Глава II
Прошлое
«Студенческие» волнения
В своей первой юности я антисемитом не был. Во второй Киевской гимназии, где я воспитывался, этого духа не замечалось. Хороший товарищ был хорошим товарищем вне зависимости от того, был ли он Эллином или Иудеем. Не было «слепого» антисемитизма и у нас в семье. «Киевлянин» вел твердую линию в том смысле, что он был совершенно независим от каких бы то ни было еврейских влияний, но вместе с тем газета была свободна и от власти всезаслоняющих страстей. Мне кажется, что в ту эпоху, когда политическое затишье обозначало штиль перед еще не видимой бурей, то есть в начале 90-х годов, «Киевлянин» в еврейском вопросе готов был стать на тот путь, на который я пошел в 1915 году, когда подписал так называемую «Великую Хартию Прогрессивного Блока». Эта «акция», как известно, была тогда мудро формулирована Милюковым так: «вступление на путь постепенного снятия ограничений с евреев…»
Антисемитом я стал на последнем курсе университета. И в этот же день, и по тем же причинам я стал «правым», «консерватором», «националистом», «белым», ну словом тем, что я есть сейчас…
В 1899 году петербургские студенты устроили на улицах столицы какие-то политические демонстрации. Полиция потребовала демонстрации прекратить; студенты не подчинились. Вызвали казаков. Казаки разогнали их нагайками.
В то время я был весьма далек от политики и достаточно небрежен в отношении университета. Но случилось так, что я пришел в Alma Mater в тот день, когда в Киеве были получены известия о петербургских событиях. Длиннейшие коридоры университета были заполнены жужжащей студенческой толпой Меня поразило преобладание евреев в этой толпе. Было ли их более или менее, чем русских, я не знаю, но несомненно они «преобладали», го есть они руководили этим мятущимся месивом в тужурках.
Чем господа студенты занимались? Они придумали оригинальный способ протестовать против действий казаков решено было не учиться Сие было, конечно, не умно и выходило по поговорке в огороде бузина, а в Киеве… баклуши бьют. Но каждый барон, а тем более студент, может иметь свою фантазию, можно и не учиться, если это нравится и если считать, что Всевели-кое Войско Донское или славная Кубань понесут от студенческого безделья какой-то урон. Я лично ничего не имел против того, чтобы студенты, которые желающие, «протестуя против насилия», вместо того, чтобы идти в аудитории, гуляли по коридорам.
Но когда «забастовщики», «протестуя против насилия», сами учинили самое явное и наглое насилие, вышвырнув из аудитории профессоров и небастующих сту-дентов; когда они стали бить не баклуши, а своих собственных товарищей за то, что они их взглядов на борьбу с казачеством не разделяли, то я возмутился духом велие. Меня весьма мало интересовали лекции сами по себе в то время; но нарушение «принципа свободы труда» оскорбило меня до самых entrailles. И я вступил в яростную борьбу за правду и право, против насилия и лжи. Ложь, между прочим, была в том, что «чистая, святая молодежь» подделала фотографические карточки, на которых было изображено избиение студентов казаками; эти карточки выдавались за моментальные снимки «с натуры»; я, как опытный любитель-фотограф, легко установил, что эти карточки были не снимками с натуры, а рисунки, сделанные руками человеческими и затем снятые фотографическим аппаратом.
Итак, насильниками и лжецами оказались в киевском университете св. Владимира «левые» и «евреи»; причем последние руководили первыми. Возмутясь ложью и насилием, я вступил в борьбу с этим национально-политическим содружеством.
Но тут же я должен оговориться, что не все евреи были левыми, то есть революционерами. Отдельные студенты евреи были на нашей стороне и боролись вместе с нами, плечо о плечо, со скудоумием серой студенческой массы, уже захваченной тайными «заплечных дел мастерами» В своей последующей жизни эти студенты-евреи, отстаивавшие элементарные человеческие права (элементарную свободу учиться или не учиться по своему желанию), очень много потерпели.
Ибо, в противоположность распространенному взгляду, в то время было выгодно, прибыльно и почетно быть левым Сонное русское правительство редко приводило в движение карающую машину правосудия или административных взысканий. Это обыкновенно делалось в крайних случаях — после совершенно недопустимых безобразий, или же в минуты нелогичных вспышек гнева, явно обозначавших слабость. Очень легко было, конечно, не переходя известных граней, совершенно безопасно «плавать» в качестве борца за «освободительное движение» (каковое на самом деле, как теперь все убедились, несло не освобождение, а высший тип тирании). Такой борец мог, ничем не рискуя, срывать сладкую пену жизни в виде «восторгов толпы» и более вещественных доказательств «народной любви».
Наоборот, тем, кто боролся с надвигающимся безумием, приходилось весьма сурово. Надо было стать частью правительства, то есть быть офицером или чиновником, чтобы как-нибудь преуспевать в жизни. Людям же «свободных профессий», чтобы плыть в этом море, необходимо было прежде всего быть материально независимыми. Ибо уже настолько была в то время распространена известного рода партийность в мире адвокатском, писательском, артистическом, ученом, что неразделявшие оппозиционно-революционных доктрин сейчас же попадали на черную доску: перед ними закрывались все двери.
И если я, не поступив ни на какую службу, мог себе позволить роскошь «сметь свое суждение иметь», то в значительной мере потому, что я был материально независим. (Прошу извинения у читателя, что занимаю его внимание своей персоной.) Те студенты-евреи, о которых я говорю, не имели никакого состояния; на государственную службу поступить не могли. По окончании университета им пришлось идти в свою среду, то есть в среду либеральных профессий. И там им показали 1а mere de Kouzka. И евреи, и русские…
Увы, разве в самое последнее время не повторилось почти то же самое на наших глазах? Разве мы не знаем горькой трагедии отдельных евреев, поступивших в Добровольческую Армию? Над жизнью этих евреев-добровольцев висела такая же опасность от неприятельской пули, как и со стороны «тыловых героев», по-своему решавших еврейский вопрос.
Таким образом, как явствует из вышеизложенной моей автобиографии, мой антисемитизм был чисто политического происхождения. На студенческой скамье я ощутил и понял, чем грозит России революция, и стал по мере сил бороться с нею. Но так как во главе революционного движения (по всем моим ощущениям, наблюдениям и сведениям) стояли евреи, то бороться с таковыми обозначало для меня: «бить по голове гидру революции».
«Освободительное движение»
Чем дальше в лес, тем больше дров… Я кончил университет в 1900 году, а через пять лет 1905 год показал даже слепым подкладку так называемых «студенческих волнений». Никаких студенческих волнений по существу никогда не было, потому что это были не студенческие, а революционные волнения. Опытные и дальновидные революционеры, искушенные в бунтарском искусстве, захватив в свои руки «мальчиков в синих околышах», двинули их в качестве авангарда против исторической русской власти.
Каковы были цели этого революционного движения, называемого «освободительным»? Свобода?
Я думаю, что сейчас всем все ясно. Но в то время было, конечно, много людей, которые искренне верили в то, что они борются за высокие идеалы. Бедные: более грубого обмана мир давно не видел. Истинная цель «освободительного движения» и сейчас еще не известна; и она обнаружится, может быть, через много лет. Но явственная цель, цель, поставленная перед наиболее энергичной головой этого движения, то есть перед еврейством, была ясна для всех, кто хотел видеть: Равноправие.
Когда Сергей Юльевич, так удачно заключивший «полусахалинский мир», был в Америке, то пожать его руку явился не только машинист паровоза, который вез будущего графа Витте, но и банкир, Яков Шиф. Сей миллионщик сказал русскому вельможе следующее:
— Передайте Вашему Государю, что если еврейский народ не получит прав добровольно, то таковые будут вырваны при помощи революции.
В 1915 году оный Яков Шиф перевел на нужды русской революции 12 миллионов долларов, на каковые деньги, надо думать, она, революция, и совершилась. Когда сие произошло, Яков Шиф приветствовал радостной телеграммой нового русского министра иностранных дел, Павла Николаевича Милюкова, причем сей последний, то есть русский министр иностранных дел, имел неосторожность ответить американскому еврею-миллионщику почтительно-благодарственной телеграммой.
* * *
Но я забежал вперед. Сейчас я хочу сказать, что «освободительное движение» 1905 года было на мой взгляд движение позорное, антипатриотическое, антигосударственное и антирусское.
Ибо лозунгом этого движения было пораженчество; ибо вожаки этого движения, кто тайно, а кто и открыто, радовались нашим неуспехам в Японской войне; ибо «освободители России» делали все, что возможно, чтобы помочь неприятелю. Во главе этого будто бы освободительного движения, которое на деле несло России рабство, стояли евреи.
Убеждение, что во главе «освободительного движения» стоят евреи, складывалось не только потому, что кадетской партией в то время, можно сказать, правил Винавер; и не только потому, что Герценштейн готовил свое крылатое словечко о погроме русской культуры, той культуры, которая дала нам Пушкина и все, что он привел за собою (испепеление огнем этих «дворянских гнезд» Герценштейн называл «иллюминациями»); и не только потому, что Троцкий-Бронштейн был ближайшим заместителем Хрусталева-Носаря, смастерившего «общеполитическую всероссийскую забастовку» — нет, не только поэтому…
А потому, что всюду и везде — в собраниях, союзах, организациях, манифестациях, съездах, которые тогда входили в моду (например, адвокатский съезд в Киеве) и в особенности в печати — заправилами явными или закулисными были евреи.
Меня всегда удивляло, когда люди удивлялись, каким образом после февральской революции 1917 года всюду очутились евреи в качестве руководителей (эта же традиция перешла и к большевикам, когда совершилась революция октябрьская). Эти удивляющиеся люди как будто бы проспали четверть века! Они не заметили, как еврейство за это время прибрало к своим рукам политическую жизнь страны. Когда собралась Государственная Дума и в Таврическом Дворце появилась так называемая «ложа печати», то иные остряки немедленно окрестили ее «чертой оседлости». Трудно было придумать название более удачное. Действительно, если судить по корреспондентам, присланным в парламент, русская печать в то время была в еврейских руках. И как бы для того, чтобы это еще более пояснить недогадливым, влиятельнейшая петербургская газета, орган кадетской партии под редакторством П. Н. Милюкова, выходила с ежедневным подзаголовком: «Основана Баком».
Нынешние «Последние Новости», заменившие покойницу «Речь», стали хитрее: не открывают, кто их основал и поддерживает.
