Слушай, сын мой, вот что случилось с нами. На закате солнца отец и Короткий Лук сидели в тени нашего вигвама, беседовали и курили. Отец заговорил о своем талисмане — о камне, который похож на кусок льда. Этим камнем он только что зажег свою трубку.

— Много видел я талисманов в лагере пикуни и в лагере большебрюхих, — сказал он, — но мой талисман — самый могущественный.

— Кто знает? — отозвался Короткий Лук. — Быть может, ты ошибаешься.

— Что ты хочешь этим сказать? — удивился отец.

— А вот что: это талисман белых людей, и, пожалуй, не годится он для нас, жителей прерий. Что, если Солнце разгневается на тебя за то, что ты воруешь у него огонь? С этим талисманом я бы не стал молиться Солнцу.

— Ха! Ничего ты не понимаешь! — воскликнул отец. — Я знаю, что это могущественный талисман. Ты хвастаешь своим костром, зажженным молнией, а я не вижу от него толку.

— Не говори так, — возразил Короткий Лук. — Священный огонь был дарован нам молнией и в течение многих зим живет в нашем вигваме.

— Мне нет дела до твоего огня! — сердито крикнул отец. — Он мне не нужен, да и в тебе я не нуждаюсь!

Больно нам было слушать, как разговаривает он с лучшим своим другом. А вождь ни слова не ответил. Молча вернул он ему трубку, встал и направился к своему вигваму.

Докурив трубку, отец выбил из нее пепел и крикнул:

— Черная Выдра, ступай приведи лошадей! Собирайте вещи, складывайте вигвам! Сегодня же мы уедем отсюда.

— О нет! Не сердись! — взмолилась мать. — Короткий Лук на тебя не сердится. Просто-напросто он тебя жалеет. Зачем сказала она это слово?

— Не хочу я, чтобы кто-нибудь меня жалел! — вскипел отец. — Ни в чьей помощи я не нуждаюсь. У меня есть талисман посильнее огня, посланного молнией. Приведите лошадей! Складывайте вигвам! Я ухожу из этого лагеря!

Что было нам делать? Мать и сестра, не смея возражать отцу, стали складывать вигвам, я побежал за лошадьми. Когда я вернулся, все наши вещи были уложены. Мы оседлали лошадей, навьючили на них поклажу и тронулись в путь.

По всему лагерю разнеслась весть о ссоре отца с вождем. Пять-шесть женщин стояли поодаль и с грустью посматривали на нас, подойти к нам они не смели, боясь отца. Прибежали друзья мои и Нитаки, но мужчин не было видно. Никто не пришел попрощаться с отцом. Когда мы выезжали из лагеря, воины делали вид, будто нас не замечают.

Так расстались мы с большебрюхими. Отец верхом на моей лучшей лошади ехал впереди. Мать, сестра и я гнали табун.

Вечером мы раскинули вигвам на берегу реки, где были расставлены западни. Молча мы поели и рано улеглись спать. Я спал на поляне, где паслись лошади, стреноженные или привязанные к колышкам. Ночь прошла спокойно, но несколько раз приходилось вставать и отгонять койотов: они подкрадывались к колышкам и грызли ремни.

Утром мы нашли трех бобров в западнях и содрали с них шкурки. Затем отец объявил нам, что поедем мы к кроу — воронам.

— О нет! Только не к ним! — воскликнула мать. — Почему бы не поехать нам к черноногим или к индейцам племени кровь?

— А чем отличаются они от пикуни? — возразил отец. — Говорят они на одном языке и только называются по-разному. И правила охоты у них одни и те же. Нет, мы будем жить с кроу. Там я могу охотиться, когда мне вздумается.

— Но они наши враги, — напомнила ему мать.

— Враги пикуни, но не наши, — сказал отец. — Ты забываешь, что мы уже не пикуни. Нас они примут в свою среду, рады будут заручиться дружбой Одинокого Бизона.

А теперь, сын мой, я тебе расскажу, кто такие эти кроу. Некогда вся наша страна принадлежала им. Да, да, эти равнины, горы, долины до реки Белли, протекающей на севере, были их владениями. Затем предки наши приобрели лошадей, а позднее купили ружья у торговцев Красные Куртки и прогнали кроу далеко на юг, за реку Иеллоустон. Завладев страной, пикуни заключили мир с кроу. Обе стороны решили, что река Иеллоустон будет границей, разделяющей владения двух племен. Но мир оказался непрочным: пикуни и кроу всегда между собой враждовали. Вожди обоих племен заботились о сохранении мирных отношений, но не могли удержать молодых воинов, рвавшихся в бой. Либо молодые пикуни нападали на кроу, либо юноши кроу совершали набег на лагерь пикуни — и началась война. В то лето, о котором идет речь, вспыхнула такая война.

