Пролог

Нью-Йорк, лето 1991 года

Влажной губкой Гарсиа осторожно дотронулся до идеальной, безупречной кожи своей двадцатичетырехлетней пациентки. Умело обработав страшный кровоподтек под глазом, он провел по порезу на скуле. Еще один кровоподтек виднелся поверх полных, таких прежде нетерпеливых губ. Моргая воспаленными глазами, Гарсиа потянулся за чистым тампоном. Ему не раз приходилось гримировать на ходу актеров — комиков из шоу Дэвида Леттермена, спьяну грохнувшихся прямо на сцене, приводить в божий вид девушек с обложки модного журнала «Воуг», прибывших в фотостудию прямехонько с ночного загула, по слухам, он делал макияж самой Имельде Маркос перед ее отъездом на заседание суда, и, тем не менее, сегодняшняя работа оказалась для Гарсиа тяжелейшим испытанием. Всю ночь он провел над обезображенным телом одной из самых красивых своих клиенток. Ну, а если верить броскому заголовку с обложки «Тайм мэгэзин» за эту неделю, то сейчас перед ним была «самая красивая девушка мира».

Он подумал, что теперь, как никогда, пригодился бы новый французский грим из его косметического набора, аккуратно разложенного на циновочке, расстеленной поверх простыни, но, увы, по контракту для макияжа мертвой фотомодели можно было использовать только продукцию фирмы «Кармен Косметикс». Гарсиа тяжело вздохнул. Он совершенно не горел желанием впутываться по такому поводу в судебную тяжбу. Отложив кисточку, он еще раз критически осмотрел лицо девушки. Тонко очерченный нос и глубоко посаженные глаза от природы не нуждались в тенях. Взяв увеличительное стекло, Гарсиа начал медленно изучать лицо и шею девушки и вдруг невольно содрогнулся, потому что наконец понял, что с нею сделали.

Несмолкаемый вой сирен на улице совершенно не мешал Гарсиа: он привык работать в цейтноте, в обстановке, когда внимание отвлекается на множество посторонних вещей. Его репутация «жонглера» и вошедшая в поговорку ловкость рук сделали его наиболее высокооплачиваемым в Нью-Йорке специалистом в своей области, получающим восемь тысяч долларов за час услуг. Сейчас он не покладая рук трудился над главным своим шедевром и время от времени, несмотря на царящий в помещении ледяной холод, сухой, чистой губкой вытирал со лба пот. Когда на пороге возникла женщина в белом халате с подносом, на котором холодно поблескивали хирургические инструменты, он жестом указал ей на иглу. Нужно было несколькими незаметными стежками зашить рану на лбу, чтобы скрыть от посторонних глаз глубокую вмятину у самого края волос. Публика должна видеть его пациентку, как всегда, безупречно красивой и ухоженной. Покончив с хирургией, Гарсиа рукой мастера сделал несколько заключительных штрихов: похлопал подушечками пальцев по тяжелому слою грима, устраняя последние видимые глазу изъяны, взбил щеточкой и подвел серым карандашом брови, закрепил их гелем, и теперь это лицо с невинным выражением любопытства и ожидания можно было хоть брать в рамочку и вешать на стенку. Иллюзия была столь сильной, что ему показалось: сейчас девушка поднимется, отбросит назад свои тяжелые волосы с медовым отливом, засмеется и восторженно выкрикнет с неистребимым техасским акцентом, как всегда это делала после макияжа перед фотосъемкой: «Отлично, дорогой, пусть все помрут от восторга!»

Упаковав все косметические принадлежности, Гарсиа горделиво выпрямился, чтобы окинуть последним взглядом дело своих рук. Блеск! Прямо как на фотографии с рекламой ночного крема производства фирмы «Кармен», которую он делал вместе с ней. Там она была снята мирно спящей во всей неотразимости своей ничем не омраченной красоты — символ их общей игры в недостижимое совершенство. Гарсиа впервые работал в траурном зале Дома гражданских панихид Фрэнка Э. Кемпбелла на Мэдисон-авеню и про себя отметил, что освещение здесь совсем недурное и вообще тут не так уж плохо; Флинг наверняка осталась бы довольной. Кажется, еще Трумен Капоте пошутил насчет некой леди, еженощно делавшей макияж в стенах похоронного бюро Кемпбелла. Как бы то ни было, Гарсиа сделал все, что мог, и даже больше. Флинг выглядела так, будто в следующую секунду встанет и ступит на подиум под ослепительный свет софитов, демонстрируя всему миру лицо, сияющее, как бриллиант в тысячу каратов. Лучезарная, в цвете молодости, свежая, пышущая здоровьем, она казалась почти живой.

Но только почти! Самая красивая женщина в мире была мертва. Газеты наперебой возвещали, что она покончила с собой. Но Гарсиа теперь знал, что это не так.

 

1

Кингмен Беддл вполне бы мог сыграть роль святого: ему не пришлось бы долго вживаться в этот образ. Вот и теперь, стоя в глубоком раздумье в председательском кабинете, разместившемся в небоскребе Беддл-Билдинг — этом трофее, полученном после одной из многочисленных судейских битв, — Кингмен, освещенный полуденным солнцем Манхэттена, профильтрованные и отраженные лучи которого впитывались темной тканью костюма, и впрямь походил на служителя Господа, а не на приверженца Маммоны. Однако трудно было придумать образ, более далекий от действительности. Хотя для публики он объявил себя католиком, а совсем недавно даже имел частную аудиенцию у папы Римского, красочный отчет о которой можно было прочесть в последнем номере «Нью-Йорк мэгэзин», еще лежавшем на безбрежной поверхности председательского стола, все это скорее относилось к имиджу, чем к реальной набожности Кингмена Беддла. Его единственной религией оставался культ обогащения, а Нью-Йорк восьмидесятых стал его Землей Обетованной.

Популярные газеты и журналы взволнованно и наперебой рассуждали о загадке пришельца, метеором ворвавшегося в созвездие светил финансового бизнеса и в мгновение ока затмившего его прежних сиятельных владык, новичка, сумевшего потеснить корпоративные шайки, давно обосновавшиеся на Уолл-стрит. То обстоятельство, что этот потомок ирландцев с гривой роскошных ярких волос был ко всему прочему еще и дьявольски красив, лишь содействовало превращению Кингмена Беддла в героя местного фольклора. Для толпы он стал нынешним Дж. П. Морганом, ошеломляющим соперников своей масштабностью и энергией, человеком, играющим в «монополию», но только всерьез — без дураков. Он казался Джоном Д. Рокфеллером периода взлета, виртуозом по части стяжательства, или, если угодно, Генри Фордом, помпезно отплывающем в Европу на океанском лайнере «Оскар II» в попытке удержать Соединенные Штаты от вступления в первую мировую войну и для этого бросающего жену и любовницу, Генри Фордом, безжалостно разрывающим контракты и союзы с военными преступниками и убийцами. Кстати, Кингмен Беддл стал обладателем двух запонок для манжет, которыми когда-то пользовался Генри Форд. Кингмен Беддл во все времена в душе ощущал себя выскочкой и любой ценой стремился заполучить вещь, которой прежде владел какой-нибудь магнат или знаменитость.

Кингмен Беддл смахнул со своего костюма, сшитого на заказ в фирме «Шепард энд Андерсен Севил Роу», ниточку, и та, падая, вспыхнула в потоке солнечных пылинок, льющихся в кабинет из громадного треугольного светового люка. Силуэт Беддл-Билдинга в свое время изменил лицо Нью-Йорка; так, по крайней мере, писали восторженные критики, имя которым — легион. Средневековые иллюстрированные манускрипты из коллекции Беддла, разложенные в витринах из тяжелого полированного дерева под конусообразными стеклянными колпаками, были освещены ослепительными столбами солнечного света, пробивающегося в помещение через особый арочный люк. В буйстве света серебряные рамки для фотографий и картин фирмы «Картье» сверкали так сильно, что он щурил свои синевато-серые глаза с набухшими веками. На рульменовском письменном столе стоимостью в миллион долларов стояли три такие рамки с тремя фотографиями: Кингмен Беддл на собственной яхте в компании с президентом США, одна из двух Энн (снято несколько лет назад) и Флинг — совершенно живая на поразительно красивой фотографии из первой серии рекламы продукции «Кармен Косметикс». Теперь к рамке кем-то была привязана черно-шафранная лента — знак посмертного уважения и памяти. Кингмен легким движением руки сбросил ленту. Он успел устать за эти дни: от проблем, вызванных ее смертью, от мыслей о тех фантастических убытках, которые грозят фирме. Смерть глянула в Беддл-Билдинг и утащила его жену — фотомодель, рекламировавшую продукцию «Кармен Косметикс». Это могло разрушить фирму, главную дойную корову в его стаде, с той же быстротой, с которой она возникла.

Аршинный заголовок на обложке «Нью-Йорк пост» вопил: «Флинг! Фюйть! Бах!» — возвещая о самоубийстве американской супермодели, сбросившейся с крыши небоскреба Беддл-Билдинг. Кингмен только что прибыл из аэропорта. Но он уже знал обо всем из газет, прочитанных по дороге, и со слов своего шофера. Это случилось позавчера. Слухи и факты перемешались в его воспаленном от бессонницы мозгу, а времени, чтобы все осмыслить и расставить по местам, просто не было. Флинг! Как могла она сделать такое? С ним! Именно теперь! Так безжалостно! Еще позавчера он был на вершине богатства и славы, и вот Флинг, это невинное создание с гримаской надувшегося ребенка, шагнула через край, словно бы принося себя в жертву. Кому? Зачем? Флинг! Кто бы в агентстве ни дал ей некогда это прозвище, он знал, что делал. Флинг, флирт, фюйть. Не так давно это имя буквально околдовало целое поколение американцев и американок. Сегодня оно звучало, как насмешка.

Кингмен мельком взглянул на фотографию. Безупречное, будто вылепленное скульптором лицо, но при этом с глазами цвета знойного неба, наивное и пытливо-любопытствующее, чувственное. Флинг пристально глядела на него с фотографии, и Кингмен отвернулся. «Что должна была чувствовать в последнее мгновение эта юная женщина? — подумал он, стискивая руки за спиной. — Может быть, она пыталась таким образом разорить компанию? И не со мной ли она сводила счеты, шагнув с крыши?» Беддл яростно вцепился смуглыми, загорелыми пальцами в свою курчавую шевелюру и нахмурился. Слава Богу, их псу хватило ума и силы не последовать за хозяйкой до конца, вырваться из ее предсмертных объятий и приземлиться на одну из зигзагообразных террас Беддл-Билдинга, прозванного Вавилонской башней. Не сделай животное этого, произошли бы сразу две трагедии. В одном месте и в один день. Но нет, — Пит Буль приземлился на все четыре лапы на крышу поливальной машины, катившейся посреди петуний Эда Макналти из отдела по развитию компании «Кармен Косметикс». Поджав губы, Кингмен вытянул руки, заграбастал пса, а когда разогнулся, то издал долгий, протяжный свист, как бы примиряясь с тем, что сегодня ему выпал такой безумно тяжелый день — день похорон Флинг. Надо было хоть чуточку отвести душу перед тем, как отправиться на подготовленную с помпой («Вход — только по пригласительным билетам!») заупокойную службу в соборе Св. Патрика.

Похороны станут гвоздем сезона. В последний путь провожают жену не какого-нибудь рядового бизнесмена, а жену богатейшего человека в Нью-Йорке, женщину, которой и самой удалось стать не менее знаменитой, чем Мэрилин Монро. Даже спустя годы жители Нью-Йорка, равно как молодые, но честолюбивые фотомодели из «Де Муэн», будут рассказывать, в какой момент и при каких обстоятельствах они узнали, что Флинг — ей вполне хватало ее псевдонима, означавшего и «бросок», и «веселье», — выбросилась с крыши самого высокого в мире небоскреба, в котором размещается штаб-квартира компании ее мужа, и лежала мертвая посреди Пятой авеню напротив ателье Бергдорфа Гудмена, а манекены из витрин, широко открыв глаза, смотрели на Флинг, явившуюся собственной персоной.

Флинг была бы растрогана: многотысячная толпа уже выстроилась в очередь вдоль Пятой авеню, совсем как во время парада в День Благодарения. Черт бы ее побрал!.. Должно быть, в глаз Кингмену попала соринка — глаз начал слезиться… Он любил ее — когда-то. Он по-прежнему любил ее. Просто он устал от этой юной женщины, больше ничего. Продвигаясь все выше и выше, утверждая себя в этом мире, он постоянно нуждался в чем-то новом, что удовлетворило бы его извращенный вкус и разгорающийся аппетит. Он не хотел причинить ей боль. Красивая чертова кукла! Что ей стоило отойти от края и не прыгать вниз? Неужели он бы не заплатил ей за это? Куда смотрел доктор Корбин, уж он-то имел опыт обращения с Энн Первой и Энн Второй?

Первая жена Кингмена, Энн Рендольф Беддл, и их дочь, Энн Вторая, к которой Кингмен с той поры, как в доме объявились две женщины с одним именем, обращался не иначе, как «Другая», находились под присмотром Корбина в течение многих лет. «Вообще-то, — подумал Кингмен, прижимая к себе Пит Буля, — называть дочь именем матери — отрыжка того идиотского аристократизма, который присущ южанам. Так или иначе, доктор Корбин должен был быть начеку, если Флинг малость тронулась или просто впала в депрессию. Господь милосердный! Этот врач должен был ей что-то прописать по такому случаю, ведь не за красивые же глаза он получает от меня свой сумасшедший гонорар». Кингмен закурил. Лишить себя своей глупой жизни да еще чуть было не утянуть за собой его призового пса! Чертова Флинг! Со склоненной на манер статуи молящегося Св. Франциска головой Беддл зашагал взад-вперед по кабинету.

Она была чересчур влюблена в него, а любить реального Кингмена Беддла из этого мира — невозможно. Конечно, изловчившись, можно совместить в одном лице Беддла выдуманного и Беддла настоящего, если, разумеется, тот позволит, но и в этом случае необходимо держать дистанцию и не подчиняться ему всецело, как это умели делать, например, Бейб Пэйли или Жаклин Кеннеди-Онассис. Разве не нуждаются великие люди в узде? Разве не приходилось их женам искать в жизни свой собственный путь? И разве не удалось доктору Корбину внушить эти прописные истины двум Энн?.. Кингмен развернулся и посмотрел на картину известного импрессиониста, висящую над столом.

— Это не моя вина.

Отпустив заворчавшего Пита Буля, он поплевал на палец и стер грязное пятно с ботинка из крокодиловой кожи.

— Итак, Пит Буль, — несмотря на медно-красный средиземноморский загар Кингмен был бледен, — мы отправляемся на похороны.

В сверкающем мрамором и бронзой вестибюле его ждала секретарь Джойс Ройс, в этот момент прикалывающая траурную ленточку к лацкану пиджака.

— Архиепископ сказал свое категорическое «НЕТ!». Он просто не в состоянии позволить себе читать панегирик умершей, а кроме того, вся эта пресса…

По вопросу о том, явилась ли смерть молодой женщины несчастным случаем или самоубийством, еще предстояло поторговаться с церковью. Джи Пи Морган, пожалуй, с этим справился бы, но заткнуть рты телевизионщикам из пятичасового выпуска новостей и ему, надо думать, тоже было бы не под силу. И тем не менее это был несчастный случай, а раз так, то всем должно быть ясно, что речь идет всего лишь о несчастном случае и ни о чем больше.

— Он все же постарается поднажать на церковных иерархов, чтобы те разрешили ему присутствовать на похоронах — по траурному обряду, как и полагается.

Джойс провела босса к заднему лифту. Кингмен остановился у дверей — он колебался. Там, внутри, — громадная фотография Флинг в рамке, из первой рекламной серии духов «ФЛИНГ!», рекламный щит компании «Кармен» с изображением Флинг, на которой нет ничего, кроме мехов, щит, висящий на своем обычном месте, словно бы ничего и не произошло.

— Не желаете надеть солнечные очки, босс? День такой чудесный, ясный, борзописцы наверняка все до единого вывалят на улицу. Боюсь оказаться пророком, но все может закончиться большим цирком.

Какое-то время Джойс сочувственно помолчала вместе с ним, а затем, как обычно, перешла к делу.

— Вы сидите на передней скамейке для приглашенных слева, — деловито сообщила она, будто речь шла о театре: партер, шестой ряд, места семь и девять. — Для двух Энн определены места сразу за вами, но Другая не уверена, что мать будет чувствовать себя достаточно хорошо, чтобы присутствовать на отпевании, — продолжала Джойс. — С ними, разумеется, будет Вирджиния. Белзберги сейчас в городе, и предоставляется прекрасный случай помириться с ними. Братья Солид тоже здесь.

Кингмен поразился: чтобы попасть на похороны, Гордону Солиду пришлось, по-видимому, лететь в Нью-Йорк прямо из Джексон-Хоул.

— Братьев я решила посадить справа и слева от двух Энн. Для них места не бронировались, но для очень важных особ, неожиданно пожелавших выразить свое соболезнование, оставался резерв. Только что сообщил о своем желании присутствовать на похоронах Макбейн, и меня приватно попросили еще об одной тайной услуге, — сообщила она, давая понять, что речь идет о государственном секретаре США, только что назначенном на этот пост.

Вздрогнув, Кингмен поднял глаза на секретаршу. Она была выше его ростом и в таких вопросах разбиралась лучше его, никого и ничего не упуская из поля зрения. И потом в конце концов его не было здесь, не было даже в Соединенных Штатах, когда произошел этот «несчастный случай».

Когда они наконец вошли в лифт, обитый изнутри бургундской кожей с медными гвоздиками, Джойс торопливо нажала кнопку четвертого этажа. Там располагался служебный гаражик, так что не было нужды спускаться вниз и тащиться через спроектированный Филиппом Гладстоном обширный вестибюль с его скульптурными арками и четырьмя каннелюровыми проходами, в которых, невзирая на все меры предосторожности, мог прятаться какой-нибудь особенно ловкий представитель пишущей братии.

Джойс перебросила листок блокнота.

— Прямо впереди вас будет сидеть баронесса фон Штурм. — Она закатила глаза. — Будьте начеку с этой особой.

Голос секретарши не был осуждающий, но на Кингмена уже накатила волна беспокойства. Две бессонные ночи плюс почти безостановочные перелеты из Нью-Йорка в Токио, из Токио — в Эзсюр-Мер, с Лазурного берега — прямиком сюда! Все это слилось воедино и теперь представлялось ему бесконечным кошмаром. Ему все еще казалось, что он находится в воздухе, а тут вдруг на голову сваливают эту вздорную бабу, Фредди фон Штурм, — нет уж, увольте! Он ощущал себя Сизифом, который толкает по бесконечному склону громадный камень только для того, чтобы толкать его вновь и вновь, дальше и дальше. Кингмен прямо-таки увидел свои плечи, согнувшиеся под грузом нескончаемых забот.

— Мэр и прочие тузы от политики и финансов займут скамьи от пятой до восьмой. В данный момент предпринимаются меры, чтобы телевидение ни при каких обстоятельствах не проникло в церковь. Да, остались еще фотомодели; девицы состряпали что-то вроде поминального попурри из песен, а напоследок собираются пропеть одну из любимых песенок Флинг.

Джойс подняла глаза: перед ней стоял осужденный, которому через полчаса предстояло взойти на эшафот. Во взгляде секретарши появились сочувствие и озабоченность. Она в душе тоже переживала трагическую гибель Флинг, шагнувшей с крыши, а тут еще хозяин; казалось, несокрушимый Кингмен Беддл вот-вот загнется под аккомпанемент интервью, которые наперебой будут давать сейчас вокруг гроба его жены пританцовывающие красотки-манекенщицы.

— Будьте начеку, босс, — повторила она, поправляя его темно-синий с золотыми маленькими коронами галстук от «Гермеса».

С глубокими тенями, делающими его взгляд еще более пронзительным, он походил на больного лихорадкой, а когда, торопливо наклонив голову, полез в лимузин, то напоминал растерявшегося подростка-старшеклассника, в котором трудно было признать финансового воротилу.

— Чертова Флинг! — бормотал он. Следом за ним в машине устроилась нагруженная портфелями Джойс. — Это я во всем виноват. Я, и больше никто. Я подтолкнул ее к этому.

Кингмен ожесточенно тряс головой в приступе угрызения совести, пока лимузин ждал у светофора.

— Я не достоин находиться с ней в одном помещении. Мне, а не ей надо бы лежать в этом ящике. Такой прелестный ребенок — и мертва! — Он обхватил голову руками.

— Ну, что ты, Кинг, не надо! — Пятидесятилетняя Джойс могла позволить себе такой тон с шефом, который был моложе ее на восемь лет. — Вы тут совершенно ни при чем.

Голос ее звучал так по-матерински утешающе, что он с надеждой поднял голову.

— Ты думаешь, в деле замешан еще кто-то? Но кто? Кто мог иметь на нее зуб?

— Нет, Кинг. — Джойс похлопала по рукаву его строгого модного костюма. — Речь идет не о ком-то, а о чем-то. Просто Флинг была сложнее, чем ты привык думать.

Кинг озадаченно молчал. Он не мог постичь это «что-то». Люди — да, с людьми он мог управляться. И еще с числами и цифрами — тут он был истинный гений.

— Какой гроб ты для нее выбрала? Надеюсь, самый лучший, херлитцеровский? Херлитцеровский гроб ей бы очень понравился. — Он решительно загнал свое горе куда-то вглубь, не желая устраивать разборку с самим собой в такой момент. Потом, позже.

— Прямо в точку, босс. Бронзовый херлитцер с черной бархатной обивкой.

— Ладно, ладно, — нервно закивал он, вспомнив, как обворожительно выглядела Флинг в черном. — Так кому же заблагорассудилось взглянуть на мертвую Флинг в черном?… Постой, так гроб открыт? И на нее будут смотреть? О Господи! И это после падения с такой высоты? Кому взбрело в голову положить ее в открытый гроб?

Он даже не успел еще увидеть ее. Самолет из Ниццы приземлился в аэропорту только два часа назад. Последние четыре дня он мотался между Лондоном, Токио и Югом Франции. Рейс задержался, и он, убитый горем и раздавленный мыслями, никак не мог собраться и вспомнить, когда же в последний раз видел жену.

— Лицо у нее — как конфетка. С телом, конечно, хуже… Но о макияже Гарсиа позаботился, — заверила его Джойс.

— «Кармен Косметикс»? — оживленно спросил бизнесмен, с радостью переходя на любимую тему.

— Разумеется, босс, — вздохнула Джойс. — Вид у нее был просто ужасный.

На глазах у Джойс выступили искренние слезы.

— Чертова Флинг! Черт бы побрал этот нью-йоркский транспорт! — выкрикнул Кингмен: лимузин полз с черепашьей скоростью, все эти машины, за рулем которых сидели в основном фанаты Флинг и движимые болезненным любопытством зеваки, образовали жуткую пробку. Кингмен нервно высунул голову в окно, чтобы взглянуть на сцену, напоминающую буйство болельщиков после победы «Янкиза» или «Пеннанта». Окрестности собора Св. Патрика были наводнены репортерами; они толкались локтями, пихали друг друга с невероятной для июльской духоты энергией, производя такой бедлам и сутолоку, что приглашенные на траурную церемонию с трудом пробивались вверх по ступенькам лестницы к главному входу в импозантное, выдержанное в готическом стиле сооружение. Время от времени тяжелые бронзовые двери с барельефами святых раздвигались, пропуская внутрь лишь избранных. Кое-кто из репортерской своры, словно обезьяны в городских джунглях, сумели вскарабкаться на фонарные столбы, другие забрались на крыши автомобилей и теперь стояли поверх потока машин, идущих в никуда. Фоторепортеры-подельщики в джинсах в обтяжку, потеряв всякий стыд, орали и пихали кулаками в спины полицейских, которые, взявшись за руки, образовали живое оцепление у входа в храм. В воздухе висело странное ощущение мрачной торжественности, перемешанной с праздной оживленностью. Разносчики холодного пива и толкачи дамских сумочек, сработанных под «Шанель», шныряли в многотысячной толпе тех, кто пришел отдать долг памяти фотозвезде, носились прямо перед носом черных лимузинов, безуспешно пытающихся пробраться к цели.

— Так, так, Лайза! Изобрази нам улыбку! — взревели сразу со всех сторон фоторепортеры, когда звезда кино и эстрады, вынырнув из машины, устремилась к арочным воротам церкви.

— Пригласительный билет! — кричали накаченные охранники на верхнем марше лестницы, если не узнавали кого-то с первого взгляда. Тем, кого знали все, вопросов не задавали. Клайда Сэнгстера, хозяина самой модной дискотеки города, отсидевшего два года за неуплату налогов — в его шикарном клубе Флинг давала свой первый званый обед, — протолкнул через оцепление не кто иной, как сам министр юстиции. Компания подбиралась классная: один экс-президент, два экс-губернатора и четыре экс-конгрессмена. Вряд ли бы удалось собрать под одной крышей всех этих людей, если бы не повод: похороны самой знаменитой фотомодели мира, состоявшей в браке с самым могущественным и эксцентричным финансистом Нью-Йорка. В сообщение о смерти Флинг сперва никто не поверил: этого просто не могло быть! Подавленные и молчаливые, люди собирались в толпы на улицах, как это уже было однажды, в тот день, когда плачущие ведущие новостей сообщили о подлом убийстве президента Кеннеди. Когда похожая на утку весть о том, что Флинг упала с крыши небоскреба, обрела черты неотвратимой реальности, все оросились на улицы, к друзьям, которые в свою очередь не желали этому верить, пока не увидели репортаж по Си-Эн-Эн или не прочли о трагедии в передовице «Нью-Йорк таймс».

Теперь же в проходах между церковными скамьями толпились самые известные брокеры с Уолл-стрит, бешено торгуясь и переводя событие светской хроники в проценты по акциям. Вовсю крутилась мельница слухов. Говорили, что ведущая рубрики светской хроники Сьюки назвала трагическую гибель Флинг символом заката восьмидесятых.

Вездесущий фоторепортер из «Женской одежды на каждый день» ухитрился пробраться в собор и, усевшись в третьем ряду, заработал фотоаппаратом, запечатлевая для истории эту церемонную великосветскую тусовку. В отличие от длинноногих манекенщиц представители бомонда не были охочи до интервью, поскольку выглядеть одновременно убитыми горем, как подобает, и цветущими требовало немалого напряжения сил. Политики были серьезными, но отнюдь не подавленными — ведь снимки с мрачными физиономиями могли быть использованы против них в год выборов, поэтому многие приветственно махали и улыбались. Под руку вошли мэр Нью-Йорка и архитектор Филипп Гладстон; их появление толпа снаружи встретила вежливыми аплодисментами. Братьев Форб из «Тайм» усадили на четвертую скамью. Одетый в твид юнец из «Экономиста» пролез в зал вслед за разряженным в пестрые тряпки от «Версаче» редактором «Роллинг стоунз». Конечно же, этой экстравагантной церемонии были посвящены первые страницы «ОБИТ-мэгэзин», самого модного журнала девяностых годов. Портрет спящей Флинг с рекламы ночного крема украсил обложку только что презентованного журналом «Тайм-лайф» приложения «ОБИТ-мэгэзин» наряду с портретами других мертвецов года.

Джойс Ройс поработала на славу. Как личный секретарь Кингмена Беддла, она все согласовала до мелочей: переговорила с «женщинами» Кинга, составила и выверила список приглашенных на траурную церемонию — речь шла все-таки о самом печальном происшествии сезона. Она даже уговорила владельца шикарного нью-йоркского ресторана «Ле Сирк» организовать для особо важных гостей небольшой а ля фуршет, как это было на похоронах Малколма Форбса. Джойс Ройс и Гейл Джозеф, президент «Кармен Косметикс», буквально-таки сроднились за эти дни, устраивая это похоронное шоу, которое позже было названо «отмазыванием „Кармен“».

Джойс выглянула из окна лимузина и повернулась к Кингмену.

— Мне кажется, лучше воспользоваться запасным входом. Согласны, босс? — И она приказала шоферу рулить к повороту на Пятьдесят первую улицу. Кингмен ошеломленно повалился на заднее сиденье.

— Какого дьявола эта публика здесь делает? — взорвался он. Ему вспомнилось наконец, что он не видел Флинг больше месяца. Уж не для того ли она бросилась с крыши, чтобы собрать на свои похороны пол-Нью-Йорка? Он приспустил на дюйм боковое стекло, и частица этого вавилонского столпотворения смогла проникнуть внутрь. Город гудел, как встревоженный улей, а причина тому была все та же — смерть Флинг.

«Какой позор для нации! — услышал он. — Какой неслыханный позор!» Позор, что Флинг умерла в возрасте двадцати четырех лет. Как такое вообще могло произойти? Она была так знаменита, что ей следовало дожить хотя бы до тридцати. И вот мертва. Сама ли она шагнула с верхушки небоскреба или это все случайность? Слухи, слухи, слухи расползались по раскаленным, запруженным людьми и машинами улицам: Флинг прыгнула с крыши сооружения на площади Четвертого июля не одна, а с пит-бультерьером мужа в руках, и на груди у нее была приколота булавкой предсмертная записка, прямо-таки как у девчонки, которую отпустили домой из детсада; Пит Буль, любимец Кингмена, перепугавшись, сумел вырваться из предсмертных объятий Флинг и приземлился на балкончике двумя этажами ниже крыши. Кингмен не раз хвастался, что его Пит Буль при случае одолеет быка, поскольку у него самые мощные челюсти среди собак его габаритов. Свинцовый туман отчаяния, толкнувший Флинг за край крыши, был совсем непонятен бойцовской собаке, и инстинкт самосохранения взял верх над привычкой во всем слушаться хозяина или хозяйку.

Кингмен сгреб с мягких кожаных подушек собаку, симпатичный профиль которой красовался в передаче «60 минут» после того, как власти Манхэттена попытались запретить содержание в домашних условиях этой породы на том основании, что ее представители крайне злобны и представляют опасность для окружающих; собаку, ставшую главным героем целого раздела передачи «Как живут богачи и знаменитости» после возвращения в нью-йоркскую бухту из «медовой поездки» на 260-футовой яхте Кингмена Беддла и его красавицы-жены Флинг, когда этот самый Пит Буль вместе с хозяевами перебрался на один из тех сигарообразных катеров, пришвартовавшихся к борту яхты, которые меткие газетчики окрестили «Бульдожья какашка-1» и «Бульдожья какашка-2». Молодожены, уверенно стоя на верхней палубе качающейся яхты, позировали телекамерам в своих идеально гармонирующих друг с другом харш-дэвидсоновских летних костюмах, а между ними виднелась фотогеничная морда их призового пса.

На Пятьдесят первой улице, при подъезде к церкви, Кингмен Беддл вышел из автомобиля и двинулся вверх по лестнице, ни на секунду не забывая о том, что должен соответствовать созданному им для окружающих образу: выправленный из кармана ослепительно-белый платок, Пит Буль под мышкой. Рейбэновские солнечные очки так и остались в кармане: он даже не пытался хоть как-то замаскироваться. Серые глаза Кингмена были прищурены и напоминали две темные щелочки под кустиками бровей: фокус, безотказно служивший ему при переговорах с особенно опасными соперниками — поди, разбери, куда он смотрит и о чем думает. И тут чья-то ловкая рука неожиданно сорвала с лацкана его пиджака веточку жасмина, приколотую вместе с черной шелковой ленточкой предусмотрительной и обо всем помнящей Джойс. Похитителями оказались две долговязые фотомодели, из тех, что толкались у запасного входа в собор, девчонки школьного возраста, которым гораздо больше подошла бы роль двух подростков из «Приключений Тома Сойера и Гекльберри Финна».

— А я слышала, что ее убили. Убили и сбросили вниз, — сказала та, что повыше, крутя пальцами веточку жасмина — свой трофей.

— Знаю, знаю, мой гример сказал мне, что на шее у нее остались следы чьих-то пальцев, а руки, судя по всему, были связаны за спиной. Он сказал, что ему пришлось ухлопать гору карменовской косметики, чтобы как-то замаскировать весь этот ужас, и для этого работать всю ночь напролет. — Девчушка выгнула свою длинную, гибкую шею, выдула изо рта пузырь из жевательной резинки «Трайдент» и звонко хлопнула им.

— Самая очаровательная и богатая девушка в мире — и чтобы она добровольно лишила себя жизни? Да никогда! Чего ради?

Внутри церкви тяжелый запах ладана, источаемый двумя массивными кадилами, расположенными по обе стороны алтаря, смешивался с ароматом духов «Джой», «Джирджио» и «Флинг!». Гости, даже те, кто не был охвачен горем, пребывали в тяжелом полунаркотическом состоянии от той невообразимой комбинации ароматов, которой был наполнен холодный воздух кафедрального собора. Колеблющиеся язычки пламени на поминальных свечках придавали всему происходящему оттенок сюрра.

— Не могу примириться! Не могу, и все тут! Это просто неслыханно!

Отбросив с лица траурную вуаль, баронесса фон Штурм орала на Гейл Джозеф, президента «Кармен», и Гарсиа, напоминая при этом разъяренную гарпию. Все трое стояли в приделе Богородицы позади престола, так что видеть их никто не мог, зато слышали все. Баронесса была в ярости на двух своих старых друзей за то, что они выставили Флинг на всеобщее обозрение как образец рекламной продукции «Кармен Косметикс», и где — в храме! Открытый гроб — в кафедральном соборе! Уж не собиралась ли Гейл под видом похорон устроить сезонную распродажу своей продукции?

Даже в окружении множества манекенщиц Фредерика фон Штурм поневоле бросалась в глаза своей безукоризненной осанкой и европейской элегантностью: высокая черная шляпа от «Кристиана Лакруа», красно-коричневые замшевые перчатки, атласная черная амазонка с лацканами, на левом из которых сиял знаменитый алмаз фон Штурмов, вделанный в платиновую брошь в виде орла с расправленными крыльями. Сейчас это миниатюрное воплощение аристократизма орало и махало руками в тесном приделе, в то время как ее лучшая в мире подруга лежала в бронзовом херлитцере на экстравагантном, украшенном цветами катафалке перед кафедральной аспидой, сияющей в блеске свечей. Все остальные были слишком увлечены: они пялили глаза на скамейки для приглашенных впереди и сзади, на развешенные тут и там букетики жасмина и того экзотического цветка, чьи ингредиенты лежали в основе аромата «ФЛИНГ!», и не обращали особого внимания на «королеву европейского света» — двусмысленный титул, которым Сьюки наградила баронессу, — и на ее ноги, притоптывающие в своего рода ритуальной пляске. Энн Вторая, протиснувшись вместе с бабкой на места, отведенные для «беддловских женщин», откуда можно было видеть кое-что из происходящего в приделе, шепнула во все еще изящное ухо родственницы, что на высокогорных лыжных трассах Сант-Морица Фредерику за глаза зовут «баронессой Штурм-унд-Дранг» за ее легендарные припадки ярости в духе немецкой романтической драмы.

Гарсиа, из кармана которого все еще торчали гребни и маникюрные кисточки, глядя в просвет между золочеными колоннами, пристально изучал свой шедевр.

— Теперь она прекрасна красотой вечности. Пусть ее увидят все, отчего бы нет? Они на всю жизнь запомнят, какой безукоризненно совершенной была она в час прощания. — Он невольно вздрогнул от все еще владевшего им ужаса, вспомнив достаточно отчетливую фотографию разбитой и окровавленной Флинг во весь рост на первой странице «Дейли сан».

Казалось, баронессу Фредерику фон Штурм, самой судьбой определенную на роль хранительницы огня, именуемого Флинг, вот-вот хватит удар.

— Вы что, совсем спятили? Никто и никогда не выставляет открытый гроб в храме! — Слезы покатились по бледным, как у статуи, щекам. — Просто вы выставили на всеобщее обозрение очередной вид парфюмерной продукции фирмы, что-нибудь новенькое под названием «Загробный дух»! Держу пари, что все обстоит именно так!

Руки баронессы повисли вдоль стройных бедер.

— Вы устроили из похорон распродажу, разве не так?

В припадке ярости она чуть не плюнула в Келвина Клайна, важно стоявшего у нефа.

— Ха! — Ее палец устремился в сторону создателя духов «Этернити парфюм». — Вы просто решили устроить рекламный поединок с ним, а заодно и с вечностью.

И она отвернулась в демоническом гневе.

Гейл являла собой голос разума. Она не меньше баронессы обожает Флинг, но своими руками топить «Кармен Косметикс» не собирается. Она отдает долг памяти Флинг и другого способа себе не представляет.

— У нее сказочная внешность. Это что-то невероятное. Самая эффектная женщина в мире, она обязательно захотела бы увидеться со своими поклонниками и после смерти.

Гейл бросила нежный взгляд на Флинг. Известная своей грубостью и резкостью глава фирмы «Кармен» за эти годы прикипела душой к простодушной и беззащитной девушке. Флинг показалась ей сейчас похожей на юную Грейс Келли — те же светлые и пышные волосы, рассыпанные по черной атласной подушке, та же красивая, мягко покоящаяся голова.

— Это не прощание с покойной. Это балаган на потребу прессе и телевидению! — не успокаивалась Фредерика. — Закройте гроб! Закройте и заколотите! — кричала она вне себя от горя.

На ресницах у баронессы было столько туши, что слезы висели на них, как капли прилипшей патоки.

Гейл твердо стояла на своем. Она не собиралась уступать устрашающим воззваниям баронессы, тем более что еще помнила времена, когда обращалась к той «старина Фред».

Их разговор, проходивший все в более повышенных тонах, привлек-таки внимание вездесущей прессы, представители которой расположились по краям средних скамей, и репортеры украдкой схватились за ручки и блокноты. Однако, к их досаде, большую часть филиппик, извергаемых баронессой, заглушали возгласы девушек, чьи номера домашних телефонов можно найти только в частной телефонной книге Эйлина Форда или справочниках ведущих манекенщиц города, издаваемых Зоули или Элитом. Манекенщицы галдели, как стая птиц, карменовская тушь стекала с длинных ресниц к скулам, высокие, узкие тела сотрясались от рыданий.

Крышка и нижняя часть гроба были украшены гирляндами из белых роз, гипсофила и королевиных слез. Голоса в приделе взлетели тем временем до столь высоких нот, что почтенные и могущественные представители большого бизнеса, выстроившиеся в очередь за алтарем, чтобы выразить свое почтение умершей, не на шутку перепугались, быстро осознав, что они могут оказаться втянутыми в своего рода похоронно-церемониальный скандал. И тогда по указанию архиепископа, человека умного и сообразительного, неожиданно для всех встал Большой Манхэттенский хор мальчиков, и свистящий от ярости голос баронессы, эхом разносящийся по залу, потонул в его слаженном пении.

Сержант Нью-Йоркского департамента полиции Буффало Марчетти проследил взглядом, как Кингмен Беддл вприпрыжку пробежал к боковому нефу, похожий на зрителя, стремящегося занять свое место, прежде чем в зале погаснет свет. Спустя несколько секунд уже все смотрели на Беддла. Тот, постояв в нерешительности возле кресла, направился прямо к катафалку, вместе с собакой, важно и развязно семенящей рядом. Кингмен наклонил свою красивую голову над гробом и оказался лицом к лицу с Флинг. Никакого запаха тления от нее не исходило.

Народу собралось слишком много для Кэмпбелловского дома прощаний, так что всю церемонию было решено провести в соборе Св. Патрика, включая последнее прощание. Кингмен всмотрелся в совершенные черты лица жены. Как может быть мертво такое красивое создание? Даже после падения с небоскреба красота ее оставалась нетронутой, высокие скулы, безупречно очерченный нос, безупречно очерченные губы, сливочно-молочный даже сейчас цвет лица, идеально гладкая кожа. Ему захотелось вновь, как когда-то, прикоснуться к ней, отгородить ее от этого дешевого и бездарного балагана. Он коснулся пальцами ее щеки и тут же отдернул руку, словно обжегся.

— Она же ледяная! — шепотом бросил он через плечо Джойс, словно та была виновата: не предупредила его, что девушка мертва. У него был совершенно потерянный вид, и у Джойс промелькнула мысль, что шеф способен сейчас выкинуть какой-нибудь непоправимый фортель, но, когда Кингмен выпрямился и повернулся лицом к собравшимся, он вновь был воплощением спокойствия и рассудительности. Хотя сержант Марчетти, вглядевшись в его лицо, определил, что Кингмен Беддл явно подавлен. Все эти финансовые магнаты, председатели корпораций, капитаны промышленности поняли вдруг, почему они тут: они отдавали должное финансовой удачливости человека их круга. Все они, по большому счету, сидели в одной лодке, и не отдать дань уважения везучему коллеге было бы не только невежливо, но и непрактично; это был бы плохой бизнес. В соборе установилось благоговейное молчание, мало-помалу стихли и те, кто находился на улице.

Тем не менее все стремились хоть краешком глаза взглянуть на Кингмена Беддла. Сегодня был его выход; красавице Флинг в данном случае отводилась роль театрального задника — если, конечно, позабыть про миллионы девушек и женщин, поклонявшихся ей и обожавших ее. Не случайно в течение двух дней Джойс была озабочена в первую очередь тем, чтобы пресечь распространение слухов о самоубийстве Флинг: ведь тысячи американок по всей стране могли в массовом психозе, надушившись духами «Флинг!», сигануть вниз с крыш, ибо привыкли при жизни звезды подражать каждому ее движению. Это была бы национальная катастрофа: целая армия девчонок-подростков в свитерах и шарфах под ФЛИНГ! с рекламы духов, бросающаяся с крыш в общем непреодолимом горе!

Джойс с болезненной жалостью следила за обычно самоуверенным шефом, который растерянно смотрел на нее в надежде получить хоть какие-то указания. Несколько раз споткнувшись, Кингмен все-таки добрел до своего места на скамейке.

— Закройте гроб, — прошептал он Джойс срывающимся от волнения голосом. — Я хочу, чтобы эта чертова штука была заколочена.

 

2

Сохо, осень 1989 года

Аромат успеха пришел к Флинг вместе с заиндевевшим хрустальным флакончиком, который сейчас находился у нее в руке. Лениво вытащив пробку, она легонечко приложила ее к изгибу локтевого сустава, к точке на запястьях, где прощупывают пульс, провела под коленками и по ложбинке между полными молодыми грудями — все как предписано главным парфюмером фирмы «Кармен Косметикс». «Чувственный. На редкость чувственный аромат, — подумала она, смеясь, — ни дать ни взять — наркотик». В пятидесятый раз за день она ткнулась носом в изгиб локтя.

Верхнюю ноту ароматической композиции под названием «Флинг!» образовывал залах бергамота, свежий и зеленый, как юная девушка. Как слепые музыканты, наделенные абсолютным слухом, парфюмеры смешали в определенной пропорции жасмин, айленг-айленг и фиалковый корень, и получился аккорд поверх основной, исходной музыкальной темы, медленной, ленивой и причудливой, как арабески, включившей в себя мирт, амбру, фруктовый экстракт и ладан. Эти экзотические специи, масла и цветочные эссенции и стали важнейшими компонентами ароматической симфонии, ее собственного аромата, заключенного в хрусталь и спрятанного в шафранового цвета коробочку, на которой написано ее имя! Эти мысли так взволновали Флинг, что у нее перехватило дыхание.

В двадцать один год Флинг оставалась настолько девушкой настроения, что, перемерив кучу заказанных специально для нее платьев и так и не выбрав подходящего, вынудила многих модельеров обзавестись собственным платьем «Флинг» для осенних коллекций. Вечерним платьем в стиле «фантази» для этой капризной девушки, которая покидает общество замерших в благоговейном молчании покупателей, журналистов и светских женщин на заключительном показе мод. Девушки, которая прямо с помоста шагнет в мир их воображения. Девушки, которой стоит лишь слегка качнуть бедром, как перед ней откроются любые двери. Манекенщицы, способной обеспечить сбыт шифона, хлопка, твида, саржи и тем самым заложить основы процветания оптовых торговцев и биржевых маклеров. «Новая Брижит Бардо», — так писала о ней «Женская одежда»; «Катрин Денев восьмидесятых!» — восторгался журнал мод «Воуг»; «Искренность и неподдельность!» — констатировал «Эль».

И не в том дело, что она красивее всех остальных: хорошеньких пруд пруди, и по роду профессии Фредерик знал это лучше других. Нет, это что-то такое, чего не увидишь глазами: она лучилась искренностью и жизнерадостностью и заражала ими всех вокруг. Твердо очерченный правильный подбородок придавал ей бесстрашный и несгибаемый вид даже в те моменты, когда она отчаянно робела. Нос был меньше, чем полагается классическому носу, но кончик так весело стремился вверх, а крылья были вырезаны настолько идеально, что этот носик казался подарком судьбы, ибо благодаря ему она всегда выделялась среди остальных симпатичных мордашек. Скулы, высокие, выдающиеся вперед, делали ее лицо объемным на самой неудачной фотографии — одна из причин, почему ее боготворили фотографы. Флинг давала возможность ИМ предстать в наилучшем свете! Но кроме того, они любили ее за понятливость, за то, что она всегда находила время оставить им на память дарственную надпись — с орфографическими ошибками, от которых покраснел бы даже троечник. От ее кожи исходило сияние молодости и здоровья. Она никогда не мучилась кокаиновым похмельем: свободная от пристрастия к наркотикам, она не нуждалась в кокаиновых инъекциях для поддержания нужного веса.

Флинг воплощала в себе идеал грядущих девяностых годов. Однако, большеротая и полногрудая, она держалась с людьми как последняя дурнушка в классе, донельзя довольная, что ее считают славным парнем и не более того. Впрочем, в своей средней классической школе, содержавшейся на средства местной общины церкви Тела Христова, она и в самом деле слыла за уродину: долговязая, безумно грудастая, а уж рот! — полные, как на картинке, губы казались ей не по размеру, как старые платья старшей сестры. Верхняя точка сладострастно изогнутого рта вошла бы в соприкосновение с носом, если бы не его так театрально задранный кончик. А эти ноги! Смехотворно длинные, сужающиеся в щиколотке, — будь у нее еще одна пара таких ног, ее можно было бы смело заявлять на скачках в Кентукки. А почему бы нет? Запросто!

Флинг небрежно и величаво прошлась по комнате и, приблизившись к Фредерику, обняла его.

— Ты способен представить себе такое? Сью Эллен Монтгомери, славная девчушка из Техаса, взяла и подписала с «Кармен» миллионный контракт на рекламу ее продукции! И не просто каких-то там духов, а своего собственного аромата, который, как и она, называется «Флинг!». Фюйть! — И она отбросила влажное после принятого душа полотенце и нагая, во всей неотразимости своего тела, еще раз изобразила, как позирует для Виктора Скребнески, а секундой позже — с выставленным вперед бедром и протянутой вперед и вверх рукой — для рекламы фотообъективов «Скавулло».

— Я хочу стать настоящей фотомоделью! И тогда я возьму и выплачу всю арендную плату за квартиру! — засмеялась она, позируя перед зеркалом с флаконом в руке.

— О Боже! — Фредерик торопливо набросил на нее полотенце. — И я даже знаю, когда. Боюсь, однако, что мокрые волосы и полное отсутствие макияжа — совсем не то, что вам необходимо для сегодняшнего вечера, мисс Флинг. Ладно, в любом случае при помощи прекрасных снадобий и прочих фантастических вещей из моего саквояжа с секретом ты засияешь ярче солнца, даже если комната будет набита звездами.

«Если тебе вообще понадобятся мои услуги и мое мастерство», — подумал он с грустью и шлепнул первую порцию карменовской косметики на ее поразительно гладкую кожу.

— Легкий матовый макияж, — сообщил он и глотнул шампанского «Роудерер Кристл» из початой бутылки, стоявшей посреди беспорядочно разбросанных спреев и влажных косметических губок.

— Давай позовем Кингмена. — Она импульсивно потянулась за трубкой.

— Не теперь, сладкая моя. Нам нужно еще сделать тысячу вещей, — сказал он, фыркая при каждом слове.

Фредерик обожал Флинг. «Красотка» — так главный бухгалтер Форд Моуделинг Эйдженси называл ее, прежде чем набрел на ее нынешнее фирменное имя. Фредерик и Флинг были неразлучны, как сиамские близнецы, но в то же время он ощущал себя как бы защищенным от ее чар. Флинг считала, что все люди вокруг милы и добры и питают к ней только самые лучшие чувства; она просто была не способна видеть в ком-то зло. Простота, как давно решил для себя Фредерик, являлась одной из составляющих ее обаяния. И вот эта наивная крошка в двадцать один год вляпалась — подпала под воздействие чар самого беззастенчивого из воротил Уолл-стрита, угодила в сети сорокалетнего, давно женатого финансиста, который подарил Флинг ее собственный аромат, ее собственный престол в парфюмерном царстве, подобно тому, как другие сильные мира сего дарят своим подружкам бриллианты или загородные коттеджи. Только вот проблема: выход на рынок с новым видом парфюмерной продукции — крайне дорогостоящая для него и его компании операция. Если, конечно, не рассматривать новый аромат как предполагаемый источник прибыли.

Фредерик тщетно пытался закрыть своим телом телефонный аппарат. Но Флинг уже набирала номер личного телефона, спрятанного в ящике для сигар в кабинете Кингмена Беддла, нового владельца и председателя «Кармен Косметикс». Фредерик ненавидел Беддла. Просто-напросто не верил ему. Новый герой Уолл-стрита был женат на одной из самых респектабельных и светских женщин Нью-Йорка, и в то же время всем было известно, что он содержит на стороне совершенно непотребную любовницу. Что ему надо от этого красивого и наивного ребенка? Вздохнув, Фредерик взялся за губку. А в телефонной трубке между тем послышались короткие гудки.

— Позвоним ему попозже.

— О!.. Ладно.

Флинг не могла поверить своему счастью. Свой собственный аромат, свой собственный бал, миллионный контракт, а теперь в ее распоряжении еще и своя собственная «горячая линия», на другом конце которой — сила и любовь! Она возбужденно пропела несколько первых тактов «Желтой розы Техаса», но больше ничего не смогла вспомнить.

— Сегодня вечером хочу быть одета так, чтобы понравиться Кингмену. Как думаешь, что из этого барахла может ему приглянуться?

Полотенце вновь улетело в сторону, и она направилась туда, где прямо на полу ее крохотной квартирки — каждое стоимостью более десяти тысяч долларов — были разложены шикарные платья, взятые на прокат из костюмерных Билла Блесса, Боба Мекки, Кэролин Роум и Оскара де Ла Ренты. В одном из них она появится вечером в отблесках фотовспышек, чтобы в гордом одиночестве, как истинная Кармен, пройти по подиуму. Невеста, идущая к алтарю на встречу с нареченным женихом! А он, он один и никто больше, будет стоять в конце ее пути, чтобы встретить ее и заключить в свои объятия на глазах у всего мира. С точки зрения общественной морали, все будет абсолютно безукоризненно: он — ее босс, владелец корпорации, продукцию которой она представляет. А то, что он одновременно ее любовник, — это уже вопрос частного порядка. Сквозь свет прожекторов и море человеческих лиц она в конце пути придет к ярко освещенному алтарю, видя одно лишь его лицо.

Фредерик нежно укрыл махровым халатом грезящую наяву девочку, спрятав ее гибкую наготу. Нет, она была не пара Кингмену с его тщательно культивируемой красотой и расчетливым обаянием.

— Разденешься для него немного позже. Перебирайся сюда. Я кое-что придумал. — В паре Флинг — Фредерик последний был интеллектуальным гигантом. — Первым делом — сегодняшний вечер. Презентация новых духов состоится на благотворительном светском балу, верно?

Флинг замерла, пока он по ходу разговора работал губкой на ее лице…

— Море элегантности, черные фраки, вечерние туалеты, блеск фамильных драгоценностей?

Ей оставалось только кивнуть в ответ. Сейчас она была нетронуто-белоснежной, чистый лист бумаги, tabula rasa, на котором можно было писать все, что взбредет ему в голову. Лишь глаза, бледно-голубые прозрачные глаза, сияли на матовом, лишенном очертаний лице, которое он расписывал красками, как художник расписывает загрунтованный холст.

— Твоя задача — скромно стоять в стороне. Все остальное сделает пресса: «Нью-Йорк таймс», «Таун энд кантри», «Воуг», Си-Эн-Эн и прочие.

— Ага!

Флинг осторожно дотронулась до карточки со ставшими для нее уже привычными двумя переплетенными буквами «К», прикрепленной к гигантской корзине с нарциссами и флаконами нового аромата, носящего ее имя. Флаконы с духами, одеколоном, туалетной водой и крем-пудрой «ФЛИНГ!», склянки, которые очень скоро предстояло открыть. По ободу корзины вилась шафрановая лента; та же шафрановая желтизна, что отличает коробочку и пробку флаконов с более дешевым пенистым шампунем «ФЛИНГ!».

«Моей маленькой Флинг! Наступит вечер и час нашей встречи. Твой Кинг». Она читала и перечитывала эту записку, как секретное послание, шифр от которого знает только она одна. Когда они занимались любовью, он был так терпелив, так чуток, никогда не торопил миг собственного удовлетворения, не то что эти подростки из школы церкви Тела Христова, все делавшие впопыхах и на скорую руку, будто взяли две порции мороженого, а до закрытия бара осталось всего пять минут.

Она подняла глаза. Из глубины зеркала на нее смотрело самое причудливое лицо в мире, эффектные черты которого подчеркивали полоски сливочного цвета крема — только не «Кармен Косметикс», а «Уильям Таттл», — нанесенного тонкой черной кисточкой Фредерика на крылья носа, под глазами, по нижней части скулы; как бы закрепляя естественные линии, они делали особенно заметной маленькую впадинку между носом и губами. По сути, все это должно было лишь подчеркнуть и как бы укрупнить черты лица, чтобы удивительная красота его, поражающая на расстоянии пяти футов, ослепила всю эту свору журналистов уже на расстоянии пятидесяти ярдов. Вблизи же в данный момент Флинг больше всего напоминала себе свирепую невесту воина-апача.

— Если лейтмотив вечера — доступность и узнаваемость, то почему бы, наоборот, нам не пойти против толпы? Речь идет о презентации революционного для мировой парфюмерии аромата. Если ты на вечере сливаешься с прочими женщинами, теряясь среди них, почему, спрашивается, покупательницы в универмаге, некие среднестатистические американки должны думать, что твоя парфюмерная продукция хоть чем-то отличается от всего, что выставлено на прилавке?

Флинг была само внимание. Она вовсе не гнушалась брать уроки у других, и если не принадлежала к числу любительниц поговорить о самой себе, то и бессловесно-тупым чурбаном ее никак нельзя было назвать! Она смело смотрела, как Фредерик кладет толстый слой пудры на ее лицо, чтобы матовая прохлада основного фона удержалась на протяжении всего длинного и жаркого вечера под светом софитов и прожекторов.

— Итак! — объявил он таким тоном, будто ему удалось разрешить загадку убийства Чарли Чена. — Если аромат «ФЛИНГ!» — продолжение тебя, ты просто обязана стать продолжением аромата.

О чем это он? Обязана стать продолжением аромата? Что-то вроде девушки с рекламы сигарет «Лас-Вегас» — флакон с длинными ногами? Или подразумевается просто большой шафрановый бант на шее? Ну нет, это слишком просто. Сейчас, в эти минуты, все разряжаются кто во что горазд. Женщины придумали, во что они будут одеваться, еще несколько недель назад. В респектабельных кварталах Нью-Йорка сейчас не осталось ни одного парикмахера, который не трудился бы в поте лица. Народ в отчаянии, так хочется каждому получить пригласительный билет на сегодняшний сверхимпозантный бал «ФЛИНГ!». Список запасных кандидатов едва ли не больше списка приглашенных.

Флинг мельком посмотрела на откупоренную бутылку шампанского «Роудерер Кристл». Кингмен прислал целый ящик. Теперь она в послеполуденные часы может между делом потягивать его, словно какую-нибудь минеральную воду «Сан-Пеллегрино» перед обычными фотосъемками. Может быть, Фредди просто чувствует себя раздавленным? О Господи, во что он собирается превратить ее лицо? После того как он подвел для рельефности ее скулы кисточкой с темно-коричневой пудрой, она показалась себе похожей на замечтавшегося бурундука. Легкая морщинка набежала на ее безупречный лоб.

— Ты хочешь сказать, что мне стоит слегка подушиться и выйти к публике в чем мать родила? — спросила Флинг, а про себя подумала: «Не умыться ли мне, чтобы все сделать по-новому? Уж не хочет ли он поизмываться надо мной в отместку за все прошлые ночи с Кингменом?» Зло фыркнув, она ухватилась за телефонный аппарат и набрала 322-1989.

— Кингмен! — Она жестом отвела от себя Фредерика и его кисточки. — Мой красавец, Кингмен, я очень волнуюсь из-за этого вечера!

И зарделась так, что это стало заметно даже сквозь слой косметики толщиной в четверть дюйма.

— Фредерик хочет, чтобы я вышла к публике голая, исключая, может быть, шляпу на голове. Что скажешь на это?

Она засмеялась, откинув назад свои светлые с медовым отливом волосы.

— Конечно, ты полностью прав, сердце мое. — Голос у нее стал более мягким и чуточку хриплым. — Конечно, лучше было бы не шутить в такой день и по такому поводу. Кингмен, я люблю тебя… не из-за этого… из-за того, что ты такой, как есть.

Ее глаза начали набухать.

— Если ты заревешь и испортишь грим, я убью тебя на месте, — зашипел Фредерик.

Флинг загородила трубку рукой и прошептала:

— Я тоже не могу дождаться, — пугливо отодвигаясь в сторону от Фредерика, словно бы он не был посвящен в самые сокровенные детали ее связи с Кингменом Беддлом, кстати сказать, семейным человеком.

Секундой позже Флинг положила трубку, откинулась на стуле и развела в стороны руки.

— Ладно, дорогой, загримируй меня так, чтобы всех хватил удар!

— Вот и славно. Доверься мне, моя радость. На меня сегодня снизошло вдохновенье.

Отпихнув ногой платья и туфли в сторону и реквизировав телефон, Фредерик приступил к делу. Золушкина крестная и та едва ли могла бы похвастать столь необузданным воображением.

Фредерик индуцировал вокруг себя энергетические поля невероятного напряжения и силы. Окажись поблизости тыква и мыши, они и в самом деле превратились бы в карету и лакеев. Все ювелиры, которых он когда-то сделал знаменитыми, были приглашены на место священнодействия, из «Плацы» были похищены рулоны материи, предназначенной на пошив атласных шафрановых чехлов для кресел и скатертей для обеденных столиков. К делу привлекли даже швею-таиландку с первого этажа; разбросанные по полу тяжелые модные платья были наскоро собраны и распиханы по углам.

Когда вся эта публика стала заполнять квартирку Флинг, она только грезила посреди всего этого шума и гама; люди вокруг казались ей сказочными персонажами с волшебными палочками в руках. Каждая клеточка ее тела стремилась сейчас к Кингмену Беддлу, она уже видела, как они вместе объявляют собравшейся публике о новых духах «Флинг!», как потом они остаются одни. С закрытыми глазами она была способна даже воскресить для себя его чудесный мужской запах. Она лишь слабо шевелилась, когда швея, вручную сшивая прямо на ней атласное шафрановое платье с вырезом сзади для прекрасной спины, колола ее иголкой. Возбуждение было настолько сильным, что она даже не заметила, как вошли два вооруженных телохранителя и менеджер фирмы «Гарри Уинстон» — они привезли ей что-то под названием «Желтая звезда» и застегнули эту штуку у нее на шее. Она лишь прошептала: «Большущее вам всем спасибо!» — и по привычке задержала дыхание, когда Фредерик подвел ей серым карандашом брови, расчесал их и закрепил гелем, после чего ее лицо с широко раскрытыми и доверчивыми глазами — ее именной штемпель — можно было смело вставлять в рамочку и вешать на всеобщее обозрение. Теперь она поняла, что именно предвкушала: любовь Кингмена Беддла; выражение гордости за нее в его глазах, свидетельствующее о том, что она делает все как надо; окончательное прощание с бедным и безрадостным детством; ощущение полного и окончательного успеха; свой собственный аромат, носящий к тому же ее имя. Вздрогнув, она поймала отражение своей дрожи в зеркале. Она уже не сомневалась, что навсегда убежала из мира неуверенности и вечно неуплаченных счетов, но ей хотелось верить, что ОН приглашает ее в свой замок не для того, чтобы показать его убранство и на этом распрощаться. Ей хотелось навсегда остаться в его волшебном мире. «Золушка, спешащая на бал, — какой замечательный сюжет для сказки о феях!» — так она сказала Фредерику. «Золушка» с детства оставалась ее любимой сказкой.

— Не беспокойся, — успокоил ее Фредерик. — Мы с тобой будем совладельцами этого замка.

Красота, с незапамятных времен ломающая любые социальные барьеры и служащая пропуском на вершины лестницы, сейчас подталкивала Флинг прямо в свет прожекторов, на дорожку легкого и соблазнительного успеха, в объятия миллиардера Кингмена Беддла. Незаконнорожденная дочь барменши, затюканная школьница из школы Тела Христова шла навстречу своей судьбе.

Опершись спиной на сложенные друг на друга прэйтизивские подушки, Энн Рендольф Беддл увлеченно занималась своим делом. Перед ней, занимая всю необъятную постель, были разбросаны пригласительные билеты, куда следовало вписать имя гостя и номер столика. Такими билетами, круглыми, квадратными, ромбовидными, сложенными в зеленые охотничьи сумочки из кожи, торговал Смитсот с Бонд-стрит, и предназначались они для хозяек, серьезно относящихся к приему гостей. Они имелись в любом посольстве, где званый обед — всегда дипломатическое действо. Преимуществом отеля «Плаца», где она и ее муж Кингмен сегодня вечером устраивали бенефис в пользу Нью-Йоркского исторического общества — по подписке «Кармен Косметикс», — была возможность использования круглых столиков. Она подписала два билета для стола, за которым собиралась сидеть сама с мужем. Только что позвонил человек из отдела по общественным связям компании мужа; он настаивал на том, что Фотомодель следует посадить вместе с председателем и его женой, а раз так, Энн надо было подыскать для нее подходящего кавалера. Если ее предчувствия и страхи относительно этой девицы имели под собой основание, лучше, чтобы партнером Флинг стал какой-нибудь подходящий холостяк привлекательной внешности. Закрыв глаза, Энн не удержалась и, прижавшись щекой к подушке, вдохнула пьянящий крепкий мужской запах, запах тела ее мужа, впитавшийся в наволочки и простыни, аромат мускуса и кубинских сигар, удерживаемый тончайшим хлопком. Включив свой «Ролодекс», она вывела на экран список «холостяков», которые, как ей хотелось бы верить, в завершение вечеринки назначат манекенщице свидание. Конечно, она могла бы обратиться к букве «Б» — «бабники», и машина выдала бы ей обширный список заурядных ухажеров и неувядающих супержеребчиков, но она искала кого-нибудь с нормальными, а вовсе не с экстраординарными запросами. Это — в Нью-Йорке-то! Она кокетливо вздохнула. Неплохо было бы завести досье на букву «В» — «вдовцы», поскольку эта манекенщица с младенческим выражением лица явно нуждалась в честном, прямом мужчине, найдя которого, она перестала бы увиваться за Кингменом. Тот иногда держался так холодно по отношению к собственной жене! И был при этом таким… таким… вредным! — сразу становясь похожим на Ретта Батлера. Ну, ладно, ладно, разве не выросла она, как истая южанка, на преклонении перед этим мифическим персонажем?

Что же такое придумал Кингмен, чтобы собрать в одно и то же время и одном и том же месте людей, которые в обычной ситуации друг друга на порог не пустят, всех этих завсегдатаев бруклинских универмагов и манекенщиц, с одной стороны, и Рокфеллеров, Ван Ренсейлеров и Рендольфов — с другой, да еще заставил их выложить по десять тысяч долларов за право присутствовать на этом благотворительном мероприятии? Он всего лишь объявил о намерении прямо на вечере представить миру новые коммерческие духи производства корпорации «Кармен Косметикс» с таким вульгарным названием — «ФЛИНГ!»

Энн была возбуждена, как пантера, напавшая на след, и, потянувшись за чашкой чая, невзначай опрокинула поднос, залив чаем монограмму на одеяле.

— Боже!

Она торопливо отодвинула поднос и мельком взглянула на антикварные часы работы Тиффани. Было уже три дня. Позвонив горничной, она встала с постели. В «Плаце» надлежало появиться самое позднее в пять тридцать, чтобы проследить за всем и ничего не упустить. Итак, снова предстояло сменить ночную рубашку на вечернее платье. Она вздохнула. Жизнь снаружи шла вперед, и она, казалось, уже не поспевала за ней.

В комнате начинало темнеть, но тяжелые яркие в цветочек гардины из вощеного ситца по-прежнему оставались не задернутыми. Однако чувства приобщения к миру за окном у нее не возникало. Вся комната благоухала оранжерейным свежим жасмином и гиацинтами, роскошный букет которых стоял в старинной фарфоровой лоустоффской вазе, доставшейся хозяйке дома в приданое от ее бабушки Вирджинии Гаррисон Берд.

Закрыв глаза или просто рассматривая через окно Нью-Йорк, она без труда вспоминала интерьеры Боксвуда — имения матери, расположенного неподалеку от Ричмонда, штат Виргиния. При всем старании ей так и не удалось превратить их квартиру в Саттон-Плейс в подобие славного дома ее детства на любимом Юге. О этот элегантный Юг, с его размеренностью и степенностью, где красивые мужчины охотятся на лис и перепелов, а не друг на друга! Родные места, идеально подходящие для ее темперамента, если подразумевать под темпераментом то, что Кингмен называл ее «южными генами». Отрегулировав яркость люстры, чтобы та давала более мягкий и приятный свет, она грациозно подошла к туалетному столику, застеленному скатертью из того же яркого в цветочек ситца, налила себе в бокал бурбона и отпила, не разбавляя. Какое чудесное это было время — первые годы семейной жизни там, в Боксвуде, на земле предков! Обед в ричмондском «Кантри клубе», пикник на плантации «Джеймс Ривер» под кизиловым деревом! Это все происходило до того, как Кингмен разбогател, чудовищно разбогател, а Нью-Йорк стал его новой делянкой. Ныне он, как никогда, мало уделял времени жене и их дочери — Энн Второй, которую он с навязчивым упорством называл Другая. Что ж, пришло время признаться в правоте матери, всегда говорившей ей, что черного кобеля не отмоешь добела.

— Да-а-а, Кингмен, вы, сэр, не джентльмен, — обратилась она к фотографии, на которой муж был снят в охотничьем костюме. Господи Святый! Охотничий костюм, джентльмен восседает то ли на теннесийской верховой, то ли на арабском скакуне перед выездом на лисью охоту — и это при том, что он так толком и не выучился держаться в седле. В лошади породы было несравненно больше, чем во всаднике. Иногда она, холодея, думала, что за все долгие годы супружеской жизни так и не получила Беддла-аристократа, придуманного ею в юности.

Она выронила щетку для волос. В эти дни она, казалось, ни о чем другом вообще не могла думать. «Отчего эти мерзкие горничные постоянно забывают чистить мои ложечки эпохи короля Георга? — чуть не плача подумала Энн, широко раскрыв свои оленьи глаза. — Неужели в жизни мне мало неприятностей, чтобы беспокоиться еще и об этой ерунде?» Свою косметику Энн Рендольф Беддл держала в викторианских хрустальных кружках с серебряными крышками. Серебряные ложечки использовались по той причине, что серебро, как известно, убивает бактерии, а значит, обеспечивает сохранность кремов. Только благодаря этому Кингмен, купивший одиннадцать месяцев назад «Кармен Косметикс», и не догадывался, что жена до сих пор пользуется своими любимыми «Ла Прери», и «Элизабет Арденн». Энн и раньше всегда выдавливала свои кремы из тюбиков, или меняла упаковки, настолько дешевой и неприличной для леди ее уровня обычно бывала ее косметика. Она сделала бы ее антикварный туалетный столик похожим на прилавок сельской лавки. Энн мельком взглянула, в порядке ли украшенные монограммой щетки для волос, викторианские крючки для перчаток, и аккуратно сложила их вместе с платяной щеткой в несессер. Здесь все было в порядке.

Энн на мгновение поднесла к губам бокал с бурбоном, а затем поставила перед собой увеличительное зеркало — предмет, которым вынуждена была пользоваться после сорока, когда красила ресницы.

В перерывах между нанесением на веки карменовского крема от морщин и смакованием «бурбона» она успела переговорить с позвонившей ей Джойс, давнишней секретаршей мужа, а потом еще и с директором Нью-Йоркского исторического общества, шутя названного ею Нью-Йоркским истерическим обществом. «Затратив столько сил и времени на организацию празднества, я, без сомнения, стала там своим человеком», — подумала она с нервным смешком. В данный момент ей приходилось, пустив в ход все свое обаяние, разрешать специфический кризис, возникший в результате того, что сегодня вечером надо было свести вместе финансовых воротил с Уолл-стрит и незримое общество старой аристократической гвардии, притушить извечный конфликт, придав ему иное, приемлемое качество.

И сегодня, как всегда, Кингмен полагался на ее безупречное реноме леди высшего света и, как всегда, не ошибся: она сумела усадить потомков первых поселенцев Нью-Йорка за один стол с сегодняшними лавочниками, отдав тем самым дань уважения манекенщице с крайне невысоким коэффициентом умственного развития, а заодно помогая Беддлу потуже набить его и без того тугую мошну.

— Ах ты, моя сладкая мордашка! — кокетливо обратилась Энн Рендольф к своему аристократическому двойнику в зеркале, растягивая согласные. Взяв флакон лака для волос «Джентльмен Виргинии», она щедро прыснула на руку и провела по волосам, убрав глянцевитые, золотисто-каштановые волосы под элегантный шиньон. Потом кончиками тонких пальцев вернула на место несколько выбившихся волосинок.

Хрупко сложенная, с плоской грудью, она была мечтой любого модельера. Будь мода ее страстью, она могла бы стать всемирно известной звездой подиума. Ее тонкая фигурка ни капельки не изменилась даже после родов. Ей все еще подходили платья, в которых она дебютировала на балах для юных леди, вступающих в свет, в Ричмонде, Шарлоттсвилле, Атланте и Чарльстоне — городах, образовывавших «Южный светский округ». Она была приглашена принять участие и в Нью-Йоркском котильоне, но мать и бабушка пренебрегли Нью-Йорком в пользу Международного бала дебютанток в Лондоне. Ох уж эти сентиментальные снобы-англофилки! Легкая улыбка пробежала по губам Энн, и она провела рукой по лоснящейся коже своего чудесно сохранившегося тела. Она не просто принадлежала к числу тех немногих женщин, которые и через два десятилетия взрослой жизни могут надевать то, что им заблагорассудится, — она, как никто, умела носить все, что выбирала.

«На этот раз наденем черное вечернее платье», — решила она и открыла дверцы встроенного в стену платяного шкафа. Она все еще могла позволить себе появиться на людях в черном вечернем платье, сшитом восемнадцать лет назад, с бабушкиным викторианским бриллиантом на груди и высоким стоячим воротничком, расшитым жемчугом. Воспоминание о предках всегда придавало ей уверенности. «По крайней мере, ни одна из этих девиц-манекенщиц не может иметь такую вещь в своем гардеробе», — уверила она себя и беспокойно посмотрела на розовые нефритовые часы.

Да, кстати, где Кингмен? Если он не появится в самое ближайшее время, ей придется ехать одной или, может быть, с матерью, а ведь не далее, как нынешним утром, он клятвенно обещал ей, что в «Плацу» они поедут вместе и вместе будут встречать прибывающих гостей. «Можешь на это твердо рассчитывать», — пообещал он перед отъездом. Но сейчас у нее возникла идея. Она призовет на помощь дочь, которая вскоре должна вернуться из школы, оденет ее в коричневое бархатное платье с кружевным воротником и усадит за стол родителей — рядом с моделью. Именно так! Дочь Кингмена и Энн сядет по правую руку от этой вертихвостки-манекенщицы. Разница в возрасте небольшая — Энн Вторая моложе Флинг года на три, зато стиль прямо противоположный! «Ну, и тридцать фунтов разницы в весе тоже кое-что значат, — невесело усмехнулась Энн, — Энн Вторая — о Господи! — как она поправилась за время пребывания в Бриэрли!» Кроме того, если Кингмен вовремя не вернется, в ее распоряжении еще есть дядюшка Верди — он может прихватить их обеих. Такого человека, как губернатор Берд Харрисон из Виргинии, не стыдно посадить справа от себя. Подняв с туалетного столика телефон, Энн набрала 322 — 1989 — номер частного телефона Кингмена, спрятанного им в ящике для сигар. По этому телефону он разговаривал с самыми интимными собеседниками. Ответа не было. Из старинного хрустального пульверизатора она побрызгала перед собой так, чтобы благоухающий туман лишь коснулся ее вечернего платья. Слишком резкий аромат — признак вульгарности, она усвоила это, еще будучи школьницей. Итак, ей следует оставаться холодной как лед. Никого, кроме прибывающих гостей, не должно для нее существовать. Но почему, почему она стала такой нервной и неуравновешенной? Почему она не может взять себя в руки и почему Нью-Йорк кажется ей таким грубым? Потому что она аристократка Юга, вот почему. Этим восхищался в ней Кингмен, за это преклонялся перед нею. Вздохнув, она приподняла голову и приняла ту грациозную осанку, которую ей привили еще в школе Св. Катерины. Благодарение Господу! — завтра у нее свидание с доктором Корбином.

Наконец-то появилась горничная: еще издали Энн расслышала скрип резиновых подошв по дубовому паркету, на котором были расстелены саваннерийские ковры. Энн Рендольф Беддл, в прошлом известная как Красавица Юга, повернула увеличительное зеркало нормальной стороной и громко спросила у своего отражения: «Если бы Скарлетт О'Хара стукнуло пятьдесят, хватило бы у нее духу принять участие в костюмированном бале, а?»

Пошатываясь на высоченных «шпильках», женщина неверной походкой направилась в темный коридор, откуда все еще доносился звонок в дверь. Она всегда отличалась проворством. Слабый отсвет темных сумерек нью-йоркской осени падал на нее сквозь бледно-лиловые жалюзи «Левелор». Наполовину скрытая тенью, она открыла дверь прежде, чем он позвонил во второй раз. Он был не из тех, кто станет ждать. Закрыв за ним дверь, она постояла в полумраке коридора, пытаясь уловить его настроение. «Мрачное!» — выдали результат ее датчики. Итак, клиент пришел мрачный, грубый, раздраженный. Что и требовалось доказать. Она нагнулась — поправить резиновую застежку на подвязках чулок: заранее догадываясь о его настроении, она и оделась соответствующим образом. Неловко зацепив налаченным ногтем чулок, она спустила петлю и тут же почувствовала, что он, не отрываясь, смотрит, как петля медленно ползет вниз по бедру. Она подняла голову, и глаза их на мгновение встретились: его, графитно-серые, прищуренные, похожие на две щелки под темными кустиками бровей; ее — голубые, красиво очерченные, слегка потускневшие от утомления. Крашеная блондинка с бирюзовыми тенями на веках и длиннющими красными ногтями, она совершенно очевидно не принадлежала к разряду женщин, с которыми приятно поговорить об опере Моцарта или балете Баланчина. Она была насквозь сексуальной и в этом качестве была очень хороша. Непроизвольное телодвижение, которым она — согласно учению Павлова о рефлексах — отвечала на взгляд каждого мужчины, мгновенно вызывало у последнего эрекцию. Для сегодняшнего гостя она являлась одной из немногих женщин, с которыми он мог иметь дело в любое время и в любом состоянии. Доходило до того, что, когда он хотел заняться любовью с другой женщиной — по-обычному, без всяких там фокусов, он вынужден был сперва приходить к ней, чтобы хорошенько возбудиться и одновременно разрядить себя, избавиться от снедающих его демонов сомнения. Высасывая из него животворящие соки страсти, она, казалось, вместе с ними отсасывала из него и злобу. В пять пятнадцать вечера, когда другие мужчины, сунув в спортивные сумки ракетки, отчаливают в направлении своих клубов и теннисных кортов, он ехал к ней. Она всегда была наготове: всегда раболепно преданная, всегда восхитительно влажная. Впрочем, для этого и существуют такие женщины: сантименты, этикет, преданность в разлуке не по их части.

Он смотрел, как она стоит и ждет, пока он сделает первое движение, дрожа в своем черном кружевном лифчике, через который просвечивали большие розовые соски. Ухватив женщину за запястье, он положил ее ладонь на молнию брюк.

— Сделай так, чтоб я кончил! — приказал он. Она покорно опустилась на колени — они все еще стояли в темном коридоре — и заработала проворными пальцами; язык ее метнулся, прокладывая путь через завитки волос к промежности. Умело, с привычной ловкостью и грубоватостью, она довела дело до самой кульминации. Резко отбросив от себя ее голову, он прошел в комнату.

— Сядь сюда! — Он указал рукой на раскладной брезентовый стул, стоявший к ним спинкой. Она проворно уселась на него.

— Не так, лицом ко мне! Я хочу все видеть, крашеная сука!

Она поняла, что ему надо. Она всегда понимала, что ему надо. Ее пухлые губы расцвели в улыбке.

— Трусы, долой трусы, шлюха!

Она стянула трусики прямо поверх шелковых чулок и, оседлав стул, развернулась к нему лицом, одетая в один только лифчик и подвязки.

— Покажи мне, что у тебя там. Я хочу видеть. Ну же, вонючая сука, откройся пошире.

Она раздвинула ноги, насколько смогла, и медленно выгнула свой таз в направлении кровати, на которой уже лежал полуголый мужчина. Давненько она не видела его таким возбужденным! Опустив глаза на его полуприспущенный флаг, она осторожно разделила пальцами свои нижние губы. Она знала, что в такие моменты просто неотразима.

— Покажи! Покажи, чтоб я видел все! — Он напрягся каждой своей мышцей.

— Ну и что же, вонючка? Вша помойная! — завизжала она. Теперь пришел ее черед. Она наизусть знала свою роль. — Ах ты падаль, ах ты, лгун, притвора эдакий! Никому-то ты не нужен, притворщик дохлый! Никто тебя не хочет, дубину стоеросовую!

Его лицо судорожно передернулось. Ей следовало поспешить.

— Уж я-то тебя приведу в чувство, трахальщик хренов!

Выбор момента — в этом все. Через секунду она была уже на нем и, раздвинув ноги, зажала его внутри себя, пока он не заорал в голос, громче и яростнее, чем любой мужчина, которого она когда-либо знала. Отдышавшись, он грубо схватил ее за волосы и на какое-то время вновь закрыл глаза.

Приняв душ и одевшись, он позволил ей поправить белый платок, высовывавшийся из нагрудного кармана так, чтобы три его точки образовывали идеально правильный треугольник, а затем холодно поцеловал ее. Первый поцелуй за все время их знакомства.

— Спасибо, Тенди. Я очень тороплюсь. Сегодня грандиозный вечер. Презентуем в «Плаце» новые духи «ФЛИНГ!». — Он осклабился. — Море фейерверков! Надо сразить под корень это раздутое дерьмо. Всех, кто здесь что-то значит. Утром об этом прочтешь.

Он подмигнул ей.

— Да, конечно. — Она почувствовала, как в ней закипает невесть откуда взявшаяся злоба. — Разумеется, я об этом ПРОЧТУ в светской колонке Сьюки.

— Все эти ублюдки, воротившие от меня нос на протяжении многих лет, все они сейчас собираются на представление моих духов «Флинг!»

Он стукнул пальцем по медному колокольчику на дверях, и на лице его появилось выражение мальчишеского озорства. Повернувшись, чтобы попрощаться, он ощутил внезапную боль в груди, но тут же отогнал страх, решив, что это всего лишь рецидив старой болезни, подхваченной еще в те времена, когда он работал лесорубом по найму. Тенди озабоченно нахмурилась, но он уже был за дверью, промямлив на ходу что-то вроде «Никто не умеет делать это лучше тебя».

«Никто не умеет сматываться так быстро, как ты, парень», — подумала она и, вернувшись, включила магнитофон.

Через пару минут запищал телефон, и она, не дожидаясь второго звонка, сняла трубку. Иногда он звонил ей из машины по пути домой.

Но это была Джойс Ройс, секретарша Кингмена Беддла.

— Алло, Тенди! Босс уже отчалил?

— Три минуты назад. — Она уловила оттенок раздражения в голосе на том конце провода.

— Этот его режим когда-нибудь одного из нас сведет в могилу, — вздохнув, добродушно посетовала Джойс.

— Да, конечно, если только одна из его женщин не сделает этого раньше.

 

3

Если б полгода назад Гейл Джозеф сказали, что ее карьера в парфюмерной индустрии будет целиком зависеть от успеха новой ароматической комбинации, получившей в честь долговязой девочки-крольчонка имя «Флинг», она бы рассмеялась вам в лицо. Вообще-то, ей было не до шуток с тех пор, как она проиграла права на владение своим фамильным бизнесом хладнокровному хищнику и новоявленному магнату. Еще при первой встрече с этим баловнем судьбы с Уолл-стрит у нее поползли по спине мурашки от его манеры обкарнывать кончик сигары бритвенным резаком фирмы «Данхилл», и случилось это в коридоре «Кармен Косметикс» как раз на следующий день после того, как он выиграл тяжбу о переходе корпорации в его собственность в связи с неуплатой Гейл Джозеф долговых обязательств. Гейл была унижена и потрясена, обнаружив, что ее выставили из собственного кабинета, бесцеремонно свалив все личные вещи в коридоре, а команда Беддла, топая, как стадо слонов, с грохотом обследовала этажи бывшей резиденции Карла Джозефа, как спецкоманда, выискивающая и добивающая партизан, уцелевших после кровавой бомбардировки и шквального артобстрела. В один день Гейл лишилась фирмы, доброго имени и денег, осталась без гроша в кармане. Но самое страшное — в грязной и безжалостной схватке за контроль над «Кармен», схватке, временами опускавшейся до уровня кухонной дрязги, было опорочено и запачкано грязью имя ее отца. Сквозь приступ тошноты и слезы, из-за которых ей пришлось спрятаться в дамском туалете, Гейл поклялась, что отныне конечная цель ее жизни — вернуть себе компанию, восстановить свое реноме и расквитаться с мистическим «магистром коммерции», как отныне именовали Кингмена, даже если для этого ей придется работать в «Кармен Косметикс» в качестве швейцара.

Пылая жаждой мести, она в тот день заключила пакт с самой собой, обязуясь держать все свои чувства и эмоции под контролем, и вместо того, чтобы хлопнуть дверью, вернулась в уже чужую компанию. И вот эти шесть безумных месяцев, заполненных работой на износ во имя успеха ароматической комбинации, названной в честь амурных похождений Кингмена, шесть месяцев горячки и лицедейства во имя конечного триумфа, остались позади. Через двенадцать минут ей следует быть в «Плаце» на презентации аромата «ФЛИНГ!», дабы стать свидетелем ослепительного коммерческого успеха, начало которому было положено катастрофой, случившейся… неужели всего полгода назад? Она поймала свое отражение в зеркальной двери лифта. С тех пор как она начала свою тайную кампанию во имя реванша, у нее по неделям не было времени поглядеться в зеркало. Что ж, совсем недурное лицо, пожалуй, только излишне напряженное. Она зашла в лифт, и тут воспоминания последних месяцев нахлынули на нее с той ясностью, с какой перед умирающим за несколько секунд проходит вся его жизнь.

Нью-Йорк, весна 1989 года

— Флинг! Фляк! Флик! — Гейл Джозеф раздраженно отпихнула от себя хрустальный пузырек с туалетной водой и яркий черно-желтый спрей с одеколоном, стоявшие на ее бежевом в черную крапинку мраморном столе для совещаний.

— ОН что, совсем СПЯТИЛ? Чем он вообще думал — задницей или чем-то более пикантным? О, этот Беддл-Бреддл! — Она просто задымилась от ярости. — «ФЛИНГ!»! Нет, это выше моего разумения! Я вообще ничего не понимаю с тех пор, как эта сфера деятельности задарма досталась какому-то куску дерьма!

Не стань в свое время Гейл Джозеф вице-президентом отделения новой продукции и ароматов при «Кармен Косметикс», из нее получился бы заправский сержант морской пехоты или отменный моряк торгового флота — запас соленых словечек был у нее не меньше, чем у морского волка. С годами она достигла истинных вершин в искусстве площадной брани благодаря общению с клиентами, для которых английский был вторым языком; щеголяя лексикой, подхваченной у представителей низших классов, они стремились продемонстрировать, что в совершенстве овладели американским сленгом и тем самым приобщились к «американской мечте».

— Нас же все обожрут. Лавочники разорвут нас на части, а покупатели наплюют в глаза! Фига с два вам будет, а не «ФЛИНГ!». И потом, на какие шиши мы все это будем делать? С нашим нынешним бюджетом? И все за какие-то полгода? Что скажешь, Арни?

Гейл не хватало слов, чтобы выразить всю глубину своего отчаяния. Она сидела в зале, некогда принадлежавшем ее смуглолицему красивому отцу Карлу Джозефу. А сделав несколько шагов по коридору, можно было попасть в допотопную лабораторию, где Карл на пару со своим партнером и лучшим другом Максом Менделем до поздней ночи смешивали лаки для ногтей, чтобы, обозвав доморощенную продукцию «Манхэттенским красным» или «Бродвейским светло-вишневым лаком», развезти ее по аптекам на Лексингтон и Мэдисон-авеню, протолкнуть в самые популярные косметические салоны Нью-Йорка. «Кармен Косметикс» — сокращение от КАРл Джозеф и Макс МЕНдель — со временем чудовищно разрослась. В шестидесятые название фирмы «Кармен» стало таким же обыденным и привычным, таким же популярным и вездесущим, как «Ревлон» или «Эсте Лаудер». Но пока «Ревлон» и «Лаудер» боролись за мировые рынки и вкладывали миллионы в поиск и обновление ассортимента, «Кармен» теряла один рынок за другим, раздираемая изнутри «вдовьими войнами», как назвала Гейл посмертную свару между вторыми женами Карла и Макса, приведшую к тому, что фирма, основанная их покойными мужьями, разлетелась вдребезги. Макс Мендель, ортодоксальный еврей из Киева — рост пять футов два дюйма, — женился на собственной практикантке — рост пять футов одиннадцать дюймов, аристократке и протестантке, уроженке Таксидоу-Парк, штат Нью-Йорк. Все приданое аристократки состояло из четырнадцати членских билетов в самые закрытые и привилегированные клубы Восточного побережья, ни один из которых не желал видеть Макса («Зови меня Максом») Менделя хотя бы в качестве гостя, не говоря уже о приеме в члены. Макс был просто без ума от Аманды Уайтингем Мендель.

— Класс, Карл! Просто класс! — день за днем повторял он напарнику. — Для той штучки, на которой я женился, другого слова не подберешь.

И он сучил своими маленькими ножками под столом, который делил с Карлом.

Компаньоны, собственно, сами и затеяли перебранку, которая при их женушках-вдовушках переросла в войну, сломавшую хребет компании. На роль второй жены Карл выбрал шведку-стюардессу из «Пан-Америкен» и с тех пор считал, что дал партнеру сто очков вперед. Атмосфера недоверия и взаимной подозрительности стала совершенно нетерпимой, когда через три года после женитьбы друга Макс Мендель, соучредитель «Кармен Косметикс», скончался от сильной дозы ломотила, который жена по ошибке дал ему вместо дигиталиса во время сильного сердечного приступа. В Андах, куда она утащила его набраться сил, медицинское обслуживание оказалось не на высоте. Аманда Ненасытная, как называл ее Карл Джозеф, стала Черной вдовой, и тут же началась тяжба. Масла в огонь подлила Хейди Джозеф, оставшаяся вдовой после того, как ее супруг разбился на склоне горы Эджакс в Аспене, где Хейди учила его кататься на горных лыжах.

— Он шизофреник! Чертов шизофреник и больше никто!

Гейл Джозеф, дочь Карла Джозефа, соскочила с вращающегося стула, стоящего на некотором возвышении над прилегающей местностью, и гневно обратилась к тем, кто собрался вокруг стола.

— Да он просто не в состоянии переварить проглоченную им компанию! — Последний вице-президент «Кармен Косметикс» буквально кипела от злости. — Но нет, компания, которую отец воздвиг на одном энтузиазме, не рухнет от чужого каприза или придури!

Она вцепилась зубами в свои обкусанные до мяса ногти.

— Боже правый! Мой отец на пару с Максом варили на кухне лак для ногтей, и так было до тех пор, пока они не отправили благодаря испарениям ацетона на тот свет всю нашу семью. Их дух здесь в каждом камне, на каждом шагу, И этот малый хочет все погубить! Да он мясник, и только, вот кто он такой!

Ее лицо по цвету стало неотличимым от лака для ногтей «Полночное безумие» производства «Кармен».

— Боюсь, тут вы сделали промашку, Гейл! — Голос Арни Зельтцера прозвучал мягко и вкрадчиво.

— Заткни глотку! — заорала Гейл Джозеф через плечо. — Какая еще промашка? Уж не в том ли, что Кингмену Беддлу проще и приятнее увидеть мою компанию мертвой, нежели живой и процветающей? Или в том, что он режет ее по живому и распродает кусок за куском, отдел за отделом? Неужели он всерьез рассчитывает, что таким образом заработает больше? Слышишь ты меня, г…о бульдожье?! — заорала она так, что ее голос разнесся эхом по всем этажам и пит-бультерьер, лениво развалившийся в роскошном кабинете Кингмена Беддла, приподнял голову и прислушался.

— Г…о бульдожье! — Стоило Гейл повторить свой экскрементальный оборот, пес-здоровяк сорвался с места и помчался по коридору.

— Промашка в том, Гейл, — убаюкивающе спокойно сообщил Арни Зельтцер, — что это, если на то пошло, не ваша компания, и этим все сказано. Она целиком и полностью принадлежит Кингмену Беддлу. И вы здесь находитесь не на основании § 11, моя дорогая, а на основании § 7, так что и вас можно отнести в разряд его собственности.

Он поиграл кнопками на японском калькуляторе «Ванг».

— Вот, пожалуйста, его право собственности на вас выражается суммой в 12 миллионов 550 тысяч долларов. Двенадцать с половиной миллионов вашего личного долга, который он выкупил за 4 миллиона 500 тысяч долларов, не считая 12 миллионов долларов по векселям за оставшуюся часть «Кармен». В ЭТОМ ваша промашка, мисс Джозеф.

Гейл в припадке бешенства собралась уже было зафитилить в Арни Зельтцера макетом флакона для духов «ФЛИНГ!», но в это самое мгновенье ворвался Пит Буль. За ним по пятам неслась запыхавшаяся Джойс Ройс.

— Пит Буль, на место! — кричала Джойс, размахивая вслед эксцентричному животному печеньем «Ням-ням» для собак, отличающихся повышенными габаритами.

— Выведите хищника из помещения!

Как ни взволнованна была Гейл Джозеф, она не собиралась терять остатки самообладания перед лицом собравшегося здесь исполнительного комитета бывшей «Кармен Косметикс», точнее остатков этого комитета, сокращенного до состояния недееспособности «из соображений экономии средств» — так это сформулировал Арни Зельтцер, более известный в бухгалтерских кругах как «Беддловская крыса».

Теперь в колоде у Гейл оставались: Линн Беббит — ее исполнительный ассистент, Филипп Дюбуа — новый управляющий производством, Ох-Уж-Этот-Боб — главный концептуалист фирмы и Кристофер Клатцник — самый старый член правления, но и, несмотря на возраст, самый блестящий специалист по рекламе в мире косметического бизнеса.

Гейл Джозеф с момента рождения была фурией. Еще крошкой она изводила нянек и гувернанток, и из яслей ее выгнали за то, что она завела привычку ловить арканом других детей. Потом ее временно исключили из средней школы № 149, когда в восьмом классе она уверенно определила у трех одноклассниц последнюю стадию рака грудной железы, перепугав девчонок, которых после этого затаскали по обследованиям, и приведя в ярость их родителей. Рак грудной железы в последней стадии был к тому времени хорошо ей известен: именно от этой штуки ее сморщенная и пожелтевшая мать чахла на глазах, лежа целые сутки на огромной викторианской кровати, которую делила со своим горячо любимым мужем Карлом.

С того времени Гейл для себя усвоила, что грубость и резкость — лучший способ избавиться от ханжеских излияний и соболезнований окружающих и, вообще, лучшее средство держать их на расстоянии — чего она всегда и добивалась. После смерти матери она начисто забросила учебу и поставила крест на всех прежних друзьях ради дружбы с двумя лучшими людьми в мире — отцом, Карлом Джозефом, и его партнером Максом. Она, Карл и Макс — это была команда! Гейл научилась ходить с такой же важностью, как и они, ругалась, как и они, и вместе с ними разливала во флаконы лак для ногтей и мешала в чанах смесь, из которой должны были возникнуть потрясающие духи. В сущности, при ней начали свое феноменальное шествие по миру духи «Кармен»: матово-черный хрустальный флакон, а на этикетке — силуэт испанки с розой в зубах, танцующей фламенко; руки, сжимающие кастаньеты, взметнулись вверх в ритме изысканного кастильского танца, и в этом застывшем одиноком силуэте — одержимость страсти и неистовство преступной любви. Все, что уловил и обессмертил в своей музыке Визе, было взято в плен и столь же гениально воспроизведено в смеси цветочных масел и эссенций, составивших ароматическую основу духов «Кармен». Ладанниковые масла из Испании, свежайший жасмин из Марокко, тинктура мускусная из Непала, фруктовый экстракт с Таити — все соединилось в единое непередаваемое благоухание духов, после своего появления в 1959 году затмивших «Шанель № 5» и ревлоновские «Интим». Первоначально, правда, лишь в районе театрального подъезда нью-йоркской Метрополитен-опера. Макс и Карл были себе верны: в перерывах и по окончании оперы «Кармен» с блистательной Райз Стивенс в главной партии они нахально торговали вразнос духами «Кармен» из экспериментальной партии. Кармен, синоним любовной страсти, соблазнительнейшая героиня мирового оперного репертуара!

Кое-как развязавшись со школой, Гейл была выслана в Грас: фирме нужен был свой собственный «нос», человек, способный с ходу различать все компоненты аромата, чтобы создавать новые парфюмерные комбинации. На прощание Карл Джозеф сказал своей дочери-ищейке, что ей придется к ее букмекерской памяти добавить чувство гармонии, достойное Леонарда Бернстайна, ибо ей предстоит различать запах тысяч ингредиентов, расшифровывать код миллионов комбинаций, на основании чего она только и сможет создать свою собственную, неповторимую композицию. «Кармен» — духи и «Кармен» — опера оказались идеальным примером такой гармонии. В Грасе она училась тому, до чего Макс, Карл и она сама доходили интуитивно. Парфюмерия ДЕЙСТВИТЕЛЬНО подобна музыке. Простые ароматы — это простые аккорды, пьесы для инструментального трио или квартета. Если свести воедино множество нот и аккордов, получается сочинение для симфонического оркестра. Работая под руководством крупнейших парфюмеров из Граса, Гейл поняла, что сотворение аромата — это создание симфонии. Гармония должна царить и в мире звуков, и в мире запахов. И нос, и ухо благодарнее всего отзываются на оптимальное взаиморасположение нот, выстраивающихся в лад. Слишком сильный ароматический компонент сродни бряцанью медных тарелок и реву фаготов, вторгающихся в сладостное звучание виолончелей и деревянных духовых инструментов; на языке музыки это именуется диссонансом, дисгармонией, какофонией, для мира запахов это явление назовут дискомфортом.

Как деловой центр парфюмерной промышленности, Грас (Франция) стал средоточением собственных историко-ароматических традиций. Кущи гвоздичных деревьев, заросли тубероз, жасмина и буйные лавандовые россыпи, сладострастно раскинувшиеся у подножья средиземноморских Альп, образовывали подобие гигантского ботанического сада. Местный климат оказался идеальным для экзотических трав и цветов, ввезенных сюда из Индии, Турции и Испании и произрастающих бок о бок с апельсиновыми и лимонными деревьями. Душистые цветки этих восхитительных деревьев снабжали парфюмеров одним видом масел, апельсиновые шкурки — другим, листва и кора веток — третьим.

Согласно одной из легенд, услышанных Гейл в Грасе, в 1533 году здесь во время свадебной поездки остановилась со своим мужем, королем Генрихом II, Екатерина Медичи. Она-то и поделилась секретами ароматов с французским двором, положив тем самым начало современной парфюмерной промышленности во Франции. В XVIII веке, когда ванна и душ оставались для французов экзотикой, а пудра и духи заменяли мыло, Грас, как центр производства духов, переживал расцвет.

Именно в Грасе, воздух которого напоен благоуханием, светом и преданиями старины, на нее снизошло вдохновение. Память о матери, Розе Джозеф, нахлынула на нее и, смешавшись с густыми ароматами окружающей атмосферы, пробудила в ней художника. Целые дни она проводила у ящичков с образцами парфюмерной продукции или полок, на которых расположились две тысячи флакончиков с благовонными субстанциями, экспериментируя и ни на минуту не прекращая поиск. Она была словно в горячке, так ей не терпелось создать свой идеальный аромат. Как обезумевшая кухарка, она загромождала столик множеством склянок, надеясь тут же, не сходя с места, выдумать новый, не виданный еще рецепт. Однажды она привычно-энергичным жестом окунула ароматическую полоску в цветочное масло, выделенное из болгарской дамасской розы. Ну, конечно, это был запах ее матери! Запах, принесенный матерью из ее прошлого. Дед и бабка Розы Джозеф, крестьяне из Болгарии, по месяцу в год работали поденщиками в долинах Балкан, обрывая лепестки с драгоценного цветка, чья жизнь так мимолетна. Гейл вспомнила рассказы матери о том, как та еще девчонкой до рассвета уходила с сестрами в цветочные поля и не покладая рук собирала розовые лепестки в общий мешок. С восходом солнца эфирные масла улетучивались из нежных цветов, поэтому работать приходилось быстро и аккуратно. Собранные в полдень лепестки содержали уже вдвое меньше драгоценных масел, чем те, что были собраны на рассвете.

И в конце концов Гейл добилась своего. Она сотворила аромат, которым грезила, вернула долг матери. Получилась симфония двух миров: прошлого и настоящего, где верхняя нота — средиземноморская чувственность, средняя — тепло памяти, нижняя — вкус материнского молока. Сама того не понимая, Гейл создала аромат, который стал самым ходовым товаром «Кармен Косметикс» за все время ее существования. «РОУЗ» — Роза. Презентация состоялась в мае 1964 года, на Дне матери. И именно в этот год Ив Сен-Лоран осчастливил мир своим ароматом «Игрек», но и тогда, и в последующее десятилетие «Роуз» пользовались большим успехом, чем дерзостно-утонченные духи из Франции. Макс торжествовал. Для него и Карла это была эпоха клубники со сливками, блинов с белужьей икрой, четырехзвездных «михелинов», а тут еще такой подарок! Карл был горд за нее. Радостно и с распростертыми объятиями они встретили возвращение «взрослой» Гейл в качестве третьего партнера в их деле. Платой за их уважение и восхищение стало окончательное прощание с детством.

Забавное свойство запахов и ароматов: затягивать в прошлое или уносить в будущее. Когда Кингмен Беддл (с Пит Булем, трусящим за ним по пятам) большими шагами пересек коридор принадлежащего ему ныне офиса «Кармен Косметикс», Гейл Джозеф, мгновенно протрезвев, вернулась в настоящее. Кингмен двигался в сторону зала для совещаний с проворством, неестественным для его коротких ножек. Гейл начала считать: тридцать шесть торопливых шажков за двадцать шесть коротких секунд. Махнув на входе рукой в знак приветствия, Кингмен в обычном развеселом тоне крикнул:

— Привет-как-дела-да-насчет-бюджета-придется-урезать-вдвое!

И был таков, нырнув в другую дверь, выходящую из зала. Вслед за ним убежали Пит Буль и полусогнутый Арни Зельтцер. И больше ничего.

— Черт бы его побрал!

Гейл Джозеф похолодела. Этими девятью словами он ее зарезал без ножа. Сократить бюджет вдвое! Да с таким бюджетом лак для ногтей презентовать — и то слишком жирно будет!

— Ну и ну, — меланхолично сказала она самой себе, размышляя и прикидывая в уме, что такого бюджета хватит как раз на то, чтобы без шума и скандала затопить этот корабль — ароматический отдел «Кармен Косметикс», ее отдел, — Беддл-Смердл, Беддл-Вредл, чтоб тебя на куски разорвало!

Пока что, однако, все происходило наоборот: он разрывал ее компанию и ее отдел на части, чтобы в итоге всех выбросить на свалку. Уличные сплетни и кулуарные пересуды подтверждались. У этого ублюдка еще хватило наглости махнуть на прощанье двумя пальцами через плечо: мол, «спешу-не-могу-остановиться», чтобы взглянуть, какие разрушения произвела брошенная бомба на тонущем корабле и что там с барахтающимися остатками команды. «Он умеет смыться быстрее, чем любой другой мен с Мэдисон-авеню», — подумала она. Мрак окутал комнату. Они шли на дно и знали об этом. Теперь оставалось лишь со вздохом пожать плечами и спокойно отправляться домой. Он собирался окончательно опутать долгами Гейл Джозеф, а затем по дешевке распродать ее нерентабельный отдел. Макс и Карл сейчас, вероятно, перевернулись в гробу.

«Остынь, Гейл. Остуди голову! — сказал ей, однако, внутренний голос. — Настоящий капитан не сидит, сложа руки, когда корабль идет на дно: он спускает на воду аварийные шлюпки и спасает команду». Сегодня эти аварийные шлюпки назывались Флинг. Сама того не зная, Флинг сейчас приобрела лучшего своего друга, который готов был пойти не все, чтобы протолкнуть ее в звезды мирового подиума. Гейл знала теперь, что делать: она превратит злобу и ненависть к Кингмену Беддлу в оружие против него; она подхватит в руки бомбу, которую тот небрежно подбросил ей, но в нужный момент отпасует ее обратно. Он пытается поставить крест на ней и компании ее отца при помощи короткого и легкомысленного словечка «Флинг»? Что ж, она сделает эту девушку и этот аромат частью себя, она сделает из них нечто большее, чем духи «Кармен» или аромат «Роуз». Черт возьми! Она превратит Флинг в «ЧАРЛИ» девяностых годов!