* * *
Итак вот откуда мой антисемитизм. Еврейство завладевало политической Россией. Тот процесс, который теперь все видят и которым объясняется нынешний советский антисемитизм, в своих основных чертах совершился уже тогда. Мозг нации (если не считать правительства и правительственных кругов) оказался в еврейских руках и привыкал мыслить по еврейской указке.
Этот факт сам по себе был бы достаточен для обоснования политического, я хочу сказать — национального, русского антисемитизма. Ибо в националистическом мире не философствуют слишком глубоко. Существует несколько истин, которые признаются за незыблемые (хотя в иной плоскости их можно сколько угодно «зыбить», то есть оспаривать, так как из соображений «чистого разума» они не вытекают). К числу таких истин «националистического мира» относится и нижеследующая аксиома.
Каждая нация, раса, народ имеет право на место под Солнцем. Хороша она или плоха, но тем фактом, что она существует, она имеет ярлык на продолжение своего бытия. Слишком вежливые англичане в тех случаях, когда человека очень длительно и за все решительно упрекают, говорят: «Извините меня, пожалуйста, что я родился на свет. В этой тонкой насмешке вся суть национализма. Народ народился на свет Божий, он существует, он хочет жить и дальше. И хочет быть таким, как он есть. Это не значит, что он не должен совершенствоваться; но это обозначает, что совершенствуясь, он все же не хочет терять своей индивидуальности, своего «я», своих особенностей, которые отличают его от других народов, наций, рас. Естественно, что если что-нибудь или кто-нибудь тем или иным способом эту народную или расовую индивидуальность уничтожает, стирает, подменяет, то народ, который не закончил своей «национальной стадии» развития, может и должен защищаться против «засильников».
Русский народ, разумеется, не составляет исключения. Он народился, существует и на мой взгляд еще не исчерпал своего бытия. Поэтому, в силу вышеизложенной политической аксиомы, он имеет право существовать и далее. И притом в качестве именно русского, а не какого-либо иного народа.
Разумеется, под словом «русский народ» я не разумею одних только северян, то есть великороссов. Эти последние имеют, конечно, полное право называться русскими, ибо они бесспорно русские, но все же они имеют это право не столь полное, как южане. Эти последние имеют право на «русскость» полнейшее, ибо слово «Русь» преимущественно связано с Киевом. Разумеется, я отметаю все «украинские» россказни, как лживый вздор, который в свое время будет ликвидирован проснувшейся гордостью южнорусского населения. Оно не позволит, чтобы его обманывали, как малого ребенка. Русским народом я считаю великороссов, малороссиян и белоруссов, а также и всех тех иных кровей, российских граждан, которые подверглись процессу ассимиляции и считают себя русскими.
Русский народ такой же, как и другие народы; и так же хочет еще жить. Его отличие от некоторых западных народов — только в том, что русская раса меньше сложилась. В нее вошло много нерусских кровей, и эта смесь еще не совсем превратилась в сплав. Амальгамирование еще идет; и вот почему русское национальное самосознание еще не очень твердо. И вот почему, должно быть, русские иногда так легко отрекаются от своего национального имени. Классический пример этого мы видели в Киеве в 1918 году, когда некоторая часть русской интеллигенции и аристократии, по требованию немцев, перекрасилась в «украинцев». Другой, еще более разительный пример, дают нам «евразийцы», здесь в эмиграции: эти отреклись от отца с матерью без всякой реальной надобности, только для того, чтобы совсем без драки попасть в большие забияки.
Но все это временное — старая, мертвая зыбь. Процесс консолидации русского национального самоутверждения идет. Смеясь над усилиями пресловутого интернационала, русский национализм именно теперь захватывает некоторые круги, еще недавно, казалось, совершенно безнадежные.
Так вот, исходя из этой политической истины, что каждый народ имеет право жить полной национальной жизнью, свободно развивая именно свои природные задатки, русский антисемитизм уже имеет полное оправдание. Имеет, конечно, в том случае, если еврейство этому свободному процессу мешает.
Для меня наличность «еврейского засилья» в русском интеллигентном классе была уже ясна в начале века. Евреи, кроме университетов, захватили печать и через нее руководство умственной жизнью страны.
Результатом этого засилья была энергия и вирулентность «освободительного движения» 1905 года, каковому движению еврейство дало «спинной хребет», костяк — подобно тому, как офицеры дали костяк армии Деникина.
* * *
Я утверждаю, что еврейское засилье, явственно обозначившееся в политической жизни страны в 1905 году, само по себе было достаточно, чтобы оправдать русский антисемитизм в форме противодействия этому процессу. Но, может быть, меня лично только эти наблюдения не вырвали бы из dolce far niente скромной помещичьей жизни, которой я предавался. Может быть, я рассуждал бы так: ну что же, если мы такие лодыри, что даже думать самостоятельно нам лень, то пусть нас ведут евреи; мы же «рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв».
Но случилось нечто, что теперь очень многим хорошо знакомо. Многие участники Белой борьбы помнят, конечно, что заставило их пойти «под знамена»: революция оскорбила глубокие тайники души — нечто святое, нечто запрятанное до поры до времени, но что вырвалось вдруг пламенем наружу. Скрежеща зубами шепталось: если и это стерпеть, то уже нельзя называться человеком. Чтобы сохранить в себе человека, люди ринулись в ряды под песню.
«Смело мы в бой пойдем
За Русь святую…»
Увы. Так как в том лагере, откуда шли нестерпимые оскорбления и заушения, заправилами и вдохновителями, словом, «спинным хребтом» оказались евреи, то сама собой сложилась и вторая часть песни:
«И всех жидов побьем.
Сволочь такую…»
Это звучит терпко; но из песни, говорят, слова не выкинешь. А она, песня, в свое время распевалась на всем пространстве «Вооруженных сил Юга России».
В 1905 году было решительно то же самое. Конечно, слепые не видели, не понимали, что идет. Наивно они верили в какое-то «освободительное движение». Но мы знали правду. Мы знали, что идет революция — беспощадная, жестокая, которая уже изрыгает хулу на все святое и дорогое, которая затопчет Родину в грязь, если сейчас же, теперь же, не ожидая ни минуты долее, не дать ей… «в морду».
И кулаки сжимались. И оглушительная пощечина была этому самому «освободительному движению» отвешена. И так как командиру — первая чарка и первая палка, то оплеуха своим главным весом пришлась по еврейству, которое было у «освободительного движения» «за офицерский корпус».
Столыпин и евреи
«Освободительное движение» 1905 года еще и потому не разыгралось в революцию, которая наступила двенадцать лет спустя, что вырождение русского правящего класса тогда не подвинулось еще так далеко. В нем нашлись еще живые силы, сумевшие использовать народное патриотическое движение, то есть «низовую контр-революцию» до организованного отпора разрушителям и поджигателям России. В частности нашелся Столыпин — предтеча Муссолини. Столыпин по взглядам был либерал-постепеновец; по чувствам — националист благородной, «пушкинской», складки; по дарованиям и темпераменту — природный «верховный главнокомандующий», хотя он и не носил генеральских погон. Столыпин, как мощный волнорез, двуединой системой казней и либеральных реформ разделил мятущуюся стихию на два потока. Правда, за Столыпина стало меньшинство интеллигенции, но уже с этой поддержкой, а главное, черпая свои силы в сознании моральной своей правоты, Столыпин раздавил первую русскую революцию.
Но он не успел построить мост к еврейству. Еврей Мордко Богров его убил в том самом Киеве, откуда, как верил Столыпин, «свет национальной идеи озарит всю Россию».
А жаль. По-моему, «мост» готовился. Перед смертью Столыпин носился с мыслью о «национализации капитала». Это было начинание покровительственного, в отношении русских предприятий, характера. Предполагалось, что казна создаст особый фонд, из которого будет приходить на помощь живым русским людям. Тем энергичным русским характерам, которые однако не могут приложить своей энергии, так как не могут раздобыть кредита. Того кредита, той золотой или живой воды, которой обильно пользовался каждый еврей только в силу… «рождения», то есть в силу принадлежности своей к еврейству.
В некоторых кругах существовало убеждение, что именно за этот проект «еврейство» убило Столыпина. Если бы это было так, то это обозначало бы, что еврейство Столыпина не поняло.
Я сказал, что у Столыпина была двуединая система: в одной руке — пулемет, в другой — плуг. Залпами он отпугивал осмелевших коршунов: но мерами органического характера он стремился настолько усилить русское национальное тело, чтобы оно своей слабостью не вводило во искушение шакалов.
Эта психология должна была проникать и в его отношение к еврейскому вопросу. Он не мог не считать «ограничения» евреев временными и развращающими русское население. Последнее привыкало жить в оранжерейной атмосфере, в то время, как евреи воспитывались в суровой школе жизни. Кроме того, эти ограничения отнюдь не защищали русское население в самой важной области — там, где формируются текущие идеи, дух времени… Как я уже говорил, здесь еврейство захватывало командные высоты. Поэтому перед Столыпиным и в еврейском вопросе стояла задача: органическими мерами укрепить русское национальное тело настолько, чтобы можно было постепенно приступить к снятию ограничений.
Если таковы были действительно намерения Столыпина, то вместе с тем он не мог, конечно, не понимать, какой вой поднимут его враги справа, если он «вступит на путь» (а врагов у него было достаточно не столько в «хижинах», сколько — во «дворцах»). Поэтому и с этой точки зрения он должен был обеспечить свой правый фланг. Значит, в общем, если Столыпин имел в виду снятие ограничений, он должен был усиливать способность к отпору русского народа. Таков, вероятно, был скрытый смысл «национализации капитала».
Убив Столыпина рукою Богрова, я думаю, евреи поспешили. Поспешили не только на беду всем нам, но и самим себе. Кто знает, что было бы, если бы Столыпин остался жить и руководил бы русским правительством в мировую войну.
Я считаю этот пункт весьма важным и позволю себе на нем остановиться.
* * *
Итак, свою ставку в 1905 году еврейство проиграло. Ставка эта была поставлена на пораженчество. При каждой новой неудаче в войне России с Японией в освободительном лагере шел злорадный шепот: «Чем хуже — тем лучше». Жаждали разгрома Исторической России точно так, как теперь жаждут поражения советской власти. Ибо поражение обозначало революцию; а на революцию возлагались этими слепорожденными людьми, евреями и еврействующими, самые светлые надежды.
И были тяжкие военные поражения. И революция началась; но ее удалось отбить. Тем не менее штурмующим власть колоннам удалось «вырвать Государственную Думу», то есть народное представительство.
