В такой-то задумчивый хороший вечер, минуя большак, пришел к родному селу Воеводин Степан.

Пришел он с той стороны, где меньше дворов, сел на консогор, нагретый за день солнышком, и вздохнул. И стал смотреть на деревню. Он, видно, много отшагал за день и крепко устал.

Он долго сидел так и смотрел.

Потом встал и пошел в деревню.

Ермолай Воеводин копался еще в своей завозне – тесал дышло для брички. В завозне пахло сосновой стружкой, махнрой и остывшими тесовыми стенами. Свету в завозне было уже мало. Ермолай щурился и, попадая рубанком на сучки, по привычке ласково матерился.

…И тут на пороге, в дверях, вырос сын его – Степан.

– Здорово, тять.

Ермолай поднял голову, долго смотрел на сына… Потом высморкался из одной ноздри, вытер нос подолом сатиновой рубахи, как делают бабы, и опять внимательно посмотрел на сына.

– Степка, что ли?

– Но… Не узнал?

– Хот!.. Язви тя… Я уж думал – почудилось.

Степан опустил худой вещмешок на порожек, подошел к отцу. Обнялись, чмокнулись пару раз.

– Пришел?

– Ага.

– Что-то раньше? Мы осенью ждали.

– Отработал… отпустили.

– Хот… язви тя! – Отец был рад сыну, рад был видеть его.

Только не знал, что делать.

– А Борзя-то живой ишо, – сказал он.

– Но? – удивился Степан. Он тоже не знал, что делать. Он тоже рад был видеть отца. – А где он?

– А шалается где-нибудь. Этта, в субботу вывесили бабы бельишко сушить – все изодрал. Разыгрался, сукин сын, и давай трепать…

– Шалавый дурак.

– Хотел уж пристрелить его, да подумал: придешь – обидишься…

Присели на верстак, закурили.

– Наши здоровы? – спросил Степан. – Пишут ребята?

– Ничо, здоровы. Как сиделось-то?

– А ничо, хорошо. Работали. Ребята-то как?..

– Да редко пишут. Ничо вроде… Игнат хвалится. А Макнсим – на стройке. Ты-то в шахтах, наверно, робил?

– Нет, зачем: лес валили.

– Ну да. – Ермолай понимающе кивнул головой. – Дурь-то вся вышла?

– Та-а… – Степан поморщился. – Не в этом дело.

– Ты вот, Степка… – Ермолай погрозил согнутым пронкуренным пальцем. – Ты теперь понял: не лезь с кулаками куда не надо. Нашли, черти полосатые, время драться.

– Не в этом дело, – опять сказал Степан.

В завозне быстро темнело. И все так же волнующе пахло стружкой и махрой…

Степан встал с верстака, затоптал окурок… Поднял свой хилый вещмешок.

– Пошли в дом, покажемся.

– Немая-то наша, – заговорил отец, поднимаясь, – чуть замуж не вышла. – Ему все хотелось сказать какую-нибудь важную новость, и ничего как-то не приходило в голову.

– Но! – удивился Степан.

– Смех и грех…

Пока шли от завозни, отец рассказывал:

– Приходит один раз из клуба и мычит мне: мол, жениха приведу. Я, говорю, те счас такого жениха приведу, что ты неделю сидеть не сможешь.

– Может, зря?

– Что "зря"? "Зря"… Обмануть надумал какой-то – понлегче выбрал. Кому она, к черту, нужна такая. Я, говорю, танкого те жениха приведу…

– Посмотреть надо было жениха-то. Может, правда…

А в это время на крыльцо вышла и сама "невеста" – крупная девка лет двадцати трех. Увидела брата, всплеснула руками, замычала радостно. Глаза у нее синие, как цветочки, и смотрит она до слез доверчиво.

– Ма-ам, мм, – мычала она и ждала, когда брат подойндет к ней, и смотрела на него сверху, с крыльца… И до того она в эту минуту была счастлива, что у мужиков навернулись слезы.