Мы сложили, вигвам и отправились в страну кроу. Ехали мы ночью, а днем загоняли табун в заросли и сами прятались в кустах, боясь встречи с каким-нибудь неприятельским отрядом.

На третье утро мы подъехали к форту Ки-па. И он и Са-куи-а-ки удивились, узнав о планах отца, и долго убеждали его не ехать к кроу, но он и слушать не стал. Шкурки бобров он обменял на ружье, порох и пули, а для матери и сестры купил по новому одеялу и красной материи на платья.

В форте мы провели один только день, и моя мать снова вела долгую беседу с Са-куи-а-ки. Хотелось мне знать, о чем они совещаются. В ту пору Са-куи-а-ки еще не говорила на нашем языке, и объяснялись они знаками. Я следил за ними, но они стояли так близко друг к другу, что я не видел их рук.

Убедившись, что мой отец не изменит своего решения, Са-куи-а-ки дала матери новое белое одеяло, синей материи на платье, ожерелье, красной краски и сказала:

— У меня есть близкий друг — женщина из племени арикари. Жила она с родным моим племенем мандан в вигваме моего отца. Теперь она живет в лагере кроу. Один из старшин, Пятнистая Антилопа, взял ее в жены. Мы зовем ее Женщина-Кроу. Передай ей эти подарки, скажи, что ты — мой друг и я прошу ее быть тебе другом.

Мать рада была исполнить это поручение. Обрадовалась и мы с сестрой: хоть один человек в лагере кроу встретит нас дружелюбно.

Расставшись с Ки-па, мы направились туда, где в настоящее время находится форт Бентон. Там хотели мы переправиться через Большую реку; от таяния снегов в горах вода поднялась высоко. Ехали мы по тропе, по которой не так давно проехали пикуни, державшие путь на юг.

Первый день мы провели у подножия гор, поросших лесом. Отдохнули, выспались и на закате солнца продолжали путь. На рассвете мы увидели реку Стрелу. Раньше чем спуститься в глубокую узкую долину, мы с отцом поднялись на утес посмотреть, нет ли в окрестностях неприятеля. Сойдя с лошадей, мы подползли к краю утеса и заглянули в ущелье, на дне которого протекала река.

Всходило солнце, а в ущелье еще лежали ночные тени. Когда их прогнал дневной свет, мы увидели реку. Ивы и тополя спускались к самой воде. На противоположном берегу — отвесная каменная стена с выступами и зазубринами. Ни одного живого существа не было видно — ни одного, кроме старого бизона, лежавшего на песчаной отмели. Но вглядевшись пристальнее, мы убедились, что он мертв.

Я спросил отца, почему так пустынно вокруг, почему не идут животные на водопой к реке.

— Ничего странного в этом нет, — сказал отец. — Разве ты забыл, что этой дорогой едут пикуни? Несколько дней назад они делали привал у реки, охотились и спугнули стада.

Мне стало стыдно, что я об этом не подумал. Я хотел было встать и последовать за отцом, который направился к тому месту, где мы оставили лошадей, как вдруг заметил горного барана, стоявшего внизу, на выступе утеса, справа от нас. Мяса у нас не было, и мы хотели отправиться утром на охоту. Я подозвал отца и показал ему горного барана.

— Хорошее мясо! — сказал он. — Пойдем направо и сверху его подстрелим.

Идти нам пришлось недалеко — шагов двести. Припав к земле, мы посмотрели вниз. Горный баран находился как раз под нами, он улегся на выступ и пережевывал траву.

Конечно, стрелять должен был мой отец. Медленно подвигал он ружье к краю пропасти. Как вдруг я заметил, что на узком выступе между нами и горным бараном появилось какое-то бурое пятно. Тронув отца за руку, я показал ему пальцем вниз. Он быстро отодвинул ружье и свесился над пропастью. Это был лев, большой горный лев. Он полз к горному барану и готовился спрыгнуть с выступа прямо на спину жертвы.

Затаив дыхание, следили мы за хищником. Он крался, припав брюхом к земле; казалось, нет у него ног и ползет он, как змея. Вытянув длинный хвост, он не спускал глаз с барана, а кончик хвоста слегка подергивался.

Баран жевал жвачку и, мотая головой, посматривал то направо, то налево — не угрожает ли ему опасность. Если горный баран пасется один, он всегда начеку и ни на минуту не засыпает. Но обычно бродят они небольшими стадами и спят по очереди. Когда барана-караульщика начинает клонить ко сну, он бодает одного из спящих товарищей и, разбудив его, ложится. Много раз я сам это видел.

