Глава 16. Спираль

Когда, в конце концов, я подобрала для этого явления подходящее слово, то назвала его Спиралью.

Вот как все происходило. Готовясь немного вздремнуть (тогда я еще была ребенком) или отходя ко сну ночью, я достигала такой точки релаксации, когда человек почти не сознает свое тело. Мелкие неудобства и зуд в теле перестают заявлять о себе, и разум отправляется в свободное плавание. Стоило мне почувствовать, что это началось (я никогда не знала, когда наступит этот момент), как я, возбужденная и довольная, сразу же приходила в состояние полной готовности, а потом просто лежала, не шевелясь, пока процесс набирал обороты.

Прежде всего изменялось мое дыхание. Оно становилось совсем неглубоким, так что моя грудная клетка едва двигалась.

Если кто-нибудь заходил в комнату и заговаривал со мной — это порой случалось — я могла открыть глаза и ответить как обычно; эксперимент не останавливался, он продолжался в моей голове.

Каждая часть процесса, каждый его этап всегда были неизменными. Цветовая гамма была исключительно черно-белая. Другие цвета отсутствовали, и, как я ни пыталась, особенно где-то в четырнадцать лет, я не смогла вывести цвет на внутренний экран. К тому же у меня никогда не получалось продлить то, что я видела, разве что на несколько секунд. Если все заканчивалось, то ничего поделать было нельзя.

Сначала я видела образ, в соответствии с которым и назвала эти переживания, — образ спирали. Я чувствовала, как мое «я» быстро погружается в крошечную сжимающуюся точку. Она сжималась до предела, а потом внезапно превращалась в туннель. Я неслась по нему с огромной скоростью. Я была совсем малюсенькая и неумолимо продолжала уменьшаться.

Одновременно я расширялась. Я разрасталась до размеров вселенной с той же головокружительной скоростью, с которой уменьшалась. Это сочетание сжатия и растяжения было не только образным, я его чувствовала, осознавала всем своим существом и приветствовала. Переживания самой себя в виде микро- и макрокосма длились ровно четыре минуты.

Изображение спирали обнаруживается везде, где человек оставил свой след. Спираль высекали на поверхности камня, рисовали на стенах жилищ и на глиняных горшках. Спираль встречается в пещерах, в которых проводились инициации. Я уверена, что спираль до сих пор имеет значение для людей всех рас, потому что это символ для обозначения описанных мною переживаний и символ идеи, понимания того, что интеллект формируется не из рациональных, а из духовных переживаний Альфы и Омеги.

Следующий этап наступал неожиданно, как и все изменения в этом опыте. Я смотрела на стоявшие фигуры, в которых смутно угадывались люди. Темные тонкие фигуры вытягивались и становились похожи на скульптуры Джиакометти. Они растягивались еще больше, их руки и ноги уже напоминали черную нить, растягивались до тех пор, когда, казалось, дальше было уже некуда. Тогда сцена менялась, и перед моим взором появлялись округлившиеся тела, двойники без костюмов, вызывавшие отвращение. Их маленькие головки и ножки утопали в раздувшейся плоти.

Эта сцена несла с собой дискомфорт и неприятные эмоции. Появлялось ощущение, будто что-то ужасно меня раздражает. Однажды я засекла, сколько по времени длится эта и следующая сцена. Оказалось, что вместе они продолжаются целых шесть минут. Обе сцены очень мне не нравились.

Потом наступала еще одна резкая перемена. Внутренний экран окрашивался в белый цвет, в ужасный мертвенно-белый оттенок, отвратительный и агрессивный, словно подбрюшье ската. После нескольких секунд самопрезентации эта белая поверхность начинала свертываться, начиная с внешних углов, окрашиваясь в черный цвет, пока весь экран не становился черным. Густой, жуткий, мертвый черный, цвет растекшейся смолы в темной глубокой пещере. После короткой паузы черный начинал свертываться по углам и переходить в белый. Превращение повторялось снова, и мои ощущения были сходны с теми, что я испытывала во время предыдущей сцены, — смешанное с раздражением неприятное чувство, доходящее до отвращения. В воображении у меня всегда стучали зубы, когда я переживала эти ощущения. Но я знала, что через это надо пройти, ибо этот путь нельзя было изменить.

Наконец, я переходила в заключительную стадию. Ради того, чтобы попасть туда, я всегда была и буду готова проходить через неприятную середину своего опыта.

Теперь я находилась на краю необозримой пропасти и смотрела в черноту, но она была совсем не та, что в сцене с переходом белого цвета в черный. Это была глубокая, убаюкивающая темнота бесконечной вселенной — пространства, без конца растянувшегося во все стороны. Мне нравилось находиться здесь, от этого я была совершенно счастлива. Если бы мне позволили, я осталась бы здесь навсегда, втягивая в себя эту прекрасную темноту и до боли знакомое ощущение бесконечности как живой, близкой и теплой, таинственной силы, окружающей меня.

После мгновения этого удовольствия приходило время приветствия Из верхнего левого угла вселенной Нечто, что знало меня и знакомое мне с момента становления времени и пространства, здоровалось со мной. Не произносилось никаких слов. Тем не менее послание было ясным и несло улыбку: «Привет, дорогой друг! Шлю тебе уважение-юмор-любовь. Видеть тебя вновь — это удовольствие пополам со смехом-радостью».

Нечто, здоровавшееся со мной, было бытием, настолько не похожим на что-либо, доводившееся испытывать человеку, что, повзрослев и попытавшись подобрать адекватное слово для описания увиденного, я пришла к выводу, что даже слово «бытие» не подходит. Любое слово задает границы, образ того, что ты описываешь, отличный от иных образов, которые определяются другими словами. А то, что довелось пережить мне, не имело ни образа, ни формы, ни определения, ни границ. Оно просто было. Оно есть.

Оно стало самым первым моим другом и приветствовало меня как равную. Я всегда отвечала ему волной любви, восторга и смеха.

Потом все заканчивалось.

На все про все уходило двенадцать минут.

Эти переживания были доступны мне постоянно, я принимала их как должное и не задумывалась о них, пока была ребенком. Лишь в четырнадцать лет я как следует взглянула на них и поняла, что этот опыт — нечто необычное, особенное, это принадлежавшее мне секретное сокровище. Я начала серьезно размышлять о нем, стала замерять время, в течение которого продолжался этот «сеанс» и предприняла первую — безуспешную — попытку что-либо в нем изменить. Но прошло много лет, прежде чем я отказалась от названия «микрокосм-макрокосм» как слишком длинного и громоздкого, остановившись на более простом слове «Спираль».

Возможно, это началось с самого рождения. Разумеется, точно это установить нельзя, однако, если учесть, что Спираль была частью моей жизни, сколько я себя помню, то я склоняюсь к тому, что она являлась мне с самого начала. Как-то раз мать сказала мне, что время от времени, когда я была совсем малышкой, со мной что-то происходило. Однако, по ее словам, она не волновалась по этому поводу, поскольку, когда все заканчивалось, я приходила в обычное состояние.

Я всегда видела Спираль в одних и тех же условиях (за единственным исключением) — когда ложилась в кровать, чтобы вздремнуть или заснуть ночью, но задолго до того, как я погружалась в сон.

Один-единственный случай-исключение произошел, когда мне было лет пятнадцать, вскоре после того, как мой отец был переведен в Сантьяго-де-Куба на должность американского консула. Мы жили в гостинице, пока нам помогали подыскать жилье. Отец с матерью, я и мой брат Бой обедали в гостиничной столовой. Я уставилась на масленку, стоявшую на столе. Ровно в центре круглой масленки лежал один кусочек масла. Каким-то образом вид кусочка масла по центру масленки запустил во мне знакомое ощущение, которое я связывала с запуском Спирали. Я удивилась и очень обрадовалась, поскольку никогда прежде эти переживания не начинались в таких необычных обстоятельствах.

Я была довольна еще и потому, что со мной происходило нечто особенное, личное. Попросив извинения и разрешения выйти из-за стола и подняться в свою комнату, я чувствовала собственную важность, что редко случалось, когда я была в кругу семьи. Я дала понять, что начинается моя странная «штука», и мои родители нехотя разрешили мне уйти. Я добралась до комнаты как раз вовремя и успела захватить прекрасные завершающие мгновения Спирали. Как потом выяснилось, пережить Спираль, находясь не в постели, а занимаясь обычными делами повседневной жизни, мне удалось лишь однажды.

Я пыталась вызывать Спираль не раз и не два, экспериментируя с различными предметами круглой формы с пятном в центре, но ни один из них не сработал. Я так и не нашла способ «включать» Спираль. Она приходила ко мне по собственному желанию, неожиданно, время от времени. Ее выбор не зависел от того, что со мной происходило, — ни вообще, ни в частности. В двадцать пять лет, поверьте мне, я цеплялась за любую связь, и ничего не нашла. Будучи ребенком, я думала, что Спираль является ко мне раз в неделю или около того. Но чем старше я становилась, тем реже имела удовольствие видеть Спираль. В тот год, когда мне было двадцать пять, это случилось всего дважды, и больше не повторялось вовсе.

Открытие того, что я была не одна в своем путешествии во внутренний космос, стало для меня полнейшим сюрпризом. Это открытие принесло мне несказанное удовольствие и породило целую серию новых вопросов. Оно настигло меня в двадцатидвухлетнем возрасте. Что само по себе уже интересно, я получила два доказательства в течение всего лишь четырех месяцев.

Оба случая были удивительно похожи.

Первый произошел однажды вечером, на вечеринке, которую устроил один мой приятель в Сан-Франциско. Я находилась на кухне с несколькими остальными гостями, занимаясь тем, что обычно делают люди на чужих кухнях во время неформальных тусовок, — говорила, пила, жевала картофельные чипсы и морковку, а через некоторое время обнаружилось, что я и некий парень по имени Эван остались на кухне одни. Мы с головой ушли в обсуждение необычных переживаний, большую часть информации о которых мы либо вычитали, либо слышали от других. Похоже, такой разговор завязывается гораздо легче в середине энергичной, шумной вечеринки, чем в другое время.

Внезапно Эван стал рассказывать мне о том, что происходило с ним с раннего детства. Он назвал это «по-настоящему сверхъестественной вещью». Помню, что почувствовала покалывание в спине, когда собеседник начал описывать эту вещь. Я тут же поняла, почему на его лице стали проступать смущение и тревога. (Она вот-вот подумает, что я сумасшедший; почему я говорю об этом?) Я постаралась подбодрить Звана кивками и даже по своей воле призналась, что знаю, какая сцена будет следующей, когда он запнулся. Он посмотрел на меня со страхом, почти с ужасом, отпил немного из своего бокала, пробормотал «да, все так и было», и завершил свой рассказ. Конец его истории отличался от моего; его путешествие обрывалось вскоре после свертываний белого и черного. С легкой жалостью я подумала, что, по всей вероятности, он упускает лучшую часть зрелища, хотя ему и удается пережить поразительную Спираль в самом начале. Я была довольна, что не подсказала ему, как все развивается дальше. Когда Эван закончил свое повествование, я сказала ему, что вижу точь-в-точь такие же образы и что он первый из всех знакомых мне людей, кто разделяет со мной этот опыт. Я умолчала о финальной сцене своих переживаний.

Он уставился на меня во все глаза. Не уверена, что он действительно слышал то, что я ему говорила. В конце концов, он улыбнулся и сказал, что я была первой, с кем он поделился этой личной «сумасшедшей штукой», и что он не может поверить — ведь это совсем из ряда вон — что я на самом деле знала, о чем он рассказывал. Эван сказал мне, что постоянно задавался вопросом, а не является ли Спираль признаком каких-либо психических нарушений. Для него было сущим облегчением узнать, что кто-то еще испытывает то же самое. Мы оба почувствовали — нет необходимости добавлять, что в подобной ситуации также обнадеживает тот факт, что человек, разделяющий твою странность, кажется относительно нормальным.

Я улыбнулась Эвану в ответ и сказала, что отлично понимаю его чувства. Мы ушли из кухни и присоединились к остальным гостям. Я никогда не встречалась с Званом после той вечеринки, да и не то чтобы ожидала или хотела этого. Было достаточно услышать, как другой человек повторяет то, что тебе хорошо известно. И какое это захватывающее ощущение — знать, что мое путешествие, или процесс, уводило меня дальше и продолжалось дольше, чем у Звана. В конце концов, несмотря на то, что я с огромной охотой мечтала избавиться от эксклюзивных прав на Спираль, я не возражала против некоторой толики превосходства.

Второй случай повторился почти один в один с первым с той лишь разницей, что молодой человек (его имя я позабыла чуть ли не сразу же) описал мне «странное видение», в которое он погружается с самого раннего детства, в чьей-то гостиной, а не на кухне, в эпицентре другой, не менее шумной вечеринки. Его видения тоже заканчивались раньше, чем мои, и он пришел в такое же изумление и испытал такое же облегчение, как и Эван, узнав, что на свете есть человек, которому не понаслышке знакомо его «странное видение».

Оба молодых человека показались мне довольно обыкновенными, хотя достаточно приятными и сообразительными. Я больше никогда не виделась и со вторым из них.

Помню, как на короткий миг ощутила желание дать в Chronicle или Examiner объявление, начав примерно так: «Ищу людей, кому довелось пережить…» Разумеется, на этом мое воображаемое объявление и застопорилось.

В последний раз она, моя любимая Спираль, явилась, когда мне было двадцать пять. Тогда, конечно, я еще не знала, что этого со мной больше не случится. Может, это было совпадением, а может, и нет, что не прошло и трех недель после последнего «сеанса», как я впервые встретилась с психоделиком — с Божественным кактусом, с пейотом.

 

Глава 17. Кактус

В конце пятидесятых я работала в Медицинском центре Калифорнийского университета. Центр объединяет большую группу зданий, где проводится как медицинское обучение, так и медицинская практика, и находится на вершине одного из холмов в Сан-Франциско. Этот холм прозвали горой Парнас. В отличие от места обитания греческого бога Аполлона и муз подавляющее число дней в году сан-францисский Парнас окутан туманом. Я жила всего в двух кварталах от Медицинского центра, и мне редкий раз удавалось поймать проблеск Города, раскинувшегося у подножия холма. Слушая в мае и июне сообщения по радио, в которых говорилось, как в округах Марин и Контра-Коста, расположенных через Залив, люди изнемогают от девяносто градусной жары по Фаренгейту, я с негодованием думала, что полгода на Парнасе непременно отучили бы этих людей жаловаться. (Моя зарплата не позволяла мне иметь машину, а чтобы искать сдающиеся квартиры в районе Залива автомобиль просто необходим. Так что я оставалась на своем месте.)

Я работала машинисткой в отделении патологий, печатала медицинские отчеты. В конце рабочего дня я частенько ужинала в одной из двух огромных больничных столовых. Обычно я устраивалась вблизи больших двойных окон и читала какую-нибудь книжку, которой увлекалась на тот момент. Тогда я много читала, потому что жила одна и, как всегда, книги входили в число моих лучших друзей. Они составляли мне компанию и дарили мне неоценимое богатство, в то время как остальная моя жизнь была неинтересной, тревожной и сероватой. Мне шел тридцатый год. Начав работать в центре, я стала ходить на свидания с ординаторами, работавшими в центре, а потом обнаружила, что сильно привязалась к одному тихому, задумчивому психиатру по имени Пол. Длилось это несколько месяцев. Впервые я проявила интерес к этому человеку однажды вечером, в кафетерии, когда группа врачей, сидевших за дальним концом моего стола, начала возбужденно и аргументированно дискутировать. В числе споривших был привлекательный мужчина с пепельными волосами и приятным смехом. Он отличался заметной чертой характера, которая редко встречается и у обычных людей, а среди врачей — почти никогда: он не возражал, если обнаруживалось, что сообщил какую-то неправильную информацию, или когда он допускал ошибку; казалось, он с одобрением относился к тому, что неверные сведения были исправлены.

Когда он остался за столом один после того, как остальные отправились на дежурство, я набралась храбрости и подошла к нему, чтобы отметить это его качество, ведь он действительно не ломал копья и не обижался, если с ним спорили. Я поделилась с ним своими впечатлениями, тщательно подбирая слова, со всем обаянием, на которое только была способна, и добавила, что, на мой взгляд, это замечательное качество, достойное восхищения. Он рассмеялся и спросил, можно ли присоединиться ко мне и что я думаю насчет того, чтобы еще выпить кофе.

К концу того вечера я узнала, что Пол — умный, интересный человек, что он разводится, что развод проходит тяжело и дошел пока только до середины, а еще то, что Пол мне понравился. К концу следующей недели мы оба знали, что стали друг для друга тем, в чем оба нуждались, — партнером, с которым можно веселиться, заниматься любовью, разговаривать и делиться самым сокровенным.

Спустя несколько месяцев я обнаружила, что беременна. Пол оказался в ужасно противоречивом положении. Пока он был женат, он все время пытался завести ребенка. Но в итоге ему пришлось поверить в то, что он не может иметь детей. Как не вовремя пришлось ему узнать, что он все-таки не бесплоден. В условиях жестокой битвы, в которую превратился развод, было необходимо, чтобы никто не знал о наших с Полом отношениях, а тем более о моей беременности. Было и еще одно печальное обстоятельство: мы с Полом не собирались жить вместе в будущем. Так что вместо того, чтобы стать приятным сюрпризом, неожиданная беременность обернулась крупным досадным затруднением. Мы начали обсуждать аборт.

Природу совершенно не интересуют всякие там «затруднения», но порой она в самом деле находит способ осуществить правосудие, чтобы исправить некоторые дефекты или недостатки. Должно быть, ей не понравилось то, что происходило во мне к тому моменту, когда я была примерно на втором месяце беременности.

Как-то раз, вернувшись домой после работы, я вновь погрузилась в противоречивые мысли, ставшие для меня обычным явлением (я уже родила одного сына — Кристофера, когда мне было двадцать и была замужем; брак оказался коротким и губительным). С этими невеселыми мыслями я отправилась в ванную. Со стонами боли я села на унитаз. Невидящим взором я смотрела на запотевший черно-белый кафель на полу, пока, наконец, не исторгла из себя плод. Я быстро посмотрела вниз, чтобы только увидеть крошечный комочек, плавающий в крови, и извиниться перед неродившейся душой, которая должна была жить в этом комочке: «Прости; все это было не вовремя, мой дорогой Кто бы ты ни был. Может быть, когда-нибудь…»

Сняв испачканную одежду, я отправилась на поиски чистой пластиковой скатерти. Сложила ее вдвое и расстелила на постели. Потом осторожно легла прямо посередине скатерти и откинулась на груду подушек, совершенно измученная. Когда я чувствовала, как время от времени из моего тела выходят мягкие сгустки крови, я думала, что это был послед. Я продолжала дремать, испытывая облегчение оттого, что боль ушла. В ту ночь Пол дежурил в больнице. Я собиралась все убрать к его приходу утром, но могла лишь отдыхать, пока кровь не остановилась и силы не начали возвращаться ко мне.

Должно быть, прошло не меньше двух часов, прежде чем я смутно ощутила, как что-то холодит мне кожу, и открыла глаза. Я обнаружила, что сижу в сгустках крови по самые бедра. У меня кружилась голова, и до меня дошло, что, вполне возможно, я потеряла больше крови, чем обычно теряет женщина после отхода последа, и что, может быть, мне следует позвонить кому-нибудь и посоветоваться. Я не могла сообразить, кому бы позвонить, потому что не собиралась беспокоить Пола, пока он был на дежурстве. Потом я вспомнила о хорошенькой молоденькой медсестре по имени Тесс, которая жила в соседней квартире. Мне показалось, было бы неплохо, чтобы она меня осмотрела, просто на тот случай, если вдруг я неверно оценивала ситуацию. Когда я попыталась слезть с постели, предупреждающий внутренний голос сказал мне двигаться с крайней осторожностью. Он сказал: «ТЫ НЕ ДОЛЖНА ПАДАТЬ В ОБМОРОК». Я совсем не чувствовала страха, но подумала, что хорошо бы не вставать на ноги из-за головокружения. Так что я медленно поползла на четвереньках в гостиную, нечаянно стащив с кровати свой халат. Я кое-как добралась до телефона в дальней части квартиры. Я сняла телефон с кофейного столика и поставила его на пол, удивляясь, какой же тяжелый был телефонный аппарат.

Тесс оказалась дома. Я доползла до двери, чтобы открыть ее, и легла на пол, где теперь разливалась небольшая лужа крови. Взглянув на меня, Тесс сразу же схватилась за телефон. Я слышала, как она что-то говорила про экстренный случай и потерю крови. Потом она стала на колени и осторожно надела на меня халат. Когда она завязывала пояс, то сказала лишь следующее: «Не двигайся, милая; побереги свои силы». А я улыбалась ей счастливой улыбкой, чувствуя себя умиротворенной и жизнерадостной одновременно.

Когда она пошла за полотенцем для меня, то остановилась рядом с кроватью и пробормотала что-то похожее на «Боже мой!» Дав мне полотенце, чтобы положить его между ног, Тесс собрала мою сумочку, медленно подняла меня с пола и помогла мне спуститься к ее машине. Пока она закрывала входную дверь моей квартиры, я сидела, словно послушное дитя, временами теряя сознание, но чувствуя себя в безопасности и довольной. Когда мы приехали в больницу, к подъезду, куда подъезжает «скорая помощь», Тесс пошла все подготовить к моему приему, а я открыла свою сумочку и достала оттуда пудреницу. Я только хихикнула, увидев свое отражение в зеркальце: никогда еще мне не доводилось видеть такой цвет лица у человека — бледно-серый, со слабым оттенком зеленого в тени.

Я лежала на кушетке. Вокруг меня суетились люди. Мне показалось, что там было двое врачей и, по меньшей мере, одна медсестра. Они пытались отыскать вену у меня на руке, чтобы воткнуть туда иглу для переливания крови. Но я-то знала, что со мной все будет в порядке, и пыталась сказать серьезным, суетившимся фигурам, чтобы не волновались, убедить их в том, что я не собиралась умирать. В ответ я услышала короткий, резкий приказ лежать спокойно; казалось, мое благодушное настроение их раздражало. Это замечание сначала меня немного задело, потом я на него обозлилась. В конце концов, я ничего с собой не делала, это природа и боги приняли решение.

Почти сразу же обида и гнев исчезли. Я вновь лежала в состоянии приятной эйфории. Древние римляне, должно быть, понимали в ней толк, если учесть, что совершать самоубийство они предпочитали, перерезая себе вены на запястьях и истекая кровью в ванне с теплой водой. Так поступали, по крайней мере, представители высших слоев.

Через несколько дней кто-то объяснил мне, что большая часть сгустков крови не была последом. Они появились в результате кровотечения из какого-то капилляра внутри матки. Он почему-то не закрылся после выкидыша, хотя должен был. Я потеряла немногим больше шести пинт крови. Я забыла точную цифру, зато прекрасно помню, как была поражена, когда мне напомнили, что в теле женщины содержится в среднем лишь девять пинт крови.

Узнав о случившемся, Пол пошел ко мне домой и все прибрал. То, что он увидел там, Пол полушутя описал как «сцену кровавого убийства, совершенного топором». На самом деле он был глубоко потрясен, его раздирали противоречивые чувства — ужас, облегчение и сожаление. Впоследствии он сказал мне, что не сможет забыть, что я чуть было не умерла. Все это было чересчур.

Как-то мартовским вечером я сидела в столовой за чашкой» остывшего кофе и читала при свете уходящего дня, падавшем на книгу из большого окна. Внезапно один мой знакомый прокатил свой поднос с едой по столику напротив меня и уселся там. Д-ра Сэмюеля Голдинга отправили в наш медицинский центр на год — проходить интернатуру. Его направили сюда заниматься психиатрией. Д-р Голдинг был всего лишь на несколько дюймов выше меня ростом, коренастенький, с жесткими черными волосами. Он был одним из самых интересных — и очаровательно странных — людей, которых мне довелось узнать. Он попал в отделение патологий, и с ним мы познакомились, признав друг в друге независимых людей. Мы начали разговаривать за обедом и порой за ужином, когда он оставался на позднее дежурство и заглядывал в кафетерий.

Сэм был очень рассеянным человеком, иногда его рассеянность доходила прямо до беспамятства. Возможно, это была реакция на рабочее расписание, которое он должен был соблюдать, и последствие того, что он должен был уделять много внимания утомлявшим его вещам. Эти вещи он рассматривал как неизбежное зло, которое нужно пережить на пути к одной-единственной имевшей значение цели — стать психиатром. Я была уже достаточно знакома с миром медицины и знала, что к психиатрии относились, как к бедной сиротке, а тех, кто ею занимался, считали чудаками. По крайней мере, такова была стандартная позиция обычного врача и обычного профессора медицинской школы. Поэтому на любого человека, который изучал медицину и давал понять, что хочет заниматься психиатрией, обрушивался целый град саркастических оскорблений со стороны преподавателей, не говоря уже о сокурсниках.

(Я пришла в изумление, узнав, что, по данным, по крайней мере, одного исследования, выходило, что 98 % докторов были республиканцами, а все психиатры, которых я встречала, оказывались демократами. И в самом деле — странно.)

Самый смешной пример рассеянности Сэма, однако, не имел ничего общего со скукой, а, напротив, объяснялся его простодушием. Однажды вечером, ужиная в кафетерии, мы приняли участие в бойком обсуждении ритуальных обрядов какого-то племени американских индейцев. Я сказала Сэму, что мне нужно в дамскую комнату, но что я быстро вернусь. Он встал из-за стола вместе со мной и, продолжая что-то объяснять и жестикулируя обеими руками, проводил меня по коридору к двери с табличкой «Ж». Я полагала, что он будет ждать меня у двери. Я прошла в кабинку и тут же услышала, как Сэм вошел за мной в женский туалет, не прерывая своей речи. Он, очевидно, забыл, что в медицинском центре не было такой вещи, как общий для мужчин и женщин туалет. Я решила не рисковать: мне не хотелось, чтобы Сэм оказался в шоке, если бы я дала ему понять, где он находится. Я просто села на унитаз и стала слушать, порой восторженно ухая в подходящих местах. Я едва сдерживала смех и отчаянно надеялась, что в туалет не зайдет женщина с переполненным мочевым пузырем.

Когда я закончила (чуть быстрее, чем обычно), мы вышли из туалета. Сэм проводил меня обратно в кафетерий, его хирургический халат был не завязан сзади, как это частенько случалось. Мы заняли свои места за столом и продолжили беседу. Я никогда не рассказывала Сэму об этом курьезном происшествии.

Обычно мы с Сэмом обсуждали человеческий разум, говорили о мире в целом и порой о космосе. Однако независимо от темы нашего разговора, она неизбежно сворачивала на одну из двух тем. Первая была связана с племенами севере- и южноамериканских индейцев, о которых, казалось, Сэм знал все — и их обычаи, и традиции, и ритуалы, и верования — все. Или так мне казалось. Второй любимой нашей темой были психоделики, как естественного происхождения, так и искусственно созданные. Разумеется, две эти темы с легкостью и довольно часто перетекали друг в друга, потому что, как выяснилось, почт каждая отдельная культура в племенах американских индейцев использовала изменяющие сознание растения. И Сэм был хорошо о них осведомлен.

Я знала лишь то, что вычитала в книгах, тогда как Сэм какое-то время жил в бассейне Амазонки среди индейцев и лично попробовал разные галлюциногены. Поэтому, в основном, мне отводилась роль благодарного слушателя и ученика, что было удобно нам обоим.

За одним исключением. Я открыла, что у Сэма был настоящий талант к рисованию. Однажды он показал мне написанный от руки отчет о вскрытии трупа, подготовленный к перепечатке» И на полях разлинованной желтой бумаги я увидела небольшие красивые наброски, сделанные карандашом. Там были нарисованы загадочные создания, растения, цветы, деревья и что-то, похожее на драгоценности. Я воскликнула: «Господи, д-р Голдинг, это же невероятно!» Сэм воззрился на меня с искренним недоумением, потом заглянул ко мне через плечо, чтобы посмотреть, о чем это я.

— Это? О, я все время машинально рисую эту ерунду. Что в ней такого необычного?

Выяснилось, что Сэм вырос в семье врачей и ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь отметил его способность рисовать. Очевидно, что его родители не были в этом заинтересованы, не думали они и о том, что рисование интересует их детей. В любом случае, талант художника не имел явного отношения к медицине. Я занималась живописью всю свою сознательную жизнь и поэтому не смогла сдержать возмущения, узнав о таком пренебрежительном отношении. Я предложила Сэму поучить его основам рисования.

Он был тронут моим неожиданным интересом и согласился приходить в мою маленькую квартирку вечером по вторникам в том случае, если он не дежурил в этот день. Он учился тому, как пользоваться различными кистями и акварельными красками. Я сама никогда толком не училась писать маслом и не могла позволить себе приобрести набор масляных красок, но рассказывала Сэму все, что знала.

Он воспроизводил в рисунках те образы, которые, по его словам, он видел, находясь под воздействием галлюциногенов. Опыты с галлюциногенами проводились частной исследовательской группой под руководством одного из друзей Сэма, которого он назвал Шурой, — это имя сразу вылетело у меня из головы. Сэм входил в эту группу. Он рассказывал мне о собраниях этой группы, пока рисовал у меня. Несколькими месяцами раньше Сэм также принимал участие в серии экспериментов с наркотиками, которые проводились по субботам прогрессивным преподавателем в учебной психиатрической клинике, приписанной к главной больнице. Он тоже считал, что любой, кто планирует заняться карьерой в области психиатрии, должен испытать воздействие самых широко используемых препаратов на себе, поскольку в будущем ему, несомненно, придется иметь дело с пациентами, которые подверглись воздействию этих наркотиков и злоупотребляли ими.

Эти экспериментаторы — большинство из них были врачами-ординаторами на третьем году специализации — снимали на камеру самих себя, когда они находились под воздействием героина, марихуаны, ЛСД и мескалина. На каждый наркотик отводился день. Пока мы сидели в кафетерии, Сэм часами рассказывал мне об этих встречах и о том, что он узнавал. Во время наших вторничных вечеров он рисовал некоторые образы, появившиеся в его сознании после экспериментов в клинике и у Шуры. Рисуя, Сэм рассказывал мне об эмоциях и идеях, которые ему довелось пережить. Его рассказ прерывался лишь тогда, когда время от времени при помощи кисти или большого пальца я демонстрировала ему очередной полезный элемент техники рисования.

Однажды в один из наших вечеров, после того, как мы отложили рисунки и кисти, я отважилась спросить у Сэма, смогу ли я когда-нибудь принять один из этих наркотиков и мог бы он стать моим гидом.

— Не вижу для этого никаких препятствий, — ответил Сэм. -

Какой наркотик ты хотела бы попробовать, как тебе кажется?

Поскольку я читала восхитительный отчет Хаксли о его эксперименте с мескалином, равно как горький рассказ Андре Мишо о его опыте с тем же наркотиком, я сказала Сэму, что, похоже, на протяжении многих столетий пейот принимали тысячи-; людей, об этом сохранились впечатляющие сведения. Мне действительно хотелось попробовать его. Я добавила, что не очень-. то понимаю разницу между мескалином, добытым из пейота, и мескалином, синтезированным в лаборатории. Но я была готова попробовать любой из них, какой удастся достать Сэму.

Сэм сказал, что постарается все устроить, хотя не мог ничего обещать окончательно. Я поблагодарила его и пообещала самой себе не очень надеяться, вдруг ничего бы не получилось по какой-нибудь причине. Зная о рассеянности Сэма, я понимала, что должна подготовить себя даже к тому, что он вообще обо всем забудет.

Я обратилась с просьбой к Сэму две недели назад.

Теперь, отодвинув от себя книгу и заложив нужную страницу бумажной салфеткой, я усмехнулась, Глядя на своего взъерошенного друга, одетого в зеленый хирургический халат, опять не завязанный сзади.

— Как делишки, Сэм?

— Думаю, тебе будет интересно узнать, — ответил он в своей обычной резковатой манере, разрывая кусочек хлеба. — Я завелся несколькими бутонами пейотля, которых будет достаточно для нас обоих.

Я уставилась на него, раскрыв рот от удивления. «Ты до тал? Как замечательно! Они у тебя действительно есть?»

Сэм проглотил ложку супа, а потом спросил: «Ты все ей хочешь это попробовать?»

Мой желудок пустился в странный танец и начал то подпрыгивать вверх, то опускаться вниз. Тем не менее я вытянула лок вперед и, опершись на них, пристально посмотрела на Сэма. «Я в самом деле хочу это попробовать, Сэм. Очень хочу. Просто скажи, где и когда».

— Как насчет следующего воскресенья?

Я одобрительно кивнула: «Прекрасно. Значит, в следующее воскресенье». С каким-то неистовством я размышляла, произойдет ли в назначенный день что-нибудь такое, что мне обязательно запомнится.

Нет, Пол не со мной, и в этот выходной я не увижусь с Кристофером.

Одно воскресенье в месяц я проводила со своим маленьким сыном. Он жил с моим бывшим мужем и его новой женой в округе Марин, потому что она не должна была ходить на работу. Они не хотели, чтобы я виделась с мальчиком чаще, чем раз в четыре недели, поскольку, как они говорили, эти свидания действовали на него разрушительно.

В следующее воскресенье ничего не случится.

— Где мы будем делать это, Сэм?

Сэм съел еще немного супа, после чего спросил: «Где ты будешь чувствовать себя максимально удобно — как насчет твоей квартиры? Мы могли бы начать там».

— Да, конечно. У меня дома, — я чувствовала смущение. До сих пор я никогда не принимала психоделики. Я даже не курила травку. А теперь, совсем неожиданно, чудесный мир Одиса Хаксли вот-вот откроется передо мной. Или, возможно, я увижу демонов Мишо. Я не знала, чего бы еще такого спросить у Сэма.

Между тем Сэм собрал остатки супа кусочком хлеба. Я надеялась, что он не заметит моего замешательства. Он не должен передумать, он не должен!

— Во сколько?

— Что во сколько? — переспросил Сэм, подняв глаза от тарелки. — А, ты имеешь в виду, во сколько мы встретимся в воскресенье? Ну, как насчет девяти часов утра? Не хочу начинать слишком поздно; помяни мое слово, это будет продолжаться целый день.

— Да, само собой, — я прокрутила в уме сказанные Сэмом слова и задумалась над тем, что бы спросить еще. Я чувствовала себя полной идиоткой. Как нужно готовиться к этому дню, который собираешься провести, приняв что-нибудь вроде пейота?

— Мы не будем долго сидеть в четырех стенах, — сказал Сэм. — Может, сходим в парк, если привыкнешь к качке. Во время таких опытов лучше быть на воздухе, на природе.

Внезапно Сэм перестал быть для меня молодым человеком, который не удосужится проверить, одинаковые ли носки он надел, и который забывает о половине конференций, где ему следовало побывать; теперь он был знающим человеком, учителем.

Я кивнула в ответ.

Наверняка есть еще что-то, о чем я должна обязательно спросить Сэма. Что еще я должна узнать перед воскресеньем?

— Может быть, я что-то должна сделать перед этим, Сэм? Я хочу спросить, надо ли мне как-то подготовиться? Может, ничего не есть?

Сэм как раз начал выходить из-за стола с подносом: «А, здорово, что ты напомнила. Да. В воскресенье утром у тебя должен быть пустой желудок. Можешь пить, что захочешь, но не ешь. Тебя может вырвать. Обычно так и случается».

Он уже приготовился уходить, потом обернулся и добавил: «И не добавляй сливки в кофе. Никакого масла или жира. Это замедляет усвоение. Да, еще. Было бы славно, если бы у тебя в холодильнике стоял апельсиновый сок. Увидимся в воскресенье утром».

Я смотрела, как Сэм пробирается между столами и обходит стулья, встречающиеся на его пути к месту, где надо было сдавать поднос. В голове у меня была полная сумятица, проносились какие-то образы, я что-то начала представлять и жутко разволновалась. На секунду я задумалась, а что если я умру во время эксперимента, и с удивлением отметила, что эта мысль ни чуточки меня не испугала.

Еще не было и восьми утра, как я встала и оделась. Я надела джинсы и светло-голубой свитер. Обычно в этот час я крепко спала, наверстывая ранние — в полседьмого утра — подъемы во время рабочей недели. Я сидела в гостиной, прихлебывая кофе с сахаром и без сливок, и смотрела в окно, поджидая Сэма. Я была абсолютно уверена, что то, что произойдет сегодня, изменит мою жизнь, но как — я не могла догадаться. И еще я знала, что была к этому готова. Пришла пора, подумала я. Пришла пора.

Сэм появился пять минут десятого. Под мышкой он нес большой бумажный пакет. Время от времени мой желудок урчал от голода и беспокойства. Я присела на диван, крепко обхватила себя руками, сделала попытку улыбнуться и спросила: «И как же мы будем это делать?»

— У тебя есть апельсиновый сок?

— Конечно. Подожди секунду, — я принесла бутылку сока и два высоких стакана для напитков. Поставила все это на кофейный столик и вновь села на диван. Сэм все еще стоял. Под моим неотрывным взглядом он открыл пакет и вынул оттуда большую банку, до половины наполненную густой коричневато-черной жидкостью. Там плавали какие-то кусочки. Сэм аккуратно поставил банку на столик. Я пробормотала: «Какая жалость, что это так ужасно выглядит. Это и есть пейот?»

— Да, это заваренные бутоны пейота. Мы смешаем это с апельсиновым соком; может, будет вкуснее.

— На вкус это так же отвратительно, как и на вид?

— О, гораздо хуже, — с готовностью ответил Сэм, присаживаясь подле меня. — Вполне возможно, что это самая мерзкая вещь на свете!

Я вспомнила, что Сэм упомянул рвоту в нашем разговоре в кафетерии. У меня перехватило дыхание, стоило мне посмотреть на банку.

— Сэм, что произойдет, если меня вырвет — я хочу сказать, не повредит ли это делу?

— Нет, — ответил Сэм. — Почему-то рвота не влияет на ход эксперимента, пока тебе удается ненадолго удержать ее до нового приступа.

Господи, кажется, все будет гораздо сложнее, чем я думала. Я украдкой взглянула на колдовскую жидкость: «Сколько там бутонов?»

— Я заварил четырнадцать крупных бутонов, так что на каждого из нас приходится семь, если у меня получится отмерить точное количество, этим я и собираюсь заняться прямо сейчас.

Я смотрела, слегка раскачиваясь, как сидевший рядом со мной Сэм тонкой струйкой наливает густую темную дрянь сначала в один, затем в другой стакан, и продолжает медленно и осторожно доливать до тех пор, пока каждый стакан не оказался наполнен на треть. После чего Сэм открыл принесенную мной из кухни бутылку и долил стаканы соком, оставив до края расстояние шириной в палец. Закончив работу, Сэм откинулся на спинку дивана и сделал мощный выдох.

Я невнятно сказала: «Теперь мы это выпьем, да?»

— Теперь мы это выпьем.

Сэм поднялся с дивана. Я тоже встала и, взяв свой стакан, чокнулась со стаканом Сэма.

Сэм улыбнулся и посмотрел прямо мне в глаза, что было необычно для него; в каком-то смысле, он был довольно робким.

— Пусть боги благословят нас, — сказал Сэм. Я была удивлена и тронута этими словами. Уж от кого, а от Сэма я не ожидала такого услышать.

Я сделала небольшой глоток смеси из своего стакана и тут же выплюнула это обратно. «Боже мой, Сэм! Это УЖАСНО!»

— Да, это так, не правда ли, — согласился он с гордостью. Я взглянула на Сэма. Он продолжал глотать жидкость, лицо скривилось, глаза закрыты. Я перевела взгляд на чудовищную смесь в стакане, который я держала в руке, и подумала, как вообще я смогу это выпить. На вкус содержимое стакана было не просто горьким; как только она попадала в рот, к горлу подкатывала тошнота. Словно тело внезапно решило, что это вещество не подходит для человека, и приготовилось сопротивляться его приему всеми способами.

Я взяла стакан, прошла через арку, отделявшую гостиную от спальни, и присела на краешек кровати. Отсюда я могла беспрепятственно видеть унитаз в ванной комнате. При случае я смогу в мгновение ока добраться до туалета, пришло мне в голову, после чего я сделала глоток и постаралась не думать о том, что я пью.

Полчаса спустя я все еще сидела на кровати. Мой стакан опустел. Сэм расхаживал в гостиной, допивая остатки жидкости. Ни один из нас не произнес ни слова с момента начала испытания. Мне не хотелось двигаться, да и говорить тоже. Я собиралась оставаться на месте и не дергаться, чтобы мой желудок продолжал нормально работать и чего-нибудь не выкинул.

Вдруг Сэм прошел через арку, натолкнувшись на деревянную дверь, и скрылся в ванной. До меня донеслись характерные для рвоты звуки. Я тут же заткнула уши пальцами.

Не позволяй себе думать об этом. Думай о свете, который льется через окна в соседней комнате; думай о том, как ляжешь на кровать и о том, что тебе больше не придется двигаться; думай о том, как приятно и спокойно быть здесь, как спокойно.

Когда я вытащила пальцы из ушей, все, что я услышала из ванной, был звук льющейся воды. С облегчением я улеглась на кровать.

Никаких быстрых движений. Все делай как в замедленном изображении.

Дверь ванной открылась. На пороге возник Сэм. Он смотрел на меня с легким смущением. Я улыбнулась ему: «Ты в порядке?»

— Да. Всегда это со мной случается. А как ты?

— Пока все нормально. Просто собираюсь оставаться в неподвижности какое-то время.

Он забрался на кровать и растянулся рядом: «Хорошая идея. Присоединяюсь».

В комнате было очень тихо. Я не чувствовала никакого напряжения, никакой неловкости оттого, что лежала в постели рядом с Сэмом. Я положила руки под голову и стала рассматривать потолок, ожидая, что что-нибудь произойдет. На тот момент я была уверена лишь в том, что наконец-то мне стало хорошо, что желудок был в порядке, и еще пожелала, как было бы прекрасно больше никогда в жизни не пить эту ужасную гадость.

На мгновение я задумалась, смогу ли теперь смотреть на апельсиновый сок без тошноты, и решила, что смогу, потому что люблю этот сок. Потом я подумала о женщинах и рвоте, о том, тяжелее ли мужчины переносят тошноту, поскольку ведь их тошнит не так часто, как женщин; некоторых женщин тошнит во время менструации, а во время беременности тошноту по утрам испытывает большинство женщин. Они учатся медленно двигаться и успокаивать желудок при помощи воды, крекеров и мыслей о том, что их не тошнит. Наверное, подумала я, мужчины борются с тошнотой, как с врагом, насильно сдерживая себя, что отнюдь не помогает слабому желудку.

Я повернула голову к Сэму, чтобы поделиться с ним своими мыслями, но замерла с наполовину открытым ртом. Глаза Сэма были закрыты, мягкий свет, который шел из окна в гостиной, очерчивал контуры его лица. У него был рот серьезного ребенка, в нем читалась легкая уязвимость и задумчивость, и лишь в уголках наметилась явная твердость.

Твердость. Где проходит граница между твердостью и упрямством? Ну конечно! Когда человек тебе нравится и ты с ним согласен, это будет твердость, а если ты придерживаешься другого мнения, тогда он будет для тебя упрямцем.

От этого детского лица взрослого человека исходило приглушенное сияние. Я никогда раньше не удосуживалась изучить лицо Сэма. В самом деле, кто будет с пристальным любопытством рассматривать лицо человека, который не является ему ни родственником, ни любовником — по крайней мере, нашей культуре это не свойственно. Поразительно, как много мог рассказать о Сэме его рот, если уделить время и рассмотреть его повнимательней.

Мне казалось абсолютно нормальным вот так рассматривать Сэма.

Я нарушила тишину, осознав нечто большее, чем могла увидеть. «Я только что поняла, Сэм; ты ведь чужой, не так ли? И именно такой путь тебе по душе, тебе нравится быть посторонним». Я по-детски радовалась за себя, за свою способность так глубоко и хорошо все понимать.

Сэм открыл глаза; глаза у него были карие. Он смотрел прямо на меня, в его взгляде не было и следа прежней робости.

Он спросил: «Что ты видишь?»

— Я вижу восхитительное сочетание вещей, которое особенна,1 выдает твой рот, и мне только что пришло в голову — понятия не,| имею, почему — что ты решил остаться вне обычного, ты знаешь, медицинского братства. Клуба врачей. И, скорее, не потому, что они тебя не понимают, не хотят водить с тобой дружбу; ты сам не хочешь, чтобы тебя приняли, ведь они тебе не нравятся. А это значит, что мне не нужно за тебя волноваться, к чему я склоняюсь.

Не думаю, что Сэм усмотрел какой-нибудь смысл в вышесказанном.

Его губы тронула улыбка, он отвернулся. Через некоторое время он сказал: «Посмотри по сторонам. Видишь что-нибудь интересное?»

Я села на кровати и оглянулась вокруг. Во-первых, выясни- 1 лось, что я могу двигаться, не думая о своем животе. Я посмотрела на собственное тело и почувствовала, что оно исчезло; казалось, все было нормально. Никакой тошноты и ощущения, что лучше не двигаться. Теперь я могла отвлечься и перевести внимание на другие вещи.

Поверхность стен в спальне пришла в движение, испуская слабое мерцание. Стоило мне сфокусировать взгляд в одной точке, как в этой области движение останавливалось, но боковым зрением было видно, что в других местах рябь на стенах не прекращалась.

Что-то еще изменилось, но несколько мгновений я не могла точно определить, в чем заключалось изменение. Кровать по-прежнему была кроватью, лампа оставалась той же старенькой, лампой, примостившейся на маленьком столике рядом с кроватью, который все не перестал быть прикроватным столиком.

Через арку я могла видеть окна в моей гостиной, озаренные мягким весенним светом. Мебель выглядела знакомой и дружелюбной. Никаких превращений больше не наблюдалось. Не было никаких танцующих на полу существ. Тем не менее у меня появилось какое-то новое внутреннее ощущение. Мне нужно было рассмотреть его получше. К тому же изменилось время. Казалось, что оно замерло, по крайней мере, на мгновение. Я посмотрела сверху на лежавшего Сэма. «Все кажется обычным, как оно и должно быть. Я хочу сказать, что стулья не превратились в мистических животных или во что-нибудь еще, но во всем появилось что-то очень странное. Это невероятно личное ощущение, в какой-то мере приятное и дружеское, словно я нравлюсь двум своим комнаткам — знаю, это не самое научное наблюдение, которое ты слышал, но появилось какое-то дружеское расположение ко всему — ну, что-то вроде того».

— Я и не просил научных наблюдений, — мягко заметил Сэм.

— И время, — добавила я. — Время идет не как обычно.

Я капельку помолчала, только чтобы еще раз оглядеться, потом сказала: «Свет, идущий из соседней комнаты, просто великолепен. В воздухе плавают пылинки и, мне кажется, они что-то напевают».

Сэм ничего не ответил, но тишина в комнате была чрезвычайно приятной. Я подумала о том, какой славной была тишина. Я бы не возражала, если бы она продолжалась вечность. Впрочем, я была бы не против, если бы она нарушилась. Просто повсюду не было ни признака напряжения или тревоги. Лишь сияние и абсолютное умиротворение.

Я сказала: «У меня внутри все улыбается. И у меня такое ощущение, что с миром все хорошо. По крайней мере, все нормально здесь, в этом уголочке мира».

— Хорошо, — сказал Сэм оживленно, опуская ногу на пол. — Очень скоро мы увидим, что происходит в остальном мире.

— О Господи! Ты имеешь в виду, снаружи? Думаешь, это неопасно?

Сэм, недоуменно: «Неопасно? Почему это должно быть опасным?»

Он беспокоится, вдруг мне нехорошо.

— Я в порядке, Сэм, просто я волнуюсь, а что если люди заметят, то есть я же чувствую себя совсем иначе и не знаю, насколько странными мы покажемся другим людям.

— Ты напомнила мне, что пора бы сделать одну очень важную вещь, — сказал Сэм. — Отправляйся в ванную и посмотри на себя в зеркало Потом вернешься сюда и расскажешь мне, что ты там увидишь.

— Ладно, — я встала с постели, отметив, что мое тело было; невесомым и очень сильным. Я знала, что через меня проходит какая-то энергия, но специфического покалывания или других признаков этого я не чувствовала.

Я включила свет в ванной и посмотрелась в зеркало. Я уви-,3 дела себя в возрасте восемнадцати-девятнадцати лет, когда я была похожа на киноактрису Ингрид Бергман, причем сходства! было настолько близким, что несколько раз — к моему великому восторгу — незнакомые люди ошибались, приняв меня за i. На лбу и вокруг рта еще не появились морщинки. Глаза был серо-голубые, зрачки неправдоподобно расширились. В этом лице было нечто действительно привлекательное, решила я; и не было больше неглубоких морщинок вокруг глаз и рта, словно говорящих «будь осторожна, не лезь, куда не приглашали» — эти следы раздражения и горечи исчезли. Теперь лицо выражало лишь доброту и чувство юмора. На это лицо и в самом деле было приятно посмотреть.

С таким чувством, будто наткнулась на что-то важное, подумала: передо мной определенно доброе создание; это личностью, на которую я смотрю в зеркале, нужно дорожить, Все совершенные ею ошибки и промахи не отняли у нее душевное тепло и способность проявлять заботу и любить. Я увидела, как у меня затуманились от слез глаза, и была потрясена до глубины души такой сильной симпатией по отношению к самой себе.

Я выключила в ванной свет и сообщила Сэму: «Я выгляжу на десять лет моложе. Это нормально?»

— Так часто случается. Должно быть, это связано с релаксацией и ослаблением обычных защитных механизмов и спадом напряжения. Что-нибудь еще?

— Да, — я задумалась над тем, как сформулировать свою мысль — Мне понравилось лицо, отражавшееся в зеркале. Я хочу сказать, что мне действительно понравилась женщина, которую я видела. Я не привыкла к этому. Думаю, что и большинство людей тоже.

— Теперь мой черед, — Сэм спрыгнул с кровати и пошел в ванную. Я подумала, что проблемы с желудком у него уже закончились. Когда он вышел из ванной, я посмотрела на него и немного подождала, но он лишь улыбнулся и прошел в гостиную. Я последовала за ним. На Сэме были джинсы и джемпер цвета ириски. Я поняла, что не замечала этих деталей раньше, потому что была слишком взволнованна и растерянна.

Сэм подошел к эркеру и, отодвинув штору, посмотрел на улицу.

— Солнце не такое яркое. У тебя есть плащ, который можно взять с собой7 По радио передавали, возможен дождь, так что надо приготовиться к нему.

— Плащ? — переспросила я, пытаясь вникнуть в смысл этого слова. Я вовсю шевелила мозгами: мне надо было понять, почему все, что меня окружало, словно открылось мне навстречу, излучая при этом свет. Ощущение наполняющего комнату света не проходило, хотя солнечные лучи в комнату уже не проникали.

Я больше чувствовала этот свет, чем видела.

— Ты ведь в порядке? — спросил Сэм. — То есть твой желудок успокоился, не так ли?

— О да, с ним все хорошо.

— Тогда я думаю, что пора пойти на разведку. И не беспокойся насчет того, что кто-нибудь обратит на тебя внимание. Люди видят лишь то, что хотят видеть.

— Согласна.

Я открыла шкаф и вытащила оттуда свой голубой плащ. Он был из тонкой ткани, зато у него имелся капюшон. Я поинтересовалась у Сэма:

— А у тебя есть плащ?

— Он в машине. Я захвачу его, когда мы выйдем из дома.

Я догадалась взять с собой сумочку. Я перекинула лямку сумки через плечо, стараясь выглядеть разумным и нормальным человеком.

— У тебя есть ключи от двери?

Я пошарила в сумочке и нашла ключи:

— Да, вот они.

— Ладно, пошли.

Слава тебе, Господи, что со мной рядом есть кто-то, кто может думать о таких простых, но необходимых вещах, как ключи. Мой разум рвется погулять на свободе.

Когда мы вышли, Сэм взял из машины плащ и надел его, а потом протянул мне руку. Взявшись за руки, мы пошли по тротуару. Сэм сказал мне:

— Если захочешь где-нибудь остановиться и постоять, просто скажи мне. Мы никуда не торопимся.

— Хорошо, конечно. Спасибо.

— Я обвела взглядом тротуар, соседние здания, фонари. Казалось, все вокруг излучает слабый свет. Мы миновали маленький садик. Там рос низкий кустарник, он будто представлял нам себя, призывая обратить на него внимание, признать его. Я улыбнулась в ответ и выдохнула: «Привет».

Впереди нас медленно прогуливался пожилой человек в поношенном пальто. Когда мы поравнялись с ним, я быстро взглянула на его профиль, попытавшись проникнуть внутрь. Я почувствовала невидимые стены и скучную, болезненно чувствительную усталость, готовность прийти в раздражение в любую минуту. Мне подумалось, если бы можно было остановить этого человека и сказать ему что-нибудь в таком духе: «Дорогой сэр, просто откройте глаза и хорошенько оглянитесь; вокруг вас потрясающий мир! Не закрывайтесь от жизни и окружающей красоты».

Не больше нескольких секунд я наслаждалась собственной отзывчивостью и мудростью: в голове внезапно появились новые мысли, прервавшие мое блаженство. Во-первых, я подумала, что этот человек испытывал необходимость в стенах, которые возвел вокруг себя, и не хотел, чтобы его спасали. Во-вторых, ни я, ни кто-нибудь еще не имели права говорить ему, что можно жить по-другому, что есть вариант существования и получше, чем его; ни у кого нет права уговаривать его увидеть или услышать то, что он не хотел видеть и слышать. Он сам выбрал свой путь, и я не должна совершать ошибку и браться за оценку того образа жизни, о котором я ничегошеньки не знала.

О Боже! Он просто почувствует себя оскорбленным.

Я припомнила, как мать учила меня, что в духовных делах есть одно правило: никогда не предлагать другому человеку то, о чем он не просил. Как она говорила: «Дождись, когда тебе зададут вопрос, и лишь потом предлагай ответ».

Я подумала обо всех книгах, о миллионах книг на свете, в которых люди так много писали о человеческой душе, о жизни и смерти, о сущности Бога, и о том, как мало людей прочли эти книги. Еще я подумала о том, сколько людей принимали пейот. Я много раз слышала, как люди говорили о Хаксли и его ощущениях от мескалина, выражая желание пережить нечто подобное, попасть в такое же приключение. Но сколько из них действительно попытались отыскать мескалин или пейот, чтобы попробовать его самим? В большинстве своем люди держатся за то, что им знакомо. Кто на самом деле отважится изменить свой мир?

Я сделаю это. Я рискну.

Между тем Сэм спросил:

— Может, пойдем в парк? Это всего лишь в нескольких кварталах отсюда.

— Да, конечно.

Мы шли, взявшись за руки. Каждый раз, когда я видела прохожих на тротуаре или на другой стороне улицы, я открывалась им навстречу, чтобы почувствовать движения чужого тела, проникнуть в душу человека, ощутить, чем она была наполнена — несчастьем или мечтами, предвкушением или удовольствием. Прикасаться к эмоциональному полю людей мне казалось легким делом. Правда, приходилось напоминать себе, что невозможно было проверить, имело ли отношение то, что, на мой взгляд, я воспринимала, к реальности — к реальности другого человека.

Не важно. Мне это нравится.

Пройдя несколько кварталов, я осознала, что двигаюсь легкой ритмичной походкой, которая каким-то образом гармонировала со всем окружающим. Я чувствовала, что попадаю в унисон, и все, что я видела, — ребенка, взбегающего по короткой лестнице к двери своего дома, женщину, высунувшуюся из окна на высоком этаже, чтобы вытрясти одежду, мужчину в кожаной куртке, вскапывающего землю вокруг розового куста, — все это было музыкой. Своим бытием, своими чувствами, движениями, которые мы совершали, каждый из нас создавал беззвучную музыку.

Сэм спросил меня: «Хочешь посидеть немного, просто чтобы сориентироваться?»

Мы были уже в парке, и Сэм показывал на основание огромного дуба. Я расстелила свой плащ на земле, села на него и прислонилась спиной к стволу дерева. Сэм разместился рядом. Со всех сторон нас окружали деревья: эвкалипты, виргинские дубы, кипарисы и какие-то еще, названия которых я не знала. Кроме деревьев, была еще и трава. Я различала в ней, по крайней мере, пять разных оттенков зеленого.

На другой стороне тропинки напротив нас рос еще один величественный дуб. Я смотрела на него снизу вверх и, словно глазами самого Ван Гога, видела, как по стволу, беря начало от каждой ветки, движется энергия, и как она взрывается крошечными вспышками, по форме напоминающими листья. Массивное, неподвижное дерево, и все-таки оно живет, находясь в постоянном, необходимом движении. Я знала, что увиденное мною существовало в действительности; просто я забыла, как нужно смотреть, чтобы это видеть.(Много лет спустя в каком-то музее на выставке картин Морриса Грейвза у меня перехватило дыхание от изумления, когда я увидела его поразительные сосны. Вот еще один человек, который вспомнил, как нужно смотреть!)

Это своеобразная жизненная сила; может, это то, что называют эфирной оболочкой? Есть ли какой-нибудь способ видеть это непрекращающееся движение всегда, не только под воздействием наркотика?

Ответ пришел тут же: «Все, что от тебя требуется, — дать себе достаточно времени, чтобы целиком сконцентрировать внимание».

Проследив взглядом, как растет толстая нижняя ветка дуба, давая рождение более тонким отходящим от нее веточкам, я обнаружила, что ко всему прочему могу и слышать эту ветку как музыкальный звук, как отдельную ноту, вливающуюся в собрание остальных гармоничных нот.

Я вспомнила, как стояла во дворе школы-интерната, которую посещала, пока жила в Канаде. Мне было шестнадцать лет. Я смотрела в небо, там, в вышине, парила птица. И тогда я открыла, что мысленно могу перевести линию этого полета в звук.

— Попробуй что-нибудь, Элис, — сказал Сэм. Забавно было услышать, как он называет меня по имени. Я в самом деле не могла припомнить, чтобы раньше Сэм обращался ко мне по имени. Ну надо же! Очевидно, произошел смелый скачок в глубины неведомого — или что там я сегодня делаю, если доктор Голдинг так напрягся и вспомнил, как меня зовут!

У меня вырвался смешок, но я решила не рассказывать эту шутку Сэму; все это было слишком сложно. Кроме того, я не возражала, когда Сэм вплоть до сегодняшнего дня не называл меня по имени. Это было частью присущей ему робости.

Я улыбнулась Сэму: «Что?»

— Вытяни свою руку перед собой и посмотри на нее.

Это казалось довольно простым делом. Я подняла правую руку и застыла от удивления. Я привыкла к своей прелестной, сильной руке с пальцами пианиста, но теперь по всей ее поверхности носился целый рой невероятно крошечных точек. Я знала, что это такое, и не нуждалась ни в чьих подтверждениях.

— Боже мой! Так вот как выглядят атомы!

Я повернула голову к Сэму и увидела самую широкую из его улыбок.

Он так рад — для него это зрелище тоже, должно быть, поразительно — видеть, как кто-то впервые открывается всему этому.

Я вернулась к рассматриванию своей руки и продолжала наблюдать, как странные силы прорывались сквозь кожу и кружились вокруг. Потом я посмотрела на огромный дуб, на все остальные деревья и их листья, на растущую вокруг траву — все было проникнуто этим беспрерывным движением.

Все есть энергия, энергия, принимающая форму травинок, кроликов, человеческих тел и камней, но мы живем в мире, где нас учат видеть все неизменным, неподвижным, сплошным. Интересно, в каком возрасте мы перестаем видеть этот уровень действительности? Должно быть, в самом раннем.

— Хочешь поделиться своими мыслями? — спросил Сэм.

Я поняла, что он был очень внимателен ко мне, он хотел знать, что со мной происходит, и в то же время не собирался вмешиваться больше, чем надо. Я почувствовала прилив нежности к этому дорогому, упрямому, замечательному индивидуалисту, этому любящему одиночество человеку, которому пришлось преодолеть много препятствий, чтобы открыть мне двери в этот чудесный мир.

Я посмотрела прямо в его глаза и сказала: «Спасибо, Сэм. Огромное тебе спасибо за то, что подарил мне этот день». Сэм моргнул, энергично потер свой нос, пробормотав, что день еще не закончился; впереди был еще долгий путь.

— Сэм, есть кое-что, о чем я должна сказать тебе, прежде чем забуду, потому что это кажется мне важным.

— О'кей — говори.

— Знаешь, все, что я испытываю, внове для меня, и — ну — каждый раз, когда я оглядываюсь вокруг, вижу то, чего никак не ожидала. Это возможно?

Сэм сидел рядом со мной, склонив голову, и внимательно слушал.

— Забавно, что, несмотря на всю новизну, во всем этом есть нечто такое, что позволяет чувствовать себя так — ну, не могу сказать лучше — словно возвращаешься домой. Будто бы есть какая-то часть меня, которая уже знает — знает эту территорию — и восклицает «о да, ну конечно!» Похоже на припоминание!

Сэм кивнул:

— Со мной это тоже случилось, когда я первый раз попробовал. Ощущение того, что это тебе знакомо. Я уже привык к нему. Я хочу сказать, что привык к мысли о том, что где-то в глубине души я все время воспринимаю мир таким образом, но мое сознание приучено вытеснять это восприятие. Может быть, с точки зрения выживания оно не имеет ценности в отличие от нормального состояния сознания.

— Почему оно может не иметь ценности?

— Ну, — сказал Сэм, поднимаясь на ноги и потянувшись к моему плащу, — если поразмыслить над этим, то получится, что для человека, находящегося в подобном состоянии, тигр-людоед может вполне сойти за образец красоты и очарования, и человек может замереть в благоговении перед этой картиной, восторженно оценивая — не так ли? — ярко-красный язык и нежно сверкающие клыки цвета слоновой кости — «Тигр, тигр, светлогорящий» — и одним человеком на свете будет меньше, ибо этот человек был слишком занят своим восторгом, чтобы заметить, что вот-вот станет тигриным обедом.

Я громко рассмеялась, представив нарисованный Сэмом образ тигра, как вдруг что-то сказало мне «будь осторожна», и я сдержала смех при виде четверых людей, прогуливавшихся по тротуару. Они были одеты в костюмы из твида и плащи. Они смотрели в нашу сторону. Я обнаружила, что впервые делаю то, что спустя многие годы станет привычкой, — внимательно изучаю обстановку, чтобы как можно лучше уловить подлинный уровень других людей, затем совершить необходимые телодвижения и расположить лицо так, чтобы настроиться на этот уровень и остаться незамеченной, не привлечь внимания. Прошедшие мимо нас люди излучали смесь удивления, неодобрения, скуки и любопытства. Ничего такого, о чем следовало бы беспокоиться. Они просто напомнили, что мне нужно сдерживать свой смех и говорить вежливо и ненавязчиво.

— Упс, — тихонько сказала я Сэму, беря у него свой плащ и надевая его на себя. Когда мы пошли прочь от дерева, я почувствовала, как мне на лицо упали капли дождя, и накинула капюшон. Сэм взял меня за руку.

Мы шли медленным шагом. Стволы деревьев потемнели от влаги; под ногами у меня расстилалась омытая дождем трава, а вокруг не было ни души. Я прошла вперед, ощутив потребность побыть какое-то время одной. Шагая по этим холмикам, покрытым изумрудной травой, я вспомнила, что, будучи ребенком, обычно чувствовала себя уставшей, совершая подъем на любую высоту. Какой уставшей я была большую часть детства, подумалось мне.

Здесь, среди этих спокойных деревьев, с листьев которых капала вода, я ступала с очевидной легкостью, я была любовницей, открывающей себя телу любимого человека. Мне не нужно было думать о том, иду ли я в горку или под горку, либо следить за тем, чтобы не споткнуться о камень или палку; мои ноги сами обо всем заботились. Они знали, как идти и куда идти, так что мое удовольствие от прогулки было полным.

Поднимаясь от самых ступней, по всему моему телу распространилось осознание того, что земля, по которой я шагала, в действительности была телом, живым телом. Она все чувствовала, она была наделена особым сознанием, которое я еще не научилась понимать. Земля на самом деле была Матерью.

Я остановилась и подождала Сэма, чтобы вновь взять его за руку.

Мы забрались в глубину парка «Золотые ворота» и шли по краю дороги, храня молчание, просто прислушиваясь к дыханию мокрых деревьев и прочих набирающих соки растений, как вдруг совсем близко от нас раздался резкий визг тормозов, сопровождавшийся ужасным звуком — так может кричать лишь смертельно раненное животное. Мы прошли дальше по дороге и остановились.

Какой-то одетый в пальто мужчина, очевидно, водитель автомобиля, сидел на корточках, опираясь одной рукой на бампер своей машины, а другой беспомощно обводя в воздухе тело задыхающейся, визжащей собаки, которая пыталась умереть, чтобы не чувствовать боль. На холме, что был справа от нас, стояло трое молодых женщин в плащах. Они замерли под деревьями, с которых стекала вода. Ближе всех стоял желтый плащ, чуть подальше — красный, а сбоку от него — белый. Женщины застыли, словно героини древнегреческой трагедии, как молчаливый, пораженный горем хор, прижав руки ко рту.

Пока мы там стояли, ожидая освобождения маленькой собачки, я осознала, что все живые существа вокруг нас — каждое деревце, птица и насекомое — не издавали ни звука, всеми силами участвуя в борьбе собаки. Каждый из нас пытался помочь освободить ее душу из тела, освободить ее от боли, и по внезапному облегчению, наступившему в природе, я поняла, что собака умерла. Жизнь продолжалась. Защебетала какая-то птаха, и лес вновь наполнился чириканьем птиц и кваканьем древесных лягушек.

Во мне появилась уверенность в том, что все живое на нашей планете взаимосвязано, и эта связь существует все время на некоем неосознаваемом уровне. Все, что чувствует одно живое существо, каким-то образом — я не могла понять каким — чувствуют и все остальные.

В тот момент я не пыталась дать точную формулировку и подобрать адекватные слова, чтобы передать то, что чувствовала. Я просто чувствовала, что мне преподали урок, который я должна была выучить и запомнить на всю жизнь. Я читала об этом тысячу раз в разных местах; это было старое, отличное клише — «Ни один человек не подобен острову» и все такое. Теперь мне была явлена истина, стоявшая за этой фразой, и она была больше, чем подразумевал поэт. Мы были связаны не только с человеческой жизнью; все вокруг было живым.

Потом неподалеку от нас из-за деревьев раздался женский голос. Голос звал собаку, чье неподвижное тело лежало на дороге под взглядом шестерых людей, стоявших под дождем и беззвучно рыдавших.

Пока мы медленно шли мимо машины, мимо склонившегося над собакой водителя, мимо задвигавшихся женских фигур на холме, я поняла кое-что еще. Я сказала Сэму, что, пока животное билось в агонии, я ощутила, что все вокруг нас сжалось, задержало дыхание.

— После смерти собаки все вернулось в обычное состояние, — сказала я Сэму. — Я имею в виду, что врагом, ужасом была не смерть, а боль. Деревья и все остальное вокруг меня вновь задышали, когда боль прекратилась, — я это почувствовала.

Какое-то время мы шли молча, а потом Сэм сказал:

— Помню, как однажды в середине эксперимента с пейотом увидел мертвую птицу, она лежала в траве. Я остановился, чтобы посмотреть на бездыханное тельце, я хотел понять смерть, узнать, что это такое, как она выглядела, когда я смотрел на нее в другом состоянии. Я рассматривал трупик птицы, и тут меня осенило: все части тела птицы разлагались и уходили обратно в землю, какие-то — быстро, какие-то — медленно; так или иначе, все возвращалось в землю, именно так все и было задумано. Жизнь, которая билась в птице, принадлежала иным сферам, туда она и отправилась, а то, что осталось, — физическая оболочка — возвращалась туда, чему принадлежала ОНА. И это было правильно. Смерть была просто переходом из одного состояния в другое.

Я кивнула Сэму, вспомнив некоторые фразы из прочитанных книг и статей о переживаниях людей под воздействием галлюциногенов, например: «Все происходит так, как должно происходить» или такое же приводящее в бешенство заявление «Я в порядке, ты в порядке», которое всегда звучало невыносимо по-дурацки и самодовольно. Нередко я со злостью думала, что написавшие эти строки без труда забывали о калькуттских младенцах, найденных в мусорных баках, закрывали глаза на горе, боль и одиночество и прочие страдания, выпадающие на долю всех людей в мире. Я говорила про себя, что такое мог написать только ненормальный, восхищающийся тем, что жизнь идет так, как нужно. Несмотря на это, я не отказывалась от чтения подобных произведений, однако, будучи человеком либеральных настроений, я всегда стискивала зубы, сталкиваясь с такими идиотскими фразами.

Теперь — теперь я должна была взять обратно все свое негодование и возмущение, потому что начала действительно понимать, что к чему. Я остановилась на дороге и стала смотреть на Сэма и не только на него — на все, что было вокруг, на серое небо, и я знала, что все в мире происходило в полном соответствии с тем, как было задумано, что со вселенной было все в порядке, что где-то существовал Разум, которому было известно обо всем, что происходит на земле, поскольку он и был всем происходящим. Знала я и то — своим умом я дошла до этого или нет — что все было хорошо. Я просто знала это, как и то, что буду пытаться выяснить это позже, но должна принять эту истину прямо сейчас, стоя на мокрой дороге в парке «Золотые ворота» рядом с терпеливым, молчаливым другом, который ждал, когда я захочу чем-нибудь с ним поделиться.

Я сказала:

— Я только что поняла, что все идет так, как положено. Надеюсь, что ты поймешь, поскольку прямо сейчас я могу выразить это лишь в такой форме.

Сэм снова кивнул мне.

Мы пошли дальше, пока не оказались неподалеку от Калифорнийской академии наук — огромного каменного здания, напротив которого, на другой стороне окружности, расположился музей де Янга. В пространстве между двумя этими зданиями находился небольшой парк. Там не было травы, зато стояла сцена для оркестра, а под деревьями было расчищено место для стульев. Люди приходили сюда весной и летом, чтобы послушать музыку.

— Давай зайдем, — предложил Сэм и потянул меня за руку к крыльцу Академии. Я послушно заторопилась за ним, на ходу пробуя придать лицу обычное выражение и приглушить блеск в глазах, чтобы не поднять невинного встречного человека в воздух, случайно взглянув в его сторону.

Господи, и как это ты ухитряешься не передавать такую энергию остальным людям?

Оставшись незамеченными, мы прошли через обширную ротонду, и Сэм повел меня смотреть на рыб. Там было мило и темно, если бы не эти лампы на аквариумах. Я остановилась перед аквариумом, где плавало много мелких и быстрых рыбок, и превратилась во все эти крошечные серебристые тела одновременно.

Как я могу быть полностью уверена в том, что я — это я, то есть как я могу определить местонахождение своего «я», своего центра, если в то же время я способна рассредоточить свое сознание по сотням рыбешек?

Я переместилась к следующему аквариуму, где в гордом одиночестве плавал немаленьких размеров морской окунь. Теперь я была большой, неуклюжей рыбиной с выдвинутой нижней челюстью. В теле окуня было очень спокойно, но я там не задержалась: было не похоже, что окунь увлекается чем-нибудь сложным, например, мыслительной деятельностью. Я поискала глазами Сэма и улыбнулась, увидев его у соседнего аквариума — такого же сосредоточенного, какой была я сама. Я присоединилась к нему.

Мы стояли рядом, уставившись на аквариум с тропическими рыбами и пытаясь уподобиться этим невиданным созданиям. Вот проплыла одна из них — с ярко-желтым, канареечным, брюшком, обведенным густо-черным цветом, и недовольно выпяченными губами. За ней плыла похожая на настоящую драгоценность ярко-оранжевая рыбка, оставлявшая за собой два широких конусообразных следа из пузырьков воздуха, а над ней сновало еще несколько малюсеньких полосатых, как зебра, рыбок. Чем дольше мы смотрели, тем фантастичнее становилось зрелище: мелкие красные полоски сменялись голубыми в сочетании с черными; поджатый голубой рот увенчивался стильной маской с угольными глазами, за которой виднелось тело, разукрашенное сине-желтыми полосками, а все это разноцветье завершалось шифоновым хвостом оранжевого цвета.

Пока я рассматривала это великолепие — раскраску, восхитительные геометрические формы, забавные надутые рыбьи личики — мне пришло в голову, что создатель этих маленьких представителей морской жизни был наделен потрясающим чувством юмора.

(Прошло немало времени, прежде чем я уловила всю эту длинную цепочку мыслей целиком: как это получилось, что человек способен различать причуды, красоту и комедию? Что заставляет нас замирать от восторга при виде буйства красок в природе и смеяться при виде каких-то естественных узоров? Что это за странная загогулина в наших генах, благодаря которой мы считаем что-то смешным? Нас сотворили такими, потому что Божественному разуму нужно была компания, чтобы смеяться вместе с ним?)

Мы покинули помещение с аквариумами и пошли в серпентарий, где какое-то время рассматривали пресмыкающихся за стеклом. Я чувствовала лишь жалость и необходимость послать им мысленное извинение: они были жителями лесов и пустынь, и здесь им было не место.

Я перегнулась через край глубокого бассейна, который устроили в центре серпентария, и позволила неподвижному крокодилу из этой ямы захватить себя. Казалось, у крокодила был полный желудок; местом обиталища его души были рот, глотка и кишки, я погружалась в вялое оцепенение. Вздрогнув, я прервала связь с крокодилом.

Потом я нашла аквариум с морскими коньками. Я расположилась напротив изящных миниатюрных серо-коричневых созданий и окунулась в мир, который был сладким на вкус. После чего я ощутила силу и твердость крохотных тел, балансирующих в воде с подрагивающими плавничками. Казалось, что внутри морских коньков светились маленькие искорки. Я посмеялась про себя.

Привет, очаровательные малышки! Эй, вы там1 Ну надо же, разве вы не ответ тому тяжелому из ямы?

Я вновь отыскала Сэма, и мы вернулись в ротонду, прошли мимо людей, стоявших в очереди в планетарий, и через музей, где были выставлены диорамы с фигурами первых пещерных людей и более поздних — более развитых — их собратьев. Все фигуры были сделаны в половину настоящего роста и изображали предков человека, занимающихся обычными повседневными делами.

Больше никого в вестибюле не было.

Нас окружали низкие стены из отполированного камня. Наверху стояли застекленные выставочные камеры с металлической окантовкой. Я разглядывала первый экспонат — это был человек каменного века, одетый в звериные шкуры и, очевидно, пытавшийся разжечь огонь. И тут я почувствовала себя довольно странно.

Было такое ощущение, словно центр моего тела — пространство между пупком и грудной клеткой — внезапно стал пустым, полым. Будто на том месте, где секундами раньше кипела жизнь, образовалась быстро расширяющаяся дыра. Я отошла от стены и застыла в центре вестибюля, полностью сосредоточившись на этом новом ощущении.

Теперь передо мной был прозрачный светло-серый занавес, похожий на беззвучный дождь, и я почувствовала, как из меня истекает изумительная энергия. Я поняла, что начинаю приходить в себя, терять свое место в мире, который открыл для меня пейот. Мне не хотелось, чтобы это случилось. Я оглянулась вокруг, и у меня закралось подозрение. Я сказала Сэму: «Извини, я отлучусь на минутку; мне нужно кое-что проверить, но я скоро вернусь».

Сэм взглянул на меня, озадаченный, но ничего не сказал. Я пошла по коридору обратно в ротонду, пока не поравнялась с очередью в планетарий. Дыра в центре меня снова дала о себе знать. Я остановилась в нескольких футах от последнего человека в очереди, почувствовав, что энергетический голод начал спадать. Я вновь чем-то наполнялась.

Я смотрела по сторонам и глубоко дышала. Пелена моросящего серого дождя перед глазами исчезла. Во мне снова была энергия, я вернулась в мир богов.

Если я не ошиблась насчет того, почему это случилось, я могу с легкостью проверить свою догадку.

Я вернулась в коридор, где меня ждал Сэм. Я медленно прошла мимо него вперед на несколько футов, потом развернулась и пошла обратно. Я получила ответ на свой вопрос. Не прошло и полминуты, как я снова почувствовала потерю энергии. Я широко улыбнулась Сэму и сказала: «Я все объясню, но сначала нужно уйти отсюда». Взяв Сэма за руку, я потащила его прочь из коридора через ротонду к месту, где мы смогли бы прислониться к стене и поговорить.

Пока мимо нас проходили посетители, я рассказала Сэму о том, что со мной произошло.

— Единственное разумное объяснение всему этому, — подытожила я, — состоит в том, что существует основное правило — людям необходимо находиться в контакте с живыми существами, а когда их окружает лишь камень, металл да стекло, они начинают что-то терять. Это было ужасное ощущение, Сэм. Я выходила из мира магии, лишаясь всего.

— Почему ты ничего не сказала?

— Я хотела сначала все проверить. Именно это я и сделала. Я подумала, что просто понаблюдаю, что будет происходить, если я пойду туда, где много живых тел. Я оказалась права! Это сработало, Сэм! Стоило мне приблизиться к очереди тех, кто стоял за билетами в планетарий, дыра в центре меня начала заполняться. Я чувствовала себя голодным человеком, которого вдруг накормили. И все опять вернулось ко мне.

— И как ты сейчас?

— Я чувствую себя превосходно. Все восстановилось.

Я обвела взглядом ротонду, посмотрела на малышей в блестящих желтых или красных плащиках, как у Кристофера Робина; на людей, перегнувшихся через ограждение вокруг огромных размеров углубления в полу, над которым медленно раскачивался большой маятник с металлическим шаром на конце; на маленького ребенка, с открытым ртом взиравшего на ослепительную сферу; я смотрела на людей, выстроившихся в еще одну очередь в планетарий; кое-кто из них читал карманные книжки, чтобы скоротать время, другие разговаривали.

Я знала, что могу настроиться на любого человека; все, что мне нужно было сделать, — двинуть свое сознание навстречу человеку и открыться ему, чтобы принять в себя этого человека и его чувства. Я всего лишь должна была открыться, не делать никаких оценок или суждений, чтобы ощутить тревожную зажатость, нетерпение или удовольствие других людей.

Я проверила себя: в моем теле вновь кипела энергичная деятельность. Я знала, что в середине груди у меня находится! источник энергии и еще один такой же — чуть выше пупка. Возможно, эти энергетические центры и были тем, что духовны», учителя из Индии называли чакрами. Я не могла вспомнить, сколько всего чакр у человека — пять или, может, семь. В любом, случае, я отчетливо осознавала две из них.

Сэм сказал мне.

— Не знаю, поймешь ли ты, но некоторые исследователи — врачи — дают подобный наркотик добровольцам, дабы изучить его воздействие на человека. Эксперимент производится в соответствии со всеми научными правилами, в чистых больничных, комнатах с белыми стенами, вдалеке от деревьев, цветов и ветра, и потом они еще удивляются, почему многие эксперименты заканчиваются ничем. Стоит ли говорить, что экспериментаторы никогда не принимали галлюциногены сами. Добровольцам — их, разумеется, зовут «испытуемыми» — дают мескалин или ЛСД, и они открываются окружающему миру, обретают повышенную чувствительность к цвету и свету, к эмоциям других людей. А на что они должны реагировать? Они видят лишь металлические рамы и оштукатуренные стены и иногда — человека в белом халате с бумагой для записей на дощечке. Сплошная стерильность. В итоге большинство добровольцев говорит, что никогда не согласится на такое еще раз.

— Господи! Сейчас, после того, что мне довелось только что испытать, это звучит просто ужасно и еще хуже.

— Слава Богу, не все исследования проводятся именно подобным образом, но все равно таких экспериментов, о которых я тебе рассказал, слишком много.

— Какой позор! — воскликнула я, опечаленная такой картиной. — Какой позор!

— Готова продолжить наш поход?

— Конечно. Куда мы отправимся?

— Для начала я хотел бы посмотреть на японский садик для чайных церемоний. Что ты думаешь об этом?

— О да, я за, — ответила я. — Это красивое местечко. Кажется, последний раз я была там несколько лет назад.

Мы вышли из здания Академии и на мгновение задержались на крыльце, чтобы осмотреться. Дождь перестал. Все деревья вокруг испускали слабое сияние. Оно пронизывало все живые существа. В чистом воздухе были отчетливо видны каждый листик и каждая веточка.

Мы пошли по дороге и спустились по ступенькам в парк. Перейдя на другую сторону круглого архитектурного ансамбля, мы остановились перед большим бассейном с лотосами, находившимся перед входом в художественный музей. Наклонившись над краем бассейна, мы смотрели на раскинувшийся внизу мир темно-зеленой и черной воды; то тут, то там на воде мерцали медные отражения обратной стороны листьев лотоса. Оранжево-желтые пятна, мелькавшие время от времени на глубине, напоминали нам, что бассейн служил пристанищем для рыб. Мы затерялись в этом мире цвета нефрита и меди, погрузившись в наблюдение за насекомыми, листьями, травой и похожими на драгоценности жучками, словно они были жителями какой-то другой планеты.

Наконец, Сэм тронулся с места и взял меня за руку: «Пошли». И мы с ним зашагали по направлению к японскому садику. Там мы заплатили за вход (плата была невысокой). Пока мы проходили через ворота с остальными посетителями, я старалась сохранять обычное выражение лица.

Народу в саду было немного, возможно, из-за дождя. Но туда все-таки пришли неутомимые посетители, одетые в плащи и, очевидно, привыкшие к дождливой погоде. Нам приходилось ожидать появления посторонних людей за любым поворотом, так что, по крайней мере, какая-то часть моего сознания была занята тем, что обеспечивала телу нормальные движения и следила за тем, чтобы невзначай не наткнуться на удивленные лица людей, которые могли встретиться нам на узких тропинках сада.

Мы бродили по саду, останавливаясь через каждые несколько футов, когда кто-нибудь из нас замирал, пораженный линией скалы или изысканностью красок цветущих растений. Я ценила сад и раньше, но лишь теперь до конца осознала его прелесть.

Хорошо продуманное сочетание различных форм и поверхностей, которое можно было наблюдать в саду, не только приковывало взгляд, но и захватывало эмоции. Я могла проследить от начала до конца весь замысел садовника по тому, как он разместил покрытые мхом камни, растения с мясистыми листьями, нежные папоротники, как заставил течь воду. Этот замысел угадывался и в едва уловимых опенках гальки, которую нанесло потоком на дно водоемов. Все это я замечала и во время прошлых прогулок по саду, но теперь я действительно это видела, мысленно выражая благодарность прозрению человека, который с такой любовью создал этот сад, чтобы другие люди смогли увидеть и прочувствовать его красоту. Я сказала Сэму:

— Какое выдающееся произведение искусства!

— Я точно так же отреагировал, когда впервые увидел сад под воздействием галлюциногена. Вот это переживания, не так ли?

Я кивнула, к горлу подкатил комок.