То обстоятельство, что манифест 17 октября был октроирован не из убеждения в его необходимости, а под угрозой революции, оказалось роковым для недолгого русского парламента. Это породило представление о своей силе у полупобедивших «парламентариев», продолжавших злобную против власти пропаганду с трибуны Государственной Думы — с одной стороны; с другой — осталось горькое чувство полупоражения, глухое нежелание признавать во всю глубину совершившиеся перемены строя; возникла скрытая враждебность к «новым людям», выброшенным на поверхность революцией 1905 года, хотя бы эти люди были друзья и сторонники Власти.
И был только один человек, которому это трудное положение «худого мира» оказалось по плечу. Этим человеком был Столыпин.
Для него характерен случай, который был мне рассказан.
* * *
Четверо молодых людей, одетых в форму кирасирского полка, пришли на прием к министру внутренних дел, который в то время жил на даче, на Аптекарском острове, в Петербурге. Через несколько минут дача взлетела на воздух: кирасиры оказались бомбистами; они принесли бомбы в своих касках.
Сорок человек погибло в этом взрыве. От дома остались руины. Из-под этих развалин выносили трупы и стонущих людей. Какой-то солдат тащил на руках тяжело раненную дочь министра, Наташу. Очнувшись от обморока, девочка спрашивала: «Что это, сон?» Сам Столыпин вышел из-под обломков окровавленный, засыпанный клочьями стен и людей, но невредимый. Когда его узнали, случайный доктор бросился к нему:
— Вы ранены?
— Нет, нет, я не ранен…
Случайный доктор (надо же было, чтобы этот доктор оказался Дубровиным, известным созидателем Союза Русского Народа, главою крайних правых, противником всяких реформ) зачерпнул воды из реки и помог министру умыться. И, может быть, именно потому, что Столыпин узнал Дубровина, он сказал, вытирая руки полотенцем и глядя на бесформенную груду, которая несколько минут тому назад была его домом:
— А все-таки им не сорвать реформ!!!
Если Дубровин это выдумал и Столыпин этого не говорил, то это тем более интересно: так, значит, противники реформ представляли себе русского Дуче. Он не отступит, его не испугаешь ничем. То, что он дает из России, он дает из убеждения, что так надо. Он свободен от всяческого страха, что нужно так или иначе повернуть руль, то он это сделает; и никто не посмеет его заподозрить, что он чего-либо испугался. Если прибавить к этому, что Столыпин погиб, никогда не изменив самому себе, после девяти неудавшихся покушений, то легко восстановить в памяти эту бронзовую фигуру последнего русского вельможи. Пусть памятник ему снесен: образ его бережно хранится в сердцах его знавших и любивших, и они донесут этот образ до иных времен, более благодарных и менее несправедливых.
* * *
Так вот, представим себе, что и десятое покушение не удалось бы; что пуля Богрова пролетела бы мимо; и Столыпин, дожив до мировой войны, был бы призван руководить Россией в это тяжелое время. В таком случае во главе русского правительства, вместо малозначащих людей, стоял бы человек масштаба Клемансо и Ллойд-Джорджа. И, разумеется, первое, что сделал бы этот большой человек, — он осуществил бы идею «внутреннего парламентского мира». Известно, что таковой мир был заключен во всех Палатах воюющих государств, что естественно: война требовала единения всех сил перед лицом врага.
В России положение было бы безысходно, если бы русский образованный класс (а из предыдущего изложения мы знаем, что русская интеллигенция находилась под сильнейшим еврейским влиянием), если бы русский образованный класс занял в отношении мировой войны ту же позицию, которую он занимал во время войны русско-японской. Но ничего подобного не было. Не только следа пораженческих настроений не заметно было в начале мировой войны, а наоборот — вихрь энтузиазма, патриотического энтузиазма, подхватил Россию. Печать трубила во все свои трубы: «ляжем», если не за Царя, то «за Русь».
Я удивляюсь и сейчас, как многие не поняли, что это обозначало. Ведь печать-то была на три четверти в еврейских руках. И если «ложа оседлости», сделавшая в России слово «патриот» ругательным словом (невероятно, но факт), сейчас склоняла слово «Отечество» во всех падежах и ради Родины готова была поддерживать даже «ненавистную власть», то сомнений быть не могло: еврейство, которое в 1905 году поставило свою ставку на поражение и революцию и проиграло, сейчас ставило ставку на победу и патриотизм.
Само собой разумеется, что оно рассчитывало на благодарный жест в конце войны; на то, что людям, исполнившим все обязанности, нужно дать и все права; разумеется, оно рассчитывало, что премией за патриотические усилия будет Равноправие.
И ответственным людям, то есть прежде всего русскому правительству, надо было решить: да или нет. Принимая помощь русского образованного класса, то есть замаскированного еврейства, помощь вчерашних лютых врагов, власть должна была выяснить прежде всего для самой себя: решится ли она за эту помощь заплатить этой ценой? Ценой, которая не называлась, но всякому мало-мальски рассуждающему человеку была ясна.
И вот почему я говорю, что Богров поторопился убить Столыпина. Я совершенно убежден, что светлому уму покойного Петра Аркадьевича положение было бы ясно. Воевать одновременно с евреями и немцами русской власти было не под силу. С кем-то надо было заключить союз. Или с немцами против евреев, или с евреями против немцев. Но так как война была немца ми объявлена и Россией принята, то выбора не было: оставалось мириться с евреями.
Война и евреи
И это было возможно. Это было возможно потому, что еврейство сделало первый шаг «в кредит», без всяких условий поддержав (в начале войны) Историческую Русскую Власть в борьбе с Германией. На это надо было ответить хотя бы куртуазным жестом. Хотя бы чем-нибудь в том роде, что было сделано в отношении поляков.
Но думаю, что на этом не следовало останавливать ся. Надо было смело, не выпуская инициативы из своих рук, заключить формальный союз с русским еврейством. Разумеется, не — mit Pauken und Trompeten, а некий тайный договор — «за чашкой чая».
По сему договору еврейство обязывалось бы: совершить оглушительные, демонстративно-еврейские, манифестации в направлении Российского престола, олицетворяющего Российское Государство; дать публичные заверения, что еврейство радо костьми лечь за Россию. В ответ на этот самум патриотизма должен был бы последовать всемилостивейший манифест «Нашим верноподданным иудейского вероисповедания»; и повеление министру внутренних дел разработать проект «постепенного снятия ограничений» с таким расчетом, чтобы к концу победоносной войны реформа была закончена.
Для выполнения такого плана нужен был «человек» — в диогеновском смысле. Никто из людей, стоявших у власти, просто не соображал, что, порвав с «консервативной Германией» и ведя с нею борьбу не на жизнь, а на смерть, надо было обеспечить себе союз со всеми силами, которые могли бы поддержать Россию в этой страшной войне. Именно союз, а не одностороннее приношение в виде внезапно, вдруг с неба свалившегося национализма и патриотизма русской интеллигенции, руководимой евреями. Ведь эти люди еще башмаков не износили, в которых они приветствовали победы Японии над своей Родиной, считая поражение «ненавистного русского правительства» своими достижениями. На таких неофитов патриотизма нельзя было полагаться, хотя бы их энтузиазм и был искренен. Их надо было прочно связать с собою. Под этот порыв надо было бы подвести реальную базу заинтересованности. Перед русской интеллигенцией, помешавшейся на «свободе», надо было поставить именно этот мешок с овсом; не обращая внимания при этом, что эти ушибленные с одного бока люди не представляли себе ни истинной ценности, ни истинных опасностей этого института. Перед еврейством, то есть перед истинными руководителями, надо было поставить приманку, соответственную еврейским чаяниям, то есть равноправие, предоставив им в будущем испить обратную сторону сей страстно желанной медали.
У власти не было людей, которые отчетливо все это соображали бы. Но даже, если оказались бы понимающие, то все понять еще не значит — все мочь. Союз с еврейством был с одной стороны, как мы видели, облегчен поведением самого еврейства, которое «в кредит» стало работать «на Историческую Россию». Но сановник, который задумал бы схватить за рога положение и извлечь из него максимальную для России пользу, должен был бы выдержать тяжелую борьбу с теми сторонниками власти, которые соображали медленно и тупо. Пользуясь всей антиеврейской и антикадетской инерцией, накопленной во время первой революции, то есть в 1905 году, эти люди, забыв о Германии, то есть о том, что с июля 1914 года по России бьет безжалостный молот, готовившийся 50 лет, стали бы на дыбы против такого в сторону евреев хода. И надо было бы иметь совершенно незаурядную гипнотического свойства волю, чтобы победить это сопротивление в Петербурге и в Царском Селе.
Человек, способный понять, решиться и провести в жизнь меру такого размаха, был по-моему только один: Столыпин. Но его убил Богров — еврей. Я думаю, что это был один из тех поступков, о которых говорит еврейская поговорка: когда Бог захочет наказать человека, и отнимает у него разум…
* * *
Разумеется, «продать Россию жидам» — акт, который весит больше, чем манифест 17 октября, несмотря на огромную важность его. Но если могли пойти на сей последний перед угрозами первой революции, проиграв войну с Японией, то, по-моему, можно и должно было взять на себя великую ответственность перед будущими русскими поколениями, если этим:
— покупалась победа над Германией,
— избегалась революция.
В конце концов, как теперь стало ясно, равноправие евреи все-таки получили. Получили после того, как раз разилась ужаснейшая из революций, вслед за которой наступила длящаяся доныне Неволя Египетская. Спрашивается: если рассматривать еврейское равноправие тоже как тяжелейшее бедствие, то все-таки это было бы равноправие solo — без революции.
Но если бы, несмотря на дарование еврейского равноправия, мы все же проиграли бы войну и заработали бы революцию, то сравнительно с настоящим положением мы опять-таки ничего бы не потеряли. Как теперь стало ясно, мы просто ничем не рисковали, если бы сделали этот ход. Но у нас был бы шанс выиграть.
И я лично думаю, что этот шанс был достаточно велик. Часто говорят, и это правда, что мы не додержались всего несколько месяцев. Если бы существующий порядок вещей дотянулся бы до весеннего наступления 1917 года, то весьма вероятно, что мы вообще «выскочили бы». Россия к этому времени, благодаря самоотверженной работе Главного Артиллерийского Управления и дальнозоркости Особого Совещания по Государственной обороне, была так снабжена боевым материалом, как никому и не снилось в начале войны. Весеннее наступление 1917 года могло быть успешным. Победы развеяли бы страшные фантомы революции. Да, мы не додержались нескольких месяцев…
Не додержались по причине внутреннего напряжения. Недовольство слишком, выражаясь тривиально, перло на власть, бездарную и неумелую. Но разумеется, это недовольство, как ясно из всего предыдущего, не могло не иметь главной пружиной еврейства. Поставив в начале войны свою ставку на патриотизм, оно, еврейство, по истечении года войны, опять стало сворачивать на прежние рельсы. Официально флаг патриотизма не спускался. Но во время первого года войны лозунг был таков: поддерживать «ненавистную власть» — quand meme; ради победы соединить все силы под стягом того правительства, с которым война застала Россию.
