Глава I

МОЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ПРИ ВРЕМЕННОМ ПРАВИТЕЛЬСТВЕ

П. Н. Милюков, между прочим, пишет в своих мемуарах: «Шульгин мог бы войти в состав Временного правительства, но в трудную для отечества минуту предпочел остаться тем, чем он был, т. е. журналистом»1.

Я так и не узнал, был ли это комплимент или упрек.

Однако я действительно не принял министерского портфеля, явно. По существу дела я хотел стать министром пропаганды. К этому я был подготовлен. Поэтому я попросил Временное правительство передать в мое распоряжение ПТА — Петербургское телеграфное агентство. С ним я уже работал, меня там знали.

ПТА было правительственным органом. Оно имело достоинства и недостатки, свойственные бюрократии.

Достоинство было в том, что ПТА, служа правительственным целям, вело весьма прилично пропаганду. Например, передавая по телеграфу отчеты о заседаниях Государственной Думы, оно не искажало их, а лишь дозировало речи ораторов. В этом смысле работники ПТА набили руку. После речи каждого оратора они спрашивали у руководителя агентства: «Сколько слов?» Получив ответ, работник ПТА бежал на телеграф, расположенный тут же в Таврическом дворце, и там он излагал речь в размере пятисот слов или пятидесяти.

Недостатки ПТА исходили из того же самого источника: все должно было быть прилично. Поэтому скандалы (например, Пуришкевич) пропадали.

* * *

Но, кроме ПТА, были так называемые специальные корреспонденты. Они заседали в ложе печати, которую в шутку называли «чертой оседлости». Такое прозвище родилось потому, что ложа печати переполнена была евреями. И тут шутка становилась серьезной.

Как случилось, что русская печать попала в еврейские руки?

В этом заключался весь еврейский вопрос. Евреи овладели печатью не благодаря своим порокам, а благодаря своим добродетелям. Как работники пера они были неутомимы и добросовестны.

Вот пример. Как-то мы, несколько членов Государственной Думы, пришли к старику Суворину, редактору «Нового времени». Эта газета осталась русской и не была заполнена евреями.

Между прочим, Суворин вел оригинальный образ жизни: вставал вечером, всю ночь сидел в редакции и засыпал утром.

Ночью мы пришли и сказали:

— Почему в отчетах «Нового времени» о Государственной Думе на первый план выпячиваются левые и левоватые ораторы? Ведь это не соответствует Вашим взглядам.

Он ответил:

— Я держу в Государственной Думе трех корреспондентов: профессора Пиленко, Ксюнина и Суходрева. Что же они там делают?

Мы объяснили:

— Пиленко пишет не отчеты о заседаниях, а интересные статьи по поводу заседаний. Ксюнин обычно приходит к концу заседания, поэтому он спрашивает у «черты оседлости», что они написали, и оттуда что-то выкраивает для «Нового Времени». Суходрев занимается исключительно интервью. Чтобы он не перепутал, мы сами пишем эти интервью. Вы их печатаете в «Новом времени», а Суходрев получает гонорар.

Старик Суворин рассердился и стал браниться.

— Что я поделаю. Вот они, наши русские, — заключил он.

* * *

Таким образом я получил первую разведку по важнейшему вопросу: почему русская печать попала в руки евреев. Затем я углубился в этот предмет. Между прочим, провинциальная еврейская печать была богато обслужена этими специальными корреспондентами. Денег не жалелось. Телеграммы посылались без ограничения количества слов. Например, киевская «Мысль»2, орган польско-еврейский, печатала целые полосы «от нашего специального корреспондента». Все это заставило меня что-то предпринять, чтобы обслуживать провинциальную русскую печать «специальными корреспондентами». Тут ПТА пошло мне навстречу.

Телеграф брал за каждое слово 5 копеек. Но ПТА за 5 копеек посылало по тремстам адресам. Для меня составили исключение. Телеграммы, посылаемые мною через ПТА, я оплачивал по 7 копеек за слово, но имел право посылать в двадцать адресов.

Таким образом я стремился поддержать провинциальную русскую печать, давая им дешевые телеграммы «от нашего специального корреспондента».

Провинциальная русская печать. Что да кто? «Киевлянин»3 и «Курская газета»4. «Курская газета» платила аккуратно, потому что зависела от члена Государственной Думы Маркова 2-го. Ну, разумеется, платил аккуратно «Киевлянин». Остальные, числом около пятнадцати, которым я назначил минимальные ставки, ничего не платили. А зачем им было платить? Это были субсидированные издания, которым вовсе не выгоден был широкий тираж. При широком тираже необходимо много платить за бумагу. А так как это были патриоты своего кармана, то им было бы всего выгоднее, чтобы газета выходила в единственном экземпляре. Кончилось это тем, что у меня образовался долг ПТА в четыре тысячи рублей, т. е. примерно мое годовое жалованье как члена Государственной Думы. ПТА нажимало. Я поехал к товарищу министра внутренних дел Макарову с просьбой, чтобы подождали. Но Макаров поступил проще, но очень дота меня неприятно. Он вынул из несгораемого шкафа четыре тысячи рублей и сказал мне:

— Это из фонда, которым мы распоряжаемся безотчетно.

Однако взял с меня расписку. И это просто меня удручило. До той поры у меня никаких денежных счетов с правительством не было. Однако совершенно неожиданно я получил вскоре двадцать тысяч рублей.

От кого? От покойной моей матери. Мама при жизни положила семь тысяч рублей на имя малолетнего своего сына. Об этом я совершенно не знал. А деньги, лежа в банке, обрастали процентами и превратились в двадцатитысячный капитал. Эти двадцать тысяч были мне вручены моим отчимом Дмитрием Ивановичем Пихно, который знал об этой операции, но не трогал этих денег. Когда же в 1913 году он задумал строить сахарный завод, потребовалась мобилизация всех средств всей семьи.

Из этих двадцати тысяч я купил на десять тысяч акций будущего сахарного завода, четыре тысячи немедленно вернул Макарову и получил обратно свою расписку. Осталось шесть тысяч. Я их истратил, как тратятся неожиданные богатства. Две тысячи я дал моей секретарше за все ее большие труды и дружбу, на булавки. Она их истратила точно так же, как и я, совершенно неразумно. До той поры она одевалась в тряпочки и очень хорошо, со вкусом. Но, получив такую сумму с моим требованием истратить их на себя, она поехала в Киев к своей портнихе. И там они нашили много красивых вещей, но совершенно не подходящих для Петербурга по своей яркости. Петербург одевался строго. Поэтому после многих слез пришлось перекрашивать синие и красные шелка в черные.

Но все-таки осталось еще четыре тысячи. Я заплатил еще какие-то мелкие долги, затем купил себе хорошую пишущую машинку, лодочный мотор, диктофон, ну и истратил на какие-то поездки. И все.

Что такое деньги? Дело наживное и проживное.

Ценою «бешеных» денег я понял, почему русская печать перешла в еврейские руки. Почему же? Потому что русские журналисты, не лишенные даровитости, были лишены моральных качеств. А евреи, очень неприятные в некоторых отношениях, в делах были людьми дельными.

* * *

Я совершенно отвлекся. Возвращаюсь к теме своего повествования.

Итак, я хотел быть «министром пропаганды». Временное правительство передало в мое распоряжение ПТА5. Не теряя времени, я написал телеграмму-статью и 6-го марта разослал ее по тремстам адресам. Эта статья появилась во многих газетах России. Звучала она примерно так.