— Между прочим, — сказал Сэм, когда мы стояли и смотрели на воду, любуясь молоденькой ивой, утопавшей в зарослях розово-красных цветов, — ты заметила, как останавливается время, когда ты на чем-нибудь сосредотачиваешь внимание?

Я не обращала внимания на время. Я попросила Сэма:

— Дай мне секундочку, я проверю.

Он хихикнул в ответ.

Я стала внимательно рассматривать иву и ее отражение в воде и ощутила неподвижность. Для меня не существовало «сейчас, переходящего в потом». Все, что было, — ива, вода, я и Этот миг, вечно свертывающийся в самого себя.

Я вновь почувствовала течение времени, когда Сэм положил руку мне на плечо.

Мы тронулись в путь и пришли к низкой каменной стене. Сэм остановился, оперся на стену локтями. «Подойди сюда и взгляни на это», — сказал он. С этого места открывался вид на заросший травой склон, усеянный яркими весенними цветами. Я почувствовала на себе взгляд Сэма, когда, вздрогнув, отступила от стены под натиском красного, оранжевого и ярко-фиолетового. Моим глазам было больно смотреть на буйство цвета — я зажмурилась.

— Я практически не могу смотреть на них, Сэм.

— Они в самом деле шокируют, не правда ли?

Я отвела взгляд, потом попыталась посмотреть на склон снова, чувствуя изумление и досаду одновременно. Я спросила у Сэма, знает ли он, почему цвета причиняют глазам боль. Он рассказал мне про частоты и отдельные части цветового спектра, а также про повышение чувствительности глаза при расширенном зрачке. Я кивнула и сказала, о, я понимаю, сознавая, что не запомню объяснения Сэма — и ничего страшного.

Действительно важным было напоминание о том, что не имеет значения, насколько силен дух или душа, насколько гибок, сложен и волшебен разум — несмотря на это, следует думать и о физическом теле. Тело же функционирует в соответствии с законами, общими для всей материи. Мне напомнили о том, что нельзя позволять себе забывать об этом.

Взобравшись на холмик позади дома для чайной церемонии, мы подошли к огромной золотой статуе сидящего Будды. Нежно улыбающийся Будда наблюдал за верхней тропинкой. Мы долго стояли у статуи, не говоря друг другу ни слова.

Покинув японский садик, мы пошли гуськом по узкой тропке, петлявшей между деревьями. Сэм шел впереди, склонив голову, руки в карманах. Я медленно начала осознавать, что в моем теле происходит какая-то совершенно новая перемена; что-то происходило, что-то уже произошло. Я шла позади Сэма, пытаясь дать этому название, понять, что же такое со мной случилось.

Мой позвоночник превратился в энергетический канал. Энергия циркулировала во мне от макушки до копчика с такой силой, что я едва могла терпеть. Пока я продолжала идти по размытой дождем тропинке, мне показалось, что поток энергии у меня в спине как-то изменился, и я осознала, что все мое тело пронзило ощущение, которое обычно концентрируется в гениталиях. Его можно было назвать оргазмом. К гениталиям это ощущение не имело никакого отношения, но это точно был оргазм, и он то поднимался, то опускался волной по позвоночнику, захватывая грудь, желудок и ноги. Он чувствовался и в голове, и в горле, и в мочевом пузыре. Я шла по тропинке, как обычный человек, испытывая оргазм, охвативший все тело. При этом мне не нужно было закрывать глаза, и я не утратила самоконтроль над собой и способность думать. Господи, подумала я. Боже мой! Как же я спрошу об этом Сэма?

•Ответ: я не буду спрашивать Сэма об этом.

Когда я посмотрела в спину идущего в нескольких футах впереди от меня Сэма, до меня вдруг дошло, что я могу достать до него своим сознанием и по-настоящему прикоснуться к нему. В процессе размышлений над тем, как бы получше это сделать, у меня в голове возник образ Сэма, с которого я снимала слои, словно очищала луковицу, пока не дошла до сердцевины. Я могла бы достать до нее рукой. Я просто знала, что могу сделать это, и я нашла эту мысль восхитительной и очень забавной.

Идя вслед за Сэмом, я начала мысленно снимать с него слои, один за другим, стараясь действовать осторожно. Спустя какое-то время я почувствовала в центре тела Сэма нечто светящееся, что не имело формы. Я потянулась туда, чтобы дотронуться до этого нечто, и ткнула прямо в сияние. Сэм подпрыгнул прямо на полушаге и обернулся, обеими руками ухватившись за спину. Он посмотрел на меня, стоявшую позади с улыбкой на лице, и спросил: «Какого черта…?»

Я извинилась перед Сэмом, сказав, что ничего плохого не хотела, и объяснив, какие способности я в себе открыла. Я была страшно довольна собой. Я подумала, что так чувствует себя ребенок, которому подарили новую игрушку очень мощного действия. И тут я получила послание: мне говорили, что я должна быть осторожной и не забывать об ответственности, несмотря на все веселье от этой игры.

На лице Сэма была написана задумчивость, и, когда он вежливо попросил меня идти с ним рядом, я рассмеялась и пообещала быть пай-девочкой.

Несущая с собой оргазм энергия продолжала омывать мое тело и разум. Я заметила, что полностью контролировала то, что говорила и делала, и не могла припомнить, когда еще мое мышление было таким острым и блестящим. Я полностью доверяла своим суждениям.

Мы шли рядом, время от времени разговаривая, но чаще погруженные в свои мысли. Так продолжалось, пока мы незаметно не вышли из леса и оказались перед полем. Оно раскинулось во все стороны и было похоже на неглубокую чашу, наполненную мокрой травой и бурой землей.

Мы остановились и оглянулись вокруг, посмотрев на землю, небо и друг на друга. Потом я углядела нечто, возникшее в воздухе почти у меня над головой. Я подумала, что, наверное, это находится в нескольких футах от меня, но затем поняла, что на самом деле вообще не могу разместить это нечто в пространстве. Над нами в холодном воздухе находилось какое-то отверстие в виде движущейся спирали, и я знала, что это были врата, ведущие на другую сторону бытия. Я также знала, что, если захочу покончить со своей обыденной жизнью, то могу шагнуть туда. От спирали не исходило ни малейшей угрозы или опасности, она была абсолютно дружественной. Но я знала и то, что у меня не было намерения воспользоваться вратами, потому что хотела еще много чего сделать в своей жизни и собиралась прожить достаточно долго, чтобы осуществить все задуманное. Восхитительная спиралеобразная дверь не манила меня; она была просто фактом.

В тот момент всякий страх, который я могла ощущать перед смертью, перед действительным переходом в иной мир, исчез. Я видела путь, который вел туда, и не находила в нем ничего пугающего. Пока я во все глаза рассматривала наполненный энергией участок неба, я осознавала, что не чувствую себя удивленной, ибо какая-то часть меня все время помнила об этом видении.

(И все же я боялась умереть до того, как исполню все, что хочу; однако у меня не было страха ни перед самим путешествием, ни перед тем, что находилось за отверстием в небесах. Я знаю, что, когда попаду туда, действительно узнаю то, что там увижу. Это будет настоящее возвращение домой.)

В течение тех нескольких минут, пока я все это переживала, Сэм хранил молчание. Когда я прикоснулась к его руке и рассказала о тихо вращающейся двери, он выслушал меня, а потом сказал, что однажды видел место смерти сам. Произошло это в процессе одного из экспериментов в группе Шуры Бородина. Но у Сэма переход в иной мир принял форму короткого коридора, ведущего за угол, откуда не было выхода. Видение возникло перед ним во время прогулки по лугу.

— У меня было такое же ощущение; то, что я увидел, было дружелюбным, и в нем не было ничего драматичного или угрожающего. Оно просто дало мне знать, что было там. Я мог зайти за тот угол в любой момент, если бы решил закончить этот акт пьесы. И я сказал: «Спасибо тебе, что показалось мне, но я еще хочу сделать много вещей в жизни, так что мне еще потребуется время.

Я улыбнулась и кивнула Сэму.

Мы покинули спокойную низину и шли в молчании, пока вдруг не оказались на краю шоссе. Стоя на обочине, мы наблюдали за проносившимися мимо нас машинами. Они неслись на чужой для нас скорости и в другом пространстве и времени. Мы знали, что, если захотим перейти дорогу, то будем должны настроить самих себя на это пространство и время и действовать по его правилам, помня о том, что означают красные и зеленые сигналы светофора, и как нужно правильно переходить через проезжую часть.

Сэм улыбнулся и произнес:

— Я хочу есть, а ты?

— Теперь, когда ты сказал об этом, мне кажется, я очень проголодалась.

— Здесь, через дорогу, есть местечко, где подают пиццу. Хочешь попробовать?

— Дай мне секунду, чтобы опять настроиться на эту — эту сторону мира.

— Я к этому уже привык. Просто держись за меня.

Я схватилась за руку Сэма и стала наблюдать за светофором. Когда красный сигнал сменился зеленым, я дважды подумала, чтобы окончательно убедиться в том, что зеленый означал, что машины остановятся и мы сможем без опаски пройти перед ними. Я пробормотала, прислушиваясь к себе с легким удивлением:

— Зеленый, горящий впереди нас, разрешает нам перейти дорогу. Красный означает «стой!», зеленый — «иди!» Правильно?

— Да, — сказал Сэм, поторапливая меня идти по влажной мостовой. — Совершенно верно, ей-Богу!

Аналогичное оргазму состояние постепенно дозревало до такой стадии, когда поток энергии становился менее интенсивным и не так давил на меня, как прежде. Я существовала и двигалась в ореоле света, в ровном потоке, похожем на незавершенную музыкальную ноту, звучащую где-то внизу, под тем, что можно было назвать не иначе, как блаженством — связь с той стороной Великого разума, Великого духа, которая зовется любовью, радостью и смешным подтверждением.

В маленьком ресторанчике мы постарались отводить взгляд от людей, чтобы наши глаза никого не поразили. Официантка провела нас к столику, покрытому красно-белой скатертью. На столике была обязательная свеча, вставленная в бутылку из-под вина, оплетенную рафией. Здесь было очень мило, и мы не собирались кого-то беспокоить. Меню было на редкость пространным — при виде бесконечного перечисления разных названий пиццы, гамбургеров и салатов я почувствовала острое желание рассмеяться, но подавила его. Я сосредоточилась на особенно длинном описании пиццы, как вдруг ламинированная бумага в моих руках взорвалась обжигающим золотым светом, настолько ярким, что я подскочила и отодвинула меню на расстояние руки. Я посмотрела в сторону Сэма, чтобы поведать ему об этом неожиданном происшествии, и увидела, что он выглядывает из-за своего меню и улыбается озорной улыбкой.

И что ты знаешь! Вот он выяснил, как это делать! Мы сидели и громко смеялись, я сказала Сэму «поздравляю!», он поблагодарил меня. И лишь спустя некоторое время мы поняли, что рядом с нашим столиком стоит официантка. Мы оба знали, что она чувствует себя очень скованно и не представляет, почему. Мы сразу же успокоились и сделали свои заказы таким монотонным и механическим голосом, на какой только были способны, пытаясь вспомнить, как нужно разговаривать в обычном мире, пытаясь приглушить свет, энергию, чтобы не затронуть официантку. Мы старались изо всех сил, чтобы оградить себя ото всех, кто находился с нами в этом зале, чтобы снизить то, что исходило от нас. Я подумала про себя: «Дружище, тебе придется еще столькому научиться, причем в рекордные сроки».

Потом, вернувшись ко мне домой, мы с Сэмом занялись любовью в первый и последний раз. Все было очень просто и прошло в полном молчании.

Провожая его, я сказала: «Спасибо тебе за этот день». Сэм ответил: «Это было исключительное удовольствие, мой друг». И нежно поцеловал меня в щеку.

Я заперла за Сэмом дверь, села на постель и расплакалась. Я подумала, что все, через что я прошла, все пережитые мною боль и горе, все одиночество и черные полосы, выпавшие на мою долю, — все это было уравновешено и оплачено этим одним-единственным уникальным, благословенным днем, который стал ответом на все горести.

Я подошла к книжному шкафу, взяла оттуда «Двери восприятия» Хаксли и в сокровенной тишине очень раннего утра перечитала эту книгу и снова заплакала, мысленно посылая автору благодарность и любовь за то, что сумел подобрать верные слова. Затем я выключила ночник и посмотрела в темноту, в которой где-то находилась прекрасная, смешная и невероятно любящая часть Бога. Поблагодарила ее всем своим существом и заснула.

 

Глава 18. Начало

Мы встретились с Шурой осенью 1978 года. Был четверг, вечер.

Я пришла на первую встречу новой группы по интересам, которая должна была собираться еженедельно; по крайней мере, мой друг Келли ожидал, что такая группа, в конце концов, сформируется. Я сидела, скрестив ноги, на полу гостиной в старом доме на Адлер-стрит в Беркли, удивляясь тому, как же здесь поместятся тридцать или около того приглашенных. Я пообещала Келли, что приду на первое собрание, добавив, что большего не обещаю. Он сказал, ладно, мол, понимаю.

На самом деле я больше не считала Келли Толла своим другом; он был моим последним коротким увлечением, и, как могла, я старалась завершить наши отношения — без нервотрепки, насколько это было возможно.

Келли был крепким мужчиной с выразительным худощавым лицом, ему было под сорок. Мы встретились с ним четыре месяца назад на собрании в Менее. На следующий день он заявился ко мне и попросил выйти за него замуж. Много позже он объяснил, что, разумеется, ждал отказа и в действительности на него и рассчитывал. Предложение руки и сердца Келли считал эффективным способом привлечь внимание женщины. Этот способ срабатывал довольно часто.

Никто и не отрицал, что все так и случилось.

Мне было сорок восемь лет, я снова развелась. Мое «я» было не прочнее куска трухлявого пенька столетней давности. Ухаживания мужчины, который был моложе меня, давало мне то, чего у меня не было долгие годы: ощущение того, что я все еще была привлекательной женщиной, а не просто матерью средних лет. Всей страстью жизни Келли были компьютеры, хорошо выглядевшие женщины старше него и создание новых тестов на IQ. Еще я обнаружила, что, в основном, он питал к людям презрение, называя большинство из них «индюками», а также склонность к неконтролируемым вспышкам гнева, после чего ему нередко приходилось извиняться за нанесенный чьей-нибудь мебели или отношениям ущерб — обычно и за то, и за другое.

Келли объяснял все это мучительной болезнью, приключившейся с ним в детстве, и тем, что у него был требовательный отец, постоянно его наказывавший. Он просил меня понять его и быть терпеливой. Какое-то время это объяснение действовало (я всегда питала слабость к интеллигентным неврастеникам), но после одного памятного дня, когда он вдребезги разбил одну из моих пластинок на глазах у детей, наорав на меня, потому что я вернулась домой с работы на десять минут позже обычного и заставила его ждать, я сказала ему, что, если он не пойдет лечиться, между нами все кончено.

На что Келли ответил: «Я никогда не встречал психиатра, которого я не мог бы раскусить; я не собираюсь тратить свое время или свои деньги на кого-нибудь из этих кретинов!»

На этой встрече в Беркли Келли надеялся собрать людей, которых он считал достаточно умными, чтобы, как он говорил, оценить то, чему он собирался их научить. Предполагалось, что Келли будет учить пришедших в группу эффективному использованию мышления. Я надеялась, что все пойдет так, как он хотел, но если нет, это будет не моя проблема.

Я сидела рядом с камином, чтобы курить прямо в дымоход и не раздражать некурящих гостей. Как раз тогда началась компания по борьбе с курением, и, как обычно, жители Беркли хотели во что бы то ни стало отличиться. Если в большинстве домов Сан-Франциско и округа Марин еще можно было найти пепельницу, то в Беркли приходилось извиняться, когда хотелось курить, и выходить во двор за домом, чтобы удовлетворить свою маленькую вредную привычку и быть готовым вновь присоединиться к свободным от нее людям, находившимся в доме.

К восьми часам вечера в комнате нас собралось всего четверо: Келли, я, человек, который жил в этом доме, — низенький, черноволосый мужчина, чуть за сорок, соблазнительно улыбавшийся одной половиной рта. Он занимался переводом медицинских текстов с древнекитайского на английский исключительно из любви к этому делу и на тот момент был безработным. Четвертой была очень привлекательная женщина, адвокат. Она утомительно рассказывала нам, как недавно почувствовала, что ненавидит все, связанное с законом, но не может решить, что теперь делать.

Когда часы показывали четверть девятого, в нашей компании появились еще двое: невысокая блондинка с бледным лицом и нерешительной улыбкой, и человек, у которого были злые глаза. Он назвался психологом. Потом дверь снова открылась, и в комнату вошел стройный мужчина очень высокого роста. У него была серебристая грива волос, как у ветхозаветного старца. Ей подходила аккуратная бородка, в которой светлые волосы смешивались с седыми. На мужчине были коричневые вельветовые брюки и потертый вельветовый пиджак. Келли выкрикнул его имя: «Люди, это доктор Александр Бородин. Друзья зовут его Шура!»

Должно быть, я окинула вошедшего довольно пристальным взглядом, потому что, когда нас представили, он поймал мой взгляд и чуть приподнял свою большую поседевшую бровь. Потом, когда я приглашающе похлопала по полу рядом с собой, он улыбнулся. Того, что я слышала от Келли о человеке по имени Шура, было достаточно, чтобы предположить в нем крайне любопытную личность. Как-то раз Келли заявил мне: «Шура — единственный человек, которого мне доводилось встречать, за исключением доктора Ниддлмана, кого я уважаю. Он настоящий гений, честное слово. Может, его Ю даже выше, чем у меня». После этих слов Келли хихикнул, я поддержала его. Мы оба знали, что, как обнаружил Келли, было трудно поверить в то, что уровень интеллекта какого-нибудь другого человека окажется выше его собственного, равнявшегося 170. Я была заинтригована даже слабой вероятностью того, что человек, удостоившийся уважения моего «трудного» друга, может появиться на собрании. И уж если в глазах Келли этот человек стоял на одном уровне с философом Якобом Нидлманом, он должен быть действительно выдающейся личностью, подумалось мне.

Я рассматривала человека с великолепной гривой волос, пока тот снимал свою куртку и садился на пол слева от меня. Он сцепил руки вокруг коленей и сказал «привет», у него были прозрачные голубые глаза, обращавшие на себя внимание. Я сказала, понизив голос:-Мне очень приятно наконец-то встретиться с одним из двух людей в мире, которых Келли не называет "индюками"!

— О, в самом деле? — Шура посмотрел мне в глаза, потом перевел взгляд в ту сторону, где организатор сегодняшней встречи оживленно беседовал с блондинкой. — Предполагаю, что должен быть польщен, однако я едва с ним знаком. Я встречался с ним пару раз в Центре изучения головного мозга в Беркли. Понятия не имею, почему он так думает обо мне.

Я усмехнулась при упоминании этой крупной и успешной группы для дискуссий и лекций, куда Келли водил меня несколько раз. Как и в большинстве университетских городов, в Беркли было полно подобных групп, они постоянно появлялись и прекращали существование. Центр изучения головного мозга продержался дольше остальных.

Я поинтересовалась у своего соседа:

— Что же заставило вас прийти сюда, если вы не очень хорошо знаете нашего лидера?

— О, у меня оказался свободный вечер. Я закончил свой семинар в кампусе Калифорнийского университета и подумал, что могу отправиться сюда вместо того, чтобы идти прямиком домой. Из чистого любопытства. И еще, не думаю, чтобы я слишком торопился домой. После смерти жены по вечерам у меня дома стало чересчур тихо.

Я спросила:

— О, дорогой, и давно она умерла?

Он ответил, что около года назад, и я сочувственно вздохнула, подумав, что вряд ли это был счастливый брак. Я сменила тему разговора и спросила, он ведет тот семинар, о котором было упомянуто, или посещает занятия в качестве студента. Он сказал, это семинар по судебной токсикологии и что он ведет его каждую осень.

Он забыл спросить, кто тот второй, который тоже не относится к индюкам. Мне сказать?

— Раз уж вы не спросили, я сама назову имя второго героя

Келли. Его зовут Якоб Нидлман. Вы попали в хорошую компанию.

— Действительно? — ему не было нужды говорить это; было понятно, что он не слышал этого имени.

Я хихикнула: «Все в порядке. Я тоже ничего о нем не знаю, кроме того, что он философ и написал несколько превосходных книг, которые я еще не читала».

В перерыве мы с Шурой вышли покурить и попить кофе в парадный подъезд, а заодно и поговорить. Я выяснила, что он был химиком и специализировался в области под названием психофармакология, а также то, что у нас было много общих знакомых. И он тоже бывал в Эсалене. Шура рассказал мне историю о том, как невозмутимый психиатр, с которым в свое время виделась и я, совершенно голый делал стойку на руках возле одного из известных источников Эсалена в компании известных и приобретавших известность людей, тоже голых, но не с такими, как у психиатра, амбициями. Они прилагали все усилия, чтобы не попасть под прилив. Шура сказал, что это было его любимое воспоминание об Эсалене. Отсмеявшись, я пообещала собеседнику рассказать свой анекдот на тему горячих источников как-нибудь в следующий раз. Я действительно надеялась, что мы еще увидимся, и предвкушала эту встречу. Шура мне понравился, несмотря на то, что Келли был о нем хорошего мнения.

В ходе разговора мне удалось дать понять Шуре, что наше знакомство с Келли продолжается несколько месяцев и что я старалась завершить наши отношения так деликатно, как могла. Был не подходящий момент для того, чтобы сообщать подробности, и я не стала этого делать.

Шура сказал, что был женат тридцать лет. Его жена, Элен, умерла от инсульта в прошлом году. На мой вопрос, были ли у них дети, Шура ответил, что у него есть сын по имени Тео. Он уже вырос и живет самостоятельно недалеко от отцовского дома в Восточном заливе.

Сколько же лет сыну, который «уже вырос»? Я не могла сказать, в каком возрасте был сам Шура. Его седые волосы говорили об одном, но лицо и движения тела — совершенно о другом.

Когда он спросил, есть ли дети у меня, я глубоко вдохнула и быстро ответила, потому что Келли уже призывал всех вернуться и продолжить учиться тому, как мыслить правильно: «Я была замужем за психиатром, но развелась. У меня четверо детей, старший, от первого брака, живет на севере (я подумала, не добавить ли, что во время первого замужества была очень молода — мне было лет пять или около того, но удержалась от искушения). Он очень хороший учитель, преподает в частной школе, и у него семья».

Слово «семья» предполагает детей, и это означает, что я бабушка. Ну да ладно. Бабушка так бабушка.

Я потушила окурок и продолжила: «Я живу с остальными тремя своими детьми, они подростки, в округе Марин, в доме напротив своего бывшего, так что детишкам достаточно забраться на холм, чтобы попасть к своему папочке. Они проводят с ним все выходные и возвращаются домой в воскресенье вечером. Все очень цивилизованно, и я рада, что мне удалось все так устроить, потому что развод — дело несладкое. Я хочу сказать, что дети не очень пострадали от него».

Остаток информации я выдала с немыслимой скоростью: «Я работаю в больнице, набираю медицинские тексты. Я ненавижу свою работу, но она дает мне средства к существованию». Я выдохнула, а Шура улыбнулся. Мы вернулись в гостиную.

Как хорошо, что я еще вполне привлекательна, что у меня отличные длинные волосы и, слава Богу, я похудела в прошлом году и теперь у меня девятый размер. Я хочу, чтобы этот мужчина заинтересовался мною. Нет, я хочу его очаровать.

Он мне понравился. Мне понравилось его лицо и длинное, худощавое тело. Мне понравился его с хрипотцой тенор, его взгляд и впечатление, которое он производил, — впечатление открытости и прямоты, за которыми скрывалось что-то очень личное.

После завершения встречи мы вместе с Шурой вышли из дома и остановились на тротуаре возле моего старенького «Фольксвагена». Я спросила у Шуры, собирается ли он прийти на следующее занятие, а потом я узнала все остальное, что должна была узнать.

На мой вопрос он ответил:

— Нет, боюсь, я буду должен остановиться на этом, потому что в следующий четверг у меня начинаются уроки французского.

— Вы собираетесь учить язык с какой-то целью или просто так?

— Ну, я всегда хотел выучить французский, но сейчас появился смысл попытаться выучить его настолько, насколько возможно, за очень короткий срок.

Он прислонился к моей машине, сложив руки на груди. Уличное освещение превращало его волосы в оранжево-золотую корону. Его лицо оставалось в тени.

— Примерно год, — начал он, — у меня длятся странные взаимоотношения с женщиной по имени Урсула, которая живет в Германии. Она побывала здесь со своим мужем, изучала психологию, и я влюбился в нее, что несколько неудобно, ведь ее муж — это человек, который мне очень по душе и которого я считаю своим хорошим другом. Но так уж случилось. Мы с Урсулой влюбились друг в друга. Не знаю, что из этого получится, но я собираюсь провести с ней в Париже несколько дней на Рождество, и мы постараемся решить, что делать. А французский — это потому, что она бегло говорит по-французски, а я немного знаю этот язык. Мне легче подучить французский, чем выучить немецкий.

Все, что я могла вымолвить, было: «О, понимаю». Мой собственный Наблюдатель — так я называю часть самой себя, которая следит за всем происходящим, — с интересом отметил, что у меня вдруг засосало под ложечкой. Я мило улыбнулась скрытому в тени лицу и, сама не знаю почему, сказала: «Надеюсь, все пойдет так, как вы захотите».

Перед тем, как сесть в машину, я повернулась к Шуре и на всякий случай закинула крючок.

— Когда вы вернетесь, — сказала я, — мне бы хотелось узнать, как все прошло.

Я порылась в своей сумочке, чтобы найти ручку и маленький блокнот, которые всегда носила с собой. Я написала свое имя и телефонный номер и протянула листок Шуре. Он вынул из кармана брюк большой потертый бумажник и вложил туда листок, проверив, не выпадет ли.

Из окна машины, сидя на водительском сиденье, я посмотрела на высокую фигуру в коричневой куртке и сказала: «Я очень рада, что наконец с вами познакомилась, и надеюсь, что мы с вами еще увидимся». Я произносила самую обычную, стандартную для этого случая фразу медленно, выразительно, словно она открывала мне путь к сокровищу, как заклинание Али-бабы «Сезам, откройся!»

Шура Бородин оперся на край окна моей машины, просунулся внутрь, так, чтобы смотреть прямо мне в глаза, и сказал всего лишь одно спокойное слово «да».

Слабая дрожь пробежала у меня по позвоночнику. Я поехала домой, и улыбка долго не сходила с моего лица.

Больше двух месяцев я не виделась с Шурой. За это время Келли нехотя собрал все свои вещи, которые были в моем доме, и, к моему немалому удивлению, при прощании робко поцеловал меня в лоб и почти с извинением пожал плечами, словно сознавая, что на этот раз его обычная вспышка раздражения ничего не даст. Я была тронута и вздохнула с облегчением, а на следующий день сменила в доме все замки.

Потом пришло Рождество и все, что было связано с ним и напоминало мне о моих материнских обязанностях. Энн, Венди и Брайан были не просто моими детьми, но и моими единственными близкими друзьями. Развод показал — и это было очень больно сознавать — что большинство наших с Уолтером знакомых предпочли поддерживать связь с ним, со своим партнером, у которого была медицинская степень и положение в обществе; очевидно, им просто не приходило в голову продолжать оставаться друзьями с нами обоими.

Мне приходилось работать, чтобы прокормить себя и детей; Уолтер помогал нам немного деньгами — это все, что он мог себе позволить. Но этого было недостаточно, чтобы содержать троих подростков и оплачивать ежемесячные счета.

Энн, старшей из двух моих девочек, исполнилось семнадцать, и она наконец-то могла порадоваться своей фигуре после многолетних страданий, пока она была толстушкой. На год младшая ее Венди тоже боролась с избыточным весом и победила. Год назад мы втроем сидели на диете, и в итоге пришел тот день, когда мы смогли поехать в крупный торговый центр на 101-м шоссе. Все вместе мы пошли в магазин, где продавались только джинсы. Пока Брайан сидел в ожидании, я и девочки натягивали на себя джинсы таких размеров, о которых восемь месяцев назад мы могли лишь мечтать. Я купила каждой из нас новые джинсы, посмеиваясь над преувеличенно скучающим взглядом Брайана (у него-то никогда не было проблем с весом). Праздничный день.

Так что на Рождество, пользуясь соблазнительными кредитными карточками, которых, как мне было известно, я должна была бы избегать, я купила красивую, сексуальную одежду в подарок своим дочерям. Для Брайана, своего нежного, заботливого сына, я подыскала дорогой свитер в скромных коричнево-голубых тонах. Брайану было всего четырнадцать, и он был младшим, однако он уже вышел из детского возраста. Над его верхней губой уже пробивались усики, по поводу которых его сестры то и дело отпускали свои комментарии. Брайан уже имел свои пристрастия: он предпочитал простую одежду в консервативном стиле. В раннем детстве у него была дислексия средней степени, и он научился избегать насмешек и злых шуток школьных хулиганов, оставаясь тихим и скромным. Я подозревала, что его выбор одежды хотя бы частично объяснялся тем, что случилось с ним в детстве.

Энн и Венди были яркими, привлекательными девочками; у обеих были густые светлые волосы, спадавшие прямым блестящим потоком до поясницы. Когда они были помладше, то всегда горько жаловались, почему это у Брайана волосы темнее и вьются, а у них нет. Но в средней школе золотые водопады их собственных волос привлекли к ним столько внимания, что постепенно они перестали завидовать кудрям Брайана. Я угрожала им изгнанием, наказанием или хуже того, если они даже подумают о том, чтобы обрезать хотя бы волосок.

Они были добрыми, вдумчивыми, мои дети. Они замечали то, что чувствуют окружающие, и были терпеливыми, когда я не слишком успешно пыталась совмещать работу с домашними делами. Я всегда была никудышной домохозяйкой, и страдала от приступов чувства вины, понимая, как часто дети убирают в доме вместо меня. Единственная неприятность, которую мне доставляли дети, были их глупые споры друг с другом. Это обычное дело для братьев и сестер. К моему огромному облегчению, они как раз начали перерастать эту специфическую форму веселья и забавы.

Я обожала их не только потому, что они были моими детьми, но и потому, что они были хорошими и честными по своей природе.

В канун Нового года, когда дети ушли на холм, чтобы побыть со своим отцом, я отправилась на вечеринку общества «Менса» в Сан-Франциско, но вернулась домой относительно рано, намереваясь встретить первые часы нового года подальше от шумных людей с неровной походкой, перебравших спиртного. Я стояла на крыльце, одна, в темноте, и смотрела в усыпанное звездами морозное небо. Я отпустила всю свою боль и надежды, связанные с этой ночью, и обратилась с молитвой к тому человеку, который — в конце концов — станет для меня тем, в ком я нуждалась всю свою жизнь, — мужчине, выдержавшем все перемены, которые с ним случились, и духовные битвы, и превратившемся в настоящего взрослого. Взрослый мужчина. Кто, Боже упаси, не станет возражать против того, что я бабушка. Мужчина наподобие Шуры Бородина — или того, кем показался мне Шура.

Я немного поплакала, потому что мое желание было таким сильным, а чистое ночное небо — таким равнодушным. Все, что было в моем теле и моей душе, может быть, так и состарится, не обретя любовника и друга, который мог стать мне тем, кем могла стать для него я. Я выпила немного вина за себя, за надежду, за новый год и прекрасные холодные звезды, а потом пошла спать.

В конце января мне позвонила одна женщина, с которой я несколько раз встречалась на собраниях в Центре изучения головного мозга. Это была приятная, легко порхавшая по жизни, похожая на ребенка женщина лет шестидесяти, напоминавшая мне венгерскую графиню, с которой мои родители были знакомы в Италии, когда я была еще маленькой. Хильда даже носила такие же драгоценности, как у графини. У нее были тонкие птичьи пальцы, на которых сверкали кольца, а шея была увешана многочисленными цепочками и кулонами. Она была президентом какого-то учреждения, связанного с психологией. Название этого учреждения я никогда не могла толком запомнить. Хильда постоянно трещала о книге, для которой она вечно собирала материал.

Она позвонила, чтобы пригласить меня к себе на вечер, где она намеревалась представить свое новое открытие — «удивительного духовного учителя из Индии» — и сказала: «Ты должна увидеть его, милочка!» Она уговаривала меня не упустить возможность послушать индийскую музыку в живом исполнении (она позвала музыкантов) и посмотреть на гостей, которые, по ее словам, были «самыми интересными, очень особенными людьми, дорогая!» Я сказала про себя, почему бы и нет, а вслух: «Спасибо, Хильда, от вашего приглашения невозможно отказаться — так привлекательно оно звучит».

Вечер был назначен на субботу. Когда я вошла в огромную гостиную в доме Хильды, первое, что я увидела, был восхитительный темно-красный персидский ковер, а вот вторым оказался Шура Бородин. Он стоял у большого камина, легко опираясь одной рукой на каминную полку, и разговаривал с тремя стоявшими спиной ко мне людьми — двумя мужчинами и одной женщиной. Немного оправившись от шока, я обнаружила, что задумалась, где бы могла быть немка Урсула, не зная при этом, на что ориентироваться — на черные или светлые волосы, хотя, можно было предположить, что она будет блондинкой. Я отметила без удивления, что за последние несколько секунд мой пульс заметно участился.

Я поискала глазами другие знакомые лица, чтобы сосредоточиться на них; мне не хотелось, чтобы меня застали за рассматриванием Шуры. Я подумала, что за это время он мог даже жениться, потом вспомнила, Шура же сам сказал, что Урсула была замужем за его хорошим другом (или бывшим хорошим другом), поэтому эту идею можно было отбросить.

Может, он помолвлен. К черту все это. Он ни разу мне не позвонил, так что в Париже все, должно быть, решилось так, как он хотел, и, если она здесь, я вскоре все выясню.

Хильда призвала гостей к порядку и пригласила их, примерно двадцать пять человек, рассаживаться полукругом на разбросанных на полу полушках. Я села на темно-коричневую вельветовую подушку, поближе к арке. Изящно расправила свою длинную юбку на ковре и напомнила себе, что, занимаясь поисками Шуры и его немецкой дамы, я должна делать это ненавязчиво и незаметно.

Неожиданно на большую подушку по соседству со мной кто-то примостился. От этого человека исходило тепло, от него пахло мужским запахом, который совершенно точно был мне знаком. Мужчина оказался Шурой. Я улыбнулась ему и сказала: «Как приятно видеть тебя снова! Ты привез с собой свою даму из Германии?»

— Нет, боюсь, это было невозможно — на этот раз.

О черт побери, я имела в виду вечер, а не привез ли он ее из Европы. Что он хотел сказать? Что она в Калифорнии, но не пришла на вечер? Или что он не смог привезти ее к себе домой из Парижа?

Я сделала еще одну попытку:

— Когда ты вернулся?

— Из Франции? О, около двух недель назад.

— И все прошло хорошо для тебя?

Он ответил не сразу. Пока Шура искоса оглядывал комнату, я смотрела на его профиль с красиво очерченным носом. Я ждала, все мое существо насторожилось. После показавшегося мне целой вечностью ожидания, а на самом деле после всего-навсего четырех секунд, Шура ответил: «Я действительно не знаю».

Я продолжала смотреть на него и ничего не сказала.

— У меня никогда не было таких отношений, — сказал он. — И порой мне кажется, что я убедил себя в чем-то, чего на самом деле не существует.

Шура сидел согнувшись, опершись руками на колени, его голос звучал подавленно: «И все же я вполне уверен в том, что было сказано, я помню то, что было сделано, и я знаю, что какая-то часть всего этого вполне реальна. Но подозреваю, что какая-то другая часть — нет». Он повернулся ко мне и пожал плечами: «Моя проблема состоит в том, чтобы понять, какая из них та, а какая — эта».

Так, так, оказывается, он не тратит время на сплетни.

Я встретилась с Шурой взглядом и откровенно стала читать по его глазам все, что было у него на душе. В уголках глаз была замкнутость и боль, и что-то еще прямо в центре, а что-то имело отношение ко мне, а вовсе не к кому-то там по имени Урсула. Я подумала, что он действительно видит меня сейчас, я для него не просто дамочка с симпатичными ушками. Это хорошо. Все будет хорошо, пока он не подозревает, как сильно я ненавижу красивых (я думала, она была красивой) немецких женщин, в особенности тех, кто носит имя Урсула. В конце концов, мы виделись всего лишь раз. Возможно, я не показалась ему такой же интересной, каким он показался мне. Нет, подумала я, это не правда. Я не верила в это, и мой Наблюдатель с удовольствием это отметил.

Хильда призвала всех проявить внимание.

Но я не могла стать для него такой же очаровательной, как Урсула, потому что он любит ее. С другой стороны, известно, что любовь исцеляет людей. Особенно, если дела идут не слишком хорошо, а тут появляется кто-то приятный, теплый, заботливый, чтобы помочь склеить разбитое сердце.

Внезапно я представила своего обычно хладнокровного Наблюдателя, в отчаянии сжимающего голову руками. Хорошо, хорошо, буду вести себя спокойно. Мы ведь даже не знаем, приехала ли Урсула в Калифорнию.

Когда именитый гость из Индии с тюрбаном на голове пустился представлять себя, я приникла губами к правому уху Шуры и прошептала: «Это означает, что Урсула не приехала с тобой?»

Он кивнул в знак подтверждения. Все в порядке. Может быть, она приедет на следующей неделе или еще когда-нибудь, но, по крайней мере, сейчас ее не было рядом с ним. Я старалась, чтобы мое лицо оставалось бесстрастным, и благодарила богов за то, что большинство людей не обладает полноценным телепатическим даром и не транслирует свои чувства и мысли большую часть времени. Мне было бы трудно объяснить сильную вспышку возбуждения, которую я ощутила. В общем-то, объяснить ее самой себе тоже было затруднительно.

После выступления гостя и до начала музыкального отделения вечера был сделан перерыв. Гости угощались вином и кофе, приготовленными Хильдой. Мы с Шурой вышли на просторную веранду, чтобы покурить. Шура прихватил с собой пластиковый стаканчик с вином и уселся на широкие деревянные перила. Я неожиданно вспомнила вопрос, который забыла задать ему во время нашей первой встречи.

— Между прочим, — сказала я, — не сомневаюсь, что ты, должно быть, отвечал на этот вопрос тысячу раз, но все-таки — ты состоишь в родственных отношениях с композитором Бородиным, тем, который написал «Князя Игоря»?»

— Боюсь, мы очень дальние родственники. Так что хвастаться нечем.

— Ладно, теперь будет необычный вопрос. Скажи мне, что ты собираешься делать со своей дамой из Германии. Вы с ней пришли к какому-нибудь решению насчет того, в какую сторону пойдете отсюда? Или оттуда?

Шура стряхнул с сигареты пепел:

— Да, полагаю, можно сказать, что мы приняли некое решение. Она собирается разводиться, паковать свои вещи и вскоре — сколько бы ни пришлось ждать — она приедет ко мне.

Я отметила любопытную монотонность в его голосе и решила рискнуть.

— Все это звучит очень обнадеживающе, но почему ты говоришь — ну, тон, которым ты говоришь, не соответствует твоим словам, если ты простишь мою… — я сделала извиняющийся жест.

Он покачался на перилах, посмотрел на стеклянную дверь и пробивающийся сквозь нее свет из гостиной, обдумывая ответ: «Да, скорее всего, в моем голосе не было особого восторга, возможно, потому, что слишком много раз я принимался рано радоваться. Ведь она не впервые говорит мне, что переедет сюда, однако, кажется, мне никогда не назовут точную дату».

Шура поискал глазами пепельницу, и я предложила ему треснутое голубое блюдце, которое я нашла на полу веранды. Наверное, из этого блюдечка ела кошка.

— Когда она хочет увидеться со мной, — продолжил Шура, — она извещает меня о своих планах незадолго до приезда и никогда не остается у меня надолго. И все же, пока она со мной, она говорит так, словно на самом деле намеревается переехать; когда она рассуждает о том, что изменит в моем доме это и это, ее слова звучат так, будто она не может больше откладывать переезд, хочет остаться со мной навсегда. Но потом, спустя пару недель, она всегда уезжает домой и говорит свое вечное: «Всего лишь несколько месяцев, пожалуйста, потерпи всего лишь несколько месяцев.

Я поинтересовалась: «А что в это время делает ее муж?» Шура посмотрел прямо на меня, глубокая морщина, что была у него между бровей, в отражавшемся свете показалась еще резче:

— Знаешь, возможно, это самый необычный момент в наших и без того странных отношениях; Урсула постоянно повторяет мне, что Дольф страшно расстраивается и злится из-за этого, иногда он готов даже пойти на какую-то жестокость — в конечном итоге, это нельзя исключать. И все-таки, несколько раз он поднимал трубку, когда я звонил в Германию, чтобы спросить у Урсулы о чем-нибудь важном, что не могло ждать письма. И всегда он разговаривает со мной, как со своим другом. Словно между нами ничего не изменилось, ничего не происходит. Не знаю, что и думать по этому поводу».

— Может, он просто держится молодцом?

— Нет, не похоже. Когда человеку приходится сдерживаться, в его голосе всегда чувствуется напряжение, и ты можешь довольно легко угадать это. Но в голосе Дольфа никакого напряжения нет, как нет намека на что-то, что приходится скрывать. Он говорит так, будто действительно рад слышать меня и по-прежнему меня любит как друга. Его голос звучит просто невероятно. Дольф болтает со мной о статьях в журналах и о прочей ерунде, и мы беседуем также, как обычно, когда он приезжал ко мне. Потом он со мной очень нежно прощается и передает телефонную трубку свой жене.

— Господи, Боже мой, — сказала я в искреннем удивлении. — Все это совершенно бессмысленно, не правда ли? Ведь ты ожидаешь какого-то взрыва или обвинений, или хотя бы какой-то грусти, не так ли?

— Да, — сказал Шура, — думаю, это мне и следует ожидать.

В дверном проеме возникла Хильда и поманила нас в гостиную. Пробираясь в свой уголок, я размышляла над тем, что Шура только что рассказал мне.

Он удивляется, как его женщина может играть в подобные игры; он чувствует, что что-то не в порядке, но не знает, что именно и где искать этот разлад.

Мы уселись на свои подушки, и после того, как трое мужчин, по индийской моде одетые в белые жакеты, подвязанные на груди широкими красными кушаками, поиграли минут десять, Шура очень тихо поднялся. Я вопросительно посмотрела на него. Он схватил меня за руку и повел через открытую арку в темный коридор. Пока он тянул меня вперед, у меня промелькнуло одно подозрение — я хихикнула. Шура обернулся и приложил палец к губам, призывая меня к тишине.

Я последовала за ним в маленькую комнату в конце коридора. Там обнаружился большой стол, два стула и груды книг и журналов на полу. Шура оставил дверь открытой, чтобы в комнатку попадал свет, и уселся на старинный капитанский стул на колесиках. Я села на другой. Наши колени почти соприкасались.

Я улыбнулась ему и спросила: «Да?»

Он улыбнулся в ответ:

— Я решил, что разговор с тобой куда важнее, чем прослушивание прекрасной музыки, ценителем которой я являюсь. Не возражаешь?.

— Ничуть.

— Хорошо. Я хотел поговорить с тобой о том, чем я занимаюсь.

Чем дальше, тем нелепее и чуднее. Он затащил меня в темную комнатушку, чтобы поговорить о своей работе. Я определенно заинтригована. Мне кажется, я обожаю эту изумительную личность и надеюсь, что Германия затонет в море.

Я сказала: «С превеликим удовольствием выслушаю рассказ о твоей работе».

Он начал:

— Ты представляешь себе, что такое психофармакология?

— Не совсем.

— Кажется, я уже говорил тебе тогда, в первую нашу встречу, что я химик и занимаюсь психофармакологией. Те, кто занимаются исследованиями в этой области, изучают влияние наркотиков на центральную нервную систему. Я тоже этим занимаюсь. Однако большинство ученых изучают влияние наркотических веществ на животных, в то время как я — на людях. Я не изучаю все подряд наркотики, лишь наркотики определенного вида.

— Какого определенного вида?

— Наркотики, с которыми я работаю, называются психоделиками или психотомиметиками. Предполагаю, ты что-нибудь да слышала о них.

— Ты имеешь в виду вещи вроде мескалина и ЛСД?

— Точно.

— Ну, ЛСД я никогда не пробовала, а вот один из самых удивительных и важных дней в моей жизни случился тогда, когда я приняла пейот.

Шура даже наклонился ко мне:

— В самом деле! Когда же это было?

— О Бог мой, думаю — мне нужно время, чтобы посчитать — думаю, это было лет пятнадцать — нет, больше — может быть, лет двадцать назад. В это путешествие меня взял очень интересный человек, который потом стал психиатром; его зовут Сэм Голдинг. Ты его знаешь?

Шура рассмеялся:

— Да, я очень хорошо знаю Сэма. В шестидесятых мы с ним на славу поработали; мы действительно написали в соавторстве пару статей. Впрочем, это было давно. Я не виделся с ним, по меньшей мере, год.

— Сэм — необычный человек, и он был хорошим гидом для меня. Я тоже не виделась с ним много лет. В любом случае — продолжай.

— Лет двадцать тому назад я бросил очень хорошую работу в крупной компании, название которой, я уверен, покажется тебе знакомым, — Dole Chemical.

Я кивнула.

— Я вернулся назад в университет, чтобы изучить все, что можно, о центральной нервной системе. Это был в чем-то рискованный поступок, ведь я был должен содержать жену и сына. Однако Элен пошла работать в университет библиотекарем, не сделав даже малейшего намека на протест. Она всегда и во всем поддерживала меня, храни Господь ее душу. Проучившись два года в медицинской школе, я занялся созданием частной лаборатории. Я устроил ее в большом помещении где-то в ста ярдах от своего дома. Это был подвал первого дома моих родителей. Сам дом сгорел в одно лето, и все пропало — остался лишь этот отличный подвал. Потом я долго мучился, пытаясь понять, как вести себя с бюрократией и властями, чтобы приобрести что-то вроде лицензии. Она была мне нужна для того, чтобы я мог осуществить задуманное. Эту интересную историю отложим на другой раз. Так я стал консультантом.

Я все еще пробовала на вкус эти многообещающие слова насчет истории для другого раза, и мне потребовалось мысленно повторить последнее, что сказал Шура, чтобы до меня дошел смысл сказанного.

— Каким консультантом?

— Консультантом в области воздействия психотропных веществ на восприятие человека, особенно воздействия тех наркотических веществ, которые называют психоделиками. Я начал публиковать описание всего, что я делал и открывал. Кроме того, я продолжал находить новые наркотики.

Я задвигалась в кресле, мое колено ударилось о колено Шуры, но не уверена, что я это осознала в полной мере.

— Ты нашел новые психоделики?

— Я создал несколько новых и до сих пор продолжаю синтезировать их. Каждый новый наркотик я испытываю на себе, начиная с очень маленьких доз и постепенно увеличивая количество, пока не почувствую, что наркотик действует. Это спасает немало мышей и собак, поверь мне. Если мне нравится то, что я вижу под воздействием нового соединения, я даю его членам своей исследовательской группы. Потом описываю результаты и публикую их в журнале, обычно в очень уважаемом Journal of medicinal Chemistry.

Боже! Не могу поверить! Он ИЗОБРЕТАЕТ психоделики! Я вдруг поняла, что уставилась на Шуру с открытым ртом. Я сказала:

— Это кажется одним из самых увлекательных занятий в мире, или я ошибаюсь?

— Нет, ты абсолютно права. По крайней мере, на мой взгляд, так и есть. Однако большинство людей, называющих себя психофармакологами, скажут, что я сошел с ума.

— Почему?

— Потому что пробовать новые соединения на самом себе вышло из моды. Раньше это был единственный ответственный путь для человека, считающего себя ученым, — самому оценить наркотик, предназначенный для употребления человеком, особенно, если это наркотик его собственного изготовления. Теперь ученых бросает в дрожь при одной мысли об испытаниях наркотиков на человеке, а не на животных. Когда доказываешь ему, что мышка или собака не могут рассказать, как изменяются их восприятия или чувства, он пропускает это мимо ушей. Они очень удобно устроились, и мой старомодный подход шокирует их и кажется очень странным и опасным.

— Какие наркотики ты изобрел? Могу я узнать названия?

— Ну, самый печально известный из них я синтезировал, когда еще работал в Dole Chemical, и тот факт, что мое имя связывают с этим наркотиком, заставляет некоторых людей относиться ко мне крайне недоверчиво, несмотря на то, что я не несу ответственности за причиненные этим наркотиком неприятности. Ты слышала когда-нибудь о наркотике под названием ДОМ?

— Нет, боюсь, что нет.

— И понятно почему. Большинство людей никогда не слышали о нем под таким названием. На улицах он стал известен как СТП.

— О, да, я слышала о нем, хотя и не помню подробностей. Смутно помню, как что-то такое было с названием СТП, и у людей были с ним проблемы. Правда, это было давно, когда газеты истерично писали о распространении наркотиков в Хайт-Эшбери.

Шура откинулся назад, стул под ним заскрипел:

— Ну, когда я еще работал на Dole, меня пригласили прочесть лекцию у Джона Хопкинса в Балтиморе. Я рассказал там о нескольких соединениях, включая ДОМ. Это чистой воды предположение, но единственное логичное объяснение, к которому я пришел: мне кажется, что кто-то из аудитории, должно быть, решил поработать с этим препаратом, ввести в продажу под новым названием, потому что в течение нескольких месяцев появились сообщения о новой угрозе на улицах Сан-Франциско, когда людей отвозили прямо в клинику Хайт-Эшбери. Они полностью не контролировали себя и оказывались при смерти.

— Какое несчастье!

— Очевидно, какой-то неизвестный предприниматель выпустил эту штуку в капсулах по двадцать миллиграммов в каждой, а для полной эффективности — я имею в виду абсолютной — достаточно трети от этого количества. В то время я ничего этого, конечно, не знал, потому что у меня не было причины связывать этот СТП с тем, чем я занимался. ДОМ — очень, очень сильный психоделик, но принимавшим его людям не говорили, что проходит два-три часа до того момента, когда они полностью начинают ощущать воздействие наркотика. Поэтому после того, как кое-кто глотал одну пилюлю и ничего не замечал в течение сорока-пятидесяти минут, он принимал вторую.

— Вот это да.

— Когда наркотик начинал действовать по полной программе, люди паниковали и со всех ног неслись в «скорую помощь», потому что они не могли управлять процессом. Не думаю, что хоть кто-нибудь может справиться с двадцатью миллиграммами ДОМ — даже с количеством вдвое меньшим!

— И как же тебе удалось выяснить, что это был твой ДОМ?

— На это ушло время. Я продолжал по крупицам собирать информацию из разных источников; я слышал, что это был наркотик продолжительного воздействия, больше 24 часов — конечно, при такой-то дозе; что нужно было долго ждать до начала эффекта и что СТП несет с собой Свет, Тишину и Покой.

Я кивнула:

— А, это звучит знакомо.

— Еще я слышал, что, по мнению полиции Беркли, СТП означает Совершенно Тупой Подонок.

Я рассмеялась, повторила сказанное про себя и засмеялась опять.

Между тем Шура продолжал:

— В конечном счете, ко мне просочилась информация от друга из FDA. Он выследил этот наркотик по патенту, выданному Dole Chemical. И компания подтвердила, что это один из наркотиков, синтезированных мною за время работы на нее. Я послал в Управление запрос насчет уточнения данных сведений, но ответа не получил. Наконец, одному моему знакомому химику попался образец СТП, который он проанализировал. Так было установлено, что есть что. Это был мой старый приятель — ДОМ.

Шура закинул ногу на ногу, и я увидела, что он обут в сандалии. Я припомнила, что в первый наш вечер он тоже был в сандалиях.

Может быть, он всегда носит сандалии. Надо будет спросить у него как-нибудь.

— Сколько психоделиков ты изобрел на сегодняшний день?

— О, — вздохнул Шура, — больше сотни, где-то сто пятьдесят или около того. Некоторые из них не стоят того, чтобы заниматься ими дальше, другие заслуживают этого.

Неожиданно все происходящее захватило меня. Здесь сидел мужчина, который понравился мне с первого взгляда и продолжал нравиться все больше и больше — на самом деле, к этому моменту я была полностью им покорена. И только что он рассказал мне, что изобрел около ста пятидесяти галлюциногенов. Я предполагала, что они действуют, как мескалин, по крайней мере, какие-то из них, и делают доступными внутреннему взору человека другие реальности. И здесь, в маленьком кабинете Хильды, сидела я, касаясь коленями человека, который не только владел этими удивительными сокровищами и пробовал их; он создавал их — двери в мир, где растения излучали свет и Бог держал тебя за руку.

Я осознала возникшую паузу и почувствовала на себе взгляд Шуры. Я посмотрела на его бородатое лицо и поняла, что, несмотря на блуждающую полуулыбку и вальяжную позу на стуле, он внимательно наблюдал за мной.

Я искренне улыбнулась ему, чувствуя, как к горлу, словно приступ смеха, подкатывает возбуждение. Я выпрямилась в своем кресле и развела руки, помогая себе говорить:

— Не знаю, как это сказать, но я должна попытаться. На протяжении многих лет я была очарована всем этим — опытами, исследованиями — и читала Хаксли и Мишо и всех остальных, которого могла найти и кто, казалось, что-то знает об этом.

Шура кивнул. Я продолжила:

— У меня даже была тайная мечта организовать или, по крайней мере, принять участие в своеобразном исследовательском проекте для проверки экстрасенсорного восприятия до, после приема психоделика, а также во время его воздействия. И хотя из этого ничего не вышло, эта идея по-прежнему привлекает меня.

Укрытая тенью фигура моего собеседника была неподвижной. Он слушал.

— Трудно поверить, что я наконец-то встретила человека, кто занимается всеми этими вещами, изучает этот мир и не испытывает страха перед тем, что открывает. Это невероятно!»

Шура улыбнулся, потянулся ко мне и взял меня за левую руку. Он держал меня за руку, пока говорил.

— Людей, занимающихся подобными исследованиями, какие провожу я, немало, однако на сегодняшний день я единственный из всех мне известных ученых, кто публикует материалы о воздействии этих веществ на человека.

— Почему же остальные не публикуют?

— Главным образом, потому, что химики хотят заработать достаточно денег, которых хватило бы на то, чтобы содержать семью и дом, а также покупать обычные, доставляющие удовольствие вещи, так что они нанимаются в крупные компании или работают на университеты. А если ты работаешь в университете, это значит, что ты зависишь от правительственных фондов. Когда ты находишься в зависимости от правительственного финансирования или от частной компании, имеющей контракты с правительством, ты уже играешь по правилам, установленным правительством. И раз уж правительство решило, что с психоделиками слишком опасно играть кому бы то ни было, за исключением Пентагона и ЦРУ, оно финансирует лишь исследования, которые проводятся на животных, причем большая часть этих исследований направлена на подкрепление идеи о том, что психоделики опасны для человека.

— Ну, — возразила я, — разве они на самом деле не опасны, если их неправильно использовать?

Шура помолчал секунду, потом сказал:

— В общем, да, конечно, они опасны. Но что значит правильно использовать? Используй их с осторожностью, с уважением к тем изменениям, к которым они могут привести, и ты получишь исключительный инструмент для исследований. Если же ты примешь галлюциноген и пойдешь куда-нибудь гулять в субботу вечером, то ты можешь действительно попасть в дурное место — с психологической точки зрения. Просто отдавай себе отчет в том, что используешь, реши, зачем ты это используешь, и тогда ты получишь богатые переживания. Психоделики не вызывают привыкания, и они, безусловно, не уводят от действительности, однако они являются исключительно ценными инструментами, при помощи которых можно понять человеческий разум и механизм его действия.

— Гораздо больше, чем только разум, — пробормотала я, вспомнив тот день, который мы с Сэмом провели в парке «Золотые ворота».

— Ну, одна из проблем, возникающая в разговоре о подобных исследованиях, — сказал Шура, — это терминология. Для многих явлений в этой области просто невозможно подобрать адекватные определения — такие, с которыми все были бы согласны. К примеру, слово «разум» может означать лишь мыслительную функцию человека, но, с другой стороны, может употребляться для обозначения всего, что не является чисто телесным, то есть психики в целом. За некоторое время, пока пытаешься найти общий язык с кем-нибудь, кто занимается похожими исследованиями, привыкаешь к очень точному употреблению терминов.

Я продолжала неотрывно смотреть на Шуру, стараясь не выдать своего счастья. Редко мне удавалось чувствовать себя такой счастливой. Конечно, замечательная, восхитительная, молодая, умная Урсула никуда не делась (уж лучше было наделить ее всеми этими чудесными качествами), но сейчас Шура держал за руку именно меня, а не кого-то еще.

Из коридора до нас донеслись аплодисменты, раздавшиеся в гостиной. Я подумала, что вот-вот сюда зайдет кто-нибудь, посланный найти нас, и я должна воспользоваться остатками времени, чтобы подготовить продолжение нашего общения.

— Шура, пока они нас не отыскали, не мог бы ты записать одну дату там, где обычно записываешь назначенные встречи, если эта записная книжка у тебя с собой?

Он выпустил мою руку и полез в карман за бумажником. Оттуда он вынул маленький блокнот, а из кармана куртки достал ручку. Сел, приготовившись записывать.

— В феврале я устраиваю у себя дома вечер по случаю Дня св. Валентина, и хочу, чтобы ты пришел, — я назвала ему дату и время, свой адрес и сказала, как проехать к моему дому; я не могла вспомнить, давала ли я Шуре какие-нибудь свои координаты, кроме номера телефона, во время нашей первой встречи.

— Буду счастлив прийти к тебе, — сказал Шура, делая запись в своей книжечке. — У меня ничего не назначено на этот день, что могло бы мне помешать.

— На вечере будут, в основном, люди из «Менсы» (почему-то я не почувствовала необходимости объяснить, что «Менса» — это международное общество, объединяющее людей с уровнем интеллекта выше 132, или специально извиняться за то, что вхожу в это общество). Придут еще кое-какие мои друзья, а также будут мои дети — по крайней мере, трое из них, с ними вместе я живу. И, пожалуйста, постарайся прийти. Я хочу продолжить нашу беседу. У меня к тебе ужасно много вопросов, — подытожила я.

Господи! У меня к нему ВОПРОСЫ!

— Я сделаю все от меня зависящее, чтобы появиться у тебя на вечере, — сказал Шура, поднимаясь с кресла и протягивая мне руку, чтобы помочь встать. Мы как раз выходили из кабинета, когда Хильда включила в коридоре свет и прокричала: «О, вот вы где!»

Когда мы вернулись обратно в гостиную, нас тотчас же разделили и увели с собой разные знакомые. Я решила уйти с вечера, не попрощавшись с Шурой. В этом не было необходимости. Если он хотел увидеться со мной снова, то это произойдет меньше, чем через две недели. У него был мой адрес, телефонный номер, он знал, когда у меня будет вечер, и согласился прийти. Осталось посмотреть, сдержит ли он обещание. Не было никакого смысла вешаться ему на шею и вести себя, как помешанная идиотка. Я поцеловала Хильду и поблагодарила ее: «Спасибо, все было просто замечательно». Я сказала абсолютную правду. Потом взяла свое пальто и ушла, не привлекая всеобщего внимания.

 

Глава 19. Обольщение

На праздничный вечер я надела черные колготки, черный топ для танцев с глубоким вырезом и длинными рукавами и длинную запахивающуюся юбку расцветки пейсли в темно-красных тонах, а на пояс повесила маленькие красные шарики, которые носила в ушах.

Внимательно осмотрев собственное отражение, я ощутила подлинное удовольствие. Когда в тебе всего лишь пять футов и четыре дюйма роста, мгновенно становится виден каждый лишний фунт веса. Но у тела, отражавшегося в большом зеркале в ванной комнате, были неискаженные линии. Ничего лишнего, за что нужно было бы извиняться, не висело и не выступало. Небольшие груди. Густые русые волосы, волнами спадающие на спину чуть ниже плеч, отливающие красноватым серебром на свету. Мое лицо больше не напоминало мне молодую Ингрид Бергман, но ведь и сама великая актриса не смогла бы этим похвастаться. По крайней мере, морщины у меня, в основном, были мимические, как говорят в народе, от смеха, то есть в обычных местах — вокруг рта и глаз. За последний год или около того дети часто заставляли меня улыбаться, и этого оказалось достаточно, чтобы мое лицо не обрело кислого выражения, что запросто случается, когда тебе уже за сорок и ты развелась после долгих лет мучений совместной жизни.

Напоследок я полюбовалась своими зубами, обнажив их в улыбке, и выключила в ванной свет. В темноте мне снова пригрезился высокий мужчина с внимательным взглядом, и в который раз за этот день я напомнила себе, что надо постараться не очень ждать Шуру. Он мог и не прийти. Мне хотелось верить, что он позвонит, если что, однако мы недостаточно были с ним знакомы, чтобы я могла знать это наверняка. Возможно, он согласился встретиться со слишком многими людьми, и теперь эти встречи наслоились друг на друга. Или вдруг он просто забыл посмотреть в свою записную книжку. Может, ему позвонила Урсула и сказала, что приезжает к нему навсегда, и он напрочь позабыл о моем существовании.

Первым пришедшим на вечер гостем оказался мой знакомый из «Менсы». Ему было не по себе в роли ранней пташки, и в его случае это было неизбежно. Стэнли был одним из двух людей в местном отделении «Менсы», которых можно было причислить к умственно отсталым. Он был неуклюжим, социально не адаптированным человеком. Стэнли было двадцать шесть лет, а общий уровень развития у него был не выше, чем у двенадцатилетнего ребенка. За одним исключением: у Стэнли были выдающиеся способности к математике, ко всем ее разделам. Он решал любые математические задачи со скоростью и точностью компьютера. Один из двух тестов на проверку интеллекта, которые даются потенциальным членам «Менсы», построен на математике — или так мне показалось. Я очень плохо с ним справилась, и меня зачислили в «Менсу» лишь по результатам второго теста, где математики почти не было. У Стэнли получилось точно так же, только с другим тестом.

Я взяла своего робкого гостя за руку и отвела на кухню вместе с принесенной им бутылкой вина. На кухне я выдала Стэнли пластиковый стаканчик и сказала: «Наливай себе, сколько захочешь, и, поскольку ты первый, занимай хорошее местечко у камина». Он улыбнулся и налил себе вина в стаканчик, после чего позволил мне отвести себя к длинному дивану, который я заранее придвинула поближе к большому камину.

Мой дом был построен в форме буквы «А» и снаружи производил впечатление. В доме было три этажа, даже четыре, если считать маленькую комнату под самой крышей — это была комнатка Брайана. Я сдавала небольшую квартиру на первом этаже молодой паре, мы с детьми занимали всю остальную часть дома.

Самым главным помещением в доме была гостиная на третьем этаже с впечатляющим камином, сделанным из отполированного темного камня и горной породы вулканического происхождения. Из огромных окон гостиной открывался вид на деревья и речку, которая протекала неподалеку от нашего дома. Это было отличное место для проведения вечеров; для обычной жизни такая гостиная подходила меньше. Здесь нигде не проложили изоляционный материал — окна и двери пропускали холодный воздух, и каждую зиму из прохудившейся крыши начинала капать вода. Иногда, если нам везло, новая дыра в крыше заделывалась сама, из-за того, что дерево от влаги разбухало. Но всегда оставалась парочка старых прорех, которые заставляли нас ставить на пол кастрюли и сковородки.

Слава Богу, подумала я, что сегодня нет дождя. Я поставила пластинку, надеясь, что музыка убедит Стэна в том, что вечер все-таки состоится.

Начали прибывать новые гости, и за час их набралось около сорока человек. Они ходили по дому, разговаривая и смеясь, с напитками в руках. Некоторые обсуждали, что будем слушать, читали названия пластинок и спорили, какую ставить следующей. Я заверила их, что музыка будет играть весь вечер, и выложила перед ними подборку джазовых вещей, Саймон и Гарфун-келя, а также «Битлз», прибавив кое-что для поздних и сладких вечерних часов — свою коллекцию классики, Коупленда, де Фалью и несколько других пластинок с музыкой, которой был присущ ритм, чувственность и легкость.

Келли пришел со своей новой подружкой, и я искренне обняла его, обрадованная тем, что мы, наконец, стали друзьями. Он обнял меня в ответ, задержав в своих объятиях на несколько секунд дольше положенного, что его спутница в полной мере оценила; я увидела, как плотно сжались ее губы, и поспешила обнять ее сама, прежде чем она могла отшатнуться от меня.

Не волнуйся, дорогая! Он весь твой!

Дверь в гостиную оставалась открытой, и свет от свечей мягко дрожал на коричневом шелке, красной шерсти, изредка попадая на джинсовую ткань. Наконец, я могла на секунду замереть и прислушаться к шуму, раздававшемуся в доме. Я знала, что теперь могу расслабиться. Вечер шел своим чередом.

На мгновение я задержалась в маленькой кухне. От гостиной ее отделяла длинная, покрытая плиткой скамья высотой с целый стол. Обычно мы с детьми использовали ее, когда ели. Гостиная была переполнена, и я уселась на скамью. Я разговаривала с двумя женщинами. Мы смеялись, вспоминая новогоднюю вечеринку, на которой побывали все втроем. Один из наименее замкнутых холостяков из «Менсы» появился там в костюме, состоявшем из большого атласного банта красного цвета, повязанного на пенисе. Больше на нем ничего не было. Вдруг в арке, отделявшей кухню от коридора, я увидела Шуру. По спине у меня побежали мурашки.

Он пришел! Он на самом деле пришел!

Я встала на цыпочки и окликнула его: «Привет, Шура! Неси свою бутылку сюда!» Он стал пробираться ко мне, его легко можно было видеть среди остальных гостей. Когда он подошел ко мне, я вытащила бутылку красного вина у него из бумажного пакета, поставила ее на скамью и снабдила Шуру пластиковым стаканчиком и штопором. После того, как он налил себе вина, я взяла его за руку и повела в большую комнату, обходя гостей. Их набилось, как сельдей в бочке.

Мы отыскали кусочек свободного пространства около стены, и я сказала: «Позволь немного рассказать тебе об этих людях — по крайней мере, о нескольких из них». С пулеметной скоростью я стала давать краткие характеристики самым привлекательным персонажам из «Менсы», когда кто-то из них начинал говорить или проходил мимо нас. Тоном опытного экскурсовода я говорила Шуре прямо на ухо, потому что в комнате было шумно: «Видите вон там мужчину, высокого такого, в красном жилете? Он создал ГОИ — Группу особого интереса, известную как Группа для оргий; я забыла официальное название этой группы — что-то вроде Группа сексуальной свободы, но никто не называет ее иначе как Группа для оргий. Я никогда не была у них на собраниях, но слышала, что они веселятся от души над теми, кто приходит к ним за этим…» — я взмахнула рукой, чтобы завершить картину.

Хорошо, я явно стремлюсь показаться занимательной и, может, даже шокировала его немного, но зато теперь он может предположить, что я не отношусь к свингерам.

Я продолжила представление гостей: «Вон та женщина в фиолетовом платье, которая стоит по прямой линии между нами и свечами, — я посмотрела на Шуру, и он кивнул, давая понять, что видит, о ком пойдет речь, — это Кэндис. У нее очень доброе сердце, и она очень любит своих детей. Какое-то время ее маленький сын, Робин, был самым юным членом «Менсы» в округе. Ему исполнилось десять лет, и он уже не самый юный среди нас».

Я указала на другой конец комнаты: «Теперь тот щупленький человек с бантом на шее. Он стоит около кушетки. Это лучший игрок в шахматы в «Менее» Северной Калифорнии. Мне удалось выиграть у него лишь однажды, но эта победа подпитывала мою гордость очень долгое время. Он славный и очень забавный. Он из той породы людей, которые, кажется, никогда не чувствуют необходимости говорить гадости о ком бы то ни было. Его зовут Джек, и он мне очень нравится».

Шура сказал, перекрывая стоявший в гостиной шум:

— Мне нравятся шахматы, но я не играл в них лет сто. Было бы забавно попробовать поиграть снова.

Я посмотрела на него и улыбнулась, демонстрируя все свои зубы: «Я уже давно выучила, что самый опасный противник — тот, кто говорит тебе, что не играл в какую-нибудь игру много лет. Он запросто обыграет тебя, да еще будет извиняться за то, что подзабыл, как надо играть.

Шура рассмеялся.

— Наконец, — сказала я, — тот высокий мужчина с черной бородой, что стоит около двери. У него большой дом в Черных горах. Это милое местечко к северу отсюда, но недалеко, там живут состоятельные люди. Он часто устраивает вечера для членов «Менсы». В его бассейне обычно плещутся голые люди — я чуть было не сказала голые члены. Один из прекраснейших моментов в своей жизни я пережила на такой вечеринке прошлым летом. Я была одета в черную одежду для танцев, которая на мне сегодня. К концу вечера я совсем осмелела, сняла юбку и плюхнулась в бассейн прямо в колготках и топе. Вы никогда не видели, чтобы женщина привлекла такое внимание! Все голые мужчины из того бассейна захотели познакомиться со мной и спрашивали, где это я так долго скрывалась; я стала первой красавицей бассейна! Думаю, они устали от обилия обнаженной плоти, и я стала для них настоящим искушением в своей одежде!

Я вновь рассмешила его.

Я рассказала Шуре о компьютере, что встроен в мозги молодого человека на диване, который порой теряется и толком не понимает происходящего. Шура сказал, что его очень занимает подобный тип ума и что позже он подойдет к этому человеку и побеседует с ним. Я выразила надежду, что он не передумает, поскольку мало кто обращает на мальчика внимание, а ведь он очень мил.

Я сказала на ухо Шуре:

— Между прочим, а почему ты не вступил в «Менсу»? Это хороший способ повстречать интересных людей, особенно, когда вы развелись или овдовели.

— Ну, — прокричал Шура, — сказать по правде, я никогда не думал об этом, возможно, потому, что там нужно проходить тест на IQ, а я не пройду этот тест.

— Это почему же, скажи ради Бога?

Я почувствовала, как Шура сомневается, и ждала, станет он объяснять или нет. Наконец, он повернулся ко мне и сказал:

— Я питаю огромное отвращение ко всем тестам на проверку уровня интеллекта и еле сдерживаюсь при виде людей, которые дают их. Когда я был в третьем классе или около того, мне дали так называемый тест на IQ, Бинет-что-то-что-то…

— Тест Стэнфорд-Бинета», — подсказала я.

— …. я честно постарался пройти этот тест. Там были треугольники, и игры с числами, и вопросы типа «если это, тогда что». Стратегия ответов на большую часть этих вопросов была довольно очевидна.

— Так ты справился?

— Конечно, и из-за этого я крупно поссорился с директором школы. Он обвинил меня в том, что я смошенничал, поскольку еще никто не мог показать такой результат, как я, без обмана. Так что меня, по сути дела, выкинули из группы, где давали эти тесты, и я подвергся самому настоящему унижению. Очевидно, они хотели, чтобы результаты колебались около какой-то нормы, а мой результат слишком сильно превысил ее. Моя мать пришла в ярость и устроила директору скандал; она затащила меня к нему в кабинет и прочитала ему лекцию о моей честности. После такого мне еще больше захотелось куда-нибудь убежать и спрятаться. Тогда я поклялся, что больше никогда не буду проходить тесты на IQ, и я этого не делал.

Я сочувственно покивала: «Конечно, конечно».

Тут входная дверь открылась, и я углядела своего бывшего супруга, Уолтера Парра, уважаемого психиатра и автора научных публикаций, любящего отца и неисправимо неверного мужа. Дети пришли вместе с ним. Я взяла Шуру за руку и сказала: «Я хочу, чтобы ты пообщался вон с теми вошедшими. Уолтер — мой бывший муж, он действительно очень хороший человек и с ним очень интересно поговорить. Все это я говорю тебе не потому, что хочу показаться великодушной и способной прощать женщиной, какой, разумеется, я являюсь».

Я забыла; я еще не рассказывала ему о своем браке, так что он не может точно знать, что мне пришлось прощать. Ладно, спокойно.

Пока мы протискивались между разгоряченными телами, я продолжала говорить, перекрикивая разговоры и музыку: «Детей зовут Энн, Венди и Брайан; они самые замечательные люди на свете, и это абсолютно объективное и беспристрастное заключение, как медицинский диагноз».

Когда мы подошли к Уолтеру, я представила ему Шуру и добавила: «Д-р Уолтер Парр — очень хороший психоаналитик, работает по методикам Юнга. Он написал две книги, посвященные мифотворческой способности человеческой психики, и их действительно стоит прочесть. А я сделала несколько отличных рисунков для одной из этих книг». Потом я указала пальцем на грудь Шуры и сказала Уолтеру, прижавшись губами прямо к его уху из-за стоявшего в гостиной шума: «Шура — эксперт по психотропным препаратам и их воздействию на человека. Он также изобретает новые психоделики и публикует всю информацию о них в крупных и важных журналах с химической тематикой!» После этого я изобразила потерю голоса из-за того, что мне пришлось так напрягаться, а мужчины в это время поздоровались и обменялись рукопожатием.

Дети уже разбежались, так что я потянула Шуру за рукав, и мы пошли ловить каждого из них по очереди. Я кричала ему имя, он отвечал «привет». Проделав процедуру знакомства, я жестом показала Шуре, что должна идти на кухню, похлопала его по рукаву и оставила стоящим в гостиной со стаканом вина и ошеломленным выражением лица в окружении незнакомых людей. На протяжении следующих пятнадцати-двадцати минут я старалась не искать глазами крупную голову, окруженную ореолом блестящих волос. Я проверила, достаточно ли еды на кухне, и поздоровалась со всеми, с кем могла, убедившись, что у них есть все, что нужно, и они знают, где находится ванная комната. Впрочем, я достаточно часто смотрела в сторону Шуры, чтобы удостовериться, что он не ушел. Сделав все, что мне полагалось сделать в качестве хорошей хозяйки дома, я начала проталкиваться туда, где последний раз видела Шуру.

Кое-какие смельчаки пытались танцевать, было похоже, что эта идея захватывает все больше гостей. Я приободрилась, поскольку считала, что именно танцы могут составить разницу между просто хорошим и великолепным вечером. Я пошла дальше, задевая чьи-то теплые плечи и спины, чувствуя, как между грудей текут струйки пота.

Я знаю, что сделало бы этот вечер по-настоящему великолепным: если бы только я могла убедить Большого мужчину остаться после того, как все разойдутся по домам. Останется ли он? Как бы пригласить его так, чтобы ему было бы нетрудно сказать «нет»? Нельзя ставить его в затруднительное положение.

Я пробралась к антикварному столику, стоявшему у дальней стены, и порылась в его ящиках, пока не отыскала несколько небольших раскрашенных пастелью открыток в конвертах, а также ручку. Наклонившись над столом, я старательно написала свое послание на маленькой розовой открытке: «Любезный д-р Бородин, я была бы вам очень благодарна, если бы вы сочли возможным ненадолго остаться после ухода остальных гостей. Хотелось бы получить возможность поговорить с вами».

Я не думала, что слишком забегаю вперед; в конце концов, это могло быть именно тем, чем оно казалось, — приглашением продолжить нашу беседу. У меня не было никакого точного плана. Я просто хотела поговорить, узнать его получше, услышать рассказ о каких-нибудь его приключениях, о том, что он знал. Если это общение приведет к чему-то большему, чем держание за руки, — что ж, хорошо. Я решила, что все случится, когда и если придет время. Я подумала, может, добавить в записке что-нибудь на случай отказа, пообещав попросить приватного общения в другой раз, если Шура должен будет уйти сегодня. Но потом я отказалась от этой мысли. Семь бед — один ответ. Пусть все идет своим чередом. Я вывела печатными буквами имя Шуры на конверте и стала протискиваться через толпу по направлению к белоснежной голове, которую я заметила около одной из деревянных стен.

Большинство из гостей к этому моменту танцевало. Приблизившись к Шуре, я увидела, что он занят тем, что выглядело как оживленная беседа с Уолтером. Я передала ему конверт, сказав лишь: «Думаю, это для тебя». Я тут же упорхнула, услышав, как мужчины продолжили свою дискуссию, и ощущая смесь триумфа и ужаса.

Я только что дала этому человеку основательный и решающий повод уйти из моей жизни и держаться от меня подальше, учитывая тот факт, что он влюблен в женщину по имени Урсула и, очевидно, намеревается связать свою будущую жизнь с ней. Что, черт возьми, я делаю, вмешиваясь в эту ситуацию?

Никогда в жизни я не была частью любовного треугольника; я была слишком горда, возможно, слишком высокомерна или, может, чересчур не верила в себя, чтобы даже на минуту задуматься о том, чтобы соперничать с другой женщиной за мужчину, который мне понравился. Это просто не в моем стиле. Так почему, почему я делаю все это?

Я налила себе водки с клюквенным соком, потом пошла по коридору в ванную и закрылась там, чтобы хоть чуть-чуть побыть в тишине. В зеркале я увидела свои пылавшие румянцем щеки и очень яркие глаза. В конце концов, я сказала своему отражению: «Хорошо. Поживем — увидим. Удачи, подруга».

К полуночи толпа гостей немного поредела. Оставшиеся либо энергично танцевали — пот блестел на их лицах — либо сидели маленькими группами и беседовали, помогая себе открытыми, широкими жестами, в которых участвовало все тело. Такими жестами люди начинают пользоваться после того, как порядком выпили и забыли о неловкости. Шура сидел рядом со Стэном, обхватив руками колени и внимательно слушая молодого гениального математика. Тот выглядел оживленным и счастливым. Я оставила их одних. Я проверила запас пластинок и добавила еще несколько с танцевальной музыкой. Дрова в камине продолжали гореть и потрескивать, как и должно быть, если огонь хорош.

У него было предостаточно времени, чтобы сказать мне, что он не может остаться. Полно времени, чтобы струсить и уйти. А он все еще здесь. Все еще здесь.

Часы показывали уже четверть второго утра, когда, подкрепившись горячим кофе, ушел последний из гостей, оставив меня наедине с Шурой, шипящими дровами в камине и одной из моих любимых пластинок — «Concerto de Aranguez» Родриго, которую я поставила для того, чтобы ненавязчиво помешать продолжению танцев — и в то же время сохранить спокойное, приятное настроение вечера.

Закрыв входную дверь, я вернулась к Шуре, сидевшему на диване и смотревшему на меня, и сказала: «Мне нужна ваша помощь, чтобы поставить на место парочку тяжелых вещей».

Мы вернули диван на его место посередине комнаты. Потом я отправилась в чулан под лестницей и вытащила оттуда толстый пенопластовый мат, который, как объяснила я Шуре, обычно лежал перед камином, за исключением тех дней, когда в гостиной проводились вечеринки. Мы расстелили мат немного подальше от камина, потому что от огня нет-нет, да летели искры. Я накрыла мат индийским хлопчатобумажным покрывалом размером с две кровати. На покрывале было изображено Древо жизни по классическому образцу — в голубых, зеленых и желтых тонах.

Быстро передвигаясь по гостиной, я собрала все свои подушки для сидения на полу, маленькие и большие, и разбросала их по краям мата. Потом обратилась к Шуре: «Возьми, пожалуйста, сам, что захочешь, на кухне. Я только переоденусь и сразу же вернусь».

Шура пошел к облицованной скамье, а я поднялась наверх, в спальню, и взяла там свои джинсы, которые сидели на мне лучше всего, и белую блузку из жесткой ткани с мягкими кружевами по краям V-образного выреза. Я скинула колготки и топ и сменила белье, надев простые белые хлопчатобумажные трусики и белый лифчик. В ванной я немного побрызгала себе на плечи мускусной туалетной водой, размышляя, стоит ли брызгать еще где-нибудь. Потом решила вместо этого воспользоваться детской присыпкой для того, чтобы добиться теплого, невинного, дружеского запаха. Через несколько минут я была готова. Я спустилась по лестнице в гостиную.

Шура сидел на мате, скрестив ноги. Перед камином, на отполированной каменной плите, стояла полная бутылка красного вина и еще полбутылки белого. Шура отыскал мои бокалы и поставил их вместе с бутылками на темную, мерцающую поверхность, где они сверкали в огне камина.

Когда я тоже опустилась на мат, Шура встал на колени и налил в один из бокалов красного вина, потом спросил, какого вина хотелось бы выпить мне. Я сказала, что белого, поблагодарила и взяла у него свой бокал.

Мы сидели, скрестив ноги, боком к огню. Я сконфуженно улыбнулась ему и сказала то, что была должна: «Надеюсь, ты простишь мою самонадеянность, я имею в виду записку, но я очень хотела продолжить нашу беседу, хотя бы еще немного, понимаешь, без этой шумной компании…» Я беспомощно махнула рукой и пожала плечами, чувствуя себя напуганной и чуть-чуть глупой. Шура смотрел на меня и слегка улыбался.

— Спасибо за приглашение. Это была превосходная идея, и, если бы ты не предложила мне остаться, уверен, что нашел бы способ сделать это сам».

Это были несколько формальные слова, которые должен был произнести галантный джентльмен.

Так-так, может, он нашел бы способ, а может, и нет. Однако он не выглядит человеком, которого держат здесь насильно; похоже, что ему уютно и удобно, так что больше никаких извинений. Огонь вспыхнул оранжевым, потом опять стал приятно потрескивать.

Интересно, помнит ли он, о чем мы говорили у Хильды. Понятия не имею, сколько раз этот человек разговаривает с интересными людьми, может быть, каждый Божий день; он может и не помнить тот вечер, хотя не могу поверить, что он совсем забыл, как держал меня за руку.

Я отпила немного вина из своего бокала и бросилась в омут с головой: «Я так о многом хочу спросить тебя, что не знаю, с чего начать. Мне ничего другого не остается, как нырнуть в свои вопросы и начать донимать тебя, ты не возражаешь?» Я посмотрела на него, почувствовав внезапную тревогу. Может, он не хочет отвечать на мои вопросы вот прямо сейчас.

— Валяй. Спрашивай.

— Позволь мне сначала рассказать тебе, как я представляю пока твою жизнь. Ты преподаешь химию в Калифорнийском университете, в кампусе Беркли, да? — Шура кивнул. Я заторопилась дальше: «И у тебя есть своя лаборатория за домом, а также официальные разрешения на проведение той работы, которой ты занимаешься, и ты эксперт — консультант по воздействию психоделиков на человека, верно?

— Да.

— Кто спрашивает у тебя, как влияют эти наркотики на чело

века? Я имею в виду, какие люди консультируются с тобой?

— Ну, давай посмотрим, — задумчиво сказал Шура. — Я консультировал Национальный центр изучения наркотической зависимости и еще Национальный центр изучения психического здоровья…

Я кивнула, подтверждая, что слышу названия этих учреждений не в первый раз, и Шура продолжил: «Какое-то время я консультировал НАСА. Это интересная история, я расскажу ее тебе как-нибудь в другой раз. Изредка я выступаю в суде в качестве свидетеля-эксперта на слушании дел о так называемых запрещенных наркотиках и о запрещенных лабораториях — полиция настаивает на этом названии, хотя такой вещи, как запрещенная лаборатория, не существует в принципе, потому что закон не запрещает иметь лабораторию; запрещенной можно назвать лишь деятельность, которой занимаются в подобных лабораториях».