Начиная со второго года войны, дан был уже другой лозунг: по-прежнему стояли на рельсах патриотизма, по-прежнему твердилось «все — для войны», однако решительно прибавлялось «но не с этой властью». Не с этой властью, которая отдала не только все наши территориальные завоевания, стоившие потоков крови, но и двадцать «собственных» губерний.
Это была решительная минута. Тут надо было понять, что за такие отступления, измеряемые сотнями верст и отдачей целых государств (Польша, Литва, часть Малороссии) за такие катаклизмы, — расплачиваются. Национальное бедствие подняло старую волну ненависти против власти. И надо было понять, что эта волна была старая; что это был рецидив того, что временно дремало под влиянием первого энтузиазма; что действующие лица этого нового штурма, актеры этого нового наступления, были тоже старые, со старыми взглядами, навыками и программами. Надо было понять это, а также и то, что сейчас эти люди представляли огромную опасность, несомненно большую, чем в 1905 году; и это потому, что они несли над собой патриотический стяг; и потому, что за ними был год патриотических усилий. И еще потому, что их ряды не могли не усилиться теми, кто раньше всегда поддерживал власть, несмотря на все ее ошибки, но сухомлиновщины и распутинщины простить не мог. Надо было это понять, а также рассмотреть, какая же сила была сердцевиной этого наступления, ее основой, ее спинным хребтом. Это нужно было рассмотреть для того, чтобы знать, как бороться с надвигающимся чудовищем.
И, конечно, главной основой было еврейство. Если нужно было отвести надвигающуюся тучу, задержать ее на время (хотя бы на те несколько месяцев, что мы не додержались), то первое, что надо было сделать, а может быть и последнее — это задобрить евреев.
В тот день, когда еврейская психология переменилась бы и из враждебной стала бы восторженной и благодарной, вся печать повернулась бы, как один человек. Поражения если бы не превратились в победы, то острота их была бы залита смазывающими веществами. Всякие бедствия покрылись бы хором бодрых голосов, которые твердили бы, что все это ничего и что все образуется. Ведь в конце концов важен не самый факт, а то, как он воспринимается. Если погиб полк и даже целая армия, но все остальное не дрогнуло и смело идет вперед, все может быть выправлено. Но если, например, бегство роты размазать на десять тысяч строк, с описанием позорной трусости солдат и офицеров, то это может сделать больше, чем гибель корпуса. У «шестой великой державы» есть огромная сила, и все европейские государственные люди это понимают. У нас, к сожалению, не понимали и, предоставив евреям захватить печать, вместе с тем не хотели считаться с последствиями такого положения вещей. Недооценили этого фактора. Забыли, что в бою дело решают последние четверть часа, и что тот, кто борется не на жизнь, а на смерть, для своего спасения и победы пускает в ход все резервы.
Говорят, что один из талантливейших русских генералов, Радко-Дмитриев, в кровавом бою за Львов, исчерпав все резервы, но будучи убежден, что у противника пущены в ход тоже последние люди, бросился в цепь лично — со штабом и конвоем. И это оказалось той последней каплей, которая дала ему победу.
Думаю, что октроирование еврейского равноправия или же решительное вступление на этот путь было бы той каплей, которая перевесила бы чашу весов. Разумеется, в том случае, если бы нашелся человек, способный обуздать тех, кто не умеет жертвовать политическими доктринами даже в тех случаях, когда ценность, превышающая во много раз всякую «политику», то есть судьба Родины, — на карте.
Кроме того, нельзя же забывать, что всякие ограничения, подобные тем, в которые было заключено русское еврейство, могут быть только временной мерой. Об этом будет сказано в другом месте подробнее. Здесь я позволю себе только заметить, что ограничения в правах в известной трактовке весьма напоминают «покровительственные пошлины». Эти последние вводятся на время и для следующей цели: защитить молодую и потому слабую отечественную промышленность от непосильной конкуренции старой, то есть сильной, промышленности иноземной. Если такова действительная цель, то как только она достигнута, сии ограничения, то есть покровительственные пошлины, должны быть сняты. Цель же достигнута тогда, когда юная отечественная промышленность созрела; то есть когда она развилась настолько, что может продавать свой отечественный продукт по тем же ценам, какие предлагает промышленность чужеземная. Начиная с этой минуты, покровительственные пошлины, если их удерживают, суть потакательство отечественной жадности и отечественной лени.
Еврейские ограничения могут быть рассматриваемы в этой плоскости. Более сильные, евреи (как раса более старая), ограничиваются в правах для того, чтобы дать окрепнуть более юной расе — русской. При этом, естес-твенно, предполагается, что когда русская раса вырастет настолько, что будет выдерживать самостоятельно напор еврейства, ограничения будут сняты.
Наступил ли такой момент в 1915 году? То есть сравнялась ли в жизненных своих силах молодая русская раса со старой расой еврейской?
Разумеется, нет. С этой точки зрения дарование равноправия, если верить в действительность ограничений, не могло быть оправдываемо. Наоборот, то обстоятельство, что с начала XX века евреи захватили руководство русским общественным мнением, вызывало у мыслящих людей естественную тревогу. Детской представлялась «русская мощь» в сравнении с отточенным напором еврейства. Русская сила напоминала разлив мирной реки: бескрайно дремлет сонная ширь; воды много, Боже мой сколько, но вся-то она стоячая… И эта же река, десятком верст ниже, суженная суровыми плотинами, превращена в стремительный поток; холодным кипятком врывается он в кружащиеся турбины. Эти последние, давая жизнь сотням приводов и станков, мелют муку. Чью муку? На чью мельницу бежит реченька, у которой «як стекло вода блестит»? Кто мельник?
Мельник в начале XX века как будто обозначился; еврей мостился в государственные перемолыцики. И для тех, кто хотел такому положению вещей противодействовать и верил в спасительность «ограничений», даровать равноправие казалось безумием.
Но… но мы уже были в потоке безумия! Три Императора, два немецких и один русский, вместо традиционной дружбы объявили друг другу войну и повели на убой миллионы своих подданных, в сущности без всякой причины: это значило, что мир сошел с ума. Говорю же, что война была объявлена со стороны немецких государей без всякой причины потому, что пресловутый Drang nach Osten был просто бред, не имевший под собою никаких реальных соображений. Это была смесь искалеченного ницшеанства военной касты с истерическим патриотизмом тех пресловутых «народных учителей», которые «сделали» Германию; плюс — благосклонное участие глубокомысленных профессоров, о коих сказано: «hundert sechzig Professoren, Vaterland, du bist verloren…».
* * *
Итак, мы были в потоке безумия, и только безумие могло нас спасти: «безумству храбрых я песнь пою». Русский Император, на которого напали немецкие Императоры и, отбирая одну губернию за другой, зажигали в России внутренний костер, имел выход: повернуть в свою пользу одну из мировых сил. Он мог бы спасти этой ценой себя и исторический строй России. Эта сила была еврейство. Протянув ей руку, отвергнутую Императорами (братьями по семье монархов), Он мог бы отвести исполнение пророчества Иакова Шифа.
Что и говорить, — цена жестокая! Полумладенческий русский народ отдать без защиты в руки опытные, сильные, старые и безжалостные. Но…
Но… но во-первых, события выяснили, что «защита», до сих пор практиковавшаяся, была, в сущности, совершенно формальная. Не более, чем некая отписка, доставшаяся традиционно, по наследству. При всех «ограничениях» евреи, как мы видели, овладели душой русского народа. Потерять же душу народа для власти, в сущности, значит потерять все.
И потому, с этой точки зрения, дарование равноправия представлялось уже менее страшным. А кроме того, бывают времена и времена.
Когда мне было четырнадцать лет, мне подарили первое ружье, с которым я охотился на перепелок и куликов. Когда мой младший сын достиг этого же возраста, ему пришлось дать карабин, из которого он стрелял людей. Времена меняются. Бывают такие времена, когда детям приходится нести на себе тяжесть взрослых. Такая фортуна выпадала и младенческому русскому народу. До мировой войны он мог потихоньку зреть под присмотром бабушек и нянюшек, устранявших с его дороги камушки и в числе их тяжелый малахит — еврейскую конкуренцию. Но когда разразилась мировая война, русскому народу надо было сразу созреть на сотню лет, а то и больше. И надо было, вопреки мамушкам и бабушкам, добровольно согласиться на тяжкое состязание с еврейством в будущем для того, чтобы сейчас, на время борьбы с немцами, иметь еврейство с собою.
Для меня лично это стало ясно в 1915 году, когда (отдав немцам 20 губерний) русское правительство созвало Государственную Думу. Смысл этого созыва мог быть только один: опереться в трудную минуту на народное представительство; выслушать голос «народных избранников», и в этом хоре обнадеживающих голосов найти для себя поддержку.
Должен сказать, что, несмотря на суровую взбучку по адресу тех генералов и министров, которых считали виновными в происшедшем ужасном отступлении, поддержка (в смысле готовности вести войну до конца, до последнего предела сил) была оказана в полной мере. Не только правое крыло и центр (что было естественно), но и левое крыло, то есть кадеты, твердо держали лозунг «Война до победного конца». Но…
Но уже — не по способу «безоговорочного подчинения», как было в начале войны. Жестокая военная катастрофа, по мнению левого крыла, доказала неспособность правительства, «просто назначаемого». Кадеты поэтому выдвинули лозунг смены правительства и на значения нового правительства, которое… имело бы «народное доверие».
Само по себе это требование было не весьма обосновано по той причине, что лиц, «доверием народа облеченных», не существовало в природе. Когда разразилась революция и во главе России пришлось стать Временному Правительству, рискованность этого домогательства выяснилась вполне. Князь Львов, в качестве премьера, представлял из себя убогую фигуру, явившую миру картину полной беспомощности и неумелости. У упрекавших в 1915 году власть в неспособности у самих за душой не было «ни гроша». Их сила была в том, что хотя они сами были никуда не годны, но их упреки были справедливы: назначения министров были ужасающими; а если случайно выдвигался способный человек, то его грозило сейчас же смыть с поста распутинской интригой. При таких обстоятельствах, то есть когда в кругозоре Верховной власти совсем не было подходящих людей, можно было согласиться и на пустозвонное требование. Выбирая между Штюрмером и Милюковым, можно было отдать предпочтение Милюкову, раз он крепко и упрямо твердил: «Война до победного конца». Как премьер, Милюков был бы, во всяком случае, не хуже совсем старческого Горемыкина, или «прогрессивного» Протопопова. И даже не хуже Трепова, хотя Трепов был человек способный и твердой воли.
