Время они выбрали не самое подходящее. Пять дней на автобусе: Венеция, Флоренция, Ассизи. Для меня все это звучало как «Гонолулу». Я спросила Мартина и Пита, как им вообще взбрело в голову такое, и откуда возьмутся деньги, и как они это себе представляют – нелегальное путешествие по случаю двадцатилетия свадьбы.

Я рассчитывала на то, что Эрнст не захочет ехать. Для него последние месяцы были настоящим адом. Мы и в самом деле думали о чем угодно, только не об Италии. Но он молчал. А в середине января спросил, не пора ли заняться приготовлениями, – отъезд намечался на 16 февраля, пятницу, в школьные каникулы, – и как мы с нашими гэдээровскими документами сможем пересечь итальянскую и австрийскую границы. Когда я рассказала ему то, что узнала от детей, – что в Мюнхене, в туристическом бюро, мы получим западногерманские удостоверения личности, вероятно, фальшивые, – самое позднее в тот момент я подумала, что теперь точно конец, с Эрнстом Мойрером такое не пройдет. Но он только спросил, понадобятся ли для паспортов наши фотографии. «Да, – отвечала я, – две фотографии, а также даты рождения, данные о росте и цвете глаз – больше от нас ничего не требуется».

Все было как всегда. В темно-зеленый чемодан мы уложили наши вещи, в черно-красную клетчатую сумку – столовые приборы, посуду и провиант: тушенку и рыбные консервы, хлеб, яйца, масло, сыр, соль, перец, сухари, яблоки, апельсины и два термоса с чаем и кофе. Пит отвез нас на машине в Байрёйт. На границе у нас спросили, куда мы собрались, и Пит сказал: за покупками.

Поезд останавливался в каждой захолустной дыре. Кроме снега, освещенных дорог, автомашин и перронов, я почти ничего не видела. Мы сидели среди людей, которые ехали на работу. Только когда Эрнст стал чистить апельсин, я впервые действительно подумала об Италии.

На мюнхенском вокзале он и Эрнст узнали друг друга. Я тогда ничего не поняла. Откуда мне было знать, как он выглядит? Я даже не могла бы назвать его настоящее имя.

Я помню его начиная с Венеции. Как человека среднего роста, с суетливыми движениями и халтурно сделанным стеклянным глазом без век. Он повсюду таскал с собой пухлый путеводитель, держа палец между страницами, и всякий раз, как итальянка Габриэла, наш экскурсовод, что-то объясняла, старался ввернуть что-нибудь от себя. Он был типичным всезнайкой. То и дело отбрасывал назад свои черные с проседью волосы, но они тут же снова падали ему на лоб.

Дворец дожей и колонну со львом я знала по телепередачам. Венецианки – даже моего возраста – носили короткие юбки и изящные, старинного покроя шапочки. Мы же были одеты слишком тепло.

Чтобы не зависеть от обстоятельств, мы каждый день брали с собой сумку с парой консервных банок, хлебом и яблоками. По вечерам ели у себя в номере. Мы с Эрнстом разговаривали не особенно много, но все же больше, чем в последние месяцы. «Unagondola,perfavore!» – крикнул он однажды утром, когда умывался. Эрнсту, похоже, Италия нравилась. Один раз он даже схватил мою руку и крепко ее пожал.

О нем Эрнст не упоминал ни словом. До самого конца. Только во Флоренции, когда мы ждали, пока все спустятся с колокольни, вдруг спросил: «А где же наш альпинист?» Я не обратила внимания на эти слова или подумала, что, видимо, им двоим недавно представился случай побеседовать – Эрнст ведь всегда спускался к завтраку раньше меня. Он сказал еще что-то о том, как можно подтягиваться на дверной раме. Раньше, в Падуе, «альпинист» упорно просил, чтобы мы остановились, – ему, видите ли, захотелось осмотреть какую-то часовенку или арену, не предусмотренную программой. Я обернулась, чтобы взглянуть на него, – он сидел в самом дальнем конце автобуса. Его ничем нельзя было сбить с толку, он смотрел прямо перед собой, сквозь лобовое стекло, как будто мы все присутствовали здесь лишь для того, чтобы доставить этого барина куда ему надо. Может, я несправедлива к нему, может, если бы не позднейший спектакль, он бы вообще не остался в моей памяти, может, я даже путаю последовательность событий, но я ничего не придумываю.