Шура был одет в темно-голубые вельветовые брюки и кремового цвета шелковую рубашку. Сквозь ткань я могла видеть его соски.

Я кивнула, улыбнувшись: «Понимаю. Согласна».

— Кроме того, кое-кто из сотрудников Администрации по контролю за соблюдением законов о наркотиках консультируется со мной и порой присылает людей из других правительственных учреждений, когда те сталкиваются с какой-нибудь необычной проблемой и думают, что я мог бы им помочь ее решить. Плюс лаборатории в местном округе. И еще частные лица, у которых могут быть ко мне вопросы. Думаю, это все, что я могу сейчас вспомнить, — заключил он и сделал глоток вина из бокала.

Он гаже немного переигрывает. Он не относится к тем, кто страдает от ложной скромности и склонности к ахам-охам.

Я рассмеялась и сказала: «НАСА, ничего себе! Хотела бы я послушать об этом! Но сначала — еще один вопрос, ладно?»

Шура подлил себе вина, потом взял у меня бокал и долил чуть-чуть, что я отпила.

— Ты говорил мне, что создаешь новые психоделики и что у тебя есть группа людей, которые их пробуют после того, как ты удостоверился в том, что наркотик безопасен и…

Он прервал меня: «Не безопасен. Такой вещи, как безопасность, вообще не существует. Это касается и наркотиков, и вообще всего. Ты лишь можешь считать что-то относительно безопасным. Если переборщишь с чем-нибудь, то это грозит тебе опасностью, и не важно, что это будет. Слишком много еды, слишком много выпивки, слишком много аспирина — да чего угодно, и, скорее всего, ты окажешься в опасности».

Он выглядел очень сосредоточенным, почти сердитым.

Ну, мы даем — кажется, задели его за живое, да, точно задели.

— Большая часть того, что я могу сделать с наркотиком, — продолжил Шура более мягким голосом, — определить относительно безопасную дозу для себя, для своего собственного тела и разума, и пригласить своих приятелей-исследователей попробовать тот же препарат, чтобы установить относительно безопасную дозу для их конкретных тел и нервной системы.

Он прервался, посмотрев мне в глаза: «Прости, что набросился на тебя, но я считаю, это очень важно прояснить».

— Ты абсолютно прав, — заверила я его. — Нападай на все, что хочешь. Для меня все это знание внове.

Тут я поразилась самой себе, осознав, что приглашение нападать можно истолковать не только в этом смысле.

Я глотнула вина и продолжила: «Итак, ты проверяешь новые наркотики при помощи своей группы, а затем публикуешь статьи, рассказывая об этих наркотиках, о способах их изготовления в лаборатории и об их воздействии на людей?»

Шура кивнул.

— А все ли правительственные чиновники, которые приходят к тебе за консультацией, знают, чем ты занимаешься, что создаешь новые наркотики и публикуешь всю информацию о них? Я хочу сказать, разве они не чувствовали неловкость, обращаясь к тебе, или не пытались прекратить твою деятельность?

— Ну, что касается первой части вопроса, думаю, у многих из них есть такое предположение, если они хорошо делают свою домашнюю работу, однако большинство людей мало читают, особенно научной литературы. Насчет второй части — нет. Они никогда не пытались встать у меня на пути. Может, они и чувствуют себя немного неловко, когда думают о том, что я делаю, ну, некоторые из них, но у них нет причины останавливать меня. В любом случае, я не делаю ничего противозаконного…

Я быстро кивнула, надеясь, что мой вопрос не выглядел наивным. На самом деле, я как раз была наивной относительно этих вещей.

Шура тем временем говорил: «К тому же я тихий человек; я не делаю много шума на публике, не участвую ни в каких социальных движениях. Я не торгую наркотиками. Я делаю работу по контракту с правительством, который предусматривает изготовление образцов наркотических веществ для него, а потом выставляю счет за потраченное время. Но я не обмениваю наркотики на деньги — это для меня дело принципа. Так намного проще жить. Между тем, вполне возможно, что в правительстве полно людей, которых на самом деле очень интересуют мои публикации. Я ничуть не сомневаюсь, что ЦРУ и, возможно, Министерство обороны пристально следят за некоторыми или за всеми веществами, о которых я пишу; может, они чувствуют, что фактически я делаю немалую часть работы за них».

— Ты хочешь сказать, что испытываешь за них препараты, годные для использования в военных целях — что-то вроде биологического оружия?

Шура пожал плечами: «Или, возможно, для установления контроля над толпой, или для допросов военнопленных, или для одурманивания главы недружественного государства — как знать? Их цели не совпадают с моими».

Я наклонилась к нему и мягко спросила: «Так какая цель у тебя — исследовать, как функционирует человеческий разум или психика, чтобы ощутить восторг оттого, что ты можешь узнать все, что в твоих силах?»

Шура отпил из своего бокала и смахнул капельки вина с усов, прежде чем ответить: «Разве это не достаточная причина?»

Он меня слегка поддразнивает, но в то же время хочет узнать, как я ко всему этому отношусь.

Я сказала: «Конечно, эта цель вполне заслуживает уважения. Но ведь есть еще и другая, не так ли?»

Если он относится к тем людям, что быстро раздражаются, возможно, сейчас я это выясню.

— Ну хорошо, — сказал Шура, не подавая признаков раздражения. — Но позволь сначала переадресовать этот вопрос тебе и спросить, какая цель, на твой взгляд, еще могла бы или должна быть здесь?

Мы оба стремимся как можно быстрее выяснить, какова жизненная философия и образ мыслей другого. И, раз уж на то пошло, в здравом ли уме собеседник, мыслит ли он разумно. Ладно. Приступим.

Я рассматривала свои колени, пока пыталась облечь пространные образы в короткие, крошечные слова: «Ну, день, проведенный мною под пейотом, помог мне прояснить много вещей, о которых я думала и которые я чувствовала всю свою жизнь, но не могла ни точно понять, ни разложить по полочкам. Это был, как я считаю, действительно самый удивительный день в моей жизни. Я обрела такой драгоценный опыт, что, помню, еще подумала, когда пошла спать, что, случись мне умереть на следующее утро, этот день стоил того. Я много размышляла о том, что узнала в тот день, — я думала об этом годами. И чем дальше, тем больше я понимаю этот единственный в моей жизни подобный опыт. Мне до сих пор мало-помалу открывается что-то новое».

Я посмотрела на Шуру. Он облокотился на руку, на лице написано внимание.

Я продолжила: «Мне кажется, что магические растения — и психоделические препараты тоже — существуют потому, что человечество нуждается в некоем способе понимания того, что оно из себя представляет. Ему необходимо средство, чтобы вспомнить вещи, которые мы обычно забываем, когда становимся взрослыми. Я также думаю, что вся эта вспышка экспериментов с психоделиками и их изучения, под знаком которой прошли шестидесятые, объясняется каким-то очень сильным инстинктом, действующим, возможно, на уровне коллективного бессознательного, если использовать терминологию Юнга. Этот инстинкт говорит нам, что, если мы не поторопимся и не выясним, почему мы такие, какие есть, и почему мы делаем то, что делаем, — как биологический вид — то очень скоро мы полностью истребим сами себя».

— Что является, — сказал Шура, — единственной причиной,

по которой я публикуюсь.

— А-а-а, — протянула я и немного помолчала. — Итак, неважно, что люди из ЦРУ, или кто бы там ни был, интересуются твоими наркотиками, исходя из собственных побуждений…

Шура закончил за меня: «Я все равно продолжаю публиковать информацию, распространять ее так широко, как только могу, в таком спокойном изложении, на какое я только способен. И, может быть, среди читателей найдется несколько человек, которых волнует то же, что волнует меня, и которые найдут наркотикам правильное применение».

— Да, я понимаю.

— На это я надеюсь. Конечно, найдется немало идиотов, которые ничегошеньки не знают о химии. Они попытаются изготовить некоторые — простейшие — наркотики, чтобы торговать ими на улице. И этого нельзя избежать. Люди будут принимать купленные наркотики на вечеринках, точно так же, как они употребляют алкоголь, поступая глупо и безответственно. Журналы, в которых я публикуюсь, читают совершенно разные люди. По крайней мере, психоделики не вызывают физиологического привыкания, и большинство людей считает их всем чем угодно, только не вызывающими психологическую зависимость препаратами. Я надеюсь, что кое-где находятся умные люди, имеющие к тому же и доброе сердце, которые пользуются этими инструментами, и, возможно, с их помощью начали понимать что-то, чего не понимали прежде. И еще я надеюсь на то, что, может, среди них будет несколько смелых людей, способных написать о том, о чем они узнали, чтобы другие люди тоже могли это прочесть и начать думать. И так далее, по цепочке.

— Как Хаксли.

— Да. К несчастью, такие, как Хаксли, встречаются редко. Но каждый голос идет в счет. Все, на что я могу надеяться, — это то, что наберется достаточно голосов и что на это хватит времени.

Я сказала: «Ну, кажется, в мире хватает людей, стремящихся всеми возможными способами изменить сознание; я хочу сказать, существует множество учений, построенных на медитации, а также гипноз, дыхательные техники…»

На что Шура ответил: «Разумеется, есть много способов изменить свое сознание и восприятие; такие способы существовали всегда, к тому же постоянно разрабатываются новые. Наркотики — лишь один из них, но они, на мой взгляд, быстрее всего вызывают изменения и, в некотором смысле, более надежно, что делает их весьма ценными, когда прибегающий к ним человек знает, что делает».

Шура замолчал, чтобы сделать глоток вина, затем продолжил: «Какое-то время я думал, что могу использовать музыку, чтобы достичь желаемого, ибо музыка способна очень сильно изменять сознание. Но, открыв у себя определенную склонность к химии, я решил идти этим путем, сосредоточиться на разработке этих инструментов. Думаю, мой выбор объяснялся, главным образом, тем, что данные наркотики являются средством, вызывающим новые озарения и ощущения, причем быстро и я даже не знаю, если бы у нас было больше времени. Иногда мне кажется, что уже слишком поздно».

Я сидела и думала: «Боже мой!» На мгновение Шура ушел в себя. Я знала, что он находится на своей личной территории и видит то, что у меня не было возможности видеть вместе с ним. Я сидела молча, проникнувшись возможной надвигающейся гибелью всего человечества.

Наконец, я пожала плечами. «Наверное, я неисправимая оптимистка; думаю, у нас есть достаточно времени, следовательно, у нас будет его достаточно и в будущем».

Шура вновь был со мной. Он улыбнулся и сказал: «Может, ты и права, но я не намерен лениться, а ничто лучше не заставит тебя усиленно работать, как мысль о том, что время уходит».

Я допила остатки вина и решила перевести разговор в другую, более опасную плоскость.

— Расскажи мне об Урсуле. Она участвует в твоих экспериментах,

то есть она принимает вместе с тобой наркотики?

— Да, ей это ужасно нравится, и она правильно ими пользуется. Думаю, это один из самых сильных сближающих нас моментов. И в то же время, насколько я понимаю, — одна из причин, по которой мне сложно понять кое-что в наших отношениях, потому что почти невозможно лгать человеку, с которым ты разделяешь измененное состояние сознания. Она очень умная женщина; у нее трудные и сложные видения, и она разделяет их со мной, как я разделяю с ней мои. Я знаю, что она чувствует по отношению ко мне.

Поколебавшись, Шура сказал:

— Я должен поправить себя. Я знаю, что она чувствует по отношению ко мне, когда мы вдвоем. Когда же она возвращается к себе домой, к мужу, она словно исчезает в другом мире; там я не могу дотянуться до нее. Я действительно не знаю, что и думать. И я уже начинаю задумываться над тем, как долго может это все продолжаться, если мы ничего не решим и не будем уверены в том, что когда-нибудь вообще найдем решение.

— Она так и не начала процедуру развода?

— Нет. Она говорит, что должна дождаться подходящего момента, чтобы окончательно порвать с Дольфом, когда он будет более спокойным, когда уменьшится риск того, что он сделает с собой что-нибудь непоправимое. И ей всегда кажется, что нужный момент еще не наступил.

— И все-таки она оставляет его, чтобы провести с тобой примерно пару недель — как часто?

— Она была здесь два раза и в обоих случаях вернулась домой.

— И после такого ее муж по-прежнему дружески разговаривает с тобой по телефону?

Шура посмотрел на меня, нахмурившись:

— Звучит странно, не так ли?

Я осторожно сказала: «Ну, это похоже на довольно странный брак».

На его лице застыла печаль, в воздухе повисла тревога, и я подумала, что вновь пришла пора сменить тему разговора. Я встала на колени и потянулась за бутылкой белого вина, зная, что огонь очертил мое тело и Шура мог это заметить. Он действительно очнулся и пришел мне на помощь, взяв бутылку и до краев наполнив мой бокал вином.

На этот раз, вернувшись на свое место, я вытянулась на мате, опираясь головой на одну руку, а другой удерживая бокал.

Атмосфера начала неуловимо изменяться. Я знала, что его внимание переключилось и в данный момент он не помнил об Урсуле. Я заговорила почти извиняющимся тоном, остерегаясь сказать что-нибудь такое, что снова повергло бы Шуру в печаль: «Пожалуйста, сразу скажи мне, если не настроен говорить об этом прямо сейчас, но мне бы очень хотелось знать, каким был ваш брак. Что за человек была твоя жена — Элен, да?»

Я заметила, как в его глазах промелькнуло что-то похожее на изумление, и он ответил: «Да, Элен. Нет, я не возражаю против того, чтобы поговорить о ней сейчас. Мне кажется, я уже говорил, что мы были женаты тридцать лет. Она была хорошим человеком, очень светлым, ее интересовали многие вещи. Она целиком и полностью поддерживала меня всегда и во всем, даже когда я решил уйти с очень хорошей работы в Dole — я уже рассказывал об этом — чтобы заняться тем, во что я верил. Когда я сказал ей, что мне нужно два года на изучение медицины, она пошла работать в университетскую библиотеку, чтобы помочь мне оплачивать счета. На самом деле она была рада вновь окунуться в университетскую среду Беркли. Ей не очень нравилась Ферма…»

Я прервала Шуру, переспросив:

— Ферма?

«Мы живем, то есть я живу на ферме площадью двадцать акров. По крайней мере, раньше это была полноценная ферма,

где имелись коровы, козы и лошадь. Там все еще можно выращивать овощи, если заняться этим. Элен хотела бы любить Ферму, но ей недоставало активной среды Беркли, ее друзей, всего того, чем отличается университетский город. Поэтому я думаю, что возвращение к работе очень ее устроило. Наш сын уже подрос, так что Элен не надо было постоянно с ним сидеть. Хотя я получал приличную стипендию, для нас ее зарплата была неплохим подспорьем, пока я учился.

— Она принимала с вами психоделики?

— Нет. Она не могла, потому что недостаточно верила себе; она боялась потерять контроль над собой, а самоконтроль был для нее настоящей религией. Я не пытался переубедить ее, ибо это была единственная вещь, которую она никогда бы не сделала — ни при каких обстоятельствах. Попробовать наркотик — это такое решение, которое нельзя принять за другого человека. Но на последнем году жизни по какой-то причине Элен решилась попробовать. Однажды она пришла ко мне и сказала, что хотела бы принять мескалин. Она прочла немало литературы о нем и, наконец, решила, что может попробовать мескалин и ничего плохого не случится, потому что у этого наркотика была долгая, внушающая уважение история.

Итак, в одно воскресенье к нам пришли наши самые близкие друзья, и мы все, за исключением человека, который сидел за рулем, приняли мескалин. Потом погрузили еду для пикника и одеяла в машину и поехали туда, где открывается великолепный вид на весь Залив. Мы просидели на склоне холма целый день. У Элен были замечательные переживания, действительно красивые ощущения. И теперь, оглядываясь назад, я задумываюсь, может, Элен интуитивно чувствовала будущее, но, в любом случае, я очень рад, что она решилась попробовать.

— И ей не стоило об этом сожалеть?

— Не стоило. Мне кажется, это был мудрый выбор. И потом, я очень доверяю мескалину, так как он помогает мне самому расширить сознание. Для меня он настоящий союзник. И я очень благодарен за то, что он оказался таким другом и для Элены.

Я вспомнила, как учитель Кастанеды, Дон Хуан, ссылался на своего «маленького союзника», но не смогла вспомнить, о каком растении шла речь. Это было приятное слово — «союзник», в некотором смысле, более сильное, чем слово «друг». Когда на тебя наставлено оружие, союзник окажется рядом, он придет на помощь в случае опасности. Союзник — это друг, обладающий силой, способный доказать свою преданность. Союзник.

Я посмотрела в лицо Шуре и увидела, что он снова витает мыслями где-то далеко, так что я рассказала ему о том, что пришло мне в голову. Он улыбнулся: «Да, это хорошее слово. Не уверен насчет оружия, которое держат наготове, но в самом деле, он обладает силой, чтобы отвести удар. Именно так некоторые психоделики воздействуют на меня — как друзья и союзники». Он задумался на мгновение и добавил: «Или, по крайней мере, они дают тебе доступ к той части тебя самого, которая служит тебе другом и союзником».

К этому моменту благодаря действию вина я совершенно расслабилась. Мне было тепло, я чувствовала себя удобно и непринужденно и в разговоре, и в молчании. Я вглядывалась в огонь, позволив образам и мыслям уйти в свободное плавание. Шура поставил свой бокал на пол и поднялся, чтобы подбросить дров в камин; вернувшись, он сел на другое место — поближе ко мне. Я обнаружила, что снова улыбаюсь, чувствуя удовольствие оттого, что нахожусь рядом с ним. Потом, неожиданно для себя, я встала на колени лицом к Шуре и спросила:

— Ты не устал от всех этих вопросов?

— Вовсе нет, — ответил он и нежно провел рукой по моей щеке. — Понимаешь, я же преподаватель, а все преподаватели любят, когда им задают вопросы. Это значит, что кому-то интересно то, чем они занимаются.

— Ах, да, — сказала я, положив руки ему на плечи. — Я действительно очень заинтересовалась. И ты отлично это знаешь.

Тут Шура сделал совершенно неожиданную вещь. Свою правую руку он положил мне на лопатку, а левую просунул между бедер и подложил мне под спину. Теперь я словно сидела у него на руке, мои груди упирались ему в лицо. Мое тело, там, под джинсами, ответило на давление Шуриной руки волной тепла. Внезапно я осознала, что центральный шов джинсов давит мне. Я немного откинулась назад, поездив по руке Шуры. Это было странное, но приятное ощущение — чувствовать, как длинная мускулистая рука давит на шов, на нежную плоть, скрытую под тканью. Я посмотрела Шуре в лицо, продолжая держать свои руки у него на плечах. Его глаза были широко открыты, и он смотрел прямо в мои, уже не улыбаясь. Я склонила голову, пока мой лоб не коснулся лба Шуры. Его лицо слегка блестело от пота, я знала, что тоже вспотела.

Правая рука Шуры легла мне на пояс и вытащила край блузки из джинсов, потом я почувствовала, как его пальцы расстегивают мой лифчик. Я подумала: «О Боже, ты ни за что с ним не справишься, — рассмеялась и сказала вслух, — у тебя будут проблемы с этим. Будет лучше, если я немного помогу тебе».

Продолжая ерзать по его твердой, мускулистой руке, я расстегнула пуговицы блузки и медленно, сосредоточившись, сняла ее, а затем отбросила прочь — лишь мелькнул розовый отсвет огня на белом хлопке. Я сказала Шуре: «Я собираюсь принести для нас покрывало, на случай, если огонь погаснет». Шура медленно вытащил свою руку, которая была между моих ног, и ответил: «Хорошо. Но только не очень долго. Мне очень не понравится, если ты успеешь забыть, что я здесь, ты понимаешь?» Ни малейшего шанса, что я забуду тебя, подумала я, улыбнувшись Шуре.

Я вернулась к нему почти мгновенно вместе со старым стеганым одеялом из лоскутов. Это было большое, мягкое, износившееся одеяло. Я положила его на самый дальний от огня угол мата. Шура очень аккуратно размещал очередное бревнышко в камине. К тому времени, как он закончил это делать и повернулся ко мне, я уже избавилась от лифчика и стояла на коленях, приготовившись сбросить джинсы. Он сел на мат, скрестив ноги, за его спиной горел камин; от огня казалось, что у него на голове корона желто-оранжевого цвета. Шура спросил меня: «Не возражаешь, если я разденусь? Без одежды я буду чувствовать себя гораздо удобнее. Здесь сейчас довольно жарко».

Я одобрительно засмеялась. Потом легла на спину и стащила джинсы с поднятых вверх ног, дурачась, словно ребенок, которому сказали готовиться ко сну. Мгновение я колебалась: с одной стороны, заявили о себе скромность и манеры настоящей леди, с другой — мне не хотелось утруждать себя мыслями об одежде. Потом до меня дошло, что и скромность, и благовоспитанность растворились без следа, когда я ездила по Шуриной руке, так что, решила я, трусики тоже можно снять.

Обнаженная, я легла на живот, как двухлетний ребенок на залитом солнцем дворе. Я оперлась подбородком на руки и стала смотреть медленное, заслуживающее внимания шоу, которое мне устроил Шура. Под мягкой бежевой рубашкой у него ничего не было. Его грудная клетка оказалась просто огромной, а живот таким плоским, что почти напоминал живот хронически недоедающего человека. На груди была поросль темных волос и выделялись нежно-розовые соски. Аккуратно пристроив сложенную рубашку подальше от камина, Шура поднялся, чтобы снять брюки. Я не сводила с него глаз, подумав, Боже мой, какой же он чертовски высокий! И сказала: «Я вижу, что на других частях тела у тебя темные волосы, то есть я хочу сказать, на тех частях, которые я пока могу видеть». Когда он вышел из своих боксерских трусов, я хихикнула: «Ну вот, думаю, я вижу уже достаточно много».

Шура опустился на мат и лег лицом ко мне, подперев голову рукой.

— У тебя действительно нет лишнего веса, не так ли? — поделилась я своими наблюдениями.

— Без него я чувствую себя гораздо лучше.

Я пристроилась поближе к Шуре — теперь между нами было не больше двух футов — и вернулась к разговору о цвете его волос:

— Значит ли это, что у тебя везде были черные волосы до того, как волосы на твоей голове приобрели великолепный серебряный цвет?

— Нет, на самом деле не были. Волосы на голове у меня были светлыми, это достаточно странно, потому что, как ты видишь, — тут Шура позволил себе легкую усмешку, — волосы на моем теле темные.

Я по-прежнему старалась не смотреть на завитки волос у него внизу живота и спросила, когда его волосы поседели, произошло ли это в один момент и не наркотик ли, который Шура в тот момент изучал, был тому причиной.

— Я начал седеть в возрасте тридцати лет.

— В тридцать лет! Боже мой. Была ли конкретная причина — может быть, какой-нибудь шок?

— Нет, никакого шока. И наркотик тут тоже ни при чем. В то время я еще работал на Dole и не приступил к собственным исследованиям.

— Твои волосы прекрасны, и я уверена, что тебе об этом хорошо известно.

На этот раз Шура широко улыбнулся и сказал:

— Благодарю тебя. Мои волосы говорят тебе спасибо. У меня есть лишь одна теория касательно причин моей столь ранней седины. Подозреваю, я бессознательно готовил себя к участи безобидного старого профессора, который иногда может на что-нибудь сгодиться, если заниматься такой работой, какой занимаюсь я. И публиковать то, что публикую я. Звучит разумно, как думаешь?

— Ну, это потрясающая теория, но, мне кажется, с ней ты промахнулся. Ты вовсе не выглядишь безобидным. На самом деле ты похож на воплощение архетипа алхимика или сумасшедшего ученого. Боже мой! Ты идеально подходишь для роли сумасшедшего ученого! — я снова рассмеялась и подумала, что совершенно счастлива и не могу в это поверить. Лежать раздетой рядом с этим глотком свежего воздуха — вот это да! — рядом с самыми восхитительными стройными мужскими ногами из всех, что мне доводилось видеть, и самыми эротичными на свете предплечьями, а он влюблен в девчонку из Германии, и это не имеет значения.

— Элис, — сказал он.

— Да, сэр?

— Ты очень красивая женщина.

— Ты сам довольно привлекателен.

— Все, что я могу тебе предложить, — это правду. Я всегда буду говорить тебе одну лишь правду — о своих чувствах, о том, что я думаю, и обо всем остальном, что должен буду тебе сказать.

Я потянулась к Шуре, коснулась его щеки и сказала: «Спасибо».

Я не чувствовала ни малейших сомнений и ничуть не колебалась. У меня было такое ощущение, что все происходит так, как должно происходить. Это ощущение перерастало почти в уверенность, словно эта часть сценария была написана много лет назад и по-другому сыграть ее было невозможно. Прямо сейчас я не хотела ничего менять. Завтра не существовало, как не существовало в данный момент Урсулы.

Нашлось так много причин, чтобы быть с ним. Его острый, ясный ум, почти осязаемая жажда идей, жажда знания, волнение, с которым он искал новых переживаний и новых мыслей об известных вещах. Печаль, вызванная недавней утратой, и неясность в отношениях с Урсулой скрывали что-то еще, таившееся в глубине его души, — это было нечто смеющееся, сияющее, жаждущее жизни, стремящееся к бытию. Его темная сторона — ее я пока не увидела.

Теперь, подумалось мне, я узнаю этого мужчину с другой стороны. Шура провел пальцем по линии моего бедра. Мы все еще были отделены друг от друга расстоянием около фута, и оба подпирали голову рукой. Спешки не намечалось. Никакой спешки.

Легкие прикосновения продвигались все выше и остановились у меня за ухом. Потом, очень нежно, Шура положил ладонь мне на волосы и придвинулся ко мне. Его губы приникли к моим, готовым к поцелую, его язык встретился с моим; я ощущала вкус вина и вкус Шуры. Его губы не отпускали меня. Шура убрал руку с моих волос, и я почувствовала, как его ладонь, задержавшись у меня на груди, уверенно заскользила вниз, словно рука гончара, вылепливающего из глины вазу.

Эта рука контролировала ситуацию. Она исследовала мое тело и была настойчивой. Внезапно я почувствовала себя уязвимой: я знала, что Шуре известно о том, что мое тело откликнулось на его ласки, знала, что он улавливает мое желание, позволив себе открыться навстречу моей гордости, моей тяге к нему и всем вопросам, которые я не успела еще задать. Я чувствовала его дыхание у себя на носу и губах.

Я открыла глаза и увидела прямой, ясный взгляд Шуры, выдержала его мгновение и потом закрыла глаза снова.

Мое тело сжималось, и я слышала, как дыхание Шуры участилось, а когда фиолетовый ирис вдруг раскрыл свои лепестки у меня перед закрытыми глазами, я услышала, как Шура кричит вместе со мной, затем его рука, словно благословляя, легла на мой лобок.

Через секунду я открыла глаза, коснулась головы Шуры, лежавшей у меня на животе и сказала: «Знаешь, впервые кто-то проделал со мной такое — я хочу сказать, таким способом. Какая у вас замечательная рука, доктор Бородин!»

Шура поднял голову и сказал: «Ну, я не думаю, что нужно ограничивать себя одной или двумя частями тела, когда занимаешься любовью, не так ли? И — должен сказать тебе, по крайней мере, сейчас, — другой способ, обычный, — в общем, я чувствую, что должен сохранить его для Урсулы. Я знаю, это покажется несколько глупым, но, чтобы войти в тело женщины, мне требуется достичь с ней какой-то степени близости, и пока эта близость должна принадлежать ей, по крайней мере, какое-то время».

— О, — протянула я, подумав, что за странный способ сохранять верность, если не преданность. — Я понимаю, я понимаю.

Я села, тряхнула головой, чтобы расправить волосы, после чего пробормотала «с твоего разрешения» и наклонилась над Шурой.

Я углядела длинный завивающийся белый волосок у него в паху, крикнула «ага!» и вытянула его во всю длину. Шура посмотрел на мои пальцы, зажавшие волосок, и спросил, почему я подняла такой шум.

— Только посмотрите на это! Спорю, ты никогда не утруждал себя и не смотрел сюда, чтобы проверить, нет ли здесь седины, разве я не права?

— Должен признать, мне и в голову не приходило это делать.

Я посмеялась, отпустила волосок, чтобы он вернулся на свое место, и снова склонилась над телом Шуры. Я слышала, как он задышал тяжелее обычного и откинул голову назад. Один раз я открыла свои затуманенные глаза и увидела его руку на подушке с распростертыми, словно в агонии, пальцами. Закрывая глаза, я заметила, как рука стиснула подушку — пальцы цвета слоновой кости в мерцании огня в камине.

Когда настал тот самый момент, из горла Шуры вырвался хрип, как будто он закончил какую-то странную, изматывающую битву. Я медленно оторвала от него свои губы. Прямо через Шуру я потянулась за одеялом и накрыла им нас обоих. Резким шепотом Шура сказал: «У меня это было так давно. Так давно».

— У меня тоже, — честно ответила я. Какое-то время я лежала молча, положив голову на плечо Шуры. Я знала, что сейчас буду должна сказать слова о том, что я не могла удержать внутри себя; просто так должно и быть.

Я обратилась к Шуре: «Я должна кое-что тебе сказать. Только не пугайся. Ты обещал говорить мне правду, и собираюсь сделать то же самое. Пожалуйста, не отвечай мне сразу, я знаю, что сейчас у тебя нет ответа».

Я посмотрела на прекрасную линию ноздрей, на профиль Шуры с мирно закрытым глазом и сказала сухим, спокойным голосом: «Я влюблена в тебя. Может быть, это не заметно, но тем не менее это так. Теперь — спокойной ночи и хорошего сна». Я поцеловала впадинку у него на шее и с удовольствием поерзала по его телу, а потом уловила насыщенный запах, похожий на аромат гвоздик и свежесрезанной зелени. Запах шел из подмышек Шуры. Это тебе не одеколон и не присыпка, это Шура. Я подумала, какой он приятный на вкус и даже пахнет чудесно. Я должна сказать, что у него очень вкусные подмышки. Слова крутились у меня в голове сами по себе, когда я засыпала.

 

Глава 20. Дверь закрывается

На следующее утро, пока я готовила омлет и поджаривала английскую сдобу на завтрак, Шура играл на пианино, моем старом, спокойно звучащем пианино, которое стояло в углу комнаты справа от больших окон. Он играл прелюдию из Шопена, наполненную страстью и ласковой свежестью, потом что-то из Бетховена, бурно радостное. Закончив играть, Шура склонил голову, его руки оставались на клавишах. Я помедлила какое-то время, дождавшись, пока деревянные стены не поглотят последние отзвуки музыки, и лишь потом крикнула, что завтрак готов. Когда Шура сел за стол, я сказала ему:

— Я получила настоящее удовольствие. Ты хорошо играешь. Какой кофе ты будешь пить и — ты играешь еще на каких-нибудь музыкальных инструментах?

— Черный, пожалуйста. Я немного играю на пианино, часто играю на альте, когда-то давным-давно играл на кларнете, и, как большинство тех, кто играет на альте, довольно легко могу переключиться на скрипку.

Сидя напротив Шуры, я снова посмотрела на его бородатое лицо и голубые глаза. Они казались темнее, чем ночью. Он ответил мне взглядом, который я уже начинала узнавать: прямой, задумчивый, с намеком на улыбку в уголках глаз. Потом Шура посмотрел на омлет, стоявший перед ним, и взялся за салфетку. Лишь когда он снова посмотрел на меня и улыбнулся, я осознала, что улыбалась все это время.

После завтрака мы взяли чашки с кофе и уселись на мат, скрестив ноги. Шура рассказал мне, как жил на ферме в окрестностях Элмонда, города в Восточном Заливе, о своей любимой корове по кличке Колокольчик и о трех козах. Я спросила, нравилась ли ему вся эта сельская жизнь с животными, и он ответил, что прошел долгий путь с тех пор, как доил буренку, и что, несмотря на всю его привязанность к животным, сегодня он вполне счастлив жить, не имея такой ответственности.

Я спросила:

— А сейчас с тобой живут какие-нибудь животные? Шура потушил окурок и откинулся на подушку, закинув руки за голову.

— У меня две кошки, они живут на улице, и еще суслики и мыши. Раньше у меня был замечательный пес по кличке Бруно. После его смерти я не нашел никого, кто мог бы заменить его. Кроме того, — пожал плечами Шура, — я могу собрать вещи и уехать в любой момент, не беспокоясь о конуре для собак и прочих вещах. Кошки могут прекрасно позаботиться о себе сами. Они охотятся целыми днями, а проточная вода всегда найдется где-нибудь на Ферме.

Я сказала, что никогда не бывала в городке Элмонд и вообще едва ли слышала о нем; казалось, о нем редко говорилось в новостях. Шура ответил: «Это очень маленький и тихий городок. Там найдется не слишком много жителей, готовых пойти на убийство или вооруженное ограбление. Однако жизнь не останавливается и меняется довольно быстро, так что можно рассчитывать на перемены в скором времени; подлинная цивилизация не может быть от нас слишком далеко».

Я рассмеялась и выразила надежду на то, что Элмонд еще долгие, долгие годы останется тихим, нецивилизованным и захолустным городком.

На что Шура сказал:

— Обычно у нас было гораздо больше земли, чем теперешние двадцать акров, но пару участков пришлось продать. Горько говорить, но вершина холма, что прямо за нами, — он поправился, — прямо за мной, застроена целым рядом домов. Они находятся всего в нескольких футах от границы моей собственности. Почему-то я думал, что никто не будет строиться рядом со мной. Странное чувство охватывает меня, когда я смотрю на холм и через зеленое пространство травы вижу эти смущающие меня дома там, где раньше не было ничего, кроме неба и деревьев, — здесь Шура пожал плечами. — Но именно так все и происходит. Ничто в мире не остается неизменным, и ты учишься приспосабливаться к переменам. В противном случае, — Шура на мгновение замолчал, чтобы отпить кофе, — ты тратишь слишком много сил и времени на сожаления. Или пытаешься удержать то, что не вернется назад. У меня по-прежнему много возможностей для уединения, и я продолжаю каждый год высаживать деревья, чтобы оградить свой дом от чужих взглядов.

Я спросила Шуру о детстве, и он сказал, что родился и вырос в Беркли. Я переспросила: «Беркли! Ты действительно родился в Беркли?»

Он поднял брови: «Да, я действительно там родился. Что в этом такого, что тебя так поразило?»

— Потому что ты слишком необычен, чтобы родиться как простой, обыкновенный человек в таком обыкновенном месте, как Беркли!

— О, понимаю, — улыбнулся Шура. — На самом деле Беркли не такой уж заурядный город. Когда ты поймешь это, то обнаружишь, что в Беркли полно необычных людей.

Я хихикнула. По крайней мере, он не стал отрицать, что один из них.

Я закурила еще одну сигарету, а Шура начал рассказывать о переменах, которые произошли в Восточном Заливе с тех пор, как его родители переехали туда. Тогда рядом с ними жили дикие животные и птицы, змеи и пауки. Потом Шура перечислил представителей местной флоры и фауны, постепенно исчезнувших по мере того, как в округе становилось больше дорог, а холмы обрастали домами. Когда он упомянул «черную вдову», я сказала:

— Ты уверен? Вдруг ты просто не заметил их?

— Уверен. Меня расстраивает, когда человек изгоняет любую другую форму жизни. Это случается слишком часто и происходит слишком быстро, и это означает, что естественный баланс нарушается слишком во многих местах.

— Я понимаю; разделяю твою тревогу. Просто — ну, мне довольно трудно почувствовать большую симпатию к «черной вдове».

— Ты учишься жить рядом с опасными пауками точно так же, как с другими формами жизни. Обычно, если ты их не трогаешь, они оставляют в покое и тебя. Между прочим, — наклонился Шура вперед, — ты когда-нибудь рассматривала паутину, сплетенную «черной вдовой»?

— Нет, не припомню, что мне доводилось видеть ее. А что?

— Она довольно необычна. Она сплетена из очень, очень прочного шелка, настолько прочного, что во время Второй мировой войны ее использовали для изготовления перекрестья в орудийных прицелах. Ты знала об этом?

— Нет, — ответила я, — не знала.

Я наблюдала за Шурой, пока он рассказывал, как проверить — принадлежит ли эта паутина «черной вдове» или нет. Надо было натянуть одну из нитей пальцем: если она отскакивала назад, как будто эластичная, значит, это была паутина «черной вдовы». Тело Шуры было расслабленным, длинные ноги вытянуты на мате. Я вспомнила удивительный запах его подмышек, запах травы и чего-то похожего на запах гвоздик.

Возможно, бархатцы. Не гвоздики. Бархатцы. У скольких еще мужчин на планете так пахнут подмышки? В этом прекрасном создании нет ничего, что бы мне не нравилось. Во всяком случае, пока.

Должно быть, я улыбнулась, потому что Шура замолчал и вопросительно посмотрел на меня.

— Извини, — сказала я, — я слушала тебя, но внезапно вспомнила кое-что приятное.

Я ждала, что он спросит меня об этом воспоминании, но вместо этого он поднялся и пошел на кухню. Я тоже встала с чашкой в руке. Не произнося ни слова, он налил нам обоим кофе, я добавила себе сахар. Кода мы вернулись в нашу крепость из подушек, я почувствовала перемену. Что-то изменилось.

Какое-то время Шура молчал, очевидно, сосредоточившись на своей чашке с кофе. Потом поднял голову и посмотрел прямо на меня, без улыбки. Я не нарушала молчания и ждала.

— Элис, я должен кое-что тебе сказать. Будет лучше, если я скажу это сейчас. Помнишь, я обещал тебе всегда говорить правду, какой бы горькой она ни была. Я не привык делать это; я не выработал привычки говорить правду в отношениях с другими людьми, может быть, потому, что обычно мне казалось, что будет добрее удержать свои чувства при себе. В любом случае, речь идет о негативных эмоциях. Думаю, у меня есть склонность быть резким, и люди могут обидеться. Даже самые близкие друзья говорили мне, что у меня жестокий язык… — Шура замолчал.

Оro, Боже мой, ты собираешься мне сказать? Лучше приготовиться к чему-нибудь плохому. О, пожалуйста, пусть все не будет слишком плохо, пожалуйста. Я люблю тебя.

Шура продолжил:

— Не так давно я решил — принял решение — быть самим собой и говорить то, что я думаю и чувствую. Тот, кто не может согласиться с этим решением и быть таким же открытым и честным со мной… — он наклонился вперед. — У меня есть дело, которым я хочу заниматься — должен заниматься — и я не знаю, сколько времени у меня еще осталось. Я больше не хочу тратить ни лишнего времени, ни сил на людей, играющих в игры или добивающихся своего всеми правдами и неправдами. Только не на этом этапе моей жизни».

В его голосе звучала горечь.

Он говорит об Урсуле?

Я мягко сказала: «Да».

Да, я с тобой согласна. Да, говорить правду. Да — твоим прекрасным большим рукам, умелым пальцам и всему тебе. Что ты пытаешься мне сказать?

Шура глубоко вдохнул, потом сказал: «Вчера вечером, еще до того, как я пришел сюда, мне звонила Урсула из Германии. Видимо, она сможет — она приедет ко мне на какое-то время. Завтра я еду встречать ее в аэропорт».

Он посмотрел в окно, затем снова перевел взгляд на меня.

— Я не знаю, как долго она пробудет у меня на этот раз. Она никогда не говорит мне точно, и я не могу здесь ничего рассчитывать; обычно я слышу что-нибудь вроде «может быть, я смогу остаться на неделю или на две», или она просто говорит «не знаю», потому что сроки ее отсутствия дома зависят от того, насколько мирится с ситуацией Дольф, или отчего-нибудь другого, что также трудно предсказать. Она необыкновенно мягкий, добрый человек и не выносит причинять боль кому бы то ни было. Поэтому я просто должен сохранять терпение и позволить ей действовать по-своему.

Я отпила немного кофе, потому что во рту у меня вдруг пересохло.

— В общем, все, что я могу тебе сказать, это то, что она приезжает и будет жить у меня неделю или пару недель, или, возможно, на этот раз она действительно останется со мной навсегда. Я просто не знаю.

У меня за спиной были годы тренировки, когда я училась сохранять спокойное выражение лица в критической ситуации и не допускать, чтобы голос дрожал. Я постаралась расслабиться, чтобы горло не перехватило, и лишь потом заговорила.

— Спасибо, что сказал это мне, Шура. Не знаю, что и ответить, но только удачи я тебе не пожелаю. Честно говоря, я желаю удачи себе, потому что я бы очень Хотела быть с тобой, как я

и говорила тебе вчера ночью.

На самом деле я сказала, что влюблена, но не было необходимости повторять эти слова сейчас; если захочет, сам вспомнит.

— Элис, я хочу, чтобы ты это услышала. Мне нравится быть с тобой. Очень, очень нравится. Прошлая ночь… прошлая ночь была… это был великолепный подарок. Мне очень было нужно то, что ты мне дала. Меньше всего на свете я хотел бы как-нибудь обидеть тебя. Я просто понятия не имею, что случится, и понимаю, что все это очень несправедливо по отношению к тебе. Но я не могу ничего сделать, чтобы облегчить ситуацию. Для себя или для тебя.

Я не могла позволить ему продолжать в том же духе, так что я прервала Шуру:

— Нет, нет. Пожалуйста, не делай этого. Я хочу сказать, не пытайся оберегать меня от боли. Если бы я действительно боялась, боялась душевных страданий, вчера я не попросила бы тебя остаться. Не прогоняй меня из своей жизни, пока не поймешь, что должен это сделать, пока точно не узнаешь, что она в самом деле собирается остаться. Обещаю тебе, если все так и произойдет, я тихо уйду в сторону. До тех пор, поверь мне, я выдержу все, что бы ни случилось. Ты знаешь, я действительно сильная.

Моя рука легла ему на колено, он накрыл ее своей.

— Я была бы тебе очень благодарна, — продолжила я, — если бы ты дал мне знать, что происходит — сразу после того, как вы сами с ней что-нибудь решите. Не мог бы ты позвонить мне и быстро все сказать, чтобы я не тратила слишком много времени, гадая, что да как. Ты не против?

Шура поймал мой взгляд, его глаза потемнели, в них читалось напряжение: «Обещаю тебе позвонить сразу, как только пойму, как складывается ситуация. Безусловно, я не оставлю тебя в неизвестности».

У порога Шура еще раз посмотрел на меня, затем обнял и приподнял в воздух. Его губы прижались к моим, и я забылась на миг, чувствуя его вкус, его губы, прикосновение которых было уже таким до боли знакомым. Наконец, он опустил меня на пол и какое-то мгновение держал в вытянутых руках. Его глаза скользили по моему лицу и телу, словно стараясь запомнить. Напоследок он прошептал: «Спасибо, малышка».

А потом он ушел. Я ощутила на коже вокруг рта слабое покалывание после усов и бороды Шуры. Пошла на кухню, сделала себе свежий кофе и вернулась на мат. Там я начала рыдать.

 

Глава 21. Дверь открывается

Я действительно думала, что «дверь закрылась», как было написано в предыдущем заглавии. Впервые я плакала из-за Шуры.

Я продолжала ходить на работу и заботиться о детях. На следующие выходные я отправилась на вечер в «Менсу», прихватив с собой бутылочку клюквенного сока, смешанного с водкой, и маленькую коробку с шахматами на магнитах. Я сыграла пару хороших партий и порядочно выпила, так что, когда вела машину обратно домой, меня ужасно клонило в сон, после чего я решила больше так не рисковать.

Брайану проверили зрение — обнаружилось, что ему нужны очки для чтения. Мы долго дурачились в магазине, где продавались оправы, и смеялись, когда Брайан примеривал какие-нибудь причудливые оправы. В конце концов, мы выбрали такую, которая подходила ему, — спокойную, немного серьезную оправу, не слишком привлекающую внимание.

Брайан всегда был красивым мальчиком — с вьющимися русыми волосами и огромными серо-голубыми глазами. Когда он был во втором классе и для него наступил тот самый год унижений и страха, из-за своей привлекательности он получал еще больше тычков и пинков, его еще сильнее дразнили: для юных хулиганов красота была куда большим поводом для приставаний, чем неспособность к чтению. Теперь, в возрасте четырнадцати лет, Брайану не было нужды бояться травли. Его уже начали замечать девочки. Я знала, что охотницы за острыми ощущениями не обратят на него внимания, но вот более интересные, толковые девочки будут искать его расположения. Второй класс научил его быть неприметным; я часто убеждала его задавать вопросы на уроке, но понимала, что он предпочитает обратиться за помощью к учителю лишь после того, как одноклассники выйдут за дверь на перемену.

Я не забрала Брайана из второго класса потому, что думала, будто учителя знают больше меня. А они говорили мне, что моему сыну нужно пройти через эти испытания и не надо ему помогать, поскольку это обычное дело среди мальчишек: каждый год находится один из них, кто становится козлом отпущения, и ничего здесь поделать нельзя. Они сказали, что Брайан это выдержит, что с ним все будет в порядке.

Я много говорила с Брайаном на тему психологии детей-хулиганов, но эти беседы не очень помогали. Этот год оставил глубокие шрамы в его душе, и они будут долго заживать. Когда много лет спустя я, наконец, осознала, что учителя ошибались, я поняла, что подсознательно всегда мучалась и чувствовала, что могла и была должна забрать сына из этого ада и перевести его в другую школу, вступив в спор и с администрацией школы, и с преподавателями и потребовав, чтобы они изменили свою политику и перестали смиряться и не обращать внимания на травлю, которой подвергаются отдельные дети со стороны своих одноклассников. Разумеется, они ничего не стали бы менять, но я в любом случае должна была это сказать.

Впрочем, у этих суровых испытаний, выпавших на долю Брайана, был один положительный итог: он очень рано научился сопереживать другим людям — чаще всего, одноклассникам. Он сочувствовал им в беде и терпеливо выслушивал их рассказы о том, как им грустно или страшно. Мне показалось, что в Брайане проявляются качества человека, который обычно становится психиатром, врачом, исцеляющим психически пострадавших людей. Для этого у Брайана хватило бы и сердечности, и ясности ума.

Моя красавица Энн начала открывать, что ей нравятся математика и естественные науки и что она способна и к первой, и ко вторым Ее прямота, привычка говорить то, что она думала, порой не прилагая особых усилий к дипломатии, способствовали тому, что у нее появилось несколько врагов и хороших друзей, количество которых постоянно увеличивалось. Конечно, она начала привлекать внимание мальчиков, и я старалась по возможности мягко, но настойчиво убедить ее в том, что лучше сначала освоить поле игры, чем сразу сдаться и лишиться девственности. В первом случае у тебя остаются все преимущества. Не уверенная, что мне удастся выиграть эту битву — не уверенная даже в том, что хочу знать, когда эта битва начнется или кто будет моим противником, раз уж на то пошло, — я отвела Энн к нашему семейному доктору, чтобы он прописал ей противозачаточные таблетки.

На вечеринке у своих школьных друзей Энн попробовала марихуану, и ее сильно стошнило прямо на лужайке. На этом закончились ее эксперименты с галлюциногенами.

Венди и Брайан, как и я в их возрасте, чувствовали себя неуверенно в математике, но оба демонстрировали несомненную одаренность в области искусства. Брайан недавно выиграл в школе приз за поделку из кожи: он вывел на куске кожи изображение великолепного дракона, изрыгающего пламя в лучших драконьих традициях. Мы сделали для дракона рамку и повесили его на стене в гостиной.

Ребенком Венди была настолько чувствительна к малейшему признаку неудовольствия родителей, что мы с Уолтером боялись знакомить ее с суровой реальностью школы. Но мы были удивлены — на самом деле просто изумлены — той легкостью, с которой она обзавелась друзьями и очаровала учителей. Наша ранимая Венди оказалась гораздо крепче, чем мы думали, и ее навыки общения укреплялись с каждым месяцем. Она была красивой девочкой, и, как у брата и сестры, у нее было доброе лицо, а также быстро включающееся и непредсказуемое чувство юмора.

Мой старший ребенок, сын Кристофер, родился в период моего весьма недолгого и неприятного замужества, когда мне было девятнадцать лет; я была замужем за знакомым парнем с отделения гуманитарных наук. Кристофер жил от нас в двух часах езды на автомобиле в северном направлении. Он преподавал в частной школе и уже дважды сумел сделать меня бабушкой: в его семье было два маленьких мальчика. Я очень редко виделась с Кристофером и его женой Джейн из-за разделявшего нас расстояния и нехватки у меня свободного времени. Но, когда бы я к ним ни приезжала, я всегда чувствовала большую симпатию по отношению к Джейн. Это была худенькая, робкая девушка, подобно мне, не лучшая домохозяйка. Зато она была очень хорошей, заботливой и внимательной матерью. Джейн продемонстрировала невиданное и неожиданное упорство в своем намерении сохранить брак, хотя это было нелегко с таким мужем, как мой сын. Кристофер был требовательным и нетерпимым в отношении беспорядка в доме: таким он стал после жизни со своей жестокой мачехой Ирен. Она требовала от него военной аккуратности и наказывала за малейшее нарушение своих многочисленных правил, и еще постоянно говорила ему, какой он глупый и невыносимый.

Мне не удалось спасти и Кристофера, еще тогда, много лет назад. После развода с его отцом (тогда мне был двадцать один год) я жила с ребенком в многоквартирном доме — только здесь мы и могли позволить себе жить на те небольшие деньги, что Дик давал нам; молодой человек, рисовавший для рекламных изданий, газет и журналов, не слишком много зарабатывал, пока ему не выпал редкий шанс — получить работу в рекламном отделе крупного магазина, торгующего в розницу, типа Macys или Emporiums.

Мы с Кристофером жили такой же жизнью, какой жили все обитатели многоквартирных домов до эры крэка. В то время совершалось не так много преступлений, как стало впоследствии, однако вскоре я поняла, что в местах, подобных Солнечной долине, те, кто воровал, обрекали на еще большие лишения таких же обездоленных, как они сами. Я узнавала, что значит быть по-настоящему бедной, что бедность делает с человеческим духом. Во время Рождества я старалась не рассматривать красивые витрины магазинов и говорила своим родителям, что с малышом и со мной все в порядке, но что просто был неподходящий момент, чтобы прийти к нам в гости. Вместо этого мы ходили в гости к моим родителям. У моего отца, выздоравливавшего после сердечного приступа, денег в запасе не было. Я знала, что родители очень расстроятся, увидев место, в котором я живу. Поэтому иногда мы с малышом приходили повидать их, а не наоборот.

Именно тогда, когда мы жили в том многоквартирном доме, я начала испытывать ужасную усталость и эмоциональную притупленность, от которой невозможно было избавиться. Я перестала слушать классическую музыку; она пробуждала во мне чувства, а я не была уверена, что смогу с ними справиться. Красота доставляла мне боль. Я не знала, что страдала от болезни под названием депрессия; я думала, что впервые в жизни увидела мир таким, какой он есть, — место, где во всей своей бессмысленности царят борьба, боль и предательство, где лишь наивные, успокоенные самообманом люди надеются на то, что все изменится к лучшему и жизнь станет счастливее.

Гораздо позже, когда я уже вышла замуж за Уолтера, я прочла газетные статьи и посмотрела несколько телевизионных репортажей о волнениях в Уоттсе — пригороде Лос-Анджелеса. Однажды, зайдя в гастроном, я услышала разговор двух домохозяек, стоявших позади меня в очереди в кассу. Они возмущались, обсуждая, как некоторые бедняки в Уоттсе грабили магазины и уносили оттуда не еду, а телевизоры и прочие предметы роскоши. Я стиснула зубы, пытаясь не дать выхода гневу, и внезапно осознала, что я знаю нечто, что у этих обеспеченных женщин» е было возможности узнать, — что одной пищи человеку недостаточно; что порой живший много лет в нищете человек больше ощущает потребность в какой-нибудь красивой, блестящей безделушке, а не в хлебе, и что банальный телевизор, который есть у всех остальных людей, для этого человека является символом всего, чего он лишен. Это не было правильно или хорошо, но я это понимала.

Иногда по вечерам я играла в покер на сущие гроши с единственными своими друзьями в Солнечной долине — чернокожей супружеской парой, у которой было двое маленьких сыновей. Но чаще всего по вечерам я читала книги, взятые из библиотеки. Лишь во время чтения исчезала унылая, скучная уродливость бытия, и я забывала свой страх. Я заботилась о ребенке, но малыш, должно быть, чувствовал мою депрессию, ведь дети всегда разделяют настроение родителей. Сумрак, в который погрузилась моя душа, без сомнения, очень глубоко проник в ребенка.

Я нашла себе работу в отделении патологии в сан-францисской больнице — печатать отчеты о биопсии тканей и о вскрытии. Я стала отводить своего малыша в место, которое вроде бы называлось детским садом, но я тревожилась каждый вечер, когда забирала его оттуда, потому что он не смеялся и даже почти не улыбался. Но тогда я сама не могла ни смеяться, ни улыбаться.

Поэтому, когда Дик сказал мне, что собирается жениться на замечательной девушке, окончившей неплохой колледж, и стал доказывать, что у Кристофера будет хороший дом, если они заберут его к себе, я очень долго думала над этим предложением, чувствуя в груди какую-то странную, незнакомую боль. В конце концов, я согласилась на том условии, что буду видеться с Кристофером так часто, как захочу, и буду оставаться с ним столько, сколько смогу. Когда сына забрали, я плакала в обрушившейся на меня тишине, но говорила себе, что так будет лучше для него. Я чувствовала себя не в своей тарелке и не знала, как можно было бы поступить по-другому, ведь мой малыш заслуживал настоящего дома и хорошей, веселой матери.

Спустя какое-то время Ирен и Дик попросили меня ограничить мои визиты к ним двумя разами в месяц, чтобы мой сын получил возможность привыкнуть к новой жизни. Они объясняли мне, что после того, как я уходила, проведя с ним несколько часов, он расстраивался. Я сказала «ладно», потому что понятия не имела, что еще сказать. Вдвоем они излучали такой непоколебимый авторитет, что я чувствовала себя одинокой и беспомощной.

Я переехала из многоквартирного дома в Солнечной долине в маленькую квартирку за несколько кварталов от больницы, где работала. Я виделась с сыном два раза в месяц, на выходных; туда, в округ Марин я ездила автобусом, пока Дик и Ирен не сказали мне, что мои посещения два раза в месяц действуют слишком разрушительно на психику Кристофера и обычный распорядок жизни и доставляют ему много беспокойства. И вновь я ощутила себя немытой крестьянкой, торговавшейся с людьми, разодетыми в шелка, и уступила.

Когда сын сказал мне, что приемная мать иногда бьет его, я убедила себя в том, что это все детское преувеличение; я держала его за руку, целовала и отводила туда, где мы могли повеселиться.

Лишь спустя годы, когда у Кристофера уже появились сводные брат и сестра, я позволила себе услышать нотки депрессии в его голосе. Но, когда я, собравшись с духом, рассказала его родителям о том, что меня беспокоит, они стали ужасно возмущаться и отрицать все подозрения в плохом обращении с ребенком. Они не сделали попытки скрыть возросшую холодную враждебность, которую они без того ко мне питали. Я была слишком не уверена и бессильна, чтобы продолжать задавать трудные вопросы. Поэтому я уверила себя в том, что, по крайней мере, у Кристофера была настоящая семья, приемная мать, которая могла оставаться с ним дома, и брат с сестрой, с которыми он вместе рос, тогда как я не могла дать ему всего этого.

Когда Кристофер стал взрослым и обзавелся собственной семьей, он, наконец, открыл мне, что делала с ним Ирен, как она с ним обращалась, особенно после того, как у нее появились свои дети; он подробно рассказал мне, как она его била, унижала, задевала его чувство собственного достоинства. Я проклинала ее и мечтала убить. И я ненавидела себя за то, что до конца ничего не выяснила, не забрала сына оттуда, не попыталась спасти его. Во время этого разговора мы оба плакали, я просила у Кристофера прощения за то, что была слишком молода тогда, сбита с толку и так слепа.

Кристофер сказал, что ему удалось подружиться с Ирен после того, как она развелась с его отцом и вновь вышла замуж. Она стала хорошо к нему относиться, ведь теперь он был взрослым — его уже нельзя было бить или подвергать унижениям. Еще он сказал, что простил Ирен, когда однажды она попыталась извиниться за свои ошибки, за то, что устроила ему такую тяжелую жизнь в детстве.

Я ее простить не могла, как не могла простить и себя.

Кристофер был хорошим отцом. Стараясь быть для своих мальчиков тем, кем его собственные родители не стали для него, он постепенно выздоравливал от полученной в детстве психологической травмы. Подобно большинству людей, с которыми в детстве плохо обращались, он мог бы стать трудным и чрезмерно требовательным человеком, и я благодарила Джейн за ее терпение, упорство и любовь, которые не давали ей уйти от Кристофера, хотя он редко спокойно переносил ее промахи и ошибки. У Джейн тоже было несладкое детство, и порой они причиняли друг другу сильную боль. Но, казалось, между ними существовало какое-то серьезное обязательство, которое удерживало их вместе.

Как-то раз я пришла на урок к Кристоферу посмотреть, как он общается с подростками. Я почувствовала гордость за сына, который оказался таким превосходным учителем. Я вообще считаю преподавание важнейшей из всех профессий. Попрощавшись с сыном, я села в свою машину, слезы катились у меня по щекам. Меня пронзила боль от сознания того, что, если бы у Брайана были такие учителя, как его старший брат, он избежал бы большей части горя, гнева и больше всего беспомощности, которую ему пришлось испытать в очень юном возрасте. Кристофер не позволял никаких издевательств в своем классе.

Теперь я работала в частной больнице, печатала медицинские отчеты. Я делала свою работу очень быстро и аккуратно, правильно набирая все медицинские термины. Вместе с другими четырьмя сотрудницами я сидела в небольшой комнате, где весь день был включен магнитофон и куда не переставая звонили врачи, находившиеся как в больнице, так и за ее пределами, и сообщали описания хирургических операций, отчеты о медицинских осмотрах, а также диктовали письма своим коллегам. Все это записывалось на пленку. Каждое утро у нас было десять минут на то, чтобы попить кофе, потом полчаса на обед и десятиминутный перерыв во второй половине дня. Мы работали целыми днями по восемь часов в сутки с наушниками на голове; мы были печатными машинами, и наша зарплата была, как у большинства не входивших в профсоюз сотрудников больницы, очень низкой. У меня была собственная теория, объяснявшая такое положение. Когда-то давным-давно руководители медицинских учреждений ухватились за тот факт, что в мире найдется определенное количество людей, любящих медицину больше жизни. Они стали бы врачами, если бы только могли. Но они работают за относительно невысокую плату и зачастую в условиях, вызывающих стресс, лишь бы только быть рядом с теми, кто занимается медициной, и чувствовать себя частью медицинского мира. Я была одной из таких.

У меня была тяжелая работа, но на легких я никогда и не работала. В какой-то степени работа помогала мне не думать о Шуре и об Урсуле. К началу второй недели пребывания у Шуры дамы из Германии я уже привыкла к тревожному ощущению, смеси надежды и беспросветного отчаяния, которые неожиданно заявляли о себе где-то в области диафрагмы. Я сразу же подавляла это чувство, веля себе сохранять терпение. Рано или поздно я все узнаю, а пока ничего сделать нельзя, надо продолжать работать и выполнять материнские обязанности.

Шура позвонил в конце второй недели. Была пятница, вечер. Дети только что ушли на выходные к своему отцу. Когда раздался телефонный звонок, я как раз убирала выложенную кафелем полку, складывая бумаги и несколько книг в одну стопку, одновременно косясь на экран телевизора, по которому шли вечерние новости. После его нежного «привет» включился мой автопилот, и пока я стояла, замерев от шока, я слушала словно со стороны, как бодрым голосом говорю: «Как мило, что ты позвонил! Мне было интересно, как там идут дела».

— Я думал, может быть, ты захочешь узнать, — сказал тенор в трубке. — Урсула была у меня…

Я знаю, знаю.

— …две недели, и она только что уехала обратно в Германию. Я проводил ее на самолет пару часов назад.

— О.

— Мы замечательно провели время. Она сказала, что собирается взять быка за рога, образно выражаясь, и сообщить Дольфу, что намерена получить развод и переехать жить ко мне.

— А, — выдавила я, не чувствуя абсолютно ничего.

— Она говорит, что на этот раз точно сделает это. Да, она по-прежнему волнуется насчет того, что Дольф может совершить какое-нибудь насилие, но она больше не собирается откладывать этот момент.

Словно повторялась та ночь в доме Хильды. Я слышала радостные слова, но голос им не соответствовал. Я глубоко вдохнула и спросила: «Шура, что-то не так? Ты просто устал, или тут что-то другое?»

Тишина на другом конце провода. Когда Шура вновь заговорил, у меня не осталось сомнений — в его голосе действительно звучало разочарование. «Я просто не уверен, вот и все. Так трудно понять, что происходит. Я слышал эти обещания и раньше. Я не знаю. К тому же, думаю, я и вправду немного устал».

Я воспользовалась случаем: «Может, придешь ко мне и просто расслабишься? Дети ушли на выходные. Ты будешь говорить, о чем захочешь, или просто помолчишь, послушаешь музыку и выпьешь чуть-чуть вина».

О Господи — у меня же нет красного вина.

Еще одна пауза, после которой Шура сказал: «Это было бы несправедливо по отношению к тебе — если бы я пришел и стал говорить о… о ком-нибудь еще».

Пожалуйста, не отказывайся. Я приму тебя на любых условиях, прекрасный мой!

— Что за чепуха. Разумеется, тебе нужно поговорить об Урсуле, и я с удовольствием повидаюсь с тобой. Не усложняй простых вещей. Просто приходи.

— Я ценю твое приглашение, и мне бы хотелось принять его, если ты думаешь, что вытерпишь меня…

— Я потерплю. Хотя есть кое-что, что ты можешь сделать для меня: принеси с собой красного вина. Кажется, у меня в доме его нет.

— С радостью. Я буду где-то через час, хорошо?

— Отлично. Увидимся, когда приедешь.

Когда он наконец-то появился на пороге моего дома, я совершенно успокоилась. Суета предыдущего часа, пока я выбирала одежду — темно-зеленую юбку и бледно-голубую блузку, а также серьги с филигранью, раскладывала подушки на мате перед камином, — суетливое волнение исчезло от ощущения того, что сейчас он будет здесь, со мной. В это мгновение все в мире находилось на своих местах, и в нашем распоряжении было столько времени, сколько нам требовалось.

Шура занялся разведением огня. Пока он складывал дрова в камин, он говорил со мной. Я протягивала ему свернутые старые газеты для растопки и слушала. Он рассказал, как Урсула ходила по его дому, таская его за собой, и показывала, что она хочет поставить сюда и убрать оттуда — какие-то маленькие, домашние вещи, — сказал он. Он начал верить, верить в то, что она на самом деле порвет с мужем и приедет к нему. И останется навсегда.

— С ней было замечательно. Он красивая женщина, добрая и умная, и — и страстная. Мы с ней любим так много одинаковых вещей — классическую музыку, искусство, путешествия в миры, которые открывают нам мои препараты. И есть много вещей, которые нам обоим не нравятся, — Шура улыбнулся. — Это тоже немаловажно.

Я села напротив него с наполовину полным бокалом вина. Без всякого нетерпения я ждала, когда же обнаружится причина грусти и разочарования в голосе Шуры.

— В этот раз мы обсуждали возможность того, что она останется у меня на несколько месяцев, позвонит Дольфу и скажет, что она решила, чтобы у него было время свыкнуться с этим до ее приезда в Германию, чтобы увидеться с адвокатом и забрать вещи.

Я смотрела на его лицо, это молодое, живое лицо с морщинами и седыми волосами.

— Но она не захотела сделать так. Она сказала, что такая новость будет звучать слишком холодно по телефону; она должна была сообщить ее лично, глядя Дольфу в глаза и держа его за руки. Она объяснила, что будет волноваться, вдруг он сделает что-нибудь ужасное с собой, если она неправильно преподнесет свое решение. Несколько дней назад она сказала мне: «Я должна ехать домой. Я хочу справиться с этим, и мне необходимо поехать домой, чтобы сделать это». Так что я посадил ее в самолет, и теперь эта игра с ожиданием подходящего момента началась снова.

Я все еще не понимала причины его депрессии. Я спросила: «Так что же тебя беспокоит? На первый взгляд, все идет так, как ты хотел, разве нет?»

Какое-то время Шура пристально смотрел на огонь, потом повернулся ко мне и ответил: «Уже в третий раз все происходит по одному и тому же сценарию. Она говорит мне, что собирается уйти от него, что она, наконец, решила переехать и остаться со мной. И всегда я жду вестей из Германии, думая, что на этот раз это случится. Потом она пишет мне письмо и объясняет, какой Дольф хрупкий и взволнованный, и что она должна дождаться подходящего момента. И каждый раз она просит меня просто быть терпеливым».

— Что же происходит, как ты думаешь?

Шура потянулся за бутылкой вина, которую принес, и налил себе полный бокал. Когда он коснулся края моего бокала пальцем, словно спрашивая — долить? — я сказала, нет, спасибо, у меня еще есть.

— Я не знаю, — продолжал он. — Я не понимаю. Порой мне кажется, что она… может быть, у нее есть какое-то фантастическое представление о том, что она живет полной жизнью, лишь когда мы вдвоем, и теряет это ощущение, возвращаясь домой.

— А как насчет Дольфа? Это сокращенное от Адольфа?

— Да, так и есть.

— Ты уверен, что он знает, что его жена проводит время с тобой, когда уезжает из дома?

— О, никаких сомнений; он намекал на ее приезд сюда. Он знает, что она со мной. Вместе с тем, как я тебе уже говорил, когда бы я ни позвонил в Германию и в ответ слышал его, а не Урсулу, его голос звучит дружелюбно и тепло, и он говорит без подготовки. Я не слышу ни одного намека на душевные страдания.

— Это странно.

— Очень странно. Иногда мне на самом деле начинает казаться, что я страдаю от каких-то ложных представлений — просто выдумал все от начала до конца. Но на этот раз — либо она очень скоро переезжает ко мне, либо я начинаю думать, что меня одурачили. Но в любом случае ясности не прибавится. Я знаю, что она чувствует ко мне; я ничуть не сомневаюсь в том, что она любит меня. Невозможно находиться под воздействием психоделиков и играть в игры с правдой. Другой человек все равно это заметит. Особенно очень близкий человек. Можно услышать ложь в голосе, почувствовать ее печенкой. Я знаю, что она не лжет мне о своих чувствах.

Я попыталась подвести итог: «Итак, ты хочешь знать, не исключена ли возможность того, что она полностью не верит в то, что тебе говорит? Что, возможно, она вовсе не лжет сознательно, а просто живет по сценарию, который перестает действовать, когда она возвращается домой?»

Шура не дал прямого ответа на мои предположения, но и не стал ничего отрицать. «Ну, скоро я все узнаю. В конце недели один из нас должен позвонить другому, и к тому моменту она уже скажет Дольфу то, что должна сказать. Что-то должно произойти, что-то ясное и понятное всем».

Это безумие. Не в моем стиле быть замешанной в такую заваруху. Выслушивать человека, в которого я влюблена, человека, с которым я хочу прожить остаток жизни. И это когда он говорит о женщине, которую любит сам! Успокаивать его, быть хорошим другом. Форменное сумасшествие. Но у меня почти нет выбора.

— А если к этому моменту ничего не случится? — спросила я Шуру.

Шура покачал головой, потер глаза рукой и сказал:

— Опять же я ничего не знаю. Думаю, все зависит от того, что она скажет. Перейти этот мост, когда он покажется передо мной.

— Да, полагаю, это все, что ты можешь сделать.

Я незаметно придвинулась к нему. Он позволил себе обратить на меня внимание, сосредоточился на мне.

— Ты очень хороший, великодушный человек, потому что выслушиваешь все это. Я должен извиниться. Это позорный поступок с моей стороны — перекладывать на тебя свои проблемы. Я совсем об этом не подумал.

Я рассмеялась и наклонилась, чтобы похлопать его по колену:

— Пожалуйста, не извиняйся. Мы уже прошли через это, когда говорили по телефону. Я очень беспокоюсь за тебя, и единственное, что я могу сделать для тебя прямо сейчас, — это выслушать и попытаться помочь тебе решить головоломку.

— Ты бы хотела увидеть Ферму?

Этот вопрос застал меня врасплох. Я уставилась на Шуру с приоткрытым от удивления ртом, потом кивнула:

— Да, я бы с удовольствием осмотрела ее.

— Как насчет того, чтобы приехать ко мне завтра? Я дам тебе хорошие опознавательные знаки — без них будет немного сложно. Мне бы хотелось показать тебе дом и мою маленькую забавную лабораторию.

— Да, пожалуйста.

Я принесла Шуре большой блокнот и ручку. Несколько минут он что-то там быстро писал, затем вырвал страницу и протянул ее мне. Я спросила:

— Когда мне нужно подъехать?

— Какое время лучше всего тебе подходит? Обычно я встаю около семи, даже по выходным, так что приезжай в любое время после семи утра.

— Как я могу судить, отсюда до тебя ехать около часа. Я планирую прибыть в одиннадцать, если ты согласен.

— Значит, в одиннадцать, — Шура встал и потянулся. — Пришло время немножко поспать. Сегодня был длинный день. — Он взял меня за руку, чтобы поднять с мата, и еще раз поблагодарил меня.

У двери он положил руки мне на плечи и развернул лицом к себе. Я посмотрела в его наполненные грустью глаза, обвела взглядом его сочный, сексуальный рот, вспоминая ту ночь две недели назад. Поцелуя на этот раз не было, зато Шура обнял меня и прижал к груди, очень нежно покачивая. Я не открывала глаза до тех пор, пока не почувствовала, что его руки оставили меня. Потом он ушел, а я закрыла за ним дверь.

Я вновь села на мат, лицом к огню, и допила вино, прокручивая в голове фразы, сказанные нами обоими. В мыслях промелькнула фраза «готовься к битве», и я поймала себя на том, что улыбаюсь.

 

Глава 22. Окно

Я пропустила нужный поворот. Он спрятался от меня за горой камней и низким кустарником. Я промчалась мимо и проехала еще несколько кварталов, прежде чем нашла место для разворота. Перед въездом на Ферму на столбе с телефонными проводами была прибита небольшая табличка с надписью «Бородин-роуд».

Я непременно должна спросить у него, как он ухитрился это сделать.

Я давно уже представляла Ферму в своем воображении с той поры, когда Шура впервые упомянул ее в нашем разговоре. Пока все было совсем не похоже на то, что я себе вообразила. Слева от узкой дороги расстилались покрытые травой поля, достигавшие леса. За деревьями простиралась широкая долина, а на горизонте, у подножия холмов, я увидела гигантский, размытый туманом силуэт, как я предположила, горы Дьяб-ло. Справа от дороги, которая, в основном, была грунтовой с редкими остатками старого бетонного покрытия, я видела лишь море травы и несколько огромных, величественных дубов с толстыми, узловатыми ветвями, где примостились темные шары омелы.

Большие деревянные ворота фермы были открыты, как и обещал Шура. Я проехала по дороге к немаленькой парковке в форме круга, расположенной перед открытым гаражом. Я рассматривала одноэтажный деревянный дом: обретенный им сизо-серый цвет показывал, что дому порядком досталось от плохой погоды.

Пока я парковалась, на лестнице, подведенной к дому, появился Шура. Окруженный по бокам не подстриженными кустами можжевельника, он стоял на красных кирпичах, из которых была выложена лестница, — расставив ноги и засунув руки в передние карманы своих вельветовых брюк. На нем была шерстяная спортивная рубашка в сине-зеленую клетку. Легкий ветерок разметал его волосы, лицо светилось широкой улыбкой.

Пока мы шли в гостиную, у меня в груди все сжалось. Я не знала, чего ожидать, но примерно это и надеялась увидеть. Одну стену полностью занимали книги — многоярусные книжные полки, стеной доходившие до самого потолка, делили комнату на две части. В дальнем конце комнаты находились большие окна, через которые я могла видеть гору. В углу гостиной стояло пианино. На полулежало несколько потертых персидских ковриков, а позади кофейного столика помещался длинный голубой диван. Над небольшим камином висела большая, выполненная в сине-белых тонах карта в рамке. Подойдя поближе, я узнала очертания острова Сите благодаря многим фотографиям Парижа, которые я видела раньше. На карте были изображены улицы и здания по обеим сторонам Сены. Я посмотрела на Шуру и сказала: «Изумительная карта. Ты так хорошо знаешь Париж?»

— Не очень. На это ушло бы много лет. Но я люблю то, что мне довелось увидеть в Париже. Ты никогда там не бывала?

— Нет. Я выросла в Италии. Там я провела большую часть детства. Мой отец был американским консулом в Триесте. Мы с братом были в Венеции и в других местах, но я никогда не ездила во Францию. Или в Англию. Или в большинство других европейских стран.

Боже мой, как бы я хотела вернуться туда! Я так хочу снова увидеть Европу, на этот раз уже взрослой, понимая, что я вижу. Вряд ли это когда-нибудь случится.

Кухня была удобная, большая. Линолеум был настолько старым, что его первоначальный узор уже стерся, и он приобрел однородную коричневатую окраску. Пол был чисто подметен, но я решила, что ни веник, ни швабра его уже не спасут. Подальше я увидела скромных размеров столовую, где на китайском ковре бежевого, синего и серого цветов стоял овальный стол. Его полированная поверхность блестела в лучах утреннего солнечного света. На столе красовалась корзина со свежими фруктами; я напомнила себе, что, возможно, фрукты были приготовлены для Урсулы.

Потом Шура показал мне спальню. Размеры его кровати были больше обычного — на таком ложе мог бы без труда уместиться даже очень высокий человек. Всю внешнюю стену спальни занимали окна. Пол был выложен красно-коричневой плиткой.

Здесь прекрасно. На этой кровати он занимался любовью с Урсулой. Не смотри сюда слишком долго; он чертовки хорошо знает, о чем ты думаешь.

За спальней дальше по коридору находился кабинет Шуры. В кабинете громоздились три книжных стеллажа высотой до потолка, полки ломились от книг; еще больше книг было сложено в стопки между стеллажами. Длинные полки над столом были заполнены разнообразными журналами и толстыми каталогами; у дальней стены кабинета выстроились металлические картотечные шкафы. В центре большого деревянного стола было свободное пространство, однако по обеим сторонам лежали какие-то бумаги. Я бросила взгляд на них: мне показалось, что в одной стопке были письма и конверты, а рядом лежал журнал Journal of Bychoactive Drugs. Я рассмеялась при виде этой поразительной, казавшейся такой привычной мешанины. Да, настоящий кабинет ученого.

Я вспомнила другой кабинет, который мне довелось увидеть много лет назад, когда мы с Уолтером навещали писателя и философа Алана Уоттса. Мы пришли в его плавучий дом в Сосалито. Гостиная в доме Алана была выполнена и обставлена в японском стиле. Там царила безукоризненная чистота и ничем не нарушаемое спокойствие. Пол был покрыт широкими отполированными досками. Вся мебель была тщательно подобрана, что было сделано не только для удобства, но также для соблюдения формы и цвета, в гармонии которых рождалась красота. Эта гостиная была просто произведением искусства. Она была создана для неторопливых размышлений и медитации. Когда же Алан показал нам свой кабинет, я пришла в восторг от контраста. Весь пол был завален различными записями, фотографиями и заметками, в каждом углу высились книги и брошюры. Никакой японской ясности и безмятежности; это был кабинет занятого ученого, человека, который много читал и писал. Таким был и кабинет Шуры.

— Ну что? — спросил Шура, наклонив голову, чтобы посмотреть прямо мне в лицо. Всем своим видом он показывал, что ему весело за мной наблюдать.

— О, это просто… это так похоже на то, что я ожидала увидеть…

— Подожди, впереди еще лаборатория, — сказал Шура. Он повел меня по коридору и вывел через заднюю дверь дома. Мы пошли вперед по грязной узкой тропинке, пробегавшей мимо зарослей ранних нарциссов и дальше — под конскими каштанами и соснами. Наконец, мы дошли до небольшого каменного здания, которое когда-то было выкрашено белой краской. Стены здания были увиты плющом. Ветки сосен склонились над крышей и царапали маленькую дымоходную трубу.

Войдя внутрь, я увидела лабораторию, интерьер которой был навеян всеми когда-либо снятыми фильмами о сумасшедшем ученом. Свой колорит, которого не увидишь в кино, этой лаборатории придавали небольшие коричневые кучки засохших листьев, сметенных под рабочие столы, где стояли необычно большие стеклянные бутылки и металлические канистры. Я предположила, что листья занес в лабораторию ветер. Листья придавали этому месту определенное своеобразие — так же, как и паутина, которая перекочевала сюда не иначе как из замка самого д-ра Франкенштейна.

В дальнем конце комнаты был камин, выложенный из камня; рядом с камином, сбоку, лежали дрова и были аккуратно сложены какие-то картонные коробки. С другого бока стоял старый, вышедший из моды застекленный книжный шкаф. Он был наполнен подписанными бутылками всех размеров. Над камином тоже были полки, а на них стояло еще больше бутылок, большинство — маленькие. Повсюду были металлические трубки, стеклянные лабораторные стаканы и резиновые шланги.

Я снова рассмеялась: «О Боже милосердный!»

— Этого ты тоже ожидала?

— Нет, — покачала я головой, — нет, конечно, я не могла этого ожидать!

— Это рабочая лаборатория, — сказал Шура. — Настоящая рабочая лаборатория должна выглядеть как мастерская художника, а не стерильная комната со столами без единого пятнышка и коврами во весь пол, как показывают по телевизору. В его голосе прозвучали оборонительные нотки.

— Я никогда не думала, что химическую лабораторию можно сравнить со студией художника; это интересный взгляд. Но он имеет смысл лишь тогда, когда думаешь об этом.

— Здесь было сделано много работы, — сказал Шура. — И много магических событий случилось в этом месте на протяжении многих лет.

Он любит это место; он действительно любит эту комнату и то, что он здесь делает. Я чувствую, как эта привязанность витает в воздухе.

— Думаю, это удивительное место, — сказала я. — Странное, таинственное, оно выглядит, как лаборатория сумасшедшего ученого из кинофильма. Уверена, ты это понимаешь.

— Я никогда не смотрел фильмы про сумасшедших ученых, — ответил Шура.

— Доктор Джекилл и мистер Хайд? Франкенштейн? Шура покачал головой и пожал плечами: «Наверное, я просто культурно отсталый».

— Да ладно тебе. Я должна вытащить тебя на эти спектакли, если их снова будут ставить в театре. Может быть, тебе удастся поймать эти фильмы по телевизору. Обычно старые фильмы показывают ночью в пятницу, иногда в субботу.

— Боюсь, это не получится, потому что я не смотрю телевизор. У меня в доме есть один, но я не помню, когда включал его в последний раз.

— Ничего страшного, — улыбнулась я, — не беда. В любом случае, ты ничего не теряешь.

По крыше вдруг что-то резко ударило, и я посмотрела наверх, испугавшись.

Шура сказал: «Может быть, сосновая шишка; они всегда падают с крупных деревьев».

— А что это там, в больших коробках около камина? — спросила я у него.

— А, это… по большей части, показания с судебных заседаний.

— Судебных заседаний?

— Я думал, что уже говорил тебе, что на суде выступаю в роли так называемого свидетеля-эксперта. Меня привлекают к делам, связанным с наркотиками — запрещенными наркотиками. И иногда полиция привозит мне доказательства по делу вот в таких коробках. Проанализировав то, о чем меня просили, я уведомляю их, что я закончил. Предполагается, что они должны приехать и забрать этот хлам, но порой он просто остается здесь, потому что никто за ним не приезжает. Возможно, дело забирают из суда, или происходит еще что-нибудь такое, и все теряют к делу интерес. Никогда не знаешь наверняка, да у меня нет ни времени, ни желания прослеживать причины. Так что эти коробки стоят здесь годами.

— Понимаю. Думаю, что ты не отваживаешься выбросить что-либо подобное, даже с учетом всех вышедших сроков. Просто на всякий случай, да?

— О, не думаю, что кто-нибудь приедет забирать эти коробки. По правде сказать, они находятся здесь так долго, что я уже их просто не замечаю. Наверное, мне надо как-нибудь разобрать эти судебные материалы и выбросить совсем уж старые.

Когда мы собрались уходить, я увидела прикрепленные к стене рядом с дверью какие-то листки бумаги, похожие на официальные документы. Я уже потянулась к одному из них, как Шура сказал: «Это разрешение, которое позволяет мне работать с наркотиками, внесенными в пять списков Администрации по контролю за соблюдением законов о наркотиках. В списке I числятся такие наркотики, как ЛСД, марихуана и героин; они запрещены, незаконны, и ты не можешь иметь с ними дела, даже в исследовательских целях, без того, чтобы полдюжины правительственных учреждений не заглядывали тебе через плечо.

Направо от входной двери располагался просторный кабинет с окнами, переплеты у которых были освинцованы. Он был побольше, чем тот, с камином. На полках я снова увидела много бутылочек, стоявших в три ряда. На некоторых из них были совсем свежие этикетки, надписи же на других были такими стертыми, что я не могла их разобрать. На одной из бутылочек я прочла «Петрушка». Я подошла поближе к полке, всмотрелась в остальные бутылочки и увидела этикетки «Укроп», «Сафрол». Еще я увидела чистую бутылку с небрежной надписью «Азарон», сделанную жирными черными буквами.

Я потрясла головой, не совсем веря в реальность увиденного, — все эти официальные лицензии, листья и паутина, большая, как в прачечной, каменная раковина, полки с чистыми колбами (одна из полок немного прогнулась в середине, словно устала держать годами то, что на нее ставили). Обстановка в лаборатории была глубоко личная, это было царство алхимии.

— Порядок? Я выключу свет, ты готова? — спросил Шура. Когда я кивнула, он потянулся к потолку и дотронулся до выключателя. Мы покинули лабораторию. Снаружи лучи бледного зимнего солнца блестели на траве, листьях деревьев и на узенькой кирпичной лестнице, ведущей на холм. Мы взобрались по лестнице, и Шура повел меня на другой конец зеленой террасы. Под нами круто обрывался холм. Отсюда я могла увидеть долину, простиравшуюся внизу. Почти весь горизонт занимала гора Дьябло. Она казалась бледно-лиловой и голубой в легкой туманной дымке, поднимавшейся из долины. Я глубоко вдохнула. Здесь так спокойно, подумалось мне. Шура называл города, которые были там, внизу, и сказал мне, что главный город округа, Мартинез, расположен далеко слева и уже не виден. «Какой потрясающий вид!» — сказала я.