— Ну-ка дай-ка взглянуть на портрет этой проклятой девки! — рыкнула она своей ассистентке Линн Беббит. Итак, сколько у нас до презентации? Полгода? Как далеко мы уйдем с половиной от ничего, Ох-Уж-Этот-Боб? И что мы вообще сможем получить нахаляву?

Она сделала полный оборот на вращающемся стуле.

— Может быть, стоит презентовать аромат на каком-нибудь благотворительном вечере? До ТАКОГО еще никто не додумывался. Пусть сами заплатят за презентацию и право понюхать первыми нашу мешпуху.

В отгороженном стеклом от остального пространства зальчике для совещаний раздался смех — это был первый вздох облегчения и надежды с тех самых пор, как по комнате резвым слоненком пробежал Кингмен, за рекордно короткое время произведя опустошения, сравнимые лишь с рейдом генерала Шермана через Атланту.

— Отлично! Благотворительная презентация — это мило и славно! — поднял голову Филипп Дюбуа, принимая мяч и пасуя дальше.

— Эта девушка очень свежа и непосредственна, — подал голос Ох-Уж-Этот-Боб, глядя на большую фотографию Флинг, которую держал в руках. — Этот восхитительный цветок — послание из девяностых годов. Вы только взгляните на эти губы и эту грудь.

Он повернул фотографию лицом к остальным.

— Ну, что же скажете? Это же просто находка для передовиц и обложек журналов!

— Тепло! — Гейл даже привстала со стула. — Ну, пусть будет еще теплее!

— Я слышала о ней только самые восторженные отзывы, — заговорила Линн Беббит. — Она мечта любого модельера. Манера речи — как у уличной девчонки. Я бы хотела быть на нее похожей, не говоря уже о том, чтобы источать этот потрясный аромат. — Голос у нее звучал робко. — Если она делает карьеру, пользуясь покровительством Кингмена Беддла, — Линн подняла глаза, чтобы увидеть, как воспринимаются ее слова, — то к этому должно быть примешано еще кое-что.

Линн прервал Кристофер Клатцник:

— Давайте разложим все по полочкам. Что значит это «кое-что»?

Старик всегда смотрел в корень.

— Секс и парфюмерия — эта тема стара, как мир, — хмуро бросила Гейл.

— Так почему же МЫ должны стоять от нее в стороне? — неожиданно спросил Ох-Уж-Этот-Боб. — Секс, но не тот, что обычно, что-то посвежее. Как там, в романсах? Кто-то на ком-то? Один — могуществен, другой… женщина.

Все в комнате навострили уши: если у Ох-Уж-Этого-Боба рождалась идея, то как бы безумно она ни звучала, она обязательно срабатывала. Ох-Уж-Этот-Боб не спеша затянулся, и все, затаив дыхание, ждали, когда он оторвется от своей вечной сигареты «Ньюпорт» и вместе с облаком дыма выдохнет следующую идею.

— Да, расставим все по полочкам. Что это за штука, заставляющая мужчину ставить на карту все? Выбивающая его из колеи? Любовная интрижка, размен жен? Это слишком безвкусно — это слишком отдает восьмидесятыми годами. К ЭТОЙ девушке не должно пристать ничто вульгарное. Флинг — это взаимное притяжение, когда ты ловишь взгляд ее глаз, а еще лучше — дуновение ее аромата! Следуешь за этим ароматом. Стремишься за ним! Грезишь о нем! Фата-моргана, флейты, флер — это Флинг. Врак? Какая ерунда! Может быть, речь идет всего лишь о флирте? Флирт встряхивает и омолаживает, разве не так? Если рабочие на стройке, увидев вас, не прекратят насвистывать себе под нос, вы ведь будете лично оскорблены, не так ли?

Линн с энтузиазмом кивнула. Гейл же ровным счетом ничего не поняла. Никому до сих пор не приходило в голову начинать или прекращать свистеть при виде заматерелой пятидесятипятилетней женщины, которая и в более молодые годы производила впечатление бабки.

— Я слышала, что коэффициент умственного развития у нее ниже, чем у ленивой черепахи, — фыркнула она.

— Вот именно, — пропыхтел Ох-Уж-Этот-Боб. — Кому захочется пахнуть, как Маргарет Мид, или какое-нибудь светило науки в юбке?

Комната ответила смехом, но прерывать Ох-Уж-Этого-Боба, оседлавшего своего конька, никто не решился.

— Это то, о чем мечтает и в чем нуждается каждый: нечто невинное и в то же время лукавое… А ничего! — заметил он, поднеся портрет Флинг к свету. — Эта девушка не имеет ничего общего с любовной интрижкой. Она слишком классная для этого. Она сексуальна. И — мила; поневоле хочется стать ее другом. Бьюсь об заклад — этот малый вдохнет полной грудью ее аромат и захочет жениться на ней. Кто знает, может быть, именно она вволю оттянется и смотает удочки, попутно сорвав банк?

Он сверкнул ухмылкой, которую не замечали за ним с тех пор, как он помог Виктору Скребнески открыть для рекламы «Эсте Лаудер» Паулину — на данный момент фотомодель № 1 во всем мире.

— Но у нас всего полгода, чтобы выложить товар на прилавок! — простонал Филипп Дюбуа, заглядывая в календарь.

— Что у нас есть на полке сейчас? Есть что-нибудь такое, что можно доделать за полгода и вывести в лидеры парфюмерного хит-парада? — спросила Гейл.

— Я бы предложил «Рур». Предельно рафинированная штучка. Полагаю, именно то, что нам нужно. В конце концов, не станете же вы отрицать, что «Опиум» был просто кайф, да и «Рив-Гош» для Ива Сен-Лорана оказались премиленькими духами?

Филипп даже привстал от возбуждения, словно собирался тут же бежать в аэропорт, взгромоздиться на «Конкорд» и лететь в парижскую штаб-квартиру «Живодан Рур» — популярной парфюмерной фирмы, основанной аристократом Жаном Амиком, человеком безупречного вкуса, чья жена могла стать королевой Венгрии, если бы не коммунисты.

— Нет, я ищу что-то более земное, — выдохнула Гейл. — И дешевое. Наша штука должна быть доступна.

— Вспомни, в «Руре» изобрели «Обзешн» для Келвина Клайна и «Гэсс» для Ревлона! Если мы хотим слинять от Кинга, Гейл, нам лучше заранее добиться расположения сильных мира сего. — Филипп для выразительности поднял плечи и развел руками.

Гейл с минуту поразмышляла. «Живодан Рур» создал многие из тех ароматов, что обрели мировую известность. «Пуазон» Кристиана Диора, «Амазон» от Эрмэ, «Бижан» и даже «Пэшн» Элизабет Тейлор — ароматическая основа всех этих духов была изобретена парфюмерами из этой французской фирмы, творящей свои незабываемые ароматы на основе эссенций из лучших в мире сортов роз аж с 1820 года. «Рур» — это было бы идеально, если бы не Кингмен, только что вдребезги разбивший их и без того символическое благополучие.

— Есть у нас что-то свое? — обратилась она к своей команде, чувствуя, что находится на грани отчаяния.

— Ну, у нас есть образец той штуки, которую Макс состряпал для Мэрилин Монро. Для частных вечеринок и встреч.

— Если это пришлось по душе Джону и Бобби Кеннеди, — вставила Линн Беббит, постоянная читательница «Нейшнл инкуайер», — то понравится и остальным лихим американским парням.

Она покраснела.

— Ладно. Образец достать и приготовить для экспериментов. — Гейл снова была в своей стихии, чувствуя, что за ее спиной незримо стоят и переживают Карл и Макс. Она должна добиться своего: презентовать перспективный аромат, отыграть назад свою компанию и взять реванш в отношении Кингмена Беддла — и все это посредством маленького флакончика, на котором будет написано «ФЛИНГ!». И она сделает это словечко знаменитым. Она вспомнила формулу «Эсте Лаудер», формулу коммерческого успеха для парфюмерной новинки: телефон, телеграф, женские пересуды.

Сентябрь 1989 года

«СВЕТСКАЯ КОЛОНКА» Сьюки

«Дорогие мои читательницы! История Нью-Йорка обретает все большую респектабельность. Нью-йоркское историческое общество только что получило мощную инъекцию в виде долларов от южан — остается надеяться, что это не деньги конфедератов. Впрочем, как и всегда в этом сезоне, наши достославные Леди Благотворительности будут рады получить на свои достойные уважения цели любую, самую незначительную сумму.

Во вторник вечером на выставке древнего оружия, которую неизменно обворожительная Блейн Трамп устраивала на пару с Марио Бауттой, сопредседателем объединения Бой-клубов, было объявлено о проведении в один из четвергов ноября суперэлегантного бенефиса, так что желающие внести свою НИТКУ БУС в общую копилку, то бишь потенциальные подписчики этого вечера, должны поторопиться. О, наш бедный Вавилон! Как сказал Карл Портер (друг Сьюки): „Все проходит!“

Перемены коснулись даже нашей „старой гвардии“, нашедшей убежище в Нью-Йоркском историческом обществе, где бережно хранятся остатки останков первых голландских поселенцев, основателей Нью-Йорка, и генеалогические списки лучших и древнейших семейств Манхэттена, купленного, если вы помните, у индейцев за бусы и ожерелья из раковин общей стоимостью в несколько долларов. А дело в том, что миссис Беддл, представительница в высшей степени респектабельного и аристократического семейства Рендольфов, буквально на днях избрана президентом Женской палаты и одновременно названа председателем Ноябрьского бала, ежегодно устраиваемого Нью-Йоркским историческим обществом и традиционно считающегося самым чопорным и благопристойным из всех мероприятий подобного рода во всем Нью-Йорке.

Не всем известно, драгоценные мои, что Рендольфы принадлежат к числу тех семейств, которые готовы заплатить сами, только бы остаться вне внимания газет. Два века и еще немного сверх того предки Энн Рендольф Беддл и жили-поживали в своем прелестном имении на Боксвудской плантации.

Не торопитесь отправиться с визитом в Боксвуд, мои милые читательницы, если вы не умеете правильно сидеть в седле, охотиться с гончими и не имеете в роду предков, чьи портреты кисти Томаса Салли и Джона Синглтона Копли украшают стены ваших гостиных. О, Рендольфы та-а-а-к давно в Виргинии, маленькие мои, что вправе в любом заезжем пилигриме увидеть выскочку и самозванца. Рендольфы здесь ох-как-давно! — с тех незапамятных времен, когда за пределами штата слыхом не слыхивали о „Плимут-Роке“, полагая, что „Плимут-Рок“ — это сорт самого дешевого бурбона.

Воплощение элегантности и миловидности, Энн Рендольф Беддл в настоящее время формирует в высшей степени респектабельный комитет по подготовке празднества. Каждый готов умереть, но войти в его состав. Ее супруг, мистер Кингмен Беддл, только что выделивший два миллиона долларов в счет покрытия давнего долга городского музея, пока еще новичок в этой компании. Он тот самый малый, что недавно купил „Кармен Косметикс“, вспомнили? Сюрпризом вечера станет вручение флакона духов „Кармен“ или „Роуз“. И те, и другие — давние фавориты Сьюки, ее старые, но добрые знакомые; классика — в лучшем смысле этого слова, как, впрочем, и сама Энн Рендольф Беддл».

 

4

Октябрь 1989 года

«СВЕТСКИЕ НОВОСТИ» Сьюки

«Дорогие мои! Сенсация! Из первых рук! Из самых надежных источников! Специально для благотворительного бала Нью-Йоркского исторического общества — он намечен на будущий месяц, но все билеты на него УЖЕ распространены по подписке, так что единственный способ попасть в число счастливчиков — это записаться в список очередников на лишний билетик, — так вот, специально для бала создается новый парфюм. За тысячу долларов с носа они получат НЕЧТО кроме идеальной возможности перекинуться парой слов со всеми, кто что-то представляет из себя в Нью-Йорке. Фелиция Рокфеллер, Уайтни Эстор ван Страатен и принцесса Пиаже Бальдуччи из комитета по подготовке праздника заверяют, что „Кармен Косметикс“, подписчик бала (иначе говоря, все вырученные ею миллионы пойдут прямо в карман Исторического общества), подготовила для вечера нечто поистине грандиозное — абсолютно новые духи! Сьюки думала, что мы получим хорошо знакомые черно-белые упаковочки, украшенные вензелем из двух „К“, внутри которых — наши старые фавориты, духи „Кармен“ или „Роуз“. Напрасные волнения! Та серия благотворительных вечеров, которая была за последние восемь месяцев проведена нашей очаровательной и в высшей степени респектабельной миссис Беддл, председательницей бала, позволяет предположить, что все, организуемое ею, окажется таким же изящным и неповторимым, как и ее мягкий южный акцент — предмет зависти всех обитателей Парк-авеню. Тиффани Пауэрхауз, губернатор Куомо (штат Нью-Йорк), и губернатор Берд Харрисон из Виргинии — эти люди будут на балу. Знаменитый модельер Арнольд Скаази трудится не покладая рук, так же как ювелиры с Уорт-авеню, выполняющие заказы для своих леди — Аманды Уайтингем Мендель Веллингтон Четвертой, Пэт Клудж и принцессы Ясмин Ага-хан. Вай! Какая замечательная возможность потренироваться в шитье бисером и гладью!

Знающие толк в жизни мистер и миссис Беддл дали задание своим алхимикам из „Кармен Косметике“ создать для вечера поистине незабываемый сувенир, достойный общества леди Барбары Уолтерс, леди Честерфилд и мистера Тревора Каттинга-младшего с супругой.

В последний момент ваша Сьюки краем уха услыхала, что мистер Кингмен Беддл всерьез присматривается к Си-Би-Эс, и это для нас вовсе не неожиданность. Мистер Беддл присматривается ко всему, что сулит стабильный доход. И, как все, кто что-то из себя представляет, мистер Беддл проявил интерес к лесной промышленности и средствам массовой информации задолго до того, как тонкое чутье привело его в „Кармен Косметикс“. Кто знает, может быть, сразу посла бала, устроенного его женой, и презентации нового аромата ему будет по плечу купить телерадиокорпорацию? Коль скоро речь зашла об образцово респектабельных Беддлах из Боксвуда (близ Ричмонда, штат Виргиния), зададимся вопросом: кому первому пришло в голову сказать, что Юг проиграл войну? Если вы, золотые мои, — потомки генерала Роберта П. Ли, вставайте по стойке „Смирно!“ и кричите „Гип-гип-ура!!!“».

Ясным осенним днем Гейл Джозеф вышла из дома, расположенного на южной оконечности Центрального Парка, и полной грудью вдохнула холодный свежий воздух, приходя в себя после душной, жарко натопленной, наполненной запахами ладана, свечей «Риго» и кошачьего помета пещерообразной квартиры Сьюки. Ей было доподлинно известно, что за последние двенадцать лет ни одно из окон первого этажа этой двухъярусной квартиры не открывалось ни разу. Судя по всему, их не всякий смог бы сейчас и взломать. Окна неизменно бывали запертыми, портьеры задернутыми — как при жизни отца нынешней хозяйки квартиры.

«Тетушка» Сьюки и Гейл Джозеф были друг другу ближе, чем самые близкие родственники. Когда мать Гейл, Роза, оказалась совершенно прикованной к постели болезнью, Карл Джозеф пристрастился «забегать» к Сьюки, приятной молодой женщине, только что — после развода с мужем — получившей в ведение колонку светских новостей в «Нью-Йорк дели ньюс». Карл протежировал красотке, настоящее имя которой было Эстер Розенталь, взял на себя заботу о ее капиталах, а кроме того, имея самые тесные отношения с Уайнбергерами, тогдашними владельцами «Дейли сан», всячески способствовал ее карьере. Сегодня она и сама была богатой женщиной, очень богатой. На протяжении восьми лет, пока жена Карла Джозефа почти не вставала с постели, Эстер оставалась его «ближайшим другом». Она извлекала выгоду из его деловой сметки, из его советов относительно наиболее выгодного способа вложения ценных бумаг и, не в последнюю очередь, из его щедрости: драгоценности, которыми он одаривал ее, при всей своей вульгарности, стоимость имели совсем не шуточную. Впрочем, и она равным образом вошла в круг проблем Карла Джозефа и его нелюдимой дочурки Гейл. Спустя много лет подружка Карла и его дочь прочно сошлись друг с другом, как сходятся две женщины с несостоявшейся личной жизнью. Именно Гейл выступила в роли утешительницы Эстер (Сьюки как реальной личности в природе не существовало), когда отец после случайной промежуточной посадки в Лондоне взял, да и женился на Хейди, стюардессе авиакомпании «Пан-Америкен». «Се ля ви! Се ля мур!» — со вздохом отреагировала бы на это Сьюки. «Боже, за что?» — закричала Эстер и немедленно впала в такую депрессию, что в течение нескольких недель не поднималась с постели. Большинство комнат в ее квартире до сих пор сохраняли вид, который они имели в те дни — без малого двенадцать лет назад. Только букеты по двенадцать роз из Уобурнского аббатства и лероновское белье по старой привычке менялись ежедневно. Когда она поднялась с постели, сломленная и растоптанная Эстер была мертва и предана земле, осталась только Сьюки. Исключением были лишь первые воскресенья каждого месяца, когда Гейл Джозеф и Эстер («тетушка Сьюки») Розенталь по святой традиции «стряпали» завтрак, совмещенный с обедом, в этой загроможденной реликвиями и памятными подарками квартире. Карликового роста, похожая на колобок, а может бочонок, женщина упаковывалась в огромный, даже ей не по размеру парчовый восточный халат, напялив на голову экзотический тюрбан. Лишь заочно известная миллионам своих читателей, знаменитая светская львица Сьюки была совершенно лысой — следствие десятилетних экспериментов над своими волосами, когда она из жгучей брюнетки превращалась в яркую блондинку, безуспешно пытаясь вытравить память о Карле Джозефе даже из своих волос.

Гейл трогательно опекала Сьюки, ставшую для нее как бы второй матерью, но сегодня она приходила к ней за деньгами — пришло время оплатить долг памяти. Для всех, кому щедрые и добросердечные Карл и Макс помогли в свое время сделать карьеру, пришла пора возвращать долги: Гейл намеревалась во что бы то ни стало вернуть себе свою, их компанию.

Сьюки сообщила, что Кингмен запланировал распродать «Кармен Косметикс» по частям, оставив у себя лишь одну лесоперерабатывающую компанию и двенадцать радиостанций, ранее принадлежащих «Кармен». Макс в свое время купил «Юрика Ламбер» из тех соображений, что так можно будет сэкономить средства на покупке готовой деревянной и картонной тары для транспортировки их косметической продукции. Карл, в свою очередь, проделал ту же операцию с радиостанциями: ему надоело платить фантастические комиссионные за рекламу продукции. Обе эти отрасли оказались на редкость прибыльными.

«Пускай он ими подавится!» — подумала Гейл. — Все, что мне надо, — это сохранить свою компанию, компанию Макса и Карла, сохранить «КАРМЕН» и «РОУЗ», а теперь еще, — она улыбнулась, — и «ФЛИНГ!». Накинув на плечи шотландский плед, она направилась в центр города — продолжить обход должников. «ФЛИНГ!» станет ее звездным часом, пусть даже ценой крови. Кингмен Беддл-Бреддл может лишить ее ассигнований, но не присутствия духа. Она засмеялась, вспомнив любимую присказку Макса: «Трахни, друган, и пойдем в ресторан. Трахни опять — ну, что ж ты, твою мать!». Все еще смеясь, Гейл, как девочка, побежала к повороту — ловить тачку.

Ноябрь 1989 года

«СВЕТСКИЕ НОВОСТИ» Сьюки

«В последнюю минуту! Сенсация! Из горячих рук! „ФЛИНГ!“. Народ, вы обзавелись своей Флинг? Каждый, кто что-то представляет из себя в Нью-Йорке, скоро ею обзаведется. Ею или ими? В четверг вечером вся наша истинная публика будет пахнуть „ФЛИНГ!“, и произойдет это в отеле „Плаца“ в атмосфере фланирования и флирта. Вы — первые, кто знает об этом. Это божественное, небесное, неземное создание, взирающее на нас с каждого встречного автобуса и с каждого рекламного щита в нашем Вавилоне, — не замужем, ей двадцать один год, и именно ей доверено представить публике новое парфюмерное творение фирмы „Кармен Косметикс“ — первое за последние двадцать лет. „ФЛИНГ!“. Божественнейшая из девушек со времени Сьюзи Паркер и Мэрилин Монро — фавориток Сьюки! Заставившая говорить о себе весь Нью-Йорк — а это немало! Флинг ей имя. Но с кем мы познакомимся раньше: с девушкой или ароматом? В высшей степени респектабельная, очаровательная миссис Беддл мгновенно сориентировалась и решила представить новинку „Кармен Косметикс“ на благотворительном вечере в пользу Нью-Йоркского исторического общества, где она будет председательницей. О, если б вы могли увидеть всех этих Рокфеллеров, Ван Ренсейлеров и Лоубов, выбрасывающих из своих сумочек неизменные „ШАНЕЛЬ № 5“, „ЖАН ПАТУ“ и „ДЖОЙ“, чтобы спрятать туда флакончик „ФЛИНГ!“. Сьюки прямо-таки сгорает от нетерпения! Состав аромата держится в величайшем секрете, чуть ли не под охраной ЦРУ, и абсолютно никто, исключая, может быть, мистера Беддла, не знает, как пахнут (пахнет?) „ФЛИНГ!“.

Праздничный комитет, а это — Джеймс Грегори, миссис Хоупуэлл и миссис Берхем Басс — обещает все, включая фейерверк! Я сгораю от нетерпения! Слава миссис Беддл! Она как две капли воды похожа на Одри Хэпберн, но сверх того — она самая шикарная женщина на континенте. По слухам, этой элегантной активисткой благотворительного движения уже собрано два миллиона долларов для пребывающего в нищете Нью-Йоркского городского музея.

P. S. Лучший друг Сьюки, фотограф Маршалл Валески, заверяет, что роскошные губы и пышные формы Флинг — на сто процентов настоящие; в этой девушке нет силикона. Дорогие мои, вы обзавелись своей Флинг?»

А в это время в стане Гейл Джозеф ни на секунду не прекращались кипение и лихорадочная подготовка к решающему сражению. Уцелевшие бойцы из ее команды по суткам не вылезали из отдела ароматов, случалось, и ночевали возле мраморного председательского стола, их халаты обрели совершенно замаранный и прожженный вид, но они выглядели счастливее, чем когда-либо. Они шумно ссорились по пустякам, от безденежья, недосыпания и круглосуточного труда, дошли до ручки, то впадая в бешенство, то обнимаясь, как пациенты из Бедлама. Изредка все это дополнялось истерическими разборками, которые устраивали им Джойс Ройс и руководитель карменовского отдела по связям с общественностью — уж точно обитатели желтого дома.

Нахаляву они получили в свое распоряжение обложку «Воуг». И обложку «Космополитен» — для нее фотографировал сам Скавулло! Флинг на обложке «Космо» получилась такой сексуально-пряной, что владельцы универмагов, работающих с 7 до 23, тут же разложили экземпляры журналов по всем прилавкам, надеясь, что народ клюнет на эту красотку и быстро расхватает «Космо». Так и произошло. Заголовок на первой странице возвещал, что девушка с обложки душится только одеколоном «ФЛИНГ!»; то, что к этому времени такого одеколона еще не было в природе, значения не имело. Там же помещался материал под броским заголовком: «„ФЛИНГ!“, или как распространять флюиды на любимого мужчину», ниже шла вставка «КОСМО» — «КОМПАС К СЕРДЦУ ВАШЕГО МУЖЧИНЫ», предлагавшая пять нетривиальных «Правил для флирта в послеобеденное время»:

— носи запасную пару шикарных шелковых чулок фирмы «Фоугал» в своей сумочке на тот случай, если ты зацепишься ногой за люстру;

— надень кружевной лифчик, предпочтительно «Нейтори», под свой рабочий костюм: после обеда кружева пробуждают у мужчин рефлекс сосунка;

— держи в сумочке мини-спрей с одеколоном «ФЛИНГ!» и опрыскивай им любую трещину в ваших отношениях;

— сверху надевай широкий плащ на меховом подбое — он так удобен и эффективен в роли одеяла;

— открой персональный счет в ресторане и гостинице «Бокс Три» — там номер наверху точь-в-точь, как в фильме Клода Лелюша «Мужчина и женщина-2».

На последующих страницах помещались двенадцать красочных фотографий Флинг, одетой в «Образцы моделей для флирта», причем большую часть фотографий занимали ее грудь и совершенно невероятные губы. В Америке нет женщины, которая хотя бы иногда не читала материал с первой страницы и обложки «Космо». Энн Рендольф Беддл, и та не удержалась и прихватила из парикмахерской домой номер журнала, предварительно оторвав часть обложки и оставив лишь две черные буквы «КО»: пусть горничная думает, что ее хозяйка читает по вечерам в постели «Коннуассер», а не вульгарный «Космополитен».

Опять-таки нахаляву «Воуг» прислал Эндрю Леона Толли, чтобы тот подготовил Флинг для съемки стилизованных, черно-белых крупнозернистых фотографий спален парижского отеля «Ланкастер» — съемки Патрика Демаршелье. Она здесь — в белье от «Нейтори», а на нее с жадным блеском в глазах смотрит обнаженный молодой человек: спина вполоборота, рука, профиль с трехдневной мужественной щетиной — острая, возбуждающая картина, плюс Флинг — с полуопущенными а ля Мэрилин Монро ресницами, чувственная и юная, эффектно «усаженная» на стул, «вписанная» в дверной проем, «уложенная» на смятую постель, рядом столик, на котором два бокала и пустая бутылка из-под вина, пепельница с горкой пепла, ибо французы все еще курят — и ощущение пойманной мимолетности.

Нахаляву — обложка журнала «Гламур», кричащая: «Шестнадцать лет и первый флирт — куда ты денешься без „Флинг!“»? Там, правда, ни слова не было о флирте, зато был рассказ о способе кататься на скейте, не зарабатывая синяков, а также о восхождении на гору; при этом ненавязчиво напоминалось о тех вещах, которые берет с собой всякий уважающий себя альпинист: веревка, альпеншток, термос с эвианской минеральной, тюбик вазелина для губ и дезодорант «ФЛИНГ!»

И все это — нахаляву. В том числе колонка — материал с обложки «Нью-Йорк мэгэзин» под названием: «Семь способов пофлиртовать с Флинг в Нью-Йорке», блестящая статья блистательной Джулии Баумгоулд. Гейл оторвала обложку и спрятала в сумку. На всякий случай. Мало ли что, вдруг ей однажды пригодится пикантная информация, изложенная в статье? Точно так же вырвали и спрятали в укромное местечко ароматическую полоску с запахом одеколона «ФЛИНГ!», приложенную практически к каждому женскому журналу, миллионы девушек и женщин по всей стране. «Когда последний раз вы брали в руки журнал, который пахнет задарма?» — небрежно бросила Гейл своей группе, и дело было сделано. На свою часть раскаяния Ох-Уж-Этот-Боб заказал бесплатный телефонный номер 1-800-У-Р-ФЛИНГ! Этот изумительный вклад в их общее дело он организовал по своему почину, иначе говоря, на свои кровные. Их тут же засыпали звонками пятидесятилетние матроны и двенадцатилетние девчонки, желавшие, не сходя с места, заказать для себя одеколон «ФЛИНГ!», а на телефонных компаниях начался сущий переполох, поскольку служба справки по номеру 411 целыми днями напролет была вынуждена отвечать на один и тот же вопрос: как набрать на кнопочных аппаратах восклицательный знак, тот самый восклицательный знак, что следовал за кодом «ФЛИНГ».

Кингмен не захотел оплачивать аренду прилавков и отделений в больших универмагах, так что Гейл пришлось отказаться от продажи духов и обойтись более дешевыми одеколоном и дезодорантом «ФЛИНГ!», распространяя товар по аптекам, пока Кингмен не смилостивится или они сами не заработают необходимую сумму. Итак, в целях успешной презентации ей приходилось якшаться исключительно с лавочниками из магазинов Блюмингсдейла — ничего не поделаешь, выбора не было.

И кто не был сражен под корень пышущей здоровьем и молодостью Флинг из передовой в «Харперз базар»: Флинг в Афинах (классическая Флинг), в Париже (Флинг-француженка), в Шотландии (Флинг-горянка), неуловимо напоминающая юную Одри Хэпберн — манекенщицу из фильма «Забавное лицо» с участием Фреда Астора?

«Мало иметь лучшую в мире парфюмерию, — говаривал Карл Джозеф, — надо ее еще и ПРОДАТЬ».

И она ее сейчас продавала.

Телеграф, телефон, женские пересуды.

Недели борьбы за рекламу и реализацию продукции сказались на Гейл. Она заработала мигрень, а однажды утром с ужасом обнаружила, что понесла еще одну, самую страшную для парфюмера утрату — лишилась обоняния. Баззи Коэн как-то рассказывал ей о таком. Парень, которого он представил, уверял, что не различил запах тухлятины в разморозившемся холодильнике и чуть не отправился на тот свет. Опасная штука! Баззи и получал кучу долларов от этого пациента за то, что вывел его из стресса, когда парень потерял одно из удовольствий жизни! Ведь тот утратил способность ощущать запах волос жены после душа, лишился всех запахов своего детства; запаха крема для загара, запаха свежеиспеченного домашнего хлеба, миндального пирожного, а заодно счастья узнать новые запахи этого мира — запах новых духов или сладко-молочный аромат новорожденного младенца. И люди еще полагают, что утрата обоняния — наименьшая из потерь! Г…о бульдожье! Она еще удерживалась от того, чтобы не сказать это словечко вслух всей этой кингменовской своре, предвкушающей момент, когда они смогут окончательно воцариться в ее личном домене.

Это было гениальное озаренье — привлечь для презентации духов его жену! Собственно, Энн Рендольф Беддл сама, с изяществом и великодушием истинной леди, предложила свои услуги: она готова приложить все силы, если только это поможет ее мужу… «Стать более внимательным к ней, чем сейчас», — закончила про себя Гейл. При всех своих обидах на Кингмена, урезавшего ей бюджет, Гейл не могла не признать размах и энергию его благотворительницы-жены — тем более лестную, что вся эта филантропия осуществлялась за счет его же кармана, — для того, чтобы привлечь к мужу внимание всего Нью-Йорка, взиравшего, как небрежным росчерком пера направо и налево жертвуются гигантские суммы, и все под лозунгом: «Смотрите все: я азартен, богат, с каждым днем все богаче, и я — в Нью-Йорке!» А пока на дворе был год 1989 и финансы пели романсы, Кингмен держал всех, как собак, на короткой привязи. А что до «Кармен», то ее и вовсе собирался удушить.

— Удачи всем! — резко сказала Гейл, обращаясь к своим сотрудникам, похожим на зомби. — Если презентация получится и попадем в самое яблочко, пишите заявления о повышении окладов. И кладите на мой стол.

Все засмеялись, резко и грубовато, будто, стоя в строю, услышали команду «Вольно!». Только Ох-Уж-Этот-Боб что-то недовольно пропыхтел себе под нос. Гейл сняла с плечиков висевшее прямо в кабинете платье от «Донна Кейран» и стала надевать его через голову.

— Эй, кому-нибудь пришло в голову пригласить Джона Лидса? — крикнула она, как только ее лицо показалось над кокеткой черного вязаного платья.

— Пришло ли в голову? — отозвалась от двери Линн Беббит. Джон Лидос был самым могущественным человеком в индустрии ароматов, издателем косметической библии — рекламной газеты «Бьюти энд фэшн». — Пришло ли в голову пригласить?

Голос ее эхом прокатился по пустому коридору офиса — было уже шесть часов вечера.

— Если на то пошло, то у меня с ним сегодня свидание.

И скопом они отправились в «Плацу» — на презентацию новоиспеченной продукции «Кармен» и новоиспеченной подружки Кингмена — Флинг.

Взрывы смеха вырывались из блестящих лимузинов и взбегали вверх по устланной коврами наружной лестнице отеля «Плаца». Через крутящиеся медные двери — а они повидали за свою жизнь немало волнующихся дебютанток, спешащих на танцевальный вечер, новобрачных, шагающих на свои роскошные первые в жизни свадьбы, туристов, вселяющихся в недавно реконструированные комнаты! — валили внутрь участники бала, которым пришлось раскошелиться за приглашение на ужин и право первыми в мире вдохнуть волнующий аромат духов и одеколона «ФЛИНГ!» Здесь, на подступах к «Плаце», вечер был в самом разгаре.

Поджарые, как гончие, женщины в элегантных атласных платьях или в сенсационных юбках-баллон — новинка от Скази — в сопровождении швейцаров пересекали недавно переделанный холл: стилизованный под эпоху короля Эдуарда, он придавал отелю сходство со средней руки дворцом одной из стран Восточной Европы. Под его медной остроконечной кровлей, определяющей архитектурный облик Пятой авеню между Пятьдесят восьмой и Пятьдесят девятой улицами, собирались сливки нью-йоркского общества, и с этими людьми следовало считаться. Скульптура женщины в центре пулитцеровского фонтана в сквере перед «Плацой» — символ Изобилия, и та стушевалась перед толпой роскошно разряженных дам, между которыми сновали похожие на черные запятые джентльмены в смокингах.

— Милая!

Величавая миссис Элвуд Апмен Холл, элегантная старуха восьмидесяти лет, выгнув шею с семью нитками алмазов пополам с жемчугом, помахала в воздухе наманикюренными артистическими пальцами, приветствуя миссис Эстор. Две женщины, наклонившись друг к другу, символически поцеловали холодный осенний воздух около мочки уха партнерши, исполняя неизменный ритуал, обязательный для представительниц их клана при встрече на официальном мероприятии. Сегодня был четверг, и Гейл все рассчитала правильно. Первые леди Нью-Йорка, известные деятельницы благотворительности еще не успели выехать за город на уик-энд, и торговля золотыми и шафрановыми пригласительными билетами на бал около «Плацы» шла вовсю — барышники заламывали за них такую цену, будто речь шла о золотых пасхальных яйцах работы Фаберже.

А «Плаца» была уже переполнена.

— Как это мило со стороны Беддлов организовать такую грандиозную штуку для поддержки Исторического общества!

И миссис Паттерсон указала лорнетом в сторону зала, наполненного сверканием сотен тысяч конусообразных свечек, пока миссис Гест, ее собеседница, осматривала зимний сад, разбитый по проекту знаменитого Ренни. На длинных, до пола скатертях, подвязанных огромными, размером с «фольксваген», черно-шафрановыми бантами из атласа, стояли букеты желтых, белых и шафрановых роз, только что привезенных в спецконтейнерах. Прислуга из пуэрториканцев и официанты — явно не без примеси шотландских кровей — разносили по залу тортинки с икрой и фужеры с шампанским, предлагая их как потомкам первых голландских поселенцев из команды Питера Стьювезанта, так и тем, чьи предки проплывали в бухту Нью-Йорка уже мимо Статуи Свободы, не подозревая, что их дети и внуки удостоятся чести присутствовать на благотворительном вечере в отеле «Плаца».

— Попробуй, Билли, это мняка!

Оутси Уоррен, жена председателя «Мидленд Маринз Бэнк», бесцеремонно запихнула в разинутый рот супруга треугольную тортинку с икрой. Она поймала его за беседой с бывшим госсекретарем США, которому по дороге в Новый Свет и Белый Дом уж точно пришлось проплыть мимо Статуи Свободы. Оутси не доверяла всем, кто родился вне Америки, если только речь не шла о персоне королевской крови или знаменитом модельере. И поскольку Нью-Йорк всегда слыл тиглем по переплавке приезжей швали, то и она предпочитала большую часть времени проводить в штате Коннектикут, лишь изредка составляя компанию мужу в его деловых поездках или при посещении мероприятий с участием «старой гвардии», таких, каким был сегодняшний бал Исторического общества. В данном случае интересы совпали, и она оглядывала зал, отмечая про себя тех, кто может представлять хоть какую-то ценность для ее мужа, а попутно предвосхищала момент, когда получит в руки флакон с новым ароматом — будет что подарить себе на Рождество или на Пасху. Чтобы не выглядеть, как мешочница, пришедшая в «Плацу» за парфюмерным товаром, она взяла с собой плоский ридикюль — излюбленный ею образец дамской сумочки.

— Тысячу раз говорила Фелиции — поминальные свечи и ничего больше. Эти конусы — они же все закаплют воском!

Две леди из комитета по подготовке празднества с головой ушли в жаркую дискуссию о правильности, а может неправильности, выбора данного типа свеч. Свечи же, несмотря на этот спор, сверкали, оживляя помещение своим колеблющимся блеском, и бросали романтические тени на стену. Леди деловито перетасовывали карточки с указанием имен приглашенных в соответствии с последними изменениями в генеральной экспозиции. Надо было спешить: в любой момент гости могли двинуться в главный зал.

— Если Энн Рендольф Беддл решила, что так лучше, значит, так тому и быть.

— А вот и она. Как она мила! Ей так идет ее печальный вид! Боже, до чего же это аристократично!

— Энн, дорогая! — Маффи Фипс развернула трехъярдовый кусок материи — скатерть и расстелила его на столе председательницы. — Неужели Кингмен все еще не пришел? Пора запускать гостей на ужин.

— О да, конечно. — Энн покраснела. — Давайте начинать без него. Мой муж — истинный «трудоголик» и полагает, что светские приемы существуют только для бизнеса. Выкурить сигару и обсудить деловые вопросы — все это, по его мнению, делается до ужина. Он у меня делает все наоборот.

Она перехватила с серебряного подноса бокал шампанского, и, коснувшись локтем дяди-губернатора, заставила себя улыбнуться бледной и слабой улыбкой. Ее мать, приподняв брови, посмотрела в сторону дочери, а затем бросила взгляд туда, откуда должен был появиться ее заплутавший неизвестно где зять. Вдруг очередь прибывающих оказалась смятой, и хотя она ничего точно не разглядела, тем не менее теперь можно было облегченно вздохнуть. Подвести Энн и сорвать свою собственную презентацию — этого он, конечно, не мог себе позволить, а потому Вирджиния Рендольф, королева Южного света, могла не беспокоиться. Подойдя к заграждению из сверкающих флакончиков в форме луковицы, Вирджиния Берд Рендольф была потрясена и испугана. Ее до неприличия задержавшийся зять прямо у дверей лифтов устроил импровизированную пресс-конференцию! Похлопывая по спинам друзей, заразительно смеясь и демонстрируя свои ослепительно-белые зубы, он очаровывал всех и каждого — но только не свою тещу.

— Прости, дорогая, опоздал! — сказал он жене, и мальчишеская ухмылка появилась на его красивом лице. Его всегда прощали. Пробили ужин, и сверкающая драгоценностями толпа внешне неохотно, но в глубине души довольная, двинулась к столам.

В самом конце подиума, чуть выше светско болтающих между собой гостей и чуть ниже пылающих хрустальных люстр, Кингмен Беддл, стоя в шаге от стула жены и учтиво склонившись, прислушивался к ее негромким замечаниям: «Кингмен, где ты был? Это просто несерьезно, как можно думать, что я одна в состоянии встретить и приветствовать всех твоих коллег по бизнесу, тем более что я с ними до сих пор не была знакома. Это же два отдельных мира — потомственные жители Нью-Йорка и твои друзья-новички!»

— Ага! — ухмыльнулся Кингмен, глядя мимо нее, в зал. — Как в средней школе: мальчики с одной стороны, девочки — с другой. А что, если прокомпостировать им билеты и пусть делают, что хотят?

Его глаза плутовато сверкнули; он явно наслаждался, лицезрея ту публику, которую сумел собрать в зале.

— Боже! Кингмен, сядь, пожалуйста, и будь серьезным. — Энн подала мужу черную салфетку и хлопнула ладонью по сиденью задрапированного в черный атласный чехол стула (все в помещении было черным или шафрановым — цвета упаковки духов «ФЛИНГ!»). — Вот сюда, рядом со мной.

— Где сядет Флинг после того, как она будет представлена? — Кингмен мялся вокруг стола, как малолетка, потерявший на дне рождения свой стул, и лишь на секунду остановился, чтобы поцеловать макушку младшей Энн в том месте, где ее волосы были стянуты в конский хвост.

— Рядом со мной, папуля. Мне просто не терпится увидеть ее живьем. Я случайно увидела ее за занавесом: она точно как Статуя Свободы — только из золота.

— Ш-ш-ш, Другая, — с мягкой укоризной сказала ей мать. — Где твое воспитание? Эта девушка — всего лишь коммерческий проект твоего отца, а вовсе не новый друг нашего семейства.

Фотографы, ни на секунду не спускавшие глаз с четы Кингменов, были допущены в заднюю часть комнаты, отгороженную цветным бархатным канатом. Работы по реконструкции интерьера отеля, за которые фирма Трампса получила свои тридцать миллионов, придали помещению одновременно и древний, и новый вид: сохранив его прежнюю элегантность, фирма проделала с ним то, что называется «омоложением лица». Перед фоторепортерами и телеоператорами, расположившимися в самой удобной точке зала, открылась захватывающая и грандиозная панорама мира богатства и моды — мира, обедающего на досуге. Леди, потратившие день на то, чтобы сделать маникюр в одном из маникюрных заведений Тенди, завитые лично месье Люпом, понежившиеся в коконе из кремов в косметическом салоне Жоржетты Клингер, были сейчас изысканно бледны, тщательно напудрены, а их волосы после долгих и безжалостных надругательств образовывали на головах некое подобие мотоциклетных шлемов или солдатских касок. Жесточайшему налету подверглись банковские подвалы и сейфы: из них были извлечены на свет божий даже те драгоценности, что по нескольку лет не видели солнечного света. Презентация «ФЛИНГ!» стала мини-отображением стиля увеселений, экзистенциального по своей сути, присущего восьмидесятым: если дерево упало в лесу, но никто не увидел или не услышал этого, упало ли дерево на самом деле? Если высший свет Нью-Йорка, старый и новый, устраивает вечер, веселится, развлекается, а пресса и телевидение об этом ни сном ни духом, происходит ли все это на самом деле? Богачи и надменные леди, знаменитые своей скупостью на деньги и душевное тепло, неожиданно становятся щедрыми и охотно предоставляют в распоряжение фотографов свой профиль и анфас. Эта вечеринка конца восьмидесятых, вечеринка, на которой магнаты потеснили кинозвезд в роли знаменитостей, началась, и ей суждено было надолго остаться в памяти американского народа, и в светской хронике города. За каждым стулом стоял официант в белых лайковых перчатках, перед каждым был положен серебряный календарь фирмы Картье с выгравированными на нем инициалами «Кармен Косметикс» и датой проведения праздника, обведенной в кружочек. Три специально приобретенных для вечера серебряных с позолотой кубка для вина были наполнены до краев. Когда поднялся архиепископ, чтобы возблагодарить за ужин, представители всех конфессий склонили головы, благодарные каждый своему Богу не столько за искусно приготовленную и изящно разложенную на тарелки еду, которую никак нельзя было назвать хлебом насущным, сколько за эти годы промышленного бума и финансового процветания, обеспечившие им их фантастические прибыли.

Как долго продлится этот взлет? Вопрос этот волновал всех, независимо от вероисповедания, но тут запела Лайза Минелли и вывела публику из раздумья. А затем, как только убрали тарелки с остатками жаркого — фазана, фаршированного гусиной печенкой, языка с фундуком, запеченного в тесте, — и перед тем, как на столы подали салат и десерт из малинового мороженого-суфле, загремел барабан. Питер Дачин пробежался пальцами по клавишам, люстры погасли, осветился помост, к микрофону вышел Боб Шорт, лучи прожекторов скрестились на пустом подиуме, и все замерли в ожидании. Вилки легли на место, брови изумленно взметнулись вверх — Золотая Девушка появилась в свете прожекторов и заскользила по подиуму: ноги, грудь, свободно распущенные волосы. Она двигалась телом из стороны в сторону не меньше, чем вперед. Ее огромный чувственный рот, сморщенный в гримаске, расцвел в улыбке, когда она увидела Кингмена, стоявшего в конце пути, чтобы приветствовать ее вступление в свой мир, благоухающий ароматами везения и успеха. Сзади остались незнакомые или малознакомые лица, и бедра ее легко колыхались в ритме песенки Бобби Шорта «Давай повеселимся!». Ропот и общий вздох послышались в зале, когда обычно холодный Кингмен обнял ДЕВУШКУ ФЛИНГ, прекрасную и строгую, как античная колонна на фоне кипарисов, острую и пряную, как малина и шоколад после секса.

Энн Рендольф Беддл чуть не задохнулась от изумления, когда ее супруг вдруг поцеловал манекенщицу, но ее «Ох!» затерялось во всеобщем восторге, охватившем публику при виде пятидесяти официантов, появившихся на помосте, чтобы на серебряных подносах разнести по залу флаконы с ароматом «ФЛИНГ!». Сотни черных и шафраново-золотых воздушных шаров с потолка полетели в зал, а гигантский проекционный телеэкран загорелся, демонстрируя зрителям фейерверк, устроенный снаружи, в Центральном Парке. Четвертое июля в ноябре! Сочельник в канун Дня благодарения! Публика, позабыв про свою хваленую патрицианскую выдержку, нетерпеливо отвинчивала пробки флаконов и пузырьков с духами и одеколоном «ФЛИНГ!», как будто это было шампанское. Даже самые степенные из обитателей Новой Англии, равно как и потомки голландских поселенцев, привстали со своих мест, когда следующие пятьдесят официантов вынесли еще один сувенир — фотоаппараты для мгновенной съемки типа «Полароид», заранее заряженные кассетами, чтобы гости могли запечатлеть торжественный момент и себя для потомства — деталь, «довешенная» Ох-Уж-Этим-Бобом и Гейл к историческому чествованию Нью-Йоркского исторического общества и тем самым навсегда вошедшая в его анналы. Пузыречки, фейерверк, дегустация духов и десерта помешали большинству присутствовавших заметить, как манекенщица и финансовый воротила целуются на внезапно погрузившемся в темноту подиуме.

— Живо за мной, прекраснолицая. Там, в конце холла, есть пустая комната для приемов.

Ухмыльнувшись, Кингмен Беддл поймал тонкую руку манекенщицы своими жесткими мозолистыми пальцами и поволок ее по скользкому танцевальному паркету через толпу людей, качавшихся в объятиях друг друга под мелодию Питера Дачина, дирижировавшего оркестром прямо от рояля. Кстати, именно Дачин в свое время играл на свадьбе Энн и Кингмена.

Флинг гоготнула в своей обычной манере подростка, движением головы отбросив назад золотистые с медовым отливом волосы, которые лезли ей в глаза.

— Кинг, не спеши так! — От ее громкого смеха по залу пробежало волнение, и головы танцующих, причудливо завитые или идеально подстриженные, начали поворачиваться в их сторону. — Я не могу бежать на таких высоких каблуках. Бьюсь об заклад, ты никогда не видел, чтобы кто-нибудь бежал марафон в туфлях на шпильках.

Ее ноги омертвели после часового стояния на четырехдюймовых в черно-шафрановую полоску каблуках под софитами, прожекторами, кино- и фотокамерами. Земля куда-то плыла, и голова кружилась, как у победительницы Кубка мира. Только будучи Флинг, она все равно чувствовала себя как дома. Эта девчушка воспринимала мир софитов и фотовспышек как родной в гораздо большей степени, чем кто-либо в «Кармен» мог себе представить.

А в это время Гейл Джозеф еле успевала принимать от присутствовавших на вечере лавочников заказы на оптовые партии аромата «ФЛИНГ!», чем до крайности шокировала Энн Беддл и весь клан Рендольфов. Бизнес на балу!

— До чего же это вульгарно! — прокудахтала Вирджиния Рендольф, обращаясь к своему кузену Сайрусу Флеммингу, одному из тех, — уж в этом-то она была уверена — кто мог в полной мере оценить всю тяжесть совершаемого Гейл преступления.

Кингмен увел Флинг из водоворота, в котором закружились цветы, музыка, духи, журналисты, в одну из затемненных гостиных сразу за дамской комнатой. Плотно прикрыв дверь, он привлек ее в свои объятия и зарылся лицом в ее молодые груди, спелые и наливные, как золотые яблочки.

— Скинь туфли, — приказал он, стремясь укоротить ее на четыре дюйма и приблизить лицо девушки хотя бы к уровню своих глаз.

— С удовольствием. — Она небрежно отбросила в сторону туфли стоимостью в полторы тысячи долларов. — Запишем в контракте, что я никогда в жизни не надену больше туфель.

Она потянулась, как проснувшаяся пантера, и чуть присела, разминая ноги.

— Запишем в контракте, что ты все рабочее время должна находиться в шестой позиции. — Он обвил руками ее талию и вновь привлек девушку.

Вид у Флинг был несколько озадаченный. Кингмен столько всего знал! «Шестая позиция, — повторила она про себя. — Надо запомнить, чтобы потом посмотреть в справочнике или спросить у кого-нибудь».

— Тебе хорошо со мной? Я все сегодня делала правильно? — спросила она, все еще раскрасневшаяся от волнения. — Я так нервничала! Мне казалось, я никогда не дойду до конца дорожки, пока не увидела там тебя. — Он положил руку на ее обнаженную спину.

— Кингмен, — прошептала она, когда его губы прикоснулись к ее губам и она почувствовала, как сплавляется с ним в единое целое. — Я тебе понравилась?

— Ты была феноменальна! Нью-Йорк у твоих ног. Прислушайся к этому шуму. Можно подумать, сегодня в городе канун Нового года! Никогда еще я не испытывал такой гордости. Здешнюю публику ничем не проймешь, чего только она не повидала на своем веку, и вот — она у твоих ног. — Кингмен прямо-таки не мог остановиться.

Флинг обхватила его голову руками и, чуть отстранившись, стала изучать его лицо с такой тщательностью, будто это было ее собственное отражение в зеркале. Каждая черточка его прекрасного обветренного лица излучала гордость. Ей показалось даже, что она видит в его глазах нежность, которой прежде никогда не замечала. Она знала Кингмена страстного. Сейчас перед ней был Кингмен довольный и восхищенный. И его спрятанные в тени темных мохнатых бровей глаза, обычно холодно-серые, в эту секунду искрились теплом.

Кингмен мягко отвел руку Флинг и осыпал ее пальцы легкими поцелуями, более приличествующими сэру Ланселоту Озерному, обязующемуся служить своей даме, нежели безжалостному властелину Уолл-стрит, соблазняющему наивную девчонку.

— Пусть теперь наступит черед нашего праздника, Кинг! Мы поедем ко мне, и я буду ночь заниматься с тобой любовью. Не хочу, чтобы у тебя был такой вид, будто ты в любую минуту готов сорваться с места и улететь куда-то по делам. Я просто буду жить ДЛЯ тебя. — Ее ресницы щекотали его щеку.

Кингмен терялся, не зная, чем любоваться: закованными в золото изгибами ее тела, восхищением в ее глазах, совершенными очертаниями лица Модели дня, ЕГО Модели дня, или же чувственными, сложенными в гримасу губами, созданными, казалось, не для разговоров, а для того, чтобы ублажать его самые дерзкие плотские мечты.

Ее лицо, как бриллиант в тысячу каратов, заиграло перед ним миллионами граней. Прижав ее рот к своему и коснувшись ее твердой пышной груди, он почувствовал знакомый трепет своей мужской плоти. Поцелуй был таким долгим и всепоглощающим, что они не заметили появления дочери Кингмена. Другая, тихо открыв дверь, проскользнула в гостиную и замерла, шокированная и уничтоженная открывшимся ей зрелищем. Манекенщица, с которой она готова была просидеть рядом всю ночь напролет, копируя каждое ее движение, каждый жест, даже манеру есть, до сегодняшнего момента являвшаяся ее идеалом, эта манекенщица и ее отец были переплетением рук и тел, превратились в единое чудовищное существо, шумно и тяжело дышащее, не заметившее даже присутствия третьего — толстенького и коротенького — существа.

— Мама ищет вас для торжественного вручения музею дарственного чека, — прокашлявшись, заговорила Энн в манере своей бабушки, своевольной и надменной Вирджинии Рендольф, в манере, к которой она прибегала в моменты нерешительности и испуга.

— Сейчас приду, Другая. Возвращайся к столу, золотая моя, — сказал Кингмен скорее с раздражением, чем смущенно. — Мне нужно закончить деловой разговор с Флинг.

Флинг же была ни жива, ни мертва. Слезы размером с жемчужину медленно покатились по ее щекам. Кингмен вытащил платок и вытер прозрачные капельки, заодно уничтожив все старания Фредерика — весь этот толстый слой косметики.

— Глянь-ка! — утешающе сказал Кингмен. — Ты гораздо красивее без этой боевой раскраски. Кто это под пестрой маской? А, да ведь это моя милая девочка!

Но кран был уже откручен — слезы лились беспрерывным потоком.

— Боже, Кинг! Мы не можем поступать так, чтобы из-за нас кому-то было больно. Я тебя люблю. Я боготворю тебя, но… но не могу пойти в зал и сидеть за одним столом с твоей женой. Только не сейчас! Она такая милая и утонченная. Я что-нибудь не так сделаю, возьму не ту вилку, а она обязательно это заметит. А потом мне не хватит нахальства вернуться к столу и как ни в чем не бывало сидеть рядом с твоей дочерью. Она, должно быть, чувствует себя ужасно. Я сама себя сейчас ненавижу! Я — твой секрет. А я терпеть не могу секреты. Я совершенно не умею хранить секреты. — Голос у нее сорвался. — Я как пятое колесо в твоей телеге. Нельзя, чтобы кто-то страдал из-за нас: твоя жена, Другая, я… ты, Кингмен. — Она уже всхлипывала. — Я хочу вместе с тобой пойти домой. Хочу провести с тобой ночь. Делать для тебя завтрак. Стирать твои носки. Но это невозможно, ведь так?

Она уронила голову ему на плечо.

— Только не мечтай, что будешь стирать мои носки, — мягко засмеялся он. — Понимаешь, ты видишь во мне только мою хорошую сторону и не желаешь замечать ничего плохого.

Он взял ее за подбородок и притянул к себе. Возбуждение от интимной близости, угрызенья совести, боль и смущение слились воедино, закрутившись в водовороте страсти.

— Никто ни от чего не страдает, Флинг. Между мной и Энн существует полное взаимопонимание. Вплоть до готовности расторгнуть брак. Мы не спали вместе с тех самых пор, как родилась Другая, — солгал он. Флинг просияла: может быть, не все так плохо и безнадежно, если брак уже на грани распада?

— Не знаю, Кинг. Нельзя доставлять страдания другому. — Слова эти, казалось, вырвались прямо из ее души.

— Слушай, Флинг. Положись на меня. Я позабочусь, чтобы никто не пострадал. Ни Энн, ни Другая, ни, тем более, ты.

Она не желала вступать в его мир только для того, чтобы увидеть отгороженные канатами чудеса и диковинки его дома, взглянуть на его неисчислимые сокровища, перед которыми вывешена табличка «Не трогать руками!». Ей нужен был он в их общем мире. В ее сознании всплыли вдруг семейные фотографии четы Беддлов: обед в День благодарения, поездка на яхте, пикник — его личная жизнь, в которой ей не было места. Морщинка пролегла между ее красивыми бровями. Кингмен ненавидел, когда она хмурилась. Это означало, что она думает. Если бы он хотел иметь девушку, которая думает, он мог бы найти себе и уродину.

— Флинг, выше нос! Ты должна верить, что я все сделаю правильно и в нужное время. Так, чтоб никому не пришлось страдать. А сейчас возвращайся в танцевальный зал, — сказал он отечески-наставительным тоном. — Сними с себя весь грим. Без него тебе лучше. Будь умницей и возвращайся на бал. Я появлюсь сразу же вслед за тобой.

— Ты обо всем позаботишься? Чтоб никому не было плохо? — Она прекратила всхлипывать и поцеловала ладонь, которой он гладил ее по щеке.

— Можешь на это рассчитывать. — И он запрятал свой использованный платок, тяжелый от карменовской косметики, туалетной воды «ФЛИНГ!» и запаха Тенди, в карман смокинга.

Это было обещание: «Можешь на это рассчитывать».

Телефон и таймер сработали одновременно. Флинг сквозь сладкий утренний сон услышала звонок, схватила трубку и поднесла к уху. Часы были электронные, и на дисплее она увидела время: пять тридцать.

— Тук-тук-тук?

— Какое еще там «тук-тук-тук»?

Голос Фредерика звучал так ясно и отчетливо, словно сам он встал с постели сто лет назад. У Флинг сегодня было выступление в программе «С добрым утром, Америка!». В рамках игры на повышение ставок «Кармен» Гейл расписала ближайшие 365 часов жизни Флинг с точностью до последней наносекунды.

— Взойди и воссияй! — прощебетал он по телефону.

Флинг усилием воли открыла глаза. Веки вместе с пушистыми ресницами весили сейчас, наверное, не меньше тонны.

— Стоит ли мне беспокоиться о том, чтобы загримировать тебя для «Доброго утра Америки», или ты все равно убежишь вместе с Кингменом в дамскую комнату, чтобы стереть весь грим и беседовать о поцелуях и прочих прелестях жизни? Скажи, а почему ты не оставила в дамской комнате заодно и платье? Неужели твой ухажер не мог подождать, пока ты вернешься домой?

— Да, это настоящее тук-тук-тук!

Флинг потянулась к вазе с почти растаявшим льдом и приложила на сомкнутые веки две холодные дольки огурца. Не годится перед всей Америкой появляться с опухшими глазами. Людям нравятся набухшие зерна пшеницы или риса в каше, но не опухшие лица знаменитостей на телевизионном экране. В три часа утра ей наконец удалось уговорить себя уснуть, и вот — вставать… Флинг вскинула подбородок, ее молочно-белая кожа засветилась в свете электронных часов, пока она массировала ее кусочками льда. Яркие глаза, чуть надутый рот и сияние, исходящее от кожи, — оружие, с помощью которого сегодня утром она должна завоевать мир. Следовало хорошенько встряхнуться и окончательно пробудиться. Она вновь на ощупь потянулась к вазе со льдом и вдруг опрокинула ее на себя.

— А-а-а-а-а-ах-х! — Она одним махом села; два противных, холодных зеленых овоща скатились ей на грудь.

— Флинг, ты одна? Кинг здесь?

— Я одна. Совсем одна. Одна-одинешенька на всем белом свете. — От ее сонливости не осталось и следа.

— Перебираюсь к тебе! — Голос в трубке звучал немилосердно громко. Флинг выкарабкалась из кровати и, пошатываясь, направилась в душ, удивляясь, как это Джоан Ланден умудряется каждый день выходить на свою работу в телестудии в такой чертовски ранний час. Она окатила себя целым каскадом струй, смывая все неприятное и тревожное, что еще оставалось от прошлой ночи. За окном пока царила темнота, и душ казался недостаточно горячим для этого предрассветного часа.

— Я здесь! Впусти меня, моя звездочка. Звездочка, вспыхнувшая вчера вечером. Журналисты уже дежурят у входа. Еще немного усилий, дорогая, и они умрут от восторга!

И он вошел в ванную, подражая ее движениям на подиуме. Фредерик и Кингмен — единственные, кто имел ключи от ее квартиры.

— Как ты поспел сюда так быстро?

— Позвонил от угла дома. Я еще пока что не был дома. А это что?

Фредерик поцокал языком. Причудливые вечерние платья, которые были приготовлены для презентации, в чудовищном беспорядке валялись по всему полу маленькой студии; кое-где они образовывали целые пестрые завалы. Шелковые пояса и атласные ленты свисали с ламп и дверных ручек — у них, очевидно, тоже было похмелье.

— Флинги! — Фредерик закатил глаза. Вероятно, так выглядел бы отдел модной одежды в магазине Сэка после землетрясения.

Вытеревшись полотенцем, она влезла в свитер цвета сливочного масла, после чего Фредерик припудрил ей нос и подвел веки.

— С добрым утром, Америка!

— С добрым утром, Фредерик! — хмуро ответила она.

— Ты держалась, как новорожденная звезда. Они влюбились в тебя, моя дорогая. Вчера вечером Техас завоевал Нью-Йорк. Ты пленила сердце самого Джерри Холла. Жду не дождусь, что там напишут о вечере Сьюки, Сьюзи и Билли Норвич.

Она стянула завязку с мокрого конского хвоста, тряхнула головой, и яркие, светлые пряди легли каждая на свое место — как по заказу.

— У Кингмена есть жена.

— Ну, а раньше что, не было?

— Наверное, была. Но я ни разу не видела ее лично, ее или Другую.

— Что это за «другая»?

— Его дочь.

— Очень мило. В любом случае лучше, чем просто: «Эй, ты!». — Фредерик гелем смазал ей кончики волос и придал ярким прямым волосам вид парика, а затем подвел губы бесцветной помадой. — Чистота и порядок. Отличный утренний вид.

— Жена — милая женщина. — Флинг была по-прежнему мрачной.

— Приятно слышать такое из твоих уст.

— Она — истинная леди. Не хочу, чтобы из-за меня страдали такие милые люди. Не хочу, чтобы вообще кто-то страдал, даже если этот кто-то вовсе не милый.

— Ага, трагедия в трех лицах. Классический треугольник из любовного романа. Раз так, брось его. Я всегда говорил тебе, что он мелочный и трусливый эгоист, из тех, кто любит две вещи в мире: то, что у него в штанах, и то, что у него в бумажнике.

Они посмотрели друг на друга через отражение в зеркале. Пожалуй, они стоили друг друга. Лишь глаза Фредерика сегодня были ярче и веселее искрились под его от природы высокими бровями. Клок прямых каштановых волос нахально падал на точеную скулу, играя в кошки-мышки с его аквамариновыми глазами. Небрежно отбросив прядь волос, он открыл обозрению свои изящные черты. Лицо Флинг было чувственно, его же — призрачно, как наваждение. Ее тело было роскошно, формы пышны, он же казался костлявым и в то же время гибким, как резина. Вместе они являли собой Венеру и Винни де Мило.

— Боже, и почему ты не пойдешь вместо меня? — Флинг бросила щетку для волос через плечо. — Я совершенно не расположена вещать всем по телевидению, как сделать свою жизнь счастливой. Какие советы я могу дать женщинам, сидящим за кухонным столом вместе со своим семейством? Что я скажу? «Привет, я влюблена в мужа одной из вас. Вот мой аромат, пользуйтесь им, и Новый год вы встретите в одиночестве, с флаконом моих духов в зубах!»

Она сгорбилась от тяжести этого груза — быть центром всеобщего внимания, былинкой, закрученной в водоворот интервью, презентаций и встреч; красивейшая девушка в мире, у которой определенно не могло быть проблем — слово, которого и быть-то не должно в ее и без того крайне небогатом словаре.

— Флинги, они хотят именно тебя. Это бизнес. Держись на высоте, лови за хвост птицу-удачу, и ты сможешь сама выбирать себе мужчину! Среди финансистов найдутся любовники еще более эксцентричные, чем Кингмен. Холостые, с лучшими манерами, чем этот алчный спекулянт и перекупщик. Ты думаешь, аромат — это его подарок тебе, солнце мое? Если аромат сработает, Кингмен загребет кучу баксов. Если нет — он его спишет. Отправит на свалку тебя и компанию.

— Нет! — Словно обороняясь от обвинений, Флинг подняла руку: — Он меня любит.

— Более того, я допускаю, что он любит также и жену, и эту свою Иную.

— Другую! — Флинг сейчас держалась на высоте. Ее потухшие глаза вновь оживали.

— Боже, какая разница, как он зовет свою дочку-телку? Этой ночью в кулуарах я имел длинный-длинный разговор с Ох-Уж-Этим-Бобом. За всей этой возней с новым ароматом стоит Гейл Джозеф. Она делает все, чтобы сохранить свою компанию. Ох-Уж-Этот-Боб посвятил меня во ВСЕ детали. Боже, Флинг, неужели ты думаешь, что все дело в том, что они тебя любят? Ты была обворожительна. Лавочники и редакторы журналов немедленно сделали ставку на новую перспективную лошадку. Но если машина запущена, она должна работать, Флинг, а пребывая в хандре, товара не сбудешь. Покупай, народ! Грандиозные духи: разок нюхнул и обеспечил себе месяц депрессии!.. Так не годится, Флинг.

Флинг хихикнула.

— Я люблю Кингмена, — сказала она упрямо, поднимая с пола щетку для волос и вновь глядя в зеркало. — Просто такая уж ситуация, очень она сложная.

Она так сильно тряхнула головой, что блестящая золотая сережка — часть тщательно подобранного для «ФЛИНГ!» туалета — сорвалась и со звоном полетела на пол.

— Не сломалась?

— Что именно? Сережка или твоя душа? — ухмыльнулся Фредерик. — И то, и другое можно склеить.

Флинг пробежала пальцем по поверхности гладкого золотого колечка. Оно было цело.

«Может быть, все к лучшему?» — подумала она, увидев в происшествии с сережкой хорошее предзнаменование. Вечно они такие — хотят разрушить ее веру в Кингмена. Просто он — тип не во вкусе Фредерика, и ничего больше. А потом минувшей ночью Кингмен пообещал ей, что никто не будет в обиде. И что он обо всем позаботится и она может на него рассчитывать.

— Бал был классный, не правда ли? — улыбнулась она через плечо Фредерику. Ученый-естественник увидел бы в них типичный пример диморфизма: два ответвленья от одной и той же линии эволюции, два астероида, отколовшиеся от одной и той же прапланеты. «Зря, — подумала она, — не надо было всю ночь реветь у огромного круглого зеркала, вглядываясь в свое заплаканное отражение. Если так пойдет, то через месяц я стану похожа на обезьяну». Она тщательно осмотрела лицо, отыскивая морщины или намек на одутловатость — ничего, абсолютно ничего. Идеально свежее лицо, даже глаза — и те не покраснели.

— О, конечно. Все было шикарно, ни единого сбоя! В общем и целом — образцово-показательное мероприятие, — с энтузиазмом ответил ей Фредерик. — Конечно, я видел все это, так сказать, с высоты птичьего полета. Платья!.. Милая, платья были совершенно фантастические! Я насчитал более двенадцати платьев от известнейших модельеров, а ведь для каждого из них стартовая цена — двенадцать тысяч долларов! Были и проходные тряпки — куда же без них? А пока вы ели заливную семгу, омара, фаршированного кабачком, и фаршированного голубя, мы у себя в кулуарах расхватали с подносов сандвичи с индюшатиной и шампанское. Мы все правильно рассчитали, драгоценная моя! Твой золотисто-шафрановый наряд стал подлинной формулой успеха. В свете прожекторов ты выглядела, как Афродита после месяца тренировок в клубе «Вертикаль». Патрик Маккартни из «Женской одежды» поинтересовался даже, кто был дизайнер.

Фредерик набросил оранжевое шерстяное пальто на широкие плечи Флинг, и через минуту они уже бежали вниз по цементным ступенькам. Через полчаса Флинг должна была появиться почти на всех телеэкранах страны. Машина со студии ждала внизу.

— О-о-о, какая роскошь! — засияла Флинг.

— О, разумеется. Особенно в сравнении с метро.

Первый день после успеха начинался просто грандиозно, а ведь еще и солнце не взошло! Флинг потянула Фредерика за рукав пальто.

— Ужасно милое пробуждение, а?

— Во всяком случае, пока ничего страшного не произошло. Впрочем, не сомневаюсь, что машина по связям с общественностью — Джозеф Гейл — уже вовсю обыгрывает сплетню о Финансисте и Манекенщице, исчезнувших с бала на полчаса, и о том, какой помятый вид был у Манекенщицы, когда она все же вернулась к гостям.

Флинг так плотно сжала свои полные, чувственные губы, что от них осталась только тоненькая полоска.

— Самое лучшее, что я могу тебе посоветовать, это не видеться с Кингменом на людях, если ты вообще собираешься с ним видеться. Впрочем, ты, может быть, задумала прорекламировать новый аромат под названием «Слезы любовницы»? Тогда беру свои слова обратно.

Он погрозил ей пальцем. Фредерик, душившийся только «Обзешн фор мен» — «Тоской по мужчине», ибо ему нравилось, как выглядят на рекламе духов горы играющих мускулов, вообще-то, мало подходил на роль учителя нравственности. «Слезы любовницы», — подумал он. — И изображение двух обручальных колец на наклейке — это уж обязательно!

— Больше ни слезинки, хорошо? «ФЛИНГ!» означает «БРОСЬ!», а такое слово произносится с улыбкой.

— Хорошо, — кивнула Флинг, и ее губы снова разжались. Она всегда чувствовала себя увереннее, когда Фредерик был под рукой.

— Операторы из «Вечера развлечений» сняли все празднество и презентацию, но они умотали вместе с камерами сразу после того, как ты прошла по подиуму и с потолка на зал обрушился каскад из тысячи воздушных шаров. Сьюзи копаться в грязи никогда не любила, а Билли — он милашка и джентльмен. — Другими словами, Фредерик сейчас прогнозировал, что прошедший бал получит самые благожелательные отзывы со стороны ведущих хроникеров светской жизни и те не станут заострять внимание читателей и телезрителей на шокирующей выходке Манекенщицы и Финансиста, которые не нашли для поцелуев лучшего места, чем рядом с сортиром.

— И все же, — Фредерик затолкнул Флинг в машину и сел рядом, драматически закатывая глаза, — я жду не дождусь номера с колонкой Сьюки.

«СВЕТСКИЕ НОВОСТИ» Сьюки

«В четверг вечером в отеле „Плаца“ презентована „ФЛИНГ!“ О божественный запах! О небесный фейерверк! Дорогие мои читательницы! Там были все, кто чего-то стоит. А если вас не было — упаковывайте чемоданы и Бога ради уезжайте в Филадельфию, ибо вы больше не принадлежите к первому сорту. Мистер и миссис Беддл (она — в вечернем платье из семейной коллекции) восседали над морем шафраново-шелковых столов, заполненных всякими там Рокфеллерами, Фишами, Меллонами, Стьюверсантами, что разместились на зачехленных стульях, грузные и чуть утомленные — вероятно, от изобилия вечеринок, свалившихся в последнее время им на голову. Там присутствовали все председатели всех больших корпораций нашего с вами Вавилона. Казалось, вернулись громовые двадцатые годы! Шампанское лилось рекой, а вечерние платья от Скази и Оскара де Ла Рента отличались на этот раз такой масштабностью объемов и пышностью, что две миссис Кэшолд, войдя в лифт вместе, были извлечены оттуда по частям, поскольку бусы и прочие украшения на их платьях сплелись настолько, что хозяйки стали похожи на сиамских близнецов.

Председатель „Чейз Манхэттен Бэнк“ объявил, что дарит Нью-Йоркскому историческому обществу миллион долларов, а Мишима Итояма (кто это, дорогие мои?) от имени одного из банков Японии вручил чек на сто тысяч. С каких пор, интересно знать, ЯПОНИЯ стала проявлять заботу о НАШЕМ наследии? Сьюки никогда точно не помнит: кто именно выиграл ту самую войну?

Лайза Минелли выдала „на ура“ свой шлягер „Нью-Йорк, Нью-Йорк!“, а архиепископ Нью-Йорка прочитал молитву. Но все это была лишь прелюдия, разминка перед главным событием дня. Сногсшибательная красавица по имени Флинг (не путать с духами!) заставила всех замолкнуть на полуслове, когда в свете сотен прожекторов выплыла на подиум, закутанная в нечто шафрановое и (мне показалось, что я сплю) с ожерельем „Желтая звезда“ из Индии на шее. Это что-то вроде алмаза „Кохинур“, который мы уже видели, но только грандиознее и ослепительнее. О божественное ослепляющее сверкание драгоценностей! Под песенку Бобби Шорта „Давай повеселимся“ Флинг-манекенщица провальсировала по застеленной шафрановым шелком дорожке прямо в объятия председателя „Кармен Косметикс“ мистера Кингмена Беддла, стоявшего в конце подиума, протянувшегося через весь танцевальный зал, который и представил ее — вместе с десятифутовым флаконом духов „ФЛИНГ!“ — публике, фотографам и остальному миру, лишенному счастья присутствовать на этом шоу.

Милая и обаятельная манекенщица Флинг поцеловала короля „Кармен“ и всплакнула — точь-в-точь как мисс Америка! — когда они вдвоем взялись за гигантский флакон духов. А когда тысячи шафрановых и черных шаров упали с потолка, целый дождь конфетти посыпался на гостей и пятьдесят фотографий Флинг взглянули на публику с развернутых флагов, у всех действительно захватило дух! (Я уже молчу о фантастическом фейерверке!) Все эти ощущения, очевидно, оказались не под силу хрупкой и нежной миссис Беддл (из достославного семейства Вирджинии Рендольф), и она упала в обморок, прямо в объятия своего дяди, губернатора Берда.

Или, может быть, все дело в томяще сексуальном одеколоне „ФЛИНГ!“, пузырьки с которым белая вереница из пятидесяти официантов вынесла на серебряных подносах? Открытые враз, „они погрузили сливки общества и финансов Нью-Йорка в густое облако аромата „ФЛИНГ!“. Все в зале в одно мгновение стали пахнуть точно так же, как прекрасная манекенщица Флинг. Браво! А если вы не смогли присутствовать там, дорогие мои читательницы и читатели, в силу того, что президенту США срочно понадобилась ваша консультация или дала рецидив ваша застарелая малярия, вы сможете в полной мере насладиться этой дьявольски восхитительной штукой, купив флакон или пузырек с надписью „ФЛИНГ!“ из тех, что выставлены сегодня на продажу в магазинах Блюмингдейла. Что до Сьюки, то она умирает от усталости, а потому отправляется спать, но перед этим обязательно поплещется в лохани, наполненной пеной ФЛИНГ!“».

Время от времени Тенди брала газету и расправляла то место, где за подписью Сьюки красовался обширнейший материал сезона. Газета была перемазана всеми видами карменовского лака для ногтей. Все клиенты, вбегающие сегодня в маникюрный центр Тенди, на ходу читали «Нью-Йорк дейли сан», а затем уже в кресле делились мыслями и соображениями о том, что хотела сказать Сьюки между строк. Всех, включая шестерых размеренно жующих жвачку маникюрш, служащих салона Тенди, интересовало, что же в действительности стало причиной обморока миссис Беддл, ну, а также есть ли среди обитателей окрестностей «Плацы» хоть кто-то, кто не слышал в четверг вечером фейерверка.

Когда ушел последний клиент, Тенди торопливо обесточила рабочие места маникюрш и взглянула на часы.

«Ну, — сказала она самой себе, — через полчаса я буду знать ответы на все эти вопросы».

Кингмен должен был быть в ее квартире, как всегда, в 5.30 вечера.

 

5

Центр Нью-Йорка, 1990 года

Флинг оперлась изящным локотком о спинку сиденья такси и поправила чулок.

— Фредерик, не глотай эту дрянь, это же сущая погибель для тебя.

— Только не надо дуться, детка. Тебе не нужны наркотики, ТЫ их и не употребляешь. Но уж коли я взялся сопровождать тебя на один из твоих триумфов и рискую своей короткой, но похотливой жизнью, находящейся в руках какого-то арабского террориста, охотящегося за партией «индия-500», я имею право, пусть на самый маленький, но экстаз.

Происходило это спустя два месяца после презентации «ФЛИНГ!», заполнившей страну волнами аромата.

Таблетка, которую Фредерик сунул в рот с такой легкостью и так небрежно, будто речь шла об аспирине «Байер», представляла из себя круглую белую пилюлю. Этот «ДИСКО-БИСКВИТ» обеспечит Фредерику эйфорическое ощущение парения над безымянной толпой конвульсирующих тел, бьющихся в такт первобытным ритмам. Одна таблетка — и он на целый час унесется из действительности, в мир отрешения от всего неприятного, в мир красоты и чувственности. Это был его, Фредерика, способ выжить в этом грубом, несовершенном мире. И когда пришло время отправиться на дощатые подмостки танцевального клуба со своей лучшей подружкой, «девушкой момента», моделью месяца, входящей в десятку лучших манекенщиц мира, единственным человеком, способным сравниться с Фредериком по своей яркости и экстравагантности, он и прибегнул к этому средству.

В течение часа после этого не будет иметь значения, кто он — парень, девушка, звезда или красивейший из гермафродитов-стилистов Нью-Йорка. Ничего не будет существовать, только Флинг и Фредерик, две лучшие подружки, две компаньонши в бизнесе, танцах и модничанье в окружении толпы прочих манекенщиц и манекенщиков. Ничего не будет видно в тумане его Е-таблетки, только скрещенье прожекторов, в котором стирается все недоброе, некрасивое и просто занудливо-критическое. Фредерик любил свои маленькие магические пилюли. Никакого похмелья, как это бывает от крепких ликеров, которые он благоразумно не пил. А эти таблетки изготовлялись незаконным образом в лаборатории одного из привилегированных университетов и, судя по всему, относились к разряду сильнодействующих. Пребывая в экстазе, можно не иметь ни единой мысли в голове, и это блестящий способ стереть из памяти все, что было предыдущей ночью.

В такси, благоухающем своим собственным ароматом старых нестираных носков и мускуса, они промчались по Десятой авеню в направлении Двадцать седьмой улицы к «Саунд Фэктори» — «Звукофабрике», популярнейшему месту сборищ начинающих моделей.

— Пожалуйста, помедленнее, Хусейн, — закричал Фредерик: они с Флинг прямо-таки подскочили на заднем сиденье, когда машина угодила в какую-то выбоину на дороге.

— Меня зовут Измаил, — обернулся к ним с белозубой улыбкой шофер, болтая головой на манер бесноватого из фильма «Изгоняющий дьявола». — Вы, случаем, не та самая девушка с рекламы духов? — спросил он, окатывая пассажиров на заднем сиденье ароматом арабских специй.

— Гони потише, Измаил, мы сломаем шею на одном из этих ухабов, — скорчил гримасу Фредерик. Флинг только хихикнула, когда их вновь подбросило. Коленки девушки взлетели к подбородку, а в следующую секунду ее швырнуло на Фредерика.

Десятая авеню к югу от Вестсайда — западной части Нью-Йорка — напоминала Ливан времен войны: растрескавшиеся мостовые, груды мусора, вонь из кузовов грузовиков, паркующихся в заводских ангарах по соседству с пустыми, облезлыми складами, и жуткая тишина остановленных на ночь фабрик. Эта удручающая картина преследовала их по пути к клубу, расположенному всего лишь в квартале от Нью-Йоркского торгового причала.

На этой улице, оставлявшей впечатление только что пережитой бомбардировки, и находилось заведение. У дверей его, как всегда, стоял Джоуз, знаменитый в городе швейцар, обладавший силой, подобной силе лишь другого знаменитого вышибалы-швейцара Марка, охранявшего двери 54 студии в лучшие ее времена. Во власти Джоуза было впустить или не впустить хорошеньких девочек, мальчиков или хорошеньких гермафродитиков в рабочий пакгауз, превращенный ныне в дансинг. Перед одними он широко распахивал двери, других же ждало разочарование. Когда его наметанный глаз Цербера засек гибкий силуэт Флинг, героини городского центра и городских окраин, и ее не менее красивого дружка, он отцепил бархатный канат, даже не спрашивая восемнадцатидолларового билета за вход в этот поп-рай. В этом, ином мире смазливая публика, как знал Фредерик, никогда ни за что не платила.

— О, браво, Флинг! — лишь покосился на нее Джоуз, распахивая дверь в пространство, наполненное звуками диско. Ослепительная парочка, прежде чем слиться с толпой, окинула ее взглядом.

Сегодня была грандиозная ночь — Ночь Моды на «Звукофабрике», и все были красивы — исключая тех недомерков, что слонялись снаружи, у дверей клуба.

И тут же громовые звуки обрушились на этот блестящий дуэт. «Блэк Бокс» шпарил песенку «Все, все!», колонки грохотали, и, действительно, почти ВСЕ были здесь. Жаркую тьму рассекал лишь луч одного прожектора, бегающий туда-сюда по трехъярусной танцевальной площадке — единственная возможность понять, кто рядом, кто на кого положил глаз, кто уже затаился, готовый в любое мгновение наброситься на жертву — жертву своей сексуальности или своих галлюцинаций.

Фредерику не требовалось даже поворачивать голову, он и так знал: все взгляды прикованы к Флинг, только что снявшейся для обложки «Уименз» в специально созданном модном платье Кристиана Франсуа Рота, названном «платье-деньги», и так и прибывшей на танцы. Даже для девяностых годов, озабоченных больше всего проблемами окружающей среды, это платье оказалось сенсацией и произвело истинный фурор, приковав всеобщее внимание к молодому дизайнеру. Хотя платье воспроизводило однодолларовую банкноту, Флинг в своем мини-наряде «Я вся как на ладошке» с Джорджем Вашингтоном и лозунгом «Именем Господа, в которого веруем» на пышной груди тянула не меньше, чем на миллион баксов.

Фредерик кинул взгляд на свою лучшую подружку и удостоверился, что остальные девушки, столпившиеся вокруг нее, не собираются рвать в клочья это платье, чтобы получить сувенир. Завтра оно должно благополучно вернуться в демонстрационный зал ателье Кристиана Франсуа Рота и там ждать своего покупателя. Сегодня утром, когда Флинг облачилась в это платье, Фредерик терпеливо стоял в сторонке и был всевидящим оком для Флинг, ослепшей от заградительного огня фотовспышек. Фотографии будут что надо! Вот Флинг с Кристи Терлингтон и Линдой Эвангелиста. Вот она обнимает и целует в щеку Наоми, хорошенькую чернокожую фотомодель, удостоившуюся мимолетного внимания Сильвестра Сталлоне. Все запечатлено для вечности в серии снимков, которые в ближайшее время появятся в ярких журналах с глянцевой бумагой.

Общий вздох восхищения вырвался у зала: напев классической скрипки из прелюдии к хиту Мадонны «Мода» усилился, подхваченный голосами, и загремел под сводами бывшего пакгауза. Толпа обожала эту песню — свой национальный гимн. Танцующие вскинули вверх лица, прислушиваясь к грохоту ударников и басам, похожие на собак, смотрящих на луну.

Фредерик закатил глаза и провел языком по губам, а бедра его начали раскачиваться в такт музыке.

Флинг стала подпрыгивать вверх и вниз, как в игре в «классики», удивительно не вписываясь в пульсирующий сексуальный ритм Фредерика.

Она лишь мило улыбалась, когда толпа кричала «Браво!» и аплодировала ей. Публика была в экстазе: где еще в Нью-Йорке можно увидеть подобное шоу с фотодивой, сошедшей с обложки «Уименз», а еще раньше украсившей собой обложку «Воуг», которая — о, небеса! — танцует и смеется с ними вместе и трясет головой в такт песенке «Мода»? Казалось, сама Мадонна появилась в этом тусклом, темном клубе.

Тем временем громкость колонок увеличили.

«Расслабься!» — взывал голос Мадонны, и Флинг расслабилась. Вся ее природная робость куда-то испарилась, словно она вдруг перенеслась туда, где ей всего приятнее и спокойнее — в мир фотовспышек и телекамер, где она точно знает, что и как ей делать.

Глаза ее засияли, крылья носа затрепетали, щеки разрумянились, и она на пару с лучшим другом, почти неотличимым от нее, хлопала ресницами, паясничала, кружилась, смеялась и важничала, как и полагается фантастически красивой девушке.

Все в зале глядели только на Флинг и Фредерика, только на них.

«Расслабься, поза — это блеф», — повторяли два прекрасных создания вслед за Мадонной, и толпа аплодировала им.

«Мода, мода, мода!» — подпевала толпа Мадонне, кричала и хлопала в ладоши.

Флинг — в Моде! Они были так захвачены танцем, что не заметили, как в клуб ввалилась компания, явно из верхней части города. Они слишком сильно и без остатка погрузились в свой нарциссизм, смакование поз и упоение ритмом, чтобы что-то еще и видеть.

Они даже не почувствовали, как эта причудливая процессия прошествовала в клуб на манер фаланги, а потом молча стояла и наблюдала. Особенно напряженно разглядывал танцующую публику человек в центре фаланги, ибо он по природе своей был зритель, один из тех, кто никогда ни в чем не участвует, только наблюдает. Так безопаснее. А у всей его компании на лицах было то холодное и натянутое выражение, которое обычно свойственно людям, посещающим этот клуб инкогнито, тем, для кого знакомство с трущобами — разновидность спорта.

Для барона Вильгельма Вольфганга фон Штурма невозмутимость являлась таким же обязательным атрибутом, как и его модный английский костюм, и он постоянно что-то высматривал. Вот и сейчас его глаза, не отрываясь, следили за двумя очаровательными молодыми созданиями, принимающими в танце такие спокойные, отстраненные позы, что они невольно напомнили ему о его коллекции художественных декоративных скульптур. Девушка казалась просто сногсшибательной, ее красота — безупречной, а вот другой… У него ощущалась какая-то изнеженность и решимость в позах и одновременно крепость мышц в длинном поджаром теле. На нем были черные джинсы «леви-501», шелковая куртка от Армани. Короткие волосы зачесаны назад, и, хотя кружевной стоячий воротник был расстегнут до пояса, сторонний наблюдатель не мог быть до конца уверен, что перед ним мужчина. Взгляд барона исследовал снизу доверху бесконечно длинные ноги Флинг, затем скользнул выше, выше, к гибкой шее, к безупречно очерченному лицу — на нем застыло выражение восторга, прямо-таки сексуального экстаза. Потом внимание барона переключилось на женственные черты лица Фредерика и его двусмысленно изогнутый торс.

— Какие красивые! Как они милы! Нужно с ними познакомиться. Нужно забрать их отсюда и увезти с собой, — шепотом сказал барон, продолжая наблюдать.

Поскольку в «Звукофабрике» не подавали ликеров, свита барона уже через полчаса стала высказываться за то, чтобы сняться с места и отправиться в верхнюю часть города, в более цивилизованный и более отвечающий их вкусам частный дансинг-клуб «ЗА СТОЙКОЙ». Это заведение оказалось единственным местом, приглянувшимся барону во время пребывания в Нью-Йорке, куда он приехал для того, чтобы присмотреть за сохранностью фамильной коллекции фон Штурмов, выставленной в Метрополитен-музее… а может быть, заодно купить компанию «Блэк».

— Поедем в наше любимое местечко, выпьем шампанского, станцуем под зажигательные латинские ритмы, всласть посидим в удобных кожаных креслах, — сказал барону на ухо председатель «Блэк».

Барон колебался. Он был большим ценителем и коллекционером всего прекрасного, и эта юная парочка его просто очаровала. Понаблюдать за ними — чем не достойный финал прожитого дня. Барон взглянул на девушку в долларовом платье с улыбкой, в которой сквозили дойчмарки и доллары, доллары, доллары. Ее нужно обязательно взять с собой. Знаменитая манекенщица должна оказаться в обществе барона-миллиардера.

«Джинджер, Фред и Джин Келли — эти танцевать умели», — голос Мадонны уже напоминал хрип, толпа на подмостках обезумела, Фредерик был в полном экстазе.

— Дитер, — начальственно произнес барон. — Пускай они к нам присоединяются.

Дитер слушал, улыбаясь. Все люди «Блэк» улыбались, когда улыбался барон.

Изможденная танцем толпа аплодировала Флинг и Фредерику. Чуть не половина звезд подиума, собравшихся здесь, стали таковыми благодаря Фредерику, но сегодня звездой была ФЛИНГ, и всем на «Звукофабрике» это было ясно, как Божий день. Но Флинг была уже озабочена тем, чтобы вернуться домой до звонка Кингмена, и Фредерик поневоле озаботился тем же самым.

Для всех, кто более менее представлял ситуацию в международных финансах в начале девяностых, кто имел хоть малейшее знакомство с парнями из Европы, раскупавшими на свои миллиарды евродолларов старушку Америку, не было сюрпризом встретить барона фон Штурма, обладателя одного из крупнейших состояний в Европе, на Пятой авеню и Уолл-стрит, вдалеке от фамильных замков. Утренний выпуск «Файненшнл таймс», например, оповещал своих читателей, что WWVS, одну из компаний барона, запросил о помощи гигант розничной торговли — универмаг «Блэк» с Пятой авеню, оказавшийся на грани банкротства. Председатель его правления, на редкость милый парень, внезапно обнаруживший у себя в родне выходцев из Германии, на последние средства из бюджета компании составил удивительно разнообразную и бурную программу пребывания в Нью-Йорке барона и его свиты. В эту свиту, между прочим, входила Линн Маньюлус, живая легенда мира моды, дочь неувядающей Мисс Марты, известной в своих кругах не меньше, чем Эсте Лаудер в мире косметики.

С Линн и ее матерью барон познакомился лет двенадцать назад в разгар летнего сезона в Париже. Гостиницы были переполнены, и он с баронской щедростью предоставил в их распоряжение свой номер-люкс в отеле «Риц». Сейчас своим цепким взглядом Линн уловила, что барон смотрит на девчонку, резвящуюся в долларовом платье — последней модели из коллекции предыдущего протеже Линн. Она прокричала фон Штурму сквозь гром и грохот диско-музыки:

— Это модель Кристиана Франсуа Рота, о которой я вам уже рассказывала. «Деньги», платье-деньги. Изумительный наряд! Я попрошу его сделать платье-дойчмарку, если вы захотите. — Она кричала так громко и с таким энтузиазмом, что сама вдруг испугалась, не лопнули ли у барона барабанные перепонки.

Тот в ответ моргнул раз десять — своего рода диско-вариант азбуки Морзе. Сквозь гром и грохот она лишь уловила слова: «…встретиться с ними».

Линн изящно пробралась через сборище танцующих, проявив при этом недюжинную решительность и ловкость, и совершенно неожиданно появилась в поле зрения Флинг. Маленькие ручки Линн сомкнулись в нежном объятии вокруг новой звезды.

— Пойдем, познакомлю вас с человеком, который, возможно, уже завтра станет новым хозяином «Блэк», — говорила она, проталкивая Флинг и Фредерика через толпу.

— Барон, хочу познакомить вас с долларовым платьем, — сказала она и показала на Флинг. Та еще тяжело дышала после небольшого сеанса ритмической гимнастики: полные груди вздымались, вырываясь поверх сурового лика Джорджа Вашингтона, а в расселине между ними сверкали бисеринки пота.

Фредерик внимательно следил за утонченным, изящным джентльменом, который взял Флинг за руку и поцеловал воздух над ее пальцами. Затем легким наклоном величаво посаженной головы барон приветствовал Фредерика.

— Здесь чертовски шумно, я даже не расслышал, звякнул он своими тевтонскими шпорами или нет, — прокричал Фредерик Линн. Он не поверил глазам своим, увидев, как Флинг делает реверанс. Бедная милая Флинг, получив представление об этикете в своей несчастной школе Тела Христова, делает реверанс перед делягой бароном, ввалившимся в жаркую и потную дискотеку в черном костюме!

— Ну, ты даешь, Флинг!

Этот мужчина был старше Кингмена, определенно старше, но также чрезвычайно красив.

«Какой-нибудь барон-разбойник, голову даю на отсечение», — подумал Фредерик. В такие моменты, как этот, на него накатывала ревность. Иногда, редко…

Он почувствовал, что Флинг потянула его за рукав.

— Мне нужно уйти отсюда. Мы сделали все, что надо было сделать. Хорошо бы теперь домой, а? На наряд все уже успели посмотреть, — прокричала она, сложив руки рупором и приставив к уху Фредерика.

— О, Флинг! Как ты можешь так поступать со мной?.. Именно тогда, когда мы начали ловить кайф! — Фредерик почувствовал, что у него начинает портиться настроение.

— Фредерик, ну, пожалуйста, Кингмен должен позвонить. — Флинг включила все свое обаяние, а на крайний случай приберегла слезы: Фредерик этого не переносил. — Не могу же я уйти отсюда одна? Тебе следует проводить меня домой.

Ее широко поставленные глаза смотрели на Фредерика, как два голубых озера, в которых он всегда непременно тонул.

Своим орлиным носом барон моментально учуял, что ему подворачивается шанс. Вечер обещал быть интересным — во всяком случае не менее интересным, чем покупка нового универмага.

Флинг послала несколько воздушных поцелуев публике и пожелала спокойной ночи столпившимся вокруг нее хорошеньким девушкам; смех ее звенел, как серебряный колокольчик.

«Очаровательно», — подумал барон, наблюдая, как парочка прощается с поклонниками. В это мгновенье они напоминали детей семейства ван Траппов из фильма «Звуки музыки», покидающих взрослую вечеринку и отправляющихся в спальню, где их разденут и уложат в кроватки.

— У меня здесь машина, позвольте вас подбросить.

На этот раз Фредерик готов был поклясться, что действительно слышал клацанье тевтонских шпор. Пробираясь вслед за бароном к выходу, Фредерик взял Флинг за руку и прошептал ей на ухо:

— Интересно, как полагается обращаться к баронам в постели?

— Вероятно, «ваше баронство», а как же еще? — хихикнула Флинг.

— В клуб «За стойкой», Ганс, — скомандовал барон шоферу в ливрее, вводя его в курс программы отдыха на остаток ночи. Назревала большая потеха. Флинг, Фредерик и барон-разбойник и миллиардер. До чего же хорошо, что универмаги не работают! Подумав об этом, Фредерик приготовился бодрствовать до утра.

— О, нет-нет-нет! — Флинг упала на оленью кожу заднего сиденья и до подбородка закуталась в мех шиншиллы. — Мне нужно было оказаться дома еще двенадцать минут назад. О, Господи!

Глаза Фредерика пошарили по заднему сиденью, и он почувствовал, как к его экстазу примешивается легкая паника. Оглядевшись, он увидел электронные часы, вделанные в пульт управления из полированного дерева. Это была не машина, это был голубой сон немецкого механизма.

«И все равно, через двенадцать минут она превратится в тыкву, — подумал он с сожалением, чувствуя, как в нем поднимается раздражение. — Почему Флинг надо прерывать нашу общую вечеринку?» — спросил он сам себя. Его все сильнее захлестывала обида — состояние души, которое никак нельзя было списать на его «диско-бисквит».

Что-то чудесное должно было произойти этим вечером — но не происходило. Фредерик тяжело рухнул на сиденье рядом с Флинг — та по-прежнему тянула его за рукав, ныла: «Кингмен, Кингмен», — и несуразно заламывала руки, словно пыталась найти с ним общий язык, перейдя на азбуку для глухонемых.

Фредерик медленно закипал. Он не мог и не хотел понять, почему Флинг не хочет продолжить вечеринку хотя бы до рассвета. Зато, по-видимому, ее хорошо понял барон.

— Тогда сразу домой, моя дорогая. — Голос барона прозвучал неожиданно мягко и подкупающе естественно. Он положил одну руку поверх другой и молчал. Можно было подумать, что его с детства приучили не показывать на людях своего разочарования.

«И это называется лучшая подружка, — подумал Фредерик. — Г…о бесчувственное, а не подружка. Перед ней один из богатейших, элегантнейших и красивейших мужчин мира, он ухаживает за ней… он холост, черт возьми! И она намерена все это бросить коту под хвост и умчаться домой чтобы всю ночь с трепетом ждать, не позвонит ли ей ее женатый кобель!» Фредерик, чья запутанная и далекая от чистоты родословная имела своим побочным результатом его потрясающе красивую внешность, и посадкой, и всем своим точеным лицом демонстрировал разочарование. Он сейчас походил на скорбящего серафима. Она отмахивается от холостого миллиардера-барона! А заодно от его замка в Баварии, завешенного раритетами и бесценными произведениями искусства, от единственно твердой валюты в эпоху, когда деньги все быстрее превращаются в мусор.

Всю эту информацию ухитрилась ему выложить Линн Маньюлус, пока кортеж из трех автомобилей ехал к дверям клуба.

Черт возьми! Флинг — вот она, вздыхает по соседству — готова в любое мгновение сорваться с места и смотаться, чтобы ждать звонка от образцового мужа и семьянина Беддла. Иногда Фредерик мечтал, чтобы он с его образцово-арийской внешностью был девушкой. Уж тогда бы он не упустил удобного случая! Если на то пошло, то в принципе такой случай сейчас представился. Они могли бы составить вместе неподражаемое интернациональное трио. Он бы неотступно сопровождал барона и Флинг во всех их разъездах и выездах: идет ли речь о пляже в Монако или об одном из фамильных замков. Они бы вместе проводили зимы, кружась в вихре светских балов: Венский Охотничий бал, Миланский Оперный бал. Трио, вальсирующее по Европе! Но пока они молча сидят в роскошном лимузине, и Флинг не пытается проявить к барону даже вежливого интереса. Вот-вот она сбежит из королевского дворца и наверняка не догадается оставить номер телефона или хотя бы свой хрустальный башмачок! Ладно, он может сделать это и за нее.

Голос барона пробудил его от грез.

— Надеюсь, Золушкины двенадцать ударов в колокол не распространяются также и на вас, Фредерик? Говард держит для нас столик в дансинге.

— Пусть держит до последнего. — Фредерик ухмыльнулся, заложив ногу за ногу. Вот те на! Чем же это они с бароном будут заниматься? Снимать девочек? Гип-гип-ура!

Когда серо-голубой «даймлер» остановился у дома Флинг, Фредерик выскочил за девушкой, чтобы в целости и сохранности доставить ее до дверей. Она возбужденно чмокнула его в щеку под уличным фонарем.

— Ты расстроен или что-то в этом роде? — Она похлопала его по плечу и озабоченно взглянула ему в глаза.

— Нет, не очень.

— Вот и хорошо. Как у меня вид? Сойдет для Кингмена, чтобы умереть и не встать?

— Да, да, мои славные губки. Он рухнет, как подкошенный, едва завидев тебя. — Фредерик подумал, что был бы рад, если бы все произошло так, как он описал.

— Стой-стой, дурачок! — Флинг, как всегда, умудрялась обходиться ограниченным набором слов. Но в этот вечер она была так красива, что слова были лишними. — Только не впутывайся в неприятности и не ходи в разные места, в какие, сам знаешь.

Она вздохнула, как мать, доведенная детьми до ручки.

— И не забудь принять свой калий. Эти ужасные Е-таблетки однажды сведут тебя в гроб.

Ее безразмерные губы сложились в обычный огромный рот. Рот, ради возможности прикоснуться к которому многие мужчины, не раздумывая, бросили бы и дом, и семью, и все на свете.

«Какая краля, — подумал он. — И какое бесчувственное г…о! Тратить время на женатого мужика! Девушки вроде Флинг, даже такие же потрясающие, как она, имеют на все про все лет шесть — это в самом лучшем случае. В этом деле нужно ковать железо, пока горячо. Коси коса, пока роса, пока не появились первые морщинки, не расплылись линии лица, не пожелтела кожа».

Дверь «даймлера» открылась, вновь принимая Фредерика в свои недра, и машина взяла курс в верхнюю часть города — в мир кожаных банкеток и дверей, в которые проходят только действительные члены клубов.

— Хозяин думает открыть филиал в Палм-Бич.

Фредерик нервно взглянул на часы. Внезапно он ощутил отсутствие Флинг, как инвалид чувствует отсутствие второй руки. Он говорил с бароном, а сам вспоминал, что Линн Маньюлус прошептала им на ухо в порядке предварительного знакомства: богатейший промышленник Германии, из тех, кого по пальцам пересчитать можно, да и в таком списке он будет в верхней строчке.

Он постучал пальцем по лоснящемуся деревянному подлокотнику и испуганно вскинул глаза, когда барон поднял трубку вдруг зазвонившего радиотелефона. Выражение досады на секунду появилось на прежде невозмутимом лице барона, и Фредерику бросилось в глаза, как красиво оно в потоке света, хлынувшего в «даймлер» от светофора.

Барон произнес в трубку несколько громких фраз, похожих на немецкие ругательства, а затем очень вежливо, тщательно выбирая слова на английском, как будто разговаривая с человеком, для которого английский — второй язык, обратился к Фредерику:

— Если вы ничего не имеете против… — И Фредерик инстинктивно почувствовал, что сейчас будет снова обманут. — …мы не поедем в клуб. Там появилась одна персона, с которой я предпочел бы не встречаться.

«Черт! Я так и знал! Флинг сбежала с бала, и никому не нужна ее сводная сестра». — Фредерик был убит, хотя сам себе не смог бы толком объяснить, почему он столь расстроен необходимостью до срока распрощаться с обществом этого так заинтриговавшего его мужчины.

Кончики бароновых губ еле заметно приподнялись.

— Еще рано, однако. Может, вы согласитесь пригубить бренди со мной в моей квартире? Я бы с огромным удовольствием вытащил на свет и показал вам мои последние приобретения с аукциона «Сотби». Они пока что даже не упакованы. Мне они безумно нравятся.

Фредерик не был гордецом, и сейчас, пожалуй, это был его козырь.

— Да, сэр, с удовольствием, — пропел он себе под нос, окрыленный этим приглашением, с интересом прикидывая, кто такой мог позвонить барону в его «даймлер» и отправить пить бренди в свою квартиру.

Ощущение большой нью-йоркской квартиры, скажет вам любой редактор «Архитектурного дайджеста», посетит вас только в том случае, если вы благополучна расположитесь внутри ее, отрешившись от вида грязных улиц и освободившись от необходимости созерцать эти вездесущие серые наружные стены, одинаково поглощающие солнечный и лунный свет и сумерки. Это все равно, что взломать серую породу и внутри обнаружить прозрачный сверкающий кристалл. С нью-йоркской квартиркой барона Вольфганга фон Штурма все обстояло иначе. Едва шагнув из лифта в сопровождении суетящегося шофера в ливрее, Фредерик понял, что попал в рай для знатоков и коллекционеров искусства. Весь Манхэттен с его силуэтами освещенных изнутри небоскребов, казалось, сбился поплотнее, чтобы вписаться в стеклянное окно-стену двадцати четырех футов высотой, окно, до которого еще предстояло пройти не меньше ста футов по отполированному до блеска полу из мрамора и оникса. Как на ладошке, лежал весь Центральный парк, одетый в ожерелье из освещенных небоскребов.

— А-а, мой Диснейленд, — засмеялся фон Штурм. — Как вы предпочитаете пить бренди?

— Выло бы неплохо пить его из бокалов, — растерявшись, ответил Фредерик: уж не пьет ли барон из золотых кубков?