Одинокий старый баран, лежавший на выступе, зорко посматривал по сторонам, но, конечно, не мог увидеть врага, который полз по верхнему выступу. Изредка лев приостанавливался и, свесив голову вниз, следил за намеченной добычей. Потом медленно полз дальше.

Вдруг с утеса сорвался камень, ударился о выступ, на котором лежал баран, и скатился на дно ущелья. Животное быстро подняло голову, а лев, смотревший на него сверху, не успел отодвинуться от края выступа и застыл, неподвижный, как скала.

Я видел черные глаза барана, осматривавшего утес, но головы льва сразу даже не заметил.

С любопытством наблюдали мы с отцом каждое движение льва и его жертвы. Зимой мы часто находили следы горного льва на снегу, но впервые посчастливилось нам увидеть, как он охотится.

Приближалась развязка. Лев находился как раз над горным бараном и, поджав задние лапы, готовился к прыжку. Теперь только заметил я, что горный баран лежит у самого края пропасти. «Когда лев прыгнет ему на спину, — думал я, — баран рванется в сторону, и они вместе скатятся вниз и разобьются об острые камни».

Но этого не случилось. Лев сделал прыжок, тяжело опустился на барана и, вонзив в него когти, вцепился клыками ему в шею. Затрещали кости, и баран издох мгновенно. Все это произошло гораздо быстрее, чем я рассказываю. Лев оттащил тяжелую тушу от края пропасти.

Вот тогда-то мой отец выдвинул ружье над пропастью, выстрелил и промахнулся. Лев зарычал и, бросив свою добычу, оглянулся, не зная, с какой стороны угрожает ему опасность.

Прицелившись в него, я спустил курок, и моя пуля, пробив спинной хребет, задела сердце. Когда рассеялся дым, я увидел льва, распростертого на каменном выступе.

— Я его убил! Я убил горного льва! — закричал я.

— Да, сынок, ты его убил, и я радуюсь твоей удаче, — отозвался отец. — В лагере кроу ты можешь обменять эту шкуру на десять лошадей. Спустись на выступ и столкни барана и льва в ущелье. Мы их подберем, когда раскинем вигвам на берегу реки.

Найдя удобный спуск, я добрался до выступа и посмотрел вниз. Дно ущелья было усеяно острыми камнями, и я, желая сберечь шкуру льва, решил не сбрасывать его вниз и столкнул одного барана. Тяжело упал он на камни, и глухой стук эхом прокатился по долине.

— Отец, — крикнул я, — уведи мою лошадь! Я сдеру шкуру со льва здесь, на выступе.

Долго возился я с этой шкурой. Когда я спустился, наконец, в долину, отец уже вырезал лучшие куски мяса из туши барана.

— Не везет мне, — печально сказал он. — Как мог я промахнуться, стреляя в льва?

— У тебя новое ружье, — напомнил я ему. — Ты стрелял из него впервые.

— Нет, тут не ружье виновато. Должно быть, судьба меня преследует. Сегодня я слишком устал, но завтра утром я достану мой талисман — кусок льда, притягивающий огонь с неба, и помолюсь богам. Быть может, Солнце надо мной смилуется.

В тот день мы решили не раскидывать вигвама. Поев, мы улеглись в кустах у реки. Мать, сестра и я спали, а отец караулил и следил, за тем, чтобы наши лошади не вышли на поляну. В полдень я встал и сменил отца. Немного спустя проснулась и мать и стала выскабливать шкуру льва.

Я бродил по берегу реки и наткнулся на место стоянки пикуни. Костры их погасли, но под толстым слоем золы еще тлели угли: значит, не больше суток прошло с тех пор, как племя покинуло это место. Широкая тропа вела отсюда к верховьям реки. Как мне хотелось пойти по этой тропе!

Я вернулся к нашим лошадям, сел на землю и задумался. Счастливо начался для меня этот день! Отец прав: один удачный выстрел принес мне десять лошадей. Индейцы племени кроу высоко ценили львиную шкуру. Они считали ее великим талисманом, делали из нее колчаны и ею покрывали седла, когда готовились к стычке с врагами.

Вспомнил я горного барана. Зоркие были у него глаза, однако горный лев легко с ним справился. «Мы похожи на этого барана, — думал я. — Путешествуем по стране, где рыщут военные отряды, и если случится нам с ними встретиться, мы окажемся такими же беспомощными, как горный баран в когтях льва». Казалось мне, что встреча с врагами неизбежна и никогда не доберемся мы до лагеря кроу. А если придем мы к ним в лагерь, как примут они нас? На радушный прием я не надеялся.