Какое-то время мы стояли молча, вглядываясь в соседние поля на холмах и дома вдалеке, слушая пение птиц. Потом Шура взял меня за руку и повел обратно, вниз по лесенке.

Пока я шла за ним к дому, я думала о том, насколько по-другому это все смотрится из округа Марин, то есть с Залива. Я никогда не бывала в других городах округа Контра-Коста раньше. Я даже не могла припомнить, что когда-нибудь видела гору Дьябло, разве что только во время местных новостей по телевизору. Я хочу жить здесь. С ним.

Шура налил нам вина, мне белого, себе красного. Я села за стол в столовой. Казалось, Шура слегка поколебался, прежде чем сказал: «подожди секунду, я хочу кое-что тебе показать» и пошел в свой кабинет. Он вернулся с фотографией в рамке и без всяких слов поставил ее передо мной. Я увидела черно-белый снимок, на котором была запечатлена молодая женщина лет за тридцать, откинувшаяся, судя по всему, на спинку деревянной скамьи, и нежно улыбающаяся. Рядом с ней в такой же позе сидел Шура, очевидно, совершенно расслабленный, с одной из своих полуулыбок на лице. На заднем фоне виднелись заросли плюща. Ни разу в жизни я не изучала фотографию с такой скрупулезностью.

— Это Урсула? — Да.

— Она очень мила. Выглядит приятной и умной женщиной.

Вот враг и обрел свое лицо.

— Да, так и есть.

— И ты любишь ее, не так ли?

— Я и не знал, что значит любить, пока в моей жизни не появилась Урсула. Она все во мне перевернула.

— В каком смысле?

— Я был — и самые близкие мои друзья без колебаний подтвердят это — я был резким человеком, склонным к сарказму, настроенным очень негативно, раздражительным. Часто со мной трудно было находиться рядом. Поверь мне, они скажут тебе, что я был не очень приятным и не особенно добрым. На самом деле, мои лучшие друзья скажут, что понятия не имеют, как это они терпели меня на протяжении последних двадцати лет или около того. Они также сообщат тебе, что я изменился. Теперь я почти приятная компания. По крайней мере, я стал гораздо тактичнее, чем был. А все потому, что Урсула сделала меня открытым для тех чувств, которых я не знал раньше. Думаю, можно было бы сказать, что с ней я научился, что называется, открывать сердце.

На его лице появился легкий румянец.

Ладно. Мы всем обязаны Урсуле. Спасибо вам, прекрасная женщина, возможно, ставшая всем, чем не могу стать я. Так какого черта я здесь делаю? Зачем он пригласил меня в свой дом, в свою жизнь?

— Спасибо за то, что показал мне ее. Трудно иметь дело лишь с именем, — сказала я.

Шура поднялся и отнес фотографию обратно в кабинет. Когда он вернулся, мы чокнулись бокалами и отпили вина. Шура откинулся на своем стуле и спросил меня: «Ну и чем же ты хотела бы заняться сегодня? Я полностью в твоем распоряжении. Мой дом, мои кошки и мои плетущие сети пауки — тоже».

Слава Богу, он не предложил отправиться в спальню. Прямо сейчас это было бы немыслимо. С нами в комнате была бы Урсула.

Я попросила у Шуры того, чего мне хотелось, поскольку не видела причины, почему бы и нет: «Мне бы хотелось знать, есть ли у меня возможность принять одно из твоих веществ. Я просто подумала, что, может быть, есть что-нибудь, что действует не так долго и что я могла бы попробовать».

Слово «вещество» куда приятнее. «Наркотики» звучит просто ужасно — плохо, опасно, безответственно. Думаю, меня запрограммировали так же тщательно, как и всех остальных.

Шура немного помолчал, рассматривая свой бокал. Я задержала дыхание. Затем он положил локти на стол, наклонился и сказал: «Да, есть кое-что, что может показаться тебе интересным. Я немного расскажу тебе об этом веществе. Для начала — это не мой препарат. Он был открыт давно, в 1912 году, в Германии. На него не обращали внимания, пока одна хорошая моя знакомая — очаровательная, забавная, чуть-чуть сумасшедшая девчонка, которая ко всему прочему еще и очень хороший химик, — не привлекла мое внимание к одной старой публикации. Там упоминалось несколько соединений, в том числе и то, о котором идет речь. Она сказала, что, на ее взгляд, это соединение было бы интересно синтезировать. Это была чистой воды интуиция, какая-то исключительная интуиция…»

— Как оно называется?

Шура усмехнулся, его глаза поддразнивали меня: «Мети-лендиоксиметамфетамин, или МДМА — для краткости». Я повторила эту аббревиатуру на одном выдохе.

— В любом случае, думаю, что могу приписать себе честь считаться приемным отцом этого препарата, если не его изобретателем, — продолжил Шура. — Я синтезировал его в своей лаборатории и принял небольшую дозу, после чего у меня образовалась приятная легкость в сознании. Вот и все. Никаких галлюцинаций или чего-нибудь в этом духе. Никаких движущихся стен или светящихся цветов — ничего подобного. Просто явно радостное настроение. И желание заняться работой, делать вещи, которые нужно делать. Поэтому я решил, что это мог быть своего рода антидепрессант. Я дал попробовать его своему старому другу, Адаму Фишеру, психологу. Ему тогда было далеко за шестьдесят или даже немного за семьдесят. Он сказал, что собирается уйти на пенсию и начинает свертывать свою практику. Я знал, что по части психоделиков он очень опытный человек, он изучал их воздействие много лет. Так что я спросил у него, не хочет ли он попробовать МДМА, а потом поделиться со мной впечатлениями.

Я отпила вина из бокала. В груди внезапно стало очень тепло, и я поняла, что очень счастлива. Быть здесь, слушать Шуру, видеть отблеск солнечного света на фруктах в вазе — мне было достаточно этого мига, просто быть в нем, позабыв обо все остальном.

Между тем Шура продолжил рассказ: «Адам попробовал предложенный мною препарат. Результат эксперимента был… — Шура замолчал, хихикнув, — ну, короче говоря, д-р Фишер передумал уходить на пенсию. Он внес изменения, в свою практику. В некотором смысле можно сказать, что МДМА полностью изменил всю его жизнь».

— А как он изменил свою практику?

— Ну, с тех пор — а МДМА я дал ему попробовать около семи лет назад — все свое рабочее время он посвятил обучению людей, в основном, невропатологов и психиатров. Он учит их применять МДМА. Адам рассказал об этом наркотике уже, наверное, нескольким тысячам врачей по всей стране, научил их, как правильно его использовать и им самим, и их пациентам. По крайней мере, тем пациентам, которые подходят для эксперимента.

— Это все-таки оказался антидепрессант, как ты и предполагал?

— И да, и нет. Такой относительно мягкий эффект имел место в моем случае, однако гораздо более значительное воздействие наркотик оказал на Адама и на большинство других людей, как теперь можно сказать. По их словам, этот препарат позволяет им ощутить поразительные прозрения — они постигают собственную жизнь, то, как они живут и что они делают. Они видят, как сами создают себе проблемы или растрачивают то, что имеют, то, чем они являются. Похоже, этот наркотик способствует прозрению, но он открывает путь к пониманию, не заставляя людей ощущать страх. Здесь нет угрозы потери самоконтроля.

— Чего большинство людей как раз и боятся… — поддержала я Шуру.

— Да. Пожалуй, страх потерять контроль над собой и оказаться беспомощным — это явление универсальное, и, разумеется, он возникает у людей, которые раньше никогда не принимали галлюциногены. МДМА позволяет вам полностью сохранять контроль и в то же время — взглянуть на себя как следует. Адам сказал мне, что МДМА расправляется с барьером страха, как назвал это Адам, страха, который люди испытывают перед тем, что творится внутри них, перед самим собой. Большинство людей описывают такое ощущение, словно они принимают себя, что позволяет им внимательно в себя всмотреться. В итоге получается, что подобное прозрение относительно не угрожает человеку.

— А бывали ли неудачные случаи? — поинтересовалась я.

— О, конечно. Я слышал о нескольких по-настоящему неудачных трипах. Мне рассказывали о них Адам и другие врачи. Самое главное, что в большинстве этих случаев люди не хотели принимать МДМА; принять наркотик их уговаривали муж или жена, или врач, тогда как они сами не были внутренне согласны прибегнуть к этому средству ради собственного спасения. Они принимали препарат под внешним давлением. Результаты были отрицательными, что вполне предсказуемо. Участвовавшие в таких экспериментах врачи получили хороший урок.

— Ты хочешь сказать, что нужно по-настоящему захотеть принять этот наркотик, а в противном случае все пойдет наперекосяк?

Шура наклонился вперед и сказал: «И не только в данном случае, это касается любого психотропного наркотика. Именно поэтому у людей случается то, что они называют плохими трипами, когда какой-нибудь умный сукин сын незаметно добавляет наркотик в пунш, — в общем, когда наркотик им подсовывают без их ведома. Вот это я считаю действительно непростительным поступком — давать человеку галлюциноген любого вида, не предупредив его об этом и не получив его согласия. Лично я думаю, что и врач не должен так поступать даже с наркотиком, который он прописал пациенту; этого ни в коем случае не следует делать с галлюциногеном. Или с чем-нибудь вроде МДМА, потому что он, хотя и не относится к психоделикам, оказывает определенное воздействие на сознание человека».

Глаза Шуры сузились от гнева.

Я кивнула ему и спросила: «Сколько времени продолжается сам опыт?»

Его лицо прояснилось, он посмотрел на меня: «Ты уверена, что хочешь попробовать? Именно сегодня? Сейчас?»

— Если тебе нравится эта идея и если тебе это не помешает.

— Продолжительность опыта, — начал Шура, — около трех часов, если не принять дополнительную дозу, которая обычно составляет примерно одну треть от первоначальной. Если где-то через полтора часа после приема первой дозы принять добавку, то максимальный эффект продлится на час дольше.

— Есть ли возможность принять этот препарат нам обоим? Как тебе эта идея? Пожалуйста, скажи мне, если не очень хочешь — по какой бы то ни было причине.

— На самом деле, сочту за честь, — ответил Шура.

— Ты всегда называешь это МД… что там дальше. Извини», — я изобразила угрызения совести, ударив себя по голове ладонью.

— МА, — закончил Шура.

— МДМА. Спасибо.

— Метилендиоксиметамфетамин, — напомнил он мне с усмешкой. В ответ я показала ему язык.

— Это ТЕБЕ легко сказать!

Шура встал из-за стола со словами: «Поброди здесь, если хочешь. Я вернусь через пару минут».

Я осталась на месте и стала рассматривать книги в шкафу и читать заголовки: «Искусство Индии», «Пещеры Ласко», «Голоса тишины» Мальро, «Юриспруденция» (в двух томах), «Босуэлл в Голландии», Чаплин, Бернард Шоу, лимерики и коллекция эротического искусства (ах, ну как же без этого!). Я также увидела «Выбор Софи» и книгу под названием «Мудрость Китая и Индии» Лин Ютаня. Я вспомнила, что когда-то очень давно тоже читала это произведение, которое, кстати, сильно меня потрясло, но не могла припомнить его названия. Две полки книжного шкафа были полностью заполнены работами Олдоса Хаксли, некоторые из них были в двух экземплярах.

Конечно же, ему нравится Хаксли.

Тут вернулся Шура. Он принес четыре маленьких стеклянных пузырька с белыми крышечками. Он прошел на кухню, я последовала за ним и стала смотреть, как он открывает буфет и достает оттуда бокалы для вина. Он поставил их на покрытый кафелем стол около раковины. Бледный и потускневший, потерявший свой голубой цвет кафель, наверное, такой же старый, как и пол, подумала я. По крайней мере, кафель можно протирать и держать чистым. Между тем Шура открыл два пузырька и высыпал оказавшийся в них белый порошок в бокалы — один пузырек на один бокал. Потом добавил в бокалы немного горячей воды из-под крана и слегка взболтал получившуюся смесь, прежде чем протянуть один из бокалов мне. Он стоял прямо, почти как на официальном приеме. Шура чокнулся своим бокалом с моим и сказал: «С Богом».

Я залпом выпила жидкость из бокала и сразу же прижала ладонь ко рту: меня чуть не вырвало. Вкус у смеси был горький и гадкий. Я так и сказала Шуре.

На что он ответил: «Я считаю, что нужно узнать это на вкус до того, как понять, что оно делает. Я должен был тебя предупредить; приходится признать, что большинству людей это не по вкусу. В следующий раз, если захочешь, можно будет добавить сок».

Спасибо тебе за «следующий раз», любимый.

Я с подозрением уставилась на него: «Только не говори мне, что тебе нравится это!»

Он сказал несерьезным тоном: «Думаю, это довольно приятный вкус. Абсолютно честный и откровенный. Вкус с характером, я бы сказал. Вкус, имеющий индивидуальность!»

«Да ты с ума сошел!» — с этими словами я залезла в холодильник, нашла там бутылку грейпфрутового сока и налила себе столько, чтобы избавиться от этого особенного характера и индивидуальности у себя во рту. Шура только хмыкнул, глядя на искаженное гримасой мое лицо. Гримаса отвращения была лишь чуть-чуть преувеличена.

Ладно, Урсула, иди. Настал мой день — Шура принадлежит мне, хотя бы ненадолго.

Из кухни Шура повел меня в теплую гостиную. Я бросила свою сумочку на кофейный столик и присоединилась к Шуре, вставшему у окна. Он спросил у меня: «Ты знаешь Дьябло? Когда-нибудь там бывала?»

— Не думаю, что вообще видела ее раньше в реальности. На самом деле, кажется, я вообще не бывала в этом округе. Несколько раз я добиралась до Беркли, но никогда не проезжала по туннелю на эту сторону.

— Между прочим, — сказал Шура, продолжая рассматривать гору, — ты должна знать, что я дал каждому из нас очень низкую дозу МДМА — сто миллиграммов, если быть точным. Этого хватит, чтобы ты в полной мере ощутила его воздействие, но недостаточно для чего-то чрезвычайного. Если, конечно, ты не окажешься особо чувствительной к этому соединению. Эту возможность всегда необходимо учитывать, когда пробуешь новый для себя препарат.

— Когда я должна что-нибудь почувствовать?

— О, где-то минут через тридцать-тридцать пять. Обычно в первый раз люди замечают странное и незнакомое ощущение примерно через полчаса после приема наркотика. Если ты можешь просто расслабиться и не пытаться избавиться отданного ощущения, то оно пройдет в течение двадцати или чуть больше минут. После этого наркотик начнет действовать, и это будет продолжаться примерно час. Потом, если тебе понравится и ты захочешь продлить удовольствие еще на час, я дам тебе добавку — еще сорок миллиграммов препарата.

— И это просто продлит эффект и больше ничего не сделает?»

— Именно так. Ты не почувствуешь никаких изменений — интенсивность переживаний сохранится на прежнем уровне; дополнительная доза просто позволит тебе немного дольше остаться там, куда ты попадешь.

Пока я смотрела в окно, я вспомнила вопрос, который пришел мне в голову, когда я ехала к Шуре. «Между прочим, — спросила я, — как тебе удалось назвать улицу, где ты живешь, своей фамилией?»

— Ах, да, — хихикнул Шура. — Здесь все чисто. Когда мы с родителями переехали сюда, здесь повсюду росли ореховые деревья и фруктовые сады, на их месте сейчас ты можешь видеть дома и шоссейные дороги. Здесь не было автострад, а проехать можно было только по проселочным дорогам. Мы поселились в единственном доме в округе. Это был старый, ветхий, заброшенный дом, который его прежние хозяева оставили много лет назад. Он уже покосился. Думаю, он не рухнул лишь благодаря росшей рядом акации, дерево поддерживало его. В доме была одна центральная комната, окруженная верандой, пол которой почти везде провалился.

Мы с родителями начали отстраивать это жилище — именно в нем мы сейчас и находимся. Мы занимались строительными работами как раз тогда, когда шла Вторая мировая война. И однажды к нам зашел кто-то с почты и сказал, что Элмонд превращается в цивилизованный город и не может никому позволить жить на какой-то там проселочной дороге. Люди должны жить на улице, было сказано нам.

— И как же будет называться эта улица?»- спросил мой отец.

— Назовите ее сами, — сказал начальник почтового отделения или кто там мог быть.

— Бородин-роуд?

— Отлично. Почему бы и нет? — сказал наш гость.

Потом, через несколько лет появилась новая администрация и новый начальник почтового отделения. Он пришел к нам и сказал: «Вы не можете просто жить на дороге, у вас должен быть и номер дома».

— Как насчет № 1? — спросил отец, что было совершенно разумно, ибо на Бородин-роуд жила лишь наша семья.

— Назначать номер первый не входит в компетенцию почтового отделения. Пусть будет № 1692, - сказал начальник.

Мой отец согласился. «Почему бы и нет?» — сказал он. На том и порешили. Никто так никогда и не узнал, почему был выбран именно такой номер; думаю, никто этим и не поинтересовался у начальника почтового отделения, а сейчас уже слишком поздно спрашивать. Это было и остается тайной и по сей день!

Я рассмеялась: «Великолепная история. Но, помнится, ты говорил мне что-то насчет того, что цивилизация еще не добралась до Элмонда?»

— Я имею в виду настоящую цивилизацию, которая подразумевает убийства, ограбления банков, людей, которые не здороваются с тобой в бакалейной лавке.

Я снова засмеялась: «А, теперь понимаю!»

Отвернувшись от окна, я замерла от удивления. С этой стороны стены, разделявшей комнату напополам, висел большой портрет в антикварной золоченой раме. На картине был нарисован мальчик, одетый в голубую шелковую рубашку с высоким воротником и вышивкой в русском стиле. Я поняла, что это был Шура, и подошла поближе, чтобы рассмотреть его лицо. Светлые волосы, очень светлые. Твердый подбородок и такая же нижняя губа, рот решительного человека. Внимательные светло-голубые глаза.

Оставшийся позади Шура заговорил:

— Я не знаю точно, сколько лет мне здесь. Может быть, двенадцать.

— Прекрасный портрет. Он мне понравился.

Ребенок держал в руках музыкальный инструмент, показавшийся мне знакомым. Я спросила Шуру, что это такое.

— Это балалайка. Она сохранилась у меня до сих пор; на самом деле, она лежит на пианино, но, как ни горько это говорить, на ней не играли много лет.

Я посмотрела в сторону пианино и уже увидела очертания инструмента, который лежал сверху, но вдруг решила, что подробный осмотр нужно отложить. Я почувствовала, что что-то во мне происходит.

Я сказала Шуре, что пойду посижу. Я свернулась калачиком в углу дивана, где были разложены подушки, и сосредоточилась на том, что должно было вот-вот произойти. Шура сел в большое кресло, лицом ко мне, положив ноги на маленькую скамеечку, обитую тем же материалом, что и кресло. Я обнаружила, что пристально вглядываюсь в рисунок обивки — нежно-голубые полоски на сером, отливающем серебром фоне со слабым отпечатком крошечных цветов. Кресло было старомодным, подумала я, и удобным. Как вся комната.

Я оглянулась вокруг, увидев вещи, которые раньше не заметила. Большая ваза в восточном стиле на полке книжного шкафа, стопка альбомов с фотографиями на полке пониже, миниатюрная каменная сова на каминной полке, а рядом — маленькая фотография какой-то женщины в рамке.

Хотела бы я посмотреть вблизи на эту фотографию. Может быть, это его жена. Кажется, рамка старая. Возможно, это его мать. Впрочем, я не сдвинусь с места, пока не выясню, что со мной происходит. Странное, незнакомое ощущение, сказал он. Ладно. Вдохни поглубже и расслабь тело.

— Что-то замечаешь? — спросил Шура.

— Не знаю, — ответила я и полезла в сумочку за сигаретами. На кофейном столике, выложенном маленькой бежевой плиткой, нашлась медная пепельница. Рядом с ней стояла круглая керамическая ваза песочного цвета. В вазе были белые маргаритки. Несколько уже завяло.

Цветы для Урсулы.

Теперь точно что-то происходило, и в этом нельзя было ошибиться. Действительно, это было незнакомое ощущение. Оно было не похоже на то, которое я почувствовала тогда, когда начал действовать пейотль. В тот раз вокруг меня изменился свет, точнее, изменилось мое видение света, вспомнила я. Казалось, что я могу его потрогать, он как будто ощутимо присутствовал в комнате.

Я почувствовала, что Шура наблюдает за мной, но сейчас я не собиралась обращать на это внимание. Я решила, что появившееся странное ощущение было вполне физическим и находилось оно, в основном, в груди. Там я чувствовала смесь страха и возбуждения.

Хорошо, подумала я, это всего лишь новое ощущение. Я мысленно проверяла свое тело, отметив покалывание в основании шеи и напряжение в позвоночнике. Ничего удивительного я не заметила. Однако вскоре то ощущение, которое расположилось у меня в груди, распространилось по всему телу.

Словно какой-то голос говорит внутри, только без слов. Вовсе не противно. Просто непривычно.

— Можно не разговаривать, — тихо сказал Шура. — Ты должна чувствовать, что вольна делать все, что захочешь. Все, что тебе приятно.

— Да, — ответила я. В голове у меня тоже что-то изменилось. Она стала легкой. Никакого головокружения, просто легкость. И было еще кое-что, что я только начинала осознавать, — чувство умиротворения, заменившее ощущение странности. Простое, переполняющее душу умиротворение.

— Я чувствую, что расслабилась больше, — сказала я Шуре. Я совсем забыла — ведь он тоже принял наркотик. Узнать бы, что чувствует он. Но пока я не намерена его об этом спрашивать. Какое-то время я должна прислушиваться к себе.

— Возможно, наркотик уже действует на тебя или очень скоро начнет действовать, — сказал Шура. — То, что ты ощущаешь сейчас, ты и продолжишь ощущать с незначительными изменениями. Я имею в виду интенсивность переживаний. Она сохранится на том же уровне, что и сейчас, примерно в течение следующего часа или около того. Усиления быть не должно.

— Понимаю. Спасибо.

— Всегда пожалуйста, — ответил Шура, мягко, без поддразнивания.

Он смотрит, слушает, все замечает. Для него облегчение узнать, что со мной все в порядке. Он заботится обо мне, и он хочет, чтобы все это принесло мне пользу.

— Это очень приятное ощущение, очень умиротворяющее и спокойное, — сказала я.

— Хорошо. Я надеялся, что именно так оно и будет.

— Я думаю, что встану и немного прогуляюсь, если можно.

Шура встал и протянул мне руку, медленно подняв меня с дивана. Потом Шура накрыл своими ладонями мои руки и посмотрел мне в глаза. В падавшем из окон свете его глаза казались пронзительно голубыми. Я тоже посмотрела ему в глаза и увидела в них серьезность и явную симпатию — ошибиться в этом было невозможно. Забота и настороженность были в них. Я потянулась вверх, чтобы взять в руки его лицо. Стоя на цыпочках, я слегка коснулась губами его губ. Потом развернулась и пошла по направлению к кухне.

До меня долетел голос Шуры: «Хочешь, чтобы я пошел с тобой, или предпочитаешь остаться одна?»

Я остановилась подумать и в тот же миг поняла, что мне нужно побыть одной, чтобы изучить, что со мной происходит. Я сказала это Шуре.

Он понимающе кивнул: «Если что, я буду в своем кабинете. Не торопись. Можешь прийти ко мне или просто позови, если захочешь, чтобы я составил тебе компанию. Я тебя услышу, если ты будешь недалеко от дома».

Он думает, что у меня какие-то проблемы, но не станет говорить об этом вслух. Он не хочет программировать меня и настраивать на что-нибудь плохое.

— Спасибо тебе огромное, мой милый, — сказала я и ушла. Чувствуя легкость во всем теле, двигаясь легко и свободно, я пошла к задней двери. Я не колебалась, когда говорила «мой милый». Я знала о симпатии, которую Шура питал ко мне. Не было нужды подвергать цензуре свои чувства или даже крошечное их проявление.

Я вышла на глинистую тропинку, покрытую пятнами солнечного света и тенью листвы. Было прохладно, и я порадовалась, что надела шерстяную кофту. Я присела на траву справа от тропинки, не так далеко от дома. Я полезла в карман юбки, куда положила сигареты, и так и застыла. Вместо умиротворения я почувствовала нечто другое. Что-то, чего я вовсе не ожидала, поднималось во мне — внезапный приступ печали, причем настолько мощный, что мне пришлось обхватить себя руками.

О Господи, нет. Мне это не нужно!

Словно стена воды обрушилась на высохший пустынный берег. Слезы душили меня, и я позволила себе расплакаться, даже не пытаясь противостоять этому напору, потому что знала — это бесполезно. Часть меня ругалась, упирая на то, что подобные ощущения ни капли не способствуют желанию попросить Шуру дать мне эту дрянь еще раз — или любой другой психотропный наркотик, раз уж на то пошло. Но в то же время где-то глубоко во мне крепла и начинала преобладать над всем остальным уверенность в том, что это горе копилось во мне очень и очень долго — годами — и что эту боль надо пережить, надо от нее освободиться, если я хочу обрести силу и цельность.

Было и что-то еще, заставлявшее себя услышать. Что-то, что было выше всех душевных травм и огорчений моего прошлого и настоящего, — послание, обладавшее собственной энергией, которая не позволяла ему затеряться в моем плаче.

Мною руководит страстное желание, потребность выяснить — узнать — что, как и почему. Узнать правду о самой себе, остальных живых существах, о мире и о том, что движет вселенной. Это Первая заповедь моей жизни, и, хотя я не понимаю почему, надо, чтобы это желание знать и стараться узнать всегда оставалось моей Первой заповедью.

Страдание накатывалось на меня волнами, как всегда и происходит, однако мой разум продолжал работать ясно и четко, не завися от слез и рыданий, сотрясавших тело. Я подумала об одном циничном наблюдении, которое прочла однажды. Согласно автору этого умозаключения, желанием понять все Что, Как и Почему относительно жизни и космоса человек обычно одержим в юности, и чаще всего это желание изживается к концу второго года обучения в колледже. Таким образом, подытоживал автор, было бы уместно назвать эти вопросы Великими вопросами студента-второкурсника.

Пусть будет так. Я проклятая второкурсница.

Хорошо же. На данный момент истина предельно проста: я нашла мужчину, не похожего на всех остальных, которых я когда-либо знала; этого мужчину я ждала всю свою жизнь; я хочу быть и жить вместе с ним, вместе с ним познавать жизнь, а он любит женщину по имени Урсула. Я решила быть так близко к нему, как он позволит, и оставаться с ним так долго, как только возможно. Будь что будет — выиграю или проиграю. И я должна признать, что всем своим существом отдалась этому выбору. Всю ответственность несу я сама.

Я долго плакала, обняв себя руками и покачиваясь на месте. Я рыдала, сидя на траве, пока поток слез не стал утихать. Тогда я смогла обратить внимание на Наблюдателя. Он отметил, что умиротворение не исчезло, и хорошо бы мне снова посмотреть на него.

Под ужасным горем скрывалось спокойствие, безмятежность и нечто похожее на радость, во что просто не верилось.

Не пытайся понять. Достаточно знать, что все это в тебе. Бог держит тебя за руку и баюкает своей совершенной любовью. Все хорошо, даже если прямо сейчас это кажется бессмысленным.

Я не услышала ни звука, однако внезапно поняла, что Шура был поблизости. Я чувствовала, что он стоит в коридоре, но я не могу его видеть. Я знала о его беспокойстве. Но под этой тревогой было кое-что еще — его собственная печаль и неясность в отношениях с Урсулой. И я поняла, что снова расплакалась, уже без сильного надрыва, на этот раз — из-за Шуры.

Наконец, все закончилось.

Я терпеливо дождалась, чтобы мое дыхание пришло в норму. Теперь лишь редкое содрогание напоминало мне о том, через что я прошла. Я поднялась с травы и пошла в дом.

В коридоре не было ни души. Я слышала, как шелестит бумага, и поняла, что Шура вернулся в кабинет.

Остановившись на пороге кабинета, я сказала: «Спасибо за терпение. Кажется, я была должна что-то узнать от себя самой, теперь все закончилось». Я непринужденно улыбалась, зная, что у меня покраснели глаза и, может быть, они даже опухли, но это было не важно.

Шура подошел ко мне и обнял, крепко прижав к своей груди. «Прости», — прошептал он.

Я посмотрела на него и твердо сказала: «Нет. Извинения — это не то, чего я хочу от тебя; на самом деле, именно извинений мне бы меньше всего хотелось. Я наслаждаюсь, когда оказываюсь рядом с тобой, и это не твоя вина, что я тебя люблю — это даже не моя вина, просто так оно и есть. И пока мы оба абсолютно честны друг с другом, все будет хорошо. Поверь мне, что бы ни случилось, все будет в порядке».

Понятия не имею, откуда берется эта уверенность, но она кажется правдоподобной, так что ничего страшного, что я ему это сказала.

Шура кивнул: «Я не хочу, чтобы ты страдала по моей вине. Я просто не хочу причинить тебе боль каким бы то ни было способом».

Я прижалась щекой к его груди и сказала: «Я знаю. Но если бы мне пришлось выбирать быть с тобой и как-то от этого страдать или не быть и не испытывать боль, ты отлично знаешь, что я выберу. Пожалуйста, пусть все остается на своих местах. Я не верю в то, что буду жалеть о своем решении, и надеюсь, ты тоже».

Мы вернулись в гостиную. На этот раз мы говорили обо мне. Я рассказала Шуре о своем детстве, проведенном в Италии, в деревне Опичина, расположенной высоко на горных склонах позади Триеста. В этом городе мой отец проработал консулом шесть лет, еще до Второй мировой войны. Я рассказала и о своем брате Эдварде. В Италии его всегда звали английским прозвищем — Бой. Когда мы возвратились в Штаты, я должна была привыкать обращаться к нему уже как ко взрослому — Тед. Я продолжила свое повествование:

— Мой отец был евреем, но у него, конечно, была дипломатическая неприкосновенность. Мы с Боем мало что знали о происходящем, но я помню строгие наказы, которые нам давали перед прогулкой. Каждый день гувернантка выводила нас на прогулку, и иногда мы доходили до деревни, что случалось довольно редко, поскольку обычно мы шли гулять в поля за домом. Но если мы действительно добирались до деревни и хотели что-то сказать о человеке, которого называли дуче, или о другом человеке, которого взрослые звали Гитлером, мы, дети, должны были использовать кодовые имена — мистер Сильная Рука и мистер Жестокое Сердце. Нам хорошенько внушили, что это была не игра и что у родителей, а значит, и у всей семьи, могут быть серьезные проблемы, если какой-нибудь «не тот» прохожий услышит, как мы зовем этих людей по-другому.

— У вас были проблемы в школе?

— Нет, — ответила я. — Мы вообще не ходили в школу. Там было засилье фашистов. Мы учились дома, а нашими преподавателями были гувернантки. Они учили нас по системе Калверта. Эту систему разработали в Балтиморе, и я подозреваю, что она используется до сих пор. Все материалы присылались в семьи сотрудников дипломатической службы, где были дети, а родителей отправляли на работу туда, где было слабо налажено образование или существовали другие причины, по которым детей было нежелательно отдавать в местные школы. Между прочим, это было прекрасное образование. Веришь или нет, но вместе с обычной чепухой, которой учат в начальной школе, шла греко-римская мифология!

Я рассказала Шуре о том утре, когда на наших железных воротах обнаружилась надпись, сделанная наспех огромными красными буквами. Мы с Боем не могли ее понять, но нам сказали, что там написано «еврей». Мы смотрели, как служанка и наш отец отчищают черные железные ворота от краски, а я в это время думала, следует ли мне спросить у взрослых, кто это такой — еврей. И еще о приятном соседе, пожилом человеке, который ходил согнувшись и жил через дорогу от нас. Я не помнила его имени, но знала, что однажды ночью он исчез, и больше никто его не видел.

Я продолжала:

— Нам сказали, что он исчез, потому что был евреем, а мистер Сильная Рука и мистер Жестокое Сердце были плохими, но очень могущественными людьми, и они не любили евреев и цыган и вообще всех, кто был с ними не согласен. Иногда они их забирали и не говорили куда, а мы, дети, не должны задавать много вопросов. Думаю, шел 1939, может быть, 1940 год, и люди начали бесследно исчезать по ночам, но нам с Боем ничего не говорили об этом.

Шура внимательно меня слушал, но потом, когда я ненадолго остановилась, он вдруг вскочил со стула и сказал: «Обожди секунду, я должен проверить время» — и помчался на кухню. Вернувшись, он объявил: «Прошло полтора часа, так что я должен спросить у тебя, хочешь ли ты принять добавочную дозу или нет?»

— О, — ответила я и безмолвно проконсультировалась с самой собой. — Если я приму добавку, я просто дольше буду там, где я сейчас нахожусь?

— Совершенно верно. Приблизительно на час дольше.

— Тогда да, пожалуйста. Мне бы очень хотелось добавки, если не возражаешь.

— Нет, конечно. Я тоже приму. Подожди, я сейчас вернусь.

Когда Шура снова принес наши бокалы, меня прямо передернуло при воспоминании о вкусе их содержимого. Шура извинился: «Я забыл. Позволь мне принести тебе сока». Уже из кухни он прокричал мне: «На самом деле, ты должна сейчас много пить, потому что этот наркотик способствует выведению жидкости из организма, вызывая небольшое обезвоживание».

Я извинилась и сказала, что мне нужно в ванную. Сидя на унитазе, я рассматривала бледно-зеленый кафель на стенах и старомодную раковину. В одном из углов у светло-голубого потолка я увидела искусно сплетенную паутину. Я предположила, что ее нарочно здесь оставили, потому что в ванной было чисто убрано.

В гостиной я чокнулась с Шурой бокалами и без труда выпила растворенный в соке порошок.

Я уселась обратно на диван, обитый голубым твидом, а Шура принес кувшин, где была вода со льдом, и пластиковый бокал. Я улыбнулась, когда он поставил это на столик передо мной: «Спасибо. Я постараюсь помнить о том, что нужно пить».

— Это важно, — сказал Шура, садясь в кресло. Я увидела стакан воды на маленьком столике рядом с креслом.

— Прежде чем ты продолжишь свою историю, — сказал он, — я бы хотел, чтобы ты сказала мне, не замечаешь ли ты какие-нибудь физические эффекты в данный момент?

— Физические? — я прислушалась к себе и сообщила: — Теперь, когда я подумала об этом, чувствую некоторую сухость во рту. И еще такое забавное ощущение, что-то вроде трения в челюстях, под ушами. Но это не проблема.

— Есть ли что-нибудь странное с глазами?

Я повращала глазами, посмотрела вправо и влево и сказала: «Когда я смотрю вбок, изображение идет чуть-чуть волнами. Я не против этого. На самом деле, даже смешно».

— Это называется нистагм. Он случается у большинства людей при приеме МДМА, особенно, когда они пробуют его впервые.

Я несколько раз специально посмотрела в сторону и рассмеялась от новых ощущений.

— Тебе комфортно в этом состоянии?

Я ответила «да», подумав, что слово «комфортно» не очень подходит в данном случае и я бы выбрала другое. Я по-другому смотрела на собственный мир. Я по-прежнему чувствовала умиротворенность и ясность, на что бы я ни смотрела внутри себя или снаружи. Я не испытывала страха, мне не было тревожно. Внезапно я осознала, что большую часть своей жизни прожила в состоянии тревоги, которое стало привычным. Я настолько к нему привыкла, что уже давно не замечала этой постоянной тревоги и не удивлялась ей. Беспокойство стало моим образом жизни. Было очень необычно — и восхитительно — не чувствовать его.

Пока это нельзя изменить. Слишком много вещей, за которые надо нести ответственность. Дети. Работа. Счета. Вряд ли у меня когда-нибудь появится близкий человек, вот как этот, с которым я разделила бы свою жизнь. Так много всего необходимо сделать, за всем следить. Невозможно расслабиться и довериться вселенной.

Шура попросил меня: «Пожалуйста, рассказывай дальше. Я не хочу, чтобы ты подумала, будто я тебя совсем не слушал, когда вспомнил о добавке».

— О, нет-нет, — сказала я. — Я вовсе так не думаю. Просто сейчас меня захватили немножко другие мысли. Я поняла, что постоянно живу в тревоге. Я раньше не замечала, что определенный уровень беспокойства стал для меня привычкой. Возможно, я жила так многие годы. Не уверена, что могу припомнить время, когда все было иначе. Наверное, единственным исключением был тот день, когда я приняла пейот. Шура кивнул.

— Это очень интересное прозрение. Не то что бы я могу теперь изменить ситуацию, именно сейчас, в этот период моей жизни. Но думаю, что было для меня важно осознать это.

Я посмотрела на Шурино лицо, которое попало в тень от разделявшей комнату стены. На мгновение я совершенно забылась, изучая эту львиную гриву, глубокие морщины, которые пролегли от носа ко рту, крупные губы, казавшиеся сейчас мягче обычного. Я подумала, что МДМА подчеркнул в этом мужчине его душевную теплоту. Сейчас на этом лице читались открытость и уязвимость — таким оно было лишь в ту ночь, когда мы занимались любовью.

У него очень развит самоконтроль, но иногда он ослабляет его; сейчас он не так сильно контролирует себя, как обычно. У него очень красивое лицо. Вряд ли он так смотрит на других людей.

Шура улыбнулся мне, его глаза сверкнули в тени.

— Я любовалась твоим лицом, — сказала я. — Ты красив и знаешь об этом.

— Как красива и ты, мой маленький друг, — ответил Шура, потом снял ноги со скамеечки и наклонился ко мне.

— Я собираюсь попросить тебя кое-что сделать, прямо сейчас, если сможешь. Сходи в ванную и посмотри на себя в зеркало. Не задерживайся там; в таком состоянии очень легко загипнотизировать самого себя. Я хочу, чтобы ты взглянула на себя, сразу вернулась и рассказала мне о том, что увидела в зеркале».

Я вспомнила, что Сэм тоже просил меня об этом в тот день, когда мы с ним приняли пейот.

Я пошла в ванную комнату и посмотрелась в зеркало. Я увидела сияющее лицо, сверкающие глаза и расширенные зрачки. Лицо было открытым и беззащитным. Я увидела печаль, доброту, сильную жажду чего-то и слабый лучик надежды. Я улыбнулась своему отражению.

Вернувшись в гостиную, я сказала лишь следующее: «Я увидела человека, который мне очень понравился».

Шура сказал: «На это я и надеялся. Мне ты тоже очень нравишься, даже если для тебя это немного значит».

— Спасибо. Для меня это значит очень много.

Я догадалась, что это любовь и в равной степени симпатия, но это не может контролировать ни один из нас.

Я села на диван и уже собралась продолжить рассказ, как вдруг у меня возник вопрос.

— Шура, ты сказал, что ты никогда не любил до Урсулы. Разве ты не был влюблен в Элен, когда женился на ней?

Шура погладил свою бороду, обдумывая ответ.

— Нет, не любил. Нам было комфортно друг с другом и нравилось что-то делать вместе, но подозреваю, что мы поженились больше для того, чтобы спастись от одиночества, а не потому, что по-настоящему любили друг друга. И еще чтобы позлить родителей. Ее родители ясно дали понять, что хотели бы видеть кого-нибудь другого в роли мужа для своей дочери, а мои почти точно чувствовали, что я мог бы сделать партию получше. Нам обоим казалось, что мы совершаем очень забавный поступок, и мы решили сбежать, думаю, для того, что наказать своих родителей.

Блеск, который я видела в его глазах какое-то время назад, погас. Я гадала, не из-за воспоминаний ли.

— Должен с сожалением сказать, что наша совместная жизнь была не очень счастливой. Она была хорошим человеком, доброй, умной, и, в основном, именно она вносила необходимый порядок в мою жизнь; понимаешь, чистота в доме, свежие рубашки и обед вовремя, даже тогда, когда она снова стала работать. Благодаря этому у меня был режим, какая-то структура, на которую я мог опереться, особенно в ту пору, когда у меня появлялись сомнения насчет правильности принятых мною решений — ухода из Dole, возвращения к учебе. Я не всегда был уверен в том, что, работая консультантом, смогу следовать своим собственным, особенным путам».

— Но разве вы не были счастливы друг с другом?

— Нет, счастья не было. Приходится признать, что мы столкнулись с несколькими крупными препятствиями, ни у одного из нас не получилось найти удачный обходной путь. Скажем, Элен страдала разными фобиями. Она много чего боялась. Как я уже говорил, больше всего она боялась потерять контроль над собой, стать уязвимой, и это сказывалось на наших отношениях, затрагивая определенные их стороны.

Я налила воды в чистый бокал, который Шура поставил передо мной. Я почувствовала сухость во рту и вспомнила, что он упоминал про обезвоживание.

Шура понял мой намек и тоже отпил из своего бокала, прежде чем продолжил:

— Когда она рожала Тео, ей было очень больно, и она объявила мне, что не хочет еще раз проходить через все это. Она сказала, что Тео будет единственным ребенком в нашей семье, потому что она не может пройти еще через одни роды. Ее слова огорчили меня, ведь я сам рос единственным ребенком. Порой я думал, что, может, было бы лучше, если бы я имел братьев и сестер, — может быть, от этого многие вещи в моей жизни изменились бы к лучшему. Но Элен так настаивала, что у меня не было другого выхода, кроме как смириться с ее решением.

— Вы с ней не думали об усыновлении?

— Нет, я даже не помню, чтобы мы обсуждали этот вопрос, хотя, наверное, следовало бы это сделать. Возможно, мы оба считали себя принадлежавшими к элите, чтобы серьезно думать об усыновлении.

— Ей перевязали трубы?

— Нет, ничего такого. Она слишком боялась хирургического вмешательства. Она не выносила противозачаточные таблетки и не доверяла презервативам, что в какой-то степени обоснованно. В итоге мы стали заниматься любовью все реже и реже. Мы начали отдаляться друг от друга, — тут Шура нахмурился. — Ты точно хочешь все это слушать?

— Пока ты готов делиться со мной, я с удовольствием буду тебя слушать. В конце концов, это целых тридцать лет твоей жизни. И еще это означает, что ты мне доверяешь.

— Нет, я не против того, чтобы поговорить об этом. На самом деле, даже хорошо, что я об этом говорю. Я никому не рассказывал об этой стороне моего брака, даже Урсуле. Она и Дольф знали Элен; они были искренне привязаны друг к другу, и между ними были хорошие отношения. Мы все вчетвером отлично ладили. Мы привыкли ездить вместе куда-нибудь на выходные, и это продолжалось даже после того, как я понял, что влюбился в Урсулу, а она призналась мне, что тоже любит меня. Конечно же, Элен ничего не подозревала. Слава Богу, она никогда не узнала об этом.

— Знал ли это Дольф?

— Тогда я думал, что нет, но теперь не могу с уверенностью говорить об этом. В то время он не подавал вида, что его отношение ко мне изменилось, но ведь и сейчас он не выдает себя, когда мы разговариваем с ним по телефону. Но сейчас-то он наверняка должен обо всем знать!

Шура замолчал, чтобы отпить воды, я спокойно ждала продолжения.

— Элен и я, мы изо всех сил старались быть хорошими родителями. Полагаю, мы и были неплохими родителями, за одним исключением. Тео так и не почувствовал, что мы его приняли и очень любим, а он очень нуждался в этом. У Элен это лучше получалось, чем у меня, но все же Тео чего-то не хватало. Я не оказывал ему такой поддержки, какую должен был, и я глубоко об этом сожалел, но не знал, как исправить ситуацию. Как я уже говорил, в ту пору я не очень был способен любить.

Я кивнула.

— Думаю, я был чересчур критично и субъективно настроен. Я знаю, что нередко был нетерпелив с бедным Тео, а он страдал от этого. В глубине души он никогда не мог быть по-настоящему уверен в том, что он заслуживает безусловной любви. И в этом я повинен больше, чем Элен. Но, если быть честным — перед самим собой, я постепенно превращался в эдакого сухаря и все больше отдалялся от людей.

Шура закурил, я последовала его примеру.

— Я думаю, что на протяжении многих лет я был не способен по-настоящему дарить любовь кому бы то ни было. Пока в моей жизни не появилась Урсула. И я начал оттаивать. Даже моя любовь к Элен стала сильнее, чем когда-либо. И временами я чувствовал в себе доброту и прикусывал свой язык вместо того, чтобы отпускать свои обычные слишком наблюдательные и язвительные комментарии. Разумеется, я старался не показывать тех изменений, которые во мне происходили. Не стоило никого настораживать!

Я засмеялась. Я не могла представить Шуру недобрым человеком с равнодушным сердцем. Критичность и нетерпение — намеки на эти качества я уже заметила и могла в это поверить. Но в недостаток доброты — ни за что.

Он себя слишком строго судит, вспоминая прошлое? Или предупреждает меня — может быть, бессознательно г о некоторых своих чертах, о которых я пока не знаю?

— Мы с Элен слишком часто раздражали друг друга. Мы много спорили о мелочах, из-за которых вовсе не стоило ругаться. Наши споры были отражением скрытого разочарования в наших отношениях, в нашем браке, которое мы оба испытывали.

— Но ты говорил, она никогда не пыталась помешать твоим исследованиям?

— Да, она не была настроена против них. Ей были интересны мои описания воздействия наркотиков, но она всегда отказывалась принимать участие в экспериментах. За исключением того единственного раза с мескалином. Должно быть, иногда ей было очень тяжело, когда она осознавала, какими исследованиями я занимаюсь; уверен, с ее-то страхами она часто боялась, что я причиню себе какой-нибудь вред. Однако она сдерживалась, и я благословляю ее за это.

— А что за страхи у нее были?

— Она боялась напрягать свое тело, поэтому избегала секса. И, конечно, она боялась пораниться. Я всегда помогал ей на кухне, если надо было что-то нарезать острым ножом. Она испытывала страх и перед смертью. Я понимаю, что в этом нет ничего необычного, однако временами казалось, что мысль об угрозе смерти становилась у нее навязчивой. У нас была небольшая парусная шлюпка двадцати футов длиной. Элен нравилось плавать на ней, когда мы садились в шлюпку все вместе, но она боялась за меня, если я плавал один. В конечном итоге, она стала бояться плавать на шлюпке даже вместе со мной и сыном.

— Бедняжка!

— Когда я учился летать на маленьком самолете, — продолжил Шура, — она отказывалась ездить со мной в летную школу. А если нам нужно было куда-то лететь на обычном самолете, я был вынужден давать ей «Милтаун», прежде чем мы поднимались на борт. Как ты понимаешь, ни один из этих страхов не мешал ей быть вполне нормальным человеком. Просто ее фобии стали частью нашей совместной жизни и проявлялись самым разным образом.

— Она никогда не проходила какой-нибудь курс лечения?

— О нет. Психотерапия ее тоже пугала. Подобные предложения она отметала сразу же.

— К несчастью, — сказала я, — это не так редко встречается. Многие люди считают, что психиатр собирается открыть все плохое и недопустимое, что в них есть; они действительно ожидают от него в некотором роде профессионального «окончательного решения».

Шура кивнул, потушив сигарету.

— После первого слабого инсульта, который она перенесла за несколько лет до смерти, мы изменили наши отношения. Она позволила себе доверять мне, а я помогал ей. Я хотел, чтобы она как можно скорее перестала зависеть от лекарств, и обучил ее обратной биологической связи. Она научилась регулировать давление и в итоге смогла отказаться от медикаментов, разумеется, с разрешения врача и притом без всяких негативных последствий.

— Это замечательно!

— Она продемонстрировала недюжинную смелость. Я был очень тронут ее храбростью и доверием. И все старания окупились. Она смогла перестать думать о себе как об инвалиде и вернулась на работу в Беркли, которую так любила.

— Ты говорил, что ей не нравилось жить здесь, на Ферме?

— Не совсем. Она хотела, чтобы ей здесь нравилось, просто такая жизнь не для нее, вот и все. В глубине души она всегда была городской девчонкой. Просто так обстояли дела. Она обо всем заботилась и была превосходной хозяйкой, как я уже говорил. Я не слишком аккуратный и дотошный человек, поэтому я предоставил Элен следить за тем, убраны ли вещи и все ли идет как надо. Именно это она и делала, но она оказалась не способна полюбить это место, как полюбил его я.

Ему нужно, чтобы с ним жил кто-то организованный и аккуратный. Не могу похвастаться ни тем, ни другим.

Я спросила у Шуры: «У нее случился еще один удар, или причиной ее смерти послужило что-нибудь еще?»

— Это случилось примерно через три года после первого удара. Она была в библиотеке и пожаловалась своей подруге, что ее правая рука внезапно онемела. Потом она потеряла сознание и… в общем, она больше не приходила в себя. Кровоизлияние в мозг, обширный апоплексический удар.

— О Боже мой. — Я знала, что на скрытом в тени лице появились слезы, и подумала, как же хорошо, что он захотел об этом мне рассказать. Интересно, не МДМА ли, случайно, вызвал такое доверие и открытость.

— Спасибо, что рассказал мне об этом.

— Думаю, мне нужно было выговориться. Спасибо, что проявила к этому интерес.

Я улыбнулась Шуре, потом сосредоточилась на своем стакане с водой: во-первых, я чувствовала жажду, а, во-вторых, хотела дать Шуре возможность вытереть глаза. Я услышала, как он беззастенчиво громко высморкался, и потом увидела на полу скомканный бумажный платок.

Шура спросил хриплым, но бодрым голосом:

— Как ты себя чувствуешь сейчас?

Я сказала ему, что подозреваю, что воздействие, похоже, начинает ослабевать: «Это едва заметное ощущение. Возможно, я просто начинаю привыкать к этому состоянию».

— Не исключено. Однако не удивлюсь, если мы начнем чувствовать спад переживаний.

— Уже?

Шура улыбнулся:

— Я слышу признаки разочарования в голосе?

— О, конечно, тебе не показалось. Было бы здорово побыть в этом состоянии подольше.

— Я рад, что ты получила хорошие ощущения. Очень рад.

Он хочет показать, что действительно доволен. Любопытно было бы узнать, он доволен потому, что волнуется за меня, или потому, что считает это вещество хорошим и хочет, чтобы оно оказывало положительное воздействие на всех подряд. Может быть, немного того и другого. Не важно.

Следующий час мы провели, прогуливаясь по Ферме. Я спросила у Шуры, как МДМА подействовал на него, и он сказал, что он получил приятные ощущения, но все равно этот наркотик не оказывает на него такого воздействия, которое, судя по всему, он оказывает на многих других людей.

— Думаю, все дело в особенностях моего личного химического состава, — сказал Шура. — Да я и не возражаю.

— Не возражаешь?

— Нет. Я наслаждаюсь тем, что этот наркотик дает мне, и поскольку в настоящее время я употребляю его лишь в компании других людей, я также получаю удовольствие от возможности видеть, как они идут на откровенность и открывают самих себя. Я не так часто практикую это, но каждый раз, когда с кем-нибудь делю подобные переживания, чувствую себя по-настоящему привилегированной личностью. Только так это можно назвать.

Мы пошли за гараж, вниз по заросшей травой тропинке, и пришли к маленькой тепличке, в которой не хватало несколько стекол. Шура открыл дверь в теплицу, и я увидела, что там в задней стене была дыра и через нее пробивалось несколько виноградных лоз. На земле в теплице местами пробивались пучки пожелтевшей травы, на старом столе из красного дерева были собраны в кучу красные горшки. В некоторых горшках росли какие-то растения, которые было невозможно узнать, а в одном был маленький кактус.

Шура сказал с сожалением в голосе: «Здесь нужно все поправить и как следует поработать».

Мы прошли мимо поросшего травой склона, где единственная лоза, оставшаяся почти без листьев, обвилась вокруг грубой деревянной рамы. Подальше стоял очень старый сарай, в котором Шура показал мне остатки огромной винной бочки и целую батарею бутылок с домашним вином из десертного винограда, едва видневшихся в темноте. Он сказал, что электричества здесь давным-давно нет и что он очень хочет починить его буквально со дня на день. Тут Шура предупредил, что я должна смотреть под ноги, потому что на полу сарая валяется куча всяких вещей, так что подвернуть лодыжку здесь проще простого.

За сараем росло еще больше винограда. А на холме Шура показал мне место, где раньше был огород. Шура собирался вернуть его к жизни. Возвращаясь назад, мы говорили об удовольствии, которое доставляет выращивание собственных овощей, и обсуждали достоинства капельного орошения. Я сказала ему, что мне показалось, будто воздействие наркотика закончилось или почти сходит на нет.

— Что ты чувствуешь?

Мы стояли на верхней ступеньке кирпичной лестницы, которая вела в дом. Я трогала можжевельник и тщательно обдумывала ответ.

— Умиротворенность все еще не покинула меня. Я словно принимаю вещи такими, какие они есть, чувствую, что все имеет смысл. Я чувствую это не умом, потому что, когда начинаешь думать, обязательно запутаешься, я чувствую это сердцем. И еще у меня есть ощущение, для которого я могу подобрать лишь слово «волнение». Какая-то часть меня не может ждать, чтобы увидеть, что произойдет в жизни в следующий момент! Меня охватывает предвкушение, но без обычной тревоги. А под всеми этими эмоциями у меня такое чувство, что мы оба принадлежим этому месту, вот прямо сейчас, какими мы есть.

Похоже, я очень хорошо высказалась. Даже сама прониклась.

— Ты не голодна? — спросил у меня Шура.

— Голодна?

И что это за ответ на мою блестящую речь?

Шура продолжал допытываться, в его голосе слышалось поддразнивание: «А как насчет свиных отбивных с картофельным пюре?»

Я представила себе отбивные с картошкой и ответила: «Не самая соблазнительная вещь в мире, вот уж точно».

Он одобрительно усмехнулся, словно я успешно сдала трудный экзамен.

— Это нормально. МДМА резко снижает аппетит. Возможно, ты не захочешь думать о еде еще несколько часов.

Мы вернулись в гостиную, и я отметила, что, хотя не чувствую голода, зато очень хочу пить, и выпила оставшуюся у меня в стакане воду.

— Молодчина, — похвалил Шура. — Продолжаешь пить.

Я ответила ему улыбкой послушной девочки, улыбнувшись во весь рот, а потом сказала то, что должна была сказать: «Мне бы лучше подумать о возвращении домой, понимаешь».

На мгновение на его лице появилось выражение замешательства, словно мои слова удивили его. Потом он посмотрел в сторону и сказал: «Да, конечно. Честно говоря, я не думал, что ты сегодня поедешь домой».

О, спасибо, любовь моя.

— Шура, я себя превосходно чувствую. Я бы не стала заговаривать об отъезде, если бы у меня были малейшие сомнения насчет того, смогу ли я вести машину.

— Нет, конечно, нет, — сказал Шура. — Но все равно позволь мне быстро тебя проверить. Иди в комнату, а я пока достану фонарь. Господи, что же он собрался делать фонарем?

Когда Шура присоединился ко мне, он погасил в ванной свет и велел мне стать спиной к окну. Потом добавил: «Скажешь, если увидишь какие-нибудь следы — понимаешь, о чем я?»

— Это такое ощущение, которое остается после того, как посмотришь на движущийся луч света, если воздействие наркотика продолжается, да?

— Правильно.

Шура включил фонарь и поводил светом в поле моего зрения, потом выключил. Я уверила его в том, что никаких следов не было.

— Прекрасно, — сказал он, отводя меня в гостиную. — Но ты все еще можешь увидеть вспышки света на периферии зрения. Просто будь к ним готова, особенно когда тебе в лицо будут светить фары. Не теряйся.

Я сказала, что уверена, что не растеряюсь, и вообще пока не видела этих вспышек.

Шура продолжал настаивать: «Обещай мне, что, если почувствуешь слабость по дороге, то вернешься сюда или хотя бы съедешь с шоссе и посидишь спокойно какое-то время. Хорошо?»

Он держал меня за плечи и смотрел в лицо.

— Конечно, я так и сделаю, — пообещала я Шуре. — Поверь мне, я очень дорожу своим здоровьем и безопасностью. Я обязательно вернусь к тебе, если что-нибудь будет не так.

Пока я заводила машину, Шура пошел вперед, к выезду с фермы, чтобы запереть за мной ворота. Подъехав к воротам, я остановилась и вышла из машины. Я крепко обняла его, положив голову ему на грудь: «Спасибо тебе за этот чудесный день и за то, что ты такой, какой есть».

— Какой бы ни был, — рассмеялся он, обнимая меня в ответ.

— Какой бы ни был, — согласилась я.

Шура наклонился и поцеловал меня в кончик носа.

По дороге домой я осознала, что ни один из нас не заговорил о моем повторном приезде на Ферму. Мы даже не договорились о новой встрече. И это было не важно.

Мы подождем. Все в руках богов. Он будет ждать Урсулу, а я — его.

 

Глава 23. Группа

Поздним утром на следующий день Шура позвонил и спросил, как я себя чувствую. Я ответила, очень хорошо, спасибо, добавив, что, к моему огромному восторгу, по-прежнему не хочу есть. Я выразила надежду, что аппетит еще долго будет отсутствовать. Он сказал, что рад тому, что я получила положительные эмоции.

— Я очень благодарна тебе, — ответила я. — Как мило с твоей стороны, что ты сделал это для меня — и со мной.

Шура произнес: «Я сделал это с удовольствием».

Ничего не было сказано об ответном приглашении.

В среду вечером, надев свою ночную сорочку, я устроилась перед телевизором посмотреть последние новости. Дети уже спали. Я была измотана работой, но идти в постель мне не хотелось, потому что после ночи меня ждал лишь ранний подъем и возвращение под гнет Отделения медицинских документов, обстановка в котором с уходом двух заболевших гриппом машинисток была безумней обычного.

Когда зазвонил телефон, я сразу подумала, что это, наверное, срочный вызов, ведь уже так поздно, а я была не настроена на всякие чрезвычайные обстоятельства. Я не ожидала услышать в трубке Шурин голос. Должно быть, в моем голосе прозвучало удивление, потому что он спросил меня: «Я звоню слишком поздно? Я совсем не хотел разбудить тебя, ты спала?»

— Нет, нет! Вовсе нет. На самом деле я смотрела новости. Как приятно слышать тебя!

— Я позвонил, чтобы сказать тебе, что в следующую субботу ко мне придут друзья, участники моей исследовательской группы. Я подумал, что ты могла бы захотеть присоединиться к нам, если у тебя нет других планов.

Ноющая боль у меня в плечах и шее вдруг исчезли.

— С превеликим удовольствием. Во сколько? И мне что-нибудь принести?

— Я прошу всех прийти к десяти утра. Принеси любой сок, какой тебе нравится, и, пожалуй, мы могли бы подкрепиться свежими фруктами. Обо всем остальном я позабочусь. О, кстати, возможно, ты захочешь пропустить завтрак.

Почему? Может, они собираются устроить поздний завтрак?

В субботу было прохладно. Накануне прошел дождь, поэтому воздух был чист и наполнен свежестью. Я заехала на рынок, чтобы купить апельсинов, яблок и бананов, а также бутылочку своего любимого клюквенного сока. В багажнике моей машины была припрятана красивая сумка для покупок, оставшаяся после Рождества. Там лежала моя зубная щетка, запасная блузка и моя лучшая бледно-голубая шелковая сорочка.

Никогда не знаешь, что может случиться, как говорят бойскауты.

Когда я свернула на Бородин-роуд, то поняла, что ощущаю не просто обычную, повседневную тревогу; я была напугана до смерти. Через несколько минут я увижу лучших Шуриных друзей; они неизбежно будут сравнивать меня с Урсулой — с восхитительной, нежной, молодой, умной Урсулой — и, возможно, сочтут меня плохой заменой. Они, без сомнения, удивятся моему появлению. Я сама удивляюсь этому.

Ладно. Ничего не остается, как чувствовать себя счастливой, потому что Шура пригласил меня к себе, и надеяться на то, что его друзья имеют склонность к милосердию и состраданию.

В кухне было шумно от разговоров, смеха и стука бокалов и ножей по кафелю. Шура обернулся и, увидев, что я заколебалась и остановилась на пороге, прокричал: «Элис! Я не слышал, как ты подъехала. Проходи!»

Я поставила пакет с фруктами и соком на стол, а Шура тем временем счастливым голосом громко объявил, что хотел бы представить присутствующим свою хорошую подругу — Эллис Парр. Я быстро улыбнулась расплывающимся перед моими глазами лицам, потом постаралась себя отвлечь и стала выгружать фрукты в пустую корзину, давая возможность своему рту расслабиться. Я опасалась, что у меня лицо задергается от тика, как бывало раньше.

Это продолжалось почти всю мою сознательную жизнь: когда меня представляли множеству незнакомых людей, крошечные мышцы по обеим сторонам моего рта начинало сводить, если я пыталась сдержать ненужную улыбку, пока на меня пялились со всех сторон. Я не могла узнать, видит ли кто-нибудь из окружающих мой тик, да и не намеревалась это выяснять. Только когда один из незнакомцев начинал подавать мне жесты или заговаривал со мной, напряжение спадало, и я получала возможность улыбнуться в ответ, но уже как будто бы спонтанно. У меня уже давно не было такого, но сейчас я почувствовала, как знакомо сжалось горло. Рисковать было бессмысленно.

Когда мгновение спустя я повернулась к гостям, я была уверена, что смотрела на них с приятным ожиданием, но без улыбки.

Я обменялась рукопожатием с пятью людьми, стараясь запомнить имя каждого из них, зная в то же время, что моя нервозность не позволит мне сделать это. Я с самого детства привыкла объяснять, что мне трудно запоминать имена с первого раза, но потом обнаружила, что это заблуждение, которое я разделила с немалой частью остального человечества.

Первой стояла Рут Клоуз, за ней — ее муж, Джордж. Рут была маленького роста, на несколько дюймов ниже меня, с приятным округлившимся телом и лицом, выражавшим доброту и душевное тепло; это было лицо матери. Ее черные волосы были коротко подстрижены и слегка покрылись сединой на висках. Когда она протянула мне свою руку, ее темные глаза, дружеские и вопрошающие, посмотрели прямо в мои.

Джордж, который был ненамного выше своей жены и такой же кругленький, наклонился ко мне с широкой улыбкой, его глаза искоса смотрели на меня из-за очков; он взял обе мои руки и с восторгом потряс их: «Здравствуйте! Так вы и есть Элис! Добро пожаловать в сумасшедший дом!»

С приветствием Джорджа мое напряжение испарилось. Неожиданно ко мне вернулась естественная способность улыбаться, и я поняла, что тик мне не грозит.

После Клоузов я поздоровалась с Ли Кэнтрелл, высокой, худой, похожей на девочку женщиной; ее орехового цвета волосы были перевязаны сзади голубой лентой. Карие глаза всматривались в мои, словно желая все обо мне разузнать. Я ощутила немедленную приязнь к этой спокойной, привлекательной женщине с чутким лицом.

Ее мужа Шура представил мне как «доктора Морриса Бенджамина Кэнтрелла, которого зовут просто Бен».

Бен сказал мне: «Добро пожаловать, Элис! Рад с вами познакомиться». Было похоже, что говорил он искренне. У него был звучный и теплый голос с оттенком авторитетности. Бен был плотным мужчиной с тонкими седыми волосами и умным, впечатляющим лицом. Очевидно, он был гораздо старше своей жены. Улыбаясь, он смотрел прямо мне в глаза.

Последним здоровался со мной Джон Селларс, стройный мужчина с гладкими розовыми щеками, которому, на первый взгляд, было не больше сорока лет. Лишь рассмотрев потом его поближе, я увидела у него на лбу и вокруг глаз множество тонких морщинок и поняла, что его соломенного цвета волосы уже почти все поседели. У Джона было неотразимое лицо — лицо бот-тичеллевского ангела средних лет с задумчивыми глазами.

Пока Рут мыла салат для обеда, она расспрашивала меня, где я живу, где работаю, как познакомилась с Шурой. Я охотно ей отвечала, улавливая в ее голосе участие и живейшее любопытство. Потом, отвечая на один из вопросов, я сообщила Рут, что у меня четверо детей. Она сказала, что хотела бы иметь собственных, но не может. Я сказала ей, что удивлена, услышав такое, потому что она показалась мне женщиной, у которой много детей и которая всех их любит. Она ответила с тихим смешком: «Ну, я думаю, что компенсирую отсутствие собственных детей тем, что забочусь обо всех вокруг».

Тут голос Шуры позвал нас из столовой: «Ну ладно, народ, собирайтесь». Разговоры в доме умолкли. Мы столпились вокруг стола.

— Сегодня мы попробуем кое-что новенькое, — сказал Шура. — И это не просто новое вещество, но еще и представитель целого нового семейства. Я назвал его Алеф-2. Он оказывает максимальный эффект при дозе от четырех до восьми миллиграммов. Как я уже сказал всем вам по телефону, по-моему, воздействие продолжается относительно долго, около восьми-девяти часов. По крайней мере, у меня было именно так. Для тех из вас, у кого повышенная чувствительность, есть вероятность, что эффект будет держаться дольше. Поэтому я предложил вам захватить с собой спальные мешки.

Мне он не сказал ни слова про спальные мешки. Он даже не предупредил меня об эксперименте. Может, он не говорит о таких вещах по телефону. О, конечно! Вот что он имел в виду, когда сказал насчет пропущенного завтрака!

Ли сказала: ««Боже мой! Давненько мы не пробовали чего-нибудь новенького».

Джордж громко вздохнул и закатил глаза: «На какие только жертвы не приходится идти ради науки!»

На что Рут ответила: «Только если он не снижает аппетит, ведь я приготовила великолепный салат!»

— Тогда вы будете счастливы услышать, что это свойство не

входит в число его достоинств, — обнадежил ее Шура.

— Ура! — прокричал Джордж.

Началось обсуждение размеров дозы, подходящих для каждого участника группы. Я заметила, что Рут и Джордж сразу же согласились с предложением Шуры дать им четыре и пять миллиграммов соответственно. Хотелось бы знать, то ли они такие чувствительные к подобным наркотикам, то ли консервативно настроены, потому что этот препарат им еще неизвестен. Мне было любопытно посмотреть, выберет ли кто-нибудь из присутствующих максимальную дозу, упомянутую Шурой.

Ли тоже остановилась на скромных четырех миллиграммах, но вот ее муж попросил шесть. Джон задумчиво почесал в затылке, а потом сказал, что рискнет принять семь миллиграммов.

Шура записал выбранную каждым дозу на большом листе бумаги, после чего объявил: «Что касается меня, на этот раз я тоже буду семь миллиграммов. Я пробовал восемь, и эта доза оказалась крепковатой».

Затем Шура посмотрел через стол на меня. Я почувствовала, что краснею, и он ободряюще улыбнулся: «Элис, твое участие больше, чем приветствуется, но только если сама захочешь. В противном случае, просто побудешь с нами, не принимая препарат». Потом Шура добавил: «Не уверен, что ясно дал тебе понять, что сегодня у нас будет эксперимент».

Я покачала головой: «Да, ты ничего не сказал мне об этом, но ничего страшного. Я с большим удовольствием присоединюсь к вам, если это нормально».

Остальные разразились ободряющими возгласами.

Шура сказал мне: «Если хочешь попробовать, то позволь мне предложить тебе четыре или пять миллиграммов. Это небольшая доза, но ты должна ощутить воздействие во всей его полноте».

— Тогда пять, пожалуйста.

Шура попросил Бена помочь ему, и они вместе пошли в лабораторию, взяв с собой семь разнокалиберных стаканов. Я присела на стул рядом с раздвижной стеклянной дверью, которая образовывала одну из стен столовой.

Какого черта я собираюсь принимать новый психоделик, да еще и в компании незнакомых людей? Я должна быть осторожной и вести себя очень хорошо. Они не знают меня. Я не хочу, чтобы они узнали обо мне слишком много и слишком быстро.

Ко мне подошла Рут. Она спросила: «Элис, у вас есть опыт с психоделиками?»

— Ну, много лет назад я пробовала пейот, а на прошлой неделе впервые принимала МДМА. Вот и все, — потом я припомнила еще кое-что. — О, однажды я покурила марихуану, но, боюсь, мне не очень понравилось.

Рут положила руку мне на плечо: «Ну, не волнуйтесь. Знаете, мы не кусаемся, и вам будет просто хорошо. Да уж, что за необычный и трудный способ знакомить человека с целой группой неизвестных ему людей, не так ли!» Я с удивлением уловила слабую неодобрительную нотку в ее голосе.

Я улыбнулась Рут и полностью с ней согласилась.

Ей не приходит в голову, что Шура должен был поставить меня в подобное положение. Впрочем, он предоставил мне возможность выбора. Он сказал, что меня здесь примут и без наркотика. Вероятно, он думает, что я взрослая девочка и сама могу делать выбор.

Вернулись Шура и Бен и осторожно поставили на стол стаканы, аккуратно закрытые сверху алюминиевой фольгой. На каждом из стаканов были написаны инициалы присутствующих. Рут принесла несколько бутылок сока.

Все собрались вокруг стола посмотреть на то, что там стояло. Каждый думал о своем. На мгновение наступила тишина. Потом кто-то громко вздохнул, и Шура спросил: «Ну, мы готовы?»

Ли ответила, что готовы, и взяла свой стакан, прочитав вслух написанное на нем: «Л.К., если не ошибаюсь». Шура протянул мне мой, и я увидела на дне стакана немного белого порошка. Я подняла глаза и встретилась взглядом с Джорджем. Сначала он мне улыбнулся, потом уставился на свой стакан и притворно задрожал, издав хрип пришедшего в ужас человека. Затем он снова взглянул на меня и очень серьезно сказал: «Я очень советую вам добавить сока; стряпня Шуры на вкус обычно оказывается абсолютно невыносимой, и бьюсь об заклад, это блюдо не будет исключением».

Я продолжала смеяться, наливая клюквенный сок в свой стакан.

Шура запротестовал: «Ничего ужасного тут нет; вкус — это часть индивидуальности наркотика, один из элементов, образующих его уникальность, его душу. Подумайте о том, чего вы лишаетесь, подумайте о том, чего никогда не узнаете…»

Джордж прервал эту пламенную речь еще одним стоном, выражающим содрогание. Рут хихикнула и похлопала Шуру по спине, а Ли сказала: «Да знаем мы, Шура, все знаем о прекрасных маленьких душах твоих наркотиков, и мы обнаружили, что им недостает аппетитности».

Мы перебрались на кухню и встали в кружок со стаканами в руках. Я стояла между Беном и Джоном и смотрела на Шуру, как и все остальные. Он сказал «ваше здоровье!», и все стали чокаться с пожеланиями «счастливого путешествия», «благослови вас», а мне говорили «добро пожаловать, Элис».

Первые признаки воздействия наркотика появились больше часа спустя, и случилось это у Джорджа.

Надев свитера и куртки, мы все вышли на улицу. Бен и Ли сидели на пострадавшей от непогод скамье из красного дерева рядом с домом. Рут стояла на другом конце кирпичной площадки, которой спереди был окружен весь дом, и беседовала с Шурой и Джоном. Я сидела на большой подушке для пола. Кто-то притащил ее из гостиной. Джордж расположился неподалеку от зарослей плюща, прислонившись к громадному дубу, чьи корни начали пробиваться сквозь кирпичи мощеной дорожки.

Бен рассказывал мне о своем детстве, проведенном в Бруклине, и о том, как жизнь в нищете, или, как назвал сам Бен, «моя первая школа выживания», повлияла на всю его дальнейшую жизнь. От него я узнала, что он основал и возглавил отделение аспирантуры по специальности психология в каком-то городке на севере Залива. Бен называл свое детище институтом. У него был острый, проницательный ум и соответствующее чувство юмора.

В ответ я рассказала Бену о своем, правда, более коротком опыте жизни в нужде, о многоквартирном доме, где мы ютились вместе с Кристофером, о том, чему меня научила эта жизнь. Но я не упомянула о том, что на собственном опыте узнала значение термина «хроническое депрессивное состояние».

Тут внезапно со своего места у дуба заговорил Джордж, который с тех пор, как мы вышли из дома, не проронил ни слова: «Между прочим, кто-нибудь еще чувствует, как это начинает действовать? Должен сказать, что я чувствую!»

Откликнулась Ли: «Да, я тоже. Сильно». Она положила руку на бедро своего мужа и спросила: «Тебе не холодно, милый? Хочешь, принесу одеяло?»

Бен выглядел задумчивым, словно проверял себя впервые в жизни. Он ответил, что прекрасно себя чувствует и что ему не холодно. Ли поднялась со скамейки и пошла в дом. Я прислушалась к себе и пришла к выводу, что вышла из обычного состояния, как сказал бы Шура. Но изменения были слабые, пожалуй, как после одной стопки водки. Я позвала Джорджа и спросила, как он.

— О, — ответил Джордж напряженным голосом. — Трудно сказать. Ужасно много чепухи перед глазами; плющ идет волнами, не останавливаясь. Не возражал бы против пятиминутной передышки.

Появилась Ли с горой одеял разных размеров и цветов. Джордж сказал: «А, спасибо тебе, большое спасибо. Сейчас я не откажусь от парочки или даже пяти одеял». И схватил одеяло, которое протянула ему Ли. Джордж завернулся в одеяло и лег под дерево, свернувшись калачиком, как ребенок. Я поблагодарила Ли за одеяло, но сказала, что пока оно мне не нужно. Ли присоединилась к Бену. Она тоже обернулась одеялом, и было видно, что она дрожит. Муж положил ей руку на плечи и поцеловал в щеку.

Я спросила Бена: «А что чувствуете вы?»

— Ну, пока что мне кажется, что это спокойный, приятный препарат. Безусловно, его действие усилилось, пока мы с вами разговаривали, — он довольно усмехнулся. Я бросила взгляд в сторону Джорджа, которого теперь было не видно под одеялом.

Я приняла такую же дозу, что и он, но я ничего такого не чувствую. Хотя я ведь много разговаривала. Может, это одно из проявлений воздействия наркотика.

Я нажала на Бена: «У вас есть какие-нибудь зрительные эффекты?»

— Да, я должен сказать, что перед глазами много движения. Я понял это сейчас, после того как обратил на это внимание.

Я услышала, как позади меня по кирпичам зашаркали Шурины сандалии. Он подошел к Бену и Ли и наклонился к ним, чтобы всмотреться в их лица. Он спросил: «Ну, как все идет? Что вы чувствуете?»

— Все очень мило, в самом деле, — сказал Бен. — Он показывает свои возможности, Шура. Немного изменилось зрение, телу приятно, довольно сильный эффект. Я бы сказал, что он тянет на плюс три.

— У меня тоже, — ответил Шура. Он положил руку на укрытое одеялом плечо Ли. — Как ты, детка?

— Сейчас эффект довольно интенсивный. К тому же мне очень холодно. Я дрожу не переставая, но уверена, что все уляжется через некоторое время. На мой взгляд, это очень сильный плюс три, и я надеюсь, что он смягчится хоть чуть-чуть. Я пока потерплю и не буду много разговаривать.

Позади меня встала Рут, обхватив себя руками, чтобы прижать свитер плотнее к телу. «Для разнообразия скажу, что он оказался не очень сильным для меня. Приятный, хотя не уверена, что могу точно сказать вам, что со мной происходит. Просто совершенно очевидно, что я вышла из нормального состояния», — Рут улыбнулась, потом пошла к заросшему плющом холмику и вскарабкалась туда, поближе к Джорджу.

Шура сел на корточки передо мной. Его глаза потемнели, стали текучими. Зрачки расширились, и я поняла, что мои, должно быть, тоже. Его лицо светилось от искреннего удовольствия. Я улыбнулась ему; глядеть на это открытое лицо можно было только с улыбкой.

Я сообщила Шуре: «У меня относительно слабый эффект, скажу для разнообразия. Приятное, расслабляющее чувство, но всего лишь… ну… как от одного коктейля, вот и все».

Шура выглядел озадаченным и спросил у меня:

— Сколько я тебе дал? Пять?

— Да, пять.

— Джону довольно легко, Рут тоже; у Бена эффект средней силы, у Ли — очень сильный, а… — он посмотрел в сторону Джорджа, — Джордж окукливается, как я вижу. Джордж? — Шура поднялся и взобрался на холм. Джордж что-то пробормотал из-под одеяла. Шура похлопал его и спустился вниз, оставив его на попечение Рут.

— Вот зачем нужна исследовательская группа, — сказал мне Шура, засунув руки в карманы своей вельветовой куртки. — Но должен сказать, воздействие этого препарата трудно определить. Похоже, что пока реакция на него самая разнообразная, ужасный разброс.

Он снова нагнулся ко мне и спросил: «Тебе нравится то, что ты чувствуешь, или же ты предпочла бы попробовать принять добавку в размере двух миллиграммов? Просто посмотреть, увеличит ли она эффект».

Я без колебаний ответила:

— Я не возражаю против усиления, если ничего плохого не будет.

— Я отмерю тебе еще два миллиграмма. В итоге твоя доза достигнет размеров моей, и, разумеется, эффект усилится.

Я пошла за Шурой в дом. На кухне он выдержал паузу, держа в руке приготовленный для меня стакан, и тихо спросил меня: «Ну как?»

— Очень хорошо. На самом деле, прекрасно. Я хорошо поговорила с Беном, и он мне действительно нравится.

— Да, мы с Беном прошли долгий путь. Наши отношения похожи на братские. Думаю, у нас у обоих нет родных братьев. Я рад, что вам представилась возможность поговорить с ним. — Тут Шура улыбнулся:

— Я собираюсь приготовить твой стимулятор. Вернусь в мгновение ока.

Я послонялась по гостиной, увидела еще две большие подушки на ковре за пианино и вытащила их наружу. Джордж по-прежнему лежал под деревом, закутавшись в одеяло. С ним рядом лежала Рут и что-то нежно ему шептала. До меня доносились лишь какие-то слабые звуки, которые подавал Джордж. Я задумалась, что за трудности у него могли случиться.

Впрочем, я его не знаю; вообще никого из них не знаю. Может, во время экспериментов Джордж всегда свертывается калачиком в одеяле. Может, Ли всегда дрожит от холода.

Я не могла понять, почему так относительно спокойно отреагировала на наркотик. Хотя всегда существовала вероятность того, что моя потребность в сохранении самоконтроля перекроет все остальное. Невозможно объяснить. Возможно, два дополнительных миллиграмма изменят ситуацию.

Шура принес мой стакан, долив туда немного сока. Я поблагодарила его и выпила содержимое стакана. Шура пошел к Джорджу и Рут.

Я обнаружила, что беседую с Джоном Селларсом. Он вежливо, по-дружески расспрашивал обо мне и сказал, что по профессии он антрополог. Потом мы выяснили, что оба любим искусство: он, по собственному выражению, оказался вечным студентом и критиком, а я всю жизнь рисовала. Мы с живым интересом обсудили коллекцию Брандейджа в парке «Золотые ворота». Для этой коллекции сделали целую пристройку к зданию, где хранится несколько величайших шедевров восточного искусства, известных всему миру. Я рассказала Джону о том, как много лет назад, когда я была под пейотом, вид статуи сидящего Будды над садом японской чайной церемонии пронзил мое сердце. В свою очередь Джон поделился со мной своим опытом в Оклендском музее. Он тогда находился под воздействием одного из Шуриных препаратов и был околдован голубыми и красными лошадьми Франца Марка.

Интроверт, подумала я о своем собеседнике. Медленно начинает доверять новым знакомым. И все-таки казалось, что он ценит мои ответы. У него была удивительно приятная мимолетная улыбка.

Наконец, я поднялась в ванную комнату. Мимо меня прошла Ли. Она протянула мне руку, и я взяла ее. Она посмотрела на меня и улыбнулась с теплотой, в которой нельзя было ошибиться. Я почувствовала такой сильный прилив признательности к ней, что у меня от слез перехватило горло. Когда я пожала ей руку, она отпустила меня и опять пошла уединяться со своим одеялом.

Через несколько минут я в одиночестве села на диван. Мое состояние по-прежнему всего лишь ненамного отличалось от обычного, несмотря на добавочную дозу. Ко мне пришел Бен и примостился на скамеечке для ног. Он наклонился вперед, сцепив руки, лицо посерьезнело.

— Я надеялся, что у меня появится возможность поговорить с вами наедине, — сказал Бен. — Я подумал, наверное, вам было бы интересно услышать еще чье-нибудь мнение о нашей девочке, об Урсуле.

— Да, — сказала я, удивившись. — Конечно, интересно.

— Я собираюсь говорить с вами довольно откровенно, безоколичностей, — начал Бен. — Она привлекательная молодая женщина, яркая, обворожительная и очень сильно манипулирует людьми. Она полностью ослепила Шуру; он не может видеть, какая она есть на самом деле, и, разумеется, он не захочет говорить на эту тему ни с кем, кто не боготворит землю, по которой ходит его Урсула. Так получилось, что я еще раньше познакомился с таким типом женщин. У Шуры было относительно мало женщин в жизни, и, без сомнений, такие ему не попадались. Конечно, у него нет опыта общения с людьми разного сорта, опыта, который есть у практикующего психолога. Поэтому бессмысленно ожидать, чтобы он понял, с какой проблемой он столкнулся. Боже мой, в чем дело? Она ему не нравится! Урсула ему не по душе! Я кивнула Бену, мои глаза были прикованы к нему.

— Урсула — это, как бы получше сказать, такая женщина, которая, если ее влечет к мужчине, интуитивно чувствует, каких эмоций ему не хватает. В ней просыпается непреодолимое желание стать для этого мужчины такой женщиной, которая ему нужна. Вероятно, каждый раз она убеждает себя, что это настоящая любовь, но сомневаюсь, что она способна ощутить то, что большинство из нас считает подлинной любовью. У адептов Юнга есть такой термин — «женщина-анима». У такой женщины не очень устойчивая самоидентификация. Как у многих великих актеров, ощущение цельности собственной личности приходит к ней вовремя игры своей роли, она как бы заимствует это ощущение на время. В данном случае она играет роль музы, вдохновения, обожаемой женщины-мечты. Она делает реальной фантазию, и можете представить, какое потрясающее эмоциональное вознаграждение она получает, играя эту роль, пока длятся ее отношения с мужчиной. Но, разумеется, все продолжается лишь до тех пор, пока в ее жизни не появляется другой нуждающийся в ней привлекательный мужчина.

Кстати, все это происходит совершенно бессознательно; не думаю, чтобы у Урсулы была хоть малейшая догадка насчет ее деяний и причин, заставляющих ее поступать именно так. Или, раз на то пошло, вряд ли она подозревает, почему мужчины, к которым ее влечет, всегда оказываются женатыми. Когда наступает пора развивать отношения дальше, она объявляет им, и, не исключено, что верит в это сама, что все кончено, поскольку она не может жить, сознавая свою ответственность за разрушенный брак.

Я сидела, оглушенная, и слушала Бена.

— Когда она впервые присоединилась к нашей группе, мы долго с ней беседовали, перед этим приняв препарат, который дал нам Шура. И она немало рассказала мне о своих отношениях с женатыми мужчинами; она рассказала мне больше, чем намеревалась. Это была изощренная попытка выставить себя с лучшей стороны под видом беседы о своих проблемах с мудрым, симпатичным психологом, вы понимаете?