Но дело в том, что у Трепова не было никакого «приданого». У Милюкова же несомненно было в то время приданое, и приданое весьма ценное, если принять во внимание тогдашние военные обстоятельства. Это приданое не включало в себя ни пушек, ни мортир, но было составлено из тех музыкальных инструментов, которые трубят и отступление и атаку. С такого рода оркестром должно было считаться.
Приданое Милюкова состояло из двух наборов труб неравного достоинства в смысле звучности: русских и иерихонских. Если первые были достаточно малокровны, то вторые… но кто не знает силы иерихонских труб? Ведь от их рулад стены рушатся. Словом, взяв Милюкова к власти, можно было иметь почти всю российскую печать с собою, то есть faire la pluie et le beau temps.
Но Милюков представлял силу постольку, поскольку он явился бы исполнителем различных чаяний. Чаяний этих было много, но главные из них были:
1) Земля — мужикам.
2) «Свободы» — русским интеллигентам и…
3) Равноправие — евреям.
Если бы взять Милюкова и использовать его воду на мельницу Российской Державы — победы над врагом ради для, то необходимо было одновременно дать знамение, что Власть Российская, во имя спасения Отечества, согласна в принципе на эти три требования. И даже собственно — два требования, ибо насчет землицы сами кадеты предпочитали молчать до конца войны. Они опасались, что если мужики-солдаты прослышат — идет, мол, «наделение» — то они бросят фронт и утекут, чтобы лично участвовать в землерезке. Таким образом, чтобы повенчаться с Милюковым, надо было обещать «свободы» и «равноправие».
Последний пункт выражался Милюковым, понимавшим, что не следует оглушать людей бревном по голове, весьма мягко — словами: «вступление на путь постепенного снятия ограничений»…
* * *
Русская власть не пожелала венчаться с Милюковым; заодно отвергла и его приданое, оставшись по еврейскому вопросу при Елизаветинской формуле: «От врагов Господа Моего не желаю прибыли интересной».
Хорошо это или плохо, судить не нам. Отвергшие союз с еврейством потеряли Трон, историческую русскую форму правления, а также результаты войны, оказавшейся в окончательном итоге победоносной для союзников России. Кроме того, при помощи временно торжествующих немцев получили украинскую занозу, которая осталась и после того, как немцев укротили. Сия заноза грозит стать клином, который расколет Российскую Державу, превратив ее в «разъединенные штаты»; причем «отойдут» (к кому?) Малая Россия, древняя колыбель и современная житница, все казаки, Кавказ «и прочая, и прочая, и прочая…».
Перед безмерностью этих разрушений ужасы «равноправия» начинают тускнеть; в особенности если принять во внимание, что даже ценою этих жертв «цель» не достигнута: ибо равноправие все же «дано», хотя и в ином порядке…
«И бежит себе в волнах
На раздутых парусах…»
Куда приведут эти раздутые паруса еврейство, это другой вопрос. Многие, быть может, вздохнут о своей тюрьме, но поздно.
Но с другой стороны те, кто подобно нашей группе («русских националистов-прогрессистов») пошли если не на союз, то во всяком случае согласились на «вступление на путь», тоже ведь ничего не могли сделать. Очутившись на минуту у власти (правда, в какую минуту!), мы были сейчас же смыты следующей волной. И Милюков забарахтался в ее пене, столь же беспомощный, как последний императорский министр. Поэтому никто никогда ничего не «докажет» друг другу.
* * *
Я вспомнил все это только для того, чтобы объяснить характер и природу моего политического антисемитизма… и филосемитизма.
Все это крайне просто: 1) В русско-японскую войну еврейство поставило ставку на поражение и революцию. И я был антисемитом. Ибо желал победы России над Японией (хотя и был против этой войны и вообще против нашей дальневосточной политики) и не желал революции.
2) Во время мировой войны русское еврейство, которое фактически руководило русской печатью, стало на патриотические рельсы; и выбросило лозунг «война до победного конца». Этим самым оно отрицало революцию. И я стал «филосемитом». Я готов был вступить на путь постепенного снятия ограничений. И готов был идти по этому пути, если бы этим можно было облегчить страшное давление войны на Российскую Державу. И это потому, что в 1915-м году, так же, как и в 1905-м, я хотел, чтобы Россия победила, а революция была разгромлена.
Вот мои дореволюционные «зигзаги» по еврейскому вопросу: когда евреи были против России, я был против них. Когда они, на мой взгляд, стали работать «за Россию», я пошел на примирение с ними, подписав рукою графа Владимира Бобринского (председателя нашей фракции, прогрессивных русских националистов) так называемую «Великую Хартию Прогрессивного Блока».
Евреи и керенщина
Когда разразилась революция, то отношение к Временному Правительству, ставшему на место рухнувшей трехсотлетней власти, со стороны людей моих воззрений определялось следующим обстоятельством: будет ли сие Временное Правительство продолжать войну? Будет ли оно отстаивать интересы и достоинство России?
Временное Правительство, как известно, высказалось за продолжение войны. Керенский стал готовить наступление, которое и началось 18 июня 1917 года. Поэтому мы, несмотря на то отвратное (часто нестерпимое до скрежета зубовного), что несла с собою так называемая «Революционная Демократия», поддерживали Временное Правительство из всех своих сил. И делали это до той самой минуты, пока сохранялась хоть искра надежды, что Временное Правительство способно что-нибудь сделать для России. Эта надежда была потеряна в августе 1917 года, когда наступил разрыв между Керенским и Корниловым.
Так называемая русская «революционная демократия», равно как «конституционная демократия» (кадеты), перекрасившаяся в «республиканскую демократию» (нынешнее РДО), были сложным конгломератом национальностей. Видную внешнюю роль играли грузины (Чхеидзе, Церетели и другие), а истинными руководителями были евреи. Но так как над всем этим блоком веял лозунг, сочиненный Керенским — «Родина и Революция» — то мы, как сказано выше, старались закрывать глаза на «Революцию» ради России. Отношение к еврейству сим определялось. Так как евреи (вернее часть еврейства), участвуя в блоке, поддерживавшем Временное Правительство, в какой-то мере стояли «за Россию», то мы в ту пору были более или менее «филосемитами».
Разрыв между Керенским и Корниловым; кратковременное торжество Керенского; его бегство от большевиков, с каковой поры «Главноуговаривающий» сошел со сцены; кратковременное заключение Корнилова в тюрьме; его бегство, закончившееся тем, что он стал Главнокомандующим Добровольческой Армией, — все это вновь перетасовало все карты.
«Революционная демократия», съев временно Корнилова при помощи большевиков, через короткое время сама была разгромлена сими последними. Мы же, до сей поры поддерживавшие Временное Правительство, как некий призрак государственной власти, поняли, что отсель надеяться не на что. Тогда мы взялись за штыки. С этой поры началась гражданская война между Белыми и Красными.
Тут и произошел мой очередной «зигзаг» по отношению к евреям; что, впрочем, вполне естественно и иначе быть не могло, как будет видно из дальнейшего.
Антисемитизм Белых
Если бы в рядах Белого Движения оказалось бы столько евреев, сколько их было в «революционной демократии» или же в свое время — в «конституционной демократии», то, по всей вероятности, нового моего «зигзага» не произошло бы. Но было иначе.
Только ничтожная группа еврейства примкнула к Белым. Правда, Винавер побывал лично в Екатеринодаре, то есть, так сказать, в гостях у Деникина. Он прибыл совместно с Милюковым. Но и тот, и другой были общипаны хуже, чем Двуглавый Орел времен керенщины. Можно сказать, они оба вместе мало весили. Милюков, кроме всех прочих причин, еще и потому, что незадолго перед этим пошел на поклон к немцам, зачеркнув этим свою роль во время мировой войны. А Винавер потому… да вот именно потому, что еврейство в Белое Движение не пошло.
Объясняли это тем, что в Добровольческой Армии был такой антисемитизм, что невозможно было продохнуть. Как могли идти туда евреи, когда там с утра до вечера распевали:
«… и всех жидов побьем,
Сволочь такую…».
Отчасти это верно. Но только — отчасти. Несомненно, что если бы еврейство с такой же страстностью ринулось в Белые армии, с какой оно работало для Красной, то антисемитизма не было бы в белом стане. В самом деле: мог ли быть антисемитизм в Красной Армии, когда Главнокомандующим был у них Лейба Бронштейн, называвший себя Львом Троцким; и чуть ли не все «политкомы» и великое число армейских «комячеек» были из евреев.
И надо поставить вопрос: как они попали в Красную Армию, все эти евреи? И почему они не попали в Белую?
Но затронуть эту тему, это значит еще раз завести сказку про белого бычка: потому ли евреи «такие», что к ним «так» относятся? Или же к ним «так» относятся потому, что они — «такие»?
* * *
Но как бы там ни было, факт налицо: в Белом Движении участвовали только единичные евреи, самоотверженность которых, когда антисемитизм уже ясно обозначился, нельзя достаточно оценить.
А в Красном стане евреи изобиловали и количественно, что уже важно, но сверх того занимали «командные высоты», что еще важнее.
Этого было достаточно для моего личного «зигзага». По времени он обозначился в начале 1919 года, когда я мог наблюдать в Одессе еврейскую работу против Добровольческой Армии, персонифицировавшейся в лице талантливого генерала Гришина-Алмазова. При нем я был, так сказать, на ролях «действительного тайного (и явного) советника». Это было, как известно, во время французской интервенции. Разложение пришедшей в Одессу французской армии было сделано в значительной мере антибелым жужжанием Одессы-мамы. А ведь никаких погромов еще тогда не было.
Итак, евреи снова были во враждебном стане. Соответственно, изменилось к ним отношение. Как аукнется, так откликнется.