Вечером перед отъездом мы с отцом поднялись на склон равнины и осмотрели окрестности. Вокруг все было спокойно. Мы увидели стадо антилоп, несколько волков и койотов, одинокого бизона-самца, спускавшегося на водопой к реке. Пролетел орел, унося в когтях кролика.

Мы хотели вернуться в лагерь, как вдруг внимание наше было привлечено странным поведением бизона. Остановившись неподалеку от нас, он замотал головой, потом несколько раз высоко подпрыгнул, встал на дыбы и передними ногами начал бить по воздуху. Проделывал он эти движения с проворством, удивительным для такого большого и неповоротливого животного. Зрелище было забавное, и я не мог удержаться от смеха.

— Не смейся, — остановил меня отец, — вдруг это волшебство! Что, если это древний танец бизонов? В далекой древности бизоны научили этой пляске наших предков, и мы по сей день храним память о ней. Никогда еще не видывал я пляшущего бизона. Смотри внимательно! И слушай! Мне чудится, что он поет!

Бизон широко расставил ноги и снова замотал головой. Я прислушался и уловил какой-то глухой шум, напоминающий жужжание пчел или тихий, протяжный вой ветра в горах. Вой оборвался внезапно: бизон рванулся вперед, закрутил хвост крючком и помчался вниз по склону, прямо к тому месту, где мать и Нитаки упаковывали наши вещи. Завидев бизона, лошади наши разбежались, а мать и Нитаки, побросав узлы, спрятались за большим тополем. Бизон пролетел мимо них, бросился в воду и, переплыв реку, вылез на сушу. Снова помчался он как стрела. Мы следили за ним, пока он не скрылся в надвигавшейся ночи.

— Черная Выдра, сын мой, — сказал отец, — нам довелось увидеть чудо. Мы присутствовали при древней пляске бизонов.

Я был согласен с отцом. Впоследствии я часто вспоминал этот странный случай и однажды рассказал о нем Ки-па. Он засмеялся.

— Ничего чудесного в этом нет, — сказал он. — Просто-напросто бизон поел какой-нибудь ядовитой травы, и у него заболел живот. Бедняга вертелся и прыгал, не зная, как избавиться от боли.

Быть может, Ки-па был прав. Но все же многое кажется необъяснимым, многого я не могу понять.

Когда мы спустились в долину, мать и сестра уже оправились от испуга и с любопытством выслушали наш рассказ о древней пляске бизонов.

Оседлав лошадей, мы выехали из речной долины. Старая тропа, проложенная пикуни и кроу, вела отсюда к Желтой реке. Это был кратчайший путь, но отец решил ехать другой дорогой, обогнуть Черную гору и отроги Снежных гор, а затем свернуть к реке. Думал он, что на этом пути мы не повстречаем врагов.

Ехали мы всю ночь, и восход солнца застал нас среди равнины. На открытом месте мы не могли сделать привал, да и воды поблизости не было. Мы продолжали путь и к полудню спустились в долину Желтой реки. Остановились мы на просеке в лесу. Мать набрала хворосту и попросила отца поджечь его талисманом, притягивающим огонь с неба, но отец покачал головой и сказал:

— Этим талисманом я не смею пользоваться для повседневных дел. Мы поедим, а потом я его достану и помолюсь Солнцу.

Я взял сверло, с помощью которого добывали мы огонь, и разжег костер, а мать поджарила кусок баранины, разрезанной на тонкие полосы.

Утолив голод, отец стал готовиться к священнодействию, а нам приказал петь вместе с ним священные песни. Он выкрасил лицо и руки красно-бурой краской, содрал волокна с куска сухой коры, скатал их в комок и положил его перед собой на землю. Из мешка моей матери он взял щепотку душистой травы и посыпал ею комок волокон.

— Хотя нет у меня моей Трубки Грома, но мы споем четыре священные песни, какие поются, когда снимают с трубки покровы, — сказал он, доставая свой талисман, завернутый в четыре покрова из раскрашенной кожи.

— Пойте песню антилопы, — приказал он нам. И мы запели вместе с ним, а он снял первый из четырех покровов. Затем спели мы песню волка и песню грома.

Когда сняты были второй и третий покровы, мы затянули четвертую священную песню — песню бизона. Отец поднял руки над головой, вытянул указательные пальцы и согнул их — это был символический знак бизона.

— Хаи-йю! Бизон! Хаи-йю! Одежда моя! Кров мой! — пели мы, не спуская глаз с отца.

Медленно снимал он последний, четвертый, покров. Чей-то голос заставил нас вздрогнуть. Я поднял голову. Мы были окружены врагами.