– А от те "ме", – сердито сказал отец и шаркнул ладоннью по глазам. – Ждала все, крестики на стене ставила – сколько дней осталось, – пояснил он Степану. – Любит всех, как дура.

Степан нахмурился, чтоб скрыть волнение, поднялся по ступенькам, неловко приобнял сестру, похлопал ее по спине… А она вцепилась в него, мычала и целовала в щеки, в лоб, в губы.

– Ладно тебе, – сопротивлялся Степан и хотел освобондиться от крепких объятий. И неловко было ему, что его так нацеловывают, и рад был тоже, и не мог оттолкнуть счастлинвую сестру.

– Ты гляди, – смущенно бормотал он. – Ну, хватит, хватит… Ну, все…

– Да пусть уж, – сказал отец и опять вытер глаза. – Вишь, соскучилась.

Степан высвободился наконец из объятий сестры, весело оглядел ее.

– Ну, как живешь-то? – спросил. Сестра показала руками – "хорошо".

– У ей всегда хорошо, – сказал отец, поднимаясь на крыльцо. – Пошли, мать обрадуем.

Мать заплакала, запричитала.

– Господи-батюшки, отец небесный, услыхал ты мои молитвы, долетели они до тебя…

Всем стало как-то не по себе и от ее причета.

– Ты, мать, и радуисся, и горюешь – все одинаково, – строго заметил Ермолай. – Чо захлюпала-то? Ну, пришел, теперь радоваться надо.

– Дак я и радуюсь, не радуюсь, что ли…

– Ну и не реви.

– Было бы у меня их двадцать, я бы не ревела. А то их всего-то трое, и те разлетелись по белу свету… Каменная я, что ли?

– Дак и мне жалко! Ну и давай будем реветь по целым дням. Только и делов…

– Здоровый ли, сынок? – спросила мать. – Может, по хвори по какой раньше-то отпустили?

– Нет, все нормально. Отработал свое – отпустили.

Стали приходить соседи, родные.

Первой прибежала Нюра Агапова, соседка, молодая, гладкая баба с круглым добрым лицом. Еще в сенях заговонрила излишне радостно и заполошно:

– А я гляну из окошка-то: осподи-батюшка, да ить эт Степан пришел?! И правда – Степан…

Степан заулыбался.

– Здорово, Нюра.

Нюра обвила горячими руками соседа, трижды прильнунла наголодавшимися вдовьими губами к его потрескавшимнся, пропахшим табаком и степным ветром губам…

– От тебя как от печи пышет, – сказал Степан. – Замуж-то не вышла?

– Я, может, тебя ждала. – Нюра засмеялась.

– Пошла к дьяволу, Нюрка! – возревновала мать. – Не крутись тут – дай другим поговорить. Шибко тяжело было, сынок?

– Да нет, – с удовольствием стал рассказывать Стенпан. – Там хорошо. Я, например, здесь раз в месяц кино смотрю, так? А там – в неделю два раза. А хошь, иди в Краснный уголок – там тебе лекцию прочитают: "О чести и совеснти советского человека" или "О положении рабочего класса в странах капитала"…

– Что же, вас туда собрали кино смотреть? – спросила Нюра весело.

– Почему?.. Не только, конечно, кино…

– Воспитывают, – встрял в разговор отец. – Дуракам вправляют.

– Людей интересных много, – продолжал Степан. – Есть такие орлы!.. А есть образованные. У нас в бригаде два инженера было…

– А эти за что?

– Один – за какую-то аварию на фабрике, другой – за драку. Дал тоже кому-то бутылкой по голове…

– Может, врет, что инженер? – усомнился отец.

– Там не соврешь. Там все про всех знают.

– А кормили-то ничего? – спросила мать.

– Хорошо, всегда почти хватало.

Еще подошли люди. Пришли товарищи Степана. Стало колготно в небольшой избенке Воеводиных. Степан снова и снова принимался рассказывать:

– Да нет, в общем-то, хорошо! Вы здесь кино часто смотнрите? А мы – в неделю два раза. К вам артисты приезжают? А к нам туда без конца ездили. Жрать тоже хватало… А один раз фокусник приезжал. Вот так берет стакан с водой…

Степана слушали с интересом, немножко удивлялись, гонворили "хм", "ты гляди!", пытались сами тоже что-то рассканзать, но другие задавали новые вопросы, и Степан снова рассказывал. Он слегка охмелел от долгожданной этой встречи, от расспросов, от собственных рассказов. Он незаметно стал даже кое-что прибавлять к ним.

