цехмейстер.

— А может быть все-таки кому-нибудь и нужны будут мои книжки? — осторожно спрашиваю я.

— Нет! — теща не оставляет мне и тени надежды. — Да и книжек никаких у тебя пока нет.

 

Глава 6. Снова служба

Пришла почта. В ящике лежал конверт из грубой, волосатой бумаги зеленого цвета. Треугольный штамп с буквой «цадик» в центре не оставлял сомнений — Армия Обороны Израиля проявляла ко мне интерес. Внутри конверта — повестка: я обязан явиться в военкомат для прохождения медкомиссии с целью проверки здоровья перед призывом на военную службу. Ну вот, опять! Я ведь уже отслужил два года в Советской Армии. А теперь еще и здесь предстоит. Хотя я не против, мне нравится военная служба.

После демобилизации из Советской Армии мне еще несколько лет снился один и тот же сон — повторный призыв. Но никак не думал, что случится это в Израиле.

— Раз уж ты в Израиле теперь живешь, то должен служить как все, — поучает меня Инга.

— Родина моя — Россия, на Израиль мне наплевать и на его армию тоже! Мы с тобой все равно отсюда уедем.

— Неизвестно еще… — туманно ответила жена.

Не придал я тогда значения этим словам, а зря. Они обозначили первую трещину в жизни нашей семьи. Если раньше Инга была готова со мной хоть на край света, то теперь она уже начинала сомневаться. Видимо, что-то, где-то я упустил.

* * *

У эмигрантов есть одна очень серьезная проблема — общение. Покинув родную страну, люди оставили там устоявшийся, проверенный круг общения, друзей. Создавать все это заново тяжело, поскольку большинство людей изменили здесь свой социальный статус, стали заниматься не привычным для себя трудом. Найти в Израиле близких по духу и интересам людей чрезвычайно трудно.

Сергуня, несмотря на все его закидоны, всегда был мне симпатичен — пофигист, оптимист, неудачник, деклассированный элемент, алкоголик и весельчак. Я решил пригласить его в гости, с супругой, чтобы и Инге было с кем общаться. Повод собраться был — отметить мой призыв в израильскую армию. Сергуня с готовностью откликнулся на это предложение и обещал непременно появиться у нас в пятницу вечером.

— Пожрать только побольше приготовь, а я водки принесу, — сказал Гофман.

— Насчет жорева не беспокойся. Вы острую пищу любите?

— Мы любую пищу любим, главное, чтобы ее много было, — Сергуня похлопал меня по плечу и плотоядно улыбнулся.

К пятничному вечеру я наготовил мяса, рыбы, Инга настрогала салатов. Сидим, ждем прихода четы Гофманов. Жену Сергунину я еще ни разу не видел, знал только, что ее зовут Анжелика. Хохлушка, наверное.

Ровно в назначенное время гости явились. Разодетые не по-израильски шикарно. Сергуня в галстуке даже, хотя и нелепо смотрелась эта легкомысленная тряпочка на его бычьей шее. Гофманы были сдержаны, церемонны, матом не ругались… пока. Анжелика оказалась видной, пышной дамой, грудь ее была необъятна, наверное, только Сергуня мог обхватить это богатство своими лопатообразными ручищами. Взгляд у Анжелики быстрый, лукавый, оценивающий. «Любит и умеет ебаться», — автоматически отметил мой мозг. В подтверждении этой мысли Сергунина жена стала задумчиво водить пухлым пальчиком по краю бокала. Аллан Пиз однозначно трактует этот жест, а он психоаналитик с мировым именем.

Тем временем мы уже немного выпили и закусили. После третьей рюмки разговор приобрел естественное течение, гости немного раскрепостились, заговорили более свободно, стали шутить. Водка — лучшее коммуникативное средство! А то так и сидели бы — о погоде говорили да о ценах на рынке. Сергуня завелся, постоянно требовал налить еще водки. Он рассказывал байки из жизни таксистов и пассажиров. Интересно, образно рассказывал. Через полчаса Гофман на полуслове оборвал свой рассказ и вышел из квартиры.

— Я сейчас вернусь, — бросил он в дверях.

— Куда это он? — спросил я у Анжелики.

— Куда угодно. Пьяный Гофман непредсказуем, — спокойно ответила она.

— Может быть, вернуть его? — осторожно поинтересовалась Инга.

— Да ну его, надоело за ним бегать. Ничего с ним не случится. Да и опасно это, он пьяный — совсем дурак и агрессивный к тому же.

Посидели мы еще с полчаса, втроем уже, чаю попили, и я отправился провожать Анжелику.

На подходе к дому Гофманов я почувствовал сильный толчок в бок и очутился в густых зарослях кустарника. Рядом со мной было много горячего, упругого тела. В упор на меня смотрели глаза Анжелики, она страстно и жарко дышала и вдруг темпераментно стала кусать мое ухо, рука ее, немного поблуждав, ухватила меня за член. Эрекция возникла автоматически, но секс с женой товарища не входил в мои планы. Я уже собирался объяснить это Анжелике, но тут мы оба услышали Сергунин голос. Совсем рядом. Гофман матерился и, видимо, нажимал на кнопки сотового телефона — тот жалобно пищал.

Мы с Анжеликой тихонько раздвинули кусты и увидели Сергуню, сидящего на скамейке около подъезда. Наконец он дозвонился до нужного абонента и заговорил внятно и осмысленно.

— Теща? Здорово! Слушай, а Анжелика-то не у тебя случайно? Мы сейчас у Аркани в гостях были, а потом я ее потерял… — бубнил Сергуня в трубку.

Невидимая теща что-то резко отвечала. Гофман молчал. Потом нажал на кнопку отбоя.

— Сама ты, блядь, пьяная… — сказал он в темноту южной ночи и задумался о чем-то своем.

— Я же говорила, что ему пить нельзя — полным идиотом становится, — шепнула мне Анжелика.

Я сделал вопросительное лицо.

— Теща-то его в Приднестровье сейчас, как я могу у нее оказаться? Это несколько тысяч километров отсюда.

Анжелика вышла из кустов и заговорила с мужем.

— Домой! Спать, скотина! — донеслось до меня.

* * *

Об израильской армии я имел некоторое представление. Сведения о ней я получал из телевизионных репортажей. Меня поражала решительность и бескомпромиссность израильских военных.

Пример. В одной из африканских стран исламскими боевиками был обстрелян ракетами израильский самолет, прямо в аэропорту, на взлете. Пилотам все-таки удалось поднять машину в воздух, на борту находилась группа туристов из Тель-Авива. Люди нервничали, могла ведь последовать повторная атака террористов. Но граждане Израиля всегда уверены в своих вооруженных силах и правительстве: на произвол судьбы их не бросят.

Через несколько минут пассажиры атакованного самолета увидели в иллюминаторы несколько истребителей, на крыльях этих машин-убийц были нарисованы шестиугольные иудейские звезды, за штурвалами — хладнокровные, четкие парни; для того, чтобы оказаться здесь, они нарушили несколько государственных границ и готовы без размышлений уничтожить любую цель, угрожающую гражданам их страны… Ну, приятно ведь осознавать, что о тебе заботится государство, подданым которого ты являешься.

Второй пример. Одна из террористических арабских организаций конкретно достала руководство Армии Обороны Израиля. С территории Ливана постоянно летели ракеты и доставляли много неприятностей жителям северных районов еврейской страны. Штаб террористов находился в деловом центре ливанской столицы. Средь бела дня со стороны Средиземного моря в Бейрут влетели два боевых вертолета. Бортовые компьютеры быстро отыскали в городе нужное здание. На несколько секунд вертолеты зависли в воздухе, этого хватило, чтобы скорострельные пушки выполнили свою работу — через оконные проемы были расстреляны все, кто находился в это время в офисе террористической организации. Сделав свое дело, вертолеты покинули территорию Ливана, на их бортах не было ни единого опознавательного знака, какому государству принадлежали боевые машины — неизвестно.

Это я привел первые вспомнившиеся мне примеры, а были ведь еще и стремительные победоносные войны, когда крошечный Израиль давал просраться сразу нескольким полноценным арабским странам одновременно.

Меня нельзя назвать юдофилом, но действиями еврейских военных я всегда восхищался. Теперь вот и мне предстояло послужить в Армии Обороны Израиля. Ну что же, плюсы в этом, конечно, есть:

1. Мне будут платить деньги.

2. Там будут новые, незнакомые люди.

3. В армии можно подучить иврит.

4. Военнослужащим бесплатно лечат зубы.

5. Можно будет сделать интересные фотографии.

6. Семья отдохнет от меня, а я от нее.

Минусов я не смог найти, как ни старался, ну это и не удивительно — я ведь оптимист.

И вот я принял душ, кинул в сумку комплект чистого белья, зубную щетку и поехал в Хайфу, на медицинскую комиссию. В здании, где проверяли здоровье потенциальных военнослужащих, на меня составили медицинскую карту и отправили проходить врачей-специалистов. Первым делом из меня выкачали немного крови, потом заставили нассать в узкую пробирку. Взвешивание показало, что масса моего тела достигла 98 килограммов. Зато при измерении роста меня, в буквальном смысле слова, унизили — украли два сантиметра.

В одном из кабинетов меня заставили полностью раздеться и остались очень недовольны моим необрезанным членом и медным крестом, который висел у меня на груди.

— Чего вы морды кривите, я к вам в армию не напрашиваюсь, сами меня позвали, — сделал я замечание врачам.

— Извините, — попросили прощения эскулапы.

— Вот так! — удовлетворенно поставил я точку в разговоре и вошел в следующий кабинет.

Невропатолог сначала нежно водил по моему телу иголкой, с интересом заглядывая в глаза. Потом пригласил присесть на стул и принялся размахивать перед моим лицом каучуковым молотком.

— Положи ногу на ногу, — приказал врач.

Когда я выполнил его требование, доктор изъявил довольно странное желание.

— Оскалься! — попросил он.

Ну, думаю, мутотень какая-то начинается. Но обнажил все-таки зубы в хищном оскале, зарычал даже, чтобы натуральнее получилось. Зря, наверное, — доктору, похоже, не понравилась получившаяся у меня звериная морда, а может он просто испугался. Не знаю. Но невропатолог вдруг с остервенением начал бить меня молотком под коленную чашечку. Нога моя самопроизвольно запрыгала.

— Чего ты бьешь-то, сам ведь просил оскалиться, — возмутился я.

— У тебя травмы головы были? — вместо ответа спросил доктор.

— Были, конечно! Что ты сам не видишь? — я указал ему на шрамы, которые покрывали мой череп.

— Хорошо! — обрадовался этот странноватый врач и стал что-то писать в моей медицинской карте.

— Теперь иди к психиатру, — добавил он.

— Что, все так плохо?

— Иди, иди, — невропатолог явно не хотел меня расстраивать.

Психиатр был более приветлив, да и молотка у него в руках, слава богу, я не заметил.

— Водку пьешь? — задушевно спросил доктор.

— Бывает, но предпочитаю коньяк или горькие настойки.

— И часто выпиваешь?

— Да почти каждый день.

Психиатр сделал пометки в медицинской карте.

— А голоса посторонние тебе не слышатся?

— Да нет, мне жены с тещей достаточно, посторонних голосов еще не хватало.

— А бывает такое, что тебе хочется разбить какой-либо предмет, сломать его? — доктор, казалось, пытался проникнуть в мой мозг.

— Почти все предметы, попадающие в мои руки, ломаются сами, без моего участия.

— Хм… интересно…

— Интересного тут мало. Денег жалко.

— Аркадий, на следующий вопрос я попрошу тебя ответить предельно искренне.

— Постараюсь, — пообещал я.

— Увлекался ли ты половыми извращениями? — шепотом спросил врач и подался вперед.

— Было, — честно, как и обещал, ответил я.

— Что было? — психиатр снял очки и перегнулся через стол, глядя мне в глаза. Он был настолько заинтригован, что даже вспотел.

— В возрасте десяти-двенадцати лет я давал кошке свою залупу лизать.

— А чем ты ее намазывал? — с неподдельным интересом спросил доктор.

— Кого?

— Ну, некоторые смазывают головку полового члена сметаной или сгущенным молоком, для того чтобы кошку привлечь. Говорят, что и шоколадную пасту успешно можно использовать, — увлеченно говорил психиатр, было видно, что тема половых извращений ему интересна и близка.

— Я уж и не помню. По-моему, ничем не мазал.

— Странно… Обычно все-таки приманка требуется, — задумался доктор.

— Может быть, тебе валерьянку попробовать в качестве заманухи? — предложил я.

— Хм, хм… В этом, пожалуй, есть рациональное зерно…

Он молча просидел несколько минут, погруженный в свои мысли.

— Ну что, мне можно идти? — напомнил я психиатру о своем присутствии.

— Последний вопрос — наркотики употребляешь?