Он быстро улыбнулся мне.

— Со временем я сложил разрозненную информацию в одну картину и понял, с кем имею дело. К этому моменту, — хихикнул Бен, — она перестала делиться со мной подробностями своей личной жизни. Я понял, что в моем присутствии ей становится неловко. Внешне это было незаметно, слишком явно она меня не избегала, но тем не менее… — Бен сделал паузу и добавил: — Как я уже говорил, у нее превосходная интуиция.

Я закурила, заметив, что мое тело слегка дрожит. Ощущение было на редкость приятным. Между тем Бен продолжал:

— Побудительные мотивы такого психологического явления лежат глубже, и я не хочу вдаваться в детали. Но есть одна вещь, которая меня особенно беспокоит. На мой взгляд, Урсула просто-напросто не способна на подлинную привязанность к кому бы то ни было. Как я говорил, она будет играть свою роль какое-то время — пока ей не встретится кто-нибудь еще, кого она сочтет привлекательным, другими словами, у кого в душе будет пустота, молящая о том, чтобы ее заполнили. И тогда она примет этот новый вызов.

— Именно это и случится с Шурой. Я в этом уверен. Я знаю это! Я его очень сильно люблю, понимаете, мы все его очень любим, а рано или поздно ему придется страшно страдать. Вот почему я даже не могу выразить, насколько я рад вашему присутствию здесь. Я не знаю, какие у вас с Шурой взаимоотношения, но ясно, что вы за ним присматриваете, и я надеюсь, что, хм, вы будете поблизости. Чтобы смягчить удар, когда он придет; чтобы дать ему что-нибудь реальное, за что он мог бы зацепиться, когда фантазии начнут рассеиваться. А это, я уверен, случится в скором времени, поскольку Урсула обнаружила, что ее теперешний партнер совершенно неожиданно стал свободным и предложил ей жить вместе. Ее призвали к ответу.

О, вы прелестный человек! Тучи расходятся надо мной. Сквозь облака пробивается солнце. Двадцать тысяч чирикающих пташек дерут свое чертово горло!

Я ответила:

— На самом деле, Бен, знаете, Шура уже несколько разговорил мне, что он начинает сомневаться в том, что она когда-нибудь попросит развода у своего мужа, как она обещает. У него появилось несколько циничное отношение ко всем обещаниям, которыми она продолжает его кормить. Он понимает, что некоторые вещи просто не стыкуются, не имеют смысла, как, например, поведение ее мужа. Шура говорит, что, когда он звонит в Германию и трубку поднимает Дольф, то он разговаривает с ним как ни в чем не бывало. Дольф по-прежнему относится к Шуре так, как если бы они были лучшими друзьями. От обманутого мужа сложно такого ожидать, не так ли?

Бен смотрел на меня и время от времени кивал.

— Быть может, интуиция подсказывает Шуре то, что не хочет признать его разум, — продолжила я. — В противном случае, с чего бы он позволил мне войти в свою жизнь, хотя бы так непрочно? Я не перестаю задаваться этим вопросом — ну почему, если он так сильно любит Урсулу? Ведь ему известно, что… — я заколебалась, не испытывая уверенности в том, что могу доверить Бену эту информацию, но потом поняла, что он все равно уже догадался. — Я влюблена в него. Я говорила ему это, я дала ясно ему понять. Возможно, мои чувства не отпугнули его, потому что он уже почувствовал какие-то намеки…

— Вы облегчили мне душу. Спасибо, что рассказали мне это, — сказал мне Бен. Потом он пожал плечами и добавил: — Конечно, я могу ошибаться; Урсула еще может удивить нас обоих. Но не думаю. Не мог я ошибиться на ее счет.

Около минуты Бен пристально разглядывал свои сцепленные руки, затем улыбнулся мне и сказал: «Желаю вам удачи. И еще — побольше отваги. Шуру нелегко понять, и, может быть, он не относится к тем людям, с кем легко жить. Но за него стоит побороться. По крайней мере, я так считаю. Впрочем, я ведь не влюбленная в него женщина, и мне не угрожает такая боль, какая может поразить вас в этой ситуации».

В нашу сторону шла Рут. Я почувствовала, что она горит желанием узнать, что тут происходит, но она всего лишь помахала нам и пошла дальше, на кухню.

— Спасибо вам, — поблагодарила я поднимавшегося со скамейки Бена. — Разумеется, все сказанное вами я оставлю при себе. Это действительно помогает, когда слышишь мнение другого человека, что-нибудь кроме того, какая Урсула замечательная, чуткая и умная. Особенно если учесть, что у меня не было возможности оценить ее лично.

— Я рад, что вы здесь, Элис, — сказал Бен. Он крепко сжал мне плечо и пошел на улицу к остальным.

Я долго сидела на диване, прокручивая в голове только что состоявшийся разговор слово за словом и рассеянно куря сигарету.

Вся вселенная сместилась со своего привычного места. Реальность сдвинулась.

Ранним вечером мы собрались все вместе поужинать. Джордж тоже сидел за столом, по-прежнему обернутый одеялом, и предпринимал героические попытки поддержать беседу. Он улыбнулся мне дрожащими губами и произнес: «Должен сказать, этот день преподнес мне сюрприз, которого я никак не ожидал. Похоже, я оказался капельку чувствительней к Алефу-2, чем все вы. Порой это случается».

С Джоном вроде бы все было в порядке; он черпал ложкой приготовленный Ли суп и вспоминал с Шурой и Беном прошлые эксперименты. Рут и Ли смеялись, временами добавляя забытые мужчинами подробности. Рут то и дело посматривала на Джорджа, который принялся за суп с хлебом. Еда очевидно пошла ему на пользу; я подумала, что он постепенно приходит в себя.

Наконец, Шура откинулся на спинку стула, громко рыгнул и после осуждающих восклицаний и свиста сказал: «Настало время подводить итоги, да? Бен, почему бы тебе не сделать это первым?»

— Для меня хороший день, — сказал Бен. — Хороший разговор. Приятные ощущения в теле. Не могу припомнить и намека на беспокойство — ни в физическом, ни в психическом смысле. Плюс три и общая положительная оценка.

Шура делал записи. Он повернулся и указал на Джона.

— У меня тоже все хорошо, хотя я чувствовал свет. Еще была легкая дрожь какое-то время, но ничего неприятного, просто как-будто я чувствовал приток энергии. Никаких темных закоулков. Никаких особенных прозрений, хотя я был слишком увлечен беседой, чтобы углубляться в себя. Для меня это был дружественный препарат. Что еще? О, да. Я бы поставил ему плюс два, совершенно точно. И я бы был не против принять его еще раз.

Подошла очередь Ли. «Большую часть времени я жутко мерзла. Честно говоря, я только-только начала отогреваться. Наверное, пища помогла. Что касается озарений, ну, — она помолчала, — кажется, я не очень много разговаривала, поэтому пересмотрела некоторые происходившие недавно вещи, — сложные отношения с неким профессором, парочку неплохих дискуссий, которые состоялись у меня с другими людьми, — в общем, все в таком духе. Я смогла взглянуть на эти вещи по-новому и заметить кое-что, что было недоступно мне прежде. Так что я должна сказать, что прозрение было, да, было». Она с ехидцей рассмеялась: «Конечно, может быть, наркотик здесь вовсе ни при чем. Может, я просто дала себе возможность спокойно посидеть и хорошо подумать. Сейчас я чертовски занята, и я просто забыла, что должна обязательно выкраивать время на раздумья о том, что со мной происходит».

Шура хихикнул: «Так было не у всех, милочка, не у всех!» Ли закончила: «Я бы дала плюс три, довольно сильный препарат, единственный минус — то, что испытываешь холод; в доме мне было так же холодно, как и на улице. Казалось, я нигде не могла согреться. Если отбросить холод, то, в основном, все нормально, но гораздо больше я повеселилась с другими веществами».

— Я поддерживаю это мнение, — отозвалась Рут. — Для меня это тоже был нормальный препарат, но с ним было не так весело, как с другими. Конечно, я еще немного волновалась за Джорджа, и, возможно, это беспокойство сказалось на моем состоянии. Я бы сказала, что это было не больше, чем на два с плюсом, и, сказать по правде, я не уверена, что очень хочу повторить этот опыт.

Мы засмеялись.

Шура наставил свою ручку на меня, так что я глубоко вдохнула и доложилась: «Я вышла из привычного состояния, но не слишком сильно. Даже после добавочной дозы я не смогла почувствовать ничего, кроме приятного расслабления, словно после одной порции водки с соком».

Шура сделал пометку и сказал: «Я поставлю плюс один».

— Впрочем, думаю, что я много говорила, — добавила я. — И я забыла о своем страхе перед тем, что подумают обо мне лучшие Шурины друзья.

На лицах присутствующих появились приветливые улыбки, и за столом пронесся шепот одобрения. Даже Джордж улыбнулся и хриплым голосом произнес: «Аи да молодец!»

Не совсем правда. Я по-прежнему гадаю о том, что они думают обо мне. Но я больше не напугана до смерти, просто испытываю обычную повседневную тревогу вроде того-что-там-еще-случится.

Слово взял Шура: «Я хорошо провел время. Плюс три, с телом все замечательно, ум работает блестяще, мысли отточенные, наблюдения глубокие — как обычно, мог бы я добавить».

В ответ на эти слова раздалось громкое улюлюканье и фырканье. После того, как шум стих, Шура продолжил: «Не помню никаких особенных прозрений, но я был слишком занят, обмениваясь вольными сказочками и теплыми воспоминаниями большую часть времени, чтобы затрудняться их поиском. Впрочем, думаю, что семь миллиграммов — это мой предел, больше я не захочу».

Шура снова что-то записал, потом посмотрел на Джорджа. «Сегодня у тебя была перегрузка, дружище. Прости. Плюс три и слишком сильный зрительный эффект?»

— Да, и я бы еще уточнил, — сказал Джордж, чей голос уже окреп. — Действительно, около плюс трех, но даже с закрытыми глазами я не мог остановить движение. Вы знаете, что обычно я люблю зрительные эффекты, но этот оказался настолько мощным, что меня почти затошнило.

— Не могу понять, — пробормотал Шура. — Такой разброс очень необычен; у Элис едва плюс один при общей дозе в семь миллиграммов, а ты места себе не находил после пяти. Похоже, мне следует быть осторожным с остальными Алефами, если окажется, что такое разнообразное действие характерно для всего семейства.

Через час я уже была готова ехать домой и чувствовала себя абсолютно нормальной, в трезвом уме, вернувшейся в обычное состояние.

Рут с Джорджем согласились остаться переночевать на большом мате, который Шура расстелил для них на полу в гостиной.

Джон готовился к отъезду. Он сказал, что чувствует себя хорошо и вполне способен вести машину. В то же время он продолжал оживленно беседовать с Шурой и Клоузами — было очевидно, что он не хотел, чтобы этот день закончился.

Бен и Ли уже уехали. На прощание они обняли меня, и Ли выразила сожаление по поводу того, что ей не удалось по-настоящему поговорить со мной. Но она пообещала компенсировать это упущение в следующий раз.

Я попрощалась с оставшимися. Когда мы с Шурой стояли рядом с моей машиной, я взяла обеими руками его лицо и поцеловала его в лоб, подозревая, что за нами наблюдали из дома. Я сказала ему: «Спасибо. Это был очень хороший день, хотя наркотик не так сильно на меня повлиял».

Шура заключил меня в свои объятия и сказал, что вскоре проявится. И еще он поблагодарил меня: «Спасибо, что оказалась такой смелой и так грациозно прошла через все это».

По дороге домой я смаковала слово «грациозно», перекатывая его в уме. В конце концов, я решила, что на вкус оно напоминает превосходный карамельный крем.

Проезжая через мост Сан-Рафаэль, я послала мысленное сообщение.

Всем сердцем благодарю тебя, Бен. Да благословит тебя Господь. Спи спокойно.

Лишь приехав домой и выйдя из машины, я вспомнила о голубой ночной сорочке в пакете для покупок и рассмеялась.

В следующий раз. С Божьей помощью, в следующий раз.

 

Глава 24. 2С-Б

[59]

Так получилось, что решающий ответ, который, как надеялся Шура, раз и навсегда прояснит, выполнит ли Урсула свои обещания, пришел ему в письме. Вопреки ожиданиям Шуры, этот ответ оказался не настолько твердым и окончательным, однако достаточно убедительным, чтобы воскресить в нем надежду. Он позвонил мне в четверг, чтобы зачитать отрывки из письма.

В письме были и страстное желание, и печаль. Урсула уверяла Шуру, что Дольф знает, что их браку пришел конец и она скоро оставит его. Вместе с тем, она предупреждала, что эмоциональное и психическое состояние ее мужа довольно нестабильное. Порой она опасается, что он может потерять контроль над собой и «совершить что-нибудь ужасное», если она не сгладит его боль и не убедит Дольфа в ценности его собственной личности. «Прежде чем я от него уйду, — писала Урсула, — в душе он должен понять, что я всегда буду беспокоиться за него и что во всем случившемся его вины нет». Урсула умоляла Шуру поверить, что разрыв с мужем не займет много времени. Она должна поступить именно так и разойтись с супругом полюбовно. «Иначе, — заключала она, — наше блестящее будущее будет омрачено чувством вины».

Я сама начинала верить ей.

— Ей свойственно сострадание, — сказал Шура. — Безусловно, я могу понять, почему она хочет закончить свои отношения с мужем как можно мягче, хотя лично я не думаю, что это самый мудрый способ.

После прочтения письма Шура спросил, не хотелось бы мне приехать на Ферму в пятницу после работы, чтобы остаться у него на выходные. Я поколебалась всего лишь секунду, прежде чем ответила, что с огромным удовольствием приму его приглашение.

В пятницу вечером мы с Шурой приняли наркотик под названием 2С-Б, который Шура определил как один из своих любимых препаратов и одно из лучших своих открытий. Он сказал, что этот психоделик действует относительно недолго — примерно часов пять-шесть.

— В отличие от МДМА, — объяснил мне Шура, — этот препарат обостряет все чувства. Ты будешь наслаждаться едой, запахами, цветом и осязанием. Прикосновение к коже, например, — тут он взглянул на меня с невозмутимым выражением лица, — и прочие стороны сексуального контакта принесут с собой немало удовольствия.

Я кивнула в ответ, сохраняя такое же серьезное выражение лица.

— Большинство людей не могут достичь оргазма после приема МДМА, однако 2С-Б не ставит таких ограничений, в чем, надеюсь, ты убедишься сама. — Шура попытался изобразить нечто похожее на вожделение, и я расхохоталась при виде его смешной физиономии.

— Думаю, для начала мы попробуем небольшую дозу, — продолжил ничуть не смутившийся Шура. — На мой взгляд, восемнадцать миллиграммов даст тебе эффект на три с плюсом и при этом не приведет в замешательство. Я приму столько же.

Он выдал мне бокал для вина, на дне которого белело совсем немного порошка, после чего долил туда чуть-чуть воды, сказав: «Это вещество медленно растворяется; поэтому здесь нужна теплая вода». Залив белые кристаллы порошка водой, Шура вернул мне бокал и попросил подождать. Мы тщательно взбалтывали содержимое бокалов, пока белые частицы полностью не растворились.

Затем Шура сказал: «Я хочу, чтобы ты попробовала этот препарат сейчас, до добавления сока, просто чтобы почувствовать его на вкус в чистом виде, потому что вкус — это одна из граней характера наркотика. Пусть даже ты попробуешь его без сока один-единственный раз».

Я улыбнулась, вспомнив, как Ли поддразнивала Шуру маленькими душами наркотиков.

Я сделала маленький глоток. На вкус 2С-Б был совершенно не похож на МДМА, но не менее отвратительный. Так что я сказала: «Да! Сожалею, но мне придется добавить сока».

— Нет проблем, — ответил этот спартанец. — В холодильнике есть яблочный сок. По крайней мере, теперь ты знаешь, какой вкус спрячешь под соком.

— Уж конечно, — сказала я. — Это незабываемое воспоминание не оставит меня долгое, долгое время, поверь мне!

Я переоделась в халат и в течение всей переходной фазы (это время между первыми признаками начинающихся под воздействием наркотика изменений до вступления его в полную силу) спокойно сидела на диване. Шура сообщил мне, что переход может занять от сорока пяти минут до часа, а само действие наркотика длится около трех часов.

Я сказала Шуре, что хотела бы прочувствовать переход сама, и поэтому он ушел в кабинет поработать. Спустя полчаса я отправилась в ванную комнату, где все приготовила заранее. Забралась в ванну, наполненную теплой водой, и стала знакомиться с природой 2С-Б и его проявлениями в моем теле и разуме. Прежде всего, я заметила легкое движение висевших рядом с раковиной полотенец для рук и слабое мерцание зеленой занавески для душа. Зрительные эффекты, подумала я; удивительная терминология. Через несколько минут я поняла, что, хотя с моим телом было все в порядке, про остальную часть себя я этого сказать не могла; казалось, передо мной проходили мои худшие недостатки — неаккуратность, неорганизованность, ненадежность. Я видела их один за другим, словно они проходили парадом. Во мне стал закипать гнев и подниматься презрение по отношению к этому жалкому шествию, когда, выдав резкий комментарий, вмешался мой Наблюдатель.

К тому же, разумеется, мы обладаем самым худшим из недостатков — постоянно осуждаем и не прощаем себя. Тебе даже в голову не придет так обращаться с кем-нибудь из друзей; что дает тебе право относиться к себе с меньшим терпением и сочувствием, чем к другу? Бросай это дело!

Чувство юмора медленно возвращалось ко мне.

Хорошо, хорошо. Я справлюсь.

Выбравшись из ванны, я почувствовала в теле то, что назвала вибрацией энергии. Это было довольно приятное ощущение.

Я надела под халат свою чудесную, сексуальную французскую сорочку бледно-голубого цвета.

В спальне я осмотрела комоды, шторы, напольную плитку и с удовольствием отметила, что мысль о том, что здесь уже побывала Урсула, перестала казаться мне важной. Я была в другой реальности, и она не имела ничего общего с той, где была Урсула.

Одетый в халат Шура растянулся на кровати. Он спросил у меня: «Как ты себя чувствуешь?»

— Ну, лучше, чем раньше. Какое-то время я переживала все свои худшие стороны и одновременно была и заключенным на скамье подсудимых, и судьей, но это прошло.

Шура заметил: «С восемнадцати миллиграммов передозировки быть не должно, если только у тебя не окажется повышенной чувствительности к данному препарату».

Я заверила его, что прекрасно себя чувствую. Никакой передозировки.

— А как твои ощущения? — поинтересовалась я.

— Восхитительно!

Когда я сняла свой халат, Шура посмотрел на меня и спросил: «И что ты собираешься делать в сорочке?»

— Что ты имеешь в виду, спрашивая у меня, что я собираюсь делать в сорочке? Это моя единственная лучшая и самая сексуальная сорочка, и предполагается, что она сразит тебя наповал!

Шура сбросил халат и сказал: «Не верю я в то, что в постели надо лежать одетым. Как можно ощутить кожу другого человека, когда ты с ног до головы упакован вот в такое одеяние? Кроме того, ночью всегда в нем запутываешься».

Вздохнув, я позволила бледно-голубому шелку соскользнуть с моих плеч и упасть на пол.

Шура выключил ночник, оставив из освещения лишь подсвеченную шкалу на радиоприемнике. А я тем временем забралась на кровать и улеглась на спину, чтобы оценить потолок Шуриной спальни, который оказался бледно-кремового цвета. Неожиданно Шура лег на меня. Словно со стороны я услышала свое сбившееся дыхание, когда его язык проник в мой рот. Я закрыла глаза и ответила на поцелуй.

Внутренним зрением я видела голубые небеса за огромной крепостной стеной; я знала, что где-то справа возвышаются сторожевые башни, хотя и не могла их видеть. Я стояла в траве, вблизи росло несколько маленьких маргариток и множество одуванчиков. Оказалось, что высившаяся передо мной стена построена из желто-коричневых камней, поросших мхом. Рядом с ней я чувствовала себя совсем крохотной, почти малюткой. У меня было такое чувство, что все это мне смутно знакомо, и это ощущение не было ни приятным, ни отталкивающим; это был мой мир, мир, в котором я жила. Здесь было одно место, которое я считала своим. Я знала, что любила играть там, где стена уходит в высокую траву. Туда я и направилась. Взобравшись на холм, я пошла по траве, мимо луговых цветов.

Потом я вспомнила, где я была на самом деле, то есть в обычной жизни, чем занимались мой язык и горло и что страстный рот Шуры вытворял со мной. Я была в постели с мужчиной, которому принадлежала и который принадлежал мне. И мы занимались любовью под легкое гуденье небольшого напольного обогревателя и музыку Бетховена.

Но вот новый образ захватил меня. Он был соткан из всех возможных оттенков красного — кораллового и розового, пурпурного и бордового. Цвет принял форму тела, гладкого, скользкого и сильного. Мы были Мужчиной и Женщиной, Шивой и его невестой, увлеченными Великим танцем: мы сходились и расходились, чтобы сойтись вновь. Мы слились в один узел огромной сети, связавшей нас со всеми остальными людьми в мире, которые занимались любовью.

Мы стали той Точкой, куда стремятся все линии жизни, Точкой, откуда исходят все линии жизни.

Казалось, что кое-где на красном фоне мелькает золото. Нас окружала вечность, поэтому мы не двигались, наши губы и руки замерли. Мы были. Нас ничто не разделяло.

После мы накинули халаты и пошли на кухню. На плите стояла кастрюля с супом из черных бобов, который я принесла из дома. Оставалось добавить в суп немножко хереса и приправ. Я включила плиту и оперлась на покрытый кафелем стол, дожидаясь, когда Шура вернется из ванной. Теперь воздействие 2С-Б выражалось лишь в виде легкой пульсации энергии внутри моего тела. Я замечала ее, если специально обращала внимание. Ножки красного кухонного стола светились, и вся кухня казалась живой от наполнявшего ее мягкого света.

Внезапно около стола возникло нечто. Оно было размером с человека, темного, черно-коричневого цвета. Я не могла разглядеть его черты. Физического присутствия не ощущалось, но чувствовался чужой разум. Я поняла, что это нечто с презрением улыбается мне, являя собой воплощение умышленного зла, обладающего силой.

Это был Враг. Я уставилась на него, гнев затопил меня.

Какого черта ты здесь делаешь? Убирайся отсюда! Ты не можешь дотронуться до меня. Я наполнена добротой и миром, и я обладаю силой десятерых, потому что в сердце моем чистота, как сказал Ланселот. Или Гавейн, или еще кто-то там.

Темная, похожая на человека фигура по-прежнему оставалась на своем месте в намеренно небрежной позе, наслаждаясь моей злостью и излучая превосходство.

То, что я сделала потом, внушило мне знание, которого не было в моем сознании. Я стала понимать, что борьба и противостояние были духовной ловушкой. Чтобы уничтожить этого врага, я была должна использовать его же оружие, играть по его правилам и на его поле. Я также догадалась, что он преуспел в подобных играх гораздо больше, чем я. Но я вовсе не хотела научиться в них играть.

Я сделала единственную вещь, какую только могла сделать: закрыла глаза и сложила руки так, словно прижимала к своей груди ребенка. Я нарисовала в воображении этого ребенка, которого обнимала, — просто образ ребенка. Я выбросила темную фигуру за пределы собственного мира и полностью сосредоточилась на воспоминании о том, что значит любить, заботиться, кормить, прогонять страдание и боль. Я стояла на кухне и позволила любви наполнить себя. В тот момент существовало лишь это явление любви, и я погрузилась в него всем своим существом.

Когда я, в конце концов, открыла глаза, сгусток темноты уже исчез.

Пришел Шура, и я разлила суп в тарелки, попросив его достать ложки. Мы отправились в гостиную, где я усадила Шуру и объявила, что буду знакомить его с телевидением. Постепенно, пообещала я. Никаких крайностей. Что-нибудь восхитительное и английское, вроде шоу «Вверх-вниз», которое он должен увидеть хотя бы раз в жизни.

Шура скептически хмыкнул, но протестовать не стал. Через несколько минут просмотра он увлекся и пришел в полный восторг, на что я и надеялась.

Я уселась в свой любимый уголок на диване и решила поразмышлять о том, что случилось на кухне, прежде чем рассказать об этом Шуре. Мне что-то открылось, но потребуется какое-то время, чтобы узнать что именно.

Кое-что здесь все-таки очевидно. Если ты будешь отвечать злу ненавистью, то проиграешь. Ненависть принадлежит темной стороне сущего. Да, искушение поступить именно так очень велико. Тебе хочется напасть на противника, поразить его, подавить, уничтожить. Но все эти эмоции — это его оружие. Может быть, полученный урок заключается в том, что, если ты действительно хочешь сказать твердое «нет» тому, что этот темный, неясный образ представляет, ты должна отказаться от прямого противоборства с ним. Ты просто становишься тем, чем он не является, — любовью. Ты воплощаешь собой любовь. И стоит тебе сделать это, как он исчезает, и получается, что его вообще никогда и не было.

Когда мы с Шурой легли спать, прижавшись, друг к другу, я сказала ему: «Спасибо тебе за этот опыт с 2С-Б. Он был очень необычен. Я опишу свои ощущения завтра утром, обещаю, и отдам копию тебе».

— Молодец, — похвалил меня Шура. Мы засыпали под лившуюся из радиоприемника мелодию Моцарта и щебетанье пересмешников за окном спальни.

 

Глава 25. Драконы

В наших отношениях установился новый порядок. Шура звонил мне на неделе, почти каждый вечер, чтобы просто поговорить. Он рассказывал о судебных заседаниях, в которых он участвовал в качестве свидетеля-эксперта, описывал мне адвокатов и судей; рассказывал он и об университетской политике, о главах университетских отделений и о студентах, которым он преподавал; он рассказывал о том, чем занимался в своей лаборатории, и свободно использовал в разговоре химические термины, понимая, что в такой информации мне будет доступна лишь, как говорил сам Шура, «музыка». Он прекрасно знал, что я ничего не смыслю в химии, но обязательно попрошу его пояснить, если понадобится. Он делился со мной и тем, что происходило у них с Урсулой в свете их переписки, причем говорил об этом суховатым тоном.

В свою очередь, я рассказывала ему о детях, о книге, которую читала в данный момент, слегка затрагивала и работу — эта тема была настолько гнетущей для меня, что я не могла с легкостью обсуждать ее, а потому избегала говорить о своей работе слишком много. Как старый друг, я слушала отрывки из писем Урсулы с описанием ее забот и проблем, которые зачитывал мне по телефону Шура. Я вслушивалась в его голос, улавливая в нем все изменения и невольное напряжение. Я старалась не произносить ничего резкого и негативного.

Потом, ближе к выходным, он приглашал меня на Ферму после работы в пятницу, если у меня был рабочий день. Я отвечала, что с удовольствием приеду, словно его приглашение было для меня приятным сюрпризом. Никогда нельзя знать наверняка, напоминала я себе, потому что это может прекратиться в любую минуту и прекратится, как только «мисс Германия» решит устроить себе очередные каникулы в солнечной Калифорнии.

Я начала вести дневник, куда записывала все, что не могла сказать Шуре.

На книжной полке рядом с кроватью в спальне Шуры стоял стереомагнитофон со встроенным радиоприемником. Мы знакомили друг друга с нашей любимой музыкой. Обычно это была классика. Если мы включали приемник и слышали отрывок музыкального произведения, узнать сразу который мы оба не могли, то мы соревновались в угадывании композитора. Шура ставил мне записи Баха в исполнении Гленна Гульда, я принесла ему кое-что из Прокофьева, которого он в свое время ухитрился проглядеть, а также «Чудесный Мандарин» Бартока. Эта вещь удивила и восхитила Шуру.

Длинные, прекрасные ноги этого мужчины стали мне родными. Его маленькие, крепкие ягодицы приводили меня в восхищение, которое я не скрывала. А его спина стала моей игровой площадкой. Там я показывала Шуре, что можно сделать кончиками ногтей, если провести ими от бедра до самой шеи; он дрожал от удовольствия, когда я поглаживала покрывавшуюся пупырышками кожу своей ладонью и начинала все сначала, но теперь уже мои ноготки пробегали по его животу. То же самое он проделывал со мной, хихикая, когда я реагировала. У него превосходно получилось с первой попытки.

Иногда пятничным или субботним вечером мы с Шурой принимали какой-нибудь из его психоделиков, после чего отправлялись в постель. Он дразнил меня, припоминая фразы, сказанные мною давным-давно, пока мне не начинало казаться, что такие наркотики можно принимать лишь один раз в несколько лет, потому что один-единственный опыт может дать богатейшую пищу для размышлений и важнейший урок. Я смеялась и напоминала ему фразу, которую он не уставал мне повторять, — вещи меняются, сама жизнь есть изменение.

— Выходит, — говорила я, — я узнаю новые вещи!

— Мы оба узнаем, — отвечал мне Шура.

Мы оба узнавали новое. Возможно, свое влияние на нас оказывала мысль о том, что все может закончиться в любой момент; как бы там ни было, когда мы делились своими переживаниями под воздействием наркотиков или даже нашими сексуальными фантазиями, мы почти ничего не утаивали друг от друга, выясняя реакцию другого.

Как-то поздней весной одним субботним вечером мы приняли по пять миллиграммов Шуриного ДОМ, заработавшего дурную репутацию. Об этом наркотике, который попал на улицу под названием СТП, он рассказал мне тогда, в кабинете Хильды.

Шура предупредил меня: «Детка, это препарат очень длительного действия. Ты точно не возражаешь против того, чтобы так долго пробыть в измененном состоянии сознания?»

Я сказала, что не возражаю, и добавила:

— Ты же сам говорил мне, что, если принять верную дозу, то может получиться изумительный опыт. Я уверена, что ты не ошибешься с дозировкой. И вообще, сколько все-таки длится это твое «очень долго», ты мог бы сказать?

— По меньшей мере, двенадцать часов и, может быть, даже больше, в зависимости от твоей личной физиологии. Знаешь, ты получишь немало пользы от этого наркотика!

Я передразнила его и сказала: «Ты просто завидуешь, потому что у тебя воздействие закончится раньше, чем у меня. Это одно из немногих преимуществ замедленного обмена веществ; на самом деле, других я и не знаю!»

Пока Шура принимал душ, я смотрела телевизор. Потом помылась и я, отметив волнообразное движение перед глазами и рябь сбоку, которые стали нарастать. Я следила за своим телом, содрогавшимся от потока энергии, наблюдая, как появившаяся сначала тревога растворилась в доверчивом принятии этого состояния. Мне было интересно, куда все это меня заведет.

Я насухо вытерлась и, не одевшись, села на унитаз.

Какое-то время назад Шура попросил меня: «Пожалуйста, никогда не закрывайся в моем доме. Даже когда ты в ванной. Я очень сильно боюсь, вдруг что-нибудь случится, и я не сумею быстро открыть запертую дверь; этот страх остался во мне после болезни Элен. Я умоляю тебя исполнить мою просьбу».

Я и соблюдала это правило в точности.

Теперь в коридоре раздались шаги, и вдруг дверь распахнулась. Я даже задохнулась от возмущения и воскликнула «эй!»

На пороге ванной возник Шура в халате и с улыбкой на лице. Увидев, с какой яростью я схватила свое полотенце, он поддразнил меня: «А я-то думал, мы стремимся достичь полнейшей искренности в наших отношениях!»

— Но всему есть предел, Шура!

— Предел? Нет, нет! Мы не договаривались о каких-то пределах, — он рассмеялся, поцеловал меня в губы и поласкал грудь на прощанье. Дверь закрылась с той стороны. Я по-прежнему сидела на унитазе, во мне боролись возмущение и удивление. Потом мне в голову пришла не очень приятная мысль.

А вдруг он один из тех, кому нравится смотреть на вещи, подобные мочеиспусканию?

Я вошла в спальню. Ночник испускал мягкое желтое, как сливочное масло, свечение, от которого махровые розы на старинных обоях шли волнами. Я заползла на кровать и, не снимая халата, села, скрестив ноги, рядом с Шурой. Я посмотрела на него, растянувшегося голышом на одеяле, такого розового и блестящего от только что принятого душа. Он улыбался мне. Я задала ему вопрос, изо всех сил стараясь, чтобы мой голос звучал легко и обычно: «Между прочим, ты не из тех ли, кто обожает подглядывать за людьми в ванной, или ты просто дразнил меня?»

В его волосах и бороде бегали крошечные разноцветные искорки. «Нет, я не закоренелый вуайерист. Я действительно люблю поддразнивать людей. У меня есть про запас немало секретных штучек, но эта не входит в мой арсенал. А как насчет тебя?» Лицо невинного младенца, огромные голубые глаза, рассматривающие меня. Я заверила его, что подглядывание совершенно не в моем вкусе.

Шура продолжил спрашивать меня: «Как ты пока себя чувствуешь? Ощущения приятные?»

— Да, с учетом того, что это, как ты сказал, довольно сильный психоделик, который, очевидно, не подходит наивным и невинным личностям, я чувствую себя даже очень неплохо. Особенно в свете того факта, что мне пришлось испытать шок оттого, что ко мне… вторглись, понимаешь? Да еще в ту минуту, когда я сидела на горшке. Невероятно, но это был тот самый заслуживающий доверия джентльмен, который попросил меня не закрываться в его доме!

— Разве я когда-нибудь называл себя джентльменом? Разве претендовал на это звание?

Я признала, что такого не было.

Шура покрутил настройку приемника и остановился там, где передавали Сибелиуса. Потом он закинул руки за голову и с подчеркнутой фамильярностью начал: «Если говорить о странных, темных увлечениях…»

О-о, вот это важно.

Он взглянул на меня: «Во время твоих многочисленных свиданий с мужчинами тебя когда-нибудь связывали, или, может, ты сама кого-нибудь связывала — просто чтобы узнать, какие ощущения можно испытать при этом?»

Я ответила, что в реальности никогда такого не делала, но часто представляла подобные сцены в своих фантазиях.

Шура приподнялся на локте: «Тогда почему ты никогда не пробовала исполнить эти фантазии?»

— Наверное, потому, что для этого нужен человек, которому я могу полностью открыться, а я встречала не слишком много мужчин, которым могла бы настолько доверять. Кроме того, никто из тех, с кем я была по-настоящему близка, не заговаривал об этом, так что я не хотела никого шокировать, предложив такую игру первой.

«Ты действительно думаешь, что это может шокировать?» Он хочет услышать, что человек не становится ненормальным, если у него такие фантазии.

— Меня это не шокирует, — ответила я. — Ведь это называется садомазохизмом? Насколько я понимаю, многим людям он приносит удовольствие. Я как-то прочла прелюбопытную статейку, кажется, в журнале по психологии, в которой говорилось, что огромное количество мужчин, получающих наслаждение оттого, что их связывают в любовных играх, в жизни оказываются очень сильными людьми, занимающими ответственные должности, например, судьями, сенаторами и докторами. В статье объяснялось это явление. Дело в том, что они ловят кайф от чувства беспомощности с тем человеком, кому они доверяют. А все потому, что в жизни им приходится принимать слишком много решений, за которые они несут ответственность. Связанные, они получают возможность забыть об этом и наслаждаться сексом, не испытывая бремени ответственности.

Помолчав секунду, Шура произнес: «Мне всегда хотелось узнать, что чувствуешь, когда тебя связывают».

Я переварила услышанное и сказала: «Помнится, позади твоего дома я видела веревку для сушки белья. У тебя есть что-нибудь вроде этого поближе?»

— Конечно. Такого добра у меня много.

— Надеюсь, у тебя найдется что-нибудь нейлоновое, потому что веревка из хлопка — довольно жесткая вещь, а я бы не хотела поранить тебя. — Я замолчала, потом наклонилась к Шуре и, сощурив глаза, спросила его: — Или… тебе нравится, когда больно?

— Нет, не нравится.

— Мне тоже, — сказала я, испытав огромное облегчение от ответа Шуры.

— Подожди здесь, — сказал он. — Я сейчас вернусь.

Он набросил халат и ушел, оставив меня наедине с музыкой и движущимися розами на обоях. Пока что, подумала я, этот ДОМ очень даже ничего. Время от времени я ощущала дрожь от пробегавшей внутри меня энергии. Дрожь все еще была довольно сильной, но я уже привыкла к ней.

Почему мы не осознаем этот поток энергии в нашем теле постоянно? Почему надо принимать наркотик, чтобы почувствовать его? Может, нет необходимости в том, чтобы ощущать эту энергию все время.

Вернулся Шура, в руках у него был моток белой нейлоновой веревки. Я засмеялась: «Настоящий гордиев узел!» Мы приступили к подготовке шоу.

Мы стали резать веревку на куски разной длины. То и дело нас разбирал смех, потому что мы не попадали в такт с Бетховенским Третьим концертом для фортепьяно. Потом Шура предложил, чтобы я была первой. Я согласилась, подумав сразу о нескольких вещах. Во-первых, надо очень постараться, чтобы не чувствовать себя глупо в такой ситуации. Во-вторых, было очевидно, что Шура ни разу этого не делал раньше; отсюда вытекало, что он не делал этого и с Урсулой. В-третьих, то, что мы собирались делать, ни один из нас не сделал бы с партнером, которой не пользовался бы абсолютным нашим доверием.

Если в ком-нибудь из нас есть неизвестная темная сторона, будет лучше, если вытащить ее наружу — по крайней мере, мы увидим ее хотя бы мельком. Это нужно будет признать и обсудить.

Когда Шура закончил привязывать меня, заиграл наш любимый Прокофьев. Я посмотрела на Шуру и попыталась улыбнуться, неожиданно ощутив полную беззащитность и болезненную робость. Его глаза блестели, но блуждавший по мне взгляд был больше задумчивый, чем похотливый. Потом Шура двинулся вниз, и я закрыла глаза.

В голове у меня расцвечивалась сине-зеленым и золотым музыка Прокофьева. Я вдруг осознала, что мое тело дрожит и кричу я очень громко. Мир сузился до размеров туннеля, завертелся спиралью и ушел в мягкую тьму, из которой потом вынырнула далекая тень. С самодовольной медлительностью она подплыла ко мне — бесконечность из раскрывшихся лепестков. Из моего горла вырвался последний, протяжный крик, и волна обжигающего света ударила мне по глазам и вышла через макушку.

Шура молча развязал меня и лег рядом, закинув ногу мне на бедра и положив руку на живот. Мой пульс начал медленно приходить в норму.

Когда я снова могла ровно дышать, я повернулась к нему и прошептала: «Спасибо, любовь моя».

— Я был с тобой, малышка. Я прошел с тобой.

Спустя какое-то время, я приподнялась на локте и с улыбкой сказала Шуре: «Настал твой черед».

Пока я возилась с веревками, стараясь привязывать его так, чтобы нейлон не мог врезаться в запястья и щиколотки слишком сильно, я обнаружила, что Шура смотрит на меня, после чего решила, что буду чувствовать себя не настолько неловко, если завяжу ему глаза. Я велела ему расслабиться и сказала, что мне нужно взять что-то очень важное. И вышла. Отыскала свою большую сумку, ту самую, с которой ездила к Шуре на выходные, и достала оттуда длинный шелковый шарф. Обычно я обертывала им голову после того, как мыла волосы. Вернувшись в спальню, я завязала шарфом Шурины глаза, оставив открытыми уши, чтобы он слышал музыку.

Он выдохнул долгое «ах!»

Рассматривая его, я знала, что он просто захлебнулся в ощущениях, которые до сих пор мог только представлять в своем воображении. Именно это он хотел почувствовать, исследовать. На его лице была написана та же серьезность, та же сосредоточенность, которую можно увидеть на лице маленького ребенка в тот миг, когда он разворачивает долгожданный рождественский подарок. Я почувствовала прилив нежности и задумалась, что же делать, когда я привяжу Шуру окончательно.

У меня не было шаблона действий, которым я могла бы воспользоваться. Я не очень-то много об этом читала.

Итак, придется положиться на инстинкт. Просто быть уверенной, что это красиво.

Когда я завязала последний узел, закончив привязывать ногу Шуры к кровати, по радио стали передавать вальс Штрауса. Я заворчала от нетерпения и сказала, что собираюсь поискать что-нибудь другое.

— Это не самая эротичная музыка на свете, не правда ли? — Шура наконец-то улыбнулся.

— Нет. Наоборот — чересчур.

Я настроилась на еще одну из наших любимых радиостанций, DFC, и радостно выдохнула «ура!» Это был Бах, что-то до боли знакомое.

— Так, так, — сказала я, вернувшись к своей жертве. — Боги улыбаются нам.

— Это из «Бранденбургских концертов», — с удовлетворением сказал Шура.

Когда мы впервые оказались в его постели, он сообщил мне, что у него очень чувствительные соски и что ему очень нравится, когда к ним прикасаются. Я не спросила, ласкала ли их Урсула; логично было предположить, что да. Теперь их касалась я, наблюдая за тем, как они съеживаются от холода. Бах превращался в серебряную нить, движущуюся на голубом и изумрудном фоне. Затем я увидела другие цвета — оранжевый и солнечный, они толчками исходили из музыки и быстро вливались в меня.

Потоки насыщенно оранжевого цвета с красным по краям затопили мой мозг. Я на секунду приоткрыла глаза и увидела, как голова Шуры отрывается от подушки, пока тело старается освободиться от веревок. И потом Бах оглушил нас финальными аккордами, отразившимися от стен.

Вот и хорошо, именно этого я и хотела. Ради этого стоило прикладывать усилия — на что бы это ни было похоже и что бы там дальше ни случилось. Спасибо, спасибо, спасибо.

Мы лежали, прижавшись друг к другу. Веревки валялись на полу, в темноте светилась лишь шкала приемника. Мы говорили о том, что значит — настолько доверять кому-то, и какие ощущения испытываешь, чувствуя такое доверие.

— Это удивительное ощущение — сознавать, что ты обладаешь абсолютной властью над другим человеком, что ты можешь причинить ему боль, злоупотребив своей властью, — сказал Шура. — Ты можешь сделать с ним все, что захочешь. Но ты не делаешь ничего такого, не идешь этой дорогой; ведь ты можешь положиться на самого себя, даже на самые темные закоулки своей души, и не сделаешь того, чего не хочет остальное твое «я».

— Ага.

— А потом настает твоя очередь побыть в роли беспомощного, и вот уже другому приходится осознавать скрытые прежде темные импульсы и делать свой выбор.

Я пробормотала: «И все, что ты можешь сделать, — лежать и надеяться на то, что человек отдает себе отчет».

— Да, — поддержал меня Шура. — И все-таки… — Он помолчал немного. — Должен тебе сказать, что не испытывал ни малейшего страха. Я просто знал. Знал, что ты можешь доверять мне. Да. Само собой, ты знал. Так же, как ты знаешь и другое, что не позволяешь себе признать.

Я спросила у Шуры, доводилось ли ему видеть рисунки немецкой художницы Суламифи Вулфинг. Он ответил, что имя не кажется ему знакомым.

— Большинство людей знают ее работы по ежегодным календарям, которые она расписывает, — пояснила я. — Старые ее календари продаются по той же цене, что и современные, потому что поклонники ее таланта делают все возможное, чтобы прибрать к рукам ее рисунки, независимо от года календаря. В конце концов, ее издатели выпустили открытки, в округе Марин их можно найти в любом книжном магазине. Есть один рисунок, который нравится мне больше всего и который больше всего тронул меня. На нем изображена голова огромного темно-зеленого дракона. Из открытой пасти дракона высовывается длинный красный язык, на котором спит крошечный малыш.

Шура улыбнулся.

— Вот о чем напоминает мне наш маленький эксперимент, — сказала я. — Это словно выманить из пещеры красивого огнедышащего дракона и подружиться с ним.

— Прогулка с драконом, — сказал Шура. — Мне нравится образ.

— Мне тоже.

Он приподнялся на локте, волосы у него растрепались. Он посмотрел мне в глаза и спросил: «Тебе понравилось так же, как мне?»

— Ты прекрасно знаешь, что да.

Закрыв глаза, я увидела разноцветного дракона, покрытого сверкающей, как драгоценный камень, чешуей. Черные крылья были тронуты позолотой, а на шее был ошейник с длинным коричневым поводком, против которого, как дракон сам меня заверил, он ничуть не возражал.

 

Глава 26. Гриб

Как-то раз в пятницу, когда я уже вымыла посуду после ужина и мы с Шурой сидели за столом, потягивая вино, он рассказал мне о письме от Урсулы, которое пришло накануне.

— Она пишет, что поведение Дольфа пугает ее по-настоящему; похоже, что признаков депрессии у него становится все больше и больше. Пару раз он вспылил с такой силой, как никогда раньше. Она говорит, что ей снятся кошмары, в которых Дольф убивает их обоих. Теперь он почти с ней не разговаривает, соблюдая приличия лишь в присутствии других людей.

Шура провел пальцем по краю своего бокала и добавил:

— Она написала, что не сомневается, что я пойму причины, по которым она должна выждать, прежде чем все объяснить и сказать ему окончательное «прощай», ну и все в таком духе.

— Звучит плохо.

— Да, — сказал Шура. — Не слишком свежо, но довольно не оптимистично.

Я подождала, зная, что услышу кое-что еще.

— Так вот, сегодня утром я позвонил в Германию, — он посмотрел на меня, — чтобы убедить ее немедленно приехать, просто собрать немного вещей в сумку и выбираться оттуда, не дожидаясь, пока случится что-нибудь трагичное — только не сейчас, когда она так близка к окончательному решению!

Я поняла, что у меня челюсть отвалилась от изумления, и поспешила закрыть рот.

Шура сделал глоток вина и продолжил: «К телефону подошел Дольф».

У него несомненный дар делать драматические паузы, независимо от того, осознает он этот дар или нет.

— О!

— Я не должен рассказывать тебе о том, что произошло!

Я не произнесла ни слова.

Шура откинулся назад на стуле и распростер руки:

— Старина Дольф! В его голосе слышалась неприкрытая радость, его просто переполнял восторг от моего звонка; он поинтересовался, как я поживаю и читал ли я последнюю статью об энкефалинах в Arzneimittel Forschung. После того, как мы поговорили пару минут, он спросил, желаю ли я поговорить с Урсулой, и я слышал, как он зовет ее к телефону: «Дорогая, иди скорей, это Шура!»

— У меня такое чувство, будто я уже это слышала.

— Если он играл, то он из тех, кто получает всевозможные призы на этой церемонии в Голливуде — как там она называется?

Я рассеянно кивнула:

— Оскар.

— Да без разницы.

Что происходит? Что творится в том доме в Германии?

Шура снова оперся локтями на стол. «К телефону подошла Урсула. Она прошептала в трубку, что я не должен звонить; ситуация очень шаткая и все время меняющаяся. Я пошел напролом и выложил все, что задумал сказать. Собирай вещи. Немедленно выбирайся оттуда. Уезжай. Она ответила, что больше никогда не сможет говорить со мной по телефону, но обо всем напишет в письме. Потом она по-прежнему шепотом сказала, что любит меня, а теперь должна идти, и попрощалась».

Застыв на месте, я ждала продолжения рассказа.

— И что же мы должны думать? — Шура посмотрел на меня без всякого выражения.

Я вспомнила, как сидевший напротив меня тогда в гостиной Бен сказал, что очень скоро Урсула постарается завершить отношения с Шурой. Но это было не похоже на прекращение отношений, это было форменное сумасшествие, и оно все не заканчивалось и не заканчивалось.

Я ответила: «Как и прежде, нам остается только предполагать».

Шура кивнул.

Нужно что-то делать. Он не может жить в постоянном состоянии неопределенности и страданий. Боже мой, ну что происходит?

После ужина Шура пошел в кабинет поработать. Он сказал, что заканчивает первый черновик статьи, которую он собирается предложить новому журналу по химии. Спать легли рано, оба уставшие.

Свернувшись клубочком под спиной у Шуры, я попыталась настроиться на то, что было у него на душе, пока он засыпал. За хорошим настроением, оставшимся у него после последних двух часов, я почувствовала темный клубок замешательства и страха.

Что это за женщина — наша красотка Урсула? Может, она постепенно разочаровывает Шуру, лишая его надежды? Или Бен ошибается, и она говорит правду и на самом деле намеревается приехать и остаться здесь? Впрочем, этим не объяснить, почему ее муж так тепло и дружески разговаривает с Шурой по телефону. Если только Шура не разбирается в звучаниях голоса. Вот это возможно. Что бы ни было, это не может больше продолжаться.

Следующее утро началось, как обычно. Шура любил начинать новый день в тишине, с кофе и чтения San Francisco Chronical. Он всегда начинал читать газету с последней страницы, двигаясь к первой; я же читала наоборот. Шура читал быстро, едва проглядывая какие-то репортажи. Я старалась прочесть каждое слово в газете, за исключением колонок, посвященных бизнесу и спорту, которые я обычно вообще пропускала. Когда мы закончили чтение, я подлила нам кофе, а Шура откинулся на стуле и спросил меня: «Ты бы хотела попробовать сегодня один из великих классических галлюциногенов?»

— И какой же великий классический галлюциноген ты имеешь в виду?

— Слышала когда-нибудь о псилоцибине? Волшебном грибе?

— О, да, разумеется. Помню, много лет назад читала о нем замечательную статью в журнале Life. Уоссон? Так звали автора?

— Да, Гордон Уоссон. Ты никогда не пробовала этот гриб?

— Ни разу. Но любопытство сжигает.

— Ну так что, рискнешь?

— Конечно. С превеликим удовольствием.

— У меня нет самих грибов, но зато имеется некоторое количество их активного ингредиента — псилоцибина, — сказал Шура. — Так что тебе не придется жевать целую кучу этих маленьких сушеных штучек.

— А псилоцибин сам по себе дает тот же эффект? Я хочу сказать, такой же — эффект, что и от грибов?

— Ну, я принимал его в обеих формах — и в грибах, и в виде белого порошка, и скажу, что не обнаружил никакой разницы. Впрочем, конечно, найдутся люди, которые будут готовы поклясться, что подлинные ощущения может дать лишь гриб. Просто лично я так не считаю.

Шура вспомнил, что ему нужно проверить экзаменационные работы студентов, поэтому мы решили отложить поход в мир грибов до вечера, когда он справится со всей своей бумажной работой. Я провела день в гостиной, печатая на Шуриной машинке письма, которые не успела набрать раньше.

В семь часов вечера, помывшись и облачившись в халаты, мы приняли по пятнадцать миллиграммов блестящего порошка в кристаллах, предварительно растворив их в соке. Как обычно, Шура письменно зафиксировал время приема. Потом мы отправились в лабораторию, обняв себя руками, потому что вечером было довольно прохладно. Шуре нужно было закончить какую-то химическую реакцию, которую он проводил целых полдня, и закрыть лабораторию на ночь.

В лаборатории я прислонилась к двери и заговорила о том, о чем Шура упомянул утром.

— Знаешь, я думала о твоих словах насчет людей, которые верят в то, что, если существует природный психоделик, то нужно обязательно использовать естественный продукт, а не синтезированную форму — как ты это назвал? — в виде активного ингредиента?

— Да, — подтвердил Шура, производивший какие-то манипуляции с запорными кранами и колбами. — Среди моих знакомых есть один очень интересный и очаровательный человек по имени Теренс Маккенна. Он пишет и читает лекции о священных растениях; это его специальность, и на эту тему он говорит совершенно убедительно.

— Это имя кажется мне знакомым, хотя я не могу припомнить, где я его слышала.

— Неважно, — продолжил Шура. — Он считает и даже абсолютно в этом уверен, что лишь в растении можно отыскать то особенное сочетание, можно сказать, духовных компонентов или воздействующих факторов и непосредственных химических веществ, благодаря которому человек ощущает неповторимые переживания. Именно такие ощущения должны обеспечивать растения или, как в данном случае, гриб. Теренс твердо верит в то, что синтезированное искусственно вещество не дает подлинных ощущений. Уже многие годы мы спорим с ним на эту тему, по-дружески, разумеется.

— Ну, — сказала я, немного поколебавшись, — на самом деле, его взгляд мне очень импонирует, и мне бы хотелось проверить это на практике.

— Конечно, — ответил мне алхимик в коричневом халате, беря меня за руку и выключая свет в лаборатории. — Расскажи мне. В конце концов, как я могу убедить тебя в том, что ты заблуждаешься, если я не знаю твою точку зрения?»

Я остановилась на тропинке, чтобы изобразить, будто я хлопаю его по заднице. Шура увернулся и снова взял меня за руку.

— Знаю, что для ученого это будет звучать смешно, но я выросла, веря в определенные вещи, и до сих продолжаю в них верить. Мне кажется, что все живые существа обладают — даже не знаю, какое слово-то подобрать — некоей формой сознания. Это не человеческое сознание, но все же сознание, — сказала я.

Шура открыл передо мной дверь в дом, а я добавила: «Помнишь те эксперименты, которые доказали — ну, похоже, что доказали, — что растения реагируют на мысли человека?»

— Морковь, переживающая нервный срыв, когда кто-нибудь думает полить ее кипятком? Да, помню.

— Ну и?

— И что? — Шура обходил дом, запирая двери и закрывая окна, я плелась за ним. — Допускаю ли я, что у растений есть какой-то нефизический уровень понимания? Ну, позволь мне сначала провести так называемые научные эксперименты. Я не знаю деталей тех экспериментов, поэтому не могу распространяться о них. Думаю, я должен посмотреть на это своими глазами, прежде чем безоговорочно принять какие-либо утверждения. И даже с учетом моего личного присутствия, честно говоря, я настроен скептически. Боюсь, ученые могут ввести в заблуждение самих себя, как и люди, не принадлежащие к ученой касте, особенно когда они «сочувствуют» определенному исходу эксперимента. Я кивнула. Шура приблизился ко мне вплотную: «Прежде чем мы продолжим обсуждать эту очень интересную тему, я должен проверить твое самочувствие».

— Чувствую что-то вроде озноба. Похоже на дрожь от энергетического потока. Он то появляется, то исчезает.

— Что-нибудь еще?

Я ушла в себя и проверила свое состояние, потом доложила Шуре: «Да. Я вышла из обычного состояния, в этом нельзя ошибиться. Пока что-то слабое, но определенно, оно есть».

Шура улыбнулся.

— А как ты? — спросила я Шуру, заметив свечение в его глазах, какое бывало всегда, когда он принимал наркотик.

— Примерно так же, как и ты, с тем исключением, что не чувствую твоего маленького озноба.

Я улыбнулась ему: «Знаешь, ты светишься».

Он рассмеялся и сжал мою руку: «Разреши мне привести кабинет в нормальный вид, там все разбросано. Не возражаешь, если я оставлю тебя одну всего лишь на пару минут?»

Я ответила, что совершенно не против, и сказала: «На самом деле я бы предпочла немного побыть в одиночестве, чтобы понаблюдать за происходящим».

Я удобно устроилась на диване, передо мной на столике стоял стакан сока. Слева от меня на книжной полке стоял ночник, он мягко светился в темноте. Из задней комнаты доносились звуки музыки, там была включена аудиосистема. Звучал концерт Брамса для фортепьяно № 2, который я знала наизусть. В окно мне были видны два крошечных огонька, белый и красный, горевшие на вершине горы Дьябло. Я чувствовала одновременно и умиротворение, и возбуждение, находясь в ожидании изменения мира.

Я привстала с дивана, чтобы взять одну из книг по искусству, которую положила на стол еще днем, и уселась обратно полистать ее. Книжка была большой и довольно тяжелой. В ней были собраны рисунки и наброски Гойи. Я держала книгу на коленях и осознавала, что внезапно погрузилась в одно из тех драгоценных состояний, которые дарят психоделики. Наступает момент, который кажется бесконечным, ты находишься там, что проще и правильнее всего назвать Сейчас.

Время исчезло, просто спокойно осознаешь свое существование — как держишь эту книгу, как сидишь, скрестив ноги, на диване. Сейчас ты являешься самой собой, где-то там ходит другой человек, это Шура, сложный и удивительный человек, с которым я решила связать себя, не важно, надолго ли. Он в другой комнате, но мы с ним неразделимы.

Я посмотрела поверх книги и увидела, что комната полностью преобразилась. Я сидела в одной из половин комнаты, разделенной тем, что раньше было книжным шкафом, но теперь казалось обычной стеной, проходившей посередине какой-то лачуги аборигенов. Тени поглотили привычные предметы, благодаря которым это место напоминало гостиную Шуры. Слева от стены стоял стул, который я поставила туда раньше. На его спинку был наброшен гватемальский шарф, ярко блестевший в мягком свете ночника. Я рот открыла от изумления при виде желтых и бледно-зеленых полос, чередовавшихся с красными и черными, и подумала, может быть, шарф вызывал у меня ассоциации с туземной хижиной в каком-то неведомом краю. Я оглянулась вокруг, определив, что китайская ваза оставалась на своем месте, на полке, почти скрытая в темноте. Я увидела очертания пианино по другую сторону от разделявшей комнату стены и узнала книжные полки над окнами; все было на месте, и все-таки я не могла избавиться от ощущения, что я стояла на грязном полу в чужой хибаре где-то в Центральной или Южной Америке. Я бы не удивилась, увидев железный горшок для супа, установленный на чурбанах над маленьким очагом, и связки перца, сушившиеся в углах комнаты.

Мир действительно изменился, о, да. Как необычно. Словно видишь это место в совершенно новом измерении.

Пока я оглядывалась по сторонам, привыкая ко всем этим странностям, к превращению знакомого пространства в необъяснимо иное место, я начала кое-что понимать. Я воспринимала комнату так, словно никогда здесь не бывала прежде, и она предстала передо мной в новом свете, как будто я впервые открыла дверь, зашла в нее и села на диван, оказавшись в незнакомом, темном месте. Я воспринимала окружающее — коврики, камин, потолочные балки, отблески на окнах, стул — с точки зрения чужака, для которого каждый предмет в незнакомой обстановке обладает равнозначной важностью, потому что у него нет возможности узнать относительную значимость любого из них.

Лишь живя в комнате можно заставить разум установить недоступные сознанию приоритеты и приобрести новый взгляд на веши.

Я подумала, что, когда разуму знакомо некое место, он будет замечать лишь определенные элементы интерьера и не обращать внимания на другие. Человек проходит мимо того или иного стола или стула, сознательно не думая об этом предмете. Лишь при отсутствии какой-либо привычной вещи о ней вспомнят. Внимание человека сосредоточено на тех частях комнаты, где он чем-либо занимается в данный момент.

Маленький стол рядом с дверью всегда замечаешь, когда проходишь мимо него, потому что обычно мы с Шурой кладем на него разнообразные вещи, которые должен забрать кто-нибудь из нас при уходе, — письма, посылки или книги, которые надо вернуть в библиотеку. Пианино и книжные полки не привлекают сознательное внимание. Они просто стоят на своих местах, и мы не замечаем их, проходя мимо.

Я решила, что мое первоначальное предположение насчет причины, вызывавшей ассоциацию с туземной хибарой, верно; оно было навеяно плетеным гватемальским шарфом. Мое подсознание создало на этой основе красочный образ, создав нечто узнаваемое из обстановки, неожиданно превратившейся в чужую территорию.

Когда в дверном проеме возник Шура, я поднялась с дивана и пошла к нему, начав объяснять то, что только что увидела. Мы отправились в спальню. Шура закрыл за нами дверь, чтобы сохранить в комнате тепло.

Когда я рассказала ему, что, на мой взгляд, образ хижины был навеян шарфом, Шура сказал: «Может быть, но не забывай, что тебе кое-что известно об истории священного гриба, и, возможно, что этот образ родился потому, что ты связала псилоцибин с определенной местностью — Мексикой или Центральной Америкой; в конце концов, ты же читала о первом эксперименте Уоссона, а он произошел в месте, которое без всякого сомнения напоминает увиденное тобой, как думаешь?»

Я поразмыслила над тем, что сказал Шура, и признала, что, вполне возможно, он прав.

Мы лежали на кровати лицом друг к другу, все еще в халатах. Я посмотрела на электрические часы на тумбочке и увидела, что после приема белого порошка не прошло и сорока минут. Мне же казалось, будто уже миновало несколько часов, и я сказала Шуре, что, похоже, это вещество значительно замедляет время.

— Да, я тоже это заметил, — подтвердил он. Потом он спросил меня, все ли со мной в порядке.

— О, да. Впрочем, довольно интенсивные ощущения. Мы уже достигли максимального эффекта, или будет еще сильнее?

— О, не думаю, что мы уже дошли до максимального уровня. Это случится через некоторое время, где-то минут через пятнадцать-двадцать.

Я проверила дружелюбные розочки на обоях и увидела, что они слабо движутся. На книжном шкафу рядом с кроватью стояли пыльные, блестевшие золотыми корешками сокровища. Они словно пытались что-то сказать или, может, просто хотели, чтобы на них обратили внимание. Прямо напротив я видела лицо мальчика с седыми волосами, мерцавшими изнутри, наполненного жизнью, юмором и еще чем-то близким, — этого было достаточно, чтобы полюбить его и заполнить пространство внутри меня, где гнездилась боль.

Я вспомнила наш недавний разговор.

— Ладно, — сказала я, — вернемся к обсуждению природных и синтезированных наркотиков. Даже если ты не можешь безоговорочно согласиться с результатами экспериментов с растениями или с выводами тех, кто эти испытания проводил, то есть с утверждением о том, что растения обладают каким-то сознанием, неужели ты не можешь допустить, что растение может существовать в ином измерении? Обладать некой неизвестной энергией, если тебе угодно?

— Конечно, это не так уж невероятно, — ответил Шура. — Все существующее, причем не только растения, но и камни, животные, в общем, все, что мы видим и что видеть не можем, раз уж на то пошло, представляет собой форму энергии. Разумеется, имеет место взаимодействие энергетических полей, но ведь это утверждение далеко отстоит от приписывания растению личностных качеств или способности телепатически улавливать человеческие мысли. Безусловно, для подобного утверждения нет никакого научного основания.

Я запротестовала: «Я ничего и не говорила о научном доказательстве; я просто думаю, можешь ли ты допустить возможность того, что каждому растению присуще какое-то особое, индивидуальное энергетическое поле, неотделимое от него? То есть того, что, в принципе, можно даже увидеть, ну, знаешь, некоторые люди видят то, что они называют феями, эльфами там, гномами, — разве возможно, по-твоему, чтобы…» — я сбилась, не уверенная в том, что хочу спросить у Шуры, потом все-таки вспомнила, с чего начала. Я покрутила рукой в воздухе, как бы завершая свою мысль.

Шура сохранил спокойствие, в его взгляде был лишь намек на удивление.

— Ну хорошо, позволь мне закончить, — сказала я, сев со скрещенными ногами на кровать и пытаясь не обращать внимания на активное движение роз на обоях. — Я точно не знаю, во что там верит твой друг Теренс, но зато мне доподлинно известно, что в мире полно людей, считающих, что каждое растение обладает некоей — полагаю, ты бы назвал это сущностью. Поэтому, когда ты ешь растение, вместе с чисто физическими веществами ты вбираешь в себя эту сущность, духовную субстанцию, если угодно. И эти люди, возможно, верят в то, что в синтезированном наркотике нет этих энергий, субстанций. Словно ты получаешь лишь чистую химию, которая не идет от земли и не имеет связи с землей, так что ей не свойственна духовная цельность, присущая растению. Понимаешь, к чему я клоню? Эти люди чувствуют, что синтезированное искусственно вещество не имеет души, как ты бы сказал».

Шура откинулся на подушку и уставился в потолок. Спустя какое-то время он приподнялся на локте и произнес: «Позволь мне сказать тебе кое-что, что может заинтересовать тебя».

Я кивнула, и заполнившие комнату призмы кивнули вместе со мной.

— Я не могу говорить за остальных химиков, скажу за себя. Когда я работаю в лаборатории, синтезируя новое вещество, я исследую его не только вдоль и поперек во всех трех измерениях у себя в уме, но также чувствую и другую сторону рождающегося соединения. Можно назвать это характером или, если прибегнуть к твоей терминологии, сущностью. По мере моей работы эта сущность начинает обретать форму. Я пытаюсь почувствовать ее, решить, дружественная она или нет, способна ли она открыть разуму новые горизонты и т. п. Я стараюсь выяснить, есть ли у нее темная сторона, которая выльется в чрезмерную нагрузку на нервную систему, или другие неожиданные сложности.

К тому моменту, когда новое соединение готово полностью и его уже можно употреблять, оно обретает свой характер. Я его еще пока не знаю, потому что для этого мне необходимо начать с ним взаимодействовать, мое тело должно вступить в контакт с веществом, которого оно никогда не знало, но даже после первого раза я не могу постичь характер нового препарата. Лишь когда я изучу его активные уровни, его природа станет для меня ясной, и его «сущность» вберет в себя часть моих стремлений, которые двигали мною при создании этого препарата. Без малейших колебаний могу сказать, что каждое открытое и испробованное мною соединение обладает собственным характером, и он так же явно заметен, как и то, что приписывают растениям.

В полном изумлении я смотрела на Шуру, потом наклонилась к нему, чтобы сказать:

— Впервые в жизни я слышу что-либо подобное. Я ведь не имела никаких представлений о том, что происходит в лаборатории. Твои слова высвечивают многие вещи в совершенно другом свете. Ты когда-нибудь объяснял это своему другу Теренсу?

— Нет, я никому еще не говорил об этом. Понимаешь, это не то, что можно услышать на лекции в Нью-йоркской академии наук.

Я рассмеялась, после чего спросила у Шуры, не кажется ли ему, что рисунок на обоях стал ужасно активным, даже больше, чем обычно.

— Думаю, да. Теперь, когда я посмотрел на обои, да. Как ты? Душа и тело по-прежнему вместе?

Я ответила, что со мной все в порядке.

— Эффект очень сильный. Наверное, я не проследила за изменениями, пока мы разговаривали, но теперь меня накрыло!

— Меня тоже. Похоже, произошел скачок с того момента, когда мы последний раз говорили о своем состоянии.

Бог мой, какая мощная штука! Все вокруг движется, идет волнами и излучает какой-то смысл.

Мое тело пронзила сильная дрожь, и зубы у меня громко застучали. «Как насчет того, чтобы прямо сейчас забраться под покрывало?» — предложила я.

Шура спустил ноги с кровати и снял халат. По коже на его левом бедре пошла слабая рябь, словно через него пропустили электрический ток. Я любовалась большой, мускулистой спиной и восхитительными маленькими и подтянутыми ягодицами, но еще не расслабилась настолько, чтобы потянуться и хлопнуть по ним. Внутреннюю дрожь уже стало невозможно игнорировать. Я сбросила халат на пол и забралась под простыню со своей стороны кровати, схватив Шуру за руку и наблюдая за крошечными веерами всех цветов радуги, которые заполонили потолок.

Я закрыла глаза. У меня дыхание сперло от удивления, когда я увидела многообразие разноцветных образов, возникших на моем внутреннем экране. Я стояла на полу в мечети, рассматривая арки, разукрашенные позолоченными рисунками.

Я почувствовала, как Шура отбросил покрывала.

Мы влились в сотканную из света сеть, охватывавшую всю землю, добавив самих себя, свои эмоции и мысли, свои представления о запахах и вкусе другого в общий аромат. В условиях замедленного времени каждое прикосновение рукой и ртом становилось явлением красоты, наша жизненная сила и энергия хотели получить подтверждение собственного существования. Мы говорили «да» самим себе, друг другу, самой жизни, и «да» пульсировало позади нас.

Каким образом мы учимся заниматься любовью? Откуда узнаем, как чертить пальцами круги на коже возлюбленного, как сказать «я хочу тебя», сопроводив слова ударом лодыжки по бедру, как воздать должное красоте изгибов тела и его косточкам, используя руки и рот? Это язык тела, и он открывается человеку, когда в его сердце и ум приходит любовь. Его невозможно объяснить. Ему учишься с каждым касанием.

Когда Шура закричал, в спальне звучали «Ночи в испанских садах» де Фальи.

Через некоторое время он вернулся ко мне. Где-то вдалеке я видела какой-то прозрачный самоцвет, похожий на бледный аквамарин. Из него спиралью исходили бело-голубые камни, постепенно окрашивающиеся в розовато-лиловый, а потом в фиолетовый цвет, пока они плыли на другую сторону моей головы.

Я чувствовала ауру Грааля. Поток ощущений затопил меня, и я очутилась на поверхности моря из мягкого голубого света.

Я прошептала «спасибо» и легла рядом с Шурой, все еще не открывая глаз и ровно дыша.

Внезапно я встала с постели, вместе со мной поднялся и Шура. Мы поплыли к потолку и прошли сквозь него, наши головы оказались по ту сторону потолка. Мы не могли двигаться дальше. Нас окружала бурая земля, и в нескольких футах от нас я увидела расчищенный участок перед маленькой хижиной; под покрытой соломой крышей едва ли была одна комната. Вокруг нас было полным-полно цветов и листвы. Похоже, здесь было раннее утро. Воздух был теплым. Я узнала крупные желтые лилии в коричневую крапинку и крохотные ярко-красные цветки на толстом стебле, который обвивал забор на пригорке позади нас. Под навесом деревьев виднелись высокие темно-зеленые растения с широкими листьями, росшие группами. Я увидела мельком деревянные корзины, они свисали с крыши хижины. В них росли розовые и белые цветы. В воздухе был разлит запах жирной, увлаженной почвы и растений.

Мы с Шурой были детьми, которым на миг позволили просунуть голову в место, которое принадлежало взрослым. Мой взгляд привлекла соломенная крыша, слева от которой я увидела необъятную тень, неподвижную, как скала. В тени прорисовывались очертания трех огромных голов. Их силуэты были видны на фоне медленно светлеющего неба. Я знала, что вижу три массивных тела, сидящих рядом. Они смотрели на нас. Меня охватил дикий ужас, когда я ощутила мощь и непостижимое величие сидевших около хибары. Я почувствовала себя ребенком, застигнутым врасплох там, куда ему запретили соваться.

Один из Великих посмотрел свысока на наши головы. В его взгляде я уловила смесь доброго удивления и нежного нетерпения. Я приняла послание: для вас, малыши, больше и дольше, чем достаточно. Теперь вы вернетесь в тот мир, к которому принадлежите.

Я осознала себя лежащей на постели, стискивающей Шурину руку.

— Ты это видел?

«Что видел?»

— Этих троих — Будд или Богов, или кого-то еще. Ты был со мной, прямо рядом.

— Расскажи-ка мне о том, что видела.

Я рассказала ему все, сознавая, что мой голос дрожит от слез и не очень об этом заботясь. После того, как я закончила свое повествование, Шура прижал меня к себе. Мы молчали до тех пор, пока по радио не зазвучал Вагнер. Мы одновременно вскрикнули «о, нет, только не это!» и расхохотались, когда Шура потянулся к приемнику, чтобы сменить радиостанцию.

 

Глава 27. Сибирь

Нам с Шурой пришлось узнать и темные стороны друг друга.

У меня была проблема, которая, как я начинала понимать, беспокоила большинство живущих на земле людей, — в глубине души я не верила в ценность собственной личности. Где-то в моей душе жили и ярость, и сила, но я чувствовала их лишь во время каких-нибудь внутренних кризисов и переживаний по поводу потерь.

Духовная сила по-настоящему пробуждалась во мне несколько раз, например, когда после восьми лет замужества я, наконец, окончательно обнаружила, что Уолтер имеет давнишнюю привычку крутить романы с другими женщинами, которые зачастую оказывались его пациентками. Он заводил новую интрижку примерно каждые полгода. Но хуже всего, что он не смог понять и принять ту боль, которую я испытала, узнав о его привычке. На полном серьезе он сказал мне следующее: «Мои отношения с… (не важно, какая женщина была у него в тот момент) никоим образом не могут повлиять на мою любовь и привязанность к тебе». Какое-то время я пила водку, чтобы заглушить боль. Но потом, однажды, когда мы ехали на рынок, во мне проснулась разъяренная львица, и, словно со стороны, я услышала, как твердым, протокольным голосом говорю Уолтеру немедленно собирать вещички и убираться из дома на все четыре стороны. Еще я добавила, что начну процедуру развода. Помолчав секунду, он сказал все, что обо мне думает: звучащим разумно и здраво голосом он объявил меня женщиной неразумной и не в здравом уме.

Но он ушел.

К этому моменту изрядно потускневший образ львицы пришел совсем в плачевное состояние, что было неудивительно. Некоторое время я самолично холила и лелеяла свою уверенность в том, что я уродлива, если не телом, так душой, а, кроме того, еще и не удовлетворяю требованиям, которые предъявляются женщинам, и ни у кого не вызываю симпатии (за исключением моих детей — для них я всегда была лучше всех, благослови их Господь за это). Наконец, во мне снова зарычала та самая львица, или кто там был. Она вспыхнула, яростная и страстная, и заявила, что если я такая, какая я есть, то быть посему. Я просто должна продолжать жить и пытаться сделать свою жизнь лучшей.

Мы с детьми переехали в наш новый дом в форме буквы «А». Он находился через улицу от дома Уолтера. Развод был завершен, уже могла смотреть на себя в зеркало и думать, что, по крайней мере, снаружи я была не так уж плоха. Однако представление о самой себе как о никчемной и отталкивающей личности осталось моим маленьким секретом — грустным и неприятным.

Одним из бессознательных способов добиваться расположения и одобрения было мое стремление сделать все, о чем меня просили те, для кого я выполняла работу или кого я любила, независимо от того, хотелось мне это делать или нет. В итоге результаты работы, как и следовало ожидать, оказывались хуже, чем если бы я сделала ее с настоящим энтузиазмом, а время от времени и вовсе неудовлетворительными.

Другой способ заключался в том, чтобы вкусно и обильно кормить окружающих. Каждые выходные я приносила с собой на Ферму столько еды, сколько хватило бы накормить маленькую армию, в течение целого месяца упорно пробивающуюся сквозь снежный буран, бушующий где-нибудь в России. Шура начал прибавлять в весе и, в конце концов, объявил, что пусть лучше у него живот прилипнет к спине, и попросил меня не готовить так много еды для него. Я указала ему на то, что он всегда съедает все, что я кладу ему на тарелку, на что он раздраженно ответил: «Я такой же жадный, как и человек, сидящий рядом со мной, так что пусть у меня на тарелке будет меньше искушающей меня еды».

— Ладно, — ответила я и приступила к объяснениям. — Дело в том, что я, как ты помнишь, наполовину еврейка, и еврейская кровь побуждает меня быть матерью согласно еврейским представлениям, не в плохом, конечно, смысле, а в смысле приготовления пищи для близких…

Шура резко оборвал меня: «Я хочу, чтобы моя порция стала меньше, хорошо?»

Я ответила, о'кей, извини, и умолкла.

Любовный треугольник, в который я втянулась, был благодатной почвой для чувства ненадежности и сомнений в самой себе. И мне частенько приходилось напоминать себе, что именно я и никто другой сделала этот выбор, что никакого принуждения и полуправды со стороны Шуры не было, он мало что скрыл от меня. Мы оба видели сложившуюся ситуацию, и это я убедила его разрешить мне играть такую роль, пообещав, что не заставлю его сожалеть об этом. Я была взрослой девочкой и сама несла ответственность за свои решения.

Но порой меня пронзала мысль о том, что я была лишь временной заменой, второсортной вещью, и тогда мое внутреннее «я», менее склонное слушаться ясных доводов разума, чем остальная часть меня, странным образом выплескивала свой гнев и страх, причем в самые неожиданные моменты и вопреки моему желанию избежать проявлений стресса.

Однажды вместе с Рут и Джорджем мы пошли в театр Беркли. Во время антракта, когда все зрители выстроились в очередь за закусками, которые продавались за прилавком в фойе театра, Шура спросил меня, не хотелось бы мне выпить кофе. Я пришла в полнейшее замешательство; этот простой вопрос разбрызгался в моем мозгу, как пятнышки краски на рисунках Джексона Поллока.

Я посмотрела на Шуру непонимающим взглядом и сказала: «Кофе. Я даже не знаю. Почему-то я чувствую себя абсолютно сбитой с толку, как бы не здесь, словно я где-то в другом месте». Он ответил мне ледяным взглядом — иначе не назовешь — и отошел. Через несколько минут он принес мне кофе, черный, как любил он сам, но не я. Сказал «вот», развернулся и снова ушел.

Я зашла за колонну, к горьким к безрадостным чувствам, выбравшим явно не подходящий момент, чтобы заявить о себе, добавилось еще и смущение. Горячий кофе пролился мне на руку, и я ощутила себя неловкой, нескладной и глупой. Все, о чем я могла подумать в тот момент, была мысль о том, что Шура даже не потрудился вспомнить, какой кофе я обычно пью; я не так много значила для него, чтобы он помнил такую малость. Я с трудом сделала вдох и стиснула зубы, чтобы не дать себе расплакаться. Неужели ты собираешься раскрыть себя таким невообразимым, ужасным способом прямо здесь, на виду у этих милых театралов, думала я про себя.

Мне и в голову не пришло, что я переживаю классический приступ тревоги и что рациональное осмысление моего состояния может оказаться бесполезным.

Когда мы возвращались на свои места перед началом второго акта, Шура не подал мне руки, как делал обычно. Как застывшая, я сидела рядом с ним и не могла придумать, как вернуть себе обычное спокойствие и чувство юмора.

Весь оставшийся вечер мы чувствовали напряжение и были подчеркнуто внимательны друг к другу. Ночью мы легли спиной друг к другу и заснули без ставших традиционными нежных слов и прикосновений.

Много позже я поняла, что Шура не был готов видеть меня в таком смятении да еще без предупреждения, в самом разгаре приятного вечера в театре. Я поклялась ему, что не буду играть роль жертвы и тем самым превращать его в мучителя, если он позволит мне войти в свою жизнь в это трудное и тревожное для него время. А там, в театре, я стала жертвой, прижавшись к стене, как беспризорный ребенок, с умоляющим взглядом, от которого Шуру прожгло чувство вины. Он стал холодным и отдалился от меня, не зная, что еще мог сделать.

Бывали дни, когда я чувствовала себя уязвимей, чем обычно, и с большей силой ощущала стену, которую воздвиг внутри себя Шура, а также легкую эмоциональную сдержанность. Я могла понять ее и согласиться с ней умом, но не сердцем. В этот момент чувство ущербности затопляло меня, уплотняя воздух между нами. Тогда Шура чаще всего отстранялся от меня, открытое выражение его лица сменялось защитной маской, а потом становилось жестким и холодным.

Эти инциденты обычно случались в начале выходных, а после проведенной вместе ночи я просыпалась с вновь обретенной смелостью и легкостью. На протяжении оставшихся до раннего понедельничного утра, когда я должна была ехать на работу, часов мы могли расслабиться и смеяться вместе.

Шура признавал свою склонность к молчаливому высокомерию и относился к ней критически. Однако я не считала эту его черту отталкивающей. Она придавала ему не только необходимую силу, но и, на мой взгляд, своеобразную аристократическую избранность, с какой рождаются многие дети, обладающие большими задатками. Чувство избранности сохраняется и у взрослых, если только ее не разрушит враждебность одноклассников в школе.

Кроме того, как я говорила Шуре, то, что он называет высокомерием, могло просто оказаться чем-то похожим на чувство собственного достоинства, и, если данная черта его характера не заставляет чувствовать остальных неполноценными людьми, а я никогда не видела, что бы такое случалось, то это чертовски замечательно — иметь ее.

В своей жизни я встретила достаточно много одаренных людей, чтобы понять, через что пришлось пройти большинству из них. В школе они были еще слишком малы, для того чтобы осознать, что, если ты выделяешься из общей массы благодаря своим способностям, то становишься врагом для одноклассников, если тебе не повезло и тебя не перевели в спецшколу, где учились такие же талантливые дети, как ты. Большинство из них были не настолько везучими. Травля в классе могла оставить след на всю жизнь. Повзрослев, такие дети либо продолжали подвергать свою речь цензуре, говорить неуверенно, избегая слов или фраз, которые могли обнаружить их интеллектуальное превосходство, или, подобно Келли, становились агрессивными, как неврастеники, задиристыми и даже шли на оскорбление людей, с которыми им приходилось иметь дело. И в том, и в другом случае они всегда чувствовали свое отличие от обыкновенных людей и жили в затаенном одиночестве, которое никогда от них не уходило.

Шура избежал обеих ловушек. К тому времени, когда я повстречала его, он как-то понял или решил для себя, что просто будет таким, какой он есть, не делая попыток спрятать какую-то сторону своего «я». Год за годом он приучал себя к терпению, отыскивая способы доходчиво объяснять своим студентам то знание, в области которого, как он хотел, они стали бы настоящими специалистами. По собственному признанию Шуры, он знал, что именно он должен был подобрать правильные слова. Если же студент чего-то не понимал, то это Шура считал своей неудачей; непонимание ученика означало, что он недостаточно хорошо учил его.

Но временами какая-то его часть становилась злобной, разочарованной, проявляя себя в такой форме, какую я не могла предугадать или подготовиться к ней. Когда это случилось впервые, я не почувствовала никакой тревоги.

Однажды вечером, посмотрев в кинотеатре фильм, мы отправились в небольшое кафе и заказали себе чизбургеры. Пока мы ели, Шура сказал мне, что серьезно подумывает о том, чтобы бросить Ферму и переехать куда-нибудь в Северную Калифорнию, где никто его не знает, а он ни с кем не связан. Время от времени кусая чизбургер, он объяснил, что устал от людей, устал вообще от всего, и подумал, что настала пора сняться с насиженного места и начать новую жизнь. При этом, добавил Шура, большую часть времени можно было бы посвятить самому себе, с тем чтобы не быть втянутым в проблемы других людей или не впутывать их в свои.

Я пристально вглядывалась в него, пытаясь понять, что могло вызвать подобную горечь, и надеясь, что я не входила в число тех людей, от которых Шура устал. Но спросить об этом я не осмелилась. Я очень разволновалась при мысли о том, что Шура в самом деле может продать свою прекрасную ферму и уехать в другое место. Я прямо сказала ему о своих опасениях. В ответ он лишь пожал плечами и сменил тему разговора.

Когда через несколько дней после этого, еще на неделе, мы говорили с ним по телефону, Шура ничего не сказал о своем плане или намерении уехать, и, в конце концов, я объяснила тот разговор за счет непродолжительной печали и раздражения, которые прошли без следа, и решила не принимать его всерьез.

В следующий раз нечто подобное случилось уже спустя многие недели. Эта странная ситуация продолжалась три дня, и чуть было не вылилась в настоящую катастрофу.

Я приехала на Ферму, как обычно, в пятницу, и сразу почувствовала, что что-то не так. После резкого приветствия Шура ушел от меня, сообщив, что у него полно работы, поэтому какое-то время я должна позаботиться о себе сама. Я заверила его, что все будет в порядке, задумавшись над тем, что же случилось.

Пока я готовила обед, Шура то и дело слонялся по дому, не говоря ни слова и с мрачным лицом, словно все, что он видел, включая меня, было неправильным. Он сказал мне несколько преувеличенно вежливых слов, в которых не было и следа его восхитительного озорного чувства юмора.

