– Я сперва подумала, свист исходит от какого-то человека, приманивающего кошку, примерно так… – Ханни поднимает голову и свистит и сразу же пытается засвистеть еще раз, вытягивает шею и выпячивает грудь. – Да, – говорит она, – примерно так, своего рода опознавательный знак, ничего особенного, как мне сперва показалось. – Она отхлебывает глоток вина. Ее серебряные браслеты со звоном скатываются с запястья вниз, к локтю. – Я лежала с открытыми глазами, слушала этот свист и пыталась соединять родинки на спине Детлефа в созвездия. Гостиница… Но, собственно, это была никакая не гостиница, не настоящая гостиница. Рабочее общежитие, так можно сказать. Однако у них это называется гостиницей – с четырехместными номерами… За стенками – шум вентиляторов и холодильников; плюс к тому автомобили и какие-то странные типы, которые не то ссорятся, не то смеются, причем все – не немцы; и еще уличный фонарь прямо перед окном… Но хуже всего, как я уже сказала, было это бесконечное бу-бубу-бумбумбум под нами. – Рука Ханни отбивает в воздухе ритм: бу-бубу-бумбумбум. Ханни отодвигает от себя рюмку и берет сигарету.

– На левой лопатке Детлефа видна Большая Медведица, а рядом, на позвоночнике – Кассиопея. Колесница Малой Медведицы зависла передним колесом над его задним проходом. Всегда нужно исхитриться, чтобы увидеть, как она восходит. Дышло – то есть «хи» Ориона – оказывается или слишком коротким, или слишком длинным. Если я не иду в ванную первой и потом не жду Детлефа в кровати, то застаю его уже спящим. Он был таким теплым, и рядом с ним я не могла даже шевельнуться… – Ханни затягивается сигаретой и выпускает дым под абажур лампы. – Я как раз размышляла, не лечь ли мне на соседнюю кровать, поверх одеяла, накрыв подушку полотенцем. Тогда ко мне не прилипнет никакая зараза, так я думала – все немцы, которые тут жили до нас, естественно, зарабатывают не больше турок, ну да, а турки просто не сумели бы договориться с вахтерами. Так вот, сперва, значит, этот свист – и вдруг: чух-чух-чухчух! – Ханни снова вытягивает вперед шею. – Чух-чух-чух… – Делает небольшую паузу и потом «чухтит» в третий раз. Она слишком много выпила и ведет себя так, будто кроме нас здесь никого нет, будто мы с ней одни в квартире или даже в целом доме. Все три свечи почти догорели.

– Но, конечно, это звучало не совсем так, – говорит Ханни, прикрывая ладонью вырез своего платья, – скорее гортанно и вместе с тем напевно, как птичьи голоса в кустах, такое непросто воспроизвести. Слышь, а твой-то куда подевался?

Она оглядывается, держа сигарету вертикально, прямо над блюдцем со своей надкусанной булочкой. Я иду к раковине, ополаскиваю и вытираю пепельницу. – Спасибо, – говорит Ханни, когда я подталкиваю пепельницу к ней. – Я поразилась, до глубины души поразилась, когда поняла, что это был женский голос, изумительно красивый. Я тебе еще не рассказывала, Марианхен, представь – альт, такой спокойный, без всякого напряжения… И потом опять – только бухтение, бум-бумбум-бумбумбум.

– Ванна свободна, – говорю я, когда Дитер, шаркая, проходит мимо кухонной двери. Ханни, похоже, не слышит. Свет в коридоре гаснет.

– Я, значит, лежала на чужой кровати. Одеяло было приятно прохладным. И я все время слышала только бум-бумбум-бумбумбум.

– Прости, я на минутку, – говорю я и встаю.

– Конечно, – Ханни улыбается и выпускает мне в лицо струйку дыма.

– Дитер, – говорю я и прикрываю за собой дверь спальни. Он показывает на будильник.

– Ты представляешь, сколько сейчас времени? Уже начало второго, смотри, начало второго! – Его лицо, когда он выкрикивает эти слова, краснеет.

– Твоя курица болтает без умолку, в придачу еще и обкуривает нас. Изгадила нам все воскресенье, причем, как нарочно, именно это, – говорит он. – Ты еще даже сумку не собрала!

– Что ж поделаешь, – говорю я и присаживаюсь на край кровати. – Может, ей сейчас необходимо выговориться.

– Она хоть раз спросила, как дела у тебя? Или секретарша в мебельном магазине для нее интереса не представляет?

– Ну почему – она спросила о Конни.

– О Конни! И что ты ей сказала?