— Курил пару раз марихуану. Не понравилось мне.

— А Л.С.Д. не пробовал?

— Нет, как-то случая не было.

— А вот это зря! Очень забавная штучка, — развеселился продвинутый, современный доктор.

Психиатр был последним специалистом в списке. Я вошел в комнату, где заседала медицинская комиссия — несколько военврачей в форме. Они пролистали мои бумаги и вынесли вердикт: «ГОДЕН К СЛУЖБЕ БЕЗ ОГРАНИЧЕНИЙ».

— Только героизма от меня особого не ждите, — предупредил я членов комиссии.

— Мы и не ждем. Не волнуйся. Ты будешь призываться ежегодно на тридцать шесть дней в качестве резервиста Армии Обороны Израиля.

После медкомиссии я прошел в следующее здание. Здесь мне намазали руки черной, липкой массой и попросили отпечатать ладони на листе бумаги, затем каждый палец отдельно. Едва я отмыл руки, как меня пригласили в отдельный кабинет, там стояло удобное кресло с неизвестным аппаратом, прикрепленным к спинке.

— Садись, — предложила аккуратная девушка в военной форме и нажала на кнопку.

Из-за спины у меня выполз электронный сканер и начал медленно, издавая легкое жужжание, объезжать по кругу мою голову, отмечая малейшие неровности черепа. Отдельно он зафиксировал состояние зубов.

— Все, свободен, — объявила девушка-экзекутор.

Я с сожалением вылез из удобного, гостеприимного кресла и отправился в следующую инстанцию. Здесь мне выдали две металлические пластины с отверстиями посередине, на них была написана моя фамилия и многозначный номер.

— Одну наденешь на шею, вторую сломаешь пополам и зашьешь каждую из половинок в ботинки, — объяснили мне.

— В ботинки-то зачем зашивать?

— Если от тебя останется только стопа, мы сможем опознать ее и похоронить под твоим именем.

— Спасибо.

— Не за что. Вот тебе еще карточка, зашей ее в куртку.

— Что это за карточка?

— В ней отражены права военнопленных, утвержденные международной конвенцией, — объяснил мне военный, похожий на Швейка, одутловатый, с добрым и глупым лицом.

— Ты думаешь, что если я попаду в плен, мне поможет эта бумажка?

— Нет, конечно, она тебе не поможет, но таков порядок — тебе сказали, значит, зашей, — тупо повторил исполнительный вояка.

Собрали нас всех, великовозрастных призывников, в кучу — человек пятьдесят набралось — и повели в железный сарай. Здесь выдавали обмундирование и вещи, необходимые солдату в нелегком военном быту. Переоделись мы в темно-зеленую одежду, половинки железных пластинок, как нас и учили, спрятали в ботинках.

У широкого железного прилавка выстроилась очередь — получать те самые, необходимые в быту вещи. Каждому выдали по довольно объемному мешку. Когда я открыл свой кофр, удивлению моему не было предела: в мешке было все! Для соблюдения личной гигиены: упаковка одноразовых станков, пена для бритья, полотенце, мыло, зубная щетка и паста, два комплекта специальных противогрибковых носков, тальк — чтобы ноги не прели. Отдельно — упаковка перевязочного материала, складной нож, авторучка, блокнот, средства для чистки оружия, люминесцентные повязки на одежду, фонарь… Мы оторопело перебирали эту кучу. Все присутствующие здесь парни отслужили в свое время положенный срок в рядах Советской Армии, там, кроме портянок и куска хозяйственного мыла, не давали ничего.

Вдруг послышался какой-то визг. Визжал, брызгая слюной, молодой человек с лицом порочного старца.

— У вас на витрине лежит бритвенный станок фирмы «Жиллетт», а вы мне какой-то низкосортный «Шик» подсовываете.

— Это одного уровня фирмы, — спокойно объяснили визжащему.

— Не надо мне ничего втюхивать, я свои права знаю!

Тут к истеричному защитнику своего оскорбленного достоинства подошел стройный крепкий паренек и негромко сказал по-русски:

— Слушай ты, гнида, из-за таких крохоборов и вонючек как ты, нас, нормальных еврейских пацанов и называют жидами.

— Не сметь так со мной разговаривать! — взвился искатель справедливости. — Где тут у вас командование?

Его проводили в кабинет начальника службы обеспечения. Из-за двери тут же послышался знакомый визг. Через несколько минут в кабинет ворвались двое парней с сержантскими нашивками и отвезли поклонника фирмы «Жиллетт» в армейскую тюрьму. На недельку. Остальных отправили по домам на два дня.

— Явиться точно в срок для получения оружия, — получили мы приказ.

* * *

Дома я решил сделать одно важное дело, которое давно задумал. Я планировал приготовить настойки. В армии мне предстояло служить больше месяца, как раз они и подоспеют к моему возвращению. Я вымыл и высушил банки, подготовил к ним крышки, разложил на столе ингредиенты, которые будут использоваться для приготовления настоек. Кроме спирта, разбавленного очищенной водой, здесь еще были: нарезанный соломкой имбирь, свежая мята, изюм, черный кофе в зернах, лимон, кардамон, тмин, кориандр, корица, ванильный и обычный сахар, черный перец горошком и красный в стручках. Комбинируя различные пряно-вкусовые добавки, я создал в каждой из банок определенный сорт настойки, в завершении залив посудины спиртом и закупорил их.

Расставив настойки в ряд, я закурил и присел на стул. Взгляд оторвать невозможно было от моих творений! Какая палитра цветов! От почти черного до нежно-желтого. В банках непрерывно происходило движение: то вдруг желтым солнцем всплывет наверх круг лимона, то, подобно чугунным ядрам, начнут падать на дно горошины черного перца, веточки мяты образовали в банке фантастической красоты джунгли. Одним словом, я наслаждался эстетикой своей работы как художник, творец!

Возвышенное мое настроение хамски оборвал стук, раздававшийся из коридора — кто-то дубасил ногами в железную дверь.

— Кто?! — зверским голосом рявкнул я.

Ответом был все тот же стук.

— Кто?!! — превращаясь в чудовище, заорал я вновь.

— Кто, кто… инкогнито!

Конечно, кому же еще быть — Гофман приперся.

— Сергуня, я сплю, — пришлось мне соврать.

— Уже нет, если отвечаешь, открывай давай.

Пришлось впустить.

— Чего это ты прячешься? Дрочишь? — Гофман подозрительно поглядел на мои руки.

— Для этого у меня еще месяц впереди.

— Смотри у меня! — с угрозой произнес Сергуня.

— А ну-ка вон отсюда! — я сделал попытку вытолкнуть Гофмана из квартиры.

— Чего ты, Арканя, я ведь пошутил, — Сергуня уцепился за дверь.

Махнул я рукой и пошел на кухню.

Пока Сергуня был в туалете, мне удалось спрятать несколько банок с драгоценными напитками в шкаф.

— А это что такое? — заинтересовался Гофман и ткнул толстым пальцем в направлении стола.

— Настойки делаю.

— То-то я с лестницы еще запах спирта уловил! — обрадовался незваный гость.

Я отлучился на несколько минут в спальню, Гофману этого времени было достаточно. Вернувшись на кухню, я увидел на столе помидоры, огурцы, нарезанный хлеб. Вытащив из микроволновой печи полную тарелку дымящихся сосисок, Сергуня деловито поливал их кетчупом.

— Ты что, голоден? — спросил я.

— Это не еда, это закуска.

— И что же ты закусывать будешь?

— Вот же на столе банки, — недоумевая отвечал Гофман.

— Сергуня, ты хоть немного разбираешься в словообразовании?

— Мне это ни к чему, а что?

— Слово «настойка» происходит от слов «стоять», «настаиваться». А для того, чтобы настояться, нужно время. Не так ли?

— Ну, полчаса-то стоят они уже?

— Им месяц, минимум, стоять надо!

— Арканя, не болтай ерунду. В жарком израильском климате любой настойке и двадцати минут хватает. Наливай!

— Ладно, давай попробуем.

Сергуня так убедительно говорил, что я почти поверил ему. Я налил по стопке мятной.

— Арканя, это не серьезно, так ты никакого вкуса не ощутишь, — Сергуня взял пивной бокал, плюхнул в него из каждой банки граммов по пятьдесят и выпил.

Когда мы заканчивали последнюю емкость, я спросил у Гофмана, почему его в армию не призывают, а меня быстренько заграбастали.

— Потому, Арканя, что ты гой, христианин и для нашего еврейского государства никакой ценности не представляешь, — объяснил Сергуня.

— Ты ведь тоже крест на шее носишь, я сам видел. Помнишь? На Иордане.

Гофман вытащил из банки зелень мяты, отжал из нее жидкость себе в стакан и снисходительно произнес:

— Ты пьяный уже совсем, всякая хуйня тебе мерещится, — он распахнул ворот рубашки, и я увидел на груди у этого оборотня шестиугольную звезду…

* * *

Получил я оружие — легендарную американскую винтовку М-16. Америкосы сделали из нее национальный символ, фетиш, гордятся совершенным на их взгляд автоматом. Я как сторонний наблюдатель должен сказать правду: М-16 — полное говно. Никакого сравнения с нашим «калашом» это оружие не выдерживает. Автомат Калашникова — идеальная, в высшей степени надежная машина. Мороз, тропическая жара, дождь, снег, песок и грязь — все ему нипочем. А М-16 годится разве что для стрельбы в школьном тире.

Нас повели на стрельбище. Выдали патроны и разделили на группы, по двенадцать человек в каждой. Пристреливать оружие надо было из положения лежа. По команде сержанта моя группа улеглась на брезент, лихо у нас это получилось, по-ковбойски. Каждый хотел показать израильтянам, что мы тоже кое-чему обучены в Советской Армии. Стреляли одиночными и короткими очередями. Результаты порадовали сержантов, они восхищенно цокали языками, рассматривая продырявленные мишени.

После стрельб нас накормили, выдали каждому по сто пятьдесят патронов, каску, разгрузку под магазины с боеприпасами и две фляги. Жить нам определили в палаточном городке. Каждая палатка была рассчитана на десять военнослужащих, внутри уже стояли раскладушки и были приготовлены спальные мешки. Я занял угловую койку. Соседом моим оказался нагловатый парень, горский еврей Владик.

— Владлен, — представился он.

— Это имя расшифровывается как Владимир Ленин? — уточнил я.

— Да, отец у меня всегда был убежденным коммунистом.

— Ну что же, нормальное, звучное имя. Меня папаша вообще Спартаком собирался назвать.

Выпили мы с Владимиром Лениным водки за знакомство и забрались в спальные мешки, общение с остальными обитателями палатки отложили на завтра. Едва я приклонил голову и закрыл глаза, как бесцеремонный Морфей тут же уволок меня в свое царство. Там я увидел

Второй сон

Я не эмигрант и служу не в израильской армии, а в диком монгольском войске. Орда наша обложила со всех сторон древний город Ерушалайм, от него нас отделяют только высокие крепкие стены. Ерушалайм — непонятное для нас слово. Пленный переводчик путается, переводя с еврейского на монгольский, то называет этот город Ир Шалем — неделимый город, то Ир Шалом — город мира. Нам, монголо-татарам, это все равно, главное, что мы узнали — в этом населенном пункте живет много ювелиров, торговцев, просто богатых людей. Много золота и драгоценных камней находится в этом городе. Второе, что порадовало меня и моих товарищей — обилие красивых, фигуристых женщин, населяющих Ерушалайм. Мы жадно рассматриваем их своими узкими, цепкими глазами, в наших диких мозгах зреют сексуальные фантазии на их счет. Уже завтра мы, на правах победителей, овладеем ими. Еврейские женщины наравне со своими мужьями готовятся отражать нашу атаку: варят смолу, чтобы лить ее нам на головы, поднимают на крепостные стены камни, подносят оружие. Наивные люди! Никто и ничто не может противостоять монгольскому натиску.

За ночь пленные арабы установили напротив ворот таранные машины. Я сам ходил контролировать их работу, подгонял плетью, торопил. С первыми лучами солнца мы, шутя проломив оборонные сооружения, врываемся в Ерушалайм. Весело смеясь, мы рубим кривыми саблями и расстреливаем из тугих луков защитников города. Мы не знаем таких слов, как жалость, милосердие, снисхождение к побежденным. У нас другое мировосприятие и нет никаких духовных ценностей. Мы монголы — воины, захватчики, поработители планеты, и цель у нас только одна — захватить весь мир, обложить его данью, заставить работать на нас.