Когда свет на обоих этажах квартиры был зажжен и отрегулирован, Фредерик вплотную приблизился к шедевру Караваджо «Мальчик с корзиной фруктов». Последний раз он видел «Рагаццо кон канестро ди фрутта» в Метрополитен-музее. Под воздействием Е-таблетки в голове начинало шуметь, и Фредерику стало интересно, знает ли барон, что Караваджо то и дело спал с мальчиками, которых подбирал с улицы, чтобы писать с них святых, а попутно удовлетворять с их помощью свою похоть. Глаза его постепенно привыкли к темноте комнаты, где весь свет был сфокусирован на выставленных экспонатах, и он окинул взглядом громадную гостиную с низенькими, встроенными в стены диванчиками из красного бархата, на которых можно было усадить целую кучу гостей: на диванчиках в строгом, можно сказать, армейском порядке были расставлены подушки, украшенные кисточками. Квартет из массивных декоративных стульев в стиле «элефант», равно как и письменный стол из черного дерева, обитые шагреневой кожей, производили впечатление, правда, не самое привлекательное. Казалось, Фредерик очутился в частном музее, где посетителю разрешается только стоять и смотреть, а не рассиживаться.

Барон фон Штурм вручил Фредерику бокал с «Хеннеси» пятидесятилетней выдержки и сказал с неожиданным оживлением в голосе:

— А вот и мой сегодняшний трофей! Дитер, оказывается, уже распаковал его.

Фредерик, ни на шаг не отставая от хозяина, прошел к жемчужине последнего сотбиевского аукциона древностей. На мощном мраморном пьедестале возвышался так называемый «краснофигурный кратер». Стартовая цена этой штуковины примерно 510 года до нашей эры составила четыреста тысяч долларов. В конечном же счете барону пришлось выложить за нее семьдесят шесть миллионов, рекордную сумму, когда-либо предлагаемую на аукционе за греческую вазу. Но барон должен был иметь ее в своей коллекции во что бы то ни стало. А если барон решил иметь какую-то вещь во что бы то ни стало…

— Подойдите поближе и взгляните сюда. — Барон начал терпеливо объяснять, что «кратер» подписан Евфронием, древнегреческим мастером по росписи ваз, лет этак за полтысячи до рождества Христова. На секунду остановившись, он поднял глаза на Фредерика и с вежливым сомнением в голосе спросил: — Но вам это интересно?

— Интересно ли мне? Ха! — Фредерик, поклонявшийся красоте как верховному божеству, схватывавший форму, контуры и фактуру прежде, чем цвет, наслаждался сейчас каждым мгновением, испытывая прямо-таки телячий восторг.

Все фигуры на вазе были мужскими, главная сцена изображала поединок Ахелая с Гераклом.

— Гляньте-ка сюда, — сказал барон. — Фрагменты на ободе и на обратной стороне тоже сделаны кистью мастера.

Глаза Фредерика между тем остановились на двух полуобнаженных мускулистых титанах, которые сплелись друг с другом в жарких объятиях схватки.

— Если бы вы, американцы, не оказались банкротами, эта восхитительная безделушка никогда не попала бы ко мне, — и он не мигая взглянул в ослепительные глаза Фредерика и в зрачках его увидел собственное отражение. Фредерик отвел глаза в сторону, будто в поисках другого эффектного творения. Он вдруг ощутил себя слабым и беспомощным под пытливо холодным взглядом этого коллекционера и знатока искусства.

— Нельсон Банкер Хант и его брат вынуждены были продать все эти сокровища, чтобы хоть как-то рассчитаться с вашим налоговым ведомством. Нам повезло, не правда ли? — Барон двинулся, чтобы наполнить бокал Фредерика.

Фредерик же, готовый в это время ночи упасть на спину перед первым попавшимся мускулистым парнем, сейчас почему-то нервничал и лихорадочно искал глазами менее возбуждающее произведение искусства, чтобы перевести разговор на него.

— А, «Механик» Фернана Леже, — продолжал барон. — Славная картина. Обратите внимание на кубическую фигуру с гигантскими лапищами и татуированными цилиндрическими руками, которая пробивается на передний план из красочного фона в виде геометрических фигур. Блестящая конструкция, не правда ли?

Что до Фредерика, то мужчина с горящей сигаретой, сложенными крест-накрест руками и черной бородой, как его нарисовал Леже, тянул скорее на заурядного парня, слоняющегося по Кристофер-стрит, чем на композиционный центр произведения искусства 1920 года.

Художественно-историческая лекция барона продолжалась. Теперь она была посвящена обширному конструктивистскому полотну из молотящих по воде и воздуху рук, ног и, как показалось Фредерику, прочих конечностей.

— В 1940 году Леже работал в Марселе над своими «Ныряльщиками», композицией из пяти-шести фигур, ныряющих в воду. Затем он отбыл в Соединенные Штаты и однажды оказался в плавательном бассейне. — Барон вынул из кожаного портсигара одну сигару. «Не дать ли ему огоньку?» — озабоченно подумал Фредерик. — Там оказалось не пять, не шесть, а сразу двести ныряльщиков. Попробуйте в такой суматохе найти себя? Это чья голова? А это чья нога? Леже не мог предложить ответа на этот вопрос, и тогда он нашел прелестный выход. Он разбросал конечности по всему полотну.

Барон все больше входил во вкус. Он, как кудесник, очаровывал Фредерика магией своего голоса, посвящая его в таинства художественного замысла живописца и незаметно намекая гостю, в каком направлении движется вечер.

— Леже заявил: «Думаю, я оказался ближе к правде, чем Микеланджело, изучавший каждую конечность до мельчайших деталей. Я видел росписи Микеланджело в Сикстинской капелле: люди на них не падают. Они стояли в разных углах помещения. Можно разглядеть даже ногти на их ногах. Уверяю вас, когда эти парни в Марселе прыгали в воду, у меня не было времени вглядываться в детали, но мои ныряльщики действительно падают». — Барон откинул голову и рассмеялся. — Можете себе представить: Леже, дающий уроки Микеланджело?

— Отчего бы и нет? В конце концов, Микеланджело, как я его понимаю, ценил мужскую красоту гораздо больше всех своих фресок и каменных истуканов. Меня бросает в дрожь, стоит только представить живого Давида в объятиях своего создателя, Давида из плоти и крови, вдыхающего огонь в пылкую душу Микеланджело. — Фредерик БОЛЕЕ чем представлял все это.

Барон выглядел несколько испуганным.

— Может быть, все же это его гений вдыхал огонь и жизнь в холодный мертвый мрамор, — ответил он нерешительно. Он озадаченно изучал красивого парня, стоявшего перед ним, как бы впервые увидев в нем один из своих бесценных экспонатов.

— Ну, и что же теперь? — спросил Фредерик.

— Не будете ли вы так любезны, — медленно произнес барон, — не угодно ли вам будет осмотреть кой-какие экспонаты, которые я держу наверху.

Наконец-то Фредерик возликовал. Барона вовсе не интересует Флинг! Барон хотел встретиться с ним! Барон ударится в разврат с НИМ и ни с кем другим! Откуда Фредерику было знать, что последние десять лет барон ничем, кроме коллекционирования и осмотра экспонатов, не занимался. Он вдоволь нагляделся на самые эксцентричные эротические штучки — но сам никогда не принимал участия в них. С тех самых пор. Со времен Тэджо — этого красивого мальчика из Бразилии.

Поднявшись вверх по лестнице, он повернулся к Фредерику, который стоял перед ним на лестничной площадке.

— Надеюсь, вы не станете возражать, если я вас задержу? — Такие слова барон произнес впервые за десять лет. С требовательным блеском в обычно невозмутимых глазах он добавил: — Я задержу вас здесь.

С бесстыдным вздохом Фредерик ответил:

— Я так мечтал, что меня кто-нибудь задержит.

И что же теперь?

Картина, которую, стоя на лестничной площадке, увидел Фредерик, была не рисунком Микеланджело и не полотном Караваджо, а работой фотографа-модерниста Виктора Скребнески. Мужская модель-ню, монументальная, больше человеческого роста, возникла из переплетения света и тьмы — излюбленная тема Скребнески — и глядела в упор на Фредерика. Мальчик-мужчина с фотографии держал то ли кокосовый орех, то ли бронзовый шар, то ли диск — какая разница, что именно! — на классически вылепленном плече, открывая взору скульптурную грудь. Мощный, рельефно обозначенный живот вызывал ассоциацию со стиральной доской — настолько рябило в глазах от мышц. Фредерик пробежал глазами по античным, безупречным линиям композиции и остановился на зазывно длинном таранчике, который завис, полуизогнувшись, под густой кущей волос. Парень на фотографии был классически красив.

Фредерик — тоже. Это было так просто! Он ощутил горячее дыхание сзади себя, и руки барона обвили его грудь, проникая под рубашку через расстегнутый ворот и скользя вниз по его шелково-гладкому телу.

Он беззвучно застонал, когда ищущие губы барона жадно припали к изгибу его шеи, и замер, пока тот покрывал легкими поцелуями его плечо, скользя изящной и неожиданно большой рукой по безукоризненному торсу Фредерика.

Для Фредерика маленькие руки однозначно означали маленький конец, поэтому он затрепетал при мысли, что сулят ему эти мощные руки с длинными, толстыми, сужающимися кверху пальцами. Только однажды, в Париже, ему пришлось испытать прикосновение таких же мощных и таких же чутких рук. Тогда он в течение нескольких недель не мог прийти в себя. Так что там для него припасено в загашнике?

Значит, это была не Флинг, а он! Все чувства и желания Фредерика разом проснулись от прикосновения ищущих кончиков пальцев; казалось, барон — слепой, читающий красоты Фредерика по азбуке Брайля — очерчивая и познавая рельеф его твердого, как железо, живота, его худой, крепкий торс и, наконец, его тонкие бедра и упруго-округлые ягодицы.

Барон медленно стянул с него куртку и рубашку; Фредерик развернулся, и одежда упала на пол, образовав шелково-шерстяную горку у его ног. С каждым осторожным и пытливым поцелуем барона Фредерик как будто становился выше, стройнее, красивее, он хамелеонничал, стремясь соответствовать неземным надеждам и устремлениям барона. Он дрожал каждым мускулом живота и грудной клетки, вздымаясь и опадая, как кузнечные меха. Хоть он и не первый раз глотал эту наркоту, эти чертовы Е-таблетки, но только сейчас познал истинную меру экстаза. Только сейчас он начинал познавать ту страсть, ощутить которую способны лишь представители одного пола. Он пребывал в состоянии парения, когда все границы и ориентиры стираются. Пальцы барона, за четкостью которых стояли десятки поколений, взращенных на этом влечении, опьяняли. По гладкой поверхности кожи пробежали мурашки: барон ласкал, щипал и касался ее языком, пробуя на вкус ее солоноватую нежность.

— Ох-ма! — Что-то холодное и твердое оцарапало щеку Фредерика. «Уж не попал ли я в вертеп садиста?» — подумал Фредерик и взглянул в сторону кровати. Рядом с ней в стену были вделаны две бронзовые львиные головы с круглыми кольцами, пропущенными через разверстые пасти. Достаточно прочно для двух кожаных привязей.

— Мой перстень, — сухо пояснил барон, пошевелив пальцами. — Я его никогда не снимаю.

Чуть помолчав, он добавил:

— У меня есть еще один такой.

Другой перстень, другое кольцо с печаткой своим холодным блеском вырисовывало в пространстве контуры тела Фредерика, становящегося с каждым прикосновением пальцев и языка барона все более податливым и уступчивым.

Барон смаковал его: одной рукой он играл с левым соском, а губами припал к правому, втягивая и отпуская его — по-видимому, разновидность приветствия, принятого среди лиц королевских кровей. Ласка и страсть, опыт и мастерство. Соски Фредерика, всегда отличавшиеся чрезмерными размерами, уменьшились и обрели твердость серебряного доллара.

Для Фредерика с его миром ощущений, смещенным за самые крайние пределы добропорядочности и хорошего вкуса, своего рода спортсмена-проститутки, все это означало только то, что сквозь сгустившиеся тучи всепоглощающего желания начинает заниматься заря и для него, уставшего блуждать в ночи невостребованной жажды взаимности.

Взяв Фредерика за его нежную руку, Вильгельм Вольфганг фон Штурм другой рукой расстегнул пять пуговиц черных джинсов своего партнера, приведя тем самым Фредерика в исступление: те секунды, пока его новый хозяин расстегивал ширинку и освобождал пульсирующий дротик, показались ему вечностью.

Давление в паху стало невыносимым, и Фредерик застонал от наслаждения и боли, отброшенный в сказочный волшебный мир. Холодный металл кольца поразил его в набухшее, горячее, пульсирующее средоточие блаженства, а затем теплые, большие ладони, приласкав два мягких шара, сомкнулись в кокон. Фредерик запаниковал, почувствовав, что вот-вот кончит. Он не мог себя удерживать, слишком много всего сошлось: Е-таблетки, экстаз, красота мускулов, мужчина с мужчиной, стремительность всего происходящего.

— Я вот-вот кончу. Могу я это сделать сейчас? — Он почти хныкал.

— Нет, я скажу когда, радость моя.

— Да, да, — чуть не рыдая, сказал Фредерик. У него дух захватило, когда он почувствовал тяжелое прикосновение к своим чудесно очерченным ягодицам: пальцы барона, с нанизанными на них кольцами примерялись к его, Фредерика, заду. Словно почувствовав, что молодой красавчик вот-вот потеряет контроль над собой, барон поспешно отнял рот от красивого копьеца своего юного друга.

— Не сейчас, радость моя, еще не время.

— Да, да, как вам будет угодно, милорд.

«Какого… он обращается к барону „милорд“? Это в такой-то момент!» Голова у Фредерика кружилась. Последние остатки разума как ветром сдуло, стоило губам барона вновь сомкнуться. Фредерик выгнулся, исполняя кульбит, который совсем недавно ввел в практику гимнаст, золотой медалист последней Олимпиады. Еще никогда Фредерик не был таким податливым, таким послушным, таким горячим.

Задев спиной холодный мрамор ночного столика, он почувствовал, что оцарапался. Но уже в следующее мгновение он был препровожден на ложе любви, шедевр Жана Дюнана стоимостью два миллиона долларов, с двумя нимфами и двумя сатирами, танцующими в изголовье. «Что они знают о настоящем экстазе? — подумал Фредерик. — Что они знают о томлении двух мужчин, об их стремлении к слиянию, в котором экстаз и мука — одно и то же?». Он не мог думать ни о чем другом, кроме того, что располагалось у него между ног. Он был опьянен мужским запахом, запахом силы, за которым тысячелетия мужского господства над женщинами — с их ограниченностью и приземленностью. Тело его, охваченное желанием, все более обретало очертания знаменитой статуи Давида, сработанной мастером, не брезговавшим при случае переспать со своей юной, красивой моделью.

Пока пальцы барона, украшенные кольцами, прокладывали дорогу внутрь Фредерика, уходя все глубже и глубже, тот томился лишь по себе и стремился к себе. Это для барона он был романтическим героем, байроническим типом, воплощением аристократической красоты, жемчужиной, которую он извлекал из грязи повседневности, как Караваджо подбирал на грязных перекрестках своих пацанов и превращал их в юных божков на своих живописных полотнах. В зеркале, сделанном по рисунку того же Жана Дюнана, Фредерик — обезумевший, танцующий в ритме диско, взятый на первом же любовном свидании, теряющий над собой контроль, — увидел свой собственный смутный силуэт, закрученный ураганом чувств и ощущений. Он разглядел красивое туловище, свою скульптурную попенцию, взметнувшуюся вверх в форме идеально правильных хрустальных шаров. Фредерик отчетливо увидел в зеркале отражение своей страсти и настойчивое желание барона, и тут же неожиданно овладел собой. Он мог теперь удержаться от того, чтобы немедленно кончить, и тем самым он мог подыграть барону. Теперь он был в состоянии сделать приятное барону! Это были не порнографические фантазии в духе Хончо-Торсо. Теперь он мог терпеть, теперь он мог ждать. Он закрыл глаза и затаил дыхание, когда барон переместил его на свое гибкое, упругое тело, на редкость хорошо сохранившееся для мужчины под пятьдесят. Он мог подыграть барону. Он чувствовал, что сможет кончить вместе с ним. Собрав все силенки, он мог держаться. Оседлав барона, Фредерик, задыхавшийся от волнения, потянулся назад, чтобы обхватить фон штурмовскую пушку, более крупную, чем он себе представлял, и ввести ее в тот потаенный уголок, где разыгрываются мужские, лицо к лицу, игры, переходящие в финале в оргазм. Резкая боль через несколько секунд сменилась наслаждением, а чудовищная палица превратилась в нечто бархатное. И стонущий, задыхающийся Фредерик поскакал на хозяине, как средневековый рыцарь скачет на своем чудовищно выносливом коне в схватку во имя своего господина.

Зеркало безучастно отражало эту причудливую воинственно-экстатическую пляску двух содрогающихся и извивающихся мускулистых тел. В этом обезумевшем мире косматые всадники на белых конях пасли диких бизонов и пара неустрашимых воинов во весь опор мчалась к краю света.

Мрачная и потаенная слава внутримужской любви, о которой глухо повествует история греческой, римской, вестготской и древнесарацинской цивилизации, ныне во всем блеске была явлена Фредериком и его Бароном.

Хладнокровный и невозмутимый миллиардер и прелестный парнишка корчились вместе — в одной и той же ошеломляющей и нежданной страсти. Там, где сознание уходит на второй план, они были лишь двумя сорвавшимися с обрыва камнями, двумя бьющимися не на жизнь, а на смерть оленями, у которых в схватке запутались рога, и так продолжалось, пока Фредерик не доскакал на бароне до вершины. Их тяжелое дыхание стремительно ускорилось, и они забились в экстазе слияния.

— О, мой Бог! — задыхаясь, воскликнул Фредерик, скатываясь с барона и падая с ним рядом.

— Не твой Бог, а всего лишь твой барон и твой господин.

Барон засмеялся, обессиленный и удовлетворенный.

— Мой красивый мальчик. — Он погладил голову Фредерика, отдыхавшего на его груди, отбросил со лба красавчика мокрые пряди.

— Ты был, как Нижинский в роли фавна в «L'apres-madi d'un Faune», — сказал он, поглаживая свое сонное дитятко, — он так же грациозно содрогался в своем балетном оргазме на глазах у всего Парижа. Его «ПОЛУДЕННЫЙ СОН ФАВНА» так шокировал парижан в 1912 г., что был запрещен властями для представления, и, только сразив на частном вечере собравшийся там цвет Парижа, Нижинский открыл балету путь на сцену. Подожди немного и увидишь, что у меня найдется для тебя в запасе.

Фредерик потянулся, выходя из дремы, и, скользнув в надежные объятия барона, зевнул.

— Так как мне звать тебя теперь?

— Вольф, радость моя. Я буду твоим Вольфи.

Перепрыгивая через ступеньки, Флинг мчалась на третий этаж. Следовало поторопиться, и она прибавила ходу. Только ворвавшись в квартирку-студию, где можно было ждать звонка телефона и прислушиваться, не слышны ли его шаги, она облегченно вздохнула. Наконец-то! О Боже, а что если она пропустила его звонок? Она метнулась к телефону. Светлые, как солнце, волосы развевались. Это был ее третий год в Нью-Йорке и второй — в этой комнатке, а ей все еще казалось, что она только вчера въехала в эту полную воздуха, вымытую до блеска квартирку. Обзавестись какой-нибудь мебелью до контракта с «Кармен» у нее не было никакой возможности, а после контракта она никак не могла выкроить для этого время.

— Ах, черт! — сказала она, включая автоответчик. Нет, не звонил. Она проверила время.

— Я опоздала ого-го! — Она наморщила носик. — Он терпеть не может, когда опаздывают.

Она начала метаться по комнате, как запертый в пустой квартире щенок. Полить цветы! Поставить на плиту чайник!.. Чайник из нержавеющей стали и две чашки, оставшиеся от двух разных сервизов, — вот и все убранство ее кухни. Большинство нью-йоркских манекенщиц, их подавляющая часть, стараются есть как можно меньше, подчас запрещая себе даже притрагиваться к пище. Йогурт и лед в холодильнике — и те для домашнего ухода за кожей, для косметических масок. Единственным «украшением» комнаты были плакаты с изображением животных — не девушек-манекенщиц, не самой Флинг, а животных.

Она едва сдерживала слезы всякий раз, как проходила мимо плаката с фотографией белого детеныша морского котика — у него были такие милые, влажные, чистые глаза. Она знала, что Брижит Бардо не покладая рук борется за их сохранение, опекает других животных и поэтому ощущала внутреннее родство с этой сексуальной киской 60-х годов. Кроме того, Флинг и ББ имели одинаково огромный чувственный рот. Она перекинула календарь с магическими красными пометками — тщательно зачеркнутыми «Снимок с обложки „ВОУГ“», «На подиуме модели Кристиана Франсуа Рота» и «Вечер успеха ПЛАТЬЯ». Она жизнерадостно обвела в кружок «Кингмен» и добавила несколько восклицательных знаков и плюсиков. Недостаток оригинальности она с избытком восполняла энтузиазмом. Втащив телефон в ванную, она отвернула горячую воду и вылила целый ушат геля для ванны «ФЛИНГ!» из ярко-желтого пластикового флакона. «Еще и небьющийся!» — с благодарностью подумала она, уронив флакон на белый кафельный пол.

Она содрала с себя ПЛАТЬЕ и зашвырнула его в угол. Впрочем, тут же, спохватившись, подняла и набила папиросной бумагой рукава — завтра платью предстоял ба-а-альшой день. Закрутив на голове волосы на манер Бардо, она нырнула в дымящееся, ласково пенное море из пузырей.

Было так хорошо лениво лежать в воде после того, как она весь день и весь вечер простояла, проходила и проплясала в туфлях на высоких каблуках! Бедный Фредерик, он так расстроился. Оставалось надеяться, что ему не пришлось тащиться домой в такую — по его понятиям — рань. Она так беспокоилась о своем лучшем, самом верном, самом милом на свете друге! Ей хотелось, чтобы и он нашел себе кого-то, как вот она нашла Кинга. Ведь только неделю назад умер от СПИДа Энтони Клейвит, знаменитый стилист-косметолог.

Она набрала пригоршню пены и выдула перед собой яркий, переливающийся пузырь. Она подумает обо всем этом попозже. Фредерик — ее лучший друг, и, что бы он там ни выкидывал, им вместе было так хорошо! Ей просто следует приглядывать за ним, больше ничего. В конце концов он был ее единственным по-настоящему преданным и верным другом с тех самых пор, как она прибыла в Нью-Йорк прямо из школы Тела Христова, стройная, как все техасски, и, как все они, наивная. Фредерик нашел ей эту квартиру, нашел работу и научил, как заполучить в Нью-Йорке все, что угодно и практически задарма. Вечером после работы они прогуливались рука об руку по Мэдисон-авеню. И если Флинг замечала что-то особенно миленькое или потрясное в витрине, Фредерик, как правило, умудрялся заполучить эту суперблузку или платье а ля Азеддин Алайа по оптовой цене, а иногда прямо с плеча рекламировавшей его манекенщицы. «Бедный Фредерик. Такой хорошенький. Вылитая девочка», — подумала Флинг, сосредоточенно взбивая горы пены кончиками ног. Она хихикнула, вспомнив, как только вчера, во время перерыва в фотосъемке манекенщицы шутки ради загримировали его под девушку. И в таком виде он появился на вечеринке по случаю дня рождения Иман в «Неллз» — с подведенными губами, припудренными щеками, подкрашенными ресницами, с нежным личиком. Он присоединился к дефилирующей очереди девушек — двойников знаменитых манекенщиц — и смешался с толпой всемирно известных красавиц, как будто был рожден одной из них. А всем известно, что самые хорошенькие девушки мира в конечном счете оказываются в Нью-Йорке. Флинг медленно провела губкой от лодыжки к бедру. Только вот некоторые из них ревниво переживают, что Фредерик выглядит лучше их. О, большинство этих девчонок не раздумывая пошли бы на любое преступление, лишь бы иметь такие же узкие бедра и крошечные ягодицы, как у Фредерика!

На время она отбросила все эти мысли в сторону и стала целенаправленно взбивать два холмика вокруг грудей. Забавно: ведь она и без того обладала грудью, огромной, как Тело Христово, и круглыми, крутыми бедрами, не вписывающимися ни в какие нормы, принятые в мире манекенщиц.

Она плеснула на лицо две пригоршни воды и подумала о том, что ничего бы этого не было, если бы не происшествие с серией снимков работы Франческо Скавулло, безнадежно испорченных Кингменом. Еще бы! Он, можно сказать, наехал на нее своим серебряным «мерседесом», сбил на грязной мостовой, обрызгал грязью как жертву происшествия, так и фотографии, которые она несла с собой. До того дня — а это случилось три года назад — она и слыхом не слыхала и ведать не ведала, кто такой Кингмен Беддл и с чем его едят. Итак, она просто лежала на грязном перекрестке, обрызганная грязью, с ободранными локтями, и ревела. Но не от боли. Ее первая настоящая фотосерия, с которой она могла попробовать найти себе работу, серия, на которую ушли все до последнего цента деньги, чудом сэкономленные за долгое время, эта серия пошла коту под хвост. Она лежала посреди мостовой на ушибленном бедре и ревела что есть мочи, не подозревая, что будет спасена тем самым благородным джентльменом, который чуть было не отправил ее на тот свет, управляя своим «мерседесом-560».

Озабоченный тем, что покалечил девушку, но главное, перспективой неприятного судебного процесса — Фредерик был твердо убежден, что именно это и было истинной причиной трогательной заботливости Кинга, — он отвез ее в госпиталь «Леннокс-хилл», чтобы сделать рентгеновский снимок, и оплатил все расходы, включая счет за новые фотографии, сделанные тем же Скавулло. Один снимок из этого портфеля украсил собою обложку «КОСМОПОЛИТЕН»! Руку ей пришлось носить на перевязи, которую находчивый Фредерик превратил в розово-лиловый шелковый шарф от «Гермеса». Но, право, за то, чтобы встретиться с Кингменом Беддлом, не грех было даже и умереть. Сколько удивительных событий произошло с ней с тех пор! Секретарша в приемной фордовского агентства моделей прямо-таки выпала в осадок, когда долговязая незнакомая девица проплыла мимо нее с папкой снимков под мышкой да еще под руку с великим Скавулло, с этим самым «я-не-буду-снимать-вас-пока-вы-не-Шер-или-не-манекенщица-номер-один» Скавулло, снявшим ее с присущим только ему талантом.

О, это был счастливый день! День, когда Кингмен наехал на нее. «И фигурально, и в прямом смысле», — подумала она, погружаясь в пену по самые плечи, оставив открытой лишь шею, по длине сравнимую разве что с жирафьей.

— Я однажды не осилю эту чертову лестницу. Она меня просто доконает, — пыхтя произнес Кингмен и всем весом навалился на косяк.

Ой-ой-ой! Она забыла, что у него есть ключ.

— Забавно. То же самое сказал Фредерик. — Флинг выпростала руку из воды.

— Вставай, моя малышка. «Вступи, мой друг, в сей грешный мир!» — Кингмен подхватил полотенце и ухмыльнулся.

— О-о-о, мы сейчас поедем с тобой в центр? — взвизгнула от радости Флинг.

— Нет, мы же с тобой засекречены, детка, неужели ты позабыла? Никто не должен знать о нас, — Кингмен наклонился к ней.

— О-о-о, я совсем забыла, тогда перейдем на шепот; только подойди поближе, сладкий мой, — сказала она, притягивая его за ухо и брызгая на него водой.

— Ты меня вымочишь! — закричал Кингмен, пытаясь увернуться. — Нет, только не здесь. Я не переношу этого места. Тут теснотища, как в какой-нибудь Никарагуа.

Флинг не мешкая встала в своей лохани; на лице у нее было выражение озадаченности: она пыталась вспомнить, где же находится эта самая Никарагуа? В верхней части города или в нижней? Уж не рядом ли с «Трибекой»?

Кингмен замотал головой и пожал плечами. Он не переносил ее озадаченного вида: это означало, что Флинг думает. Он же предпочитал, чтобы она этого никогда не делала. Она поднялась и вышла из ванны, как журавль — белый, элегантный, курлычащий, руки разведены, как крылья у птицы перед полетом.

Она знала, что Кингмен смотрит на нее, и просто не могла не пококетничать, но, когда он подхватил ее на руки, забеспокоилась:

— Кингмен, твоя спина…

— Моя спина — ей поцелуй цена. То, что не сломано, того не починишь. Плюс в моем полном распоряжении целая обойма лучших ортопедов города. Так что чувствуй себя спокойно, сиди и не трепыхайся.

— И все же, что это за «грешный мир», в который мы собрались? — Она прильнула к нему, залив костюм Кингмена пеной «ФЛИНГ!»

— Чердак! — важно сказал он. — Мы отправимся сейчас вверх по твоей проклятой лестнице. На верхний этаж этого сарая.

Она выскользнула из его рук, как рыбка, и, отбросив в сторону полотенце, нагая помчалась вверх по лестнице.

Он посмотрел ей вслед с широкой ухмылкой, радуясь тому, что не придется тащить наверх через два лестничных пролета сто восемнадцать фунтов живого веса.

— Но там, наверху, ничего нет, — сказала она, взбежав на лестничную площадку четвертого этажа. — Ничего, кроме пустого склада, насколько я помню.

Она задумчиво поглядела на последний лестничный марш.

— Вот именно, насколько ты помнишь. Тебе это понравится. Это что-то вроде чердака у художников. Только сегодня закончено. Парень из моей конторы работал.

— О-о, Кингмен… Я так волнуюсь.

— Да уж. Теперь по крайней мере у нас будет место, где мы сможем заниматься любовью не только стоя, — пропыхтел он, самодовольно осклабившись.

— Но, Кингмен, — озабоченность затуманила ее лицо, — как же ты будешь забираться на такую высоту по всем этим лестницам. Ты же так их ненавидишь?

— Лифтер из фирмы «Отис» придет утром.

Она прыгнула вверх и вниз, инстинктивно прикрыв ладонями грудь, но начисто забыв, что все прочее остается открытым.

Тяжело дыша, он карабкался за ней по пятому маршу лестницы и все же улыбался. На черта ему теннис или аэробика, если у него есть такая женщина?

Он поднялся и встал в шаге от нее.

— О-о, Кингмен… Но ведь квартирная плата будет просто сумасшедшей! Целый этаж!..

— У нас будет время обсудить этот вопрос. Дело в том, что я новый владелец дома.

Как-нибудь попозже он поставит ее в известность, что купил дом на ее имя — ни к чему, чтобы это дошло до Джойс Ройс, которая сует свой не в меру длинный нос во все его дела, а теперь еще и в ЭТО дело. Достаточно, что она в курсе его отношений с Тенди. Тем более незачем знать об этом жене, Энн, особенно в том случае, если она однажды решит отплатить ему по всем счетам. И вообще, велика ли цена этой груде кирпича, если внутри его будет ждать такая женщина?

В этот момент ему приходилось думать и о других вещах.

Он в полном безмолвии отодвинул четыре засова — обязательная принадлежность всякого жилья в деловом центре Нью-Йорка. Сердце у него бешено стучало в груди — скорее от предвкушения, чем от перенапряжения, хотя ему пришлось пройти такой утомительный переход с полотенцем в руках.

Ого-го, Флинг выглядела грандиозно в своем первозданном наряде. Его глаза неотрывно следовали за длинным телом, вихрем проносящимся по обширному, фантастически оформленному пространству. Флинг была похожа на дриаду, резво скачущую по лесной чаще.

Дизайнер из кингменовской конторы разместил декоративные деревья по комнате с таким расчетом, что они производили впечатление растущих прямо из пола, и добавил к ним минимальную обстановку — диванные пуфики и ложные коринфские колонны, исполнявшие роль столиков.

— Взгляни, — сияя от гордости, сказал Кингмен. — Живые. Все эти чертовы деревья — живые. Точь-в-точь, как ты и хотела.

— О, Кингмен, — промурлыкала она, исполняя на пятках пируэт, донельзя довольная, что он запомнил ее слова о желании охранять тропические леса. — Давай выглянем наружу.

— Нет, — чуть осипшим голосом, но твердо произнес он. — Ты сможешь сделать это позже. Когда я уйду.

Он погрозил ей пальцем.

— Давай лучше поглядим на тебя.

Эта чертова красивая тварь была обнаженной. Проклятье, но она вечно была обнаженной. Даже когда дефилировала по подиуму, представляя очередной шедевр какого-то кутюрье, она оставалась обнаженной. Можно было видеть эти груди, эти бедра, каждую линию этого тела, возродившего былую славу пышных форм. Сквозь прозрачные платья и наряды типа «погляди-в-разрез-я-вся-как-на-ладони», которые она рекламировала в последние дни, можно было до мельчайших деталей разглядеть ее безупречное тело. «Черт возьми, это все равно, что иметь роман с богиней», — подумал Кингмен.

Да, он родился со счастливым концом. Этой богине следует стоять на пьедестале, и чтобы остальные завистливые бизнесмены могли на нее смотреть, но только ОН имел возможность прикасаться к ней. Пусть все эти ублюдки-недоумки завидуют ему.

Ее глаза заискрились озорством, и она с улыбкой посмотрела на него сверху вниз. Рот Флинг сложился в сексуальную, капризную гримасу, которая всегда приводила его в экстаз. Ее улыбка и счастливо-беспечная раскованность были заразительны. Достаточно было оказаться рядом с этой женщиной, чтобы поднялось настроение. «Какая краля! — подумал он. — МОЯ краля».

Он взял ее за руку и потянул в сторону спальни, чуть не наткнувшись в полумраке комнаты на стол-пьедестал.

— Мать твою, почему я не вижу выключателей? Я же сказал этим парням, чтобы все было готово сегодня! — Кингмен побагровел от ярости.

— Тсс, — Флинг приложила указательный пальчик к знаменитым флинговым губам. — Только глянь, Кинг. Лунный свет из люка.

Он снова ухмыльнулся. Да, эта девчонка умела найти с ним общий язык.

Она была не бабой, а прямо-таки лекарством против стресса! Ну кто мог остаться серьезным рядом с этой восхитительной и сногсшибательной красоткой? Ха, если на то пошло, может, она не такая уж и тупая? В конце концов, разве не перевел он эту развалюху на ее имя?

Все мысли вдруг разом вылетели из головы: пара восхитительных губ приблизилась, знаменитый чудо-рот приоткрылся, чтобы вдохнуть его дыхание, маленький девичий язычок метнулся навстречу его бойкому и страстному языку.

Он поднял ее и попробовал на вкус кончики ее грудей, направленные вверх, как наконечники стрел в натянутом луке. Когда она наконец обрела опору под ногами, картина была что надо: Флинг, стоящая на пьедестале, нагая, освещенная лунными бликами. Казалось, само небо или демоны земли кидали призрачный взор на неземное совершенство земной красоты. Пожалуй, ей вообще не нужна была квартира — мраморный пьедестал и больше ничего.

— Кинг, холодно. Ноги зябнут. — Она со смехом поджала ногу.

— Отлично, дай ее мне. — И он поцеловал изящный изгиб стопы и согрел длинные пальцы в ладонях.

Она откинула светлые с медовым отливом волосы, на лице у нее плясали блики лунного света, и она смеялась смехом, похожим на звон бубенчиков.

«Эти парни с горы Олимп наверняка положили бы глаз на такую деваху, — подумал Кингмен. — Разве не спускались они при каждом удобном случае с небес, чтобы оттянуть какую-нибудь дриаду или кто там у них еще? Что за вопрос!» И он вспомнил байку о каком-то боге, лихом парне, который высмотрел с неба такую смертную красотку, что поспешил спуститься на землю, да вот незадача — какая-то глупая телка-богиня превратила ее в дерево. Что-то похожее на панику охватывало Кингмена при взгляде на свою богиню-манекенщицу, стоявшую, как статуя Красоте, — утонченные линии и заманчивые ложбинки ее тела купались в лучах лунного света, залившего середину леса из этих сукиных деревьев, высаженных здесь архитектором-оформителем. Проклятье, надо было замазать стекла. Мало ли кто смотрит внутрь и шпионит? Соседи, черт возьми, никакой веры этим соседям! Но придется отложить. Будем считать, что он ознакомился с ситуацией. Пусть в темноте, но ознакомился.

Флинг, всегда оживавшая в свете — свете прожекторов и софитов, который ведет вперед, освобождает ее от подростковой застенчивости и угловатости, делает больше, желаннее, пышнее, — теперь ожила в свете луны. На лице девушки появилось выражение восхищения, губы приоткрылись, руки легли на бедра, лебединая шея опасно выгнулась назад, повторяя трюк, проделанный ею пару часов назад в дансинг-клубе, где они с Фредериком изощрялись, щеголяя на публике своим отточенным самолюбованием.

Он потянул ее за лодыжку, но этот пьедестал был, наверное, создан специально для их любви. Флинг отозвалась, переместив вес на другую ногу и балансируя в воздухе. Она играла и красовалась своим восхитительным телом, дразня и возбуждая Кинга, пока его рука не обхватила ее совершенное, элегантное бедро и не двинулась в те места, где твердость мускулов сменяется влажностью, мягкостью и зазывностью. Он почувствовал, как она сжала его пальцы внутри себя. Дьявол, уж не откачала ли она мышцы еще и там? Но Флинг уже вся была томлением, и вся — губы, груди, ноги — принадлежала ему. ТАМ она была лучшей из лучших — звездой, девушкой с обложки, мечтой всех парней Нью-Йорка, но он единственный мужчина в Нью-Йорке, кто мог иметь ее, когда захочет. Он всегда имел только самое лучшее, а сегодня Флинг была лучшей на континенте и во всем полушарии.

Она брыкнула длинной ногой, проделав то, что обычно называют курбетом, высокая брыкливая кобылка на пьедестале, и издала короткий, хриплый стон. Она любила прикосновение кингменовских пальцев, жестких и мозолистых, но с гладкими отполированными маникюрной щеточкой ногтями. Это было все равно что прикосновение грубой шерстяной ткани к обнаженной коже, волнующее и возбуждение, а затем по контрасту — бархатная ласка в других, более чутких местах.

Кингмен зондировал ее в этих — других местах, а она корчилась и содрогалась, продолжая стоять на пьедестале. Но ему уже хотелось снять ее оттуда. Ее красота и вознесенность волновали его, но он не трепетный олух, чтобы превращать женщину в идола и поклоняться ей. Он не томящийся от любви фанатик, преклоняющий колена перед образом своей недостижимой богини, не снедаемый идиотскими мечтами о вечном блаженстве прыщавый юнец.

Нет, Кингмен знал, что женщины склонны влюбляться в хамов и плейбоев, ловких в искусстве обольщения женских сердец, а не в робких, боязливых, деликатных, коленопреклоненных обожателей, юношей робких со взором горящим. Неразделенная любовь — занятие для педерастов. Он, по крайней мере, способен ради собственного удовольствия даже растоптать ее. Поддаваться ее чарам — ни в коем случае! Если он влюбится, все пропало. Он просто-напросто потеряет ее, повторил он про себя. Кингмен давно усвоил, что женщины не любят тех, кто смотрит на них снизу вверх. Эти кроткие воплощения женственности спят и видят получить жесткую руку, которая взяла бы их за горло. Идти к женщине с открытой душой — все равно, что шагать за борт в открытом море. Степень риска одна и та же. Отдать сердце другому — это значит очутиться без спасательного круга в центре океана. Ситуация, которую Кингмен Беддл ни при каких обстоятельствах не может себе позволить. Лучше принести в дар квартиру, чем сердце. «Дешевле обойдется, по крайней мере, в долгосрочном плане», — сказал он сам себе. Женщины желают заполучить часть тебя самого — чтобы заправлять твоей жизнью и без конца дразнить и изводить тебя, а люди вроде него не могут взять в путешествие по жизни лишний багаж, не рискуя перевернуть лодку. Бизнес везде бизнес, и, если подворачивается удобный случай — меняй партнера не раздумывая. Он любит женщин, это так, он просто не хочет влюбляться в какую-нибудь из них. В том числе в эту. О, эта женщина сумела затронуть струны его души, о существовании которых он даже не подозревал, — он-то до сих пор считал, что вместо души у него черный кусок антрацита.

Нет, для Кингмена любовь была футбольным матчем, где в выигрыше остается тот, кто больше забил. И он, Беддл, уже ведет в счете, чешет через футбольное поле к воротам, чтобы протолкнуть мяч между стойками ворот.

Быстрым движением Кингмен снял Флинг с пьедестала и увлек на пол, пол пятого этажа старой хибары, умело пробежал руками по изгибам ее тела, ловко поражая раз за разом мягкий и податливый рыжевато-коричневый цветок, страстно и доверчиво раскрывшийся ему навстречу. Сброшенная с пьедестала и пронзенная насквозь, она, как последнюю просьбу о помиловании, выкрикнула его имя. Еще один гол, и еще одно очко.

Он метался над ней и под ней с решительностью, в которой было больше остервенения, чем страсти, пока она не сошла с ума от сладостных содроганий и потрясений, следующих с безумной частотой один за другим, пока он, сжав зубы, не бросился навстречу своему и только своему наслаждению, единственному, которое осталось в мире для них обоих. С изяществом и уверенностью великого матадора Эль Кордобеса, поражающего в последнем выпаде быка, он всеми своими чувствами сосредоточился на последнем и единственном значащем для него броске, чтобы забить последний решающий весь поединок гол. Отличный счет: шесть-ноль, как и всегда, он выиграл, шутихи взорвались и фейерверк озарил небо.

— О, Кингмен, — выдохнула Флинг, когда они оба упали на пол — Я люблю тебя.

Ответом ей было молчание, а она так ждала, что он повторит ее слова, но этого не происходило. Она всегда оказывалась обманутой в этом своем ожидании. Чуть дыша, сверкая капельками пота, спрятавшимися в расщелине ее груди, она прошептала себе самой то заклинание, которое повторяла всякий раз после того, как кончалась их любовная игра, свою мантру: «Однажды он скажет мне эти слова. Он их мне скажет». И слезы выступили на лазурно-голубых глазах, словно произнесенные ею слова могли стать правдой. Дети, хором зовущие Санта-Клауса, имели больше шансов на исполнение своего желания, чем она со своей надеждой на любовь Кингмена Беддла.

Если она не в состоянии заставить человека, которого выбрала из всех на свете, сказать ей эти слова, что ТОЛКУ от всей ее красоты? Она прильнула к нему длинным флинговским телом, оплела его ноги бесконечными флинговскими ногами и вдохнула его запах. Крепкий мужской аромат того кого она любила. За который она готова была отдать все флаконы с ароматом «ФЛИНГ!», выпущенные за это время.

— О-о, если бы только можно было поймать этот мускусный аромат мужчины в стеклянный флакон, — вздохнула она, блаженно пристраивая голову на его груди.

— Ага, и дать ему название «Клозетная вода» — буркнул он и поцеловал ее в кончик носа.

 

6

Есть такая разновидность гордости, как гордость людей, живущих среди благоухающих азалий и художественно подстриженных кизиловых деревьев на зеленеющих берегах плавно несущей свои воды Джеймс-ривер, штат Виргиния. Кое-кто из них до сих пор смотрит на колонистов как на выскочек и карьеристов, вчерашних оборванцев изгнанных из своего отечества за образ мыслей, несообразный с традициями и представлениями о порядке. Предки Вирджинии Берд Рендольф пересекали океан и высаживались на берег так, как и полагается джентльменам, — чинно, благородно, с дарственными грамотами и прочими официальными бумагами, заткнутыми за пояс. Они отплыли в Новый Свет по просьбе горячо любимого монарха, короля Якова I, и высадились здесь в 1607 г., аж за тринадцать лет до того, как первые голландские колонисты сошли на берег недалеко от Плимут-Рока. Здесь, на Боксвудской плантации, каждый год отмечался, по сути дела, свой, южный вариант Дня благодарения, ПОДЛИННЫЙ День благодарения, День основателей, и отмечали его среди магнолий, кизила, в парковом бельведере, в благословенном отдалении от Массачусетса.

Вирджиния Берд Рендольф была одной из этих молчаливо-гордых и цивилизованных гражданок славного Юга, она знала назубок, кто из ее предков отчалил в декабре 1606 г. из Лондона в Новый Свет, кто поставил свою подпись под Декларацией Независимости южных штатов 4 июля 1776 г. и кто из ее родственников возглавлял атаку в битве у Булль-Рана. Отец Вирджинии Берд Рендольф был президентом Джеймстаунского общества, муж и сын — членами элитарного Общества Цинциннати, клуба прямых потомков офицеров, сражавшихся в годы Революционной войны под знаменами Джорджа Вашингтона или генерала Лафайета.

Сама Вирджиния была членом общества, объединяющего жен тех, чьи предки участвовали в Войне за независимость, и почетным членом Исторического общества. Она была одной из гранд-дам — с тихим голосом и бледным цветом лица. И слыла хрупким цветком Юга, хотя на деле ее согнуть было потруднее, чем, например, тяжелые узорные железные ворота, охранявшие вход во владения Рендольфов, переходящие от поколения к поколению.

Гравий скрипел под целеустремленными, четкими шагами Вирджинии. Ни на что не отвлекаясь, она сосредоточенно поднималась вверх по семи парковым террасам своего любимого боксвудского поместья, раскинувшегося на берегу Джеймс-ривер. Через величественную аллею из тюльпановых деревьев она направлялась к задней галерее особняка, выстроенного в стиле эпохи короля Георга.

Между второй и третьей террасами находился маленький английский парк, состоящий из четырех секторов, разделенных дорожками; усыпанные гравием, они сходились к фонтану, инкрустированному перламутром и обсаженному плакучими ивами. Этот мини-парк был в 1842 году окрещен великой прабабкой Вирджинии, Эвелин Бленд, «Райским уголком» и сохранялся в таком виде во время Гражданской войны, когда Боксвуд был превращен в госпиталь. Парки Боксвуда слыли красивейшими и роскошнейшими на всем Юге.

Обычно сверкание струй сквозь листву, яркие пятна азалий и кизила, очарование окутанных влажной утренней дымкой седых, мшистых деревьев-великанов вызывали у Вирджинии прилив сил. Но сейчас эта аристократическая, благовоспитанная мать семейства ничего не замечала, целеустремленно поднимаясь по лестнице, обрамленной розовыми кустами и благоухающей сиренью. Вирджиния шла исполнить свою миссию — всерьез поговорить с дочерью Энн. Та вот уже несколько недель — после того, как муж публично унизил ее в Нью-Йорке, втянув в скандальные дрязги, — не выходила из своей комнаты, большую часть времени лежа в постели в состоянии прострации. Этот мошенник не только сделал из нее дуру, но и превратил в предмет обсуждений и сплетен всей желтой прессы Нью-Йорка. Подумать только: таксисты и кассирши дни и ночи напролет спорят о скандале, в который оказались замешанными Кингмен Беддл, Энн Рендольф и Флинг, поддерживая то одну, то другую сторону, словно это их домашнее дело! Вирджиния невольно содрогнулась и поплотнее укуталась в накинутый на плечи свитер. Для нее, с ее великосветским воспитанием, всякая огласка была подобна анафеме. Но столь же неприемлемой и раздражающей оказалась для нее неспособность дочери взять себя в руки и овладеть ситуацией. Не поддаваться никаким невзгодам — вот бесценное качество любой уроженки Виргинии, не говоря уже о женщинах из рода Рендольфов!

Окинув напоследок взглядом парк, она про себя отметила, что уже пора подрезать живую изгородь из алфеи, и после этого величественно прошествовала в дом.

В большом зале она переставила с пола на большой антикварный стол эпохи короля Георга плетеную корзину с пышным букетом роз и задержалась у тусклого чиппендейловского зеркала, чтобы поправить серебряный чепец, взбить бант на шелковом халате и стереть с лица всякие следы озабоченности. Вирджиния Берд Рендольф никогда не появлялась на людях огорченной. Для настоящей леди это было недопустимо, просто немыслимо. В боксвудских заповедях хорошего тона не было места ни для раздражительности, ни для заметной посторонним скорби. Стянув с руки прогулочные перчатки, Вирджиния неторопливо окинула взглядом свою вотчину. В животворной тиши безукоризненно обставленных комнат и анфилад она прямо-таки ощущала присутствие предков, высокомерно, но с одобрением взиравших на нее с портретов. Она любила это ощущение присутствия теней Боксвуда и родства с ними. Иногда ей даже казалось, что она слышит оживленную беготню молоденьких девочек в пышных платьях с кринолинами и оборками, шуршащих по лестнице, говор давно умерших слуг. Вот они мчатся с подносами по гулкому коридору, а со двора доносится цокот копыт на булыжной дорожке, что ведет к главным воротам. Бывало, ей чудился даже далекий рев пушек — эхо войны между Севером и Югом, когда часть первоначальной территории плантации площадью в двенадцать тысяч пятьсот акров превратились в поле сражения.

Вирджиния Рендольф всегда придерживалась того мнения, что давно умершие хозяйки Боксвуда заслуживали того, чтобы перед ними снимали шляпу. Они с внешней легкостью и беззаботностью умудрялись поддерживать в порядке это обширное хозяйство, одновременно не переставая очаровывать соплеменников своим чисто южным шармом и изяществом. И в годы войны, и позже, во времена господства нахлынувших с Севера проходимцев, мужчины преклонялись перед боксвудскими женщинами, не имевшими себе равных, и не Кингмену Беддлу было нарушать эту святую традицию, тем самым оскорбляя тени и дух Боксвуда. Пора, пора уже Энн подняться наконец с постели!

— Эй, поставь-ка эту вазу с розами на поднос! — скомандовала кухарка Ева своему мужу Хуку, только что разместившему сорванные под самшитом алые и желтые розы в изящной хрустальной вазе. Затем она постелила на поднос мадейровскую льняную салфетку, накрыла серебряной крышкой тост, поставила фарфоровую чайную чашку в цветочках из УТРЕННЕГО китайского сервиза и похожую по расцветке подставку для яиц; последним штрихом этого натюрморта стал свежий номер «Нью-Йорк дейли сан».

— Она к этой еде и не притронется, — прокряхтел муж, медленно поднимаясь с плетеного кухонного стула. — Она ничего не говорит и ничего не ест. Эта женщина и так дышит на ладан, а тут еще схлопотала нервное расстройство. Никогда раньше не было в доме ничего подобного.

Он двинулся по переходу, соединяющему кухню с главным зданием, — переход был построен недавно, в 1870 году. Когда в 1730 году возводился центральный корпус усадьбы, кухню решили сделать отдельно, чтобы огонь в очаге, не дай Бог, в случае чего не перекинулся на поместье.

Хук, что-то бормоча себе под нос, вошел в вестибюль главного здания, увешанный «фамильными» портретами. Он гордо нес поднос мимо Рендольфов, Бердов, Гаррисонов, Картеров и Боллингсов, строго взиравших на него с бледно-зеленых панелей стен. Портреты, портреты, портреты — написанные в Ричмонде, по всей Виргинии, в усадьбах и домах по обеим берегам медленно текущей Джеймс-ривер.

— Хм, — бормотал Хук, взбираясь по большой лестнице, — хоть бы одна живая душа. Кругом только мертвецы: мертвецы на стенах, живой мертвец в спальне, даже пес, Лабрадор Скайлер, старая развалюха, и тот целыми днями валяется, не двигаясь. Может, и он тоже мертвый?

На первой лестничной площадке старого слугу чуть не сбила с ног Другая.

— Хук, зря стараешься. — Другая ловко приподняла внушительную крышку с подноса для тостов и сунула нос внутрь. — Если чай не приправлен «бурбоном», мама к нему не притронется.

Она запихала в рот тост и яйцо одновременно и, почти давясь, быстро начала пережевывать.

— Мама все равно этого есть не будет, — пояснила она Хуку все еще с набитым ртом.

— Лучше бы вам не делать этого, мисс Энн, — заметил ей Хук. — Вам полагается быть на диете, а вашей маме — приниматься за еду… И вообще, не след говорить о вашей маме эдаким манером, без уважения.

— Я ее уважаю. И люблю, — сказала Другая, облизывая губы. — Это бабушка вышла на тропу войны и вот-вот объявится, чтобы вести переговоры, а мама сказала, что ей нужно хорошенько подкрепиться. У меня две пустые бутылки под свитером.

Хук открыл рот от удивления. Хотя при необъятной комплекции, отличавшей Другую, было невозможно догадаться, где именно она прячет бутылки.

— Ящик стоит в коптильне, три бутылки на голубятне и одна у камина под портретом генерала Роберта Е. Ли. Но лучше поторопиться, мисс Энн. Мисс Вирджиния появится с минуты на минуту… а может, и раньше.

Энн понеслась к камину, чтобы побыстрее освободиться от бутылок и взять взамен новый пузырь «Виргинского джентльмена», спрятанный под большим, в три четверти, портретом Роберта Е. Ли. А Хук в это время уже стучал в дверь спальни Энн Рендольф Беддл.

Энн Рендольф Беддл лежала в постели. Она была помятая, как застеленное на кровати дорогое итальянское холщовое белье из приданого ее прабабки, и в своей роскошной, с балдахином, державшимся на четырех столбах, кровати напоминала крохотного воробья, затерявшегося в ветвях красного дерева. В камине жарко пылал огонь, а рядом с кроватью стоял поднос с холодным, нетронутым завтраком. Увидев входящую мать, Энн нервно потянулась за чашкой чая, приправленного бурбоном.

— С добрым утром, сердце мое! Сегодня действительно самое великолепное утро, которое я когда-либо видела в мае. Розы в парке, наверное, решили, что на дворе уже Четвертое июля!

И Вирджиния отдернула тяжелые занавески из вощеного ситца, приглашая в комнату косые лучи утреннего солнца.

Энн закатила глаза. Пожалуй, лучше было бы сейчас впасть в состояние комы.

— Было бы просто преступлением не пообедать сегодня в бельведере! — В голосе Вирджинии звучали светскость и материнская требовательность. — Мы возьмем тебя под руки и вытащим на солнышко. Наши бараны сформировали что-то вроде комитета по организации встречи и собираются проблеять тебе на обрыве свои приветствия.

«Интересно, позаботилась ли мать о паланкине?» — подумала Энн, только сейчас почувствовавшая, что изрядно перебрала.

— Мама, я думаю, завтрашний день будет ничуть не хуже.

— Не строй из себя Скарлетт О'Хару и не разыгрывай передо мной мелодраму, мисс Энн. Перед вами ваша мать, старая мудрая сова, и она желает с вами серьезно поговорить. С такими упадническими настроениями мы никогда бы не выиграли сражение у Булль-Рана.

— Но, мама, войну-то выиграли янки.

— Чушь! Боксвуд по-прежнему наш. — Выражение решимости появилось на лице Вирджинии.

— Но, мама, в Нью-Йорке…

— О, не надо! В Нью-Йорке живут одни только пуэрториканцы и наглые негры, бездельники, ошивающиеся на перекрестках. — Она потрясла серебряной головой.

— Мама, но это же просто оскорбительно и несовременно.

— Я вовсе не хочу кого-нибудь оскорбить. Я не расистка. Ты знаешь, Хук и Ева для меня как члены семьи. Но вспомни, дорогая, те благословенные времена, когда официанты в Джефферсон-отеле выстраивались в линию, все в ливреях и белых перчатках, чтобы прислуживать нам на воскресном завтраке, и обращались к нам по нашим христианским именам. Мне так недостает тех дней!

Энн тоже вспоминала эти дни с нежностью. Дни, когда вестибюль отеля наполнялся лучшими семействами Ричмонда, одетыми в воскресные наряды для посещения церкви. Маленькие ребятишки толпились у фонтана в центре вестибюля, чтобы поглазеть на живого аллигатора, благополучно жившего там. Девушки постарше бегали вверх-вниз по лестнице, той самой лестнице, что была снята в фильме «УНЕСЕННЫЕ ВЕТРОМ». Энн так любила этот отель, эту лестницу, эти завтраки, это детство! Это был ее мир. Он помогал ей жить и тогда, когда она стала взрослой и оказалась брошенной в испорченный мир Кингмена Беддла, в конце концов сведший ее с ума.

— Мама, я не могу, не проси меня ни о чем. В любом случае, рабов в Ричмонде больше нет, а нью-йоркские пуэрториканцы, между прочим, очень милые люди. Пожалуйста, оставь меня здесь, в постели, мама. Я очень слаба, и… — она с трудом подавила слезы, — и все до одной женщины в Нью-Йорке пахнут точно так же, как любовница моего мужа!

— Энн, дорогая, тебе нужно было просто быть тверже, — брови Вирджинии высокомерно приподнялись, — и поменьше сидеть дома. Это дурной тон.

— Бесполезно, мама. Я делала все, что полагалось, по моему разумению, делать. Я завтракала в ресторане «Ле Сирк», я посещала все благотворительные мероприятия, я даже взяла под опеку Нью-Йоркское историческое общество, которое заботится об их истории… и тем не менее он ее завел, эту девицу.

— Но, дорогая, у каждого мужчины есть любовница, или лошадь, или какие-нибудь другие заскоки. Так или иначе, это часть существования мужчины. — Она похлопала дочь по руке.

Энн всхлипнула.

— Но у него уже была любовница. Эта белая рвань — маникюрша. Но сейчас это совсем другое. Он берет ее с собой на все публичные мероприятия, мама, и все мои друзья душатся духами, которые носят ее имя.

Вирджиния пожала плечами и уставилась на подоконник: там стоял флакон с пеной «ФЛИНГ!». Это был самый ходовой товар в ричмондском универмаге. Правда, ее подругам из общества жен основателей хватало здравого смысла и такта не душиться этими духами. По крайней мере, когда они встречались с ней. Но все равно вокруг пахло только «ФЛИНГ!». О чем тут говорить, если она отыскала флакон даже в комоде Другой?

— Я пыталась, — продолжала тем временем Энн. — Но оказалась банкротом. После семнадцати лет совместной жизни он ушел от меня и малышки Энн. Я хочу лишь одного — чтобы меня оставили в покое. — Лицо Энн потемнело. — Я сделала все, о чем просил папа. Наше драгоценное имение в целости и сохранности, а теперь увольте! — и Энн зарылась лицом в подушку.

Вирджиния испугалась, увидев в глазах дочери боль и ненависть, ненависть… к самой себе. Она мягко взяла руку дочери, осторожно погладила ее. Через какое-то время Энн погрузилась в сон… опять в сон. Вирджиния наклонилась, тихо поцеловала дочь в макушку и на цыпочках вышла из комнаты. В дверях она едва не столкнулась с Другой, с мрачным видом дежурившей у материнской спальни, как рубенсовский мальчик-страж.

Гроза собиралась над Боксвудом. Олени кинулись в глубь парка, кролики зарылись поглубже в свои теплые, уютные норки, овцы испуганно сбивались в стада.

Гроза собиралась и в большой, обшитой деревом библиотеке Боксвуда с ее тысячей двумястами томами в кожаных переплетах и шестьюстами раритетными первоизданиями — большей частью из личного собрания Томаса Джефферсона, распроданного им в момент острой нехватки наличности. Виргинское семейство ВСЕГДА имело деньги, лошадей, табак и лес, пусть даже размеры и того, и другого, и третьего, и четвертого колебались в то или иное десятилетие. Иногда оно было стеснено в финансах, но земли у него всегда было в избытке. Открыть свое имение для платного посещения туристов, как это делали многие владельцы соседних усадеб, — до этого хозяева Боксвуда никогда не опускались. На всем протяжении между плантациями Шерли и Беркли вы можете купить билет — внести плату за вход, и молодые люди и девушки в костюмах соответствующей эпохи проведут вас по некогда жилым комнатам, не сделав исключение даже для спален.

И все было хорошо, да угораздило Вирджинию столкнуться с этим чудом коммуникабельности Кингменом Беддлом. Она с самого начала не скрывала от сына и мужа своего беспокойства по поводу дружбы с невесть откуда свалившимся Кингменом Беддлом, а также безрассудства, с которым они ввели его в свой круг истинных джентльменов. И вот теперь она рискует потерять все. Ее недалекие красавцы-мужчины, украсившие все полки библиотеки серебряными спортивными призами, выигранными на различных престижных соревнованиях, поддались обаянию кингменовского краснобайства и всегда раскрытого к их услугам кошелька, позволив неотесанному проходимцу с Севера, каким, в сущности, он оставался до сих пор, соблазнить их.

Вирджиния закрутила пальцами двойную жемчужную нитку на морщинистой шее так, что бусы врезались в кожу, оставив красный след. Все такая же величественно-горделивая, она нагнулась, чтобы засветить одну из китайских фарфоровых ламп с плафоном в форме ананаса (ананас — символ гостеприимства и радушия южан).

О-хо-хо! Если б только ее мужчины не были так радушны к этому напористому молодому человеку! На ее-то взгляд, он ничем не отличался от обычного продавца пылесосов. Однако муж, Джеймс, завсегдатай Ричмондского общества охоты на лис, и сын Джеймс II, страстный игрок в поло, решили, что он ниспослан им самим небом и являет собою Кингмена Картера наших дней. И этот Кинг-мен — человек-король совершенно обаял двух простодушных, недалеких спортсменов.

Джеймс II вился вокруг Кингмена, ухаживавшего за его сестрой, как влюбленный в хозяина щенок. А муж позволил настолько облапошить себя, что, позабыв о всяком здравом смысле и деловой сметке, разрешил зятю в течение нескольких лет вкладывать капитал в их фамильную Боксвудскую плантацию. Глупые простофили, млея от восторга, ездили вместе с «отличным парнем» Кингменом на псовую охоту, а после того как он стал членом их семейства и вошел в их тесное мужское братство любителей спорта, охоты и лошадей, они позволили ему запустить лапу в их наследственные земельные владения!

От своего адвоката Сайруса Флеминга Вирджиния только что узнала о том, что значительная часть Боксвуда, включая усадьбу, парк и прилегающие угодья, рискует оказаться землей Беддла — «Беддллендом». Вирджиния должна остановить этого человека. Если надо, она костьми ляжет, утащит за собой в могилу Кингмена, но Боксвуд будет принадлежать только Рендольфам, чьими трудами он основывался и расцветал. Она стала хозяйкой Боксвуда, когда ей исполнилось семнадцать лет. Ее дети, Джеймс II, Энн и внучка Энн не должны остаться с носом, лишиться своего законного наследства, и никаким лже-«королям» или женщинам с прозвищем на манер французской проститутки не будет места на их исконной земле! Кингмен Беддл в роли хозяина Боксвуда! Какую бурю подняли бы тогда оскорбленные духи Боксвуда! Какой-то Кингмен Беддл, который не относится даже к числу ПСВ! (Каждый истинный виргинец знает, что ПСВ — это принятое для внутреннего потребления обозначение выходцев из Первых Семейств Виргинии).

Вирджиния Берд Рендольф потянулась, чтобы погладить трясущуюся голову Скайлера, и обнаружила, что Лабрадор только что сходил по малой нужде на пунцово-красный восточный коврик. Бедный Скайлер! Он состарился настолько, что потерял всякий контроль над собой. Переложив пса на цветную софу из вощеного ситца, Вирджиния погрузилась в раздумья.

1971 год, 95-е шоссе, Виргиния

Красивый молодой человек, с мягкими курчавыми волосами, поправил узел красного галстука типа «нахал-триумфатор» и прибавил скорость. Затем правой рукой покрутил регулятор звука на портативном радиоприемнике. Джонни Кэш жалобно исполнял «Фальшивый тюремный блюз». Повинуясь внезапному порыву, он вывернул машину на обочину, к «Стаккиз», закусочной вроде тех, что на юге Штатов называют «Макдональдс». Он чувствовал себя чужаком среди этих милых, но дюжих официанток и в приступе ностальгии заказал жареную курицу в соусе, горячие, с пылу с жару, овсяные хлопья и кока-колу. Знакомый вид, знакомый вкус, только вот ОН другой.

Когда Карни Эббл сбежал из Хоупвелла, штат Виргиния, запрыгнув на ночной грузовой поезд, — а было это тринадцать лет назад, — все его имущество состояло из кожаной куртки и двадцатидолларовой банкноты, которую он стащил из кошелька своей «матери» Дримы Сью. Пусть с изрядной задержкой, но он вернулся — чтобы отомстить. Он точно знал, чего хочет, и жареная курица с хлопьями — это лишь цветочки. Ха, широкий яркий галстук, который сейчас красовался на его шее, один стоил больше, чем двадцать долларов. Да, он гнал из Канады по 95-му шоссе только для того, чтобы рассчитаться с прошлым.

Покончив с жареной курицей и хлопьями, молодой человек уже знал, что это единственная дань прошлому, единственное, что он может взять в свое запланированное золотое будущее. Отчалив от ресторана, он подумал и выехал на боковую дорогу, в сторону от главной магистрали, ведущей в Ричмонд, с ее пунктами взимания платы за проезд, — «ограбиловки», как они называли ее, тогда, когда четырнадцатилетним пацаном он, не имея прав, гонял на отцовском грузовике-пикапе, избегая сверхскоростных шоссе. Какое удовольствие нестись на полной скорости и без оглядки на какую-то там инспекцию! Он вел машину, как на автопилоте. Он знал эти дороги как свои пять пальцев, хотя не был здесь полных тринадцать лет. «Счастливые тринадцать лет», — засмеялся он и погнал машину, не обращая внимания на быстро поднимавшуюся вверх стрелку спидометра. Лишь глаза выдали его, когда он промчался мимо замусоренной площадки, где когда-то располагался городок аттракционов, — здесь он торговал «хот-догами» на палочке, крутил зрителей на чертовом колесе и в конце дня отсчитывал часть выручки своему отцу, Карни Эбблу-большому и его молодой жене Дриме Сью, известной также под именем Жирная Леди.

В отличие от других маленьких мальчиков, мечтавших о посещении цирка, он при всяком удобном случае убегал куда-нибудь подальше от него, зная всю изнанку жизни таких увеселительных городков с их случайными и непрочными связями, с их грязью и убожеством. Вот и сейчас на него пахнуло въевшимися в кожу запахами детства: французским жарким в сале, откупоренными банками с выдохшимся пивом, приторно-сладким ароматом пищевых красителей в сладкой вате и зловонием ослиного навоза.

Он умело удвоил скорость, делая теперь семьдесят пять миль в час на поворотах и ощущая себя, как велогонщик на треке, бросающий вызов законам всемирного тяготения. Кровь ударила в голову, но он все гнал свой «родстер», бросая его из стороны в сторону по грязной, глинистой проселочной дороге, ведущей к Ричмонду.

Он ощутил знакомое посасывание под ложечкой («я же не здешний. Они никогда не пустят меня в парадную дверь»), когда черный, одетый в причудливую ливрею швейцар и белый мальчишка в комбинезоне направились к нему со стороны входа в роскошный Джефферсон-отель, чтобы встретить гостя. А вдруг они посмотрят сквозь него? Вдруг поймут, что он всего лишь бедный белый оборванец-мальчишка, который мог по неделям отсутствовать дома и никто этого не замечал?

— Осторожнее, сынок. А теперь припаркуй эту штуку в местечко получше! — Собрав всю свою смелость, крикнул Карни мальчишке, помахав перед ним десятидолларовой бумажкой.

— Спасибо, сэр, — вылупил глаза юный парковщик автомобилей. — А вещи я занесу в один из свободных номеров, сэр!

И он в один миг обежал автомобиль, чтобы сесть на место водителя.

Сын Карни Эббла-большого нервно ухмыльнулся. Теперь в его кредитной карточке никакого «Карни Эббла» не значилось.

Красивый, элегантный мужчина, шагающий по мраморному вестибюлю с высокими колоннами, вспотел так, что пот выступал даже не спине его отлично сшитого костюма из магазина готового платья. Этот широкоплечий, мускулистый, но все еще тонкий в талии мужчина со смуглым ирландским лицом, яркими зелено-серыми глазами и неестественно белозубой улыбкой не имел ни малейшего сходства с губастым, кривозубым, прыщавым пацаном с набриолиненными волосами и вечно хмурым видом. Хмурым и злым настолько, что мог убить и не поморщиться.

«Карни Эббл» — это только имя из далекого прошлого. У себя дома Кингмен Беддл был в безопасности.

Ева не поленилась лично отнести в столовую серебряный антикварный кувшин с пуншем для того, чтобы хорошенько рассмотреть САМОГО мистера Кингмена Беддла, наконец-то приглашенного пообедать у Рендольфов «дома».

6 кварт ямайского рома

8 кварт воды «Аполинарис»

1 кружка вишневого ликера «Маракин»

Сок из 1 1/2 лимона

1 банка консервированного ананаса в ломтиках (ананас — знак гостеприимства)

1 чашка малины

Старый добрый рецепт пунша «Роберт Е. Ли» был выдержан тютелька-в-тютельку. Итак, Ева появилась в столовой, чтобы своими собственными глазами видеть причину переполоха. Кингмен Беддл, Кингмен Беддл! Две недели в комнатах, на лестницах, на кухне ни о ком другом больше не говорили, и ныне эта загадочная персона с именем, но без лица была препровождена в столовую боксвудского усадебного дома, что явно без энтузиазма было встречено его аристократической хозяйкой.

На выходе Ева чуть не столкнулась с сыном Родни, студентом виргинской школы права, приезжавшим в конце недели домой, чтобы прислуживать за столом, пока мать хлопочет на кухне.

— Ну, что там происходит? — набросилась она на сына с расспросами, когда тот вернулся на кухню после очередной смены блюд: сейчас хозяева ели западноевропейскую сельдь в масле с ломтиками лука.

— Что происходит или что, на мой взгляд, происходит? — ядовито спросил сын.

— Родни! — закричала Ева на сына, нимало не смущаясь тем, что перед ней третий по успеваемости студент школы права.

— Ну, — произнес он, взяв мейсоновскую миску с соусом и разливную серебряную ложку, — если меня заставляют давать свидетельские показания, то я хотел бы сперва избрать суд присяжных.

Медленно протянув все это, он добавил:

— Я бы, пожалуй, избрал в присяжные всех, сидящих за столом, за исключением нашего почетного гостя. Боже, как он плетет свои небылицы! Быстрее, чем остальные успевают их толком понять.

— О, Родни! А ну-ка, Хук, отнеси соус наверх, — и она вытолкала мужа за дверь.

— Он бахвалится, как какой-нибудь уличный торговец, ма, он всех закормил рассказами о своих приключениях тех времен, когда работал в Канаде лесорубом. К тому моменту, когда я выходил, он как раз спасся от падающего дерева, вырвавшейся из рук мотопилы и от рогатого медведя.

— Родни! — Ева вытащила из духовки ростбиф и швырнула рукавицей в сына.

— А эти зубы, ма! — Родни покачал головой. — Таких безупречных зубов не бывает в природе. Может, этот малый из Голливуда или что-то в этом роде?

Он знал, как заинтриговать свою мать.

— А что делает мистер Рендольф? — задохнувшись от волнения, спросила Ева.

— Ловит каждое его слово.

— А Джеймс?

— Смотрит на него, словно это Элвис Пресли.

— А мисс Энн?

— Не отрывает глаз от тарелки с рыбой.

— А миссис Рендольф? — Ева умирала от нетерпения. Это было в миллион раз интереснее, чем очередная серия «ВВЕРХ ДНОМ».

— Смотрит на него рыбьими глазами.

— А мистер Беддл? Что он-то делает? — Ева не могла остановиться.

— Не сводит глаз с мисс Энн, словно она товар, выставленный на распродажу!

— О, давай снова туда, захвати тарелки и прислушайся, о чем они там говорят, — приказала Ева.

— Хорошо, ма, — ухмыльнулся Родни.

Как только он вернулся с тарелками из-под рыбы, Ева снова набросилась на него:

— Ну, что там теперь?

— Мистер Беддл предлагает мистеру Рендольфу целую кучу денег за два ярда его леса.

— Бизнес за обеденным столом? Боже, да это же неслыханная вещь для Боксвуда! — Ева разинула рот.

— И предлагает явно больше, чем этот лес стоит, — авторитетно заметил Родни.

— О, Господи! И что же говорит мистер Рендольф?

— Говорит, что это дело! Собирается взять его утром на лисью охоту. Все улыбаются. Думаю, тебе больше не придется приглашать меня домой, чтобы я прислуживал за обедом. На головы хозяев свалится такая куча денег, что и тебе наверняка перепадет. Теперь сама наймешь прислугу, чтобы она прислуживала тебе за столом, — студента-юриста явно веселила данная ситуация.

— Эй, а куда ты с серебряной тарелкой? — спохватилась Ева.

— Хочу поставить на стол перед мистером Рендольфом, чтобы гость видел: хозяин и дочь тоже не лыком шиты.

Из створчатого окна библиотеки Вирджиния смотрела, как над обрывом сбиваются вместе грозовые тучи и собирается дождь, и машинально почесывала верного, старого Скайлара за его вислым ухом. Сидя под фамильной реликвией — конным портретом Джона Вутона, — она вспоминала, как этот наглец Кингмен Беддл втерся в душу ее семейству. Только с ней у него ничего не вышло. Не так-то просто было молодому лесорубу из Канады, превратившемуся в лесного магната, до смерти своего отца бывшему одним из двух Беддлов, проживавших во всем Калгари, одурачить еще и ее, Вирджинию Рендольф.

Ей пришлось своими глазами увидеть, как ее хрупкая душевно и телесно дочь вслед за отцом и братом все более подпадает под лживые чары этого человека. Вирджиния Рендольф всегда стремилась к тому, чтобы ее изящно сложенная, белокожая, темноволосая дочь имела дело только со всем лучшим, что есть в высшем свете Юга, и оберегала ее от грубых реалий большого мира. Может быть, она чересчур опекала ее?

Энн воспитывалась и получала образование в закрытых школах Св. Катерины и Фокскрафте, неподалеку от дома, и мать сознательно стремилась сохранить ее в чистоте и неиспорченности до дебюта в свете и блестящего — а как же иначе? Брака. Энн Рендольф, средней руки пианистка, неблестящая наездница, примерная, но без искры Божией школьница, робкая и застенчивая в общении с мужчинами, несла в себе мягкий запах магнолий, тишину южных ночей, наивность и невинность желаний. Она была вовсе не пара этому скользкому, нахрапистому, беспокойному пришельцу из большого мира.

И вот ясным весенним вечером, глядя в это же самое окно, Вирджиния увидела Энн и Кингмена, танцующих в саду у бельведера в свете луны, всего через какой-нибудь месяц после того, как он впервые ступил на порог этого дома. Этим же вечером, но позже, они, запыхавшиеся, вбежали в библиотеку, рука в руке, и Энн зарделась, когда Кингмен светски попросил ее отца о частной беседе. Двое мужчин направились в кабинет и через какие-то пять минут с заговорщическим видом вышли оттуда, радостно похлопывая друг друга по плечу, с сигарами в зубах. Кингмен хотел жениться на Энн, в тут Вирджиния ничего не могла поделать. Джеймс! Он не только ввел Кингмена в их общество, он ввел его теперь непосредственно и в их семью.

Вирджиния поглядела поверх древнего, времен короля Артура, стола. Глаза ее остановились на семейной фотографии в серебряной рамочке: Джеймс и Джеймс II в белых костюмах, руки с небрежным изяществом спрятаны в карманах, стоят за диванчиком, на котором в черных кружевах и жемчугах царственно восседает — Вирджиния с крошкой Энн II в белом кружевном платьице на руках. Энн I грациозно расположилась на полу, у ног матери. Кингмена нет — он в Калгари, решает там какие-то дела, как раз в тот день, когда должны состояться крестины его единственной дочери!

Те первые годы не были такими уж неприятными, хотя Кингмен невероятно разбогател в Ричмонде, прибирая к рукам все новые и новые лесозаводы, радиостанции и расширяя свою империю за счет продвижения в Каролину и на Восточное побережье. Вирджиния видела, что муж все больше и больше полагается на своего по-уличному продувного и искушенного в бизнесе зятя, чтобы удовлетворить постоянно растущие расходы зажившего на широкую ногу Боксвуда.

Надо сказать, Кингмен при каждом удобном случае пытался очаровать свою тещу (которую за глаза звал «седой лисой»), но всякий раз терпел неудачу. Ей всегда было ясно: случись что, на интересы семьи Рендольфов Кингмену наплевать. Дурная кровь рано или поздно проявит себя.

Сайрус Флеминг, ее кузен и старый семейный адвокат, должен был появиться в Боксвуде с минуты на минуту. Вирджиния попросила у него разрешения «за спиной Джеймса» хоть немного ознакомиться с финансовым положением дел. Обычно все финансовые вопросы она передоверяла мужу. Он был старейшиной рода Рендольфов, и его единственной унаследованной на всю жизнь обязанностью было если не приумножать, то по крайней мере хранить и оберегать фамильное состояние, пользуясь поддержкой многочисленных кузенов и советами «старой гвардии» — своих друзей из ПСВ.

Но сейчас Вирджиния интуитивно чувствовала, что не грех сунуть нос в дела мужа. Если произойдет неслыханное, а именно — развод, то ее властный и дурно воспитанный зять по милости Джеймса может оказаться причастным к их финансовым делам. Это Вирджинию совершенно не вдохновляло. И для дочери, и для них всех было бы лучше чувствовать себя независимыми. Вирджиния не собиралась терпеть врага в качестве партнера по бизнесу, а если Кингмен разводится с Энн, он автоматически становится ЕЕ врагом.

Вирджинии уже намекнули, что Джеймс осуществил ряд крайне неудачных инвестиций, а Кингмен охотно пришел к нему на выручку. Но что именно он получил взамен? Вирджиния вздохнула и позвонила, вызывая Хука. Сегодня утром в разговоре по телефону Сайрус в своей обычной осторожной адвокатской манере дал ей понять, что «аврал» затянулся на несколько лет.

Сайрус был кофеманом, и Хуку следовало сварить кофе по излюбленному рецепту ее кузена. Она рассеянно подняла с кофейного столика еще одну реликвию — пулю прошлого века. Перед самым концом Гражданской войны янки использовали Боксвуд как госпиталь, а так как анестезирующих препаратов катастрофически не хватало и даже просто крепких спиртных напитков не было, многим из раненых пришлось «грызть горох» — проще говоря, терпеть, когда пули извлекались из тела посредством ампутаций и других тяжелых хирургических операций. Спустя много лет в боксвудском парке все еще находили пули с той войны.

«Грызть горох», молчать, стиснув зубы, когда тебя режут по живому, — на это испокон веков были способны все обитатели Боксвуда. Ей следовало своевременно научить этому и Энн, которая прямо-таки увядала час за часом, год за годом, после того как Кингмен увез ее и Энн II, по-мужлански именуемую им «Другой», в Нью-Йорк. Вирджиния почувствовала, как к горлу неудержимо подступает злоба. Когда-нибудь она ему отомстит — если, конечно, сейчас найдется хоть кто-то, кто сумеет защитить ее самое.

Хук принес кофе на серебряном подносе, нагруженном дополнительно четырьмя пухлыми нью-йоркскими газетами, которые Вирджиния начала читать с тех пор, как Кингмен с семьей уехал в этот город, разбив сердца трех разлученных друг с другом южных леди. Она подписалась на несколько нью-йоркских газет, чтобы быть накоротке с тем безумным миром, в котором жили теперь ее дочь и внучка. Открыв «Нью-Йорк таймс», она остолбенела. О Боже! На первой же странице она увидела Кингмена Беддла рядом с победителем конкурса архитектором Филиппом Гладстоном и новым мэром Нью-Йорка, официально объявляющим о согласии городских властей на строительство самого высокого в мире небоскреба, Беддл-Билдинга.

На черно-белой фотографии Кингмен стоял под руку с этой манекенщицей «Фифи»! Да как он осмелился, этот бессердечный тип, патологически падкий на саморекламу? Остается надеяться, что Энн еще не видела свежих газет. Нет, бедное дитя, вероятно, все еще спит. У Вирджинии хватило здравого смысла, чтобы собрать кой-какую частную информацию о темном прошлом Кингмена. Проблема, однако, в том, что использовать ее можно будет лишь в самом крайнем случае. После всего происшедшего вся та грязь, которую она откопала в биографии Кингмена Беддла, неизбежно падет на ее дочь и внучку, которая, как на грех, носит его имя. Так что лучше будет до поры до времени не ворошить грязное белье, по крайней мере — теперь.

Джеймс Рендольф-старший, все еще в купальном халате, спустился по лестнице как раз в тот момент, когда в дверь библиотеки вошел Сайрус Флеминг с кейсом и свернутой газетой.

— Нет, спасибо. — Сайрус отказался выпить обычную чашечку кофе и, пожелав доброго утра, поцеловал Вирджинию в подставленную щеку, так что мужу поневоле пришлось поцеловать другую. Цепкие глаза Вирджинии мгновенно разглядели шапку газеты, которую Сайрус держал в руке. «Нью-Йорк дейли сан»! Та самая, с ужасной рубрикой светской хроники, которую ведет некая Сьюки, расписывающая по часам жизнь ее дочери, словно та дешевая киноактриса. Читая эту колонку, можно было подумать, что Рендольфы только и делают, что загоняют своих лошадей на скачках с препятствиями, как Элизабет Тейлор. Вирджиния почувствовала, как на шее у нее запульсировала жилка.

— Что-то очень неприятное, если вы пришли так рано? — спросила она строго. Если возникла какая-то проблема, ее адвокат и ее муж должны были иметь варианты ее разрешения.

— Вирджиния, — сказал Сайрус резко и развернул скандальную страницу с рубрикой светской хроники, которую Энн обычно читала за завтраком в постели. — Если Кингмен в ближайшее время подаст на развод, у нас могут возникнуть очень серьезные проблемы юридического характера.

«Так, значит, развод», — подумала Вирджиния.

— Боже, как это пошло, но если это неизбежно… Разумеется, развод — это вопрос юридический. За такого рода услуги мы вам и платим. И если не ошибаюсь, платим по-королевски, — строго сказала она старшему из своих кузенов. — Дайте-ка взглянуть на эту газетенку.

Джеймс стал пунцовым и отвернулся к бару.

— Джеймс и ваш сын за последние пять лет истратили значительные суммы на различного рода инвестиции. Джеймс, полагаю, ты держал Вирджинию в курсе всех событий? — вопрос Сайруса был чисто риторическим.

Вирджиния села на диван, прямая и напрягшаяся, крепко стиснув руки, чтобы было не так заметно, как они трясутся. Если должна разорваться еще одна бомба, так пусть уж она будет наготове.

— Переходите к делу, Сайрус.

— Хорошо. Эти последние два проекта по развитию Восточного побережья лопнули, и фирма «Рендольф и сын» оказалась на мели. Был утрачен контрольный пакет акций, — сухо пояснил Сайрус.

Вирджиния кинула гневный взгляд на мужа. Если б только он занимался своими лошадьми и не лез туда, где ничего не смыслит!

— Вкратце суть дела в том, что Кингмен Беддл взял их на буксир, причем очень капитально.

— В чем тут опасность, Сайрус? Вы должны были все это продумать и взвесить. — Она посадила Скайлара на колени и поскребла за ошейником с такой силой, что пес взвизгнул и соскочил на пол.

— Кингмен оплатил долги. Под залог.

Джеймс оторвался от бара, где смешивал томатный сок с каким-то ликером.

— Мы перевели ему часть земли под Уоррентоном и отдали часть ценных бумаг.

— Вы передали ему часть ценных бумаг и почти всю землю… — Сайрус сделал паузу, то ли для эффекта, то ли не решаясь закончить фразу. — Кингмен Беддл владеет Боксвудом!

Вирджиния стала белой, как духи Боксвуда. Как можно сохранять выдержку в такие моменты, как этот?

И почти тут же в библиотеку ворвался Хук, сразу за ним — охваченная паникой Другая. Неужели они уже в курсе этих плохих новостей?

— Мисс Энн только что зашла в ванную и перерезала вены разбитой бутылкой из-под «бурбона».

«СВЕТСКАЯ ХРОНИКА» Сьюки

«Юг снова пал. Увы, ничто не вечно. Из заслуживающих полного доверия источников Сьюки узнала, что Бранящиеся Беддлы скоро собираются на охоту, но в прямо противоположных направлениях. Кингмена Беддла застигли выходящим из юридической конторы Рауля Фелдера, известного адвоката, специализирующегося на разводах. Вполне может статься, что изысканно-респектабельной Энн Рендольф Беддл, состоящей в браке с мистером Беддлом вот уже семнадцать лет, не доведется отпраздновать „чудные восемнадцать“. Она лежит, прикованная к постели, в своем фамильном доме в Боксвуде, штат Виргиния. Карменовская „ФЛИНГ!“ стала теперь „ПЭШН“ — „СТРАСТЬЮ“ Кингмена Беддла. Впрочем, привычные появления Кингмена под руку с восхитительной Флинг на публике временно прекращаются: журнал „Таун энд кантри“ планирует заснять супермодель то ли в Эквадоре, то ли на экваторе (а может быть, это одно и то же?). Представляете: Флинг, резвящаяся в пене волн в милом обществе морских львов с Галапагосского архипелага? Дорогие мои, не знаю как вам, а мне чрезвычайно интересно, чем будет скрашивать свой досуг лихой перекупщик, отважный флибустьер нью-йоркской биржи КИНГмен Беддл, пока его фаворитка-супермодель будет находиться в отъезде?»

Со своей внешностью проститутки — большими сосками, надтреснутым голосом, перекрашенными волосами, с неистребимыми замашками шлюхи из подворотни, она была его белой сукой, и он не мог без нее существовать. В комнате было темно, света хватало только на то, чтобы различить смутные очертания, но не детали.

«Алабама» сменилась «Комьями песка». Магнитофон выплескивал мелодии в стиле кантри и ковбойские песенки. Качество записи было отличным, а громкость — достаточно, чтобы заглушить шум, крики и стоны. Ее черные чулки-паутинка были прикреплены подвязками к поясу, а сама она, изогнувшись, в лихорадочном темпе обрабатывала рукой в черной кожаной перчатке предмет его мужской гордости. Когда она охватила губами его напрягшееся древко, смакуя и облизывая его языком, он кончил.

— Белая рвань всегда должна ходить с мужской спермой на лице, — заорал он на нее, извергая на ее милое личико жидкость. Даже ленивой, томной лунной ночью, как эта, Кингмен ни при каких обстоятельствах не взглянул бы на Тенди как на потенциальную жену, хотя соображал в такой же степени своим концом, как и мозгами — эти два первородных органа работали в тесном единении, так что впору было предположить, что они соединены одной артерией, правда, почему-то обходящей его сердце.

Она буквально пожирала его гладами, желая еще и еще. Вытерев кулаком лицо, она вновь втянула его член в многоопытный рот. С улыбкой на лице, полуопустив на манер Мэрилин Монро глаза и чуть прищурив веки, она мало-помалу привела свою игрушку в стоячее положение — в который уже раз за ночь. После этого она положила его мозолистые руки на внутреннюю сторону своих атласных бедер и, как только он вновь начал кричать на нее, обзывая белой рванью, своим ртом прижалась к его губам. Кингмен неизменно, с чуткостью дикого зверя, отвечал на каждый ее отлично отработанный развратный жест — в такие мгновения Тенди, как никогда, была неотразима.

Сжав его в себе, она поняла, как он жаждет ее. Ей показалось даже, что она чувствует его необходимость в ней. Одна из ее маникюрш как-то рассказала ей о признании, сделанном Мэрилин Монро в минуту откровения: единственной причиной, побуждавшей Мэрилин ложиться в постель со столькими мужчинами, было ощущение, что лишь в такие минуты она действительно нравится им. С Тенди происходило что-то подобное, только ей была ужасно необходима любовь одного человека — Кингмена. Ради нее она могла и убить.

Вот и сейчас он пробивал дорогу внутрь ее, как дикий лесной зверь роет дорогу в свою нору, расплющивая ладонями два розовых твердых полушария своей белой оборванки. Он никогда не смог бы проделывать такое с настоящей леди. Классическим половым актом не предусматривались эти дико раздвинутые ноги, а уж о том, чтобы предлагать партнеру свою задницу, и речи не могло быть.

Она была единственной, кто мог довести его до исступления своей звериной, не знающей никаких границ сексуальностью. В шутку она сказала ему однажды, что не может, к сожалению, предложить ему еще какие-нибудь отверстия. Но сейчас она довела его до извержения и взрыва такой силы, что он, не слыша себя, завизжал ей на ухо во всю силу своих легких, как древний грек на похоронах товарищей по оружию. Она лежала под ним и чувствовала, как он, все еще находясь в ней, погружается в теплый кокон томного забытья.

Тенди легко погладила его бедра и икры, и он издал слабое хрюканье — знак полного удовлетворения. Удовлетворение, и ни единой мысли о бизнесе в голове.

— Ты вытряхнула из меня все мозги, — прошептал он, все еще покрывая ее, как огненная лава каменную глыбу.

— Знаю, Карни. Я даже видела, как они рассыпались по полу, — сказала она, гладя его волосы, пока его тело все еще содрогалось в последних конвульсиях. Он все еще хотел ее.

— Да-да-а-а! — простонал он. — Я всего лишь безмозглый дурной, грязный оборванец. Правда?

При этом ему никак не удавалось стереть с лица блаженную улыбку.

— Эй ты, уличная шпана, — она игриво шлепнула его. — Никому-то, кроме твоей белой оборвашки Тенди, ты не нужен, никто тебя не хочет.

По крайней мере — его в роли Карни Эббла.

— Скажи об этом моей жене и невесте, — сказал он в полусне, уже путая реальность и грезы.

Невесте? Что имел в виду этот оборванец? Он не мог иметь в виду ЕЕ. Но кто тогда? Уж не эту ли его… подружку?

— Кингмен Карни Эббл! Какая еще невеста? — требовательно спросила она.

— Невеста? — Кингмен мгновенно свел воедино свои разбежавшиеся в разные стороны мысли. — Я, должно быть, имел в виду, что ты говоришь невесть что. Ты высосала из меня последние мозги. Совратила и сделала из меня безжизненный и тупой чурбан. Поди теперь, разбери, что значили эти слова. Тпру! Не злись. Никто не владеет мной до такой степени, как это удается тебе. — Он неуверенно ухмыльнулся.

— Если бы при этом ты еще не смотрел «налево»… — придавленная жаркой тяжестью тела Карни Эббла, Тенди с пылающим лицом бросилась в неравный бой, пытаясь в который раз победить каменное упрямство Кингмена Беддла. Она ненавидела, когда с ним происходили такие метаморфозы. В ее представлении это было чем-то вроде финала фильма об оборотнях. Она засмеялась своим грандиозным великодушным смехом, представив, как у старого доброго Карни отрастает шерсть и клыки и он превращается в монстра-магната Кингмена… в монстра-миллионера.

Он все еще находился под впечатлением от лучшего секса, который когда-либо знал. И так ВСЕГДА было с этой женщиной.

— Я бы хотел никогда не расставаться с тобой. — Он открыл один глаз. — Я всегда буду возвращаться к тебе, ладно? И у тебя ко мне не будет никаких претензий. Понятно? — Он приподнял обмякшую руку. — Ты все сделала потрясно. — Он мало-помалу приходил в себя. — Три маникюрных заведения… маникюрные центры Тенди… и я! О, да ты же магнатша!

Он отбросил сперва белую, затем вторую, не такую светлую прядь волос к ее плечам. Кингмен любил заниматься инвентаризацией своего хозяйства.

— А Флинг тоже? — дерзко спросила она и сдула волосы со щеки.

— Флинг — это бизнес. МОЙ бизнес. Не ТВОЙ бизнес. — Его глаза похолодели градусов на двадцать пять, став голубыми, как лед на полюсе. — А ты — мое удовольствие и мой друг. Ты — единственная, кто имеет меня, а ты даже не понимаешь этого.

Холодные глаза пробивали ее насквозь, как два лазера.

— Так-так, мой потрясающий мальчуган! Что ж, выходит, ты разводишься? — Тенди в волнении начала грызть ноготь.

— Я прихожу сюда не для разговоров. Разговорами я занимаюсь с Гейл Джозеф, Арни Зельтцером и Гордоном Солидом. Джойс даже снимает эти разговоры на видео. Разговоры — это то, чем я занимаюсь целый день, каждый день. Я разговариваю с моей сумасшедшей женой Энн и моей тещей. Я разговариваю с бухгалтером и шофером! — орал он. Тенди встала с постели на колени.

— Ты!

Он насупил мохнатые брови и закатил глаза для большего эффекта, но вместо этого глаза словно бы провалились, сделав его похожим на механического человека — экспонат с выставки.

— Ты и Пит Буль, — он ткнул в нее пальцем, — единственные в мире, с кем я могу НЕ разговаривать. Единственные существа на земле, понимающие меня. Разговор — это дешевка.

И он с удовлетворением уличного торговца, отлично разрекламировавшего свой товар, посмотрел на нее через плечо.

Тенди зачарованно глядела на него. Как и всегда, вместо нескольких слов она получила целую интермедию.

— Разговоры — это дешевка, — повторил он для вящей убедительности. В значительной степени это была правда. Он потянулся за рубашкой.

Временами ей хотелось подсыпать диазепама в его апельсиновый сок, чтобы он хоть разок задержался после того, как они кончат заниматься любовью. Если бы он подольше побыл с ней, он бы понял, насколько идеально они подходят друг другу.

— Ладно, а что же насчет Флинг? Она еще совсем молоденькая, так ведь? — Она принесла ему из коридора брошенные там брюки. — Ей, наверное, надо так мало свеч, что не заставишь весь именинный пирог?

— Она в законе. — Лицо у него было каменное — предостерегающий сигнал. Он напоминал енота, шипящего и фыркающего при виде опасности. Впрочем, он всегда разделывался с недовольством своих женщин очень просто — при помощи шляпы. Он просто надевал шляпу и покидал комнату, город, уходил на лыжах, уплывал на каяке, на пароходе на Новую Гвинею, в Европу — куда угодно. Он терпеть не мог что-то доказывать: ведь он всегда и неизменно прав. Зачем нужно что-то терпеть, за что-то воевать, когда можно запросто победить — уходя? Пускай другие парни думают о каких-то чувствах. Кингмен рубит канаты одним взмахом топора.

— Между прочим, сегодня в салоне только и разговоров было, что твоя жена Энн попыталась покончить с собой или, по крайней мере, имитировала такую попытку. — Тенди знала, эти слова оглушат его, но рискнула в надежде подпортить ему настроение.

— Нет, это была не симуляция. Порезы шли поперек вены, как вот тут, — показал он, застегивая запонки на манжетах, — а не вдоль нее. Доктор Корбин говорит, что она не кричала и не звала на помощь, так что это определенно было самоубийство. Ну-ка, расправь мне носовой платок, как ты это умеешь.

И почти тут же он оказался за дверью, так что Тенди не успела произнести ни слова.

Тенди почувствовала жалость к Энн. Она неожиданно поняла, что бедняжка Энн никогда не была ее соперницей.

 

7

Потемневшее от пота бледно-голубое трико Флинг переливалось при каждом ее движении. Осталось всего лишь двадцать пять приседаний, и тогда она сможет наконец обессиленно рухнуть на мат. Это была идея Фредерика — отправиться в Тампу, штат Флорида, на курорт с минеральными водами «Укромная гавань», прежде чем приступить к серии снимков в купальном костюме для журнала «Таун энд кантри». Флинг вовсе не желала выглядеть, как Эшли Адамс на обложке «Спортс иллюстрейтед», — безмерно грудастая, что-то вроде гигантской коровы.

Фредерик решил, что ей необходимо посвятить хотя бы недельку интенсивной аэробике и уходу за своей внешностью перед этой страшно ответственной серией снимков. А кроме того, не мешало бы исчезнуть на время из поля зрения публики, отвязаться от назойливых телерепортеров. Он не желал, чтобы Флинг заработала репутацию разрушительницы семьи — это был прямой путь к краху любой карьеры. Для Флинг будет лучше какое-то время совсем не видеться с Кингом. Она вполне сможет вернуться к огням рампы, когда страсти поутихнут. А потом, вдруг она за это время успеет позабыть о Кингмене Беддле?

Флинг должна была привести себя в форму для съемки четырнадцати цветных глянцевых фотографий на страницах журнала, и может быть, — всего лишь, может быть! — для снимка на обложке. Фредерик с радостью отправился вместе с Флинг на этот курорт с его подземными ключами, где куча других нью-йоркских манекенщиц по обыкновению приводят себя в форму перед фотосъемкой, а влиятельные вашингтонские леди, жены крупных политиков, проводят в тишине и покое неделю за неделей, качая пресс и разгуливая без косметики, завязав волосы в конский хвост: здесь они могут ходить без грима, одеваться, как студентки, и не бояться, что их узнает какой-нибудь журналист.

Фредерик посвятил все время водной аэробике. У него были свои собственные планы — решил привести в форму свои бедра. Флинг не поскупилась оплатить пребывание здесь своего лучшего друга, которого она так редко видела за последнее время. Она была так занята то с Кингменом, то рекламировала пену для ванн «ФЛИНГ!» в универмагах страны, то снималась, то вместе с телекомпанией И-Пи-Эй участвовала в движении «Сохраним котиков!», что почти не видела Фредерика. Фредерик, правда, тоже был занят — за ним с утра до ночи, НАХТ УНД ТАГ, царственно ухаживал элегантный немецкий барон Вильгельм Вольфганг фон Штурм. В любом случае Фредерик обещал Флинг организовать шоппинг-тур в «БЛЭК» С ПЯТОЙ АВЕНЮ, если барон в конце концов решит присовокупить его к своей империи. Забавное будет зрелище, когда они вдвоем разгуляются в знаменитом универмаге, дав волю своим покупательским капризам!

— Семнадцать, восемнадцать, — пыхтела Флинг, — девятнадцать, двадцать.

Она с облегчением вздохнула, вспомнив, что через несколько дней этому издевательству над ее прессом и прочими мышцами придет конец.

— Отлично смотришься, детка, — крикнул ей Фредерик, по грудь упрятанный в «НАУТИЛУС» — машину для водных процедур. — Когда твои божественные снимки будут опубликованы в «Таун энд кантри», ты еще поблагодаришь меня за эти мучения.

Флинг застонала. Иногда она мечтала, чтобы Фредерик не был таким перфекционистом. Она содрогнулась, представив, что устроит ей Фредерик, когда она заработает свою первую морщину. Неохотно перейдя к положенным перебежкам в полуприсяде для укрепления бедер и ягодиц, она все же добросовестно запыхтела, но вдруг остановилась, уронив руки вдоль тела.

— Что случилось, дорогая? — осведомился Фредерик, перебираясь к водному тренажеру для разминки ног.

— О, Фредерик, мне бы очень хотелось, чтобы ты был со мной на фотосъемках. Я бы тогда чувствовала себя гораздо лучше в этой дали, в разлуке… со всеми на свете. — У нее был потерянный вид. — Ты должен поехать. Тебе обязательно понравятся Галапагосские острова. Там есть все наши любимые животные: морские львы, черепахи… — Она взглянула, чтобы удостовериться, клюнул ли он на приманку.

— Но, дорогая, ты же знаешь, что на следующей неделе Вольфи предложил мне отправиться в свой фамильный замок, в Баварию, а раз Вольфи так хочет… В общем, я не собираюсь делать глупости.

— Как будто ты ими сейчас не занимаешься, — хихикнула Флинг, выпрямляясь после последнего шага в полуприсяде. Теперь снова за работу.

— Работа манекенщицы не знает перерывов, — вздохнула она.

— Ну, в конце концов, кое-кому из нас подвертывается за наши труды подходящий мужчина.

Фредерик опустил свои роскошные густые ресницы и с наслаждением сбросил нагрузки с голеней. Программа нагрузок и для него оказалась трудновата, но на следующей неделе он должен был выглядеть наилучшим образом — впереди была Германия. Предмет любования должен всегда сохраняться в наилучшем виде, чтобы на него всегда было приятно смотреть. В том мире, где жил Фредерик, это было правилом номер один. Вольфи тонко намекнул, что Фредерик сможет задержаться в замке подольше. Бавария! Там он никогда не был. Может быть, ему удастся покрасоваться в немецких ЛЯИДЕНХОЗЕН или в национальном баварском костюме?

— Когда будешь влюбляться в следующий раз, Флинг, выбирай холостого мужчину.

— Но, Фредерик, — проворковала Флинг, — если бы Кингмен не был женат, то я бы подумала, что он никому не нужен.

Иногда у Фредерика прямо-таки крыша ехала от простой, но чарующей логики Флинг. О, она даже сумела найти оправдание попытке самоубийства, которую предприняла жена Беддла! Хотя и переживала за нее всей душой. Это очаровательное создание даже представить себе не могло, что кто-то может пожелать себе смерти.

— Я останусь на весь день трупом, если немедленно не окунусь в этот голубой, зовущий к себе бассейн, — заявил Фредерик, выбираясь из сверкающей сталью и хромом машины. — И этот парнишка, тот, что дежурит в бассейне, без шуток очень мил.

— Фредерик, ты же сказал, что с этим завязано? Вспомни, ты же обещал мне!

— Смотреть — вовсе не предосудительно. Я всего лишь живой человек, ты же знаешь. — Он был кокеткой, не меньше, чем сама Флинг. — Собственно, меня пока еще официально не приглашали в Германию. Но, думаю Вольфи настроен очень и очень серьезно.

«Интересно, что можно считать серьезным в связи двух мужчин, — подумал Фредерик. — Свиданка по гроб жизни?»

— О, Фредерик, я бы так хотела, чтобы ты был счастлив. Я буду держать все пальцы скрещенными — и на руках, и на ногах.

— Подожди только, пока мы не окажемся в бассейне. Я не хочу, чтобы ты шлепнулась и расквасила свой всемирно известный носик.

Флинг и Фредерик, взявшись за руки, поспешили по коридору — гигантская кукла Барби и ее славный партнер Кен. Коридор был украшен полотнами и фотоколлажами бесконечно талантливого Майкла Фольбрахта, который когда-то приехал в «Укромную гавань», чтобы покончить с блестящей жизнью одного из самых знаменитых дизайнеров и стилистов. Он был автором платья, в котором Элизабет Тейлор объявила о начале церемонии инаугурации президента Буша, бывшего на тот момент всего лишь вице-президентом Бушем. ЭТО был вечерок!

Знаменитая Лиз категорически не желала — и заявила об этом самым недвусмысленном образом — портить свою прическу в виде черного артишока наушниками, которые соединили бы ее с телеаппаратной. Фольбрахта выслали в качестве парламентера для заключения «перемирия». Вскоре после этого он отбыл в тихий отпуск, чтобы восстановить силы… и не вернуться. Фольбрахт буквально-таки вдохнул новую жизнь в древнейший американский водный курорт. На территории «Укромной гавани» были открыты новые минеральные источники, и она превратилась в популярнейшее место отдыха самых знаменитых представителей мира моды и красоты, убегающих сюда из Нью-Йорка, чтобы сбросить вес, восстановить форму или просто разрядиться от тщательно скрываемой на людях, но тайно разрушающей их депрессии.