Раздражение в Добровольческой Армии против евреев росло все более, ибо каждый новый день гражданской войны приносил все новые доказательства, что еврейство является спинным хребтом коммунистической партии. А без сей последней так называемые большевики были бы неорганизованным сборищем людей, коими попросту овладели бесы. Известно, что когда бесы вошли в стадо свиное, оно сверзилось в озеро Генисаретское. То же самое было бы с русским большевизмом; и это был бы наилучший, быстрый и естественный исход. Остановила это стадо в его самоуничтожительном пути коммунистическая партия; ею руководили не стихийные бесформенные бесы, а, очевидно, сам Люцифер en personne. Сей король зла при помощи коммунистов (а среди последних, как цитадель крепости, были евреи) направил Стадо к определенным целям. Для сего он с сатанинской жестокостью смирил русский большевизм, превратив восставших против «Самодержавия» в своих рабов. Белые не могли не понимать, что если выдернуть евреев из игры, то Красные рассыплются. Против этого утверждения можно спорить сколько угодно. Но вот что бесспорно. Если это и не соответствует действительности, то все же убеждение, что это именно так, твердо укоренилось в Белых умах. И именно оно определило Белую психику в отношении еврейства. Отсюда — антисемитизм Белых.
Антисемитизм Грязных
Разумеется, я говорю об антисемитизме Белых, а не Серых и Грязных. А их к Белой Армии, увы, примазалось не малое число. Впрочем, надо запомнить раз навсегда: всякая война привлекает к себе, рядом с элементами чистыми и геройскими, всякую дрянь. Иначе на может быть, ибо всякая война есть прежде всего убийство, разрушение и грабеж. Это есть собственно предмет войны, или иначе сказать то, чем армия занимается. Разница между дисциплинированной армией и бандами разбойников состоит в том, что армия убивает, разрушает и грабит только по приказу. Без приказа идеальная армия не зарежет курицы, не сломает соломинки, не возьмет вишни на придорожном дереве. В такую армию (добровольно) идут только очень чистые люди. Но чем дальше армия от этого идеала, тем больше она убивает, разрушает и грабит proprio motu — по собственному произволению. И чем шире такая практика, тем «добровольный» приток «дряни» обильнее. Ибо садисты и грабители очень хорошо понимают, что в потерявшей дисциплину армии для них самое место: можно насладиться убийствами и мучительствами совершенно безнаказанно, не говоря об удовольствии грабежей.
При своем движении вперед Белая Армия очутилась в таком положении, что жить и питаться она могла только «за счет благодарного населения». И тут развратились многие из тех, которые при иных условиях могли бы быть прекрасным армейским материалом. Высшее же командование недостаточно учло эту грозную опасность для армии. На словах по-прежнему все стояло «на благородных ногах», но на деле закрывались глаза на способы самокормления. Пожалуй, было бы лучше несколько снизить принципы, но зато сурово карать все, что выходило бы из «расширенных рамок». Это не было сделано. И покатились по наклонной плоскости. В конце концов стали исполнять только «боевые» приказы. А что касается всего остального-прочего, то стали промышлять, каждый молодец на свой образец, игнорируя предписания Ставки. И очень быстро так самоопределились, что русский народ (за освобождение которого дрались) стал протирать глаза в тяжелом недоумении. Правда ли деникинцы освободители? Или же это «тех же щей, да пожиже влей» — разновидность большевиков.
С увлечением ринулась в редеющие рады истинных Белых та роковая дружина, которую большевики окрестили «белогвардейская сволочь». В городах эта порода пополняла контрразведки, где она втихомолку имитировала нравы Чека; а в деревнях, уже не стесняясь, при белом свете дня, применяли всякие, иногда до гениальности упрощенные, способы грабежа.
Можно себе представить, какой находкой для таких элементов был антисемитизм!
Антисемитизм значил для этих господ возможность убивать, насиловагь и грабить известную часть населения при самых удобных ауспициях.
Ведь нет людей абсолютно без совести, как нет и абсолютно чистых. И у ясно выраженных садистов есть некоторая совесть, которая понемножку сопротивляется их гнусным наклонностям. Между совестью и потребностью убивать и мучить идет борьба; и вдруг у садизма в этой борьбе появляется мощный союзник, в виде того соображения, что «жиды» — страшный (и даже просто единственный) враг Добровольческой Армии. Значит, внутренняя звериная потребность в крови человеческой неожиданно сплетается с интересами высокого дела. Убивать хочется, но как-то зазорно — без достаточной причины. А тут… Неожиданная радость! Можно убивать, можно наслаждаться, и не будет это плохо; и не будет упрекать ни совесть, ни товарищи… Иные из них брезгливо поморщатся, но и только.
Таких явных садистов было сравнительно мало. Но тех, кто в душе своей носил инстинкты грабежа, было гораздо больше. Для этих антисемитизм был тоже настоящим кладом: они могли грабить евреев, не чувствуя никаких угрызений совести; и даже могли смотреть на себя, как на своего рода «филантропов». Ведь можно было бы попросту истребить этих паршивых жидов, а они, в виде особого снисхождения, их только грабят. В Киеве в 1919 году это занятие называлось «тихий погром».
* * *
Я утверждаю, что, несмотря на яростный антисемитизм, вызванный, как мы видели, тем обстоятельством, что евреи явились костяком бесформенного большевизма, истинные Белые никаких погромов не производили. Для подлинно Белой психологии дикая расправа с безоружным населением; убийство женщин и детей; грабеж чужого имущества; все это — просто невозможно. Даже те, кто беспрерывно болтал о пользе таких способов ведения гражданской войны, когда доходило до дела, не делали… Делали те, кто только по случайным причинам попал к Белым. Делали скрытые и явные садисты; эти всегда стремятся туда, где льется кровь, и работают с одинаковым удовольствием «на обе стороны». И делали природные и вновь выработавшиеся грабители, то есть люди, ничего общего с «белизной» не имевшие, затесавшиеся в этот лагерь по недоразумению.
Подлинные Белые виновны в данном случае в попустительстве. Недостаточно властно осаживали мразь, затесавшуюся в Белый лагерь; недостаточно сурово держали в руках элементы, от которых избавиться нельзя, но которых надо содержать в тем большей строгости, чем больше они проявляют боевой лихости. Это боевое мужество, когда оно обращается столько же на врага, сколько на беззащитные тылы, так же полезно, как пушка, которая одинаково бьет и с дула и с казенной части.
Но, чтобы правильно оценить вышеупомянутое попустительство, надо принять во внимание всю обстановку. Попустительство это, имевшее роковые последствия, направлялось вовсе не только исключительно по еврейской линии. Тут оно, может быть, только ярче всего проявилось. Попустительство было всеобщее: подлинные Белые горько чувствовали, что обсевшие их элементы, «освобождая русский народ» на словах, на деле применяли по отношению ко всему населению разные виды неоправдываемого обстоятельствами насилия. Но сделать ничего не могли, потому что им затыкали рот фразой: «Попили нашей кровушки; довольно дурака валять». Это обозначало: наплевать нам на всякие дурацкие «высокие слова»; надо и о себе подумать, если начальство не думает. Начальство «думало», но не могло придумать, как и чем снабдить армию, которая ушла Бог знает куда. До нее сквозь сеть «белогвардейской сволочи» нельзя было пропихнуть самого необходимого (стоит вспомнить один из приказов Деникина, который не приказ, а можно сказать просто вопль: «Подлые воры раскрадывают казенное имущество, и оно не доходит до Армии!»). На этой почве авторитет сначала высшего, а потом и ближайшего начальства быстро падал; дисциплина трещала по всем швам. В такой обстановке и разразились, среди всяких других безобразий, еврейские погромы, которые ничего общего с подлинным Белым антисемитизмом не имеют.
Поясню сие примером. Допустим идет война, настоящая регулярная война. Для успеха военных действий полезно, и даже необходимо, чтобы дерущиеся войска были воодушевлены яростью к врагу. Французские офицеры и солдаты во время войны с Германией должны были ненавидеть немцев. И ненавидели. Но из этого не следует, чтобы французская армия грабила, убивала и насиловала мирное немецкое население. И если бы это делалось, то можно сказать наверное, что такая армия в XX веке победить не смогла бы. Ибо «тыловые подвиги» имеют одну ужасную для современных армий особенность: они ее разлагают весьма быстро. И это происходит по очень простой причине. В психику современного высшего командования такая тактика никогда не входит. И если она применяется, то значит, это делается вопреки воле командиров. Но если в армии что-либо может делаться вопреки воле командования, то такая армия очень быстро оказывается на краю гибели. Начальник, чей приказ не исполнен, уже начальник только по имени. В этом деле не может быть уступок. Если командир один раз не настоит на выполнении своей воли, он погиб. Поэтому-то насилия над безоружным населением могут не отразиться на дисциплине армии только в том случае, если они совершаются по приказанию командующего армией, и не переходят границ, точно им указанных. А так как ни один современный генерал (за исключением коммунистических) не отдаст приказания насиловать население в стиле еврейских погромов, а, наоборот, будет приказывать, чтобы безоружное население щадили, то такие эксцессы могут происходить только в порядке неповиновения, то есть скрытого бунта. Таким образом, еврейские погромы, как и всякие другие самовольные насилия над населением, суть бунт против командующего армией (современной). А «взбунтовавшуюся армию необходимо или распустить, или залить кровью» — это, кажется, мнение Наполеона. Впрочем, это также было мнение одного из дальновидных генералов, который говорил еще в 1918 году, прибыв в Добровольческую Армию: «Мне порой кажется, что необходимо расстрелять одну половину этой армии, чтобы спасти другую». Это было сказано, когда еврейских погромов еще не было.
Таким образом, корень еврейских погромов, как и остальных безобразий, лежит в падении дисциплины, а вовсе не в антисемитизме Белых. Погромы были для Белых так же гибельны, как и для самих евреев. Антисемитизм же был не только естествен, но и спасителен. Тот, кто в условиях борьбы Белых с Красными не был антисемитом, тот, значит, не ощущал сущности дела, ибо он не способен был понять факта, выпиравшего совершенно явственно: организующей и направляющей силой в стане Красных были евреи.
* * *
Чтобы закончить изложение сего очередного зигзага моей личности в еврейском вопросе и нагляднее охарактеризовать последний припадок политического антисемитизма, который приключился со мной потому, что евреи приняли деятельнейшее участие в создании и стабилизации Красного Дракона, я привожу здесь нашумевшую в свое время мою собственную статью под заглавием «Пытка страхом», предпосылая ей краткий очерк обстановки, при которой эта статья была написана и появилась.
Добровольческая армия заняла Киев 18 августа 1919 года. В этот же день «через другие ворота» вошли петлюровцы, вернее сказать, бывшие австрийские солдаты галицийского происхождения, которых Петлюра «заделал» в «украинцы». Между претендентами на Киев сразу произошло столкновение, кое здесь не место излагать, но в результате которого галичане ушли. Киев остался за деникинцами.