Цари ушли… Они простояли на своей царской вахте триста лет. И, наконец, устали. Устали и ушли, сдав свой пост другим. Они передали этот пост нам, т. е. Временному правительству. Что же будет теперь? Поблагодарив царей за их трехсотлетнюю службу России, мы взвалили на свои плечи государственное бремя. Мы будем продолжать их работу, внеся в нее изменения, соответственные нынешним событиям6.

* * *

Таков был первый и последний опыт «министра пропаганды». Но он оказался не под силу правительству князя Львова. Меня вежливо попросили вернуть ПТА прежнему владельцу — министру внутренних дел. Я не сопротивлялся, конечно.

Из трехсот адресов у меня остался один — газета «Киевлянин». С тех пор передовые статьи «Киевлянина» посылались мною по телеграфу. Это было гораздо лучше «специального корреспондента». Оставаясь в Петербурге, я был в курсе дел, и потому читатели «Киевлянина» осведомлялись вовремя, и даже иногда им предсказывалось, что будет завтра.

* * *

По условиям тогдашней жизни телеграммы передовые надо было посылать утром.

Моя верная секретарша, позабыв уже о своих неприятностях с портнихами, научилась писать телеграммы без предлогов и знаков препинания и без ошибок. Я диктовал, еще лежа в постели, для скорости. Большая «жемчужная» Божья Матерь смотрела и слушала. Конечно, мысли ее были мне тогда непонятны. Затем моя секретарша по морозу бежала на телеграф и сдавала депешу. Там ворчали, но принимали. Скоро у меня не хватило денег. Пока, наконец, «Киевлянин», который благодаря передовым телеграммам рос не по дням, а по часам, не понял, что это должно что-нибудь стоить, и прислал мне деньги.

* * *

Итак, «министром пропаганды» я не стал, но Временное правительство, быть может, чтобы позолотить пилюлю, позвало меня на одно заседание.

Я опять очутился в Мариинском дворце, в зале с хрустальной люстрой, таинственно звенящей, где были мягкие ковры и важные лакеи разносили кофе с булочками, что для голодающих членов «Особого совещания по обороне» было серьезным подспорьем.

Теперь вместо военного министра председательствовал князь Львов. На повестке дня был доклад министра юстиции А. Ф. Керенского. Доклад был коротким. А. Ф. Керенский предложил отменить смертную казнь.

Отмена смертной казни во время войны, когда люди гибнут тысячами и не может быть другого наказания, было нечто невиданное в летописях истории. Наполеон говорил: «Если армия взбунтуется, то надо расстрелять половину, чтобы спасти остальных». Мы как раз были в полосе военного бунта. Однако никто не возражал, и я тоже. Я только спросил А. Ф. Керенского:

— Александр Федорович. Предлагая отмену смертной казни, Вы имеете в виду вообще всех? Вы понимаете, о чем я говорю?

Он ответил:

— Понимаю и отвечаю: да, всех.

Я говорил о семействе Романовых, смутно предчувствуя их будущую гибель. После ответа А. Ф. Керенского я сказал:

— Больше вопросов не имею.

И смертную казнь отменили единогласно7.

Забегая вперед, скажу: бедный Керенский. Он действительно не был кровожаден. Прошло несколько месяцев, и в августовском Государственном совещании в Москве Александр Федорович трагически кричал:

— Я растопчу цветы моего сердца и спасу революцию и Россию8.

Под цветами своего сердца Керенский разумел отмену смертной казни, но ему не удалось спасти ни революции, ни России. Из этого я не делаю никаких выводов. Я просто повествую:

* * *

После моего однодневного руководства ПТА я занялся «Киевлянином». И это была причина, почему я остался в Петербурге. В сущности, мне нечего было тут делать. Но раз я остался, то участвовал в политической жизни столицы. В общем она сводилась к митингам, уличным и в помещениях.

Нормальная картина тех дней — это какая-нибудь площадь, где с чьего-нибудь разрешения говорили ораторы, выходившие из толпы. Не было ни председателя, ни руководителя. Просто кончивший оратор сходил вниз, а на его место забирался другой. Говорили они на всевозможные темы, о том, что у каждого наболело. Помню, один, например, говорил, что, вот, людей на борзых щенков меняли. Это, может быть, и было, но при «царе-горохе». Во всяком случае, после освобождения крестьян в 1861 году некому было их менять на щенков. Потому что крестьяне помещикам уже не принадлежали.

Я выслушал его. Он сошел с трибуны, но не ушел далеко. Я подошел к нему и сказал:

— Вот Вы, товарищ, говорили про щенков и что их на людей меняли. Но ведь это было больше, чем пятьдесят лет тому назад. Так зачем же это говорить? Вот, к примеру, жиды Христа распяли когда-то. Так если мы сейчас об этом будем вспоминать, то выйдет жидовский погром. Вы этого хотите?

— Нет, нет! Я этого не хочу, — и он опять пошел на трибуну. И я услышал собственными ушами:

— Вот, некоторые товарищи говорят о том, что было очень давно. Например, евреи Христа распяли. Так это к чему же? Об этом позабыть пора.

Члены Временного Исполнительного Комитета Государственной Думы. Февраль 1917 г.

* * *

Однажды, возвращаясь домой, под вечер, я услышал на Большой Монетной голос, который показался мне знакомым. Подойдя к толпе, я узнал этот голос. Он в обычное время был тихим. Сейчас он звучал звонко. Это была моя секретарша, «святая любовь» (Heilige Liebe), как ее называла Мария Николаевна Хомякова, у которой она работала на фронте.

О чем же она говорила своим звонким голосом?

— Вы что делаете?! То делаете, что я теперь вас не люблю! Ненавижу! На войне я над вами дрожала, лечила, спасала. Если б я знала тогда, какими вы станете!

К моему удивлению, слушатели, которые в основном состояли из солдат, не проявляли к ней враждебности. Но толпа изменчива, как море. Поэтому я пробился к ней и увел ее.

* * *

А вот и внутренние митинги. Однажды ко мне пришло несколько офицеров, усадили в автомобиль и куда-то повезли. Привезли в большой зал, похожий на университетскую аудиторию, битком набитую народом. Внизу была кафедра и около нее сидел кто-то в роли председателя. Он давал слово. Темы были произвольные. Когда я пришел и сел где-то наверху, оратор говорил примерно следующее:

— Говорят, что есть какие-то монархисты. Но где они? Теперь у нас свобода. По улицам ходят всякие партии. А монархистов между ними нет. Значит, их совсем нет.

Я попросил слово. Получив его, спустился вниз и сказал примерно так:

— Товарищ спрашивал, где монархисты, и говорил, что у нас теперь свобода. И монархистов он не видел. Но почему? Потому что у нас свобода только для виду. А настоящей свободы нет, и потому и монархистов нет. Если бы они подняли плакат: «Мы монархисты», то на них бросились бы бить. Я хочу сказать, что у нас свобода теоретическая, она ничем не обеспечена. Но вот тут, в этом зале, она обеспечена, тут нечего бояться. И потому я безбоязненно отвечаю товарищу на вопрос, где монархисты: вот я, я — монархист!

Тут раздались голоса: «Кто вы такой?!», «Как фамилия?».

— Шульгин — член Государственной Думы.

— A-а, так мы знаем.

Я продолжал:

— Почему я монархист, хотя именно я и принял отречение от престола государя императора. А вот почему. Все мы обыкновенные люди, чего-то добиваемся, чего-то желаем. Только один царь поставлен так высоко, что ему желать нечего. У него одно желание — благо народа. И это видно из того, что он добровольно отрекся от престола. Увидел, что благо народа этого требует, и отрекся.

