В те времена, о которых я пишу, черноногие не были поражены, как сейчас, различными формами туберкулеза. Отдельные случаи этой болезни все же наблюдались. Жена Четырех Рогов, молодого человека из клана Короткие Шкуры, была больна туберкулезом, и ей становилось все хуже и хуже. Так как палатка этой молодой пары стояла совсем близко от нашей, мы, естественно, часто их видели. Четыре Рога был очень высокий, хорошо сложенный мужчина лет двадцати восьми — тридцати, с приятными чертами лица; его жена была красивая, чистая и аккуратная женщина, но болезненное исхудание сильно сказалось на ее когда-то хорошей фигуре. Муж славился как знаменитый участник набегов и неутомимый охотник. Взятые у врагов и заботливо выведенные им лошади составляли большой табун. В его палатке всегда лежали кипы отличных бизоньих шкур и мехов для обмена на все, что понадобится или приглянется его жене. Не было ничего, чего бы он для нее пожалел; она была для него всем, как и он для нее.

Когда она заболела, он пригласил лекаря и заплатил ему за визит тремя лошадьми. Однако лекарства и молитвы не принесли облегчения; попробовали позвать другого лекаря, дали ему в уплату пять лошадей, но и он не помог. Один за другим все лекари племени перебывали у пациента, но теперь конец был уже близок. Отличный табун лошадей уменьшился до какой-нибудь дюжины. Шкуры бизонов, меха, дорогие одеяла, украшения — все было отдано лекарям. Как-то поздно вечером в нашу палатку вбежал посланный.

— Четыре Рога, — сказал он, — зовет вас. Он просит вас обоих поспешить.

Мы застали бедную женщину задыхающейся. Четыре Рога сидел около нее на ложе, закрыв лицо руками. Старая женщина, накинув плащ на голову, подкладывала дрова в огонь. Я налил в стакан большую порцию виски и добавил в него сахару и горячей воды. Нэтаки подала стакан страдалице. От виски она оживилась. Вскоре ей стало легче дышать; тогда она сказала мне очень медленно, с перерывами:

— Никогда, за всю свою жизнь я не сделала ничего дурного. Я не лгала, не крала, не делала того, что навлекает позор на родителей женщины и на нее. И все же боги покинули меня и смерть моя близка. У вас, как и у нас, есть боги. Я слыхала о них. Творец, его сын и мать сына. Прошу тебя, помолись им. Может быть, они смилостивятся и вернут мне здоровье.

Боюсь, я не смогу объяснить, что я почувствовал, услышав эту простую просьбу. Я хотел бы удовлетворить ее, но знал, что не могу. Как может молиться тот, кто сам не верует. Я мысленно искал какого-нибудь повода для отказа; искал, что сказать, как объяснить, что я не способен молиться. Я поднял глаза и увидел, что Нэтаки серьезно, внимательно смотрит на меня. Мы с ней не раз говорили о религии, о религии белых, и она знала, что во все это я не верю. Тем не менее я видел, что она ждет от меня выполнения просьбы умирающей. Я сделал отрицательный жест: нет. Тотчас же она пододвинулась к страдалице и сказала:

— Я помолюсь за тебя этим богам. Давно, когда я была девочкой, один Черный Плащ и мой дядя научили меня.

И она начала «Ап-ай-сту-токи, кин-а-ан-он» и т. д. Это было «Отче наш». Какой-то исполненный рвения иезуит, возможно сам отец Де-Смет, перевел эту молитву на язык черноногих, и хорошо перевел.

Но как раз когда кончилась молитва, изо рта женщины хлынула темная струя, последнее смертельное кровотечение.

— Пусть то, что убивает тебя, — закричал Четыре Рога, — убьет и меня! Я скоро последую за тобой на Песчаные Холмы. И наклонившись над ней, он стал пить кровь, бежавшую из уст любимой. Последним усилием она обхватила своими худыми руками его шею и умерла. Это было ужасное зрелище.

— Идем, — сказал я спустя немного, нежно поднимая его, — идем со мной, ко мне в палатку. Пусть женщины исполнят сейчас свою работу.