Флинг и Фредерик одновременно нырнули в чистую, прозрачную воду открытого бассейна, подняв целое облако брызг. Некоторые из менее красивых обитателей курорта подняли головы, вглядываясь. После нескольких показательных кульбитов в блестящей бирюзовой воде ослепительная парочка, похожая на двух играющих дельфинов, вынырнула у дальнего конца бассейна.

— О, Фредерик, так чудесно и так странно вновь оказаться с тобой рядом! Совсем как в старые добрые времена. — Флинг обняла его. Что бы она без него делала?

— Никакие не старые, а восхитительные новые времена, которым суждено стать нашей судьбой. — Фредерик твердо верил в астрологические приметы. Из гороскопа Патрика Уолкера он вычитал, что ему — а Фредерик был Близнецом — суждено в течение этого месяца стать баснословно богатым и перейти в ранг царственных особ. Именно к этому он сейчас и готовился. Как он любил цитировать чье-то высказывание, удача благосклонна к тем, кто ждет ее во всеоружии — духовном и телесном.

Откуда-то появился навязчиво предупредительный хозяин курорта. Обойдя бассейн, он присел у бортика и обратился к своим особо почетным клиентам:

— Может быть, вам что-нибудь нужно? Дополнительные полотенца, диетический хлеб или эвианская вода?

Сидя на корточках, он не отрывал глаз от двух очаровательных созданий, резвящихся в его бассейне.

— Ага. Пицца и мороженое, — пропела Флинг. — Этот сумасшедший мальчишка решил уморить меня. Такое впечатление, что он тренирует меня для Олимпийских игр, а не для фотосъемок. Сознавайся, Фредерик, что ты хочешь меня уморить!

И Флинг плеснула пригоршню воды ему в лицо.

Хозяин, качая головой и смеясь, пошел прочь. Два самых красивых в Америке тела качали мускулы и считали каждую калорию, и это здесь — посреди благообразно полных и явно страдающих от избытка веса гостей, при взгляде на которых приходила в голову мысль о ферме, где откармливают бычков на убой.

— Фредерик. — Флинг, прильнув к другу в зеленовато-голубой переливающейся воде бассейна, тихо спросила: — Ты не думаешь, что происшествие с миссис Беддл как-то связано со мной? Поверь мне, я лучше вообще перестану встречаться с Кингом, если кому-то от этого плохо.

— Нет, сердце мое. (Она была так красива на открытом воздухе в прямых лучах солнца!) Жена Кингмена страдает маниакальной депрессией, а кроме того, она хроническая алкоголичка.

Это было первое, что пришло ему в голову, и нельзя сказать, чтобы это было СОВСЕМ неправдой.

— О, хорошо. — Флинг прикусила губу. — Я бы не хотела жить с мыслью, что моя любовь к Кингмену побудила ее к самоубийству. Это же величайший грех, ты знаешь. Ничего ужаснее просто быть не может.

Слезы мешались с хлоркой, и вода стекала по ее лицу.

— Нет, моя радость, их брак зашел в тупик уже много лет назад, и она время от времени впадает в мрачное состояние, особенно после очередного запоя, налакавшись своего любимого «бурбона». — Он, разумеется, не стал утруждать Флинг рассказом о том, что таких, как Флинг, у Беддла было хоть пруд пруди.

— Знаешь, но я и в самом деле думаю, что это была с твоей стороны отличная идея: уехать на пару недель подальше от огней рампы, куда-нибудь на экватор, подальше от репортеров из «Нейшнл инкуайер» или от тележурналистов. К черту на рога, а точнее — в дарвиновский рай.

— Что бы ты ни говорила, мне приятно.

От ее озабоченности не осталось и следа.

— О, я жду-не дождусь, когда увижу гигантских черепах и синеногих птиц олуш. Я так волнуюсь! — Она вылезла из бассейна и подошла к краю трамплина.

— Погляди на меня! — Она стояла, смеющаяся, похожая на русалку — только с ногами. — Смотри, как я схожу с ума по Кингу.

И, сделав сальто через голову, она прыгнула с бортика в воду.

Гейл этим утром была важная и надутая, как павлин. Цифры! От них никуда не денешься! «ФЛИНГ» била все рекорды. Прибыль, которую принес новый аромат «Кармен Косметикс» только за эти четыре месяца, перевалила за отметку в тридцать миллионов. Если бы не короткие руки, Гейл обязательно похлопала бы себя по спине. Она добилась своего! Вытащила из шляпы кролика, родила на свет слона и убедила миллионы американских женщин сменить привычную парфюмерию на новую — и это на и без того уже перенасыщенном рынке! Она крутанулась на стуле и забросила ноги на стол — тот самый, за которым сидели когда-то Карл и Макс. Если бы на небесах имелся телефон, она обязательно звякнула бы старикам.

— Линн! — заорала она что есть мочи, поскольку терпеть не могла внутренних телефонов. — Тащи мою диетическую коку!

Не прошло и трех секунд, как Линн Беббит ворвалась в офис с заиндевевшей банкой «коки» в руках. Гейл Джозеф чувствовала себя сейчас самым счастливым человеком на свете.

— Подано, сэр! То есть, мадам президент!

Гейл засияла от слов ассистентши, как начищенный пятак.

— Скажи это еще раз, Беббит!

— Как вы желаете — из стакана или из банки, мадам президент? — нарочито подобострастно спросила ассистентка, прекрасно зная, что Гейл пьет только из банки, но тут же рванула из комнаты, чтобы ответить на шквал телефонных звонков в приемной. Что делать, Гейл Джозеф стала очень популярной леди!

Гейл вернула себе прежний титул президента «Кармен Косметикс». Кингмен был теперь председателем правления. «Пока еще был», — подумала она и глотнула своей диетической коки. Кингмен вынужден был отдать ей должное. Ему пришлось это сделать. «Кто еще на этом свете, — думала она, — мог превратить глупую курицу с коэффициентом умственного развития всего на десять процентов выше, чем у дебила, правда, грудастую и длинноногую, в хит номер один в парфюмерной индустрии?» Успех небывалый после ревлоновского «ЧАРЛИ»! А ведь они, постоянно напоминала она своему штабу, работали в условиях жесточайшего прессинга. Ей надо было вытащить девчонку из постели Беддла и выдать «на гора» рекламную серию журнальных снимков, сделанных великим, «премного-благодарен-Гейл-можете-с-эти-спокойно-ехать-домой» Валески, недоступным для остальных смертных. «Маршалла Валески, которому вы должны позвонить за месяц вперед, чтобы в итоге встретиться с его ассистентом», она в минуту крайней нужды сумела запрячь в телегу «Кармен Косметикс». И вновь, в который уже раз, вытащила из шляпы кролика — и старые долги из долгого ящика.

Линн сунула нос в дверь.

— Кристофер Клатцник и Ох-Уж-Этот-Боб хотели бы с вами встретиться. В час дня — нормально?

— Разумеется. Я никогда не устраиваю ленчей, когда сижу на диете, — ухмыльнулась Гейл.

Глаза Линн Беббит восхищенно округлились. Гейл садилась на диету только тогда, когда чувствовала себя совсем счастливой. Да и как не чувствовать себя счастливой? Теперь, когда каждая знаменитость считала своим долгом осчастливить мир новым ароматом: Барышников — «МИШЕЙ», Шер — «ДЕРЗОСТЬЮ», Катрин Денев — духами «ДЕНЕВ», Герб Альберт — одеколоном «СЛУШАЙ», — эта Флинг, никто, взявшаяся ниоткуда, дала им сто очков вперед. И это было делом рук Гейл! С этим грандиозным хитом она стала живой легендой в своей, казалось бы, ничем не прошибаемой сфере деятельности. А эти парфюмерные новинки не получили даже мировой известности. Все, правда, кроме «Пэшн» Элизабет Тейлор.

Свыше тридцати пяти миллионов долларов принесли маленькие пурпурные флакончики «Пэшн», сулившие покупателю грезы фиалковых глаз, украшенные драгоценностями пышные груди и романтические любовные связи. Тридцать пять миллионов за первые четыре месяца 1987 года — года их выпуска. Элизабет Тейлор и ее пурпурная «СТРАСТЬ» лидировали в этой гонке до… сегодняшнего дня.

У Гейл заурчало в животе, но ей так хотелось быть изящной, надеть что-нибудь элегантное на случай, если ей вручат премию «Фрейгранс Фаундейшн» — что-то вроде «Оскара» для парфюмерной индустрия, — а не напяливать на себя золоченый чехол для коров! Поэтому она голодала. Кроме того, она чувствовала себя счастливой, потому что была дома. Она оглядела свой старый кабинет, который Кингмен сперва отобрал, а затем вернул, кабинет, набитый ее личным барахлом — памятными вещами и текущими проектами: вот подставка для трубки Макса, вот мемуары Карла, пятнадцать лет назад набранные в гранках, но так и не опубликованные, а вот и последнее приобретение — «раскладушка» с новой серией фотографий Валески.

Тогда, полгода назад, все они — Линн Беббит, Кристофер Клатцник и Филипп Дюбуа — дружно выразили свое недоумение, когда она безапелляционно заявила, что никто из самых «горячих» и популярных фотографов сегодняшнего дня не сумеет создать достойный образ для нового карменовского аромата «ФЛИНГ!». Ни Энни Лейбовиц, прославившаяся захватывающей серией фотопортретов под лозунгом «Я это видела!» в «Америкен Экспресс» и дерзким фоторядом в журнале «Ярмарка Тщеславия». Ни Брюс Уэбер, дважды гений, создавший бисексуальную шараду «Кто есть кто?» для «ОДЕРЖИМОСТИ» Кельвина Клайна и запечатлевший для Поло-Ральфа Лорена и его фирмы спортивных клюшек «УЭСПИ» — «ОСА» мир игроков в поло и крокет, мир, полный двусмысленности, где все словно бы одеты в подержанную одежду с чужого плеча. Ни Герб Риттс, снявший рекламную серию для Джанни Версаче и подготовивший несколько лучших видеохитов для Мадонны. Ни даже Патрик Демаршелье, фаворит Филиппа, перенесший аристократический стиль жизни Кэролин Роум на рекламу новых моделей одежды, заново воссоздавший Ивану Трамп для обложки «Воуг». И — не герой дня Мэттью Роулстон, увековечивший лица обитателей Голливуда для «ИНТЕРВЬЮ», последние моды для «Харперс базар» и давший сверхрекламу для знаменитостей второго плана со своеобразным, всегда «солдатским» юмором.

Тогда, полгода назад, Арни Зельтцер, пожиратель цифр, прямо-таки застонал, когда Гейл объявила, что вылетает в Чикаго в «последней и решительной» попытке убедить недоступного для людей из внешнего мира Маршалла Валески в его почти шестьдесят лет смоделировать и заснять рекламную серию для аромата «ФЛИНГ!». Валески — Энгр фотокамеры. В его холодных, графических, четких работах царит элегантность, достойная древнегреческих ваятелей.

— Вы спятили? Он не снимает за пределами студии уже двадцать лет! Он никогда и ни за что не станет снимать на натуре! Он вообще не сумеет уловить дух этой модели, — кричал ей Филипп Дюбуа по дороге в аэропорт. Он вез Гейл в «Ла Гвардиа», поскольку днем раньше Кингмен отобрал у компании все ее автомобили. Заставить Зельтцера заплатить за авиабилет оказалось относительно несложно. Заставить же Валески сказать «да» — почти невозможно. Даже несмотря на то, что именно Карл Джозеф и Макс Мендель дали двадцатипятилетнему Валески возможность пробиться к известности, поручив тогда почти никому не известному фотографу сделать снимки для рекламы светло-вишневого лака для ногтей «Центральный парк». Кто не помнит карменовскую модель Дороти Ли, одетую в красное шифоновое платье из салона мадам Грэ? Она сидит в светло-вишневой коляске, а причмокивающий кучер в красном цилиндре везет ее вокруг пруда в Центральном парке. Кто, в самом деле?

Тем не менее Валески попытался оказать сопротивление Гейл, собравшейся взыскать по еще одному старому счету.

— Я не снимаю любовниц, — сказал Валески в своей дружелюбной, но отстраненной манере вести беседу. — Не переношу любовниц. И вообще не знаюсь с людьми, которые заводят себе любовниц.

Когда Валески не желал чего-нибудь делать, он говорил мягко и немного монотонно, словно декламировал стихи. Он взял в руки фотографию, которую Гейл привезла с собой.

— Что это такое? И это фотографии?

Вот так, двумя фразами пригвоздив известного мастера к позорному столбу, он надел на нос очки и вгляделся в серию фотографий молоденькой фотомодели. При этом он то и дело тряс головой, словно рассматривал снимки плейбоевских «крольчих».

— Не люблю большие груди. Это вульгарно, — мэтр был беспощаден. Гейл, подстроившись под его шаг, ходила вместе с ним взад и вперед по идеально белой, оснащенной самой современной аппаратурой студии. — И это губы? Они как два набитых кошелька. Почему они такие большие?

Двумя пальцами, словно боясь испачкаться, он вернул снимки Гейл, тем самым ясно дав понять, что здесь ей ничего не обломится. Но она пришла сюда действительно во всеоружии.

— Маршалл. — Гейл поглядела на него, как смотрит манекенщица после месяца диеты на сливочное мороженое с клубникой. Но она была всего лишь дьявольски отчаявшейся женщиной, пытающейся сохранить компанию своего отца. — Маршалл, не могли бы вы сделать для меня одну вещь?

— Давайте к делу, — сказал он, прекрасно понимая, что она сейчас выкатит ту самую светловишневую коляску из Центрального парка. Они вошли в святая святых студии, где и творил чародей по имени Маршалл Валески.

— Я просто хочу получить ваш автограф на снимке Брижит Бардо, который вы делали для «Лайф».

И она передала ему знаменитый снимок «французского сексуального котенка». Валески сделал его лет тридцать назад, сразу после того, как Бардо снялась в главной роли в «И Бог создал женщину» Роже Вадима. Это была всем известная фотография, на которой ББ неотразима — в клетчатой косынке и солнечных очках, с большими капризными губами и полной грудью, в коротких каприйских штанах, верхом на велосипеде. Валески улыбнулся. Намек был ясен. Он снял Бардо на натуре, где-то во Франции. Улыбка его стала еще шире.

— Это то, что я хочу. — Гейл уже не могла молчать. — Однажды вы уже это сделали. Теперь мне это нужно снова, только лучше.

Последние слова она произнесла в крайнем возбуждении:

— Только Маршалл Валески может сделать то, что может сделать Маршалл Валески.

Он сгреб со стола фотографии Флинг и с ходу начал прикидывать, сможет ли превзойти свое прежнее творение. Это был настоящий вызов. Его вызывали на состязание с самим собой, а это — нешуточный турнир. Когда же он наконец сказал «да», Гейл пустилась в пляс, подхватив под руку его ассистента-японца и напевая «Новое — это хорошо забытое старое».

Гейл каким-то внутренним чутьем ухватила главную тему девяностых:

…Ностальгия.

Линн Беббит объявляла входящих, как мажордом на аристократическом балу. Был час дня.

— Филипп Дюбуа! Кристофер Клатцник! Ох-Уж-Этот-Боб!

Каждый нес с собой по букету цветов и очередную «раскладушку» с фотографиями, целовал Гейл и поздравлял ее с номинацией на премию «Фрей» гранс Фаундейшн. Гейл тихонько подхихикивала.

— О, ребята! Мы же одна команда. Разве не так? Карменовская команда, немного тронутая, но чертовски талантливая. К чему все это? — Она отшвырнула цветы и сразу пошла к «раскладушкам». Ее маленькая команда набирала обороты и была готова к самым великим свершениям. Ничего общего с тем жалким зрелищем, которое они представляли собой пару месяцев назад.

— Между прочим, чтоб вы знали, главы конкурирующих фирм схватились за голову и срочно ищут себе подружек, именем которых можно было бы назвать хитовый аромат, — пошутил Филипп Дюбуа.

— О, так вот что делал Рикки Берковиц в ресторане «Рексиз» в три часа утра, — невозмутимо прокомментировала Линн Беббит. — Он искал модель для рифмы.

Все рассмеялись.

— Заткните глотки, ребята, — рявкнула Гейл. — Приближается легавый.

Это она разглядела в конце коридора Арни Зельтцера.

— Мисс Джозеф и все остальные, — Арни уселся на стул, — показатели по реализации оказались несколько лучше, чем я предполагал. Аромат «ФЛИНГ!» дал свыше тридцати пяти миллионов долларов за первые четыре месяца и мог бы дать еще больше, но мы не успеваем покрывать спрос. Все большие универмаги сделали повторные заказы, аптеки прямо-таки вымаливают новые партии товара. В особенности…

Он чуть заколебался.

— В особенности пользуется спросом пена «ФЛИНГ!»

— Ну, еще бы, — саркастически заметила Гейл, — вы-то финансировали презентацию всего лишь восьми флаконов духов.

— В день бывает до двух тысяч звонков по телефону 1—800 — ИR — FLING! — продолжал Арни. — Кингмен распорядился расконсервировать завод в Нью-Джерси, чтобы увеличить производство продукции на триста процентов.

— Благодарю тебя, Господи! — Гейл воздела руки к небу. Когда Кингмен распорядился свернуть производственные мощности, сделав первый шаг на пути к расчленению и ликвидации «Кармен Косметикс», это был самый черный день в ее жизни.

— Кингмен одобрил вашу смету на презентацию парфюмерии и косметики «ФЛИНГ!»

Ох-Уж-Этот-Боб заулюлюкал и затряс кулаками над головой.

— Мы добились этих результатов, имея всего лишь около четырехсот «дверей», — Арни перекинул страничку своего блокнота и заглянул на следующую. — Кингмен полагает, что при наличии у нас полутора тысяч «дверей» мы сможем утроить наши показатели.

— Каких «дверей»? — спросила Гейл. «Дверьми» в рабочем обиходе именовались универмаги и аптеки.

— Все «двери» «Кармен Косметикс», ну, и другие тоже, — невозмутимо ответил Арни.

Вот оно, ваше понимание дела, подумала Гейл. Ладно, на вас «Кармен Косметикс» не кончается. Она посмотрела куда-то вверх, будто надеясь, что Карл и Макс услышат ее. Эсте Лаудер получает тридцать шесть процентов в год с четырех миллиардов долларов, вложенных в специализированные магазины и отделы косметики в универмагах. По всей видимости, Кингмен Беддл решил, что он ничуть не хуже и может рассчитывать на то же самое.

Арни поднялся, чтобы уйти.

— Да, Гейл!

— Слушаю, Арни! — театрально весело ответила она.

— Кингмен сказал, можете пользоваться его личным самолетом для рабочих поездок мисс Флинг. — С этими словами он покинул кабинет Гейл. В коридоре его уже ждали представители «Беддл Ламбер Никорпорейтед».

— Будем аки птицы, — подмигнул Филипп Дюбуа.

— Надо ли понимать так, что Кингмен берет на себя обязанности организатора рекламного тура? — осведомился Кристофер Клатцник. — А я-то надеялся получить командировочные.

Кто-то из членов правления обязательно сопровождал супермодель в ее рекламных поездках по стране, где она выступала в ведущих универмагах. Слишком много было накладок, которые могли угробить все дело. Следовало предусмотреть наличие на складах достаточного количества продукции, настроение продавцов, ознакомить их с новейшими приемами продажи парфюмерной продукции. Каждому прибытию должна была предшествовать очередная рекламная серия в газетах, в каждом универмаге необходимо было припасти флаги, вымпелы и ковровые дорожки, выдержанные в цветах упаковки для аромата «ФЛИНГ!». Самого пристального внимания требовали витрины. Выставить на витрине для всеобщего обозрения аромат было, в общем-то, невозможно — запах, это не платье и не кейс, чтобы выставлять его на всеобщее обозрение. Для того, чтобы внедрить зрительное впечатление в сознание случайных покупателей за стеклом выставлялись большие, размером десять к одному макеты флаконов, наполненные подкрашенным спиртом, а сзади располагались фотографии и точные манекены Флинг в полный рост. Затем приглашались похожие на Флинг девушки, которые опрыскивали из спреев всех входящих и выходящих. Особую агрессивность проявляли девушки из блюмингдейловских универмагов, в то время как сотрудницы «БЛЭК» С ПЯТОЙ АВЕНЮ обязательно спрашивали сперва согласие клиентов. Так что теперь при случае можно было войти в магазин за парой носков для мужа, а выйти оттуда, благоухая, как французская проститутка.

— Ну, что скажете теперь, ребята? Как вам эти цвета? — Гейл указала пальцем на рекламные плакаты для косметического набора «ФЛИНГ!»

— У кого есть что сказать? Ох-Уж-Этот-Боб?

Тот развернул «раскладушку» с черно-белым снимком Флинг работы Валески. Гейл про себя ухмыльнулась. Она узнала оригинал. На Флинг был шиньон, отчасти скрытый клетчатой косынкой, подвязанной под подбородком. Портрет Бардо. Ничего, кроме ресниц, кончиков пальцев, прижатых к щеке, и губ, «больших, как набитые кошельки». «Валески, Валески, — подумала с усмешкой, — ах ты, гениальный старый ханжа!»

— Гип-гип! Гип-гип-ура! Я куплю все, что она продаст, — сказал Филипп Дюбуа. — Прямо-таки ощущаешь тепло дыхания на этих губах.

— Чики-чики, — согласился Кристофер Клатцник, всегда отличавшийся прагматизмом, — но как вы предполагаете продавать косметические КРАСКИ в черно-белом исполнении?

— Дальше дело компьютера. — Ох-Уж-Этот-Боб перелистнул «раскладушку». — Валески снял девицу в черно-белых тонах, мы же всего лишь раскрасили ей губы, ногти и ресницы.

Вторая фотография была идентична первой, за маленьким исключением — розовым цветом тронуты губы и ногти, а густо-черным — ресницы.

— Валески снял этот кадр в конце первой рекламной серии для аромата «ФЛИНГ!». Он схватил сам дух натуры, ее свежесть и естественность. Эта девушка в разгар веселья и флирта — именно то, что нужно для косметического набора «ФЛИНГ!». Так, при помощи компьютерной магии, мы сможем сэкономить время и деньги, из-за которых Кингмен нам глотку перегрызет, и все это при помощи только одной черно-белой фотографии. Публика уже распознает эту девушку, даже если она снята в черно-белой гамме, так что остается сделать акцент на косметических красках, которые мы стремимся продать. Никто из наших конкурентов не пробовал продавать губную помаду при помощи черно-белой рекламы, так что вновь «Кармен» окажется впереди эпохи всей.

Все одновременно закивали головами. Ох-Уж-Этот-Боб всегда был прав.

— Мы запускаем в продажу три основных краски: Ревниво-Розовая, Капризно-Красная и Томно-Телесная. Все три так или иначе ассоциируются с обольщением. В конце концов, мы сейчас торгуем сексом.

Гейл лучилась от счастья: они и на этот раз добьются своего! Кто устоит против этих новых оттенков помады, с такими провоцирующими названиями? А девушка на снимке? Само совершенство!

— Флинг настояла, чтобы в продукции не было животных ингридиентов и чтобы упаковка была безвредна для окружающей среды. В ее контракте есть особый пункт, где все это оговаривается.

Кристофер Клатцник ударил себя ладонью по лбу.

— Ну, конечно, чего не пообещаешь девушке, чтобы затащить ее в постель!

— Ага, — огрызнулась Гейл, — или если полагаешь, что проект все равно пойдет коту под хвост, поскольку компания, его выполняющая, вскоре должна прекратить свое существование. Продолжим.

— Взгляните! — Ох-Уж-Этот-Боб держался, как галантный рыцарь. — С этой девушкой в самом деле легко работать, и мне кажется, мы сумеем использовать этот пункт договора для того, чтобы на белом коне въехать в девяностые годы с их озабоченностью проблемами окружающей среды. Все экологи полюбят нас, как родных. Валески и тот без ума от нее, а ведь он никогда не любил здоровых и сексапильных баб.

За многие годы мэтр сфотографировал целую кучу девушек, и все они, как одна, были худы и бледны, словно смерть.

— Согласитесь: девушка изумительна, публика ее любит и мы на всем этом деле сорвали хороший куш. Если Беддл умудрился отыскать ее своим концом, как счетчиком Гейгера, то он свое получил, теперь дело за нами.

— Линн, расскажи всем, как нам повезло с тотализатором «ФЛИНГ! НОЧЬ НАПРОЛЕТ». Это в самом деле было великолепно, ребята, вы только послушайте.

— Поскольку Кингмен зарезал смету на «ПКТ» — приложение к товару, мы с Гейл пошли в Хадсоновский тотализатор и приобрели пятьсот секунд малой ночной серии. Это то самое время, которое обычно не выпросишь ни слезами, ни деньгами. А они нам отдали его практически за «здорово живешь». Мы напечатали на карточках «Флинг!» и запрудили ими магазины. И вот результат: «Блэк» с Пятой авеню звонит и требует новых, — только с ними ходят на тотализатор. Бетси Блюмингдейл засняли садящейся на «Конкорд» с такой карточкой в руке, ну, и все вы видели снимок в «Женской ежедневной моде», снимок Синди Кроуфорд и Ричарда Гира, отлетающих в Бразилию с карточкой в качестве единственного багажа. «РЕВЛОН» был бы в восторге от такой проделки!

Линн перевела дух.

— Из магазинов звонят и спрашивают, нет ли у нас набора для посетителей ночных ресторанов и клубов. Леди от пятнадцати до пятидесяти приходят и спрашивают, нет ли в продаже набора «ФЛИНГ! Флирт всю ночь напролет». Вероятно, они имеют в виду, что в таком наборе окажется все, что необходимо в таких ситуациях. — Она начала загибать пальцы. — Духи для обольщения мужчины, губная помада для страстных поцелуев, дамское белье, дезодорант «ФЛИНГ!» и — не упадите! — противозачаточное средство.

— Ну, на этот случай можно предложить разноцветные контрацептики, благоухающие ароматом «ФЛИНГ!» — пошутил Ох-Уж-Этот-Боб.

— Вернемся на землю, ребятки, — охладила Гейл своих сумасшедших сотрудников. Ее маленькие гении имели обыкновение при случае выходить за всякие рамки. — Продолжай, Линн.

— У меня в руках сводки из магазинов. Секретарши, домохозяйки, администраторши, на которых никто не зарится годами, — они уже успели позабыть само слово «любовник», — валом валят к прилавкам и требуют косметический набор «ФЛИНГ!». Кто бы мог подумать, что эта девчонка станет героиней для женской части нашей нации?

— Давайте пригласим сестер Уотни, пусть разработают и организуют выпуск косметического набора, а затем запустим его в продажу через все «двери», которыми будем располагать на тот момент, — сказал Филипп Дюбуа.

— Гейл, дорогая, один вопросик, — подал голос Кристофер — Кто стоит за Сьюки? Эта женщина одна стоит целой армии мужчин.

— Не знаю, — улыбнувшись про себя, ответила Гейл. — Может быть, она надушилась этой штукой и кто-то клюнул на нее?

Неожиданно для всех в комнату, как молния, влетел Кингмен, за ним, еле поспевая, несся Пит Буль.

— Как я погляжу, здесь вся «команда»? — Он сверкнул своей акульей улыбкой. — Как дела? Кстати, насчет бюджета…

Воцарилась мертвая тишина, и пятеро замерших от ужаса людей почти наяву услышали музыкальную тему из фильма «Челюсти», их всех посетило ощущение воскресшего кошмара полугодовой давности, когда Кингмен урезал им смету.

Глаза Кингмена холодно и проницательно скользнули по присутствующим. Он обожал держать людей в состоянии напряжения.

— Гейл. — Он остановился так внезапно, что Пит Буль врезался в него. — Мне понравилось, как вы организовали кампанию с «Флинг!». Дайте мне знать, если вам понадобится еще сколько-нибудь долларов.

С этими словами он пулей вылетел из комнаты, не успев даже заметить, как вытянулись лица «команды».

— Этот человек однажды сведет меня с ума. Он меня психом сделает, — трагически заявил Филипп Дюбуа и хлопнул себя по макушке.

— Нет, психом он уже сделал свою жену, поправил Ох-Уж-Этот-Боб. — Неужели не слышали? Она сейчас в этом самом заведении… ну, знаете для душевнобольных богачей.

— Порядок, ребята, хватит об этом. Слухи не помощник в реализации продукции, — одернула Гейл свою «команду». «В конце концов, — подумала она, покидая кабинет, — не все в этих слухах может оказаться правдой». Хотя Карл Джозеф то и дело повторял своей дочери, что аромат на десять процентов состоит из ингредиентов и на девяносто процентов из игры воображения «ФЛИНГ!» победоносно шествовала по стране, а впереди ее летел ураган слухов и домыслов. Окрутит или нет она одного из самых НЕпотребных людей Америки?

…Об этом наверняка знала только ее ПАРФЮМЕРША.

Эджимиер

Эджмиер — это не больница и не респектабельный курорт, но его посетители после нескольких месяцев, проведенных в номерах люкс, обитых толстыми коврами, в окружении донельзя внимательного персонала, начинали обычно чувствовать себя значительно лучше и впоследствии приезжали снова.

Доктор Корбин содержал в различных уголках страны четыре таких санатория для богатых, психически больных людей. Кингмен было выслал за Энн свой личный самолет «Гольфстрим III», чтобы побыстрее переправить жену в реабилитационный центр у подножья Голубых гор, но Вирджиния отвергла столь экстравагантное проявление заботы и отвезла дочь к месту назначения на «линкольне», за рулем которого сидел Хук.

— Вы все еще любите его? — спросил доктор Корбин свою пациентку.

— Люблю ли я еще Кингмена Беддла? — механически повторила она его вопрос, как будто в состоянии полной прострации. Энн лежала, растянувшись на обтянутом вощеным ситцем лежаке, в собственном уединенном солярии. Ее кожа была все еще столь неестественно бледной, что прямо-таки просвечивала в ярких лучах солнца, веселым потоком лившихся в комнату, а через ее исхудавшую ладонь, казалось, можно было видеть на просвет силуэты предметов.

— Как можно любить то, что пожирает тебя? — Она закрыла лицо ладонями. Запястья все еще были перевязаны, и раны до сих пор мучительно болели. Прошел месяц с тех пор, как ее вынули из-под капельницы в больнице и перевезли в Эджмиер, и сейчас Кингмен оплачивал доктору Корбину ее пребывание здесь.

— Он звонит каждый день, чтоб вы знали, — заметил доктор Корбин, выбивая трубку о край стола.

— Вероятно, хочет убедиться, что его деньги тратятся по назначению, — сказала Энн, сев и прижав коленки к груди. — Я не могу жить в его мире, вы же понимаете. Он кружится, кружится вокруг меня, и я никак не могу определить свое место в нем. Я как Алиса в Стране Чудес. Мне нужно очень-очень быстро бежать для того, чтобы просто остаться на том же самом месте, а ЕГО шаг с каждым днем все шире, шире, я не поспеваю… ну, да вы знаете. Мне начинает казаться, что он вот-вот закрутится, как ураган или тайфун, чтобы опустошить весь город, все побережье, а затем улетит в открытый океан и только там затихнет, как это обычно бывает с ураганами.

— Интересное сравнение, Энн.

— Он, кажется, никогда не устает и не взрослеет, — продолжала она. — Он не может дочитать книжку до конца, как вы знаете. Он совершенно не может сосредоточиться хоть на чем-нибудь. Джойс Ройс обнаружила это и заказала для него особый пульт. Когда он смотрит телевизор — вы этого себе представить даже не можете, — перед ним консоль с четырьмя экранами и он смотрит сразу на все четыре. Глаза так и бегают от одного к другому, от одного к другому. Он хочет все сразу. Он как самый голодный в мире мальчишка, я таких просто больше не встречала.

— Энн, вы осознаете, что с тех пор, как к вам вернулось сознание, вы не говорите ни о ком другом, кроме Кингмена? Неужели вам совсем не интересно, что с вашей дочерью, как она перенесла все эти потрясения?

— Энн — юная девушка. У нее еще крепкая, неизношенная нервная система. У меня нет. — Она произнесла это с экспрессией, неожиданной для человека, потерявшего половину крови и живущего последнее время на одних таблетках. — Я вообще не решила еще, хочу ли я жить дальше, чтоб вы знали.

Это звучало, как угроза в адрес доктора Корбина. Даже здесь Энн грезился легкий аромат первоклассных кубинских сигар из кедровой сигарницы, которую Кингмен держал у кровати, острый вкус тонкого вина «Марго» на его губах, вкус, от которого захватывало дух. И это несмотря на то, что она считала Кингмена Беддла одним из самых мерзких подонков, известных ей из истории, из тех негодяев, что промышляли среди прекрасного пола: Синяя Борода, Маркиз де Сад, а что до Бостонского Удушителя — так тот вообще мог приходиться ему двоюродным братом. «Оба пользовались для своих целей доверчивостью женщин, что само по себе — грех», — подумала она мрачно. Он их использовал и доводил до того, что они сходили с ума, впадали в депрессию, замыкались в себе, надламывались и душа их умирала тихо и незаметно для всего мира.

— Я чувствую, что часть меня уже умерла. Для меня всякий раз неожиданность, что утром я вновь просыпаюсь. — Голос Энн был еле слышен.

Доктор Корбин потер локоть и покрутил в руках трубку. Он был профессионально сосредоточен, но изнутри его грызла мысль, что надо принять еще десяток пациентов, прежде чем утром вылететь обратно в Нью-Йорк, в свой офис. Затем на деле предстоит выкроить время для пациентов в трех остальных санаториях, которые тоже были его собственностью: в Инглвуде, штат Нью-Джерси, Лейк-Форесте, штат Иллинойс, и еще в одном на Виргинских островах. Кингмен был его спонсором и фактически совладельцем санаториев в Инглвуде, на Виргинских островах, да и в Эджмиере тоже. Корбин лечил и ублажал богачей и знаменитостей, тронувшихся умом, и делал это вот уже тридцать лет. Он придумал эти центры, когда пациентов расплодилось слишком много — они жили теперь по всей стране. Эту идею подсказал ему Кингмен, и он же дал под нее несколько миллионов. Он был негласным партнером Корбина вот уже почти пять лет; Энн стала пациенткой славного доктора, как минимум, годом раньше. Доктор Корбин считал Кингмена Беддла финансовым гением, а гении всегда экстравагантны, ну, а если учесть, что Кингмен бывал груб сверх всякой меры, то, естественно, свести кого-нибудь с ума для него труда не представляло.

— Вы любите себя, Энн?

— Люблю ли я себя? — повторила она вопрос. Голос у нее то креп, то почти исчезал. — Люблю ли я себя? Можно ли любить себя, если тебя вообще никто не любит? Возможно ли такое в принципе? Или если у вас просто нет своего «я»? Думаю, я затерялась где-то в глубинах кингменовского «я».

Корбин нахмурился — первый раз за все время беседы. Затеряться в кингменовском «я» — крайне опасная ситуация для такой слабой, хрупкой женщины.

— Бросьте, Энн, у вас на редкость милое и очень талантливое «я». — Доктор Корбин черкнул в блокноте: доктору Кронски — завершить курс интенсивной терапии и устроить ежедневные прогулки по парку. Может быть, ей будет полезно присоединиться к одной из групп, слушающих птичье пение? Его боязливые пациенты там обычно начинали чувствовать себя лучше — им казалось, будто у них появились друзья или просто сочувствующие им. Правда, многие предпочитали оставаться в уединении, замыкаясь в болезненной безымянности.

Он лечил таких милых, впечатлительных «психов» во всех своих пансионатах. Однако Беддл позвонил ему и сказал, что хочет поместить Энн именно сюда, в Эджмиер, обслуживающий обитателей Вашингтона, заработавших нервное расстройство в стенах Белого Дома. Наполняемость Инглвуда, где в основном лечились богатые бизнесмены Нью-Йорка, была таким же верным барометром финансового климата на Уолл-стрит, как и индекс уровня жизни и бедности.

Самоубийства среди богачей бесили его. Трудно было проникнуться симпатией к персоне, пожелавшей оказаться мертвой. В таких случаях он, конечно, отдавал им весь свой профессионализм, но уж насчет расположения — увольте!

— Что ж, может быть, вы поступили совершенно правильно, подписав сегодня утром все бумаги о разводе. Теперь вы будете свободны. — Он раскурил трубку. — Кингмен этого не хотел, я знаю.

— Не хотел? — Энн была озадачена.

Не далее как этим утром дядя Сайрус и еще какие-то джентльмены принесли ей эти бумаги. Энн взглянула через большое окно на горное озеро со скользящими по его гладкой холодной поверхности лебедями. Ей очень приятно было смотреть на все это, слушать гусиный гогот и хлопанье крыльев. Эджмиер был истинным заповедником, и для дикой жизни тоже.

— Нет, — сказала она спокойно. — Уверена, именно этого он и хотел. Я ведь не могу делать то, что ему нужно. — Голос у нее вновь осел. — То, что ему хочется.

— А что вы хотите, Энн?

— Чтобы меня оставили в покое. — И ее взгляд снова устремился в окно, в безмятежность дубов и сосен, в ласкающую дымку, за которой виднелись зелено-пурпурные горы.

В замкнутом и жестоком мире шестнадцатилетних девочек-подростков, ограниченном стенами школы-интерната, новая ученица, прибывшая в середине года, стала главным предметом для шуток и издевательств. Энн-Другая Беддл, дочь Кингмена Беддла, стала у них кем-то вроде шута. К несчастью, она пришла в эту элитарную школу под своей фамилией.

Робкая, застенчивая, к тому же страдающая ожирением, она ненавидела и свою фамилию, и эту школу. С глубоко посаженными отцовскими серыми исступленными глазами, сразу обращающими на себя внимание, на бледном, по-матерински тонко очерченном лице, она была похожа на раненого олененка, готового в любую минуту сорваться с места и бежать прочь.

Об этой не уверенной в себе и немного пришибленной девочке судачили в курилке учительницы, а в столовой во время обеда она становилась предметом самых безжалостных и грубых выходок и шуточек со стороны подлых девиц-одноклассниц, регулярно читавших колонку Сьюки. Правда, особенно хорошенькие девочки, наоборот, завидовали ей, даже подлизывались: они мечтали заполучить автограф Флинг и надеялись, что у новенькой есть прямой выход на их кумира. Но после общения с поклонницами Флинг Другая еще сильнее хотела домой. Она вновь пропустила обед, притворившись усталой, и теперь в своей комнате рыдала во весь голос. Прямо напротив нее, над кроватью соседки по комнате Тэксн, висел громадный плакат с изображением отцовской подружки. На нем смеющаяся Флинг плясала в ярко-желтом бикини, бултыхая стройными золотистыми ногами в морской воде.

— Ненавижу тебя! И отца тоже! — сквозь всхлипывания сказала Энн II плакату, как будто тот мог услышать ее. Такие плакаты висели практически по всей общаге. Рекламный плакатище с изображением великолепной манекенщицы, повешенный здесь по настоянию соседки по комнате, явно забивал маленький, элегантный, выполненный с большим вкусом фотопортрет матери в овальной эмалированной рамке фирмы Картье: у Энн здесь был ее обычный, исполненный достоинства и несколько отстраненный вид. Другая заколотила маленькими, детскими кулачками по кровати и уткнулась лицом в подушку.

После первых, мучительных дней в этой школе, когда она отчаянно тосковала по дому, Другая твердо усвоила, что открытое проявление страха и горя лишь раззадоривает сверстниц, делая травлю совершенно непереносимой. И она научилась высокомерно-презрительно поджимать губы — манера, блестяще применяемая женщинами из рода Рендольфов, научилась держать свои чувства под контролем, создавать вокруг себя атмосферу холодного отчуждения, непроницаемой стеной отгораживаясь от всех, кто пытался сделать ей больно. Поэтому и плакала она, только когда была одна.

Еда — не страшно; все, что она не съела сейчас, она с лихвой возместит попозже, а пока, зарывшись головой в подушку, она рыдала и рыдала. Когда Банни Тэксн вприпрыжку вбежала в комнату из столовой, на ходу бросив клюшку для травяного хоккея на свою незастеленную кровать, опухшее лицо Другой все было сплошь в красных пятнах.

— Черт! Другая, что с тобой? — искренне ужаснулась соседка, Банни Смитберг Тэксн из Виннетки, штат Иллинойс. — У тебя что, аллергия? — разинула она от изумления рот. — Может быть, позвать воспитательницу?

Всеми пятью футами восемью дюймами своего роста она склонилась над толстой соседкой-коротышкой, вглядываясь в ее опухшее лицо.

Банни играла правой крайней в школьной команде по хоккею на траве, и Флинг была ее идолом. Благодаря ей комната насквозь провоняла дезодорантом «ФЛИНГ!», а по вечерам Банни в нижнем хлопчатобумажном белье (в пояс была вшита метка с ее именем) стояла под плакатом с изображением своей любимицы и принимала различные позы и требовала от Другой, чтобы та подтвердила ее сходство с оригиналом.

— Ага! — Другая на всякий случай еще раз вытерла глаза и тут же соврала: — Отец прислал омаров из ресторана «ЛЮТЕЦИЯ». А я совсем забыла, что у меня на них аллергия.

Она стала профессиональной лгуньей, и теперь, пожалуй, сумела бы обвести вокруг пальца даже детектор лжи. Ни единого проблеска чувств нельзя было заметить на ее лице. Перебросив ноги через матрац, она села на кровати, прямая как кол, руки сложены на коленях — любимая поза бабушки в критические моменты жизни.

— Ба, омары из «ЛЮТЕЦИИ»! Счастливица, ты просто счастливица, старуха! Кто еще в целом мире ведет такую захватывающую жизнь?

Банни небрежно швырнула свежий номер «Тайм» в сторону Другой, угодив ей в плечо. Это был номер, на обложке которого красовался отец Другой рядом со своим самым большим в мире офисом. Энн уже видела эту картинку — точно такой журнал лежал под ее смятой подушкой.

— Что за жизнь! Мать — на плантации или в ох-ты-ах-ты-каком санатории. Роман Шарлотты Бронте, да и только! Моей мамаше такое и не снилось. Неделя в каких-нибудь «Золотых воротах» — это для нее предел мечтаний. Ты, можно сказать, ближайшая подруга САМОЙ знаменитой во всем целом мире манекенщицы, которая к тому же работает у твоего отца, которого «Тайм» помещает на своей обложке. Господи Боже мой! — Банни никогда не умела последовательно излагать мысли — качество, которое в ее взрослой жизни мужчины, пожалуй, найдут очаровательным.

— Яхта, чтобы плавать в открытом океане. — Она приложила руку к глазам, как будто всматриваясь в линию горизонта. — Эх, единственное место, куда я могу пойти, — клуб «ОНВЕНЦИЯ». Ну, пофлиртовать со швейцаром да поглядеть, как мои родители играют в гольф друг с другом.

Банни драматически развела руки, словно только что объявила, что ее родители находятся в списке особо опасных преступников, которых разыскивает ФБР.

— Ладно, что-то я заговорилась! — Она стащила свои белые носки-талисман, которые приберегла для игр, потому что в них ей всегда везло, и тут же запихала их обратно в бутсы от «УЭСПИ», чтобы они держали свой фирменный носок.

* * *

В последние выходные Эджмиер был полон запахов пробудившейся земли, свежеподстриженной травы, дубовой, ивовой и сосновой коры, набухшей после весеннего дождя, смешавшихся с пьяным ароматом распустившихся глициний и расцветшей сирени. Ей пришлось ехать пригородным поездом, поскольку никому в ее баснословно, астрономически богатом семействе не пришло в голову, что она может нуждаться в деньгах. Ни бабушке, ни дяде Сайрусу, ни адвокатам, занимающимся маминым разводом, ни папе, ни дяде Джимми. Только Джойс Ройс прислала конверт с аккредитивами. Пришлось просить Родни, сына Евы, встретить ее на станции «Эмтрек» и отвезти на выходные в Эджмиер. Как водится у Рендольфов, у нее было вдоволь земли, зато наличных — кот наплакал. В школе она пробавлялась лишь благодаря финансовой поддержке Банни, благо ресурсы у той были на удивление обширны. По большому счету, Другой повезло с соседкой, которая искренне считала, что вся дерганая и удручающая жизнь Другой полна «сумасшедшей романтики». Слово «сумасшедший» в приложении к их семейству означало, по-видимому, нечто достойное восхищения. Насчет «романтики» можно было поспорить: Банни почему-то воображала, будто Боксвуд — это Южное издание романов Шарлотты Бронте, где толпы героев целыми днями верхом охотятся на болотах. Но что касается сумасшествия, тут уж она попала в точку. Мать Другой временно объявили сошедшей с ума с тем, чтобы Вирджиния могла заменить дочь на бракоразводном процессе. Дед же, несмотря ни на что, целыми днями беззаботно скакал на лошади и охотился, облаченный в пурпурный плащ с бархатным подбоем — ни дать, ни взять персонаж из романа Филдинга «История Тома Джонса, найденыша». Дядя Джимми по-прежнему крутил шуры-муры с молодыми конюхами, тщетно пытаясь удержать это в секрете. А отец — она свирепо взглянула на самодовольно красивое лицо, взирающее на нее с обложки, — он, видите ли, занят строительством высочайшего в мире небоскреба. Такого высоченного, что для контроля над завихрениями воздуха, возникавшими вокруг этой махины, были приглашены инженеры из какой-то там особой канадской фирмы. Сумасшествие как образ жизни. Теперь и она сама частенько задумывалась над тем, суждено ли ей самой загреметь в положенное время в Эджмиер или она избежит этой участи.

— Э, наш интернат не особо-то отличается от Эджмиера, — сказала ей Банни, когда Другая вернулась в школу, мрачная и подавленная. — Только нам еще нужно делать уроки.

И тогда Другая по холодному размышлению смирилась с жизнью, с этой жизнью, состоящей из лучших элитарных школ-интернатов, частных колледжей, загородных клубов и, вполне вероятно, из самых дорогих «психушек» для сумасшедших и незадачливых самоубийц. Что делать, такой получается расклад.

Другая подавила вздох. Она привезла с собой несколько картонных коробок с жареным цыпленком и чизбургерами из «Стаккиз». Она с Родни, сыном Евы, ныне работающим ассистентом окружного прокурора в Нью-Йорке, но навещавшим в те дни своих дома, заходили в «Стаккиз», чтобы перекусить перед обратным поездом.

— Мать, кажется, не узнала меня, — заплаканная и подавленная, сказала она Родни, а потом поделилась с ним соображениями о том, что ждет ее дальше: ее семейство и ее жизнь — это что-то вроде романа, который время от времени снимают с полки, смакуя, перечитывают, смеются, плачут, но никогда не воспринимают всерьез. Если это сделать, то сойдешь с ума.

Ну, а коль Другая решила все-таки жить жизнью из романов и пьес Уильяма Фолкнера, Ибсена, сестер Бронте и Джудит Кранц, ей нужно в совершенстве выучить свою роль. Она достала обложку «Тайм» с Кингменом Беддлом и Филиппом Гладстоном и прикрепила ее к стене над своей кроватью. Играй лучше всех — тогда тебя никто не переиграет.

— Банни, этим летом отец отправляется на своей яхте к островам Эгейского моря и хочет, чтобы я поехала с ним. Почему бы тебе не поехать с нами в качестве моей подруги? Хочешь?

— Хочу ли я? Хочу ли я, чтобы меня высадили на острове, где Одиссей ослепил циклопа? Банни чуть не задушила в объятиях свою новую лучшую подругу. Пожалуй, она останется соседкой Другой и в следующем году и приложит все силы к тому, чтобы защитить бедняжку от этих сук-девчонок. — На «Пит Буле» к сказочному Греческому архипелагу, с восхитительным Кингменом Беддлом и, может быть, с суперзвездой Флинг! Вот это да!

Банни решила немедленно сесть на диету. Мельком взглянув на свою новую лучшую подругу, она решила заодно посадить на диету и Другую. О-го-го, она еще сделает из нее конфетку!

В этот день Другая приняла два важных решения относительно самой себя. Как одной из героинь романа, ей надлежало жить по законам этого художественного действа, но!..

Она поклялась, что попытается не сойти с ума и при этом никогда, никогда в жизни — на глаза набегали слезы при мысли о матери, беседующей в Эджмиере с утками, оленями и цветами, но при этом безучастно отмахивающейся от своей родной дочери, — она никогда и ни при каких обстоятельствах не возьмет в рот ни капли спиртного.

«СВЕТСКИЕ НОВОСТИ» Сьюк

«Кинг и Флинг не допущены в няк»

«Вездесущий и, казалось, несокрушимый Самсон нашего Вавилона получил первый удар судьбы. Окаменевшая в своих традициях верхушка Нью-Йоркского яхт-клуба отказалась принять Кингмена Беддла в члены лучшего в стране клуба такого рода. „Пит Буль“ пришвартовался рядом с „Челонией“, владельцем которой вот уже несколько месяцев является Генри Клэй Фрикк II. Но Кингмен всегда обладал способностью обратить плохую новость в хорошую, из соломы сделать золото. Чтобы представить свою роскошную, длиной в сто шесть футов яхту, самый экстравагантный морской дворец со времен знаменитого барка царицы Клеопатры, пока еще формально принадлежащий саудовскому принцу Халиду Вин Сандару, Кингмен пригласил Робина Лича и всех его телезрителей совершить на борту его „Пит Буля“ в рамках восхитительной и блестящей телепрограммы „Из жизни богатых и знаменитых“ блиц-круиз. Кроме того, „Кармен Косметикс“ в приложение к своей знаменитой парфюмерии „ФЛИНГ!“ предлагает билеты лотереи, главным призом которой станет проездка вокруг острова Манхэттен с самой великолепной в нашем Вавилоне парочкой — Антонием и Клеопатрой наших дней. Все, кто захочет принять участие в лотерее, поспешите в ближайший универмаг, найдите прилавок фирмы „Кармен Косметикс“ и там вы узнаете обо всем подробно».

— Как они посмели НЕ пустить меня в Нью-Йоркский яхт-клуб? — Кингмен рвал и метал. — Что они о себе воображают? Э-э, моя лодка больше и лучше, чем все их чертовы каноэ, вместе взятые. И длиннее, кстати.

Он хлопал дверьми и вообще вел себя как пятилетний ребенок, у которого отобрали любимую игрушку. Пит Буль звериным чутьем уловил, что дело пахнет кровью, и его и без того свирепая морда приняла совершенно дикое выражение. Джойс Ройс бегала то за собакой, то за хозяином, пытаясь успокоить и утешить обоих. Она-то знала, что это утро будет лишь «одним из многих».

— Взгляните-ка, Кингмен! Я это как увидела, так сразу велела в рамочку и под стекло. Взгляните, разве не потрясающе? — Она взяла со стола обложку «Тайм» в двойной серебряной рамочке от Балгери и украдкой бросила псу «СНОСИДЖ». Пит Буль проглотил собачью «свинину в оболочке» не прожевывая.

Кингмен замолк на полуслове и с восхищением смотрел на фотографию, где он и Гладстон стояли возле архитектурного макета Беддл-Билдинга. Тот со своим голубым, серебряным шпилем, устремленным в небо, выглядел, как небоскреб из фантастического фильма о будущем. Филипп Гладстон, профессор архитектуры Йельского университета, первый лауреат «Притцеровской премии по архитектуре», автор пяти десятков зданий и почетный член неменьшего числа общественных организаций, спланировал Беддл-Билдинг как современный собор. Современный памятник коммерции, устремленный в стратосферу.

— Взгляни на меня! Скажи, разве у меня не потрясный вид? Хм, ха! — Он постучал пальцем по стеклу. — Это обложка «Тайм», чтоб ты знала, а не какой-нибудь там сраной газетенки. Эту штуку люди действительно ЧИТАЮТ. А те, которые не читают, наверняка смотрят здесь картинки!

Он покивал с видом знатока. Джойс покивала в такт ему.

— Я парень с обложки. — Глаза у него сияли. — Совсем как Флинг.

Он прямо-таки светился изнутри.

— Однако у Гладстона вид неважный. Тебе не кажется, что на моем фоне он смотрится бледно? Его голый череп рядом с моей кудрявой шевелюрой — по-моему, в этом дело. Фу, он выглядит, как столетний старик. — На лице у Кингмена появилась озабоченность. — Слушай, а он не помрет ли раньше, чем закончит мой небоскреб, а?

— Да нет, Кингмен. У него здоровья больше, чем у нас всех, вместе взятых.

— Хм, хм. Но лучше, если бы на обложке были только я и мой небоскреб. Слишком много лиц для одной фотографии. Известно ведь, что журналы покупают по обложке. Им нужно было вырезать его. Чтобы только я, макет и дата — 17 марта. — На лбу у него пульсировала жилка. — Со мной одним обложка вышла бы в тысячу раз лучше. Я один, прелестный ирландский парень в день Святого Патрика! Бьюсь об заклад, я и — как-это-там-его-имя, который объехал Хайнца? — два самых везучих ирландца в мире.

Джойс давно уже перестала удивляться незамысловатым шуточкам Кингмена. Он был канадцем, который хоть и провел какое-то время на Юге, но во всех своих проявлениях оставался чистокровным чернявым ирландцем.

— Ревность, — продекламировал он, как черноволосый, сероглазый актер, вошедший в роль Гамлета, — эти говнюки из яхт-клуба всего-навсего ревнуют. Когда последний раз кто-то из тех, у кого предки были голландцами, хоть самим Ван Ренсейлером, видел себя на обложке журнала «Тайм»? Я отвечу когда: триста лет назад, вот когда. Пока они не просадили все свои денежки. Ладно, пусть хоть повесятся от зависти на своих мачтах, я за них гроша ломаного не дам. Закажи Эджмиер. Посмотрим, как там Энн.

Он важно прошел к столу.

— Я уже звонила. Ей сегодня лучше.

— Что она сейчас делает?

— Энн в данный момент кормит уток в парке, — прочитала она по записной книжке.

— Энн в такую рань на улице и кормит уток? Моя Энн, которая до полудня не открывала шторы, ни свет ни заря гуляет в парке? Выходит, я оплачиваю сейчас завтрак этих проклятых птиц. В Нью-Йорке у нее было несколько лучших в стране верховых лошадей — и не ездила, а сейчас… Может быть, это просто утка? — и он пихнул Джойс Ройс в бок, заливаясь смехом, довольный своим каламбуром.

— Ох! — Джойс явно не подходила на роль спарринг-партнера, а Джо Мерфи, тренер Беддла, должен был прийти не раньше одиннадцати.

— Кингмен, разговор с Итоямой заказан, Токио на проводе.

— Конечно, конечно. Скажи ему, чтобы подождал минуточку и не вешал трубку. Ты послала Энн розы? Те, чайные, которые ей нравятся?

Джойс кивнула. Это у нее было записано.

— А Другая? — он обошел стол, двигаясь к телефонам.

— Другая пишет полугодовую контрольную о кашалотах. Судя по голосу, она какая-то раздраженная, видно, не в духе.

— Кашалоты? Позвони директору Музея истории природы, и пусть он факсом перешлет все, что ей нужно. Они у меня в должниках. Я только что заплатил им за реставрацию какой-то там… голубой рыбищи, которая подвешена к потолку… Алло, охио-исао, что вы сказали? Муши-муши, — он подмигнул Джойс и показал ей: все О'кей. Он получил заем.

— ……. — Он говорил деловито и четко. — Буду ждать нашей встречи в Японии. — Повесив трубку, он звонко чмокнул Джойс в щеку. — Мы получили заем, Джойс. При годовых на четырнадцать процентов меньше, чем просили в «Сити-корп». — Он был весел и беспечен. — Телекомпания у нас в кармане. Пригласи сюда Арни и соедини меня с братьями Солид.

Часом позже голос Джойс зазвучал по интеркому:

— Кингмен, я отвлеку вас на минутку.

— Да. — Его голос, как всегда, по телефону, был мягок, тон предупредителен.

— Звонила Тенди, была очень расстроена.

С чего это ей быть расстроенной? Он ей не давал для этого никакого повода.

— Расстроена? Почему расстроена?

— Ее ограбили. Обчистили квартиру.

— Пусть свяжется со мной по телефону.

— Итак, я слышал, у тебя побывали взломщики? — Голос Кингмена был обезоруживающе мягок, он мог успокоить любого.

Но только не Тенди — она была в истерике. «Такое впечатление, что она держала в своей квартире Рембрандта», — подумал Кингмен.

Она рыдала по телефону в голос:

— Кингмен, они распотрошили всю квартиру. Побывали везде. Все мои ящики вывернуты, лампы разбиты.

— Успокойся. Я куплю тебе новые ящики. Что они взяли? — Он был само сочувствие.

— Они обшарили все углы, перетрясли все мое белье. Такое впечатление, что они хотели поиздеваться… Была полиция. Копы сказали, что они целенаправленно что-то искали, о чем знали заранее. — Она с трудом удержалась, чтобы снова не зарыдать. Слава Богу, они не взяли ее магнитофонных записей: те были упрятаны в кассеты с надписью «Барбара Стрейзанд».

— Хорошо, хорошо. Они учинили погром. С этим мы разберемся, и дом будет снова, как конфетка. Они взяли что-нибудь ценное? Деньги, например? — Кингмен все еще пытался понять, для чего взломщикам понадобилось проникать в ничью квартиру на Третьей авеню.

— Очень странно, но они не взяли никаких денег. Они взяли вещи.

— Какие вещи, сладкая моя?

— Совсем немного. — Она все еще колебалась: сказать ему или нет. — Они взяли кожаные наручники, те, которыми МЫ пользуемся для игр, и фотографию в рамке.

— Что за фотография?

— Твою, ту, что ты подписал для меня. — Она начала перечислять еще какие-то личные вещи, но он уже не слушал. Черт, зачем он подписал эту проклятую фотографию?

— Сообщи мне имена «фараонов». — Его голос звучал раздраженно.

— Что?

— Имена «фараонов», которые приходили к тебе в квартиру.

— Погоди минутку. Один из них дал мне визитную карточку. — Кингмен ждал, пока она с шумом копалась в разгромленных вещах.

— Вот. Детектив Патрик Салливен, кражи и… погоди, — она прочитала вслух: — Сержант Буффало Марчетти, убийства.

Кингмен привстал на стуле.

— Ты что, убила взломщика?

— Нет, нет!

«Этот малый, Буффало, — хорошенький такой», — подумала она про себя.

— Пресвятая задница! Я тебе позвоню через минуту. Мне нужно ответить на срочный звонок.

Он подошел к окну. Надо было все обдумать, появляется «Тайм» с его портретом на обложке, и тут же кто-то крадет ЕГО портрет с пожеланиями Тенди с ее туалетного столика. Кто? Кому нужно знать обо всем этом? Надо получше разобраться во всех деталях этого дела. Именно сейчас, когда он договорился о получении займа от Мишимы! В мире, где он жил, не было места совпадениям и случайностям, и Кингмен это прекрасно знал.

Он позвонил своему приятелю в департамент полиции и договорился вечером пообедать в ресторане «У Патси» на Западной пятьдесят шестой улице.

— Джойс, можешь зайти?

Джойс и ее блокнот возникли в дверях, как по мановению волшебной палочки.

— Где Флинг?

— На Галапагосских островах, снимается для «Таун энд кантри». Серия снимков в купальнике для рекламы новых карменовских косметических красок. — Она знала обо всем этом, поскольку Флинг нашла время навестить ее в последнюю неделю пребывания в Нью-Йорке, куда приезжала для встречи с Гейл Джозеф. «Действительно очень славная девчонка», — подумала тогда Джойс.

— Когда она должна вернуться?

— Недели через две-три.

— Свяжись с Расти из фордовского агентства и выясни ТОЧНО, когда она должна вернуться, а лучше выясни точно, ГДЕ она в данный момент. Я хочу переговорить с ней.

— Но, Кингмен, она на корабле где-то в районе Галапагосских островов. Это все-таки не соседняя комната.

— Сумеешь, — сказал он и, развернувшись, двинулся к столу. — Сколько бы ни было островов в этих Галапагосах, отыщи ее. И… — Он задумался, но лишь на мгновение. — Разыщи доктора Корбина, он где-то в городе, и запиши Тенди к нему на прием на 10 часов утра. — Он сложил руки, как для молитвы. — Она очень расстроена, и это расстройство может прогрессировать. Пропиши ей ежедневные встречи с доктором Корбином в течение двух, нет, лучше трех недель. Кражи со взломом так плохо действуют на нервную систему!

И он подмигнул своей секретарше, референтше, конфидентке и второй матери. Стопроцентно преданному слуге. Неудивительно, что Джойс Ройс была самым высокооплачиваемым секретарем во всем Манхэттене.

Сейчас Джойс, однако, взглянула на него так, словно он спятил. Что же, выходит, он собирается еще и Тенди устроить прогулки с утками? Глаза Кингмена озорно сияли.

— Скажи Джеку, чтобы самолет готов был вылететь в любую минуту. Нам предстоит небольшое путешествие.

Он возбужденно потер руки и потянулся к телефону, чтобы собственноручно набрать номер Айры Сэкмена. Айра когда-то работал в юридической конторе Роя Коэна. Нужно было незамедлительно, не откладывая ни на минуту, оформить несколько официальных бумаг.

— Джойс. — Он помедлил, барабаня пальцами по столу. — Тенди совсем пала духом после этой кражи со взломом, надо хоть как-то поднять ей настроение, это самое маленькое, что мы можем сделать. Скажи Гейл Джозеф, что мы добавляем в серию новый лак для ногтей. Назовем его «Тенди… с чем-нибудь там…». Скажи это Гейл, но только, черт возьми, не жди, пока я уйду из офиса. Да, еще позвони Рону, он у Гарри Уинстона. Скажи ему, я сегодня закончу позже обычного… и главное — я не желаю прочесть обо всем этом в завтрашней колонке Сьюки!

 

8

Когда спускались по крутому стальному трапу, резануло соленым влажным ветром. Нагруженные, как мулы, вместительными сумками и баулами, битком набитыми купальниками, халатами, расшитыми бисером, экстравагантными головными уборами и прочим барахлом, два ассистента из редакции журнала торопились до пяти тридцати утра сойти с корабля на берег. Небо еще было чернильно-черным, только на горизонте слабо светилась тонкая бледно-серая полоска. Восход солнца на Галапагосских островах возле Экватора — лучшее время для съемок. Еще слишком рано и не поймешь, разродится ли умирающая ночь ослепительным сиянием экваториального солнца или тихо перетечет в занудливое, серое, облачное утро. Они рассчитывали на первый вариант: предстояло снимать Флинг в роли Богини Солнца. Ясное, сияющее небо — верная гарантия улыбки на лице их вечно напряженного и хмурого шефа. Если все пройдет «на ура», как это обычно бывает, когда снимается Флинг, вся команда фотографов сможет наконец перевести дух.

Погода оставалась пока единственным непредсказуемым фактором. Правда, снимки в любом случае получатся удовлетворительными, но, если будут солнце и безоблачное небо, Маркс, редактор специального проекта для журнала «Таун энд кантри», сделает нечто поистине незабываемое. Снимок, вроде тех, что включаются в антологии с твердыми обложками, создают автору репутацию и именуются «театром одного актера».

Эндрю Филипп Маркс Форрестер IV, которого все звали просто Маркс, склонился над своим коленопреклоненным фотографом, через его плечо проверяя, правильно ли выстроен кадр.

— Флинг, сдвинься чуть влево, — крикнул он, глядя на девушку через окошечко «полароида» — Это будет снимок на две страницы, открывающий номер, и нельзя, чтобы ты оказалась на сгибе.

Флинг лениво переместилась влево. Она уже давно усвоила, что Маркса никогда не следует понимать буквально и «чуть-чуть» означает «отойди подальше». Флинг была как во сне, она все еще не верила в это чудо. Она на самом красивом и на самом причудливом в мире архипелаге! И кругом ее любимые симпатичные зверюшки — ведь влюбленные пары из мира животных избрали это место своим Диснейлендом! Такого она не видела даже в своем любимом географическом телешоу!

С утра пораньше, еще до съемки, Флинг высмотрела на белой песчаной косе штук двадцать гигантских морских черепах с зелеными панцирями, бессильно лежащих у кромки воды после ночного путешествия на сушу, где эти дурехи снесли и бросили свои яйца, совсем не соображая, что любой может их разбить. Потом Флинг заприметила морского льва, так смешно потягивающегося после сна, что она расхохоталась. И тут же синеногие олуши начали кричать «уок! уок!» и вперевалку двинулись к ней. Да, это уж точно была любовь с первого взгляда! А пингвины! Флинг всегда думала, что они живут на Южном полюсе, но эти одетые в смокинги маленькие человечки плавали здесь на спинках, кайфуя после предрассветного лова. Что ни животное — то чудо! Такие милые мордашки! «Жизнь прекрасна!» — решила Флинг, послала пингвинам воздушный поцелуй и помчалась на съемку.

«На этом острове есть все, даже вода теплая», — блаженно думала сейчас Флинг, наполовину погрузившись в море. Она терпеть не могла, когда ее заставляли излучать тепло и принимать сексуально-солнечные позы, в то время как вода — ледяная, небо обложено тучами, а ее соски прямо-таки каменеют от холода.

Флинг взглянула на берег, где один из ассистентов копался в горе купальных костюмов, выискивая тот роскошный, белый, расшитый жемчугом, который Маркс выбрал для следующего кадра. Прочая «амуниция» была сложена в огромной черной шляпной коробке: целая куча потрясающих тюрбанов, сомбреро и прочих шляп, созданных специально для Флинг — «Богини Солнца». Вокруг, на соломенных циновках валялись груды выточенных из бальзамного дерева змей из Перу, резных индийских щитов и подносов, похожих на банановый лист, с острова Бали. Все эти вещи, собранные за много лет или только что закупленные в Нью-Йорке, Маркс упорно таскал за собой для съемок на натуре: вдруг понадобится добавить какой-нибудь особый штришок? Этими штришками были эффектно отмечены все его фотосерии. Маркс, пожалуй, был единственным в своем роде редактором иллюстрированного журнала, который даже в Шампань отправится со своим шампанским.

Что касается Флинг, то ей оставалось только надеяться, что сегодняшняя съемка окажется легче, чем та причудливая экстравагантщина, которую Маркс устроил вчера. О Боже! Ее поставили в золотых босоножках на высоченных каблуках прямо на самый край стены инкского Храма Солнца в Инга-Пирке. Шитое золотом платье от Боба Макки весило, наверное, тонну, но этого Марксу оказалось мало: он велел взгромоздить ей на голову еще и золотой тюрбан — произведение искусства от Эрика Джейвитса, футов этак пять высотой. «Если ветер дунет чуть посильней, я, пожалуй, превращусь в Летающую Жрицу, — с ужасом подумала Флинг. — Никто не понимает, как опасна порой работа фотомодели. Сперва замучат физическими упражнениями для поддержания формы, затем чуть не угробят на натурных съемках! Попробуй-ка держаться беспечно и интригующе-соблазнительно, когда чуть не падаешь с крутого обрыва, стоя в своем полупрозрачном шифоновом платье на ветру, скорость которого не менее пятидесяти миль в час, и при этом нужно, конечно, улыбаться, улыбаться и улыбаться!»

На вчерашней съемке, например, вокруг нее толклись десять парней в инкских набедренных повязках, в пелеринах и с коптящими факелами, так что Флинг думала только о том, как бы сдержать неодолимый кашель. Был момент, когда ей показалось, что она задохнется в этом дыму от факелов и дымовых театральных шашек. А Маркс совсем позабыл про нее: он отчаянно жестикулировал, вскакивал, приседал, пытаясь втолковать индейцам-инкам, нанятым по его же настоянию, что они должны делать. Очень добросовестные ребята, но ни бум-бум по-английски, а Маркс ничего не петрил в инкском… или как он там называется?

Смутные очертания храма закачались у нее за спиной, когда Флинг, пытаясь не потерять равновесия, встала на ноги и воздела руки к небу, приветствуя солнце. Щелк! Повторим еще раз? Щелк! — и съемка закончилась. Столько трудов и все это ради одного-единственного снимка. Флинг лишь молила Бога, чтобы ассистенты фотографа и в этот раз не забыли вставить в камеру кассету с пленкой.

Гарсиа окликнул ее с берега, чтобы приготовить к сегодняшней съемке. А она-то рассчитывала, что у нее будет время поиграть с морскими львами. Как только они высадились на острове, гид-натуралист предупредил, что ни до одного животного нельзя даже дотрагиваться, но Флинг рассудила, что это совсем не значит, что животные не могут сами коснуться ее. Еще он сказал, что детеныши морских львов необыкновенно любопытные и обожают приключения, поэтому запросто могут укусить за ласты, если будете проплывать рядом. Что до нее, то она совсем не против. Единственное, что ее беспокоило, так это не повредит ли она случайно что-нибудь этим малышам своими ластами десятого размера. «Морские львы — действительно прелесть, но Кингмен еще прекраснее», — подумала она и вздохнула. Ей и впрямь недоставало Кингмена.

— Очнись, Флинг! Планета земля взывает к тебе! Земля вызывает Флинг!

Это Гарсиа. И он щелкает пальцами прямо у нее перед носом. Гарсиа, один из лучших стилистов на всей планете, быстро подружился с самой красивой мордашкой девяностых. Ей нравился ее новый друг, страшно нравилось смотреть, как он работает, и все же она остро ощущала отсутствие Фредерика, который навсегда останется для нее другом номер один. Так жалко, что сейчас, когда она переживает самые захватывающие дни своей жизни, Фредерика и Кингмена нет рядом. У синеногих олуш и то есть кавалеры, а ей даже не с кем назначить свидание! И она опять вздохнула.

— Флинг, не забудь, что тебе нужно беречься от солнца. Ты и так уже загорела. Нельзя же допустить, чтобы весь мир увидел, как ты начнешь облезать.

— Но, Гарсиа, — она погладила его по модно небритой щеке, — если я — Богиня Солнца, то я должна быть бронзовой.

И Флинг одарила его своей самой обворожительной улыбкой.

— Бронзовой или нет, прячься от солнца. Шелушащаяся кожа — это совсем не так красиво, как ты думаешь.

Продолжая ворчать, он стал копаться в своем косметическом наборе, подыскивая более темный тональный крем. Его беспокоило, что Флинг начнет темнеть от снимка к снимку, нарушив тем самым колористическое единство всей фотосерии. Так ничего и не подобрав, он сорвал с себя соломенную шляпу и нахлобучил ее на голову модели, чтобы наконец закрыть ее лицо и плечи от палящих солнечных лучей. У Гарсиа впереди была ответственная работа: предстояло подвести лазурно-голубым, под цвет моря, веки Флинг.

— Гарсиа, — спросила она самым серьезным тоном, — как ты считаешь, Кингмен Беддл — самый красивый из всех мужчин?

Он смешал тени для век: аквамариновую «Ультра П» и «Карменовскую Лазурную» — с бронзовой и дотронулся кисточкой до ее век. Карменовский косметический набор «Флинг!» он позабыл на корабле. Но все равно никто не разберет на снимке в полный рост, какая здесь косметика, уж Маркс в любом случае поверит, что перед ним продукция «Кармен Косметикс».

— Я думаю, он красив, как кинозвезда. — Глаза Флинг не отрываясь смотрели на гигантскую скалу, торчащую из моря в пятидесяти ярдах от них.

— Да, пожалуй, — Гарсиа начал взбивать щеточкой брови Флинг, придавая лицу фирменное выражение — невинности и сексуальной истомы одновременно.

— Знаешь, я не могу думать ни о чем другом, кроме Кингмена.

Гарсиа не поверил своим ушам. Как могло такое восхитительное создание сходить с ума по этому коротконогому пигмею? Обычный мешок с деньгами, а эта женщина готова целовать следы его ног! Впрочем, Гарсиа, повидавший всякого, давно убедился, что чем красивее модель, тем хуже у нее со вкусом в отношении мужчин. Ну почему бы ей, например, не закрутить роман с каким-нибудь классным парнем, рок-звездой, о чем мечтают все девчонки с двенадцати и до двадцати пяти? Он стер пятнышко туши, попавшей на щеку Флинг, и заявил:

— Тебе известен мой девиз: «Любовь — это секс!». Только написанный с орфографическими ошибками.

— Ну, Гарсиа! — Флинг захохотала, и тут же берег ответил эхом: это переливисто засвистели, раздув красные зобы, хвастливые птицы-фрегаты.

— Вот видишь, что ты наделал! Я переполошила всех птиц.

— Только птиц-самцов. Пусть привыкают к тому, что ты проделываешь это со всеми мужчинами, к какому бы виду животных они ни принадлежали.

Безупречно миниатюрные ноздри Флинг дрогнули, и она опустила ресницы на высокие скулы. Гарсиа готов был побожиться, что каждое животное на этом острове, где «каждой твари по паре», сейчас тянется к Флинг. Впрочем, животные наверняка ценят красоту и доброту не меньше, чем люди.

Гарсиа спрятал волосы девушки под влажный шиньон.

— У тебя ровно две минуты, чтобы занять место на площадке, — заорал Маркс. Под «площадкой» понималось то место в море, где вода доходит до колен.

— Секунду, Маркс, и мы готовы, — крикнул Гарсиа, нанося последний мазок. Она поистине была произведением искусства. Умереть и не встать — то, о чем она всегда его просила. Он подал Флинг белый, расшитый жемчугом «готтекский» купальник и поднял полотенце, чтобы она могла быстренько переодеться. Это был не костюм для плаванья, это было тоже произведение искусства — с шестью нитками жемчуга, свисающими с лямки, которая надевается на шею. В этом костюме определенно нельзя проплыть олимпийскую дистанцию, он — явление чистой моды. Единственные места, где можно было бы его надеть, — это окрестности бассейна в Палм-Спрингсе, Беверли-Хиллз или Акапулько.

— Эй, долго вы будете копаться? — Маркс, не выдержав, сам шел к ним с ожерельем от Дэвида Уэбба в руках. Он застегнул этот воротничок из трех ниток жемчужин южных морей и кристаллом горного хрусталя в центре на гибкой шее Флинг. Это был своеобразный гимн тому скалистому, экзотическому пейзажу с чудовищными зубцами, вырвавшимися из моря, на фоне которого ей предстояло сниматься.

Уже у воды Гарсиа нанес золотую пудру на ее высокие скулы и плечи, чтобы лучше поймать на них свет солнца. А Маркс водрузил на голову Флинг жемчужную восьмизубчатую корону. Флинг с поднятым вверх позолоченным эквадорским зеркалом в руке была похожа на Статую Свободы, сбежавшую в южные широты. Облака разошлись, солнце вспыхнуло, и манекенщица и вправду превратилась в Богиню Солнца, возникшую в океане, на самом экваторе, в центре земли, который вобрал в себя все ее тепло и загадочность планеты.

— Волшебное мгновение! — вскричал Маркс. Они все только что стали очевидцами и свидетелями чудесной метаморфозы и засняли еще один грандиозный кадр.

Все время, пока Флинг находилась перед камерой, она снова представляла себя в своей квартире, — стоящую на пьедестале и позирующую своему дорогому, любимому Кингмену.

— Снимок будет потрясающим, — просиял Гарсиа. — Мне не терпится вернуться домой и поднять расценки.

— Все могут отдохнуть, — объявил Маркс.

— Ты сказал, все могут перекусить, Маркс? — капризно переспросила Флинг. — Кое-кто здесь не на шутку голоден.

— Тебе известны правила, Флинг. Никакой еды на острове!

Гид-натуралист, когда информировал эту веселую банду манхэттенцев о том, что они не имеют права прикасаться к животным, запретил им также приносить с собой пищу, курить, ломать ветки, копать и брать с собой что-либо с островов. Единственное, что они могли оставить после себя на острове Баталоме, — это следы ног на песке.

— Но у меня в желудке поют петухи, — простонала Флинг.

— Отлично. Для следующего снимка мне как раз нужно, чтобы у тебя был втянутый живот. Где металлическое аквамариновое бикини?

Когда она принялась рыться в стопке из бикини, один из голодных ассистентов проворчал:

— Согласен стать хоть морской свиньей, лишь бы меня здесь накормили.

Измученная, голодная группа сейчас, пожалуй, с удовольствием слопала бы даже брошенные на песке яйца морских черепах.

— А теперь поехали, ребята. Еще один кадр, и мы сможем вернуться на корабль и перекусить. Флинг, тебе нравится этот снимок! Все, что от тебя потребуется, это лечь на песок у воды и дать детенышам морских львов возможность укусить тебя за кончик ноги.

Флинг обхватила себя руками, откинула назад голову, взвизгнув от радости:

— О-о! Спасибо!

— И еще. Гарсиа, надо, чтобы Флинг на этой фотографии была чуть светлее.

— Нет проблем, дружище. Пара пустяков. — Гарсиа кивнул головой и взглянул на прелестное дитя земли, самозабвенно прыгавшее в воде и играющее с морскими львами, в то время как жгучие лучи экваториального солнца немилосердно сжигали ее кожу. Даже с берега он мог заметить, что за эти несколько минут она стала еще более загорелой. — Порядок, Маркс… Светлее…

Он в высшей степени осторожно вошел в море, исполненный трепета, ибо ему предстояло вернуть на землю бесстрашную девушку, плавающую в компании двух, явно влюбленных в нее морских львов. На острове живет свыше пятидесяти тысяч таких тварей, и Гарсиа готов был поклясться, что половина из этого огромного стада уже движется сюда, чтобы поиграть с милой и естественной в каждом своем проявлении Флинг — их новой возлюбленной. Казалось, эти морские млекопитающие уже передавали из уст в уста весть о том, что здесь появилась несравненная Флинг.

Гарсиа перепугался до смерти, когда ему вслед бросился, как реактивный бомбардировщик, большущий самец. Гарсиа, выросший в испанских трущобах-джунглях Манхэттена, решил, что не в меру ретивый морской лев зашибет его до смерти. И вообще, такое скопление животных в одном месте он видел лишь в фильме Хичкока «Птицы» и с ужасом вспомнил ту сцену, где бедного Типпи Хедрена заклевали чуть ли не до смерти. Вам! Это уже ОН почувствовал удар в ногу и тут же с поразительной для окружающих скоростью потащил Флинг из моря на песок.

— Ой-ой-ой, Гарсиа! Это в самом деле было чудно! Они лаяли на меня, но так мило, будто предлагали руку и сердце.

— Да? Знаешь, Маркс налает на меня, если ты станешь хотя бы ЧУТЬ-ЧУТЬ темнее.

Он снова надел широкую соломенную шляпу с полями ей на голову и поспешно раскрыл зонтик, чтобы защитить Флинг от солнца, когда они замаршировали по песку, как Робинзон Крузо и его друг Пятница. И тут Гарсиа пришла в голову другая знаменитая картинка, знакомая каждому фанату фотодела: Пабло Пикассо, с голым черепом и загорелый до черноты, с большим зонтиком в руке, шагает по пляжу за высокой Франсуа Жило, охраняя свою любовницу и мать Паломы от горячего средиземноморского солнца.

Из этого должен был выйти фантастический снимок, по сути, снимок для обложки! Флинг в три четверти, волосы забраны назад в узел, на манер Грэйс Келли, ее точеные черты ласкает солнце, веки, тронутые смесью «Карменовской Лазурной» и «Ревлоновской Бирюзовой», полусомкнуты. Она лежит, растянувшись на песке, в аквамариновой бикини с одной лямкой, бикини, отражающем всю синеву морской голубизны. Даже Маркс не смог бы спланировать такой снимок. Как можно приказать четырем блестящим черным детенышам морского льва, важным и непрерывно извивающимся, приползти, понюхать ноги Флинг и лечь к ней на локти, приняв ту же самую позу в три четверти? Маркс с трудом удержался, чтобы не подбежать и не подвесить драгоценности на их лоснящиеся тела. Хотя это было бы потрясающе: жемчуг на черном бархате! Флинг же являла собой зрелище стоимостью в четыре миллиона долларов — за счет жемчуга южных морей и рубинов, щедро украшающих ее шею, запястья и мочки уха. У Маркса было два девиза относительно того, где следует размещать драгоценности: «Настоящая леди всегда носит сережки, даже если она на пляже» и «чем больше драгоценностей появится на страницах журнала, тем больше рекламы драгоценностей сможет он получить». Что касается Флинг, то Маркс знал волшебное слово, с помощью которого он мог зажечь соблазнительно-колдовское сияние в ее глазах.

— Кингмен, золотце мое, думай о Кингмене, — скомандовал он, и глаза Флинг загорелись таким огнем, что немного, и, казалось, начнут плавиться объективы камер, ибо в это мгновение она видела перед собой только Кингмена Беддла.

И все же на всех Галапагосах не было более поразительного цвета, чем интенсивный ярко-голубой цвет ног местной разновидности олуш, Sula Nebouxu. К восхищению Флинг, эти пернатые, не зная стыда, устраивали брачные танцы у всех на виду средь бела дня, не обращая ни малейшего внимания на присутствующих здесь людей. Брачный ритуал начинался с того, что самец задирал голову так, что клюв устремлялся прямо к небу. Красуясь, он привлекал к себе внимание самки. Затем он и она начинали медленно танцевать, высоко задирая ноги, отчего Флинг сразу вспоминались показательные танцы на «Звукофабрике». Совсем как в танце диско-пары, самка попадала в ритм, задаваемый самцом, и они «клевали небо» уже на пару, держа крылья за головой, только не под мелодию Мадонны, а под переливчатый свист самца и гогот самки. Поскольку синеногие олуши никогда не устраивают гнезд, их суетливое перетаскивание веток и палочек представляло скорее предсвадебный ритуал, чем строительство общего дома. Флинг наблюдала, как они повторили эту церемонию несколько раз, прежде чем завершали ухаживания спариванием.

Совершенно неожиданно она затосковала по Кингмену. Прошло уже целых три недели, как она в последний раз видела его. Она закрыла глаза, чтобы вызвать в памяти образ любимого. Это казалось наваждением, но вдруг она отчетливо ощутила рядом знакомый до боли густой аромат его дорогого одеколона и сигар. Она могла побожиться, что это его запах. Открыв глаза, она повернула голову.

— Это вечеринка для избранных или все желающие могут присоединиться? — Голос у Кингмена Беддла казался мягким и хриплым.

— О, Кингмен! Не могу поверить! Ты здесь? Это в самом деле ты? Мне так хотелось, чтобы ты оказался здесь!

— Да, это действительно я. Можешь пощупать. — Он вслед за ней перевел глаза на птиц. — А что ОНИ там сейчас выделывают?

Флинг опустила глаза и хихикнула. Ей хотелось броситься в его объятия, но она застеснялась. Не для того же в конце концов он пролетел полсвета, чтобы проверить, как она снимается?

Она встала и взмахнула ресницами.

— Ну… птица-мальчик пытается пустить пыль в глаза и произвести впечатление на птицу-девочку. Здесь это называется «клевать небо».

— Да ну! А я тоже как раз строю небоскреб на Пятой авеню.

Флинг, стянув с головы тщательно пристроенный на ней шиньон, встряхнула медово-светлыми волосами.

— Птица-мальчик просит девушку потанцевать с ним, а потом они будут ворковать и обниматься шеями, — продолжила она.

— Может, и ты хочешь потанцевать? — Он пробежался глазами вверх-вниз по ее почти обнаженному телу. За это время оно стало еще более соблазнительным.

— Ну, я не знаю… Они танцуют, а потом становятся мужем и женой.

Он пододвинулся.

— Так ты хочешь потанцевать?

— Нет. — На ее лице появилось озорное выражение. Она слышала, как бешено стучит в груди сердце. — Я хочу замуж. — Она чуть не падала в обморок: Маркс не разрешал ей есть вот уже почти целый день. — Олуши женятся, а затем занимаются любовью.

— Я не олуш, так что давай сперва займемся любовью, а потом… поженимся.

Флинг издала пронзительный визг и обхватила его своими бесконечными руками.

— Кингмен, я люблю тебя! Ты самый удивительный мужчина на всем свете. Я так взволнована!

— Давай же пустим часть твоего волнения на более интересное дело. Я тоже чуточку перевозбужден. — Он схватил руку самой горячей девушки на всем экваторе и потащил ее в свою пангу, мигом доставившую их на «Пит Буль», где они отдались друг другу незадолго до церемонии венчания.

* * *

«Пит Булю» и команде из двадцати восьми матросов потребовалось полных восемь дней, чтобы доплыть от Майами до Галапагос. Это было благословенное путешествие.

Большим роскошным судам принято давать женские имена. Она — это ты. Ее линии элегантны и грациозны, когда она рассекает морскую зыбь. Кингмен Беддл купил «Ксанаду», переименованную им в «Пит Буля», у саудовского принца. Беддл относился к тем, кто как только увидит чужое сокровище, тут же стремится его заполучить. Эта сконструированная по проекту Иона Баннебера, длиной в сто шестьдесят футов, невообразимо роскошная яхта была оснащена двумястами телефонами, системой спутниковой связи, стоящей не меньше, чем линкор, вертолетом типа «рейнджер», двумя сигарообразными скоростными катерами, тиром и плавательным бассейном с морской водой. Кроме того, Пит Буль мог похвастаться видеозалом с видеотекой в две тысячи наименований, госпиталем с оборудованием для немедленных хирургических операций прямо в море и огромным кабинетом с компьютерами, факсами и фотокопировальными машинами. Четырнадцать резервуаров содержали дизельного топлива в количестве, достаточном для того, чтобы, не заходя в порты, пересечь в одну сторону Тихий океан и в обе — Атлантический. Все это было куплено за наличные, правда, взятые взаймы из кармана «Кармен Косметикс».

 

9

Когда ближе к вечеру Кингмен вышел на палубу, то слегка обалдел. Даже такой толстокожий циник, как Беддл, был поражен открывшимся его взору зрелищем: греческая команда под руководством Маркса украсила яхту цветами, воздушными шарами и вымпелами, создав суперэкстравагантную декорацию для предстоящего торжества. Гирлянды тропических бугенвиллий — розовые, оранжевые и белые — оплетали медные поручни перил. С помощью тысячи маргариток с их резными бархатистыми головками и дарвиновских астр Маркс придал яхте вид восточноевропейского храма.

— Свечи, где свечи? — взревел Маркс, обращаясь к сбившимся с ног матросам. — Сегодня свадьба самой красивой девушки мира и богатейшего человека Нью-Йорка! Гуляй и пляши! Это вам не регата в конце недели, а свадьба на борту судна, достойная короля.

Отойдя на корму, Маркс сложил пальцы так, как будто глядел в видеоискатель, — жест, которым он обычно давал сигнал своим фотографам. Да, впечатление было потрясное! Сияющие гирлянды лампочек протянуты от носа до кормы и крест-накрест. Солнце — оранжевый огненный шар, утопающий в море; еще чуть-чуть, и экваториальное светило совершенно скроется за горизонтом в жутковато-волшебном зеленом неоновом отсвете. «Образ — вполне подходящий для обложки», — подумал Марке.

Та, кому предстояло стать новобрачной, уединилась в каюте. Гарсиа вплел гирлянды бугенвиллий в ее медовые локоны и облачил Флинг в белое греческое платье — к счастью, среди прочего в их багаже оказалась и выполненная в классическом стиле тога от Нормы Кэймели. Золотая девушка, побронзовевшая от солнца, с золотыми браслетами на запястьях, с открытой шеей, босая, с самым неземным выражением на лице, которое когда-либо приходилось видеть Марксу — она предстала Богиней Солнца во плоти. На протяжении всех двух недель они пытались уловить дух солнечного божества, но только сейчас им это удалось в полной мере.

Марксу предстояло вывести невесту, капитан должен был их поженить, а Гарсиа — Гарсиа отводилась роль шафера, и он помчался по лестнице в главный салон, чтобы получить от Кингмена обручальное кольцо.

— Она выглядит невероятно, мистер Беддл. Просто восхитительно! — Гарсиа от волнения размахивал руками, как полицейский на шумном перекрестке в час пик.

— Гарсиа, ты ведь мой шафер, правда?

Гарсиа с энтузиазмом кивнул, как новичок, только что введенный в это братство привилегированных.

— Зови меня просто Кингмен. — Он небрежно стряхнул пепел сигары прямо на сандалию Гарсиа. — Я бы только хотел, чтобы ты знал, как я ценю все, что ты сделал для Флинг и «Кармен Косметикс» во время этих ваших съемок.

Голос его был тих и мягок, как ночной бриз. Как всегда — сигнал опасности.

— И все же если ты хоть когда-нибудь, хоть раз в жизни используешь какую-то другую косметику, кроме карменовской, гримируя лицо моей жены, я зажарю твои яйца в масле, и ты угодишь в самую грандиозную судейскую тяжбу, которую ты когда-либо в своей… жизни видел.

Гарсиа отпрянул в ужасе — как от укуса ядовитой змеи. Откуда Беддл мог узнать, что он использовал смесь косметических красок, потому что забыл часть своего карменовского набора на корабле?

— Это была ошибка, мистер Беддл. Больше такого не повторится. С сегодняшнего дня у меня в наборе будет только продукция «Кармен Косметикс». — Он непроизвольно ущипнул себя за ус.

— Вот и славно! — Кингмен похлопал его по спине. — Именно это я и хотел от тебя услышать. Всегда следует прикрывать фланги. Конкуренты не мытьем, так катаньем, попытаются натянуть тебе нос.

Гарсиа кивал в унисон Кингмену. В данный момент это было самое разумное, что он мог делать.

— Вот кольцо, мой мальчик. Ты сегодня мой шафер, ведь так? — Он рассматривал Гарсиа с таким видом, будто исследовал его через микроскоп.

— О, это такая честь для меня, мистер Беддл! — Гарсиа взял кольцо — бриллиант Гарри Уинстона, большой, почти как мячик для игры в гольф, и нервно спросил: — А как насчет свадебной перевязи, мистер Беддл?

— Не-е, всей этой милой ерундой она сможет заняться, когда вернемся домой. А вот это ей действительно будет по душе.

Вообще-то кольцо было скорее на вкус Кингмена — большое и сверкающее. Флинг предпочла бы что-то более скромное.

Когда Флинг под руку с Марксом вошла в импровизированную часовню на палубе «Пит Буля», у всех присутствующих перехватило дыхание. Один из молодых матросов-греков даже перекрестился и начал бормотать молитву, видимо, решив, что это создание спустилось с небес. Когда она предстала перед женихом, прекрасная как никогда, все заметили, что даже Кингмен ошеломлен. А он вдруг просто почувствовал себя Карни Эбблом, который, прижавшись носом к витрине, смотрит на что-то во все глаза, уверенный, что ему никогда в жизни этого не получить.

— Ты, Кингмен Беддл, берешь ли ты эту женщину в свои законные жены?

— Да. — Его глаза под густыми бровями сощурились.

— А ты, Сью Эллен Монтгомери, Флинг, берешь ли ты этого мужчину в законные мужья?

— Конечно, беру. — И она выдала один из своих лучших классных коготков.

И прежде чем капитан успел объявить их мужем и женой, они сплелись в страстном объятии, способном смутить даже синеногих олуш.

Когда они наконец снова вдохнули воздуха, оба, казалось, утратили способность видеть что-либо вокруг себя.

— О-о-о! Мой Кингмен, ты так красив в роли жениха! — Она с восхищением взглянула ему в глаза, потом нежно пригладила его растрепавшуюся шевелюру.

— Ты так полагаешь? — Он ухмыльнулся одной половиной рта. — Вот ты действительно невероятно красивая невеста. Красивее, чем кто-либо и когда-либо.

Она могла поклясться, что он почти что покраснел.

— О Кингмен, ты ведь меня любишь, ну чуть-чуть? Любишь? — Он кивнул, и она радостно захлопала в ладоши. — Это ведь не один только бизнес?

Последние слова буквально вырвались из глубин ее души.

— Конечно, люблю. Ты такая… такая славная и красивая. Кто тебя не полюбит? — Он невольно запнулся.

— О Кингмен! — Она обвила своими длинными руками его шею. — Я все для тебя сделаю.

* * *

Как только было сказано это «я все сделаю», Маркс махнул капитану и ракетницы на верхней палубе дали залп — яркие красные огни взметнулись в темное экваториальное небо. И тут же, словно небеса тоже услышали команду Маркса, тысячи звезд засияли над головой, и одна из них, прочертив белый след, упала где-то за кильватером. Природа — сама себе пиротехник. Стюард включил сирену, чем встревожил морских львов: они по ошибке приняли гнусавое завывание за брачный призыв. Синеногие олуши заквохтали с берега, а стая фламинго, разбуженная пальбой, шурша крыльями, пронеслась над освещенной кормой, удивительно похожая на балетную труппу. Прожектора «Пит Буля» шарили по морю, выхватывая из темноты скачущих по воде бурых дельфинов — морских свиней, которые тоже, видно, праздновали венчание Флинг с ее Кингом.

Поскольку ни нанять оркестр, ни отыскать музыкантов на Галапагосах даже Кингмену оказалось не под силу, вся честная компания отплясывала шимми и шейк на палубе из тика и падуба под звуки наскоро сколоченного ансамбля из гармоники, на которой наяривал грек-матрос, гитары, на которой бренчал испанец, и непонятно откуда взявшегося детского рояля. За него уселся сам капитан. Звон бокалов с шампанским, взрывы смеха, веселые улыбки, а главное близость Кинга, сделали для Флинг эту незатейливую вечеринку в стократ более праздничной, чем презентация аромата «ФЛИНГ!» в «Плаце».

Стоя возле вертолета, там, где лучи прожекторов скрестили свои длинные лучи, Маркс поднял бокал и предложил тост. Его голос разнесся по всем трем палубам яхты:

— Дамы и господа, предлагаю поднять бокалы в честь этого незабываемого события! Ни одна королевская пара не сравнится с этим ослепительным союзом — Флинг и Кинг! Ни одна свадьба не сравнится с этой — свадьбой, которую мы справляем в храме, созданном самой природой!

Команда и ребята из «Таун энд кантри», уже порядочно подвыпившие, взорвались оглушительными аплодисментами. Кингмен вскинул руку Флинг с алмазищем на безымянном пальце, как судья на ринге вскидывает руку Рокки Балбоу после его победы на чемпионате мира среди тяжеловесов. Именно эту картинку успел запечатлеть фотограф из «Таун энд кантри». Проданная в «Пипл мэгэзин», «Лондон таймс» и «Ньюсуик», эта фотография принесет прибыль, выразившуюся шестизначным числом; этот снимок увидит весь мир.

Маркс дал сигнал — и на счастливую чету новобрачных посыпался, как и положено на свадьбе, рис из пачек «АНКЛ БЕНЗ». Через минуту капитан повел небольшую процессию покачивающихся и распевающих песни гостей вниз по алюминиевому трапу, откуда две панги, моторные катера, должны были доставить их обратно на арендованный журналом корабль. Флинг и Кинг стояли у перил, и Флинг посылала вслед уходящим воздушные поцелуи. Взглянув на Кинга, она вдруг посерьезнела, выпрямилась и царственно помахала своему косметологу, своему стилисту, своему фотографу и своему редактору, совсем как принцесса Диана, приветствующая королевских подданных из окна свадебного экипажа.

Она вдруг оробела. Сколько бы раз Кингмен ни занимался с ней любовью, она знала, что в свадебную ночь все должно быть совершенно особенным. До этого вечера она была только подружкой, всего лишь шажком на его длинном пути. Теперь же они поклялись любить друг друга вечно.

Флинг зарделась. Она — его жена. Теперь они остались без свидетелей. Она отбросила сбившуюся прядку волос со своего обласканного солнцем лица. Фредерик как-то легкомысленно заметил, что, женившись на своей любовнице, мужчина освобождает вакансию. Но тут все не так. Она должна стать и его женой, и его любовницей. Она сделает его таким счастливым, что у него в голове не останется и мысли о других женщинах. Счастье Кингмена Беддла — вот теперь ее карьера! И если он не будет просыпаться с ее именем на устах и видеть ее во сне по ночам, виновато в этом будет все что угодно, только не отсутствие старательности и усердия с ее стороны.

Кингмен взял ее за руку и повел по гигантскому, длиной в несколько мегапарсек салону яхты с его шикарными, завешенными коврами и сияющими белым лаком стенами. Мозаичные потолки и зеркала отбрасывали на полукруглые кушетки и обтянутые шелком диваны призрачные блики. Кингмен, включив полные обороты, «крейсировал» в каюту владельца яхты. Он не планировал заходить по дороге в иные порты назначения, твердо удерживая в голове одну только мысль.

Они прошли мимо многочисленных панно со сценами из «Тысячи и одной ночи» и спустились по винтовой лестнице со сверкающими перилами. Бывший хозяин яхты нашел идеальный, хотя и несколько экстравагантный способ сэкономить время команды, обычно уходящее на полировку медных частей, — заменил медь золотом. Молодожены пронеслись по тридцатидвухфутовому коридору, сплошь обитому козлиными шкурами, и, ошеломленные и восхищенные, остановились у двустворчатых дверей в марокканском стиле, инкрустированных эбонитом, золотом и перламутром, похожие на Элли и ее приятелей, оказавшихся у входа в Изумрудный город. Подавленная всей этой роскошью, Флинг робко вступила в апартаменты хозяина яхты. Разинув рот, она озирала открывшееся перед ней великолепие. Да и Кингмен был явно доволен. Маркс постарался создать атмосферу медового месяца. Луиджи Стурчо, самый талантливый в мире дизайнер-проектировщик интерьера яхт, придал помещению отчетливые тона мужской сексуальности — вспышками оникса, замшей, темно-землистым мрамором, листовым золотом и дымчатыми зеркалами. Маркс внес в эту несколько пугающую атмосферу дух романтизма. Комната освещалась сотнями ароматических свечей, они отражались в зеркально-лакированном потолке; из настенных колонок лилась любимая мелодия Флинг, безбрежная кровать была застелена мехом шиншиллы и усыпана благоухающими тропическими цветами. Даже золотые козлы, охраняющие кровать, в дрожащем блеске свечей казались живыми.

«Ты сделал меня стыдливой и робкой. Неопытной девой. И все — в первый раз», — голос Мадонны сексуально дрожал, сопровождаемый ритмичным рисунком ударников, и наполнял комнату. Флинг улыбнулась — словам, свечам, зрелищу в целом. Шиншиллу она утром выбросит за борт, а теперь она может побаловать себя. Маркс всегда умел ввести ее в нужное состояние перед очередным снимком. Теперь он заразил ее духом первой брачной ночи.

Когда Кингмен привлек ее ближе к себе и свет свечей озарил ее прекрасное лицо, из Флинг вдруг улетучилась вся ее робость, как это всегда бывало, когда она попадала в привычную колею — свет софитов. Девушка-манекенщица в лучах прожекторов становится всем тем, чего вы от нее ждете. Она стала еще более грациозной, а главное — смелой в этой волшебной и в то же время привычной атмосфере.

Пальцы Кингмена мягко коснулись ее скульптурных плеч, и она выгнула шею и раздула ноздри.

— Моя богиня, — прошептал он, окутывая Флинг своими руками. Они медленно двигались в танце. Она почувствовала, как груди у нее становятся все больше и полнее с каждым прикосновением его рук, сердце бьется все чаще, когда он кончиком пальца обводит линии ее ослепительно прекрасного лица. Она положила голову ему на плечо — скорее, как ребенок, ищущий тепла и защиты, чем как сирена, заманивающая моряка в свои сети.

Она надеялась, что он не будет слишком торопиться. Это же их первая брачная ночь. Та ночь которую она так ждала и которая наконец наступила. Она готова была танцевать хоть до зари. Ей казалось, что именно сегодня они займутся любовью первый раз.

«Неопытной девой. И все — в первый раз». Для Флинг это было действительно — в первый раз.

Она вытянулась, высматривая их отражение в зеркале — одно тело с двумя головами и четырьмя руками. «До чего же мило», — подумала она и с улыбкой закрыла глаза. Словно колышущаяся на волнах красавица медуза. Или осьминог из океанской пучины, кружащийся под напев Мадонны. Почувствовав, как губы Кингмена коснулись ее лба, Флинг вдохнула аромат кубинских сигар и марокканского мускуса и спрятала лицо в его курчавых волосах. Он нашел ее полные губы. Все время в этом мире теперь принадлежало им двоим. Они слились в страстном поцелуе, означавшем начало их новой жизни, блаженной жизни вдвоем, вместе, навсегда. «Ничто и никогда не встанет между нами», — подумала она, следя за тем, как он развязывает тоненькую лямочку на ее плече. Шелковая тога упала у ее босых ног, оставив Флинг совсем обнаженной. Богинь не заботит проблема нижнего белья, и Флинг не была исключением. Она задрожала, когда его пальцы пробежались по ее позвоночнику, привлекая ее еще ближе. Ее голова упала вперед, благоухающие волосы каскадом рассыпались на его плече, а пальцы Кинга уже скользили по ее стройной спине, вдоль бедер, и там, где они касались кожи, бежали мурашки. Движения его рук гипнотизировали ее, его запах кружил голову, сводил с ума.

Когда он склонился перед ней, целуя и лаская таинства ее тела, она вдруг поняла, что сегодня в первый раз она действительно чувствует себя до конца счастливой. Он поднял ее, осторожно пронес через лабиринт свечей и уложил на их брачное ложе, на пугающе мягкий мех шиншиллы. Ее обнаженная кожа, ставшая еще чувствительней после дней, проведенных на солнце и соленом воздухе, задрожала от той серебристой шелковистости, в которую она погрузилась. Он нагнулся к ней, обхватил пальцами ее груди. Он дразнил ее соски прикосновением языка, покусывая их кончики зубами, пока они не нацелились прямо вверх, туда, где светилась мозаика из черепашьих пластинок и зеркал. Флинг издала слабый стон наслаждения — чтобы еще сильнее возбудить Кингмена. Она изнывала по нему, жаждала, чтобы он вошел в нее, чтобы они смогли принадлежать друг другу, но ей так же хотелось, чтобы он не спешил, растянул наслаждение — ведь они впервые занимаются любовью, потому что только сейчас это имело для нее реальное значение.

«И все — в первый раз». Она чуть не закричала от восторга, когда его пальцы проскользнули в ее влажность, ошеломившую его своей пылкой отзывчивостью.

— Ого, Флинг, — пробормотал он. — Я начинаю ощущать себя твоим мужем.