– Говори потише…

– Безмозглая курица! Если она директорша, значит, ей все позволено, или что она себе думает? Она вообще способна думать?

– Ханни уже не директорша. Она больше не работает в музее.

– Как? Ее выгнали?

– Она больше не работает в музее.

– Из-за связей со Штази? Неужели и она тоже?…

– Ты сам предложил, чтобы она осталась у нас…

– Я надеялся, она тогда сразу отвалит, когда поймет, что мы собираемся ложиться! Сама-то она призналась, что сотрудничала со Штази?

– Тебе что за дело? Ты ее видишь впервые.

– Вот именно! А она бестактно называет меня Зевсом, эта курица! Мне надо было выставить ее за дверь, и баста! И запретить ей называть тебя Марианхен.

– Ты вел себя с ней очень мило, – говорю я.

– Она же твоя подруга. – Дитер переворачивается на спину, подкладывает руки под голову.

– Ты так смотрел на нее… – говорю я.

– Марианна, – перебивает он, – прошу тебя…

– Но ведь это правда! – говорю я.

– Чепуха! – взрывается он. – Женщина, которая красится прямо за столом, у всех на глазах…

– Суть совсем не в этом, – говорю я.

– Ну-ну… – подначивает меня Дитер.

– Просто она не знает, какие у меня планы на завтра.

– Как же, не знает… Помнишь ее дурацкую шутку об узелке в груди? Я ей после сказал, чтобы она оставляла такие шуточки при себе. Прекрасно она все знает!

– Это когда я выходила? – уточняю я. – Ты тогда ей сказал?

– Да, – говорит он.

Мы молчим. Потом я спрашиваю, что именно он рассказал Ханни.

– Что ты завтра должна ехать в Берлин, в больницу, ложишься под нож, и что он корифей в своем деле – этот доктор, который заставил тебя пройти обследование, чтобы нашим страховым кассам было за что платить денежки, – говорит он и смотрит на меня. – Скажешь, это неправда?

– И потом ты предложил, чтобы она осталась здесь на ночь, выспалась, как ты выразился…

– Да, – говорит Дитер, – я думал, она после этого уйдет.

Я встаю. Он пытается меня удержать.

– Ну что ты в самом деле?! – кричит он и откидывает край одеяла. Я не оборачиваюсь, выключаю свет и возвращаюсь на кухню.

Ханни успела снова наполнить свою рюмку.

– Ты устала? – спрашивает она. Я достаю из буфета новое чайное полотенце.

– Это и вправду мучило меня, стучало, как молотком по уху: бу-бубу-бумбумбум. – Пальцы Ханни, обнимающие тулово рюмки, соскальзывают на ее ножку. – Я даже закрыла окно, чего никогда не делаю, потому что иначе у меня болит голова, если и закрываю, то только утром. И тогда этот звук, если можно так сказать, стал пробиваться прямо из-под моей подушки: бу-бубу-бумбумбум. Паузы, которые все-таки возникали, были слишком короткими, чтобы вообразить, будто кто-то прокручивает назад кассету, и слишком длинными для CD. И самое худшее, что даже в паузах я продолжала отсчитывать ритмические удары. Раза два или три это прекращалось, но потом, стоило понадеяться, что все уже кончено, снова начинало бумбукать – примитивная штука, безо всякого изящества. Да ты садись, Марианхен.

Я продолжаю стоять у раковины, вытираю вымытые рюмки и вилки. Ханни рассеянно тычет окурком в пепельницу. Ее браслеты – те, что потолще, – звякают, ударившись о стол.

– Я чуть не впала в истерику, – говорит она. – Мне показалось чудовищным, что кто-то стучит по моим ушам, прямо по барабанным перепонкам, – форменным образом барабанит. И главное, всем вокруг на это плевать. Я растолкала Детлефа. Обычно он слышит все – будильник, телефон, и будит меня, когда злится на свою бессонницу, чтобы я его успокаивала. Бессонницы он боится больше всего на свете. «Это невыносимо, – сказала я ему, – просто невыносимо». Но он, скорее всего, не врубился, потому что приподнял голову и только спросил: «Что именно?» Спросил и сразу отвернулся к стенке. «Да эта барабанная дробь, – говорю я. – Ты разве не слышишь?» А он: «Ведь звуки совсем тихие…» – «Зато они под моей подушкой, – говорю я. – Стучат по моим ушам, мне так плохо!» Я хотела, чтобы он что-то предпринял! «Боже мой, – говорю я ему, – нужно же что-то сделать. Что это за гостиница, – говорю я, – что это за гостиница и что за персонал в Ней работает, если они допускают подобные вещи?»