Обед прошел в полном молчании. Я ужасно страдала, будучи уверена, что Шура такой из-за меня, что мои промахи привели его в озлобленное состояние и что он почти готов попросить меня убраться из его жизни.

Прибрав стол, я мягко сказала Шуре, что собираюсь вымыть посуду, а потом посмотреть телевизор и отдохнуть, пока он будет заканчивать работу. Он кивнул и пошел к себе в кабинет с бокалом вина.

Я не пробовала объяснить такую внезапную перемену настроения; я безоговорочно верила, что сама была причиной негативных эмоций, которые чувствовал Шура. Наведя порядок на кухне, я села за столом в столовой, крепко обхватив руками свои колени. Когда Шура вышел из кабинета и прошел через столовую, игнорируя меня, поколебавшись, я спросила, глядя в его удаляющуюся спину: «Шура, я чем-то тебя разозлила?» — Нет, — бросил он и даже не обернулся. Разумеется, я ему не поверила.

Мне понадобилось больше часа, чтобы набраться смелости войти в его кабинет и встретиться лицом к лицу с тем, чего было не миновать. Я встала прямо на пороге, опустив и стиснув руки перед собой, и покорно ждала.

Когда Шура поднял глаза и увидел меня, он заговорил. В его голосе звучало напряжение, смешанное с раздражением: «Меня так тошнит, просто тошнит, быть человеком, который все за всех решает. Мне надоело давать другим наркотики и протирать штаны в лаборатории за созданием новых препаратов, новых инструментов для изучения человеческого мозга и механизмов его работы, пока все вокруг меня только и жаждут заполучить средство для нового трипа. Никто не понимает сути настоящего исследования, подлинной научной работы в этой области. Никто, кроме меня, не хочет связываться с написанием и публикацией статей, описывая то, что они получили от этих наркотиков. Они обращаются ко мне, чтобы я накачал их наркотой, дал им сладкую конфетку. Ни один из них не подумает и не позаботится обо мне. Они любят лишь человека, который дает им наркотик, а не Шуру Бородина».

Я замерла на месте, оглушенная. Это был отталкивающий вопль жалости к себе, что было совершенно не свойственно Шуре.

Запинаясь, я попыталась сказать:

— Конечно, тебе приходится нести много ответственности, ты многое делаешь для людей, но ты должен знать, что друзья очень любят тебя, Шура, даешь ты им наркотик или нет! Ты же не можешь на самом деле верить в то, что только что сказал…

— Да нет же, я верю в это! — закричал он, ударив по столу кулаком. — Я знаю это! — Понизив голос, он продолжил. — Я долго обманывал себя, принимая все за настоящую любовь и заботу, но это лишь вызывающая жалость иллюзия, и пришло время, когда я увидел ее. Пришла пора бросить все это и переехать в другое место. Я намерен продать этот дом и перебраться на север, где никто не будет знать, кто я такой. И я начну все с начала, подальше от всех вас. Я даже не собираюсь кому-то сообщать, куда я еду. Я просто хочу, чтобы наступил такой день, когда я избавлюсь от своей известности, а все остальные начнут сами нести за себя ответственность. И меня не будет здесь, и я не буду решать все их чертовы проблемы».

Это чьи же чертовы проблемы ему пришлось решать? О чем он вообще толкует?

Я рискнула пройти немного вглубь комнаты, но сесть еще не отваживалась, подозревая, что весь этот взрыв на самом деле объяснялся тем, что Шура рассердился на меня или на себя за то, что позволил мне находиться рядом с собой, и за то, что оказался таким слабовольным и безропотно ждал Урсулу, не получая удовольствия от жизни с другой женщиной.

Я снова спросила у него, не разозлила ли я его чем-нибудь.

— Ну, от тебя было мало помощи, — сказал он, уставившись на меня. — Ты повсюду оставляешь вещи; по всему дому разбросан хлам, который ты не удосужишься прибрать. Знаю, что я не самый аккуратный человек на свете, но даже для меня это слишком — сталкиваться с тем же самым бардаком, как и у меня самого! Мне нужно хотя бы какое-то подобие порядка в доме, в противном случае я просто не смогу нормально функционировать. И раз уж мы заговорили о том, что меня бесит, скажу, что ты с маниакальной настойчивостью продолжаешь приносить мне слишком много еды, не обращая внимания на то, что я уже несколько раз просил тебя не делать этого. Я раньше не говорил об этом, потому что твоя неуверенность заставляет меня чувствовать, что я должен обращаться с тобой поласковей, чтобы ты не разошлась по швам.

Полностью окаменев, я стояла и смотрела на его побагровевшее, искаженное злостью лицо.

А Шура беспощадно продолжал: «Я не должен был ни за что разрешать тебе делать с собой такое — влезать в эту идиотскую ситуацию, возникшую между мной и Урсулой. И я виню себя за то, что допустил, чтобы все это дошло до такой стадии, когда, того и гляди, причинит всем боль. Глупо, глупо! Это невозможно, и с моей стороны было глупо допустить это». Он ударил себя по лбу ладонью. Я развернулась и вышла из кабинета, бесшумно закрыв за собой дверь. Грудь и горло у меня сжимались от слез.

Мы легли в постель, не сказав друг другу ни слова. Шура выпил много вина и сразу же погрузился в сон, а я вглядывалась в темноту и тихонько плакала, пока не уснула, окончательно обессилев.

На следующий день я не выходила из гостиной, понимая, что должна собрать вещи и уехать отсюда, несмотря на то, что была всего лишь суббота, а не понедельник. Я не переставала надеяться, что Шура придет ко мне и скажет, что все в порядке, что я могу остаться, что он хочет, чтобы я была здесь. Но он так и не появился. Время от времени я слышала, как хлопает задняя дверца когда он выходил в лабораторию. Я свернулась клубочком на диване и зарыдала, охваченная желанием умереть прямо сейчас и злясь на немыслимую несправедливость, с которой Шура отнесся ко мне. Я ненавидела себя за то, что так ошиблась, что влюбилась в него, и не могла понять, что же мне теперь делать.

Я знала, что он был прав, ведь я сделала так много всего, чтобы заставить его потерять терпение. Я была неорганизованной, потакающей своим слабостям, по сути дела лентяйкой, небрежной особой, а, кроме того, моя неуверенность в себе наводила на людей тоску. Конечно, ее можно было понять, но Шура не должен нести такое бремя.

Потом я услышала, как Шура открывает холодильник на кухне, и подумала о том, чтобы приготовить ему ланч, но не осмелилась, вспомнив, что он сказал мне, и подозревая, что он еще не отошел от обиды. Я пыталась читать, но не смогла. Все, чем мы были друг для друга, друг с другом, перестало существовать. Запланированный мною финал, в котором Урсула приезжает и остается навсегда, а передо мной достойно и с любовью закрывается дверь в Шурину жизнь, может быть, и насовсем, никогда не станет реальностью. Вместо этого все заканчивалось тем, что я оказывалась страдающей и сбитой с толку жертвой с распухшими от слез глазами, которая не могла даже набраться смелости, чтобы собраться и уехать прочь, чего, несомненно, ожидал от меня Шура.

Уже наступили сумерки, когда в гостиную пришел Шура. Он сел в кресло и, как мог, попытался мне рассказать о том, что происходит.

— Элис, я сожалею. Тебе пришлось впервые столкнуться с той стороной моего внутреннего мира, которую я не в силах объяснить. Это порой случается со мной — такое странное состояние сознания, и я даже не знаю, что его провоцирует. Словно что-то темное берет во мне верх. Я чувствую абсолютное одиночество, и не могу никому и ничему верить; я полностью теряю способность доверять. Остается лишь раздражение, и я злюсь на всех, а больше всего — на себя самого. Что бы я ни делал, что бы ни планировал сделать, внезапно начинает казаться бессмысленным, бесцельным. Надеюсь, ты сможешь пережить это и простить меня за то, что я наговорил тебе и что могло причинить тебе боль. Порой ты действительно действуешь мне на нервы, как, уверен, иногда действую тебе на нервы и я, но я не собирался уязвлять тебя и заставлять тебя страдать. Я очень благодарен тебе — или буду благодарен, если опять смогу испытывать чувство благодарности — в общем, какая-то часть меня благодарит тебя за то, что ты осталась. Это все, что я могу сказать.

Я смотрела на размытое пятно, которое было на месте его скрытого в тени лица. Мне был виден лишь блеск его волос и бороды. Я была в шоке, мои мысли и чувства запутались в мешанине страха, горя и стыда. Я все еще ждала, что Шура окончательно меня прогонит. Лишь мой внутренний Наблюдатель отследил сказанное. Он медленно переварил полученную информацию, сообщив мне, что я не должна уезжать, что Шурин взрыв не был окончательным приговором и что мне пора перестать реветь. Мне было сказано вести себя с достоинством, встать и подойти к нему, но не прикасаться.

Я встала и пересела на скамеечку около кресла. Колени Шуры оказались в нескольких дюймах от меня. Я спросила его: «Ты все еще в этой… в этой темноте или уже вышел оттуда?»

— Нет, боюсь, я еще не покончил с ней. Пожалуйста, потерпи меня таким еще какое-то время. Я буду признателен, если ты составишь мне компанию, даже если буду не слишком разговорчивым.

Его голос звучал непривычно невыразительно, тускло. Это называется депрессией. Это, без сомнения, острая депрессия. Но пока я лучше помолчу,

— Ничего, если я приготовлю тебе что-нибудь поесть?

Шура дернул головой и ударился о спинку кресла с криком:

«О, Боже мой, я не собираюсь есть! Ты не должна так испытывать меня; я чувствую себя просто чудовищем!»

— Прости. Я приготовлю тебе на ужин чуть-чуть еды.

Я смылась на кухню и сунула пару готовых замороженных обедов в духовку, после чего отправилась в ванную, причесалась и немного подкрасила губы (Шура не любил макияж в принципе, так что я лишь слегка провела помадой по губам, чтобы убрать с них бледность). А вот с припухшими веками и краснотой вокруг глаз я ничего сделать не могла. Я казалась себе опустошенной и безобразной, вызывающей жалость и чуть ли не отталкивающей. Шура вежливо поблагодарил меня за ужин и извинился, потому что должен был идти в кабинет, чтобы закончить кое-какие письма. Я сказала ему, что посмотрю телевизор или почитаю и что буду превосходно чувствовать себя и в одиночестве. Мы оба знали, что сейчас нам лучше всего какое-то время побыть порознь. Шура ушел к себе в кабинет, я помыла тарелки и почистила все поверхности, которые нашла на кухне. Я старалась делать это как можно тише, чтобы он не услышал шума и не вышел поинтересоваться, что здесь происходит. Я не хотела, чтобы он почувствовал свою вину еще острее с учетом того, чего он наговорил мне о соблюдении порядка в доме.

Закончив уборку, я включила телевизор и пошла в гостиную прибирать свои вещи. Аккуратно повесила свое пальто в шкаф за входной дверью, собрала свою рисовальную бумагу, краски и кисти и упаковала в сумку для покупок, в которой возила их, а сумку поставила рядом с диваном.

Потом села и сфокусировала взгляд на экране телевизора. Я почти ничего не видела и не слышала, в голове теснились мысли, из которых я пыталась выстроить цельную картину. Через некоторое время я почувствовала, что у меня сбилось дыхание, а тело напряглось, практически затвердело. Усилием воли я расслабила мышцы и повращала головой, чтобы размять одеревеневшую шею и спину.

Когда Шура пришел звать меня ложиться спать, я была уже в халате, почистила зубы, проглотила гормональные таблетки и еще раз причесалась. Оказавшись в постели, мы не пытались заняться любовью. Шура одной рукой обнял меня за плечи и прижал мою голову к своей груди. Мы заснули под грустную, тоскующую мелодию Стравинского из «Петрушки».

К тому моменту, когда мне надо было уезжать на работу, казалось, что все худшее позади. Когда Шура позвонил мне вечером во вторник, в его голосе слышался привычный энтузиазм, и не было сомнений насчет того, что чувство юмора полностью вернулось к нему.

В конечном итоге я даже придумала название для этих прорывов темной стороны Шуриной души — безлюдные сибирские просторы.

Много позже я поговорила с Тео, и он помог мне восстановить недостающую информацию. Шурин сын сказал мне, что такие эпизоды случались с отцом еще тогда, когда он был совсем ребенком. По его словам, каждый раз все начиналось одинаково. Если в раковине лежали грязные тарелки, отец ни с того ни с сего начинал их мыть. «Обычно, — сказал Тео, — папа оставлял мытье посуды и уборку кухни матери. Теперь, когда вы здесь, он ведь поступает так же, да?»

— Правда, — ответила я. — Когда он живет один, он делает основную уборку, но когда я приезжаю на выходные, то уборкой занимаюсь сама. Но обычно он не грузится по этому поводу.

— Точно, — подтвердил Тео. — Несколько немытых тарелок и вилок его не волнуют, за исключением того момента, когда у него начинается этот его приступ. Я очень рано понял, что, когда папа оказывается у раковины, моет посуду и чистит столы с остервенелым выражением лица, значит, мне пора удирать куда подальше. Я просто сбегал из дома, шел в амбар или забирался на холм, чтобы не показываться отцу на глаза, и сидел там, пока не подходило время ужина и мне было нужно возвращаться домой. — Тео рассмеялся. «Интересно, доводилось ли Урсуле сталкиваться с «безлюдными просторами», — подумала я.

Когда через несколько месяцев у Шуры вновь начался приступ депрессии и раздражения, меня посетило вдохновение. Я спросила его, примет ли он МДМА вместе со мной, и он согласился, ясно дав понять, что считает эту затею бессмысленной.

За сорок минут его напряженное, озлобленное лицо разгладилось. Он сидел в кресле и улыбался мне. А еще через несколько минут он протянул мне свои руки и потребовал, чтобы я подошла и немедленно, сию секунду, села к нему на колени.

Сибирь была побеждена.

Я понимала, что наркотик не был окончательным решением проблемы Шуриных срывов, но, без сомнения, МДМА был эффективным средством борьбы с неожиданными атаками его подсознания.

Время от времени Шура давал волю своей темной стороне, когда выпивал слишком много вина и позволял себе говорить намеренно саркастическим тоном и резко шутить. Однако в полном объеме «безлюдные сибирские просторы» больше о себе не заявляли.

В конце концов, я совершенно случайно открыла способ, с помощью которого можно было разрядить эту мерзкую обстановку во время чрезмерного алкогольного расслабления. Однажды вечером, когда Шурин острый язык вел себя агрессивнее обычного и колкости в мой адрес летели одна за другой, до меня вдруг дошло, что его атака из остроумной превратилась простоев нелепую. Эта мысль заставила меня рассмеяться. Я хохотала, пока не согнулась пополам от смеха. Когда я немного пришла в себя и выпрямилась, то, увидев мельком застывшее от изумления Шурино лицо, начала смеяться снова. Он проиграл. Сначала он забормотал что-то, потом пару раз хихикнул, после чего бросил сопротивляться и разразился смехом. Мы хохотали до потери пульса, а потом стали поддерживать друг друга, выбившиеся из сил, задыхающиеся и чувствовующие себя абсолютно превосходно.

 

Глава 28. Мир света

Поздней весной, в четверг вечером, Шура позвонил мне, чтобы сообщить о полученном по почте длинном письме от Урсулы.

— А, — протянула я, усаживаясь со скрещенными ногами в кресло.

Она Та, Кто Слушает. Она Та, Кто ждет.

— В письме обычная чепуха насчет крайне нестабильного состояния Дольфа, — начал Шура. — Она пишет, что не дает мужу сорваться, стараясь быть любящей и нежной с ним. Она чувствует, что он постепенно привыкает к мысли об ее отъезде, а когда этот день придет, он окончательно восстановит чувство само уважения и у него появятся виды на будущее.

Я сочувственно забормотала, искренне жалея Дольфа.

— Она велела мне не волноваться. Она очень хорошо знает своего мужа и не может допустить, чтобы произошла какая-нибудь трагедия. Думаю, так она отвечает на мою настойчивую просьбу собрать вещи и немедленно уезжать от Дольфа.

— Да, конечно.

— Я просто передаю тебе общее настроение письма, ты же понимаешь.

— Разумеется, — ответила я. — Но, знаешь, я не могу не задумываться о том, что она рискует. Ну, разве исключается такая возможность, что Дольф будет удерживать ее вечно, продолжая страдать? Я хочу сказать, может, он делает это бессознательно, но, если именно его душевные страдания не дают ей уйти, с какой стати ему вдруг чувствовать себя лучше или привыкать к чему-то?

— Полагаю, это может случиться, — сказал Шура. — Но, с другой стороны, ей же придется сказать «хорошо, дела обстоят так: я уезжаю, желаю тебе всего наилучшего, мне очень жаль, прости-прощай» или что-нибудь в этом роде. Неважно, насколько нежно она скажет это, в конце концов, эти слова должны быть произнесены.

— Думаю, что да.

— Кроме того, — продолжил Шура, — все сводится к тому, что лишь она может управлять ситуацией; даже если бы я был там, я не мог бы сделать это за нее. Так что мне не остается ничего другого, как не вмешиваться и позволить ей довериться своим инстинктам, надеясь, что она выберет правильный путь, пока события не докажут обратного.

— Да. Это все, что в твоих силах.

Но на этом Шура не закончил. «Самое приятное я оставил напоследок, — сказал он. — Урсула сообщила мне кое-что очень обнадеживающее. Она наконец-то упаковала все свои книги в большой контейнер и отправила его сюда наземным транспортом за день до того, как написала письмо. Невозможно рассчитать, сколько времени займет доставка контейнера — его повезут по морю, разумеется, — но, по крайней мере, он уже в пути».

Я сказала, что это хорошая новость, и постаралась, чтобы мои слова прозвучали достаточно убедительно.

— Она написала, что знает, именно такую новость я и ожидал услышать, — сказал Шура. — Должен признать, я вздохнул с облегчением. Пока я не прочел это место в письме, и я не знал, какая пропасть мелких сомнений накопилась во мне за последние несколько недель…

— Ну, до сих пор ты получал ужасно много неопределенных обещаний; это известие звучит куда реальней.

У меня внутри все свернулось в холодный, тугой узел.

Набитый книжками грузовик плывет через глубокое соленое море-океан, черт бы ее побрал. Она настроена серьезно. Я обманывала себя, веря в правоту Бена. Я хотела верить в то, что он прав. Но книги… книги — это реальная вещь. Книги просто так не посылают.

Шура что-то говорил об исследовательской группе, которая вновь соберется у него дома в следующую субботу. На этот раз, пообещал он, у меня будет возможность познакомиться еще с двумя участниками группы. Они жили дальше всех, в долине Оуэне, около двух часов езды от Долины смерти. Шура спросил, была ли я когда-нибудь в Долине смерти.

Выброси Урсулу из головы. Следи за разговором.

— Нет, не была, — ответила я. — Я давно хотела увидеть это место, но случая так и не представилось.

— Это место ты должна обязательно увидеть! Это же одно из чудес света вроде Большого каньона и Вавилонской башни. — Так или иначе, — оживленно продолжил Шура, — Данте и Джемина Сэндемэн живут в маленьком городишке, который называется Золотое Дерево. Они перебрались туда несколько лет назад и построили себе отличный дом: задней стеной ему служат горы, а по ночам вокруг с воем бродят койоты. Словом, замечательное место. Я давно их знаю и очень люблю обоих.

— С нетерпением буду ждать встречи с ними.

Это просто смешно. Меня познакомят с новыми людьми, которые, возможно, понравятся мне, а потом появится Урсула и все приберет к рукам, мне же придется уйти со сцены. Это бессмысленно.

— Между прочим, — заметил Шура, — никто не зовет ее Джеминой, только Джинджер. Это прозвище подходит и к цвету ее волос, и к ее характеру.

— Ты хочешь сказать, что она темпераментна, как все рыжеволосые?

— Нет, нет, я имел в виду не темперамент, хотя он у нее тоже совсем неплох. Я говорил об энергии и… э… об искре, думаю, можно и так сказать. Она как девчонка. Что же касается Данте… ну, о нем я тебе расскажу, когда ты приедешь ко мне в пятницу».

— Ладно, — сказала я. — Значит, Данте и Джинджер. Вот это имечки! Даже я не смогу забыть их.

Я ездила на работу в больницу и не забывала о своих обязанностях по дому. Мой мозг словно заснул на какое-то время. Я постаралась как можно лучше заморозить все свои домыслы, надежды и страхи. Я крепко обнимала детей и не забывала, что надо улыбаться, но время от времени ловила на себе их серьезный взгляд, словно они чувствовали, что что-то не так.

В пятницу вечером, проводив детей к отцу, я положила в машину ингредиенты для большого салата, как попросила меня Рут, занимавшаяся подготовкой субботнего обеда. Я взяла сваренные вкрутую яйца, помидоры, авокадо, маленькие зеленые луковицы, три вида салата (на всякий случай) и две бутылочки салатной заправки — «Тысяча островов», которая нравилась Шуре, и еще одну итальянскую. На этот раз мне не нужно было опасаться того, что я привезу слишком много еды, поскольку Шура ждал немало гостей.

Шура встретил меня крепкими объятиями и поцелуем в губы. Он явно прекрасно себя чувствовал. Я решила не обращать внимания на контейнер с книгами, поселившийся у меня в желудке, и вести себя так, словно настоящее было единственной реальностью и лишь этот выходной имел значение.

Когда вечером я сказала что-то насчет ожидавшихся завтра девяти гостей, Шура ответил: «На самом деле, их будет десять. Ты слышала, как я упоминал Дэвида Лэддера, молодого химика, который приходит сюда раз в неделю и работает со мной в лаборатории? Мы много чего опубликовали в соавторстве, и, как все мои знакомые, я считаю его хорошим химиком, лучше себя по многим параметрам».

— Да, знакомое имя. Так он завтра придет?

Шура энергично закивал:

— Последние несколько недель он выбивал грант для своей лаборатории, чтобы финансирование не прекратилось, а недавно наконец-то закончил с этим. Это означает, что завтра группа соберется в полном составе. Это случается лишь тогда, когда Сэндемэны возвращаются домой, повидав родственников или самого младшего внука, или еще кого-нибудь.

— Расскажи мне о Дэвиде.

— Конечно, — откликнулся Шура. — Мы давно с ним знакомы. Ему под сорок, хотя выглядит он как юнец, которому едва разрешили пить спиртные напитки, только с сединой в волосах. Отец у него психиатр. Предвижу твой вопрос и сразу скажу, что работает он по Фрейду. Отец весь в морщинах, но дружелюбный и жизнерадостный. У них большая семья. Сестра Дэвида, Джоанна, профессионально играет на виолончели, она превосходно владеет инструментом, действительно заслушаешься. Еще есть два брата, оба математики. Дэвид — единственный химик в роду. Что еще тебе бы хотелось узнать?

— Какие у него отношения с близкими?

— На самом деле, похоже, что все они питают искреннюю любовь друг к другу, насколько я могу судить по своим многолетним наблюдениям. Они привязаны друг к другу, многие вещи делают сообща. Кажется, Дэвиду нравится семейная атмосфера. Он прямо расцветает после очередного визита к малюткам племянникам или после семейных праздников и всего такого.

Я накрыла на стол, и мы сели ужинать. Шура продолжал рассказывать:

— Дэвид — тихий человек, где-то интровертный. Подозреваю, что он унаследовал ген робости от своей матери. Но когда он оказывается в лаборатории, робости у него как ни бывало. Он любит химию даже больше меня. Меня могут вдохновить и другие вещи — я могу видеть себя писателем или музыкантом. Но я действительно понятия не имею, чем бы занялся Дэвид, лиши его лаборатории. Лаборатория занимает главное место в его жизни, это его средство самовыражения. Конечно, много для него значит и музыка, но лишь химия — его подлинная и неизменная любовь.

— Он женат?

— Нет, — вздохнул Шура. — Пару лет он жил с какой-то девушкой, а потом все сошло на нет. Возможно, она устала быть на втором месте после химических журналов! Мы не говорили с ним на эту тему. Он очень замкнут, и, когда он заходит ко мне после работы, обычно это случается по средам, мы просто погружаемся в наш мир таинственных нитростиролов, где царит странный запах серы. И обсуждаем мы, главным образом, нашу работу и то, как описать ее результаты. Ну и грязные сплетни о других химиках — не без этого.

Звучит так, словно между ними установились отношения отца и сына. Что бы там ни было, это важно.

— Дэвид — это один из немногих честнейших людей в мире, — подытожил Шура. — Он абсолютно честен в области науки, чего я не могу сказать о многих своих знакомых ученых. Не то что бы они шли на сознательный обман или подтасовку данных, или выборочно сообщали о результатах. В лаборатории мало кто жульничает. Тут, скорее, дело в разумном компромиссе, на который соглашаются слишком многие из них, особенно те, исследования которых финансирует правительство. Как ни жаль, но приходится говорить, что в наши дни в академической науке не осталось почти никого, кто не субсидировался бы правительством — прямо или косвенно.

Я уточнила: «Что за компромисс и почему они на него идут?»

— Проблемы, которые ты изучаешь, вопросы, на которые ты пытаешься ответить, ставятся тем, кто дает тебе деньги, — ответил Шура. — И свои ответы ты часто формулируешь наиболее удобным образом, чтобы источник твоего финансирования был доволен тобой.

— Ты хочешь сказать, что найдется немало ученых, которые представляют лишь такие результаты, которые удовлетворят их… источник их финансирования?

— Да нет, — замахал рукой Шура. — И у серого цвета есть свои оттенки. Встречаются те, кто докладывает своим боссам лишь то, что последние хотят слышать, но есть и такие, кто в точности сообщает те результаты, которые были получены, даже если они расходятся с популярной ныне общественной философией. Остальные 99 % исследователей балансируют между этими крайними позициями. Дэвид относится к тем, кто ничего не утаивает. Надеюсь, что понравлюсь Дэвиду.

Когда мы закончили ужинать, я налила Шуре бокал красного вина, себе немного белого и спросила: «Между прочим, что ты планируешь дать нам завтра? Мы ведь что-нибудь примем, не так ли?»

— Ну, когда с нами оказываются Данте и Джинджер, мы с удовольствием празднуем эту встречу чем-нибудь особенным.

— А-га!

— И я подумал, а не устроить ли нам соревнование, если народ согласится. Все они, кроме Дэвида, уже имели дело с мескалином. Я собираюсь предложить каждому принять мескалин в дозе, превышающей ту, которую он пробовал раньше, установив верхний предел в размере пятисот миллиграммов. Эта доза, конечно, для самых крепких.

В постели мы предприняли несколько нерешительных попыток заняться сексом, но потом были вынуждены признать, что дело было гиблое, обняли друг друга и заснули.

На следующее утро, после кофе, Шура рассказал мне о Данте Сэндемэне.

— Несколько лет назад он уволился с радиостанции. Можно было бы ожидать, что такая работа оставит на нем профессиональный отпечаток и даже наградит цинизмом, но с Данте этого не случилось. Он один из самых доверчивых людей на земле и старается сохранить веру в людей, веря всему, что они говорят ему. После того, как нам переваливает за двадцать пять или за тридцать, у большинства внутри просыпается такой тоненький предостерегающий голосок, который советует примерно так: «Смотри и внимай. Искренен ли этот человек с тобой? Он на самом деле такой или только прикидывается? Я не прав?»

— У-у-у!

— Наш Данте не таков, — Шура сделал паузу, отпил кофе и уточнил. — Я не собираюсь преувеличивать его невинность. Он очень проницательный парень, умный, наблюдательный; просто он склонен верить людям на слово. Стоит ли говорить, что несколько раз он сильно обжигался.

Я сказала: «Похоже, что ваш Данте являет собой образец добродетельного человека».

Шура откинулся на спинку стула и начал:

— В шестидесятых годах жил да был один человек, заработавший себе дурную славу, очень сложный человек с диким характером, потрясающе сообразительный. Звали его Билл Проктор — Уильям Шелли Проктор, который мнил себя Храбрым Портняжкой от ЛСД. Ему нравилось одурманивать людей наркотиками, и в свое время он многих накачал. О нем можно немало порассказать, но скажу лишь одно: он был первым известным мне человеком, который установил, что ЛСД является ценным средством, отворяющим душу. Он твердо считал и во всеуслышанье заявлял о своем убеждении, что каждый — или почти каждый — должен пережить этот опыт. И можешь мне поверить, что он приложил максимум усилий, чтобы добиться поставленной цели.

— Как же он уговаривал людей попробовать?

— Да он просто подначивал человека, которого считал подходящим кандидатом, и затаскивал его в пустыню. Он считал, что для первого раза пустыня была наилучшим местом. Потом он давал парню четыреста микрогран.

Я знаю, ты никогда не имела дела с ЛСД, но можешь мне поверить — после четырех сотен микрограммов человек погружается в измененное состояние чертовски глубоко. Так или иначе, Билл Проктор вышел сухим из воды, потому что все, кого он «туда» отправил, считали полученный опыт невероятно полезным. Никто никогда не подавал на него в суд, не арестовывал, не вытаскивал пистолет и не всаживал пулю ему в лоб. Разумеется, — издал коротенький смешок Шура, — некоторые из нас временами дразнили его, ну, знаешь, примерно так — эй, Билл, что ты делаешь в случае плохих трипов, а? Сколько тел ты оттащил в дюны, Билл? Но правда в том, что, на мой взгляд, ему действительно удалось провести немало удачных опытов.

— Но ведь он не был хорошим человеком? Ты сказал, что он был…

— Хорошим? Да он был виртуозом по части мошенничества! У него всегда была про запас схема по выкачиванию денег из чужих кошельков. Он убедил Данте вложить порядочную сумму в какую-то аферу, а потом, когда все дело рухнуло, как и должно было произойти по всем ожиданиям, Билл бесследно растворился в закатных лучах солнца, по-видимому, со всеми деньжатами, оставив Данте, как и многих остальных, думать, во что же он вляпался, черт возьми. На деле все было, конечно, гораздо запутанней, но я передал самую суть.

Билл был просто неподражаем. Он являлся на вечеринки в полицейской униформе — Бог знает, откуда она взялась у него — и важно вышагивал с пистолетом на поясе, полностью войдя в роль. Это была поразительная личность. Было забавно наблюдать за его действиями, зная, что он задумал. Но быть обманутым им — это уже было не так смешно. Данте все еще не любит вспоминать об этом.

— Как же так? — спросила я. — У него хорошо получалось работать с ЛСД, и он знал о духовном измерении и обо всем подобном, и все равно оставался жуликом? Не понимаю.

— Сейчас поймешь. Психоделики не изменяют тебя, не затрагивают твой характер, если только ты сам не захочешь измениться. Галлюциногены способны вызвать изменения, но они не могут навязывать их. Проктору нравилось быть таким, каким он был. Он наслаждался самим собой. Ему нравилось быть крутым духовным проводником в мир ЛСД. И, без сомнения, он получал удовольствие, видя восторг и благодарность людей, которых он отправлял в трипы. Должен признать, что во время этих сейшенов в пустыне проявлялась какая-то часть его души, которая была скрыта от нас, потому что участники поездок в пустыню действительно преклонялись перед Биллом Проктором.

ЛСД не мог наградить его совестью, ибо он не испытывал в ней нужды. Наркотик не сделал его скромным или честным, раз уж на то пошло, потому что он не нуждался в скромности, а истина была для него очень гибкой, и использовал он ее исключительно в своих интересах. Нет, Проктор был абсолютно доволен собой. Однако, в конце концов, он получил своеобразную взбучку, причем в очень забавной форме.

— Что с ним случилось?

— Где-то в семидесятых им овладела настоящая паранойя. Он вбил себе в голову, что кто-то собирается вломиться к нему домой и конфисковать все его запасы ЛСД. Так что он поехал в Долину смерти, которая была его любимым местом для трипов, и зарыл большую часть наркотиков у особого столба, там, в пустыне, в заброшенном уголке, куда не сунется ни один турист. И отправился домой.

Но паранойя его не оставила. Примерно через год он вернулся в пустыню, чтобы выкопать свое добро. И не смог отыскать забор. Конечно, здесь могла вмешаться песчаная буря; в Долине смерти много вещей исчезает именно из-за бурь. Так или иначе, Билл все искал и искал, копал и копал, не останавливаясь. Несколько недель он не бросал свои поиски, но так и не нашел свой тайник с ЛСД. Так что где-то в ползучих песках Долины смерти лежит солидный куш — или что было таковым — в виде ЛСД. Возможно, его никогда не найдут! — Шура захихикал и добавил. — Наверное, это уже бесполезно. ЛСД очень чувствителен к жаре и свету, а Долина смерти — один из самых жарких уголков планеты!»

Я засмеялась:

— Прелестно, прелестно. Кто-нибудь еще пытался отыскать наркотики, не знаешь случайно?

— Никогда не слышал об этом. Не слишком много людей знают эту историю. Билл никому не рассказал о месте, где зарыл наркотики, что нужно поставить ему в заслугу. Он умер несколько лет назад, и в мире стало чуточку безопаснее. Интересная личность. И часть прошлого Данте, с которой он еще не примирился. Ему по-прежнему больно думать, что его так обманули и что он настолько ошибся в человеке. Даже тот факт, что он был далеко не единственной жертвой нашего Билла, не очень помогает ему.

Так вот что нужно делать — стараться, чтобы тебя не обманули или не облапошили? Нужно быть очень искушенным человеком. Нужно доверять своей интуиции. И все равно тебя могут одурачить.

О Джинджер Шура сказал следующее:

— Она обладает изумительной энергией; она привязана к земле, она щедра, от нее исходит душевное тепло. Она мирится с теми — даже не знаю, как сказать — периодами, когда Данте впадает в депрессию, становится озлобленным и везде находит недостатки, что бы ни делала она или больше всего — он сам. Думаю, в их браке случались плохие времена, потому что они научились использовать психоделики для того, чтобы наркотики помогали им быть честными друг с другом и добиваться проникновения в эмоциональную сферу каждого, в общем, чтобы понять те вещи, которые затрудняют их отношения. Они оба чудесные, добрые люди. В конце концов, чтобы верить в других людей так, как верит или верил раньше Данте, требуется немало честности и добродетели.

— Да, — сказала я. — Я всегда думала, что люди, которые доверяют другим, чаще всего заслуживают доверия, и получается, что они проецируют это свое качество на остальных. На мой взгляд, лучше уж так, чем наоборот, даже если это означает, что порой придется страдать. На свете и без того слишком много циничных и подозрительных людей.

— Ну, — ответил Шура, — теперь Данте доверяет людям меньше, чем прежде, но все равно остается человеком, которому можно вручить собственную жизнь. В любом случае, я бы вручил.

Я улыбнулась.

Шура продолжил: «Между прочим, Джинджер — превосходная художница. Она занялась живописью всего лишь несколько лет назад, начав с акварели. Они живут высоко в пустыне, в прекрасном месте, и она рисует то, что видит вокруг».

Может быть, когда-нибудь и я вернусь к живописи. Сейчас мне не хватает для этого ни времени, ни сил. Нет. Это просто оправдание. Если я постараюсь, я найду способ, как это сделать.

— Они оба бывалые путешественники, — сказал Шура. — Данте увлекается путешествиями с давних пор. Он был одним из основателей учреждения под названием Института по изучению сознания — или что-то в этом роде. Он занимался этим сто лет назад, еще в пятидесятых, в Беркли, когда ЛСД был еще легальным или, по крайней мере, его еще не запретили. Слышала об этом?

— Припоминаю, что слышала о какой-то клинике, куда мог прийти каждый желающий и, кажется, за двадцать пять долларов провести там день под ЛСД. С ним рядом сидел специалист и заботился о нем в ходе эксперимента. Это было где-то в Беркли.

— Это тот самый институт и есть, — подтвердил Шура. — Они проделали значительную работу, особенно с алкоголиками, и уже начали привлекать внимание медицинского сообщества, когда вышел закон, запрещающий любые исследования с использованием ЛСД, если только они не проводились под контролем правительства. Конечно, если кто-нибудь обращался за разрешением к правительству, официальные лица находили практически невозможным любые исследования воздействия наркотиков на людей, любой вид терапии. Между тем, как всем хорошо известно, — подчеркнуто сказал Шура, — ЛСД ушел в подполье и попал на улицу, став доступным каждому хиппи и студенту колледжа, который хотел получить этот наркотик. Естественно, что хотели все, потому что, как они говорили, если эта фигня запрещена правительством, то ее стоит попробовать; она должна быть хороша!

Я кивнула: «Я все думала, что же случилось с этим институтом. Я знала кое-кого, работавшего там какое-то время. Эта женщина, психиатр, сама захотела работать там в качестве одного из консультантов. Она поведала мне потрясающую историю, которая произошла с ней. Возможно, я расскажу ее, когда приедет Данте. Он должен знать эту женщину».

К десяти часам утра на Ферму подъехали Рут с Джорджем. Затянутое облаками ночью небо очистилось и к утру радовало глаз своей голубизной. Хороший денек для эксперимента, подумала я. Днем должно быть тепло.

Следующим прибыл Джон Селларс, а через несколько минут появились Бен и Ли Кэнтрелл еще с двумя людьми, которые, наверное, и были четой Сэндемэнов.

Я улыбнулась, увидев и услышав проявления Шуриной экстравертности. Он всегда приветствовал близких друзей громким криком «эй!» и крепкими объятиями, а еще он поднимал женщин над полом. На людях он иногда опускал эту часть приветствия.

Данте оказался не слишком высоким мужчиной, но зато он был мускулистым и сложен как боксер. Мне было сказано, что хорошую физическую форму он поддерживает благодаря длительным пешим прогулкам, которые он совершает несколько раз в неделю вместе с Джинджер. Частенько они гуляют по склонам горы Уитни, находящейся неподалеку от их дома. Облысевшая макушка Данте была загорелой и покрылась веснушками, а в оставшихся волосах было полно седины. На его треугольном лице около рта пролегли глубокие морщины — следы частого смеха и боли. Улыбка Данте была широкой и открытой, но его глаза, спрятавшиеся под кустистыми песочного цвета бровями, сохраняли скорее настороженное, чем любопытное выражение. Он ответил мне крепким рукопожатием и сказал, немного глотая окончания слов: «Я так много слышал о вас, Элис! Какое удовольствие наконец-то познакомиться с вами!»

Кто рассказал им обо мне? Шура или кто-то другой из группы? Хотелось бы мне знать, что им наговорили. Хотелось бы знать, что все они думают обо мне. Не важно. Не важно. Неуверенность поднимает проклятую голову. Надо просто быть самой собой, и пусть все идет, как идет.

Джинджер схватила мою руку обеими руками и сказала: «Привет! Нам давно было пора познакомиться с живым человеком!» Ростом она была почти со своего мужа. Ее рыжие волосы были коротко подстрижены и напоминали перышки. Один глаз у Джинджер был голубой, другой — зеленый. Ее лицо не портил даже немного широкий рот — оно все равно привлекало своей силой и живостью. Она была похожа на человека, готового в любую минуту начать радоваться и смеяться. У нее была отличная фигура — худая, атлетическая, но с пышным бюстом.

Никакой шелухи в этой леди. Сколько ей — сорок? Пятьдесят? Намек на внутреннюю неуверенность. Боец. Последний, оставшийся в живых. Пока что они оба мне по душе. Глупо — ведь я их совсем еще не знаю. Но чувствуется, что они хорошие люди. Приятная, теплая энергия.

Последним приехал Дэвид Лэддер. Теперь я поняла, что слышала, как Шура часто упоминает его имя в связи со сложностями в синтезе наркотиков или в контексте статьи, которую они готовили вместе. Он выглядел на удивление молодо. Как и сказал Шура, лишь седина в его светлых волосах могла навести на мысль, что ему уже за тридцать. Он был высок и по-мальчишески худощав. Он быстро пожал мне руку, едва взглянув мне в лицо, а потом сразу отвернулся и стал смотреть в сторону, словно боялся, что его сочтут назойливым.

И в самом деле робкий. Приятное лицо, доброе. Ранимый. Умный, возможно, с очень развитой интуицией.

Мы собрались на кухне, где все имеющиеся поверхности были заняты разнообразной едой, привезенной каждым из нас. Джинджер искоса посмотрела на верхнюю часть одного из окон и с удовольствием сказала мне: «Вижу, Шура по-прежнему верен своим маленьким паучкам! Думаю, он предупредил вас под страхом высылки с Фермы не лишать бедные создания чувства безопасности!»

Я рассмеялась в ответ: «Ну, мы пошли на компромисс и договорились, что в каждой комнате будет висеть несколько символических паутин, а остальные я убираю без особого разрешения».

Кто-то легко коснулся моего плеча сзади, и, развернувшись, я получила поцелуй в щечку от Ли: «Привет, Элис. Рада снова видеть тебя».

Я посмотрела в широко раскрытые, задумчивые глаза и обняла худое тело Ли, сказав, что тоже рада ее видеть.

Джон Селларс подарил мне слегка заговорщическую ангельскую улыбку, когда проходил через кухню.

Наконец, Шура призвал всех собраться, и мы сгрудились в столовой. Когда в комнате стало тихо, Шура рассказал о своей идее.

— Я подумал, что по случаю редкого присутствия Сэндемэнов мы могли бы дерзнуть и попробовать что-нибудь эдакое, на которое способны здравомыслящие люди, особенно настоящие мачо, в которых, конечно же, нет недостатка в нашей маленькой группе…

Рассеянные аплодисменты и смех за столом, громкий стон Джорджа.

Шура продолжил: «Я вношу на ваше одобрение предложение принять каждому больше мескалина, чем ему когда-либо приходилось, с предельной дозой в пятьсот миллиграммов». Шура широко улыбнулся всем присутствующим. Он сидел, наклонившись вперед и положив ладони с растопыренными пальцами на стол.

Данте предложение Шуры очень понравилось. Он нахмурился и стал вслух рассуждать, какую же дозу он отважится принять. Джордж забормотал, что пятьсот миллиграммов будет для него немного чересчур, и Рут страстно закивала, поддерживая мужа. Бен с задумчивым лицом сказал, что думает о четырехстах миллиграммах, но считает, что ему не стоит пробовать больше.

Шура призвал присутствующих к порядку: «Тихо! Для начала скажите, всем ли нравится эта идея? Может, кому-то она не кажется привлекательной?»

Все стали кивать и заверять Шуру, что его идея на самом деле просто восхитительна. Данте распростер руки и закричал: «Не могу представить себе более захватывающего способа, каким нас могли бы встретить в прекрасном районе Залива и на любимой Ферме, да еще все наши друзья!»

Шура взял блокнот, где была разлинована страница, и начал записывать имена и дозу каждого. Сначала он спросил у Бена: «Ты уверен насчет четырехсот?»

— Да, — ответил Бен, сидевший скрестив руки на груди. — Это больше, чем я принимал раньше, и предполагаю, что после такой дозы я не буду скучать».

Шура повернулся к Ли: «Что ты думаешь об этом, милая? Немного меньше?»

Ли выглядела задумчивой, ее тонкие пальцы беззвучно барабанили по столу. Затем она сказала: «Полагаю, я приму двести и посмотрю, что получится. Я ведь смогу принять добавку, если этого окажется мало?»

Шура пообещал ей: «Да, разумеется. Дополнительная доза может продлить воздействие наркотика на пару часов».

Он громко обратился ко всем: «Минутку внимания! Если кто-то из вас захочет по старинке начать со скромной дозы, потом вы сможете принять добавку». Потом он добавил: «Я отмерю парочку доз по сто миллиграммов и парочку по пятьдесят на тот случай, если кому-нибудь понадобится дополнительное ускорение. Я собираюсь сделать это заблаговременно, потому что, честно говоря, не знаю, смогу ли после пятисот миллиграммов мескалина точно отмерить дополнительные дозы с учетом того, что никогда столько не принимал».

— А я-то думала, Шура, что ты попробовал все, что можно, в самых мифических дозах! — сказала Рут.

— Почти, почти, — ответил волшебник с подобающей скромностью.

На розовощеком лице Джона, чей возраст было трудно определить, мелькнула лишь легкая улыбка, когда он сказал, что попробует пятьсот миллиграммов. «Это должно быть интересным», — добавил он и с удивлением отвел взгляд в сторону, услышав восклицанья и гиканье остальных.

— Джон — пятьсот, — повторил Шура, записывая эту информацию.

Пришла очередь Данте. Он вновь нахмурился: «Ну, если потом при необходимости можно будет принять добавку, думаю, я последую примеру Бена и для начала приму четыреста, а там посмотрим».

— Я способна лишь на триста, — сказала Джинджер, — по крайней мере, для начала, Шура.

Я посмотрела на Джинджер и улучила момент, чтобы полюбоваться красивой мексиканской рубахой ручной работы, которая была на ней. Хлопок просто сиял своей белизной, контрастируя с загорелыми руками Джинджер. На вырезе рубашки были вышиты крупные красные и розовые розы.

Похоже, настоящая мексиканская рубаха. Я хочу когда-нибудь очутиться в Мехико и прикупить там такой одежды. Восхитительные розы.

Джордж решил, что триста для него будет вполне достаточно, а Рут сказала, что приняла бы поменьше, например, двести, на что Шура ответил, что это звучит неплохо, и нацарапал соответствующие цифры в своем блокноте.

Дэвид откашлялся и сказал следующее: «Я проявлю немного осторожности и приму двести пятьдесят, потому что впервые буду пробовать мескалин».

Шура молча кивнул, записал, а потом вопросительно взглянул на меня.

— Я бы с удовольствием присоединилась к тебе и приняла бы пятьсот миллиграммов, если не возражаешь.

На этот раз никто не улюлюкал и не стал дразниться.

— Элис — пятьсот миллиграммов», — записал Шура. Он глубоко вдохнул, перечитал вслух записанное и спросил: — Я все правильно записал? Никто не хочет что-нибудь исправить, пока я не ушел в лабораторию?

Поскольку желающих не нашлось, Шура встал и попросил Дэвида помочь отнести в лабораторию стаканы.

После ухода Шуры с Дэвидом за столом поднялся шум, потому что Данте и Джинджер стали рассказывать о себе, смеясь и отвечая на вопросы остальных. Все начали обмениваться неизвестными мне именами людей и названиями мест. Я просто слушала, улыбаясь при виде бившей через край энергии присутствующих. Вернулись Шура и Дэвид. В стаканы долили сока по вкусу, после чего мы прошествовали на кухню и встали там в круг.

Шура торжественно объявил: «Порадую вас — я открыл способ, помогающий избежать тошноты. Если выпить этот напиток не сразу, а маленькими глотками на протяжении получаса, то не будет никаких проблем. Так что не спешите, пейте медленно, и, в конце концов, неизбежное перестанет быть таковым!»

Означает ли это, что искусственный мескалин вызывает тошноту точно также, как и природный? Я думала, это случается только с растительным мескалином. Надо будет потом спросить у Шуры.

После тостов за Сэндемэнов и за всех нас, после традиционного чоканья стаканами все разбрелись кто куда, осторожно потягивая содержимое стаканов.

Я задала Шуре свой вопрос, и он кивнул мне: «Да, это очень интересный факт; неважно, в какой форме ты принимаешь мескалин, все равно тошнота кажется неотъемлемой частью переживаний. Но только если принимаешь мескалин быстро. Я наконец-то додумался принять его по-другому, просто чтобы посмотреть, что изменится. На самом деле этот способ очень похож на то, как индейцы юго-запада США едят пейот, и я счастлив признаться, что он сработал и в моем случае. Надеюсь, он окажется действенным и для всех остальных. В этом случае, ну, следующая остановка — Нобелевская премия! На первое!» Я хихикнула и поддержала его шутку. Через полчаса Шуру заверили, что он действительно невероятно облагодетельствовал род человеческий. Тошноту не почувствовал никто, хотя кое-кто из группы все же решил немного прогуляться вокруг дома, поскольку находясь в помещении они слишком прислушивались к своему желудку.

Я решила, что хочу немного побыть одна, и пошла в столовую, откуда открывались разные виды: из большого окна была видна гора, а через раздвижные стеклянные двери — внутренний двор и лестница, ведущая к входной двери. Я села за стол, намереваясь оставаться в неподвижности, пока окончательно не удостоверюсь, что со мной точно все в порядке. Я не чувствовала тошноты, даже никаких намеков, но не хотела искушать судьбу.

Разумеется, я надеялась пережить что-нибудь сопоставимое с тем первым опытом, который имел место много лет назад, когда я приняла пейот вместе с Сэмом Голдингом. Впрочем, Шура предупредил меня, что на это не стоит особо надеяться, и напомнил мне известную цитату насчет реки, куда нельзя войти дважды.

На этот раз начало воздействия было едва заметным. Я почувствовала что-то знакомое, но не была абсолютно уверена в том, было это из-за мескалина или просто признаком перехода в измененное состояние сознания. Я обратила внимание на слабое, довольно приятное покалывание в горле и в пояснице.

Со своего места я разглядывала маргаритки, которые купила накануне по пути на Ферму. Они нежно светились в простенькой стеклянной вазе, стоявшей на книжном шкафу. Казалось, что каждый из белых и желтых цветков слабо трепетал в падавших из окна солнечных лучах, словно благодаря их за подаренное тепло.

Их срезали, оторвали от корней, но они все еще живы. Этот момент вмещает все их существование, а ведь где-нибудь во вселенной есть место, где это мгновение длится вечность, сотканную из маргариток, мягких зеленых стеблей и солнечного света.

Я слышала и читала об акашических записях. Это название происходит из Индии и обозначает уровень реальности, где записывается информация обо всем, что когда-либо существовало во вселенной. Посвященный может черпать ее оттуда в форме видений, звуков и ощущений, относящихся к любому моменту времени, если он знает, как сделать это.

Как можно научиться этому? И каким образом происходит запись о том или ином событии — с чьей точки зрения, чьи глаза и уши участвуют в этом процессе? Чьи чувства и эмоции становятся частью вечной записи? Маргариток или наблюдателя? А что если наблюдатель отсутствует? Будет ли тогда записываться информация о маргаритках и с какого ракурса?

Я послала цветам улыбку, добавив к ней свою любовь и уважение, и поднялась со стула. Похоже, с желудком было все в порядке.

Я зашла на кухню. Там на плите дожидалась своего часа большая кастрюля с супом, а на разделочном столе лежали салат и ярко-красные помидоры в плетеной корзине. Был здесь и хлеб — черный и плетенка белого, обсыпанная маком.

Вот где основа. Все мы, люди, устанавливаем связь друг с другом, принося и разделяя пищу, — и так во всем мире. Прочие животные поступают точно так же. И птицы. Разделить пищу — значит, разделить жизнь. Совместное принятие пищи — это способ связывания жизненных сил разных людей. Все мы — люди и животные — берем то, что посылает нам из своего тела земля, и возвращаем назад то, что исторгает наше тело. Так замыкается жизнь. Мы являемся неотъемлемой частью всего другого — остальных людей и нашей земли.

Как и много лет назад, когда мы с Сэмом приняли пейот, я видела, хотя на этот раз в других образах, планету как живую сущность, обладающую сознанием, не сопоставимым с человеческим разумом, ибо оно выходило за пределы обычного человеческого опыта. Я видела, что в человеческой психике есть такая часть, которая осознает нашу планету как живое существо и ищет способы взаимодействия с ней, пути сохранения связи с ней, будто маленький ребенок, тянущийся к руке кормящей матери и получающий удовольствие от прикосновения к ее коже и твердым косточкам пальцев.

Так и люди прикасаются к коже земли, сажая растения и собирая урожай. Так они касаются костей планеты, покоряя горные вершины. Раньше мы находили себе пристанище внутри нее, в пещерах, как и другие животные. Потом мы рискнули выйти на белый свет и научились строить человеческие жилища. Но, когда мы можем, то по-прежнему укореняем их в крепких костях Матери.

Перед моим взором промелькнули образы людей, запертых в городах из стали и бетона и оторванных от земли. Людей, которые могут прикоснуться лишь к случайному деревцу, пробившемуся через асфальт. Людей, потерявших связь с телом матери-земли. Какая-то их часть постепенно теряет силы, высыхает до смерти.

Я пришла в себя и обнаружила, что стою посередине кухни. Переживания увиденных образов и сопровождавших их ощущений заняли, наверное, не больше минуты, но для меня она стала долгим, текущим, как поток, промежутком времени.

Как забавно. Я забыла, что под психоделиком не всегда переживаешь открытие чего-нибудь нового и потрясающего; вероятнее всего ты обнаружишь, что тебе напомнили о простых вещах, которые ты знаешь, но забыл об этом. Ты видишь их свежим взглядом — старые, основные истины, давным-давно ставшие распространенными клише, на которые ты перестал обращать внимание.

Я ушла с кухни — светящееся энергией тело. Я чувствовала, будто испускаю свет. Улыбнувшись себе от этой мысли, я заглянула в ванную, чтобы посмотреться в зеркало. Просто проверить, вдруг это происходит на самом деле. Я увидела мягкое свечение вокруг своей головы. Но оно возникло благодаря свету, идущему через толстые стеклянные блоки позади меня. Зато к излучению, исходившему из распахнутых серо-голубых глаз с расширившимися зрачками, стеклянные блоки не имели никакого отношения. Это излучение возникает в глазах каждого, чей разум начинает по-другому видеть и думать.

Я помахала рукой подруге из зеркала и покинула ванную.

В гостиной меня встретила Рут: «Привет, привет! Как ты? Должна ли я спрашивать? Нет, мне не нужно спрашивать тебя об этом!» Она улыбнулась и похлопала меня по руке: «Думаю, все возвращаются обратно в дом. Они все решили, что на улице слишком тепло».

Я спросила у нее о самочувствии, и она ответила: «Кажется, я угадала свою дозу. Мне бы не хотелось испытывать более сильные ощущения. Примерно с таким количеством я и могу справиться. На самом деле, воздействие довольно интенсивное. Но я в порядке. Думаю, все будет хорошо». Рут скрестила руки на груди. Ее пальцы рассеянно барабанили по голубому шелку рукавов одежды.

Она почти перепугана до смерти. Но она слышала свой голос, говоривший, что все будет нормально. И она верит в это и добьется этого.

Я поинтересовалась состоянием ее мужа, вспомнив, что во время последнего эксперимента на Ферме Джорджу пришлось нелегко. Как потом рассказал мне Шура, Джорджу понадобилось почти три дня, чтобы полностью восстановиться, чего раньше никогда не случалось. Шура сказал, что Джордж поклялся быть более консервативным — что бы это ни значило — особенно с новыми препаратами.

— Джордж принял триста миллиграммов — на пятьдесят больше, чем я, — ответила Рут. — Похоже, у него все хорошо, обошлось без проблем на этот раз. По крайней мере, пока, — добавила она со смешком.

В дверь вошел Джон, его худощавое лицо светилось изнутри. Его взгляд просто пронизывал, но его было невозможно понять. Я знала, что Джон сосредоточился на том, что происходит внутри него, и доволен тем состоянием, в котором находился. Он подошел к груде тонких одеял, которые я сложила рядом с пианино. Завернувшись в одно из них, Джон сел на большой кусок пенки. Утром мы с Шурой расстелили пенку посередине комнаты. Несколько минут Джон слабо раскачивался, а потом лег на пенку и закрыл глаза.

Мимо меня на кухню прошагали Данте с Шурой. Данте просил «только пятьдесят». Я предположила, что речь шла о дополнительной дозе. Я задумалась, сколько же времени прошло, и взглянула на часы. Стрелки смотрели в разные стороны, но я не могла понять, что это означает. Я попыталась припомнить, что говорил Шура, пока мы еще не разошлись, и вспомнила его слова: «Почти ровно одиннадцать». Это было начало. Теперь надо было выяснить, что же это означало. Суть концепции времени ускользала от меня. Я не могла ею воспользоваться; она не имела отношения к происходящему.

Я захихикала и уселась, пытаясь вникнуть в то, что показывали мои часы.

Я не могу вспомнить, зачем я посмотрела на часы. Каким вопросом я задавалась при этом? Зачем я хотела узнать, который час?

Я засмеялась про себя, стараясь не потревожить остальных. Эта неясность со временем была сплошной нелепицей и очень меня насмешила.

В комнату вошел Шура, за ним плелись Данте и Ли. Он посмотрел на меня и, удивленно подняв бровь, спросил, что происходит.

— Я чувствую себя полнейшей идиоткой, — ответила я. — Я не могу понять то, что вижу на своих часах! Я хотела узнать, сколько времени, а теперь даже не могу вспомнить зачем!

Шура улыбнулся мне и пошел на кухню, где висели большие электронные часы. Он вернулся и сообщил, что было двадцать минут первого и что на дворе по-прежнему май.

Я поблагодарила его и неожиданно вспомнила свой вопрос:

— О, да! Я вспомнила! Я задумалась о том, сколько времени прошло с того момента, как мы приняли мескалин, то есть хотела узнать, добрались ли мы до плато. Вот почему я посмотрела на часы.

— Прошло около полутора часов, — ответил Шура, — и нам придется еще немножко покарабкаться, чтобы дойти до максимума. Тебе пока нравится? Все в порядке?

Я сказала, что со мной все в порядке, за исключением несуразицы с часами и со временем.

Ко мне подошла Ли. «Мне показалось маловато, как и Данте, так что Шура дал нам добавку, — сказала она. — Возможно, тому причиной мое воображение, но могу поклясться, я уже чувствую воздействие!»

Я подумала о Рут и понадеялась, что она выдержит оставшийся подъем, ожидавший нас. Она сидела на диване, на лице был лишь легкий намек на тревогу.

Интересно, как далеко можно еще зайти? Я уже переполнена энергией и светом.

Я встала и пошла к входной двери. Я едва чувствовала свой вес, и каждое движение моего тела, каждый жест были полны изящества.

Я хожу грациозно. Я двигаюсь грациозно. Я живу в Грации.

Снаружи меня ожидал мир зелени. Высокая сосна по ту сторону кирпичной дорожки была старым моим другом, на ее ветвях всегда сидели птицы и белки, и, конечно, разнообразные насекомые, каждый год забиравшие все больше соков у сосны, жизнь которой близилась к концу.

Я посмотрела на неровные кирпичи под ногами. Некоторые из них выступали на несколько футов над землей, их выталкивали корни сосны. Я улыбнулась, думая о дереве, потребности которого так преобразили дорожку, ведущую к дому. Шура всегда предупреждал тех, кто бывал у него впервые, чтобы они смотрели под ноги. Наверное, многие из них про себя удивлялись, почему дорожка перед входом содержится в таком виде — каждый второй или третий кирпич вылез. Шура объяснил мне, что, если начать обрезать корни, вылезшие под дорожкой, то это ускорит гибель сосны. А он хотел, чтобы она прожила всю отведенную ей жизнь, так что гости Фермы просто должны быть повнимательней.

Услышав раздавшийся в гостиной смех, я поспешила в дом, отложив на время дальнейшие исследования.

Мы впервые собрались на кухне в полном составе с момента приема мескалина. Джон все еще лежал на спине, укутанный в одеяло, с закрытыми глазами и безмятежным выражением лица. Рут сидела на диване бок о бок с Джорджем, положив руку ему на ногу. На лице Джорджа сияла легкая, довольная улыбка. Ли сидела на стуле, медленно перелистывая страницы одной из больших Шуриных книг по искусству. Бен сидел в кресле, стоявшем рядом со стулом Ли. Голову он откинул на спинку кресла, глаза закрыл. Данте устроился на краю пенки вблизи от Джона, обняв своими мускулистыми руками колени. Он тихонько раскачивался.

Джинджер стояла около большого окна, воздев руки и пристально вглядываясь в гору Дьябло и расстилавшуюся у ее подножия долину. Ее ноги стояли на месте, но остальное тело двигалось, словно в такт музыке, которую слышала лишь она.

Шура сидел на банкетке для игры на пианино и беседовал с Дэвидом, прислонившимся к инструменту.

Здесь же нечего пить. Я как-никак хозяйка. Надо сходить на кухню, принести воды, сок и стаканы. И забыть про растерянность до конца всего этого.

Открывая кухонные шкафы и собирая все необходимое, я заметила, что мои мысли движутся свободным потоком. Я поняла, что буду должна специально фокусировать свое внимание на выполнении каждой отдельной задачи, если что-нибудь надо будет сделать. Я говорила с собой, пока пересчитывала стаканы, убеждала кубики льда вылезти из формочки и плюхнуться в кувшин с водой, ободряла разные соки, наливая их в различные емкости. Уцепившись за звук собственного голоса, как за спасительный якорь, я ухитрилась проследить за своими действиями. Время от времени я слышала свое хихиканье. Меня веселила мысль о сильном кайфе, под которым я оказалась.

Когда я притащила все необходимое на кофейный столик в гостиной, я разрешила себе какое-то время побыть безответственной и уселась, скрестив ноги, на пол рядом с разделявшим комнату книжным шкафом. Из чистого интереса мой внутренний Наблюдатель отметил, что я выбрала место, где мне обычно нравилось находиться, в какое бы общество я ни попадала. С этого места я могла видеть всех присутствующих в комнате и следить за происходящим. Я была частью этой группы, но одновременно на отдалении от всех остальных.

Наблюдатель. Чужак. Или Писатель? Что одно и то же. Это позиция человека, который не хочет полностью вливаться в какое-либо объединение людей, который желает сохранить определенную часть себя обособленной, не поглощенной происходящим. Это хорошо или плохо? Ни то, ни другое. Просто так оно и есть. Это способ моего бытия. Вот почему я способна уловить отшельническую часть Шуриной души, которая порой хочет ускользнуть, улететь к горе. В каждом из нас живет кто-то, кто обожает общение и совместную деятельность, чувство общности, но лишь на какое-то время. Потом мы снова нуждаемся в одиночестве, в возможности пополнить истраченную энергию за счет внутренних резервов.

Я услышала обрывок фразы Рут: «… цвета действительно яркие; кажется, они запрыгивают на меня, понимаете, и маленький красный кричит мне «привет» здесь, а голубой здоровается со мной уже в другом месте. И кажется, что все, попадающее в поле моего зрения, совершает легкие движения».

— Движется! Эй, оно движется! — воскликнул Джордж.

Шура наклонился вперед и спросил:

— Джордж, с тобой все в порядке, все нормально?

— Да, — ответил Джордж. — Немного трудно этим управлять, но думаю, что для меня это не слишком много. Сказать по правде, пока что я чувствую себя очень хорошо.

— Так, — сказал Шура. — Пожалуй, вы останетесь там, где сейчас находитесь. Прошло почти два часа, и я думаю, что не ошибусь, если скажу, что мы добрались до плато.

Я вспомнила, как однажды Шура сказал мне, что иногда требуется два с половиной часа, чтобы дойти до плато. Он должен был сказать об этом сейчас, подумала я, чтобы Джордж с Рут были начеку и наблюдали, не будет ли дальнейшего усиления воздействия.

Раз они говорили себе, что способны справиться со своими ощущениями, они могли принять слабое ускорение — если подобная возможность оставалась — за колебания безопасного, терпимого плато.

Он довольно сносно размышляет после пятисот-то миллиграммов, если он действительно думает. Да и я не так уж плохо соображаю с учетом того факта, что сижу здесь, как Будда женского пола, сделанная из сверхактивных световых молекул, и не уверенная в том, что у меня вообще есть тело.

— Услышать об этом — такое облегчение, — произнес Джордж. — Лучше хорошего плато друга не сыскать!

Рут похлопала его, улыбаясь в знак согласия.

Подняв глаза, я увидела, что Шура смотрит на меня. Его взгляд был теплым и вопрошающим. Я ответила ему улыбкой, давая знать, что со мной все отлично.

Он встал и вышел из комнаты. Через минуту до нас донеслись звуки музыки (звук шел из колонок в задней комнате). Григорианские песнопения. Все замолчали, слушая искусное пение с закрытыми глазами. Джинджер оставалась у окна, но повернулась лицом к нам. Теперь она медленно двигалась в такт музыке, закрыв глаза и опустив руки, выражение лица сосредоточенное.

Наконец, я прикрыла глаза сама. Я оказалась под сводом какого-то собора с золотым куполом, наполненным светом. Я плыла наверх, мимо витражного стекла, чьи цвета расплывались у меня перед глазами, превращаясь в звездное сияние. Я приближалась к точке, где сходились все балки. Я чувствовала, как что-то звало меня, убеждая выбраться наружу с другой стороны.

В дело вмешался Наблюдатель. Он сказал, что, судя по всему, я собиралась покинуть свое тело, а в данных обстоятельствах это не самое лучшее, что можно сделать, особенно, если учесть, что я находилась в полнейшем неведении насчет того, что произойдет с той частью меня, которую я намеревалась оставить, и что мне с ней делать. Если ввяжешься в эту авантюру, предупредил Наблюдатель, можешь побеспокоить или даже по-настоящему встревожить остальных, особенно, если твое тело шлепнется на пол, как тряпичная кукла. Могут подумать, что я невнимательна по отношению к другим или нарочно привлекаю к себе внимание, или еще что-нибудь в этом роде.

Я открыла глаза и выдохнула, не разжимая губ. Я искала способ сохранить твердую устойчивость, продолжая чувствовать притяжение того места под куполом и сильное желание пройти сквозь центр к тому, что было снаружи.

Мне пришло в голову, что все, что мне нужно было делать, — это держать глаза открытыми. Вокруг меня были тела и лица людей, на которые можно было смотреть, на которых можно было сосредоточиться. Удерживая на них свое внимание, я бы могла удержаться от запредельного парения.

С кресла поднялся Бен, направившийся в ванную. Его движения были немного замедленными, но, похоже, на ногах он держался твердо. Ли положила книгу по искусству на пол и сидела, обняв колени и склонив голову. Я знала, что она вошла в состояние медитации, то есть расслабилась, но сохранила способность трезво мыслить. Радость сотрясала ее, я чувствовала это через всю комнату.

Джордж открыл глаза и оглядывался по сторонам с таким видом, словно ожидал, что вещи в комнате начнут двигаться и парить в воздухе. Его лицо было по-детски открытым, на беспокойство указывала лишь рука, прижатая к свитеру. Она то сжималась, то разжималась, короткие пальцы конвульсивно вытягивались и потирали шерсть, а потом опять сжимались в кулак.

Рут погрузилась в концентрацию, она сосредоточилась на том, что видела внутренним зрением. Ее руки свободно лежали по бокам.

По возвращении Бен во всеуслышанье объявил: «Вот это ощущения — пытаться постичь предназначенье различных элементов туалета и различных элементов тебя самого, причем одновременно! Не говоря уже о том, как сложно пристроить их друг к другу соответствующим образом!»

Глаза остальных распахнулись, и со всех сторон повалили комментарии вроде: «Все, что необходимо помнить, — сиденье поднять наверх, а отливать вниз». Или: «Я иду следующий. Если через полчаса не вернусь, высылайте большую мохнатую собаку с чем-нибудь вокруг шеи, чтобы я мог уцепиться», — выдал Дэвид. «Боже, спаси меня от переполненного мочевого пузыря еще на какое-то время», — застонал в ответ Джон.

Где-то в следующем часе Шура поднялся с места, послал мне ослепительную улыбку и тихо вышел из комнаты. Через мгновение музыку выключили. Шура вернулся в гостиную и на цыпочках прокрался к своей скамейке около пианино.

Я рассматривала сборник сказок с иллюстрациями великого чародея Артура Рэкхэма. Вокруг меня довольно долго сохранялась тишина: каждый ушел в свой внутренний мир. Внезапно в комнате раздался один мощный удар по клавишам пианино. Тело Джона, лежавшего на пенке, дернулось от шока. Он издал пронзительный крик «о!», сел, потом развернулся, чтобы найти глазами Шуру, а тот сидел позади и улыбался во весь рот, продолжая держать палец на клавише.

Джон зашипел на Шуру: «Ты хоть понимаешь, что творишь?]» Это было сказано с таким возмущением, что все остальные, которых этот неожиданный, похожий на удар молота о наковальню, звук заставил подпрыгнуть, согнулись от смеха. Шура поднял брови и ударил по другой клавише. Звук прозвучал не тише предыдущего. Он внимательно смотрел на нас. Джон снова подскочил, словно его ударили по позвоночнику. На этот раз ему удалось выдавить из себя слабую улыбку, когда он запротестовал, обращаясь к Шуре: «Не ДЕЛАЙ этого, умоляю!»

Раздавшийся в третий раз звук пронзил всех нас, и мы сочувственно смотрели на Джона, съежившегося под своим одеялом. Теперь он беспомощно смеялся над собственной ранимостью и кричал:

— Прекрати, прекрати, прекрати, Шура! Пожалуйста, больше не надо!

— Ну разве не замечательно, — подытожил Шура, удовлетворенно улыбаясь. — Какой чувствительной становится нервная система под воздействием наркотика.

Мальчишка, подложивший на стул кнопку и услышавший ожидаемый визг, — вот объяснение этого научного эксперимента.

— Это было довольно сильно, — сказал Данте.

— Хотя никто не подскочил до потолка, за исключением бедного Джона, — заметила Джинджер.

— Да уж, бедняга Джон, — пробормотал тот, о ком шла речь. — Мне было по-настоящему больно, я хочу сказать, это было похоже на физический удар. И не будешь ли ты добр предупредить меня, если захочешь повторить это снова, чтобы я мог уйти из комнаты? Я на самом деле больше не хочу подобных сюрпризов, Шура.

Он это серьезно. Нет больше Мистера рубахи-парня.

У Шуры хватило вежливости изобразить легкое смущение: «Ладно, можете мне поверить, я не стану вас больше пугать. Мне просто было необходимо это попробовать, чтобы посмотреть, насколько может возрасти чувствительность нервной системы. Джон, я не ожидал такого эффекта! Ты, без сомнения, стал звездой среди подопытных крыс!»

Джон сердито посмотрел на Шуру и сказал: «Ну, спасибо тебе, огромное!» После этого Джон тоже стал смеяться вместе с остальными. Однако он не лег обратно на пенку. С того места, где он сидел, Джон мог присматривать за клавишами пианино.

Джинджер сидела, прислонившись к стене и скрестив лодыжки. Она довольно мурлыкала, а потом сказала: «Пожалуй, мне нравится мое состояние. Думаю, что могла бы привыкнуть к этому уровню, если бы чуть-чуть попрактиковалась».

Дэвид подобрал подушку для пола и положил ее рядом с кофейным столиком. Потом уселся на нее и аккуратно налил себе полный стакан сока. Оглянувшись по сторонам, он спросил, хочет ли кто-нибудь еще пить.

Шура громогласно объявил: «Между прочим, и это касается всех, не забывайте пить. На столе полно жидкости. Не допускайте обезвоживания».

Мы послушно поднялись, чтобы наполнить свои стаканы и бокалы. Затем каждый вернулся на свое место. В гостиной снова стало тихо, лишь изредка было слышно, как кто-то громко дышал, да еще с улицы доносилось чириканье птиц. Я обвела взглядом лица остальных. Их глаза были закрыты. Я с удовольствием закрыла свои.

Прежде всего я осознала, что мое тело наполнено энергией чудовищной силы, а внутренний экран залит светом. Внезапно у меня возникла уверенность в том, что, если я сосредоточусь особым образом, — я точно не знала, каким, но знала, что этот способ существовал, — то обрету способность видеть окружающий мир сквозь закрытые веки. Я просто не до конца понимала, как это сделать.

Волны микроскопических пузырьков или частиц света, или чего-то еще, проходившие через меня, усиливались. Я чувствовала, что снова готова отправиться в какое-то другое место или измерение. И я хотела туда переместиться.

Я открыла глаза и посмотрела на Шуру. Он сидел на скамейке с закрытыми глазами. Я обратилась к нему со всей возможной непринужденностью: «Шура, могу я попросить тебя подойти ко мне на секунду?»

Он сразу же подошел ко мне, и я зашептала: «Может, это прозвучит чересчур мелодраматично, но у меня такое чувство, словно я вот-вот выйду из тела. Я думаю, что не должна этого делать в таких обстоятельствах. Это будет похоже на проявление дурных манер. Так что мне делать? Это притяжение, которое заставляет меня идти дальше и выйти за пределы, очень сильное, и я не уверена, что смогу долго ему сопротивляться». Я ткнула пальцем себе в грудь и улыбнулась. Глаза у Шуры были огромные и светились, а его волосы обрамляли голову, как белые языки пламени.

Он поднялся в полный рост и громко сказал, обращаясь ко всем участникам группы: «Я бы попросил всех вас подняться и на пару минут встать в круг, взявшись за руки. Это может помочь удержаться тому, кто думает, что он заплывет слишком далеко, хорошо?»

Все встали, сдвинули стулья, освободив место, и взялись за руки, замкнув круг. Я огляделась и увидела напротив себя Данте, Рут и Джорджа. На их лицах было похожее выражение — как у людей, глубоко ушедших в себя. Глаза у всех были закрыты. Я глубоко вдохнула и тоже закрыла глаза. Желание подняться куда-то наверх, пройдя через собственную макушку, все еще не оставило меня, но я также ощущала удерживающее присутствие ладоней и пальцев других людей, стоявших по обе стороны от меня, — Дэвид справа, Джинджер слева.

Я почувствовала себя неповторимой индивидуальностью, обособленной ото всех на свете, но в то же время взаимодействующей с другими, членом семьи, в которую входило все человечество. Как и много лет назад, в тот день, проведенный под пейотом, я осознавала некий уровень реальности, где каждый человек был связан со всеми остальными людьми, и эта связь осуществлялась не через разум или личность, а через какие-то базисные вещи. Это было духовное или психическое прикосновение, которое большую часть времени блокируется сознанием, но тем не менее существует с рождения и до самой смерти человека. Мы все были вплетены в один гобелен, и на глубинном, подсознательном уровне каждый из нас разделял знания и чувства всех остальных, живущих на планете.

Почему это должно быть скрыто от нас, за исключением тех случаев, когда кого-нибудь посещает откровение, неожиданная благодать, или когда кто-нибудь из нас решает открыть себя через медитацию или при помощи галлюциногена? Почему это знание скрывается от нас? Возможно, потому, что наше предназначение заключается в том, чтобы жить собственной жизнью, творить свою уникальную историю. Мы не можем этого делать, свободно воспринимая эмоциональные и духовные переживания всех других людей.

Мы не смогли бы сосредоточиться, развиваться в качестве отдельных сущностей, если бы мы были наделены способностью постоянно чувствовать все, что происходит с другими людьми. В этом случае мы представляли бы собой коллективное сознание, каким, похоже, являются все остальные формы жизни на земле. Но людям предназначено существовать в виде отдельных личностей, сохраняя ту основную связь. Почему? Потому что вселенский Разум считает этот способ следующим этапом приключения, следующей главой повествования. Чье это приключение? Чье повествование?

Мне пришло на ум воспоминание о спирали, моем опыте переживания микро- и макрокосма и безымянном Друге-собеседнике, который каждый раз в самом конце приветствовал меня смехом и любовью. Это путешествие Друга, подумала я.

И поэтому оно в такой же степени мое. Мой непостижимый Друг — это и я тоже. У нас одинаковые цели, хотя мне и не позволено их помнить, пока я живу в физическом смысле. И каждый человек на планете — это я. Мы все разные, неповторимые формы Друга.

Я открыла глаза. Наблюдатель оценил, сколько прошло времени с того момента, как мы встали в круг, и сообщил, что прошло не больше двух минут. Шура вопросительно смотрел на меня. Я улыбнулась и кивнула ему, показывая, что со мной все в порядке и что у меня больше нет проблем с выходом из тела.

Джордж пробормотал «уф!» и открыл глаза. «Я думаю, когда мы стоим в круге, ощущения становятся еще сильнее, а не уменьшаются!» — хихикнул Дэвид.

Джинджер стиснула мою руку и мягко стукнула своей головой об мою, после чего сказала: «Это предельный уровень, на котором мне доводилось находиться. Я правильно выразилась? Я имею в виду, что не припомню, что когда-нибудь была так… ах…»

— Я бы сказал «высоко», милая», — рассмеялся Шура, и все разразились смешками и замечаниями насчет подходящих слов для обозначения определенных психических состояний: Бен предложил «одурманенный», Дэвид — «улетевший», а Рут поинтересовалась, нельзя ли оставить понятное всем «под кайфом».

— У кого-нибудь есть проблемы? — спросил Шура внезапно посерьезневшим голосом, вглядываясь в наши лица.

— Довольно интенсивно, но нормально, — сообщил Джордж.

«Впрочем, не думаю, что захочу попробовать повыше, — добавил он. — По крайней мере, до тех пор, пока мне не доведется привыкнуть к этому уровню. А чтобы привыкнуть к нему, потребуется много, много времени!

Мягкий взгляд Ли. «Это прекрасно, Шура, — сказала она. — Я знаю, что ты имел в виду, когда говорил о том, чтобы надежно закрепиться. Я по-прежнему чувствую, что с легкостью могу улететь в космос или куда-нибудь еще, если не буду удерживаться в своем теле».

— Ну так лети, если именно этого ты хочешь, — ответил Шура. — Мы позовем тебя есть суп, когда придет время перекусить.

Джон сказал, что чувствует себя отлично, как никогда раньше, но только тогда, пока Шура остается подальше от пианино.

— Обещаю больше не подходить к инструменту, — рассмеялся Шура. — Но вы должны признать, что те звуки дали любопытный эффект, разве не так?

— Прелюбопытнейший, что правда то правда, — заметил Джон с улыбкой, несмотря на попытку вложить сарказм в свою фразу. — Запомнится на всю оставшуюся жизнь. Но мне бы не хотелось испытывать его еще раз, уж будь так добр!

Кое-кто из группы решил снова выйти на улицу. Джордж выразил желание попробовать суп. Аппетит проснулся в нем после того, как Шура напомнил Ли об обеде. Рут пошла с мужем на кухню, держа его за руку.

Шура положил свою руку мне на спину и нежно подтолкнул меня к коридору, который вел из кухни к задней двери.

Мы вышли на свежий воздух. Я стояла рядом с Шурой и вертела головой в разные стороны. Каждое дерево, каждый кустик излучали свет. Я вспомнила, как тогда, во время первого эксперимента с пейотом, мне пришлось отвести глаза от пульсирующего разноцветья полевых цветов. Теперь несколько настурций на пригорке справа от тропинки пылали насыщенным желтым и оранжево-красным огнем, который я чувствовала у себя в желудке, пока трава воспевала жизнь, сияя зеленым цветом.

Шура положил руку мне на плечо и сказал: «Мне захотелось привести тебя сюда, чтобы сказать тебе кое-что, что до сих пор я оставлял при себе. Тебе уже известны мои остальные секреты, и, пожалуй, это будет последней моей тайной».

Я смотрела на него и ждала.

— Когда я впервые принял мескалин, — начал Шура, — я с удивлением обнаружил, что попал в мир, в котором я жил, пока не вырос. Я прожил детство, находясь в реальности, которая выглядела и воспринималась подобно этой, открывающейся под наркотиком. Разумеется, я был убежден в том, что все остальные видят и чувствуют так же, как я. Но постепенно до меня стало доходить, что, может быть, это не так. Казалось, что остальные мальчики моего возраста вовсе не хотели тратить время на рассматривание цветов или на спаривающихся жучков, как любил делать это я, когда оставался один. В конце концов, я начал понимать, что в каком-то отношении был не похож на других. И я научился умалчивать об этом и имитировать поведение остальных мальчиков в школе, чтобы не привлекать внимания…

Шура прислонился к стене дома и стал глядеть куда-то вдаль.

— …потому что инстинктивно я знал, что, если сверстники почувствуют мою особенность, то они начнут третировать меня. Поэтому я вел себя, как обычно, пока школьные годы не остались позади. Я смог вернуться домой, и у меня появилась пара часов в день свободного времени, которое я мог проводить по собственному желанию.

Несколько минут назад я смотрел в окно в гостиной и увидел двух собак в поле, внизу от дома. Они находились в своем собственном мире, они ничего не знали обо мне. Я просто выступал в роли заинтересованного наблюдателя, и я рассматривал их. Я увидел, что, несмотря на то, что они шли друг за дружкой, они не двигались.

— Не двигались?

— Ну, конечно, они перемещались — умом я это понимал, но магия такого препарата, как мескалин или любого другого действенного психоделика, состоит в том, что позволяет тебе избавиться на время от верхнего — рационального — слоя сознания и воспринимать окружающее мгновенно и непосредственно. Во время моего первого опыта с мескалином я вспомнил, как видел мелких жучков на жимолости, которая росла у забора позади моего дома. Я был тогда очень маленьким. И я вспомнил, что тогда жуки не двигались; просто время от времени они меняли свое местонахождение в моей реальности. Как собаки в поле — сегодня. Они были неподвижны; менялось лишь место, где они находились. По крайней мере, с точки зрения той реальности, в которой был я, когда наблюдал за ними. Разумеется, я не могу сказать, что испытывали в тот момент собаки.

— Знаешь что, дорогой, — медленно произнесла я, — подозреваю, что в определенный момент, в очень раннем детстве все дети воспринимают мир таким образом. Мне показалось, что твое отличие было в том, что такое состояние, такое видение мира сохранилось у тебя дольше, чем у большинства остальных.

Шура бросил на меня задумчивый взгляд, потом отвел глаза и сказал: «Возможно, ты права. Будучи ребенком, живешь в мире, который можно назвать психоделическим. Он окружает тебя со всех сторон».

— Я помню, когда была под пейотом, у меня возникло похожее чувство, словно тот мир, который открылся мне, был мне знаком, — сказала я. — Место не казалось мне не знакомым; я просто его забыла.

— Точно. От себя могу лишь добавить, что во время того первого опыта с мескалином я оказался в абсолютно дружелюбной обстановке и вновь обрел утраченную способность делать те вещи, которые когда-то казались проще простого. Я вернулся домой. — В голосе Шуры послышалась хрипотца. Через некоторое время он полез в карман, достал оттуда мятый носовой платок и высморкался.

— Твои родители знали об этом? То есть о том, что ты видишь мир по-другому, не так, как большинство детей твоего возраста?

— Я думаю, моя мать кое-что знала, по крайней мере, у нее были какие-то подозрения. Я знал, что порой она беспокоилась; наверное, она волновалась за мою способность жить в мире, обычном для остальных людей. Однако она никогда не говорила об этом прямо. Предполагаю, что мои успехи в учебе частично успокаивали ее.

— Какое трудное, должно быть, у тебя было детство!

Шура повернулся ко мне и улыбнулся: «На самом деле это была чудесная пора, особенно, когда я был предоставлен самому себе. Помню, когда мне было лет шесть-семь, я мог пересечь весь парк, что был рядом с домом, ни разу не коснувшись земли, — просто перелезая с веток одного дерева на ветви следующего! Это было супер!»

Я посмеялась вместе с Шурой. «Ну, это звучит как обычное хвастовство нормального мальчишки!» — заключила я.

— Думаю, что я напрягался, когда пытался не выделяться и вести себя, как остальные ребята в школе, но в этом я преуспел, — сказал Шура.

— Когда ты утратил это… это особое видение, помнишь?