А ее женские мускулы непроизвольно сжимались и разжимались вокруг его пальцев. Застонав, она дотянулась до его руки и поднесла к губам, пробуя вкус собственного желания. Это благодаря Кингмену она научилась ощущать благоухание своего собственного тела, благоухание наслаждения, которое не упрячешь ни в один флакон.

А он все ласкал ее с уверенной искушенностью, играя на ее теле, как Страдивари на скрипке, — здесь прикосновение смычком, здесь щипок, пока наружу не прорывается стон и не рождается на свет его, Кингмена, любимая мелодия. Он слизывал капельки пота между ее грудями, осыпал ее непрерывным дождем поцелуев, его мужественно-резкие губы летали вверх и вниз по изгибам и ложбинкам ее нежного живота и бедер. Его язык закрутился в складках ее пупка, и она в ответ приподняла бедра. Он раздвинул их, и она позволила им свободно открыться. Тогда он протолкнул свои пальцы в нее еще глубже. Но только она открыла рот, чтобы закричать, он поцеловал ее, проникая своим горячим языком в ее открытый рот, пока их языки не встретились и ноги Флинг не опали, как теплое масло. Ей хотелось, чтобы он ощутил ее вкус. А он, предугадывая каждое ее желание, уже скользил губами вниз по ее телу. Она медленно изгибалась, пока его язык не оказался в самом интимном месте женского тела, потаенном убежище ее женской силы. Глаза Флинг закрылись, стон вырвался из капризного рта, и ее бедра, сомкнувшись вокруг него, со всей силой сжали его голову. Откинувшись на мех шиншиллы, она наконец кончила, содрогаясь в нем и вокруг него — мужчины, столь возлюбившего вкус силы.

Кингмен вырос над ней, вглядываясь в ее лицо, самое прекрасное лицо в мире, всю красоту которого не удалось еще уловить ни одному фотографу. Никакие объективы не могли ухватить выражение этих невинных глаз, такое сексуальное после того, как она только что кончила, подчинившись мужскому искусству Кингмена.

Когда его тело навалилось на нее, она ощутила шершавую фактуру его рубашки на своих сосках. Она чуть приподнялась, помогая ему снять рубашку, легко поцеловала его грудь и сжала рукой волосы, еще более курчавые и влажные от жары.

— Кингмен. — Она поймала его взглядом, в котором тлели остатки желания. — Я теперь твоя жена, и ты тоже должен раздеться.

— Да, но твоя нагота лучше моей, — чуть ли не с робостью сказал он своей богине.

— О, моя прелесть, — проворковала Флинг. — Ты красивее всех мужчин на свете.

Она мягко провела краешком покрывала из меха шиншиллы по его щекам и груди, затем расстегнула ремень и широко распахнутыми глазами следила, как он медленно расстегивает молнию брюк. Через минуту Флинг зашвырнула их на рога золотого козла. Они прислушались к словам песни, и ее пульсация проникла в них. Теперь Кинг тоже был обнаженным.

— Не хотите ли потанцевать, миссис Беддл? — спросил он тоном соблазнителя.

— Я думала, ты никогда об этом не попросишь, — засмеялась она и спрыгнула с кровати прямо в его объятия. Они плавно закачались под музыку, утопая босыми ногами в пушистом ковре.

— Это наш свадебный танец, Кинг, — прощебетала она.

— Точно, — ответил он хрипло. — И пусть кто-нибудь попробует помешать нам.

— Кинг, погляди. Вон туда, в зеркало. Мы танцующие. Взгляни на нас. — Голос у нее прямо-таки звенел от счастья.

— Возьми в ладонь, — прошептал он, — но только если хочешь.

Она с готовностью протянула руку, и он вложил в нее свое восставшее достояние — словно свадебный подарок.

— Да, — сказала она с нежностью. — Я всегда буду любить его.

Она держала его в руке, торопя и побуждая, пока он не проскользнул в нее, глубже, чем когда-либо раньше. Наслаждение пополам с болью и так было, пока она не открылась ему полностью. У нее перехватило дыхание. Никогда еще он не был таким огромным. Вглядываясь в ее стонущий рот, Кингмен мог безошибочно видеть себя самого в ней. Флинг же кружилась в водовороте полубессознательных, путаных мыслей и чувств.

— Ты меня ощущаешь? — Он сощурил глаза и ухмыльнулся. Они по-прежнему танцевали, двигаясь в такт музыке. В зеркале же не было ни женщины, ни мужчины. Зато было какое-то совершенно особое существо.

Осьминожка .

Она застонала, и он издал стон вместе с ней. Связанные вместе, они издавали одни и те же звуки. Они были единым существом.

— Мне безумно нравится, как мы занимаемся любовью, — прошептала она. — Я люблю, когда ты получаешь удовольствие.

Голос у нее казался низким — на пределе слышимости.

Когда он продвинулся еще глубже внутрь ее, она обвила его одной ногой, похожая на гибкого манерного фламинго. Она как бы аккумулировала его в себе.

Глаза ее сомкнулись от их страстного объятия. Их губы таяли и сливались в один общий рот. С ясно ощутимым для нее желанием и чувственным голодом он продвигался в нее. Изумлял ее. Ее длинные руки оплетали его спину, по мере того как тела их ввинчивались одно в другое, и вот уже обе ее ноги поднялись и обхватили его. Он держал в руках ее твердые ягодицы, поднимая ее все выше, вгрызаясь в нее все глубже. Перенеся ее на кровать, он мягко опустил ее, все еще оставаясь в ней, пригибая ей колени к груди, так что ее лицо, ее груди и ворота в нее стали почти одним и тем же. Он двигался вперед и назад в ритме, мягко повторяющим удары волн о стройный корпус корабля. Ощутив, как она хочет его, Кингмен резко набрал темп и теперь уже работал, как мотор, вращающий винты его судна, как хорошо смазанный коленный вал, сотрясающий своими движениями корпус яхты.

— Да, Кингмен, — простонала она, впиваясь ногтями ему в спину, отвечая своим телом каждому его удару. Их гладкие влажные от пота тела бились друг о друга в древнейшем из ритмов, их дыхание становилось все чаще и чаще, короче и короче, пока она, как морская богиня, не поднялась, сильная и прекрасная, не перевернулась вокруг него и не оседлала его — сжала мускулистыми бедрами его туловище, ухватила его изнутри, контролируя его эрекцию. Она чувствовала, как его пульс стучит в ней. Она ухватила его за плечи, поднимая и опуская бедра, вовлекая его в каждое восхитительное движение. Флинг еще видела, как глаза его закатились, рот распахнулся в крике наслаждения, а затем сама ослепла от нестерпимого блеска, пронзенная изнутри. Взлетев на гребень одной и той же волны, они отпали друг от друга в конвульсии страсти, такой пламенной, что она не помнила цвета его глаз, только теплый цвет их общей любви.

Когда он впал в дрему, все еще оставаясь в ней, она наблюдала за ним сверху, как львица. Она будет защищать его. Она будет заботиться о нем. Все, что от него требуется, — это любить ее. Она никогда не допустит, чтобы что-то или кто-то встал между ними. Она хочет владеть им так полно, чтобы он дышать не мог без нее и не мог думать ни о ком, кроме нее. Она даст ему все, что способна дать.

— Кингмен, я люблю тебя, — продекламировала она свое заклинание.

— И я тебя люблю, Флинг, — сказал он нежно.

— «Как в первый раз», — выводил голос Мадонны.

Слезы любви и наслаждения заструились по лицу Флинг. Все-таки живет где-то Синяя Птица удачи, посылающая счастье.

Позже этой же ночью Флинг послала взволнованную телеграмму Фредерику. Кингмен послал телеграмму Другой, но самое большое и подробное послание отправил Гарсиа — Сьюки.

На этой же неделе в Нью-Йорке доктор Корбин поинтересовался у всех заинтересованных сторон, из тех, что числились у него в пациентах, что они думают об этом браке.

Другая ответила: «Я не нуждаюсь в мачехе».

Энн Рендольф Беддл тихо сказала: «Некоторые женщины ради денег готовы пойти на все», — и заплакала.

Тенди пришла в дикую ярость, швырнула пепельницу через комнату, прежде чем выкрикнула, брызжа слюной, что «это нехорошо, гадко, белая рвань, сукин сын. Карниэбблово отродье! Посмотрите еще, он меня позовет, помяните мои слова! Как только он будет дома, он снова захочет меня!»

Миллионы женщин, не посещавшие доктора Корбина, тоже, наверное, могли бы много чего сказать о Миллионере, женившемся на Манекенщице, но они, прежде чем обсуждать это, почему-то понеслись скупать духи «ФЛИНГ!» и пену «ФЛИНГ!». Возможно, они решили, что нечто сладострастно-волнующее, какой-то особый ингредиент в аромате и ИХ сделает более желанными. Может быть, нанеся мазок духов «ФЛИНГ!» за ухом или в ложбинке между грудей, и они добьются того, что какой-нибудь мультимиллионер рванет в море на своей яхте, украдет их с далекого тропического острова и женится на них! Если однажды это уже произошло, то почему не может повториться? Миллионы американок брызгали одеколоном «ФЛИНГ!» на свои подушки перед сном, после того как услышали, что нью-йоркский финансовый магнат сделал Флинг, манекенщицу, своей женой на ладье любви где-то на экваторе, в самом центре Земли. Это была самая романтическая любовная история за многие-многие годы, чтобы о ней можно было сразу позабыть.

Штурмхоф

Невеста, пробудившись, сладко потянулась в укрытой красным дамастом постели, похожая на редкостно красивую представительницу семейства кошачьих. Копья солнечного света пробивали тяжелые портьеры на двадцатифутовых окнах, светлыми пятнами расцвечивая и без того яркие восточные ковры в темной, по-королевски роскошной комнате. Один луч упал прямо на бронзовую статуэтку смеющегося фавна. Невеста насмешливо подумала, что это, видимо, намек на то, что происходит. Предыдущим вечером состоялась скандальная свадьба, которая наверняка шокирует большую часть цивилизованного мира.

Невеста выскользнула из-под смятых красно-атласных покрывал и набросила на себя халат из невероятно гладкого китайского шелка. Не желая будить сладко спящего супруга, невеста на цыпочках прокралась в ванную комнату, чтобы оценить степень ущерба, нанесенного ее нежному лицу во время бурной брачной ночи и освежиться раньше, чем проснется ее вечно возбужденный, сверхсексуальный супруг.

Щелкнул выключатель, и ванная комната превратилась в музей всех красок мира. В дымчатых позолоченных зеркалах отразились стены из бронзы и оникса, голубая лазуритовая раковина, золотая филигранная арматура и наполненная водой глубокая малахитовая лохань, которую вполне можно было назвать небольшим плавательным бассейном. Невеста подумала, что если она воспользуется всеми этими роскошными удобствами, то ничего с ними не случится. Здесь, в Штурмхофе, было все, о чем только может мечтать девушка. Жар и прохлада, снующие туда-сюда слуги, а из окна виднеются дома совершенно музейного вида. А драгоценности! В огромном количестве и такого размера, что еще чуть-чуть, и они бы вышли за грань хорошего вкуса. Денег — больше чем можно себе представить. И любящий, нежный муж. Да, невеста оказалась поистине счастливицей, только вот закавыка: новоявленная баронесса Фредерика фон Штурм вообще не была женщиной. Фредерика, бывший «Фред-от-ТриБеКи», была Фредериком, самым искусным косметологом и стилистом Нью-Йорка, сумевшим пленить фантазию немецкого промышленника-миллиардера, барона фон Штурма.

Фредерик трансформировался во Фредерику по настоянию барона Вильгельма Вольфганга фон Штурма. А что Вольфи захотел… то Вольфи и получил. Вольфи пора было обзаводиться ребенком, чтобы исполнить соответствующие пункты родового наследственного права. Фредерик не имел ничего против того, чтобы наряжаться в женские платья, сшитые лучшими парижскими кутюрье — Кристианом Лакруа, Клодом Монтана или Карлом Лагерфельдом. Он всегда сочетал в себе красоту обоих полов, и легкого мазка теней, губной помады и румян хватило, чтобы превратить его в красавицу-баронессу. Ни разу в жизни он не брился. Недостаток полового гормона был присущ ему от рождения, и последующая взрослая жизнь ничего нового в это не привнесла. Он являлся тем, кем ему суждено было быть.

Фредерик понимал, что не всегда легко будет оставаться баронессой, но сейчас это означало исполнение всех его желаний. Принц его мечты, нежданно-негаданно появившись, спасал его от жизни, наполненной случайными и безымянными сексуальными партнерами, и кто знает, может быть, вырвал из рук какого-нибудь сексуального маньяка. В век СПИДа, перед лицом новых и новых смертей от этой страшной болезни, ходить в женском платье, чтобы осчастливить Вольфи, — это была еще маленькая плата. Ба, а ведь он в этом замке действительно был ЗОЛУШЕНКОМ! И если ему потребуются туфли на высоких каблуках, в его распоряжении целая кладовая, забитая хрустальными башмачками от Чарлза Джордана.

Штурмхоф — Подворье Бурь, разместившийся, как орлиное гнездо, высоко в Баварских Альпах, действительно был замком из волшебной сказки. Со своими стрельчатыми башенками, бойницами, крепостными валами и донжоном, родовое жилище фон Штурмов неясно вырисовывалось над пропастью на вершине горы в глубине Шварцвальда.

Впервые проехав по бесконечно петляющей горной дороге к расположенному к югу от Штутгарта замку, служившему родовым гнездом для нескольких поколений баронов и князей фон Штурмов с 1781 года, Фредерик странным образом ощутил себя дома и среди близких. Ну конечно, замок походил на ВОЛШЕБНОЕ КОРОЛЕВСТВО «ДИСНЕЙЛЕНД»! Он был просто ошеломлен, когда лакеи и слуги в зеленых ливреях выстроились на ступеньках лестницы, приветствуя их, как это могли бы сделать МИККИ-МАУС, золушкина крестная-фея и ГУФИ, преувеличенно весело махавшие всем гостям своего королевства. И если бы сейчас кто-то попытался пробудить его от этого волшебного сна, разрушить очарование, превратить его «деймлер» в тыкву, он бы оставил от этого нахала груду черепков.

От утреннего холода Фредерика начала бить дрожь. Пол из оникса студил ноги. Он прошлепал назад в роскошные свадебные апартаменты барона, которые он делил с ним прошлой ночью. Даже никогда ничему не удивлявшийся Фредерик был как молнией сражен предложением Вольфи вступить с ним в законный брак и получить благословение от священника в часовне замка Штурмхоф. Какая бы страсть ни соединяла их воедино, все равно два мужчины не в состоянии произвести на свет младенца — а именно этого требовал от Вольфи мультимиллиардный фамильный контракт: барон представлял богатейшее семейство Европы. Тут уж не играло роли, насколько искусно Фредерик будет носить женские платья и скольким простакам заморочит головы — мать-природу не обманешь. У Фредерика задрожали ноги — и вовсе не от всепроникающего замкового холода. Ему вдруг захотелось, чтобы Вольфи проснулся.

Почему сказка о ЗОЛУШКЕ заканчивается свадьбой? А что было на утро ПОСЛЕ свадьбы? Может быть, девушка проснулась перепуганная, ощущая себя чужой в спальне принца, одинокой и неприкаянной? А может быть, она послала за веником и велела поймать для себя несколько кухонных мышей, чтобы чувствовать себя хотя бы чуть-чуть как дома? Фредерику неудержимо захотелось принять Е-таблетку. Что он может сделать? Позвонить слуге, чтобы тот принес ему пару интеллигентских «колес»? Он ведь даже не говорил по-немецки. «ГУТЕН МОРГЕН» — единственное слово, которое он знал. Вся набросанная Вольфи схема была не менее сумасшедшей, чем проекты его дальнего предка, сумасшедшего короля Людвига II Баварского, который соорудил для вагнеровских опер частную сцену в подземном гроте и в одиночку наслаждался представлениями, плавая по подземному озеру у Линдерхофа в пышно разукрашенной ладье и в окружении лебедей.

Фредерик грациозно прокрался к окну, собранный и ловкий, голубой, как сиамский кот, с которым постоянно сравнивал его барон. С тревогой размышляя над этой двусмысленной аналогией, он стоял у больших двустворчатых дверей, не решаясь отправиться в путь по мириадам коридоров и лабиринтам галерей, где два добермана, Германн и Гессе, патрулировали украшенные гобеленами холлы и пещерообразные гостиные. Вчера Вольфи смеясь показал ему Собачью Гостиную, где художник восемнадцатого века изобразил собачьи конуры, среди которых располагались и настоящие, так что охотничьи псы не раз расшибали себе носы, проносясь по ошибке в нарисованные домики. Такой шутовской реализм, не имевший отношения к искусству, ясно характеризовал грубые нравы, присущие фон Штурмам два столетия назад. Фредерику оставалось надеяться, что сейчас речь идет не об очередной тевтонской шуточке, только теперь в аристократическом и декадентском исполнении, и его, Фредерика, нос останется цел.

Ну отчего Вольфи никак не проснется? Фредерик не отрываясь смотрел на его орлиный патрицианский профиль и обветренную кожу, лицо человека, который осень проводит в собственных лесах, травя оленей, а летом — в Коста-дель-Соль. Фредерик с сожалением глядел на своего загадочного барона. Он спас Фредерика, защитил его и занимался с ним любовью, будто имел дело с одним из своих художественных шедевров. Но Фредерик не хотел становиться всего лишь одним из трофеев барона, одним из оленей, сотни рогов которых украшали замковые стены. Перед входом в фамильную часовню в камне было выгравировано семейное изречение фон Штурмов: «Безумство наших утех искуплено нашим животом, положенным на благо коммерции и права». Вчера на свадебной церемонии в часовне с ее витражами и фресками восемнадцатого века, изображающими религиозные сцены, Фредерик стоял у алтаря, а хор мальчиков из городка Штурмбах, исполняющего ныне роль лена фон Штурмов и являющегося собственностью барона, пел а капелла псалмы из гимна «КАРМИНА БУРАНА» Карла Орфа.

На Фредерике был простой костюм от Карла Лагерфельда, работавшего на фирму «Шанель», серый с зелеными бархатными отворотами и платиновым фонштурмовским орлом на одном из них: расправленные крылья слепят бриллиантами, и тело птицы — из безупречного изумруда фон Штурмов. Простая черная художественная шляпа, прикрытая полупрозрачной вуалью, дополняла туалет. Обмена кольцами не было, только обещания до гроба любить друг друга. А он-то думал, что ему придется одеться в ЛЕДЕРХОЗЕН или какой-то там баварский костюм, чтобы угодить барону. Это был бы грандиозный маскарад! Хорошо, что кольца не оказалось. В самом деле, как можно вручить обручальное кольцо другому мужчине?

Когда утренний свет, пробивающийся в комнату, стал ярче, лучи его сфокусировались на свертке, которого накануне здесь не было. Фредерик с бьющимся сердцем двинулся к зеленой коробке с золотой лентой и украдкой глянул на карточку, от которой пахло бароновским одеколоном с его густой примесью восточных специй. «Моей душке Фредди в нашу свадебную ночь. Вольфи». Фредерик торопливо вскрыл коробку и нашел внутри две коробки поменьше. Одна была бархатная и порядком потрепанная, антикварный футляр для ювелирных изделий, другая — обернута в глянцевую серую бумагу и перевязана серой лентой, запечатанной печатью фон Штурмов. Которую первую? Он схватил ту, что побольше. Внутри была кожаная папочка в золотой изящной рамке, в которую была вложена страница из книги. Золотыми буквами, выгравированными на кожаной обертке, было написано: «Фредди от Вольфи в нашу свадебную ночь». На обратной стороне стоял штамп: «ПЕРВОЕ ИЗДАНИЕ. Б. Р. РЕДМАН. ПРЕДИСЛОВИЕ К „ТЫСЯЧЕ И ОДНОЙ НОЧИ“». Фредерик прочитал про себя:

«Это мир буйного пиршества всех чувств: зрения, слуха и обоняния, наслаждения фруктами, цветами и драгоценностями, вином и сладостями, упругой плотью, как мужской, так и женской, красота которой обязательно бесподобна. Это мир рискованных любовных похождений… амурная история прячется за ставнями каждого окна, каждый взгляд из-под чадры рождает на свет интригу, а в руке каждого слуги или служанки таится благоухающая записка с обещанием скорого свидания… Это мир, в котором ни одно влечение не безумно настолько, чтобы оказаться неисполнимым, и никогда не знаешь, что принесет день грядущий. Мир, в котором обезьяны могут оказаться соперниками мужчин, а мясник может заполучить руку дочери шаха; мир, в котором дворцы делаются из алмазов, а троны вырезаются из цельных рубинов. Это мир, в котором удручающе обязательные правила обыденной жизни самым восхитительным образом приостанавливаются, в котором индивидуальной ответственности не существует в принципе. Это мир легендарного Дамаска, легендарного Каира и легендарного Константинополя… Короче, это мир вечной сказки — и нет никакой силы сопротивляться ее обаянию».

Б. Р. Редман. Вступление к «Тысяче и одной ночи» (1932).

Глаза Фредерика затуманились. Барон понял иронию и магию их волшебной сказки! Барон понял. Переполненный страстью и чувственностью, Фредерик открыл маленькую бархатную коробочку. Внутри лежало тяжелое золотое кольцо-печатка с баронским гербом. Мужское кольцо. Подарок мужчины другому мужчине! Он надел перстень на палец. Голова Фредерика была охвачена пламенем, чувство благодарности, любовь и желание переполняли его, слезы застыли на его неестественно высоких скулах. Он поцеловал барона в сомкнутые веки и скользнул в постель, пристраиваясь поближе к барону, возвращаясь на свое законное место героя волшебной сказки. Не оставалось ни секунды на дальнейшие размышления, — нужно было пробудить барона ласками и хранить затем их сказку до конца.

Барон улыбнулся, просыпаясь. Он, казалось, был порядком ГЕШМАЙХЕЛЬТ неожиданной нежностью Фредерика.

— А-а, МАЙН ЛИБЛИНГ, — сказал он своей красивой жене.

— Ага, — вздохнул Фредерик. — ГУТЕН МОРГЕН!

 

10

1992 год. Беддл-Билдинг

Кингмен Беддл, выражаясь языком литературным, восседал на вершине мира — в своем новом кабинете на верхнем этаже высочайшего в Нью-Йорке здания, откуда можно взирать сверху вниз на Крайслер-Билдинг, Центр мировой торговли, Эмпайер Стейт-Билдинг и Трамп-Тауэр. Манхэттен, Бруклин, Квинз, еще два района города, а также часть Нью-Джерси и угол Коннектикута лежали у его ног. Устроившись, как орел, в своем персональном гнезде на сто двадцать пятом этаже Беддл-Билдинга, он любил следить за самолетами, стартовавшими с аэропорта Ла Гвардиа и набирающими высоту где-то ниже его. В особенности — за этими, с эмблемой «КИНГАЭР» на серебристом хвосте. Супермагнат! Кингмен приобрел за немалую толику, наличности, кучу обещаний, устную договоренность с профсоюзами и три миллиона долларов долга обанкротившуюся «Транс-аэрлайнз». Краска эмблем «КИНГАЭР», вероятно, еще пахла, а чернила под контрактом только-только успели высохнуть. И вот — Кингмен Беддл, когда-то не имевший возможности приобрести даже игрушечный самолет, ныне стал владельцем целого воздушного флота. Три сотни блестящих самолетов с его именем на хвосте! В то время как другие честолюбивые люди довольствуются тем, что помещают свои имена на салфетках для коктейлей или мячах для гольфа, чтобы произвести впечатление на своих коллег. Кингмен сам не знал точно, к чему он подошел, но остальному миру должно было казаться, что он достиг всего, что можно пожелать.

«НИККЕЙ» шел в рост. Токийские акции успели подняться на 209,56 пункта с тех пор, как он встал с постели. Доллар держался низко и обещал и дальше падать, так что он дал команду выбросить часть нефтяных акций и акций предприятий общественного пользования. За последние два года он прибрал к рукам двадцать пять маленьких телекомпаний и в настоящее время вел переговоры с британским предпринимателем Робертом Кастеллом на равных паях основать информационную телесеть, способную конкурировать с Си-Эн-Эн. Японский заем, который он ухитрился получить, был на целых два пункта ниже первоначальной процентной ставки. Гораздо выгоднее, чем вариант, с которым подкатывался к нему Мэнни Хэнни, ныне именуемый «химиком».

Кингмен самодовольно вдохнул дым кубинской сигары. Пару дней назад он имел в Гаване ленч с Фиделем Кастро — обсуждал с ним проблему строительства бейсбольных площадок и финансирования чемпионата. Кубинский коммунист давно уже был мертв как ископаемый динозавр, но этот старый партизан все пытался зазвать туристов в гости к дряхлеющей Латинской Леди, превратив ее в подобие Майами-Бич. Кастро обещал «КИНГАЭР» эксклюзивные права на пользование маршрутом Майами-Гавана, если только Кингмен финансирует бейсбольные прожекты. Кингмен тогда помечтал о своих собственных «Гаванских ураганах», о воздушных правах над всей Латинской Америкой, которая — карамба! — просто без ума от бейсбола, и о том, как все это станет средством установления глобального мира и одновременно стартовой площадкой для его оперившейся к тому времени «Всемирной телекомпании новостей и развлечений» — ТНР. Но «Акт об отношениях с враждебными странами», запрещавший американцам осуществлять коммерческие операции на Кубе, во Вьетнаме и в Камбодже, все еще оставался в силе, и стоял за ним не какой-нибудь Госдеп, а само министерство финансов! А никакой уважающий себя магнат от коммерции, каждый день балансирующий на туго натянутом канате, в самом дурном сне не пожелал бы иметь дело с министерством финансов!

Он написал тогда Кастро благодарственную записку за сигары «Монте-Кристо» и перестал мечтать о своей неотразимо эффектной команде. Кастровские доктора уже не разрешали бедному старому другану курить сигары. Кингмен ухмылялся, шлепая себя по плоскому животу и стряхивая пепел в антикварную плевательницу из серебра высокой пробы. Сидя в своем высотном офисе, он выпускал идеально правильные колечки табачного дыма в воздух. Прелестная идея, но не настолько, чтобы вконец из-за нее утрахаться.

В среду он слетал в Вашингтон на Кингаэровском аэробусе для приятельского ленча с Чарли Макбейном, заместителем госсекретаря, где и закинул удочку на предмет того, чтобы обойти правила. Лучше иметь бизнес с Норьегой, чем впутываться в дела с министерством финансов! Все, кроме этого! МАНЬЯНА, Фидель. Кингмен забросил ноги на письменный стол и пробежал глазами список дел на неделю, который приготовила Джойс.

Как-то Флинг уговорила его субсидировать строительство Беддловского дома престарелых, где бездомные и старичье нашли бы внимание и заботу со стороны монахинь. Оказаться старым, беспомощным, в обществе монахинь — б-р-р! Для Кингмена это было чем-то вроде чистилища. А Флинг только об этом и думала. Престарелые. Бездомные. Преследуемые. Короче, все обитатели планеты. Церемония освещения Беддловского дома была назначена на пятницу. Кинг уже видел это число во флинговском «Любительском календаре», обведенным в красный круг и помеченным крестиками и восклицательными знаками. Эта девушка была так чудесна и так чертовски красива, что иногда ему казалось, что она дана ему лишь взаймы. Кто он такой, чтобы иметь нечто столь совершенное? Почти два года брака, и все превосходно, лучше некуда. Да, все-таки он везучий дрын! А сейчас Кингмен Беддл, помимо прочего, еще и на редкость важный дрын, вот так-то! Кингмен полностью овладел поистине военной дисциплиной бизнеса, гордясь про себя своей пунктуальностью, и вполне усвоил нью-йоркский великосветский этикет. Он сказал твердое «ФИНИТА» поцелуем в обе щеки, когда речь шла о «трофейных» женах, подражавших повадкам европейских герцогинь, и бросил привычку тыкать сигарой, как счетчиком Гейгера, указывая горящим кончиком на других грандиозных ребят, ворочающих другими грандиозными делами. В духе Уинстона Черчилля и Эдварда Бернстайна он практиковал в обществе импровизированные анекдоты. Для таких случаев Джойс держала для него целый набор уже готовых шуток и острот. Он усвоил, что могущественные люди должны обладать способностью удерживать внимание аудитории, так же как культивировать приятельские отношения с банкирами, политиками, инвесторами и прочими своими людьми. Привлекательность для окружающих — часть джентльменского набора.

Он в совершенстве овладел правилами игры и неукоснительно следовал им, всему светскому кодексу. Никаких интрижек с женами других участников игры — как бы ни были они привлекательны для неистощимого в своей любвеобильности Кингмена. Эти люди, вскарабкавшиеся на верхние ступеньки корпоративной лестницы при поддержке первых жен — благодаря их талантам либо благодаря их банковским счетам, — до достижения ими определенного социально-коммерческого уровня имели в качестве спутниц, как правило, женщин спортивного типа, с короткой стрижкой, мощными бедрами и выражением постоянной озабоченности на лице — приобретение прошлых куда более тяжелых лет. Хорошие спортсменки, славные девахи, они умели быстро упаковываться, носить в любом сочетании плащ «барберри», пить и курить, как мужики, каковыми многие из них, можно сказать, и стали. Как, например, жена Гордона, Бидди. Это были грубоватые, все повидавшие на своем веку компанейские девчонки, прошедшие через финансовые крахи и времена, когда денег куры не клюют, закаленные годами непрекращающейся суеты и периодами острой нужды.

У них всегда был чуть извиняющийся вид, и они явно чувствовали себя не в своей тарелке на бизнес-вечеринках, особенно у Кингмена, в обществе вторых жен, являвших собой приобретение эпохи «Милкена», когда новоявленные «князи из грязи» нарасхват загребали под себя лежавшие под ногами дешевые деньги, женщин с длиннющими ногами, часто на шесть или семь дюймов выше, чем они сами, и вдобавок к этому лихорадочно деятельных. Как правило, бездетных. Они и были «трофейными» женами.

Кстати, их-то Кингмен как раз и не любил, находя очень неаппетитными и агрессивно амбициозными. Нет, он-то все сделал правильно, поступил гораздо умнее и лучше. Энн помогла получить ему определенный статус, стряхнуть виргинскую красную глину с ног, позволила ему прийти в Нью-Йорк этаким виргинским джентльменом, а не каким-то там жадным и агрессивным чужаком без роду и племени, поспешившим на пир стервятников.

Флинг оказалась идеальной второй женой. Из всех «трофейных» жен она была трофеем номер один. А ведь она даже не пыталась что-то строить из себя. Застенчивая от природы, она одним своим появлением ставила под контроль любую нью-йоркскую гостиную — и все благодаря своей живости и безусловному физическому совершенству.

Аромат «ФЛИНГ!» собрал за второй год свыше семидесяти миллионов долларов! Косметический набор «ФЛИНГ!» обещал стать товаром десятилетия, ее видеозаписи с комплексом гимнастических упражнений на мировом рынке шли сразу за кассетами с записями Джейн Фонды, а «Флинговский календарь исчезающих животных и растений» стал популярнее, чем календари Синди Кроуфорд и Гарфилда, взятые вместе. Она давала навар больший, чем другие вторые жены, якобы успешно работающие, а на самом деле постоянно нуждавшиеся в финансовых вливаниях.

Один такой несчастный сукин сын, Берни Болсам, вынужден был бухнуть больше тринадцати миллионов баксов в сенсационную постановку на Бродвее, единственно для того, чтобы его вторая жена могла стать «режиссером» и приобрести хоть какой-то статус за пределами мужниных миллиардов. Берни пришлось лопатами кидать доллары в эту ненасытную топку — пьесу жены, музыкальную интерпретацию «УНЕСЕННЫХ ВЕТРОМ», особенно после того как Фрэнк Рич, театральный критик из «Нью-Йорк таймс», и Джон Симон из «Нью-Йорк мэгэзин», образно говоря, сплясали на ней джигу. Решительная миссис Болсам упорно топила и топила деньги мистера Болсама в своей водянистой постановке, где третий акт знаменовался дождем, хлещущим над разрушенной плантацией, что, вероятно, должно было символизировать закат славы горячо любимого Скарлетт О'Хара Юга. «ПОЮЩИЕ ПОД ДОЖДЕМ» — так окрестил критик из «Дейли сан» все это действо, не забыв при этом осудить расизм, «олицетворяемый танцующими чечетку рабами в костюмах, промокших от дождя», а заодно и зарницы с громом — как дешевый, чисто механический трюк, столь обожаемый публикой определенного сорта, что-то вроде вертолета, зависшего над сценой в «Мисс Сайгон», или люстры, с грохотом падающей в задымленные переходы и темницы в «Призраке оперы». Кингмен и Флинг промокли насквозь, сидя на премьере в первом ряду, в то время как прочие, оказавшиеся на заведомо худших местах, попросту умирали от смеха. Первые шесть дней и первые семь миллионов долларов, «унесенных ветром», театр и его постановка отметили полным выходом из строя оркестровой ямы и первых шести рядов — металл ржавел, кожа вздувалась, дерево разбухало и трескалось. И все это, в конечном счете, нужно было только для того, чтобы вторая жена Берни, с ее вечными великосветскими амбициями, могла ответить что-нибудь вразумительное, когда на званом обеде джентльмен, повернувшись к ней, спросит: «А чем вы занимаетесь?» Кингмен хихикнул, вспомнив еще раз о незадаче приятеля. Похожая на статуэтку, рыжеволосая, неукротимая, как атомный смерч, миссис Болсам, в конце концов, ретировалась из театра и возобновила жизнь курортницы-попрыгуньи и любительницы шоппинг-туров — в любом случае оба эти хобби были менее обременительными для семейного бюджета, чем служение Мельпомене.

Флинг во всех отношениях оказалась золотой жилой. Сексуальная девушка-красавица ковала деньги каждый день, стоило ей только подняться с постели. Никому бы и в голову не пришло спросить, повернувшись к ней: «А чем вы занимаетесь?» Это и так было известно всем и каждому. Его золотая девочка придавала «Кармен Косметикс» совершенно новый имидж, а заодно ковала для него миллионы. Миллионы, которые ему требовались, чтобы подкармливать свою постоянно растущую империю. Когда он устраивал презентации для финансовых аналитиков, Флинг немедленно вытаскивали вперед, чтобы она обрисовала перспективы производства очередного карменовского продукта из серии, носящей ее имя. Как будто кого-то всерьез интересовали ее заученные наизусть выкладки! Все эти обладатели костюмов от братьев Брукс были донельзя довольны самой возможностью встретиться с девушкой, чье лицо украшает обложки миллионов журналов. Флинг в обязательном порядке присутствовала также на важных встречах с кредиторами, в особенности с японскими банкирами и представителями финансовых синдикатов. Солнечная блондинка стала чем-то вроде культового божества в Стране восходящего солнца. У нее даже была специальная серия одежды «ФЛИНГ!», которая шла в Токио нарасхват.

«Трофейная» жена Кингмена сама была победителем в игре, но Кингмен радовался не столько собственному счастью, сколько неудачам своих СОБРАТЬЕВ. Когда судьба от них отворачивалась, он с особой остротой ощущал меру собственного везения. Ему страшно нравилось скакать во главе этой своры деловых парней, хотя, по правде сказать, все они крутились на одной и той же финансовой карусели.

Везучий все-таки черт этот Кингмен, ничего тут не скажешь.

— Кинг, возьми трубку. — Это была Джойс Ройс на интеркоме.

— Взял.

— Тут рядом сержант Буффало Марчетти, отдел убийств. Он бы хотел видеть тебя.

Буффало Марчетти. Что-то знакомое было в этом имени. Кингмен нахмурился.

— Свяжись с Райаном из Нью-Йоркского департамента полиции и покажи сержанту Буффало, куда идти.

Буффало, Буффало, что-то очень знакомое. Только едва ли это может быть Канада. Срок давности уже прошел. Даже и за убийство. Это было больше тридцати лет назад. Ископаемые!

— Премиленькое местечко, мистер Беддл. — Сержант Буффало Марчетти заполнил собой арочный проход в кабинет Беддла, похожий на актера, входящего в роль, этакий молодой Джеймс Дин или Брюс Уиллис. Он выглядел совсем пацаном, неряшливым, но симпатичным. Выцветшие голубые джинсы, кроссовки «НАЙК», черная футболка, натянутая на мощный торс, револьвер в кожаной кобуре, подвешенной под мышкой и грозно оттопыривающийся под мотоциклетной курткой. Взъерошенный. Надо полагать, тайный агент. «Ба, а что же он носит, когда не на работе?» — с интересом подумал Кингмен. То, что это не Эркюль Пуаро, сразу видно: Кингмен обратил внимание, что этот симпатичный фараон, специалист по убийствам, вообще без носков. Впрочем, может быть, неопрятность в одежде этот парень с лихвой компенсирует избытком мозгов? Может быть, Кингмен смотрит на свою уменьшенную копию, пусть она и одета, как художник из нижней части города?

— Добрый день. — Кингмен протянул руку, демонстрируя золотые запонки с монограммой. В минуты неуверенности или дискомфорта Кингмен всегда прибегал к образцово вежливой манере поведения. Они пожали друг другу руки.

— Вы выглядите слишком молодо для того, чтобы иметь отношение к убийствам, — осторожно ухмыльнулся Кингмен.

— Для убийств все слишком молоды. Взгляните на это. — И Буффало-фараон сунул под нос Кингмену фотографию окровавленной мертвой женщины. Ага, так значит парень использует тактику шока.

— Не особо приятное зрелище. — Вид у Кингмена был озабоченный, но он взглянул на страшно изуродованное женское тело, даже не вздрогнув. — Я должен откуда-то ее знать? Она моя сотрудница?

Все с озабоченностью в голосе, но без паники.

— Она работала в Маникюрном центре Тенди на Пятьдесят седьмой улице. — Шоковая выходка номер два. На редкость милый парнишка! Далеко не все кудесники с Уолл-стрит в курсе, что «Кармен Косметикс» принадлежит пакет в шестьдесят процентов от двадцати одного Косметического центра Тенди, заполнивших собой Манхэттен. Косметические центры Тенди использовали лаки только производства «Кармен Косметикс» и были открыты для посетителей семь дней в неделю, практически с рассвета до заката. Кто бы мог подумать, что вложенные сюда деньги, которые сам он называл «искупительными», превратят — при легком, но поистине волшебном маркетинговом участии «Кармен» — все эти крохотные забегаловки в популярнейшие косметические салоны города, соперничающие по своей внезапно обрушившейся популярности с «БУЛОЧКАМИ МИССИС ФИЛД»? Поистине, как прикосновение руки царя Мидаса: айн, цвайн, драй — и все как нельзя лучше.

— Итак, чем могу служить? Сигару? — Кингмен сел на край стола, предлагая коробку с фиделевскими «Монте-Кристо».

— Этот сорт не курю. — Спокойный взгляд сержанта Буффало сперва сосредоточился на кедровой сигаретнице, а затем на увеличенной фотографии Флинг, довлеющей над безбрежным пространством кингменовского письменного стола.

— Отложим сигары, но не тему разговора, так? — пошутил Кингмен. Он явно не был подозреваемым по делу и не чувствовал необходимости разыгрывать горе, увидев тело женщины, которую до того и в глаза не видел.

— Как близко вы знакомы с Тенди?

— Очень близко, — сказал Кингмен, лаконично и без аффектации. С Кингменом играть одно удовольствие — надо только объяснить ему правила.

— Насколько близко?

— Она одна из первых, кого я встретил в Нью-Йорке, приехав сюда. Она тогда была маникюршей в парикмахерской Сент-Регис. Она, как и я, с Юга. Маникюрные центры — отличная реклама для карменовских лаков для ногтей. Клиент привыкает к нашему продукту, и объем продаж растет. — Кингмен выдал эту справку на одном дыхании и с вежливой ухмылкой. Все это правда, но правда, помогающая скрыть правду. Если Буффало просто нарабатывает материал для следствия, бьет по площадям, этого должно оказаться достаточно. Что они там могут думать? Что Тенди пришила одну из своих сотрудниц за то, что та сделала плохой педикюр?

— У вас была связь с Тенди?

— Это совершенно не ваше дело, — он щелкнул позолоченным резаком фирмы «Данхилл» в форме гильотины, обезглавив свежую гаванскую сигару. Вся веселость с лица Кингмена ушла. Ох уж эта полицейская ищейка! Самое время получить сведения о его собственной личности!

— Прошу садиться, Марчетти, я сейчас вернусь. — Сигару брать не надо, двигаться спокойно. Стеречь, Пит Буль!

По телефону друг Кингмена комиссар полиции Райан охарактеризовал молоденького сержанта, детектива Буффало Марчетти как ВУНДЕРКИНДА из отдела убийств, этакого Коррадо Каттани, ревностного поборника истины. Резок, проницателен, неподкупен. Учится в Колумбийском университете на магистра искусств. Человек, которому не стоит лгать. Райан не без хвастовства заметил, что перед приходом Марчетти, как правило, знает половину ответов на те вопросы, которые задает, но как искатель-одиночка не представляет реальной угрозы для власть имущих — за ним никто не стоит, — это Кингмен инстинктивно почувствовал. Так речь шла о парне, который сам для себя и армия, и полководец, о бродяге и диссиденте, действующем по наитию, у которого правая рука никогда заранее не знает, что сделает левая? Малый с форсом, но безусловно лучший в своей категории.

Но что, — вопрос комиссара полиции Пэта Райана звучал чуть смущенно, — что его подчиненный делает в кабинете Кингмена? Комиссар извиняется за все доставленные неудобства, должно быть, здесь совершенное недоразумение. Он немедленно сделает выговор парню. Дружище Кингмен владеет долей в двух с половиной десятках салонов вроде того, где произошло это зверское убийство, и со стороны молодого фараона, пусть даже специалиста по распутыванию убийств, это был ЯВНЫЙ перебор и нарушение правил игры. Кингмен отметил, что комиссар может ни о чем не беспокоиться, он, Кингмен, по мере своих сил поможет юному сыщику.

— Завтра утром встретимся на теннисе! — закончил Кингмен и положил трубку.

Когда Кингмен вернулся в кабинет, сержант Буффало Марчетти стоял возле одной из двух огромных стен-окон, обозревая панораму Нью-Йорка — теперь тоже личную собственность Кингмена. Упрямый фараон так и не сел. Только сейчас Кинг разглядел, что он по-итальянски красив. Грубоватый и симпатичный, он следил за взлетающим самолетом, кингменовским самолетом, — зрелище, недоступное для человека, большую часть времени проводящего в окраинных районах.

Итак, сержант Буффало Марчетти — Буйвол Марчетти, ну, и имечко! — не из тех, кому стоит врать. Проницательные голубые глаза выдавали четко организованное мышление и стальную хватку ума, а неряшливый гардероб был, по-видимому, призван всего лишь вводить в заблуждение. Что ж, если это только уловка, то Кингмен найдет, что ответить, разве он не «король уловок», черт побери? Кингмен, что еще важнее, непрерывно практикующийся лжец. Как бы ни был он озабочен, наружу это никак не вырвется. Есть какие-то факты, а как их крутить и как их интерпретировать, это уже вопрос личного вкуса. Ему всегда удавалось подогнать правду… тонкая настройка чего-то неуловимого и неосязаемого. Правда, в конце концов, всего лишь абстракция. Он вынул несколько спичек из коробка «21 клуб», лежавшего на подоконнике, и прикурил сигару.

— Сержант Марчетти, я только что имел телефонный разговор с комиссаром полиции Райаном, который не понимает, что вы вообще здесь делаете, и, если честно, я тоже этого не понимаю. Если это — забрасывание удочек, сержант Сорвиголова, то в этом ручье рыба не клюет, и вы рискуете, что ваша леска запутается в корягах. — Он выпустил изо рта правильное широкое кольцо дыма, и оно поплыло над полированной поверхностью стола. Широко расставив свои короткие ноги, которые казались еще короче, поскольку ботинки тонули в пушистом ковре, Кингмен не отрываясь глядел прямо в глаза сержанту.

Буффало Марчетти все понял и ухмыльнулся.

— Разумеется, вы большой человек, мистер Беддл. Прошу прощения, если мой вопрос оскорбил вас, уверен, комиссар еще пропишет мне по первое число. Но я только из морга, где лежит изуродованный женский труп, и все говорит в пользу профессионального убийства. Жестокое преступление, и при этом — ни тени страсти. Садистское убийство без всякой сексуальной подоплеки. Увечья нанесены уже после того, как девушка была мертва. Деньги не украдены, хотя сейф взломан. Первые сотрудницы, пришедшие на место преступления, решили, что это Тенди лежит на полу салона.

Кингмен сел, нога на ногу, продемонстрировав при этом безупречно подобранные к костюму носки, и жестом предложил сесть детективу.

— Пять минут, Марчетти. Обрисуйте в двух словах суть происшедшего. — Трудно говорить с человеком, если он стоит к тебе спиной и при каждом слове вынужден поворачивать голову, так что глаза едва не вылазят из орбит.

— А вот и она. — Сержант Буффало Марчетти подал ему удостоверение-лицензию маникюрши с фотографией молодой, но грубоватой блондинки с нахальным взглядом — ни дать ни взять Тенди лет десять назад. Кингмен невольно отпрянул.

— Ее зовут Келли Кролл, двадцать семь лет. Вот уже два года маникюрша у Тенди в салоне. Заведующая заведением на Пятьдесят седьмой улице. Того самого, где имеет обыкновение бывать Тенди. — Сержант Буффало докладывал со скоростью пулемета. — Ее удушили — удавили куском тонкой стальной проволоки, после чего вырвали все ногти и аккуратно разложили на маникюрном столике. Весьма странно, но с предельной тщательностью… взгляните, вот…

Кингмен взглянул и отпихнул фотографию от себя. Да, это была не фотография Валески для рекламной серии карменовской продукции!

— Так вы полагаете, что эту девушку убила ТЕНДИ? — Настал черед Кингмену закидывать удочки.

Ответом сержанта Буффало было гробовое молчание. Оба выдали друг другу кое-какую информацию, и никто не хотел переступать свою черту первым.

— Так это не преступление на почве страсти?

— Нет, и это вдвойне странно. Зверское, безжалостное — но без примеси чувств или эмоций.

Кингмен издал сдавленный смешок.

— Единственный род преступления, на который МОГЛА БЫ пойти Тенди, это преступление на почве страсти.

«К примеру, она могла бы убить меня», — подумал он и лукаво поглядел на молоденького фараона. Но только не преднамеренное убийство — она никогда не думает, прежде чем что-то сделать, и так было все годы, пока он знался с ней. Но пока ему хотелось смеяться. Он услышал главное — его персона здесь ни при чем.

— Видите ли, мой мальчик, все это крайне печально, но я не вижу, какое отношение это может иметь ко мне. — Кингмен сощурил глаза — две обычные щелочки под мохнатыми бровями. — Я имею свой кусок в семидесяти или более областях бизнеса, и наверняка там и ранее случались смертельные случаи или еще какие-то происшествия, но никто до сих пор ни разу не тревожил меня по такому поводу.

Буффало наклонил голову, хмуро слушая эти мягко льющиеся слова. Так откровенно его не запугивали даже тогда, когда ему случалось «наехать» на молодежную банду в Центральном парке. Что-то очень нехорошее и опасное распространялось от Кингмена Беддла.

— Мистер Беддл, полагаю, это вас касается. Это был профессиональный выпад, и он наверняка должен означать предостережение в чей-то адрес. — В свете, льющемся из светового люка, радужная оболочка глаз Буффало приобрела пронзительную голубизну — как у Пола Ньюмена. — Я предполагаю, что они просто вышли не на ту женщину. Думаю, они собирались прикончить Тенди. У этой девушки в прошлом нет НИЧЕГО, что могло превратить ее в жертву мафиозного убийства, и сама Тенди сказала, что она была в салоне до девяти вечера, после чего с шестью другими девушками из салона ушла на званый ужин, оставив внешне и по голосу похожую на нее Келли Кролл, чтобы та закончила бухгалтерию и закрыла заведение. Ни тебе грабежа, ни кражи наличности, ни изнасилования, девушку, мистер Беддл, просто удавили, подойдя сзади в темноте.

Он изобразил сцену удушения не хуже любого актера.

— Хладнокровное, тщательно обдуманное убийство. Я бы не стал вас беспокоить, если бы не вспомнил, что два года назад у Тенди уже была взломана квартира и единственной вещью, которую взломщики унесли, была ваша фотография. С автографом… ну и так далее. — Левый краешек его рта приподнялся.

«Черт бы побрал эту Тенди! — подумал Беддл. — Она просто стихийное бедствие. Где она, там обязательно неприятности. Ничего-то в ней нет, только злоба и сексуальность». Проклятье, он помог ей развернуть ее дебильный бизнес после того, как женился на Флинг, просто по доброте душевной, и вот она сажает ему на хвост полицейских ищеек. Не женщина, а несчастье.

— Я допрашивал Тенди, — продолжил Буффало Марчетти своей невнятной скороговоркой, — и она не смогла назвать никого, кто может желать ее смерти ни по причинам личным, ни по иным. Может, вы знаете кого-нибудь, кому выгодна ее смерть?

Забрасывание удочки вслепую. «А похоже, этот легавый итальяшка ничего не знает», — подумал Кингмен.

Он резко поднялся, как бы давая понять, что разговор закончен. Пит Буль тревожно подпрыгнул и начал озираться. Кингмен похлопал сержанта Буффало Марчетти по плечу.

— Взгляните, сержант, это Нью-Йорк. Все, что вам нужно сделать — это купить свежую «Нью-Йорк пост» или «Сан» и прочитать о шести-восьми зверских убийствах, при ближайшем рассмотрении не имеющих ничего общего с предостережениями или прочими скрытыми мотивами. Именно поэтому я не пускаю вечером мою жену одну на улицу, а сам содержу двух телохранителей… вот. — Кингмен повел рукой, как бы еще раз демонстрируя все великолепие своего колоссального кабинета. — Вот что я вам скажу.

Кингмен уже шел к двери, над которой висела готическая икона Пресвятой Девы-Богоматери.

— Нью-Йорк — больной город, и ваша болезненная игра воображения вполне объяснима. Вашей вины в этом нет. — Он пожал плечами и снисходительно добавил: — Я попрошу комиссара, чтобы он обошелся полегче с вами и с вашей тактикой студента Колумбийского университета. Мне лично всегда импонировал молодежный выпендреж, но в малых дозах. — Кингмен усмехнулся, сверкнув при этом ослепительно-белыми зубами: — Если у вас есть подозрения насчет маньяка-убийцы, специализирующегося на девушках из салонов Тенди, мы готовы нанять несколько секретных агентов вам в помощь — «Кармен» имеет в этом деле законный интерес.

Кингмен имел дело с Буффало ровно столько времени, сколько ему было нужно, чтобы понять: дело малоприятное, но к тому, о чем он подумал вначале, слава Богу, никакого отношения не имеет. Сам же король — «Кинг» сплавил фараону кукурузные палочки, выдохшееся пиво и хот-доги на палочке — изящно и незаметно, как некий импрессарио по имени Карни из его детства. Он открыл дверь, пропуская вперед сержанта Буффало Марчетти.

— Был рад встретиться с вами, сержант Марчетти. Желаю вам как можно быстрее поймать еще одного психа-преступника на улице.

* * *

Сержант Буффало Марчетти, поставленный на место и практически выдворенный из кабинета, тем не менее петухом прошелся по длинному, застеленному коврами коридору Беддл-Билдинга, щеголяя своей курткой «НАЙК» а ля Джордан. Он подумал, что этот Кингмен Беддл верткий хлыст и ловко схватил и разнес в пух и прах его, Буффало, версию об «убийстве маникюрши», как наверняка обзовут это дело в утренних бульварных газетенках. Буффало не получил здесь разгадки, но что-то подсказывало ему: Кингмен Беддл — ключ ко всему делу. Сейф был взломан, но Тенди пересчитала наличку и сказала, что все на месте. Это было профессиональное убийство в духе «гамбиновской мафии». Только некоторые детали выпадали из общей картины: так, складывалось впечатление, что исполнитель чересчур часто смотрел фильмы с участием Брюса Ли. И все же это не было убийством на почве сексуального садизма или эмоционального порыва. И он готов был поклясться, что целили вовсе не в Келли Кролл. Все следы указывали на Тенди Лав. Да, да, это было ее настоящее имя, но это дважды перепроверяли. Тенди Лав. МИО ДИО! Королева маникюра, любовница, в прошлом мелкая воровка, обладавшая определенным влиянием на могущественного «Кинга» Беддла.

Буффало Марчетти был почти уверен, что Беддл каким-то боком здесь замешан. Даже сидя там, на верхушке своей башни из слоновой кости. Два года назад, составив компанию детективу Салливану по случаю кражи со взломом в похожей на детскую квартирке Тенди, он был ошеломлен не меньше чем Салливан той истерикой, которую закатила эта уже не первой молодости, но по-прежнему на редкость миловидная кукла Барби из-за кражи нижнего белья, кожаных наручников, кнута и личной фотографии, подписанной Кингменом Беддлом, одним из финансовых богов Уолл-стрит. Разве можно было забыть ТАКОЕ? Ясно как день, что миллиардер крутил тогда шашни с этой королевой маникюра, но, насколько знал Буффало, это нельзя считать преступлением. Может быть, он и сейчас содержит ее как свою любовницу. Может быть, да, а может быть, и нет. Может, она стала для него бельмом в глазу, начала преследовать и шантажировать его, женатого мужчину и высокоуважаемого члена финансового и светского истеблишмента, и он нанял нинзя, чтобы убрать ее. А возможно, Кингмен Беддл что-то там смухлевал с займом и «ЧЕЙЗ МАНХЭТТЕН» шлет ему дружеское предостережение. «Ба, ну ты уже чересчур, Буффало! — сказал сам себе Марчетти, — это мир бизнеса, а не организованной преступности! Может статься, Кингмен абсолютно не причастен к происшедшему». Но в одном Буффало был уверен на все сто процентов: этот парень с черт знает какого этажа определенно в чем-то замешан. Годы распутывания уголовных дел слишком обострили интуицию сержанта, чтобы он мог ошибаться.

Кингмен Беддл — скользкий, грязный игрок. Со своими связями, приобретенными на пути к вершине, имея в друзьях комиссара полиции, он при случае может отмыться и от убийства; по крайней мере, в нем ощущалась такая уверенность.

Зачем человеку, имея хозяйкой дома Флинг, все еще поддерживать достаточно недвусмысленные отношения с Тенди? Вообще-то, обе женщины были не во вкусе Буффало. Он любил женщин с мозгами, предпочитая утонченных леди, погруженных в себя, — то есть, искал родство душ. Ему нравились бледные, впечатлительные женщины, с которыми он сталкивался в Колумбийском университете, где учился на магистра искусств за свой счет. Он решил когда-то, что годам к сорока ему наверняка надоест быть штатным криминалистом, а выслуживаться до комиссара полиции — это не по нему. Слишком много политики. Не годится. Для философа Новой Эры, независимого мыслителя, одной из любимых книг которого была «Дзен и искусство восхождения в горы на мотоцикле», Международный розыск произведений искусства мог стать отличным вариантом. Украденные полотна — в любом случае вещь более привлекательная, чем изуродованные трупы.

Вообще, перед тем, как самому выбрать отдел убийств, имеет смысл хотя бы через глазок взглянуть на тело двадцатисемилетней удавленной девушки, ее вырванные ногти и выколотые глаза. Через полчаса Буффало предстояла встреча с одним этнологом, экспертом по убийствам с ярко выраженной национальной окраской. Способ, которым была удушена маникюрша, имел явный восточный привкус. А вечером — курс «Французские импрессионисты» в Колумбийском университете. Милое сочетаньице. Удивительно интересный день. Пригородный фараон, совершающий обход в центре.

Сгоряча он шлепнул ладонью по здоровенной медной кнопке лифта и чуть не столкнулся в дверях с хрупкой молоденькой девушкой-пташкой, тонкой, как перила, торопливо выходившей из лифта. На ней не было и следа косметики, и при виде сержанта она испуганно распахнула глаза — самые печальные в мире оленьи глаза. Буффало пронаблюдал через плечо, как она пружинисто и грациозно движется по длинному холлу к кабинету Кингмена Беддла: он продержал двери лифта открытыми целых две минуты, неотрывно глядя ей вслед.

— Джойс, укрепи службу безопасности. Я хочу, чтобы меня охраняли не хуже, чем президента Соединенных Штатов. Даже лучше, поэтому возьми в команду кого-нибудь из президентских людей, и обещай им платить больше.

— Тех, что охраняют его кабинет, Кинг?

— Нет, парней из секретной службы! Крутых парней. — Он тем не менее казался спокойным. — Парней с переносными рациями и пушками. Только самых лучших. Разузнай, сколько им платит президент, и предложи вдвое больше. Только не бери никого из тех, кто охранял Рейгана во время покушения.

Джойс закатила глаза, оторвавшись от блокнота, хотя она прекрасно понимала, что Кинг не станет так печься о своей безопасности, не имея на то веских причин. Уж не этот ли сержант из полиции сообщил Кингу о смертельной опасности? Почти каждый день в новостях сообщали о Беддл-Билдинге, о Кингаэр Уэйз, наконец, «Кармен Косметикс» делал постоянные аншлаги. Ежедневные встречи Кингмена с секретными аналитиками и управляющими пенсионными фондами с целью вливать и вливать капитал в почти уже опустевшие финансовые родники обеспечили ему твердое место на экране и страницах, посвященных финансовым вопросам. Что касается в высшей степени популярной миссис Беддл, то есть Флинг, то сейчас она была, вероятно, наиболее часто снимающейся женщиной в мире. Ее совершенные черты можно было увидеть в каждом журнале, в разделе новостей. Может быть, речь идет об угрозе террористического акта? Или о попытке шантажа? Закусив губу, Джойс с бешеной скоростью строчила в блокноте. Она сделает все и прямо сейчас. Никто не сможет причинить зло Кингу и Флинг. Никто.

— Я хочу, чтобы эти парни контролировали все здание. И дом тоже. — Кингмен ходил по кабинету взад и вперед. — Я хочу, чтобы кто-то был рядом с Флинг постоянно. Даже когда она бродит по парку. Она этого терпеть не может, но мы скажем, что это — личный тренер. И подготовь список всех, кому мы должны деньги. Кредиторов, а не банков, имей это в виду, меня интересуют только частные лица.

— Привет, папа. — Другая поцеловала отца в макушку.

— Привет, сладкая. Что-то ты слишком тонкая.

— Раньше ты говорил, слишком толстая. — Другая бухнула стопку бумаг на отцовский стол и игриво толкнула его локтем в бок. Она подрабатывала в офисе Гейл, в ожидании пока кончатся каникулы и начнется второй семестр в университете.

— Приставь охрану и к Тенди. — Кингмен повернулся к Другой и потухшей сигарой сделал круг в воздухе: походи, посмотри. И Другая начала внимательно изучать последнее приобретение с аукциона «Сотби» — партию древних икон. Покончив с ними, она перешла к экспонатам, уже установленным за зелеными стеклами витрин.

— И пусть этот неряха Маккарти следует за Тенди по пятам и постоянно меня информирует. Мне нужны конфиденциальные рапорты обо всех, кто приходит и уходит — каждый час и круглые сутки, с кем она видится, что делает, что говорит. Не редактируя, каждое утро — на мой стол… начать прямо сию секунду.

— Порядок, Кинг. Нужно ли ставить в известность Тенди?

— Нет, она не должна знать! — взревел он. — Я должен знать. А ей сообщи только, что мы дадим ей охранника. И заверь, что мы похороним эту девушку по первому классу. Скажи Тенди, чтобы была внимательна. Одного садистского убийства вполне достаточно. И еще: скажи, чтобы она не говорила обо мне с этим сержантом… как его? Чертовым Хреном этим или с любым другим хреном.

— Ты решил вложить деньги в Шлепни-инкорпорейтед, папа? Или это просто инструктор? — Другая прикрывалась сарказмом как щитом. Она могла гнуться, но не ломалась. Сохраняя невозмутимое выражение лица, она никогда не давала другим возможность понять, расстроена она, обижена или нет. Теперь волосы ее были коротко подстрижены, на лице не было ни капли косметики, так что отпадала необходимость позировать для рекламы проспектов «Кармен Косметикс», и вообще она оставалась в стороне от этого дела. Девушка стала тонкой, почти прозрачной, ибо она давно утратила прежний энтузиазм к еде и питала свое тело исключительно естественными продуктами, ибо на дворе стоял 1992 год и ей было девятнадцать. — Алло, папа, ты здесь или не здесь?

Она наконец выдавила из себя улыбку. Зубы у нее были большие и в идеальном состоянии. Джойс с самого детства держала состояние ее зубов под неусыпным вниманием, так что Другая в свои девятнадцать никогда не пользовалась зубочисткой.

Кингмен казался глубоко погруженным в свои мысли и сосредоточенно смотрел из окна, хотя там уже ничего не было видно, потому что на город надвинулся фронт грозовых облаков.

— Какой чванный и деспотичный говнюк! — думал Марчетти, проталкиваясь сквозь толпу высокопоставленных голодных чиновников, спешащих перекусить в ресторане «Четыре времени года», и мальчишек-разносчиков, шныряющих туда-сюда с пакетами, полными сандвичей из тунца на пшеничном хлебе. Марчетти уступил дорогу одному из этих опасно скоростных мальцов в жокейской шапочке. И вдруг он представил, что этот малый, Кингмен, наверняка насмехается над ним.

Выйдя из Беддл-Билдинга, этого победившего на конкурсе монументального памятника Золотому Тельцу, и пройдясь по мраморно-гранитному коридору с летящими опорами и высоченными арками, сконструированному как храм, чтобы подавлять и внушать благоговейный страх людям, спешащим к лифтам и от них, Марчетти невнятно пробормотал: «Что-то неладно с ЭТИМ парнем. Даю руку на отсечение, что это именно так».

Двое проходивших мимо молодых чиновников уставились на него: только помешанные разговаривают сами с собой вслух в общественном месте. И потом растрепанный вид сержанта совсем не подходил для лучшего здания Пятой авеню. Но Марчетти, со своей однодневной щетиной, придающей ему отменно бандитский вид, так взглянул на них, что у этих юнцов сразу пропала охота читать ему мораль. Он трусил по Беддл-Билдингу, вспоминая, с какой самоуверенностью, почти нагло держался с ним Кингмен. Сержанта главным образом занимало одно соображение: поведение Кингмена — это что: его натура или работа на зрителя?

Буффало посмотрел вверх, в небо, на Беддл-Билдинг, высочайшее здание мира, небесную иглу, вонзающуюся в стратосферу. Сплавленное воедино из меди, цветной облицовки и зеленого стекла сооружение напоминало собой космический корабль будущего. Только каменные водосточные трубы в виде сумасшедших фантастических змей и выступающие наружу в неровном ритме террасы держали звездолет Флэша Гордона прочно привязанным к Пятой авеню. Башня из Библии. Беддловская Вавилонская Башня. Один из критиков в «Таймс» назвал небоскреб Беддла аристократическим, но неудачно географически размещенным сооружением. Оно было бы уместно скорее где-то в Майами, чем среди величавых фланелево-серых зданий, изящно стоящих плечом к плечу вверх и вниз по Пятой авеню.

— Архитектурный стиль «я — урод», фаллическая греза завзятого онаниста, — вслух прокомментировал свои впечатления Буффало и еще сильнее откинул назад голову, чтобы получше разглядеть новую туристическую достопримечательность Нью-Йорка. Чертовски удобная площадка для самоубийц! Пожалуй, Бруклинский мост утратит отныне свое безусловное лидерство. Зачем тащиться туда, если можно взять и спрыгнуть с Беддл-Билдинга? Буффало медленно попятился, потом, пройдя под эллиптической аркой, уперся в основание бело-зеленого мраморного фонтана, спроектированного Мэйсьеном, глубиной футов двадцати в центре. Струи воды достигали третьего этажа. Марчетти понаблюдал, как туристы бросают серебряные монетки в воду, загадывая желание.

— Ба, какой, однако, бросок камикадзе можно было бы отсюда совершить, — произнес он вслух. И тут же в голове сержанта Буффало Марчетти зажглась одна из сигнальных лампочек. Идея проклюнулась.

Долги, займы, спад экономической активности — это были проблемы, требующие постоянного внимания Кингмена Беддла, но сейчас его гораздо больше волновало то, что экс-любовница, всегда подвергавшая его опасности, самым глупым образом впутала его в грязное полицейское дело и, чего доброго, может обнародовать крайне неприглядное прошлое бывшего любовника. А ведь до сегодняшнего дня картинка его жизни выглядела безупречной. Да и сам Кингмен уверовал в то, что он божество, смело шагающее в золотой собор, качающийся на волнах земного богатства. И то, что миф о его историческом восхождении к Олимпу может подвергнуться скрупулезной проверке такого проницательного и недоверчивого типа, как сержант Буффало Марчетти, доводило его до бешенства. Для прессы и биографов, обожающих легенды о людях, создающих себя сами, существовали агенты по связям с общественностью и гора поддельных и полуподдельных документов, подтверждающих его новую личность, но что касается Марчетти, тут, если вовремя не подсуетиться, можно ждать чего угодно. Он поднял трубку, уступая чувству внутренней тревоги.

— Привет, привет, — прибегнул он к самому мягкому своему шепоту.

Я наозорничал, попробую теперь шелковый голосок.

— Привет. — Он сразу же представил, как она сейчас прикуривает сигарету, примостив трубку на плече. Старые воспоминания, а впрочем, почему старые? Он все же помнил ее. Что-то родное — и сексуальное — шевельнулось в нем. — Я только что прокручивал «РОЛОДЕКС» и вот…

— Кингмен, кобелина ты говенный! — Он готов был поклясться, что Тенди улыбается.

— Звоню узнать, как ты там. Какой ужасный случай в Косметическом центре! Ты в порядке?

— Испугался, засранец, испугался за меня… Она была отличной девчонкой, Кинг. Я действительно чувствую себя ответственной. И что это за дела со всеми этими китайскими пытками, Кинг? — Он прямо чувствовал, как Тенди при каждом выдохе выпускает дым из ноздрей. Он помнил ее тело до миллиметра, правда, таким, каким оно было два года назад.

— Я не понимаю и все тут, Кинг. Этот случай всех нас выбил из колеи. У нас тут у всех прямо руки трясутся! Бедная Келли! А теперь эти шакалы-фараоны…

Она мирно беседовала, оставив за рамками главное: ГДЕ ТЫ БЫЛ ЭТИ ДВА ГОДА? Я ХОТЕЛА СТАТЬ ТВОЕЙ ЖЕНОЙ, УБЛЮДОК. ЭТО ВЫЛО БЫ ГРАНДИОЗНОЕ ДЕЛО!

— Тенди!

— Да?

— Думаю, нам надо бы кой о чем поговорить.

— Валяй!

— Лично, с глазу на глаз. Я очень беспокоюсь.

— Когда именно, Кинг? — Ее голос источал обычные хрипловатые нотки, всегда возбуждавшие его.

— Пять пятнадцать, у тебя, если устроит.

— Я все еще живу одна, так что устроит. — Она опустила трубку и кончила сушить ногти. Она наденет пояс с красными подвязками. Что за черт! Может быть, до Кингмена начинает доходить?

— Кинг, мистер Куросава только что вступил в коридор. Он вот-вот войдет в твой частный лифт. Я бы посоветовала встретить его у лифта, Кинг. Японцы, ты же понимаешь.

— Да, да, Джойс. Вытаскивай гейш. Я иду. — Он повернулся к дочери. — Позволь представить тебя обезьяне из высших сфер бизнеса.

— Папа! — При всем неровном и поверхностном воспитании, интеллектуальная, совершенно нематериалистичная, Другая оказалась чувствительной к подобным расистским выпадам: — «Обезьяна» — это оскорбительное и неуместное слово.

Кингмен лишь ухмыльнулся в ответ. Похудевшая до размеров манекенщицы с подиума — во многом благодаря дружбе с Флинг, — распрощавшаяся с детской избыточной полнотой, она была привлекательна и мила в духе прерафаэлитов. Сама миловидность — с клубком проблем внутри. Мечта поэта Викторианской эпохи. Беспокойный и мятежный дух за аристократическими чертами лица. Внутри — борьба, вечное — с детских лет сомнение. Этот скрытый от постороннего конфликт, тем не менее, придавал ей выражение трепетности и хрупкости, хотя в действительности она была независима в решениях, и за каждым ее шагом стояла строго определенная цель. Ее внешность всегда порождала противоречивые чувства. От вздернутого носика исходила иллюзия строгости, драматически распахнутые глаза кричали, казалось: «Помогите! Я одна!», но выступающий вперед подбородок как будто предостерегал: «Держись подальше, приятель!»

Гейл Джозеф сказала однажды Ох-Уж-Этому-Бобу, что, если бы они запустили в производство серию интеллектуальной косметики — скажем, Джейностиновскую серию, — Другая оказалась бы для нее идеальной фотомоделью.

Но учитывая доставшееся ей от отца обаяние, хрупко-скульптурную материнскую красоту, интеллект девушки и деньги ее родителя, Энн Рендольф Беддл II явно светило что-то получше, чем карьера фотомодели. Это было произведение искусства, но требовалось вглядеться и разобраться, чтобы в должной мере оценить ее.

Вот и теперь, сопровождая отца по застеленному роскошными бургундскими коврами холлу Беддл-Билдинга, она скользила по покрытию своими креповыми туфлями, бок о бок с самым пронырливым дельцом десятилетия, как легкое неземное создание.

— Как мать, цыпленок? — Кингмен обхватил рукой тонкое плечо дочери.

— Нормально. Я собираюсь в Эджмиер сразу после освящения Беддловского дома престарелых в пятницу, а затем на конец недели — в Боксвуд. Бабушка организует суаре для своих южан. — Она улыбнулась. Чудесной улыбкой — ее улыбка всегда была сюрпризом, поскольку редко появлялась на лице девушки.

— Отлично, отлично. Мои наилучшие пожелания дедушке. А дядя Джеймс?

— Охотится с утра до ночи.

— А Вирджиния?

— Жаждет публично выпороть Кинга.

— Боксвуд?

— Процветает.

— Хорошо. Если Вирджиния и дальше будет выходить из берегов, скажи, что я продам Боксвуд японцам за гроши и по частям. Это ее немного утихомирит. — Он неприязненно осклабил зубы.

— Папа, пожалуйста, никогда не впутывай меня в свои отношения с моими родственниками. Я не собираюсь обсуждать с тобой характер матери и бабушку Вирджинию. — Голос Другой звенел, как голос истинной южанки.

— Как тебе работается с Гейл, этой леди-драконом?

Другая откинула с алебастрового лба короткую прядь волос. Вообще-то, она получала удовольствие, тратя лето на работу в фирме Гейл Джозеф.

— Она чудесный наставник. Вся горит страстью к своей работе. Меня это восхищает. И она слышит каждого из нас, из тех, кто в ее команде. Я очень уважаю ее за это. — Выражение лица Другой было болезненно серьезным.

— О, она сучок в моем глазу! Вечно копает под меня. — Они уже подходили к дверям частного лифта Кингмена. — У нее рабочая этика примерно, как у этого японца. Если не знаешь — АЙША СЕЙШН — полная преданность своей компании. Одно «но» — Гейл по-прежнему полагает, что «Кармен» это ее компания.

— Папа, кривая доходов стремительно летит вверх. Разве это не один из самых удачных твоих вкладов, когда риск оправдывается? — Гордая своей осведомленностью, она внимательно изучала его окаменевшее лицо.

— Если и удача, то не благодаря тебе, цыпленок. Прямо скажем, странно быть владельцем преуспевающей косметической фирмы и одновременно иметь дочь, категорически отвергающую даже губную помаду.

— Я люблю все натуральное, Кинг. А вот и твой новый инвестор. — И они оба поклонились Тошики Куросаве, казначею банка Мишимы Итоямы, который неожиданно появился из дверей обитой красным бархатом кабины с бронзовыми кнопками и огромным портретом всемирно известной Флинг, заснятой международно признанным Валески.

Тошики Куросава, пожавший руку Кингмена Беддла, был одним из тех промышленных шпионов, которые рыскали повсюду, выведывая секреты, профессиональные и личные, представляющие интерес для той нестандартной кредитной организации, в которой он служил.

— Это малый, которому хочется получить все сразу, — прошептал Кинг Джойс, забежав к ней в кабинет. — Он хочет сыграть в гольф. Отыщи клуб, который выдал бы нам членские билеты. Обезьяны обожают гольф. Закажи мне несколько клюшек «ПИНГЗ» и разузнай, где мы можем сыграть в воскресенье. — Он вернулся к себе в кабинет, где Куросава восхищенно рассматривал фотографии Флинг.

— Какая прелесть! — восхищался человек Мишимы Итоямы.

— Моя жена, — похвастался Кингмен.

— Вы самый-самый счастливый в мире человек!

— Так вы думаете, мы найдем общий язык?

— Хай-хай. — Куросава закивал быстро-быстро.

Да-да, они нашли общий язык. Но пока что не в коммерческих вопросах.

— Как сказал Сун Цзу, знай своих врагов. — Ирония голого денежного туза, цитирующего древнего китайского военачальника через пару минут после коитуса, почему-то ускользнула от Тенди. Смысл сказанного до нее не дошел. — Я не прошу от тебя ничего особенного, ничего этакого, чем ты никогда не занималась. Наоборот, только то, в чем ты бесподобна. — Кингмен закинул одну голую ногу на другую и заложил руки за голову. — Я решил прозондировать это дело до самого дна. Если кто-то ДЕЙСТВИТЕЛЬНО пытается послать мне какую-то весточку, то я хочу об этом знать. Все, о чем я тебя прошу, — переспать с этим фараоном, сосунком Буффало. Он красивый парень, кроме того, будет с чем сравнить, а то эти паршивые итальяшки уверены, что они нумеро уно в постели. — Он подмигнул ей. — Просто вызнай все, что у него на уме. Разговор двух голов на одной подушке.

Слезы хлынули из глаз Тенди, и гнев, с которым она никогда в жизни не умела совладать, обжег ее от живота до груди. Она вздохнула так судорожно и с таким отвращением, что Кингмен предпочел отвернуться. Она потерла запястья, на которых только что были завязаны шелковые веревки, и зажала их между колен — от внезапно пронзившей ее боли.

Рыданья сотрясли ее тело.

— Тенди. — Он взглянул испуганно и раздраженно.

ОНА всегда выводила из него звериное начало. Всегда. Может быть, на этот раз он чуть переборщил? Но это было почти физическим облегчением — увидеть ее после двух лет разлуки. Он заметил царапину на ее щеке — должно быть, его рук дело. Хотя он вовсе не собирался причинять ей боль.

— Лед. Я приложу тебе немного льда. — Он босиком прошлепал на маленькую кухоньку, открыл холодильник, где стояло штук десять флаконов карменовского лака — для продления срока действия, — и вытащил поднос со льдом.

— Вот, Тенди, прижми к лицу. — Он внимательно осмотрел все повреждения и подумал, что при этом освещении она выглядит очень старой и облезлой. Он провел с ней в постели свыше четырех часов — после двухгодичного воздержания, — и вся его безжалостность и сексуальная злоба покинули его. Он чувствовал себя совершенно очищенным. Теперь ему не терпелось поскорее уйти отсюда и отправиться домой, где его ожидало пьянящее возбуждение от Флинг. Принять душ, одеться — и побыстрее к девушке с волосами цвета шампанского «Тэттингерс» и сияющим среднеземноморским загаром — той, что обвивает его сильными длинными ногами на всю ночь и держит в своих объятиях до утра. К восхитительной богине, боготворящей ЕГО. Ее рот иногда удерживал его эрекцию до волнующих предрассветных часов, когда его вожделение достигало пика. Самая лучшая, самая популярная девушка мира принадлежала ему! Мечта всех и каждого! Но откуда же тогда такое страстное стремление к Тенди, это бесконечное желание пройти у нее экспертизу на вшивость? «Не пора ли мне уже быть выше ЭТОГО?» — жестко подумал он.

Тенди тяжело опустилась на кровать и начала одной рукой яростно стаскивать с тела путаницу из шелковых веревок, другой рукой держа лед у опухшей щеки. Бедняжка Тенди, ни один мужчина никогда не женится на ней. Кингмен мог — еще несколько лет назад. Но и он теперь был выше этого.

Он мало-помалу очистился от прошлого, стал финансистом международного класса. Стал даже коллекционером произведений искусства. Однажды он будет богатым, как Гордон Солид.

Кингмен забежал в душ. Намыливая голову карменовским шампунем, благоухающим, как сандаловое дерево, он прокручивал в голове колонки цифр. Дела идут на удивление хорошо. Ему нужно лишь совсем немного капитала, и тогда он завершит действительно колоссальный проект. Сам о себе, в духе последнего выпуска «Интрепренера», он думал как о «Сесиле Б. де Милле финансового мира. Все, с точки зрения „Кинга“ Беддла, должно быть больше и грандиознее, чем сделанное им или кем-либо ранее. Он идет на беспримерные траты наличности, и его карманы кажутся бездонными. Он взял Уолл-стрит штурмом, обрушившись, как ураган, платя порой сумасшедшие суммы, но всегда оказываясь наверху, захватывая трофейную добычу и выигрывая трофейные призы». Рядом журнал напечатал роскошную фотографию Флинг на целую страницу с подписью: «Самая трофейная из жен и величайшее достояние компании „Кармен Косметикс“».

Потянувшись за розовым полотенцем, он испугался, потому что увидел Тенди: та стояла нагишом в флюоресцентном свете ванной комнаты и смотрела на него с диким выражением. Неожиданно он ощутил опасность. От нее НЕСЛО угрозой. Именно это всегда притягивало его к ней. Она возбуждала его больше, чем любая другая из знакомых женщин Вела его по краю пропасти. С ней он обретал способность выплеснуть наружу свои самые темные страсти, изгнать из себя демонов. Теперь, голая и исцарапанная, странно подавленная, с почти сумасшедшим блеском в глазах, она выглядела очень опасной. Слишком опасной для уважаемого бизнесмена, обхаживающего иностранных инвесторов, и особенно опасной сейчас, когда по его следу идет эта легавая ищейка, сующая нос в детали его славной, почти исторической биографии. Он натянул на себя одежду. Она стояла, что-то держа за спиной. Ничего не говоря, Кингмен отпихнул ее и вышел.

Чтобы никогда больше не вернуться сюда.

После ухода Кингмена она полчаса валялась в ванной, куда вылила почти целый флакон пены «ФЛИНГ». Выпив четыре бутылочки своей любимой русской «Столичной», она вспоминала обо всем, что произошло за девять лет отношений с Кингменом Беддлом. Тенди чувствовала себя отвратительно. Она ощущала себя жертвой не меньше, чем бедная Келли Кролл, убитая и изуродованная вчера в Косметическом центре. Келли оказалась не единственной жертвой. Другой стала Тенди. Совсем как тот парнишка в Канаде. Она уселась, трясущаяся в горячей ванне, расцарапанная и иссеченная в кровь, и слезы катились по ее в синяках и красных пятнах распухшим щекам. «Побитая, оскорбленная и брошенная, — думала она, отхлебывая из новой бутылочки „Столичной“. — И это после всех лет, которые он манипулировал мной, забирая из меня все хорошее, не оставив ничего, кроме ненависти и злобы».

Она осторожно приложила губку к большому кровоподтеку на лице — следу его сильного удара во время противоестественных и жестоких занятий любовью. Она ненавидела его. Она ненавидела все, что с ним связано. Она спустила воду из ванны и вылила остатки пены «ФЛИНГ!» в канализацию. Затем разорвала в клочья проездную карточку «КИНГАЭР». Ей бы очень хотелось разрядить в тело Кингмена Беддла свой «магнум». Она закрыла глаза и почти почувствовала, как пальцы сжимают спусковой крючок, как пули медленно вырываются из дула, поражая цель — деланно ухмыляющегося Кингмена Беддла, на лице которого самоуверенность сменяется выражением «Ты-не-посмеешь-в-меня-стрелять». Она будто воочию видела, как пули с глухим треском взрываются в Кингмене и его внутренности и органы разлетаются во все стороны, обрызгивая кровью стены и потолок. Она облегченно вздохнула, будто и впрямь его застрелила. Завернувшись в розовый махровый халат, она посмотрела на женщину в зеркале. Интересно, придет ли кому-нибудь в голову искать корни ее родословной в женской тюрьме?

А может быть, просто позвонить Сьюки и рассказать ей, что Кингмен Беддл — не более чем паршивый шарлатан, дрянной Карни Эббл, низкопробный жулик, сорвать розовую повязку с очарованных глаз окружающих? Если подмочить ему репутацию, кто знает, может быть, она стащит его с олимпийских высот и лишит дружбы его модных друзей? Если она навредит ему настолько, что он лишится всего, ему ничего не останется, как вернуться к ней. Она взглянула в зеркало. Ее веки распухли, и глаза превратились в две щелки.

— Интересно, что скажет нью-йоркское общество, если узнает, что Кингмен Беддл в прошлом грязный убийца?

 

11

Коммодор Вандербильт под жгучим впечатлением неудачной стычки с «самым плохим парнем Уолл-стрита XIX века» — Джеем Гоулдом предостерегающе изрек: «Никогда не пинай скунса» Сержант Буффало Марчетти пнул скунса, бросив вызов Кингмену Беддлу, и на ближайшие дни был обречен барахтаться в его вони. Начальство устроило ему выволочку и строжайше предупредило, что доступ в Беддл-Билдинг, Беддловский дом престарелых и лично к мистеру Кингмену Беддлу ему категорически запрещен, иначе его переведут в другой район, в Куинс. В департаменте полиции, однако, не решились отстранить его от дела, ибо все газеты и сводки теленовостей наперебой вопили об «убийстве маникюрши». Можно было подумать, что Чарлз Мэнсон и Сэмов Сын на пару сбежали из тюрьмы и обосновались в мужском отделе одного из Блюмингдейловских универмагов! Обстоятельства требовали, чтобы во главе расследования стоял лучший из полицейских ищеек. Наплевав на тех и на других, Марчетти затратил два дня на то, чтобы постичь склад натуры магната Кингмена Беддла и окунуться в мир быстрых денег и колоссального риска.

Изучая «Форчун» и «Энтерпренер», Марчетти пришел к любопытному заключению: с одной стороны, кингменовская стратегия основывалась на обделывании делишек, подчас самого невысокого пошиба. Но, с другой — Кингмену как воздух нужны были гигантские небоскребы, названные его именем, постоянное мелькание на экране, миллионное и миллиардное размножение своего глыбистого облика на обложках развешанных по киоскам журналов и обладание «глядите-и-завидуйте-кого-я-трахаю» женой. А где же Беддловский отец, где его дед? Откуда он взялся? Марчетти интуитивно чувствовал, что труп придушенной Келли Кролл, лежащий в Манхэттенском морге, такой обезображенный и жуткий, имеет НЕКОЕ отношение к живому телу, пускающему кольца табачного дыма на верхнем этаже Беддл-Билдинга.

Буффало Марчетти, никогда не носивший носков, люто ненавидевший богачей и в жизни не читавший светских новостей, ныне стоял около кирпично-терракотового здания в южной части Центрального Парка, возле дома самой читаемой светской хроникерши Америки. Он тряхнул головой и собрался с духом, прежде чем шагнуть в этот курятник довоенных времен. Был полдень, и он проявлял пунктуальность, ни на минуту не опоздав на заранее оговоренную встречу со Сьюки. Эмили Поуст это понравилось бы. Отвратительно бледный, сухой и самодовольный ассистент холодно поприветствовал его у входа и молча указал в направлении «Солнечной гостиной», комнаты, завешенной каким-то темно-зеленым дамастом, с наглухо задернутыми бархатными шторами и сплошь заставленной орхидеями. Единственное освещение исходило от ароматических свеч, сгрудившихся на круглом столе, заставленном также примерно двадцатью фотографиями знаменитых, но уже мертвых людей. Упершись ногами в мраморный мозаичный пол, он взглянул наверх. Оттуда на него смотрели херувимы, окруженные розетками и орнаментом из листьев, вырезанными из красного дерева. Оглушенный тяжелым ароматом пышных букетов роз сорта «Навеки ваш», Марчетти почувствовал себя, как человек, ждущий приема в причудливо-фантастическом мавзолее. Он уже решил, что Сьюки явится перед ним, как привидение, в белом саване, когда внутрь вдруг вплыл второй — тоже бледный, тощий и противный ассистент и объявил, что Сьюки грядет. От неожиданности Буффало чуть не осенил себя крестным знамением и не произнес: «Свят! Свят!». Но на что мог рассчитывать детектив, занимающийся нашумевшим убийством, придя в гости к собирательнице светских сплетен, от которой так и веяло временами Уолтера Уинчелла? Впрочем, очень даже на многое. Маникюрши, которых он допрашивал, и даже сама Тенди, все, как одна, ссылались на Сьюки, будто та была личным биографом Кингмена Беддла и его светским историком, этаким беддловским Босвеллом. Но, стоя теперь в этой жуткой комнате, свалке воспоминаний, Марчетти решил, что ничего у него не выгорит и вообще это дело дохлое. Пожалуй, ему следует проявить минимум вежливости и отчалить.

Он оказался совершенно не подготовлен к появлению яркого масляно-желтого шара не более чем пяти футов высотой, затянутого в желтый в цветочках халат с немыслимым тюрбаном на голове, который величественно, как королева Англии, проплыл в темную «Солнечную гостиную». Сьюки, а это была именно она, протянула ему миниатюрную руку, демонстрируя чудовищный, размером с кубик льда, кричаще-зеленый изумруд. Сержант не совсем понял, что от него требуется: поцеловать руку или оценить стоимость камня. Сержант Марчетти решил сразу же брать быка за рога:

— Вы японка?

— Простите?

— Сьюки, имя «Сьюки» разве не японское?

— Я бы не сказала. Вот вы — коренной американец?

— А?

— Неужели Буффало — «Буйвол» — не индейское имя? «Соколиный глаз», «Пляшущий Волк», «Красный Буйвол». Позволю себе предположить, все это индейские имена.

— Ну нет, я итальянец. «Буйвол» — это из-за курчавых волос, взгляните. Дворовая кличка, просто приклеилась. — Он шагнул к ней, так что оказался почти вплотную, и нагнул свою взъерошенную голову. В ее переделанные хирургом-косметологом ноздри пахнуло чесноком и свежим базиликом. — По-настоящему меня зовут Джо.

Фараон дружески ухмыльнулся светской хронике.

— О, Джо! Тем не менее в «Буффало» — что-то есть, какое-то звериное начало. — Она оценивающе оглядела его. — Буффало вам больше идет.

Она одарила его улыбкой, которую сорок лет назад можно было назвать кокетливой, но и сейчас в ней сохранилось что-то от прошлого обаяния.

— И что же нужно нью-йоркскому департаменту полиции от усталой Сьюки? — Она знаком предложила ему сесть на нечто покрытое парчой и украшенное бахромой.

— Ну, в данный момент я занимаюсь расследованием убийства маникюрши из салона Тенди.

Сьюки подняла руку и внимательно посмотрела на свои ногти.

— Я делаю маникюр в салоне Арден.

— Вам известно, что у Кингмена Беддла значительные интересы в бизнесе Тенди?

— Разумеется, известно. Она была его любовницей, прежде чем он женился на нынешней миссис Беддл. Об этом вам скажет любая из тысячи обозревательниц светской жизни, совсем не обязательно было приходить к Сьюки. — Она поправила тюрбан, пристроив его на левом ухе.

— У мистера Беддла есть враги?

Сьюки громко рассмеялась и откинулась на спинку оттоманки.

— Враги? Человек вроде Кингмена Беддла не имеет ничего, КРОМЕ врагов. В обществе, в бизнесе. Врагов-завистников, врагинь из числа экс-жен. Кингменам Беддлам этого мира гораздо труднее иметь друзей.

— Откуда он взялся?

Она улыбнулась на манер Чеширского кота: вопрос на миллиард долларов.

— Он приехал из Ричмонда, штат Виргиния. Прискакал верхом, как один из Рендольфов, очень респектабельных Рендольфов.

Буффало Марчетти постарался кивнуть с самым серьезным видом. Сьюки, казалось, увлеклась рассказом.

— Когда он женился на Энн Рендольф, прелестной девушке до того, как та сломалась, матери Другой. Вы понимаете, о чем я, не правда ли? ОНА пыталась уйти из жизни, но не вышло. Всякому нормальному человеку тяжело вот так разом свести все счеты с жизнью.

Буффало Марчетти ни черта не понимал, о ком и о чем идет речь.

— Все время своей женитьбы на Энн Рендольф Кингмен использовал напропалую ее древние семейные связи. Они жили в Боксвуде, это там, в Виргинии. Став богатым, насколько это там возможно, он приехал сюда, чтобы сыграть с Крутыми Парнями. — Она бросила в рот фисташку. — О, — засмеялась она. — Я имею в виду не тот сорт Крутых Парней, который наверняка вызывает у вас зловещие ассоциации — мафия, и так далее. Нет, не это. — Она сощурила глаза, тоже пережившие пластическую операцию. — Вам кто-нибудь когда-нибудь говорил, что у вас глаза, как у Пола Ньюмена?

Буффало покосился на нее. Он чувствовал, что его терпение вот-вот лопнет, тем более что получить ответы на волнующие его вопросы он надеялся все меньше.

— Разумеется, благодаря ее безупречным светским рекомендациям и его не-Бог-весть-какому-бизнесу-но-приличному-счету-в-банке они начали время от времени появляться в моей колонке. Он объявился удивительно вовремя, дорогой, когда все начали богатеть, как сумасшедшие. Вы ведь знаете всех этих новоявленных князей от биржи, НУВЕЛЬ СОСЬЕТЕ. О, нам пришлось изобрести специальную новую кухню, чтобы эти люди из НУВЕЛЬ СОСЬЕТЕ могли сносно есть. Все настоящие, издревле богатые люди, чтоб вы знали, так и не отказались от барашка с вареной картошкой. — Сьюки ногтем, выкрашенным лаком «ЭЛИЗАБЕТ АРДЕН», вскрыла еще одну фисташку. — Энн вошла в члены правления Нью-Йоркского исторического общества и Публичной библиотеки. Такие звезды бомонда, как Джекки Oy и Брук Астор, также являются членами правления Библиотеки, если вы этого еще не знаете.

Буффало с готовностью кивал головой, словно это была обычная беседа в полицейском участке.

— Милая Энн нравилась всем, но было ясно, что она предпочла бы сидеть дома, чем блистать где-то каждый вечер. ОН стал тайфуном, разрушившим до основания ее семейство. Думаю, в это самое время Тенди как раз была маникюршей в парикмахерской Сент-Регис. — Она протянула ему орех. — Я вам не наскучила?

— Нет, продолжайте, пожалуйста.

— Потом, конечно же, он оказался в числе тех, кто урвал с милкеновских барышей. Их там набралась целая шайка, и он начал скупать трофейные компании. Маленькие телестанции, радиостанции, большой приз — «Кармен Косметикс», а самое последнее — это «КИНГАЭР УЭЙЗ». — В этом месте своего монолога она повернулась и с любовью взглянула на большую старую фотографию Карла Джозефа, сооснователя «Кармен Косметикс».

— Милый старина Карл, — вздохнула она. Именно Карл подарил ей этот очень дорогой, хотя и порядком безвкусный камушек, который украшал ее короткие пальцы.

Буффало нестерпимо захотелось схватить ее за плечи и хорошенько встряхнуть.

— Мисс Сьюки, мисс Сьюки!

— О, мистер Буффало!.. Однако и имена у нас с вами! Если бы Эд был все еще жив, мы могли бы выдать целый акт в его «Шоу Эда Салливана». — Она хихикнула, прямо как девчонка. — Есть вещи, в которых вы действительно мастер?

— Раскрытие убийств.

— О, мы могли бы состряпать чудесное воскресное представление! Я бы подбирала вам ключи к разрешению загадок, а вы бы тут же высчитывали убийц.

Они оба засмеялись.

— Ну, так на чем я остановилась? Ах да, «Кармен Косметикс». Карл Джозеф и Макс Мендель были лучшими в этом бизнесе. Что это были за парни! «КАРМЕН» и «РОУЗ» — таких ароматов не было ни до, ни после. Их вдовы все это пустили коту под хвост, а как же! Две вредные, мелочные паршивки! — Сьюки пожала плечами. — Дочь Карла приложила титанические усилия, чтобы спасти фирму. Но долги были слишком велики, так что…

Она загнула руку, изображая пикирующий бомбардировщик.

— Кингмен Беддл оказался тут как тут и купил на распродаже их общую праматерь «Кармен Косметике», практически задарма. А заодно приобрел национальную торговую марку и имя в свете. Он взял «Кармен» в частную собственность, чтобы вы знали, так что никому неизвестно, что он там делает, исключая, конечно, то, что его специалисты по Паблик рилейшнз навешивают лапши на уши доверчивой публике. Конечно, Сьюки знает еще кое-что. Сьюки всегда и все знает!

— А что именно Сьюки знает?

Она сощурила глаза, глядя на него.

— Любознательной Сьюки, например, известно, что «Кармен Косметикс» в настоящее время ворочает большим бизнесом, совсем как в былые времена. Блестящий стратегический ход Кинга — его женитьба на Флинг. Сьюки известно, что Кингмен владеет Боксвудом, и Рендольфы отчаялись вернуть его обратно. И что Энн, первая жена, пыталась покончить жизнь самоубийством, когда он публично оскорбил ее, крутя на людях шашни с Флинг. Бедная милашка большую часть своего времени проводит сейчас в Эджмиере. Кингмен имеет долю в этом учреждении, если вам это интересно. Что сейчас беддловская империя — колосс на глиняных ногах. Она стремительно несется навстречу долговой яме. Экономика, ничего не поделаешь. — Она указала пальцем в том направлении, где, как ей казалось, должна была быть Уолл-стрит. — Умной Сьюки известно, что, если Кингмен не поладит с профсоюзом пилотов, он рискует потерять свою любимую игрушку, «КИНГАЭР УЭЙЗ», а может быть, и последнюю рубашку. Самолеты доведут его до ручки, это так, к слову. Что в Канаде Кингмен, предположительно, убил человека. Что Кингмен прекратил видеться с Тенди в ЭТОМ смысле после свадьбы с Флинг на экваторе. Вероятно, вы читали о ней в моей рубрике?

Кингмен, Канада. Убийство. Шарада и только! Сьюки, видимо, решила, что Буффало и его приятели-фараоны в участке и на патрулировании только и делают что с благоговением читают ее колонку. Что ж, может быть, им стоило бы это делать.

— Мисс Сьюки, а что это за человек, которого он якобы убил в Канаде?

— О мистер, Бычий Глаз, какой вы любопытный, — проворковала Сьюки. — Мудрая Сьюки знает так много, что просто не в состоянии рассказать обо всем за какие-то полчаса.

Встав в полный рост, она оказалась на вершок выше орхидеи в горшке. Оба ассистента одновременно появились в дверях.

— Ну, у Сьюки время ленча, а потом бедной Сьюки придется писать очередную рубрику. Беддлы собираются в Германию на крестины фон Штурма. — Говорила она через плечо, пока два ассистента препровождали ее из «Солнечной гостиной» в столовую. — Эти фон Штурмы кого угодно доведут до шока, кроме шуток, но мои читатели и читательницы обожают их. Барон в это воскресенье может купить и продать Кингмена Беддла, это вам к сведению. Без всяких там банков, просто так на сдачу, дорогой. Приходите еще, Буффало, только в следующий раз мы произведем маленький размен секретами. Подкиньте мне что-нибудь сенсационное об убийстве маникюрши, а я вам выдам еще несколько секретов из жизни Кингмена Беддла.

Ее облагороженный глаз то ли дернулся, то ли подмигнул ему.

— Ничего задарма, дорогой. Звоните мне, Буффало. Ту-ту! — И она помахала ему на прощание через плечо. — Читайте мою рубрику.

Как ошпаренный выскочил он из темной комнаты в слепящий свет весеннего полудня. Парк желтел от цветущей форзиции. Марчетти чувствовал себя человеком, сбежавшим из кутузки на первом этаже Беллевю. Но почему-то он поверил этой женщине, напоминавшей ему его тетушку Лючию, тоже большую сплетницу, женщине, которая явно подсказывала ему, где нужно искать ключ к этой разгадке. Надо будет еще раз увидеться с ней. Она ему понравилась. Южная оконечность Центрального Парка, как всегда в полдень, была запружена машинами. «Вернусь на участок», — решил он.

«СВЕТСКИЕ НОВОСТИ» Сьюки

«Дорогие мои! Если вы когда-либо верили в переселение душ, то однажды наверняка вернетесь в мир — например, в качестве крошки Вильгельма Фредерика фон Штурма, законного наследника барона Вильгельма Вольфганга фон Штурма и его супруги Фредерики. Баронесса, которую старые друзья зовут просто „Фредди“, — ныне царствующая королева европейской моды и притча во языцех благодаря гей-все-сюда! званым вечеринкам, на которых она принимает королевских особ и Королей Коммерции. Намеченное на следующий месяц фантастическое по своей пышности купание в крестильной ванне обещает оказаться таким скандально-экстравагантным, что даже предок малыша, сумасшедший король Людвиг, возгордился бы.

Сия вагнерианская драма, она же „бомба“ интернационального масштаба нынешнего светского сезона, соберет вместе представителей древнейших аристократических семейств Европы вперемешку с суперфинансистами наших дней. Приедут все, кто представляет из себя хоть что-то: принцесса Диана, Джанни Агнелис с супругой, виконт де Рибес с супругой, герцогиня Альба, наследный принц Филипп Испанский, Рене с супругой, принцессой Монако, Ротшильды, наш дорогой султан Брунея, лорд-казначей из Лондона, все братья Лазары, президенты Германии, Франции и Блэковского универмага с Пятой авеню — все они в списке. Самуэль Кэсхоулдс, Уильям Уорренс III с супругами и наша собственная королевская пара — Кинг и Флинг Беддлы — будут представлять наш Вавилон.

О-хо-хо! Хотела бы я знать: кто займет столы на кухне? Крестными мамами малыша Вилли станут графиня Сириэлл де Реснэ, душеприказчица импрессионистских полотен де Реснэ, и миссис Беддл в роли карменовской Флинг! Сириэлл, старая приятельница барона, сказала, что собирается подарить младенцу бесценную картину „МАЛЬЧИК В ГОЛУБОМ“ из частной коллекции ее деда, Анри де Реснэ, картину чуть менее дорогую, чем „ПОДСОЛНУХИ“ Ваг Гона. Интересно, а что если Флинг, старая приятельница баронессы, подарит крошке-барону его личную серию ароматов? Фи, фи!

Ну, дорогие мои, Сьюки не терпится в красках рассказать обо ВСЕМ этом. После скромной церемонии крещения в частной часовне фон Штурмов в присутствии четырехсот человек, гости соберутся в восхитительном парке замка Штурмхоф. Филипп Модель с РЮ ФОБУР-ОНОР, другой Филипп — Трейси из Лондона, разрабатывающий эти единственные в своем роде, сумасшедшие шляпы для шоу Карла Лагерфельда в фирме „Шанель“, а заодно — личный галантерейный мастер королевы Елизаветы — у всех этих шляпников ум за разум заходит от необходимости разработать художественный головной убор для КАЖДОГО из посетителей парковой вечеринки. Что за праздник души! Гей-как-весело! Младенец!! Кто бы мог подумать? Ох уж эти сумасшедшие баварцы!»

Беддл-Билдинг

— Хук, Хук! Джойс, где Хук? — взревел Кингмен.

— Он примеряет пульмановскую ливрею, которую ты для него купил.

— Ну, тогда ладно. Я думаю, он в ней будет великолепен. Правда? — Кингмен сверкнул ливнем своих ровных белых зубов.

— Да, Кинг, думаю, он в ней будет, как домашний негр с Юга кануна Гражданской войны.

— Сразу язвить! — Кингмен пихнул Джойс Ройс локтем в бок. — Хук добавит шика нашему заведению.

Джойс застонала. Слава Богу, скоро должна прийти Флинг! А пока Кинг сел на любимого конька и стащить его обратно было почти невозможно.

Кингмен привез Хука из Боксвуда с целью дать ему роль дворецкого, подающего чай, бисквиты, прохладительные налитки его деловым визитерам. Никаких задних мыслей — просто чтобы иметь слугу из древней фамилии, придав оттенок финансовой стабильности своему офису в эти неспокойные времена. Словом, как в доме Моргана. Не имело значения, что это был слуга из семьи его первой жены, а вовсе не ЕГО семейный слуга. Хотя поначалу он просто хотел подсыпать перцу под хвост Вирджинии — слегка напомнить ей, КТО владеет Боксвудом, но вскоре так проникся нежностью и привык к добродушному старику, что в присутствии гостей подчеркнуто ласково клал руку Хуку на плечо и трепал его седую шевелюру. Хук, от которого всегда пахло сапожным кремом и негашеной известью, неизменно производил впечатление на кингменовских визитеров своей «старосемейственностью» и патриархальным обаянием, особенно ощущавшемся в холодном футуристическом беддловском кабинете. Так или иначе, средство срабатывало.

Хук не возражал против этой новой для себя роли. Его сын Родни уже давно перебрался в Нью-Йорк и работал сейчас в кабинете окружного прокурора. Родни стал ужасным симпатяшкой, и Хук прямо млел от счастья, общаясь с ним. Кроме того, он наслаждался временным отсутствием боссихи Евы и по-своему получал удовольствие от возни в кингменовском кабинете. Иногда, когда никого из посторонних рядом не было, он даже беседовал с хозяином на темы бизнеса. Наряженный в смокинг или накрахмаленный белый льняной жакет с галунами, как у четырехзвездного генерала, он добавлял совершенно специфический элемент, которого Кингмену так не хватало, — ощущение семейности и стабильности «старой гвардии». Кингмен был от него совершенно без ума.

— Хук напоминает мне о моих корнях. — Он подмигнул Джойс. Они стояли в громадном пространстве кингменовского кабинета на верхнем этаже Беддл-Билдинга, насквозь просвеченного солнцем.