Бросив на умершую последний долгий взгляд, он поднялся и пошел за мной. Я отвел ему ложе гостя и подал кружку виски, которую он проглотил разом. Немного погодя я дал ему еще кружку. Утомленный долгим бдением, сраженный крепким напитком, он лег, и я накрыл его шкурой. Он проспал крепким сном до после полудня следующего дня. К этому времени Нэтаки и другие женщины закутали тело умершей в бизоньи шкуры и одеяла и привязали ее к ветвям дерева где-то внизу, около реки. Не знаю, был ли Четыре Рога болен той болезнью уже давно, или же заразился здесь, на смертном одре жены, но он умер этой же ужасной смертью приблизительно через шесть недель. Если существуют Песчаные Холмы, будем надеяться, что его тень встретила там ее тень и что мрак этой обители теней для соединившихся стал светлее.

Дядя, о котором упомянула Нэтаки, был француз-креол, один из первых служащих Американской пушной компании. Он женился на сестре матери Нэтаки и был очень добр к своим родственникам. Нэтаки провела две зимы в его доме в Форт-Бентоне и много времени прожила в его палатке, когда он кочевал вместе с племенем жены. Сам глубоко верующий католик, он старался распространить католическое учение среди народа, который он теперь считал своим. Я не стал бы ничего говорить ей о произнесенной ею молитве, но дня через два, вечером, она сама начала этот разговор, спросив меня, почему я не исполнил просьбы ее умирающей подруги.

— Как же я мог это сделать, не веря, как я тебе говорил, в то, что Черные Плащи и прочие рассказывают нам? — спросил я в свою очередь.

— Уж конечно, — сказала она, — если могу верить я, не умея ни говорить на вашем языке, ни читать священное писание Черных Плащей, то ты должен был бы верить, раз ты все это понимаешь.

— В этом самом писании, — объяснил я, — создатель говорит, что мы не должны иметь других богов, кроме него, и что он накажет тебя каким-нибудь ужасным образом, если ты будешь молиться другим, а не ему. Поэтому, если ты молишься ему, ты не должна больше молиться Солнцу и вообще ничему другому.

— А все-таки, — заявила Нэтаки решительно, — я буду молиться и ему и нашим богам. Это писание к нам не относится, только к белым. Мы бедные, мы как слепцы, идущие ощупью по высоким скалам. Нам нужна помощь всех богов, каких только мы найдем.

— Ты права, — сказал я, — нам действительно нужна помощь. Молись им всем, и так как я не могу сам, молись за меня.

— Ах, — вздохнула она, — как будто я и так всегда не молюсь! Вот Солнце, ты видишь его каждый день. Какое оно доброе, оно дает нам свет и тепло. Разве ты можешь не верить в него?

— Да, — ответил я, — в него я верю; оно — жизнь земли.

Это ей было приятно, и она занялась своей работой довольная, напевая песню.

В феврале пикуни посетила депутация от племени кроу, которое зимовало на реке Тонг, к югу от нашего лагеря. Они принесли нашему вождю в подарок от вождя кроу табак и другие предметы и предложили от их племени заключить прочный мир с пикуни.

Во главе депутации был Пожиратель Камней, наполовину кроу, наполовину черноногий. Его мать девушкой была взята в плен племенем кроу и со временем стала женой сына захватившего ее воина. Пожиратель Камней, разумеется, в совершенстве владел обоими языками. Посланных приняли хорошо и они гостили у самых видных членов племени. Предложение их требовало зрелого размышления; пока вожди и главные воины обсуждали его, гостей угощали, предоставляя им лучшее, что было в лагере. Сам Пожиратель Камней был моим гостем, и у нас с ним по вечерам у огня было много интересных бесед.

— Счастлива ли твоя мать, живя у кроу? — спросил я его однажды вечером. — И кем ты сам себя чувствуешь; пикуни, кроу или и тем и другим?

«Вот как обстоит дело, — ответил он. — Моя мать любит моего отца, и я люблю его, он всегда был добр к нам. Вообще мы вполне счастливы. Но бывают времена, когда возвращается военный отряд со скальпами пикуни или захваченными у них лошадьми, громко хвастая своей победой и обзывая пикуни трусливыми собаками. Тогда мы сильно горюем. И часто гордые молодые кроу смеются надо мной, шутят на мой счет и осыпают ругательными прозвищами. Да, временами мы бываем очень несчастны. Мать уже давно уговаривает отца переговорить с вождями и побудить их заключить мир с ее племенем. Я тоже давно уже говорю ему все что могу в пользу этого плана. Но большинство племен всегда возражает. Какой-нибудь из вождей встанет и скажет:

— Пикуни убили моего сына. Я хочу мести, а не мира. Другие начнут говорить, выкрикивать, что они потеряли брата, отца, дядю или племянника в войне против пикуни и что они и думать не могут о заключении мира. Не так давно мой отец опять созвал совет для рассмотрения этого вопроса и как всегда встретил сопротивление многих из старейшин. Последний из выступавших сказал ему:

— Нам надоело, что нас созывают разговаривать о заключении мира с пикуни. Если тебе так хочется быть с ними в дружбе, так отправляйся и живи с ними. Сделайся сам пикуни.