Несмотря на всю радость события, то есть отвоевание Киева, тяжело было смотреть «в лицо» родного города. Поезд не дошел до вокзала, и я прошел пешком от предместья до своего дома. Улицы были мертвы, дома как будто осунулись и постарели. Казалось, эссенция страдания еще клочьями висит на них. Люди? Худые, желтые, зеленые, черные… Точно холера прошла тут, или чума. Яркое солнце не могло разогнать ощущения тяжелой болезни, еще трепетавшей над заколоченными лавками, пустыми базарами, грязными обезизвощенными мостовыми, обезлюденными панелями.
Дома, среди радостных слез свидания, зажурчала ужасная ектенья погибших: такой-то, такой-то, такой-то… Те, кто не расстреляны, бежали или прячутся в городе, меняя квартиры, как зайцы — кусты…
— Да, это был настоящий «русский погром»…
Так закончилась краткая первоначальная повесть о пережитых месяцах. Эту фразу, которая стала сейчас банальна, я слышал тогда, кажется, в первый раз. Она была произнесена на свежих развалинах, обильно политых кровью. Произнесена человеком, лично пережившим все это, но человеком разумным, не увлекающимся.
Затем «раскрыли чрезвычайки». Огромная толпа во все часы дня стояла вокруг этих ужасных домов. (Чрезвычаек было несколько: губернская, краевая и еще какие-то.) Один за другим отрывали трупы, закопанные в чрезвычайкинских садах; к ним протискивались бледные непередаваемые люди, искавшие в этих поруганных телах своих близких. Я знаю одну семью: к ним ворвался молодой офицер, который только что в одном из обезображенных трупов узнал своего старика отца; этот «узнавший» на всю жизнь остался опасным маньяком, бредившим о мести и убийствах. Впрочем, я избавляю читателя от этих сцен. Когда-нибудь будущий мастер пера расскажет миру эту потрясающую повесть о том, как насаждали Эдем во старом городе Киеве и что из этого вышло.
Кто насаждал? Кто все это сделал? Кто зажал город в эти кровавые тиски? Кто водворил здесь на царство ужасную пару — Голод и Смерть?
В ответ шелестела народная молва: «Жиды».
Насколько справедливо было такое объяснение?
Не до конца справедливо, но «достаточно» справедливо.
Во-первых, как и везде, у большевиков и в Киеве в числе административных лиц было очень много евреев. Впрочем, в Киеве их должно было быть еще больше, чем в других местах. Ведь по переписи, произведенной в 1917 году, евреи в Киеве составляли 18 % населения, то есть их было свыше ста тысяч человек. Следовательно, выбор на административные должности был широкий.
Во-вторых, самые ужасные «административные места», то есть чрезвычайки, были в Киеве густо окрашены в еврейские цвета.
Существует очень обстоятельное показание некоего Валера. Он (по его словам) по принуждению служил в Киевской чрезвычайке в 1919 году. После ухода большевиков он остался в Киеве. И был судим при Добровольцах. В его очень интересном показании (напечатанном) перечислен состав чрезвычайки в период, который он сам называет «еврейским». Если память мне не изменяет, из 25 человек было 23 еврея.
В-третьих, в Киеве произошло событие, которое сильно повлияло на психику широких масс. В Киеве существовал (до прихода большевиков, разумеется) «Клуб Русских Националистов». Это была своеобразная ячейка: тут было интересное соединение профессуры, политиков, журналистов и русского купечества. Этой организации, при деятельной помощи «Киевлянина», удалось в 1917 году сгруппировать все остальные киевские патриотические организации в так называемый «Блок Русских Избирателей». Блок действовал не без успеха. Мы три раза выступали на выборах (первым по списку стоял В. В. Шульгин). На последних выборах (в «Украинское Учредительное Собрание») мы собрали по Киеву наибольшее число голосов. Таким образом, представителем «матери городов русских» в Южно-Русском Вече (кое угодно было иным мистификаторам называть «украинским учредительным собранием») явился бы русский, что вполне, впрочем, естественно и несомненно вызвало бы одобрение вещего Олега, доблестного Святослава, Владимира Святого, Ярослава Мудрого, Владимира Мономаха и Богдана Хмельницкого. Так вот, чрезвычайка раздобыла печатный список членов этого клуба русских националистов, список, относящийся еще к 1911 году, и всех, не успевших умереть или бежать, членов клуба, занесенных в сей список, расстреляла. Разумеется, это произвело сильнейшее впечатление. И отсюда пошла молва, что «жиды расстреливают русских по списку>. Или еще, как говорили некоторые: «по алфавиту».
Молва, надо сказать, не очень далеко ушла от истины. Разумеется, «по списку» расстреливали не всех русских. Но зато расстреливали русский отбор; рубили русскую голову, уничтожали те самые «русские мозги», которые (при всей их относительной никчемности) все же проявили наиболее способностей в политической борьбе. Уничтожали «амановцев», как во времена Мардохея и Эсфири.
Кто это делал? И тут народная молва была недалека от правды. Нельзя сказать, конечно, чтобы этим делом занималось все стотысячное еврейское население Киева. Но все же расстреливали «русских по списку» евреи. Да, кровожадные жиды, наполнившие киевские чрезвычайки. Но если бы в этих местных чрезвычайках не было ни одного еврея, то и тогда все же эти расправы были бы делом еврейских рук по той причине, что коммунистическая партия, от лица которой все это делалось, во всероссийском масштабе руководилась евреями.
Как бы для того, чтобы это подчеркнуть, в Киев летом 1919 года приезжал Бронштейн-Троцкий. Он выступал публично, сказав речь. У слушавших эту речь остались незабываемые воспоминания. Это был кровожадный призыв уничтожать «врагов». Одних убить, а других «зажать» так… ну словом так, как их зажали в Киеве.
Такова была, значит, директива центра: физическое и моральное убийство «врагов» рекомендовал правомочный министр коммунистической партии. К кому же должно было применить это кровавое зажатие? Бронштейн-Троцкий перечислил намечаемые жертвы по сословиям и профессиям. И когда слушатели расходились с этой страшной лекции, у них за сгорбленной спиной трепетало жуткое чувство: призыв Троцкого означал избиение русской интеллигенции. Да, потому что перечисленные им сословия и профессии насчитывали в своих рядах подавляющее число русских.
И избиение произошло. Особенно при этом пострадал суд, которому, должно быть, мстили за дело Бейли-са. Безумцы! Ведь этот киевский суд в конечном итоге оправдал Бейлиса. Разумные евреи должны были бы поставить памятник сему суду, где-нибудь под «Стеною Плача» в Иерусалиме. А они вместо этого поставили киевский суд просто «к стенке».
При таких условиях вышел «Киевлянин» 21 августа, то есть через три дня после занятия Киева. В городе было сильное напряжение. На улицах, в нескольких местах одновременно, узнавали и ловили «Розу-чекистку», молодую жидовку, прославившуюся своими кровавыми подвигами; чрезвычайки дымились свежей кровью, вернее сказать смрадом сотен откопанных трупов; торжественно хоронили офицеров, убитых в бою под Киевом, в бою с полком, состоявшим исключительно из евреев. Среди такой обстановки еврейский погром мог разыграться каждую минуту. «Киевлянин» начал поэтому со статьи «Мне отмщение и аз воздам», в которой проводилась мысль, что суд над злодеями должен быть суровым и будет таковым, но самосуд недопустим.
По счастию, до самосуда не дошло. Кто видел Киев 1905 года, когда погром разыгрался после того, как «политические жиды» сбросили царскую корону и порвали портреты царей в городской думе, те считали, что погром неминуем перед лицом раскрытых чрезвычаек. Но по той ли причине, что население было до такой степени психически измучено, что у него не хватало даже силы мстить; по той ли причине, что «амановцы», то есть те страстные элементы, которые могли бы быть зачинщиками погрома, были чрезвычайкой уничтожены; или, наоборот, потому, что люди находились в таком радостном умилении по поводу своего освобождения Добровольцами, что рука не подымалась омрачать светлые дни злобной местью, — но погром не разыгрался в эти дни; и не осложнил положения деникинцев в течение первых двух месяцев после занятия ими Киева.
За это время город оправился: улыбка появилась в его лице. Жизнь восстанавливалась, несмотря на то, что боевой фронт проходил совсем близко от Киева, и грохот орудий часто доносился до бедных киевлян, как некое memento mori.
Восстанавливались всевозможные учреждения. Вышли и другие газеты, кроме «Киевлянина»; возобновила свою деятельность городская дума.
Нельзя сказать, чтобы политическое еврейство, за ошибки которого всегда приходилось расплачиваться просто еврейству, на сей раз упустило случай совершить очередную гаффу. Вместо того, чтобы выступить с открытым, резким и прочувствованным осуждением евреев, заливших Киев русскою кровью, оно, политическое еврейство, заняло позицию угнетенной невинности. Евреи, мол, ничего плохого не сделали, оправдываться им не в чем… Мало того, оно мостилось сейчас играть ту же роль, как при блаженной памяти «революционной демократии», то есть во времена керенщины. При этом наглость некоторых личностей переходила всякие пределы. Был некий Рафес, член городской думы, известный тем, что летом 1917 года произнес в киевской городской думе фразу: «Если дело будет идти о том, чтобы рубить голову контрреволюции, то знайте, что мы будем вместе с большевиками». Этот Рафес теперь, в 1919 году, «при правлении Добровольческой Армии», как ни в чем не бывало и в крайне арогантном тоне выступал в городской думе в качестве одного из отцов города. Ни он, ни другие политические евреи, очевидно, или не понимали, или не хотели понимать, что именно эта контрреволюция, которой они собирались «рубить голову», сейчас находилась у власти; и что она дала по великодушию своему возможность функционировать «революционно-демократической» городской думе и выходить всяческим еврейским газетам.
Ту же роль, то есть до крайности раздражающую, играла вновь образовавшаяся «Лига борьбы с антисемитизмом». Это учреждение могло бы оказаться полезным, если бы оно с места заявило urbi et orbi: «антисемитизм в данное время свирепствует потому, что значительное число евреев (да будут прокляты они и дети их до седьмого колена!) вошли в состав обширной шайки убийц и насильников, именующей себя коммунистической партией».
Такое заявление, несомненно, оказало бы умиротворяющее влияние на русскую психологию Вместо этого «лига» занялась подсчетом жертв погромов (в это время в провинции громили главным образом петлюровцы, но и деникинские части кое-где уже произвели резню), не соображая, что считать погибших евреев еще не время, потому что никто не подсчитывал еще, да и не мог подсчитать, бесчисленных русских жертв. Кроме сего, сия лига занималась обелением евреев, вместо того, чтобы, захватив инициативу в свои руки, напечатать поименные списки евреев-чекистов с прибавлением: анафема им во веки веков!