— К твоему сведению, Джойс. — Он помахал у нее перед носом утренним выпуском «Уоллстрит джорнэл», на первой странице которого был изображен график доходов его «КИНГАЭР УЭЙЗ» с кривой в пятьдесят процентов, в то время как обратная сторона обложки на все сто процентов была проиллюстрирована изображениями самого Кингмена. — Предпочитаю быть скорее уважаемым, чем любимым. Не хочу и не желаю любви. Любовь лишена конкретики. Мне нужно их доверие, и оно у меня в кармане, их доверие, Джойс.

На первой странице журнала рассуждалось о том, рискнет ли кудесник с Уолл-стрит в наше опасное время вынести свое имя в название этой очень и очень больной компании и сумеет ли он вообще заставить ее летать. Компанию с жалкими тридцатью маршрутами, убогими аэропортами и кучей долгов. Не говоря уже о свирепых парнях из профсоюза пилотов. Автор статьи задавался вопросом, удастся ли финансовому волшебнику, оживляющему компании-трупы, приручить этого динозавра, распилить его на его же глазах на части, а затем вновь собрать воедино, но уже во сто крат более живого и сильного, чем до начала аттракциона. В любом случае речь шла о поденщине, грязной и неблагодарной повседневной рутине, но если кто и способен заниматься таким неблагодарным трудом, так это Кингмен.

Кингмен еще раз потряс журналом перед своей персональной панорамой Нью-Йорка, раскинувшейся под тридцатипятифутовым сводчатым потолком.

— Уважение — вещь, которую нелегко заработать. Любовь можно купить в любой момент. — Он заговорил почти что стихами. — Распорядись, чтобы Хук принес английский джин сэру Рейнолдсу, когда тот объявится. Сэр Рейнолдс предпочитает «Будлз».

Кингмен вытащил замшевую тряпочку и вытер грязное пятно с рулменовского, стоимостью в миллион долларов, стола. Японцы — разумеется, самая представительная публика, зато англичане и голландцы больше других иностранных инвесторов имеют недвижимости в США. И вот англичанин приходит. К Кингмену! Сам!

— Взгляни только, Джойс! Пятно. Надо найти какой-нибудь хороший пятновыводитель.

Джойс тут же записала.

— И скажи Хуку, когда придут парни из пенсионного фонда, пусть подает им только местное пиво и безалкогольные напитки. Эти управляющие общественными пенсиями не ссудят мне и десяти центов, если увидят, что я трачу деньги на дорогие импортные ликеры. Не забудь об этом!

Джойс кивнула и взглянула на часы. Она все еще надеялась, что, как луч солнца, в комнату влетит Флинг — та всегда оказывала на Кинга благотворное влияние. Не девушка, а ангел!

Кингмен крутил роман с пенсионными фондами вот уже лет пять. Фонды контролировали две и пять десятых биллионов всей американской наличности и являлись самым обширным внутренним источником денег. Управляющие фондами, которых ждали в гости Кингмен и Хук — его бармен высшего класса, представляли примерно сто миллиардов капитала. Один только штат Юта обладал государственным пенсионным фондом в четыре миллиарда долларов. Парней из Юты ждали сегодня в два тридцать. Орегонцы, с их пенсионным фондом в двенадцать с половиной миллиардов, придут завтра. Последние два года эти фонды, возглавляемые не слишком-то искушенными опекунами, освобожденные законом от ограничений на рискованные капиталовложения, снабжали его наличностью, и он мчался вперед, сметая все на своем пути. Как фургон, запряженный белыми лошадьми. В любой момент он был уверен, они придут на выручку. Но его конкуренты тоже успели вскочить на эту пенсионную тележку, да и пенсионные парни стали менее сговорчивыми, более искушенными и во всем стремились подстраховаться. Так что статья в «Уолл-стрит джорнэл» появилась вовремя. Его аппарат по связям с общественностью работает как мотор.

— Привет, Флинг! — Кингмен просиял, как мальчишка, увидевший рок-звезду.

— Приве-е-ет! — расцвела улыбкой Флинг. Солнце, струящееся из светового люка, зажгло ее золотые волосы и легко коснулось лица. Богиня, хотя и одетая в дежурную униформу: плотно облегающие джинсы «ЭСКАДА», белую кингменовскую рубашку «САЛКА», длинные, по колено, кожаные ботфорты из «М. ЭНД ДЖ. НАУД», что на Мэдисон-авеню, и хлопчатобумажную спортивную куртку с прыгающими львами и бегущими газелями из ее собственной серии «ФЛИНГ! СПОРТИВНАЯ ОДЕЖДА». Флинговская серия рубашек, джинсов и курток с сюжетами из жизни животных буквально обрушилась на подростков страны.

Флинг только что прогулялась пешком от Центрального Зоопарка, где на правах специалиста общалась с детенышами морских львов. Флинг жаждала побыть наедине с Кингменом. Наконец-то и в конце концов. Они не бывали дома, в Ист-Хэмптоне, по неделям. Дела, дела, дела.

— Кинг, на нас свалилась проблема. Прямо сейчас. Нужно срочно поговорить. — В проем двери просунул голову Арни Зельтцер. Кингмен перевел глаза с ослепительной жены на воплощение вкрадчивости — Арни Зельтцера. Сравнение оказалось не в пользу последнего, и он снова повернулся к жене. — Кинг, пилоты только что решили объявить забастовку.

Теперь Арни полностью завладел вниманием босса.

— Когда?

— Пару минут назад.

Зажужжал интерком, и прозвучал голос Джойс:

— Кинг, Итояма на проводе, лорд Рейнолдс в комнате для бесед, а из Орегона спрашивают, нельзя ли им прийти не завтра, а сегодня.

— Кинг, дорогой, не забудь, что завтра вечером мы летим в Европу. Две недели в Париже, потом крестины у фон Штурмов, а затем второй медовый месяц на «Пит Буле» с круизом по Средиземному морю. — Флинг шлепнулась на пол, чтобы пощекотать Пит Булю живот, и вопросительно захлопала ресницами. — Я рассчитываю получить тебя в мое полное распоряжение.

И она снова просияла, с нежностью глядя на мужа.

— Крошка, — он поцеловал ее в кончик носа, — ты отправишься без меня и всласть наиграешься со своим сахарным дружком. Я появлюсь там только на крестины. Но сперва скажи «Добрый день» сэру Рейнолдсу и будь на подхвате, когда прибудет Юта. Юта — это что-то! Они там, в Юте, все до единого влюблены в тебя.

Он прошествовал в кабинет Джойса.

— Я свяжусь с Итоямой по телефону Арни, — сказал он. — Пригласи Орегон в кабинет на три часа и смотри, если кто-то в этом… офисе узнает, что я завтра не лечу.

Он потрусил по коридору, за ним — Пит Буль.

Париж

Задрав носы и покачивая бедрами, как манекенщицы на подиуме, Флинг и Фредерик важно вышли из отеля «Ритц» на РЮ ФОБУР САНТ-ОНОР. Каждая по отдельности, а уж вместе — и говорить нечего, эти две шестифутовые амазонки, выделяясь в толпе, выражаясь литературно, парализовали дорожное движение. Присвистывания, восклицания и неприличные предположения сопровождали двух лучших подружек, впрочем, совершенно безразличных ко всему этому, закрывшихся от внешнего мира в интимном коконе из девичьих подхихикиваний и сплетен.

Былые времена в иных местах.

— О, Фредди, я так счастлива, это так похоже на прошлое, когда мы вместе ходили по Мэдисон-авеню и разглядывали витрины! — Радость Флинг по случаю встречи с лучшим другом начисто заглушила то впечатление, которое производил Фредерик, обутый в замшевые туфли на каблуках от МАНОЛО БЛАНИК, наряженный в царственно-пурпурный с атласным отворотом женский пиджак от ДЖАННИ ВЕРСАЧЕ и короткую юбку с разрезом. Его загорелую шею украшало ожерелье из трех ниток бесценного жемчуга, которому могла бы позавидовать и герцогиня Виндзорская.

— Но теперь, радость моя, мы можем позволить себе не только смотреть, но и покупать. Разумное замужество имеет свои преимущества. — Они взялись за руки и зашагали вперед, смеясь, как дети. Флинг была одета в золотисто-красный сарафан от ИСААКА МИЗРАХИ, прикрывавший только самый верх ее бедер. Несколько золотых браслетов побрякивали на ее бесконечных руках при каждом движении, а ярко-желтые сандалии от «ШАРЛЯ ЖУРДАНА» постукивали по мостовой. Симфония! Весна в Париже.

— Фредд и, мы же умели веселиться, даже когда были бедными, — Флинг потянула баронессу за пурпурный рукав.

— Бедность не может быть веселой. Долой реминисценции из прошлого. Полным ходом в будущее! — Он указал в направлении универмага «Гермес». До примерки в салоне КРИСТИАНА ЛАКРУА у них оставалось вполне достаточно времени, чтобы купить пару ПТИ КАДО для своих мужей.

— Кингмен ни разу не надел ничего из того, что я ему покупала. — Легкая морщинка пересекла идеальный лоб Флинг. — Может быть, он считает, что у меня плохой вкус?

— Ну, дорогая, ему нравится, какова на вкус ТЫ, а этого более чем достаточно. — Фредерик кинул на нее взгляд поверх огромных, пятнистых, как гепард, солнечных очков от Кристиана Диора. Они дружно засмеялись. — А что касается таких франтов без вкуса и меры, как твой Кингмен, то ты наверняка не ошибешься, если купишь ему галстук от «ГЕРМЕСА».

— Ну, Фредди, ты же обещал стать Кингмену приятелем. Ты же знаешь, что он для меня — целый мир, вся вселенная!

— Извини, дорогая. Просто мне никогда не нравился этот человек, и он никогда не внушал мне доверия. Есть в нем что-то смутно-зловещее. Еще когда ты училась в своей школе Тела Христова в Техасе, до меня уже доходили самые различные слухи о Кингмене, и уже тогда он казался мне слишком скользким типом. — Фредерик загнул длинную ногу, поправляя каблук левой туфли.

— Ну, Фредди, ты просто предвзято к нему относишься. А всего лишь на прошлой неделе мы освящали Беддловский дом престарелых! Тебе надо было бы видеть его со всеми этими монахинями и милым старичьем. Все было так трогательно! — Рот Флинг с выражением «МЕНЯ УЖАЛИЛА ПЧЕЛА» сложился в надутую гримаску. — Я люблю вас двоих больше всех на свете. Я просто хотела, чтобы вы постарались понравиться друг другу. Обещай мне зарыть свой топор войны.

— Только раскроив ему череп, моя дорогая. Только раскроив череп, — пробормотал Фредерик, распахивая настежь двери дома № 24 на РЮ ФОБУР-САНТ-ОНОР, где с 1837 года располагалось лучшее во Франции заведение, торгующее шелковыми галстуками и шарфами, кожгалантереей и костюмами для верховой езды.

Все служащие магазина, бросив свои дела, уставились на Флинг, соблазнительно проплывающую по кремовому узорчатому кафельному полу к отделу галстуков. Раскрыв глаза, она взвизгнула от восхищения при виде такого ассортимента шелковых галстуков, украшенных причудливыми изображениями различных животных. Мчащиеся лошади, отдыхающие леопарды, прыгающие кролики, забавные лягушки, трубящие слоны и скачущие кенгуру — сущий зоопарк на чудесном французском шелке. Ей захотелось купить какой-нибудь из них, но от природы вовсе не экстравагантная, она призвала на помощь Фредерика.

— Фредди, какой лучше взять?

— Бери все. Мы больше не бедняки, MA ШЕР, не забывай об этом. Мой кумир, герцогиня Виндзорская, говаривала: «Я была твердо уверена, что носить бриллианты днем вульгарно, пока у меня не появились собственные». — Он повернулся к надменной ВАНДЕЗ. — Мы берем все. У нас слишком много знакомых мужчин.

Флинг гоготнула.

— Я хочу, чтобы ты что-то сделала с этим своим гоготом. Мы сейчас не в Бруклине, а в европейском высшем свете. — Фредерик многозначительно приподнял брови.

«Ого! — подумала Флинг. — Высший свет Европы, кажется, нечто совсем иное, чем нью-йоркский бомонд. Позволить Фредерику одеться, как женщина, выйти замуж за барона. И принимать как должное появление у них младенца! Здесь, очевидно, все это никому не кажется странным. Или, по крайней мере, они так притворяются». Как ни любила Флинг Фредерика, маскарад этот казался ей непонятным и потому немного жутким. Боже, проделай он этот трюк в Нью-Йорке, и его выставили бы как главный экспонат в «Шоу чудаков П. Т. Барнума». Парень, напяливший на себя женские тряпки, баронЕССА — уж никак не меньше — а теперь еще и мать! Флинг почувствовала, что еще немного — и у нее закружится голова. Она по-прежнему стояла в центре гигантского заповедника, в окружении животных, танцующих на галстуках, и все казалось невероятным и загадочным.

Фредерик оттащил Флинг от вешалок с галстуками и повел в женскую секцию.

— Хватит о мужчинах.

На этот раз он сразу обратился к продавщице.

— Пожалуйста, покажите миссис Беддл дамские сумочки от КЕЛЛИ.

— АВЕК ПЛЕЗИР, мадам баронесса.

Надменная малышка-продавщица мгновенно превратилась в само воплощение галльского шарма. Директор магазина только что прошептал ей на ухо, что к ним изволили пожаловать могущественная баронесса фон Штурм и всемирно известная фотомодель Флинг.

«О ханжа! — подумал Фредерик. — Теперь они знают, кто я. Все это обещает оказаться очень забавным. Шоппинг становится еще более захватывающим развлечением, когда все бегают перед тобой на задних лапках и стремглав исполняют каждую команду».

— Флинг, тебе обязательно нужно обзавестись этой сумочкой. Ну, не надо хмуриться. Она только кажется безвкусной и неуклюжей. — Фредерик освоил международный диалект английского языка и этим всякий раз слегка конфузил Флинг.

— Эта сумочка — сама элегантность. Изящный символ принадлежности к высшему классу, к которому вы принадлежите, — на отличном английском заговорила продавщица.

Она театрально повертела в руках плоскую дамскую сумочку, вроде той, которую ГРЕЙС КЕЛЛИ сделала такой супермодной, что ныне она продается штатовским денежным мешкам, озабоченным демонстрацией своего статуса, за десять тысяч баксов. Неказистая с виду вещица, более напоминавшая переметную суму, сделана была, тем не менее, из великолепной кожи аллигатора. Фредерик заказал по одной каждого вида. Всех расцветок. Чтобы хоть как-то заполнить огненно-оранжевую фирменную сумку с эмблемами «ГЕРМЕСА», Флинг купила для Кингмена длинный шелковый шарф с изображением удил и уздечки. Сама она обожала шарфы, небрежно пропуская их через ременные петли джинсов.

— Давай пойдем посмотрим отдел детских подарков?

Фредерика (Фредерик скорчил) скорчила гримасу. Все, что касалось детей, вгоняло его (ее) в смертную тоску.

— Ну, пойдем, поглядим, а? — Флинг умоляюще сложила руки.

— Ладно уж, — снисходительно произнесла баронесса, — глянем одним глазком, но не более того. Мы не можем тратить на детей целый день.

Флинг фыркнула и, склонившись к Фредди, вдохнула прелестную экзотическую смесь аромата женских духов от «Гермеса» «АМАЗОНКА» и мужского одеколона «ЭКИПАЖ». Два аромата, предназначавшиеся для разных полов, слились в идеальной гармонии в благоухающих волосах Фредди фон Штурм.

Нью-Йорк

— Профсоюз пилотов воздержится от забастовки, если мы поднимем жалованье на двадцать процентов, предложим право покупки акций компании по твердой цене и поддержим их пенсионный фонд. — Арни Зельтцер деловито застучал по клавишам компьютера «Ванг».

— Иначе говоря, наши вьетнамские асы заберутся в кабины и поднимут в небо свои самолеты только в том случае, если мы уступим этому грабежу на большой дороге со стороны аэрокомпании, которая дышит на ладан? В Беддловском доме престарелых народ и то крепче стоит на ногах, чем «КИНГАЭР УЭЙЗ». Вся эта компания держится на соплях да на честном слове. Это я пытаюсь спасти ее. — Кингмен уронил голову на локти и запустил пальцы в свои темные курчавые волосы. — Это вымогательство! Эти парни — чистой воды антиамериканцы.

— Ребята, — он чарующе поглядел на свою армию адвокатов, среди которых не было ни одного человека выше пяти футов восьми дюймов, — вы должны донести до этих летающих идиотов, что если они хотят спасти свои самолеты, то я вынужден урезать им оклады и пообщипать их перья. Я смогу спасти компанию, но я нуждаюсь в их поддержке. Я не могу посадить членов правления «Кармен Косметикс» за руль их долбаных самолетов. Если только мы не собираемся продавать билеты в один конец.

Он захохотал, и легион адвокатов засмеялся вместе с ним.

— Я даю компании мое имя. Я воскресил из мертвых «Трансаэр» и влил в нее мою кровь. Это МОИ деньги и МОЕ имя на бортах.

Похожий на храм кабинет Кингмена был насквозь прокурен, как игровой зал в Лас-Вегасе. Все без исключения сидящие в кабинете смолили кастровские «Монте Кристо». Даже те, кто обычно не курит.

— Так что давайте организуем встречу с Питером Шабо, этим профсоюзным дерьмом, и найдем выход из создавшегося положения. — Кингмен был в одной рубашке, как и остальные двадцать человек в кабинете. Из световых люков вниз струились жар и нестерпимый солнечный свет, напрягая и без того работавшую на пределе систему кондиционирования в Беддл-Билдинге и перегружая периодически отключавшуюся электросеть. И на Филиппа Гладстона нашлась проруха. В этот не по сезону знойный и душный майский день, когда на улицах и в домах была сущая парилка, электричество отключалось по всему городу.

Кингмен скривил рот в крокодиловой улыбке. Он проводил мужскую беседу с персоналом. Был полдень, и они находились здесь с прошлого полудня, изнемогая от духоты.

— Я не хочу мексиканских разборок, ребята. Я дружелюбный малый. Я сам как бы один из пилотов. Но я сокрушу этих парней и загоню их в землю по самые яйца, если они попытаются встать на моем пути. — Для убедительности он грохнул кулаком по столу. — Черт подери, разъясните же им, что через пять лет «КИНГАЭР» станет Клондайком.

Он почти умолял.

— Мы сумеем повернуть дела в компании на 180 градусов. Единственно, что мне нужно, — это их сотрудничество.

Когда галстуком от «Гермеса» с изображением короны он утер потный лоб, под мышками на его рубашке «ТЕРНБОЛ ЭНД ЭССЕД» обозначились темные круги от пота.

Часам к восьми вечера дым наконец рассеялся, и Пит Буль рискнул вернуться в кабинет хозяина, неся в зубах свою украшенную изображениями собак подушку от «ФЕРРГАМО», которую отыскала и купила Флинг специально для него. Кингмен швырнул смятую рубашку ему под лапы, а войдя в ванную комнату, бросил и брюки. Джойс тем временем потягивала освежающий напиток «ВОЗДУХ ПОЛЯНЫ» футах в сорока, в другом конце кабинета. Арни по-прежнему сидел со своим «ВАНГОМ» поблизости. Кингмен разделся и шагнул в душ.

— Кинг, — Арни пришлось кричать, чтобы прорваться сквозь шум девяти работающих на полную мощность душей, — лучшее, что мы можем сделать, продать авиалинию по дешевке. — Он вывел на дисплее несколько колонок цифр. — Если ты сделаешь им ручкой завтра же, не откладывая, мы сможем продать компанию профсоюзу. Профсоюз пилотов и Питер Шабо получают весомую финансовую поддержку от Изи Дэвиса и мечтают о народном предприятии. Они готовы отложить повышение окладов ради возможности заполучить пакет акций и право владения компанией. Им будет хорошо. Нам будет хорошо. — Продажа «КИНГАЭР» в собственность ее сотрудников в данный момент могла бы принести в карман Кингмена несколько миллионов и покрыть долги по «Кармен» и Всемирной службе новостей.

Кингмен снял с полочки карменовское сандаловое масло, свое любимое, и снова шагнул под душ в двадцатифутовом небесно-голубом гроте, образовывавшем по проекту Гладстона ванную комнату.

— Потом, — Арни продолжал стучать по клавишам, — потом мы продадим европейские филиалы американцу и… — Арни сиял как начищенная монета. — И тогда мы будем иметь возможность сохранить на нашем балансе виргинский завод по обслуживанию самолетов, тот, что занимается ремонтом военных самолетов. С ним на руках мы бежим к нашим друзьям в правительстве и получаем приз… порядка двухсот миллионов долларов в год на протяжении десяти лет, если с умом возьмем правительственные контракты. Тебе следует хватать деньги и сматываться, Кингмен, — точнее, уйти с высоко поднятой головой. Развязавшись с этой обузой, ты разбогатеешь! Потеряв — приобретешь! — У Арни был такой счастливый вид, какой мог быть только у Арни.

— Не говори мне «тебе следует», дерьмо собачье! Здесь принимаю решения я. Вали со своими выкладками ко всем чертям! — проревел Кингмен из душа, проревел музыкально, словно нараспев. Он распахнул настежь дверь, и все девять включенных на полную катушку душей немедленно обдали Арни так, что он промок насквозь, как промокали на бродвейской постановке «УНЕСЕННЫХ ВЕТРОМ» первые шесть рядов зрителей, пришедших полюбоваться на шедевр миссис Болсам.

Кингмен ухватил Арни за воротник.

— У меня в жизни не было игрушечного самолета, никогда, слышишь? — Он отряхнулся, как мокрый пес, прямо над Арни. — И вот я обрел собственную аэрокомпанию. Собственный поезд-экспресс до аэропорта. Собственную вывеску в «Ла Гвардиа»! На Гранд-Сентрал-бульвар у меня своя вывеска — «КИНГАЭР ЭКСПРЕСС»! И от всего этого я должен отказаться?

Вид у него был разъяренный.

— Да я убью каждого, кто попытается отнять ее у меня!

— Кинг, будь рассудительным и трезво оцени ситуацию. Вся эта заваруха с аэрокомпанией может пустить тебя под откос. — Арни больно было говорить об этом. Эти чертовы пилоты могли ввести Кингмена Беддла и его империю в мертвый штопор. Аэрокомпании и предприниматели никогда не уживались. И у Карла Айкана, и у Фрэнка Лоренцо, и даже у Гордона Солида постоянно возникали с ними проблемы. Уже Икар и Дедал столкнулись с этой головной болью, пытаясь лететь слишком близко к солнцу.

— Позвони-ка Гордону Солиду, — дал совет боссу проснувшийся в Арни Зельтцере строптивый голос здравого смысла. — Пусть он тебе обо всем расскажет сам.

Кингмен отпустил мокрый воротник рубашки Арни Зельтцера и голый шагнул к телефону в ванной. Хорошая мысль. Он позвонит Гордону Солиду. В Чикаго на час меньше, Гордон, вероятно, еще в офисе. Впрочем, он всегда в офисе. А как же иначе, если дома тебя ждет жена, вроде Бидди Солид?

— Гордо, это Кинг. Как дела?

— В порядке, Кингмен.

— Гордо, как бы ты и брат отнеслись к идее покрыть часть моих долгов по аэрокомпании в обмен на часть моей империи?

— Я не любитель косметики, Кингмен, и не поклонник нью-йоркской недвижимости. Как жена?

— Еще красивей, чем обычно. — Кингмен любил подпустить шпильку.

— Как ты там управляешься с профсоюзом пилотов? — не остался в долгу Гордо. Его голос был как смесь горячего бренди и очищенного масла с примесью хронического ларингита. — Когда у меня была аэрокомпания, я не вылазил из летных кабин этих ребят. — Для Гордона все моложе ста лет были «ребятами». — Я даже в клозет с ними ходил. Они все просто жаждали поговорить о совладении, расширении и защите от налогов… Аэрокомпании были бы отличным бизнесом, Кинг, если бы кому-нибудь удалось изобрести способ обойтись без пилотов.

Гордон Солид тихо и спокойно сидел на восьми миллиардах долларов. Он был текуч, как вода. Все свои решения он принимал, базируясь на цифрах, и никогда не руководствовался эмоциями. Это было одно из правил, которому он неукоснительно следовал, и одна из причин, в силу которой он являлся третьим в официальном списке богатейших людей Америки. Правда, в «Ежегодном регистре богатейших людей мира», издаваемом Форбсом, он обычно фигурировал на пятнадцатом или шестнадцатом месте. Никто, впрочем, не смог бы точно подсчитать стоимость всего необъятного имущества Гордона, разбросанного примерно по ста пятидесяти компаниям и семейным трестам.

Гордон Солид, вообще-то, предпочел бы совсем не фигурировать в Регистре Форбса. Пока старина Форбс был еще жив, он постоянно приставал к нему с просьбой не вносить его в список.

Солид презирал известность, одиозную славу, сокровища и правительственную поддержку, хотя все, что он делал, являлось вполне законным и в высшей степени моральным. По Гордону Солиду, то, что не было моральным, не было кошерным.

Очень скрытный, он предпочитал не высовываться. Но если от него требовалась активность, он возникал на Уолл-стрит, как глагол повелительного наклонения, свысока поглядывающий на всякую сволоту вроде союзов, предлогов и прочих вспомогательных частей речи. Гордон был человечище. Все члены финансового братства смотрели на него снизу вверх. Особенно Кингмен. Он боготворил этого парня. Гордон не раз проявлял внимание к Кингмену. Ссужал ему большие деньги, когда от других невозможно было допроситься даже снега зимой. Поручался за Кингмена в некоторых особенно авантюрных предприятиях. Разумеется, Гордон тоже не оставался в накладе. Он уже владел сорока процентами Беддл-Билдинга и шестьюдесятью процентами лесопромышленной корпорации «Беддл Ламбер».

— Гордо, я бы хотел, чтобы ты помог с финансированием этого проекта с аэрокомпанией. Дело стоящее, без дураков.

— Я бы сказал, дорогостоящее. Для тебя, может быть, и забава, а по мне так лучше подальше от него. Мне только что пришлось кое-что продать, чтобы погасить срочные долги. — Голос у него звучал мягко, прямо-таки журчал, как ручей.

— Гордо, я без шуток хочу иметь эту авиакомпанию. Для меня это глубоко личное дело.

— Ну, Кингмен, почему ты не продашь ее профсоюзу? Тогда ты смог бы приобрести четыре «Боинга-727» для личных целей. Или еще лучше заказать «Джи У», и ты получил бы первый самолет из партии. К 1995 году он будет готов, и ты окажешься на коне. Я сам пользуюсь персональным аэробусом «Джи III», для себя и для семьи. Но по мне личный самолет — лишь способ сэкономить время. В противном случае я вообще бы предпочел не иметь его.

Гордон Солид, один из богатейших людей в Америке, ездил на серийном «форде», и ни шофера, ни лимузина у него не было. Рядом на соседнем сиденье обычно лежала спортивная сумка — БЕСПЛАТНЫЙ подарок Кингмена — с эмблемой «ФЛИНГ!», один из образцов, за которые Кингмен в свою очередь тоже ничего не заплатил. Гордон обычно держал в ней ракетку для игры в мяч, белые шорты, рубашку и грязные спортивные носки — на обратном пути из ист-бэнковского клуба. Жена, либо их китайская прачка, либо его подружка Таня каждый вечер стирали носки, так что к следующему утру они вновь были чистыми.

Кингмен вел свою игру на обочине большого бизнеса, на внешней границе великих финансовых империй. Старик Гордон — в самом центре. Из своего шумного офиса в безымянном здании в Чикаго, который арендовал, Гордон контролировал изрядный кусок мировых финансов. Кингмен и не подозревал, как ему повезло иметь Гордона Солида в качестве ментора. Если бы спесь не застила Кингмену глаза, он бы очень скоро понял, что является всего лишь запятой в каждодневных абзацах Гордона. Гордон любил поговорить с Кингменом. Кингмен был забавен, всегда играл на грани фола, и Гордон забавлялся его экстравагантностью. Небольшой кабинет Гордона был увешан рисунками его внучат и плакатами с изображением знаменитых полотен импрессионистов, которые принадлежали ему, но были переданы взаймы Чикагскому институту искусств. Ему особенно нравились Писсаро и де Реснэ. Писсаро был евреем, и при нацистах большая часть его работ оказалась уничтоженной. Гордон и его отец сохранили все, что смогли.

Империя Гордона была в полном порядке. Большая часть кингменовской — построена на расплывчатых обещаниях, шатких подпорках и бесчисленных пресс-релизах. Гордон Солид, его брат и сыновья платили большие деньги, чтобы их имена не упоминались в печати, и скрепляли свои дела твердыми рукопожатиями и солидными нерушимыми обещаниями. Гордону нравился Кингмен, но он не мог понять, зачем тому нужно выставлять себя на всеобщее обозрение, добровольно выходить на дистанцию поражения в общении с публикой. Гордон знавал с десяток таких пламенных самовлюбленных ребят, которые взлетали и падали — падали очень больно. Вот уже и из милкеновской когорты многие шмякнулись мордою в грязь. Бедный Майк Милкен, например, не послушавшийся совета Гордона, был препровожден в тюрьму за род преступлений, совершаемых «белыми воротниками», — в наручниках, без своего парика (мало ли какое опасное оружие может прятать высокообразованный лысый финансист под своей синтетической шевелюрой? Может быть, альпентшток, а может быть, разобранную винтовку?). Милкен, прирожденный математик, будучи ростом ниже шести футов, любил, видите ли, играть в баскетбол. Гордон не раз предостерегал его: не хватай что попало, не сцепись и в своих отношениях с законом, расставь все точки над «i». Сейчас Гордон любил беседовать с Кингменом. Тот был забавен. И имел милашку жену. Жена Гордона, Бидди, была приобретением еще времен второй мировой войны.

— Гордон, для меня это означает все! Я хочу иметь свою аэрокомпанию.

— Аэробизнес — это трясина. Пока что я отвечу «нет». Но вышли мне расчеты, я посмотрю, смогу ли что-то для тебя сделать. И не волнуйся, если Питер Шабо позвонит мне. Он угробил мой аэропроект, но мы разошлись на взаимоприемлемых условиях. — Если Гордон не хотел участвовать в дело, он давал бесплатные советы, и Кингмен это знал. — Подумай, не взять ли тебе в компаньоны фон Штурма? Ему принадлежит контрольный пакет акций в «ЭР ДОЙЧЛАНД». Там ведь у тебя свой человек…

— Фон Штурм? Да, этот фрукт женился на стилисте моей жены. — Кинг начал злиться. — Ты что, всерьез воспринимаешь эти шизофренические крестины? Хотя, парню можно позавидовать, вернее, его хрену. Захотел жениться на мужике и женился!

Гордон засмеялся негромко и добродушно.

— Я бы с радостью слетал послушать звон немецких колокольчиков, но Бидди и слышать об этом не желает. Она считает все это сплошной аморалкой. — Гордон снова засмеялся. — Ну, мне пора идти.

Таня, должно быть, уже поворачивает ключ в замочной скважине обитой простой черной кожей двери той квартирки, которую они снимали на двоих на Элм-стрит. А затем надо было спешить на одно из благотворительных мероприятий, организованных Бидди.

— Удачи тебе в авиабизнесе, Кинг. Это действительно нешуточное дело.

По отеческому тону Гордона Кинг уже понял, что здесь ему ничего не светит и придется искать деньги в другом месте. Но где? Никто в этой стране не дает денег под проекты с такой высокой степенью риска. Только Гордон Солид. А если это оказалось чересчур рискованно даже для Гордона…

Канада

Буффало Марчетти пробежал глазами по страницам телефонного справочника Калгари под литерой «Б» В этой части Канады было прохладно, истинная благодать после той одуряющей жары, из которой он несколько часов назад вырвался, вылетев из Нью-Йорка. «Август в мае», так называли синоптики и сам он явление, когда прохладные потоки воздуха гасятся на подступах к городу, превращаются в сауну. Буффало знал, что в такую жару резко возрастает процент убийств. Ребята на его участке, наверное, работают как сумасшедшие. Марчетти было приятно, что он далеко от всего этого. Здесь, в Калгари, укрытые снегом вершины гор, зеленое буйство долин и чистый, живительный воздух. Прямо рай земной! Неужели же на такой благословенной земле человек тоже может делать гадости?

Поездка обещала быть приятной, но бестолковой. Вероятнее всего, он обнаружит мистера и миссис Беддл — родителей Кингмена Беддла — сидящими в своем приземистом каменном доме на одинаковых креслах, в комнате, завешенной чучелами рыбин, выловленных в озере Луиза, и держащими на коленях альбом с газетными вырезками, посвященными счастливой судьбе их удачливого сына. А все их логово наверняка уставлено рогами и головами лося и застелено медвежьими шкурами; в общем, не дом, а мечта таксидермиста.

Беддл, Кингмен — таких в списках не значилось. Выходит, люди с такой фамилией здесь вообще не проживают. Может быть, все эти богатые ребята вообще не заносятся в справочники? Даже здесь, в этой аркадской идиллии? В разделе бизнеса, правда, отыскалась фирма «Беддл и Беддл». Он решил начать оттуда.

Буффало бросил несколько монеток в таксофон, желтушно-желтый диск которого резал глаз посреди естественной красоты природы, и набрал номер.

Автоответчик — даже здесь эти машинные голоса! — приветствовал его с сердечностью робота. Сухой, отчужденный голос предложил продиктовать свою просьбу или перезвонить одному из агентов по связям с общественностью. Марчетти поглядел на часы. Без десяти час. Он переписал адрес и решил пройтись пешком. В конце концов, лишняя возможность набрать чистого воздуха в легкие.

В конце пути он вслух спросил себя: какое же из двух высотных зданий времен нефтяного бума принадлежит фирме «Беддл и Беддл»? Ни одно из них и в подметки не годилось сверкающей вавилонской башне, выстроенной Беддлом-младшим на Пятой авеню. Что ж, может быть, у старика вкус получше, чем у наследника?

Он дважды проверил название улицы и номер дома по блокноту, стоя напротив шестиэтажного склада из красного кирпича, расположенного в двух кварталах от фешенебельного делового центра города. Громадный грузоподъемник казался построенным на века. И только на дверном стекле, матовом и старомодном, было выведено «Беддл и Беддл». Внутри обнаружилась маленькая приемная, обставленная гарнитуром из зеленых кожаных диванов и стульев, а на стенах — ну, конечно! — висели те самые чучела рыб, которые могли принадлежать только мистеру Беддлу-старшему, да несколько фотографий лесорубов и рисунков с изображением лесоперерабатывающих заводиков. На пустом письменном столе одиноко лежал один из тех старых круглых серебряных колокольчиков, которые были в ходу у гостиничных клерков лет пятьдесят назад. Буффало неспешно прогулялся среди этого интерьера времен первого пришествия и позвонил в колокольчик. Что за дьявол! Через пару минут из внутренних дверей появился услужливого вида человек, лет тридцати, явно раньше времени полысевший.

— Слушаю? — Его манеры напоминали властность общественного библиотекаря. Буффало решил, что слегка нагнать страху не помешает, а поэтому сверкнул значком полицейского и как бы невзначай выдвинул из-под куртки кобуру с револьвером.

— Я бы хотел увидеть мистера Беддла-старшего.

— Понятно, — сказал молодой человек, чуть стушевавшись, — вы уверены, что вам нужен не мистер Кингмен Беддл, сэр?

Служащий офиса покрутил в руке карандаш.

— Нет, я уже знаком с Кингменом Беддлом. Марчетти нагнулся над столом, достающим ему почти до груди. — Я всего лишь хочу видеть его отца.

— О-о! Понятно. Материал для генетического фона, правильно? История семьи, так сказать. — Он потянулся через стол за отпечатанными пресс-релизами с информацией о фирме «Беддл и Беддл».

— Нет, парень. Я хочу видеть его своими глазами.

— Хорошо, хорошо, — заспешил служащий. Очевидно, канадские Беддлы жили не в том удвоенном темпе, что их нью-йоркский отпрыск. — Вот сюда, направо.

Лысый коротышка ввел вооруженного пистолетом красавца в простую, заставленную книгами комнату с высоким потолком и зелеными шторами. Если это был кабинет, то самый чистый из всех когда-либо виденных сержантом Буффало Марчетти. Письменный стол был аккуратно обставлен, как в рабочей комнате Генри Клэя Фрикка в особняке Фрикка, ныне — музее на Пятой авеню, где Буффало изучал полотна Тернера и Уистлера для своих курсовых работ по истории искусства. Но мистер Фрикк, промышленник, коллекционер произведений искусства и филантроп, не пользовался своим столом как минимум с 1919 года, с тех пор, как скончался. Большие бронзовые часы с боем на обтянутом зеленой кожей столе Беддла-старшего оказались сломанными, совсем как причудливые французские каминные часы восемнадцатого века, остановленные в обшитой деревянными панелями библиотеке Фрикка, потому что время остановилось для него и его причудливых и странных вещей.

— Мне остаться с вами, сержант, или вы предпочитаете отдать долг памяти в одиночестве?

Марчетти изумленно поднял на него глаза. Что это, проказы канадских Беддлов? Он уставился на большой, в человеческий рост портрет высокого, сурового человека с седыми волосами, которого художник изобразил стоящим на лоне природы, портрет, висевший в двух шагах от громадного безразмерного письменного стола. Н-да, художник был далеко не Уистлер.

— Это мистер Рой Беддл, основатель фирмы «Беддл и Беддл». А это, на другой стене, миссис Беддл, — сказал, поворачиваясь и сверкая при этом лысиной служащий. — Разумеется, их прах давно в колумбарии.

— Вы хотите сказать, он мертв? — Изысканность выражений никогда не была сильной стороной стиля работы Марчетти.

— Сожалею, но дело обстоит именно так. — Лысого коротышку можно было заподозрить в чем угодно, но в том, что он замуровывает живых людей в склепы, — едва ли.

— И давно он мертв? — спросил Буффало, как человек, опоздавший на свидание, о котором заранее договорился.

— Лет двенадцать. Удар. Обоих хватил удар. Первой скончалась Мэри Кларк Беддл, а примерно через год Рой Беддл упал прямо на лесном заводе. Доктора сказали: удар, — отбарабанил заведующий кабинетом, как музейный экскурсовод, ведущий посетителей по пыльной древней галерее.

— А сын? — спросил Марчетти, чувствуя запах добычи.

— Сын, Рой Беддл-младший, умер в 1970 году в результате несчастного случая на заводе. — Он двинулся в сторону, чтобы вытащить цветную фотографию высокого мускулистого юноши с волосами цвета речного песка, поразительно похожего на Роя Беддла-старшего.

— Что за несчастный случай? — Буффало сощурил глаза. Фараон из окраинных кварталов за работой.

— Не имею представления. Я здесь только три года. Я никогда не был знаком с членами этой семьи. Вся коммерческая часть работы фирмы «Беддл и Беддл» ведется прямо на лесоперерабатывающем заводе. Думаю, Кингмен Беддл, по большому счету, держит эту контору исключительно из соображений сентиментальности.

Сержант Марчетти тщательно изучил портреты родителей и фотографию сына, перебегая глазами от одной к другой, как это может сделать только искусствовед, изучающий историю портрета. Какое, черт побери, отношение три нордических типа богатыря-викинга с прямыми, как палки, волосами могли иметь к коренастому, кудрявому, зеленоглазому ирландцу?

— А когда был усыновлен Кингмен Беддл?

— Этого я не знаю. Если честно, я ни разу не встречался с мистером КИНГМЕНОМ Беддлом. Я бы предложил вам задать вопросы, на которые вы не нашли ответа в отпечатанных пресс-релизах, в нью-йоркской штаб-квартире корпорации.

Черта с два, он пойдет туда! Он задаст эти вопросы на лесоперерабатывающем заводе, где делается вся коммерческая часть работы фирмы. Может быть, ему повезет и он отыщет старожила, который помнит о тех событиях, но сам при этом не является винтиком отлично смазанной пропагандистской машины Кингмена Беддла.

Сержант Буффало Марчетти за работой. Уличный фараон, идущий по следу.

Париж

Снискавшая мировую известность, похожая на песочные часы фигура Флинг была изящно упакована в ярко-розовую шифоновую юбочку, еле-еле прикрывавшую бедра, черное болеро с рядом фирменных пуговиц и эмблемой фирмы «Шанель» плюс три нитки жемчужин от «Шанели», небрежно обвивающие ее лебединую шею. Свесив длинные стройные ноги справа по движению мопеда, она уцепилась во Фредерика, как утопающий за соломинку, когда ее друг с ревом выехал из двора отеля «РИТЦ», словно взял старт на гонке «ГРАН-ПРИ ДЕ МОНТЕ-КАРЛО».

— Фредди, я не хочу умирать! Я слишком молодая! И-и-и-и! — Знаменитый гогот Флинг на этот раз унесло ветром.

Фредерик тоже был одет в фирменное платье, с точностью до наоборот повторяющее флинговский небрежно изящный ансамбль для завтраков в обществе французских аристократов. Черное льняное летнее платье с длинным жакетом от «Шанели» с тесьмой, достающим почти до колен. Пышные медовые волосы Флинг, какую-то пару часов назад уложенные в салоне «КАРИТА» в безукоризненную прическу под мальчика-пажа и сильно залаченные, теперь хлестали ее по щекам, в то время как короткая, как у подростка, стрижка Фредди лишь чуть-чуть распушилась. Шикарная парочка, не думая о том, что возможно угодить в аварию, сновала туда-сюда в полуденном потоке парижского транспорта, настолько исполненная жизни, что пешеходы и водители невольно улыбались, увидев их, а многие, повернув головы, просто пялили глаза на двух потрясающих красоток. Фредди, как заправский рокер, пулей пролетел по ПЛЯС ДЕ ЛЯ КОНКОРД, мимо музея ОРАНЖЕРИ на КЭ ДЕ ТЮИЛЬРИ, пока, с грохотом промчавшись по мосту ПОН-МАРИ, не въехал на остров САН-ЛУИ и не остановился у дома графини Элен де Реснэ.

— Фредди! — Флинг соскочила с мопеда, стряхивая со своего костюма от «Шанели» несколько зацепившихся соцветий каштана.

— Да, моя сладкая?

— Объясни мне еще раз толком. Что это за штука с ребенком. Я до сих пор не могу понять одного: как?

Фредди запустил свои изящные пальцы в короткие взъерошенные волосы и одним движением руки привел их в порядок, затем надменно передал руль своего транспортного средства вышедшему им навстречу, перепуганному графининому мажордому. После этого Фредди потащил Флинг в тень, к скамейке, расположенной перед самым фасадом старейшего и обширнейшего во всем четвертом округе Парижа особняка — Л'ОТЕЛЬ ДЕ РЕСН.

— Флинги, все ТАК просто, — сказал Фредди, сплетая свои пальцы с пальцами девушки. — Вольфи богаче, чем мы с тобой в состоянии представить. Богаче всех в Европе. Богаче, чем Рокфеллеры. Богаче, чем Гордон Солид.

Флинг смотрела выжидающе. Слова Фредди ей ничего пока не объяснили.

— Богаче, чем Оскар де ла Рента.

Флинг кивнула.

— И вот в соответствии с законом о наследовании фамильного замка и титула, законом, действующим вот уже несколько веков, баронский титул, недвижимость и прочее имущество — а это крупные европейские банки и крупнейшая коллекция произведений знаменитых художников, например, Рафаэля и Рембрандта, — все это передается от СЫНА к СЫНУ. Право первородства. Первый сын наследует все. При отсутствии законного наследника все переходит немецкому правительству. Даже жена, то есть я, не могу быть законной наследницей. Вольфи не может допустить, чтобы оборвалась линия, берущая начало чуть ли не с 1300 года. Ну, а как я, сладкая моя, мог подарить Вольфи бэби? Я ведь парень, если ты еще не забыла! — Фредерик забряцал жемчугами — настоящим, не каким-то там речным или искусственным жемчугом.

Флинг кивнула. Это ей было понятно.

— Итак, — продолжил Фредерик, — настал черед монаршьих уловок. Все это давно опробовано бесплодными парами, которые желали произвести на свет наследника. Корни метода уходят в темное средневековье. Супруг оплодотворяет некую женщину, изъявившую согласие стать кормилицей и няней, получать финансовое возмещение, держать рот на замке и жить в замке на правах «второй матери» законного инфанта. Ясно?

Флинг было ясно, да не совсем.

— Ну, Вольфи вовсе не горел желанием трахаться с какой-нибудь селянкой, которая в прошлом была его крепостной девкой. Впрочем, нашлась очень симпатичная бабенка. Ее отец, дед и прочие предки на протяжении нескольких веков служили у фон Штурмов лесничими. И все же мы призвали на помощь науку. Чашка Петри. — Фредди между тем вытащил карменовский косметический набор и проверил свой макияж. Придирчиво оглядев себя, он чуть припудрил лицо. — Крохотная яйцеклетка оплодотворяется в стерильных лабораторных условиях под наблюдением облаченных в белые халаты и белые перчатки ассистентов, а затем путем хирургического вмешательства реимплантируется в тело суррогатной матери. Предельная точность, полная научность, стопроцентная эффективность — и все абсолютно в немецком духе. Чудеса современной науки и никакого мошенничества.

Флинг задумчиво поморщила нос.

— Я тоже хочу бэби. Хочу подарить Кингмену сына. — Прямо-таки декламируя, Флинг встала и взмахнула руками так, что стая переполошившихся голубей с шумом метнулась в чистое галльское небо.

— Но как вам удалось добиться, чтобы это был мальчишка?

— Э-э, МАЙН ЛИБЛИНГ, все дело в недостающей хромосоме «X». Я еще введу тебя в курс волшебства, заключенного в чашке Петри.

Флинг представилось странное зрелище бароновой спермы, стекающей по стенкам лабораторной колбы, в то время как доктора готовят к операции бедную селянку, одетую, почему-то как и Фредди, в платье от Кристиана Лакруа, а потом ведут ее к хирургическому столу под белые руки.

— Я до сих пор не забеременела, а все потому, что Кингмену нужна фотомодель для «Кармен». Ему это и в самом деле нужно. Он сказал, что я лучшая его реклама и он не хочет видеть меня с брюхом, переваливающуюся с ноги на ногу, как утка. — Флинг улыбнулась во весь рот, представив, как она беременеет старомодным прадедовским способом.

— Ага, — кисло улыбнулся Фредди, — Кингмен — отец. Конечно, как же! Если дочь была для него «Другая», то сына он станет звать «Очередной».

— Я такая высокая и от природы тонкая, что едва ли кто-нибудь это заметит, — мечтательно протянула Флинг со своим техасским акцентом, который все в Париже нашли необыкновенно очаровательным. — Знаешь, когда мама ждала меня, она работала до последней недели, и никто в школе Тела Христова не заметил, что она беременна. Пока я не появилась на свет и не подала голос.

Она расстегнула новую сумочку а ля Келли, подарок Фредди, и вытащила упаковку с противозачаточными пилюлями.

— Как бы мне хотелось вышвырнуть всю эту ерунду в ближайшую канаву и пополнить мое маленькое семейство еще одним человечком! Кингмен ведь не становится моложе, как ты понимаешь, — произнесла Флинг серьезно.

Фредерик поднял вверх свои сильные, красивые, все в браслетах, длинные руки, будто сдаваясь в плен.

— Ну-ка, моя дорогая, когда у тебя наиболее благоприятный момент для зачатия?

— На следующей неделе, как раз во время крестин. — Она просияла. Четырнадцатый день! В календаре Снупи, оставшемся дома, он помечен крестиками и восклицательными знаками. — Это юбилей нашей свадьбы.

— Ладно, давай выбросим эти пилюли. — Фредерик вырвал розоватый пластиковый пакетик из рук Флинг. — И обратим наши мысли на то, как нам совершить обольщение.

Обольстить, соблазнить — в этом Фредерик готов был участвовать в любое время дня и ночи. Вот и сейчас пакетик с противозачаточными таблетками полетел в графский фонтан, изображавший Людовика XIV, будто бы посетившего особняк де Реснэ на острове Сан-Луи в четвертом округе города Парижа.

— Обольщение! — хихикнула Флинг, и они быстро зашагали к дому де Реснэ: бедра вперед, плечи назад, подбородки задраны — высокомерная походка всякой приличной манекенщицы с любого подиума мира.

— КОНТЕСС, — Фредерик поцеловал воздух где-то возле украшенного сережкой уха Элен де Реснэ. — КЕЛЬ БЕЛЬ БУКЛЬ Д'ОРЕЙ.

С представительницами французского бомонда Фредерик обращался так же, как с робкими моделями, то есть рассыпался перед ними в комплиментах.

— Мерси, баронесса. — Элен с улыбкой поцеловала воздух возле напудренной щеки Фредерика.

— Позвольте представить вам мою милую подругу Флинг, — пропел Фредерик, играя своим высоким тембром, и отступил на шаг назад, чтобы лучше видеть, как дамы-аристократки из первых семейств Франции, обычно такие сдержанные и пресыщенно-скучные, обступят Флинг, кокетничая с ней, строя глазки и выпытывая у нее секреты красоты. Если хорошенько подумать, они ничем не отличаются от кливлендских домохозяек, посетивших какую-нибудь рядовую презентацию аромата или косметической серии.

Флинг и Фредерик, как две примадонны в нарядах от «Шанели», чувствовали себя будто в крольчатнике в окружении женщин, одетых в лучшие модели от Диора, Сен-Лорана и Живанши. Даже знаменитая французская красавица Изабель де Брант заметно покраснела и невольно впилась глазами во Флинг, пока ту вели по овальному вестибюлю, спроектированному Луи Лево как вход в особняк де Реснэ. Подталкиваемая баронессой, Флинг где надо и когда надо охала и ахала, изображая восторг при виде полотен из впечатляющей коллекции французских мастеров кисти: Моне, Ван Гога и, конечно, многочисленных полотен самого де Реснэ, висящих тут и там в различных уголках элегантного ОТЕЛЬ ПАРТИКЮЙЕ, в прошлом — дома самого де Реснэ. Графиня Элен де Реснэ непринужденно вела беседу, пока гости шли вверх по узким и темным пролетам лестницы к широкому и светлому маршу, с которого через окна открывалась панорама Парижа с уходящей вдаль Сеной. Здесь же, в одной из арок, висел постимпрессионистский шедевр де Реснэ — «СЕНА В СУМЕРКАХ». Немногочисленные зрители ахнули от столь поразительного соседства: реальная река и тут же рядом — ее романтическое воплощение.

Кудахтая, как настоящие французские куры, все спустились обратно по лестнице, и на повороте Флинг с испугом почувствовала на себе чей-то холодный, пристальный взгляд. Баронесса фон Штурм тут же подтолкнула Флинг вперед, подальше от надменной красавицы: Фредерик на дух не переносил Сириэлл де Реснэ.

— Сука, она чистой воды сука, — прошептал он, когда они отошли на достаточное расстояние. Ноздри у него раздулись. — Опасная тварь и к тому же единственная женщина, с которой когда-то спал Вольфи. Она даже пыталась женить его на себе. Буду удивлен, если на вскрытии обнаружится, что у нее была душа.

Фредерика передернуло, словно он обнаружил ползущего по плечу паука.

— Эта потаскуха на полном серьезе полагала, что достойна моего Вольфи. Но все знают, что на «БАТО-МУШ» не осталось ни одного матроса, который не переспал бы с этой шлюхой.

— Но, Фредди, она ведь вторая крестная твоего малыша, разве не так? — Флинг выгнула длинную шею, чтобы получше разглядеть стройное создание с холодным кошачьим взглядом, носившее себя так, будто оно одно во всем мире.

— Нет, Флинг, МОЯ крестная для ребенка — ты. Ее же, к сожалению, в качестве крестной для Вильгельма Фредерика выбрал Вольфи.

Их разговор был прерван: хозяева пригласили гостей пройти в гостиную. Комната, если можно так назвать зал во дворце, была обита зеленым муаровым шелком, а первое, что бросилось в глаза, — это хрустальная с серебром люстра времен Людовика XIV. Графиня посадила двух почетных гостей к разным столам: круглым, накрытым роскошными зелено-атласными скатертями, ниспадающими на шелковисто-серебряные польские ковры. Завтрак был уже накрыт.

Флинг почувствовала себя не в своей тарелке, осознав, что стала предметом неприкрытого внимания со стороны Сириэлл де Реснэ, не сводившей взгляда с отражения Флинг в золоченом зеркале. Юная французская аристократка создавала вокруг себя атмосферу нервозности. Она представляла собой одну из тех породистых европейских женщин, о которых Маршалл Валески говорил: «Некрасивая, но интересная»; то, что у французов называется «ЖОЛИ-ЛЭД». Женщина с безукоризненной осанкой и запоминающимся профилем. Благодаря идеальной коже, она казалась еще более бледной, каштановые волосы убраны со лба и стянуты сзади в узел на манер французской булки, отчего темные, дегтярно-черные глаза, в которых, как в горячей лаве, утратилась граница между зрачком и радужной оболочкой, еще резче выделялись на ее лице. Ярко-красные губы были единственным цветным пятном на лице, не тронутом ни пудрой, ни краской. Вызывающий наклон головы придавал всему ее виду необычность, которая в полной мере соответствовала ее вычурному имени: Сириэлл де Реснэ.

Из разговора за столом Флинг поняла, что Сириэлл, впервые за много лет навестившая тетушку Элен в ее доме, тоже графиня, а кроме того — единоличная опекунша движимости и недвижимости де Реснэ, изворотливая не хуже любого мошенника-француза. Флинг, обычно видевшая во всех только хорошее, вдруг почувствовала невольный страх перед этой элегантной чистокровной аристократкой, как начинающая модель в Нью-Йорке может бояться соперницы, готовой подставить ей подножку при выходе на подиум.

 

12

Нью-Йорк

Маленькие и подвижные — как на шарнирах — бедра Арни Зельтцера бились о рубеновское тело Гейл с упорством волн, штурмующих скалу, с целенаправленностью дятла, долбящего красное дерево.

— О, Боже! Быстрее! Быстрее! — кричала Гейл, то колотя руками по кровати, то впиваясь ногтями в маленькие, напряженные ягодицы Арни. Гейл никак не могла привыкнуть, что этот спокойный, сдержанный бухгалтер, сухарь, пожиратель цифр, способен заниматься любовью с такой яростью, что по праву мог соперничать с ее любимым вибратором, и это еще больше распаляло ее.

Знакомство, начавшееся с битвы против урезания бюджета и сокращения штатов, переросло в скрытую от посторонних глаз страсть, регулярно, строго по четвергам и вторникам, в два тридцать, извергаемую в комнате над концертным залом Карнеги-холл, которую они снимали на пару.

— О, сильней, Арни, ниже, Арни, чуть левее, — Гейл манипулировала им, как полицейский на перекрестке своим жезлом. — О-о, а-а!

— Понял, Гейл! Я сделал! — Арни безукоризненно исполнял каждую истошную инструкцию.

— Я почти на пределе, слышишь, ты, маленькая любовная машина, только не останавливайся! — прокричала Гейл, обвивая коленями его шею. Арни уперся для равновесия в безразмерную грудь Гейл, его ноги и зад летали вверх-вниз, идеально воспроизводя движения молотка о наковальню. У Арни был слегка испуганный вид. Он не знал точно, сумеет ли выдержать необходимое время. Белые пышные формы Гейл и ее вулканические крики возбуждали его больше, чем любые цифры на дисплее его любимого компьютера.

Ее ноги метнулись под углом в сорок пять градусов, кровать затряслась так, что Арни испугался: не рухнет ли фундамент концертного зала под ними? Гейл кончала.

— Арни, ты просто сказка! — взвыла наконец Гейл. — Кончай, кончай!

Стиснув зубы, Арни отбросил прочь все предосторожности, его кровяное давление скакнуло за все мыслимые и немыслимые пределы. Он обожал кончать вместе с ней. Ненависть, переплавлявшаяся в страсть, — разве может быть на свете лучшее возбуждающее средство?

— Арни, ты великолепен! Кингмен Беддл ни за что не сделал бы то, что ты только что продемонстрировал.

— Не-е, я всего лишь парень номер два. — Лицо у него было пустым, как выключенный дисплей компьютера «Ванг».

— Не прибедняйся, Арни. Ты парень первый сорт!

Арни просиял. Неоднократно имея возможность наблюдать Кингмена в душе, он не мог не признать ее правоту, ибо природа одарила Арни Зельтцера примерно в два раза больше, чем титана с Уолл-стрит. Но тут же, закусив губу, он уставился на собственный пупок.

— Что случилось, мой супермужчина? — спросила Гейл.

— Да все эта идиотская авиакомпания, в которую мы влипли по милости Кингмена. Это что-то запредельное, — сказал Арни.

— Что такое, Арни? Неужели «Кармен» под угрозой?

— Эта авиакомпания может довести до ручки всю беддловскую империю, не исключая и «Кармен», — вздохнул Арни. Гейл была сейчас чертовски привлекательна. — «Кармен» — лишь часть кингменовской державы, на редкость прибыльная часть, но не более чем камушек в мозаике. Кингмену пришлось занять деньги под залог всей своей движимости и недвижимости, чтобы наскрести на покупку «Трансаэр», на которой и без того висит восемьсот миллионов долларов. За эти годы авиакомпания умудрилась профукать все свое достояние. Кингмен ее купил, наклеил ей на борт свое имя, и вот люди уже хотят летать на «КИНГАЭР», дела сдвинулись в лучшую сторону. Все это — исключительно волшебство Кингмена Беддла, но на «КИНГАЭР» все еще висит долг почти в миллиард — те издержки, на которые мы пошли, покупая компанию.

— Говоря иначе, процветающая кингменовская компания, как старый пьяница, в любой момент может споткнуться и сломать себе шею? — Гейл, щелкнув, открыла банку с диетической кокой.

— Ага, верно. Единственно — этот старый пьяница владеет половиной города. Так что сейчас мы взыскиваем по всем нашим долговым запискам.

— Н-да, паршивое дело, — сказала Гейл.

— Не такое уж и паршивое. Это дерьмо, из которого при некотором усердии можно выкопать бриллиант. — Арни перекатился на бок и глотнул розоватого напитка из банки Гейл. Он всегда ощущал себя большим и важным, когда беседовал с Гейл о бизнесе после секса. — У Кинга невероятный послужной список. Каждый в этой стране знает его имя. Кингмен Беддл это синоним успеха. Вот и сейчас все рвутся летать на «КИНГА-ЭР». Мы на глазах у всех улучшили показатели и очень скоро могли бы маленькими частями, но с большой выгодой распродать этого гиганта. Просто как дважды два! — объявил Арни.

— Так за чем дело стало?

— Проблема в том, что Кинг волынит с распродажей, кроме того пилоты объявили забастовку.

Гейл навострила уши.

— Плюс аэрокомпания задолжала банку восемьсот миллионов, и уже в этом месяце предстоит сделать первую выплату. Колоссальная сумма! Даже если Кингмен продаст тебя (Гейл поняла, что он имеет в виду «Кармен Косметикс») и другую свою собственность, он все равно не сможет внести первый взнос.

— Но почему банки не желают хоть чуточку смягчить условия? Кингмен купил компанию, чтобы спасти ее, он уже добился кое-каких успехов, так ведь? И не он наделал все эти долги. Так? — продолжала допрашивать Гейл.

Арни поглядел на нее с уважением. Она всегда все схватывает на лету. Они говорили на одном языке — языке здравого смысла.

— Так-то так, но для того, чтобы банки пошли навстречу, Кингмен должен обзавестись партнером или получить финансовую поддержку от парня, который сможет заплатить миллиард долларов долга, если потребуется. Когда есть либо то, либо это, банки не очень настаивают, чтобы ты платил немедленно и все.

— Это точно. — Гейл вспомнила свои усилия по спасению «Кармен». Когда не нуждаешься в деньгах, банки прямо-таки горят желанием одолжить их тебе.

Арни натянул на себя футболку с изображением однодолларовой купюры на спине — подарок Гейл.

— Так откуда же Кинг собирается получить восемьсот миллионов долларов? — спросила Гейл.

— Ну, скажем, от Гордона Солид, который сидит, как минимум, на восьми миллиардах долларов наличностью; или от одной из японских инвестиционных групп; может быть, от барона фон Штурма. Альянс с кем-либо из этих парней мог бы гарантировать ему отсрочку и дать время, чтобы вдохнуть жизнь в авиакомпанию, которая дышит на ладан, — ответил Арни.

— А что за дела у Кинга с пенсионными фондами?

— Слишком рискованные для парней, которые пасут эти фонды. Игра на грани фола. Во-первых, далеко не все из них имеют достаточный капитал, чтобы сделать необходимую ставку, а во-вторых, им нужно отвечать перед вкладчиками. Можно было бы изящно и быстро сорвать куш, если бы Кингмен послушался моего совета. Распродав все по частям, мы могли бы сделать сто миллионов, закрыть долги по «Кармен» и Всемирной службе новостей, а сдачу положить в карман. — Просто, как дважды два.

— Арни, ты должен заставить его послушаться тебя. Не позволяй ему рисковать «Кармен» ради его воздушных трюков. Это же чистой воды самоубийство. — Она затрясла его за плечи, тем самым вновь возбуждая. — Если он отыщет самую малость и вложит ее в «Кармен», мы сможем расширить торговлю в Европе и должным образом презентовать нашу экологически чистую продукцию. Мы работаем по бюджету двухгодичной давности, Арни! Что он рассчитывает получить от нас, перекрыв нам кислород? — Гейл сорвалась на крик.

— Я знаю, знаю, знаю! Я пытался раскрыть ему глаза, но у него какие-то навязчивые идеи, которые не дают ему взглянуть на дело трезво. Я только что перетасовал цифры, чтобы сделать нас более привлекательными на переговорах с братьями Стернзоми, хотя и не уверен, что это вполне порядочно. — Арни жадно поглядел на Гейл, и на лбу у него запульсировала жилка. Гейл тут же уловила его мысль и потянулась за карменовским мускусным бальзамом, чтобы втереть его в утомленные члены дружка.

— В конце концов все образуется, — упрямо сказал Арни. — Кингмен ни разу в жизни не делал неверных шагов. Если того потребует бизнес, он и мать родную не пожалеет. — Арни закрыл глаза, пока Гейл массировала сверкающую макушку его голого черепа.

— Действительно, — фыркнула Гейл, — до сих пор он не поддавался ни на какие сантименты.

— Он может сохранить все и оказаться с барышом, если просто-напросто распродаст авиакомпанию. Думаю, в конце концов до него все дойдет. Должно дойти, он достаточно смышлен для этого, — заверил Арни.

— Но ведь у него за душой ни единого чувства. Он мыслит ОДНИМИ цифрами. Я же испытала все это на своей собственной шкуре, или ты уже забыл об этом? — Гейл словно воочию увидела себя в те дни, когда Кингмен украл у нее «Кармен Косметикс», лишив ее всего.

— Все так, но он кружит вокруг этой авиакомпании, как бабочка вокруг свечи.

— Да, я слышала, как он вещал на эту тему. Одного не пойму, чем его так притягивает эта авиакомпания? — вздохнула Гейл.

Арни задумался на минуту.

— Он ни за что не хочет выпускать ее из своих рук. По его словам, в детстве у него не было ни одного игрушечного самолета.

— Ой-ой-ой! Как же это так? Он же вырос на деньгах компании «Беддл Ламбер»? Где-то там, в Канаде. Давно ли Канада входит в число стран, где люди умирают от голода?

— Я тоже этого не понимаю, — пожал плечами Арни. — Вообще, он странный тип. А потом эти его кошмары…

— Кошмары? Какие кошмары? — встрепенулась Гейл.

— Иногда Кинг заснет в самолете или в кабинете, а когда проснется, то он весь в холодном поту, дрожит и возбужденный такой. Однажды он проснулся, перепуганный не на шутку. Сказал, что видел себя во сне пацаном, продающим пиво и билеты в городке аттракционов. Берешь билет и можешь проехать на чертовом колесе, пострелять молочные бутылки или деревянных гусей в тире. Кингмен во сне подбил всех гусей, но, когда хотел получить приз, все эти карнавальные образины в масках повытаскивали винтовки и расстреляли его в упор!

— Бред! Какая-то невообразимая чушь! Может быть, он впал в маразм? Гении всегда впадают в конце жизни в маразм. Ты не замечал за ним каких-нибудь еще признаков слабоумия? — спросила Гейл.

— Да ты что, Гейл! Брось, это всего лишь дурацкие сны!

— Тебе следовало бы отправить его к доктору Корби, Арни. Разве не подозрительно, что он сводит с ума всех своих жен и подружек? И так ли уж случайно он взял долю во всех этих психушных заведениях?

Гейл привстала на локте и задумалась, прикидывая, что она может получить в ситуации, если Кингмен окажется психом.

— Кто знает, может быть, нам следует запрятать его в Эджмиер, и тогда я смогла бы в одиночку заправлять «Кармен», а ты — воплощать в жизнь свои мудрые и тщательно продуманные идеи.

И она укусила Арни в мочку уха — главную эрогенную зону на его теле.

Эджимиер

Почти упав на каменную скамью, высокая блондинка с отекшим лицом рассеянно оглядела горное озерцо. Особое ее внимание привлекли белые лебеди, скользящие по зеркальной поверхности. Она проследила, как один из них, медленно выйдя на берег, заковылял по низкой траве, растеряв при этом всю свою грациозность и привлекательность.

— Совсем как я, — сказала она. — Все меня любят — в постели, в естественной моей среде. И ни один мужчина, по крайней мере ОН, не задумался о том, что я, может быть, не так уж плоха в обычной жизни.

Она ударила кулаком по колену. Гнев пожирал ее изнутри. Право на такие прогулки она выпросила у доктора Корбина — чтобы освежиться. Для нее были заранее забронированы отдельные апартаменты в Пейнсхилле, в Инглвуде, В Нью-Джерси, то есть во всех остальных заведениях доктора, но она объявилась именно здесь, свалившись как снег на голову. Корбин курирует и это заведение, так почему бы ей не побывать здесь? Пейнсхилл? Нет, там слишком много знакомых лиц и голосов. Слишком близко к Нью-Йорку, слишком много ее клиенток, упаси от них Господь! Изобилие болтливых леди с французским маникюром постоянно напоминало бы ей о том, о чем она как раз пытается забыть. А здесь, в этом тихом месте, ее не узнает никто. Эджмиер — Окраинное Озеро. Ей нравится это название. Есть в нем что-то опасное и умиротворяющее одновременно. Место, где можно отыскать край самой себя, свое озеро или мать — ощущение ласкающего моря, ЛА МЕР. Она взорвалась истерическим хохотом. Вот уже несколько недель ее перемалывали жернова ночных кошмаров и давних грез с одним и тем же сюжетом, варьирующим тему убийства. Она поняла, что нуждается в помощи, либо она попытается наяву проделать то, что уже неоднократно прокручивала в своем воспаленном мозгу.

— Эджмиер, усмири во мне зверя! — закричала она, обращаясь к живописному словно нарисованному озеру.

— Прошу прощения, вы мне? — Леди в шляпе садовника и холщовых перчатках оторвалась от роз и подняла голову.

— Это я разговариваю сама с собой, не обращайте на меня внимания. Я — психопатка. Тронутая. Именно поэтому я и здесь. — Сидя на скамье, Тенди раскачивалась взад и вперед. Леди-садовник вновь вернулась к своей работе.

— Я тут потому, что день и ночь, ночь и день думаю все об одном и том же. И знаете о чем? Об убийстве. Я хочу убить этого человека, чтобы сполна, сполна с ним рассчитаться. Он страшная тварь, и без него на земле будет только легче дышать. На меня находят припадки неконтролируемой злобы, только и всего-то. Вам приходилось ощущать что-нибудь в этом роде?

Однако леди-садовница молча и не оборачиваясь занималась своим делом.

— Доктор Корбин говорит, что я все еще люблю этого парня, но он ошибается: я его ненавижу, я хочу отомстить за то, что он сделал со мной. Я знаю все его секреты… Вы здесь тоже — пациентка? И по какому же поводу? — спросила Тенди.

Леди-садовница на какое-то время прекратила подстригать розы, стянула перчатки, защищавшие ее руки от шипов, и бросила взгляд на разговорчивую душевнобольную женщину, машинально потирая запястья. Затем взяла маленькую мотыгу и начала рыхлить землю. Работа в саду, как наркотик — ее рутинное однообразие пожирает твои тревоги и боль, как тля пожирает листья.

— Надо полагать, и меня определят здесь на работу вроде этой, а? Наверняка подберут что-то такое, что я смогу делать лучше, чем то, для чего я ему была нужна. — Голос Тенди зазвенел от отчаяния. Она понимала одно: если она прекратит говорить, то заплачет. Что же, что же ей делать? В чем суть их хваленой терапии? В том, чтобы оставлять человека наедине со своим личным, персональным адом? Может быть, ей стоило бы делать маникюр здешним сумасшедшим и выслушивать их бред, еще хуже, — их молчание? Ей стало дурно, и она вновь заговорила:

— Вас научили ухаживать за цветами здесь или вы занимались садоводством до того, как загремели сюда? Знаете, когда я была маленькой девочкой, там, — она махнула рукой, — в Западной Виргинии, у меня был крохотный садик. Не ахти какой: петунии, анютины глазки, маргаритки, но все это было мое. — Не прекращающийся ни на минуту монолог Тенди отчасти был отражением ее внутреннего состояния, отчасти — привычкой маникюрши болтать с клиентом. Профессиональная привычка, никуда не денешься.

Все посетители Эджмиера, кроме Тенди, уже знали, что Энн Рендольф Беддл лучше не беспокоить. Она приезжала и уезжала, когда ей заблагорассудится. У нее здесь был собственный сад. Ей позволялось находиться дома по нескольку месяцев. Персонал выделял ее из других клиентов, оказывая особое уважение и предупреждая все ее желания. Никто не рисковал отвлекать ее праздными разговорами. И вдруг эта женщина! Но сейчас Энн почему-то заинтересовалась этой увядающей блондинкой, своим криком лишившей ее привычной тишины и покоя. На сегодня работа в саду была завершена, и Энн остановилась, чтобы оглядеть плоды своих трудов. Прелестно, в самом деле прелестно! Каждый куст — аккуратно подстрижен и благоухает точь-в-точь, как в саду ее матери в Боксвуде. Ей вдруг захотелось, чтобы шпалеры роз раздвинулись и мощенная желтым кирпичом дорожка увела ее туда, к розам из парка ее детства.

— Красивый сад. Никогда не видела таких роз — крупные и страстные. Это у них натуральный цвет? Они такой же окраски, как лак для ногтей. Никогда не видела роз с такой расцветкой: вишневые и бледно-розовые, а особенно эти — тепло-персиковые! Не-е, здесь в самом деле хорошо! Мне бы очень хотелось знать, как называются эти сорта?

Медленно подняв глаза на истеричную женщину, Энн холодно поблагодарила ее за комплимент своим розам. «Наверное, еще одна со сдвигом, — подумала Энн. — И какое-то ощущение надлома на лице!» Энн собрала садовый инвентарь и направилась вверх по тропинке к своей палате, свежевыкрашенной, обитой изнутри яркими вощеными обоями в цветочек — специально на ее вкус. Она шла, не останавливаясь. А крашеная блондинка вдруг истерически зарыдала и, обхватив коленки и прижав их к подбородку, закачалась взад-вперед.

Энн Рендольф Беддл шла дальше, сделав вид, что ничего не заметила. Остановившись у сарайчика для садового инвентаря, она сложила туда секатор, совок, мотыгу и зажала уши, пытаясь отгородиться от звуков женского плача. Она не вмешивалась в чужие дела. В конце концов, она тоже несчастная, сломленная жизнью женщина. Пусть больными занимаются профессионалы. Но тут Энн вспомнила, что сегодня воскресенье. Доктора Корбина не будет до вторника, и вообще по воскресеньям в заведении остается самый минимум сотрудников. Движимая невольным порывом, она повернулась и направилась к рыдающей женщине. Теперь Энн разглядела, что она хорошенькая — хотя и в грубовато-простецком стиле. Некое подобие куклы БАРБИ из старых игрушек дочери, до сих пор валяющейся в манеже в детской комнате Другой, в Боксвуде. Ревущая кукла БАРБИ, которой под сорок. Барби, схлопотавшая нервное расстройство.

Подойдя вплотную, Энн неуверенно положила руку на плечо обезображенной безутешным горем женщины. Это был всего лишь жест сочувствия. Слезы из глаз блондинки лились таким неудержимым потоком, что даже Энн, отгородившейся от всего мира в своем полукоматозном коконе, стало ясно, что у этой женщины дела плохи.

К горлу подступил комок. Она сначала слегка погладила пальцами обмякшее плечо женщины, а спустя мгновение с удивлением обнаружила, что держит незнакомку почти что в материнских объятиях. Барби по-прежнему безутешно рыдала.

Энн, почти никогда не плакавшая, даже позавидовала несчастной пациентке, что та может вот так прорвать все запруды чувствами и эмоциями, затопить потоком горьких слез блузку и садовые перчатки Энн.

— Он меня использовал. Он никогда меня не любил. Я никогда даже не нравилась ему, — сквозь всхлипывания сумела выговорить женщина. — Я старалась быть ему другом и сделать все, чтобы он гордился мной. Я развернула и наладила грандиозный бизнес. А он этого даже не заметил, хотя и владеет моей компанией. Мою подругу убили, а ему хоть бы хны, а ведь я была страшно перепугана. Я живу одна, но всякий раз, как я беру в руки газету, его лицо улыбается мне оттуда. Он меня ненавидит, а все потому, что я знаю его секреты, очень опасные секреты.

Слова и слезы вперемешку. Надутые губы на опухшем лице. Она с таким жаром обняла пожалевшую ее леди, что Энн чувствовала каждое ее всхлипывание, сотрясавшее теперь сразу два тела. Энн обвила руками это жалкое создание, дрожащее и задыхающееся, с искаженным лицом и содрогающимся телом, и испугалась — уж не эпилептический ли это припадок? Она уже хотела бежать в сарай за совком, чтобы прижать язык и спасти женщину от удушья.

Тенди плакала и плакала, Энн гладила ее по плечу, и слезы теперь текли и по обеим щекам Энн. В конце концов, когда женщина чуть успокоилась, Энн сняла солнечные очки и шляпу и вытерла слезы рукавом своего летнего платья. Отыскав в кармане носовой платок с монограммой, она протянула его незнакомке, в чьих покрасневших от слез и расплывшейся туши глазах-щелках все равно было больше жизни и страсти, чем в молчаливо-горестных глазах Энн. Блондинка с благодарностью взглянула на нее, вытирая лицо платком.

— Спасибо, моя милая леди. Нет, в самом деле спасибо. — Она порывисто ухватила руку Энн и вдруг не на шутку перепугалась, обнаружив безобразные швы и шрамы на запястье этой нежной леди. Запястья самоубийцы. Тенди пристально вгляделась в лицо женщины, взглянула на монограмму и отпрянула ошеломленная.

— О, Господи! Вы — Энн Рендольф Беддл! Кингменова Энн. О, миссис Беддл, мне так стыдно. Пожалуйста, простите меня! Я — Тенди.

Энн в ужасе отшатнулась. Так это та самая маникюрша!

— О, я не знала, что это вы! Не знаю, что и сказать. — Тенди стиснула ей руки. Энн поднялась со скамьи.

У Энн был вид, как у посетительницы ресторана «ЛЕ СИРК», обнаружившей на поданной тарелке вместо морского окуня плавающих в масле пиявок.

— А вы скажите! Я знаю, я заслужила вашу ненависть. Я уже привыкла, что люди смотрят на меня, как на червя, или на что-то еще похуже! — защищаясь, прокричала Тенди.

Энн сделала два больших шага назад и остановилась, рассматривая Тенди, как изучают насекомое под микроскопом.

— Это я Кингмена хотела убить, миссис Беддл. Но это неправильно. Он того не стоит. А вы… вы бы лучше на него смотрели таким взглядом, а не на меня. Не такой уж я ужасный человек. — Она схватила Энн за тонкое, как бумага, изуродованное глубокими порезами запястье. — Взгляните: самоубийство! Это тоже форма мести, между прочим. Убиваешь себя, чтобы насолить другому. Не так ли, миссис Беддл? Доктор Корбин говорит, что суицид — это тоже форма убийства, только злоба на другого обращается на тебя. А может быть, мы обе ненавидим его? Мне так жалко, что я так или иначе сделала больно ВАМ.

Энн подняла тусклые глаза, не пытаясь вырваться из цепких рук маникюрши.

— Секреты… Что это за секреты, какие у Кингмена секреты? — Голос Энн казался таким далеким и отчужденным, как будто донесся с того берега озера.

Нью-Йорк

— Ты что же, псих… совсем спятил? Сводить вместе мою экс-жену и мою экс-любовницу, и где — Боже милостивый! — в Эджмиере! Я создал тебе состояние, задница ты фрейдовская, и что же я имею в качестве благодарности?… Можно! Что же ты вытворяешь? Групповая терапия, то есть сведение вместе всех тех, кто ненавидит меня? — Кингмен кипел от ярости. — Депрессивная светская пьяница с манией самоубийства и помешанная на убийстве плейбоевская крольчиха бальзаковского возраста! Да, парочка что надо! Осталось только раздать им винтовки и устроить маленькое сафари со мной в качестве главного трофея. ТЕЛЬМА И ЛУИЗА! Они разгромят и обчистят «Кармен», потом пристрелят меня и Пит Буля, а напоследок утопят мою яхту и себя самих! Ты должен был изолировать одну от другой, прописать им курс электрошока, в конце концов!

Доктор Корбин, сидя в кресле в своей Эджмиеровской обители умиротворения, держал телефонную трубку в трех дюймах от уха. Снаружи, в саду, экс-жена и экс-любовница занимались делом: делились секретами и большими садовыми ножницами дружно подрезали розы. А на другом конце телефонного провода, на сто двадцать пятом этаже Беддл-Билдинга, Кингмен Беддл метал икру.

— Кингмен, Бога ради, возьми себя в руки. Речь идет о двух душевно хрупких, переживших тяжелое потрясение женщинах. Ни одна из них не представляет никакой угрозы. В лучшем случае — для самих себя. Обе они любят вас. Обе не способны к решительным действиям. Если они и причинят кому-то вред, то лишь самим себе. Ну же, Кингмен!

— Это все ты устроил, псих-недомерок! Ты виновник всей этой катавасии! Джойс! Джойс! Где мои телохранители? Меня могут убить в любую минуту.

— Кингмен, пожалуйста, не надо. Я вовсе не собирался переводить Тенди в Эджмиер. Ей полагалось пройти курс лечения в Пейнсхилле, а Энн должна была находиться в это время в Боксвуде. Никто не мог предвидеть такое стечение обстоятельств. — Он нервно выбивал пальцами дробь по крышке стола. — Тенди действительно оказалась в гораздо худшей форме, чем я первоначально определил. Мне бы хотелось подержать ее там хотя бы пару недель. Ей нужен профессиональный уход, покой и присмотр. Вот если бы я ее раньше времени отослал в Нью-Йорк, тогда бы она действительно могла представлять угрозу, и то лишь, повторяю, для самой себя. Последуйте моему профессиональному совету, Кингмен. Я знаю, о чем говорю.

— Спасибо за мудрый совет, докторишка ты говенный! — Как же он мог успокоиться, когда уже раз десять звонила Вирджиния Рендольф и возмущенно кричала что-то по поводу бухгалтеров и землемеров, шныряющих сегодня весь день по ее любимому Боксвуду? Уж не собирается ли он продать старую фамильную плантацию? А может, и их всех он решил отправить на рынок белых рабов? А хоть бы и так! Разве не он владеет Боксвудом, а? Все шито-крыто, и никаких претензий. Это не его забота, что Джеймс Рендольф и его папаша, как последние кретины, проматывают состояние, соревнуясь в своей спортивной лиге?

— Они же меня ненавидят. Они споются, что-нибудь придумают и всадят мне нож в спину.

Доктор Корбин покачал седой головой: в самом деле что-то надо делать с кингменовской манией преследования.

— Кингмен, я же объяснил вам все тысячу раз.

Корбин только что опубликовал исследование «О самоубийстве как акте видоизмененного убийства», где научно доказывал, что гнев, направленный на другого, обращается против самого себя. В статье, написанной для журнала «Модерн сайколоджи», он трактовал суицид как высший акт мщения. Там он описывал случай, когда мать убила себя кухонным ножом прямо на свадьбе дочери, после того как та произнесла клятву верности человеку, которого мать ненавидела. Через всю жизнь дочь должна была пронести чувство личной вины за смерть матери — вот чего добивалась мать.

Описал он и знаменитый случай с обитательницей Бронксвилла, которая, облачившись в платье для коктейлей, легла под рельсы вечернего пригородного поезда, отправлявшегося с вокзала Гранд-Централ. Этим поездом всегда возвращался домой ее муж. Так она рассчиталась с ним за все плохое, что он, по ее мнению, совершил. Месть!

А чего стоит тот случай во время празднования Дня независимости — Четвертого июля! Когда житель штата Коннектикут, впавший в депрессию после того, как его подружка ушла к другому, оставил на фонарном столбе записку для нее, сунул себе в рот мощную ракету-шутиху, поджег ее и разлетелся на куски перед парадной дома, где жила его возлюбленная! Тоже средство заставить ее всю жизнь мучиться от того, что она взорвала его жизнь. Разновидность мести.

Нет, эти две женщины, серьезно подраненные Кингменом, не были способны на убийство. Только на самоубийство. По правде говоря, им стоило проявить больше упорства в отстаивании своих прав, но Кингмен совершенно сознательно окружал себя мягкими, морально зависимыми от него женщинами. Эти две пациентки были чрезвычайно похожи друг на друга, хотя по социальному положению и воспитанию были далеки, как небо от земли. Обе они — робкие, неуверенные в себе, и в то же время и та, и другая способны на большую всепоглощающую любовь, ради которой готовы пожертвовать всем, включая и самих себя. Обеих Кингмен Беддл использовал и бросил. И все же, по в высшей степени профессиональному мнению доктора Корбина, они не были способны на что-то большее, чем хандра и саморазрушение. И уж совершенно определенно — не на убийство.

Он терпеливо успокаивал Кингмена и покорно сносил его брань и гнев еще в течение получаса, до тех пор пока Кингмен напоследок не врезал ему промеж глаз: возможно, ему придется заложить свою долю в Эджмиере, Пейнсхилле, Королевской бухте и Филдморе, каковыми он владел вместе с доктором Корбином. Так что доктор Корбин может и потерять свои тепленькие «кемпинги для сумасшедших», как Кингмен называл эти учреждения для оказания психологической помощи.

— ……….. я тебя хотел, доктор Мудила! — И Кингмен с грохотом бросил трубку на аппарат.

Нью-Йорк

Частный ужин с Гордоном Солидом — событие из ряда вон! Званый обед с Гордоном Солидом и его женой Бидди — рядовая пустышка, тлен и суета. Частный ужин с Гордоном Солидом и его подружкой Таней означает, что на тебя обратили внимание. Более того — доверяют.

Кингмен заказал столик в ресторане Элио, столик подальше от двери, у задней стены, там, где предпочитает сидеть Солид. Обычно, встречаясь с людьми ранга Солида, Кингмен бронировал места в популярных французских ресторанах «ЛЕ СИРК», «ЛА ГРЕНУЛЬ», «ЛЕ БЕРНАРДЕН». Но Гордон любил итальянские заведения и интим. Он вообще предпочитал оставаться незаметным, невидимым. Лимузин оставлял дома и брал тачку, а то и просто шагал пешком от ресторана «КАРЛАЙЛ» (дом 76) до «ЭЛИО» (дом 84). Гордон — великий ходок. Он из тех парней, что непременно гасят свет, выходя из комнаты на минуту. И при этом он сидит на восьми миллиардах долларов! Наличными!

Кингмен разглядывал бутылку минеральной воды «ФЬЮДЖИ», стоящую на хрустящей белой скатерти. Что делать! Гордон и Таня не пьют спиртного.

— Сделай все по-умному, Кингмен, — Гордон покрутил в руке похожий на папиросную бумагу кусочек хлеба. — Сматывай удочки и не забудь о спасательных кругах. Никто не говорит, что ты не сделаешь все, что в твоих силах. Но профсоюз пилотов несокрушим, а «Трансаэр» — дохлый пес. Все это уже было. Назови ее хоть Королевской, хоть Императорской компанией, ситуация останется такой же безвыходной. Я взглянул на расчеты. Распродав ее по частям, ты останешься с приличным барышом. Берни Болсам из пищевой корпорации готов купить свою часть — он там аккуратно впишется в дело. «Глоубл» готова купить аэропорты. Я сам готов взять «Билко», заводы по ремонту военных самолетов, если ты предложишь.

Гордон улыбнулся Кингу, Таня — Гордону, официант — им всем, после чего унес меню.

Самые твердолобые кингменовские советчики в один голос призывали хозяина обеими руками держаться за «Билко». Гордон, едва взглянув на расчеты, моментально сообразил, что это — золотоносная жила.

— Продай все, и я возьму процентов сорок-шестьдесят в «Билко». Мы славно повеселимся. — «Повеселиться» в устах Гордона означало либо провернуть крутую сделку, либо сидеть с Таней, обвившейся вокруг него, как лиана вокруг дерева. Дед Тани и прадед Гордона когда-то были партнерами по бизнесу. Таня говорила на семи языках, ходила на лыжах, как шведка, а также писала романтические истории об Арни де Реснэ и его творчестве, в настоящее время входящие в список бестселлеров. Гордон терпеть не мог посредственных женщин.

Когда Таня вышла позвонить, Гордон Солид склонился над столом и негромко, скрипучим голосом сообщил: «Я слышал, ты вел переговоры с Мишимой и этой японской командой. — Гордон закачал головой и поцокал языком. — Не стоит тебе связываться с этими парнями».

Он аккуратно сложил салфетку.

— У Аврама Исаака в Женеве был очень неприятный опыт работы с Мишимой и его ссудной компанией. Очень неприятный. — Гордон сделал из салфетки что-то вроде самолета или птички. — Его младший сын попал в страшную автокатастрофу на перевале Карниш возле Монте-Карло. Потерял зрение и обе руки. Трагедия, истинная трагедия.

Кингмен готов был поклясться, что видит слезы в холодных, расчетливых глазах Гордона. Гордон любил собственных сыновей и, наверное, сочувствовал Авраму.

— Аврам уверен, что за всем этим стоит Мишима, и происшествие вовсе не было случайной аварией.

Кингмен, не отрываясь, смотрел на загорелое лицо Гордона и слушал, как зачарованный.

— Гордон, — сказал он, встряхнувшись, — эти парни — законопослушные и влиятельные банкиры. Боже ты мой! Они же имеют долю в Ай-Би-Эм. Мишима ссужая деньги «Сити-груп» и брату президента!

— Я не из тех, кого проведешь красивыми байками, — прошептал Гордон, склонившись над тарелкой с паштетом из свежего базилика и томатного соуса — без масла. Гордон собирался дожить до ста лет. Он следил за содержанием холестерина в крови. — Мишима и его люди — это банда.

Гордон покрутил вилку и зацепил паштет.

— Организованная преступная группировка, если ты еще этого не понял, Кинг. И никакому брату президента они ничего не ссуживали. Насколько я понимаю, Мишима ссудил кредитному дому Сузуми и двум другим легально действующим кредитным домам, которые затем и завязали отношения с президентской родней. Все, что они рассказывают о себе, — сплошная липа. Аврам убежден: причина происшествия в том, что он не смог выплатить вовремя платежи по займу.

— Да? — Кингмен казался ошеломленным. Гордон Солид оперировал только проверенными фактами, и никогда — слухами. Все, что ты услышал от Гордона, — такая же кошерная правда, как Ветхий Завет.

— Я чувствовал себя ужасно. Если все, сказанное Аврамом, правда, то здесь есть и моя доля вины. Он просил меня о займе, и я ему отказал, потому что дело было бредовое. — Гордон, как мим-профессионал, изобразил это самое бредовое дело и слепого парня без рук. Глаза его вновь стали холодными. — Он пошел за деньгами к Мишиме. Были еще кой-какие истории. Очень дурно пахнущие. И везде скелеты в чулане и трупы, зацементированные в стену.

Гордон казался очень возбужденным, хотя голос его был еле различим.

— Держись подальше от Мишимы.

Кингмен так сильно наклонился над столом, что горячий пар от гордоновской тарелки с паштетом обжег ему лицо.

— Тебя наверняка надули.

— Да? А к чему бы мне врать о сыне Аврама? — Голос Гордона неожиданно стал капризным, а глаза забегали по ресторану в поисках Тани. Его ужин остывал: он ждал Таню, хотя Кингмену до сих пор ни разу не удалось увидеть, чтобы Таня съедала хоть кусочек чего-нибудь. Она была поразительно худа. Как Гордон. Возможно, они вообще никогда не ели. Что до Кингмена, то он тоже потерял всякий аппетит.

— Не связывайся с авиакомпанией. Сделай распродажу, и я куплю «Билко» с тобой на пару. У меня для этого на примете есть один отличный парень. Бывший человек из Пентагона, затем работал в министерстве обороны. Пусть Арни позвонит Джоэлу и вместе попытаемся…

Изящно худая Таня проигнорировала и ужин, и свой стул, соскользнув на стул Гордона, — тот подвинулся и освободил для нее место. И это в ресторане! Они вновь превратились в дерево и лиану. Одной рукой обвив Гордона, другой она потянулась к бокалу с минеральной водой. Прижимистый миллиардер и его подружка-миллионерша, похоже, и в самом деле могли обойтись одним стулом, одной сменой блюд, одной вилкой.

Кингмен не смог даже прикоснуться ни к СПУМОНИ, ни к ЭСПРЕССО. Перед глазами кружились слепой сын Аврама Исаака и чиновники банка Мишимы в нарядах ниндзя. Чиновники банка Мишимы, в котором он уже получил заем в один миллиард. С первым платежом в текущем месяце.

— Но, Гордо, я уже связался с этим делом.

— Ладно, тогда продавай авиакомпанию, бери меня в партнеры по «Билко» и возвращай заем. Ты, случайно, не заснула, Таня? — Они улыбнулись друг другу — глаза в глаза.

— Гордо, я хочу удержать авиакомпанию. Я не могу поверить, что вокруг этих японцев вертятся какие-то ниндзя.

— Ладно, только я уже дважды наступал на эти грабли. Поэтому авиакомпании для меня исключены. — Он тихо засмеялся. Его левая рука как бы случайно легла на бедро Тани. — Раз так, бери в дело фон Штурма. С фон Штурмом на борту ты спасешь авиакомпанию, а заодно и свою задницу!.. О, извини, Таня.

Когда подруга была рядом, Гордон очень тщательно подбирал выражения. Гордон и Таня встали вместе, словно прилипнув друг к другу, но у выхода из ресторана разделились, будто не были знакомы. Рядом с ними с таким же отсутствующим видом брел Кингмен. Посадив Кингмена в тачку, Гордон поблагодарил его за ужин, после чего энергично потряс руку Беддла и сказал:

— Фон Штурм. Это твой спаситель. Он — твоя последняя надежда, если хочешь удержаться на плаву. Фон Штурм.

 

13

Штурмхоф

— Ладно, Фредди, сделай мне макияж, чтобы умереть и не встать! — Флинг раскинула руки и рассмеялась. — Если честно, я не понимаю шумихи вокруг этого де Реснэ. Ты здесь все равно самый лучший художник!

«Приходится быть им», — подумал Фредерик. Он ежедневно гримировался под баронессу фон Штурм, это сумасбродное порождение причудливого европейского бомонда, и получалось у него это более чем успешно. Настолько, что майский выпуск французского варианта «Воуг», экземпляр которого сейчас лежал на туалетном столике XVIII столетия работы ЖУБЕРА, целую страницу посвятил цветному фотомонтажу с портретами двух интеркрасавиц на парижском смотре весенних моделей. Вот Фредерика и Флинг в первом ряду в зале для просмотров, рука об руку, две подружки; вот они ужинают в кафешантане в обществе кутюрье, рокк-звезд и европейских аристократов; а вот они на правах «заезжих звезд» небрежно шествуют по подиуму в нарядах от «ШАНЕЛЬ» и «ВЕРСАЧЕ». Поистине — стиль жизни двух безумно богатых милашек.

— Гримируй, малыш, гримируй!

— Тихо! Гений за работой! — Фредерик начал рыться в россыпи косметических красок и щеточек, в беспорядке наваленных на бесценный антикварный ТАБЛЬ А ТУАЛЕТ, походивший сейчас скорее на палитру вошедшего в раж импрессиониста.

Флинг, как длинношеяя жирафа, склонилась, чтобы увидеть себя в овальном зеркале, по бокам которого танцевали свой дикий танец обнаженные — если не считать позолоты — сатиры и нимфы. За все три сотни лет своего существования зеркалу вряд ли приходилось отражать два столь совершенных лица.

— Р-РАЗ! Мазок, еще мазок! Боже, вы только взгляните! Что я наделал! Моя карьера загублена на корню. Я кончился как художник, на мне можно спокойно ставить крест.

Они хихикали, изображая молоденьких манекенщиц, которых гримируют перед выходом на подиум.

— Придется записаться в очередь к хирургу, который делал пластическую операцию Шер. А теперь: РАЗ, ДВА, ТРИ! ФИГУРА ЗАМРИ!

Оттянули пальцами кожу к вискам, прищурились и стали похожи на двух хорошеньких то ли китаянок, то ли японок и весело расхохотались.

— А теперь поднять подбородок! Воспользуемся бальзамом.

Некоторые из фотомоделей использовали мазь-бальзам, чтобы сделать кожу более упругой перед съемкой крупным планом.

— Фредди, а все-таки, как ты думаешь, что я должна делать такого особенного, чтобы Кингмен сошел с ума от желания? — Флинг снова была серьезной. Фредди никак не удавалось втянуть ее в веселую игру.

— Хм… Все дело… в бороде! — Фредерик прижал длинный медовый локон Флинг к ее нижней губе. — Может быть, он любит бородатеньких женщин… а может, он вроде моего барона?

Флинг, широко раскрыв глаза, смотрела на него через зеркало.

— Не разделяю ваших подозрений, мой добрый друг. Только не Кингмен Беддл. Вы ошиблись номером, молодой человек.

— Боже, Флинг! Ты не могла бы объясняться не так высокопарно?

— Ладно. У меня нормальный муж, и мы собираемся произвести на свет бэби без твоей глупой чашки Петри.

— Без чашки, но не без фредерикова «Справочника по обольщению».

— Может, мне надеть вот такую черную кружевную ночную рубашку? — Она взяла в руки сидевшую в кресле куклу в короткой прозрачной кружевной рубашке и с двумя огромными черными атласными бантами.

Фредерик поморщил нос.

— Черный. Фи! Все ходят в черном. С утра до ночи — в черном. — За какие-то два года Фредерик успел превратиться в закоренелого европейского сноба.

— Тогда я должна идти как привесок к самой себе! Флакон духов с ногами. А на голове — пробка?

Фредерик поставил флакон «ШАНЕЛЬ № 3» ей на голову. Флинг усмехнулась.

— Согласна, согласна. Я женщина, я обольстительна. Я потрясаю воображение и благоухаю. — Флинг, глядя в зеркало, с идеальной точностью воспроизвела фотомодель с рекламного плаката «ШАНЕЛЬ № 5». — Смотри, я лед. Вдыхайте мой запах, но трогать не смейте. — Я — Катрин Денев.

— Чем-то похожая на меня, — поднял палец Фредерик. — Я предлагаю на ночь сменить аромат. В Нью-Йорке все до единого пахнут, как «ФЛИНГ!». Заходишь в переполненный лифт — так и шибает в нос этим запахом. Неужели ты думаешь, эти духи еще способны возбудить его? Они ему осточертели!

— Очень интересно! — Флинг захлопала ресницами. — А что ты можешь предложить?

— АЙН АУГЕНБЛИК, — как истинный ариец произнес Фредерик. Он явно делал успехи в своем немецком. — Кое-что из загашника баронессы.

И он вытащил из-под столика прямоугольную корзину с дюжиной пронумерованных пузырьков с наклейками фирмы «АНУК ФУРЕЛЬ», парижской парфюмерной компании.

Флинг протянула длинную руку и взяла один из флаконов.

— Ага!.. Мадам выбрала номер девятнадцать. Любимый номер баронессы.

— Р-РАЗ! — Флинг выпустила пузырек из рук и хихикнула.

— Может быть, мадам предпочитает нечто более духовное?

— Да, духовное, но главное — женское. Буду очень благодарна. — И она легким движением откинула назад волосы.

— Отлично, и как же именно желает пахнуть мадам?

— Как теплый мед в улье, как золотой рассвет на Багамах, как необузданная любовная страсть и как мать, родившая ребенка девять месяцев спустя, — по-кошачьи промурлыкала она.

— Черт, до смешного скромные запросы! Ладно, вот в вашем распоряжении целая корзина.

— Как насчет номера тринадцать? Это мой счастливый номер.

Они вместе раскупорили номер тринадцать, и их овеял аромат пачули с острова Суматра, сандалового дерева из Индии и мускатного шалфея из Северной Каролины, оттененный слабым запахом фиалки.

— М-м-м! Я уже вся дрожу от вожделения. — Флинг спрыснула на руку и провела по волосам.

— Осторожнее, сладкая моя. Это ведь подлинная парфюмерия, а не какая-то вонючая водичка, которую «Кармен» выдает за духи. Легкий мазок — и достаточно.

— Извини, — Флинг даже смутилась.

— Ладно! Ну, а теперь музыка. Для этой ночи обольщения я бы выбрал «Композицию для гитары» Мануэля де Фалья, пронизанную романтикой бесконечной испанской ночи. — Фредерик вставил компакт-диск в проигрыватель, работающий от батареек: в этом необъятном замке электропроводка и особенно розетки по-прежнему оставались проблемой из проблем. Тут же мягкие звуки классической гитары — знойные любовники, смуглые, позвякивающие кастаньетами танцорши — наполнили всю позолоченную в стиле барокко спальню, которой предстояло превратиться в арену обольщения вечно занятого бизнесом мужа Флинг.

Флинг и Фредерик, ни слова не говоря, будто сговорившись, бросились танцевать импровизированный танец-фламенко: покачивающий бедрами головорез-тореадор и его притопывающая каблуками и шуршащая платьем партнерша. Вечный сюжет из «Кармен».

Наконец, упав на огромную кровать, они зашлись хохотом. А эфирные переборы гитары плыли через открытое окно в парк, побуждая цветы раскрываться еще больше и цвести еще ярче.

— Хватит, хватит! Я уже чувствую себя обольщенной, так что дальше некуда. — И подражая Фредерику, Флинг бессильно уронила запястье на лоб.

— Но, сладкая моя, мы еще даже не приступили к уроку!

— О, для того, чтобы забеременеть, я готова на все, Фредди! Но, по правде, я уверена, что у меня все равно ничего не получится. Я совершенно не умею притворяться.

— Ты, может быть, и нет, но меня обучали лучшие мастера. Слушай меня внимательно, и дело будет в шляпе. — Он взял из вазы с фруктами два банана. На! — Он кинул ей один банан. — Садись ж гляди в оба.

— Ты берешь банан вот так. — Фредди обхватил банан за один конец. — Другой рукой берешь здесь и совершаешь непрерывные движения вверх-вниз. — Фредди снял кожуру с банана. — Для начала вставляешь банан в рот, проводишь губами для смазки, затем постепенно начинаешь втягивать и отпускать, потом мягким рывком медленно перемещаешь его дальше и дальше, пока он не коснется твоих миндалин и, наконец, даешь ему проскользнуть в горло.

Фредерик так увлекся, что не заметил, как Флинг, облизав банан, не выдержала и съела его.

— Черт возьми, Флинг, ты слопала банан! Ты ведь просто-напросто кастрировала Кингмена! Я отказываюсь давать советы при таком отношении к делу.

— Извини, Фредди, это вышло как-то само собой. — Она небрежно швырнула банановую кожуру на бесценный антикварный комод. — Давай еще раз станцуем фламенко. О-ЛЕ!

Калгари

Буффало, как ищейка, шел по следу. В лесной канадской глуши он должен был встретиться с парнем, у которого не было телефона и о котором не слышали иногда по нескольку лет, пока разъезжий лудильщик не заглядывал к нему, чтобы продать по случаю кастрюлю или котелок. И тем не менее Буффало несло туда.

Хижина оказалась убогим с виду, но весьма приспособленным для здешней жизни бревенчатым четырехугольным сараем, расположенным глубоко в лесу, милях в двенадцати от беддловского лесозавода. Буффало отмахал весь путь, держа цейссовский компас в руках, дабы невзначай не заблудиться. Он рассчитывал дойти до цели засветло, избежав ночной встречи с медведем или волками. Грабителей и крутых парней он не боялся, но хищники, да еще ночью, в лесу были слишком серьезным оппонентом для нью-йоркского фараона, вооруженного пистолетом «беретта» и значком полицейского. За спиной, в рюкзаке, лежали сигареты «ЛАККИ СТРАЙК», пиво и подростковые журнальчики.

— Время, парень, помни, что у тебя мало времени, — всю дорогу повторял Буффало, сам себе собеседник.

Штабеля бревен, забрызганные грязью, дымок, струящийся из жестяной трубы, значит, тот, кого он искал, дома. Остаток спуска с холма Буффало прошагал, крича «Привет!» и размахивая руками. Отшельники, как правило, не любят подозрительных чужаков и незваных гостей.

Буффало на всякий случай постоял в отдалении от хижины. Дым, струясь, проносился над его головой и уплывал в сторону заснеженных гор. Наконец дверь дома открылась, и на пороге показался глыбистый старик с обветренным, как скала, лицом. Он кивнул головой, приветствуя гостя.

Сержант Буффало Марчетти теперь уже уверенно зашагал к хибаре. Остановившись в двух шагах от старика, он положил пачку сигарет на пень и поднял воротник, защищаясь от вечерней свежести.

— Вы помните, как был убит Рой Беддл-младший? — спросил он старого лесоруба.

Теперь он не сомневался, что не зря проделал свой путь.

Аэропорт близ Мюнхена, Германия.

Колеса шасси зловеще заскрежетали по посадочной полосе, и Кингмен, подброшенный вверх, очнулся от глубокого тяжелого сна. Опять этот чертов кошмар! Он взглянул на рубашку в «Шарвэ» — насквозь мокрая. В этом знакомом до боли страшном сне он был все еще восьмилетним мальчишкой-зазывалой, торгующим вразнос и кричащим на пределе голосовых связок: «Холодное пиво! Хот-доги! Стрельба в тире! Не упустите возможность получить приз!»