Вы должны попытаться представить себе это. Внезапно ты оказываешься в Италии, имея при себе западногерманский паспорт. В моем значилось: Урсула и Эрнст Бодо, место жительства – Штраубинг. Фамилии я забыла. Ты попадаешь на другой конец мира и удивляешься, что, в точности как дома, по-прежнему ешь и пьешь и переставляешь ноги, будто случившееся – в порядке вещей. Когда я чистила зубы и смотрелась в зеркало, тот факт, что я нахожусь в Италии, казался еще более невероятным.

Прежде чем выехать из Флоренции в направлении Ассизи – а это был наш последний день, – автобус остановился на парковочной площадке, с которой открывался вид на город. Небо затянули тучи. Эрнст купил тарелку с профилем Данте и подарил ее мне – к годовщине свадьбы.

Потом мы поехали сквозь дождь, и постепенно туман так сгустился, что я, не видя ничего, кроме разделительной полосы на дороге, задремала.

Когда Эрнст разбудил меня, наши уже выходили из автобуса. Мы стояли около заправочной станции. Обнаружилась какая-то неполадка с мотором или с выхлопной трубой. Снег падал на зонтики, и автобусы ехали с зажженными фарами – погода была самая что ни на есть аварийная. Наш водитель искал телефонный автомат. Я и сейчас помню, как он размахивал руками. Габриэла сообщила нам, что придется подождать аварийную службу. И предложила пока посмотреть Перуджу с ее достопримечательностями.

Мы взяли свои пальто и гуськом потрусили к старому городу, Габриэла и «альпинист» – впереди. Он злился и настаивал, чтобы мы потом все-таки доехали до Ассизи; этот город, если верить его словам, при хорошей погоде запросто можно было бы отсюда увидеть. «До него же рукой подать», – повторял он снова и снова. А между тем нам еще здорово повезло, что мы не застряли где-нибудь в чистом поле, прямо посреди автобана или шоссе.

На тротуаре лежал снег. Художественный музей и церкви были закрыты на обеденный перерыв. Габриэла обвела нас вокруг Фонтана Маджоре, сказала несколько слов о ратуше и соборе, который казался гигантским, потому что верх его терялся в тумане. Мол, уже более 500 лет его фасад остается необлицованным; на что одна женщина из Плауэна заметила, что в сравнении с такими сроками реконструкции ГДР выглядит не так уж плохо. Она постоянно отпускала подобные шуточки. Эрнст на них не реагировал. Просто пропускал мимо ушей.

На рыночной площади туристическая группа разбрелась по разным кафе. Наше называлось «Виктория».

До того мы потратились только на дантевскую тарелку да на пару чашечек кофе. Поэтому напоследок решили заказать себе какую-нибудь еду. Кельнер в длинном белом фартуке сновал между немногими столиками, которые теперь вдруг все разом оказались занятыми. То и дело он как бы замирал на бегу и наклонялся всей верхней частью туловища к позвавшему его посетителю. Только перед телевизором, ожидая, когда придет к финишу очередной лыжник, он на время становился глухим. Вместе с нами за столиком сидели двое мужчин из Дрездена, детский врач и театральный художник, они оба немного понимали по-итальянски и объясняли нам, что написано в меню. Эрнст попытался жестом подозвать кельнера, и я заметила, что он держал палец на строчке «Pizza confunghi».

Но тут детский врач поднялся. И с таким интересом уставился в окно, что я тоже обернулась. С противоположной стороны бежали они через площадь, как дети, спешащие сразиться в снежки, – Габриэла в своих рукавичках и за ней остальные, клинообразная кричащая стая…

Вокруг нас задвигались стулья. Казалось, несется табун коней – с таким топотом посетители кафе, все как один, устремились мимо кельнера к выходу. Мы тоже пошли вслед за всеми к собору, где на ступеньках бокового крыльца уже собралась небольшая толпа зевак.