Слушали внимательно и не прерывали. Пользуясь тем, что какой-нибудь логики на митинге не нужно, я перескочил на Англию.

— Вот в Англии в парламенте две партии: виги и тори, консерваторы и либералы. Но и те, и другие — монархисты. Король английский не правит, он царствует. Но им этого и нужно, своей неприкосновенной особой он воплощает Англию. Вот потому я монархист.

Тут я кончил и благополучно убрался с этого митинга при помощи хитрости, сказав, что здесь свобода обеспечена.

* * *

Вот другой митинг в помещении. Говорил Родзянко. «Девять пудов весу, — как говорил Пуришкевич, — из которых четыре приходятся на живот». Ростом на голову выше всех людей. И с таким голосом, как у Головы в опере «Руслан и Людмила». Этот голос изображают двенадцать певцов-хористов, поющих в унисон. Понять, что они поют, нельзя. Но Родзянко очень хорошо можно было понимать. Он говорил на митинге и призывал спасти Россию.

Вдруг выскочил матрос с винтовкой и бросился к нему. Быть может, он хотел проколоть живот в четыре пуда штыком. Но нет, он только пронзительно заорал:

— Спасать Россию хочешь? Спасай! У тебя есть что спасать. В Екатеринославской губернии и других тысячи и тысячи десятин земли. А мне что спасать, коли у меня ничего нет?

Родзянко нашелся и ответил голосом Головы:

— Рубашку снимите, Россию спасите.

Р.С., Р.С. с той поры стало символом.

* * *

Почти в это же время я говорил на другом митинге не столь вразумительно, как Родзянко, но то же самое.

Обращаясь ко всем социалистам вообще, я сказал:

— Я знаю, что вы нас разденете, т. е. лиц имущих. Если этой ценою вы спасете Россию, раздевайте, плакать не будем.

Ответ на эти слова я узнал через много-много лет, будучи в тюрьме. Ответ дал Ленин в статье, появившейся в «Правде»:

— Пожалуйста, не запугивайте нас, господин Шульгин. Если даже мы придем к власти, то мы вас не разденем. Наоборот, мы дадим вам хорошее платье, достаточный стол, под условием работы, к которой Вы будете совершенно подготовлены10.

Исполнил ли Ленин свое обещание, когда пришел к власти? Нет, не успел. Он умер. Но его преемники не забыли его слов, и когда после двенадцати лет заключения меня выпустили из тюрьмы, то дали мне пенсию, а значит, платье, стол и еще квартиру.

* * *

Я не только писал передовые для «Киевлянина» и выступал на митингах. Я сказал большую речь на торжественном заседании четырех государственных дум 27 апреля 1917 года. Об этом в книге Д. О. Заславского и В. А. Канторовича «Хроника Февральской революции» пишется следующее:

«Торжественное собрание четырех дум в честь одиннадцатилетней годовщины происходило 27 апреля в Таврическом дворце. Первую программную речь произнес председательствующий Родзянко <…>. Три темы служили предметом выступления думцев: победа, анархия, власть. В разнообразных сочетаниях они занимали каждого оратора. И если некоторые из них меньше останавливались на первой теме, то почти все без исключения затратили огромный запас красноречия и пафоса, чтобы очертить рост анархии и бессилие власти. Лучше всех справился с этой задачей Шульгин. Он сделал эффектный жест в сторону революции, признав, что даже правым и умеренным группам от нее не отречься. “Мы с ней связаны, мы с ней спаялись и несем за это моральную ответственность”. Эти слова очень скоро утонули в океане сомнений, которые и составили смысл его речи. Он охарактеризовал распад армии, пропаганду большевиков, бессилие правительства, ядовито бросал намеки на измену, предостерегающе говорил о происках сторонников сепаратного мира, иронически отзывался о контроле над Временным правительством, — словом, — в острой, как клинок, речи выразил идеологию той части общества, которая уже давно развенчала революцию, а теперь испытывала смешанное чувство страха и вражды»11.

* * *

К словам Заславского и Канторовича я могу сейчас прибавить кое-что сохранившееся в моей памяти в отношении слова «измена». И вот что я сказал тогда:

— С этой самой кафедры несколько месяцев тому назад член Государственной Думы Милюков говорил о разных неполадках, творившихся тогда в связи с войной, и, приводя их, по поводу каждого факта спрашивал: «А это что, глупость или измена?» Сейчас я, подражая Милюкову, использую его прием, его риторический вопрос. Я почти каждый день, идучи в Таврический дворец, прохожу мимо так называемого особняка Кшесинской. Там с балкона непрерывно говорятся речи. В речах этих, поучающих толпу, сгрудившуюся вокруг веранды, требуется то или другое, а в особенности требуется мир. Эти призывы к миру в то время, как на фронте идет война, — это что же такое: глупость или измена? И я отвечаю: это не глупость!

Из этого следовало, что раз это не глупость, то значит измена. Но я этого не досказал, потому что с хоров раздался негодующий крик:

— Кто это говорит?!

Я сошел с кафедры, и все. После меня на трибуну взошел Церетели. Вот как охарактеризовали его речь Заславский и Канторович в своей книге:

«Подобно тому, как Шульгин выразил чаяния и опасения буржуазной России, Церетели не менее ярко осветил позицию революционной демократии. Это была первая дуэль двух классовых антагонистов, встретившихся у политического барьера в дни, когда уже обозначился кризис государственной власти. Церетели обвинял своего противника в том, что он вызывает вражду не только против “Петроградской стороны”, где находилась цитадель большевиков — дворец Кшесинской, но и “против органа, олицетворяющего российскую революцию — против Совета рабочих и солдатских депутатов, который стоит за контроль действий Временного правительства”; он упрекал Шульгина в отождествлении им союзных демократий с империалистическими кругами Европы и в искажении смысла и целей войны <…> он с негодованием отверг нападки Шульгина на революцию, благодаря которой армия якобы вступила на путь разложения… Увлеченный полемикой и не желая оставлять в руках Шульгина ни одного уцелевшего аргумента, Церетели вынужден был идеализировать Временное правительство, главным образом для того, чтобы изолировать Шульгина и его единомышленников как представителей такой части цензовой общественности, с которой, не в пример Временному правительству, нет общего языка у революционной демократии. Логика толкала Церетели в сторону другой крайности: он до известной степени оправдывал точку зрения Ленина и признавал неизбежность рабоче-крестьянской диктатуры на тот случай, если “буржуазия (следуя по стопам Шульгина), окажется неспособной понять общегосударственные задачи”. Дуэль подходила к концу <…>. Хотя поле поединка осталось за Церетели, но удар Шульгина был достаточно метким. Буржуазная печать имела основание утверждать, что все социалисты одним миром мазаны и что большевики последовательнее других развивают основные положения революции и открыто высказывают то, что молчаливо признает оппортунистически настроенное большинство Исполнительного комитета»12.

На этом же заседании впечатляющую речь сказал Ф. И. Родичев. Необходимо сказать о нем несколько слов. Федор Измайлович был, можно сказать, столпом русского либерализма. Во имя свободолюбия он добровольно отправился на Балканы в 1877 году во время русско-турецкой войны. Затем он много работал в земстве и был известен своим свободомыслием. Он был членом всех четырех Дум. И он, как никто, мог подвести общий итог деятельности Государственной Думы.

Каков же был этот итог?

Родичев обращался к какому-то безликому существу, которому он говорил просто «вы». Что же совершали эти «вы», по мнению Родичева, весною 1917 года?

— Вы хороните свободу. Ту свободу, которой добивалась и добилась бесконечными жертвами Россия. То, что вы делаете, непременно вызовет возвращение к деспотизму.