И всегда одно и то же: баскетбольные кепи козырьком вверх, не в меру короткие штаны-чинос, открывающие на всеобщее обозрение разного цвета дырявые носки, запачканная кетчупом отцовская тенниска, перевязанная рваными вожжами из снаряженья пони. И этот наряд — единственный в гардеробе мальчугана, звать которого — Карни Эббл.

«Покупайте билеты, покупайте билеты! Несколько выстрелов в тире — и вы владелец игрушечного самолета!» — эти слова Кингмен не просто помнил, они сидели у него в печенках.

Лица в этом сне были как в кривых зеркалах в Комнате Смеха. А все стрелки в тире оказались японцами и вместо винтовок у них были видеокамеры. Когда маленький мальчишка, Карни Эббл, хотел повернуться и увидеть, как привычно валятся одна за другой утки, он смог сделать это, лишь превозмогая себя, с величайшим трудом, преодолевая каждый дюйм за час, а то и больше. Когда же он вновь посмотрел на японцев, теперь уже вооруженных винтовками, то увидел, что стреляют они вовсе не в уток. Они целились прямо в глаза сына Аврама Исаака. А другие, рукоятки которых сверкали драгоценными камнями, обрубали тому руки.

Рванув ворот рубашки, Кингмен, не расстегивая пуговицы, содрал ее с себя и швырнул в угол салона «Боинга-747» из летного парка «КИНГ-АЭР», который он приказал снарядить для своей частной поездки. «Совсем как Онассис, когда он владел „Олимпик Аэруэйз“», — объяснял Кингмен вчера вечером в своем кабинете Арни Зельтцеру, пришедшему от этой идеи Кингмена в ужас.

Впечатления от ужина с Гордоном Солидом все еще давили на него. Зловещие предостережения Гордона ужаснули Беддла, но он не собирался отказываться от авиакомпании ради подростковых кошмаров или трагических совпадений. Даже для экономии. По сути, рассудил он, времена паршивой экономической конъюнктуры для таких, как он, являются поистине золотыми. В более благоприятные времена не приобретают по дешевке авиакомпании. Так что он правильно сделал, взяв кредит у Мишима. Теперь ему предстояло всего лишь найти способ вовремя выплатить проценты. А злоключения с сыном Аврама — что ж, бывают в жизни совпадения.

Никто и ничто не в состоянии лишить его собственной стаи серебряных птиц с надписью «КИНГАЭР» на сверкающих крыльях! Ему наплевать на эти дурацкие сны. Он создаст гигантскую всемирную империю, связанную воедино флотом из стройных самолетов, взлетающих и садящихся во всех деловых и коммерческих столицах земного шара. Он сейчас — «ГРАЖДАНИН КЕЙН», а «КИНГАЭР» — это его «Роузбад». И он добьется своего, даже если для этого придется протанцевать еще несколько туров с дьяволом. Ему не впервой танцевать эту смертельно опасную джигу. А все эти кошмары, уверял он себя, всего лишь следствие несварения желудка. Кингмен прошел в туалет и сунул два пальца в рот. «Вот и все решение проблем», — сказал он сам себе, вымыв руки.

Он надел свежую рубашку и пригладил волосы. Сойдя с трапа, он запрыгнул на заднее сиденье зеленого «мерседеса», который должен был доставить его прямиком в замок Штурмхоф.

Штурмхоф

Часовня была построена в какой-нибудь сотне ярдов от главного здания замка. Сейчас ее затоплял свет, струящийся через два яруса широких арочных диоклетиановых окон, расположенных по всей длине помпезно-пышной часовни в стиле барокко. По контрасту с белыми оштукатуренными пилястрами и портиками особенно ярко сияли красками потолочные фрески, изображающие видение Рождества Господня Св. Бернару, сцены семейной жизни Богородицы, — они занимали в общей сложности три «фонаря» — эркера нефа. Все эти предельно насыщенные красками и оттенками сцены на тему Рождества Христова были написаны в 1720 году Космосом Дамианом Асамом для единственного подлинно религиозного члена этой дьявольской семейки — Зигфрида фон Штурма. Как бы желая отгородиться от мирской суеты, художник создал свой собственный религиозный мир, разместившийся высоко над головами молящихся, вступавших, когда им вдруг взбредет в голову замолить грехи, под эти своды. Клубящиеся облака и горные ангелы вводили грешников в насыщенный светотенью мир, персонажами которого были младенец Христос, Дева Мария, ненавязчивый муж-плотник и блаженно-ошеломленная скотина, столпившаяся в хлеву.

Живописные фрески были обрамлены массивными золотыми рамками, на которых резвились круглолицые позолоченные ангелочки, пускавшие в свете утреннего солнца зайчиков по всей часовне. Такие же беломраморные ангелочки высовывали любопытные носы из позолоченных гротов или свисали с капителей высоких мраморных колонн, поддерживающих единственный широкий арочный проход к апсиде, оставляя открытым взору пышное, выполненное в стиле рококо распятие.

Кингмен Беддл сидел на четвертой от алтаря скамье, откуда мог свободно разглядывать диковинные шляпы трех главных участниц сего действа. Баронесса Фредерика фон Штурм представила на обозрение чудовищную, словно сошедшую со страниц фантастической книги доктора Сьюсса, шляпу трубочиста. Цилиндр был золотым, как и массивные ангелы над головой, и обернут два раза гигантским тюлевым шарфом, причудливо завязанным сзади и свисающим до земли, как свадебная вуаль королевы. На полях шляпы были прикреплены первые игрушки маленького барона: крохотные серебряные самолеты, парусники и автомобильчики, часть из которых свисала с полей, напоминая подвесные конструкции-мобили скульптурных работ Александра Колдера. Флинг, проявив большую скромность, взгромоздила на голову громадное колесо, будто от телеги, из ярко-оранжевой соломы, футов трех в диаметре; свисающие с него гирлянды из свежих эдельвейсов и бледно-розовых роз лишь подчеркивали безупречный профиль хозяйки. Надменнейшая в этой троице — Сириэлл де Реснэ — с большим риском для жизни окружающих удерживала на голове шляпу от Филиппа Моуделя — плетеную конструкцию в несколько футов высотой, ярко-красного цвета, украшенную фантастической комбинацией из перьев марабу. Шляпа эта чуть-чуть не доставала до новорожденного Христа на потолке часовни.

Ни «мать» в головном уборе от Кутюрье, ни обе крестные за все время церемонии не удосужились даже прикоснуться к младенцу, юному Вильгельму Фредерику фон Штурму. Вместо них дюжая молоденькая немка в венке из белых цветов, вплетенных в волосы, с восхитительным достоинством и скромностью прижимала наследника барона к крутой, пышной груди. Няня-кормилица, и — как уже выло известно Флинг — мать родившегося в чашке Петри сына барона. Малышка-барон казался ослепительным в своем белом пикейном крестильном платьице с расшитым воротником и рукавами из тяжелых шелковых лент. В этом платьице крестили всех новорожденных семейства фон Штурмов. Украшенный изумрудом византийский крест, висящий сейчас на розовой шейке младенца, надевали на всех мужчин-наследников, которых крестили в этой часовне аж с 1790 года. Изысканное платьице для «сыночка Фредди» стоимостью в несколько сот долларов, купленное Флинг в магазине «У кота в сапогах» на Мэдисон-авеню в Нью-Йорке, так и лежало в коробке нераспакованное среди прочих подарков, преподнесенных младенцу. Чета Беддлов недооценила, насколько прочны традиции немецкой аристократии. Особенно семьи Вольфганга фон Штурма, эксцентричного, но в то же время фанатично преданного семейным обычаям.

* * *

— Ну, не скандал ли это? Нет, вы видели что-нибудь подобное? И мы, по-вашему, должны все это покорно сносить и петь им осанну? — шептала в ухо Кингмену Оутси Уоррен. Что за скандал она имеет в виду? Скандал с этими шляпами? Забавный скандал с крестинами законного наследника, рожденного от двух мужчин? Его больше волновал скандал с пилотами из «КИНГАЭР», бастующими, пока он сидит себе в четвертом ряду в швабской часовне, поневоле став действующим лицом этого «безумного чаепития», где есть и шляпник, и мартовский заяц, и соня, и Алиса. Боже, какой еще скандал? Скандал с сыном Аврама Исаака, ослепленным и покалеченным безжалостными заимодавцами из Японии, которым сейчас должен сам Кингмен? А может быть, она о том, что через пару недель ему надо платить первый процентный взнос, и все это ради того, чтобы удержать свою бастующую авиакомпанию?

— О чем ты, Оутси? — прошептал Кингмен. Оутси была ближайшей подружкой Бидди Солид, но главное — женой Билла Уоррена, владельца «УЭСП» и председателя «Марин Мидленд Морган», второго по величине банка Нью-Йорка, в числе многих других отказавшегося протянуть руку помощи «КИНГАЭР УЭЙЗ». Что делать, слишком рискованный проект для старого добропорядочного банка.

— Нет, Кингмен, в самом деле! — Оутси сидела без шляпы и козыряла своим ранним загаром. — Флинг, конечно, хороша, пальчики оближешь, это так, но остальные…

Оутси приподняла голову, чтобы получше разглядеть первые три скамьи, где сидели европейские коронованные особы, султан, президенты и премьер-министры ряда европейских стран и почти все индустриальные короли Европы.

— Тебе следовало сидеть там! Тем более что Флинг — крестная, и какая крестная! — Оутси выпучила глаза, как при базедовой болезни. — Мы-то сами здесь лишь потому, что барон только что поместил два миллиарда в банк моего Билли, и Билли сказал, что если бы даже барон прижил законного наследника от горного козла, мы бы все равно обязательно присутствовали на крестинах.

Кингмен вежливо кивнул Билли через голову Оутси.

— И, разумеется, я обещал Сьюки подробно описать все запланированные по случаю празднества мероприятия. А что ты думаешь о Сириэлл де Реснэ и недавнем решении суда?.. О, взгляните, это уже султан! Не правда ли, он восхитителен?

— Сириэлл де Реснэ? Это которая же? — спросил Кинг рассеянно.

— О, это та, в шляпе, которая держится как большая птица марабу. Ну, конечно! Сириэлл была помолвлена с бароном до его недавней… э-э-э… женитьбы. Вообще-то бабенка не промах. Она только что выиграла судебную тяжбу, которая длилась несколько десятилетий, и теперь названа единственным душеприказчиком всего движимого и недвижимого имущества своего деда де Реснэ. Ну, знаете, Ван Гон, Монэ, Реснэ! Прибрала к рукам две сотни бесценных полотен, но при этом ни цента в кармане! Придется продать кой-что из свалившегося на нее наследства. Могу себе представить, что это будет! Она уже успела с превеликим трудом получить заем из банка Билли под залог некоторых своих полотен. Но это так, кстати. Не сомневаюсь, что теперь, после победы на процессе, она начнет распродавать картины по полдесятку в год. Боже, какой, однако, скандал!

Ребенок, лоб которого священник только что окропил святой водой, начал жалобно плакать. А Оутси без удержу трещала Кингмену на ухо:

— Последнюю из больших работ де Реснэ, выставлявшихся на аукционе, если помнишь, купил какой-то япошка. Пятьдесят два миллиона долларов.

Кингмен помнил.

— А теперь Сириэлл — законная наследница всей коллекции. Заграбастала целую кучу шедевров. Директора музеев днюют и ночуют у ее порога. Все, что я слышал о ней, просто отвратительно. — Оутси всегда отличалась высокой нравственностью. — Билли, собственно, и не рассчитывает на возврат займа. Он гораздо охотнее заполучил бы имущество де Реснэ.

Кингмен отлично помнил тот аукцион. Картину де Реснэ купил представитель Мишимы. Кинг собственными глазами видел ее в штаб-квартире Мишимы в Токио среди прочих трофеев.

Флинг, обернувшись, робко помахала Кингмену. Под широкими полями крестильной шляпы лицо ее казалось еще более ослепительным, чем неделю назад, когда он в последний раз видел ее. Обаяшка и только. Кингмен почувствовал знакомое шевеление плоти.

— Кингмен, ты женат на красивейшем в мире ребенке! — Оутси заметила их обмен приветствиями. — Если бы Брижит Бардо и Ален Делон родили ребенка, как раз получилась бы Флинг!

Тут Оутси сложила руки для молитвы и наконец заткнулась — Венский хор мальчиков запел очаровательный псалм из «КАРМИНА БУРАНА» Карла Орфа.

Кингмену предстояло еще отсидеть ленч в парке, уговорить барона подключиться к его авиакомпании (Флинг договорилась о деловой встрече на семь вечера), посетить бал, только тогда Флинг будет в его полном распоряжении. Он и Оутси на пару запели молитву, присоединяясь к хору. Алиллуя!

Парк барона требовал, вероятно, непрерывного и ежедневного ухода, настолько искусственным он выглядел: казалось, ни одной веточке на деревьях, ни одной травинке на газонах не разрешалось обгонять остальных. Во всепоглощающем стремлении хозяина замка доминировать над природой, держать ее под контролем, нашла воплощение чисто немецкая тяга к аккуратности и порядку. Парк был разбит по строго геометрическому плану и включал в себя тщательно подстриженные газоны, скульптурные гроты, цветники, причудливые аллеи фигурно подстриженных деревьев и ряды журчащих фонтанов, и все это соединялось прочерченными, как по линейке, посыпанными гравием дорожками.

Процессия гостей в экзотических головных уборах выстроилась около массивного фонтана, извергающего каскады воды поверх каменной своры охотничьих псов, вцепившихся в глотку такого же каменного оленя. Скульптурные изображения были выполнены так натурально, что взгляд невольно скользил вниз в поисках крови, расползающейся по медленно текущей воде.

Утащив Флинг от процессии, Кингмен поволок ее по кропленной солнцем аллее похожих, как близнецы, берез, в поисках пресловутого ЛЮСТХАУЗА, то бишь приюта влюбленных. Он тянул ее с такой торопливостью, что ей поневоле пришлось расстаться с гигантским колесом, так долго исполнявшим роль шляпы.

— Моя шляпа! — Она обернулась, смеясь, когда соломенный головной убор, зацепившись за ветку, упал на землю и покатился, как настоящее колесо.

— …я хотел ее!

— Ну, я могла бы предложить кое-что получше, — скорчила игривую гримаску Флинг.

— Тогда пойдем в мою гостиную… — Он затащил ее за темно-зеленую стену фигурно постриженных тисов.

— …Предложил паук мухе, — прокомментировала она и невинно захлопала ресницами, глядя на Кингмена.

— Сбрось туфли, ты в них выше меня.

— Я их потеряю здесь. — Стена из тисов оказалась всего лишь первой в лабиринте скульптурно изуродованных живых изгородей.

— Я бы тоже мог предложить кое-что получше. Давай потеряемся друг в друге.

— Небеса! — рассмеялась Флинг. — Мой занятный-для-всего-кроме-бизнеса муж превратился в козлоногого сатира.

— Я весь на взводе, с тех пор как ты уехала из Нью-Йорка. Чувствуешь?

— О, что-то твердое и настырное там, внизу.

— Душа моя, это то, что мне приходилось сдерживать. — Он повалил ее на сочную, еще не высохшую от росы траву, безнадежно портя ее платье. Она блаженно обняла его за шею, пока его руки скользили по ее бесконечным ногам. Он протолкнул свой нетерпеливый язык в ее рот и встретил самый благожелательный прием. После этого ей не нужны были все эти прихотливые приемы и способы обольщения. Их губы жадно вкушали вкус друг друга, он лег на ее бедра, от обнаженной кожи его отделяли только шелковистый шифон и габардин в искорку. Кинг запустил руки в лиф полупрозрачного платья, выпростал груди и жадно припал ртом к полным, спелым соскам. Лаская языком розовые венчики, он бормотал:

— Боже, у тебя такой нежный и тонкий вкус…

Он стянул с нее влажные трусики, запуская внутрь свои ищущие пальцы. Она сжала их так, что ему стало понятно: она сейчас готова ради него на все.

— О, Кингмен! — простонала она.

— Я тут.

Она услышала, как он расстегивает молнию брюк, и тяжело задышала в предвкушении.

— О, Кингмен, — пробормотала она, — у тебя такие нежные руки.

Она обвила его рукой, другой помогая ему снять брюки.

— Возьми меня в свой красивый рот, — потребовал он.

— Только в качестве закуски, мой милый. Я хочу чувствовать тебя везде. — «Я хочу иметь от тебя ребеночка», — подумала она. Она раздвинула губы и открытым ртом прошептала: — Кинг, нас арестуют.

— Кто?.. Полицейские эти наци?

Ее смех замолк, когда она втянула его в свой рот. Она почувствовала, что он становится все больше и тверже, по мере того, как она поглощала его, следуя инструкциям Фредерика. Она оплела пальцами основание древка, мягко притянула его глубже к горлу, легко проводя языком и посасывая его. «Фредерик не мог ошибиться», — думала она. Она поглаживала и мяла языком его плоть, в те время как его пальцы утонули в ее волосах. Оба были так сосредоточены на его удовольствии, что не услышали даже, как где-то в лесу упало дерево.

— О, Флинг! Это слишком хорошо. Я не могу держать больше.

«Все хорошо, муж мой, — подумала она. — У нас будет столько времени позже, ночью».

И она проглотила сладко-соленый вкус мужчины, которого обожала.

Мужчины, от которого вечером рассчитывала понести ребенка.

Нью-Йорк

Отмахав три пролета, сержант Буффало Марчетти добрался до квартиры друга, расположенной на Восемьдесят второй Западной улице, наискосок от полицейского участка. Родни и его подружка Линда ждали приятеля на ужин. Дела у Буффало шли как по маслу, но показывать Родни свои тяжелым трудом заработанные доказательства в кабинете окружного прокурора сержанту не захотелось. Дело было, что называется, «не для записок».

С девяти до пяти Родни был дотошным и въедливым помощником окружного прокурора, зарабатывающим хлеб насущный на ниве закона. Вечером же он становился носящимся сломя голову гурманом в синих джинсах. Челноком, снующим туда-сюда в заставленной медными кастрюлями кухне, с супрефектом в лице малышки Линды.

Родни, открывший дверь, держал в руках бутылку с «Брунелло ди Монтальчино», а из-за его спины, с кухни, доносились запахи томата, чеснока, свежих грибов, моззареллы и феттучине.

— Почти что вовремя, всего на час опоздал, — ухмыльнулся Родни. — Что, новые убийства в нашем Вавилоне?

— Да, одно серьезное, а кроме того труп в возрасте тридцати.

— Это мне нравится. Оптимальный возраст. Тридцать и ниже.

— На этот раз ты ошибаешься, трубадур уголовного кодекса. Убийство состоялось более тридцати лет назад.

— Ну, тогда он отпет и похоронен. Ничего менее интересного и придумать нельзя. — Родни откупорил бутылку — пахнуло запахом кремня и спелого винограда из Тоскани. Марчетти проследовал за ним на кухню.

— Труп-то может быть и мертвый, да вот убийца очень даже живой. — Марчетти вытряхнул на стол завернутую в какую-то прокурорскую бумагу салями. Изобретательная Линда, миловидная девушка со смуглой кожей капуцина и миндалевидными глазами, тут же подхватила ее и начала резать в салат.

— Не-е, если этот парень не совершает убийство раз в каждые тридцать лет, он мне абсолютно неинтересен. Мой реестр судебных дел и без того переполнен. На, возьми, Линда. — Родни передал ей бокал красного вина. — А как там твое дело с убийством маникюрши? Газеты прямо-таки тащатся от него.

— Ну, мне кажется, оно связано с тем самым преступлением, о котором я тебе говорю.

— О'кей. Выкладывай проверенные факты, чтобы можно было ставить вопрос на обсуждение. — Родни бросил свежего базилика в закипающую кастрюлю с плавающими в ней грибами и луком.

— Сценарий таков. Некий малый, взявшийся невесть откуда, пришедший на своих двоих из лесов, устраивается работать лесорубом. Очень славно управляется с другом-топором. Становится лучшим приятелем сына богатого лесозаводчика. В один миг они становятся не-разлей-вода, живут вместе в доме хозяев или в сторожках на лесоповале. Ни дать ни взять два брата. Малый без прошлого прокладывает себе дорожку в семью и, надо признать, проявляет недюжинную изворотливость в этом деле. И вот в один прекрасный день это самое происшествие. Никто, как он думает, ничего не видел. Сын хозяина оказывается распиленным пополам, а его лучший друг, якобы пытавшийся прийти на помощь, получает рубленую рану топором. Никто не может разобраться толком, что именно произошло, да и не пытается. Убитые горем родители, христиане-сцентисты, усыновляют раненого чужака, и все забыто, все быльем поросло, все шито-крыто. Они посылают его в колледж, дают ему кусок от своего лесного пирога.

— О, охотничья история в духе Пола Буньяна! — Родни посолил приправу. Буффало проигнорировал его выпад.

— Но, оказывается, настоящий сын лесозаводчика вел дневник. Последняя запись, датированная днем как раз накануне происшествия, показывает, что настоящий сын стоял перед типичной подростковой дилеммой, изливаемой в таких случаях на бумагу. Он догадался, что его лучший друг обкрадывает отца, вот те раз! Но ведь если он наябедничает, отец взашей выгонит его лучшего друга из лагеря, из дома, вычеркнет из их жизни. А вдруг он прав? Отпрыск набожного семейства, имеющего представления о чести и бесчестии, сынок решает поймать друга с поличным. Однако на следующий день он красиво распилен на две части на лесозаводе. Лесоруб, обнаруживший его тело, говорит теперь, что это не могло быть несчастным случаем. Говорит спустя треть века. По его словам, будущий приемный сын сам нанес себе рану топором.

— Почему он молчал до сих пор?

— Никто не спрашивал.

— А как же дневник оказался найденным только сейчас?

— Старый лесоруб, не разумеющий грамоте, обнаружил его, заглянув в сторожку, где жили парни, забрал и держал его у себя, даже не понимая, что это такое. Я думаю, что родители — не богобоязливые христиане, живущие в глуши канадских лесов, даже представить себе не могли, что это было убийство. Им такое и в голову не пришло!

— Так где же был этот изобличающий документ все это время?

— Я тебе сказал. В глубине лесов, в Канаде. Где старый буян-лесоруб хранит номера «Плейбоя».

— А тогда как же тебе удалось заполучить эту решающую улику?

— Я получил ее в обмен на два свежих номера «ХАСЛЕРА» с фотографиями шикарных девочек.

— Очень мило, Буффало. В самом деле, забавно. Пойдем в гостиную, салат готов.

Буффало, Родни и Линда уселись за стол. Родни продолжал задавать вопросы:

— Так что же собирается делать со всеми этими уликами нью-йоркский департамент полиции?

— Этот парень, вынырнувший из глуши канадских лесов, не оставил после себя никаких документов, кроме свидетельства об усыновлении. — Буффало поддел вилкой феттучине. — Он становится магнатом-лесозаводчиком, потом совершенно неожиданно женится на дочери владелицы поместья с Юга Штатов. Прием грубый, но безошибочный. Он поднахватался кой-каких манер, приобрел некоторую светскость и прикатил в Нью-Йорк, совсем как Джей Гоулд в пятидесятые годы прошлого века: полная неразборчивость в средствах, никаких моральных ограничений, — все как тогда, только на этот раз уже в середине восьмидесятых двадцатого века. Разумеется, он круто пошел в гору. Обзавелся собственным небоскребом.

Буффало поковырял вилкой в салате. Родни показалось, что все сказанное странным образом знакомо ему.

— Со стороны звучит как современная история про Золушку. — Линда работала редактором в журнале «Эснс».

— Детка, я забыл чесночный хлеб, будь добра…

— Разумеется. Между прочим, и пищу, и образ жизни я делаю по журналам, — улыбнулась Линда и унеслась в кухню.

— Буффало, что ты дальше намерен делать с этим материалом? Между нами.

— Я собираюсь с ним на вершину Беддл-Билдинга, но нуждаюсь в связи с этим в помощи окружного прокурора.

Родни уронил вилку и расплескал бокал «Монтальчино».

— Ты спятил, Буффало! Я и слышать об этом не желаю, пока ты не оформишь все официально. А потом преступление с таким сроком давности! Без прямых свидетелей и горюющих родственников, заинтересованных в иске дела, оно даже до суда не дойдет. Тем более если оно бьет по репутации богатейшего и известнейшего в Нью-Йорке финансового воротилы, окруженного армией адвокатов, у которых за плечами школа тяжб, не имеющая себе равных в Америке. Ты совершенно спятил! Единственное место, за которое можно уцепить такого крутого парня, как Кингмен Беддл, так это неуплата налогов, если такая имеет место быть. То, для чего мы использовали Рико! Кингмен Беддл! — Родни потряс головой. — Убийца с топором! Распиливатель тел! Ты натуральный псих!

— Ладно. Но у меня есть еще кой-какие интересные совпадения.

— Не желаю ничего слышать. Я не могу заниматься таким делом официально. — Родни отпихнул в сторону большой пакет, который протянул ему Буффало.

— Понимаешь, — прошептал он Буффало, — я знаком с Кингменом Беддлом.

— Что? Ты тайком работаешь на Беддла? — Марчетти чуть не потянулся за пистолетом.

— Не я, мой отец.

— Что, твой отец банкир, инвестор?

— Нет, мой отец швейцар у Кингмена Беддла. Я вырос на плантации его первой жены. — Последнее слово буквально застряло у Родни в горле.

Буффало онемел. Он ударил себя ладонью по лбу и откинулся на спинку стула.

— Надо ли это понимать так, как тебе не терпится перейти к спумони? — тут же прокомментировал Родни. У себя в кабинете прокурора Родни прослыл большой язвой. — Пойми, Буффало, я не хочу ссориться с тобой, но у меня есть кой-какие виды на карьеру, и я не хочу их с ходу растерять.

— Я уже спокоен. Просто я решил, что моя миссия — остановить этого человека. И тут вдруг узнаю, что твой отец — его слуга и, может быть, поверенный во всех его тайных делах…

— Давай начистоту. — Родни заглянул Буффало в глаза. — Мой отец не посвящен ни в какие секреты и сплетнями не занимается. Мой отец не работает на кабинет окружного прокурора. Если говорить всерьез, то он работает на Рендольфов, Рендольфов из Ричмонда. Кингменовскую экс-родню.

Он через стол потянулся за конвертом.

— Позволь взглянуть одним глазком. Не для записи.

— Ун пьячере. — Буффало просиял.

Несколько минут Родни сосредоточенно изучал неофициальное досье сержанта на Кингмена Беддла и вдруг, откинув голову, взревел:

— Я так и знал! Проклятье, что все это неофициально, а сам я слишком щепетилен. С какой бы радостью я рассказал об этом моей матери.

Ева и ее сын — единственные в Боксвуде, кто заподозрил, что Кингмен — виргинец со следами краснозема под ногтями, а вовсе никакой не эмигрант из Канады.

— Этот парень — коренной виргинец, — заверил Родни.

— С чего ты взял?

— Взгляни на это свидетельство об усыновлении. — Он вытащил из папки фотокопию документа. — Кинг Картер становится Кингменом Беддлом.

Буффало, пока что ничего не понимая, кивнул в предвкушении, что сейчас до него дойдет.

— Я ничего не понимаю.

— Конечно, и не должен понимать. Послушай, если ты рос на луне, тебя наверняка не могли окружать портреты с изображением Джорджа Вашингтона, правда? Так и здесь. — Родни громко рассмеялся. — Стоунуолл Джексон, Джефферсон Дэвис, Роберт Ли, Кинг Картер — все это твои герои, если твое детство проходит в Ричмонде. Портреты Кинга Картера у нас в Виргинии так же обычны, как афиши с изображением Сильвестра Сталлоне в том районе, откуда родом ты.

Буффало был само внимание.

— Джексон, Дэвис и Ли — все они прославились как великие полководцы и политики. Роберт «Кинг» Картер прославился тем, что разбогател. Так вот кого Беддл выбрал себе в учителя!

— А что такого выдающегося сделал этот Картер?

— Да говорю же — разбогател. Картера начали звать «Кингом», «Королем», когда он у себя в Виргинии стал богаче короля Якова, правившего тогда Англией, так что ему пришлось разделить богатство между детьми. Плантация «Ширли», следующая за Боксвудом, была заложена Картерами в 1613 году. Любой школьник, живущий поблизости, хотя бы раз в жизни побывал на экскурсии на плантации «Ширли» и уж по крайней мере видел портрет и слышал сагу о богаче Кинге Картере. Вот это фокус! Кто бы мог подумать! Кинг Беддл, — он покачал головой, — хотел бы я знать, кто он на самом деле.

Того же хотелось и Буффало. Но не только знать.

Замок Штурмхоф, бал

В перерыве между крестинами и большим балом, назначенным на тот же вечер в замке, баронесса Фредерика фон Штурм успела перекрасить волосы и превратиться в ослепительную блондинку. Ровно в девять гостей собрали для очередной церемонии. Когда пробило половину десятого (если верить четырехстам бесценным антикварным часам, развешанным и расставленным по замку), появились барон и баронесса. Они торжественно спускались в главный зал, где за сорока столами — каждый на десять персон — уже сидели гости. Четыреста голов повернулись им навстречу. Фон Штурмы медленно ступали по чисто выметенным мраморным ступеням, освещенным факелами и свечами в канделябрах, явно теша свое тщеславие.

Затем баронесса встала на ковровой дорожке на две ступеньки ниже своего самодовольного и величественного супруга, молчаливо созерцающего гостей или жену — по усмотрению. Фредди — штучка европейской выпечки, стоял чуть ниже, грациозно изогнув лебединую спину: левая рука в атласной перчатке покоится на резных позолоченных перилах балюстрады, маленькая грудь, закутанная в нежный атлас голубого, цвета барвинка, платья, слегка касается шарфа и медалей на мундире мужа. Бальный наряд от Валентино был великолепен: изящно сидящий атласный короткий пиджак, доходящий до шуршащей, раздутой юбки-баллона из роскошного атласа, сзади — собранный в складки шлейф. Фредди помедлил, предоставив фотографам возможность снять себя в анфас и в профиль, кидая благоговейные влюбленные взоры на миллиардера-барона, благополучно пристроившегося двумя ступеньками выше, дабы казаться выше, чем на самом деле. Ясно, это была картина, которой суждено украсить собой первые страницы журналов «Пари матч», «Воуг» и «Хол», стремящихся раньше других запечатлеть трансформацию экстравагантной баронессы из брюнетки в блондинку в перерыве между ленчем и ужином. Европейская пресса обзовет ее сумасбродкой, но — элегантной, загадочной и, конечно, в первую очередь — седюисан — обворожительной. Лакеи в белых париках с подсвечниками в руках, стоявшие через каждые пять ступенек, могли расслышать донесшийся словно из чрева барона шепот: «Блондинки такие же шалуньи, майн либлинг?» и дерзкий ответ Фредди: «Спроси меня об этом утром, май дарлинг!»

Внятный шепот донесся от гостей, отразившись от трех гигантских шарообразных хрустальных люстр, висящих под золочеными арками гигантского зала.

— Мон дье! Ожерелье! Он подарил ей ожерелье королевы. — Сириэлл яростно раздавила о тарелку сигарету «Голуаз». Поданная закуска — белужья икра, обрамляющая окрашенное в золотистый цвет яйцо-пашот, — напоминала лебедя, плывущего, как по холодному высокогорному баварскому озеру, по тарелке из лазурита.

Кингмен, повернувшись, с тихим ужасом наблюдал это вопиющее надругательство. Сигарета в тарелке, о Боже! Однако крайне раздраженный итогами встречи с бароном и мучась от невозможности раньше времени покинуть ужин, он был рад встретить вольного стрелка в этом скопище супертяжеловесов от финансов и политики, восседающих на васильково-атласных зачехленных креслах с тесьмой и кистями размером с кисть маляра.

Да, встреча не удалась. Барон упорно не желал поддаваться на манипуляции с цифрами кингменовских экспертов и улещенья самого Беддла. Итак, барон не желает садиться с ним на одну доску. «Кингаэр» входит в пике.

— Я — единственная, кто имел бы право надеть на себя это ожерелье после королевы! — Сириэлл прикурила еще одну сигарету, швырнув спичку в лазурное вагнерианское озеро. — Это ожерелье принадлежало принцессе Александре Шлезвиг-Гольштейн-Зонденбург-Глюксбургской перед тем, как она стала королевой Англии. Году в 1890 дед Вольфи приобрел его. Он обожал драгоценности. Они были его страстью. Лучшие из них он носил сам. — Сириэлл с улыбкой чертовки повернулась к Беддлу.

Все, о чем смог подумать в ответ Кингмен, было: «Интересно, присутствует ли кто-нибудь из Шлезвиг-Голъштейн-Зонденбург-Глюксбургских на вечере, а если да, то не соблазнится ли он на предложение финансировать обанкротившуюся авиакомпанию?»

Кинг изучал барона, баронессу и ожерелье, пока чета хозяев шествовала по лестнице в зал. Ожерелье было украшено орнаментом в виде корон, для вящей убедительности. В нем, как сообщила Сириэлл, насчитывалось сто одиннадцать крупных безупречных морских жемчужин и две тысячи алмазов. Королевское достояние, в оправе, исполненное в византийском стиле. Несколько жемчужных ниток, вперемежку с нанизанными на них алмазами, на которых крепятся гирлянды из медальонов, инкрустированных морским жемчугом с солидными алмазами в центре. Все это творение ювелирного искусства обрамляло длинную шею Фредерики, бросая волшебный свет и делая хозяйку как бы продолжением этого произведения искусства. Две крупные грушевидные жемчужины свисали по краям, представляя собой такую ценность, что их застраховали отдельно от остального ожерелья, ниспадающего до несуществующих в природе Фредериковых грудей.

Кингмен уже успел выяснить, что соседка справа вряд ли станет для него утешением, поскольку сидящая там полуцарственная особа — она могла бы стать королевой Франции, если бы Марию-Антуанетту не обезглавили, а Наполеон не родился бы на свет, и т. д. и т. п. — бегло говорила по-французски, по-русски, по-итальянски, по-португальски, по-немецки и на хинди, но из всего английского знала лишь «О'кей». А потому Кингмен был обречен общаться со вздорной Фурией Сириэлл де Реснэ.

— И как только Вольфи в голову пришло жениться на таком барахле? — Сириэлл затушила бы третью за пять минут сигарету о тарелку Кингмена, если бы тот не изловчился поймать ее за руку, — сцена, немедленно отмеченная Оутси Уоррен, сидевшей за тем же столом наискосок. Приподняв брови и, без сомнения, сразу прикинув, как можно вписать этот эпизод в колонку Сьюки, она старалась не пропустить ни одного слова. — Баронесса! — она же просто мошенница!

Одна из андоррских принцесс, итальянский автомобильный магнат и французская кинозвезда, сидевшие за столом, обернулись, узнав в будущей мегере обманутую невесту барона, потеряли к происходящему всякий интерес: Сириэлл здесь была слишком хорошо известна.

— Знаете, эти гостевые карточки — издевательство надо мной и моим подарком! Баронесса нарочно оскорбила моего деда! — прошипела Сириэлл с весьма даже музыкальным французским акцентом. Она ткнула пальцем в миниатюрную картинку, копию «МАЛЬЧИКА В ГОЛУБОМ» де Реснэ в причудливой раме с ее именем, вписанным рукой художника в том месте, где обычно размещается табличка с названием картины и именем ее автора. На раме были проставлены также дата, название замка и имя младенца: Вильгельм Фредерик. И таких сувениров, броских напоминаний о событии, используемых одновременно как гостевые карты, с поразительным сходством имитирующих шедевр, оригинал которого был подарен Сириэлл ребенку Вольфи, здесь насчитывалось ни много ни мало четыре сотни.

— Эта шуточка — подлая и жестокая насмешка, чтоб вы знали. Все эти подделки, все до одной, нарисовал Отто Убельхор. Это пощечина! — Зажав между красных, налаченных, хищно загнутых ногтей горящую спичку, Сириэлл поднесла ее к убельхоровской подделке. — В голове не укладывается: копия шедевра де Реснэ — в качестве гостевой карточки!

Она подожгла карточку. Кингмен начал приходить в отчаяние. Необходимо было срочно сменить тему разговора.

— «Красное коварство»!

Сириэлл, подозрительно взглянув на него, защелкнула свою сумочку в виде медитирующего Будды, исполненную из листового золота, инкрустированного фальшивыми камнями.

— Вы пользуетесь карменовским лаком для ногтей «Красное коварство», ведь правда? — Он во второй раз прикоснулся к ее тонкому запястью.

— Ну, да. — Она одарила его улыбкой чеширского кота. — А как вы догадались?

— Я владелец «Кармен Косметикс», и это одна из тех штук, которые мы производим. Лак для ногтей.

Мощные звуки вагнеровской музыки заполнили зал. Вступил в действие оркестр, расположившийся на первом ярусе величественной лестницы. А Сириэлл уже приняла расслабленно-обольстительную позу.

— Какая острота глаза! — промурлыкала она. — Между прочим, я им пользуюсь и для педикюра.

— Вот! — Кингмен перевернул вверх ногами свой сувенир с имитацией картины де Реснэ и пододвинул Сириэлл ручку «Паша» от Картье. — Напишите ваше имя и адрес, и я пришлю вам ящик «Красного коварства». Я как раз приступаю сейчас к освоению европейского рынка, а пока что вам в Германии, вероятно, не так-то просто добывать этот лак.

Сириэлл откинула голову, демонстрируя свою длинную стройную шею, и кокетливо рассмеялась:

— Я живу не в Германии, но в любом случае можете послать мне лак в Париж или в Эз-сюр-Мер. Вы мне нравитесь, Кингмен. Вы отлично понимаете, где место таким подделкам, и не страдаете всеми этими мещанскими комплексами. Давайте поступим, как пещерные люди, и выцарапаем свое граффити на этом ничтожном холсте. — Когда она смеялась, ее шанелевские массивные сережки позвякивали, как колокольчики на ветру.

Француз охарактеризовал бы ее как рас, немец заявил бы, что она райн рассиг, проще говоря, она была породистой — определение, в равной степени применимое к лошадям, собакам и женщинам. Нервная и надменная, она в каждом своем проявлении казалась настолько аристократичной, что могла не задумываясь выбросить в мусорную корзину хорошие манеры и представления о вкусе и моде, исповедуемые средним классом. Кингмену она начинала казаться очень даже привлекательной. Сидеть рядом с ходячим скандалом — в этом есть что-то возбуждающее.

На Кингмена произвела сильное впечатление смена блюд: официанты в белых париках, рубашках с кружевными отворотами и атласных жилетах, как по команде, убрали первую смену блюд из-под правой руки гостей, в то время как слева их двойники в точно таких же нарядах поставили перед каждым гостем большую серебряную тарелку, накрытую серебряным колпаком. Когда все тарелки заняли свое место на всех сорока столах, официанты в белых лайковых перчатках театрально и торжественно одновременно сняли крышки, представив взору гостей новое яство. Европейская четкость! Кабачок, нафаршированный горячим с пылу с жару рисотто, увенчанный черной стружкой-трюфелями в кольце из сырков-горгонцола, и все это — на серебряной тарелке. Кингмен помедлил, чтобы посмотреть, какой вилкой воспользуется Сириэлл, но тут же решил, что лучше отказаться от этой мысли. Эта особа голубой крови с ее мятежным характером могла запросто съесть руками и фуа гра, а потому он не мудрствуя лукаво взял следующую по очередности вилку, как это было принято в свое время в Боксвуде. Как он и ожидал, Сириэлл быстро разочаровалась во втором блюде; ковырнув его, она прямо пальцами засунула в рот изрядный кусок трюфеля.

— Какое бездарное и дешевое меню. Точь-в-точь как эта самая Фредерика! — Движением глаз она велела Кингмену пододвинуться поближе. — Регарде, друг мой, автор-имитатор всех этих гостевых карточек ужинает в числе прочих гостей. Вон он, за соседним столом. С какой радостью я стала бы каннибальшей, и его увидела бы на своей тарелке. — Она облизнулась, и Кингмен заподозрил, что его соседка вовсе не шутит.

— И что же этот Отто, как-там-его-дальше-звать, сделал вам?

— Не мне. — Она скрестила два налаченных «Красным коварством» ногтя поверх сигареты. В Боксвуде курить между сменой блюд считалось верхом неприличия. Кингмену стало любопытно, что будет, если он закурит одну из своих сигар. Он тоже не был расположен есть рис из тыквы.

— В миру он мошенник. А вообще-то никто, всего лишь жалкий копиист. Копировать идеи другого человека, его палитру — это худший из всех возможных грехов. Даже убийца и тот похищает лишь жизнь, а имитатор похищает бессмертную душу! — Сириэлл постучала себя кулаком в грудь, туда, где, как она считала, располагается ее сердце. — Отто Убельхор только что вышел из тюрьмы. Слышали, вероятно, о том, как он подделал шесть полотен де Реснэ, а также несколько работ Ренуара и Ван Гога? Две из них попали аж в Метрополитен-музей, а остальные разошлись по самым значительным частным коллекциям мира. Эти новоявленные варвары, собиратели произведений искусства, оказались не в состоянии обнаружить подделку.

Она обернулась и кивнула головой в сторону Отто Убельхора.

— Он, должно быть, достаточно ловок, чтобы обвести вокруг пальца всех этих экспертов. И это при том, что любой мало-мальски сведущий искусствовед или хранитель музейной коллекции легко отличит подделку от подлинника.

Кингмен был совершенно очарован. С тех пор, как он начал заново творить себя и свою биографию, он, как никто другой, мог оценить всю прелесть высококлассной подделки.

Сириэлл взглянула на Кингмена с неодобрением.

— Это величайший мастер подделки на всем земном шаре. Когда он пишет под Ренуара, он использует те же пигменты, что и сам Ренуар. Отто смешивает краски так, чтобы они давали тот же оттенок, что и ренуаровские работы 1880 года. Даже холсты, которые он использует, натянуты на рамы в 1880-ом; он использует для этой цели оригинальные картины третьестепенных художников, соскабливает живопись и пишет заново, так что даже холст у него аутентичен. Соответствие историческому периоду и так далее, ну, вы меня понимаете! Он — худшая разновидность имитатора. У него не бывает ошибок, сомнений или метаний. Он творит свои поддельные шедевры не из любви к прекрасному, а ради чистогана!

— Если он настолько искусен, почему же он не напишет что-нибудь свое? — спросил заинтересованный Кингмен.

— Потому что он не имеет своих собственных мыслей или идей. Потому что нужно стать великим философом и великим мастером, прежде чем превратиться в великого художника. Потому что он не более чем ремесленник, такой же, как плотник или столяр.

Кингмен, повернувшись, украдкой взглянул на Отто Убельхора.

— У него, должно быть, куча денег? — Собственное финансовое неблагополучие продолжало глодать хозяина «Кингаэр».

Сириэлл начала терять терпение.

— Нет, нет и нет! Специалист по фальшивкам по определению не может иметь много денег. Пенки снимает тот, кто продает его продукцию. Сам имитатор получает только крохи с барского стола.

Сириэлл свела два «красно-коварных» ногтя, демонстрируя, как малы гонорары ненавистного ремесленника.

А Кингмен тут же произвел в голове расчеты. Мишима заплатил пятьдесят два миллиона долларов за крохотную картинку де Реснэ, художника, на котором он помешан. Продав Мишиме десять подделок под того же де Реснэ, выполненных этим Отто Убельхором, можно загрести полмиллиарда баксов и обеспечить высокий полет его дорогой «Кингаэр». Интересно, есть ли телефон Отто Убельхора в справочнике? Кингмен сразу повеселел, ему вдруг захотелось расцеловать Сириэлл де Реснэ.

Та же, вооружившись вилкой, расправлялась с третьим блюдом, единственным, которое она нашла аппетитным. Холодный угорь в виде туго натянутого лука на ложе из устриц. Как только Сириэлл прикончила свою порцию, Кингмен предложил ей свою. Но тут все джентльмены за столом неожиданно поднялись, заметив, что баронесса и Флинг встали.

Фредерика ощутила настоятельную потребность лично поприветствовать каждого гостя, дабы каждый смог еще раз лицезреть сногсшибательный наряд и ослепительные белые крашеные волосы. А поскольку барон не был расположен подниматься из-за стола, баронесса утащила за собой лучшую подругу — Флинг. Фредерика умышленно рассадила семейные пары по разным столам — обычай, показавшийся Флинг сегодня просто ужасным. Своих особых «фаворитов», Кингмена и Сириэлл, Фредди посадила вместе в надежде, что они благополучно отравят друг другу вечер.

Флинг казалась восхитительным золотистым видением в турнюре из тафты с бронзово-атласным отливом и гипюровым воротником.

— Все это так забавно, что я, пожалуй, буду каждый год заводить по ребенку!

Флинг восторженно загоготала, и Фредерика встревоженно замахала руками, как аист крыльями.

Глаза всех сидящих за столом дам были сейчас прикованы к сверкающему ряду жемчужин и алмазов на шее Фредерики, глаза джентльменов — к соблазнительной выемке между грудями Флинг.

— О, Сириэлл, дорогая, я так счастлива, что тебе понравился угорь! Надеюсь, он благополучно проскользнул в твое горло?

Сириэлл улыбнулась улыбкой змеи.

— Премиленькое ожерелье, Фредди! Это тоже копия, как и твои карточки для гостей?

Первой реакцией Фредерики было желание схватить тяжелую вазу с нежными розами «герцогиня Виндзорская» и крупными, размером с кулак, розами «мадам Помпадур» и обрушить все это на голову высокомерной Сириэлл. Но она не могла ставить барона в неудобное положение перед лицом всех его друзей по бизнесу и европейских политических лидеров. И потому Фредерика проявила истинно мужскую сдержанность.

— Я так счастлива, что суд разрешил тебе торговать полотнами твоего дедушки. Может быть, теперь ты наконец-то сможешь купить приличные сережки для твоих милых аристократических ушек. — И Фредерик поддел пальцами одну из цветных стеклянных люстрочек, украшавших мочки уха Сириэлл.

— У-у-у, эти кошечки сегодня вечером совсем вышли из берегов! — обняв мужа, прошептала ему на ухо Флинг. — Сегодня вечером я припасла для тебя сюрприз, мой дорогой. Я жду не дождусь, когда все это закончится и ты окажешься целиком в моей власти.

Флинг поцеловала Кингмена в щечку, немедленно сделав его предметом ревности и зависти окружающих мужчин.

— Можешь на меня рассчитывать, — приподнял он пальцем ее подбородок.

— Пойдем, Флинги, есть еще и другие гости. — Баронесса загребла Флинг, и две высоченные суперкрасавицы отчалили.

Сидевшая прямо напротив Кингмена Оутси безуспешно пыталась оставаться трезвой, чтобы не упустить ни одной мелочи для своего отчета Сьюки, но очередной бокал немецкого «Рислинга» доконал ее окончательно.

— Жена! — глуповато пояснил Кингмен собравшимся, пожал плечами и скользнул на свой стул, как раз успев к главному блюду — жареному барашку, куропаткам со свежими пурпурными виноградинками в клювах, цыплячьей грудке, залитой кисло-сладким соусом, и заливному, изображавшему герб фон Штурмов. И все это с гарниром из молодой картошки и карликовой моркови, выращенных в замковом огороде.

— Ваша жена необыкновенно мила в американском стиле, но у нее ужасный вкус на подруг. — Сириэлл знала, когда нужно делать выпад, а когда дать задний ход. Она откусила от своей моркови.

— Да, тут я ничего не смог поделать. Флинг и Фреди неразлучны как сиамские близнецы, не-разлей-вода!

— О, зато у вас, кажется, отменный вкус. Вы случайно не коллекционер картин? — Голос Сириэлл стал вдруг бархатным, как попка младенца Вильгельма Фредерика.

— Да. В данный момент я собираю современную скульптуру и иконы.

— О, ну да, вы же из свежеиспеченных!

— Но у меня есть друг, который бредит творениями вашего дедушки.

— Может быть, ваш друг смог бы в самом ближайшем будущем купить у меня что-нибудь?

Кингмен от Оутси узнал, что французский суд только что объявил Сириэлл единственной опекуншей дедова наследства, и тем самым был положен конец многолетней войне между кузинами, тетушками и незаконнорожденными наследниками. Женщина рядом с ним, образно говоря, сидела на куче полотен стоимостью миллиарда в два долларов.

— До сих пор нам не разрешали продать ни единой картины из наследия моего деда. — Она порылась в своей вечерней «буддистской» сумочке в поисках спичек.

Кингмен чиркнул зажигалкой в виде Беддл-Билдинга и дал ей прикурить очередную сигарету «Голуаз». А что, черт побери, не закурить ли и ему «Монте-Кристо»?

Оутси Уоррен уже, можно сказать, валялась лицом в тарелке. Она продегустировала четыре сорта вина, а ведь на очереди еще были «Лорран перье шампань», «Кюрве гран сьекль» и что-то еще.

— Все полотна де Реснэ, хранящиеся сейчас в музеях и частных коллекциях, проданы еще при жизни моего деда. Вот уже шестьдесят лет на аукционах не выставлялись какие-нибудь другие картины де Реснэ.

— До чего интригующе! Новые картины, доселе неизвестные миру! Вы уже решили, что будете продавать и кому?

— Все давно продумано и расписано. — Она глубоко затянулась сигаретой и выпустила дым через резные ноздри. — Но так тяжело будет расставаться с этими сокровищами, со всей этой красотой! Я ведь живу сейчас в доме деда на Лазурном берегу в окружении его самых великолепных работ, так что можете представить мои сомнения. Картины из детской серии, откуда «Мальчик в голубом», опошленный Фредерикой и Отто Убельхором, они все висят там. О, вам надо обязательно увидеть его парковую серию! Кстати, прямо над моей кроватью висит полотно из серии «Умиротворение».

Кингмен развернул стул и был теперь лицом к лицу с Сириэлл.

— Пресвятой Господь, какие же должны быть у них страховые премии? Наверняка каждая картина — это целое состояние?.. Можно!

— Уи! Мне сказали, что особую ценность представляют «Ле жардэн» — «Сады». Последняя картина из этой серии пошла на аукционе за пятьдесят миллионов долларов. Разумеется, мои «Сады» больше размером и лучшего качества. Так что надеюсь, они пойдут за гораздо большую сумму.

Кингмен представил Сириэлл с золотыми миллиардами, висящими на ушах. В его голове немедленно сложился план. Постимпрессионистский сад за авиакомпанию. Мишима.

— Мне бы безумно хотелось взглянуть на ваши сады, — склонился к ней Кингмен.

Она изучающе смотрела ему прямо в глаза, потом вновь небрежно стряхнула пепел на шоколадный торт, изображающий замок Штурмхоф в миниатюре.

— Ладно. — Сириэлл, видимо, тоже все решила. — Вы сюда как добрались?

Она пустила кольцо дыма ему в лицо, прищурилась и, глядя в глаза Кингмену, облизала губы.

— Прилетел на лайнере компании «Кинг-аэр», — гордо ответил он. — Я только что купил себе авиакомпанию.

— Ладно, мистер Кинг Авиа, почему бы нам не слетать сегодня вечером во Францию, где я могла бы показать вам мои сокровища? — Сириэлл буквально сверлила его холодными наглыми глазами, — два озера дегтярно-черного цвета, со зрачками, расплавившимися в радужной оболочке. Кингмену не доводилось еще смотреть в такие жгучие глаза: неестественно черные, беспокойные, томные, с легким озорным блеском. Он почувствовал знакомое шевеление плоти.

— Я дам распоряжение пилотам. Пусть приготовят самолет к отлету.

— Вот и славно! — Она пригладила свой высокий шиньон. — Это место мне больше неинтересно. — Сириэлл рассмеялась.

— Если вы таким же славным окажетесь там, то я покажу вам свои собственные гравюры. — Она наклонилась и губами пощекотала его ухо. — Алор, месье ле руа! Этон муа!

Кингмену не нужно было знать французский, чтобы понять: Сириэлл де Реснэ предлагает ему «удивить ее».

* * *

Радостно-возбужденная Флинг брызнула капельку счастливого «тринадцатого номера» за каждое ушко и зажгла длинные конусообразные черные свечи. Затем вставила компакт-диск Мануэля де Фальи с его «Ночами испанских садов» в портативный проигрыватель и торопливо кинула последний взор в барочное зеркало.

Флинг на четверть дюйма сдвинула пояс-спагетти) своей белоснежной шелковой ночной рубашки от «Джози Натори». Безупречно! Обворожительно! Она нырнула в скользкие объятия черных с ярко-розовой каймой атласных простыней под роскошный парчовый балдахин и стала ждать, похожая на маяк посреди гладкой черноты моря.

Когда четыреста часов пробили три утра, она все еще ждала. Верхняя нота «номера тринадцатого» уже успела улетучиться. Флинг крутилась на простынях, благоухая теперь одной фиалкой. Одинокий белый маяк в черном бушующем море. В очередной раз сев в кровати, она скрестила ноги и вновь взглянула на дверь.

В пять тридцать Флинг молча выскользнула из комнаты, шлепая босыми ногами по мраморному полу. Может быть, какая-то часть гостей все еще кутит? Нет, даже слуги давно ретировались и сладко спят в своих постелях.

Флинг вдруг почувствовала себя оглушенной этой тишиной. В висках стучало, сердце бешено колотилось. Она все еще пыталась сдержать слезы: ведь Кингмен терпеть не может слез. Романтические переборы «Испанских ночей» де Фальи в который раз наполнили комнату, но Флинг эта музыка теперь казалась отвратительной. Она впала в отчаянье. Может быть, она что-то не так сделала? Может быть, она допустила какую-то промашку там, в саду? Комната закружилась, казалось, золотые бараны и львы злобно усмехаются. Ей ни в коем случае не следовало позволять Фредерику сажать Кингмена так далеко от нее. Господи, неужели Кингмен не понимает, как она любит его? Ведь ей даже трудно дышать, когда его нет рядом!

В семь тридцать, когда свет летнего солнца затопил комнату, заглушая свет прогоревших черных свечей, она услышала вопль боли и отчаяния, такой глубокий и страстный, что невольно содрогнулась от сочувствия… и лишь мгновение спустя поняла, что этот агонизирующий крик раненой души исторгся из ее собственной груди.

Флинг бросилась обратно на кровать, плача и всхлипывая, не в силах больше сдерживать себя. Кингмен не пришел. Она осталась одна в своем обольстительном наряде со слабым отзвуком протяжной басовой ноты петигренового масла, выделенного из горькой коры апельсинового дерева. И с исчезающим запахом фиалки.

 

14

Лазурный берег, Франция, июнь

— Джойс, мы спасены! Мишима с нами. Дело в шляпе. Мы держимся на плаву. — Кингмен сплясал перед своей секретаршей на каменной веранде «Отель дю Кап» маленькую джигу вместо приветствия. — Видела бы ты лицо Мишимы, когда я сказал, что смогу добыть для него пару картин де Реснэ!

Джойс улыбнулась. Она всегда была его самой благодарной слушательницей.

— А у него сразу ушки на макушке, хрен торчком. — Кинг для верности изобразил сказанное. — Здорово, черт возьми! У меня сразу от сердца отлегло, стоило увидеть, что написано на лице этого старого Будды!

Кинг, подхватив Джойс, закрутил в вальсе своего личного секретаря, присоединившуюся к нему в отеле-люкс на Кап д'Антиб, для того чтобы надлежащим образом оформить документы. Не в характере Кингмена было доверять такое дело факсам, федеральной экспресс-почте или какому-то другому секретарю.

На Джойс все еще был ее манхэттенский деловой костюм — и это — среди ранних отдыхающих в каприйских штанах и соломенных шляпах, вяло завтракающих на террасе или слоняющихся в бикини и белых футболках по краю окруженного морем бассейна на фоне черной скалы! В очередной раз она восхитилась актерским мастерством Кинга. Он воспроизвел манерность азиатского ростовщика, с энтузиазмом вытащенной из воды макрели вникающего в мельчайшие детали вопроса. Кингмен вновь проявил себя великолепным мимом и сметливым учеником. «Пожалуй, образование было бы для него пустой тратой времени», — подумала она. Он постигал науки, копируя знаменитых людей прошлого и настоящего, тех, на кого желал быть похожим. На следующий день после покупки «Кармен Косметикс» он уже говорил с хрипотцой на манер могущественного Гордона Солида и крутил сигару точь-в-точь, как Рон Пирелмен, хозяин «Ревлон», а потом, урезая бюджет, щеголял расчетливой бесчувственностью в духе Джи Пи Моргана. Вот и сейчас он вошел в роль Мишимы Итоямы и растворился в нем, как Лоуренс Оливье в роли Гамлета.

— Славное это дело — обхаживать японцев, — объявил Кингмен секретарше, прибывшей в отель ровно двадцать семь минут назад. Усевшись за стол на террасе с видом на сверкающее Средиземное море, они составили странную пару. На ней темно-синий деловой костюм с серым кантом, нитка жемчуга на шее, аккуратная стрижка а ля гарсон, седые волосы выкрашены перьями «клейролевской темно-коричневой»; а он — с шоколадным загаром, достойным Отелло, бодрый, отдохнувший, полный сил и энергии: рубашка от Ральфа Лорена в бело-синюю полоску, помятые штаны-чинос и поношенные вьетнамки. Гипнотизирующие глаза Кинга упрятаны за темные солнечные очки, в которых отражается жгучее солнце и его отблески в море.

Босс и его секретарша спорили.

— Японские банкиры — единственные, кто готов пойти на предусмотренный риск, по крайней мере сейчас, Джойс.

— Против японцев я бы ничего не имела, Кинг, но современные алькапоне с Гинзы — извини. Есть разные способы накопления капитала…

— Взгляни на эти очевидные свидетельства моей правоты, Джойс, и ты увидишь, кто теперь в силе. Все вокруг ездят на японских машинах, ведь так? Протри глаза и оглянись вокруг! Микрочипсы? — Сделано в Японии. Творческое и с размахом финансирование самых фантастических проектов? Все на деньги с Востока!

— Кинг! — Понизив голос, она склонилась над его меню. — У Итоямы очень подмоченная репутация. Его подозревают в связях с якудза, а ты слишком известен и у всех на виду.

Кинг был в курсе всех слухов об Итояме и его приятелях-головорезах. От Гордона Солида он знал об ужасной трагедии Аврама Исаака. У Аврама была вилла в двух милях отсюда, где-то на отвесных скалах Монте-Карло. Надо бы ему позвонить. Потом. Сперва бизнес. Надо бы еще позвонить Флинг. Эта мысль тоже не давала ему покоя.

— Я, по-видимому, и в самом деле всего лишь человек расчета, — попытался он убедить себя и Джойс. — А расчеты, представленные Мишимой, стоят риска.

Он пожал плечами. Что делать, если он финансовая динамо-машина, умирающая без движения? В конце концов, Кинг впервые рискнул пройтись по высоко натянутому канату, когда ему было восемь, — это был один из аттракционов в заведении его отца, да, он до сих пор колебался, но больше не может позволить себе быть разборчивым. Отчаявшись сохранить всю империю, он решил удержать хотя бы авиакомпанию. Кто же мог подумать, что спад деловой активности в стране так сильно ударит и по нему?

— Я и сам могу показать зубки. Мне есть что противопоставить их скелетам, замурованным в стены, так что если они думают обвести меня вокруг пальца, то они крепко ошибаются.

Он пробежался рукой по взъерошенным от морского ветра волосам, приводя свои кудри в порядок.

— Кинг, теперь относительно Флинг…

— А вот и Сириэлл! Попрошу быть любезным…

Вскочив, он выдвинул стул для Сириэлл де Реснэ. Ее темные волосы развевались как львиная грива, а лицо казалось светлее слоновой кости. Тельняшка с четкими буквами, составившими «Говно бульдожье» поперек мальчишеской груди, заправлена в плотно облегающие вельветовые титаны от Пуччи. Ее вел под руку Мишима Итояма в белом костюме и соломенной панаме; вместе они составляли пару в духе фильмов Феллини: Сириэлл, театрально шествующая вверх по ступеням лестницы, стремясь каждым шагом привлечь к себе внимание всех присутствующих. Мишима, подозрительно поглядывающий по сторонам. За ним тенью следовали два его чудовищно огромных телохранителя — бывшие борцы сумо.

Джойс пронаблюдала, как Кинг и Сириэлл слегка поцеловали друг друга в щеку, на французский манер. «Скорее театрально, чем страстно», — подумала она.

— Мишима, я тебя ни разу не видел таким счастливым. Ну-ка, признавайся, ты только что приобрел коллекцию импрессионистов из Метрополитен-музея? — Кингмен снял солнечные очки и по-мальчишески ухмыльнулся банкиру.

— О, мой милый Кинг! Миши вне себя от радости. Я только что провела его по самым секретным закоулкам ВИЛЛЫ ДЕ ЖАРДЕН. — Сириэлл казалась сейчас черной пантерой и уютной домашней кошечкой одновременно.

— Осмотр виллы де Жарден — высший момент моей жизни. — Желтоватая кожа Мишимы светилась в ярком солнечном свете. — Такая честь для меня. Я ваш неоплатный должник.

Мишима явно находился под впечатлением увиденного. Он был похож на верующего, только что воочию увидевшего свое божество.

У Монэ был Дживерне, сельский дом его поздних лет, где им было написано большинство его «Водяных лилий». У Пикассо была вилла ла Калифорни, знаменитая, хаотично застроенная студия и одновременно его жилище в Каннах, а позже — шато де Вовенарг. У Анри де Реснэ — знаменитая вилла де Жарден в роскошном парке, в котором работали Сезанн и Матисс, а красивейшие женщины проказничали с пожилым мастером тут же, на пленере или в доме. Одна из таких связей и подарила миру единственного законного наследника де Реснэ, отца Сириэлл. Мастер женился в шестьдесят семь, но до девяноста не утратил своей витальности, живописного мастерства и способности печь, как блины, новых и новых незаконнорожденных детей.

— Это, вероятно, впечатляет — своими глазами увидеть место, где живал любимый художник, — заметила Джойс.

— Я не переживал ничего подобного в своей жизни. Это все равно что визит к потаенной святыне. — Мишима явно никак не мог успокоиться. Он заплатил пятьдесят миллионов за одну-единственную «Сцену в саду» Анри де Реснэ, чудом оказавшуюся на рынке, и вот сегодня целое утро, обходя прибежище художника, он созерцал шедевры великого живописца, сотни шедевров никем, кроме членов семьи, доселе не виданных. Де Реснэ был настолько плодовит и неуемен, что расписал даже ванные комнаты и потолок спальни. На прошлой неделе Кингмен всю ночь пролежал рядом со спящей Сириэлл в постели ее деда, изучая грандиозную фресковую «Сцену в саду» над головой и прикидывая, как бы ему стянуть этот потолок, да так, чтобы Сириэлл при этом ничего не обнаружила, и за счет этого покрыть свой долг за «Кингаэр уэйз».

— Я бы купил все, что увидел сегодня, моя милая леди!.. Я всегда к вашим услугам, ведь, насколько я знаю, вы одна решаете, что из этих полотен будет продано и когда. Я буду оберегать вашу жизнь так же, как свою собственную. (Сириэлл неожиданно почувствовала себя удивительно защищенной.) — Надеюсь, вы скоро позволите мне приобрести серию «Умиротворение». Бизнес — мой порок, коллекционирование — моя страсть.

Кингмен воспринял его слова как шутку.

— Очень уж у тебя дорогостоящая страсть, Миши!

— Кинг, прикажи, чтобы мне подали эскарго. У меня разгулялся аппетит от всех этих прогулок по парку, по дому, по лестницам. Вот этот человек, — Сириэлл указала на Итояму, — перед каждой работой стоял по часу, изучая ее как истинный знаток.

Она отковырнула кусок хлеба ногтями, покрытыми карменовским лаком «Надменная Нагота» из серии «Флинг!» — уступка свободным нравам Эзсюр-Мера.

— Я должен получить «Умиротворение», — Мишима поймал руку Сириэлл.

— А я должна позавтракать. Я жутко проголодалась, — рассмеялась Сириэлл, выдергивая руку. — К вашему сведению, достопочтеннейший месье Итояма, мне разрешено продавать не более десяти картин в год, и многие из них уже обещаны различным музеям. Мне приходится заботиться о добром имени моего гран-пера. Часть придется выставить на аукционе, чтобы выяснить, что я с этого могу поиметь. — Ее лицо приняло самое серьезное выражение. — Но вы такой добрый друг моего Кинга, что я подумаю, что тут можно сделать. — Она одарила Кингмена широкой ослепительной улыбкой. — Дежене, ме зами?

Джойс не смогла и кусочка проглотить. Она размазала по тарелке салат и расковыряла лю де мер, местную разновидность морского окуня. Соседство с Сириэлл де Реснэ у кого угодно могло отбить аппетит.

Выйдя после полуденной трапезы на балкон, двое мужчин встали у перил, настороженно поглядывая друг на друга.

— Я готов на все, чтобы получить «Сцену в саду» из спальни мэтра, — гнусавил Мишима Итояма. — Я не пожалел бы четырех оставшихся пальцев правой руки, — он вытянул перед собой руку, на которой не хватало безымянного пальца, — за серию «Умиротворение». Но контесс де Реснэ не желает расставаться с этими работами.

— Миши! — Кингмен панибратски похлопал банкира по плечу. — Оставь в покое свои пальцы. Давай вместо этого — совершим маленькую сделку. Ты вносишь большой стопроцентный платеж по долгам авиакомпании, а я обеспечиваю тебе одну из картин из цикла «Умиротворение».

Раскрытые глаза Мишимы округлились, насколько это возможно для азиата, а в глубине зрачков сверкнула жадность.

Оба они знали об упрямстве и сверхъестественной щепетильности Сириэлл во всем, что касалось репутации ее дедушки. У нее уже был на вооружении подробнейший, тщательно продуманный план размещения его шедевров в крупнейших музеях мира, публикации книг и альбомов с репродукциями ранее не выставлявшихся работ. Затем она собиралась прогнать отдельные полотна через аукционы, чтобы обеспечить рекордную цену на застойном художественном рынке, где до сих пор лишь случайно попавшие туда шедевры Реснэ шли по высочайшим ценам. Но стоять в очереди Мишима не желал, он был слишком нетерпеливым человеком, и Кингмен это понимал.

— Видишь ли, Миши, — голос Кингмена обрел бархатистость и мягкость, используемые им всегда, когда он хотел вплотную подкрасться к жертве. — Сириэлл слегка помешана на своей миссии хранительницы высокого искусства де Реснэ и на данный момент никому, кроме музеев, продавать картины не собирается. На твой взгляд, глупо; на мой — тоже. Кингмен пожал плечами.

— А может быть, не так уж и глупо. В перспективе это только повысит цену картин художника. Ну, а пока это произойдет, — Кингмен обнял Мишиму, как брата, — мы провернем нашу комбинацию. Я объясню Сириэлл ситуацию, и она, я уверен, уступит. Для Реснэ это честь — оказаться в твоей коллекции. И не когда-то там, а именно сейчас. Важно только, чтобы все это оставалось между нами. Поскольку Сириэлл уже завербовала меня в коммерческие опекуны своей коллекции, сложностей, скорей всего, не предвидится. По сути, я могу предоставить тебе «Сцену в саду» прямо сейчас. Будет хорошая парочка с той картиной, которая висит у тебя.

Кингмен подмигнул и заулыбался, наблюдая за Мишимой. Никогда до сих пор он не видел японца таким взволнованным.

— Попозже выберешь себе еще что-нибудь. Только сообщи предварительно, какую именно картину я тебе должен буду переслать. А насчет этой не волнуйся — мне потребуется максимум две недели. Можно даже ее предварительно чуть подреставрировать, это уж как ты скажешь. — Кингмен Беддл и сам не заметил, как влез в жульническую шкуру Карни Эббла, как влазят в старую обувь. Казалось, вернулись назад те времена, когда он торговал вразнос выдохшимся пивом и билетами для катания на пони. — Но все это должно остаться между нами, пока Сириэлл не обретет некоторый опыт в таких вопросах и не помудреет немного. Мы с тобой это знаем, а другим незачем, договорились?

Кингмен не сводил глаз с Мишимы. Лицо японца хранило за своей повседневной невозмутимостью много тайн.

— Мое единственное реальное достояние — это мои картины, — сделал Мишима что-то вроде признания. По-видимому, он был не таким уж и плохим парнем. — А что твое величайшее достояние? — спросил он в раздумье.

— Скорее всего, Флинг. Она мое самое ценное приобретение. — Кингмен сам удивился своему ответу. — Однажды я скажу ей об этом. Но романтические чувства исчезли столь же мгновенно, как и нахлынули. — А, впрочем, нет! Мой величайший приз в этой жизни — это моя авиакомпания, и я весь твой дом обвешаю картинами де Реснэ, если ты поможешь мне спасти ее. Можешь на меня рассчитывать.

Кингмен ухмыльнулся улыбкой победителя. Каменноликий азиатский ростовщик хранил молчание.

* * *

Джойс Ройс отложила ручку. Всю вторую половину дня она записывала за боссом то, что он диктовал ей на борту «Пит Буля», который пришвартовался в Каннской бухте. Над тиковым письменным столом веяло оливковым маслом и кремом для загара.

— Кинг, — она взглянула прямо в его зеркальные солнечные очки, где отражалась вся целиком, — у тебя же за душой ничего нет, чем ты обеспечишь этот проект?

— Найду, чем обеспечить… даже если для этого мне придется самому нарисовать эти… сады.

— Кинг, я не думаю…

— И не надо! Я тебе плачу не за то, чтобы ты думала.

На этот раз Джойс была даже рада, что он в солнечных очках. Она не выдержала бы ослепительных буравящих лазерных лучей, исходящих из его демонических глаз. Когда он был загнан в угол или сильно не в духе, его дьявольское начало вылезало на поверхность.

* * *

Студия на левом берегу Сены походила скорее на супероснащенную лабораторию, чем на мастерскую импрессиониста. Отто Убельхор производил здесь химическую обработку своих холстов, чтобы придать им соответствующий возраст. Воздух мастерской был насыщен запахами масляной краски, скипидара, мокрых тряпок и каких-то химикатов. Именно здесь в свое время педантично подготавливались холст, рама и краски для «Водяных лилий», вывешенных потом в Лондоне в Национальной галерее искусств как шедевр кисти Монэ. Только из-за мелкой промашки всплыло, что картина — совершенная липа, и Отто был препровожден под белые руки в тюрьму.

В случае с Реснэ все обстояло гораздо проще. В настоящий момент Отто располагал десятком натянутых на раму холстов, некогда принадлежавших плодовитому художнику. Кроме того, Отто тщательно изучил краски и пигменты, применявшиеся де Реснэ между 1890–1919 годами, когда он творил свой «Садовый цикл». «ЛЕ ЖАРДЕН» писались быстротой невообразимой, прямо на пленере, живописец стремился схватить неуловимый свет средиземноморского солнца. Реснэ, случалось, рисовал очередной «жарден» за три дня, точь-в-точь, как сейчас этот делал Отто. Молниеносность и небрежность жирных мазков были фирменной маркой художника. В углу мастерской дожидались, пока их упакуют, три картины из цикла «Сады», созданные Убельхором двенадцать лет назад. Единственное, чего им недоставало — именной печати де Реснэ, обязательного атрибута для всех полотен, которые продавались после смерти мэтра. Печать же находилась у Сириэлл де Реснэ, сторожившей работы своего деда с такой истовостью, словно это были кумранские свитки из пещер Мертвого моря. Именно поэтому картины не были еще проданы. Сейчас же на пути к мастерской находился Кингмен Беддл, а с ним — эта самая печать, так что Отто получал наконец возможность проштамповать холсты и превратить фальшивки в «подлинники». Аутентичность в тонком деле создания музейных подделок — это все!

Работы Отто Убельхора, как правило, благополучно проходили тщательную, скрупулезную проверку ультрафиолетовыми и инфракрасными лучами, посредством которых торговцы картинами выявляли наличие постороннего подмалевка или лишние, скрытые от невооруженного глаза мазки. ИФАР, художественное агентство в Нью-Йорке, устанавливающее возраст полотна тем же способом, каким геологи определяют возраст окаменевшего дерева, уже санкционировало подлинность некоторых лучших работ Отто. Что касается де Реснэ, то Убельхор писал на нетронутых холстах из запасников этого старого похотливого козла, так что даже рентгенография не выявит никаких посторонних следов. А с сертификатом де Реснэ, печатью, проставленной на обратной стороне холста, никто в мире не определит, что это подделки, никто, кроме, конечно, напыщенной Сириэлл де Реснэ, в свое время немало способствовавшей тому, чтобы Отто оказался за решеткой. Творения деда она знала как свои пять пальцев, все они у нее были тщательно проинвентаризированы и расписаны по каталогам.

Месть и барыш одновременно! Пожалуй, это было даже слишком большим счастьем для такого ремесленника, как Отто, не имевшего ни намека на творческое воображение и совершенно глухого к голосу совести. Штамп де Реснэ, такая малость!

Раздался звонок, и Отто беспокойно прильнул к глазку в двери: Кингмен Беддл, собственной персоной, без сопровождающих. И — как надеялся Отто — с украденной печатью, символом аутентичности, в кармане.

Нью-Йорк

В полицейский участок на имя сержанта Буффало Марчетти прибыла плоская, завернутая в коричневую бумагу бандероль. Марчетти тут же вскрыл магическое послание с почтовым штемпелем Эджмиера на обратной стороне. Сержант обожал сюрпризы и вообще все необычное. К своему разочарованию, он не нашел ни записки, ни какого-либо другого сопроводительного документа, только кассету с записью Барбры Стрейзанд. Но он совсем не любил эту певицу! Если бы это была пленка с песнями Бон Джови, он бы ее тут же вставил в магнитофон. Буффало покрутил кассету в руках, потом кинул в сумку. И только по дороге домой до него дошло: да ведь это Тенди держала у себя дома и на работе кассеты с песнями Барбары Стрейзанд! Он вспомнил, как она облегченно вздохнула, когда убедилась, что взломщики, проникшие к ней в квартиру, не тронули эти кассеты.

Исхитрившись, Буффало вывернул мотоцикл на встречную полосу и примчался обратно в участок. Там он отобрал у одного из приятелей его маг и вставил туда кассету. Вместо стрейзандовских «Вы снова здесь, дни счастья» и «Не заливай дождями мой парад» из динамика изверглись какие-то звериные звуки: хрипы, стоны, сопенье, анатомически четкие указания. Бывшие на участке фараоны дружно столпились вокруг Буффало: ничего себе музычка! Развлеченьице для тех, кому за шестнадцать!

Определенно на пленке был записан Кингмен. Но дважды он говорил о себе как о Карни Эббле. Потом Буффало расслышал, как он упоминает Хоупвелл, штат Виргиния, где якобы располагался его дом и городок аттракционов.

«Что еще за аттракционы? — озадаченно подумал Буффало, — какой еще Эббл?» На обратной стороне кассеты, после серии захватывающих дух сексуальных звуковых пассажей Кингмен с горестью пересказывал Тенди обстоятельства убийства Роя Беддла-младшего, его лучшего друга, которого он собственноручно распилил дисковой пилой. Кингмена явно преследовали кошмары на эту тему и ему хотелось поделиться угрызениями совести. Очевидно, он рассчитывал найти сочувствие у Тенди и, судя по записи, нашел его.

Буффало мало-помалу превращался в официального биографа Кингмена Беддла. В Хоупвелле, штат Виргиния, он установил, что Кингмен Беддл вовсе не исчадье ада, явившееся из бездны преисподней сразу таким, каков он есть. Напротив, он рожден самым заурядным способом Дримой Сью Эббл от Большого Карни. Кассета с интимными записями — послание Тенди — привела сержанта в неряшливый дом — снятый с колес и установленный на цементные блоки трайлер на обочине связывающего два штата 95-го шоссе. Когда Буффало поинтересовался у Дримы Сью, много ли у нее детей, она лениво ответила: «Штук семь было», как та цыганка, которой проще нового родить, чем старого помыть. Что до Карни, то его Дрима Сью считает умершим. «Пожалуй, — подумалось Буффало, — она не так уж далека от истины. Ведь себя прошлого Кингмен оставил здесь, в Хоупвелле». Из пленки Тенди Буффало понял главное: Карни не был рожден с печатью порока и разрушения на челе, это произошло позже, когда он начал свои игры с Плуто — богатством и силами преисподней. На пороге восемнадцатилетия он совершил свой первый Главный грех — лишил жизни другого человека, Роя Беддла-младшего. Тот стал жертвой безудержной жажды обогащения и маниакальной страсти Кингмена-Карни, стремящегося купаться в деньгах, чтобы в конечном счете вознестись над всеми в славе и блеске. Из записей, рассказов лесоруба, из анекдотов Родни, если на то пошло, складывалась на редкость неприглядная картина жизни Кингмена Беддла, исполненная клятвопреступлений и лжи.

Нью-Йорк

— О, Господи, только не это! — Сидя за письменным столом, Джойс Ройс читала колонку Сьюки. Джойс только что вернулась с Лазурного берега Франции. — Нет, нет и нет!

Арни Зельтцер читал газету через ее плечо.

— Да, Флинг это лучше не показывать.

— Почему, почему он так поступает с ней? — вопрошала преданная секретарша.

— Ну, что бы он там ни делал, предоставим ему делать то, что он считает нужным. — Арни Зельтцер вновь был голосом разума. Он покачал головой. — Этот малый — просто гений. Он потрясает всех раз за разом. Когда уже никто не верит и не надеется, он снова вытаскивает кролика из шляпы. «Кингаэр» платежеспособен, процентные платежи исполнены, самолеты в воздухе!

Арни Зельтцер развел свои коротенькие руки и с протяжным гудением сделал круг по комнате — маленький, лысый «боинг-747».

— Иногда я начинаю задумываться, а человек ли он? — Джойс Ройс с отвращением швырнула газету на стол.

Арни застучал клавишами и ввел несколько цифр в свой любимый «Ванг».

— Гениям вовсе не надо иметь сердце, гениям требуется одно — финансирование. Кингмен взял и предложил профсоюзу чертовски соблазнительную сетку окладов. Питер Шабо — и тот сегодня утром вел себя ЛОЯЛЬНО.

— Сьюки пишет, что Кинг и Сириэлл отужинали с президентом «Банк насьональ де Франс». Если ей верить, тот — двоюродный брат Сириэлл. — Джойс, не удержавшись, снова сунула свой нос в колонку Сьюки.

— Кинг пошел навстречу всем требованиям профсоюза, кроме раздачи привилегированных акций, — ухмыльнулся Арни. Пилоты «Америкен» и «Глоубл» уже угрожают начать забастовку, если им не установят оплату на уровне служащих «КИНГАЭР».

— А Сьюки пишет, что Кинг и Сириэлл вдвоем мотались из Парижа в Лондон и обратно уже более шести раз.

— Хук уже распаковал последнюю посылку из Франции?

— Нет еще, сейчас позвоню.

— Привет, разбойники! — Флинг прогулочным шагом вошла в приемную кингменовского кабинета. На ней были джинсы в обтяжку и майка с надписью «Пропавший без вести». Бедняжка Флинг. Печаль, скрытая за улыбкой. — Какие новости с фронта? — Брови Флинг приподнялись с надеждой и ожиданием.

— Сегодня ничего, дорогая, — ответила Джойс Ройс, с состраданием глядя на нее.

— Я последний раз видела Кинга больше месяца назад. Он ничего не сказал, когда он собирается приехать домой? — Губы поджались, брови опустились.

Джойс поднялась из-за стола и поспешила к Флинг.

— Уверяю тебя, моя дорогая, все, чем он сейчас занимается в Европе и в Азии, — это бизнес, и ничего более. Он шлет тебе тысячу приветов. — Джойс сама смутилась от своих слов.

— Да, конечно, — тихо произнесла Флинг, — но когда он собирается позвонить непосредственно МНЕ? — Она безуспешно пыталась сдержать слезы.

Джойс сразу не нашлась, что сказать. Потом решила перевести разговор на другую тему:

— Кстати, пойдем посмотрим, Хук сейчас распаковывает посылку из Франции.

Флинг и Пит Буль поплелись в кабинет Кинга. Им обоим его недоставало. Глаза Флинг казались чуть опухшими.

— Гейл хотела бы свидеться с тобой — надо обсудить новый аромат, когда у тебя будет время, золотко. — Джойс прошла за ней в кабинет.

Она казалась озабоченной.

— Привет, Хук! — Флинг улыбнулась как можно беззаботнее. — Что там в ящиках?

— Пока что ворох поролону и рваная бумага.

Хук и один из рассыльных, тужась, вытаскивали из ящика гигантский холст с абстрактным, на первый взгляд, узором из лиловых пятен, тонких серых мазков, акцентированных гроздьями радужных ирисов и сверкающих жирных зелено-красных мазков. «Сцена в саду», семифутовая в длину картина де Реснэ, с величайшим трудом и предельной тщательностью была наконец распакована. Флинг с ужасом следила, как полотно размещают на том месте, где еще вчера висела ее фотография работы Валески.

Флинг отшатнулась в ужасе и, поскользнувшись, ухватилась за скульптуру работы Бранкузи. К горлу подступила тошнота, бронзовый Бранкузи ввинчивался в пространство, опрокидываясь, лилово-розовые пятна лилий и радужные гроздья ирисов плыли перед глазами.

— Как он мог! Как он мог этого де Реснэ… и сделать все это!

«Так вот он что задумал — снять все мои фотографии и завесить этим де Реснэ все стены», — истерически подумала она и, разразившись рыданиями, выбежала из комнаты.

* * *

Арни Зельтцер сделал себе пометку: спросить Кингмена, кто такой Отто Убельхор, когда Кингмен в час, как и договорено, позвонит ему из Лондона. Между Нью-Йорком и Лондоном разница в четыре часа. Только что прибыл подписанный лично Кингменом чек на счет компании «Кингаэр», чек, с которым надо было все выяснить. Кто, черт побери, этот Отто Убельхор?

* * *

Звонок от Кингмена, если верить безупречным зельтцеровским наручным часам в стальном корпусе, раздался в час тридцать. Он звонил на вершину мира, сам расположившись в роскошной спальне фешенебельного клэриджеского отеля в Лондоне, где они с Сириэлл де Реснэ только что сняли номер, так что прислуга еще вовсю суетилась, распаковывая багаж, наполняя ванные и гладя шелковые тряпки Сириэлл.

— Кинг, я вышлю тебе факсом окончательный проект соглашения с профсоюзом пилотов. Я все еще не могу поверить, что ты сумел все это провернуть.

— Да, я большой мастер по части сюрпризов и……

Сириэлл тем временем стащила с себя вельветовые бриджи и напялила красное кимоно, подарок Мишимы, по тону идеально подходящее к губам и ногтям рук и ног, выкрашенным в цвета «Красного коварства». Пристроив трубку на плече, раскуривая сигару, Кингмен внимательно наблюдал за каждым ее движением. Эта девица со своей вызывающей надменностью искренне уверовала, что взяла его в невольники и манипулирует им по своему усмотрению. Ха! Это им-то! Виртуозом по части манипулирования!

Энн придала ему класса и помогла внедриться в мир большого бизнеса и светских знаменитостей. Флинг добавила ему блеска, открыла для него финансирование и сделала его имя известным во всем остальном мире, при ней «Кармен» из паршивого бездомного пса превратилась в процветающий мировой косметический конгломерат. А теперь вот Сириэлл, эта поджарая гончая сука международного класса, кинула ему спасательный круг, позволив, сама того не зная, использовать коллекцию ее деда де Реснэ как залог под выплату долга. Мишима обожал картинки де Реснэ даже больше, чем своего старого……….. императора. И вот результат — Кинговская авиакомпания и Всемирная служба новостей — намази. Европейские банки приоткрывают ему двери своих подвалов, как фам фаталь, соблазняя клиентов, многозначительно раздвигает бедра и приподнимает платье. На бесконечных континентальных завтраках, обедах и ужинах Кингмен ковал железо. Блеск и аристократизм Сириэлл, как заклинание «Сезам, откройся!», распахивали до сих пор запертые для него двери. Сириэлл — его великосветская отмычка. Итак: первая жена — для класса, вторая — для блеска, а потенциальная третья — для царствования. Он не может позволить себе быть сентиментальным.

— Европа — это восьмидесятые в девяностых, — сказал Кингмен Арни. — Старые времена на новом месте, — с восторгом продолжал он.

— Но, Кинг, восьмидесятые прошли, они мертвы, их больше нет. Финансовый бум позади, время умопомрачительных сделок минуло, Милкен за решеткой. На дворе девяностые. Нам придется бороться за сохранность каждого дерева, потому что наша компания по производству деревянной тары уже объявлена врагом общества. Мы по уши погрязли в тяжбах по поводу ущерба, наносимого нашими лесозаводами окружающей среде. «Кармен» больше не сможет производить опыты на животных. — Арни безжалостно продолжил свой перечень: — Флинг хочет уйти с подиума и родить ребенка! И это когда «Кармен» как никогда нуждается в ней. Нам следует проявлять предельную осторожность, чтобы выпутаться из всех этих неурядиц. Тем более, — добавил Арни откуда-то из-за Атлантического океана, — что денег у нас в обрез.

— Все это дерьмо! — взревел Кингмен. — Восьмидесятые живы и отлично чувствуют себя здесь, в Европе. Как там Пит Буль, скучает по мне?

Кингмен не мог говорить при Сириэлл об Отто Убельхоре. Поэтому на вопрос Анри, кто это, он тихо, прикрыв трубку рукой, прошептал:

— Не упоминай это имя. Я не знаком с этим парнем, имей в виду, — и громко добавил: — Сириэлл и я сейчас идем в Марков-клуб, чтобы пообедать с ее дядюшкой. Он — лорд-казначей, между прочим. Затем мне надо в Токио, чтобы повидаться с Мишимой с глазу на глаз. Позвоню из отеля «Империал».

* * *

— Он позвонит тебе, как только уладит все свои дела и придет в чувство.

Другая, тонкая и гибкая, как тростинка, стоя на балконе беддловской квартиры на Парк-авеню, обнимала своими прозрачными худыми руками гигантскую Афродиту — Флинг. Квартира, где они находились, была столь же обширной, сколь и эклектичной. Не существовало такого стиля, который мог бы связать воедино пещерообразные комнаты, особенно если разношерстные группы дизайнеров по очереди, сменяя друг друга, каждая на свой вкус и манер создавали свое видение ВЫСОКОСТИЛЬНОГО интерьера в этой бесконечной квартире-лабиринте, в свое время принадлежавшей знаменитому магнату Джи Пи Гетти. Монгардино воспроизвел библиотеку из дворца Борджи. Флинг ни разу не зашла в эту комнату, завешенную малиновыми бархатными портьерами с золотыми атласными кистями, с креслами в парчовых чехлах, каждое из которых могло вместить сразу двоих. Дизайнер с присущим ему вкусом лично отобрал тома для книжных полок, но подавляющее большинство этих книг так ни разу никто даже не открыл. Брюс Грегга спроектировал сверкающую гостиную, отделанную четырьмя оттенками бежевого мрамора с выцветшими фламандскими гобеленами на стенах. Марио Буатта заканчивал их спальню, выполнив ее в духе загородного английского домика — с набивными ситцевыми обоями в цветочек, мягкими диванчиками и пуфиками, стоявшими у задернутых занавесками окон. Четыре последние комнаты Флинг оформляла сама, в результате получились беленые стены, завешенные плакатами с изображением животных, такие же беленые полы, заставленные горшками с домашними растениями, и подобранная наугад плетеная мебель.

Флинг и ее падчерица, постояв еще минуту в молчании, вошли в комнату «Охраняйте котиков!»

— Я знаю отца, Флинг. Никакой он не монстр. Просто эгоист до мозга костей. Он настолько занят своей персоной, а сейчас к тому же и спасением своей рассыпающейся империи, что вытесняет любую мысль о тебе в самые дальние уголки мозга. Позвонив тебе, он поневоле вынужден будет о тебе думать, а потому и не звонит. Пока не выпутается из своих финансовых неурядиц.

Флинг беззвучно плакала. Она любила Другую как сестренку. Сколько раз она брала над ней опеку и вытаскивала Другую из привычного образа жизни, уводя ее туда, где солнце и море.

— Ах, Другая, легко тебе говорить! — Флинг села на пол и мрачно смотрела на Другую. — Я чувствую себя так, будто упала с балкона. Мне так невыносимо тяжело, так его не хватает. Я так его люблю!

Она была совершенно подавлена.

— Я даже не могу на него сердиться.

— А вот это зря. Надо сердиться! Он ведет себя как эгоистичный семилетний ребенок. Тебе следовало бы впасть в ярость. Господи! Только мне не хватает новых попыток самоубийства, Флинг! Я не перенесу этого еще раз! И почему только женщины полагают, что, лишив себя жизни, заставят мужчину мучиться? Как будто это способ отмщения — покончить с собой и отравить жизнь ему. Да, они помучаются. Минут десять, а может, даже двенадцать. А потом найдут что-то другое, о чем им приятнее думать.

Перед Другой вдруг предстали те секунды, часы и дни, когда мать ее шаг за шагом из мира реальности отступала в страну воображаемых иллюзий и несбыточных грез. Другую сводила с ума сама мысль о том, что ее отец так безжалостно использовал и выбросил, как перчатки, двух женщин, которых она любила и готова была защищать до конца, хотя одной она приходилась дочерью, а другой — падчерицей.

— Ради всего святого, Флинг! Если ты сердишься — сердись! Если ты хочешь причинить ему зло, отомсти! Отдери ярлык с его винной бутылки. Презентуй новый, свой собственный аромат — успех тебе обеспечен. Живи своей жизнью. Стань центром своей собственной Вселенной. Перестань быть одним из его зачарованных спутников-сателлитов. Он все равно не оценит этого, я же знаю, Флинг!

Флинг смотрела на нее с изумлением.

Другая стащила с себя спортивную куртку: в громадной квартире на Парк-авеню было жарко.

— Смотри, например. Папа даже замечать меня не желал, пока я не начала оживать и становиться личностью. Однажды, — она покрутила на шее одинокую нитку жемчуга — подарок бабушки, — однажды он не звонил мне целых полгода. Я потолстела на тридцать фунтов, ожидая, когда же он мне позвонит. И вот, в один прекрасный день он без предупреждения появляется в школе на открытии новой библиотеки, под руку с тобой. Знаешь, что он мне тогда сказал? После шести месяцев? Он сказал: «Другая, ты опять разжирела».

Она произнесла эти слова низким голосом, наклонив голову — совсем как Кингмен.

— И больше ничего. Я-то ждала, что он скажет: «Ты извела себя, дочка, и все из-за моего эгоистичного невнимания к тебе, давай, живи теперь со мной и я позабочусь, чтобы все у тебя было в порядке». Нет! — «Другая, ты разжирела». Или когда мать не смогла больше переносить своего положения. Я знаю, она никогда не отличалась силой духа и тела, всегда была нежным и хрупким созданием, просто ей захотелось, чтобы он пожалел о ней, не сомневаюсь в этом. И знаешь, что сказал папа, когда ему сообщили, что мама перерезала вены?

Флинг лишь испуганно покачала головой, словно бы впервые слыша об этой жуткой истории.

— Он сказал мне: «Твоя мать всегда умудрялась испортить себе отдых». Он сказал эти слова мне! — Глаза Другой сверкнули отцовским гневом, хотя она унаследовала от Рендольфов их бархатные оленьи глаза.

Флинг была поражена.

— Не очень-то чутко с его стороны, — сказала она и поморщила носик, словно кто-то сунул ей в лицо тарелку с подпорченными сардинами.

— Чутко? Папу можно обвинить в чем угодно, только не в чуткости. Он блестящ и упорен, красив и изворотлив, вечно не в ладах с правдой и по-мальчишески самовлюблен, он восхитителен и безжалостен, и я люблю его. Совсем как ты. Может быть, я лишь понимаю его немного лучше, но ведь я его и знаю намного дольше. — Другая спустилась на колени на выложенной треугольником паркет — в свое время Кингмен выгнал нескольких укладчиков, пока не добился необходимого рисунка. — Пойми, у нас сейчас страшные неприятности. Теперь у него долг в несколько сот миллионов.

Голос ее звучал ласково, она потерлась щекой о щеку своей лучшей подруги, мачехи, которая была старше ее на каких-то пять лет.

— Он сражается изо всех сил, чтобы удержать в целости свою разваливающуюся на кусочки империю, и будет делать все, что необходимо в такой ситуации. Только не бросайся с балкона, ладно? Если ты его захочешь, он вернется.

Флинг крепко обняла Другую. И когда это близорукий, круглощекий ребенок, с которым она впервые сидела на презентации аромата «Флинг!», успел превратиться в милое создание, исполненное мудрости и вселенской нежности? В мягкую женщину, отважную и элегантную одновременно? Флинг вдруг захотелось стать такой же, как Другая.

— Я ни о чем таком и не подозревала. Мне казалось, дела идут как нельзя лучше, «Кармен» бьет все рекорды…

— Все так, но ведь папа хочет владеть всей Вселенной! Поедем со мной в Уотч-хилл. Банни, ее родители, компания студентов Йельского университета — чем не общество? Поиграем в теннис, поплаваем. Все будет чудесно.

— Но это твои друзья…

— И твои поклонники. Я тебя ни на минуту не оставлю, стану твоей тенью, как позапрошлым летом в Греции, помнишь? — Они обе захихикали. Другая тогда ходила за Флинг как тень, повторяя каждый жест, перенимая все привычки Флинг, и вот так, не сводя с нее глаз, случайно свалилась за борт яхты, бултыхнулась в воду. Флинг пришлось бросаться в море на выручку новоприобретенной дочери.

— Нет, поезжай одна. Мне должно еще немного поплохеть, прежде чем станет лучше. Вот увидишь, я стану прежней. — И Флинг поцеловала Другую в щеку.

— Вообще-то ты слишком хороша для него, Флинг. Мужчины ведь на самом деле не ценят женщин, готовых пойти на жертвы ради них.

— Как, однако, ты не любишь мужчин, Другая! А ведь я даже не знаю до сих пор, были ли у тебя дружки или нет!

— Мне читали курс мастера своего дела. — Она схватила отцовскую ручку «Паша» и пристроила ее между пальцами, изобразив доктора Корбина с трубкой. — Доктор Корбин — супермилый и к тому же физически привлекательный мужчина. Корбин приложил все свои силы, чтобы на долгие годы отбить у меня интерес к мужчинам. Мне было лет тринадцать, если не ошибаюсь, когда он мне сообщил, что «мужчины, деточка, облагодетельствуют тебя сифилисом и лобковыми вшами». У меня начались кошмары, будто я прихожу на свидание и обнаруживаю на себе гигантскую вшу, а тут еще папа, присылающий омаров и прочую экзотическую гадость из «Лютеции». Потихоньку-полегоньку все мужчины начали ассоциироваться у меня с насекомыми и ракообразными. Ну, и сам папа, я же видела, как он смотрел на всех хорошеньких женщин! Помнишь, как я застала вас на презентации: папа с фотомоделью противоположного пола, пышущей, как и он сам, здоровьем? Я тогда неделю не могла в себя прийти! Чтобы окончательно отбить у себя охоту к мужчинам, я прочитала все, что могла найти ужасного и страшного о них в библиотеке Вессара. Этого мне хватило по горло.

— О-о, Другая! Как бы я хотела быть такой же образованной, как и ты.

— Я достану для тебя книги, милая моя мачеха. Но одно усвой сразу: не разыгрывай из себя папиного жертвенного ягненка. Мужайся!

Флинг захохотала.

— Что тут смешного?

— Я вспомнила о втором мужчине, которого люблю, — Фредерике. — Она уже весело смотрела на Другую, и обычное озорство заиграло в ее ясных, небесно-голубых глазах. — Ты права. Мне надо мужаться, обретать ясность мысли, не позволять чувствам править мною, а сердце вынуть из груди и пришить к рукаву.

Флинг все это пропела, заражая своим настроением Другую.

— Нет, ты видела когда-нибудь мужчину с сердцем, пришитым к рукаву?

Другая выпрямилась, как солдат, возглавивший атаку под Сан-Хуаном. Даже без грима, в спортивной подростковой одежде, с коротко стриженными волосами, оставлявшими лицо открытым, она производила впечатление фемины, женщины эпохи Святого Валентина.

— Будем учиться мыслить по-мужски! Вот, Другая, возьми сигару!

Флинг протянула ей малахитовую с золотой инкрустацией шкатулку, принадлежавшую когда-то председателю компании «СОЛОМОН БРАЗЕРЗ» с кингменовскими контрабандными сигарами. Кингмен обожал вещи, принадлежавшие прежде другим важным персонам. Он коллекционировал эти талисманы, как будто надеялся, что часть могущества и удачливости их бывших владельцев перейдет к нему. Безделушки богачей былых времен были иконами, на которые он молился.

— Позволь предложить тебе огоньку, приятель. — Флинг чиркнула одной из серебряных кингменовских зажигалок от «Картье» — миниатюрным Беддл-Билдингом с сапфиром в качестве крышки. Другая закашлялась от дыма — она была женщиной девяностых, которые не курят, не пьют и не едят мяса.

— Бренди? — Теперь уже дочь открыла бутылку «Курвозье» и до краев наполнила два бокала.

— Мыслить по-мужски! — И они, не сговариваясь, как пара «рейнджеров», ринулись напролом через библиотеку к настенному платяному шкафу Кингмена, длинному, как пассажирский вагон, и пропитанному ароматами престижного клуба для мужчин. Журнальные обложки с кингменовскими портретами, вставленные в рамки, делали шкаф похожим на панцирь черепахи. Эта комната была отделана первой во всем доме, поэтому, наверное, и осталась самой изысканной — со стофутовыми ковровыми дорожками, уводящими в туалетную комнату, с панелями красного дерева, с бейдермьеровскими полками, где стопками были сложены рубашки и шерстяные шарфы. На медных подставках для обуви выстроились несколько сотен пар сапог, ботинок, туфель. Флинг схватила с подставки пару сапог и начала втискивать в них ноги, хотя ей этот размер был явно маловат. Сбросив на пол махровый халат, в который она все эти недели куталась, как ребенок в одеяло, она натянула кингменовские заказные подштанники от Сулки. Чистый, стопроцентный хлопок гладко заскользил по ее младенчески нежной коже.

— Какой цвет вы предпочитаете, сэр?

Стоя с голой грудью, она выхватила вешалку с голубой рубашкой «Тернбол энд Ассер». Затем обе надели брюки Кингмена — мешковатые на дочери, но отлично облегающие пышную фигуру Флинг. Флинг вытащила из сотни галстуков «Гермес» самый яркий и напялила на голову мягкую фетровую шляпу. Последний штрих — знаменитым капризным ртом она вцепилась в кубинскую сигару. Подумав, она нахлобучила шляпу на морду Пит Буля, явно взволнованного наполнявшими комнату знакомыми запахами хозяина.

— Мыслить по-мужски! Попробуй, Флинг!

Другая аккуратно заправила пару шелковых носовых платков от Сулки в карманы пиджаков. Флинг подправила их, сделав два идеальных треугольника.

— Для этого достаточно влезть в мужские штаны? — хихикнула Флинг. — Это не так трудно.

— Чем мы не мужчины? — Другая была взволнована и счастлива, потому что впервые за долгое время увидела Флинг веселой. — Мы живем в мужском мире, сестра, а потому должны быть во всеоружии. Всегда легче одержать победу, если знаешь правила игры. Дочь Кингмена Беддла постигла эту истину давным-давно.

Четвертое июля в конце недели в Нью-Йорке. Парк-авеню с Семидесятой улицы вплоть до вокзала «Гранд Сентрал» напоминает город-призрак. Куда ни глянь — ни души. Хоть стреляй из пушек — никто не услышит. Пройдись в неглиже по центру мостовой — никто не заметит. Нью-Йорк словно вымер. Жутко. Флинг захотелось, чтобы рядом оказался Фредерик. Пожалуй, все-таки стоило поехать вместе с Другой. Сегодня вечером Флинг впервые за долгое время рискнула выйти из дома. Именно потому что надеялась остаться незамеченной. Сама мысль отправиться в уютный пляжный домик в Ист-Хемптоне без Кингмена показалась Флинг непереносимой. Только не одной. Все ее подружки-манекенщицы будут со своими дружками из числа рок-звезд, на широкую ногу — за счет дружков — празднуя День независимости. Четвертое июля. Красные, белые и голубые ракеты, взмывающие в небо. Да вот беда — она чувствует себя совсем не празднично. Не нужна ей никакая независимость. Ей нужно, чтобы муж вернулся.

Квартира на Парк-авеню — слишком большая и слишком пустая для того, чтобы коротать праздничный день в одиночку. Хук до конца лета уехал в Боксвуд — служить Рендольфам, а с новыми слугами, семейной четой, эмигрантами из Европы, она не сжилась. Чех дворецкий и его жена-кухарка были такие нелюдимые и надменные! Джимбо, личного телохранителя Флинг, нанятого Кингменом для ее безопасности, она уговорила провести праздничный уик-энд в кругу его семьи. Джимбо с превеликой радостью уступил ее напору. Что за удовольствие для бывшего центрового из «Гигантов» ростом шесть футов четыре дюйма с травмированными коленными связками пасти импульсивную и неудержимую, как капля ртути, супермодель со здоровыми (потрясающими!) коленками, особенно если все происшествия сводятся к попыткам обожателей приблизиться к своей мечте и выразить переполняющее их восхищение? Теперь она пожалела, что отпустила всех. Ей было одиноко.

Обитатели в этой части города были настолько пресыщены жизнью, что поленились бы повернуть голову в сторону Жаклин Кеннеди, пройди она с внуками по аллее; и даже завтрак нынешней Первой Леди государства с ее модельером на природе они проигнорировали бы. Но Флинг, всеобщий кумир, то и дело должна была отвечать на приветствия и дружеские пожелания со стороны всех, без исключения, прохожих. Они так часто видели ее лицо в витринах, на телеэкранах, бортах автобусов и даже на ванных полочках, где все американцы держали пену «Флинг!», что чувствовали себя ее знакомой. Ее видеозаписи для Эм-Ти-Ви пользовались наибольшим спросом. Ее выступления в защиту животных на Си-Би-Эс прокручивались вновь и вновь. Она была больше чем просто знакомой, она стала их другом. Обычно она весело махала рукой в ответ и радостно восклицала: «Привет!» Но последние несколько недель Флинг чувствовала, что не способна изображать фальшивую улыбку и вести себя так, будто она им искренне благодарна и все у нее хорошо. Ведь это совсем не так! Страшно появляться на людях, когда тебя словно ножом резанули по сердцу, — а вдруг это все заметят? Если на голову свалилась беда, лучше не демонстрировать ее посторонним. Что бы там ни было, лучше не посвящать окружающих в свои проблемы и не показывать, как тебе плохо. Вот и сейчас она рискнула в это Четвертое июля, день недели пятница выйти из дому лишь с наступлением сумерек. Вот если бы Другая и все остальные вернулись, ей бы сразу полегчало.