— И сделаюсь! — крикнул отец, рассердившись. — И сделаюсь. Я стану пикуни и буду сражаться вместе с ними против их врагов. — Сказав это, он встал и отправился домой, а я последовал за ним.

Мой отец тоже бесстрашный на войне, добрый и великодушный; его все любят, за исключением немногих, которые завидуют его положению. Когда стало известно, что он сказал в совете, к нему начал приходить народ и просить его взять свои слова обратно. Стали ходить также к другим вождям и настаивать на объявлении мира, при условии, что пикуни на это согласны.

— Хватит с нас этой войны, — говорили они. — Посмотрите, сколько вдов и сирот она наделала. У нас есть своя большая страна, полная бизонов, у пикуни есть своя. Оба племени могут жить, не убивая друг друга.

Так в конце концов отец добился своего, и нас послали к вам. Я надеюсь, что мы вернемся с табаком пикуни».

Пожирателя Камней позвали на пир, и вскоре после этого ко мне зашел выкурить трубку Просыпающийся Волк. Я попросил его рассказать мне о войнах между этими двумя племенами.

— Ага, — сказал он, засмеявшись жестким смехом, — я был в одном из боев. Тяжелый это был день для нас. Начну с начала. Черноногие — северный народ. Когда-то они жили в стране озера Слейв-Лейк (озеро Рабов). Кри дали это название озеру потому, что обращали в рабство захваченных врагов. Постепенно черноногие начали кочевать на юг и дошли до здешних изобилующих дичью обширных прерий, где зимы мягкие. Тут они встретились с разными племенами — кроу, ассинибойнами, шошонами и разными горными племенами — кутене, пан-д'орей и стони. Черноногие гнали все эти племена впереди себя, овладевая их страной. Временами они бывали в мире с этими племенами, но большей частью воевали с ними. В 1832 году черноногие заключили мирный договор с кроу в форте Юнион. Мир этот продержался только два года. В 1855 году опять при заключении договора в устье реки Джудит — так называемого договора Стивенса — между Соединенными Штатами и рядом племен — черноногие, кроу, гро-вантры, пан-д'орей, кутене, не-персе и другие согласились прекратить войны между собой и не нарушать границ охотничьих угодий чужих племен. Границей, разделяющей территории черноногих и кроу была назначена река Масселшелл. Летом 1857 года кроу нарушили это соглашение, совершив набег на лагерь племени блад; в этом набеге кроу убили двух человек и угнали много лошадей. Старая вражда разгорелась снова. Три племени союза черноногих — блады, пикуни и собственно черноногие — воевали сообща против врагов. Осенью 1858 года я со своей семьей присоединился к пикуни в Форт-Бентоне, и мы направились на зимовку к югу от Миссури. Мы некоторое время простояли лагерем на реке Джудит, а затем решили перекочевать на Масселшелл, малыми переходами спуститься по ней и вернуться на Миссури по восточному склону гор Сноуи. На второй день около полудня мы вышли к водоразделу между двумя реками. Колонна наша растянулась в этот день вдоль тропы на четыре-пять миль. Большинство охотников шло позади, далеко к востоку и западу от колонны; они свежевали бизонов и других убитых животных; впереди, примерно в одной миле от нас, ехала наша разведка, человек тридцать-сорок. День был жаркий, лошадей и всадников разморило. Весь большой лагерь медленно подвигался по тропе растянувшись, как я уже говорил, на большом расстоянии. Разведка далеко впереди не подавала никаких сигналов, что она заметила что-нибудь подозрительное. Старики дремали в седлах; молодежь там и сям распевала военные или охотничьи песни. Матери баюкали младенцев, сосавших грудь. Все были довольны и спокойны. Разведка скрылась из виду, спустившись по южному склону долины, а голова нашей колонны приближалась к вершине холма. Вдруг из большой сосновой рощи вправо от нас вылетело не меньше двухсот верховых кроу, и они напали на нас. Все повернули назад, женщины и старики бешено понукали лошадей, теряя по дороге волокуши и жерди палаток, вопя о помощи, призывая богов защитить их. Те воины, какие оказались в этой части колонны, делали что могли, чтобы остановить натиск кроу и прикрыть отступление слабых и беззащитных. Разведка, услышав выстрелы и крики, повернула обратно, сзади скакали к нам еще воины. Но несмотря на упорное сопротивление, кроу смяли все впереди себя на протяжении примерно двух миль, усеяв тропу телами мертвых и умирающих — мужчин, женщин, детей, даже младенцев. Они не взяли ни одного пленного, но стреляли, били палицами и кололи копьями, стараясь бить наповал, скальпируя свои жертвы. Наконец пикуни собрались в кучу, создав какое-то подобие порядка, и кроу отступили и поскакали на юг, распевая победные песни, вызывающе с триумфом размахивая захваченными скальпами. Наши пережили такую панику, были так подавлены ужасным несчастием, что просто стояли и смотрели на отступающего врага, вместо того чтобы преследовать его и стараться отомстить ему.