На высоте четырех-пяти метров на одном из горизонтальных выступов стоял наш «альпинист» – раскинув руки и вжавшись плечами в стену. Повисла странная тишина, как будто там, наверху, находился лунатик, который при первом же шорохе мог очнуться и упасть. Габриэла, моргая от снега, задрав голову смотрела вверх. Другие прикрывали глаза ладонями. Ботинки любителя острых ощущений валялись на земле, точно под ним.

Он вытянул шею и по-птичьи поглядывал на нас, толпившихся внизу, своим единственным глазом. Оба его носка, слишком большие, мешочками свисали с пальцев. Казалось, что для человека, обладающего некоторой сноровкой, подняться туда, где он стоял, было не так уж трудно. Вероятно, он с больших квадров портала перебрался на балкончик, встал на его парапет, а потом полез выше, пользуясь для опоры выступающими камнями и выемками.

– Не смотрите вниз! – крикнул какой-то мужчина. В ответ «альпинист» опустил левую руку, повернулся на негнущихся ногах вокруг собственной оси и тотчас снова прилип к стене. Его пальцы вцепились в ближайший выступ. Босые ноги ощупывали стену. По-лягушачьи двигая конечностями, он вскарабкался чуть-чуть выше. И там смог ухватиться за маленький козырек над окном.

Эрнст потянул меня за локоть.

– Пойдем отсюда! – прошептал он. Зонненбергер, рыжеволосый гигант, первым начал фотографировать. Габриэла попробовала этому воспрепятствовать: «А если он спрыгнет вниз!» И стала пробираться между нами, придерживая одной рукой поднятый воротник своей куртки, потом быстро спустилась по ступенькам к женщине-полицейскому, чья высокая белая каска напоминала карнавальный убор. Из-за чужих спин я не могла видеть Габриэлу – только ее уложенную вокруг головы косу. Женщина-полицейский что-то объявила по своей рации.

Жительница Плауэна вслух отметила, что теперь дело принимает серьезный оборот.

– Эй, Герберт, – крикнула она, – спускайся! Ну! – Зонненбергер одернул ее. Мол, не стоит называть его Гербертом. Герберт – всего лишь фальшивое имя в штраубингеровском удостоверении личности. После этого оба замолчали или, может, перешли на шепот.

Меня разозлило, что Эрнст так невежливо обращается со мной, тащит куда-то. Я хотела отойти от него, но он снова схватил меня за руку.

– С ним ничего не случится! – прошипел он. – Это же Зевс. Идем!

– Нет! – вырвалось у меня. В последний раз я слышала это имя лет десять-пятнадцать назад. «Тот самый Зевс?»

Габриэла обернулась: «Его так зовут – Зевс?»

Все разом посмотрели на нас.

– Его зовут Зевс?

– Этот не упадет, – сказал Эрнст.

– Зевс? – громко переспросил кто-то. И вот уже все кричали: «Зевс! Зевс!», – как будто нашлось наконец слово-сигнал, позволяющее нарушить молчание, слово, которого они так долго ждали. Все вокруг нас, будто вдруг почувствовали себя свободными, кричали: «Зевс! Зевс!»

Это прекратилось лишь тогда, когда Зевса окутала туманная дымка. Люди протягивали руки, показывая другим, где они видели его в последний раз. Фотоаппараты с телеобъективами использовались как подзорные трубы и передавались по кругу. Один носок свалился из тумана в тот пустой полукруг, который мы оставили вокруг его ботинок. Вскоре за первым носком последовал второй. Оба раза меня передернуло от страха.

Внезапно Зевс, подобно привидению, появился снова. Он наклонился вперед, да так сильно, что некоторые из нас вскрикнули и отшатнулись. Мы были на грани паники. Невероятно, как он сумел там, наверху, найти опору. Между его губ пузырилась слюна, ее сгустки повисали, словно пауки на ниточках, потом отрывались и бесшумно падали в снег. Весь неестественно изогнувшийся, с перекошенным ртом, похожий на водосливы в Наумбурге и Праге, Зевс начал свою обвинительную речь.