— Не могу вспомнить какой-то конкретный момент; оно посте

пенно слабело, как, наверное, происходит со всеми остальными детьми. В конце концов, я позабыл, что это такое. Пока не принял в первый раз мескалин. После этого я все вспомнил; я вспомнил, что уже видел мир таким. Воспоминания вернулись ко мне.

— Я вот думаю, почему мескалин пугает некоторых людей? — спросила я Шуру.

— Возможно, мир их детства был наполнен страхом или заставил их страдать каким-то образом; может, эти переживания были вытеснены из их сознания, чтобы не давать хода плохим воспоминаниям. И поэтому опыт с мескалином, возвращающим их в далекое прошлое, может стать для них поистине жутким. Это же просто ужасно — вновь пережить то, что они гнали от себя столько лет.

— Да, да… Я просто не подумала об этом.

Я снова окинула взглядом деревья, траву и цветы и почувствовала проникающее в мое тело сияние, словно исходившее от окружающей природы. Мы с Шурой были созданы из света и стояли в крошечном уголке вселенной, которая показывала и напоминала нам, каким мир был на самом деле.

Эта переплетающаяся, общая энергия, она связывает всех живых существ. Мой Любимый Друг из спирали живет жизнью всех живых организмов, где бы они ни находились.

Шура взял меня за руку и повел по тропинке к лаборатории. Мы шли медленно, храня молчание, останавливаясь через каждые несколько шагов, чтобы получше разглядеть красивую линию или оттенок цвета. Каждый изгиб ветви или цветочного стебля был своеобразным словом, способом связи, осуществляемым окружавшей нас энергией.

Я опять вспомнила, как в шестнадцать лет, когда я еще училась в школе-интернате, я сделала великое открытие. Оказывается, любая линия может трансформироваться в звук у меня в голове. Первая догадка мелькнула у меня во время одной прогулки. Я шла одна и наблюдала за птицей, медленно летевшей высоко в чистом небе. Тут линия ее полета превратилась для меня в простой чистый звук. После этого я начала экспериментировать — смотрела на спинку антикварного стула или на очертания стоявшей на столе вазы. С каждым разом я все больше убеждалась в том, что могу услышать про себя любую линию, движущуюся или неподвижную. Разумеется, об этом открытии я никому не рассказывала.

Я рассказала Шуре об этой ассоциации линии с музыкой. Я уже знала, как называется это явление, — синестезия. Я поделилась с ним историей про то, как началась моя любовь к музыке Баха.

Моим первым мужчиной и моей первой любовью стал молодой русский. У него были блестящие способности. Мы влюбились друг в друга, когда учились в средней школе. Потом мы долго не виделись. Но он снова вошел в мою жизнь как раз в тот момент, когда я развелась с отцом Кристофера и жила с ребенком в многоквартирном доме. Его звали Вадим Мишель Иванофф, и он любил Баха. Обнаружив, что я не понимаю музыку его любимого композитора, он объявил мне, что научит меня слушать ее так, как надо.

Однажды вечером, когда он был у меня, а мой сынишка спал наверху, он велел мне сесть на старый диван в гостиной и не разговаривать. Потом он принес коробку с двадцатью свечами — дешевыми, простыми белыми свечами — и зажег одну, после чего погасил свет. Пока я молча, как было велено, наблюдала за ним, он установил остальные свечи, расплавив воск у их основания, и зажег их тоже. Он поставил их в ряд на цементном полу. Линия из свечек протянулась до выкрашенной белой краской цементной лестничной клетки, и маленькая комната озарилась их светом.

Потом он взял кассету и вставил ее в мой магнитофон. Музыка Баха (я не знала, что это был за отрывок, а он не сказал) заполнила пространство вокруг меня. Я лежала на диване с закрытыми глазами и от удивления затаила дыхание. Перед моим внутренним взором возникла хрустальная гора, созданная из музыки. Музыка показывала мне оттененные синевой расселины, пологие склоны и вершины — красоту, принадлежавшую к другому миру. В ту ночь я влюбилась в Иоганна Себастьяна Баха, как и хотел Вадим.

— Я всегда буду благодарна ему, — закончила я. — За две вещи: во-первых, за то, что он научил меня готовить русские гамбургеры, а, во-вторых, за то, что он показал мне, как надо слушать Баха. В остальном наши отношения принесли мне, в основном, боль и страдания, но эти два дара заслуживают признания.

Шура улыбнулся мне: «Не знаю точно, на что похожи русские гамбургеры, но вот музыку Баха я, без сомнения, оцениваю как один из элементов, необходимых для полноты жизни!»

— Теперь и я ценю ее, — рассмеялась я.

Шура взял меня за руку. Я ощутила его прикосновение всей кожей. Потом я обнаружила, что размышляю о том, как здорово было бы заняться любовью прямо сейчас. Я не поддержала эту идею; было бы невежливо оставлять остальную группу так надолго. Мы были хозяевами. Может быть, позже удастся осуществить это желание.

По дороге обратно в дом Шура сказал:

— Пока мы еще не присоединились к остальным, я бы хотел напомнить тебе, что еще никому, кроме тебя, не рассказывал о своем детстве. Возможно, ты права насчет того, что вся разница между мною и сверстниками заключалась в том, что я продолжал жить в том мире гораздо дольше, чем большинство детей. Но в то время это была чудовищная разница, поверь мне!

— Это останется между нами. Но почему ты не рассказал об этом Урсуле?

Думаю, он действительно умолчал об этом.

— Потому что я привык держать в себе многие вещи, и так продолжалось почти всю мою жизнь. Особенно я не распространялся о том, что, на мой взгляд, могло заставить людей думать обо мне как о чудаке. Так получилось, что меня все равно считали оригиналом, но не потому, что не могли проникнуть в мой внутренний мир. Такое случилось у меня лишь с тобой, одному Богу известно почему, — сказал Шура с улыбкой. — Я впервые принял решение быть искренним до конца и открыть другому человеку то, каков я на самом деле и что происходит внутри меня.

Я поблагодарила Шуру.

Если мне придется остаток жизни провести без тебя, это ощущение станет моим личным сокровищем — быть первым человеком, которому ты полностью доверяешь. Нет нужды говорить тебе, что этот твой большой секрет поняли бы куда больше людей, чем ты думаешь.

На кухне заливались смехом Рут с Ли. Ли попыталась объяснить нам с Шурой причину столь буйного смеха:

— Это все плита! Понимаете, она гораздо сложнее, чем тебе кажется, когда ты задумываешься над тем, что на самом деле означают слова «передняя правая» и «задняя левая» и что с ними делать, когда хочешь разогреть кастрюлю с супом. Я знаю, вы думаете, это очень просто! Я сама всегда считала именно так. Но сейчас я осознала тщательную связь, которую устанавливает мозг между этими глупыми маленькими словами на панелях и… — она засмеялась пуще прежнего, схватившись за живот.

У Рут потекли из глаз слезы, пока она смеялась вместе с Ли.

— Шура, попробуй сам сосчитать суповые тарелки! Просто чтобы посмотреть, как далеко тебе удастся продвинуться, прежде чем ты собьешься со счета! Я пыталась сделать это несколько раз, но мне удавалось доходить лишь до трех или четырех. Сколько нас здесь, а?

Мы с Шурой тоже засмеялись. Между тем он начал считать тарелки. Как выяснилось, со счетом у него не было никаких проблем, что по какой-то необъяснимой причине вызвало у двух женщин новый приступ смеха. Они хохотали до тех пор, пока не стали задыхаться. Затем Рут потянулась к полке над плитой и взяла оттуда половник. Она держала его так, словно он был неопознанным предметом, добытым археологической экспедицией. Мы ушли из кухни под звуки возобновившихся затрудненных вдохов и хрипов.

— Боже мой, что там происходит на кухне? — заворчал сидевший в кресле Бен. — В данный момент у меня нет ни малейшего желания двигаться, так что вы должны все нам рассказать.

Шура просто покачал головой и ответил: «Это надо видеть собственными глазами».

Дэвид лежал на пенке в нескольких дюймах от Джона. Они оба лежали на спине с закрытыми глазами. Дэвид улыбался. Наверное, в ответ на доносившиеся с кухни звуки, подумалось мне.

— Вот это эксперимент, должен сказать тебе, Шура! — сказал Джордж, расположившийся на диване. В устах Джорджа эти слова могли иметь разный смысл, но его лицо не выражало тревоги, улыбка была обычной, из чего я заключила, что ему хорошо и именно это он хотел сказать. Поскольку Шура не задал ему ни одного вопроса, я предположила, что он получил все ответы, глядя на лицо Джорджа, и пришел к тому же выводу, что и я.

Я села на подушку для пола и стала наблюдать за Шурой. Он неслышно передвигался по комнате, внимательно вглядываясь в лица своих друзей, отыскивая любой признак недомогания. Очевидно, он удовлетворился увиденным, потому что после осмотра сбросил свои сандалии и сел на стул рядом с Беном, откинув голову назад и прикрыв глаза.

Довольно долго в комнате стояла тишина.

В конце концов, я вспомнила об Урсуле. Об Урсуле и контейнере, полном ее книг.

У меня нет такого чувства, что приезд Урсулы и ее дальнейшая жизнь здесь — это обязательная реальность. Словно это лишь один из нескольких исходов этой истории, этого конкретного сценария. Это не единственный финал. Но, с другой стороны, не я автор этого сценария. Кто же сделает выбор в этой пьесе?

К тому моменту, как мои часы и часы на кухне показывали полседьмого, мы все сидели за столом. Непонятный прежде половник был использован по своему прямому назначению. Мы ели суп, с энтузиазмом отрывая куски от булки и доливая добавку. Мы обсуждали сегодняшний эксперимент и сравнивали его с другими. За столом рассказывали истории, например, вспоминали о том, как однажды Данте зациклился на чувстве вины и самобичевании, а Шура с Беном устроили ему словесное истязание. В конце концов, Данте взбунтовался и решил, что не стоит превозносить до небес роль жертвы.

Данте лег на стол, раскрасневшись от смеха. Мне еще не довелось поговорить с ним, но я уже влюбилась в его лицо, в котором удивительно смешивались дружелюбная сердечность и склонность к внутреннему поиску.

— Помните, — начал кто-то, — когда Элен впервые отважилась принять мескалин, она не смогла выйти из машины в Тилден-парке, потому что гравий у нее под ногами был похож на усыпанное драгоценными камнями тело гигантской змеи, а она не хотела топтать грязной обувью такую красоту.

Я спросила, испугалась ли Элен змеи.

— Нет, не испугалась, — ответил Шура. — Она знала, что на самом деле видит перед собой дорогу, но не смогла избавиться от образа драгоценностей. Мы потратили немало времени, убеждая ее, что она не навредит змее, если поставит свою ногу на ее искрящуюся спину. В конце концов, она рискнула это сделать, но, поверь мне, согласилась она не сразу!

Урсулу не упомянул никто.

Джордж и Рут остались ночевать на Ферме. Они устроились на пенке в гостиной. Джордж пока не чувствовал уверенности за рулем, у него не прошел зрительный эффект.

Мы с Шурой медленно занимались сексом, до последнего цепляясь за воздействие мескалина. Ни один из нас не мог кончить. Мы смеялись над своими тщетными попытками настроить наши сознания и тела на необходимый для достижения конечного результата лад. Нам и без того было приятно, мы довольствовались стиранием границ, полным контактом и взаимопроникновением наших тел, светом, который стоял у нас перед глазами, когда мы закрывали их. Мы с радостью чувствовали себя детьми, играющими на полях Господа.

В конечном итоге я обняла Шуру, прижавшись животом к его спине, и мы уснули в середине какой-то до боли знакомой мелодии Шуберта, название которой мы так и не вспомнили.

 

Глава 29. Письмо

Шура часто давал мне письма Урсулы. Он знал, что, читая написанные ее рукой послания, я приобретаю независимое, хотя и ограниченное, мнение об этой женщине. Делать это по-другому я не могла, у меня не было такой возможности. Иногда я становилась для Шуры своеобразным индикатором реальности происходящего. Чувствуя слишком сильную привязанность к Урсуле и чрезмерное доверие к собственным суждениям, Шура мог протянуть мне очередное письмо и спросить, что я думаю о том-то и о том-то. Я внимательнейшим образом прочитывала письмо и отвечала Шуре со скрупулезной объективностью, отключив на время свои эмоции и заставляя работать голову.

Письма Урсулы дышали страстью — не в эротическом, а в духовном и эмоциональном смысле. Она никогда не упоминала занятия сексом, изредка лишь деликатно намекая на эту область отношений, но зато она часто взывала к душе. Когда речь заходила о ее будущей совместной жизни с Шурой, в этих пассажах неизменно сквозило духовное, космическое начало. У нее был хороший стиль, порой просто превосходный, особенно с учетом того, что ее родным языком был немецкий. Проскальзывавшую временами склонность к излишней старательности и медовой приторности следовало отнести за счет того, что ей, влюбленной женщине, пытавшейся донести до Шуры свои чувства, приходилось объясняться с ним не на родном языке. Я избрала себе образ честного и справедливого свидетеля, и он требовал, чтобы я постоянно помнила об этом.

Я не осмеливалась задать вопрос о подлинности эмоций, о которых писала Урсула. Ее стойкость я могла подвергать сомнениям сколько угодно, но то, что я читала в ее письмах, часто походило на сильные переживания и несомненную острую тоску, прожигавшую лист бумаги и заодно — меня.

Потом пришло письмо, изменившее все на свете. Все произошло в субботу, во второй половине дня. Шура вошел в гостиную. Я свернулась калачиком с книжкой на диване. Он молча протянул мне только что полученное письмо. Подняв глаза, я увидела его помрачневшее лицо. Я погрузилась в чтение, продираясь сквозь заостренный почерк Урсулы, которому ее научили в немецкой средней школе. Я все еще с трудом разбирала его.

После обращений к Шуре — здравствуй, моя любовь, мой задушевный друг и прочее в таком же духе — она со всеми подробностями описывала свою поездку в старинный город Нюрнберг, которую она совершила вместе с Дольфом и двумя близкими друзьями. Они поехали туда ради четырехдневных празднеств в честь цикла Рихарда Вагнера «Кольцо Нибелунгов». Она явно испытывала волнение и восторг во время этой поездки.

Я подумала, что это одно из самых приятных ее писем. Она рассказала о платье, которое было на ней в ночь открытия: «Когда я стояла перед зеркалом, то чувствовала как ты, дорогой, с улыбкой смотришь на меня. Я слышала, как ты говоришь мне, как я хороша в этом платье из гладкого белого шелка, в серебристых туфлях и с дамской сумочкой в тон, с этим вышитым шарфиком на плечах. Ты так гордился мной, любимый!»

Дальше она описывала великолепие театра, темно-синий вельветовый занавес, превосходное освещение и декорации сцены. Она писала о том, как сидя на обитом красным плюшем сиденье, она представляла сидящего рядом с ней Шуру — он держит ее за руки, а великолепная музыка Вагнера уносит их души ввысь.

Либо она не знает, либо забыла о том, что он не выносит Вагнера.

Затем следовало описание нескольких женщин из зрительного зала. Урсула на редкость очаровательно сумела обвинить их в дурновкусии, высказав свое мнение об их прическах, драгоценностях и нарядах.

Дольф был упомянут всего лишь раз, да и то мимоходом. «Дольф и наш общий друг Руди сошлись на том, что мужская партия не соответствовала ожиданиям, которые породил остальной божественный состав. Несомненно, в следующем году ему не дадут такую ответственную роль!» — писала Урсула.

Потом она упомянула о напряжении, в котором находилась, пытаясь следить за разговором с ее спутниками, одновременно про себя думая о том, что должно произойти: «О, уже скоро, очень скоро, мой близнец, мое второе «я», мы будем вместе, и никто не разлучит нас. Благодарю тебя за терпение, за то, что даешь мне время, которое мне необходимо для того, чтобы успокоить бурю, терзающую сердце бедного Дольфа, чтобы я могла освободиться, воспарить, подобно музыке, и приехать к тебе уже навсегда».

Шура сидел в кресле, дожидаясь, когда я прочту письмо до конца. Когда я отложила его, он спросил:

— Ну, что ты думаешь об этом?

Да что же его так разозлило?

— Ты не должен забывать, — осторожно сказала я, — что я не могу читать эти письма твоими глазами. Что тебя задело?»

— Разве ты не заметила? — спросил он с напряжением в голосе. — Она расписывает эту восхитительную поездку, эти несколько дней, проведенные в компании Дольфа и приятелей, на «Кольцо Нибелунгов». Ее письмо ничуть не похоже на рассказ женщины, не находящей себе места из-за суицидальной или еще какой-нибудь…альной депрессии мужа! Я не нахожу в этом письме ни одного указания на то, что Дольф чувствовал себя хуже остальных, а ты?

— Ну, она не собиралась на этот раз говорить о Дольфе, милый. Это письмо посвящалось поездке и театру…

Шура не дал мне договорить, ударив кулаком по подлокотнику кресла:

— Или я схожу с ума, или… Разве так надо поступать, когда хочешь отдалить от себя мужа, чтобы он смирился с распадом брака? Она отправляет свои книги через океан, а потом берет мужа, которого с минуты на минуту собирается оставить, и парочку друзей, и они все вместе едут слушать это чертово «Кольцо Нибелунгов» в старом Нюрнберге!

Я что-то упускаю. Мне это не показалось странным.

— О, я просто не знаю, не знаю! — с этим словами Шура ударил себя по лбу. — Это показалось мне таким… таким бредом, полной неожиданностью. Все это веселье и игры в опере, и это в тот момент, когда предполагается, что Дольф мучительно страдает от предательства, а Урсула нянчится с ним, стараясь помочь ему смириться с мыслью о ее скором отъезде. И на фоне такого напряжения и боли — этот поход в театр! Это потрясает не меньше отчаянно фальшивой ноты!

Я на секунду задумалась, восстанавливая в памяти сочетание очевидного восторга с окрашенным печалью и тоской желанием Урсулы видеть рядом Шуру.

Будь максимально объективной.

Тщательно подбирая слова, я медленно заговорила:

— Ну, я вполне допускаю, что таким образом она просто хотела сгладить ситуацию, потому что, ты же понимаешь, обстановка у них дома становится слишком напряженной. Может быть, она подумала, что всем станет легче, если они просто расслабятся и съездят на «Кольцо Нибелунгов». Она пишет, что скучает по тебе и жалеет, что тебя не было рядом.

— Да, — кивнул Шура. — Похоже, ей запомнилось каждое прекрасное мгновение, а потом она наговорила кучу ласковых слов, чтобы я не подумал, будто ей было по-настоящему хорошо. Но ведь ей на самом деле было хорошо. Каждая строчка в ее письме говорит мне об этом. Это просто не… я не могу встроить это в общую картину. Ничего не стыкуется. Все это бессмысленно.

Урсула допустила грубую ошибку. И что теперь?

Пока я смотрела на Шурину львиную голову, спрятанную в ладонях, мне в голову пришла кое-какая идея. Я решила сыграть на его страхе перед тем, что такое положение дел никогда не изменится, что эта ситуация никогда не разрешится по-настоящему, на его прячущемся в глубине души подозрении, что его дергают за ниточки, словно куклу, — по неизвестным и непостижимым причинам.

— Я только что подумала кое о чем, что могла бы сделать, любимый, — сказала я. — Думаю, пришла пора немного подтолкнуть очаровательную дамочку, и я знаю, как это сделать. Я собираюсь написать ей.

— Что? — Шура поднял голову и посмотрел на меня, на лице — полнейшее непонимание.

— Позволь мне заняться этим, ладно? Конечно, я дам тебе прочесть письмо, и лишь от тебя будет зависеть, отошлем мы его или нет. Но если да, то должно казаться, что я написала его исключительно по собственному желанию. Ты же не хочешь, чтобы она подозревала тебя в том, что тебе хоть что-нибудь известно. Иначе этот шаг будет выглядеть тем, чем он на самом деле и является, — хитростью. Толчком. Просто выждем и посмотрим, что получится.

— Даже не знаю, — пожал плечами Шура. — Если хочешь что-нибудь попробовать, я не могу тебя останавливать, но… черт возьми, что ты ей напишешь?

— Я вложу письмо в твои горячие руки, когда все будет готово. Сейчас нет смысла подробно излагать его содержание. Мне потребуется пара дней, чтобы написать его, потом посмотрим, что ты скажешь.

Это было самое странное письмо, которое мне доводилось писать. Слова шли прямо из сердца, и после того, как я переписала его в четвертый раз, я могла назвать его настоящим шедевром (по крайней мере, оно было таким для меня), хотя и знала, что для Шуры, если только он решит отправить мое письмо, оно станет лишь средством, которое заставит его любимую женщину почувствовать ревность и неуверенность и, возможно, побудит ее поскорее покончить со всеми делами в Германии.

Берясь за письмо, я руководствовалась простыми рассуждениями. Если Бен был, в конце концов, прав, то мое послание могло бы стать для нее поводом для разрыва с Шурой. Иначе говоря, это письмо сняло бы ее с крючка. С другой стороны, если она действительно хотела Шуру, намеревалась приехать и навсегда остаться на Ферме, наслаждаясь счастливой жизнью, но не могла, потому что ее задерживали многочисленные причины, то почти наверняка письмо дало бы ей импульс, в котором она нуждалась. Даже если потом ей придется узнать, что все это не навсегда, в любом случае, события начнут развиваться быстрее, какая бы ни была развязка. С этой точки зрения, рассуждала я, все, что ускорит дело, будет хорошо; Шура становится слишком подавленным. С этим надо что-то делать.

«Урсула,

я осмелилась обратиться к вам напрямую, без ведома Шуры, поскольку полагаю, что вы должны узнать о происходящем, а также потому, что он очень страдает, читая ваши письма, или, скорее, от того, чего он в них прочесть не может.

Я влюбилась в Шуру осенью прошлого года, сразу после нашего знакомства. Наши отношения продолжаются уже многие месяцы. Мы позволили себе сойтись, потому что оба страдали от одиночества и, будучи интеллигентными людьми с необычными, как наши, интересами, испытывали трудности с поиском партнера, в котором нуждались.

О своей любви к вам он рассказал мне во время первой нашей встречи. Он никогда не избегал упоминать ваше имя, говорить о вас как. о любимой женщине, с которой он хочет прожить остаток жизни. Полностью осознавая это, я все же решила завязать с ним отношения, которые, разумеется, должны закончиться, когда вы, наконец, приедете, чтобы остаться с ним, жить вместе с ним и сделать это место своим домом.

То, что я пытаюсь сделать, отправляя это письмо, — это сказать вам следующее. Я верю, что этот мужчина стоит той боли, которую доставляет мне сознание того, что его сердце не может принадлежать мне. Боли, от которой я буду страдать, когда мне придется отказаться от нашей близости и удивительного общения. Я могла бы оградить себя от этой боли — и в прошлом, и в будущем, если бы решила не становиться частью его жизни. Но я сделала другой выбор. В первый раз в своей жизни (и почти уверена, что в последний) я позволила себе попасть в любовный треугольник — я позволила себе влюбиться в мужчину, который любит другую. Я старше вас, Урсула, но не лишена привлекательности и, безусловно, гордости, так что для меня это было непростое решение.

Хочу, чтобы вы знали, что на его воссоединение с вами я смотрю без ревности или враждебности, потому что я люблю его и хочу, чтобы он получил то, к чему стремится. Он считает — и поэтому так должна считать и я — что вы единственная женщина в мире, которая может дать ему подлинное счастье. Раз так, я лишь могу надеяться — и буду молить об этом — на то, что ваша любовь к нему окажется достойной его любви к вам. В этом случае я буду довольна и даже удовлетворена.

Пожалуйста, поймите, что сейчас многие сомнения и душевные муки заставляют его страдать. Возможно, вы осознаете, что ему необходимо от вас какое-то ясное подтверждение того, что процесс действительно идет и вы прилагаете все силы, чтобы оставить ваш брак и вашу родину. Эта ситуация все сильнее его обескураживает, и я прошу вас, пожалуйста, сделайте или скажите что-нибудь, что придаст ему уверенности.

Я верю, что в конце концов вы бы узнали о моих отношениях с Шурой, поскольку он ничего не хочет от вас скрывать. Наша странная, сложная и наполненная заботой друг о друге связь основана на абсолютной искренности и не допускает полуправды. И я знаю, что он будет настаивать на абсолютной честности и открытости в вашей будущей совместной жизни. Я чувствую, что после того, как вы придете в себя от удивления и от шока, открыв, что кто-то еще разделяет похожие на ваши чувства к Шуре и близок к нему, вам понравится то, что я должна сказать: он любит вас одну.

Шура постоянно говорит мне о вас как о единственной и настоящей его любви. Еще лучше услышать это из уст «другой женщины». И от меня вы это услышали. Он ваш, леди, его сердце и душа принадлежат вам. Я лишь прошу вас беречь это сокровище так, как берегла бы я, если их подарили бы мне.

Нет необходимости мне отвечать. Надеюсь когда-нибудь стать вашим другом, но это целиком и полностью зависит от вас.

Храни вас Господь,

Элис Парр».

Я от руки написала свой обратный адрес на конверте и взяла письмо с собой, когда в следующую пятницу поехала на Ферму.

Я сидела на табуретке в Шурином кабинете, когда он читал мое письмо, и в уме воспроизводила его содержание.

Ну, хорошо, вы та, которую любит мужчина, с которым я хочу прожить всю свою оставшуюся жизнь; если вы действительно такая, какой он вас видит и в какую верит, вы достойны быть неоспоримой владелицей этой территории, и я уступлю и стану Великодушной неудачницей. Но если вдруг выяснится, что вы играете в какую-то игру, милочка, я буду поблизости, чтобы собрать кусочки. И не только. Если вы останетесь здесь, а у меня появится причина полагать, что на самом деле вы не любите его, я сделаю все, что в моих силах, чтобы побороться с вами за него!

Когда Шура закончил читать, я сказала: «Решение я оставляю за тобой. Ты можешь отправить письмо или нет — как хочешь. Это решение должно быть твоим, потому что невозможно узнать, как она отреагирует на что-нибудь в этом роде, а если запахнет жареным, я не собираюсь нести ответственность».

Он кивнул и вложил письмо в конверт.

Его заставили прочесть о моих чувствах, увидеть их в полном объеме. От этих слов не спрятаться. Да, не надо причинять ему боль, напоминая об этом.

На следующее утро Шура объявил мне:

— Мы с Дэвидом разработали новое семейство и назвали его 2С-Т. К сегодняшнему дню мы закончили синтез 2С-Т-2, 2С-Т-4 и 2С-Т-7, и я довел Т-2 до активного уровня.

— Что-что? — пробормотала я.

— Довольно любопытно. Я подумал, что тебе могло бы захотеться попробовать его со мной сегодня.

— Что верно, то верно, — ухмыльнулась я.

— Просто хочу убедиться, что ты обладаешь полной информацией и правильно опишешь наркотик в своих записях, — Шура со значением посмотрел на меня, а я резко кивнула, подтверждая, что, разумеется, напишу отчет. — Полностью его название звучит как 2,5-диметокси-4-этилтиофенэтиламин гидрохлорид.

— Премного благодарна. Именно это мне и нужно было услышать. Какая дозировка?

— Ну, я принял пятнадцать миллиграммов и дошел до плюс двух, так что, полагаю, мы могли бы рискнуть и пойти дальше, приняв по восемнадцать, и посмотреть, можно ли поставить ему плюс три.

Раздался телефонный звонок. Звонил прокурор, который хотел, чтобы Шура выступил со свидетельскими показаниями в суде со стороны защиты по делу, связанному с грибами Psilocybe. Потом позвонил один журналист из Сан-Хосе. Ему была нужна информация о МДА. Шура сказал ему то, что обычно говорил в таких случаях: «Я с радостью предоставлю вам любую информацию, которой располагаю, но только не для печати. Я не хочу, чтобы мое имя упоминалось в прессе». Я сидела рядом и смеялась, наблюдая за его бессловесной пантомимой, которую он разыгрывал передо мной в ответ на обычные протесты и аргументы собеседника.

Шура объяснил мне, что предпочитает играть, что называется, скромную роль. Ему нет никакой пользы оттого, что его имя время от времени мелькает в газетах. Если желание репортеров получить необходимые сведения было искренним, то они должны соглашаться на его условие. По словам Шуры, они всегда спорили с ним, но, в конечном итоге, соглашались.

Я приняла ванну. Вернувшись в кабинет Шуры, я обнаружила, что он снова разговаривает по телефону. «Это был мой старый друг, Тэрри Мэджор, — сказал Шура, закончив разговор. — Он входил в мою экспериментальную группу в ту пору, когда там еще был Сэм Голдинг. Терри и его жена Паула были со мной, с Элен и с Клоузами в тот день, когда Элен решилась на опыт с мескалином».

— О да, — вспомнила я. — Сверкающая драгоценностями змеиная кожа.

— Они мои давние друзья, и мы провели с ними немало исследований. В последние несколько лет их стало гораздо меньше. Терри работает психологом в университете, а в остальное время они с Паулой выращивают грибы, обычные съедобные грибы, а не галлюциногены, и читают литературу об уходе за ними. Хорошие люди. Как-нибудь я тебя с ними познакомлю. Дольф и Урсула подружились с ними и общались, когда бывали здесь.

Надо сделать так, чтобы он выбросил из своей головы и Урсулу, и Дольфа, и эту Германию.

Я присела и сообщила Шуре, что готова принять как там его…

— 2С-Т-2, - напомнил он. — Это двууглеродный аналог, фенэтиламиновый аналог Алефа-2. Буква «Т» значит «тио» — так химики обозначают замещение атома кислорода атомом серы.

— О, — сказала я. — А почему два?

— Какое два?

Сколько здесь этих проклятых двоек? О, да.

— Второе два.

— Потому что Алеф-2 — это второе синтезированное мной соединение из семейства Алефов.

— О, это все объясняет, — сказала я без тени сомнения в голосе. — Спасибо тебе огромное.

Шура улыбнулся мне своей фирменной улыбкой сукиного сына и поднялся. «Тогда я пошел отмеривать дозу», — сказал он.

— Я уже приняла ванну, так что ты можешь использовать воду, чтобы принять душ.

— Сначала давай примем нашу Экспериментальную Субстанцию. Плато наступает в промежутке между часом и двумя после приема. Так что для душа будет полно времени.

— Сколько длится все воздействие?

— От шести до восьми часов, если судить по моему опыту. Учитывая последний эксперимент, возможно, ты растянешь его на все десять или двенадцать!

Я рассмеялась. «Хорошо, — сказала я. — Прежде всего — Экспериментальная Субстанция».

Мы пошли на кухню и чокнулись там стаканами. Шура посмотрел на часы над раковиной и засек время: «Два часа, плюс-минус». Мы выпили за себя любимых и за чудесную теплую субботу. Я свернулась клубочком на голубом диване и стала листать книги по искусству, которые заранее выложила на кофейный столик. Рассматривание картин настолько захватило меня, что я забыла о том, что приняла 2С-Т-2, пока организм не напомнил мне об этом, — у меня по спине, вдоль позвоночника, побежали мурашки. На моих часах было тридцать пять минут третьего.

Я встала с дивана и включила телевизор. По каналу Discovery, одному из моих любимых, показывали документальный фильм про Непал. Я посмотрела его от начала до конца с неослабевающим интересом. В три часа я уже оценила свое состояние на плюс один, и это еще было только начало. Я села за Шурину пишущую машинку, устроившись у окна, и приступила к своему отчету. Сначала я зафиксировала принятую дозу, дату и время приема. Потом отметила, что на отметке плюс один чувствую себя нормально.

Вошел Шура и поинтересовался моим состоянием. Я ответила, что все хорошо, что воздействие медленно нарастает, и тоже спросила его о самочувствии.

«Довольно твердое плюс два. А сколько дашь ты?» — спросил он.

«Чуть поменьше двух». «Хочешь побыть какое-то время одна?» Я ответила, да, спасибо, и сказала ему, что, как примерная девочка, пишу отчет об эксперименте. «Да не оскудеет свет чудесами!» — сказал Шура и вышел из гостиной.

В течение следующего получаса я почувствовала легкое напряжение в теле и сильный поток энергии, который только еще давал о себе знать; поначалу он концентрировался лишь в области лопаток, но вскоре распространился по всему телу. Мой желудок начал задавать вопросы, однако тошноты не было, одна тревога. Ощущая легкое беспокойство, я вышла на улицу и стала поливать из шланга новые кусты роз у Шуры во дворе. Их посадил Тео в самом начале весны.

Ко мне подбежали Шурины кошки, Мейл и Мисс, и стали активно тыкаться носами мне в ноги. Обычно они вели себя очень дружелюбно, но человек в измененном состоянии сознания действовал на них, как кошачья мята. Я нагнулась и легонько ударила их.

Спустя несколько минут мы с Шурой уединились за закрытой дверью в спальне, чтобы не слышать телефонных звонков, и сели на кровати, скрестив ноги, лицом друг к другу.

— Как он для тебя пока?

— Пока нормально, — ответила я. — Во время перехода какое-то время я сомневалась, все ли будет в порядке с моим желудком, но все обошлось. Энергетический поток заставляет меня сильно дрожать, но я начинаю привыкать к этому. Думаю, мне понравится твой этот два как его там.

— Какую оценку ты бы сейчас поставила?

— О, плюс три, совершенно точно.

— Я тоже, — сказал Шура. Он не отрываясь смотрел на меня,

его глаза и губы улыбались, пока он снимал халат.

Из радиоприемника лилась изысканная, величественная музыка, которая, согласились мы друг с другом, могла принадлежать только Генделю.

Шура выключил ночник.

У основания моего языка распростерлись угольного цвета небеса с рассыпанными по ним звездами. Там действует какая-то другая магия. Интересно, что чувствует сейчас Шура.

Я увидела какую-то речушку с низкими берегами. Вдоль берегов стояли особняки с заботливо ухоженными лужайками, друг от друга их отделяли цветники; передо мной мелькали розовые деревья, ноготки, островки голубых и фиолетовых лобелий. Мне показалось, будто перед одним из больших домов я видела греческие колонны.

Земля аристократов. Сплошной Гендель. Умиротворенность, размеренность, а потом нежное, игривое звучание цветов. Мило, мило, ничего не скажешь.

Пот стекал у меня по лицу. Огромный шар ярко-красного цвета, похожий на миниатюрное солнце, вставал над рекой. Я знала, что это был за шар. Я услышала, как Шура стал задыхаться от нехватки воздуха и как из его горла вырвался продолжительный финальный крик.

Мгновение я оставалась неподвижной, положив голову на его бедро и разделяя с ним уходящую красоту.

Потом я забралась под одеяло и легла рядом с Шурой. Он приподнялся на локте и посмотрел на меня сверху вниз. Я закрыла глаза.

Как легко было достичь оргазма в молодости. Теперь он стал предметом поиска для центра моего «я»; это трудная работа, это битва за необъяснимую вещь, для которой я даже не могу подобрать названия. Сначала нужно, чтобы нити собрала воедино душа, и лишь потом тело может ослабить их.

Музыка Рахманинова рисовала в воображении гигантские лепестки чувственного фиолетового и розового цвета с тычинками мерцающего желтого посередине. Джорджия О'Киф, без всякого сомнения. Вдруг где-то вдалеке разгорелось крошечное пламя. Огонь медленно распространялся и нес с собой почти невыносимую сладость, затоплявшую все вокруг. Я чувствовала ее все сильнее по мере того, как пламя становилось ближе ко мне, проходило сквозь меня.

Шура оказался прав: я «растянула» 2С-Т-2 больше чем на десять часов. Около восьми вечера я закончила печатать свой отчет и пошла в кабинет Мастера, чтобы вручить плоды своего труда лично ему в руки. Шура хлопнул себя по щеке и сказал, что глазам своим не верит, не может быть, чтобы я отдала ему свои заметки без обычной задержки в несколько недель. Я продемонстрировала ему полное пренебрежение и бросилась вон из кабинета, очень довольная собой.

Я привезла из дома суп, густой гороховый суп по-голландски, с кусочками ветчины. Мы сели ужинать в гостиной. Я включила телевизор, там повторяли одну из старых серий про Коломбо с Питером Фальком в главной роли. В течение следующих полутора часов мы сидели перед телевизором, как загипнотизированные, отлучаясь лишь во время рекламы в ванную или за добавкой супа.

Ковры и стены теперь вели себя спокойнее, и энергетическая дрожь в моем теле наконец-то превратилась в мягкое приятное жужжание.

Прижавшись к Шуриной спине и уже погружаясь в сон, я вспомнила письмо к Урсуле. С непоколебимой уверенностью я осознала, что Шура отошлет его.

 

Глава 30. Окончание

Ответ Урсулы пришел через две недели. Она написала письмо на двух страницах и приложила к нему мое, требуя объяснений. Гнев, боль, ощущение, что ее предали, возмущение, шок, горечь — в письме была целая гамма эмоций.

Шура чувствовал явное облегчение. Он широко улыбался мне, протягивая письмо. Я просмотрела письмо и поняла, что хотя бы ее ревность и огорчение указывают на то, что она действительно любит Шуру.

Но это предположение я удержала при себе.

Интересно, подумала я, что она умудрилась совершенно пропустить в моем письме (по крайней мере, она не упомянула об этом) главную и, несомненно, позитивную мысль. Я попыталась поставить себя на ее место — насколько смогла — и пришла к выводу о том, что — в конце концов, по крайней мере — я бы хоть как-то посочувствовала, хоть немного пожалела человека, написавшего такое письмо, как мое, любую женщину, которая вынуждена сказать своей сопернице: ты выиграла, а я осталась ни с чем; будь счастлива и сделай счастливым его, и благослови тебя Господь. Оказавшись на ее месте, на самом деле я бы обратилась к проигравшей женщине с благодарностью. Ну, со временем.

Все, что она написала, кричало об уязвленной гордости, что, разумеется, было понятным. Однако она никак не прореагировала на мое упоминание о тревоге и страданиях Шуры. Она даже не разозлилась на него за то, что он сомневается в ней, что, без сомнения, сделала бы я.

Но, в конце концов, я же не была Урсулой. Мне не хватало информации, чтобы понять ее жизнь, среду, в которой она жила, или ее образ мышления. Я располагала лишь Шуриным отношением к ней, анализом Бена и разрозненными сведениями, собранными из ее писем. У меня сохранялось такое ощущение, что я вглядываюсь в нее через темное стекло.

Странно, почему она не позвонила ему после того, как получила мое письмо? А ты-то думала, что она сразу же позвонит и выльет на Шуру все свое удивление, возмущение и т. д. и т. п. Забавно.

Через неделю, в четверг вечером, Шура позвонил мне и сказал: «Ну, наверное, вот оно!»

— Что оно? — мой желудок ухнул куда-то вниз.

— Она приезжает. Она выезжает в следующую среду и приедет сюда ровно через неделю, чтобы на этот раз остаться навсегда. Она звонила и сказала, что твое письмо заставило ее осознать, что она больше не может откладывать объяснение с Дольфом. Так что оно состоялось. Она попрощалась с мужем и попросила близких друзей присмотреть за ним после ее отъезда и… — в голосе Шуры послышалась хрипота, но потом он взял себя в руки. — Спасибо, Элис. Спасибо тебе за письмо. Я никогда этого не забуду, ты знаешь.

— Я знаю, — подтвердила я, не давая воли чувствам. Только после того, как разговор будет закончен.

— Может, ты бы приехала ко мне в последний раз, чтобы мы поговорили? Я могу попросить об этом? — в его голосе зазвучали тревожные нотки.

Я должна забрать оттуда все свои вещи, все, что я там могла оставить. Мне будет тяжело, ведь все будет в последний раз. Возможно.

— Да, конечно, ты можешь попросить меня об этом, все нормально. К тому же, мне нужно забрать свои вещи, так что я приеду — когда? В пятницу вечером, как обычно, или я должна приехать в субботу?

Поколебавшись секунду, Шура ответил:

— О, приезжай, как раньше, Элис. Я знаю, как раньше уже не будет, и понимаю, что тебе придется нелегко, но и мне тоже, я хочу, чтобы ты знала. Мне тоже будет трудно пережить все это. Но если ты… если ты четко видишь свой путь, то будет просто здорово, если ты приедешь в пятницу. Мне нужно побыть с тобой, поговорить.

— Хорошо. Значит, в пятницу.

Положив телефонную трубку на место, я села и молча закурила. Мой внутренний Наблюдатель пришел в неописуемую активность. Он велел мне разложить все по полочкам — все, что я знала о сложившейся ситуации. Трезво взглянуть на нее, все пересмотреть и не спешить убиваться, потому что впереди были выходные с Шурой.

Ну, хорошо. Как я могу сейчас заглушить боль, а? Пока я сижу, часть меня уже начинает скорбеть. Я не могу остановить это. И не важно, думаю я, что она навсегда останется с ним, или обратное. Мне все еще нужно пройти через закрывающуюся дверь, словно она существует всегда. Ибо неважно, что случится в будущем, потому что все и без того изменится. Должно измениться.

Что, на мой взгляд, должно произойти, что подсказывает моя интуиция насчет действий Урсулы? Полагаю, она снова его кинет. Может, она задержится на шесть недель. Или на полгода. Но не думаю, что она останется с ним навсегда.

И почему же мне кажется, что она не останется? Потому что Бен так считает, и я хочу в это верить. Нет, нет — все гораздо глубже. Слишком много странностей в поведении этой девочки, которые не имеют явного смысла. Женщина-анима, как сказал Бен, а в проницательности ему не откажешь. Господи, пусть Бен окажется настолько умным!

Я отправлялась спать с расколотой на две половинки душой: одна часть меня готовилась к наплыву горя, гнева и боли, а другая спокойно предвкушала выходные, планируя быстро и бесстрастно собрать мои разнообразные вещи, разбросанные по всей Ферме, вроде расчесок, заколок для волос и старого свитера, и размышляя о том, получится ли у нас с Шурой заняться любовью. Я нарисовала у себя в уме достойное и красивое последнее «прощай». То, что будет потом, позаботится о себе само.

Что бы ни случилось в будущем, я изолирую себя от этих отношений и выдержу свое горе. Это было в последний раз. Больше никогда в жизни. Что бы там ни было, я больше никогда не буду переживать такое, ни ради Шуры, ни ради кого-нибудь другого. Никогда!

В ту пятницу Шура встретил меня долгими, крепкими объятиями. Глядя в его глаза, я поняла, что по телефону он сказал правду: ему тоже было нелегко. Он будет скучать по мне, и он уже знал об этом.

Я прошлась по дому, тщательно выискивая следы своего присутствия и собирая все, что находила. Я собиралась со всей искренностью играть роль эдакой чистюли. Не оставить ни одной, даже самой маленькой вещи, напоминавшей обо мне. Я не хотела, чтобы она еще больше обижалась на меня; зачем заставлять ее страдать?

Какая я молодчина! Ну, все в порядке. У меня есть кое-какие исключительные воспоминания и чувство собственного достоинства, а это дорогого стоит.

Ночью мы крепко обнимали друг друга, не пытаясь ничего сказать, прежде чем отвернулись и заснули.

На следующее утро, когда мы пили кофе, Шура посмотрел на меня — на его лице были написаны и счастье, и страдание, и задумчивость — и спросил меня: «Как насчет последнего эксперимента со мной?»

Я сказала, что на самом деле, это было бы даже очень хорошо для нас обоих.

Или это, или придется попрощаться с ним до конца выходных, потому что боль становится все сильнее. Она теснится в животе и груди. Хороший психоделик может помочь мне частично справиться с этой болью. Но даже если он не поможет, все равно он займет нас на какое-то время и отсрочит прощание.

— Мне бы хотелось разделить с тобой один из старых добрых препаратов, — сказал Шура. — Он называется ДОБ.

— Ух!

— Ты должна знать, что он отличается особой продолжительностью воздействия — между двадцатью и двадцатью четырьмя часами. Также надо сказать, что он довольно мощный. Мне бы хотелось, чтобы ты об этом знала, в том случае, если ты чувствуешь себя нормально и готова попробовать.

— Спасибо, я готова.

— Я подумал об изрядной дозе размером три миллиграмма. Он полностью активен и при двух миллиграммах, но, на мой взгляд, ты выдержишь и три, если не испугаешься.

Я искренне улыбнулась — впервые с той поры, когда услышала о приезде Урсулы.

— Он начинает действовать в полную силу через полтора, может, через два с половиной часа после приема, так что нам хватит времени, чтобы привыкнуть, — сказал Шура и пошел отмеривать наркотик.

На этот раз мы чокнулись стаканами молча. Часы над раковиной на кухне показывали 10:53. Субботнее утро последних выходных. Посмотрим.

Он надеется, что у него с Урсулой пойдет все хорошо, а я не буду сильно страдать; я надеюсь на то, что у него с Урсулой будет все отвратительно, а я не буду сильно страдать.

Приняв ванну, я пошла к удобному голубому дивану и свернулась в уголке, чтобы отслеживать воздействие наркотика. Был теплый летний день. На мне было свободное хлопчатобумажное платье, голубое с широкими полосами нежно-желтого, коричневого и розового цвета. Оно было уже старенькое, поношенное и очень удобное.

Пока я ждала начала, в моей голове проносились различные образы и сказанные когда-то фразы.

Я вспомнила, как однажды ночью Шура сказал мне, что Урсула ни разу не смогла испытать с ним оргазм. Я была просто в шоке от услышанного. Я спросила у Шуры, хватает ли у него психологических знаний, чтобы понять, что это могло бы значить, после чего меня самым бесстыдным образом просветили насчет этой информации. Тогда я еще подумала, что вот она, другая сторона прекрасной, яркой, замечательной Урсулы.

Теперь, глядя в окно на мерцавшую в туманной дымке великолепную гору, я мысленно перебрала все, что знала, или думала, что знала, о женщинах, не способных испытывать оргазм, причем здоровых, нормальных женщинах, и поняла, что знаю не все. Предположим, они эмоционально незрелые или не могут расслабиться, «выключить» самоконтроль, или в каком-то смысле психологически меньше собранны, — что бы это ни значило — чем женщины, у которых нет проблем с оргазмом.

И такой диагноз обычно ставят мужчины, не так ли? После этого начинаешь им слегка не доверять. В конце концов, когда наши отношения только-только начинались, именно Уолтер сказал мне, что лишь вагинальный оргазм может считаться зрелым и что необходимость стимуляции клитора — явление незрелое и регрессивное или что-то в этом роде. Вот почему я симулировала оргазм все время, пока была замужем за Уолтером, и подлинное наслаждение доставляла себе лишь сама. Я не хотела, чтобы он считал меня незрелой женщиной. Я приняла на веру, что он знает, о чем говорит, раз уж он психиатр. И так продолжалось до тех пор, пока не началось движение в защиту прав женщин и не появились статьи, в которых говорилось о многом, о чем раньше не писали. Только тогда я наконец-то поняла, что Уолтер ни черта не знал о женской сексуальности.

Я проверила свое состояние. С момента приема прошел час, и я уже была на уровне плюс один.

Урсула может здорово запутать всех нас. Она может оказаться верной, преданной, способной на настоящее чувство и все такое. Может, она даже научилась получать сексуальное удовлетворение. С таким-то мужчиной, как Шура, который отдает немало времени сексу, это вполне возможно.

Я улыбнулась, возвращаясь к своим воспоминаниям. Как-то в самом начале наших отношений Шура отметил странную привычку американских женщин брить подмышки и ноги. Он сказал мне, что ему гораздо больше нравится, как поступают европейские женщины, не препятствующие росту волос. Как поделился со мной Шура, волосы — это один из самых сексуальных признаков женщины, и он не понимает желания сбривать их где бы то ни было. Я пошутила, сказав, что, возможно, это какое-то глубоко укоренившееся проявление педофилии в американской психике, добавив, что мне, в общем-то, самой нравятся волосы на теле. Без сомнения, в своих ранних фильмах Софи Лорен выглядит просто великолепно и с небритыми подмышками. Еще я пообещала Шуре, что, если буду жить с ним всегда, то с удовольствием откажусь от бритвы до конца своих дней.

Внезапно я осознала какую-то внутреннюю перемену и заметила, что допрыгнула до плюс двух всего лишь за последние пятнадцать минут. Я отчетливо чувствовала, что мое состояние изменилось, но никаких сильных зрительных эффектов еще не наблюдала. Никакой ряби или волн перед глазами не было. Ощущение усиления воздействия нарастало, словно мир собирался с силами и готовился передать мне некое послание. Однако это было обычное явление для переходной фазы, и оно имело место в случае с любым галлюциногеном.

Пора задавать серьезные вопросы и посмотреть, какие будут ответы. В конце концов, этот опыт может оказаться последним на долгое время. Начнем с простого: в чем смысл и цель жизни?

Ответ пришел ко мне без всякого напряжения, почти случайно: «Смысл и цель жизни в самой жизни».

Ладно. Я рада, что мы это выяснили.

Тут последовало продолжение.

— Все существование есть проявление Единого разума. Аллах, Основание всего сущего, Я, Бог — вот некоторые названия того, что формирует самое себя, любит себя, ненавидит себя, учит себя и учится у себя, рождает и питает себя, убивает и пожирает себя, неизменно и бесконечно.

Я по-прежнему сидела застывшая, без малейшего движения. Потом сделала глубокий вдох и выдох.

Господи Боже мой! Попробуй уютно устроиться с ЭТИМ перед камином у себя дома!

Я почувствовала, что замерзаю. Это обычный озноб во время перехода, подумала я, и пошла за легким хлопчатобумажным покрывалом, в которое можно было завернуться.

Вернувшись обратно в свой уголок на диване, я сделала еще одну попытку.

Что такое любовь?

«Любовь — это когда говоришь «да» от всего сердца».

Теперь спросим про что-нибудь неприятное, подумала я, зададим вопросик, который всегда выглядывает из-за угла.

А как насчет той части… Бога, Оно или что там есть, которая убивает и уничтожает?

«Она служит жизни, она нужна, чтобы не дать циклу остановиться. На уровне Бога уничтожение и смерть тоже являются способом сказать «да» жизни».

Я не могу остановить этот процесс. Вопросы возникали сами собой, а ответы проталкивались внутрь меня мгновенно и безжалостно.

Это не объясняет одиночество, боль, садизм, пытки — всю жестокость и страдания! Почему темная сторона должна быть настолько темной, злой, такой ужасной?

«Чтобы существовала жизнь, в мире должна быть двойственность — да-нет, положительное-отрицательное, мужское-женское. Чтобы существовала жизнь, у Единого должно быть две половины, Инь и Ян, каждая из которых определяет себя через противоположную: свет не поймет, что он свет, пока не встретит тьму. Без этого дуализма будет лишь Семя, но не цветы. Тьма существует. Свет существует. И первая, и второй растут, изменяются и преобразовываются, ищут новые формы, выражают себя по-новому, уничтожают и вновь порождают себя вечно».

Мою душу тяготило серое, безжалостное бремя.

Я сошла с ума. Это не смешно. Хотела бы знать, будет ли во всем этом хоть какой-нибудь проблеск надежды.

«Внутри Инь есть островок Ян, как в пределах Ян есть островок Инь».

Господи, где же ЭТО оставит меня?!

«Там же, где ты начала».

Острый приступ отчаяния угрожал взять надо мной верх; я отпихивалась от него всеми силами.

Здорово. Спасибо огромное. Где искать сострадание, заботу и все остальное, когда в них нуждаешься? Где искать любовь в этой ужасной огромной вселенной?

«Ты ищешь сострадание и заботу в той стороне Единого, которая любит, во Христе и Будде, в Великой матери, в Кван-инь, в бесконечных формах любви вокруг себя. Все они живут в твоем «я» так же, как и их противоположности. Ты смотришь в свое сердце».

Все, что я вижу, — ужасное космическое равнодушие.

«Поскольку все мы являемся формами Единого, о равнодушии речи не идет, пока существует хотя бы одно существо, чувствующее удовольствие, печаль, боль или надежду. Все, что чувствует одно живое существо, чувствует и Единое. Все, что испытывает одно живое существо, испытывает и Единое. Единое — в каждом из нас, Единое — это все мы».

Я не могу согласиться с идеей о том, что в одной половине Единого сосредоточено так много зла — то, что я считаю злом.

«Инь и Ян — это закон жизни, и они не нуждаются в твоем одобрении. Это ты нуждаешься в них, и твоя потребность и есть твой выбор».

Я хотела сказать «иди к черту!», но злиться не было смысла, и, кроме того, я знала, что мое негодование будет проигнорировано.

Могу ли я посмотреть на все это как-нибудь по-другому? Есть ли способ облегчить это?

«Жизнь — это рассказ Единого о самом себе самому же себе. Это все повествование».

Я не могла понять, как это заявление должно помочь мне.

Какую роль играю я в этой чертовой вселенной? Я хочу сказать, какое значение я имею в этом положении вещей, если вообще имею?

«С твоим рождением вселенная изменилась. Когда ты впервые открыла глаза, Божественный разум увидел себя так, как никогда не видел раньше. В твоих ушах все звуки были созданы вновь. Тобой Единое открывает новую историю».

И все это происходит с рождением любого живого существа, я права?

«Да».

Я вспомнила одну книгу — «Путешествие к Арктуру» Дэвида Линдснея. Он входил в группу Толкиена, которая объединила оксфордских друзей-писателей. Странная, темная и захватывающая история. Произведение было не из самых блестящих, но зато в нем была великая сила. Я читала ее очень давно и в тот момент была уверена, что рациональная часть моего сознания не понимает написанного. Однако другая его часть все-таки понимала; она запомнила образы, отвоевала их, не позволив им бесследно раствориться и уйти из памяти даже после того, как я закончила эту книгу и взялась за новую.

Особенно мне запомнилась одна сцена. Герой шел по какой-то долине и повсюду вокруг себя видел растения, их были десятки тысяч. Каждое из них отличалось от всех остальных, одни были невероятно красивы, другие — нелепы и уродливы; он видел, как каждое из них появлялось на свет, цвело, увядало, а потом безжизненное падало на землю. При виде такой картины героя обуял ужас. Не выдержав, он убежал из долины.

Я вспомнила, как меня бросило в дрожь, когда я читала описание этой сцены, которая, очевидно, была аллегорией человеческого существования. Каждый новый человек рождался с особенными, неповторимыми набором генов, отпечатками пальцев и психической структурой. Миллиарды таких необычных существ постоянно рождаются и умирают на всей земле. Эта картина отражала ужасное расточительство и колоссальное равнодушие производящей силы. Она повергла бы в пучину страха любого человека, и, подобно герою книги, он попытался бы убежать от нее прочь.

Как и тогда, я вновь подумала о том, в чем же заключается смысл всех страданий, всей радости, поисков смысла жизни, если этот грубый процесс рождения и смерти, этот безжалостный бросок в цветение жизни, а потом рассыпание в прах и уход обратно в землю — это все, что происходит на самом деле? И почему, скажите ради Бога, если Бог — нечто другое, нечто большее, чем бездумная, непреодолимая созидающая и разрушающая сила, почему все это происходит?

Что противостоит этой бессмысленной машине природы, этому безумному и бесконечному сотворению и отниманию жизни? Лишь инстинктивное знание того, что на самом деле это всего лишь часть правды, это не вся правда. Я знаю, это не все.

Я знала это, потому что мне был дан ответ, когда неделю за неделей, год за годом, половину своей жизни я видела Спираль. Здравствуй, мой дорогой друг, говорили мне, я приветствую тебя уважением, любовью и смехом. Какая радость встретиться с тобой снова, слышала я.

Вот это было Целое.

В гостиную вошел Шура. Он был в домашнем халате и с босыми ногами. Его волосы торчали во все стороны, как это всегда бывало, когда он находился в измененном состоянии сознания. Он посмотрел на меня, спрашивая взглядом, как у меня дела. Я улыбнулась ему в ответ.

— Как все идет? — спросил он, наклоняясь, чтобы осмотреть мое лицо.

— В общем, я не обратила внимания на эффекты, потому что была слишком занята охватившими меня идеями и мыслями и прочей подобной ерундой.

— Ну, прочая подобная ерунда и есть часть эффектов. Какой уровень, на твой взгляд?

— Теперь могу сказать, что очень сильный плюс три. А ты что думаешь?

— Хорошо бьет по голове. Плюс три, без вопросов. Я тогда оставлю тебя наедине с твоими мыслями. Если что, ты знаешь, где меня найти. Мы еще не достигли плато, но ждать осталось недолго.

— Да, — ответила я, потянувшись к его руке. — Думаю, что довольно скоро присоединюсь к тебе. Просто осталось выяснить до конца пару вещей.

Он поцеловал меня в макушку и вышел. Я вернулась к разговору с дикой вселенной. Последний вопрос, если можно. Как мне перестать бояться?

«Надо понять, что безопасности не существует нигде. Ее никогда не было и никогда не будет. Перестань искать ее. Живи со страстным намерением не растратить попусту ни капли себя, ни капли жизни».

Потом пришло заключительное послание.

«Поверни свой страх. Его обратная сторона — возбуждение».

Шура сказал это Данте во время эксперимента с мескалином. Не могу припомнить, в каком контексте, но точно помню эти слова.

Я сделала глубокий, медленный вдох и вернулась на свой удобный старый диван. Все вокруг меня слегка пританцовывало по краям и струилось по центру, и это напомнило мне о любимых розочках на обоях в спальне. Настало время присоединиться к Шуре.

Но сначала — на горшок.

Пока мое тело освобождалось от ненужной жидкости, я плавала там, где не было времени, и все было мягким и пульсирующим. Наступил мир после битвы.

В постели мы полностью растворились в мире, созданном нашими губами, кожей, сплетенными ногами и соленым потом. В тот момент, когда Шура лежал на мне, я понимала, что совсем не ощущаю горя и надвигающейся потери. Приезд Урсулы перестал быть реальностью. Имело значение лишь то, что мы делали и чувствовали сейчас. На какой-то миг мы осознали, что наш союз, связь между нами неразрывны. Это знание пришло само по себе, оно не поддавалось рациональному анализу, разум не мог придать ему форму.

Больше никого не было, кроме нас, вдыхающих запахи друг друга, наслаждающихся знакомым вкусом друг друга, смешавших кожу и волосы.

Боги довольны. Мы хорошо показываем им себя. Им нравится, как мы это делаем.

Шостакович, Барток и восхитительный Хуммель составили нам компанию.

Немного погодя я села на кровати и сказала Шуре: «Помнишь, я говорила тебе о прелестном случае, о котором слышала от человека, который добровольно работал в институте Данте в Беркли? Ну, знаешь, в той клинике, в которой желающих могли отправить в трип с ЛСД? Я еще собиралась рассказать об этом всей группе в тот день, когда мы приняли мескалин».

Шура кивнул.

— Ну, тогда я забыла это сделать. Теперь, раз уж я снова вспомнила об этом эпизоде, я расскажу тебе о нем, а ты можешь пересказать его Данте.

— Хорошо, — сказал Шура. — Но до того как ты начнешь, мне нужно сходить в туалет.

— Ладно, мне, кстати, тоже, — ответила я, вставая с постели, чтобы натянуть на себя платье. — Почему бы мне не разогреть суп? Я могу рассказывать, пока мы едим кое-что вкусненькое.

— Звучит замечательно!

Когда мы сели за стол, я приступила к рассказу.

— Я расскажу тебе то, что смогу вспомнить. Однажды вечером, на какой-то вечеринке мы с Уолтером стали участниками разговора о психоделиках, в особенности об ЛСД. Дискуссия разгорелась нешуточная. Там было несколько психиатров, одна из них и была той милой, симпатичной леди с круглым лицом и светлыми волосами. Звали ее Евой. Она-то и рассказала нам о том, что какое-то время по собственному желанию работала в этой клинике Данте. Она сказала, что эта работа, когда она сидела рядом с людьми во время их путешествий в мир ЛСД, стала одной из самых восхитительных страниц в ее жизни.

Шура ел медленно, внимательно прислушиваясь ко мне.

— Я помню, как сказала ей, что никогда не пробовала ЛСД, но что у меня был удивительный опыт с пейотом, во время которого я встретилась с тем, что я назвала вратами смерти. Эта дверь была красивой и выглядела дружелюбно, но я не поддалась искушению войти в нее, поскольку знала, что мне еще не время, я еще много чего хотела сделать в своей жизни. Я сказала, что с тех пор все время задавалась вопросом, что может случиться с тем, кто увидит этот выход из жизни и поддастся искушению. Что произойдет, если он действительно войдет в ту дверь или попытается это сделать?

Я съела несколько ложек супа и продолжила.

— Она уставилась на меня во все глаза и сказала, что на самом деле у нее есть ответ на мой вопрос, по крайней мере, она может рассказать мне, что случилось с одним из ее клиентов в клинике, который сделал именно это. Она сидела рядом с его кушеткой, когда, очевидно, он увидел выход и решил пойти туда. То, что она увидела, — лежащего на кушетке молодого парня, который вдруг перестал дышать. Она стала звать его. Не получив ответа, она попыталась определить его пульс, но не нашла его. Он находился в состоянии клинической смерти, сказала Ева. Она бросилась за помощью. К тому моменту, когда прибежали врачи делать ему инъекцию и что-нибудь еще, что заставило бы его сердце снова забиться, он был мертв уже в течение трех минут.

Ева сказала, что, когда они ворвались в комнату, он открыл глаза. Он вернулся. Когда паника улеглась, он сказал ей, что увидел открытую дверь и захотел войти туда, что и сделал. Он попал в какое-то место, где некая сущность сказала ему очень твердо, но с добротой, что ему нельзя здесь оставаться, потому что его время умирать еще не пришло. Он должен вернуться и ходить по земле, пока не придет его время. После этого — бах-тара-pax! — он просыпается на кушетке, а в комнату вбегают люди, размахивающие шприцами и прочими медицинскими штуками.

Еще он сказал ей, что больше никогда не будет думать о том, чтобы прервать свою жизнь. И, конечно, он не будет бояться смерти, когда придет время уходить. Один из выводов, к которым Ева пришла, был следующий. Должно быть, в нас живет своеобразный…э…Надзиратель, который, так сказать, следит за всем, что происходит с нами. Она сказала, что никогда не рассказывала об этом происшествии вне стен клиники и уж конечно другим психиатрам, надо ли это говорить!

Шура задумчиво покосился на меня, потом кивнул. Через секунду он сказал: «Спасибо. Я расскажу об этом Данте, если он не знает. Вот это история».

Пообедав, мы пошли в гостиную. Я свернулась клубочком на своем любимом месте на диване, а Шура подвинул оттоманку поближе и сел с краю, наклонившись вперед. «Я когда-нибудь рассказывал тебе о своей теории про Двушки и Трешки?» — спросил он у меня с улыбкой.

Я отрицательно покачала головой.

— Не думаю, что заикался. Я мог бы объяснить тебе эту теорию в любое другое время, но не вижу причин, почему бы не сделать этого сейчас, пока нас вытурили из наших черепов. Готова? Я усмехнулась: «Конечно! Что это за дву-Шки и тре-Шки?»

— Ну, помнишь эти великие древние — как там ты их называешь? — Вопросы студента-второкурсника? Особенно тот, в котором спрашивается, каким образом на земле зародилась жизнь.

— Эй! — запротестовала я. — Это кто-то другой придумал им такое имя. Нечего возлагать на меня ответственность за это.

— Хорошо-хорошо, но в любом случае, речь идет о том, откуда мы, разумное человечество, взялись на этой планете или еще где-нибудь. Да?

— Точно. На самом деле, это один из моих любимых вопросов.

— Позволь мне кратко очертить предысторию. Любое животное, растение, насекомое или вирус можно вполне определить как последовательный ряд молекул. Эти молекулы называются нуклеотидами.

Я кивнула Шуре, надеясь! что у меня получится следить за подробностями. В то же время я была уверена, что, по крайней мере, уловлю музыку, как сказал бы Шура.

— С левого края этого ряда находится первый нуклеотид, а крайним справа будет миллиардный. Эта последовательность, взятая как отдельная единица, называемая хромосомой, полностью определяет данное животное или растение, или насекомое, или вирус. Она обусловливает не только структуру данного организма и механизмы его функционирования, но устанавливает и каждый инстинкт, и принципы поведения. Все формы и все модели поведения включены в эту одну-единственную последовательность нуклеотидов, и в мире не найдется двух живых существ с одинаковой нуклеотидной цепочкой.

Пока все хорошо, я еще ничего не упустила. В нем так много энергии, когда он так говорит. Прекрасный мужчина. Он делает идеи такими же сексуальными, как и игры в постели.

— Небольшая часть этой длинной цепочки, где молекулы объединены в триплеты, представляет собой код для аминокислот, при помощи которого программируется белковая структура. На данный момент роль оставшейся части нуклеотидной цепочки не ясна. Но ведь, — здесь Шура наставил на меня свой палец, — мы еще не знаем, как кодируются инстинкты и воспоминания, не так ли?

— Да.

— Кодирование идет при помощи триплетов, а поскольку на каждую позицию в триплете может попасть один из четырех нуклеотидов, то потенциально мы имеем шестьдесят четыре аминокислоты. Ну, вообще-то шестьдесят две, потому что нужен один код для того, чтобы сказать СТАРТ, и еще один, чтобы сказать СТОП. Но на самом-то деле существует лишь около двадцати аминокислот, так что эта система во многом оказывается избыточной. К тому же в нескольких аминокислотах главную роль играют только первые два нуклеотида — они определяют аминокислоту независимо от того, какой нуклеотид занимает третью позицию. Ты пока понимаешь меня?

— Пока да.

Я чего-то недопоняла насчет шестидесяти четырех аминокислот, но, в основном, мне все ясно.

— Так вот, — сказал Шура, слегка раскачиваясь на своем месте, — меня всегда очень привлекала одна мысль. Мысль о том, что эта система триплетов — я называю ее «Трешкой», — возникла из более простой, двунуклеотидной системы — «Двушки».

Я усмехнулась и исправила про себя свой первоначальный вариант этих слов.

— Я с удовольствием ставлю перед своими студентами эту теоретическую проблему и говорю им, если бы вам дали соответствующие физические и химические средства, позволяющие достичь безграничного мастерства, смогли бы вы сконструировать копию живого организма, взяв за основу «Четвернушки»? Для этого потребовалось бы вытянуть всю хромосому, представляющую данный организм, и вставить после каждого триплета четвертый нуклеотид. Нужно было бы создать рибосому, которая, для того чтобы определять аминокислоту, должна была бы оказаться Четвернушкой, но при этом четвертая позиция ничего бы не решала, то есть четвертым мог быть любой нуклеотид. Для этого потребовалось бы пройти через всю генетическую структуру, превращая три в четыре, а потом еще и не использовать четвертый. Если эту новую хромосому можно было бы вставить в живую клетку, из нее получился бы тот же самый организм, с такой же внешностью и инстинктами, каким бы он был с триплетами».

Интересно, было бы мне легче разобраться во всем этом, да еще и запомнить, если бы я была в обычном состоянии, не под кайфом? Пожалуй, что нет.

— Теперь взгляни на эту фантастическую комнату, которая находится в распоряжении эволюции! Со временем эта четвертая позиция, возможно, перестанет быть нейтральной. Ее могут приспособить для выживания, адаптации, развития, причем таким образом, который совершенно невозможно предсказать. Интересный эксперимент, — Шура мотнул головой в мою сторону. — И, как я полагаю, потенциально осуществимый.

Я кивнула ему, стараясь быть похожей на очень умного человека.

— И я считаю, что именно так Трешки возникли из Двушек! — улыбнулся мне Шура. Он наверняка надеялся увидеть в ответ восторженное изумление или, что было бы даже лучше, удивленное недоверие. Вместо этого я наклонилась к нему и выразила свое искреннее согласие. На большее я была не способна.

— Давным-давно, — продолжил Шура, — далеко отсюда жили разумные существа, у которых РНК и ДНК были соединены в форме бинарного генетического кода. Возможно, по этой причине количество их белков было изначально ограничено шестнадцатью аминокислотами или четырнадцатью, сказал бы я, потому что один код нужен для СТАРТА и еще один для того, чтобы сказать СТОП…

Я засмеялась.

— …однако они развивались без этого ограничения и выработали сложный генный механизм для создания новых аминокислот. Как и мы — мы, Трешки, — нуждаемся в аминокислотах, которых нет в наших хромосомах.

— Итак, давным-давно какой-то профессор в этом далеком месте спросил у своих студентов: как вы думаете, можете ли вы создать систему, в которой все двучленные пары в наших хромосомах включат в себя третью структурную единицу и превратятся в триплеты? Разумеется, сказал он, вам придется переделать рибосомы, чтобы они состыковались с триплетами и не обращали внимания на третий компонент — об этом мы говорили раньше, когда четвертая позиция должна была быть нейтральной, помнишь? Третий должен остаться в резерве, на будущее, если хочешь.

И я верю, что именно так и случилось на самом деле. Я думаю, что споры этой системы триплетов были рассеяны по всей вселенной. Какие-то из них упали на пламенеющие солнца, а большинство, без сомнения, продолжают плыть по воле волн. Но, по крайней мере, один их них упал на нашу планету. Из него появился живой организм, который по внешнему виду похож на наши Двушки из прекрасного далека. Но у него уже есть третий нуклеотид, благодаря которому через миллиарды лет на Земле родился человек!

Я уставилась на Шуру с открытым ртом. Он был абсолютно серьезен. У него была замечательная теория (я могла сказать это о том, что поняла), и я в нее поверила.

— Ты думаешь, — спросила я, — что можно будет точно установить, откуда мы произошли? Я хочу сказать, откуда, с какой планеты или из какой системы был тот профессор?

…—Конечно! — звездная карта наших родителей закодирована в структуре созданной ими рибосомы, но, как говорится, это уже совсем другая история. Это значит, что до этого он еще не докопался. — Чтобы не обрывать полет фантазии, можно сказать следующее, — произнес Шура, и, зная его достаточно хорошо, я предположила, что сейчас он выложит мне то, что считает реальной возможностью, но что хочет оставить открытым, как аварийный люк, на тот случай, если ему придется что-нибудь исправлять. — Если теория происхождения Трешек из Двушек имеет смысл, тогда нельзя избежать вопроса о происхождении Двушек из Однушек. И мы упремся в то же самое: где-то далеко-далеко, еще дальше, чем в предыдущем случае, и еще раньше некто, похожий на профессора, имел при себе хромосомы из наших знаменитых четырех нуклеотидов. Но в этом случае каждый из них представлял аминокислоту. Ну, в итоге получалось не четыре аминокислоты, потому что нужна была одна для того, чтобы сказать СТАРТ, и еще одна, чтобы сказать СТОП. Так или иначе, этот препод, который был Однушкой и состоял из белка, в котором было, по большому счету, две аминокислоты, велел своим студентам создать Двушку.

Теперь мы дошли до самой сути. С учетом вышесказанного, вопрос о происхождении жизни сводится к тому, что можно очень хорошо объяснить в свете некоторых последних исследований случайного развития сложных молекул. Им нужно было бы лишь поместить вместе несколько нуклеотидов. Из них сложился бы белок, в состав которого вошло бы несколько аминокислот. В конечном итоге, последовательность нуклеотидов каким-то образом закрепилась бы. Другими словами, вся соль в трансформации нуклеотидов в аминокислоты, в результате которой после многих неудачных попыток возникла бы одна аминокислота, которая смогла бы сама воспроизводить себя. На это ушло бы немыслимо много времени, но, очевидно, именно это и произошло. Вряд ли это произошло на нашей планете — ей всего-то четыре миллиарда лет, большую часть из которых условия для жизни были здесь неподходящими».

Шура развел руки в стороны, а потом опустил их, улыбаясь, чтобы показать, что он закончил. «Я абсолютно в это верю, — сказала я. — Верю каждому фантастическому слову в этой теории. Ты когда-нибудь думал о том, чтобы все это опубликовать?»

Шура покачал головой: «Не совсем. Скорее, нет. Эта теория просто доставляет мне удовольствие. Я думаю, что каждый раз, когда я предлагаю ее студентам, кто-нибудь зацепляется за нее и продолжает разрабатывать. Пожалуй, можно сказать, что она все еще развивается».

Когда мы отправлялись спать, мы оба еще находились под воздействием ДОБ. У Шуры уровень снизился до плюс одного, я опустилась до мягкого плюс два. Мы были не уверены, что нам удастся заснуть, но где-то в середине Девятой симфонии Бетховена сон, должно быть, сморил нас, потому что мы не слышали ее окончания.

Утром наступило воскресенье. Я решила, что должна уехать именно в воскресенье, чтобы дать каждому из нас день перед началом рабочей недели. Я знала, что мне нужно будет порыдать, а Шуре — изменить в доме тысячу вещей, все поправить, чтобы приготовиться к приезду любимой в четверг.

Нежась в интимной теплоте постели, обнимая меня в последний, как казалось ему, и, как надеялась я, далеко не в последний раз (хотя, в конце концов, так действительно могло оказаться), Шура сказал фразу, которая должна была прозвучать как задумчивая полушутка: «Знаешь, вам с Дольфом следовало бы сойтись; если бы вы были друзьями, вы составили бы друг другу компанию, помогли бы друг другу пройти через это, понимаешь? Идеальное решение!»

На мгновение я задержала дыхание, не позволяя себе выпалить первое, что пришло на ум, и надеясь, что я не поняла Шуру, хотя знала, что все поняла правильно. Как он может быть таким мудрым, как смог достичь такого исключительного понимания многих вещей и в то же время сморозить такую очевидную глупость!

Я выскользнула из его объятий и села на край постели, чтобы надеть халат. Повернувшись к нему спиной, я сказала: «Ты имеешь в виду нас, бедных, несчастных, маленьких отвергнутых созданий? Ну разве было бы не славно, если бы мы ободряли друг друга, чтобы наши страдания не бросали тень на счастье Принца и Принцессы? Должна сказать, это не лучший из твоих сценариев, дорогой».

За моей спиной повисло молчание. Я слышала, как Шура встал с постели, а когда я выходила из комнаты, до меня донеслось тихое: «Я очень сожалею. Это было довольно глупо».

Да, подумала я, это было чертовски глупо.

Как оба мы могли надеяться на то, что эти выходные пройдут без задевающих и неловких фраз? Это было просто невозможно. Ладно, забуду об этом. Я же не хочу в последний раз смотреть на него сквозь пелену злости.

У ворот Шура наклонился и просунул голову через окно ко мне в машину и очень ласково поцеловал меня в глаза. Я сказала, не без гордости отметив про себя, что мой голос звучал ровно, приятно и нежно: «Постарайся дать мне знать, что происходит, когда сможешь. Я навсегда останусь твоим другом, любимый, и надеюсь стать подругой и Урсуле».

Шура ничего на это не сказал, но по его щекам текли слезы. Пора было уезжать.

По дороге домой я с удивлением отметила, что пока никакого горя не чувствую. Вместо этого во мне ключом била энергия. Я подумала, что, наверное, удерживаю себя от эмоций…

Находишься в состоянии отложенных эмоций. Неплохо для разлетевшейся вдребезги психики. Совсем неплохо.

…нахожусь в своеобразном полушоковом состоянии, поэтому я могу совершенно спокойно вести машину. Я напомнила себе, что за рулем надо быть максимально внимательной и стараться не попасть в ловушку, позволив мыслям привести себя в растерянность. Я сдерживала свой адреналин, повторяя себе на протяжении доброго получаса езды по автостраде, что надо быть осторожной и еще раз осторожной. После этого я решила, что дальше со мной все будет в порядке. Разумеется, пока я не доберусь до дома. Просто будь внимательна, пока едешь, вполголоса твердила я себе. Вот дома ты сможешь расслабиться.

Оказавшись дома, я начала горевать. Опять. Снова по новой. Это в последний раз, повторяла я себе. Больше не буду такой дурой. Это было мое и только мое решение — сделать то, что я сделала, но Господи Иисусе, с меня хватит, хватит, хватит. Даже самый замечательный мужчина в мире не стоит этого — чего? — двух захлопнувшихся дверей и желания вернуться. Трех дверей? Баста, как говорят в Италии.

Наконец, разозленный внутренний голос утих, и вместо него пришли слезы. Мой Наблюдатель вздохнул с облегчением, зная, что рыдания и ноющие ребра означали, что начало исцеления не за горами.

 

Глава 31. Вулкан

Когда дети вернулись от Уолтера, проведя у него выходные, я объявила им следующее: «У меня есть повод серьезно расстраиваться. Приезжает дама из Германии, Урсула. Она собирается остаться. Лично я не верю в то, что она приезжает навсегда, но мне приходится вести себя так, будто это на самом деле ее окончательный приезд, потому что я ничего точно не знаю. Неважно, что случится потом, мне все равно пришлось снова захлопнуть дверь и закончить отношения с Шурой. Вам известно, как я к нему отношусь (они действительно все знали; я ничего от них не скрывала), поэтому сейчас мне очень тяжело. Мне нужно пройти через этот разрыв до конца, ибо в будущем все будет по-другому, независимо от того, как все обернется. Так что, прошу вас, будьте терпеливы ко мне следующие несколько дней. И не беспокойтесь. Через некоторое время со мной все будет в порядке, обещаю».

Дети кивнули, внезапно став робкими. Они крепко обняли меня перед тем, как пошли спать.

В понедельник я позвонила в больницу и сказала, что по чрезвычайным семейным обстоятельствам мне нужен отгул. Несколько часов я не отрывалась от своей записной книжки: дневниковые записи помогали мне не обращать внимания на поток, который почти беспрерывно лился у меня из носа. Заходя в ванную, я старалась не смотреть на себя в зеркало. Я открыла банку с супом, а о том, чтобы его разогреть, вспомнила лишь два часа спустя. Я слабо понимала, что делаю. Я действовала механически, пока описывала свои чувства и переживала боль, которая волнами накатывала на меня. Мой Наблюдатель следил за мной, как семейный доктор. Вот что я написала:

«Обрушивающиеся потоки боли, желудок скрутило и трясет. Голову стянуло, словно обручем, из-за чего начинается головная боль. Как будто ребенка рожаешь, но только все происходит в обратном порядке, — чем больше ты кричишь, тем длиннее промежуток между волнами боли и короче ее приступ.

Как только Урсула оказывается поблизости, он готов оставить меня. Он сказал, что Дольфу и мне хорошо бы сойтись; это была шутка, но правда в том, что он был бы счастлив видеть меня с кем-нибудь другим, с новым любовником. Он вздохнул бы с облегчением, потому что это сняло бы с него бремя ответственности. Окончательный разрыв в том и заключается, что человек, которого ты любишь, надеется (и говорит об этом вслух) на то, что ты встретишь кого-нибудь еще и он тебя полюбит.

Что он написал в своем, письме к Урсуле? Утрата доверия. Я чувствую, что перестала верить в его чувства, касающиеся меня. Теперь я вижу полнейшее отсутствие любви и заботы.

Я оплакиваю смерть. Гибель того, что между нами было, — хорошего и не очень. Не важно теперь, что сделает Урсула, наши с ним отношения уже никогда не будут прежними. Я не буду относиться к ним так же, как раньше. Он принадлежит ей, поэтому он никогда не сможет полностью отдать себя мне, а я больше никогда не соглашусь на то, что было. Больше никаких любовных треугольников, никакой любви наполовину, никакой сдержанности. Так что, в любом случае, прошлое — это прошлое, и оно безвозвратно ушло, оно мертво».

Это помогло мне — излить свои чувства на бумагу.

«Как я могла допустить такое? Потому что я люблю его. И это стоило того — стоило всей моей боли и злости. Даже три раза за год, что должно быть записано. И мне отвечали взаимностью. Не словами, а чем-то несоизмеримо большим. Этого мне было достаточно, чтобы какое-то время чувствовать себя невероятно счастливой. У меня есть это, но еще — и чувство собственного достоинства, и гордость».

Позже я добавила:

«Не чувствую аппетита. Оказывается, под болью скрывалось осознание правильности всего случившегося и, что совершенно неожиданно, радость! Не знаю, откуда она взялась, но она точно тихонько сидит во мне. Где-то в глубине души я знаю, что все хорошо, хотя продолжаю разрываться на части».

Пришли из школы дети. Посмотрели на мое покрасневшее, опухшее лицо и состроили понимающие гримаски. Они тихо делали уроки и, как обычно, с большим воодушевлением уселись за стол, заняв длинную покрытую плиткой скамью. Я спрашивала у них, как дела в школе. У меня получилось говорить ровным голосом и сосредоточиться на их ответах. Они всегда прекрасно чувствовали мое настроение, я знала это. Если бы я стала притворяться, они бы сразу раскусили меня. Поэтому я не пыталась маскировать свое состояние, дав детям возможность самим справиться с ним.

Венди, как всегда, вела себя, как заботливая мать, — она гладила меня по голове, проходя мимо, и крепко обнимала меня перед сном. Энн обычно переживала трудные ситуации, полагаясь на чувство юмора и легкость духа, или видимость такой легкости. Сейчас ее охватила глубокая грусть, сочувствие к моей боли переполняло ее. Я положила руки ей на плечи и сказала, как могла, практичнее: «Не позволяй себе погружаться в мои переживания, милая. Через пару дней со мной все будет в порядке, поверь мне. Горе не убивает, а сердечная рана обязательно заживет. Все будет хорошо».

Брайан, где-то понимавший, что слишком большая близость ко мне может вывести его из равновесия, оказываясь рядом, иногда бросал на меня взгляд, полный беспомощного сострадания. Но большую часть дня он просидел в своей комнате, занимаясь уроками.

Во вторник я пошла на работу и рассказала своим коллегам из отдела медицинских отчетов коротенькую историю о своем любимом родственнике, который неожиданно скончался от сердечного приступа. Мне посочувствовали и оставили в покое. Я держалась целый день, забывая о своем горе лишь на несколько минут, когда нужно было особенно сконцентрироваться на потоке медицинской информации, час за часом вливавшейся мне в уши Я печатала на полной скорости и ушла из больницы в пять часов вечера, с облегчением думая о том, что за весь день мне удалось ни разу не расплакаться и не вызвать подозрений у остальных сотрудниц. Это были хорошие женщины, но они не входили в число моих близких друзей, поэтому волновать их было бы нечестно, да и не помогло бы мне.

Приступ гнева потряс меня лишь по дороге домой, в начале шестого

Я остановила машину посередине серого тротуара, поперек очерченного парковочного места. Я застыла, потому что нахлынувшая вдруг кровавая ярость застлала мне глаза. Ее сила была пугающе велика. Мой Наблюдатель полушутливо сказал «о-о» и пожал плечами, зная, что это было неизбежно. Потом он громко заговорил со мной, напоминая, что подобная ярость может спровоцировать аварию на дороге и что лучше бы обуздать ее любым способом, пока я не доберусь до дома

Я вела машину очень осторожно, следя за каждым своим движением и за движением водителей вокруг, словно была вдребезги пьяна и не доверяла своим рефлексам и концентрации.

Войдя в дом, я сквозь зубы поздоровалась с детьми, сознавая, что я вот-вот начну трястись, и попросила их самим позаботиться об ужине. «Я только что пережила внезапный приступ острой злости, — объяснила я. — Вообще-то такое иногда идет на пользу, но сейчас мне нужно побыть одной пару часов, если вы не против».