За два часа мы превращаем цветущий город в кромешный ад, опрокидываем его в тартарары. Переметные сумки у каждого воина полны драгоценностей, за каждой лошадью плетутся на волосяных арканах пленные женщины. А мужчин мы всех зарезали, ловко орудуя тонкими кривыми ножами. Горы трупов лежат в пустом, растерзанном городе. Здесь нам больше делать нечего, орда движется дальше. Следующий город — Багдад, он тоже будет обращен в прах, мы не оставим камня на камне…

Откуда такой сон выплыл, какие участки мозга сработали? Я ведь совсем не кровожадный человек и не приемлю насилия. Я можно сказать, гуманист. Наверное, во сне проснулись гены моего далекого пращура — хана Шугая…

Проснувшись утром, я обнаружил себя в одиночестве лежащим в палатке. Все раскладушки были пустые. Где остальные военные? Не вылезая из спального мешка, я закурил. Внезапно кто-то властной рукой откинул полог палатки. Передо мной предстала не очень симпатичная девушка в военной форме, тонкие губы она гневно поджала, глаза ее метали молнии.

— Как фамилия?! — задыхаясь от бешенства, спросила девушка.

— Шугаев.

— Шугаев, ты что, еще не осознал, что находишься в действующей армии?

— А ты-то кто вообще такая? — возмутился я ее манерами.

— Я — сержант, командир твоего отделения.

— Ну и что теперь? Я вдвое старше тебя, как ты со мной разговариваешь?

— В армии только звание играет роль, возраст не имеет значения, — отчеканила девчонка.

— Ну и что ты хотела?

— Все отделение уже давно в строю, а ты лежишь тут и куришь.

— Меня никто не разбудил.

— Через две минуты быть в строю! — приказала командирша и вышла из палатки.

Спал я не раздеваясь, поэтому мне нужно было только обуться и повесить на шею автомат. Через минуту я встал во вторую шеренгу, рядом с Владиком.

— Вы находитесь на учебной базе Армии Обороны Израиля. Здесь вы будете получать необходимые знания в течение месяца. Я ваш командир, зовут меня Ирис, — говорила уже знакомая мне девчонка.

— Баба командир! Издеваются над нами, — шепнул Владик.

— Сейчас вы должны заправить кровати, произвести утренний туалет. На это отводится пятнадцать минут. Потом завтрак, после которого мы пройдем в учебные классы и приступим к занятиям, — Ирис огласила распорядок дня.

Мы разошлись по палаткам. Скатав спальный мешок, я уже собирался идти чистить зубы, но тут заметил незнакомого волосатика, копающегося рядом с кроватью Владика.

— Ты чего это там ищешь? — спросил я.

— Владлен сказал заправить его постель, — ответил мужчина.

— И ты что, согласился?

— У меня другого выхода не было…

— Как это не было? Почему? — не понимал я происходящего.

— Он крутой, я его боюсь, — затравленно оглядываясь, прошептал волосатик.

— Ты кем работаешь?

— Я скрипач…

Его ответ помог мне прояснить ситуацию. В закрытом мужском коллективе подобным людям живется тяжело. Издеваются над ними все, кому не лень. Раньше я защищал подобных дохляков, но потом убедился в том, что это неблагодарное занятие. Некоторым людям просто нравится пресмыкаться, исполнять чужую волю, унижение для них приятно. Возможно, это проявления латентного мазохизма. Выходцы из богемной среды особенно отличаются в этом плане.

— Смотри, аккуратно заправляй, а то Владлен переделывать заставит, — предупредил я скрипача.

— Я и так стараюсь, — ответило ничтожество.

— А ботинки ты ему уже почистил?

— Он об этом не просил…

— А ты прояви инициативу, сам предложи. Музыкант задумался. Я с отвращением выплюнул окурок и пошел умываться.

* * *

Что представляет из себя календарь петербуржца? Ну, давайте бегло рассмотрим его. Итак, январь: Новый год, Рождество, мандарины, салат «Оливье», снег, морозы, лыжи и санки. Работать в этом месяце некогда. Февраль: зимняя рыбалка, слалом, распитие алкогольных напитков, День защитника Отечества, Масленица, блины, икра, водка… Март: Женский день, мимозы, подледная ловля корюшки и бельдюги в Финском заливе, предвкушение весны. Апрель: весь город пахнет свежими огурцами — на каждом углу торгуют корюшкой, снега уже почти нет, на деревьях набухают почки. Вербное воскресенье, Пасха, крестный ход, куличи, крашеные яйца. На подоконниках — рассада помидор и огурцов. Май: тепло, молодая зелень, сморчки в сметане, маринованная минога, Первомай, День Победы, салют, начало белых ночей, полные сети рыбы, острога, пиво рекой. Июнь: белые ночи, пивные фестивали, полные набережные раскрепощенного, контактного народа, разведенные мосты, концерты под открытым небом, почти голые женщины с тщательно выбритыми ногами. В этом месяце не то что работать — поспать некогда. Июль: жара, пляж, купание, люди бронзового цвета, шашлыки, ловля раков. Пошли грибы, «хачики» завалили город овощами и фруктами. Август: на дачах поспевает урожай, в лесу пошел белый гриб. Засолка огурцов на зиму. Бабки готовят варенье и компоты. В городе никого нет (одни приезжие). Паутина, мухи. Холодная окрошка, хлебный квас. Сентябрь: нарядные дети с цветами идут в школу. Начало театрального сезона. Маринование боровиков, соление груздей. Дыни и арбузы. Бабье лето, тепло, «бархатный сезон». Октябрь: золотая осень, воздух прозрачен и свеж, холодает, начинает ловиться налим. Самые яркие краски в году. Ноябрь: холодно, мокрый снег, слякоть, годовщина восстания большевиков. Поганый месяц. Спасение от тоски — коньяк, горячий чай с лимоном, посещение музеев, выставок. Декабрь: подготовка к Новому году, елочные базары, радостная предпраздничная суета, подарки, хурма, шампанское, петарды, бенгальские огни. Общее настроение: «Жизнь — прекрасна!»

А теперь взглянем на календарь израильского эмигранта. Он очень прост: с начала января и до конца декабря — вечная зелень, палящее солнце, зимой, правда, бывают дожди. Ежедневная монотонная работа, погоня за сверхурочными часами, подсчитывание долгов. В редкий выходной день — часовая вылазка на «природу» (которая отсутствует), пожирание там полуфабрикатов, подогретых на купленных в магазине углях, бутылочка пива (завтра на работу). Общее настроение: «Жизнь — говно!»

Единственная отрада эмигранта — ежегодные полтора месяца в армии. Здесь все в равных условиях. Можно наконец пообщаться не только с пролетариями. В моем подразделении были программисты, владельцы магазинов, ресторанные певцы, художники, верхолазы. Все рады, что вырвались из привычного круга общения. В палатках разговоры до утра.

Среди всех этих разномастных личностей хожу я — никому пока не известный писатель Шугаев Аркадий, уже не очень молодой русский парень с монгольско-цыганскими корнями, одетый, как и все здесь, в хаки. На плече у меня — автомат.

Быстро пролетели две недели теоретических занятий на учебной базе. Командование решило, что мы созрели для практических, реальных действий. Однажды утром нас погрузили в армейские джипы и повезли на оккупированные территории, в Палестину. Здесь нам предстояло охранять одну из военных частей — стоять на наблюдательных вышках, дежурить на блокпостах, курсировать на патрульных машинах.

Пересекая израильскую границу, джипы остановились на последнем перед территориями блокпосту. Поступил приказ зарядить оружие. Дальше — вражеская земля.

— Аркадий, прошу тебя быть более дисциплинированным. Не забывай, что мы едем выполнять боевые задачи, — обратилась ко мне сержант Ирис.

— Почему именно меня ты предупреждаешь?

— Ты вызываешь у меня наибольшее опасение.

— Почему это? Ты вообще ко мне постоянно придираешься, я переведусь в другое отделение, ты меня уже достала.

Ирис ничего не ответила, она пристально вглядывалась в склоны гор, обступивших шоссе.

Я тоже стал смотреть в окно. Окружающий пейзаж был довольно угнетающим. Почти лысые горы, песок, камни. Оживляли обстановку только колоритные бедуины, изредка проезжающие на верблюдах, одеты эти дети пустыни были в бесформенные одежды, лица обожжены агрессивным палестинским солнцем, на головах известные всему миру арабские платки.

Джипы въехали на горку, и мы увидели конечную цель нашего путешествия — настоящую крепость. Километры колючей проволоки, сотни тонн бетонных плит, мешки с песком, массивный шлагбаум, наблюдательные вышки. Вооруженные часовые запустили нашу колонну на территорию военной базы.

— Здесь вы пройдете недельную стажировку, — объявили нам.

На базе были уже не палатки, а довольно комфортабельные домики с комнатами на четыре человека. На каждые несколько комнат полагался телевизор и видеомагнитофон. В таких условиях можно служить!

Первая моя смена уже через два часа, я должен был отстоять четыре часа на вышке. Меня кратко проинструктировали, посадили в открытый джип и повезли на пост.

На вышке я сменил такого же великовозрастного военнослужащего, как и я сам. Звали его Юваль. Фактурный парень был этот Юваль — лысый, с испанской бородкой, в очках с желтыми стеклами. На посту он стоял, закутавшись в пончо, и курил короткую трубку, источавшую приятный дым голландского табака.

— Я тебе кофе оставил. Взбодрись, — приветствовал меня часовой.

— Спасибо, — поблагодарил я этого душевного парня и принял термос, наполовину залитый душистым напитком.

Юваль сдал мне пост и отправился спать. Автомат я поставил в угол, снял разгрузку, предварительно вытащив из нее две фляжки, в одной из которых была водка, а в другой — питьевая вода.

Глубокая ночь. Моя смена с двух до шести часов утра. Я удобно расположился на стуле и приступил к исполнению своих обязанностей.

В окно вышки я вижу оккупированные Израилем территории на много километров. Внизу, за ограждениями, простерлась мирная сегодня Рамалла — столица Палестины. По склонам гор вокруг нашей военной базы налеплены арабские деревни. Все тихо. Палестинские крестьяне мирно спят. Под вышкой бегают шакалы, рыщут чего-то, пропитание пытаются найти. Где-то вдали зловеще ухает сова.

Я делаю из фляжки №1 большой глоток, водка привычно обжигает пищевод, по телу разливается благостная теплая волна. Закурив сигарету, я наливаю из термоса раскаленный, сладкий кофе. Впереди у меня четыре часа службы, есть время подумать, помечтать. Я внимательно наблюдаю за сектором ответственности вверенного мне поста. Все спокойно. Об этом я докладываю по телефону начальнику караула. Выслушав, он удовлетворенно вешает трубку на своем конце провода.

А это еще что такое?! По направлению к моей вышке движется некая смутная фигура.

— Остановись и назови себя! — требовательно кричу я в темноту сначала на иврите, потом на арабском.

Фигура продолжает молча и уверенно двигаться в моем направлении. Беру из угла автомат, передергиваю затвор.

— Стой, или я начинаю стрелять.

— Хорошо, Аркадий, ты правильно действуешь, — неопознанная фигура, наконец, озвучивает себя.

Это Ирис, моя командирша. И чего ей не спится? Опять меня воспитывать пришла. Что ей надо? Именно ко мне придирается постоянно. Она уже поднимается на вышку, гремя ботинками по железной лестнице.

— Почему ты не надел бронежилет, где разгрузка? — начинает Ирис.

Я молча сажусь на стул и предвкушаю длинную занудную проповедь. Девушка-сержант развернуто объясняет, что сейчас я принадлежу Армии Обороны Израиля и обязан выполнять все требования непосредственных начальников.

— Хуй вам, я сам себе принадлежу, — спорю я на родном языке с особой, не знающей ни слова по-русски.

Ирис внезапно замолкает и подозрительно вглядывается мне в глаза, светя в них фанариком.

— Ты алкоголь случайно не употреблял? — строго спрашивает она. — Ну-ка дыхни!

Я приближаюсь к командирше и совершаю неожиданный поступок. Вместо того чтобы дышать на нее спиртовыми парами, я прижимаю девушку к себе и целую ее в губы. Сержант Ирис делает попытку освободиться, но уже через несколько секунд обмякает в моих руках и начинает отвечать на поцелуй, вот она уже просунула свой язык мне в рот. Она учащенно дышит, распространяя запах сигарет и мятной жвачки. Я расстегиваю своей непосредственной начальнице ширинку ее армейских штанов и разворачиваю партнершу спиной. Ее автомат, болтающийся на длинном ремне, мешает нам. Ирис снимает его с плеча и ставит в угол площадки. Мы пытаемся принять удобную для обоих позу, но сержант значительно меньше меня ростом, нам неудобно.

— Подожди секунду, — шепчет Ирис.

Она встает коленками на стул и опирается грудью на подоконник, ее голова оказывается на свежем воздухе. Я сдвигаю с сержантской попы простые хлопчатобумажные трусики белого цвета и вижу зверька. Он спрятался у девушки между ног. Зверек лохматый (оброс густыми курчавыми волосами), внутри у него мокро и жарко. Пахнет от зверька сильно и вкусно. Молодой, свежей пиздятинкой от него пахнет. Я, наверное, слишком долго изучаю этот объект, потому что Ирис поворачивает ко мне голову и нетерпеливо шепчет:

— Ну, что ты ждешь?