Тут же в долине мы поставили палатки и начали искать убитых и пропавших. К ночи все тела были разысканы и похоронены. Чуть не в каждой палатке скорбевшие по убитым обрезали волосы, наносили себе раны на ногах, плакали и причитали, часами повторяя имена погибших любимых. Да, это был лагерь траура. Много недель и месяцев с наступлением вечера нельзя было без жалости слушать причитания скорбевших по убитым, сидевших в темноте за пределами круга палаток. Прошло много времени, пока опять стали слышны пение и смех и приглашения на угощение. В тот день я оказался впереди с разведкой, и когда мы поскакали назад, делал вместе с с ними все, чтобы задержать кроу. Но они настолько превосходили нас численно, так деморализовали нас неожиданной и свирепой атакой, что мы были почти бессильны, пока не подоспели сзади наши люди. Больше половины разведки было перебито. Я был ранен стрелой в левое бедро. Всего было убито 113 пикуни, тогда как мы застрелили только семь человек.

Нечего и говорить, что после этого большая часть военных отрядов, покидавших лагерь пикуни, направлялась в страну кроу, а с севера приходили отряды братьев пикуни — черноногих и бладов, — чтобы не давать покоя общему врагу. В течение двух-трех лет они убили столько членов племени крoy и угнали такое число лошадиных табунов, что с лихвой отплатили за свои потери в том побоище и за понесенные позже, в последующих схватках, так как, конечно, не всегда наши военные отряды выходили из набегов без потерь.

Весной 1867 года племя гро-вантров, в то время воевавшее с союзом племен черноногих, заключило договор с кроу, и все они в большом числе собрались на реке Милк, чтобы отпраздновать это событие. Отряд молодых гро-вантров, возвращавшихся из набега на кри, принес известие, что видел лагерь пикуни в Раздельных Холмах, или, как их называют белые, в Сайпресс-Хиллс. Это было важное известие. У кроу были длинные счеты со старинными врагами. Такое настроение било и у гро-вантров. Хотя они долгое время находились под покровительством черноногих, которые сражались за гро-вантров и защищали их от смертельных врагов, ассинибойнов и янкто-наи , но гро-вантрам чуждо чувство благодарности, и они поссорились из-за пустяков со своими благодетелями. Теперь они собирались отомстить! Что могли пикуни сделать против объединенных сил? Ничего. Союзники собирались убить мужчин пикуни, взять в плен их женщин, захватить богатое разнообразное имущество лагеря. Они были так уверены в успехе, что велели своим женщинам сопровождать их, чтобы разобрать предполагаемую добычу и позаботиться о ней.

