Санкт-Петербург,
март 2010 года
Когда пьешь много и часто, увидишь что угодно. Истина сия очень простая и нехитрая.
Павел Александрович Царьков пил часто и много еще в бытность свою на службе. А уж выйдя на пенсию — и подавно.
Алкоголиком он себя, впрочем, не числил (как любой уважающий себя алкоголик). Помилуйте, да какой же он алкоголик?! Алкоголики — эти… которые бомжу– ют, всякую «льдинку» жрут — да без закуски. А он — водочку, чистый продукт. Благо денег хватает. А почему — оно тоже ведь понятно. Развалили сволочи страну? Развалили! И что теперь делать?
Ответ на старинный вопрос у Павла Александровича был один — пить! В гордом одиночестве, ибо собутыльников у него не было. Друзей — тоже. Как-то раз, когда только-только отменили окончательно талоны на водку, он принялся соображать на троих с какими-то мужиками одних с ним лет. Ну, слово за слово, стали трепаться о том, кто где и как работал — ну и рассказал Павел Александрович про свою службу. Ничего ж секретного не было, да и вообще — гордиться надо такой службой! Вон, до орденов не дошло, а медалей заработал немало!..
А они взяли, не сговариваясь, молча поднялись да и уползли. Слова не сказавши, как с врагом!
Ну как тут не пить одному!
В последнее время стал Павел Александрович побаливать. К врачам, правда, не обращался — авось, еще сто лет проживет. Жена померла, детей не было, добра осталось много — чего ж не пить-то?
Словом, ничто не предвещало ни галлюцинаций, ни белой горячки. Только забыл Павел Александрович еще одну старинную мудрость: «белочка» — это странный предмет. Вчера — еще нет, а сегодня…
И вот как прикажете это понимать. Включил телевизор — вроде, как и не один: диктор что-то про юбилей Победы толкует, о том, сколько гостей в Москве ожидается. А потом он вроде как замолкает, смотрит куда-то вверх, и говорит:
— Кстати, у меня есть одно сообщение для Царькова Павла Александровича. Я надеюсь, Павел Александрович, вы нас слышите? Так вот — Павел Александрович, сегодня ночью вас должны убить. Да-да, вы правильно поняли. Вы имеете право хранить молчание, вы имеете право бежать куда глаза глядят, вы имеете право сопротивляться или не предпринимать ничего. Вы дали право убить вас. Оно будет использовано. А теперь — прогноз погоды на завтра, двадцать третье марта… Спонсор программы…
На последних словах этого сумасшедшего обращения в голосе ведущего послышался очень нехарактерный для него металл.
А потом голос стал совершенно обыкновенным. Будничным.
Во время этого странного выступления Павел Александрович будто бы обмер. Он как раз собирался поднести рюмку ко рту — да так и не решился. Он решительно не представлял, как это понимать.
Хулиганство? Террористы?! Или — все-таки…
Из глубины проспиртованного мозга вылезал зловещий призрак. Белая горячка?! Нет, не может такого быть!
Он щелкнул переключателем (не любил Павел Александрович всяких там новомодных пультов).
Переключил на Москву. Выступал какой-то юморист. Можно было его и не слушать.
Да Павел Александрович и не слушал. Он опорожнил рюмку, не закусывая. Потом — еще. Кажется, отлегло. И какого хрена он о себе такое подумал?! Мало ли чего примерещилось — с перенедопоя. А вот сейчас будет самый допой. И ведь по культурному он пьет, из рюмки, как белый человек! Да какой алкаш пьет из рюмки?! А раз он не алкаш — значит, нет у него никакой «белочки». Просто не может быть.
Логика у Павла Александровича была железной.
Мало ли, отчего примерещилось. Годы уже не те, не мальчишка.
И все шло хорошо, пока программу время не сменил комментатор.
Комментатора этого Павел Александрович очень даже уважал, и со многими его мыслями был согласен. Редко в телевизоре появляется такой вот настоящий мужик.
И уж предательства от этого «настоящего мужика» Павел Александрович никак не мог ожидать.
Комментатор, как всегда, уселся в свою излюбленную позу, оседлав стул — и совершенно неожиданно произнес обычным отрывисто-хрипловатым, якобы доверительным (а на самом деле — просто хорошо поставленным) голосом:
— Однако… Царьков Павел Александрович меня слышит? Вот и хорошо. До начала программы должен еще раз передать вам, Павел Александрович — сегодня ночью вас должны убить. Приговор отмене и обжалованию не подлежит. Вы сами приговорили себя, Павел Александрович. Можете сами исполнить приговор — так будет лучше для вас. Всего хорошего.