– А насчет охраны – строго?

– Ерунда! Нас последнее время в совхоз возили работать, так мы там совсем почти одни оставались.

– А бегут?

– Мало. Смысла нет.

– А вот говорят, если провинился человек, то его сажают в каменный мешок…

– В карцер. Это редко, это если сильно проштрафился… И то уркаганов, а нас редко.

– Вот жуликов-то, наверно, где! – воскликнул один пронстодушный парень. – Друг у друга воруют, наверно?..

Степан засмеялся. И все посмеялись, но с любопытством посмотрели на Степана.

– Там у нас строго за это, – пояснил Степан. – Там, если кого заметют, враз решку наведут…

Мать и немая тем временем протопили баню на скорую руку, отец сбегал в лавочку… Кто принес сальца в тряпочке, кто пирожков, оставшихся со дня, кто пивца-медовухи в тунеске – праздник случился нечаянно, хозяева не успели поднготовиться. Сели к столу затемно. И потихоньку стало разгонраться неяркое веселье. Говорили все сразу, перебивали друг друга, смеялись… Степан сидел во главе стола, поворачивалнся направо и налево, хотел еще рассказывать, но его уже плонхо слушали. Он, впрочем, и не шибко старался. Он рад был, что людям сейчас хорошо, что он им удовольствие доставил, позволил им собраться вместе, поговорить, посмеяться. И, чтонбы им было совсем хорошо, он запел трогательную песню тех мест, откуда прибыл.

На минуту притихли было: Степана целиком захватило сильное чувство содеянного добра и любви к людям. Он занметно хмелел.

пел Степан.

Песня не понравилась – не оценили полноты чувства раскаявшейся грешницы, не тронуло оно их… И саму грешнницу как-то трудно было представлять.

– Блатная! – с восторгом пояснил тот самый простондушный парень, который считал, что в лагерях – сплошное жулье. – Тихо, вы!

– Чо же сынок, баб-то много сидят? – спросила мать с другого конца стола.

– Хватает. Целые лагеря есть.

И возник оживленный разговор о том, что, наверно, банбам-то там не сладко.

– И вить, дети небось пооставались!

– Детей – в приюты…

– А я бы баб не сажал! – сурово сказал один изрядно подвыпивший мужичок. – Я бы им подолы на голову – и ремнем!..

– Не поможет, – заспорил с ним Ермолай. – Если ты ее выпорол – так? – она только злей станет. Я свою смолоду поучил раза два вожжами – она мне со зла немую девку приннесла.

Кто-то поднял песню. Свою. Родную.

Песню подхватили. Заголосили вразнобой, а потом стали помаленьку выравниваться.

Увлеклись песней – пели с чувством, нахмурившись, глядя в стол перед собой.

Степан крепко припечатал кулак в столешницу, заматерился с удовольствием.

– Ты меня не любишь, не жалеешь! – сказал он громко. – Я вас всех уважаю, черти драные! Я сильно без вас сонскучился.

У порога, в табачном дыму, всхлипнула гармонь – кто-то предусмотрительный смотал за гармонистом. Взревели… Песння погибла. Вылезли из-за стола и норовили сразу попасть в ритм "подгорной". Старались покрепче дать ногой в полонвицу.

Бабы образовали круг и пошли, и пошли с припевом. И немая пошла и помахивала над головой платочком. На нее показывали пальцем, смеялись… И она тоже смеялась – она была счастлива.

– Верка! Ве-ерк! – кричал изрядно подпивший мужинчок. – Ты уж тогда спой, ты спой, что же так-то ходить! – Никто его не слышал, и он сам смеялся своей шутке – пронсто закатывался.