Тут его речь перекликалась с истерическим заявлением Керенского о «взбунтовавшихся рабах»13. Конечно, так. Что могли дать рабы, кроме рабства?

Родичев как бы был рожден для такого трагического выступления, которым он и закончил свою жизнь. (Он вскоре умер.) Это была не речь, а некий монолог, брошенный на могилу свободы. Он кричал, надрываясь, высокий, худой, и костлявым указательным пальцем все время тыкал вперед в какое-то страшное будущее.

Эта речь произвела незабываемое впечатление, потому что то, что предсказывал этот перст указующий, сбылось. Не напрасно говорил Церетели о том, что если армия будет бороться за свободу хуже, чем она боролась за тиранию, то на России надо поставить крест. Действительно, последующие события: позорное бегство русской армии с фронта, ужасы Калуша, которые при этом произошли14, показали, что Церетели не ошибся. Армии уже не было, она превратилась в разбойников. Таким образом, Родичев и Церетели, подходя с совершенно разных сторон, оказались согласными в своих мрачных пророчествах.

* * *

С начала Февральской революции произошли всякие перемены, важные и неважные. Например, город наводнили цыгане. Они прежде были в Новой Деревне, но это были цыганки-аристократки, такие, как Варя Панина, солнечная знаменитость. Женщина крайнего безобразия, с голосом совершенно исключительным, почти мужским. Она и пела такие вещи, как «Я вам не говорю про тайные страданья…». Но, очевидно, около этих знаменитостей ютились и обыкновенные цыганки.

Я как-то шел через Летний сад и вдруг увидел разодетых в свои пестрые наряды цыганок, которые нападали на прохожих и предлагали погадать по руке. На меня напала девочка лет восьми. Она завела меня за толстое дерево и спросила:

— Как тебя зовут?

Это уже было не смешно, что такая малютка со мной обращается повелительно. Я сказал:

— Ну, как меня зовут, Василий Витальевич, Вася!

Она заговорила торжественно:

— Слушай, Вася, что я тебе скажу. Тебя многие любят и будут любить. Но так, как я тебя люблю, тебя уже больше никто не будет любить.

Тут я уже больше не выдержал и стал смеяться, но она осталась серьезной и торжественной. Я дал ей рубль, и она, не поблагодарив, ушла ловить других.

* * *

И еще я помню первое мая. Это было первый раз в истории Петербурга такое празднование первого мая. Кстати, был хороший солнечный день. Весь город высыпал на улицу. Весь город — это обозначало низы, которые, безусловно, и составляют громадную часть населения Петербурга. Мы с моей верной секретаршей сопричислили себя к низам и пошли, пошли. Можно сказать, что мы целый день провели на улице.

Толпа была изумительна. Они радовались солнцу на небе и солнцу свободы на земле.

Я не мог радоваться. Я с ужасом думал:

— Обреченные, ведь это последний день вашей радости.

Мне хотелось сказать по-латыни:

— Ave Caesar, morituri te salutant!15

* * *

А между тем разразился Апрельский кризис Временного правительства.

Когда 6-го марта образовалось Временное правительство16, казалось, что зияющая пустота, образовавшаяся после падения царского правительства, заполнена и власть существует. На самом деле образовалась не впасть, а двоевластие. Второй властью был Совет рабочих и солдатских депутатов. Эта вторая власть настойчиво и упорно, пользуясь всеми способами, стремилась стать первой и единственной властью, столкнув Временное правительство.

Происходило любопытное объединение обеих сторон. Обе стороны говорили о полноте власти. Между этими обеими сторонами, мечтающими об одном, были соглашатели-эсеры и меньшевики. Временно они взяли верх в Совете, и считалось, что кризис ликвидирован. Но он был только загнан вовнутрь и вскоре вырвался на поверхность. Это явственно обнаружилось во второй половине апреля.

18 апреля была опубликована нота министра иностранных дел Милюкова, в которой он заверял союзников в соблюдении обязательств, принятых Россией в отношении союзников:

«…заявления Временного правительства, разумеется, не могут подать ни малейшего повода думать, что совершившийся переворот повлек за собой ослабление роли России в общей союзной борьбе. Совершенно напротив, всенародное стремление довести мировую войну до решительной победы лишь усилилось благодаря сознанию общей ответственности всех и каждого <…>. Само собой разумеется <…> Временное правительство, ограждая права нашей родины, будет вполне соблюдать обязательства, принятые в отношении наших союзников»17.

Последовали бурные демонстрации рабочих и солдат, вышедших на улицу с лозунгами «Долой Милюкова!» и «Долой Временное правительство!»

2-го мая Милюков и Гучков подали в отставку18.

Представители Временного правительства непрерывно проводили переговоры как с Исполнительным комитетом Советов, так и с Временным комитетом Государственной Думы, стараясь найти выход из кризиса.

В этот раз я опять окунулся в политику. И как это ни странно, в роли соглашателя.

Как пишут Заславский и Канторович, Родзянко и я «выдвинули три основных пункта возможного соглашения с социалистическими партиями: 1) единый фронт с союзниками, 2) полное доверие Временному правительству в новом составе и 3) полновластие… Члены Временного правительства согласились с такой постановкой вопроса»19.

Настаивать-то мы настаивали, но не настояли. Полноты власти не получилось, а наоборот, назрел новый кризис в июне.

Стремясь выйти из этого кризиса, Временное правительство подготовило наступление на Юго-Западном фронте, в котором участвовали 11-я, 7-я и 8-я русские армии. Они прорвали оборону противника и имели некоторый успех. Но наступление скоро выдохлось и превратилось в отступление под ударами австро-германских войск. Причем было потеряно около 60 тыс. человек20.

И не могло быть иначе, если принять во внимание, что идея демократизации глубоко разъела умы бойцов.

В силу этой идеи всё совершающееся должно было быть санкционировано всеобщим голосованием.

Гораздо позже я прочел в немецких газетах описание этих «демократизированных» боев. Немецкие офицеры, которые наблюдали эти сцены в бинокли, рассказывали:

— Русские перешли в наступление. Мы встретили их огнем пулеметов, но они все же продвигались, правильно применяя прием перебежек. Они вставали, бежали вперед и ложились опять. Несомненно, это были герои, которых пулеметы не могли остановить. Однако перебежки совершались (это было ясно видно в бинокли) только после того, как лежавшие поднимали вверх руки. Мы поняли, наконец, что происходит. Несчастные голосовали перебежки. Если на данном участке большинство поднимало руки, они вскакивали и бежали вперед. Каждый офицер понимал, что так долго продолжаться не может. Наступление под пулеметами может совершиться только в порядке некоего порыва, а не холодным подсчетом голосов. Поэтому голосование скоро прекратилось и русские герои снова побежали, но уже в обратном направлении, устилая поле трупами.

* * *

Эти маленькие картины иллюстрируют грандиозную неудачу. Конечно, июньское наступление не могло разрешить правительственный кризис.

В июле кризис возобновился в другой форме. Опять было наступление, но на этот раз наступали части Петербургского гарнизона, расположенные на правой стороне Невы, где была цитадель большевиков.

* * *

Я видел это наступление. Они шли по Литейному мосту, четыре в ряд, с винтовками в руках. Шли матросы и не матросы, солдаты и даже люди в штатском, очевидно, рабочие. Шли решительно, но спокойно. Колонна эта протянулась далеко через мост и за мост.

Я стоял у моста и наблюдал их. Затем я не помню, что случилось. Я отошел от моста и видел, как по Литейному проспекту мчались всадники, а затем и кони без всадников. Трещали ружейные выстрелы, и затем все смолкло.