Я услышала в ответ «да», «конечно», «ладно». Они просили меня не беспокоиться и обещали, что позаботятся о себе сами.

На кухне я взяла стакан и бутылку клюквенного сока и пошла к себе в спальню. Я открыла ящик, где хранила МДМА, который когда-то давно дал мне Шура, и вытащила оттуда маленький конверт с пометкой «120 миллиграммов» и еще один — с пятьюдесятью миллиграммами на случай, если мне понадобится добавка. Я растворила первую дозу в соке, выпила и легла на кровать.

Ярость была просто ужасной и жгла меня изнутри, где-то глубоко в желудке. Я зажимала ее там, пока ехала домой. Теперь я разрешила ей выйти на поверхность. Вулкан взорвался в районе моего пупка, и поток обжигающей, убийственной ненависти хлынул вверх, подобно раскаленной лаве. Я лежала на спине, стиснув руки. Меня била дрожь. Я уговаривала себя не кричать вслух, потому что в доме были дети. Сила и размах этого бешенства слегка испугали меня. Одно дело — умом понимать, что страдание переходит в гнев, а он, в свою очередь, смягчается до степени принятия ситуации, и что все это часть процесса выздоровления. Совсем другое чувствовать, как сотрясается твое тело, понимать, что такая острая, атакующая ярость заставляет некоторых людей убивать себе подобных, просто чтобы избавиться от этой уродливой боли, передав ее кому-нибудь другому.

Я снова и снова вспоминала Шурину фразу насчет того, чтобы мне сойтись с Дольфом, — раз за разом переживала оскорбительную жалость и заносчивый эгоизм, скрывавшийся в этих словах. И потоки лавы извергались из пышущего огнем вулкана, сжигая деревья и поля, Шуру с Урсулой, и все в пределах видимости, уничтожая все живое вплоть до линии горизонта

Мой Наблюдатель подкинул мне соблазнительную мыслишку, что бедного парня можно было бы извинить с учетом сложившихся обстоятельств за то, что он не сумел понять чужое горе. Да ладно тебе, успокойся ради Бога, говорил мне внутренний голос. Не искажай свое восприятие и свой образ мыслей, даже если ты чувствуешь себя такой кровожадной. Тебе нет нужды оправдывать свой гнев, ты имеешь на него право. Просто переживи это. Пропусти его через себя. После этого ты придешь» себя. Ты выздоровеешь.

Одна мысль пронзила меня. Я подумала о записной книжке, в которой описывала свои чувства после ухода от Шуры. Я подумала о боли, которой дышали последние страницы, о свежей крови, которая упала на них.

Я решила вырвать эти страницы. Я представила, как вкладываю их в конверт из манильской бумаги, запечатываю и адресую письмо д-ру Александру Бородину. Я воображала, как Шура открывает конверт и читает написанные мною строки. Я знала, что это был достойный ответ на его последнее неосторожное и глупое оскорбление. Он никогда не забудет то, что прочтет на этих страницах. Я знала, что такое не забывается. Он будет помнить откровения о моей агонии всю свою оставшуюся жизнь, как буду помнить и я.

Да, разумеется, это было мое решение рискнуть и пойти на это; конечно, последнее слово оставалось за мной, и это я сказала «да», и мне было известно, что я буду страдать, когда все это закончится. Но это не извиняет его нечаянной просьбы уйти мне со своей болью куда подальше, чтобы не омрачать его счастья. Это не извиняет его, испортившего то, что должно было бы стать нежным, красивым прощанием.

Я начала чувствовать первые признаки воздействия МДМА. Во мне появилась точка спокойствия, просто намек на бледное, прохладное, серо-белое предчувствие конца бушующего пожара.

Я снова разразилась рыданиями. Мое тело продолжало дрожать.

Возможно, дрожь объясняется тем, что тело сдерживает избыточную энергию, рождающуюся в гневе. Все правильно. На самом деле это не худшие ощущения.

Я закрыла глаза и почувствовала неясно вырисовывавшиеся, пузырящиеся очертания эмоций, перемешавшихся внутри меня; я видела ярость, подтачивающее меня горе и ощущение потери. Было здесь и что-то похожее на самоуничтожение, что-то, что со стоном молило о помощи и просило прекратить мучившую меня боль. Я позволила себе соскользнуть в эти переживания, ожидая, что они хорошенько встряхнут меня, а потом уйдут, оставив меня очистившейся и, может быть, не такой страдающей.

Вдруг безо всякого предупреждения я услышала голос. Он заставил меня открыть глаза и подпрыгнуть на кровати. Его не было слышно, но произносимые им слова ясно читались у меня в голове. В этом голосе чувствовался непререкаемый авторитет, и можно было почти с уверенностью сказать, что он не принадлежал моему Наблюдателю.

«Прекрати это сейчас же! — сказал голос. — Познай свой гнев, дай ему выйти наружу и избавься от него. Забудь о своем желании отослать в конверте вырванные из записной книжки страницы. Хотя бы на время перестань жалеть себя. У Шуры тоже скоро будет разбито сердце. Возможно, ты понадобишься ему, причем не через полгода, а даже очень скоро. Ты должна оставаться его покровительницей. Будь готова. Он вскоре с тобой свяжется, ты будешь нужна ему».

Голос пропал. Во мне возникло умиротворенное, нежное и довольно необычное ощущение того, что мне стало легче. Я подумала, что странность, возможно, была другим измерением горя и борьбы. В центре моей груди все еще оставалась тяжесть, но ее гнет уже не был таким сильным.

Я никогда прежде не испытывала чего-либо подобного.

Впрочем, подумалось мне, это послание бессмысленно. Урсула прилетает в четверг, всего лишь через пару дней. Она приезжает. Что этот голос имел в виду, говоря, что Шурино сердце будет разбито, что он будет чувствовать боль и очень скоро? Разобьется самолет, в котором летит Урсула? Я не хотела этого, не хотела причинить ей вред. Это ничего бы не решило. В этом случае он любил бы память о ней. Лучше уж постепенно забыть друг друга, чем что-нибудь в этом роде.

Что бы там ни должно случиться, это явно не трагедия. Может ли быть так, что, в конечном счете, она не приедет? В это просто невозможно поверить. Насколько я могу судить, она еще никогда так не делала — не приезжала, перед этим сказав Шуре, что собирается приехать.

Сидя на постели и размышляя о том, что же, черт возьми, это послание означает, еще не придя в себя от благоговейного трепета перед тем, что только что случилось, я вдруг поняла, что больше не чувствую ярости. Она бесследно растворилась. Все, что от нее осталось, — редкие всхлипы, перехватывавшие горло, когда я забывала ровно дышать. Я чувствовала полный покой, какой снисходит на луг после жестокого ливня, — в груди и в желудке, там, где несколько минут назад бурлила ярость, все было кристально чисто и спокойно.

Я даже была способна посмеяться над собой.

Не важно, что это было за посещение, главное, оно излечило тебя, да? И что ты собираешься делать теперь?

Пойти вниз, решила я.

Дети сидели в разных углах гостиной. Венди и Брайан корпели над домашними заданиями. Энн смотрела телевизор, сделав звук потише, из чего я предположила, что со своими уроками она уже расправилась. Я села на диван, улыбнулась им всем троим и сказала: «Знаете, с моим поразительным гневом случилось кое-что забавное. Я ненадолго оторву вас, чтобы рассказать о том, что произошло, а потом обязательно умолкну. Между прочим, я чувствую себя очень даже хорошо».

Я поведала им о МДМА (они уже слышали от меня рассказы о моих опытах с этим наркотиком) и о голосе, который подобно потоку ледяной воды пролился на раскаленные угли внутри меня. Не умолчала я и о том, что сообщил мне голос. Энн смотрела на меня широко открытыми глазами и с облегчением рассмеялась.

Без сомнения, ее приободрило мое взаправдашнее хорошее настроение и отсутствие во мне боли, которой был наполнен наш дом в последние дни. Венди сказала очень мягкое «вау!», а Брайан широко улыбнулся и произнес: «Эй, жду не дождусь, когда время покажет, что все это действительно так!»

— Ну, — протянула я, — даже если все это окажется лишь игрой моего воображения и в реальности ничего такого не произойдет, должна признать, что МДМА подарил мне потрясающее чувство того, что я прошла через самое худшее, что могло быть в этой ситуации, и вышла из нее с другой стороны Может быть, это было не последнее испытание, но я на самом деле чувствую некое облегчение, что-то похожее… ну, будто кровотечение остановилось, можно сказать. И, ко всему прочему, хочу поблагодарить всех вас за то, что так помогли мне, когда я оказалась в таком состоянии. Я очень благодарна вам и очень вас люблю. Конец речи. Продолжайте делать уроки.

Когда я проводила их в постель, обняв каждого покрепче, чтобы они почувствовали своими телесными антеннами, что боль из меня ушла, на часах было 10:00.

Я посмотрела на телефон. Было ясно, что я собиралась поднять трубку, позвонить Шуре и рассказать ему о случившемся.

Мой Наблюдатель посоветовал мне воздержаться от этого шага и сохранить только что пережитое при себе, хотя бы на какое-то время.

Я думала, что это благоразумный и здравый поступок и на самом деле звонить Шуре было бессмысленно. Я повела бы себя, как полная дура, и, больше того, могло показаться, что я пытаюсь омрачить его радость и предвкушение приезда Урсулы. Но внезапное желание разделить с ним свои чувства было настолько сильно, что наводило на мысль о том, что оно было приказом Кого бы там ни было

Когда Шура взял трубку, в его голосе звучал тревожный и полный надежды порыв, подсказавший мне, что он ждал звонка от Урсулы. Я постаралась, как могла, смягчить ему разочарование.

— Привет, мой друг, я почувствовала необходимость позвонить тебе Ты не возражаешь?

— Конечно, я не против, милая Элис. На самом деле не могу даже выразить, как мне приятно слышать твой голос.

Похоже, не врет, будь благословенно его сердце. Знаю, что он надеялся услышать Урсулу, но он сделал так, чтобы в его голосе звучало неподдельное удовольствие.

Внезапно я с абсолютной уверенностью осознала, что после моего отъезда Урсула не звонила ему. Было нелепо подозревать это, но я знала, что так и было на самом деле. Ради вежливости я спросила у Шуры, звонила ли дама его сердца и сообщила ли, каким рейсом ее ожидать.

— Нет, — ответил он, — еще нет, но жду звонка с минуты на минуту.

— Хорошо, — сказала я, — я испытываю какие-то странные ощущения по поводу того, рассказывать тебе о том, что только что со мной произошло, или нет. Но по какой-то причине я уверена, что мне следует рассказать тебе об этом.

Я вкратце рассказала ему о том, что со мной было после приема МДМА, опустив подробности о пике ярости и умолчав о конверте из манильской бумаги, листках из своей записной книжки и жажде мести. Я рассказала ему о голосе, отметив, что такого со мной никогда еще не случалось. Я также выразила свое сомнение по поводу того, что этот голос когда-нибудь снова напомнит о себе Я сказала Шуре, что не имею ни малейшего понятия о том, что означало полученное мною послание. Зато, сказала я, это были очень сильные переживания, крайне меня впечатлившие.

Шура никак не прокомментировал то, что сообщил мне голос, но после секундного молчания он очень тихо сказал в трубку «Спасибо, что поделилась со мной Правда, я ничего не могу добавить к тем объяснениям, к которым ты пришла сама. Мы просто должны ждать».

— Разумеется, я приняла в расчет все обычные причины подобных переживаний, что-нибудь наподобие стресса и желания убежать от него и т. д. и т. п., - сказала я, — но это все, что в моих силах Как ты сказал, все, что нам остается, — посмотреть, выйдет ли все так, как показалось, или нет.

— А как показалось? — в Шурином голосе сквозило смущение.

— О, понимаешь, это как экстрасенсорика, ну, что-то в этом духе Голос, приходящий из будущего или из космоса — откуда-нибудь оттуда…» — во мне заскреблось нетерпение, и я сказала Шуре отправляться в постель и забыть все, что я только что ему наговорила. Мне ужасно захотелось сказать ему кое-что еще, и я уступила этому желанию. — Спокойной ночи и крепкого сна. Можешь мне поверить, эта фигня не кусается.

Шура издал смешок и пожелал мне хороших снов. Напоследок он еще раз поблагодарил меня.

Когда я положила трубку, мой Наблюдатель неодобрительно покачал головой. Но я-то знала, что сделала то, что от меня требовалось. Было бессмысленно сомневаться в этом.

Той ночью мне снилось, что я была хозяйкой скоростного шоссе в горах. По одну руку от меня высились скалы, по другую был отвесный обрыв. Моя работа заключалась в том, чтобы ровно расстелить широкую красную ковровую дорожку на дороге, чтобы вылетающие из-за поворота грузовики не заносило, а шоферы не теряли управление. Настроение у меня было самое бодрое.

 

Глава 32. Переход

В четверг вечером мне позвонил Шура. В его голосе сквозило напряжение. Он сказал мне, что накануне, не дождавшись звонка Урсулы насчет рейса, которым она прилетает, он позвонил в Германию сам.

— Что случилось?

— Трубку взял Дольф, — сказал Шура. — Он разговаривал со мной, как обычно, приветливо и дружелюбно. Он сообщил мне, что Урсула оставила для меня записку. Там говорилось, что она уехала в какое-то уединенное место, чтобы поразмышлять о некоторых жизненных противоречиях, и что по возвращении она свяжется со мной.

— О Боже, — выдохнула я в трубку. Что бы там ни было, но нет ни самолета, ни чемоданов, ни этого проклятого четверга.

— Я спросил у Дольфа, когда, на его взгляд, она может вернуться, и он очень благожелательно ответил, что не думает, что она будет отсутствовать больше нескольких дней, хотя, разумеется, абсолютно точно он сказать не может.

— Вот это да.

— Да. Вот это да.

— Но, Шура, она же отправила свои книги!

— А она действительно отправила? — его голос был убийственно спокоен.

— О, понимаю, что ты имеешь в виду. Здесь мы можем лишь поверить ей на слово. Ведь контейнер еще не прибыл.

— В точку.

Я подумала об Авторитетном голосе, прервавшем разгул моей ярости два дня назад.

Спасибо за то послание, за предупреждение, спасибо тебе, Кто бы ты ни был. Спасибо, что заставил меня подождать. Если бы я поддалась своему гневу и отправила свои записки Шуре, я бы сейчас удавилась. Не исключено, что я могла потерять его навсегда.

— Я могу тебе как-то помочь? — спросила я.

Шура вздохнул, потом, помолчав некоторое время, сказал: «Мне хорошо от сознания того, что ты есть. Спасибо тебе, мой друг, за то, что поговорила со мной. Я просто не понимаю, что происходит и чего ждать дальше; я не знаю, что она собирается делать, чего хочет и почему она оставила меня в подвешенном состоянии, зачем заставила ждать и мучиться? Почему она не позвонила мне сама? Оставила меня в полном неведении, в ожидании вестей и сообщения о прилете. Я просто не понимаю, как можно так поступать с человеком, которого любишь».

— Я тоже этого не понимаю, — сказала я мягко. Я не хотела, чтобы ему пришлось защищать Урсулу.

— Можешь себе представить, что лезло мне в голову, пока я ждал ее звонка о подробностях прилета, а она все не звонила и не звонила!

— О, конечно, я понимаю, — сказала я, внезапно осененная одной мыслью. — Наверное, ты думал об убийстве или о самоубийстве.

— Я начал погружаться в пучину кошмара, представляя себе самые жуткие сценарии. Я уже настолько уверился в том, что произошло нечто ужасное, что в первую секунду ушам своим не поверил, когда услышал голос Дольфа в телефонной трубке, тоесть я удивился не только тому, что он живехонек и говорит со мной по телефону, но и тому, что его голос звучит совершенно нормально. Какое-то мгновение я просто не мог уместить это в голове, а потом ощутил огромное облегчение, потому что понял, Дольф так бы не разговаривал, если бы что-нибудь произошло, ну, ты понимаешь. Какую-то долю секунды я думал, а не сошел ли я с ума и не выдумал всю эту любовную историю сам. Я был совершенно сбит с толку».

— Да. Я понимаю, что ты имеешь в виду. Реальность перевернулась с ног на голову.

— А теперь, — напряжение в Шурином голосе немного ослабло, — я думаю, что возьму бутылку бургундского, там еще что-то осталось, напьюсь, как сумею, и пойду спать.

— Все случилось вчера вечером?

— Да, вчера вечером. Сегодня целый день я пытаюсь взять себя в руки. Я почти не спал после разговора с Дольфом. Сегодня надо наверстать.

— Дорогой мой Шура, — сказала я нежно. — Я с тобой, я буду рядом с тобой, когда бы я тебе не понадобилась, ты это знаешь. Выспись и дай мне знать, что происходит, когда выяснишь это.

— Спасибо тебе, Элис, — сказал Шура голосом человека, постепенно возвращающегося к жизни. — Я расскажу тебе все, что мне удастся узнать, как только узнаю это сам. Ты этого заслуживаешь.

— Да, — согласилась я, — я чертовски этого заслуживаю.

— О, кстати, — сказал Шура. — Напоследок я хотел бы поделиться с тобой еще одним соображением. Я не могу отделаться от ощущения того, что Урсула все время была там и слушала, как Дольф говорил мне, что она уехала в монастырь думать о бренной жизни. Просто молча стояла рядом с ним, понимаешь?

— Это довольно мрачная мысль», — сказала я, думая, что, похоже, он попал в точку.

— Да, мрачнее некуда.

— Иди поспи, милый, — шепнула я в трубку.

Я положила трубку и села рядом с телефоном, пытаясь обдумать услышанное. Но в голове у меня крутился лишь один очень глупый вопрос.

Он сказал, в монастырь. В монастыри принимают женщин? Или это был женский монастырь? Не важно. Не важно.

Пока Шура ждал вестей от Урсулы, он звонил мне каждый вечер и рассказывал новости. Его голос звучал угнетенно, подавленно. Я вкладывала в свой голос столько теплоты, сколько могла, понимая, что он сейчас в таком состоянии, что почти не вникает в смысл того, что я говорю, а слышит лишь мой голос.

Я не заикалась о своем приезде на Ферму. Я понимала, что броситься сейчас в объятия Шуры — это последнее дело. Я не была заменой Урсулы и не собиралась быть ее временной дублершей. Если мне суждено занять место в Шуриной жизни, то оно должно быть совершенно иным, чем прежде. А сейчас этого может и не случиться. Урсула может позвонить в любой момент и сказать, что она все-таки приезжает, что она победила свою трусость, что она уже готова, садится на самолет и прибудет таким-то и таким-то рейсом. Это все еще могло произойти.

Однако Голос, посетивший меня во вторник вечером, ни слова не сказал о «временном дискомфорте». Он сказал, что Шура будет страдать и нуждаться во мне. Пока что он оказывается прав.

Воскресным вечером, уложив детей спать, я села за печатную машинку и написала свое второе и последнее письмо немецкой дамочке.

Уж вот это письмо она не отошлет обратно Шуре.

«Урсула,

я пишу вам в последний раз. Я постараюсь не испытывать бесполезной злости, а лишь надеяться на то, что при помощи этого письма мне удастся чего-нибудь добиться, ибо, судя по всему, вы живете в непонятном для меня мире, и я не могу разделить ваши чувства и поступки, хотя и пыталась сделать это на протяжении более полугода.

Шура представил мне вас как очень умную, впечатлительную, глубоко чувствующую и ответственную женщину; женщину, открывшую двери внутри него, которые были заперты долгое время, и показавшую ему путь к эмоциям, которые он хранил глубоко в себе большую часть своей взрослой жизни. Вы представлялись очаровательной, прекрасной и любящей женщиной, которая была его защитницей, его вторым «я», его будущим.

Долгое время я верила, что получила от Шуры полный ваш портрет, пусть и с учетом его очевидной склонности видеть вас сквозь розовые очки Намек на то, что в вас есть кое-что другое, я получила от близкого к Шуре человека, который искренне любит его и хочет видеть его счастливым. Этот проницательный и мудрый человек сказал мне нечто, что сейчас похоже на удивительное прозрение: «Урсула нуждается в том, чтобы ее хотели и обожали, но одного мужчины, который хотел бы и обожал ее, ей мало. Внутренний импульс побуждает ее воплощать фантазии мужчины, стать его идеалом, его вдохновением. Она представляет собой классический вариант женщины-анимы, если пользоваться термином Юнга, и совершенно не осознает свои побудительные стимулы и мотивы. Я считаю, что она не способна по-настоящему отдать себя другому человеку — ни своему мужу, ни кому-нибудь еще. Она не может целиком отдаться эмоциям. И я очень опасаюсь того, что она может сделать Шуре, может быть, через неделю, а может, через год. Она не останется с ним после того, как схлынут первые восторги. А он будет ужасно страдать». Шурин друг не сказал всего этого самому Шуре, ибо знал, что Шура этому не поверит, а вот их дружеским отношениям, которые имеют большое значение для этого человека, подобный разговор мог навредить. Однако он рассказал о своих выводах мне.

С другой стороны, от Шуры я немного узнала о ваших поисках самой себя, о вашем настойчивом желании никому не причинять боли, вашем намерении завершить отношения с мужем без скандалов, а только добротой и заботой, чтобы не оставлять все как попало. Я узнала о вашей большой любви к Шуре, о вашем горячем стремлении быть с ним. Я верила в это очень долго.

Я принимала вашу очевидную борьбу за поиск лучшего способа уладить эту ситуацию с двумя мужчинами в вашей жизни. Понятно, что эта борьба, этот поиск должны были прийти к своему логическому завершению, привести к окончательному ответу.

Похоже, единственный ответ, к которому вы пришли, заключался в том, что время от времени вы пересекали океан и навещали своего обожаемого Белого рыцаря в Калифорнии (ясное дело, ваши визиты были просто захватывающими). Вы проводили у него неделю или около того, пока тяга к вашему обожаемому мужу не отзывала вас обратно в Германию. Вы проводили с ним недостаточно времени, и поэтому ваш медовый месяц все никак не заканчивался, и вы не познакомились с суровой реальностью — с отстойниками, холмами, покрытыми сухой желтой травой, приступами иронии и раздражения, с нетерпением и насморком, с усталостью, которая мешает заниматься любовью. Вы были с Шурой недостаточно долго, чтобы увидеть все это и примириться с ним. Того времени, которое вы проводили с Шурой, хватало лишь на то, чтобы подкрепить обожание и жгучее желание, чтобы погреться в огне плотской страсти и откровенной любви, становившейся еще более откровенной и наполнявшейся духовностью под воздействием химических препаратов. Хороший отдых и для тела, и для души.

Он был ваш, целиком и полностью ваш, и он ждал. Вы знали, что он вас очень любит и что не отступится от вас просто так. Ваша привлекательность, интеллект, способность находить контакт с этой влюбленной душой не были для вас секретом — вы достаточно хорошо это сознавали, чтобы предположить, что он будет принадлежать вам, пока вы не решите остаться с ним подольше, если захотите. А там, у вас дома, был другой мужчина, который тоже тосковал, хотел и нуждался. При таком богатстве выбора любая женщина оказалась бы в замешательстве.

Когда твой возраст приближается к сорока, возможность играть такой властью становится еще заманчивей. Возможность удостовериться, что ты можешь привлечь и удержать интересного и желанного мужчину. От этого соблазна каждый учится — или должен учиться — отказываться. Способность обольщать несет с собой немало возбуждения. Наделенная умом и интуицией женщина распознает эту способность и определяет в ней потенциальную опасность для себя и для мужчин, которые в нее влюбляются. Она учится с осторожностью открывать то, что она, несомненно, не будет в себе развивать. Буддисты говорят, что, если ты спасешь человека от смерти, ты несешь за него ответственность до конца его жизни. Отсюда не вытекает, что не нужно спасать людей от смерти; это означает, что нужно осознавать суть своих поступков и их последствия. Открывая душу другого человека, вы точно так же должны понимать, что вы делаете, проявлять осторожность и нести ответственность.

Видя Шурину любовь, потребность в вас, его тревогу, какое-то время назад я отправила вам письмо, письмо, которое мне было очень непросто написать. Я говорила о многих обстоятельствах своей любви к Шуре, которые были выбраны не мной, но, не приняв которые, я не смогла бы быть с ним. Я не могла решить, как будут развиваться ваши с ним отношения. Впрочем, у меня был выбор — посылать вам письмо или нет. И чтобы облегчить свое сердце и душу, я предоставила вам своеобразные заверения, которые любящая женщина желает Получить и, разумеется, никогда — почти никогда — не получает от своей соперницы. Я сказала вам, что мужчина, которого я люблю, любит вас. Кто мог просить бы большего, Урсула?

После того, что вы сделали потом и, в особенности, за последние две недели, я больше не могу смотреть на вас глазами Шуры. Я верю в ваш ум, но не верю в вашу интуицию. Я верю в то, что вы нуждаетесь в любви, но я отказываюсь верить в вашу способность на подлинное, глубокое и продолжительное чувство. Я могу поверить в ваши страдания и внутренний конфликт в условиях необходимости выбора между мужем и любовником, но я уже не уверена в том, что за этим стоит нечто большее, чем нужда в драматических — эмоциональных — переживаниях. Они делают вашу жизнь захватывающей, а письма и телефонные звонки позволяют поддерживать эту иллюзию. Драматические переживания подпитывают вас, не дают угаснуть искре в вашей жизни. И, что самое главное, благодаря им Урсула не теряет уверенности в собственной неотразимости.

Пока я пишу эти строки, может быть, вы на самом деле летите к Шуре. Может быть, я угадала, что вами движет, возможно, и нет. Скорее всего, вы совсем не осознаете их. Но я не верю в то, что вы приедете к нему, изменившись в такую сторону, как надеялся и продолжает надеяться Шура. Не думаю, что вы способны на эти перемены или достичь такого уровня зрелости. И здесь я ничего не могу поделать. Я могу лишь пожелать, чтобы вы смогли понять и признать существующую на самом деле настоятельную необходимость освободить Шуру.

Я желаю вам добра, Урсула. Но ничего не поделаешь — я люблю мужчину, который любит вас. И я хочу увидеть, что всю оставшуюся жизнь его будут любить так, как способен любить он.

Прощайте.

Элис Парр»

Я подумала, что не стану рассказывать Шуре о письме. Может быть, когда-нибудь, но не сейчас. В этом случае оно не достигнет своей цели. Я отправила письмо на следующее утро, когда ехала на работу.

Я не спросила Шуру о встрече на будущих выходных, а он не пригласил меня на Ферму. В его душе был полный мрак, и он намеревался справиться с ним самостоятельно, как сделала бы и я на его месте.

В воскресенье, во время нашего телефонного разговора, он дал выход своей горечи: «Не думаю, что когда-нибудь допущу, чтобы нечто подобное случилось со мной снова. Я больше не собираюсь позволять себе быть таким уязвимым. Ничто не стоит такой боли. Ничто и никто».

Я всмотрелась внутрь себя, чтобы найти правильные слова и подходящий тон. Я стала говорить слова, которые шли у меня от сердца: «Шура, не глупи. Об этом просто больно говорить, но ты ведь чертовски хорошо знаешь, что не будешь отгораживаться от жизни лишь из-за одного предательства. Да, это заставляет страдать и сердиться на себя за свою доверчивость, но это не значит, что ты совершил преступление; ты любил, а нормальные люди, влюбившись, начинают доверять».

— Я не знаю. Не перестаю удивляться тому, как мог человек с такими мозгами, которые, как предполагается, есть у меня, не разглядеть…

— Шура, — сказала я с мягкой настойчивостью, — ты человек. Ты был влюблен. Любовь — это непонятная болезнь, гораздо сильнее изменяющая восприятие, чем твои психоделики. С тобой такого не случалось прежде, если исходить из того, что ты мне сам рассказывал. С большинством такое происходит хотя бы раз в жизни — когда человек влюбляется и чуть-чуть слепнет. И все люди делают похожую ошибку. Это не имеет ни малейшего отношения к логике или к уму.

— Возможно, ты права, но сейчас я чувствую себя так, словно передо мной вдруг открылось все, чего я раньше не видел. Теперь я другими глазами смотрю на все ее письма, в которых раньше многого не понимал. Я вел себя, как зациклившийся мальчишка, способный видеть и слышать лишь то, что хотел я сам. Что за идиотизм!

Впервые с начала разговора мне показалось, что он выпил вина; я заметила нотки нарочитой пренебрежительности в его голосе. О, черт. Я должна быть там.

— Мне бы хотелось быть рядом с тобой, дорогой, — сказала я, вложив в свои слова побольше нежности. — Конечно, мой приезд целиком и полностью зависит от тебя. Но, пожалуйста, почувствуй мое тепло. Ты не один в этой ситуации, не забывай об этом».

— Спасибо, дружок. Сначала мне нужно в какой-то степени пережить это самому. Прежде чем я попрошу тебя приехать.

— В конце концов, Шура, — сказала я неохотно, — нельзя исключать возможность того, что она действительно обдумывает какие-то очень сложные проблемы и что она все еще может приехать и остаться с тобой, разве нет?

— Нет, — ответил Шура неожиданно жестко. — Нет, такой возможности не существует. За последние несколько дней мне стало совершенно ясно, что между нами все кончено. Она просто не знала, как свести все это к такому хэппи-энду, после которого все будут довольны. Думаю, она зашла в тупик и была вынуждена попросить Дольфа помочь ей выбраться из ловушки, в которую она загнала саму себя. Она играет с иллюзиями, Элис. На мой взгляд, она по-настоящему верит в них, по крайней мере, какое-то время. Полагаю, между нами продолжалась бы бесконечная духовная любовь, как виделось это ей, если бы Элен не умерла. С ее смертью положение дел решительно изменилось, и она не знала, каким богам молиться, чтобы быть со мной, но не углублять наши отношения, чего она совсем не хотела Она никогда не собиралась уходить от Дольфа. Это странный брак, хотя бы здесь я оказался прав. Что касается всего остального, то я был слепым, сходившим с ума от любви глупцом.

О Боже мой. Это может оказаться слишком тяжелым ударом для девочки. Впрочем, вряд ли. Разве Бен не говорил, какой она предстала перед ним, когда была под галлюциногеном? Разве она не рассказала ему о своих проблемах с женатыми мужчинами?

— Шура, — спросила я. — Хочу задать тебе из ряда вон выходящий вопрос, но ты что-нибудь знаешь насчет того, было ли у нее нечто подобное с кем-то другим. Я имею в виду, у нее до тебя уже были такие отношения, пока она была замужем? Знаешь ли ты об этом?

— О, да, — ответил он — Она и не скрывала этого. У нее были и другие увлечения, например, какой-то профессор из Германии, как раз перед тем, как она познакомилась со мной. Она описала все так, будто это был короткий роман, которому она положила конец, потому что профессор оказался женат, а она не хотела нести ответственность за разбитый брак. Но все, что я знаю, — это, разумеется, лишь ее версия событий. Подробности мне не известны, да я и не спрашивал о них. Она клялась мне, что еще никогда не любила так, как… — я услышала, как Шура резко вдохнул и замолчал; через секунду он продолжил, контролируя свой голос. — Так что отвечаю «да» на твой вопрос. Я был у нее не первый. И подозреваю, что не последний.

После того, как Шура пожелал мне спокойной ночи и положил трубку, я осталась сидеть у телефона, напряженно обдумывая наш разговор В каком-то смысле это было похоже на открытие, которого я, затаив дыхание, ожидала на протяжении последних дней, не зная точно, что это будет. Я предполагала, что Урсула может передумать и все-таки решит приехать в Калифорнию на неизвестный срок. Я также думала, что Шура будет не в состоянии сопротивляться еще одной встрече с ней. Я не ожидала от него такого ожесточенного реализма. Это означало, что он действительно перестал видеть ее сквозь розовые очки и что она больше не сможет манипулировать им. Это много чего значило.

Шура позвонил на следующий вечер и хладнокровным голосом сообщил мне: «Надеюсь, ты понимаешь, сколько я всего передумал. Возможно, какое-то время я не буду звонить тебе так часто, как обычно. Пожалуйста, потерпи. Потом я обязательно позвоню тебе и расскажу, что решил, если что-нибудь решу на самом деле. Но некоторое время, наверное, я должен буду пожить в изоляции, пока не покончу со всем этим».

Было такое ощущение, словно в мой желудок со всего размаху запустили ледяной снежок. У меня внутри все громко и протяжно зазвенело. «Я прекрасно все понимаю, дорогой, — сказала я Шуре. — Если нам суждено быть вместе, стоит ли говорить, что наши отношения должны быть построены на совершенно других основаниях. И это означает, что нам обоим придется о многом подумать».

Ну-ну, тебе тоже нелегко, малыш! Я не собираюсь умолять, ты знаешь. Хватит. Больше нет миссис Сюси-пуси для нашего малютки. Либо я нужна тебе и ты меня любишь или, по крайней мере, видишь возможность любви ко мне, либо ты потеряешь меня. Больше никаких вторых мест, никогда. Это будет еще хуже, чем не увидеть тебя снова. Где-то внутри я в это не верю, но это правда.

Так началась новая агония, и она продолжалась в течение трех недель.

Первую неделю Шура вообще не звонил мне. Я ходила на работу. Одни раз я сказала детям о том, что происходит, но больше к этой теме не возвращалась. А что тут можно было говорить, когда мужчина, которого я любила, решал, что он собирается делать со своей жизнью и со мной.

В начале второй недели он позвонил мне, чтобы прочесть письмо, только что полученное от Урсулы. Шура разговаривал со мной тепло, с нежностью. В его голосе был лишь едва заметный намек на отстраненность, из чего я заключила, что он еще не принял решение.

Он прочел мне все письмо от начала до конца, не делая никаких комментариев…

«Дорогой, дорогой мой Шура,

перед тобой широко распахнулось окно, через которое ты почувствовал душу, ощутил любовь и красоту жизни — жизни с другим человеком. Где на двоих одно дыхание, легкое прикосновение, внутренняя улыбка. Я могла бы провести эти часы, ничего не говоря тебе о них, и ты бы никогда не узнал, что я чувствую сейчас. У тебя были бы лишь свои переживания.

Но я могла бы разделить свои чувства с тобой.

Именно это я и делаю.

Пространство, в котором мы с тобой находимся, лежит за пределами географии, за пределами событий, обстоятельств, желаний, стремлений, сомнений и огорчений. Это пространство любви. Любви и стирания границ самозащиты. Прикосновения рук и ласкающий взгляд — вот что окружает нас.

Да, я вновь чувствую эту ауру. Безоговорочное «да» всему, что есть, и что будет.

Я чувствую свет в этом благословенном месте. Я освободилась от того, чем мы с тобой были, но я снова и снова чувствую, что мы действительно есть, и это навсегда.

У меня не всегда получается освободиться. Мои тяжелые сны о прошлых неделях и ночах открыли мне, насколько я все еще к тебе привязана, — к твоей личности, к нашим планам, к ферме. Должно быть, это особенное место на земле глубоко проникло в меня; я привязана к каждому холму, дереву, к каждой травинке, к каждому углу в твоих комнатах, к виду, открывающемуся из окна, — ко всему, что там есть. Все это вошло в мое сознание и память. Я жила там и по-прежнему там остаюсь, по крайней мере, в своих самых ярких снах. Я вижу перемены, происшедшие вокруг тебя и коснувшиеся как материальных, так и духовных вещей. Я часами вижу это. Если бы я могла хорошо рисовать, я показала бы тебе свои видения!

Особенно часто я вижу твою лабораторию, но теперь там такая стерильность! Все убрано, все на своих местах, нет больше особой атмосферы. Конечно, этого не может быть на самом деле. Ах, это странное царство разума!

Позволь мне прямо сказать тебе то, что я хотела сообщить тебе в какой-нибудь подходящий момент. Сейчас подходящее время, и я не могу сдерживаться.

В прошлой жизни, примерно две тысячи лет назад, ты перерезал мне горло длинным ножом, ты забрал мою жизнь, убил меня там, в пустыне! Ты был вождем нашего племени, а я была молоденькой девчонкой, и ты убил меня! Причины к делу не относятся Я видела это снова и снова, и другие люди, которые жили с нами в то время, приходили ко мне в этой жизни и предупреждали меня, что я должна помнить об этой древней кармической связи.

Думаю, тогда мы были кочевниками в Северной Африке.

Погружение в наше прошлое имеет значение в том смысле, что оно бросает свет на наши теперешние проблемы, звезды, травмы и т. д. Не вижу смысла копать глубже. Либо это обнаруживает себя, либо нет. Поэтому единственная причина, по которой я упоминаю эти «тени прошлого», состоит в том, что я хочу помочь нам понять нашу сегодняшнюю ситуацию.

В этот момент искренней любви ты должен поверить мне, моим словам, поверить в то, что из-за этих видений у меня не было никаких опасений или задних мыслей во время этой путаницы в наших чувствах.

Нет, единственное, что движет мной и что очень реально для меня, — это желание освободиться и дать такую возможность и тебе Избавиться от этих старых оков эмоционального рабства, которые не должны повториться в этой жизни. В этой жизни благодаря нашей сильной любви у нас есть реальный шанс изменить это, вытащив это наружу. Мы разорвали кармическую связь и больше не должны слепо нести бремя нашей прошлой жизни и трагедии.

Я ухожу от Дольфа и уезжаю туда, где я смогу начать новую жизнь одна. Не думаю, что снова выйду замуж. Я должна в одиночестве искать свой подлинный духовный путь.

Я очень сильно тебя люблю. Я собираюсь жить собственной жизнью. Ты останешься удивительной духовной ее частью. Может статься и так, что ты будешь и материальной частью ее. Но теперь ты должен жить настоящим и дышать полной грудью.

Шура, мой дорогой, я хочу, чтобы ты был свободен, как птица расправь свои крылья и оставь всю боль позади, оставь накопившиеся чувство вины, беспокойство, печаль. Будь свободен, родись заново и лети на восход!!!!

Лети и будь! Урсула»

От себя Шура добавил: «Между прочим, на полях была маленькая помета красными чернилами, где было сказано «пожалуйста, читай только в одиночестве!»

Я засмеялась. Я смеялась и не могла остановиться. Так хорошо было наконец-то освободиться от сдерживаемых эмоций; я сто лет так не смеялась. Сейчас меня не волновало, понравится ли это Шуре, я просто отдалась этому смеху. Восстановив контроль над собой, я вяло сказала в трубку: «Прости. Может быть, это не самая подходящая к данному случаю реакция, зато она была искренней. Надеюсь, я не задела твои чувства».

— Да не-е-е-ет», — протянул Шура с подчеркнутым сарказмом в голосе. — Продолжай, я не возражаю. Даю полную свободу твоему самовыражению!

Я снова расхохоталась, и мне показалось, что на том конце провода подавили смешок.

— Ладно, ладно. Буду вести себя хорошо, — сказала я, отсмеявшись.

— Я просто подумал, что ты захочешь узнать, — сказал Шура. — Сразу же, как я получу весточку от дамы.

— Да, спасибо тебе огромное, спасибо

— Как ты? — в его голосе не было теплоты, которой мне бы хотелось услышать; он по-прежнему звучал отстраненно

— Спасибо, хорошо. Настолько хорошо, насколько можно ожидать с учетом всех этим странностей, происходящих в моей жизни, наподобие ожидания звонка от д-ра Александра Бородина и его сообщения о том, что же он решил делать со своим будущим, если, конечно, именно этот вопрос он сейчас напряженно обдумывает. Наподобие заботы о моих замечательных детях, которые, похоже, большую часть времени заботятся обо мне лучше, чем я о них. А еще мне приходится сосредоточиваться на медицинских отчетах по восемь часов в день. Ну, все такое, ты же понимаешь.

— Как дети?

— С ними все в порядке, за исключением Брайана. У него никак не закончится этот противный насморк.

— Пожалуйста, передай им привет от меня, — на этот раз в Шурином голосе было побольше теплоты.

Я пообещала передать, и мы пожелали друг другу спокойной ночи.

Ну, хорошо. Он порвал с Урсулой, он сидел один и страдал, а теперь это письмо все завершило. Она любит его духовно и всегда будет так его любить — вот суть ее послания То убийство в пустыне может быть подлинным воспоминанием о прошлой жизни — как знать7 Не думаю, что она смогла бы написать такое, если бы не была убеждена в том, что это правда. И теперь, когда она столкнулась с необходимостью принять окончательное решение, эти так называемые воспоминания легли в основу решения быть с ним в разлуке — телесно, но, конечно, сохраняя связь на духовном уровне. Если бы это не было так смешно, так забавно, это было бы — чем? — почти милой попыткой ребенка сочинить свою собственную сказку, чтобы помочь объяснить самой себе, что происходит и что нужно делать.

Шура предположил, и, возможно, он угадал, что она полностью верит в то, что говорит, в тот момент, когда она это произносит; может, она на самом деле верила, когда приезжала к нему на Ферму, что была его настоящей любовью, а он был ее Может, она не сомневалась в том, что уйдет от Дольфа и приедет сюда навсегда Потом, по возвращении домой, она оказывалась в другой реальности, в которой она была женой Дольфа. Воспоминания о Ферме и Шуре блекли, становились нереальными Какая невероятная бессознательность! и какой вред может нанести такая личность, не желая того

Я припомнила пассаж о Шуриной лаборатории — сплошной порядок, аккуратность, стерильность, как привиделось ей. Как там она написала? «Нет больше особой атмосферы»? Ну разумеется Она хотела сказать следующее: «Без меня в твоей жизни не будет волшебства. Кто бы ни была эта другая женщина, она, без сомнения, привнесет порядок и аккуратность в твою жизнь Она подавит твой гений, загасит твою искру, задушит твое воображение, твою способность восторгаться и удивляться. Лишь в твоих мыслях обо мне, в твоей духовной связи со мной ты сохранишь свою способность чувствовать фантастические вещи»

Я снова рассмеялась, думая о лаборатории под сенью деревьев, с засохшими листьями на полу и паутиной на стенах, о воздухе внутри нее, наполненном энергией. Волшебство было там в каждом пыльном углу.

Нет, леди. Если он попросит меня вернуться в его жизнь, то уж не потому, что я делаю его жизнь организованной и аккуратной А потому, что я несу ему любовь — такую, которая остается и пускает корни, и потому, что я разделяю с ним и приключения, и восторг.

Я вспомнила ее слова насчет того, что ее душа привязана к каждому уголку Фермы. Этим она наверняка хотела сказать. «Я всегда буду там, я всегда буду рядом с тобой Никакая другая женщина не сможет занять мое место»

Я рассказала детям о письме Урсулы «Ну, кажется, твой Голос из Прекрасного Далека знал, что говорил!» — сказала Энн.

«Да, похоже на то! — ответила я. — Но это не меняет дела — Шура продолжает думать о будущем, и нет никакой гарантии, что он захочет быть со мной».

На их лицах проступило смущение и что-то похожее на замешательство. Я поняла, что они не представляют, как может быть так, что их мать не желанна для человека, которого она любит, или отвергнута им Особенно теперь, когда соперница исчезла с поля боя.

Я постаралась очертить им возможную перспективу «Порой, когда ты проходишь через такие страдания, — сказала я детям, — у тебя может появиться нечто вроде аллергии на тех людей, которые имели к этому отношение; ты не захочешь быть рядом с людьми, которые напоминают тебе о том, что ты пережил, — по крайней мере, какое-то время не захочешь. Кроме того, как я уже говорила, у нас с Шурой все не может быть по-старому, и я не знаю, какими будут наши отношения. Решать ему. Я ничего не могу сделать, только ждать, когда он придет к этому решению. Но, — заключила я, послав детям улыбку, — по крайней мере, Дама из Германии нам больше не мешает, слава Богу!»

Раздались одобрительные возгласы, и Венди протанцевала вокруг дивана, празднуя это событие.

Как мы узнали гораздо позже, ни в какой монастырь Урсула не уехала. Не оставила она и Дольфа. Где-то через год Шура получил счастливое известие о том, что у них родился первый ребенок, девочка весом ровно семь фунтов и вылитая мать.

 

Глава 33. Решение

К концу второй недели Шура так и не позвонил мне. У меня было довольно мрачное настроение. Я сдерживала свои эмоции, но иногда в глубине души я чувствовала страх, уверенность в том, что я была недостойна, не достаточно хороша в том-то и том-то. Это была старая пластинка, и Шурино молчание запустило самую худшую из знакомых мне записей. Она тихо наигрывала во мне, сопровождая все мои поступки и мысли. И, что еще хуже, в ответ на негативные мысли, какая-то часть меня, заинтересованная исключительно в моем выживании, становилась ужасно злой. Когда я рискнула заглянуть в глубь самой себя, то увидела темное полотно, похожее на картины Клиффорда Стила, рассеченное надвое тонкой молнией красной ненависти. Я нашла, что смысл этого образа в самозащите, и поддержала свое молчание и чувство собственного достоинства.

Один раз я сводила детей в кино, а по вечерам разговаривала с ними о школьных делах, выспрашивая больше подробностей, чем обычно, погружаясь в их мир. Они были добры и единодушны в своем отношении ко мне и рассказывали мне разные истории из школьной жизни.

Когда они отправились на выходные к своему отцу, я нарядилась, взяла свои магнитные шахматы и поехала на вечер в «Менсу». Я намеревалась хорошенько напиться собственной водкой с клюквенным соком, но не смогла заставить себя сделать это. Выслушав занудную историю о страданиях недавно разведенного мужчины, которой он мучил меня целый час, я ухитрилась организовать партию в шахматы. Но мой партнер был слишком пьян и не смог сосредоточиться на игре. В конце концов, я бросила это дело и поехала домой. Я чересчур устала, чтобы еще о чем-нибудь думать или заботиться. Я хотела лишь спать.

На работе я печатала как автомат, и начала серьезно подумывать о поисках другого места, потому что знала, если мне придется жить и работать без Шуры, а именно так складывалась ситуация, мне лучше подыскать работу, на которой мне не будет грозить такая ранняя смерть, как на этой.

К тому моменту, когда в четверг, на третьей неделе ожидания, раздался телефонный звонок, я перестала позволять себе слишком много переживать. Я чувствовала любовь к детям, и лишь мои отношения с ними убеждали меня в том, что я еще не превратилась в камень. Я все больше молчала на работе и во время перерывов на кофе и на ланч держалась в стороне от коллег, потому что не могла найти в себе достаточно энергии, чтобы делать вид, что у меня все в порядке.

Внутри меня злость уже не пряталась. Теперь она стала моим другом, тайным ложем из горячих углей, ожидающим меня под темным покровом оцепенения и неспособности реагировать на что-либо, который образовался во мне за последние недели.

Шура постарался говорить непринужденно, спрашивая, что я думаю насчет приезда к нему на следующие выходные.

Я чуть не задохнулась от нахлынувших противоречивых чувств и мыслей. Откашлявшись, я сказала в трубку: «Прекрасная идея. Когда мне лучше подъехать?»

— О, как насчет того, чтобы в пятницу, после работы? Это тебе подходит?

— Замечательно, — ответила я, сознавая, что мой голос звучит немного тускло и не зная, как оживить его, не позволив при этом вырваться наружу своей ярости; ладно, пусть пока будет тускло.

— Мне необходимо спросить тебя, — сказала я, тщательно подбирая слова. — На сколько ты меня приглашаешь? Поскольку начинается новая глава, как я догадываюсь, никто не хочет… а-а… принимать что-нибудь на веру». Моя фраза могла показаться смешной, но в каком-то смысле в ней не было ни капли веселого смеха. Лишь сарказм слышала я в своем голосе, дрожавшем от беспомощного страха. Я отчаянно надеялась, что Шура не уловит этого сарказма.

— Как насчет того, чтобы остаться до понедельника? Тебе это нравится?

На этот раз я попыталась придать своему голосу легкость: «Да, нравится, спасибо. Увидимся в пятницу вечером».

Положив трубку, я расплакалась, радуясь, что дети уже легли спать. Я выплакивала и ярость, и любовь, и облегчение, и страх, и желание убить, и снова любовь. Потом я пошла спать.

Лишь по дороге на Ферму в пятницу вечером я начала понимать возможные причины, объяснявшие Шурино молчание, холодность, все признаки отдаления, которые заставили меня испытывать кричащую боль и унижение на протяжении последних бесконечных дней.

Вот ублюдок, если он действительно заставил меня пройти через мини-версию того, что заставила пережить его Урсула, — не звонил, дергал за веревочки. А все потому, что он считает — сознательно или нет — что соединение со мной неизбежно. Он чувствует себя пойманным в ловушку этой неотвратимости вместо того, чтобы наслаждаться тем, что это может обещать. Вот откуда это молчание, из-за которого я начала подозревать, будто он больше не считает меня достойной в этот проклятый момент своей жизни. Он чувствует себя так, точно у него в самом деле нет выбора, и злится. Возможно, он думает что-нибудь вроде того: «Или я заменю Урсулу Элис, или стану жить отшельником». С этим он борется? Если так, то, черт возьми, что я могу здесь сделать? Я больше не буду играть роль треклятой святой и мученицы. Я не собираюсь облегчать ему жизнь.

Я все еще находилась в ступоре, но мой Наблюдатель сказал, что это нормально. Эта оцепенелость вполне понятна, добавил он, и, возможно, такое состояние безопаснее, чем другие варианты.

Шура встретил меня, когда я только-только подъехала к дому. Обычно он так и делал. Он стоял рядом с машиной, пока я выбиралась оттуда со своей сумкой для покупок, набитой одеждой и еще кучей вещей, которые мне требовались на выходных.

Мы не очень пытались улыбаться, и, здороваясь со мной, Шура не сжал меня в медвежьих объятиях и не поцеловал в губы, как прежде. Его руки потянулись к моему лицу, и он прижал свой лоб к моему. Я мельком подумала, что такой жест гораздо больше других выражал сочувствие и казался вполне уместным.

Войдя в дом и свалив свою сумку на пол около дивана, я оглянулась по сторонам. Знакомые книги, камин, видневшаяся из окна громада Дьябло в туманной дымке. Все это стало неотъемлемой частью меня. Эта комната, дом были пропитаны воспоминаниями о нас. И все же в этот момент эта обстановка казалась мне чужой, странной. Мне потребовалось несколько минут, чтобы осознать, что эта отчужденность была отражением моего собственного страха. Намеренно отстраняясь от своих эмоций, я чувствовала, что отдаляюсь от пианино, от ковриков на полу, от дивана — от всех старых друзей или от тех предметов, которые раньше таковыми были. Я старалась не дать выхода своей боли, замешательству, сильному гневу. Пока все эти эмоции были надежно укутаны и спрятаны поглубже, я не могла управлять своими чувствами.

Все, что я видела вокруг себя, дышало воспоминаниями, говорило о прошлом, и я застыла в этом месте, которое не было для меня частью прошлого, но не стало и чем-то другим. Я не могла поверить, что у нас с Шурой есть будущее. Я не осмеливалась в это верить, потому что эта вера сделала бы меня до предела уязвимой. Я не могла так рисковать. Поэтому я была не должна верить в будущее, связанное с его домом, с его мебелью, его кактусами и всем остальным, что окружало меня. Возможно, все это будет принадлежать лишь моему прошлому. Надеяться на то, что будет иначе, я не решалась.

Он пригласил меня на выходные. Это могло означать, что он хотел продолжить наши отношения. Однако могло оказаться так, что его мысли насчет условий, на которых мы снова будем вместе… в общем, я могла и не согласиться с такими условиями, которые грозили разрушить то, что осталось от моего духа и веры в себя.

Если ты не захочешь быть второй, возможно, тебе, малышка, придется остаться ни с чем, потому что может статься так, что он ничего, кроме второго места, предложить тебе не захочет.

Мы сели за обеденный стол в столовой. Мы смотрели друг на друга, не позволяя себе видеть больше, чем было на поверхности.

Я чувствовала стену, воздвигнутую Шурой, и знала, что он чувствует мою.

Да уж, веселенькие будут выходные.

— Мне бы хотелось предложить кое-что, что могло бы помочь нам обоим, — сказал Шура, откинувшись на стуле и не отрывая взгляд от края ковра. — Если бы ты согласилась, я бы с удовольствием сделал вместе с тобой то, чего мы никогда раньше не делали. Мне бы хотелось принять с тобой микрограммов сто ЛСД на двоих. Большинство людей порядком побаиваются ЛСД, в основном, из-за той чепухи, которую в шестидесятых писали про этот наркотик в газетах, и из-за негативной пропаганды против него, начавшейся с той поры. Я подумал, что, может, ты захочешь испытать это на себе и составить собственное мнение об ЛСД. Если только ты не отложишь это мероприятие, что, разумеется, я пойму».

Я посмотрела на Шуру и на секунду задумалась, догадывается ли он хотя бы чуть-чуть, в каком состоянии я сейчас нахожусь, и какое море бурных эмоций может вот-вот прорваться наружу. Я окинула взглядом его тело и поняла, что Шурина расслабленность была показной. Настроившись на его чувства, я узнала, что он очень напряжен и дрожит от страха. Он боится сказать что-нибудь не так.

— Хорошо, — сказала я. — Как долго это длится? Я хочу спросить, мы будем под ЛСД почти всю ночь?

— Возможно, — ответил Шура, и я поймала беглый взгляд его голубых глаз, рискнувших посмотреть на меня. — Ты не против? Просто лично у меня нет никаких планов на завтрашнее утро, и мы могли бы выспаться.

— Ну, я готова принять ЛСД. На самом деле мне очень по душе идея насчет того, чтобы наконец-то встретиться с опасным врагом лицом к лицу, если ты думаешь, что это хорошая идея, то есть с учетом того факта, что мы оба находимся в странном… ну, состоянии сознания, по меньшей мере.

Это не самая ясная фраза из всех, которые когда-либо были произнесены.

— На самом деле, — сказал Шура, — я подумал, что это могло бы помочь нам сломать наши различные — как бы ни называть их — преграды, барьеры. Сейчас я чувствую себя очень скованно, и не очень хорошо представляю себе, как эту скованность преодолеть, а наркотик мог бы помочь это сделать. Я предположил, что ты столкнешься с такой же проблемой, а если так, то прием ЛСД мог быть интересным способом раскрепоститься. Наркотик помог бы нам сказать то, что мы должны сказать друг другу.

Он почти так же волнуется, как и я. Почему? Все зависит от него, не от меня. Он один решает все. Может быть, он просто не уверен в своих чувствах.

— Конечно, — сказала я. — По крайней мере, скучный вечер нам не грозит.

— В этом, — сказал Шура, улыбнувшись мне первый раз за все время, — можешь быть уверена.

Пока я принимала ванну, мои мысли пребывали в самом беспорядочном состоянии. Одна мысль не давала мне покоя: то, что Шура предложил сегодня новый опыт, означало, что он продолжает учить меня, открывает мне что-то новое, а это не характерно для ситуации, когда человек, который учит, хочет остаться с тем, кого он учит.

Ну ладно. Это не повод для беспокойства. Конечно же, он хочет, чтобы я была рядом с ним, хотя бы для хорошего секса. Но что если, в конце концов, он решит заделаться отшельником, и будет лишь время от времени проводить со мной выходные — или с какой-нибудь другой женщиной, раз уж на то пошло? Что я скажу на это? Я хочу быть частью его жизни, хочу жить с ним до конца жизни. И больше не желаю быть временной заменой. А что если он чувствует, что может дать мне то, что я хочу от него, и даст ясно об этом понять и скажет об этом на выходных, — что мне делать? Вот чертова проблема!

Одетые в домашние халаты, мы стояли на кухне друг против друга, пока Шура давал мне необходимые пояснения:

— Действие этого препарата длится около шести часов, плюс-минус, в зависимости от твоей восприимчивости. Единственное, что отличает его от всех прочих психоделиков, — быстрое начало воздействия. Здесь не надо ждать полчаса или час. Обычно воздействие заявляет о себе в течение пятнадцати минут. ЛСД известен как «толчковый» препарат. Возможно, ты уже слышала, как я упоминал это его качество. Это одна из причин, по которой на ЛСД жалуется большинство людей, даже те, кто его любит; говорят, он захватывает, толкает. Приняв повышенную дозу, не привыкшие к ЛСД люди порой чувствуют, что контролируют себя меньше, чем хотелось бы. Это просто нужно знать, и касается это всех психоделиков. Если ты знаешь, как скоро начинает действовать препарат, и понимаешь, что можешь контролировать ситуацию в любой момент, причин для тревоги нет. Все эти страшилки, в основном, распускают наивные люди, принимающие слишком высокую дозу в первый раз…

— Да, я слышала несколько довольно страшных историй про первый раз.

— …а остальные случаи касаются людей, у которых оказалась слабая психика. Если у тебя слабая психика или тебя легко свалить, значит, любое событие может выбить тебя из колеи — будь то прием ЛСД, влюбленность, потеря близкого человека или крупная ссора с отцом.

— Думаю, что в твоих словах есть скрытый комплимент в мой адрес, — сказала я, слегка улыбнувшись. — По крайней мере, я его услышала. Ты хочешь сказать, что у меня не слабая психика, да?

— О, — сказал Шура, при этом его брови взметнулись вверх. — Абсолютно, абсолютно. Я имею в виду, я совершенно не то хотел сказать! Конечно, нет! Ты натура крепкая, хотя в эмоциях у тебя полная путаница…

Я онемела от изумления. Меня взяло такое зло. Но одновременно захотелось вдруг расхохотаться. Пару месяцев назад я бы ударила его по яйцам за это, но сейчас все было по-другому. Я постаралась придать своему лицу невозмутимый вид, а Шура тем временем закончил: «… но твоя психика, без сомнения, непоколебима».

До меня дошло, что он знал, что я контролирую себя, но я знала то, в чем он мог и не быть уверен: у меня был превосходный контроль над собой, и так легко я бы его не утратила — с ЛСД или без него. Пока я сама не захочу его отключить. А пока мне этого не хотелось.

После того, как мы выпили бесцветную жидкость, которая, главным образом, представляла собой дистиллированную воду и крошечное количество ЛСД, растворенное в ней (Шура объяснил мне, что в воде из-под крана содержится хлор, способный уничтожить ЛСД практически сразу, как и сильный свет), мы сели в гостиной — я на диване, как обычно, а Шура устроился в большом кресле. Я слушала его рассказ о последней неделе.

— Я рассказал Рут и Джорджу о письме Урсулы, и они договорились со мной пообедать у меня, чтобы обсудить письмо. Я прочел им письмо. Они пришли в полнейшее смущение. Они не увидели в нем повода для смеха в отличие от тебя и не пытались анализировать ее мотивы. С другой стороны, думаю, они очень хотели помочь мне оправиться и знали, что атаки на Урсулу и обвинения в ее адрес были не тем, что я хотел тогда услышать.

— Нет, конечно, нет.

— Они просто стали для меня семьей. Позволили мне выговориться и уложили меня в постель после того, как я перепил вина, а утром накормили меня чудесным завтраком. Я почувствовал себя гораздо лучше. Они оказали мне большую поддержку.

Я кивнула, а потом подняла руку вверх, как на уроке, и спросила: «Я могу уже кое-что почувствовать?»

Шура встал с кресла и пошел на кухню посмотреть на часы. Вернувшись, он сказал, что, да, конечно.

— Ну, тогда я думаю, что началось.

— Что ты чувствуешь?

Я проверила себя и, тщательно подбирая слова, ответила Шуре: «Словно мои клетки пытаются выстроиться в один ряд по-другому, не так, как обычно».

— Это приятно или нет?

— Приятно — это не то слово. Правильней было бы сказать -

интригует.

Шура мягко рассмеялся и сказал: «Звучит нормально. Просто позволь этому быть; через некоторое время ты поймешь, в чем здесь суть».

Я оглянулась вокруг и сказала: «Много цвета. Он стал более заметным, чем обычно, то есть я повсюду вижу все эти маленькие призмы и радуги».

Шура молча кивнул в ответ.

Я посмотрела в окно, на улицу, где уже сгустились сумерки, и добавила: «Я понимаю, что ты имел в виду, когда назвал ЛСД толчковым. Он оказывает своеобразное давление. Возможно, потому, что переход начинается так быстро. Но ведь он еще и очень интенсивный, да? Я хочу сказать, ощущение такое, будто на русских горках катаешься».

Шура снова кивнул мне.

— Если сбросить все это со счетов, то территория мне знакома. Пока.

— Как насчет того, чтобы отправиться в теплую постель и включить музыку, или тебе было бы лучше остаться здесь? -

О Боже, как осторожно он это сказал! Вместо ответа я поднялась с дивана и пошла через кухню, столовую и дальше по коридору, который вел в спальню, место, где царили любовь и музыка. Пока я шла, я чувствовала прочную связь с физическим миром. В то же время у меня было такое ощущение, что мое тело состоит, скорее, из энергетических частиц, а не из плоти и крови. Ощущение оказалось довольно приятным, когда я позволила себе почувствовать эту приятность. Когда я открывала дверь в спальню, мне пришло в голову, что пора бы перестать волноваться насчет сохранения контроля над собой и думать, в каком свете я предстану; настало время быть самой собой и позволить себе переживать эмоции, в том числе и смех, потому что поступать иначе значило проявить несправедливость по отношению к себе, манипулировать Шурой и даром потратить время, которое могло бы стать грандиозным опытом.

Мы легли на кровать. Шура был обнажен, я все еще была в халате. Когда я закрыла глаза, внутренний мир предстал передо мной во всех подробностях. Шура поднялся и включил радио. Он нашел Шопена и вернулся ко мне. Я села и сняла халат. Не открывая глаз, я увидела любовную сцену. Мы с Шурой стояли на открытом балконе и смотрели во двор. Вокруг нас были сплошные балконы, этаж за этажом. Они были в цветах. По стенам и колоннам дома ползли плющи. Посмотрев вниз в центр круглого сада, я увидела там выложенную плиткой платформу, на которой стоял рояль. За ним сидел молодой человек в смокинге и играл, разумеется, Шопена.

Услышав, как Шура начал задыхаться и кричать дрожащим голосом, я на миг встревожилась. Я поняла, что, должно быть, нас было отлично видно тем, кто мог стоять на соседнем балконе, и что у нас будут серьезные проблемы, если мы будем шуметь. Пианист мог прекратить играть и посмотреть, что там над ним происходит. Я подумала, что надо бы предупредить Шуру, чтобы он не кричал, как обычно, но прежде чем я заговорила, я поняла, что мы в абсолютной безопасности на этой широкой кровати и что реальность и фантазия у меня смешались. Шура застонал, сидя на постели и вцепившись одной рукой в мои волосы.

Пианист продолжал играть, не прервавшись, и, лежа на полу балкона, я хихикнула в Шурин живот и ударила его по ляжке.

— Какое-то мгновение, — сказала я, — я действительно думала, что мы напугаем лошадей.

— Лошадей?

Я напомнила Шуре известный афоризм миссис Патрик Кэмпбелл, подруги Джорджа Бернарда Шоу, которая сказала, что ее не заботит, что делают люди, занимаясь любовью, если только они не делают это на улице и не пугают лошадей.

— О!

Я рассказала Шуре о своих видениях, и он рассмеялся, все еще немного задыхаясь.

— Ты кончила? — спросил он, как всегда.

Я села и, поджав под себя ноги, ответила: «Сказать по правде, я отвлеклась от процесса из-за своего воображения, смешавшего границы фантазии и реальности. Я думала о том, насколько легко оказаться захваченной внутренней картиной и как это может быть забавно, но и пугающе для того, кто раньше никогда не пробовал галлюциногены и не знает, как вернуться назад в нормальную, обычную реальность, потому что он не может сказать, где эта реальность.

— Но ведь тебя не одурачили, не так ли? — спросил Шура. — Я хочу сказать, даже очень наивный человек, обнаруживая, что он видит какие-то места и вещи с закрытыми глазами, где-то все равно знает, что может открыть глаза. Если, конечно, он не передознулся. Чтобы уловить смысл происходящего при передозировке, нужно действительно обладать большим опытом и даже при этом условии могут возникнуть трудности».

Я подвинулась и легла рядом с Шурой. Его длинные пальцы начали легонько ласкать меня, а я пока смотрела на потолок и видела на затененной поверхности огромное количество крошечных калейдоскопов. Они двигались и ударялись друг о друга, словно клетки крови под микроскопом. Я улыбнулась и, когда Шурина рука на мгновение замерла, а его глаза открылись пошире в немом вопросе, я объяснила ему, что происходило на потолке. Он посмотрел наверх и сказал: «Да, это штука довольно активно действует, правда?»

Его рука продолжила свое исследование. Я подумала о том, насколько хорошо он знает мое тело, а потом услышала, как он заговорил, слегка улыбаясь: «Знаешь, я проделал небольшой эксперимент, который мог бы заинтересовать тебя. На прошлой неделе я задал Рут и Джорджу тот же вопрос, который задавал всем остальным участникам группы, за исключением Дэвида. Я спрашивал их, что они думают о моем решении жить с тобой. Веришь или нет, все они сказали одно и то же, и звучало это примерно так: нет, не делай этого, а то разочаруешься, не думаю, что она подходит тебе, Шура. Не припомню, чтобы хоть один из них сказал что-нибудь позитивное об этой идее. Разве это не интересно, с учетом сложившихся обстоятельств?»

Я сделалась неподвижной. Мой Наблюдатель отметил, что они ответили отрицательно, потому что им задали такой вопрос; если ты вынужден спрашивать об этом, то, скорее всего, в ответ ты услышишь «нет».

Я открыла рот, чтобы выложить Шуре это, и объяснить ему спокойно, с точки зрения здравого смысла, почему все его друзья ответили именно таким образом, но внезапно, без всякого предупреждающего знака, что-то во мне разбилось вдребезги и пылающие угли отправились в дымоход. Я пыталась сосредоточиться, пока горячие слезы катились у меня из глаз, стекая по подбородку. Не помня, как я встала, я обнаружила, что сижу на кровати, а мои руки вцепились в одеяло. За несколько секунд мой внутренний мир сократился до размеров темного, пурпурно-красного туннеля, в котором не было ничего, кроме боли. Я рыдала, содрогаясь с такой же силой, с какой пульсировало во мне горе, поднимаясь со дна этого туннеля и обжигая мне глаза. Потом я почувствовала, как меня пронзил ярко-оранжевый свет — гнев, после чего поток энергии стал другим. Мой плач словно пробивался теперь через какую-то преграду; я смутно осознала, что мои челюсти крепко сжаты. Я перестала понимать, что происходит, и слышала лишь звуки собственного взрыва. Мне показалось, что я кричу сквозь стиснутые зубы, и кричу довольно громко.

Мой Наблюдатель, почти потерявшийся в этом хаосе, с легким удивлением подумал, а не выпустил ли случайно мой дорогой мужчина на волю тигра покрупнее, чем он ожидал.

Шура спокойно ждал, когда разразившийся шторм начнет утихать. В этот момент я неотчетливо чувствовала своими внутренностями, что выкрикиваю ему слова вроде «это жестоко», «по-садистки», и «невыносимо»; еще я уловила отголоски слов «ужасно» и даже «глупо». Я лежала, уткнувшись лицом в мокрую от слез подушку, и чувствовала, что поток замедляется. Его цвет уже не был пурпурно-красным, оранжевым, желтым или черным; единственные цвета, которые были доступны моему восприятию, были голубой и фиолетовый с розовым по краю. Я очистилась от эмоций и лежала умиротворенная.

Я приподнялась и медленно перевернулась на спину. Я уставилась в потолок, зная, что между мной и Шурой возникла стеклянная стена. Эта стена была моим другом, и она не исчезнет, пока у Шуры не появится очень подходящий довод, доказывающий, что ее нужно убрать. Самое лучшее в этой ситуации, подумала я почти с удовлетворением, — это то, что я больше не испытываю боли. По крайней мере, на данный момент мне все равно. В центре моей груди образовалось озерцо с чистой голубой водой, и я могла там плавать в свое удовольствие долго-долго, пока все не заживет.

Шурин голос донесся до меня откуда-то справа, с другой стороны стеклянной стены: «Кажется, я не сказал того, что хотел сказать, или подобрал неверные слова, или что-нибудь еще. Понимаешь, как я тебе уже сказал, это был своего рода эксперимент — спросить их. Признаю, это не самый тактичный способ обращения со старыми друзьями, но какое-то время назад я поспорил с самим собой, что все в этой группе — опять скажу, что не задал Дэвиду этот идиотский вопрос, но он был единственным исключением — так вот, я поспорил сам с собой, что все они, как один, будут предупреждать меня не разделять, как говорится, свою судьбу с тобой. Я заключил с собой пари, потому что был уверен в том, что знаю, почему они будут против моего решения, и я думал, когда расскажу тебе об этом, ты тоже сразу все поймешь. Это была глупая, злая шутка, и ее устроила та часть меня, которой можно восхищаться меньше всего, — понимаешь, та часть меня, которая получает удовольствие, видя, как сбываются самые худшие ожидания».

Я слушала его, но его слова меня совершенно не трогали. У меня не было причин, чтобы заговорить.

— Я был уверен, — продолжил Шура, — что каждый, кого я буду спрашивать, в какой-то степени побеспокоится о женщине, которую они успели узнать и полюбить, но которая станет настолько близкой мне, что сможет влиять на мои отношения с ними. Я знал, что они всегда опасались влияния Урсулы, ты понимаешь, но я никогда не спрашивал их, что они думают о ней; я никогда не давал им возможности сказать «нет», и они знали, что не надо пытаться настраивать меня против нее. Им всегда было неловко с ней. Мне было известно это. Поэтому на этот раз, просто шутки ради и чтобы доказать себе свою правоту, я подумал, что дам им шанс как-то повлиять на меня. Я спросил каждого из них с глазу на глаз, что они думают о моей жизни с тобой.

Я предполагал, что все они скажут — не делай этого, потому что все боятся, что ты изменишь устоявшееся положение дел каким-то образом, каким они не могут предвидеть. Они не хотят, чтобы я стал меньше нуждаться в них, проводить с ними меньше времени. Это был глупый эксперимент, и он лишь подтвердил мои подозрения.

Я посмотрела на Шуру и заговорила голосом, который мой Наблюдатель определил как ровный и здравомыслящий:

— А тебе не приходило в голову, что сам факт, что ты спрашивал их, означал отрицательный ответ? Будь я на их месте, я бы сама сказала «нет». В любви есть такое правило: если тебе приходится задавать друзьям такой вопрос, значит, ты не уверен, а если ты не уверен, значит, это не настоящая любовь. Или что-нибудь в этом роде.

— Да, — сказал он, — думаю, так оно и есть. Но я также считаю, что они чувствуют ревность к любому человеку, который становится мне ближе, чем они.

— Ладно. Может, ты и прав. Это был жестокий эксперимент, как ты и сам признал. И чего ты ожидал от меня в ответ — смеха?

— Да, я думал, что ты увидишь в этом юмор.

— Ха-ха, ни тени юмора. Это было не смешно.

— Это стало мне уроком. Прости, Элис.

Шура опустил голову и потом сказал:

— Слушай, ведь извинения здесь не помогут, не так ли? Я не хочу тратить на них время. Итак, почему бы мне просто не спросить тебя: что ты думаешь насчет того, чтобы бросить свою работу и переехать отсюда вместе со мной?

— Господи! — пробормотала я.

— Вы звонили? — ответил он.

Против воли я рассмеялась и пробубнила, уткнувшись ему в бок:

— Ты идиот!

— Ну так как?

Приготовившись отвечать, я обняла его за шею и увидела, как стеклянная стена, разделявшая нас, раздвигалась, превращалась.

— Ты уверен? — прошептала я.

— Что ты имеешь в виду, спрашивая, уверен ли я?! Да ни в чем я не

уверен! Может быть, я круглый дурак, и, может, это путь к полной катастрофе. Конечно же, я не уверен! Но я хочу, чтобы ты жила со мной, потому что приезд на выходные — это просто смешно, и, кроме того, ты не плохая малышка, с учетом всего, а я, возможно, мог сделать гораздо хуже!»

Я стала колотить его по груди, тогда он схватил меня за кисти, а когда я снова начала плакать, он прошипел: «Перестань, не то брошу тебя через всю комнату!»

Я смеялась и рычала одновременно, а Шура повторял свою угрозу тоном, который, наверное, должен был имитировать интонацию чикагского гангстера. Наконец, я легла на подушку с лицом, мокрым от слез, задыхающаяся от смеха. «Ладно, ладно, ладно!» — прокричала я.

Внезапно я подумала о том, что было слишком важным, чтобы откладывать его на потом. Мне нужен был немедленный ответ, если я должна была поверить во все это. Я села, пытливо посмотрела на Шуру и спросила у него: «Значит ли это, что сейчас мы можем делать это в миссионерской позиции?»

Он уставился на меня и переспросил: «Сейчас! Боюсь, прямо сейчас я не очень способен на это. Ты не могла бы подождать до завтрашнего утра? Мне все-таки уже не восемнадцать, понимаешь; мне нужно несколько часов, чтобы восстановиться!»

Я опрокинула его на спину, зашипев: «Я имела в виду с этого момента, ты, вошь! Не прямо сейчас!»

Он усмехнулся, и я поняла, что он прекрасно все понял.

— Конечно, — сказал он. — Раз ты настаиваешь.

— Просто время от времени, — сказала я. — Чтобы убедиться, что мы не забыли, как это делать классическим способом, ну, по старинке.

— Я пытаюсь вспомнить, — проворчал Шура. — Но мне кажется, что это делается как-то так, — он сделал кольцо пальцами левой руки и начал совать туда указательный палец правой, совершая движение, понятное всем людям в мире.

Я интенсивно кивнула, захихикала и сказала: «Ха-ха, точно!»

Урсуле больше ничего не осталось, Спасибо, спасибо.

Я икала и смеялась, и снова икала. Моя икота была серебристыми шипами на разноцветном потолке.

 

Глава 34. Четвертое

Четвертого июля 1981 года в ответ на около восьмидесяти приглашений на пикник, устроенный на Ферме, прибыло шестьдесят семь человек. Они привезли мясо для барбекю, а некоторые из гостей прихватили с собой переносные решетки и вертела и несколько пакетов с углем про запас. Гости приехали в коротких брюках, слаксах и топах на бретелях. Приглашенные навезли хот-догов, мяса для гамбургеров, цыплят, картофельного салата, овощей, тортов, желе и мороженого.

День выпал жаркий. Куда бы я ни посмотрела, повсюду были люди. Я знала, что такого многочисленного сборища Ферма еще не видела. Большинство гостей были знакомы друг с другом, но находился один-другой, которого нужно было представить остальным, потому что он не входил в объединение, названное нами сетью. Среди новичков было несколько моих старых друзей и две женщины из больницы, где я работала год назад.

Уолтер тоже был приглашен, как и дети, которые теперь жили с ним. За последний год Шура с Уолтером стали нормально общаться, и раз в две недели мы собирались на обед в доме Уолтера в округе Марин. Компанию нам составляли друзья. Такой вот был у нас способ поддерживать тесные семейные связи.

Немного удивленная, Рут поделилась со мной своими наблюдениями, когда мы на секунду уединились в уголке в гостиной: «Не могу поверить, что Шура на самом деле пригласил такую толпу народа! На моей памяти он никогда не приглашал к себе больше двенадцати человек за раз!»

Я сказала ей, что это была моя идея, а он согласился реализовать ее лишь единожды. «Я подумала, что это будет действительно весело — пригласить всех наших друзей на барбекю, понимаешь? Он сказал, ладно, но при условии, что этот эксперимент мы не будем больше повторять».

«Поразительно! Никогда не думала, что мне удастся когда-нибудь увидеть такое», — рассмеялась Рут. Потом она широко улыбнулась мне и добавила: «И разве не чудесно, что Данте и Джинджер оказались здесь именно в эти несколько дней!»

Данте и Джинджер позвонили Рут и Джорджу пару недель назад и спросили, могут ли они остановиться у них. Они навещали родственников, живших поблизости, и услышали про наш пикник. Поэтому они хотели поехать на Ферму вместе с Клоузами. Рут с Джорджем несказанно обрадовались и предложили Данте и Джинджер свою вторую спальню.

Из всей исследовательской группы лишь эти двое — Данте и Джинджер — знали о наших планах. Они жили так далеко от нас, и было бы сложно уговорить их проделать такой долгий путь лишь ради барбекю по случаю Четвертого июля. Мы с Шурой поняли, что должны посвятить их в нашу задумку, взяв с них клятву не разглашать тайну.

Кроме Данте и Джинджер, о том, что будет происходить во время праздника, знали сын Шуры Тео, мои четверо детей и очень хороший Шурин друг Пол Фрей из Федеральной лаборатории по изучению наркотиков. Сегодня он собирался выступить в роли священника Церкви Вечной Жизни.

Я прониклась к Полу настоящей симпатией. Он был очень умен, вдумчив и обладал отнюдь не тонким чувством юмора. Шура охотно подхватывал шуточки Пола. Обычно это происходило за бутылкой красного вина время от времени по воскресеньям.

За Шуриным домом было заросшее травой место. Трава росла ниже тропинки. В самом широком месте длина лужайки доходила до двадцати футов, потом она постепенно сужалась до футов пяти. Полянка была укрыта тенью деревьев, и там было относительно прохладно летом. Мы накидали на лужайку персидских ковриков и несколько больших подушек для пола. Когда народ стал спрашивать, для чего все это, мы сказали, что позже, во второй половине дня у нас будет камерная музыка. Все вежливо заметили «как мило!» и вернулись к своим разговорам.

В два часа дня я собрала детей и дала им задания Пока они разбежались по Ферме, зазывая гостей на специальную программу, которая состоится за домом (некоторые гости смотрели на них с недоумением, другие пошли на открытое сопротивление, которое можно было предвидеть), мы с Шурой заперлись в спальне и переоделись.

Я облачилась в индийское платье из тонкой набивной ткани розового, золотого и коричневого цветов. Оно было из чистого хлопка и длиной до пола. К нему полагалась розовая комбинация На ногах у меня были простые танцевальные тапочки, тоже розовые. Шура надел песочного цвета слаксы, новый твидовый пиджак и повязал галстук. Поглядев на себя в зеркало, на струйки пота, стекавшие у нас по лицам, мы рассмеялись, потом быстро поцеловались и вышли из спальни.

Мы ждали за задней дверью, пока Брайан выкладывал каменные ступеньки по направлению к нам от того места, где сидела гудящая толпа изнывающих от любопытства и наполовину встревоженных гостей, которых вежливо заставили прийти сюда. Увидев, как Брайан махнул нам, мы вышли из дома и пошли по ступенькам, держась за руки. Справа от нас, под сенью деревьев, стоял Пол Он звонил в подвешенный к крепкой ветке большой латунный колокол — сувенир, оставшийся у Шуры после службы на флоте.

Испытавшие шок гости онемели, когда мы прошествовали перед ними, направляясь поддерево к разбросанным коврикам, чтобы предстать перед Полом Фраем. У него в руке был текст написанной нами свадебной церемонии. Спокойным, глуховатым, слегка дрожащим голосом Пол начал читать знакомые прекрасные слова. Я посмотрела направо и обменялась улыбками со своим сыном Кристофером. Он держал мое кольцо. Взглянула я и налево от Шуры, где стоял Тео, ставший шафером отца. У его ног на коврике лежала видеокамера.

— Дорогие возлюбленные! Нас собрали здесь, чтобы стать свидетелями священной церемонии брака, которым сочетаются этот мужчина и эта женщина.

В церемонию мы вставили благословение, позаимствованное у апачей

После того, как Шура надел кольцо мне на палец, Пол продолжил. Постепенно его боевой задор стал сходить на нет под напором душивших его слез:

С мокрыми от слез щеками наш дорогой Пол закончил: — Я соединяю вас друг с другом и со всеми нами, кто любит вас Объявляю вас мужем и женой».

Потом, на кухне, когда Рут перестала плакать, а с носа Ли сошла краснота, я объяснила, почему мы решили провести свадьбу таким образом. «Шура сказал, что не против того, чтобы пожениться, если только мы обойдемся без масштабной суматохи подаркодарения, потому что он ненавидит все это. Раз уж он так решил, нам не нужны никакие подарки на свадьбу Он хотел, чтобы все было просто. Поэтому я сказала ему, почему бы не пригласить всех вас на пикник и не преподнести вам сюрприз. Так родился этот план. Мы решили, что никто, кроме наших детей, не должен знать о готовящейся церемонии. Нам была нужна их помощь, к тому же было весело из-за того, что им пришлось хранить такой секрет Конечно, — улыбнуласья Рут, — Джинджер и Данте должны были знать, для чего им проделывать весь этот путь, да и Пола тоже надо было поставить в известность, потому что ему предстояло быть нашим священником!»

— Не помню сюрприза, который так бы меня удивил, — сказала Рут, вновь принявшаяся рыдать. Я крепко обняла ее, потом прислонилась к раковине, сложила руки и сказала им: «Я хочу, чтобы вы обе знали — и, конечно, все остальные в группе — что наш брак ничего не изменит в вашей дружбе и в ваших взаимоотношениях с Шурой. Этого мне хотелось бы меньше всего. Я знаю, вы все его очень любите, и у меня нет ни малейшего желания отдалять его от друзей. Это не в моем стиле. Думаю, вы боялись этого, когда с ним была Урсула, но я не Урсула…»

Ли сделала преувеличенный жест облегчения, вытерев свой лоб тыльной стороной ослабевшей руки. Рут рассмеялась.

— …я не должна держать его при себе и ни с кем не делиться. Чем больше семья, тем лучше, по крайней мере, я так считаю. Вы все нужны ему, и я хочу поблагодарить вас за то, что вы стали его друзьями. И моими тоже.

Чудовищно сентиментально. Но им надо было это услышать. Теперь достань бумажный платок, высморкай свой проклятый нос и иди отсюда, чтобы они смогли поговорить между собой.

Энн, Венди и Брайан окружили меня и с явным удовольствием сообщили, что они наблюдали за реакцией своего отца, когда мы с Шурой встали перед Полом и уже стало ясно, что будет происходить.

— У него челюсть упала от удивления, — сказал Брайан. — Он так и стоял с открытым ртом все время.

Эту картину удачно проиллюстрировала Венди, скосив глаза и отвесив челюсть.

— Ты никогда в жизни не видела настолько ошарашенного человека, — засмеялась Энн, держась за живот. — Это было чудесно, мамочка. Я бы не променяла эту сцену ни на что на свете!

— Молодец, — сказала я. — Ребята, у вас какое-то странное чувство юмора, вы понимаете?

Я обняла всех их по очереди и от души поблагодарила за то, что так прекрасно справились со своими обязанностями.

— Ну, — подметила Энн, когда они собрались присоединиться к вечеринке, — по крайней мере, ты никогда не забудешь дату годовщины своей свадьбы, да?

— Это будет нелегко, моя хорошая.

Четвертое июля. Празднование свободы. Свобода, заключающаяся в том, чтобы всегда быть связанной с мужчиной, с которым я хочу быть связанной навечно. Спасибо Тебе, Господи, и всем вам, Маленьким богам. Посылаю вам свою радость и благодарность. Благослови и храни вас, аминь.