Ханни отпивает глоток и зажигает новую сигарету. «Есть только две возможности», – говорит Детлеф… – Ханни машет в воздухе спичкой. «Две возможности, – сказал Детлеф. – Либо ты заставляешь себя этого не слышать, концентрируясь на чем-то другом, либо… – Разговаривая со мной, он даже не удосужился открыть глаза. – … Либо ты как бы пропускаешь это сквозь себя и примиряешься с этим». – «Есть еще третий вариант – ты встаешь и кладешь этому конец! – говорю я. – Звук такой громкий, что он щекочет мне подошвы». «Идиотка, – говорит он (позже он уверял меня, будто сказал не «идиотка», а „золотко"). – Идиотка, нас только на смех поднимут». Он вообще не видел здесь никакой проблемы. Хотел затащить меня обратно в постель. Я думала, что сойду с ума. Я представляла себе, как все эти звуки распространяются со скоростью света. Представляла их как свет погасших звезд. Звезд, которых уже давно не существует, но для нас они как бы только что появились, и какие-то люди считаются их первооткрывателями, дают им имена в честь своих жен и возлюбленных. А звезд-то нет, один пшик, от них не осталось ничего, кроме света. Ты хоть понимаешь, о чем я? – Она пристально смотрит на меня. И потом, медленно: – Я что-то потеряла нить…

– Звезды, грохот снизу, Детлеф… – напомнила я и расправила полотенце на сушилке.

– Иногда мне казалось, будто это сон. Я стояла у окна и плакала. Потом заткнула себе уши. Но шум никуда не делся. А когда в бубуканье наступила пауза, я вынула пальцы из ушей и, так сказать, перерыла всю постель. Марианхен, я думала, что свихнусь! – Ханни трясет головой. Я ставлю чистые рюмки на поднос. И прошу ее открыть дверь. Она тут же встает. Я несу поднос в гостиную, где уже постелила для нее на кушетке. Она ждет меня в кухне.

– Я же не могла переться туда одна, как какая-нибудь одинокая клуша. А кроме меня это, похоже, никому не мешало. – Она держит над столом пепельницу, пока я вытираю клеенку. – Прошлой ночью я еще думала, может, между Детлефом и мной опять все наладится, если только прекратится это бу-бубу-бумбумбум. Я хотела от него только правды, а потом, думала я, посмотрим. Я думала, что мы с ним неплохо проводим этот уик-энд во Франкфурте, что он хочет показать мне город. Ведь должно же у нас когда-то все наладиться… но я, естественно, принимала желаемое за действительное. – Ханни выцеживает последние капли вина в свою рюмку. – Я уж молчу о том, что там полно проституток и всяких парней, которые сидят на игле. Невообразимое зрелище. Они занимаются этим прямо у тебя на глазах – наркоманы, я имею в виду.

Она вновь и вновь безуспешно пытается ввинтить пробку в бутылку.

– Потом все это прошло, Марианхен, – говорит она, откладывает пробку в сторону и хватает меня за обе руки. – Я плакала, Марианхен, и тут внезапно в моем горле образовался призывный птичий клик. Я теперь владела этим кликом… Это как если бы я наконец вспомнила какую-то старую-престарую мелодию, – сказала она со значением. – И я издала этот клик, тихо, спокойно, и в то же мгновение почувствовала, почувствовала всем телом, как все во мне успокоилось, усталость перестала меня жечь и смягчилась, разошлась по сосудам волной легкого опьянения. Внезапно я оказалась в согласии с самой собой, в таком согласии, как никогда прежде. Я теперь владела этим кликом, который и описать-то нельзя, а можно только услышать. Как будто я выдержала некое испытание и за это была вознаграждена, понимаешь? Может, я только затем и приехала во Франкфурт, чтобы научиться этому.

Я отнимаю у нее мои ладони. Но Ханни так и остается сидеть с протянутыми ко мне руками.

– Когда Детлеф сегодня утром разбудил меня, – продолжает она, – я чувствовала себя усталой как собака, но улыбалась. Он отправился в ванную, а я встала у окна. Приготовилась, закрыла глаза и – ничего не произошло. Как будто кто-то, пока я спала, украл это у меня, вырвал из горла, уничтожил. Я выглянула в окно, затянутое сеткой, и не увидела ничего знакомого, кроме самой этой сетки. Мне стало так тошно, Марианхен. Детлеф тронул меня за плечо и поцеловал в затылок. А я разревелась. Потому что вдруг поняла: все, что Детлеф делал для меня, было напрасно. Можешь себе представить?