Очевидно, заречное наступление не удалось. 9-й, как мне кажется, драгунский полк в конном строю смял пехоту21.

* * *

После июльских дней я понял, что мне в Петербурге делать нечего, а в Киеве мое присутствие могло быть полезнее.

Передовые, посылаемые мною по телеграфу, делали свое дело, и читатели «Киевлянина» твердо встали на дорогу борьбы с революцией.

Припоминаю, что в это время киевская молодежь решила устроить демонстрацию верности союзникам, а также трехцветному русскому национальному флагу в противоположность красному флагу. Французский национальный флаг тоже трехцветный, тех же цветов, но расположенных в другом порядке. Вот с этими трехцветными французскими флагами и флажками и вышли на улицу юные киевские политики.

В общем, демонстрация вышла внушительной, потому что в Киеве было около двадцати средних учебных заведений. Главным образом это были гимназии, как казенные, так и частные, реальные училища, коммерческие училища и кадетский корпус. Считая, что в каждом училище было по семь-восемь классов, она имела внушительный вид. Никаких плакатов не было. Многолюдные толпы киевлян приветствовали эту демонстрацию. Хмуро смотрели солдаты, отставные, запасные, в общем, все то, что дезертировало с фронта. Однако не трогали молодежь. Драка вышла только с кадетами, потому что они подняли над собой желто-черные флажки, т. е. романовские. Но тут вмешалась полиция и заступилась за кадетов.

Одним словом, манифестация прошла мирно и весьма удачно. Конечно, вся эта молодежь так или иначе тянулась к «Киевлянину»22. Моя сестра, которая вместе с моей первой женой Екатериной Григорьевной вела «Киевлянин» в эти бурные дни, настойчиво звала меня вернуться в Киев и шутливо мне писала: «Явись народу!»

* * *

Итак, надо было ехать, но это не так легко можно было осуществить.

Ехать так ехать. Это значило уехать совсем и навсегда.

Я жил в меблированной квартире, поэтому не мебель меня затрудняла. Но у меня накопилось достаточно бумаг — стенографические отчеты Государственной Думы и другие документы.

Петр Бернгардович Струве оставался пока что в Петербурге. Я ему подкинул эту литературу, а что с ней случилось позже, не знаю.

Однако без мебели и литературы у меня все-таки оказалось около двадцати чемоданов и некоторых других предметов. Например, большая икона в тяжелой раме, запакованная в ящик.

С этим всем возились моя секретарша и мой старший сын, только что окончивший гимназию в Киеве и приехавший ко мне. Он захотел поступить в морское училище и был принят, но пока что был свободен.

Кроме того, у меня было неблагополучно с деньгами. Все, что я имел, было истрачено, и даже было не на что взять билет. Затем я до последней минуты бегал по всяким делам. Но, наконец, вырвался и очутился на площади перед вокзалом.

Вокзал был окружен огромной толпой солдат-дезертиров, стремившихся уехать к себе на родину. Полуоборванные и голодные, они рады были заработать хоть копейку. Я наблюдал эту несчастную толпу, поджидая своих. Стрелки вокзальных часов неумолимо двигались.

Я не знал, что делать. Наконец, я увидел сына и Дарью Васильевну, мою секретаршу. Она совсем была не Дарья и не Васильевна, но так ей было удобнее23. Они шли вдвоем, а за ними тянулась лошадиная подвода, так называемая телега, на которой грудой были навалены мои чемоданы и икона в ящике. Вот это надо было погрузить в вагон, прорвав тысячную толпу. Но я в это время был Цезарь, Наполеон, Колумб и сразу нашел решение. Обратившись к дезертирам, громогласно возопил:

— Десять носильщиков! Заплачу хорошо.

Через мгновение они выстроились передо мной. Я указал им на телегу с вещами, и они расхватали их. Это было нечто вроде фаланги Макензена. Но дело было в том, что я не знал ни поезда, ни вагона, в котором я поеду. Знал это Демченко Всеволод Яковлевич, член Государственной Думы от Киевской губернии, был человеком удивительной энергии и распорядительности. Его я тоже поджидал на панели, так как с ним должен был ехать и, кроме того, у меня не было ни копейки денег, а у него деньги были.

Забегая вперед, скажу, что тут, на мостовой, Демченко и Дарья Васильевна познакомились. А через несколько лет в Румынии, в городе Яссы, в больнице, где я лежал больной испанкой, а Дарья Васильевна умирала, Демченко деликатно тихонько сказал мне:

— Знаете, она, конечно, выздоровеет, но все-таки причащение ей поможет.

И ее причастили, и Демченко больше ее никогда не увидел.

* * *

«Фаланга Макензена» прорезала фронт и выстроилась с вещами против вагона с целыми стеклами и с темно-синими занавесками внутри. Это был единственный вагон с целыми стеклами. Все остальные были разбиты. В этом вагоне ехал в Киев какой-то большой железнодорожник. Это был вагон-салон с удобными купе. Он уцелел потому, что были предприняты особые меры. Из массы дезертиров набрали дружину для охраны вагона, обещая им, что их в нем повезут. Они свято исполнили свои обязательства. Приняли вещи, впустили нас и затем заполнили своими телами входы в вагон, так, что другие дезертиры, буянившие на платформе, не могли в него проникнуть.

Хозяин вагона любезно предоставил нам отдельные купе, а в салоне приготовляли прекрасный завтрак и даже подавали икру.

Соображающие люди могут устраиваться при всяких обстоятельствах. Разделяй и властвуй.

И поезд пошел. Среди вещей оказался и ящик с цитрой, на которой играла Дарья Васильевна, скромно, тихонько, но мелодично.

* * *

Ехали долго, но приехали. Началась новая страница этой бурной жизни.

Глава II

КИЕВ В 1917 ГОДУ

Газета «Киевлянин» имела разное влияние и значение в разное время. В года глухие она была почтенная профессорская газета, не делавшая шума. В года бурные она возвышала свой голос до такой степени, что он покрывал рев бури. А иногда «Киевлянин» звучал один на всю империю. Это было в 1905 году, во время «всеобщей политической забастовки», организованной Хрусталевым-Носарем, очень выдающимся человеком. Во время этой всеобщей забастовки «Киевлянин» не забастовал и вышел со статьей, призывающей людей к благоразумию. Статья была очень звучная и добежала до Петербурга. Кроме того, его редактор, мой отчим, телеграфировал Витте о том, что, по его мнению, надо сделать, и просил доложить об этом царю. Витте ответил, что в телеграмме много верного, но все же в Киеве многого не знают. Эту телеграмму украли на телеграфе, и поэтому она появилась в разных газетах24.

Витте путем уступок революционерам думал выйти из трудного положения. Но он их плохо знал. Манифест 17 октября окрылил их и побудил к весьма решительным действиям и демонстрациям. То, что делалось в Киеве после Манифеста 17 октября, описано в моей книге «Дни»25. Это было ликование евреев и наглые оскорбления чувств русских патриотов. Это вызвало еврейский погром. Но так чувствовали не только в Киеве. Еврейские погромы вспыхнули почти одновременно по всей России, в шестистах городах и городках. Погромы эти совместно с разгромами революционеров в Москве и других местах при помощи войск покончили с первой революцией, вызвав реакцию.

«Киевлянин» был против еврейских погромов. В то время как я боролся с ними с оружием в руках (я был тогда на военной службе), мой отчим призывал на страницах «Киевлянина» вспомнить о том, что евреи — наши сограждане и что подавляющее большинство их совершенно не повинно в безумии поддавшихся революционным течениям интеллигентных евреев. И дальше, в течение 1905–1906 года, «Киевлянин» говорил громко. Передовые статьи были выпущены отдельной книгой под заглавием «В осаде»26.