Тогда я быстро втыкаю в зверька свою уже дымящуюся головню. Зверек радостно всхлипывает и гостеприимно обхватывает твердый, пульсирующий стержень. Начинается простой солдатский секс, строгий, без лишних нюансов. Нестандартность обстановки и возможная опасность доводят возбуждение до критической точки. Вдруг, одновременно со всех сторон, раздаются громкие заунывные вопли — на минаретах включились динамики, это муэдзины приглашают правоверных мусульман на утреннюю молитву. От неожиданности мы с Ирис вздрагиваем и тут же одновременно кончаем, очень сильно и сладко.

После этого мы приводим одежду в порядок, молча курим. Уходя с моей вышки, Ирис говорит:

— Аркадий, если я еще раз увижу тебя на посту без бронежилета, оштрафую, — девушка опять становится сержантом, строгой и неприступной командиршей.

Я закрываю за ней тяжелую металлическую дверь и делаю гигантский глоток водки.

— Аркадий! — раздается снизу властный окрик.

— Ну что еще? — я недовольно высовываюсь из окна.

— Спасибо тебе, — тихо произносит Ирис, и я впервые вижу, как она улыбается.

В армии мне пришлось тесно общаться с израильтянами, жить с ними под одной крышей. Я многое узнал об этом народе. Сброд, приехавший из бывшего Советского Союза, постоянно рассуждает о глупости израильтян, об их ограниченности и бездуховности. На самом деле все обстоит иначе — именно эмигранты являются самой гнилой, мерзкой, отвратительной частью общества. А израильтяне — веселые, приветливые люди, искренне любящие свою страну. Живут они легко, правильно, не гоняются за деньгами, не сходят с ума, считая копейки. Коренные жители не будут унижаться ради получения работы, как это делают эмигранты. Они просто живут и радуются жизни, солнцу, морю, женятся и разводятся, но все это они совершают без излишней драматизации.

Воюют израильтяне постоянно, вот уже пятьдесят с лишним лет, но и отношение к войне у них разумное. Ну, воевал, и что? Почти каждый из коренных жителей участвовал в боевых действиях. Но после службы в действующих частях они не становятся наркоманами, алкоголиками, не орут на каждом углу: «Я воевал!» Это норма — с оружием в руках бороться за права своего государства, защищать его интересы. Поэтому и нет у них никаких психологических срывов после службы в армии.

Я один раз видел, как из зала суда вывели молодого парня, чтобы отвезти его в тюрьму. Толпа родственников стояла на улице с фото- и видеокамерами, снимали его, садящегося в автозак. Все ржут чего-то, веселятся.

— Давай там, не грусти, а то не будет писька расти! — напутствуют они парня.

Тот тоже смеется, руками в наручниках машет. Что это — похуизм? Да! Но это хороший, жизнелюбивый похуизм! В тюрьму посадили… Что в этом особенного? Жизнь ведь на этом не кончается, не убили ведь, выйдет через несколько лет, набравшись жизненного опыта и новых впечатлений.

Забавно наблюдать, как израильтянин едет утром на работу. В машине у него громко звучит энергичная, бодрая музыка, сам он в это время выполняет множество операций: управляет автомобилем, курит, пьет кофе, разговаривает по сотовому телефону, читает газету, ругается с водителями соседних машин, подмигивает симпатичным женщинам. Все это делается одновременно! Человек стремится получить как можно больше положительных эмоций, каждая секунда жизни ему дорога, и он не тратит время на грустные размышления о ссуде в банке и растущих ценах на бензин.

Эмигранты, напротив, живут тяжело, скучно, натужно. Вламывают по двенадцать часов в день, копят деньги, экономят на всем, живут прошлой жизнью, воспоминаниями. Кого ни спроси — обязательно был в России генералом или министром. А чего же уезжали тогда? Эмигранты — это все сплошь неудачники, люди, которые не смогли ничего добиться в стране исхода и здесь ничего не добиваются, за редким исключением. Потому что нет в них силы, куража нет, корней нету и внутреннего стержня. Израиль они ненавидят так же, как и перед этим Россию.

Конечно, встречаются и среди приезжих приятные, деятельные люди. Авантюристы. Эти не пресмыкаются перед местными, не варятся в смердящей эмигрантской каше, не читают дурацких русскоязычных газет, в которых пишут об ужасах, творящихся в России, и сами бывшую Родину не обсерают. Но мало таких, очень мало…

Себя, естественно, я не считаю эмигрантом. Я здесь временный житель, можно сказать, турист, приехавший в Израиль в поисках приключений. И я уже чувствую — ПОРА НА СЕВЕР! Денег только немного надо подкопить.

 

Глава 7. Пора на север!

А возможно ли, живя в Израиле, накопить денег? Теоретически — да. Но для этого нужно вести соответствующий образ жизни, как, например, один мой знакомый, тоже, кстати, петербуржец. Он все годы, прожитые в Израиле, проходил в одном и том же тельнике, в жутких тренировочных штанах и совершенно невероятных опорках, которые называл почему-то ботинками. Продукты он не покупал никогда, питаясь исключительно на работе, а чтобы не голодать в выходные дни, выпрашивал у повара объедки, которые складывал в коробочку и уносил к себе в конуру. Платным транспортом этот человек, превзошедший своей жадностью самого Плюшкина, не пользовался, а перемещался исключительно на велосипеде, подобранном на свалке. Вода в Израиле дорогая, поэтому принимать водные процедуры он ездил на муниципальный пляж, где был оборудован бесплатный душ. Он не курил и не пил спиртного, но не потому, что заботился о здоровье, а все из-за нее — из-за своей патологической жадности. Женщин у него не было никогда, как же — на них ведь нужно тратить деньги! Так вот, ему действительно удалось скопить приличную сумму, сейчас он вернулся в Питер и купил там квартиру. Но ведь у меня-то так никогда не получится, я же себя люблю и уважаю.

Мы с Ингой купили со временем новую японскую машину, трехкомнатную квартиру и все необходимые бытовые приборы. Все это было приобретено в кредит, и каждый месяц банк вычитал из моей зарплаты приличную сумму. Разбогатеть мы планировали после того, как Инга подтвердит свой диплом и начнет работать врачом. Сейчас она усиленно готовилась к экзаменам. Бывалые, много повидавшие на своем веку люди говорили мне: «Наивный ты человек! Как только твоя жена начнет работать врачом, она тут же даст тебе коленом под зад».

Я расценивал эти слова как проявление зависти и не реагировал на них. Я слепо доверял своей жене, а как же иначе? Если нет полного доверия, тогда и жениться не стоит… Сейчас, по прошествии нескольких лет, я убедился, что люди были правы. Но тогда я и представления не имел о том, насколько далеко может зайти женщина в своем коварстве, и потому решил устроиться на более высокооплачиваемую работу. В супермаркете платили все-таки маловато. Но прежде чем поменять место работы, я решил съездить в Питер, я не был в родном городе несколько лет и сильно ностальгировал.

— Съезди, съезди! — иронично говорил мне тесть. — Как посмотришь на бардак, который там творится, так и ностальгия твоя улетучится без следа.

Тестю я, конечно же, не поверил, а поехал в Хайфу, где и купил билет на самолет, выполняющий рейс Тель-Авив — Санкт-Петербург.

После покупки билетов я отправился побродить по Хайфе. Случайно, в одной из арабских лавочек нижнего города, мне удалось купить несколько бутылок великолепного испанского вина. Это был сухой херес. Израильские виноделы выпускают неплохую продукцию, но хереса я почему-то в продаже не встречал. А тут такая неожиданная радость — сразу несколько бутылок. Вино вообще-то не мой напиток, я редко употребляю жидкости, содержащие менее 40% этилового спирта, но тут я готов был сделать исключение. Все-таки херес, благородное вино!

Чем же закусывать? Я решил, что это непременно должен быть сыр. Как-то раз мне бросилась в глаза афиша, там было написано: «Праздник вина и сыра». Кто устраивал этот праздник, неизвестно, но звучало здорово: вино и сыр, прекрасное сочетание. Какой именно сыр подобрать к хересу? Неизвестно, какие там механизмы сработали в моем перегретом израильским солнцем мозгу, но ответ явился сам собой — что-нибудь типа «Рокфора», с плесенью обязательно чтобы был, пикантный, изысканный. Праздник — так уже праздник! Стоил этот сыр недешево, намного дороже остальных сортов, но я все-таки купил полкило.

Дома Инга нарезала сыр аккуратными, очень аппетитными кубиками и воткнула в каждый из них по зубочистке, чтобы можно было, интеллигентно взяв тонкую палочку двумя пальцами, отправить ароматный кубик в рот. Я тем временем открывал бутылки с вином. Долго, наверное, херес пылился в арабской лавке, ждал своего покупателя: пробки выходили с трудом, нехотя, натужно. Я открыл сразу все бутылки, а то ведь Инге может прийти в голову мысль выпить одну бутылочку и на этом закончить праздник.

Едва я разлил вино по бокалам, как Инга сказала:

— А давай Серегу позовем, пусть кайфанёт с нами. Он ведь, наверное, немного деликатесов пробовал там у себя в Приднестровье.

Я позвонил Гофману и пригласил его на «Праздник вина и сыра». Я еще не успел положить трубку на место, а Сергуня уже нетерпеливо звонил в дверь. Входя в квартиру, он недовольно бормотал себе под нос: «Вино-то, наверное, все уже выпили», но увидев на столе непочатые бутылки, удовлетворенно запыхтел и двинулся на кухню.

Инга подала гостю бокал вина. Гофман осушил его и взял зубочистку с нанизанным на нее сыром, привычно занюхал и вдруг подозрительно поднес закуску к глазам. Лицо его искривилось в гримасе страшной обиды и недоумения.

— Стыдно вам! Посмеяться надо мной решили?

— ???

— Думали, я не глядя проглочу эту гниль, пахнущую немытыми ногами, а вы ржать надо мной будете?

— Какую гниль, придурок, это изысканный, деликатесный сыр! — пытался объяснить я.

— Ну вот сам и сожри его первый, а я посмотрю, — нашелся Сергуня.

— Смотри, лапоть, — я с удовольствием отправил вкуснейший кисломолочный продукт в рот.

Сергуня вроде бы немного успокоился, но закусывать херес стал все-таки привычным, проверенным огурцом. Никакой поэзии нет в этом человеке!

Когда вино закончилось, Сергуня, собираясь домой, все-таки не преминул сделать нам с Ингой замечание:

— Мы с Анжеликой тоже стараемся экономить, покупаем продукты подешевле, те, что идут со скидкой. Но всему же есть предел, ребята! Такой испорченный, заплесневевший уже сыр я бы ни за что не купил, даже если бы он стоил один шекель. Нет, ребята, вы с такой экономией запросто можете и в больницу загреметь…

В Питер я прилетел этаким щеголем, приоделся я перед отъездом, в кармане многообещающе хрустели баксики. Ну, думаю, сейчас я буду поражать всех рассказами о заграничной жизни. Не тут-то было! Питер, за время моего отсутствия, стал полноценным европейским городом, круче любой заграницы. С крошечным, местечковым, азиатским Израилем сравнивать Санкт-Петербург было немыслимо. Это, может быть, раньше, во времена глухого «совка», когда страна находилась за «железным занавесом», человек, приехавший из-за рубежа, воспринимался как пришелец с другой планеты, тогда ведь даже покупка туалетной бумаги была запоминающимся событием. Современного петербуржца невозможно удивить ничем.

Магазины в моем родном городе теперь ломились от обилия разнообразных товаров и продуктов питания. Люди хорошо, разнообразно, со вкусом одеты. По улицам мчатся шикарные автомобили — дорогущие джипы, «Мустанги», «Порше», о «Мерседесах» я уже и не говорю, этих вообще как грязи. Лица у горожан стали как будто приветливее, добродушнее, взгляды — уверенными, открытыми. Я почувствовал себя провинциалом в этом кипящем жизнью, динамичном мегаполисе. Живя в Израиле, я безнадежно отстал от жизни, пока Россия семимильными шагами двигалась вперед. А я, дурак, радовался своей квартирке в Кирьят-Моцкине, машине, всему электронному хламу, которым мы с Ингой набили свое жилье.

Тут, в современном городе, я остро почувствовал все убожество моей заграничной жизни, и ко мне пришло необратимое уже решение — немедленно возвращаться домой. Хватит уже новых экзотических впечатлений, пора заканчивать ближневосточную экспедицию. Еще год, два — и меня уже будет не отличить от тестя, которого безмерно радует факт, что он ежедневно может съедать целую курицу без ущерба для семейного бюджета. Еще немного — и я начну смотреть по телевизору КВН, смеяться над низкопробными остротами Жванецкого.