Ханни поднимает глаза. Вертит в пальцах пустую рюмку. Она чего-то от меня ждет. Но я не могу оправдать ее ожидания; вообще не могу быть такой, как она: просто сбежать от мужчины и потом рассказывать другим странные истории. Мы с ней не виделись три или четыре года. А познакомились на курсах женской спортивной гимнастики. Она была самой младшей в группе. И мы с ней никогда не ходили друг к другу в гости, только иногда обедали вместе и заказывали немного вина. Я поднимаюсь из-за стола. Мне хочется выпить воды. Ханни снимает браслеты и расстегивает застежку часов.

– Марианхен, – она приближается ко мне. Протягивает навстречу руки. Она хочет броситься мне на шею. Я перехватываю ее руки, кладу их себе на плечи. Конечно, даже это я делаю против воли. Потому что вообще не хочу, чтобы до меня дотрагивались.

Я спрашиваю, скучает ли она по Детлефу. Она трясет головой. Я отпускаю ее запястья, но она все так же крепко держит меня. Я стараюсь уклониться от ее дыхания.

– Ты вся какая-то напряженная, – говорит она. Ее пальцы слегка массируют мои плечи. Вблизи ее верхняя губа кажется поблекшей. Вообще я больше не нахожу ее лицо красивым.

– Теперь ты можешь… – говорю я и, когда она непонимающе морщит лоб, поясняю: – Пойти в ванную.

Я закрываю дверь кухни и открываю окно. Потом вытряхиваю пепельницу и ополаскиваю ее, иначе никакое проветривание не поможет. На булочке, там где Ханни ее надкусила, остался след помады. Я выбрасываю булочку вместе с пробкой, вымываю бутылку и рюмку и начинаю накрывать стол к завтраку. Браслеты и часы кладу между подставкой для яиц и блюдцем.

Из ванной доносятся ее комичные «клики». Я не уверена, действительно ли они звучат так громко или мне это только мерещится. Я вытираю пепельницу. Ставлю ее рядом с часами, споласкиваю руки и держу их еще какое-то время под струей воды. Пустую бутылку бросаю в корзину, поверх старых бумаг, и вытаскиваю из-под нее телепрограмму за прошлую неделю. Присев к столу, читаю свой гороскоп: «Дева, 22.8 – 21.9. Вы опять кому-то понадобитесь. Если войдете в положение этого попавшего в беду человека, вам тоже наверняка окажут действенную помощь». Потом о Дитере: «Скорпион, 23.10. – 21.11. Чтобы принять ответственное решение, вам придется поломать голову. Подождите дальнейшего развития событий, а пока постарайтесь приятно проводить время!» – «Губная помада защищает от рака. У женщин реже, чем у мужчин, бывает рак губы. Объяснение: женщины постоянно пользуются помадой и тем самым каждодневно защищают себя от ультрафиолетовых лучей. Красящие вещества в помаде действуют как блокаторы».

Широкий браслет Ханни не налезает на мою руку. Два других, что потоньше, – те да. Дата на ее часах прочитывается лишь наполовину.

Я наливаю в посудомоечную машину столько воды, сколько нужно для шести чашек, но крышку оставляю открытой – чтобы не забыть и не устроить завтра потоп. Упаковка из-под фильтров пуста. Я сплющиваю ее и втыкаю между газетами. У нас осталась только одна закрытая упаковка со слишком большими фильтрами – четвертого размера вместо третьего; я давно привыкла к тому, что она стоит, задвинутая между пакетами с пекарным порошком и порошком для приготовления пудингов. Я открываю эту упаковку.

Фильтр, от которого я отрезала узкую полоску, сразу же входит в нашу кофеварку. По его образцу я подравниваю другие. Я не знаю, почему давно этого не сделала. Я достаю из корзины только что выброшенную упаковку, распрямляю ее, наполняю обрезками от фильтров и опять засовываю между газетами. Потом беру в руку будильник с большим циферблатом и подношу к глазам, чтобы проследить, как дернется минутная стрелка. Озябнув, я поднимаюсь и подхожу к окну. Никаких звезд на небе не видно. Луны – тоже. Я медленно закрываю раму. И вспоминаю, что хотела попить. Вынимая из буфета стакан, я говорю себе, что – раньше или позже – умирать придется каждому, всем. В данный момент эта истина кажется мне удивительным открытием.

Я выпиваю воду, соскабливаю воск с подсвечника, выбрасываю огарки и вставляю новые свечи. Внезапно я перестаю ощущать усталость, и у меня даже возникает желание включить радио, чтобы послушать музыку, просто красивую музыку. Но я отказываюсь от этой мысли. Я не хочу рисковать. Мне важно сохранить хорошее настроение, пусть лишь на пару минут.