* * *

Все это кончилось тем, что мой отчим Д. И. Пихно был назначен членом Государственного Совета и потому, естественно, роль «Киевлянина» как бы закончилась. Киевское мировоззрение перенесено было на север. С другой стороны, и я в это же время был избран в Государственную Думу второго созыва и тоже стал северянином.

Но с начала Февральской революции «Киевлянин» опять заговорил громко. Настолько громко, что в июле 1917 года мне пришлось вернуться в Киев и стать южанином, для того чтобы реализовать громкие статьи «Киевлянина», то есть участвовать в выборах по «четыреххвостке» (всеобщая, тайная, равная, прямая подача голосов).

* * *

Через несколько дней после моего приезда в Киев было назначено нечто вроде предвыборного собрания в городскую Думу. Оно состоялось в лучшем зале Киева, носившем название Купеческого собрания. Никогда никаких купцов там не собиралось, но все концерты приезжих знаменитостей, равно как и политические собрания большого значения, происходили именно в этом зале с белыми колоннами.

К назначенному времени я скромненько поехал на извозчике. Приблизившись к Купеческому собранию, я увидел, что проникнуть в него невозможно. Площадь запрудила огромная толпа, и до такой степени, что трамвай встал. Я не знал, что делать. Но, по счастью, меня узнали в толпе, и несколько студентов и другой молодежи помогли мне пройти в зал заседаний.

* * *

Я совершенно не помню, о чем я говорил. Да это и не важно. Важны те овации, с которыми меня встретили. Ничего подобного я до той поры не испытал. «Явление народу» превзошло все ожидания.

Приехав домой, я смеялся и говорил сквозь слезы: «Сейте разумное, доброе, вечное. Сейте, спасибо сердечное скажет вам русский народ»27.

Конечно, Некрасов не думал, что это будет тот народ, который раскусил революцию.

* * *

И вот пошла день за днем борьба за выборы в городскую думу по этой «четыреххвостке». Надо было избрать в городскую думу сто пятьдесят гласных. Из них нам удалось избрать пятнадцать человек, то есть десятую часть. Поляки тоже что-то в этом роде. Украинцы, кажется, двенадцать. Все остальное было заполнено социалистами разных мастей28.

Большевики провели семь гласных, из них четырех каких-то совершенно неизвестных и ничем себя не проявивших и в городской думе29. Три остальных проявили себя. Была среди них одна учительница, молодая и толковая, но в думе не выступала. Потом был Гинзбург, еврей, сын богатого сахарозаводчика30. И, наконец, седьмым был Пятаков, тоже сын богатого сахарозаводчика31. Судьба этого Георгия Пятакова переплелась с историей нашей семьи, о чем будет сказано позже. Впоследствии он стал народным комиссаром (министром) и был расстрелян при Сталине.

Таким образом, эти три киевских большевика в общем оказались шульгинистами, что будет ясно из последующего.

* * *

Из деятельности городской думы в этот период интересно одно трагикомическое заседание. Комическим оно показалось некоторым после того как кончилось, а пока оно длилось, было грозным.

В это время возникли какие-то конфликты у городской думы с какими-то запасными. Дума была обязана их обеспечивать, но она чего-то им недодавала. И главный вопрос встал о дровах, хотя еще в них особой надобности не было. Словом, в тот вечер, когда должно было разбираться это дело, городскую думу со всех сторон окружила огромная толпа запасных32. Внутри этого кольца запасных, уже довольно накаленных, было второе кольцо из жен запасных, находившихся в явно истерическом состоянии. Они так окружили думу, которая стояла на открытой площади, что выхода не было, убежать было тоже нельзя.

Женщины, пробравшись в само здание думы, нашли председателя городской управы и избили его. Затем они пробрались в зал заседаний на хоры, потом спустились ниже и заняли кресла рядом с гласными, прервав заседание. Одна молодая, красивая, яростная встала и занялась речью, совершенно истерической, которую запомнить нельзя было, и исполненной угроз. Все же я запомнил слова, обращенные лично ко мне:

— Вот придем мы к вам, господин Шульгин, в ваши теплые квартиры, когда будет мороз. Посмотрите…

Я привстал и ответил:

— Пожалуйста, приходите. Если у меня будут дрова к тому времени, поделюсь с вами.

Но тут силы ей изменили. Она зарыдала и упала на пол. Остальные женщины подняли вой и закричали: «Вот до чего довели!»

Затем часть из них побежала к нам, пятнадцати гласным, чем-то им особенно досадившим. Мы сидели спокойно, хотя и побледнели. Не драться же с женщинами. Впрочем, они, погрозив нам кулаками, тоже расплакались и смылись. Быть может, потому, что полиция наконец справилась с запасными и их женами и высвободила городскую думу.

* * *

Рассказав о выборах в городскую думу в Киеве, я хочу заодно вспомнить и выборы в Учредительное собрание, уже не от города Киева, а от Киевской губернии.

Мы приняли участие в этих выборах. Был составлен список кандидатов, который начинался с меня. Вторым был Петр Бернгардович Струве. Хотя он никогда не был киевлянином, но по тогдашнему закону о выборах в Учредительное собрание, которое почиталось Всероссийским, могли избираться люди независимо от их места жительства. Так и меня ввели в список где-то в Сибири, должно быть, там, где произвела впечатление моя телеграфная статья от 6 марта, начинавшаяся словами: «Цари ушли…».

Что же касается Струве, то бывший соратник Ленина и идеолог марксизма, ученый, разочаровавшийся и в Карле Марксе, и в Ленине, был известной фигурой во всей России.

Тем не менее нам не удалось собрать по Киевской губернии достаточное количество голосов33. У нас не было в селах и в деревнях агитаторов и организаторов. Украинцы же кое-кого имели в виде сельских учителей и сыновей некоторых батюшек. Главный пункт в агитации националистов излагался так: «Будет наделение землей украинцев. А кто не украинец, тот геть на Московину». После этого в селах стали говорить: «Настала какая-то Вкраина. Треба до ии пристоваты, бо землю дают».

Однако несколько волостей сплошь голосовали за восьмой номер, что «за царя». Кто же они были? Это любопытно. Это была так называемая околичная шляхта — дворяне, потерявшие дворянство и по своему быту превратившиеся в крестьян, и причем в бедных крестьян. Но они имели славное прошлое. Не покорились католикам, несмотря на все преследования. При этом целые села носили одну и ту же фамилию: Соколовские, Бехи и многие другие. Вот эти и голосовали за царя. Но они оказались в меньшинстве. А жили они преимущественно по лесам, питались охотой.

Итак, Соколовские, Бехи и другие не смогли послать меня в Учредительное собрание. Но они продолжали бороться, притом мерами весьма крутыми, о чем будет ниже сказано.

* * *

Теперь перехожу к выборам в Украинское Учредительное собрание. При этих выборах должен был быть избран отдельный представитель от города Киева. И в этих выборах мы приняли участие.

Тут жестокими врагами явились опять же украинцы. За это время произошла в Киеве народная перепись, показавшая национальный состав киевского населения. Оказалось поляков 10 процентов, украинцев 12, малороссов 4, русских 54, евреев 17 и 3 процента под рубрикой прочих34.

Вот эти 12 процентов украинцев энергично боролись с нами. Мы печатали прокламации как на русском, так и на малороссийском языках. Последние писал молодой Грушевский, племянник старого Михаила Грушевского, автора капитального исторического труда «Украина — Русь». Как ученый он, конечно, не мог не признавать, что сначала была Русь, а потом Украина. Но все же он был завзятый украинец, в свое время получавший большие деньги за пропаганду сначала от Австрии, затем от Германии.