Нет уж! Я авантюрист, приключенческий парень, только почему-то стал забывать об этом. Но теперь все! Питер стряхнул с меня весь этот мещанский мох и паутину, которыми я уже начал было обрастать. Родной город вернул меня к жизни.

Я собрал друзей. Все радовались моему приезду, но разговаривали со мной снисходительно, как с простым деревенским пареньком, приехавшим в большой город. Такой, наверное, у меня был вид. Про Израиль никто не спрашивал, никому это было не интересно. Коля Ничко, мой бывший одногруппник и приятель, с профессиональной ловкостью напился в течение получаса и вскоре уже спал, положив голову на стол. Иногда Коля просыпался, смотрел на меня мутными глазами и говорил, тщательно произнося каждую букву.

— Я практикующий врач… — потом он делал большую паузу, тыкал в меня пальцем и добавлял: — А ты — говно!

С тяжелым сердцем я покидал Санкт-Петербург, но впереди все-таки была светлая надежда, радостная мысль: все еще можно вернуть! Яков Моисеевич оказался прав — ностальгия меня действительно покинула, но совершенно по другой причине. Сопливую эмигрантскую тоску по Родине вытеснила свежая, продуктивная идея — продать все имущество, забрать семью и вернуться в Россию. Навсегда!

* * *

Я деградирую. Причем быстро и неотвратимо. Я понял это по дороге домой, когда ехал в автобусе из аэропорта. Какие интересы у меня остались? Жратва, водка, сон… Плебейский набор. Что же делать? Прежде всего нужно прекратить бухать. Водка усиливает все ощущения — и радость с весельем, и точно так же скуку и равнодушие ко всему. К тому же от водки в голове заводятся тараканы.

Бросать пить я решил научно, с помощью специалистов. Записался в клуб трезвенников, что-то вроде Общества анонимных алкоголиков. Пришел. Довольно большой зал, в нем по кругу стоят кресла и одно в центре, в нем сидит руководительница группы — русскоговорящая девица. По окружности расположились алкоголики, ждущие внимания и помощи от этой хрупкой, прыщавой и, видимо, несчастной в личной жизни девчонки. Алконавтов сюда отправили менты, некоторых привозят прямо из тюрьмы, чтобы здесь их избавили от пагубной страсти. Я был единственным, кто явился добровольно.

Руководительница начала работу. Она по очереди опросила каждого из членов группы о сроках трезвости.

— Друзья! Семен не пьет уже восемнадцать дней! Давайте похлопаем ему и поддержим! — восторженно кричит ведущая, пубертатные ее прыщи при этом краснеют.

Семен сидит — дурак дураком, глазами хлопает. Он уже пережил несколько белых горячек, лечился в дурке. У него больше нет мозгов. Одна только фиолетовая оболочка осталась от человека.

— У него цирроз печени, скоро подохнет, — интимно шепнул мне на ухо сосед — полный розовощекий парень лет тридцати.

— Ну и дурак, значит, этот Семен. Спиздил сам у себя целых восемнадцать дней. Цирроз неизлечим. Пил бы уже до конца, все равно шансов выжить у него нет, — может быть несколько жестоко отвечал я.

— Алексей Шустер, — с уважением представился парень после моих слов.

Потом выступал местный активист, тоже, естественно, алкоголик. Этот гнал вообще полную бредятину.

— Друзья! Товарищи мои по несчастью! Страшная беда постигла каждого из нас. Коварный и беспощадный враг — алкоголизм — вероломно вторгся в нашу с вами жизнь. Задача у нас одна — бороться с этой опасной болезнью.

Речь его своей нелепой патетикой напоминала мне коммунячью политинформацию.

Ну уж эту проповедь я слышать был не в силах и потому попросил у девушки слова для выступления. Она обрадовалась — как же, человек впервые пришел на собрание и уже хочет высказаться. Такое редко бывало в ее практике. Алкаши в основном сидят тихие, в пол смотрят, слова из них выходят с трудом, как из почти пустого тюбика зубной пасты.

— Удобно как у вас получается — болезнь, — начал я свою речь. — Может быть, вам еще бюллетень выдавать на время запоя? Никакая это не болезнь, а просто распущенность, слабость, дурная привычка. Хорошо очень вы, товарищ, устроились: «я болен, лечите меня давайте».

Ведущая занервничала, посмотрела на часы и перебила меня:

— Аркадий затронул интересную тему, но мы обсудим ее после чаепития.

Началось чаепитие. Алконавты с отвращением хлебали жидкий чаек и мечтали о водке, это явно читалось по глазам. Руководительница отвела меня в сторону и тихо попросила:

— Аркадий, вам, вероятно, пока еще рано посещать подобные мероприятия. Это действительно больные люди, и вы своими высказываниями травмируете их расстроенную психику. Я убедительно прошу вас не приходить больше на наши собрания.

— Успокойтесь, не приду. И вам, милая девушка, советую перестать с нами возиться. Найдите себе молодого здорового парня и съездите с ним отдохнуть куда-нибудь, — посоветовал я.

— Я не могу бросить этих несчастных людей, я обязана помочь им вылечиться.

— Вылечить их можно только одним способом — дать каждому по лопате и отправить в пустыню колодцы копать. Месяца на три. А потом ампулу зашить каждому в задницу.

— Очень прошу вас — оставьте нашу группу в покое, вы рассуждаете, как фашист, — в голосе девчушки послышались беспомощные, но в то же время агрессивные нотки.

Я не стал с ней дискутировать, а подмигнул Алексею Шустеру. Он меня сразу понял. Мы вместе вышли из собрания, взяли бутылку водки и прекрасно завершили вечер, закусывая алкоголь лимонами, сорванными прямо с дерева.

В Общество я больше не приходил, у меня был уже другой план. Я сам решил избавиться от пагубной привычки и точно знал, как это сделать.

Бросить пить несложно. Не пьешь — и не пьешь, очень просто. Тут другая проблема возникает — вакуум. Время, которое раньше посвящалось водке, остается свободным, его некуда девать. И если сразу же не найти какого-то увлекательного занятия, то опять потянет на спиртное. Чем же трудящемуся забивать этот вакуум? Некоторые переходят на марихуану, употребляют другие наркотики, но я не приемлю такой вариант. Какой же смысл менять одно зелье на другое? Можно в распутство удариться, можно начать что-нибудь страстно коллекционировать или выпиливать лобзиком.

Я выбрал для себя другой путь. Купил в кредит очень хороший современный фотоаппарат, надежную японскую зеркалку. И началась у меня совершенно другая жизнь, насыщенная, интересная. О водке и вспоминать не хотелось. Я не выпускал камеру из рук, брал ее с собой на рыбалку, в гости, таскал в сумке на работу. Я фотографировал все, что привлекало мое внимание. На рынке я снимал голых, ощипанных куриц. Они выглядели как-то невероятно сексуально, вызывающе бесстыдно, удивительно развратно. Колоритные торговцы также оставались на моей пленке. Дохлые рыбы, выброшенные штормом на берег, старые, изъеденные ржавчиной машины, которые уже давно хозяева бросили на пустыре, рыбацкие лодки, спутанные сети, натюрморты с селедкой и луком, закоптелые медные чайники, раковины моллюсков — все это фиксировал мой новый надежный друг — фотоаппарат. Я на время стал счастливым человеком.

Отпечатав первые пленки, я стал хвастаться перед всеми своим творчеством начинающего фотохудожника. Людям образованным, у которых был вкус, многие из моих фотографий нравились. Но один раз я показал свои творения тестю. Яков Моисеевич надел очки и стал внимательно рассматривать глянцевые картинки. Он хмурился, пытался сделать умное лицо, задумчиво покусывал губы. Потом глубокомысленно, менторским тоном изрек:

— Ну что тут сказать… Ты вот снимаешь устаревшие, давно снятые с производства модели автомобилей, неисправные вдобавок. Зачем, Аркадий?

— Они очень живописны, к тому же в них есть тайна. Кто ездил на этих машинах? Какие-нибудь шикарные дамы или, наоборот, некий уродливый комик, грустный король смеха. А может быть, безбашенные, романтические гангстеры, грабители и убийцы, современные робингуды. Интересно мне снимать этих ржавых призраков, свидетелей давно ушедшей жизни.

Тесть с сожалением покачал головой. «Опять идеи какие-то у зятя, опять он витает неизвестно где. Вместо того, чтобы после работы сесть с тестем у телевизора с бутылочкой пива, посмотреть футбол или КВН, этот придурок ходит по рынку, фотографирует дохлых куриц. Что их снимать? Пятнадцать шекелей за килограмм… Да, не повезло дочке с мужем. Говорил я ей: за еврея надо было замуж выходить», — эти грустные мысли отчетливо читались на лице Якова Цехмейстера. Еще раз обреченно вздохнув, он попытался наставить меня на путь истинный:

— Ладно, Аркадий, если тебе так нравится фотографировать, занимайся этим. Но не трать ты пленку на всякую ерунду. У тебя ведь прекрасный новый автомобиль! Поставь рядом с ним жену, тещу и снимай себе на здоровье. Это будет действительно хорошая, красивая фотография, такую не стыдно и в сервант поставить, и гостям показать.

— Неплохо бы еще на капот автомобиля выставить чайный сервиз, который мы на прошлой неделе купили. Еще красивее будет, — поддерживаю я разговор, стараясь при этом скрыть иронию.

— Ну можно и сервиз, — обрадовался тесть моей понятливости и своему дару убеждения.

* * *

Шломи, наш начальник, женится. На свадьбу мы пошли с Гофманом и Алексом, жен с собой взяли. Жмот и скряга Мордехай остался на работе, ему было жалко отдавать сто шекелей на подарок.

Шломи заказал большой зал, родни у него много, друзей тоже. Мы попали впервые на марокканскую свадьбу. Столы в ресторане были накрыты с восточной роскошью — горы мяса и рыбы, невероятное количество разнообразных салатов, море прохладительных напитков, пища острая и жирная, напитки холодные и сладкие. Но удивило нас другое — на столах напрочь отсутствовал алкоголь, то есть даже легкого винца не было. К такому повороту мы были не готовы. Что же это за свадьба без водки? Нонсенс! Взбешенный Гофман побежал разыскивать Шломи. Поймал его в фойе ресторана и, бешено жестикулируя, начал орать:

— Шломи, что за хуйня?! Где водка?!!

От волнения Сергуня забыл, что по-русски наш марокканский начальник не понимает. Но молодожен уловил слово «водка» и успокоил темпераментного Гофмана. Оказывается, был заказан бесплатный бар, где каждый из приглашенных мог выбрать любой алкогольный напиток по своему вкусу, платить не нужно. Мы мгновенно успокоились и уселись за стол.

Гости тем временем наполняли ресторанный зал. Ожидалось около 300 человек, пришло на сотню больше. 90% Шломиных соплеменниц были выкрашены в блондинок. Марокко долгое время было французской колонией и видимо поэтому выходцы из этой африканской страны чувствуют свою причастность к Европе, конкретно к Франции. Отсюда крашеные волосы и претензии на аристократизм.

Развязный, хамоватый тамада что-то скучно острил в микрофон, но никто его не слушал. Гости уже внаглую, не стесняясь, прямо за столами курили марихуану. Все жрали и веселились. Наш столик был единственным свободным от наркотического зелья.

— Сергуня, сходил бы ты в бар, а то что-то скучно, неестественно как-то я себя чувствую, — предложил я.

Гофман моментально оторвался от тарелки с мелко наструганным перченым мясом:

— Я один много не унесу, пойдемте все вместе.

В его словах была логика, и мы отправились в бар втроем — я, Сергуня и Алекс. У стойки каждый из нас взял по четыре полных бокала с вожделенной жидкостью. Доставив спиртное на стол, мы повторили операцию. На первое время наша компания была обеспечена выпивкой. Удивительное дело — казавшиеся поначалу необычными и не очень вкусными марокканские блюда после водки приобрели приятный вкус и изысканный аромат. Мы выпили еще, чтобы усилить гастрономические впечатления, и совершили еще два опустошительных набега на бар. Жены наши нахмурились. Да и Гофман что-то нервничал, он с отвращением смотрел, как мы с Алексом закусываем и периодически делал нам замечания.

— Идиоты! Перестаньте жрать, вы же не запьянеете! Спиртного в баре не так уж и много. А если оно закончится? Что, домой поедем? — волновался Сергуня.

Тем временем свадьба достигла своей кульминации. На сцене появился Шломи с невестой. Их завели под белый балдахин, установленный в центре зала. Пейсатый раввин начал что-то монотонно читать по книге на древнем иврите. Долго читал, раскачиваясь при этом. Гофману это быстро надоело, он встал и по-русски заорал на весь зал: «Горько!». Сергуня был уже изрядно пьян. К нашему столику подскочили братья жениха и попытались удалить распоясавшегося гостя с торжества, но мы с Алексом уговорили их, пообещав следить за своим товарищем. Я подсунул Сергуне блюдо с рыбой, теперь он будет молчать — рыба большая и костлявая. Действительно, Гофман принялся сосредоточенно, пыхтя разбирать ее, отделяя мясо от костей, этот процесс захватил его всецело.