Вот тут Павел Александрович понял одно — это хулиганство. Чистейшей воды хулиганство. И отчего-то ему захотелось позвонить в милицию. В конце концов, он — военный пенсионер и имеет право!
А вот сейчас, вот прямо сейчас!
Он вскочил — как был, в майке и трусах. Подбежал к телефону, даже не подумав, будут ли в отделении слушать его пьяный голос. Сейчас он был почти что правозащитником — по крайней мере, в том, что касается его прав.
— Слушаю, — раздался в трубке несколько сонный и спокойный голос.
— Алло, милиция? — уточнил, слегка задыхаясь от праведного гнева, Павел Александрович. — Тут это… Недоразумение вышло…
Он вдруг задумался — а что именно ему говорить? Диктор по телевизору угрожает ему, Павлу Александровичу?..
Как бы он ни был пьян, он отлично понял, что ему на это скажут и в каком направлении пошлют.
Но тот, кто был на другом конце провода, сам пришел ему на помощь.
— Гражданин Царьков? Павел Александрович? — осведомился все тот же ленивый заспанный голос. — Никакого недоразумения нет. Сегодня ночью вас должны убить. Никто вам не угрожает, вас просто предупредили. По-человечески предупредили. И помешать этому — не в нашей компетенции.
— Как? — почти выкрикнул Павел Александрович. — Это… сговор?!
Он, кажется, даже слегка протрезвел.
— Никакой не сговор, как вы не поняли, гражданин Царьков! Мы не можем вмешиваться в юрисдикцию высшего суда. Конечно, вы можете попытаться дать взятку. Вы ведь сами когда-то брали — и много брали, Павел Александрович. Но высшие судебные органы взяток не признают. Прощайте, всего вам хорошего.
В трубке послышались гудки.
Некоторое время Павел Александрович бессильно сидел перед телефоном. Возможно, так прошел час. Из комнаты в коридор доносились звуки, издаваемые телевизором — но ему теперь было совершенно все равно. Ему вообще все вдруг стало все равно.
Павел Александрович поднялся — разом обрюзгший, довольно неприятного вида старый человек с красным лицом и маленькими бегающими свиными глазками. Впрочем, наблюдать за ним здесь было совершенно некому.
Он, слегка пошатываясь, медленно направился в ванную. Слишком медленно.
Нужно было освежиться, попробовать согнать с себя хмель — а уж потом думать, что все это значит.
В ванную. За эту мысль он и ухватился.
Он скинул с себя порядком засаленную одежду, пошатываясь, шагнул в ванную, включил душ. Вода была холодной, почти что ледяной — но нисколько не освежала. Ему вдруг стало еще хуже.
И тут же его отвлек какой-то посторонний звук, раздавшийся в квартире. Павел Александрович сперва даже не понял, что это может означать, он повернул голову, запнулся ногой о край ванны…
А потом была темнота. И боль, адская боль в ноге.
Кажется, он еще и головой приложился. Павел Александрович некоторое время лежал неподвижно, не в силах сделать хоть какое-то движение. Потом открыл глаза. В них ударил свет электрической лампочки под потолком. Где-то у ног журчала вода. Должно быть, душ.
Он попытался сесть. И тут же взвыл от боли, пронзившей, как казалось, не только бедро, но и весь левый бок.
Павел Александрович обессилено откинулся на спину.
Что же делать, что же ему теперь делать? Надо — врача. В больницу. Срочно.
И в этот момент он с ужасом понял, что не один в этой квартире. Здесь был кто-то еще. Кто-то посторонний. Он явственно услышал звук шагов в коридоре, потом тихонько приоткрылась дверь в ванную.
Кто-то стоял на пороге.
Он хотел позвать на помощь — ну, пускай это вор забрался в квартиру, но он же тоже человек. Неужели возьмет — и бросит?!
Но крик о помощи отчего-то замер у него в глотке, так и не родившись.
«Сегодня… ночью… вас должны… убить…»
Он снова сделал отчаянно усилие, попытавшись развернуться, чтобы увидеть этого человека. И снова бессильно взвыл.
Вошедший голоса не подавал. Стоял и молча смотрел на человека, извивающегося в ванной. Потом произнес только одно слово:
— Свинья.
Прозвучало это презрительно и как-то очень буднично. Голос принадлежал мужчине — это единственное, что смог понять Павел Александрович.
Потом человек сделал несколько шагов — так, чтобы оказаться в поле зрения Павла Александровича.
Его лицо было совершенно незнакомым. Хотя… Быть не может, чтобы он был из ЭТИХ! Этого просто не может сотвориться!
— Ну, тебя ж предупреждали по-хорошему, — произнес человек, слегка растягивая слова.
И эти слова пробудили в Павле Александровиче тот самый пыл, который заставил его звонить в милицию и требовать прекратить хулиганство.