Все это крайне затрудняло политическую атмосферу. Лишний раз сказалось непонимание со стороны евреев русской психологии, нечуткость к тому, что собственно родит антисемитизм. Да, вот такое поведение его вызывает больше всего! Для русской души нет ничего более отвратительного, чем упорное, жестоковыйное еврейское запирательство, нераскаянность, замазывание морей крови океаном лжи. И наоборот: «повинную голову и меч не сечет». Если бы когда-нибудь евреи это поняли!
При всех трудных обстоятельствах все же командованию Добровольческой Армии удавалось справляться и поддерживать внешний порядок в Киеве. В провинции было хуже. Дисциплина в армии вообще быстро падала. Я получал ужасающие письма из деревень и городков края. Русское население переживало тяжкое разочарование, увидев, что Деникинцы совсем не похожи на земных Архангелов, уничтожающих Зло. А такими их себе представляли, когда трепетно прислушивались к приближающемуся гулу «добровольных» орудий! Среди всяческого рода других безобразий, связанных с падением дисциплины, разразились и еврейские погромы.
Однако в самом Киеве еще «держались». Но в последних числах сентября большевики бросили на Киев «мадьярские дивизии», которые прорвали редкую цепь Добровольцев 1-го октября пришлось уходить.
Это был грандиозный исход. Я не знаю, сколько ушло евреев из Египта. Но из Киева, по исчислению некоторых аритмологов, вышло до 60 000 русских. Уходили, как были, с котомками в руках. Уходили пешком через мосты, на левый берег Днепра. Там, за рекой, старались втиснуться в редкие поезда. Если это удавалось, уезжали куда могли. Но значительная часть осталась в поселке Дарница и в окружающем лесу, надеясь вернуться в Киев. Действительно, растрепанные добровольческие отряды были опять приведены в порядок и брошены на Киев выбивать большевиков. Кроме того, был вызван Якутский полк, находившийся под Черниговом. Четвертого или пятого октября большевиков выбили, и значительная часть бежавших русских вернулась в свои дома.
А евреи? Да вот тут-то и есть «закавыка»… Евреев не было в этом исходе; их незаметно было среди этих многих тысяч русских (мужчин, женщин и детей), с узелками в руках струившихся через великолепный Цепной мост, под грустной сеткой дождя; и прорывавшемуся иногда сквозь тучи солнцу отвечали одни только русские улыбки. Евреи не захотели разделить нашу судьбу. И этим провели между собой и нами новую и, может быть, самую глубокую борозду.
Действительно: если не ушли, значит, им большевики ничем не грозили. Или, если и грозили, то во всяком случае не тем, чем грозили нам. Значит, и вправду коммунистическая власть есть прежде всего еврейская власть: евреи остались потому, что «их власть» им ничего особенного не сделает.
Такое поведение евреев дало немедленные результаты. Когда мы «вернулись» и вновь заняли Киев, сейчас же возник вопрос о том, что «евреи стреляли из окон» в отступающие добровольческие войска. Появилось много лиц, которые сами лично это видели. Пришлось делать расследования по этому поводу.
Но не только линия поведения евреев во время русского исхода 1-го октября повлияла на последующие события. Мы хотя вернулись в Киев, но вернулись… уже не те Когда мы уходили, мы еще кое-как были дисциплинированны. Когда мы вернулись…
В тот же вечер какой-то пьяный волчанец (отряд «волчанцев) в ряду других частей приписывал себе честь «спасения Киева», угрожая винтовкой, «арестовал» редактора «Киевлянина» (то есть меня). Это произошло на улице, в двух шагах от моего дома и напротив «особняка Драгомирова», то есть резиденции Главноначальствующего Областью. Проходивший патруль, знавший меня лично, освободил редактора «Киевлянина», но «героя-волчанца» не арестовал.
Этот комический эпизод был частью великой трагедии.
Над городом повисло разложение. Ядовитым туманом оно пропитывало черную осеннюю ночь, сквозь которую чуть мерцало «заболевшее электричество». Мы владели Киевом и не владели. Владели им герои «волчанцы» и прочие «герои». Они не повиновались уже «Драгомировскому особняку», вернее, повиновались «постольку-поскольку».
Начальство строго запрещало «громить». Но руки чесались. Во-первых, «жиды» действительно досадили; а во-вторых, «героям» нечего было есть.
Это факт. Добровольцы в больших городах вообще жили впроголодь. Жалованье как-то до них не доходило. А если и доходило, то его не хватало. В деревнях уже давно практиковались способы «самокормления». Но в городах стеснялись. А тут перестали стесняться.
«Что в самом деле, Драгомиров?! Хорошо ему в особняке сидеть, а нам-то каково?! А жиды!? Ведь богатые же они, сволочь!»
Словом, — все вместе: антисемитизм, голод, грабительские инстинкты — с одной стороны; малокровное, по причине падающей дисциплины, противодействие начальства — с другой; все это вместе родило то, что получило название «тихого погрома». По злой иронии судьбы этот тихий погром был как раз оглушительный.
Под прикрытием ночи, прячась от редких патрулей, вооруженные люди входили в еврейские квартиры и грабили. Не убивали, но грабили; вероятно, издевались. Евреи очень быстро придумали способ бороться с этими нападениями. Они подымали оглушительный вопль: кричали целыми домами и даже улицами. Грабители входили, например, в какой-нибудь дом, скажем, десятый номер по какой-нибудь улице. Известие об их появлении мгновенно передавалось в соседние дома. Тогда евреи из всех квартир выбегали на дворы и на улицу и начинали кричать без перерыва: «Спасайте десятый номер! Спасайте десятый номер!.. Спасайте десятый номер!..» При этом местами били в медную посуду.
Для чего они кричали? Это очень просто. Евреи, как всегда, были прекрасно осведомлены. Они очень хорошо знали, что драгомировский особняк запрещает безобразия и рассылает по городу патрули. Они кричали, чтобы привлечь внимание, призывая на помощь. Эта помощь и приходила, хотя, увы, недостаточная: «приказывательный» аппарат ведь испортился.
Все сие происходило на закате Деникиниады. Это было начало агонии Добровольческой Армии. Я, впрочем, вовсе не склонен ее обелять в ее грехах. Но чтобы произнести беспристрастное суждение, надо принимать во внимание, что все на свете относительно и познается только сравнением. Будем же сравнивать.
Полтора года тому назад коммунисты, то есть партия, руководимая евреями, вошли в этот самый город Киев. Это было в ночь на 26 января 1918 года. Во что обошелся русскому населению этот «вход»?
Несколько тысяч человек валялись расстрелянными на улицах «в порядке самосуда».
При свете этого факта «тихий погром» в том же Киеве в октябре 1919 года уже вырисовывается несколько иначе. Самосуд деникинцев, то есть партии, руководимой русскими, оказался несравнительно мягче.
Библия, описывая избиение персов, устроенное евреями 14 адара, говорит, что евреи убивали, убивали и убивали врагов своих, но «на грабеж не простерли руки своей». Русские в Киеве относительно евреев в 1919 году поступили наоборот: грабили, грабили и грабили, но на убийства не простерли руки своей (за редкими исключениями)…
А засим привожу статью, которая была написана мной в ту пору, под оглушительные звуки «тихого погрома». Эта статья, несмотря на невероятные трудности тогдашних средств сообщения, была кем-то немедленно передана за границу и вызвала во всех странах, где живут евреи, клокотанье ярости. Надо надеяться, что сейчас еврейская психика несколько просветлела. Будем думать, что по крайней мере часть евреев поймет, что не Пихно, Шульгины и им подобные — истинные враги, а то «политическое еврейство», которое в 1905 году подковало своей энергией дракона «Освободительного Движения», закончившегося погромами; то политическое еврейство, которое, начиная с 1917 года, питает своими соками авантюру так называемой «Российской Коммунистической Партии», каковая авантюра еще продолжается, но ничем хорошим для евреев кончиться не может; словом, то политическое еврейство, которое толкает евреев путаться в русские революции, чего им безусловно не следует делать, твердо памятуя, «что всякая революция в России в конце концов пройдет по еврейским трупам».
Вот эта статья:
Пытка страхом
(«Киевлянин», 8 октября 1919 г.)
По ночам на улицах Киева наступает средневековая жуть. Среди мертвой тишины и безлюдья вдруг начинаются душераздирающие вопли.
Это кричат «жиды». Кричат от страха. В темноте улицы где-нибудь появится кучка пробирающихся «людей со штыками», и, завидев их, огромные пятиэтажные, шестиэтажные дома начинают выть сверху донизу. Целые улицы, охваченные смертельным ужасом, кричат нечеловеческими голосами, дрожа за жизнь.
Жутко слушать эти голоса послереволюционной ночи. Конечно, страх этот преувеличен и приобретает с нашей точки зрения нелепые и унизительные формы. Но все же это подлинный ужас, настоящая «пытка страхом», которой подвержено все еврейское население.
Власть, поскольку это в ее силах, борется за то, чтобы не допустить убийств и грабежей. Русское же население, прислушиваясь к этим ужасным воплям, исторгнутым «пыткою страхом», думает свою думу.
Оно думает о том, научатся ли в эти страшные ночи чему-нибудь евреи.
Поймут ли они, что значит разрушать государства, не ими созданные? Поймут ли они, что значит добывать равноправие какой угодно ценой? Поймут ли они, что значит по рецепту «великого учителя» Карла Маркса натравливать класс на класс? Поймут ли они, что такое социалисты, из лона коих вышли большевики? Поймут ли они, что такое в России осуществление принципа народовластия?
Поймут ли они, что им надо сделать сейчас?
Будут ли во всех еврейских синагогах всенародно прокляты все те евреи, которые приложили руку к смуте? Отречется ли толща еврейского населения с той же страстностью, с какой она нападала на старый режим, от созидателей «нового»? Будет ли еврейство, бия себя в грудь и посыпая пеплом главу, всенародно каяться в том, что сыны Израиля приняли такое роковое участие в большевистском бесновании?
Будет ли основана «Еврейская Лига борьбы с социализмом»?
Или же все останется по-старому, и после страшных ночей, проведенных в смертельном ужасе, по-прежнему будет создаваться «Лига борьбы с антисемитизмом», своим нелепым отрицанием совершенно ясных фактов разжигающая антисемитские чувства?
Перед евреями две дороги:
Первая — признать и покаяться.
Вторая — отрицать и обвинять всех, кроме самих себя.
От того, какой дорогой они пойдут, будет зависеть их судьба. Ужели же и «пытка страхом» не укажет им верного пути?