Мать Степана рассказывала какой-то пожилой бабе:

– Ка-ак она на меня навалится, матушка, у меня аж в грудях сперло. Я насилу вот так голову-то приподняла да спрашиваю: "К худу или к добру?" А она мне в самое ухо дуннула:

"К добру!"

Пожилая баба покачала головой.

– К добру?

– К добру, к добру. Ясно так сказала: к добру, говорит.

– Упредила.

– Упредила, упредила. А я ишо подумай вечером-то: "К какому же добру, думаю, мне суседка-то предсказала?" Только так подумала, а дверь-то открывается – он вот он, на пороге.

– Господи, Господи, – прошептала пожилая баба и вынтерла концом платка повлажневшие глаза. – Надо же!

Бабы, плясавшие кругом, вытащили на круг Ермолая. Ермолай недолго думал, пошел выколачивать одной ногой, а второй только каблуком пристукивал… И приговаривал:

"Оп-па, ат-та, оп-па, ат-та…" И вколачивал, и вколачивал ногой так, что посуда в шкафу вздрагивала.

– Давай, Ермил! – кричали Ермолаю. – У тя седня рандость большая – шевелись!

– Ат-та, оп-па, – приговаривал Ермолай, а рабочая спинна его, ссутулившаяся за сорок лет работы у верстака, так и не распрямилась, и так он плясал – слегка сгорбатившись, и большие узловатые руки его тяжело висели вдоль тела. Но рад был Ермолай и забыл все свои горести – долго ждал этонго дня, без малого три года.

В круг к нему протиснулся Степан, сыпанул тяжкую, ненчеткую дробь…

– Давай, тять…

– Давай – батька с сыном! Шевелитесь!

– А Степка-то не изработался – взбрыкивает!

– Он же говорит – им там хорошо было. Жрать давали…

– Там дадут – догонют да еще дадут.

– Ат-та, оп-па!.. – приговаривал Ермолай, приноравлинваясь к сыну…

– вспоминал Ермолай из далекой молодости.

И Степан тоже спел:

Плясать оба не умели, но работали ладно – старались. Людям это нравится; смотрели на них с удовольствием.

Так гуляли.

Никто потом не помнил, как появился в избе участковый милиционер. Видели только, что он подошел к Степану и что-то сказал ему. Степан вышел с ним на улицу. А в избе продолжали гулять: решили, что так надо, надо, наверное, явиться Степану в сельсовет – оформлять всякие бумаги. Только немая что-то забеспокоилась, замычала тревожно, начала тормошить отца. Тот спьяну отмахнулся.

– Отстань, ну тя! Пляши вон.

Участковый вышел со Степаном за ворота, остановился.

– Ты что, одурел, парень? – спросил он, вглядываясь в лицо Степана.

Степан прислонился спиной к воротному столбу, усмехннулся.

– Чудно?.. Ничего…

– Тебе же три месяца сидеть осталось!

– Знаю не хуже тебя… Дай закурить.

Участковый дал ему папироску, закурил сам.

– Пошли.

– Пошли.

– Может, скажешь дома-то? А то хватятся…

– Сегодня не надо – пусть погуляют. Завтра скажешь.

– Три месяца не досидеть и сбежать!.. – опять изумился милиционер. – Прости меня, но я таких дураков еще не встренчал, хотя много повидал всяких. Зачем ты это сделал?

Степан шагал, засунув руки в карманы брюк, узнавал в сумраке знакомые избы, ворота, прясла… Вдыхал знакомый с детства терпкий весенний холодок, задумчиво улыбался.

– А?

– Чего?

– Зачем ты это сделал-то?

– Сбежал-то? А вот – пройтись разок… Соскучился.

– Так ведь три месяца осталось! – почти закричал участнковый. – А теперь еще пару лет накинут.

– Ничего… Я теперь подкрепился. Теперь можно сидеть. А то меня сны замучили– каждую ночь деревня снится… Хорошо у нас весной, верно?

– Нда… – раздумчиво сказал участковый.

Долго они шли молча, почти до самого сельсовета.

– И ведь удалось сбежать!.. Один бежал?