— А что это вы мне тыкаете?! — из последних сил рявкнул он.
— А почему бы и не тыкать? — Незнакомец изобразил удивление. — Думаешь, тыкать могут только такие свиньи вроде тебя? И не на кого-нибудь, а на пацанов, у которых нет богатых родителей, чтобы тебе заплатить?
Он был из ЭТИХ!
— Водярой от тебя шмонит. — Незваный гость неодобрительно поморщился. — Думаешь, зачем тебя предупреждали, козел? Да затем, чтобы ты пошел — и повесился. Или — чтоб из окна прыгнул. И мне легче, и тебе не так обидно. А ты — не внял.
— Я… да я могу…
— Знаю, знаю, что ты можешь. Денег мне предложить можешь. Верно, бывший майор? Откуда у простого советского майора, начальника отделения военкомата, такие денежки, что он водяру до сих пор глушит тоннами? И не беднеет. Может, объяснить ТЕБЕ? Думаешь, я возьму что-то из твоих свинских денег? Знаешь, как оно в Писании сказано? «А на добро их не простерли руки своей».
Царьков лежал молча. Возражать было нечего. Хотя… оставалась одна надежда. Может, вошедший пожалеет его возраст?
— Я мог бы оставить тебя подыхать от цирроза. Может быть, ты мучился бы гораздо дольше, — задумчиво говорил незнакомец. — Только ты не понял бы, за что мучаешься. Тебе же надо все объяснить-разжевать. Вот и приходится… — он почти дружелюбно пожал плечами. — Так что, вспоминай, дружок, вспоминай. Вспоминай, как ты одного парня с невестой в медовый месяц разлучил. Как ты орал на домашних, нормальных парней, как ты угрожал, как ты угрозы исполнял. Ты для них был преддверием ада, козёл. И сдохнешь ты у меня по– козлиному.
— Так сколько лет прошло! И потом — я же военный, я же приказ выполнял! — Павел Александрович едва дышал, слушая речи незнакомца.
Тот усмехнулся.
— Приказ, говоришь? Твари в Нюрнберге тоже про приказ говорили. На покойничка все хотели свалить. Приказ по-разному можно выполнять. И на садизм тебе приказа не было. И взятки брать тебе никто не приказывал.
— Да кто… ты… такой?.. — отчаянно спросил Павел Александрович, — его ногу вновь скрутило болью.
— Твой звездец. Персональный. Не только твой, правда, — улыбнулся незнакомец.
— И ты? А они? В телевизоре? Как это? — Павел Александрович с ужасом смотрел на человека.
— Ну, что там с телевизором — не твоего ума дело. Гипноз и никакого мошенничества. Тебя честно предупредили, время дали — а ты не внял. И только-то.
Никакого раскаяния бывший военком не чувствовал — только страх. Правда, он неожиданно понял, что страх был с ним давным-давно — едва ли не с того самого дня, когда его отправили на пенсию — совершенно неожиданно и досрочно. Мол, времена поменялись, перестройка с человеческим фактором и все такое. И даже в звании перед увольнением не повысили.
Вот тогда-то страх и родился. Но если его заливать водкой, он спрячется и не проявит себя. До поры до времени.
— Ладно, мне пора, пожалуй. А ты можешь, конечно, на помощь звать. Только квартира у тебя хорошая, стены крепкие — кричи-раскричись, никто тебя не услышит. Правда… — он на минуту задумался.
Павел Александрович почувствовал, что это его последний шанс на спасение — и ухватился за эту соломинку.
Он застонал — совершенно натурально, без притворства:
— Нет, не надо!
— Вот и я о том, — кивнул человек. — Не хочу я тебя просто так тут оставлять. Еще выживешь, чего доброго. А сделаем-ка мы вот что. — Он наклонился и поднял душ. Павел Александрович заметил, что на руках у человека — перчатки, слегка раскосые его глаза показались темно-серыми, а в лице, вроде бы, ничего запоминающегося не было. — Я ж говорю — ты свинья? Отвечай!
Он держал в руках душ и смотрел на Царькова — мрачно, не мигая, будто змея, готовая к смертельному броску.
— Впрочем, имеешь право хранить молчание. Только тебе сейчас будет немного не до этого права, я так думаю. Раз ты свинья, отчего же ты не визжишь? Непорядок.
Он резко выключил кран с холодной водой. Потом молча повернул другой кран — до отказа. Повернулся, словно бы полностью потеряв интерес к своей жертве, и неспешно вышел, прикрыв за собой дверь.
…Незнакомец оказался совершенно прав — дом был с отличной звукоизоляцией.
Он вышел на улицу, вдохнул свежий воздух. Кажется, в городе стало легче дышать. В его городе. В его мире.