Уже несколько раз Флинг обещала Гейл Джозеф, что выберется в офис и познакомится с образцами новых ароматов, которые Гейл с товарищами состряпали для нее. Но уж слишком несчастливым был ее последний эксперимент с новым ароматом. Номер тринадцатый от фирмы «Анук Фурель» и вправду оказался для нее роковым. От карменовских парфюмеров Флинг знала, что одни запахи способны взволновать и развеселить, тогда как другие действуют угнетающе, даже вводят в депрессию, в зависимости от того, какие потаенные воспоминания из самых глубин мозга они вытаскивают наружу. Может быть, Гейл намешала что-то такое, что выведет Флинг из ее затянувшейся хандры?

Пит Буль на кожаном поводке тащил Флинг от квартиры на углу Семьдесят второй улицы и Парк-авеню к Беддл-Билдингу, на угол Пятьдесят восьмой улицы и Пятой авеню. Толстошеий пес отлично знал этот маршрут. Он и Кингмен проделывали эту прогулку вдвоем каждое утро, в то время как рядом с тротуаром в полном соответствии с инструкциями мистера Беддла медленно полз серебряный «мерседес». Кингмен с некоторых пор был очень озабочен собственной безопасностью, и Пит Буль, свирепая сторожевая собака, был отличным телохранителем. С Пит Булем Флинг тоже чувствовала себя в безопасности даже на пустынной нью-йоркской улице. И все же сейчас она с опаской поглядывала по сторонам: ею владело неприятное, гнетущее чувство, казалось, что за нею кто-то наблюдает. Но в конце концов Флинг успокоилась, решив, что это всего лишь избыток воображения, результат трехдневного заключения в огромной пустой квартире и недосыпания. Прошлой ночью ее три раза будил телефонный звонок, причем дважды человек на проводе упорно молчал и тяжело дышал, пока Флинг не вешала трубку. Что поделаешь — обратная сторона популярности!

Пит Буль приветствовал знакомого ночного сторожа, дежурившего в Беддл-Билдинге по выходным, дружеским лаем и оскаленной пастью. Луи помахал им рукой и запер две наружные двери, пока Флинг старательными каракулями вписывала в журнал время, цель визита, этаж и кабинет. Кабинет Гейл располагался на пятидесятом этаже.

— Вы, наверное, сразу на сто двадцать пятый, смотреть фейерверк? Я сам хотел тайком сгонять туда, миссис Беддл. — Луи был приземистым, крепко сколоченным мужчиной. Она улыбнулась ему, но ее мысли были далеко.

Флинг начисто забыла про фейерверк.

— Ну, может быть, я и соберусь, Луи. Захочешь присоединиться ко мне — поднимайся!

— Спасибо, миссис Беддл.

Взгляд Луи невольно устремился вслед красивой молодой женщине в тесно облегающих джинсах, белой хлопчатобумажной рубашке с изображением улыбающегося морского котика и чертовски дорогом — судя по виду — шелковом шарфе, повязанном вокруг узкой талии. Даже в своих теннисных тапочках она была очень высокой.

Повинуясь порыву, Флинг достала свой ключ и ступила в частный кингменовский лифт. Одним взмахом она взлетела на самую вершину. Это было все равно что взлететь на ракете — та же боль в барабанных перепонках. Прямо на нее с малиново-бархатной, отделанной золотыми клепками стены глядела Флинг с фотографии Валески — такая же, как сейчас, только более счастливая. На сто двадцать пятом этаже она сняла с Пит Буля поводок и выпустила его из лифта — пес прекрасно знал дорогу в кингменовский кабинет.

Войдя в кабинет, она включила свет, прошла к окну и окинула взором его персональный вид города с ожерельем ослепительных огней. Она поглядела вниз на Краун-Билдинг с его иллюминированной золотыми листьями крышей, безвкусную башню Трамп-Тауэра, купающуюся в огне прожекторов, и головокружительный фасад Центра международной торговли, напоминавший собой предмет из антикварного чиппендейловского гарнитура. Ночь была настолько ясная, что она могла наблюдать, как самолеты взлетают и садятся в аэропорту «Ла Гвардиа», игрушечные самолеты, игрушечные посадочные полосы, игрушечная высота полета. Постояв здесь подольше, можно было уверовать, что ты — это ВСЕ. Отсюда ты мог все. Даже управлять, эти чувства, наверное, и обуревали Кингмена, может, отсюда его вера в то, что он покорит весь мир? А у Флинг от высоты всего лишь закружилась голова. Она вздохнула. Фейерверк начнется только в девять, когда станет совсем темно.

Она подошла к рульмановскому столу, пробежала пальцами по его полированной поверхности. Передвинула свою фотографию — с Кингменом под руку — и с тоской смотрела на нее. У нее защипало глаза. Она никак не могла понять, что он делает в Европе, разъезжая по столицам с Сириэлл де Реснэ, костлявой, надменной, крючконосой Сириэлл. Арни и Гейл убеждали ее, что Сириэлл ему нужна только в интересах бизнеса, но какой такой бизнес заставляет его носиться по всему миру под ручку с этой противной бабой, таскать ее за собой на самые фантастические званые обеды с главами государств? И неужели у него нет хоть минутки, чтобы позвонить собственной жене? Флинг с горечью читала репортажи Сьюки, которая знала, где он. Неужели авиакомпания, Всемирная служба новостей и новые рискованные вложения в Европе важнее ее? Неужели эти встречи с европейскими банкирами и бизнесменами настолько необходимы? Может, он надеется ворваться в Европейское Сообщество — или как оно там называется, как когда-то ворвался в Нью-Йорк? И для чего он выставляет напоказ свои званые вечеринки на Ривьере? Он говорил Флинг, что она ему жизненно необходима, когда воссоздал «Кармен». А теперь, значит, уже не нужна, если он так резко изменился? А может быть, ей надо было учить французский? Она смахнула слезы тыльной стороной ладони. Наверное, она ошиблась, полагая, что он находит радость в таких семейных вечерах дома, когда ест здоровую пищу и занимается любовью? Может быть, ей следовало кормить его «Ройалти», а не люцерном и брюссельской капустой? Если бы только понять, где она ошиблась, что неправильно сделала, тогда все можно было бы исправить!

Фредерик приедет к ней только завтра утром. Она не может больше оставаться одна! Стоило ей только подумать, что Кингмен не вернется никогда, как ее начинали душить слезы. Она подавила вздох, решив, что лучше спуститься в рабочий цех Гейл. Одна в пустом, похожем на внутренность собора кабинете Кингмена она ощущала себя призраком, ребенком, оставленным на ночь в огромной запертой церкви. Повернувшись спиной к висевшей на стене «Садовой сцене» де Реснэ, она задумалась, потом вырвала из кингменовского блокнота с золотыми буквами «КИНГ» на обложке листок и, взяв одну из его ручек, вывела детскими каракулями: «Прости, пожалуйста, за все неудобства, которые я тебе доставила». Внизу печатными буквами подписалась: «Флинг», пометила листок восклицательными знаками и плюсиками и засунула записку в карман джинсов. Она оставит ее на столе Гейл. Ей обязательно нужно извиниться перед Гейл. Флинг надо было ознакомиться с новыми образцами парфюмерии еще неделю назад.

Выключив свет, она кликнула Пит Буля. Тот почему-то лаял в другом конце коридора. Может быть, кто-то засиделся допоздна, работая в праздник? Пит Буль — не пустобрех, без причины лаять не станет.

— Луи, это ты? — крикнула Флинг, когда Пит Буль прыжками промчался по коридору с очень страшным выражением на морде. Можно было подумать, что Пит Буль пьян.

Ответа не последовало. «Никого там нет. Надо будет пораньше лечь спать сегодня, что-то я совсем расклеилась, что мне все время мерещится?» — подумала Флинг и направилась к лифту. В лифте в ноздри ей ударил отчетливый незнакомый запах, которого, когда она десять минут назад поднималась, там не было. Имбирь? Табак? Наверное, это Луи решил пораньше подняться наверх, чтобы взглянуть на фейерверк. И это — запах его дешевых сигар. Ничего другого быть не может. Флинг снова успокоилась. Когда лифт остановился на пятидесятом этаже и двери открылись, она с Пит Булем оказалась прямо напротив кабинета Гейл. Флинг отперла дверь и зажгла свет. На возвышении, на консоли, стояли пять пузырьков с раскрашенными в различные цвета ароматами, настоящими духами, вроде «Кармен» или «РОУЗ». Флинг вдруг охватило волнение. На столе лежали стопочкой отпечатанные на машинке пояснения, подготовленные Гейл перед отъездом в Нэнтакит на уик-энд с ее новым тщательно законспирированным дружком, который, как подозревала Флинг, был не кем иным, как Арни Зельтцером. Она хихикнула, несмотря на мрачное расположение духа.

Теперь Флинг почувствовала себя как девочка из сказки, перед которой стояли пять горшков с кашей. Надо было ознакомиться со всеми пятью парфюмерными образцами и записать свое мнение — все, как просила Гейл. Из бесчисленных лекций, которые ей пришлось выслушать в качестве пропагандиста аромата «Флинг!», она усвоила, что обонятельные рецепторы, через которые запах проникает в мозг, каким-то образом связаны с лимфатической системой, контролирующей чувства, эмоции, сексуальные позывы и воспоминания, — как хорошие, так и плохие. Она вспомнила, как когда-то сказала Кингмену: если мне кто-то очень нравится, но пахнет не по-моему, у меня с ним не получится полноценного секса. Он в ответ прижался к ее груди, вдохнул ее аромат и положил ее руку на свою твердую и разбухшую плоть, объявив, что она выдержала экзамен на «сексуальную пахучесть». Ей всегда нравилось, как пахнет ОН. Она бы все отдала за то, чтобы сейчас у нее в руках оказался флакон с его мужским мускусным запахом — она могла бы утонуть в нем. Вдохнув и закусив губу, она потянулась за первой сверкающей склянкой. Взяв пузырек, она уселась на высокую гейловскую табуретку, обвив лодыжками ее металлические ножки. Пит Буль стоял чуть поодаль, вновь тревожно навострив уши.

Первый флакон вызвал в сознании Флинг образ маленькой девочки, ощущение невинности и вкус ванили. Мороженое, школа Тела Христова, тощая и долговязая девчонка, Техас. Все это всплыло перед ней благодаря сладкому запаху ванили. Она закрыла флакон, улыбаясь той девчушке из глубин памяти. Нет, она слишком далека от той девочки, да и не так уж плохо устроила свою жизнь. Она стала звездой-манекенщицей. Успех? Конечно! Она купила рядом со школой прелестный дом для матери, вышедшей наконец-таки замуж за Фрэнка Уоллера, владельца придорожного магазина. Ванильный вкус школы и мороженого. Она почти что ощущала все это. Облизнувшись, она аккуратно поставила склянку на место.

Второй флакон немедленно вызвал у нее враждебную реакцию. Пахло чем-то французским. Илистые парковые пруды, дамастовый балдахин баронских кроватей. Заносчивые продавщицы французских магазинов. Сириэлл де Реснэ. Фиалка. Она завинтила пробку, резко отставила пузырек в сторону. Капризные губы сложились в молчаливое «Нет!»

Третий скорее заинтриговал, чем понравился. Она не могла вызвать в памяти никаких воспоминаний, пока не поднесла пахучую полоску к носу в третий раз. Что-то интровертно-темное, определенно отдающее Востоком. Ей удалось различить аромат цветочного масла Ylang-Ylang. Она пожалела, что сейчас рядом нет Гейл. Гейл уже научила Флинг столь многому и при этом всегда проявляла удивительное для нее терпение! Флинг втянула аромат еще раз. Все это напомнило ей «Ив Сен-Лоран», «Опиум» или «Одержимость» Келвина Кляйна, но с вариациями.

Лавандой пахнуло из четвертого пузырька. Запах был чистый и свежий; именно так хотела бы пахнуть сама Флинг. Гейл рассказывала ей, что греки и римляне сжигали веточки лаванды, чтобы отогнать «дурные настроения». Она засмеялась. Ей бы потребовалась целая охапка лаванды, чтобы избавиться от своей меланхолии. Нижняя нота отдавала свежестью и мхом. Флинг отодвинула от себя флакон. Отлично. Просто прелестно.

Благоухание пятого аромата следовало назвать изысканным. Пахло белизной и снегом. Белые детеныши морских котиков и вереск высокогорья. Запах был теплый и сильный, мужской и сладкий одновременно. «Белый табак с мшистой нотой шипра», — гласила пояснительная записка Гейл. Флинг же увидела белых пушистых кроликов на холодном чистом снегу. Ну, конечно, это ее фаворит! Запах счастья, полный обещания, славный и тонкий. Она просияла, как серебряный доллар. Наверняка это также фаворит Гейл, не зря же она оставила это напоследок. Это был запах Флинг. Она улыбнулась. Надо будет назвать его «Навеки Флинг».

Она аккуратно расставила флаконы в стойке в порядке нумерации, но, не удержавшись, брызнула капельку последнего аромата на руку и с наслаждением провела рукой по лицу и шее. Обещание и надежда с оттенком невинности. «Сделай так, чтоб я ожила и встала», — сказала Флинг Питу Булю, лежавшему рядом. Однако тут же вздрогнула — в мутных глазах собаки она заметила боль.

— Что стряслось, Пит Буль? — Флинг соскользнула с табуретки и нежно погладила пса по голове. — Опять ты съел что-то, чего не следовало?

Флинг испугалась, хотя вообще-то у этого крепкого сколоченного бультерьера железный желудок. Однажды он сожрал целую упаковку репеллента, средства для отпугивания насекомых, потом поел травки в парке — и как ни в чем не бывало. Но где взять травы в Нью-Йорке ночью? В такое позднее время опасно тащить Пит Буля в Центральный парк, это совсем неподходящее место для ночных прогулок.

Громовой хлопок и потом — сверкание огней. Фейерверк. Она бросила взгляд на наручные часы. Уже девять с лишним.

Высотный сад на десятом этаже! Ну, конечно! Как и рокфеллеровский сад с газоном на террасе десятого этажа. Флинг потащила Пит Буля за поводок в лифт, позабыв погасить свет и оставить записку для Гейл — та все еще лежала в кармане джинсов.

Навалившись на засов, она с трудом приоткрыла тяжелые железные ворота. Они противно заскрипели. Снова сухой громовой раскат. Опять фейерверк. Было очень темно, а она даже не знала, где выключатель мигающих огней, установленных здесь для подсветки. Пит Буль вырвался и умчался в темноту. Вероятно, пошел искать траву. Она медленно шла вперед, освещаемая редкими отсветами фейерверков. Воздух здесь был душный и тяжелый. Флинг неуверенно ступала по траве: глаза пока еще не привыкли к темноте.

— Пит Буль, — позвала она. — Ко мне, мой мальчик.

Она вспомнила, что «итальянские» бегущие огни, вплетенные в ветви, автоматически включаются в полдесятого. Значит, уже скоро. Она остановилась в тенистом саду, дожидаясь, пока сможет различить очертания окружающих предметов.

— Пит Буль! — закричала она через минуту и беспокойно двинулась на ощупь к ограде. Ей показалось, что рядом она слышит тяжелое дыхание Пит Буля. Еще один громовой хлопок! И вдруг бегущие огни Тиволи, засверкав, отбросили гигантскую длинноногую тень на дорожку впереди нее. Флинг испуганно отпрянула. И тут же другая тень — позади ее собственной — отпрыгнула назад. Флинг похолодела. Причуды разыгравшегося воображения? Нет — она отчетливо слышала какой-то звук слева. Что это, ветка хрустнула? Флинг с ужасом осознала, что она здесь не одна. Сердце бешено застучало.

— Пит Буль! — взмолилась она. — Ко мне!

Пес снова был рядом, но из горла у него вырывалось злобное рычание. Тут Флинг почудилось, будто хлопают крылья. В ужасе она обернулась. Всего лишь стайка голубей! Она облегченно вздохнула, прижав руку к своей знаменитой груди.

— Пит Буль, ты и я два глупых детеныша, и только! Испугались голубей! — Она нервно засмеялась и наклонилась, чтобы взять Пит Буля на руки. Но она едва ли смогла бы утащить его дальше чем на два шага: кингменовский пес, получивший приз за чистоту породы, весил не меньше теленка. Флинг ужасно хотелось вернуться домой. Ей еще нужно презентовать новый аромат, вернуть себе мужа, привести в порядок нервы… И тут отчетливо она услышала скрип железных ворот и треск веток. Нет, она была здесь не одна. Бегущие огни неожиданно погасли.

— Кто там? Луи, это ты? — Теперь Флинг испугалась не на шутку. Пит Буль вырвался из рук и кинулся на бегущую тень, исходя злобным лаем. Он несся к парапету, туда, где была Пятая авеню, явно кого-то преследуя. Потом до Флинг донеслось низкое, приглушенное рычание — видимо, пес в кого-то вцепился клыками. «С его челюстями он может загрызть и корову», — не раз говаривал Кинг. Флинг была сильной девушкой. Если в сад пробрался грабитель, то она сможет с ним справиться. Лай стал громче и ближе. И вдруг Флинг почувствовала, как что-то холодное коснулось ее щеки. Она оцепенела и так и стояла на месте, леденея от ужаса, не в силах выкрикнуть имя Пит Буля, ударить прыгающую в темноте тень, не в силах бежать.

— Пит Буль! — прошептали ее губы, когда очередной фейерверк разодрал небо и осветил часть сада. Дождь огней, расчертивший яркие полосы над головой, на мгновение выхватил из темноты зловещую фигуру, притаившуюся возле ограждения. И тут же Пит Буль издал отвратительный вой, похожий на плач. Плач звучал все тише и тише, пока не смолк совсем, — где-то далеко внизу.

— Пит Буль! — завизжала Флинг, бросилась было к парапету в надежде отыскать пса и вдруг почувствовала, как в горло ей впился провод. Она изогнулась — пот градом заструился под рубашкой. Провод все сильнее впивался в ее шею, бесподобную длинную шею, благоухающую ароматом невинности, надежды и обещанья. «Навеки Флинг». Диким усилием Флинг попыталась стащить удавку, но чьи-то сильные руки затягивали ее крепче и крепче. Последнее, что она слышала, был лай Пит Буля где-то внизу. Нет, она не хочет умирать! Флинг задыхалась, глаза начинали вылезать из орбит. Но она отчаянно боролась, пытаясь кровоточащими, сломанными ногтями разорвать удушающий шнур. Упираясь каблуками, она еще надеялась помешать тому, кто рывками тащил ее все ближе к краю, к огням городских фонарей внизу. Собрав последние силы, она неистово лягнула убийцу, лягнула так, что услышала его стон. И тогда она, в последней вспышке сознания ринулась в отчаянную атаку: она пиналась, царапалась, щипалась. Но все было напрасно: она вдруг ощутила ужасающий вкус крови в горле, пальцы, судорожно вцепившиеся в стальную проволоку, обмякли, ватный кляп, заткнутый в рот, прервал последний крик. Она была обречена. Убийца уже переталкивал ее через перила, одна теннисная тапочка уже сорвалась с ноги, первой войдя в смертельную спираль.

«Кингмен, пожалуйста, спаси меня», — хотела крикнуть она, но не смогла. «Можешь на меня рассчитывать», — будто во сне, откуда-то издалека, из давно минувшего, донеслись его слова. И тут длинная шея Флинг хрустнула, и она так и не увидела, кто бросил ее с десятого этажа Беддл-Билдинга в жаркий, парящий воздух, ее, не умевшую летать! Не увидела, как уже мертвая, чудом почти не повредив при падении лицо, взметая сноп брызг, она упала в фонтан на той стороне высочайшего нью-йоркского здания, что выходит на Пятую авеню. Того самого, стодвадцатипятиярусного Беддл-Билдинга, что стоит через улицу от универмага «Бергдорф Гудмен», за стеклами которого в элегантную линию выстроились большие, в человеческий рост, манекены Флинг.

 

15

С пятого ряда скамеек в соборе Св. Патрика Буффало Марчетти следил за каждым шагом и каждым жестом Кингмена Беддла. Рыжая спортивная куртка Буффало, надетая поверх форменной рубашки полицейского, и голубые джинсы явно не соответствовали торжественности происходящего. Сьюки, не покидавшая квартиры вот уже несколько лет, теперь сидела рядом с ним, сочно комментируя сержанту на ухо все происходящее, как отставной игрок, взирающий на телетрансляцию матча. Событие было слишком важным, чтобы перепоручать его одному из своих осведомителей. Сьюки, наоборот, смотрелась, пожалуй, чересчур экстравагантной для траурной церемонии.

Кингмен и его пес сейчас стояли у гроба. Буффало отдал дань уважения покойной чуть раньше. Поведение всех этих птиц высокого полета, всей этой своры богачей оставалось для него загадкой. Они, казалось, не видели разницы между святым католическим храмом и частной гостиной, в которой позволительно выставлять открытый гроб для прощания с усопшей. Буффало искренне опечалился, глядя на покойницу, хотя раньше видел ее только на фотографиях. Она была самим воплощением красоты. Теперь же, вытянув шею, Буффало внимательно следил за выражением лица Беддла. С того места, где он сидел, все выглядело как неподдельное горе. Он и Сьюки пришли сюда за два часа до церемонии, чтобы занять удобные места. Он намеревался наблюдать за Беддлом, за тем, что он делает и с кем говорит. «Потом надо будет сделать крюк и пристроиться в приделе Богородицы, оттуда можно без всяких помех наблюдать за объектом», — решил Буффало. Что касается Сьюки, то она не могла пропустить такое событие, отпевание Флинг. Тем более, что рядом будет сержант — ее новая дружба с Буффало привела к тому, что Сьюки вновь расцвела. Ассистенты хроникерши дежурили на улице: беседовали с прохожими, наблюдали, кто входит в собор, а кому дают от ворот поворот. Сегодняшняя служба может дать материал сразу для двух больших колонок.

Финансист-миллиардер Гордон Солид со всей мужской ратью из мирового класса финансов сидел сзади Буффало. Он даже слышал их оживленные деловые переговоры. Правда, говорили они вполголоса, проявляя уважение к месту и событию. Солид сидел в самом центре. Проход в переднем ряду стал прибежищем набившихся в храм девиц. Поджарые манекенщицы в весьма символических черных траурных платьях плакали навзрыд и разрывали в клочья бумажные носовые платки, размазывая по щекам слезы, тушь и румяна.

Сьюки, прищурив складки жира, признала в бранящейся и поносящей «всю эту банду» леди баронессу фон Штурм, поддельную королеву, причудливое порождение легкомысленного европейского бомонда. Она выглядела необыкновенно привлекательно в своем модном костюме — воздевающая к небу руки, причитающая, изящно-плоскогрудая. В какой-то момент до предела возбужденная баронесса оказалась лицом к лицу с Кингменом и даже потрясла перед его носом рукой в рыже-коричневой перчатке. Кингмен, кажется, никак не прореагировал на это, только раздраженно отвел ее руку и устремился к скамьям, предоставляя своей секретарше Джойс Ройс отбиваться от баронессы из последних сил. Крутые, по-настоящему крутые парни из охраны дежурили во всех уголках храма с переносными рациями в руках и оттопыренными куртками. Насколько Буффало себе представлял, они, вероятнее всего, были вооружены израильскими автоматами «узи».

Было что-то угнетающее, мелкое и отвратительно нарочитое во всем происходящем. Буффало почувствовал, как к горлу подступает тошнота. Зато Сьюки чувствовала себя как рыба в воде. Собрались ВСЕ, а потому особое внимание — деталям. В особенности ей импонировали развешенные гирляндами по скамьям букетики Ylang-Ylang и жасмина — цветочных ингредиентов «ФЛИНГ!» Пурпурная и желтая бильбергия, «слезы королевы», переплетенные с пахучим свежим вереском и белыми розами, образовывали разноцветный ковер вокруг сверкающего бронзой и серебром гроба. Сьюки сказала, что это наверняка «херлитцер»… Херлитцеры, «узи», Ylang-Ylang, «слезы королевы», финансовые бароны и манекенщицы…

Были и другие среди тех, кто оплакивал ее. В уличной толпе стояла Тенди, украдкой выбравшаяся из Эджмиера на церемонию прощания с Флинг, но не допущенная в церковь. Там к ее приходу уже яблоку негде было упасть, а никого, кто мог бы ее узнать и посадить хоть на самое плохонькое место, она не увидела. На ней было простое черное платье и жакет, — сказались уроки простоты и вкуса, полученные от Энн. Волосы прежней блондинки были теперь мышиного цвета, лицо — еле тронуто косметикой. Кингмену пришлось бы поднапрячься, чтобы узнать свою бывшую любовницу. Так и стояла она в толпе, пришедшая сюда, чтобы отдать дань памяти еще одной жертве Карни Эббла. «Это ему надо было умереть», — с ненавистью подумала она. Флинг никогда не была ее противницей.

Между тем Буффало Марчетти не спускал глаз с Кингмена на всем протяжении церковной службы в элегантном кафедральном соборе на Пятой авеню в присутствии всех сильных мира сего. Карни Эббл вскарабкался на свою вершину, шагая по трупам и разбитым женским сердцам, как по ступенькам удачи. Подумав об этом, Буффало мрачно покачал головой: «Этот парень — воплощение греха. Что он вообще делает в храме?»

Все эти магнаты, манекенщицы, фараон и прочие, кто пришел выразить соболезнование, все они терпеливо сидели в соборе, от которого было рукой подать до высочайшего в мире здания, победителя конкурса архитектурных проектов, Беддл-Билдинга. Да и само лицо Кингмена с холодными серыми глазами, сократовским лбом и резным носом было впечатляющим образом архитектуры, особенно сейчас, когда он горестно склонял голову, принимая соболезнования, или кивал, получая поздравления приятелей по бизнесу, похлопывающих его по плечу по случаю грандиозного трюка с «Кингаэр Уэйз». «Да, получилось! Да, он ухватил быка за рога». И тут же он поворачивал красивую голову и горестно кивал: «Да, вдовец. Да, жуткая трагедия. Ужасное происшествие!»

Буффало, как человеку маленькому, оставалось лишь взирать на его черный, как смоль, прилизанный затылок. Вдруг какой-то человек в черном подлетел к Кингмену сзади и что-то ему сказал. Магнат, оторопев, отпрянул назад.

Машинально сержант вскочил с места и ринулся вперед, локтями прокладывая себе дорогу через толпу. Он успел увидеть, как великолепно вырубленное лицо Кингмена — Карни Эббла «грянуло» со своего сто двадцать пятого этажа оземь и, казалось, разлетелось вдребезги.

К тому моменту, когда Буффало пробрался к месту, где только что стоял Кингмен, маленького человечка в черном и след простыл, а еле передвигающего ногами мужа-вдовца уводили с бокового крыльца и сажали в лимузин. Немногочисленные свидетели, лицезревшие всю эту сцену, сказали Буффало, что это был низенький, мускулистый японец, пронесшийся сквозь толпу, как сверхзвуковой самолет.

* * *

Как ни озабочен был этим происшествием Буффало, однако церемония прощания с покойной завершилась, а значит, пора было приступать к своим прямым обязанностям. Пришло время задавать вопросы. Теперь у него на шее висят два убийства. Он мысленно проговорил список кандидатов на допрос: Джимбо — телохранитель, Луи — ночной сторож, Арни Зельтцер — пожиратель цифр, Гарсиа — косметолог и стилист, сумасбродная баронесса, утверждавшая, что Флинг не могла покончить с собой, — все они уже были допрошены. Баронесса при встрече бушевала и истерически кричала: «Флинг ни при каких обстоятельствах не пошла бы на самоубийство!» Не стоило ей рвать голосовые связки. Буффало уже видел заключение коронера. Дыхательные пути повреждены, кожный покров в области горла истерт до крови — предположительно проволочной удавкой. Глубоко в горло забит ватный кляп, он-то и помешал воде проникнуть в легкие, когда девушка упала в глубокий фонтан на площади Беддл-Плаца.

Коронер и Буффало удержали свои открытия в тайне, прекрасно зная, что это — Нью-Йорк, где слухи разносятся со скоростью звука. Не город — зверинец! Газетчики до сих пор продолжали с вертолетов и крыш прилегающих зданий через телеобъективы снимать место происшествия. Буффало и департамент делали все, чтобы факты, имеющие отношение к смерти Флинг, не просочились в печать прежде, чем они не будут трижды перепроверены и безусловно подтверждены. Официальное вскрытие происходило в обстановке полной конфиденциальности — под грифом «Совершенно секретно!». В свое время обстоятельства смерти Мэрилин Монро были настолько запутаны следствием, что сама ее кончина так и осталась загадкой. С Флинг все будет иначе. По крайней мере, Буффало хотелось в это верить. Покончила с собой Мэрилин или была убита? Сама спрыгнула с крыши Флинг или ее столкнули вниз? Раздолье для пишущей братии. На сегодняшний день, по их версии, Флинг спрыгнула со сто двадцать пятого этажа мужниного небоскреба с Пит Булем в руках и прощальной запиской, приколотой к блузке.

Сержант Буффало Марчетти прекрасно понимал, что человек не способен удушить себя проволочной удавкой ниндзя, выдернуть себе ноготь, запихнуть в рот кляп, затем броситься с десятого этажа да еще по дороге кинуть семидесятифунтового пса на террасу этажом ниже. Он знал уже: Флинг Беддл отчаянно сражалась за жизнь. На крыше сохранились материальные улики, подтверждающие это. Следы нешуточной борьбы были освидетельствованы и запротоколированы. Все сколь-нибудь значимые улики собраны фараонами в пластиковые мешки, но поиск новых продолжается. Буффало, будь его воля, сразу бы усыпил Пит Буля, чтобы исследовать содержимое его желудка. Пит Буль, судя по всему, вцепился челюстями в нападавшего и уж по крайней мере должен был поободрать тому кожу. Кровь убийцы в таком случае могла сохраниться в желудке собаки в течение первых нескольких часов. Вскрыв псу желудок, можно было, как минимум, определить группу крови убийцы. Но парень из беддловской службы безопасности, найдя Пит Буля на нижнем балконе, немедленно переправил призового пса к ветеринару — в безопасное место, дабы избежать гнева могущественного хозяина. Эксперт-криминалист обнаружил на перилах кусочек кожи — явно не флинговской, под микроскопом на нем были видны следы татуировки. Просто дьявольщина, что именно сейчас единственной защитой тайны следствия была полная конспирация! Голос Родни снова и снова звучал в ушах Буффало: труп, орудие убийства, мотив; труп, орудие убийства, мотив… За утро Марчетти дважды успел побеседовать с экспертами-медиками. Оружие известно — судя по следу, это струна от рояля. Но искушенные руки убийцы всего лишь выполняли кем-то заказанную работу. Кем? Каков, черт возьми, мотив? Вот это и предстояло выяснить. Кингмен Беддл — слишком большая шишка, чтобы идти на него с поднятым забралом и не иметь прочных тылов. Поэтому, чем меньше людей знают о реальных обстоятельствах убийства, тем лучше.

Следующим по важности свидетелем по делу, которого предстояло допросить, была дочка — Энн Рендольф Беддл II. «Тоже, наверное, хороший кусок дерьма, как-никак — богачка!» Сержант за это время прямо-таки возненавидел эту роскошествующую публику. С каких это пор доллар — мерило человеческой ценности? Вот и сейчас, прибыв в условленное время на пятидесятый этаж Беддл-Билдинга, он узнал, что Энн нет. Тонкий расчет! Очевидно, ему придется допрашивать ее через легион кингменовских адвокатов. Но ему тут же сказали, что она дожидается его на десятом этаже, в саду. Да как она посмела! Дверь в сад должна быть опечатана. Он ринулся на десятый этаж. Черт бы побрал этих Беддлов! Увидев в саду тонкую фигуру, он стремглав помчался к ней.

— Разве вам не известно, что доступ сюда закрыт? — Он ухватил ее за плечо.

Девушка повернулась и взглянула на Буффало. Такого сюрприза он не ожидал. При виде оленьих, исполненных муки глаз, поднятых на него, он почувствовал себя охотником, обнаружившим в своем капкане не волка, а раненого фавна. Девушка из лифта. Он ее видел в день своего первого визита в Беддл-Билдинг, и с тех пор не забывал.

— Что же вы не арестовываете меня? — с вызовом поинтересовалась она.

— Вы — Энн Беддл?

— Энн Рендольф Беддл II, более известная под прозвищем «Другая». — Она надменно вскинула подбородок, но секундой позже горестным шепотом спросила: — Это здесь Флинг шагнула с крыши?

Вывешенный канат перегораживал проход туда, где балкон нависал над Пятой авеню.

— Что вы хотите от меня узнать?

— Да все то же, — он кивнул на заграждение.

— Мне нельзя было оставлять ее одну. Я должна, должна была остаться с Флинг в городе.

— Когда вы последний раз видели ее? — с неохотой приступил сержант к допросу. Неожиданно для самого себя грубый полицейский служака Буффало Марчетти проникся сочувствием к свидетелю.

— Последний раз — в четверг вечером. Мы у нее поужинали, и я уехала на праздничные и выходные дни. Я в тот день заходила к ней в гости.

— Куда вы ездили? — вопрос не для протокола.

— Уотч-хилл, штат Род Айленд, — откликнулась она. — Я была в гостях у подруги по колледжу.

— Чем вы там занимались?

— Это что, часть официального допроса? — Когда Другая сердилась, глаза ее искрились.

— Я имею в виду вашу последнюю встречу.

— Я заехала к ней на квартиру в четверг вечером, чтобы взбодрить ее. И мне показалось, что она начинает выходить из состояния подавленности. Я просидела у нее почти всю ночь, мы говорили о папе, его карьере, видах на будущее, ну и всякие девичьи разговоры. Она обещала, что все будет в порядке, просто ей надо немного побыть одной. — Ее голос был полон неподдельного горя. Буффало захотелось не допрашивать, а утешить ее. — Она была подавлена, но шла на поправку, она вот-вот должна была вернуться к полноценной жизни. Она поняла, что является чем-то большим, чем собственностью папы. Как она могла убить себя?

— Возможно, это было и не самоубийство. — Он выдал ей подсказку, не вводя в детали дела.

Другая, закрыв лицо руками, качала головой.

— Я так и знала! Я так и знала, что она на такое не способна. Она не из тех, кто опускает руки.

Она ждала с надеждой, что он все расставит по своим местам. Множество чувств отражалось на ее лице.

Тоненькая, как барвинок. В голове сержанта всплыл рассказ Сьюки о том, как мать Другой покушалась на самоубийство, травмировав душу ребенка. Через какой же ад эта девочка должна была пройти? Ему захотелось прижать ее к себе.

— Нет, — сказал он вместо этого глухо. — Флинг убили, а потом сбросили с крыши.

— Убили? Кто мог убить ее, когда весь Беддл-Билдинг напичкан охраной? — поразилась Другая.

— Это был наемный убийца.

Другая в ужасе отшатнулась к перилам, и Буффало инстинктивно поспешил остановить ее.

— Вы были очень близки?

— Она была мне как сестра.

— Были у нее враги?

— Ее любили все.

— Ну был же кто-то, кто желал ей зла?

— К Флинг никто не испытывал ревности. — Голос Другой дрогнул. — Мне хотелось быть такой же, как она, подражать ей, копировать ее внешний вид, манеры, походку. Она была нежной и доброй.

— А ваша мать? Она ее не любила.

Глаза Другой вновь гневно сверкнули.

— Моя мать живет в своем мире, своем космосе, а в этом мире ей уже не прижиться. Нью-йоркская жизнь и жизнь моего отца ей абсолютно чужды.

Марчетти приблизился на шаг.

— Для чего Флинг пришла в Беддл-Билдинг Четвертого июля?

Другая попыталась быть полезной следствию.

— В пятницу мы поговорили с ней буквально две минуты. Вид у нее был очень неважный. — Она помолчала. — Но я волновалась за нее и в субботу позвонила еще раз. Я уже подумывала, не вернуться ли домой, но Флинг развеяла все мои тревоги и вообще, судя по разговору, резко пошла на поправку. По ее словам, она собиралась прогуляться до офиса и принять решение относительно аромата.

— Какого аромата?

— Мы разработали новый аромат у себя в «Кармен». — Другая закусила губу. — Гейл думала назвать его «Навеки Флинг».

Буффало вздрогнул, вспомнив заголовок из «Нью-Йорк пост», — «Флинг, фьюить, бай!»

— Мы целую неделю ждали, пока она познакомится с новыми ароматами. По контракту последнее слово за ней. Мы разработали возобновляющуюся упаковку, как она того и требовала; кроме того — никаких животных компонентов, только натуральные цветочные ингредиенты и фруктовые экстракты. Экологически безвредная тара. — Что-то сверкнуло в прелестных глазах Другой. — Мы все очень волновались по поводу этой новинки. Дело было только за Флинг. Так или иначе, но она собиралась объявиться в офисе. Флинг очень переживала, что доставляет столько хлопот Гейл.

Предсмертная записка! О-ля-ля! Никакая она не предсмертная, оказывается.

«Прошу извинить меня за все хлопоты, которые я тебе причинила! Флинг».

Графологический анализ подтвердил, что это почерк Флинг. Оказывается, это всего лишь записка с извинениями.

— Где она должна была смотреть эту вашу парфюмерию? — продолжил допрос фараон.

— В кабинете Гейл на пятидесятом этаже.

— Чего же ради она пошла в сад на десятом этаже? Явно не для того, чтобы сигануть вниз, как уверяли газеты, но и не для того, чтобы дать себя зверски убить, о чем газеты не могли писать, потому что не знали.

— Флинг или папа время от времени выгуливали Пит Буля здесь, внизу. Тут так чудесно… было. — Она окинула взглядом фигурно подстриженный сад. Буколика в центре шумного города.

— Вам не известно, собирался ли ваш отец разводиться с Флинг или нет?

Дочь пожала плечами.

— Я никогда не знаю, что мой отец предпримет в следующий момент. Вам лучше спросить у него.

Не далее как утром Марчетти предупредили: Кингмена Беддла не трогать. Его даже в стране не было, когда произошло самоубийство, и сейчас он оплакивал любимую жену приватно — с согласия комиссара полиции и своих приятелей из мэрии.

— Когда Кингмен поглощен каким-то проектом вроде выхода «Кармен» на международные рынки, развертывания своей Европейской кабельной телесети или рефинансирования «Кингаэр», он обычно забывает о таких прозаических мелочах, как жены или дочери.

На лице у нее появилась неуверенность.

— Я к этому привыкла. — Она пожала плечами. — Папа временами мог быть холодноват.

— Мог он стремиться вывести ее из игры?

Она вновь ухватилась за свое обычное оружие — иронию.

— Говоря бессмертными словами Флинг: «Не на ту дверь лаешь, чудак».

— Я вовсе не собирался оскорблять вас. Кто-то сбросил Флинг с этого балкона и мне нужно знать по возможности все. Как вы думаете, не мог ли ваш отец ввязаться в какое-нибудь темное дело и обиженная сторона решила отыграться на его жене?

— Не знаю. Вам лучше поговорить с Кингом.

— Нет ли среди ваших знакомых кого-то, у кого есть татуировка?

Энн II отрицательно покачала головой.

— Я противозаконно припарковал свой мотоцикл на углу Пятой авеню. Могу подвезти. Вы где живете?

— В районе девяностых.

«Вот и отлично», — подумал Буффало. Его уже тошнило от восьмидесятых.

* * *

Спустя три дня после похорон Флинг Тенди через курьера получила письмо от Арни Зельтцера: Кингмен сбрасывает с себя одежку за одежкой и сейчас намерен продать на сторону Косметические салоны Тенди. Ее гордость. Ее единственную опору. Девушки, работающие там, были для нее как члены семьи. И вот он опять оставляет ее в дураках, выдергивает ковровую дорожку из-под ее ног, насмехается над всей прожитой ею жизнью! Что из того, что из нее не вышло концертной пианистки? В косметическом бизнесе она была ровня Кингмену Беддлу, разве не так? Он уже отнял у нее все, так теперь хочет лишить ее визитной карточки, ее дела? Как у него духу хватает посягать на ее бизнес? Что же, выходит, это вообще не ее бизнес? Она-то думала, что сама себе хозяйка, а Кингмен — ее финансовый подстраховщик, ее партнер. И вот, оказывается, она всего лишь Тенди, вывеска на двери. Он просто использовал ее.

Безобразная реальность жизни проявлялась и в том, что Кингмен собирался продать свою — и Тенди — долю капитала какому-то японскому банку в рамках темной, но, по-видимому, полюбовной сделки. Тенди давали понять, что она не более чем служащая, такая же, как ее маникюрши, загребавшая жар руками для иностранного дяди. Ее продавали, как старую вещь из ненужного гарнитура. Она попыталась дозвониться до Кингмена, но Джойс смогла предложить ей лишь сочувствие пополам с извинениями. Кингмен слишком занят. В конце концов Джойс отослала ее к Арни, который попросил Тенди заехать и подписать кой-какие бумаги, как только она окажется в Нью-Йорке. Совместить приятное с полезным, так сказать. А что? Она в накладе не останется. Она получит кое-что наличными за свою долю и навсегда развяжется с Кингменом — Карни Эбблом — Беддлом. Боже, как ей хочется с ним рассчитаться! Видимо, высланных сержанту Буффало пленок недостаточно. Вероятно, старые убийства в счет не идут. О, этот дешевый мошенник Карни Зазывала, убивающий на лесопилке, провоцирующий самоубийства и убийства, вымогатель, бедовый обдирала Беддл-Бреддл, ввозчик контрабандных сигар, игрок на акциях, обманщик, загоняющий женщин, лжец, уклоняющийся от налогов, виртуоз взятки, торгующий секретными сведениями. ЭТО — лишь то, о чем знала она о нем наверняка. По сути, не оставалось ни одного грязного слова, которого нельзя было бы применить к нему.

«Ненавижу тебя, Кинг, ненавижу, — прошипела она. — Дрянной ты человек», — монотонно продекламировала она голосом ребенка — или сумасшедшего.

Как это сладко было бы — отомстить!

Он погубил ее подруг, погубил Энн. Погубил Флинг. Она совершенно не знала Флинг, но пользовалась одеколоном «ФЛИНГ!», так что они, по крайней мере сейчас так казалось, как бы были лучшими подругами. Энн ей не враг. Кингмен Карни — враг. Она должна отомстить.

— Ладно. Я заеду, Арни, — сказала она в телефонную трубку. — Только сделай милость, не говори Кингмену, что я приеду. Не хочу его видеть. Не хочу, чтобы он меня видел. Я ведь очень больна, между прочим.

Так говорит доктор Корбин. Мне все еще полагается находиться в Эджмиере. Моя подруга Энн опекает меня. Она никогда не была мне противницей, тем более — врагом. Я позвоню тебе, Арни, когда посмотрю бумаги в своем офисе. Ты разве не знал, что я сумасшедшая, Арни, что я в Эджмиере? Кстати, Кингмен владеет Эджмиером, а также — Энн, Боксвудом, Флинг, мной, и сейчас он всех нас по очереди продает. Это нужно остановить.

* * *

Кингмен казался бледным, несмотря на свой средиземноморский загар. Когда позвонили с сообщением о гибели Флинг, он был с Сириэлл в Вилле де Жарден, фамильном замке де Реснэ, в Южной Франции. На траурной церемонии мимо вихрем пронесся человек Мишимы и гнусавым шепотом сообщил, что Флинг «порешена» — странное выражение, особенно если его произносят с сильным японским акцентом. Итак, Флинг убили, «убрали», «порешили», а все потому, что Кингмен «обесчестил» Мишиму, подсунув японцу набор подделок вместо обещанного де Реснэ.

Убивать Сириэлл де Реснэ Мишима не хотел. Разве удалось бы ему тогда с такой легкостью заполучить «Садовые пруды»? Смерти Кингмена он тоже не хотел: Кинг задолжал Мишиме слишком много денег. Ему надлежало жить и дальше, выплачивая свои долги. Кроме того, по закону иностранный гражданин не вправе владеть американской авиакомпанией, так что они обречены на сотрудничество. Оставалась Флинг, ей и надлежало умереть. В конце концов, разве не она главный подарок Кингу в этой жизни? Для Мишимы с его педантичностью и страстью к формальной логике ответ лежал на поверхности. Не так давно татуированному головорезу из команды Мишимы уже поручали убрать маникюршу, любовницу Кингмена, правда, совсем по иным соображениям: она, сама того не зная, перешла дорогу Мишиме, когда тот инвентаризировал состояние дел у своего потенциального заемщика — Кингмена Беддла. И тогда произошел этот несчастный случай.

* * *

Сидя в своем кабинете, Тенди читала «Дейли сан». Сьюки, пользуясь эксклюзивным источником, сообщила, что полиция намеревается расследовать «несчастный случай» с Флинг как предумышленное убийство. Сьюки сообщила об этом раньше всех других газет или выпусков теленовостей. Значит, и здесь шуровали эти самые китайские болванчики, зарезавшие в салоне подругу Тенди? И после всего этого он смеет продавать ее салоны! И кому? Этим же азиатам! А Боксвуд! Как он смеет продавать Боксвуд? Ведь это же дом Энн. Энн по-прежнему опекает ее. Тенди сейчас полагалось быть в саду Эджмиера и заниматься садово-парковой терапией на свежем воздухе. У самого озера. Энн сказала ей, что Вирджиния Рендольф и ее адвокаты сегодня встречаются с кингменовскими адвокатами в Нью-Йорке. Кингмен передавал акты и закладные на Боксвуд японской корпорации «Йоша», возглавляемой Мишимой Итоямой. По словам доктора Берковица, корбиновского ассистента, она на грани срыва и одержима мыслью об убийстве. Доктор Корбин с ним не соглашался. Впрочем, как поведала ей Энн, Эджмиер тоже стоял в очереди на продажу. Сегодня доктор Корбин сам производил впечатление психованного.

* * *

Тенди украдкой прошла к двери лифтов, ведущих на пятидесятый этаж в апартаменте Гейл. Но охранник с пятидесятого дал ей от ворот поворот и приказал возвращаться. Никто не мог проникнуть в рабочие кабинеты сотрудников Беддла, тем более в кабинеты руководителей на сто двадцать пятом этаже, без специального пропуска и опознавательного значка, приколотого к груди.

* * *

— Папа ты не можешь продать Боксвуд. — Другая, как тряпичная кукла, склонилась над письменным столом родителя.

— Не надо мне папкать! — Кингменовское лицо под мохнатыми бровями было чернее тучи.

Никогда еще Другая не видела отца в таком мрачном настроении, его буквально несла куда-то дьявольская сила.

— Кинг, ты не имеешь на это морального права. Ты не полномочен продавать дом моей матери, фамильное владение моих предков. Боксвуд — собственность Рендольфов вот уже несколько веков. Не тебе пускать его на ветер!

— Не я пустил его на ветер. Просто у меня закладные, и я отказываюсь их продлить. Финита ля комедия. — Кингмен, видимо, значительно расширил познания в области романских языков.

— Ну, пожалуйста, Кинг, отмени решение. Боксвуд — всего лишь крохотная песчинка в твоем королевстве. — Другая не удержалась от сарказма, да и как было не удержаться: рушилась судьба любимых ею людей. Проводы Флинг состоялись всего лишь три дня назад, так неужели нельзя было хоть какое-то время быть милосердным?

— Из множества маленьких песчинок складывается большая пустыня. — И Кингмен зарылся в гору бумаг и подшивок, беспорядочно загромоздивших его обширнейший стол. Надо было продать или заложить все и всех, чтобы удержать авиакомпанию и кабельную телесеть. Долг Мишиме необходимо было выплатить. Мишима был не тот человек, с которым стоило шутить. Ничего не говоря дочери, Кингмен усилил охрану Другой. Кингмен полагал, что она будет в большей безопасности, если он станет удерживать дистанцию в отношениях с ней.

— Но это неблагородно, Кинг!

— При чем тут «благородство», если речь идет о финансах? И юридическая машина пущена в ход.

— Но, папа, не может быть такой неблагородной вся эта юриспруденция и все эти законы!

— Закону нечего делать с понятиями о благородстве. Закон имеет дело с нарушением установлений, записанных на бумаге. Вспомни старую поговорку: «Чьи адвокаты лучше, тот и прав».

Арни кивнул на слова босса и вышел во внутреннюю дверь, соединявшую два кабинета. С минуты на минуту к нему должна была прийти и подписать бумаги на отказ от своей доли капитала в Маникюрных салонах Тенди их номинальная хозяйка — Тенди Лав. Продавались они по дешевке — как позавчерашние газеты.

Адвокаты Вирджинии Рендольф в отчаянной схватке с Кингменом цеплялись сейчас за любой официальный документ, имеющий к ним отношение, начиная от подлинной дарственной короля Якова начала XVII века и кончая местным законом XVIII века о правах землевладельцев. «Изнасилование Боксвуда» — преступление века, сравнимое разве что с сожжением Атланты северянами, — такой лейтмотив задала Вирджиния, скликая под свои знамена Баззи Коэна, успешно защищавшего ее старого приятеля, обвиненного в причастности к «карточным, убийствам» в Ньюпорте, штат Род Айленд, и адвоката Алана Дершовица, вносившего апелляции по делам Леона Хелмсли и Майкла Милкена. Вирджиния даже пригрозила застрелить Кингмена на глазах мужа, сына, Евы и Хука, если Боксвуд, не дай Бог, окажется в руках проклятого Итоямы. Энн с послушностью марионетки поддакивала материнским жалобам и сантиментам из своих боксвудских эджмиеровских садов, где целыми днями поливала розы и подрезала их большими садовыми ножницами.

Тенди с ее остриженной до плеч гривой волос мышиного цвета, с обрюзгшим торсом, раздавшуюся на добрых двадцать фунтов, совершенно невозможно было узнать. Она прошла по зеленому мраморному холлу Беддл-Билдинга через плотную фалангу охранников, частично одетых в штатское, частично — в спортивную форму Беддловской службы безопасности. Ее записали в журнал прихода и ухода, выдали пластиковый пропуск за подписью охраны, который тут же прикололи к лацкану мрачного летнего платья. Все в полном соответствии с инструкциями Арни Зельтцера. У нее была назначена встреча. Ее проводил наверх коренастый коротышка-охранник, габардиновый синий костюм которого сбоку был оттопырен пистолетом в кобуре. На пару они вознеслись на сто двадцать пятый этаж, где рядом с кабинетом Кингмена Беддла находилась рабочая комната Арни Зельтцера.

С мрачным выражением на лице она вышла из дверей лифта и немедленно оказалась в эпицентре урагана деловой активности, на центральном пульте управления программой расчленения и потрошения кингменовской империи. Он всю ее сейчас спускал по дешевке, только для того, чтобы сохранить для себя «Кингаэр» и «Всемирную службу новостей». Находившаяся в его личном владении часть Беддл-Билдинга и та по трансферу была передана Гордону Солиду в обмен на звонкую наличность. На очереди стояла «Кармен».

Где-то на Лазурном берегу оставалась Сириэлл. Он не говорил с ней фактически со времени смерти Флинг, а точнее с момента своей блиц-поездки в Японию, куда он отвозил «фальшивого» де Реснэ. Откуда Мишима мог все узнать? Дьявольщина! Мишима и его банда ростовщиков-ЯКУДЗА отомстила моментально. Токийское братство головорезов и убийц молниеносно и в полном объеме произвело расчет: квази-самоубийство за квазишедевры де Реснэ кисти Отто Убельхора.

Кингмен слишком долго дергал за усы спящего тигра и танцевал в обнимку с дьяволом. Убийство Флинг стало предостережением и одновременно актом отмщенья со стороны принципиальных якудза, посланник которых носил свою татуировку с гордостью не меньшей, чем иные носят роскошные одеяния. С фотографии на мужа глядела своими невинными глазами Флинг. «Око за око, жена за бесчестье». Кодекс Якудза-Хаммурапи!

В кабинет Арни Тенди провел другой охранник. Охрана — дальше некуда! Она уселась и достала ручку «БИК», чтобы расписаться в бумагах, быстро и без хлопот лишающих ее сети популярных маникюрных заведений, существующих — так по крайней мере представлялось ее все более путавшемуся сознанию — уже миллион лет. Арни, когда она вошла, ограничился лишь кивком головы — он лез из кожи вон, выполняя пулеметную очередь приказаний, лаем вылетающих из смежной комнаты, кабинета, который Кингмен не покидал со времени похорон Флинг, здесь же принимая душ и коротая ночь, совсем как Гитлер в своем бункере в последние дни Второй мировой войны.

Кингмен, такой же красивый, несмотря на новые морщины, избороздившие его напряженное лицо, работал, склонившись над рульмановским столом, за спиной — «Садовый пруд» де Реснэ, жирное переплетение дрожащих постимпрессионистских мазков, сбоку — гладкий и кричащий, спирально уносившийся в небо Бранкузи на своей тиковой подставке.

Когда Арни, с очередной срочной миссией, вихрем вынесся из собственного кабинета, Тенди отложила на стол свой «Бик», — руки у нее по-прежнему были в непритязательных черных перчатках, которые она впервые надела в день прощания с Флинг. «Не нужно было ее знать, чтобы любить, — писала Сьюки в утреннем выпуске „Дейли сан“. — Она пробудила струну в душе нации. Ее будет очень недоставать. О ней будет радостно вспоминать. Она в каждом дуновении аромата „Флинг!“, а убийца ее — он будет найден и понесет заслуженное наказание. Навеки Флинг!»

Тенди молча встала, собираясь с духом, огляделась. Не было никого, да и есть ли сила, способная сейчас остановить ее? Из кабинета Арни она тихонько двинулась в личное убежище Кингмена через внутреннюю, чуть приоткрытую дверь. Кингмен даже не услышал, как Тенди, оставшаяся без наблюдения, переступила порог. Она постояла несколько мгновений, пристально рассматривая человека, которого любила и который обманул ее, хотя она целые десять лет была верна ему, как собака. Застигнутый врасплох, он какое-то время глядел на нее снизу вверх, не узнавая, а когда узнал, отмахнулся, как от неприятного воспоминания. Ему надо было закончить что-то важное.

— А, Тенди, это ты. Ты ужасно выглядишь! Как ты сюда попала? Я могу выделить тебе минуту.

Она почувствовала себя оглушенной и опустошенной. Он даже не сразу узнал ее!

— Как можешь ты продавать мою компанию? — заорала она ему в спину.

— Мою, а не твою компанию, Тенди. Сядь и заткнись. Я занят.

Занят. Он всегда был занят. Слишком занят, чтобы разговаривать с ней. Чтобы жениться на ней. Чтобы проводить с ней время не только в постели. Она отдавала ему себя всю, без остатка, лгала для него, терпела побои, даже спала с другими мужчинами, чтобы угодить ему. Была тайной любовницей его самых грязных секретов. «Я же человек, слышишь, ты, подлый эгоист? — подумала она истерично. — Ты погубил меня. Ты погубил мою подругу Энн. Использовать и выбросить на свалку — не таков ли девиз Кингмена Беддла?»

Она взглянула на его мягкий курчавый затылок. Кто-то должен его остановить, пока он точно так же не обошелся с другими людьми!

Он сломал ее жизнь. Цинично и зверски. А ведь когда-то он доверял ей самые страшные свои тайны, так безумно она его любила. Что ему стоило хоть иногда бросать ей жалкую кость — в виде отступного? Все, что от него требовалось — прикоснуться к ней. Он и коснулся, все нормалек. Любая сделка, до которой он имел касательство, становилась золотой. Любой человек, облагодетельствованный его прикосновением, превращался в ничто.

У нее никогда ничего не наладится, пока он расхаживает по земле! Она не будет чувствовать себя спокойно, пока его портретами пестрят первые страницы газет, пока он смеется с телеэкрана, пока он дурачит эту планету! Ей захотелось, чтобы он просто сгинул. А уж потом, может быть, она соберется с силами и перестанет ненавидеть его… и любить.

Тенди подняла со стойки гладкий на ощупь (даже сквозь перчатку) бронзовый шедевр Бранкузи и, собрав в правой руке всю свою силу, яростно обрушила образец современной авангардной скульптуры на затылок Кингмена Карни Эббла Беддла, оставив на нем глубокий рваный след — ни дать, ни взять жирный красный мазок с висевшего у него за спиной «Садового пруда» де Реснэ. Хруст, еще один тяжелый удар, второй, третий, это было все, на что она оказалась способна.

Кингмен издал нечеловеческий крик. Если измерять в децибелах, это были более чем скромные звуки в сравнении с воплями и ударами, обычно долетающими из его кабинета. Пальцы Беддла непроизвольно задергались, глаза до предела раскрылись, брови приподнялись — лицо приобрело выражение испуга и удивления. Тенди развернулась на своих невысоких шанелевских каблуках и в кабинете Арни спокойно расписалась в бумагах, в которых отказывалась от своего достояния.

Когда вернулся Арни, Тенди подписала еще несколько документов, и тут же один из секретарей нотариально заверил их. Выйдя из здания на солнечную площадку перед входом, она помедлила, чтобы взглянуть в фонтан, куда сбросили Флинг, кинуть в прозрачную воду несколько никелевых монеток и загадать желание. Сейчас Тенди хотелось верить, что она не убила его. На такси она добралась до Пенсильванского вокзала, села на вашингтонский поезд, а оттуда поехала в Эджмиер. Наверняка Энн поймет и одобрит. Ведь теперь все они отмщены. По крайней мере, может быть, хоть что-то удалось ей вбить в проклятую кингменовскую башку.

* * *

Подобрав Другую на углу Пятой авеню, сержант Буффало Марчетти домчал ее на мотоцикле до Манхэттенского госпиталя, где в отделении реанимации лежал на контроле ее отец. Его состояние было критическим. Кинг пролежал без помощи в своем кабинете часа два, прежде чем до Арни дошло, что босс у себя. Когда Арни вошел, Кингмен в бессознательном состоянии сидел в кресле, уткнувшись залитым кровью лицом в бумаги на столе.

Буффало привык к ужасам отделения реанимации, Другая — нет. Он чувствовал, что кто-то должен быть рядом с ней. Она нуждалась в чьей-либо поддержке, чтобы вынести все это. Ведь она одна-одинешенька во всем мире. Другая была буквально потрясена, увидев своего всегда брызжущего здоровьем отца подключенным к системе искусственного дыхания — содрогающегося в конвульсивных спазмах, непроизвольно сворачивающегося в утробную позу. Пепельно-серая бледность стерла крепкий средиземноморский загар на лице динамичного и напористого магната. Он казался беспомощным и беззащитным, совершенно непохожим на мастера манипуляции, одним движением мохнатой брови повергавшего в ужас сердца противников. Теперь его пустые глаза напоминали две темные пропасти, на дне которых безжизненно трепетали остатки разбитого сознания.

Буффало Марчетти, облокотившись о стену, наблюдал, как Другая беседовала с докторами, подписывала бумаги — на случай жизни или смерти — и всю бесконечную ночь до такого же бесконечного утра звонками вызывала в отделение со всей страны специалистов, яростно сражалась за хирурга, отдельную палату, чистые простыни, за самое элементарное! Преданная дочь, Другая сделала все, что в человеческих возможностях, пытаясь вытянуть отца из этой передряги.

Когда утро просочилось сквозь узкие окна госпитального кафетерия, Другая впервые за четырнадцать с лишним часов, по настоянию Марчетти, глотнула горячего кофе. Только что потеряв мачеху и лучшую подругу, девушка отчаянно боролась за жизнь отца. Роковая звезда убийства сияла над Беддловской финансовой империей. Буффало очень беспокоился, как бы такое напряжение не сказалось на здоровье девушки. Всю ночь на его глазах она крутилась как заведенная, и только каких-нибудь два раза за ночь утомленно прикладывала голову к сильному, крепкому плечу сержанта.

— Я знаю, пала выживет. Он боец, — она закусила верхнюю губу. — Я останусь здесь, сколько потребуется, чтобы обеспечить самый лучший уход.

— Другая, — Буффало поймал ее руку на стойке. — Я хочу, чтобы ты была в курсе событий. Тенди должны забрать для предъявления ей обвинения в покушении на убийство. Даже с учетом того, что реальных свидетелей преступления не существует, налицо мотив и возможность для его совершения. Если ты поддержишь обвинение, я не вижу никаких проблем для того, чтобы…

Свирепый взгляд Другой остановил его. Огромные, близорукие оленьи глаза сверкали сейчас, как два прожектора мощностью в пятьсот мегаватт. Но он продолжил, считая, что она должна знать о том, что произошло, и лучше раньше, чем позже.

— Бранкузи уже прошел экспертизу. Единственные отпечатки пальцев, обнаруженные на нем, принадлежат Флинг, их много, и они по всей поверхности. — Вид у Буффало был раздраженный. — На Тенди наверняка были перчатки.

Другая, опустив ресницы, думала: «Кровь на Бранкузи, и ничего, кроме отпечатков пальцев Флинг, будто ее дух совершил это убийство».

— Сержант Марчетти, — Другая обратилась к полицейскому детективу по званию, — никаких обвинений быть не должно. Мой отец сильно сдал после смерти Флинг. Последнее время он вел себя иррационально, отделываясь от выгодных компаний и старых друзей. Мы все были поражены. Он был вне себя от горя. Ничего удивительного, что он, поскользнувшись, упал затылком на скульптуру, раскроив себе голову.

— Другая, не делай этого. Тенди виновна!

— Виновна? Тенди любила моего отца. Как и все мы. Ни один из нас не способен причинить ему вред. — Голос у нее снова был звонкий и строгий. — Полагаю, уже достаточно зла. — Она решительно выдернула руку и поглядела на свое прозрачное запястье. — Не могли бы вы позаботиться о том, чтобы полиция получила надлежащим образом оформленный протокол о несчастном случае с моим отцом? Хватит плодить несчастья, прикрываясь именем Беддла, сержант Буффало! Я не хочу, чтобы еще кто-то пострадал из-за этого несчастного случая. — Ее глаза искрились золотом.

Штурмхоф

— Никак не могу решить, куда это поставить. Может быть, в той комнате, где она жила? Но когда она последний раз останавливалась там, она была подавлена! Я мог бы поставить ее на каминную полку, но там она будет проинвентаризована и, не дай Бог, выслана в какой-нибудь другой твой замок.

Фредди, скрестив ноги на манер индейца, сидел на полу малахитовой туалетной комнаты замка Штурмхоф, прижав к груди бесценную урну из нефрита в серебре работы знаменитого в начале века мастера «ар нуво» Лалика. Две изящно изогнутые серебряные ручки были украшены парой красоток, по-лебединому привставших из таких же серебряных филигранных лилий. Внутри, за гладкими нефритовыми стенками, покоился прах лучшей подруги Фредди, Флинг.

— Дорогой, но ты же не можешь всю жизнь сидеть и держать ее на руках? — мягко сказал Вольфи. Фредди вздохнул. Он казался потерянным.

— Я просто не знаю, где ей будет лучше всего.

— Тяжелый случай. По крайней мере, я уверен, что этот ужасный супруг Кингмен не купит ее у тебя обратно.

— Разве только захочет выставить на аукционе «Сотби». Я в какой-то степени увел ее у него из-под носа. У Кингмена Беддла за душой нет даже семейных могил, не говоря уж о фамильном участке на кладбище. Он намеревался закопать ее с чужими людьми, в темноте, в тесном гробу.

— А разве мать, или кто там у нее из родственников, не хотели бы похоронить ее у себя в Далласе? — Барон провел серебряной щеточкой с монограммой по своим холеным вискам.

— Нет. Мать сказала, я, мол, был ей скорее как сестра и она рассчитывает, что я лучше знаю о том, чего желала бы Флинг. Знаешь, много лет назад я и Флинг заключили пакт, что если кто-нибудь из нас умрет раньше другого, то оставшийся в живых кремирует останки и разместит их в красивой погребальной урне или развеет прах по ветру.

— Ну, развей часть праха, а остальное оставь в урне плыть по волнам времени.

— Представляешь, — Фредди скорчил гримасу, — популярнейшая женщина мира сейчас в урне и я держу ее на коленях.

— Что может быть лучше? — улыбнулся барон.

Фредди не мог допустить, чтобы могила Флинг превратилась в туристический аттракцион, как это произошло с захоронениями Элвиса Пресли или Мэрилин Монро. Кроме того, существовала еще одна омерзительная перспектива — эксгумация, то, о чем Флинг и подумать боялась.

Фредди решил, что кремация — лучший выход из положения. Потом он даже смешал прах Флинг с некоторыми из ее ароматов. Кинг и «Кармен Косметикс» соорудят в память Флинг громадный безвкусный монумент по проекту Филиппа Гладстона на кладбище «Вудлон» в Бронкве, на жалком лоскутке земли между могилами Фьореллы Ла Гвардиа, Эдварда Кеннеди и «Дюка» Эллингтона. На кричащем надгробии будет написано: Сью Эллен «Флинг» Беддл. Настоящая же Флинг будет покоиться в тихом и уединенном лесопарке Штурмхофе под присмотром Фредди. Он сидел, обхватив вазу и покачиваясь взад-вперед.

Токио

Сириэлл де Реснэ, не отрываясь, следила, как актер, выпрыгнув из тени, оказывался в поле зрения публики. Отточенное столетиями искусство перевоплощения сделало из коренастого мужчины застенчивую гибкую женщину, чья тонкая шея еле-еле удерживает склоненную голову. Напудренная шея актера своей белизной и безупречностью напоминала фарфор; все в согласии с древней традицией театра «КАБУКИ», где актеры-мужчины, исполняющие все женские роли, играли их с большей женственностью, чем современные девушки-японки, шагающие по тротуарам Гинзы.

Мишима Итояма потянулся к ее руке. Она неохотно позволила его желтым пальцам обхватить свою ладонь, как недавно так же неохотно продала ему дедовский шедевр «Умиротворение» вместе с великолепнейшим из его «Садовых прудов» — подлинники, копии с которых, сделанные Отто Убельхором, Кингмен Беддл продал Мишиме, чтобы сохранить себя и удержать на лету свою авиакомпанию. Кингмен мог бы провернуть идеальное преступление, никто и ничего не заподозрил бы, если бы Мишима, нарушив честное слово джентльмена, не позвонил Сириэлл на Виллу де Жарден, чтобы сообщить, как чудесно смотрится «Умиротворение» на стене его дома возле окна с видом на его собственный изысканный японский сад.

Сириэлл тогда рассмеялась. Какое чувство юмора, однако, у месье Мишимы! Она как раз сейчас рассматривает знаменитое «Умиротворение», первое и лучшее произведение всего цикла; оно висит на противоположной стене, там, куда его когда-то поместил сам де Реснэ. Должно быть, кто-то здорово повеселился за счет кармана месье Мишимы! С другого конца земли раздалось «Ах, так», исполненное такого гнева, что у нее подкосились ноги. Когда до нее дошло, что тут может быть замешан Кингмен и что Мишима, не моргнув глазом, может ее прикончить, по спине побежали мурашки. Раздумывать было некогда, надо было спасать собственную шкуру. «И вовсе неостроумно шутить на такую важную для меня тему», — сделала она притворный выпад, чувствуя, как кровь холодеет в жилах. — Разумеется, полотно находится со мной, как и весь «Садовый цикл», которым вы, помнится, особенно восхищались по посещении «Виллы де Жарден». — В трубке молчание. — Все мои «детки» на своих местах, — со смехом сообщила она, — может быть, кто-то немного подшутил над вами? Кстати, если полотна подлинные, на обороте должна стоять печать де Реснэ.

Когда Мишима сообщил, что картина, как и полагается, со штампом, Сириэлл.

— Один момент! Я посмотрю, здесь ли печать. — Она пронеслась в винный подвал и, отодвинув поддельный кирпич, вытащила металлическую коробку с дедовской печатью. Печать, которой не пользовались вот уже двенадцать лет. Закипая от гнева, она достала тяжелую печать из обитой бархатом коробки. Так и есть — резьба в свежих чернилах. Она с трудом себя сдерживала: Кингмен совершил преступление международного уровня! Подделка! Кража! Мошенничество! Взлом! И ее сделал своей соучастницей!

От голоса Мишимы за тысячи километров веяло кровью и убийством, и тогда Сириэлл клятвенно заверила, что возместит кингменовский обман. Взамен он пообещал в ее присутствии уничтожить подделки со штампом на обороте. Но только, если она продаст ему ПОДЛИННИКИ. Оба сознавали, что лишь путем такой сделки они смогут предотвратить скандал, который поставил бы Мишиму в глупое положение, подорвал бы репутацию Сириэлл, а на рынке произведений искусства аукнулся бы обвальным падением цен на картины работы де Реснэ. Она не могла допустить такого. Кингмен Беддл, таким образом, выходил сухим из воды. Сделка была заключена.

И вот она и Мишима сидят в темном зале театра «КАБУКИ», и с их честью все в порядке. Главным шедевром де Реснэ так и суждено остаться недоступными для глаз благодарных зрителей: покинув свое долгое монастырское пребывание в опечатанном обиталище художника, они перекочевали в частную коллекцию мистера Мишимы, где должны отныне согревать глаза и душу хозяина и его немногочисленных доверенных друзей.

Печать теперь надежно упрятана в одном из банковских подвалов. Отныне Сириэлл, и только она одна, контролировала все будущие операции с картинами. Мишима тихонько пожал ей руку, когда актер размотал два желтых шелковых шарфа, превращая их в два трепещущих крыла бабочки. Она ответила Итояме очаровательной улыбкой.

Боксвуд

Закаты на шедеврах Монэ, вывешенных в МЮЗЭ Д'ОРСЭ Парижа, можно было бы назвать более великолепным. Садящееся солнце Ван Гога на фоне авиньонских стогов — более неистовым. Предсумеречное небо де Реснэ с его эфирным переплетением розово-лиловых и фиолетово-огненных мазков поверх голубого индиго — более чувственным. Но для дружного семейства южан, лениво наслаждающихся угасанием дня в тихом спокойствии домашней жизни, не было на свете ничего прекраснее, чем мягкие тона пейзажа, который открывался перед ними с боксвудской веранды.

В центре своего незыблемого домена, в мире и успокоении, восседала на зеленом плетеном стуле, прикрывая аристократические плечи от прохлады ранней южной осени бледной кашемирской шалью и держа на коленях мейссеновскую чашку с настоем ромашки, Вирджиния Рендольф. Итак, Боксвуд, благодарение Господу, не стал японским Диснейлендом — с турникетами, билетерами и заискивающими торговцами-разносчиками, которые предлагают вам пиво «Никко» и черствые кукурузные лепешки, топча грязными ногами лужайки ее разбитого на террасах парка. Ее предки не оказались выставленными напоказ, как уродцы, убийцы и прочие знаменитости в музее восковых фигур мадам Тюссо. Они мирно пребывают на привычных местах в своих строгих простых рамах, откуда с гордым одобрением взирают на хозяйку имения. И их лики, украшающие панельные стены библиотеки и холлов, по-прежнему освещаются мягким светом уотерфордовских хрустальных люстр.

Сын Вирджинии, Джеймс, сидел на плетеной скамеечке для ног и взахлеб пересказывал ей свои сегодняшние приключения на атокских бегах: верховая езда была его стихией. Монолог любителя лошадей сопровождался одобрительным поквакиванием лягушек, голоса которых гармонически вливались в сверчковую симфонию. В плакучих ивах над Джеймс-ривер сгущались сумерки, аромат распустившихся магнолий и гелиотропов наполнял воздух, вплетая новую ноту в обычную мелодию боксвудских ароматов. Благородное семейство собралось на веранде, выстроенной еще до Гражданской войны. Казалось, оно сидит здесь вот так, попивая чай, потягивая мятный джулеп, налитый из старомодных кувшинов, уже несколько сотен лет. Однако многое изменилось в Боксвуде.

Дядюшка Сайрус, а с ним Другая и Родни сбились в тесный кружок в дальнем углу построенной в георгианском стиле веранды, освещенные светом из окон библиотеки, и о чем-то негромко, но бурно беседовали. Впервые Родни, все детство проживший с матерью и отцом в помещении для прислуги, мог наслаждаться боксвудскими закатами с веранды главного дома, неспешно наблюдать, как день переходит в ночь, окрашивая всеми оттенками пурпура медленно текущие воды реки.

— Мне непонятна юридическая подоплека всего этого. Каким образом конторе нью-йоркского окружного прокурора удалось повернуть дело так, что против этой маникюрши вообще не выдвинуто никакого обвинения? — возмущался Сайрус. Другая, уронив на колени пяльцы, смотрела на Родни, с интересом ожидая, как он будет выкручиваться.

Родни ответил великолепно поставленным, эмоционально взволнованным голосом помощника манхэттенского окружного прокурора, в котором лишь чуткое ухо могло уловить говор черного джентльмена, рожденного на Юге.

— Ни о каких обвинениях и речи быть не может. Стопроцентный несчастный случай.

И Родни ретировался на другой конец крытой веранды, где Хук, тщательно закутав сидящего в кресле Кингмена шерстяным одеялом и повязав ему нагрудник с изображением скачущих лошадок, начал кормить хозяина с ложечки вечерней порцией тапиоки. Шея Кингмена была закована в сделанный по индивидуальному заказу металлический обруч, пластиковая подушка-жилет удерживала в вертикальном положении его позвоночник. Вчерашний миллиардер был парализован и утратил способность разговаривать.

Сайрус холодно взглянул на Хука, обтирающего тапиоку с уголков разинутого рта Кингмена, трясущаяся голова которого, казалось, удерживалась только благодаря стальному обручу, связанному стальными пластинами с другими частями аппарата, ставшего тюрьмой Кингмена Беддла.

Скайлар лежал рядом и жадно подлизывал липкую кашицу, пролившуюся мимо рта Кингмена на пол кирпичной веранды.

Сайрус глотнул горячего кофе-«экспрессо».

— Ну, если у вас на Севере все несчастные случаи вроде этого, то я просто счастлив, что занимаюсь юридической практикой здесь, на Юге. Самое большее, с чем мы имеем дело, — это падение с лошади. — Первой реакцией Сайруса на известие о «несчастном случае» с Кингменом был испуг — он решил, что кузина Вирджиния бывшего зятя бронзовым Бранкузи треснула по голове.

Он перешел со своей чашкой к Вирджинии, за милю обойдя кресло-коляску с Кингменом. Если семейство решило пустить небольшую дымовую завесу, что ж, пускай так и будет.

— Другая, — произнес Родни, когда Сайрус отошел достаточно далеко, — я хочу тебе сказать, что ты приняла верное решение.

Другая снова принялась за шитье.

— Буффало Марчетти оказал тебе, твоему семейству и «Кармен Косметикс» не простую услугу, а услугу грандиозную. Он сделал все, о чем ты просила. Усадив эту Тенди на скамью подсудимых, мы первым делом подставили бы под удар твоего отца. В моей конторе хватает парней, уже размечтавшихся о том, чтобы сделать карьеру и имя на обличении самого пронырливого со времен Джи Пи Моргана магната с Уолл-стрит. Они бы поставили жирную точку на восьмидесятых годах, устроив публичное распятие Кингмена Беддла.

— Каким же образом? — остановила его Другая.

— Видишь ли, существовали магнитофонные записи, с которыми Буффало ознакомил меня. В интересах защиты Тенди сделала бы их достоянием гласности. А там материала столько, что с лихвой хватило бы, чтобы посадить за решетку трех Кингменов Беддлов. После оглашения всех этих фактов Милкен и Боски показались бы парочкой озорных бойскаутов!

— Я останусь с отцом, какие бы законы он ни нарушил, — обороняясь, ответила Другая.

— Твой отец был Иваном Грозным Уолл-стрит! — Родни был в курсе, что Кингмен не только подделывал все эти годы документы, не только укрывал доходы, используя японские каналы, но и совершил тридцать лет назад УБИЙСТВО в лесах Канады. Он поглядел на жалкие остатки того, кто раньше был финансовым магнатом, а ныне представлял собой тряпичную куклу с мертвенно-серым лицом и неживым телом, упакованным в металлический каркас — вещь более страшную, чем тюрьма. Может, это и есть Торжество Справедливости?

— Ты уверен? — голос у девушки дрогнул.

— Да. Материала у Буффало было предостаточно, чтобы суд присяжных вынес обвинительное заключение и выдал преступника канадским властям, но он сжег свое досье. Буффало не видит смысла в том, чтобы выставлять на всеобщее обозрение парализованного человека.

Другая покраснела и опустила глаза к пяльцам.

— Ко мне, Скайлар, ко мне, Пит Буль! — восьмилетний мальчик, Клэй Рендольф III, троюродный брат Другой, бросал резиновый мячик на покатой травянистой лужайке Боксвуда. Пит Буль влетел на веранду с чем-то большим и серым в зубах. Затормозив у кресла-коляски Кингмена, он бросил к неподвижным ногам хозяина безжизненного кролика с пушистым хвостом, потом сел и, виляя хвостом, полаял, ожидая похвалы за свой мерзкий подарок.

Вирджиния была в таком шоке, словно это сумасшедшее животное приволокло на ее веранду саму Смерть. Она поднялась на ноги, выпрямилась и гордо вскинула голову, будто собиралась обратиться с приветствием к большому ежегодному собранию Общества колониальных дам.

— Это животное необходимо удалить из усадьбы, иначе в следующий раз оно притащит на мою веранду парочку удушенных прохожих. — Она расправила величественные плечи так, что брошь в виде павлина работы Фаберже закачалась на ее груди.

Хук поднял окровавленного кролика за уши и поволок к коптильне.

Клэй заревел.

— Куда он уносит моего кролика?

— Не беспокойтесь, сэр. Я немножко приведу его в порядок и сразу же принесу обратно, — отозвался Хук, предполагая зарыть трупик несчастного животного за коптильней и вернуться с другим кроликом из клетки, чтобы юный Клэй не заметил.

— А теперь, бабушка, — Другая поцеловала Вирджинию в щеку, — наберись, пожалуйста, терпения и выслушай меня. Мы не знаем точно, насколько пала в состоянии слышать и воспринимать мир вокруг себя, но ему, я уверена, очень важно, чтобы пес был рядом. Вдруг это поможет?

Вирджиния окинула Кингмена ледяным взором, от которого у любого другого мороз пробежал бы по коже.

— Еще чаю, мэм? — Ева поспешно выбежала на веранду, чтобы наполнить полупрозрачную чашечку из китайского фарфора.

— Нет, благодарю, — ответ Вирджинии был холоден, как лед в том старомодном кувшине, где ее муж размешивал коктейль-джулеп.

— Джеймс, — приказала она, — налей мне чего-нибудь покрепче.

— Сейчас принесу, мама, — отозвался Джеймс II, ибо Джеймс Рендольф-старший после трехчасового коктейля держался на ногах едва ли прочнее Кингмена Беддла.

— Ну, ба, — Другая погладила серебристые волосы Вирджинии, — ты же всегда была такой чуткой и терпеливой. Постарайся оставаться такой же и впредь. Я не хочу отдавать моего отца в богадельню, не могу полагаться на доброту совершенно чужих людей. Он не в состоянии говорить, передвигаться, не в состоянии защитить себя.

На веранде воцарилось полное молчание, только в плакучих ивах у реки запутавшийся ветер трепал листья.

Эджмиер. За все эти дни никто из присутствующих ни разу даже не вспомнил, что есть на свете такое место. «Там безвылазно живет сейчас эта ужасная Тенди, и целая рота врачей лечит ее от „нервного расстройства“ — подумала Вирджиния. — В клане Рендольфов есть, может быть, несколько алмазов с трещинкой, но внучка никак к ним не относится. Она — драгоценность неподдельная». Вирджиния кивнула.

— Вот и хорошо. Наконец, это папин дом.

Легкое раздражение вспыхнуло в глазах Вирджинии, но ее тело, тело истинной южанки, сохранило свою безупречную прямоту. Слава Богу, она и дочь на суде были представлены настоящими адвокатами, а не этими недоумками Джеймсом I и Сайрусом. Боксвуд оказался одним из немногих объектов собственности, все еще остававшихся в полном распоряжении Кингмена Беддла. Суд назначил группу опекунов для управления запутавшейся в долгах империей. Джойс Ройс стала секретарем и временным управляющим оставшегося имущества, о котором ей с другими членами опекунского совета предстояло заботиться, пока не «поправится» Кингмен, что было крайне маловероятно, или не исполнится двадцать пять лет Другой. А до этого момента оставалось шесть лет.

Когда с новым кроликом для малыша Клэя вернулся Хук, Другая отозвала его в сторону жестом, более подходящим для хозяйки Боксвуда, чем второкурсницы Вессара.

— Хук, я была бы крайне довольна, если бы ты и дальше продолжал ежедневно читать папе «Нью-Йорк таймс» и «Уолл-стрит джорнэл». Доктора, кажется, не исключают, что он кое-что понимает, а без тебя он здесь не услышит ничего.

— Обязательно, мисс Энн. С удовольствием.

Для одних «Ле Сирк» — самый изысканный ресторан Нью-Йорка. Для других — всего лишь место, где можно быстренько перекусить, на людей посмотреть и себя показать. Сливки нью-йоркского общества любили здесь вкусно поесть, а потом, откинувшись на бархатную спинку коричневых стульев, удачно гармонировавших со стенами цвета беж, украшенных шпалерами и расписанных фигурками обезьян в костюмах придворных восемнадцатого века, понаблюдать за публикой, заполнявшей зал. Стройные белокурые леди с безупречными прическами, не в меру серьезно воспринимавшие свой светский ленч, осторожно поглощали свежие белые трюфели, паштет из гусиной печенки и жареную рыбу.

Это место, где люди не просто едят, но придирчиво изучают свою изысканную пищу, прежде чем ощутить ее нежный вкус во рту. В «Ле Сирк» места распределялись по калибру клиента, а кульминационным моментом трапезы было рассаживание гостей. Вот и сейчас Сирио Маччиони стоял у двери, в последнюю минуту изменив свой план, куда кого сажать. Это было единственное, что он мог сделать для прелюбопытнейшей коллекции «гостей», как он обыкновенно называл клиентов-толстосумов, ибо среди тех, кто неожиданно и без объявления приезжал на ленч и робко ждал решения своей судьбы за его спиной, были Первая Леди страны и жена российского премьера, Софи Лорен и Аллен Грубмен, Мадонна и адвокат Майкла Джексона. Сирио дал указание отправить официантов в заднюю комнату за еще одним столом.

Четыре официанта выволокли стол и несли его, держа над головами тех, кто приступил к еде. В мгновение ока на стол легла длинная, до пола, белая скатерть, а через секунду на белоснежном поле появились четыре изысканных столовых прибора и две высокие серебряные вазы с букетами из красных, желтых и малиновых роз, раскрывшихся всего двадцать минут назад. Когда две огромные серебряные корзины со льдом — одна с эвианской водой, другая — с шампанским «Кристл Роудерер 1985» — были торжественно водружены на оба конца стола, зал замер в ожидании. Что же это за гости, ради которых весь ресторан перевернут вверх дном?

Председателя корпорации «Ревлон», завтракавшего за соседним столиком в обществе Реджис Филбен и Кэти Ли Джиффорд, официанты с кислыми извинениями попросили подвинуться — нужно разместить еще и столик с тремя свадебными пирогами. Это был сюрприз Сирио миссис Зельтцер, одной из его самых привилегированных клиенток, в свои сорок с гаком впервые ставшей невестой. Предусмотрено было все, даже кресло для Сьюки, чуть более высокое, чем остальные, чтобы не так бросался в глаза ее игрушечный рост. Ясмин Ага-хан, дочь Риты Хеворт и принца Али-хана, тряхнула гривой роскошных черных волос и, повернув голову, следила за тем, кто же наконец появится, со своего привилегированного места за столиком на двоих в дальнем углу, где она обедала с фарфоровой голубоглазой куколкой — наследницей Аллой фон Ауэрсберг-Исхам, с воодушевлением рассказывающей о деятельности своего Фонда исследований в области мозга.

Зал был полон звезд света и моды, но ни для кого из них еще ни разу не устанавливали банкетного стола напротив входа — это было место для особ королевской крови. Уж не принцесса ли Ди изволит пожаловать на ленч? Какой пассаж, кель коммосьон! То, что буквально взорвало входные двери, производило гораздо более сильное впечатление, чем публика могла вообразить в своих самых горячечных ожиданиях. Сьюки, круглая, как шар, с желтым шифоновым тюрбаном на голове, прошествовала в зал под руку с Гейл Джозеф. Нет, теперь уже с Гейл Джозеф Зельтцер, новоиспеченным президентом и председателем правления компании «Кармен Косметикс», что была основана Карлом Джозефом на заре туманной юности Сьюки. Неподражаемая Сьюки не показывалась на людях с лета, когда она вылезла из своей квартиры, чтобы присутствовать на траурных мероприятиях в соборе Св. Патрика по случаю смерти Флинг. Весь ресторан пришел в волнение. Кое-кто даже прекратил жевать и разговаривать, чтобы воочию увидеть этот густо напудренный, величественно проплывающий к своему столику музейный экспонат, одной реплики которого в газетном столбце было достаточно, чтобы вознести или уничтожить любого из них. Подхватив Сьюки и Гейл под руки, Сирио проводил их до места. Чуть сзади с нетерпеливым выражением на лице, словно бы опаздывая на свидание с Сумасшедшим Шляпником на свой День НЕрождения, вышагивала скандальная, но совершенно неотразимая баронесса Фредди фон Штурм с поднятым вверх носом.

— Милый, — прошептала сидящая неподалеку своей супершанельной подружке солнечная блондинка из Техаса, — баронесса Фредди, к твоему сведению, замужем за самым состоятельным, а впрочем, что я говорю? За самым БОГАТЫМ человеком мира! Да, да, он купил ей «Кармен Косметике» с той же легкостью, с какой Бобби купил мне вот этот старинный очаровательный браслетик.

— Глянь, какая кожа, какая осанка! О, я сама готова влюбиться в нее! Глянь, какое сложение! Я читала у Сьюки, она действительно принцесса, снизошедшая до замужества с бароном. — Техасская девушка надела очки. — Нет, просто о……ся можно! Глянь, какого размера камень на ее кольце! Говорят, что это один из осколков бриллианта Великий Могол. Сам камень весом в восемьсот карат принадлежал Шах-Джахану, который построил Тадж-Махал. Я слышала, барон купил два сколка с него и один из них на пальце у баронессы.

Энн Вторая, по прозвищу Другая, в темно-синем пиджаке и легинсах, с тоненькой ниткой бабушкиного жемчуга на шее, замыкала шествие.

Все без исключения головы в зале повернулись в ту сторону, где четверка женщин рассаживалась за стол с таким видом, будто они явились в закрытый клуб для избранных.

Королева Светской хроники Сьюки, до неприличия богатая Королева Европейского Бомонда, Фредди фон Штурм, баснословно везучая, только что вышедшая замуж Королева Косметики Гейл Джозеф Зельтцер, похудевшая до десятого размера, и миловидная как-бы-сирота Другая Беддл, Американская Принцесса, по странной прихоти судьбы лишившаяся обоих родителей: одного — в результате тихого благородного помешательства, другого из-за трагического происшествия, случившегося в период страданий магната Кингмена Беддла по его горячо любимой красавице жене, бесподобной Флинг. Каждый из присутствующих в зале был знаком с этой чуть видоизмененной версией старой сказки, с этой волшебной и трогательной историей, потому что все в зале в запой читали колонку Сьюки. Весь этот ух-ты-ах-ты переполох был учинен Сирио и семеркой его лучших официантов, в равной степени как для Гейл Джозеф Зельтцер, так и для трех других ходячих легенд. Зельтцеры были из разряда завсегдатаев заведения, а как ни хороши заезжие звезды для рекламы, бизнес делается на постоянных клиентах.

Сьюки вскарабкалась на стул при помощи Сирио и пошлепала его по животу — он был слишком высок для поцелуя.

— Потрясающе идут у тебя дела, Каро, просто потрясающе. Кто бы мог подумать, что ты сумеешь собрать столько богачей в одном зальчике? Воистину, ты — маэстро, иль капо дель чибо, но какие-то они у тебя тихие, дорогой. Взгляни на них. Не подмешал ли ты им чего в свои яства, чтобы они были не в состоянии сорваться из-за стола, миленький? — Сьюки указала пальцем с желтым сапфиром на зал, еще несколько секунд назад жужжавший, как улей. Сейчас публика выглядела так, будто кто-то ей крикнул: «Замри!» Сьюки удержалась от искушения обернуться и помахать рукой аудитории. Она сделает это попозже в своей колонке, после ленча и послеполуденного отдыха. Это был все-таки праздник Гейл, а та была восхитительна — магнатша, невеста, замужняя леди, Сейди парфюмерного бизнеса! Если б Карл мог сейчас ее видеть! «Слава Богу, мне больше не придется изворачиваться и лицемерить!» — говорили ее поднятые к небу глаза, а на сложенных у подбородка руках сверкал выставленный на всеобщее обозрение бриллиант в восемь карат. Да, Гейл была счастлива. Они с Арни всю неделю подряд каждую ночь утверждали себя в новом качестве, после чего кожа ее пылала таким набором цветовых комбинаций, каких «Кармен Косметикс» не создать во веки веков. О, любовь! Ах, лямур, лямур! Если бы ей удалось загнать и ее во флакон. Хотя этот совершенно новый, никем еще не опробованный аромат, пузыречки с которым находились в ее сумке с инициалами «Кармен», она разработала по настоянию Фредди. Зельтцеры были слишком счастливы в настоящем, чтобы оглядываться на прошлое.

— Шампанское всем! Шампанское моим обожаемым конкурентам! — Она жизнерадостно махнула рукой в сторону владельца «Ревлона». — И диетической коки — в стакане для шампанского — для меня.

Это была инструкция Антонио, заведовавшему разливом. Антонио широко улыбнулся: кому не по душе счастье! Только баронесса Фредерика фон Штурм казалась суетливой и не находящей себе места. Ошеломляюще красивая, а сегодня — особенно, она смотрела на мир безжизненными глазами: такими они стали после смерти Флинг.

— О, это место выглядит так, как бы это сказать… провинциально, — в конце концов заявила Фредди с новоприобретенным немецким акцентом.

— Хватит чушь пороть, Фредерик. — Гейл Джозеф Зельтцер подцепила одну из гренок с сыром по-домашнему. Она отработает эти калории потом, подумала она с улыбкой. Гейл относилась к тем, кто мог позволить себе поставить баронессу на свое (ее или его) место. Деньги барона вытащили «Кармен» из-под обломков рухнувшей кингменовской империи, но Зельтцеры трудились не покладая рук и в настоящее время держали сорок процентов привилегированных акций. Славный старина Арни, первоклассный специалист в области секса и пожиратель цифр. Гейл жевала, и счастливая улыбка не сходила с ее лица.

— Гейл, милочка, ты уверена, что «Кармен» до сих пор не изобрела ничего, что могло бы хоть немного оживить цвет моих щек? — Похлопав себя по складкам жира на лице, Сьюки ножом подцепила масло и намазала его на булочку. — Ты определенно вся сияешь. Как новобранец карменовского совета директоров, я могу быть посвящена в маленькие секреты вашей творческой лаборатории?

Она оглядела помещение, не рефлекторно, а подмечая всякую пикантную подробность, которая могла сгодиться для ее колонки в «Дейли сан». Головы присутствующих тут же повернулись в направлении их стола.

— Нет. Тетушка Сьюки, в мире науки не осталось ничего, с чем бы я не ставила опыты и не экспериментировала.

Это была истинная правда. Сьюки была подопытным кроликом «Кармен» еще во времена Карла Джозефа и Макса Менделя. Вероятно, права была старая подруга хроникерши, Лакки Стиффингуэлл из Нью-порта, когда густым, пропитым голосом посоветовала ей: «Если ты захочешь вернуть румянец на свои щеки после шестидесяти пяти, возьми себе греческого матроса, и дело в шляпе!» Сьюки сияла, глядя на Гейл. Ее «племянница» проделала что-то в этом роде. Сьюки гордилась своей «приемной» дочерью. И еще она гордилась тем, что и САМА стала еще более читаемым и модным автором, чем двадцать лет назад, но самой большой ее гордостью были акции и закладные, приобретенные для нее Карлом, теперь они дали пышные всходы, и сегодня она может спокойно взирать, как другие продолжают играть в игру: Догадайся, кто из нас очередной банкрот. Двадцать лет назад компанию по очистке воды «Аква-Кем», акции которой по дешевке приобрел для нее Карл, купила фирма «Коук». Это, пожалуй, стоит ее выпавших волос. Карл всегда отличался тонким чутьем в биржевых делах. Так же, как и его дочь. Не один лишь коммерческий расчет, но и чувство милосердия подтолкнуло Гейл спрятать от глаз посторонних грязное белье Беддла, заново сочинить историю о его четвертьвековом восхождении к вершине и падению и самой лично с головой кинуться в кишащее акулами море финансового бизнеса. Публичное осуждение и позор этого живого мертвеца, в иных обстоятельствах вполне заслуживающего такой участи, могли рикошетом ударить по дочери Кингмена и стремительно двигавшейся навстречу банкротству «Кармен», не принеся никому никакой пользы. К чему весь этот шум? Тем более, что, откуда ни возьмись, появился рыцарь-спаситель, правда, в весьма отталкивающем обличье барона Вольфганга фон Штурма, но за ним стояла сумасбродная, жаждущая реванша баронесса. Фредди надлежало во что бы то ни стало сохранить в чистоте и неприкосновенности имя Флинг. И единственным способом добиться этого, как она понимала, была покупка «Кармен» раньше, чем это сделает какой-нибудь очередной мародер, готовый распродать все, начиная от духов «Привидение» до благоухающего бальзама «Флинг».

Сьюки, Гейл, баронесса и Другая взяли вилки и приступили к своим кресс-салатам, лесным грибам, грецким орехам и свежим травам, спрыснутым красным винным уксусом. Они пришли сюда с первой встречи директоров заново образованного правления «Кармен Косметикс». Показатели прибыли были такими же блестящими, как алмаз на пальце Гейл или брошь от Картье в виде одноногого розового фламинго на ажурном лацкане кожаного с изящной шнуровкой жакета баронессы. Что касается Великого Могола на пальце Фредди, то он был таким большим, что вообще не блестел.

— Не понимаю, зачем нужны в нашем правлении все эти напыщенные ничтожества с Уоллстрит? Во всей этой шайке нет ни одного по-новому мыслящего или просто симпатичного человека. Да один Гарсиа знает о косметике в сто раз больше, чем любой из них, — скривила губы Фредди.

— Дорогая, миром правят женщины, но крутят его мужчины, — провозгласила Сьюки.

«Интересно, — подумала она, — правильно ли меня поймут?»

— Вольфи настолько смышлен в коммерции, что мы могли бы обойтись без прочих менее значительных смертных. — Тут Фредди осторожно поглядела в зал поверх огромных солнечных очков, а потом сняла их. Она была уверена, что в своей прежней жизни спала с этим только что прошедшим мимо очаровательным кубинским пареньком-помощником официанта. Она одарила парня застенчивой улыбкой, после чего на всякий случай помахала залу, восхищенному возможностью лицезреть немецкую особу королевской крови, знаменитую и обласканную прессой не меньше, чем принцесса Кэролин или принц Чарлз.

— Баронесса, — мягко вмешалась в разговор Другая. — Я лично нашла ваши воображения относительно нового аромата для Европы просто бесценными! Женщина в Америке и женщина в Европе — это две разные галактики. Совершенно различный уровень вкусов. Как это там сказали: «на каждом континенте своя фауна»?

— Благодарю, Другая, — Фредди встряхнула ослепительной шевелюрой.

— И я прямо-таки захвачена вашей идеей аромата под названием «Дикая природа». Звучит хищно, сексуально и экологически безупречно. — Другая даже покраснела.

— Ах, дикий секс! — ударилась в воспоминания Сьюки. — Звериная непосредственность, атласные простыни, благоухающие свечи, все это занимает минуту, а потом бац! — Она сцепила свои пухленькие маленькие ручки, проницательно изучая Другую. — Ты такое милое дитя! Был в твоей жизни дикий, необузданный роман? Мужчины такие душки, но они могут быть просто животными. — Ну, — вдохновляясь, продолжала допрашивать Сьюки, — ты хоть встречалась с моим лучшим другом сержантом Буффало? Вот мужчина, какие бывало попадались в мое время. Только не обижайся, Фредди, дорогая.

— И не собираюсь, — Фредди налила себе немного вина. Ей уже стало веселее. Нью-йоркская суета и шум начинали вновь завораживать ее.

Другая потупила глаза, сосредоточенно рассматривая тарелку.

— Тетушка Сьюки, да этот самый фараон все свое время проводит с Другой. Так что предлагаю закрыть тему, — сказала Гейл. — Он ключевая фигура в операции «Дымовая завеса» для «Кармен». Благодаря ему нам удалось сохранить репутацию всех заинтересованных сторон.

— Другая, надеюсь на твой хороший вкус в выборе мужчин. Приезжай ко мне в Сент-Моритц на новогодний бал, — искушающе пропела баронесса. — У меня собираются лучшие в Европе молодые люди! — громко, на весь ресторан произнесла Фредди: ей хотелось, чтобы весь зал влюбился в ее голос. Где-то рядом послышался звон: парнишка кубинец опрокинул на пол поднос с хрустальными бокалами. Другая хихикнула.

— Посуда бьется — к удаче. За Зельтцеров! — Она подняла бокал шампанского. Сидящая за соседним столиком компания тоже подняла свои бокалы. Повсюду светились широкие улыбки.

— За Зельтцеров! Ура! Ура!

Гейл, выпив свой бокал с кокой, запустила руку под стол и достала для каждого из своих друзей и партнеров по бизнесу маленький подарок — чтобы чем-то отметить их новый союз.

— Дорогие мои друзья! Благодарю вас за то, что вы нашли время разделить со мной мое счастье и мою радость. Я же своими силами создала кое-что только для вас. «Кармен» не станет выводить на рынок этот особый аромат. Он для вас одних.

— Из личной лаборатории Гейл, — пропела с мягким акцентом баронесса, распаковывая красную обертку.

— Только для нас, ни для кого больше? — Сьюки обожала секреты.

Гейл отвинтила пробку великолепно вырезанного хрустального флакона в форме тонкого алмазного небоскреба с выгравированными рубиново-красными буквами. Запахи аниса, мирры, олеандра, сосновой хвои коснулись обонятельных рецепторов леди. В этом запахе была неуловимая летучесть Нью-Йорка и налет таинственности, горечь перца и средняя нота запаха мужской кожи. Басовая, нижняя нота, была эфирной и сладкой. Шедевр Гейл!

Фредерика, на глазах которой выступили слезы, уловила, что сладость аромату придает экстракт ванили.

— «Сладость мести», — объявила Гейл. — Вот она — поймана в пузырек и может храниться в нем хоть всю вашу жизнь. Она не для продажи, вы можете воспользоваться ею, когда сочтете нужным, но только вы сами.

Четыре леди одновременно втянули аромат. Казалось, зал был окутан этими духами. И действительно, ведь каждый хранил свои воспоминания и лелеял собственную месть. Каким-то образом Гейл умудрилась поймать ее сущность и, как беспокойного джинна, заманила в этот прекрасный сосуд.

— «Сладость мести»! — эхом отозвалось в зале.

— «Сладость мести», — звенели бокалы.

— «Сладость мести»! — Четыре прекрасные леди улыбнулись друг другу. Они изгонят из себя демонов. Жизнь продолжается. А официанты уже несли им свое фирменное блюдо.

* * *

Леди расцеловались и помахали друг другу на прощание, слегка разомлевшие и немножко пьяные после завтрака в ресторане.

Фредерика была совершенно нетранспортабельна. Ее шофер и швейцар с трудом усадили ее в серо-серебряный «Даймлер», по кожаным сиденьям которого, как чертик на ниточке, носился пушистый мальтийский терьер по кличке Флинг.

— Нью-Йорк такое захолустье! — Она помахала своим друзьям кружевным платочком. — В Париже меня пускают с моей любимой собачкой в самые-рассамые рестораны.

Она прижала щенка к себе, и слезы любви, печали и радости хлынули из ее глаз. Она с головой утонула в своем исступлении и в «Сладости мести». Сьюки проскользнула на заднее сиденье автомобиля баронессы. К тому моменту, когда машина подъедет к южной оконечности Центрального парка, она услышит столько свежайших европейских сплетен, что их хватит на две недели для ее колонки, правда, собака наверняка обмочит ее желтое атласное пальто.

Гейл отправилась на карменовском лимузине. Она торопилась назад в офис и к Арни. Она вся лучилась счастьем.

Поцеловав и помахав рукой своим милым, но страшно деловым «тетушкам», Другая напоследок пообещала Сьюки, что обязательно найдет время для личной жизни. «Тетушка» Сьюки, «тетушка» Гейл, «тетушка» Фредди! Другая вздохнула. С такими тетушками, пожалуй, можно обойтись без отца и без матери. Она подняла воротник, так что он чуть касался коротко остриженных волос, засунула руки без перчаток в карманы твидового пиджака — день был прохладный — и быстро зашагала по Парк-авеню.

И вновь она не заметила, как огромный мотоцикл марки «Харли-Дэвидсон» неожиданно подкатил сзади, и вновь вздрогнула от ворвавшегося в ее мысли рева мотора и грубого оклика фараона:

— Руки за голову, Другая, и никаких попыток к сопротивлению!

С похвальным послушанием она скользнула на кожаное сиденье и, обняв Буффало, прижалась щекой к его спине.

— Откуда ты узнал, где меня искать?

— Твои «тетушки» протелепатировали мне из ресторана. Уже четыре, самое время для ленча.

— Я такая голодная!

— Сгоняем за пиццой?

— Ага! Ты прямо-таки читаешь мои мысли.

Другая еще крепче прижалась к Буффало, когда ревущий зверь с космической скоростью рванул с места. ЕГО запах казался ей лучшим на свете.

Она оставила флакон «Сладость мести» под столом. Она давно оставила все это в прошлом.

Мотоцикл подбросило на неровной дороге, но Другой было совсем не страшно: она крепко держалась за Буффало, пока они неслись вверх по Парк-авеню — к девяностым.