– Трое.

– А те где?

– Не знаю. Мы сразу по одному разошлись.

– И сколько же ты добирался?

– Неделю.

– Тьфу… Ну, черт с тобой – сиди.

В сельсовете участковый сел писать протокол. Степан синдел у стола, напротив, задумчиво смотрел в темное окно. Хмель покинула его голову.

– Оружия никакого нет? – спросил участковый, отвленкаясь от протокола.

– Сроду никакой гадости не таскал с собой.

– Чем же ты питался в дороге?

– Они запаслись… те двое-то…

– А им по сколько оставалось?

– По много…

– Но им хоть был смысл бежать, а тебя-то куда черт дерннул? – в последний раз поинтересовался милиционер.

– Ладно, надоело! – обозлился Степан. – Делай свое дело, я тебе не мешаю.

Участковый качнул головой, склонился опять к бумаге. Еще сказал:

– Я думал, ошибка какая-нибудь – не может быть, чтоб на свете были такие придурки. Оказывается, правда.

Степан смотрел в окно, спокойно о чем-то думал.

– Небось смеялись над тобой те двое-то? – не вытерпел и еще спросил словоохотливый милиционер.

Степан не слышал его.

Милиционер долго с любопытством смотрел на него. Сказал:

– А по лицу не скажешь, что дурак. – И ушел окончантельно в протокол.

В это время в сельсовет вошла немая. Остановилась на пороге, посмотрела испуганными глазами на милиционера, на брата…

– Мэ-мм? – спросила она брата.

Степан растерялся.

– Ты зачем сюда?

– Мэ-мм? – замычала сестра, показывая на милиционера.

– Это сестра, что ли? – спросил тот.

– Но…

Немая подошла к столу; тронула участкового за плечо и, показывая на брата, руками стала пояснять свой вопрос: "Ты зачем увел его?"

Участковый понял.

– Он… Он! – показал на Степана. – Сбежал из тюрьмы! Сбежал! Вот так!.. – Участковый показал на окно и "поканзал", как сбегают. – Нормальные люди в дверь выходят, в дверь! А он в окно – раз и ушел. И теперь ему будет… – Минлиционер сложил пальцы в решетку и показал немой на Стенпана. – Теперь ему опять вот эта штука будет! Два, – растопырил два пальца и торжествующе потряс ими. – Два года еще!

Немая стала понимать. И когда она совсем все поняла, глаза ее, синие, испуганные, загорелись таким нечеловечеснким страданием, такая в них отразилась боль, что милиционнер осекся. Немая смотрела на брата. Тот побледнел и занмер – тоже смотрел на сестру.

– Вот теперь скажи ему, что он дурак, что так не делают нормальные люди… Братья ваши небось не сделали бы так.

Немая вскрикнула гортанно, бросилась к Степану, понвисла у него на шее.

– Убери ее, – хрипло попросил Степан. – Убери!

– Как я ее уберу?..

– Убери, гад! – заорал Степан не своим голосом. – Увенди ее, а то я тебе расколю голову табуреткой!

Милиционер вскочил, оттащил немую от брата… А она рванулась к нему и мычала. И трясла головой.

– Скажи, что ты обманул ее, пошутил… Убери ее!

– Черт вас!.. Возись туг с вами… – ругался милиционер, оттаскивая немую к двери. – Он придет сейчас, я ему дам проститься с вами! – пытался он втолковать ей. – Счас он придет! – Ему удалось наконец подтащить ее к двери и вынтолкнуть. – Ну, здорова! – Он закрыл дверь на крючок. – Фу-у… Вот каких делов ты натворил – любуйся теперь.

Степан сидел, стиснув руками голову, смотрел в одну точку – в пол.

Участковый спрятал недописанный протокол в полевую сумку, подошел к телефону.

– Вызываю машину – поедем в район, ну вас к черту… Ненормальные какие-то.

А по деревне, серединой улицы, шла, спотыкаясь, немая и горько мычала – плакала.

Летит степью паровоз. Ревет.

Деревеньки мелькают, озера, перелески… Велика Русь.