Военный отряд молодых гро-вантров видел лагерь пикуни с далекого холма, но не заметил, что сейчас же за холмом к западу от лагеря, всего в полумиле от него, стояли лагерем все блады, около пяти тысяч человек, то есть приблизительно тысяча воинов. Нет, этого отряд не видел, и вот однажды утром кроу и гро-вантры неторопливо подъехали по прерии к лагерю пикуни, разодетые в военные наряды, с развевающимися по ветру перьями военных головных уборов и с украшениями из орлиных перьев на щитах. С ними ехали женщины, весело болтая, заранее радуясь громадной добыче которая станет сегодня их собственностью. Вышедший рано из лагеря пикуни охотник, отправлявшийся с женой за мясом убитых накануне животных, обнаружил врагов еще примерно в одной миле от лагеря и поспешил обратно, чтобы поднять тревогу; одну из своих женщин он отослал вызвать бладов. Все бросились к лошадям, к оружию, кое-кто успел даже надеть рубашку или головной убор из военного наряда. К счастью, это было рано утром, и большая часть табунов лошадей, пригнанных к лагерю, чтобы идти на водопой, паслась неподалеку. Если кто не находил сразу своих лошадей, то ловил и седлал первую хорошую, какую найдет. И вышло так, что когда атакующий отряд вылетел из-за небольшого бугра у края лагеря с востока, его встретила такая подавляющая сила из решительных, сидевших на хороших лошадях воинов, что отряд повернул и бежал, произведя лишь несколько выстрелов. Нападавших охватила паника; они думали только о том, как бы уйти. Лошади у воинов кроу и гро-вантров были лучше, чем у их женщин, и они бросили своих беззащитных жен на милость врага, стремясь только спастись.

Как только пикуни и напавший на них отряд сошлись, началось ужасное избиение. Большое Озеро, Собачка, Три Солнца и другие вожди кричали все время своим людям, чтобы они щадили женщин, но нескольких все же убили, раньше чем приказы дошли до воинов. Беглецам мужчинам не было пощады: их нагоняли и пристреливали или раздробляли черепа палицами. Тревога была такой внезапной, что у многих пикуни не было времени выбрать резвую лошадь; они садились на первую попавшуюся, которую смогли изловить, и эти лошади скоро отстали. Другие всадники продолжали преследование много миль, убивая всех, кого настигали; наконец лошади их уже не могли скакать, а руки, державшие палицы, онемели оттого, что столько времени наносили бесчисленные удары. Немногие из обратившегося в бегство отряда оказывали какое-нибудь сопротивление; люди даже не оборачивались, чтобы взглянуть назад, но, пригнувшись к седлу, хлестали лошадь плеткой, пока не падали сраженные пулей или палицей. На протяжении нескольких миль тропа была усеяна мертвыми и умирающими, и по ней мчались женщины с воплями ужаса — женщины, которых они взяли с собой присмотреть за добычей. «Пускай удирают! — кричал со смехом Большое Озеро, — пускай удирают! Мы поступим с ними, как Старик поступил с кроликами; оставим нескольких на развод чтобы их порода не вымерла совсем».

Сосчитали убитых. Только пятеро черноногих лишились жизни, несколько человек было ранено. Но на тропе, по которой утром кроу и гро-вантры так уверенно шли на нас, лежали триста шестьдесят убитых. Ко многим из них победители даже не притронулись, так как им надоело резать и снимать скальпы. Но оружие и во многих случаях военные наряды и украшения победители забрали. Затем оба лагеря перешли несколько на запад, предоставив поле битвы волкам и койотам.

Как вы знаете, гро-вантры запросили мира и теперь снова находятся под покровительством нашего племени. А сейчас вот пришли посланные от кроу. Что ж, поживем, увидим.

И пожелав нам спокойного сна, Просыпающийся Волк — я не могу назвать его Монро — отправился домой.

Когда Ягода жил в лагере или где-нибудь недалеко от него, пикуни не решали никакого дела, не посоветовавшись с ним, и всегда принимали его совет. Он был по существу их вождем; вожди племени уважали его, полагались на него, и он неизменно советовал то, что было в их интересах. И на этот раз его пригласили присутствовать на совете, рассматривавшем предложение кроу; пошел туда и я, так сказать под его прикрытием. Я хотел послушать речи. Делегация кроу, разумеется, отсутствовала. Палатка Большого Озера была полна вождей и старейшин, включая и молодых начальников различных групп Общества Друзей. Среди последних я заметил и своего врага, Олененка, который мрачно взглянул на меня, когда я вошел. Он начинал уже действовать мне на нервы. Сказать по правде, я с нетерпением ожидал того дня, когда мы с ним посчитаемся, так как чувствовал неизвестно на чем основанную уверенность, что мне суждено когда-нибудь отправить его тень на Песчаные Холмы.