Пейсатый тем временем закончил свое бормотание и подал молодым бокалы с вином, они выпили, и Шломи разбил стеклянную посуду об пол. Это обычай такой. Зазвучала заводная восточная музыка. Едва услышав первые аккорды, Сергуня с грохотом отринул от себя рыбное блюдо и унесся на танцпол, сделав по дороге огромный глоток водки.

Чудо произошло с грузным, неповоротливым на первый взгляд телом Гофмана — под воздействием магии восточной музыки оно вдруг стало гибким, пластичным. Сергуня выдавал вызывающие сексуальные пассажи, призывно и нагло улыбаясь незнакомым блондинистым марокканкам. Те охотно откликались на его посылы, Сергуня явно заинтересовал сладострастных израильтянок. Многие из них стали облизывать свои чувственные губы, поправлять крашеные волосы, несколько грузных баб уже вились вокруг эротичного Гофмана.

— Смотри, Анжелика, уведут у тебя Сергуню, — провокационно заметил я.

— Аркаша, ты ведь не первый раз с ним пьешь, должен бы уже знать, что все его пьянки продолжаются не более часа. По моим подсчетам, он сейчас должен вырубиться.

Так оно и получилось. В перерыве между танцами разгоряченный Сергуня подскочил к столу, хлопнул водки, присел закусить, да тут же и потерял сознание, уронив буйную голову на стол. Разочарованные марокканки стали искать среди гостей более стойких танцоров. Очнулся Гофман через четверть часа и тут же попытался отобрать у парня с соседнего стола сигарету, набитую коноплей, парень оказал сопротивление. Сергуню такое поведение оскорбило.

— Ууууу, жидовня пархатая, понаехало вас, житья никакого не стало! Уебывайте в свой Израиль! — Видимо, что-то сдвинулось в пьяной голове Гофмана.

Нам с Алексом пришлось срочно вызывать такси и грузить туда осатаневшего Сергуню. По дороге к машине Сергуня обнимал нас, хихикал и пытался ущипнуть.

— Девчонки, сейчас едем ко мне на дачу: шашлыки, шампанское, а потом развлекаемся в бассейне, — обещал он нам с Алексом.

Мы закинули потерявшего ассоциативные связи Сергуню на заднее сиденье такси.

— Шеф! В табор, к цыганам! Барин гуляет сегодня! — требовал Гофман у водителя-араба, который тщетно пытался хоть что-то понять.

Алекс назвал таксисту Сергунин адрес и расплатился, дав щедрые чаевые.

* * *

Итак, уволился я из супермаркета и устроился на молочный завод. Да, докатился я и до пролетария, но ведь у меня была цель — накопить денег и свалить из Израиля. Инга успешно сдала экзамен и работала теперь врачом. Так что у нас был реальный шанс собрать приличную сумму. Мы решили прожить в Израиле еще год, хотя я был готов к отъезду в любую минуту. Это Инга все оттягивала срок возвращения на Родину. Тогда я еще не догадывался, что она просто не собирается никуда уезжать.

До первой заводской смены у меня оставалось два дня. Я решил отдохнуть. Взял фотоаппарат и пошел на море. Средиземное море по красоте значительно уступает Черному. Пляжи здесь только песчаные, ровные, скалы начинают появляться только на границе с Ливаном, на севере Израиля. Там, прямо на границе, есть даже гроты, пещеры и подводные тоннели. Говорят, что они рукотворные, и сам Александр Македонский тайно проводил по ним свои войска. Но я не поехал туда, а вышел на песчаный пляж, расположенный рядом с моим домом. Залез в воду, поплавал немного. Обсохнув, отправился бродить по берегу.

— Аркадий! — услышал я не совсем трезвый окрик.

Обернувшись, я обнаружил компанию, сидящую на скамейках под навесом, напоминающим беседку, на беседке по-русски было написано «ВСЕ СУКИ». Компания состояла из бывших обывателей города Бердичев, я когда-то учился с ними на курсах иврита.

— Давай выпьем! — предложили они.

На скамейке у них лежали сваренные вкрутую яйца, помидоры, хлеб, соль, стояла початая бутылка водки, пластиковые стаканы слегка шевелил морской ветер. Точно так же они, наверное, сидели, у себя в Бердичеве. С приездом в Израиль жизнь этих людей совершенно не изменилась. Зачем они уезжали вообще?

Женщины в компании были раскормленные, рыхлые, с белыми, некрасивыми телами. Из-под купальных трусов у них выбивались курчавые пушкинские бакенбарды. Какая мерзость! Как же это можно так за собой не следить! Охране пляжа, я считаю, необходимо дать строжайший приказ — не пускать в места общественного отдыха подобных особ. Эти бакенбарды, отросшие чуть не до колен, оскорбляют эстетические чувства окружающих, вызывают рвотный рефлекс. Бердичевские кавалеры были под стать своим дамам — пузатые, обросшие по всему телу рыжими волосами, морды красные, лоснящиеся. Пить я с ними, естественно, не стал, а пошел дальше бродить по берегу, сфотографировав на прощание колоритную группу обрюзгших людей. Я думал, они застесняются, начнут прикрывать свои безобразные тела, но бердичевцы, к моему изумлению, наоборот, обрадовались, что их снимают, начали позировать. Удивительно!

Пройдя вдоль кромки воды метров пятьсот, я заметил на берегу загоревших до черноты людей. Подойдя ближе, я понял, что это рыбаки, они вытаскивали из моря невод. Это уже было интересно. Что принесет рыбакам сеть, какие рыбы попадутся? Как хорошо, что я взял с собой фотоаппарат! Длиной невод был около километра. Рыбаки, старательно упираясь ногами в песок, вытаскивали тяжелую сеть, напоминая своими напрягшимися от натуги лицами волжских бурлаков позапрошлого века. Конечно же, я сфотографировал этих тружеников. И сел покурить. Вскоре на берегу появилась шевелящаяся от рыбы мотня невода, как ртуть, бултыхалась в сети серебристая масса.

Рыбаки расставили на берегу пластмассовые ящики и стали кидать в них рыбу, сортируя по видам и размеру. В сети запуталось много крабов. Рыбаки вытаскивали их и кидали в кучу на песок. Это были так называемые «голубые крабы» — ценнейший деликатес. Они шевелились, щелкали клешнями, некоторые, особенно проворные, устремлялись к морю, спасаясь в полосе прибоя. Пока они все не разбежались, я поспешил к бригадиру рыбаков.

— Крабов продаешь? — спросил я.

Бригадир уставился на меня как на ненормального.

— Зачем они тебе?

— Есть, зачем же еще?

— Это не кошерные животные, их есть нельзя, — пытался объяснить мне бригадир.

— Мне можно.

— Ты что, гой?

— Да. Я не еврей, — признался я.

— А, ну тогда забирай их всех, — сказал главный рыболов и дал мне пластиковый пакет.

— А сколько это будет стоить?

— Нисколько, так забирай, — бригадир, очевидно, посчитал, что я и так Богом обделен — тем, что родился не евреем, а брать с убогого деньги ему не позволяла совесть.

Евреи ведь на полном серьезе считают себя богоизбранным народом, существами высшего порядка. На каком только основании? Мне совершенно непонятно. Я прожил несколько лет с этим народом и не заметил, чтобы они чем-то особенно отличались от людей других национальностей. Еврейская богоизбранность это такое же надуманное понятие как антисемитизм. Про антисемитизм мне вспомнился прекрасный анекдот.

Аборигены Новой Зеландии много веков не догадывались о существовании евреев, поэтому долгое время ошибочно считали виновниками всех своих бед и напастей злых духов, живущих в недрах Земли.

Дома я отварил крабов, добавив в кастрюлю с водой укроп, соль и лимон. По всей квартире разлился тонкий, экзотический запах морепродуктов. Шумовкой я выложил крабов на огромное блюдо и понес его в гостиную. Инга придирчиво осмотрела аппетитное блюдо с вареными членистоногими.

— А какие части у них съедобные? — спросила она.

Я разломал панцирь одного из крабов пополам и показал Инге довольно большие куски белого, упругого мяса, спрятанные под хитиновой оболочкой.

— Вкуснятина! — восхищался я, хищно пожирая морской деликатес. В крабах, между прочим, содержится вся таблица Менделеева — фосфор, йод, микроэлементы и витамины.

Я радовался этой некошерной еде, доставшейся к тому же на халяву, как ребенок восхищается подарком, который принес ему дедушка Мороз.

— Господи, когда же ты повзрослеешь наконец?.. — Инга обреченно качала головой и лениво выковыривала из крабового панциря куски мяса.

— Надеюсь, что этого не случится никогда! — отвечал я жене. — Я хочу сохранить молодую, юную душу как можно дольше!

— Ну так же нельзя, Аркаша, тебе уже тридцать с лишним лет, а ты все как мальчишка, никакой серьезности в тебе нет, никакой солидности.

— А что хорошего быть серьезным и солидным? Скукотища смертная!

Инга бросила опустошенный панцирь, вымыла руки и ушла к маме. А я стал размышлять о плюсах и минусах солидного, положительного человека.

Плюсов у него, конечно, много: он надежен, всегда все делает точно и в срок, он абсолютно предсказуем, никогда у таких людей не бывает заебов и безумных идей, солидный человек никогда не напивается, он трудолюбив и усерден, уважает тещу, с тестем обсуждает проблемы политики и экологии, он следит за своим здоровьем, его уважают соседи и коллеги по работе. НО ЕГО НИКТО НЕ ЛЮБИТ. Почему? Да потому, что нельзя любить человека, лишенного куража, скучного и продуманного, неспособного на неожиданный поступок. Положительный человек не может творить, он живет спинно-мозговыми рефлексами: в 9.00 — на работу, в 14.00 — обед, в 18.00 — окончание трудового дня, с 19.00 до 20.00 — чтение газет, просмотр телевизора, 20.30-23.00 — разговоры с женой, проверка домашних заданий у детей, 23.00 — вечерний туалет и отход ко сну. Дня раза в неделю он занимается сексом с женой, именно занимается, расценивая это как обязательное, но не столь уж приятное занятие.

Половой акт происходит всегда по единому сценарию, всегда в одной и той же позе. Бывает, что положительный человек имеет любовницу, но и с ней секс такой же пресный, однообразный. Летом он с семьей уезжает отдыхать на курорт. Ходит там в шортах, обнажив свои белые ноги, фотографируется на фоне памятников или под пальмой, покупает идиотские сувениры, а потом рассказывает знакомым о том, как прекрасно провел отпуск. Такую монотонную, убогую жизнь он ведет до самой смерти, пока наконец уставшие от него родственники не заколотят его бренное тело в деревянный ящик и не закопают поглубже в землю. Когда такой человек умирает, его забывают на следующий же день.

Взрослым, зрелым, солидным человеком можно быть в любом возрасте. Замечали, наверное, что есть такие дети. Стоит девочка, ей лет 5–6, а в глазах уже усталость от жизни, бытовая мудрость, лицо серьезное, она думает, как взрослый человек, разговаривает, как взрослые. Сверстники кажутся ей неинтересными, глупыми, она их постоянно учит правильно себя вести. Она уже точно знает, как нужно жить. Мне жаль этого ребенка. Что ждет эту девочку в дальнейшей жизни? Холодильник в кредит, квартплата, унылая работа, глуповатый, но хозяйственный муж, бесконечные ток-шоу, тошнотворные сериалы, стирка, уборка, возня на опостылевших шести сотках никому не нужного огорода, перманентная нехватка денег, экономия, скука и беспросветность… Или достаток, поездки на престижные курорты, покупка дорогих вещей, обязательное посещение концертов модных певцов — и опять же скука и беспросветность. А глупая девчонка стремится поскорее повзрослеть, чтобы променять чудесное, радостное и беззаботное детство на такую вот взрослую жизнь. В школе у нас учился Вова Микульчик, и когда в начальных классах писали сочинение о том, кто кем хочет стать, когда вырастет, этот мальчик написал в своей тетрадке: «Я мечтаю, когда вырасту большим, стать начальником цеха на заводе». Ну, не идиот? Не полярником он мечтает быть, не пожарником, не моряком дальнего плавания, а начальником цеха. И таких детишек полным-полно, это уже сформировавшиеся люди, их душа состарилась в первые годы жизни.