Никто, конечно, не знал, кого он имел в виду, когда заговорил о «красном Мойрере». Итальянцы вообще не понимали ни слова. Зевс обозвал Эрнста «партийным бонзой в зеленой куртке» и показал вытянутой рукой на нас. Но люди все равно не улавливали, чего он хочет. Я больше всего удивлялась тому, откуда у него взялись силы, чтобы кричать, чтобы кричать с такой негодующей страстью. Та старая история давно быльем поросла. Да и Эрнст тогда не по своей воле действовал, я знаю. Дома Эрнст всегда называл его только Зевсом, по прозвищу. По-настоящему же его зовут Шуберт, Дитер Шуберт.

Тот, кто особо не присматривался, слышал только глупые выкрики. Я думала, что Зевс в любой момент может сорваться и рухнуть к нашим ногам. Я представляла себе, как каждый будет протискиваться вперед, чтобы увидеть его. Но никому не хватит мужества до него дотронуться. Его тело будет казаться неповрежденным, как бывает с телами мертвых животных на обочине шоссе, когда только по крови, сочащейся из-под них, можно догадаться о случившемся. Габриэла, опустив голову, разговаривала сама с собой.

Прошло много времени, прежде чем Зевс замолчал – будто снег наконец перекрыл ему дыхание. Потом он стал двигаться – сантиметр за сантиметром – влево, к водосточной трубе. Его движения теперь были гораздо более осторожными и неуверенными, как у проснувшегося лунатика.

– Ну все, кончилось, – сказала я Эрнсту и взяла его под руку. Я, естественно, имела в виду крики. Эрнст по-прежнему держал руки в карманах и смотрел невидящими глазами на косу Габриэлы.

Зевс спустился по трубе вниз. Карабиньеры окружили его и загораживали от посторонних взглядов, пока он натягивал свои носки и запорошенные снегом ботинки. Подкатила пожарная машина с синей мигалкой. Габриэла перекрестилась. Она сообщила нам время, когда мы должны собраться у автобуса, и ушла вместе с Зевсом и карабиньерами. Наша туристская группа снова разделилась. Кельнер в длинном фартуке первым побежал в «Викторию».

Мы с Эрнстом еще немножко постояли на улице. Из слишком длинных рукавов его нового анорака выглядывали только кончики пальцев. Потом я озябла, и мы направились к автобусу.

Внезапно Эрнст спросил:

– Ты чувствуешь этот запах?

– Да, – сказала я и подумала, что он имеет в виду бензин. Здесь, вдали от дома, все пахло иначе.

– Клубника! – крикнул он. – Пахнет клубникой! – У нас на дачном участке росла почти исключительно клубника, и мы различали годы по тому, на сколько клубничных тортов ее хватало. Кофепитие превращалось в настоящий праздник, когда мы знали, что едим последний торт. Последнюю в этом году клубнику. Перед моими глазами возник наш огород и дощечка с надписью «К Фухсбау». И тогда я сказала:

– Пустые пивные стаканы. Ты чувствуешь этот запах – как будто много-много пустых пивных стаканов стоит на солнце на сервировочном столике?

– Да, – сказал Эрнст, – весь поднос ими уставлен.

Я уверена, что мы с ним какие-то мгновения видели одну и ту же картину: старый поднос и стаканы с красными точками на донышках. И нашу клубнику.

Водитель открыл дверцу. Я предложила ему перекусить с нами. Рукава его рубашки были закатаны. Он вытер грязные руки тряпкой и буквально набросился на еду. Потому что, хотя мы с Эрнстом и питались все дни, если не считать скудных гостиничных завтраков, из собственных запасов, у нас еще всего оставалось вдоволь, даже яблок. Мы тоже сильно проголодались. И продолжали есть даже после того, как водитель вновь удобно устроился в своем кресле, чтобы успеть вздремнуть перед обратной дорогой. Снег уже растаял.

Зачем я вам рассказываю об этом? Потому что люди слишком быстро все забывают. А ведь на самом деле прошло не так много времени с тех пор, когда Эрнст и я еще могли думать об одном и том же и повсюду таскали за собой черно-красную клетчатую сумку, набитую консервами.