Большое Озеро набил свою каменную трубку, один из знахарей зажег ее и произнес короткую молитву; затем трубку стали передавать по кругу. Первым выступил Три Солнца, сказав, что он и его клан, Одинокие Ходоки, относятся благоприятно к заключению мирного договора со старинным врагом племени. Как только он кончил говорить, Олененок произнес страстную речь. Ему полагалось говорить одним из последних, так как старшие и занимающие более высокое положение должны выступать прежде молодых, но он выскочил вперед. Тем не менее его молча выслушали. Черноногие всегда держатся с достоинством и пропускают без замечаний нарушения племенных обычаев и этикета. Однако в конце концов нарушителя заставляют всячески расплачиваться за свое дурнoe поведение. Олененок сказал, что он выступает от имени Носящих Ворона, группы большого Общества Друзей, и что она не хочет мира с кроу. «Кто эти кроу, как не убийцы наших отцов и братьев, похитители наших табунов? Как только зазеленеет трава, — закончил он, — я и мои друзья отправимся в набег против племени реки Вапити (Йеллоустон), и набеги наши будут повторяться до конца лета».

Один за другим выступали ораторы; многие из них высказывались за мирный договор, некоторые — большей частью из молодежи — выражали то же мнение, что и Олененок. Особенно запомнилась мне речь древнего старика, слепого, седого знахаря. «О дети мои, — начал он, — о дети мои! Слушайте меня, слушайте со вниманием. Когда я был молод, как некоторые из вас, я чувствовал себя счастливее всего, когда бывал в набегах на неприятелей, убивал их, угонял их лошадей. Я разбогател. Мои жены родили мне четырех красавцев сыновей. Палатка моя всегда была полна хорошей пищи, отличных мехов. Мальчики мои выросли, и как я ими гордился! Они были так сильны, ловки, отлично ездили верхом, были хорошими стрелками. И они были так ласковы со мной и со своим матерями.

«Больше ты не охоться, — приказывали они, — ты стареешь. Сиди здесь у очага в палатке, кури и мечтай, а мы о тебе позаботимся». Я был доволен, благодарен им. Я предвидел много счастливых зим впереди, когда я состарюсь. Хайя! Один за другим мои красавцы сыновья отправлялись на войну, и один за другим не возвращались. Двух из моих жен тоже убили враги. Еще одна умерла, а та, которая жива, стара и слаба. Я слеп и беспомощен; оба мы зависим в еде и одежде от своих друзей; им мы обязаны местом у очага в палатке. Поистине, это очень тяжелое положение. Но не будь войны — ай! Не будь войны, я жил бы сейчас в собственной палатке со своими детьми, внуками и женщинами, все мы были бы счастливы и довольны. То, что произошло, повторится. Вы, выступавшие против мира, подумайте как следует и возьмите свои слова обратно. То, что война сделала со мной, она, наверное, сделает и со многими из вас».

Когда старик кончил, почти все в палатке закричали в знак одобрения «а!» «а!» (да). Затем Большое Озеро сказал несколько слов.

— Я собирался произнести речь за мир, — сказал он, — но наш слепой друг высказал все это лучше, чем мог бы сказать я. Его слова — мои слова. Послушаем нашего друга, вождя-торговца.

— Я скажу, как и ты, — поддержал его Ягода, — речь старика — моя речь. Лучше лагерь мира и изобилия, чем горе вдов и сирот. Давайте заключим мир.

— Пусть будет мир! — сказал Большое Озеро. — Только шестеро выступали против мира, подавляющее большинство за то, чтобы был мир… Я скажу посланным кроу, что мы встретим их племя в Форт-Бентоне в месяц ягоды-ирги и там заключим дружбу. Я сказал. Идите.

Мы разошлись в разные стороны. Я пошел в свою палатку, где застал Пожирателя Камней, беседовавшего с Нэтаки. Я сразу увидел, что она чем-то взволнована. Как только я рассказал нашему другу о решении совета, она начала:

— Слушай, что мы обнаружили. Его мать, — она указала на Пожирателя Камней, — двоюродная сестра моей матери, моя родственница. Он мне родственник. Как странно, он пришел в нашу палатку как чужой, а мы установили, что он нашей крови, из нашей семьи. И ты говоришь, что мы должны встретиться с кроу, когда созреет ирга. Как я рада, как рада! Как будет рада моя мать увидеть ту, которую мы считали умершей. Мы будем добры к ней. Мы заставим ее забыть все, что она выстрадала.

Я протянул руку, и мы с Пожирателем Камней обменялись рукопожатием.

— Друг и родственник, — сказал я, — я рад этому известию.