А бывает наоборот: идет старушенция, папиросу курит, лицо у нее уже морщинистое, пожившее, но вдруг вы замечаете ее глаза — молодые, почти детские, широко раскрытые. Старуха с интересом разглядывает окружающий мир, улыбается прохожим, и это у нее не маразм, просто она умудрилась сохранить юную душу, не потеряла интереса к жизни, все ее радует. Не повзрослела бабка за восемьдесят лет. И слава Богу! Старуха эта — счастливый человек, позавидовать ей только можно.

Первая неделя работы на заводе показалась мне кромешным адом. Вставать нужно было в половине пятого утра, а в 6.00 уже стоять на конвейере. С непрерывно двигающейся ленты с чудовищным постоянством сходили упаковки йогуртов, их надо было складывать на поддоны. Ежедневно приходилось грузить десятки тонн. Рабочая смена продолжалась двенадцать часов с пятнадцатиминутным перерывом на завтрак и получасовым на обед. Работали здесь в основном арабы.

Я с нетерпением ждал единственного выходного, чтобы как следует выспаться и дать отдохнуть сильно болевшей спине. Борька звал на рыбалку, но я отказался; у меня была только одна мечта — глубокий, восстанавливающий сон. И вот я наконец завалился в кровать, вытянул ноги, закрыл глаза и увидел

Третий сон

Сначала снились чудовища — лязгающие заводские машины, изрыгающие яркие пластиковые упаковки. Но потом железные монстры отступили, кошмарные видения прекратились и мне показали теперь уже настоящий сон.

Я в Питере. На улице монотонный дождь, небо серое, настроение грустное — северный сплин. Сижу в кафе. Передо мной рюмка коньяка, чашка кофе, в пепельнице догорает сигаретный окурок. Пить не хочется. Грустно, но грусть сладкая, приятная. Предвкушаются приключения. Дверь в кафе открывается и забегает мокрая, как курица, девчонка. Может, и не девчонка, может, ей лет сорок уже, не важно это. Она тощая, темные волосы небрежно собраны в хвост, на теле есть татуировки, во сне я их не вижу, но точно знаю — они есть, да и вообще вся она хулиганистая какая-то, на Гавроша смахивает. Она кидает рюкзак на стул рядом со мной, заказывает кофе и в ожидании его нервно курит, с интересом и в упор рассматривая меня. Через несколько минут мы, не дождавшись кофе, уже мчимся в такси на Петроградскую, где у меня якобы снята комната в коммуналке.

Ленка (а может быть, Наташка) сидит рядом со мной на заднем сиденье автомобиля. Мы жадно целуемся, руки наши изучают на ощупь половые органы друг друга. Меня радует, что волосы на ее лобке пострижены, и пизда у нее влажная. Здоровая, истекающая соками, узкая пизда (я палец уже туда засунул, проверил). «Водила» с завистью поглядывает на нас в зеркало, на сиденье рядом с ним лежит наша сумка, в ней свежая парная свинина, несколько бутылок вина, мягкий хлеб, зелень. Мы едем пить и трахаться!

На Петроградке мы, не снимая мокрых курток, проходим в кухню, кидаем на раскаленную сковородку крупнопорезанное мясо, символично его обжариваем, внутри остаются кровь и сок. Хлеб мы разрываем руками — так вкуснее. Зелень едим целыми пучками, вино пьем прямо из бутылок. На ужин уходит десять минут, потом мы падаем в кровать.

Секс — это не слюнявые, нежные поцелуи. Неуверенные мягкие поглаживания не прокатывают во время настоящей, искусной ебли. Секс — это важнейший, серьезнейший процесс, и подходить к нему нужно ответственно и честно — всего себя отдавать, и душу, и тело. Ну и от партнерши, конечно же, забирать всю ее энергию. Во время этого таинства (секс я имею в виду) совершенно недопустима обывательская пошлость. Никаких сюси-пуси, никаких «Зайчиков» и «Котиков». Хуй должен называться хуем, пизда — пиздой. Мат ведь является мощнейшим эрогенным средством. Хуй — это очень коротко, точно, красиво звучит, сексуально: хуй! Слово «пизда» не менее прекрасно, а всякие эрзацы типа — фаллос, половой член, вагина, женский половой орган — это стерильные, невыразительные наборы букв. И совсем уже дикое название — пися… Что еще за пися?! Как будто это самая важная функция половых органов — писать.

Ну так вот, наеблись мы с Ленкой (условно я ее так называю, во сне не было конкретизации имени), покурили впервые за несколько часов, допили вино и завалились спать. Утром никуда не нужно вставать, никакого молочного завода не существует, да и сам Израиль показывают только по телевизору. Утром мы с Ленкой проснемся, будем долго валяться в постели, курить, пить кофе, а потом вылезем в город, сходим на фотовыставку, просто поболтаемся по улицам.

Но тут проклятый, ебаный, сучий, педерастический будильник зазвонил — 4.30 утра. Поднялся я с кровати, ополоснулся под душем и поехал на конвейер, на каторгу…

* * *

Может ли человек десятилетиями работать по двенадцать часов в день и быть при этом довольным своей участью? «Может», — уверенно отвечаю я. Попался мне один такой на заводе. Звали его Халиль. Жил этот счастливый человек в арабской деревне и никогда ее не покидал, исключением были ежедневные поездки на молочный завод, где он работал уже двадцать шесть лет.

— Халиль, ты в Тель-Авиве-то был хоть раз? — спрашивал я.

— Когда же мне ездить, я работаю! — гордо отвечал ударник производства.

Машины наши стояли рядом и поэтому мы много общались. Я рассказывал ему что-нибудь, а он не верил ни единому моему слову. «Врешь, так не бывает, ты все это придумал», — такими возгласами он частенько прерывал мои монологи. А знаете, о чем я ему рассказывал? О посещении зоопарка… Халиль был твердо убежден, что кроме домашней птицы, овец и коров, других животных в природе не существует. По телевизору он смотрел только розыгрыш номеров лотерейных билетов, Халиль был страстным игроком и не пропускал ни одного тиража.

— И что же ты будешь делать с выигранными деньгами? — интересовался я.

— Куплю еще билетов.

— Ну, а когда выиграешь очень много денег?

— Куплю молочный завод, найму на работу евреев, а сам буду сидеть дома, пить кофе, курить кальян и играть в лотерею, — искренне делился своими планами Халиль.

Монотонная работа, еда, сон… Даже водки нормально выпить нельзя: утром вставать в половине пятого. Чтобы хоть как-то разнообразить свою жизнь, я все-таки решил пожертвовать сном и в выходной день поехал с Борькой и Сергуней на морскую рыбалку. Присоединился к нам еще и Сергунин папаша, недавно прибывший в Израиль на ПМЖ (постоянное место жительства).

— Папа привез с собой сто тысяч долларов, — конфиденциальным шепотом сообщил мне Сергуня.

Толик (так звали папашу) оперировал другой суммой — двести пятьдесят тысяч долларов. Оба врали.

Ехали мы на крайнюю северную точку израильского побережья. Борьке авторитетные люди сказали, что там успешно ловится пеламида — морская рыба, похожая на привычную нам скумбрию, но значительно крупнее и, как утверждают специалисты, намного вкуснее.

— С Серегиной матерью я развелся тридцать лет назад, но видишь, как судьба распорядилась — через столько лет мы с сыном опять вместе, — радостно болтал Толик. — А сейчас у меня жена — его ровесница. В рот потрясающе берет!

При этих словах Сергуня покраснел и смущенно улыбнулся, но Толик ничего не заметил.

— Почему, интересно, водка в морозильнике остается жидкой, а вода не только превращается в лед, но еще и бутылку разрывает, — вслух размышлял младший Гофман.

— Сергуня, ты же водила! Антифриз — знаешь, что это такое? Температура замерзания у спирта намного ниже, чем у воды, поэтому водка в морозилке и не превращается в лед, — объяснил Борька. — А чего это тебя вдруг интересует?

Оказывается, отец и сын Гофманы выжрали вчера спрятанную в морозилке бутылку водки, а чтобы им не попало от жен, налили в пустую бутылку воды, закрыли ее и положили на место. Она, естественно, лопнула, и их обман обнаружился. Жены физику знали немного лучше и сразу догадались о подлоге.

Незаметно, за разговорами мы добрались до места. Насадкой для пеламиды были выбраны моллюски, которые образовали на прибрежных камнях обширные колонии. Они жили в пирамидальных, одностворчатых раковинах и плотно прилипали к камням, оторвать их можно было только с помощью ножа, просунув лезвие под край раковины. Мы быстро наковыряли достаточное количество моллюсков и наживили крючки. Спиннингами, оснащенными безынерционными катушками, мы закинули снасти далеко в море. Борькины «авторитетные люди» оказались дезинформаторами — ни одна пеламида не попалась нам на крючок, зато хорошо клевали бычки разных видов и цветов — почти черные, попадались коричневые, некоторые были с причудливыми выростами.

Толик, у которого не было спиннинга, сидел в машине, слушал музыку и пил водку. Мы стояли на обросших водорослями и моллюсками камнях и ловили. Все были заняты своим делом. Но Толику вскоре надоело сидеть в машине, и он решил искупаться. Он появился на берегу в семейных трусах с больничным штампом (жена его раньше работала медсестрой), сделал несколько гимнастических упражнений и погрузил свое тело в воды Средиземного моря. Толик плавал, радостно фыркал и отплевывался соленой водой, иногда он переворачивался на спину и тогда над водой, как пузырь, появлялся его круглый живот любителя пива.

То ли у него свело ногу, то ли водка оказала свое пагубное действие, но Анатолий вдруг начал тонуть.

— Помогите, — негромко умолял он и пытался уцепиться за скользкие камни, на которых стояла наша компания.

Камни возвышались над водой довольно высоко и протянуть Толику руку помощи мы с Борькой не могли, а Сергуня и не пытался.

— Сергуня, папа тонет, — кричали мы с Костенко.

— Отстаньте, у меня клюет, — раздраженно отмахивался Сергуня.

Каким-то чудом Толику удалось уцепиться побелевшими пальцами за неровности камня. Он уже не тонул, но доплыть до берега был не в состоянии, а взобраться на каменную гряду не было никакой возможности.

— Серега, дотащи меня до берега, — просил отец сына.

— А чего ты пьяный купаться полез? Сам теперь и доплывай, — отвечал Сергуня и закидывал рыболовную снасть в море.

— Сережа, я ведь твой папа, — Толик пытался пристыдить сына.

— Алименты надо было платить вовремя, папа, — жестко отвечал мстительный Сергуня отцу, слабеющими пальцами держащемуся за жизнь.

— Сереженька, а помнишь, я тебе трехколесный велосипед купил? — заискивающе спрашивал Толик.

— Папа, это не деловой разговор, — хладнокровно говорил Сергуня, снимая с крючка пойманную рыбу. — Двести шекелей дашь?

— Сто, и ни копейки больше, — торговался тонущий.

— Какие сто? Тебя тащить полкилометра до берега! — младший Гофман не соглашался на эту цену.

— Серега, я тебя прокляну!

— А мне твои проклятия по барабану! — глумился сын над теряющим последние силы отцом.

В конце концов они договорились на сто пятьдесят шекелей, и Сергуня, спрыгнув в воду, доставил беспомощного папу на пологий берег.

Мы с Борькой еще около часа вытаскивали из моря бычков, а когда вернулись к машине, обнаружили двух пьяных Гофманов. Они мирно спали, обнявшись на заднем сиденье.

* * *

С огромной радостью я обнаружил в почтовом ящике повестку в армию. Это было избавление от заводского рабства больше чем на месяц. В повестке был адрес военной базы, куда я должен был прибыть. База и на этот раз располагалась на оккупированных территориях, рядом с Иерихоном. Добираться туда я должен был самостоятельно.

Между Иерусалимом и Иерихоном курсировал бронированный автобус. Многослойные стекла, толщиной около десяти сантиметров, укрепленный стальной корпус, решетка на лобовом стекле делали из автобуса неприступную, пуленепробиваемую крепость на колесах. Пассажирами были в основном вооруженные военнослужащие и небольшое количество гражданских поселенцев — колонистов, проживающих на опасных территориях. Ехать в бронированном автобусе не очень приятно, он напоминает передвижную братскую могилу. Тяжелое транспортное средство с трудом поднимало в горы свое массивное тело, напрягая до предела сотни лошадей, спрятанных в форсированном двигателе. Делать мне было нечего, и я стал рассматривать пассажиров.

Почти все солдаты были обуты в облегченные рыжие ботинки, это говорило об их принадлежности к боевым подразделениям израильской армии. Все военные, как на подбор, оказались небольшого роста. Именно такие сухие, поджарые, низкорослые солдаты и делают войну. Они, благодаря своим габаритам, удобно размещаются в танках и бронетранспортерах, легко переносят длительные переходы, физически сильны и выносливы. А атлетически сложенные двухметровые статные красавцы годятся разве что для парадов, почетных караулов и других показательных акций, для выполнения конкретных боевых задач эти модельного вида молодцы не подходят. Девчонки-солдатки, едущие в автобусе, тоже небольшого роста, с крепкими задницами, большими стоячими сиськами, сексуальные. Гражданские пассажиры, в основном верующие евреи, были в черных сюртуках, черных широкополых шляпах, все до единого в очках и с бородами, у некоторых за уши заправлены длинные спиральные пейсы.