* * *

Тут своевременно рассказать вкратце историю украинофильства.

Слово «Украина» в летописи Нестора употребляется только два раза. И в смысле пограничия, от слова «у края». Говорится, что когда умер такой-то князь, то Украина по нем очень стонала, ибо он защищал ее от набегов. Затем обозначение «Украина» было весьма разнообразно. Была польская Украина, была литовская Украина, была сибирская Украина, словом, Украиной назывались все границы Московского государства.

Тургенев свою повесть «Бригадир» начинает так: «На южнорусской Украине проживал такой-то…»35. Тургеневская южнорусская Украина — это та полоса, из которой вышли многие писатели, то есть это средняя Россия.

Поляки употребляли слово «Украина» вместе со словом «кресы», что значит «пограничие». А писатель начала XVII века Потоцкий, написавший на латинском сочинение «De bello cosacorum», пишет: «Ukraina quasi provincia ad finem regni interposita».

Таково настоящее значение слова «Украина». Украинцем можно назвать каждого, кто живет близко к границе, но украинство не может быть национальностью, народом. Народы — это русский, польский и т. д.

Однако лукавое пользование этим термином началось очень давно. После раздела Польши при Екатерине II поляки писали, что у мертвых растут ногти, «мы отомстим России тем, что создадим народ, который будет не русским и не польским, но он будет враждебен России, и это будут когти мертвецов».

Украиноманию в качестве орудия против России подхватили австрийцы, но они боролись малокровно. Дело стало гораздо серьезнее, когда за него взялась Германия. Что это было именно так, подтверждается следующим.

* * *

Был некто Бутович, из малороссийской аристократии. Его предок подписал Переяславскую раду 1654 года. Бутович был молодым красивым человеком, стоявшим на хорошей дороге. Он был инспектором народных училищ. Должность, которую занимали молодые люди, не нуждавшиеся в средствах, но желавшие изучить свой край. Бутович был богатым помещиком. Он влюбился в бедную девушку, получавшую 25 рублей в качестве машинистки. Она его не любила, но была честолюбива и вышла за него замуж. Видимо, она умела привлекать сердца, потому что закружила голову уже немолодому генералу Сухомлинову, киевскому генерал-губернатору и командующему войсками Киевского военного округа. Назревал развод, но Бутович отказал. Когда я впоследствии спрашивал его, почему он так поступил, он сказал:

— Если бы Сухомлинов вел себя прилично, я бы дал развод, несмотря на то, что у нас есть сын. Но он стал мне угрожать. Бутовичам не угрожают. Мой предок подписал Переяславскую раду.

* * *

В общем, из этого вышел всероссийский скандал, который даже перебросился за границу. Об этом я сейчас не буду рассказывать.

* * *

Летом 1917 года Бутович пришел ко мне и сказал:

— В свое время, когда я собирался ехать во Львов, тогдашний киевский генерал-губернатор Трепов сказал мне: «Не можете ли вы взять на себя очень деликатную миссию? Львовский профессор Михайло Грушевский ведет против нас острую пропаганду. Нельзя ли его купить?» Это было мне очень неприятно, но я согласился и, приехав во Львов, познакомился с Грушевским. Через некоторое время намекнул ему, что он мог бы получить большие деньги при известных обстоятельствах. Он сразу меня понял и ответил: «Вы не можете мне дать столько, сколько я имею от…» Я спросил: «От Австрии?» Он сказал: «Нет, от Германии».

* * *

Итак, молодой Грушевский писал прокламации от лица нашей партии в «Киевлянине», а кроме того, его творения расклеивались по стенам, как это было тогда принято. Это вывело украинствующих из равновесия. И они расклеили ответ по всем заборам. Там было написано: «Брешут воны, собачьи головы! Вбоги на голову прохфессоры, грубый солдафон Деникин, Василий Шульгин та други черносотенцы замыслили…»36.

Тут память мне изменяет. Что такое мы замыслили? Очевидно, что-то «скосовать», то есть уничтожить. Пожалуй, их так раздражило то обстоятельство, что «грубый солдафон Деникин» выпустил своего рода манифест, обращенный к малороссийскому народу. Этот манифест писал я. В нем объявлялся государственным языком язык русский, «созданный вековыми усилиями Киева, Москвы и Петрограда». «Я запрещаю преследовать украинское наречие и тех, кто им пользуется»37. Этим я исправлял былые ошибки царского правительства и выдергивал из-под ног украинствующих доску, на которой они стояли.

Оттого-то и появились сочные слова «брешут воны, собачьи головы!» «Собачьи головы» имели необыкновенный успех. Я думаю, что благодаря им мы получили несколько тысяч лишних голосов в Украинское Учредительное собрание и вышли в Киеве на первое место.

Абсолютного большинства не получил никто. Я был избран относительным большинством, получив двадцать девять с половиной тысяч голосов38.

* * *

Украинское Учредительное собрание так и не было собрано. Но если бы его собрали, то представителем от «матери городов русских», то есть столицы Украины Киева, был бы «черносотенец» Василий Шульгин, опиравшийся на «вбогих на голову прохфессорив».

* * *

В числе моих сотрудников в борьбе на выборах был Анатолий Иванович Савенко, давнишний сотрудник «Киевлянина», член Государственной Думы от Киевской губернии39.

Если когда-нибудь мне что-либо удавалось в политике, которую, вообще говоря, я терпеть не мог, то это было благодаря тому, что я не требовал от своих друзей-помощников приятности, симпатичности. Бывали очаровательные люди на моем пути, но они потому и были очаровательны, что к политике не годились. А те, что подходили к политике, те по большей части были несносны как люди. Моя сестра Лина Витальевна, отличавшаяся от многих других женщин некоторой насмешливой справедливостью, говаривала:

— Много тебе грехов простится за то, что ты мог работать с Савенко.

Но я должен был с ним работать, потому что в политике он был человек ценный.

Несмотря на свой невозможный характер, он добился того, что все киевские общественные организации монархического крыла числом девятнадцать, яростно враждовавшие друг с другом, избрали меня общим своим руководителем. Объяснить это логическим путем было нельзя. Но это факт.

На выборах Анатолий Иванович агитировал, где только мог, писал статьи, неутомимый и чуткий. На вид он был высокий, полный, с сильным голосом и румянцем на щеках. И все это было обманчиво. Он был неврастеник. Такие противоречивые фигуры как раз и нужны в мутных струях политики. Я прощал ему многое, даже совершенно невозможные выпады против меня в прошлом, за то, что он делал сейчас.

* * *

Между прочим, в один прекрасный день он объявил мне:

— Вам совершенно необходимо познакомиться с Хрусталевым-Носарем, и он этого хочет.

— Каким образом, где и почему?

— У меня, конечно. Ведь мы с ним вместе окончили гимназию на Полтавщине. Он совсем не Хрустал ев, это кличка; он природный хохол — Носарь, по образованию инженер.

* * *

В 1905 году этот инженер организовал всероссийскую политическую забастовку. Это была его выдумка, и притом она не имела прецедентов на Западе. Прошла она технически блистательно. Забастовали железные дороги, почта, телеграф, государственные учреждения, вплоть до младших балерин императорских театров, ну, словом, все вообразимое и невообразимое. Полный паралич жизни. Я уже говорил о том, что все газеты забастовали, кроме «Киевлянина». В книге «Дни» объяснено, почему это могло быть40.