И я действительно был рад. Мне очень нравился этот молодой человек, рассказавший нам так бесхитростно и просто о своих страданиях и унижениях среди, можно сказать, совсем чужих людей. Ведь дети от брака между членами разных племен и народов почти всегда считаются родными материнской, а не отцовской родней.

В честь гостей Общество Друзей устроило танцы — танцы племени Носящих Пробор, или сиу; это было великолепное грандиозное зрелище. Чтобы не отстать, кроу решили исполнить один из своих особых танцев, называвшийся, кажется, танец Собачьего Пира. Но как только о нем упомянули, пикуни внезапно утратили к танцам всякий интерес. Не потому, что они не хотели смотреть этот танец; им очень этого хотелось. Все дело было в собаке. Для пикуни собака священное животное, которое нельзя убивать и — пуще всего — употреблять в пищу. Опасаясь гнева богов, никто из пикуни не смел подарить гостям собаку, зная, что ее убьют и съедят. Я разрешил эту проблему, купив собаку у одной старухи, перед которой сделал вид, что мне нужен сторожевой пес, а затем отдал собаку кроу. Это была большая, толстая, очень старая собака, почти беззубая, полуслепая и мохнатая, как волк. Кроу отвели ее вниз в лес у реки; когда я снова увидел собаку, она висела на дереве, очищенная от шерсти и выскобленная; ее белая кожа блестела, как кожа свиньи в мясной. На следующий день им понадобился котел, чтобы варить собаку; никто не решался предоставить им для этого котел. Снова я пришел им на выручку, «одолжил» у Ягоды две пустых пяти-галлоновых банки из-под спирта и пожертвовал их. В этих банках кроу превосходно приготовили собачье мясо.

У этих кроу были, пожалуй, самые красивые из виденных мною военные наряды. Каждое орлиное хвостовое перо в их головных уборах было совершенством, а спускающаяся вниз часть убора свисала до пят и волочилась по земле. Их рубашки и леггинсы были изящно обшиты по краю бахромой из хорька, прядей волос со скальпов и замши и украшены так же, как их пояса и мокасины, вышитыми рисунками из превосходно уложенных игл иглошерста ярких цветов. Дымящиеся банки с собачьим мясом принесли на ровное открытое место между лагерем и рекой и поставили около разведенного здесь перед этим костра. Два кроу забили в барабан; танец начался, огромная толпа собралась в большой круг, чтобы посмотреть на танцы. Никто не хотел подходить близко к банкам с запретной пищей. Насколько я помню спустя столько лет, песня, сопровождавшая танец, была совсем не похожа на песни черноногих, но фигура танца — прыжок вперед на одной ноге, потом на другой, со слегка наклоненным вперед корпусом, — походила на фигуры танца Носящих Пробор. Танцуя, кроу двигались взад и вперед, то направо, то опять налево через небольшие промежутки времени совершая полный круг около костра и банок, с протянутыми руками, как бы благословляя пищу. Обойдя в танце круг, они отдыхали и курили в это время трубки. Затем танец повторялся. Представление длилось около часа, затем участники его отодвинули банки от костра и приготовились насладиться их содержимым. Не прошло и двух минут, как все до единого пикуни покинули площадку. Нескольких женщин стошнило от одной мысли о еде запретной пищи.

Пробыв с нами еще два-три дня, кроу стали готовиться к уходу; им самим и для их вождя надавали много подарков. Они унесли с собой фунтов десять табаку в знак того, что пикуни принимают их шаги к заключению мира, и, кроме того, красивую трубку из черного камня — подарок их главному вождю от Большого Озера. Им дали также много лошадей, хорошие одеяла, кожаные сумки с отборным сушеным мясом и наполненные пеммиканом кожи. Нэтаки велела пригнать свой маленький табун.

— Мои лошади — твои лошади, — сказала она мне, — дай Пожирателю Камней вот эту вороную четырехлетку.

Я исполнил ее требование. Затем она собрала кое-что для его матери: новое одеяло, синее шерстяное платье, разные краски и безделушки, наконец большой запас еды в дорогу. Пожиратель Камней, покидая нас, едва мог вымолвить слово, Наконец ему удалось выговорить:

— Дни, проведенные здесь с вами, были счастливыми днями. Я уезжаю от вас, мои милые щедрые родственники, во скоро я опять встречусь с вами уже вместе с матерью. Она будет плакать от радости, когда услышит то, что вы ей велели передать, и получит эти прекрасные подарки.

И они уехали по долине, через скованную льдом реку, а мы вернулись к своим обычным делам.