Автобус въехал в ворота укрепленного лагеря и сделал остановку. Это военная база, где мне предстояло провести ближайший месяц. Занят я буду восемь часов в сутки (две четырехчасовые смены на вышке), в остальное время я волен был делать все что угодно — смотреть телевизор, лежа на кровати и покуривая, бродить по военной базе, читать книжки, общаться с солдатами. После заводского кошмара мне показалось, что я попал прямо в рай! Наконец-то можно будет выспаться, отдохнуть душой и телом.

Через неделю райской жизни меня еще и домой отпустили на два дня, чтобы я отдохнул и проведал семью. До Иерусалима я доехал на том же бронированном автобусе. Там мне нужно было сделать пересадку. До хайфского автобуса оставалось еще время и я решил прогуляться по древнему городу. Я был в военной форме и с автоматом. Оружие в израильской армии выдают на постоянное ношение. Получив автомат, ты полностью за него отвечаешь, оружие нельзя оставлять без присмотра ни на секунду. Во время нахождения в части, даже если тебе нужно в туалет или в душ, автомат нужно брать с собой. Отправляясь на побывку домой, ты обязан тащить его и туда. Никого не удивляет, что в гражданском транспорте едут вооруженные люди. К солдатам в Израиле трепетное отношение, бывает, что в автобусе пожилые люди уступают место человеку в военной форме.

На автовокзале я купил фалафель. Это такие шарики из гороха, обжаренные во фритюре и засунутые в питу с добавлением салатов и соусов. Острая, сытная, вкусная еда. Запивал я ее пивом. Вдруг, судя по звуку, за несколько кварталов отсюда, раздался мощный взрыв. Задрожали витринные стекла магазинов, у припаркованных машин сработали сигнализации. Скорее всего, это был уже привычный для жителей Иерусалима террористический акт. Я поспешил на место происшествия, я ведь сейчас военный человек и, возможно, потребуется моя помощь.

Да, это действительно был теракт. Религиозный палестинский фанатик взорвал себя у входа в кафе. Спецслужбы Израиля работают молниеносно. Место происшествия уже оцепляли солдаты и полицейские, машины скорой помощи летели спасать уцелевших людей.

Кровь, осколки, стонущие раненые люди, трупы… Зрелище крайне тяжелое. Я обратил внимание на одну из погибших женщин. У нее задралась юбка и были видны несвежие, с пятнами трусы. Какую-то дикую несуразность усмотрел я в этом. Мертвый человек не может быть в грязных трусах, это неправильно. Но ведь эта несчастная женщина не готовилась сегодня умирать, ей и в голову не приходило, что сегодня ее бездыханное тело будет лежать на асфальте среди битого окровавленного стекла и люди смогут увидеть ее неопрятное нижнее белье. Помните, как у Булгакова говорил Сатана: «Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус! И вообще не может сказать, что он будет делать в сегодняшний вечер».

Пока никто не обратил внимания на погибшую женщину, я подошел к ней и поправил юбку, скрыл ее позор. А сам сделал в памяти отметку: «Смерть может наступить в любой момент. Бояться ее не нужно, необходимо только быть к ней постоянно готовым». С тех пор я уделяю особенно придирчивое внимание чистоте своего нижнего белья, целости носков и состоянию ногтей. Мне не хочется, чтобы кто-нибудь неприязненно скривил лицо, глядя на мой труп, лежащий в дырявых носках и с нестриженными, грязными ногтями…

На мои звонки долго никто не открывал, хотя дверь была закрыта изнутри, значит, дома кто-то был. Наконец замок щелкнул, и Инга впустила меня в квартиру. Первым делом она забрала автомат, потом поздоровалась, и мы поцеловались. Зайдя на кухню, я обнаружил там растерянного, высокого, худого, несуразного человека. «Червяк» — возникла у меня ассоциация.

— Познакомься — это Симон, мы вместе работаем, — представила мне Инга своего визитера.

— Аркадий, — я пожал Симону его холодную влажную руку.

— Аркадий, я на секунду зашел за книгой, — почему-то начал оправдываться он.

— Ну хорошо, что зашел, давай выпьем.

Мне и в голову не приходили мысли о ревности. Не может же в самом деле Инга, имеющая почти совершенного, фактурного, интересного мужа, изменять ему с таким мутным, червеобразным существом неопределенного пола.

— Инга, а куда ты автомат дела? — спросил я.

Симон вздрогнул, рука его, держащая кофейную чашку, мелко завибрировала.

— Под кровать спрятала, — ответила мне жена. — А что?

— Я его в полицейский участок хотел сдать на выходные.

Военнослужащие, чтобы не таскать оружие с собой во время пребывания на отдыхе, могут сдать его в полицию под расписку. Симон истолковал упоминание об оружии по-своему и быстро ретировался.

— Аркаша, я ничего не собираюсь объяснять тебе по поводу Симона, — произнесла Инга, приняв агрессивную позу.

— Ну и не надо, дай лучше пожрать.

— Ах так?! В таком случае — я ухожу к маме! Инга ушла, громко хлопнув дверью, а я сдал автомат в полицию и поехал в гости к Борьке, там-то уж меня точно накормят.

Борька открыл дверь. Лицо у него было таинственное. Из кухни доносились возбужденные голоса. Здесь уже находились Сергуня с папой. «Плохо дело. Если Гофманы сидят здесь давно, шансов что-нибудь съесть практически не остается», — мысленно оценил я ситуацию.

— Давно они у тебя? — спросил я у Борьки.

— Давно, давно. Проходи и сиди тихо. У нас занятия по языку, — ответил Костенко.

За кухонным столом, как прилежные ученики, сидели отец и сын Гофманы. Перед каждым из них лежали тетрадки, грузные мужчины, пыхтя и отдуваясь, что-то в них записывали, старательно выводя буквы.

— Парикмахерская, — четко произносил Борька, делал паузу, чтобы ученики записали это слово и давал перевод: — Перукарня. Галстук — кроватка.

— Какой же это вы язык учите? — недоумевал я.

— Украинский, — ответил Костенко и надулся от гордости.

— Сергуня, а зачем вам в Израиле украинский язык? — еще больше удивился я.

— Мы в Канаду уезжаем, по хохляцкой линии, — объяснил мне вместо сына Толик.

— Батько, хватит тебе с этим москалем гутарить, — сделал Сергуня замечание отцу.

— Лук, — произнес Борька и постучал шариковой ручкой по столу, призывая учеников к дисциплине.

Гофман тряс поднятой рукой, сгорая от желания дать правильный перевод.

— Ну давай, — великодушно разрешил Костенко.

— Цибуля! — в экстазе выкрикнул Сергуня.

— Толик, а какое отношение к украинцам вы с сыном имеете? — допытывался я. — Вы ведь евреи.

— Тоже мне нашел маланцев. Мы стопроцентные хохлы, прямые потомки гетмана Мазепы.

— Гофман… Впервые слышу, чтобы у хохлов были такие фамилии, — усомнился я.

— Это для конспирации мы сократили, на самом деле мы Гофманько. Спроси у кого хочешь, это знаменитая львовская фамилия.

Борька в гневе бросил ручку на стол.

— Вот вечно эти москали мешают нашему национальному самоопределению и возрождению украинской культуры. Только начали люди родной язык вспоминать, является кацап и срывает урок!

Мы сели перекусить. За трапезой выяснилось, что Сергуня с папой, готовясь к отъезду в Канаду, занимались не только изучением языка. По вечерам, после работы, они ходили с баллончиком краски в безлюдных районах и писали на стенах провокационные лозунги типа: «Хохлы — вон из Израиля!», «Украина — говно!», «Бей хохлов — спасай жидов!». Потом они вставали под этими надписями, делали угрюмые, страдальческие лица, а Анжелика их фотографировала, ослепляя мощной вспышкой японского фотоаппарата, который они взяли у меня напрокат.

Фотографии под такими лозунгами должны были помочь семейству Гофманько в получении статуса беженцев. Сергуня с папой утверждали, что в Израиле их преследуют по национальному признаку, а жить под ежедневным прессингом они не могут. Гофманько, вероятно, надеялись, что украинская диаспора Канады в срочном порядке вышлет в Израиль несколько боевых вертолетов, чтобы эвакуировать своих соотечественников, угнетаемых воинствующими сионистами.

* * *

Отслужив положенный срок в армии, я вернулся домой. В квартире висела какая-то наэлектризованная, предгрозовая атмосфера. На диване в гостиной сидели тесть и теща. Инга встретила меня в дверях. Лица у всех присутствующих заговорщицкие, зловещие, как будто они только что убили человека и расчленили его в ванной, а теперь, замыв следы крови, думают, как вынести из квартиры куски мяса.

— Что случилось? — попытался я прояснить ситуацию.

— Ничего особенного, просто я подала на развод, — сообщила мне Инга неожиданное известие.

Повисла тяжелая, свинцовая пауза. Я стоял и не знал, как мне реагировать. Инга с вызовом смотрела мне в глаза. Теща с трудом скрывала злорадную улыбку. Тесть смущенно ковырял пальцем шов на диванной обивке, трусливо пряча глаза.

— Откуда вдруг такое решение возникло? — прервал я всеобщее молчание.

— Оно возникло не вдруг, к этому все уже давно шло. Мы с тобой совершенно не подходим друг другу, — ответила Инга.

— Как же это — столько лет подходили, а теперь оказалось, что мы несовместимы.

— Инга — врач, образованная женщина, у нее высокий социальный статус, а ты обычный рабочий. У вас неравный брак, — чеканя слова, выступила теща.

— Да и выпиваешь ты частенько… — внес свою лепту в разговор тесть. Было видно, что ему поручили произнести эту реплику.

— Мной совершенно не интересуешься, тебе друзья и рыбалка важнее, чем семья, — Инга добавила еще один веский аргумент.

Атака на меня велась с трех сторон, хорошо еще, бабушку с дедушкой не пригласили. У меня было только два варианта: вступить в ожесточенный спор с семьей Цехмейстер или просто уйти. Спорить было бесполезно, у них все давно было решено, да и унизительно как-то было спорить, доказывать свою правоту. Сказано ведь: «Не мечите бисер…»

В супермаркете я взял бутылку коньяка, шоколадку и направился к морю — подумать, оценить положение вещей и людей. На море, под успокаивающий шум прибоя, всегда хорошо думается.

То, что семья наша разбилась об Израиль, конечно же, плохо, но я стал искать в разводе так необходимые мне сейчас положительные стороны. А как же еще поступать в такой ситуации? Пуститься в запой? Умолять жену пересмотреть свое решение? Нет уж, это все не для меня.

Итак, плюсы развода: я возвращаюсь в Питер, я молод и силен, работать меня в Израиле научили, сына Инга обещала отправлять ко мне на лето. Для начала новой жизни это уже было немало. К тому же меня любят женщины. За что только — не понятно. Член вроде бы небольшой, денег нет, положения в обществе — тоже. А вот любят ведь! Просто загадка какая-то. Так что я не пропаду.

От этих мыслей я развеселился и полез в море купаться. Я нырял в набегавшие волны и радостно кричал: «Пора на север! Пошли вы все на хуй!». Чайки, парящие над морским простором, поддерживали меня, весело и жизнерадостно курлыкая на своем языке.

В аэропорт меня повезла Инга на бывшей нашей, а теперь уже только ее машине. На заднем сиденье валялся рюкзак с моими вещами. Мы ехали молча, говорить было не о чем. Вчера нас официально развели в хайфском суде, и сегодня мы были уже чужие люди. Я смотрел в окно, фиксировал в памяти последние виды Израиля. Не могу сказать, что я его полюбил, я вообще не могу серьезно относиться ни к одной стране, ни к одному населенному пункту, кроме Питера. И вот сейчас я возвращаюсь домой, но не так, как хотел. Я планировал вернуться с семьей. Теперь вот еду один. Херово мне…

— Инга, ты хоть сейчас-то правду мне можешь сказать? Почему мы развелись? — спросил я бывшую жену за минуту до посадки в самолет.

— Я тебя очень любила, но и моему терпению пришел конец. Ты романтический неудачник, живешь мечтами, строишь воздушные замки. Такого как ты хорошо в любовниках иметь, а мне нужен МУЖ, чтобы как за каменной стеной с ним быть.

И Инга заплакала.

— Чем же ты в России будешь заниматься? — немного успокоившись, спросила она.

— Не знаю пока. Стану, наверное, писателем или революционером.

— Горбатого только могила исправит, — Инга обреченно махнула рукой и побрела к выходу из аэропорта.

2004