Но затем забастовочные дни кончились, вызвавши, однако, Манифест 17 октября, пошли погромы и разгромы, местные восстания и местные подавления восстаний. Это кончилось тем, что образовавшийся Петербургский Совет рабочих депутатов был арестован и Хрусталев-Носарь привлечен к суду.

* * *

И вот, сидя у Савенко вечером за чайным столом, я слушал рассказ Хрусталева-Носаря, как его судили:

— Петербург был тогда объявлен на военном положении, и потому меня судил военный суд. Предъявлено мне было обвинение в подготовке вооруженного восстания, за что могла быть смертная казнь. Прокурор прочел обвинительный акт и поставил вопрос, признаю ли я себя виновным в подготовке вооруженного восстания. Я ответил, что не признаю. Прокурор сказал: «Но ведь вы были председателем Совета?» Я сказал, что да, Совет депутатов постановил начать вооруженное восстание, но посмотрите, кто подписал это заявление. Прокурор исполнил мое желание и сказал: «Подписал Троцкий». Это произвело большое впечатление. Прокурор спросил: «Значит, вы не подписывали?» — «Нет». — «Расскажите, почему и как это случилось». Я рассказал. Должен сказать, что Троцкий сделал это умышленно, так как он был на службе у департамента полиции. Властям, конечно, было выгодно расправиться со мною. Поэтому Троцкий в мое отсутствие провел это постановление о вооруженном восстании. Он иначе поступить не мог, так как прекрасно знал мое отношение к вооруженному восстанию. Я начисто отвергал этот способ борьбы. И изобрел всеобщую политическую забастовку как средство сильное, но мирное.

Хрусталев-Носарь отпил глоток чаю и продолжал:

— Надо отдать должное прокуратуре. Прокурор объявил, что он отказывается от обвинения против меня в подготовке вооруженного восстания и обвиняет меня теперь в организации всеобщей политической забастовки. За это деяние смертной казни не полагалось. Вот таким образом я выскочил тогда из петли. Затем нас вместе с Троцким отправили куда-то в Сибирь. Я имел возможность бежать, но Троцкий меня выдал, и тогда я не смог вырваться из заключения. Я сделал побег тайно от Троцкого и очутился в эмиграции.

* * *

Во время войны, примерно в 1916 году, было объявлено нечто вроде амнистии эмигрантам, находившимся за границей. Быть может, Хрусталев-Носарь не понял хорошо, а может быть, его в данном случае обманули, но, словом, когда он вернулся в Россию, посадили в тюрьму.

* * *

В первый раз я его увидел в февральские дни. Тогда Государственная Дума (Таврический дворец) была переполнена тысячами людей, среди которых продвигаться очень трудно. Я пробивался с трудом, и недалеко от меня таким же образом, расталкивая толпу, двигался Милюков.

Вдруг между Милюковым и мною вырос высокий человек растрепанного вида. Он, узнав Милюкова, стал кричать:

— Павел Николаевич, подойдите ко мне. Я восемь месяцев сидел в тюрьме. Ничего не знаю. Что происходит?

Они соединились, стали разговаривать, а я продолжал пробираться дальше. И вот только сейчас «соединился» с Хрусталевым-Носарем у Савенко.

* * *

Дальнейшая судьба Хрусталева-Носаря была такова. Осмотревшись, он убедился, что ему в Петербурге делать нечего. Он отправился на юг, но не на Полтавщину, а на Переяславщину, где он по самой что ни на есть «четыреххвостке» прошел в председатели Переяславского уездного земства. Там он снова развернул свои организаторские способности. Кругом шла анархия, а в Переяславском уезде был полный порядок. Начать с того, что население аккуратно платило все налоги. Власти функционировали, дороги чинились, больницы, школы и богадельни действовали. Словом, земство исполняло свои обязанности. Это чудо продолжалось бы и дальше. Но надвигались немцы. Хрусталев-Носарь не пожелал служить немцам и, оставив земскую кассу, набитую деньгами, уехал.

* * *

Куда, не знаю. Однако мстительный Троцкий не забыл его. Хотя он и ушел в подполье, его разыскали и расстреляли. И его братьев тоже.

* * *

И вот, это уже было не в семнадцатом году, а в конце восемнадцатого, словом, «Киевлянин» опять выходил. Подсчитывая, кто за это время погиб, Савенко рассказал в «Киевлянине» о гибели Хрусталева-Носаря.

* * *

О судьбе же самого Анатолия Ивановича будет рассказано позже.

* * *

Несколько слов об экономическом положении в Киеве летом 1917 г. Все относительно, и потому я буду говорить о Киеве, сравнивая его с Петроградом.

В столице я голодал. Голодал уже в шестнадцатом году. Исчезли мука, сахар, варенье. В семнадцатом году стало хуже. Как известно, Февральская революция произошла тогда, когда три дня не было хлеба совсем. Мятеж начался в очередях. Послали казаков усмирить очереди. Казаки отказались разгонять людей, по три дня стоявших в очередях за хлебом. И вот с этого отказа казаков началась революция. Власти уже больше не было.

Таким образом, после начала Февральской революции я стал голодать еще сильнее. Но Родзянко продолжал собирать у себя на дому некоторых членов Государственной Думы, вызывая их по телефону. При этом он прибавлял:

— Получите чай и черный хлеб с солью.

И присылал карету.

С началом революции не знали, что делать с придворными каретами, и с лошадьми, и с кучерами. И отдали их Родзянко. Он ими и пользовался для созыва совещаний. Конечно, обессиленным голодом сановникам было очень приятно ехать, а не идти пешком. Ас другой стороны, удивительно неприятно. «Цари ушли», а кареты остались. И мы даже не могли кричать, как Чацкий: «Карету мне, карету!»

* * *

Когда я переехал в Киев, положение в этом смысле переменилось. В моем домике на улице Караваевской, № 5 мне подавали скромный стол, но я не голодал.

И более того, по утрам я обыкновенно диктовал статьи для «Киевлянина» в Николаевском парке, который в двух шагах от моего дома. Там был бассейн, обведенный морскими раковинами, изображавшими Черное и Азовское моря. Был там в мирное время фонтан, сейчас воды не было. Но рядом с морями стояла деревянная ротонда, с открытой верандой. На этой веранде я диктовал будущей Дарье Васильевне статьи для «Киевлянина», так сказать, на берегу Черного моря. Очевидно, у меня было предчувствие, что скоро я там найду приют. И вот тут, для того, чтобы поддержать ее силы, я угощал ее кофе, не могу сказать, что со сливками, но, во всяком случае, с молоком.

Так что на фронте питание было терпимо.

* * *

Этого никак нельзя сказать про обувь. Обувь у всех поизносилась и изорвалась. Поэтому, когда магазин «Скороход» объявил продажу обуви, люди бросились к нему. Образовалась до той поры не виданная очередь. Она начиналась у магазина, который где-то был на Крещатике, поднималась по Бибиковскому бульвару до Николаевского парка и обвивала ограду этого сада кольцами в несколько рядов. Там стояли по несколько суток, сменяя друг друга. Это было ужасно. Но стояли терпеливо, отлично понимая, что не на кого яриться. «Скороход» являлся благодетелем. А кого же винить?

Очереди стояли и по вечерам, и по ночам. Начинавшие чуточку желтеть каштаны тихо шелестели.

В середине, внутри парка, с наступлением темноты собирались толпы народа. Но выражение «толпы» неправильное. Толпа стоит. А эти люди теснились на бесчисленных скамьях. Часть из них были люди из очереди, которые отдыхали здесь, оставив смену в очереди, другие были просто любовными парочками. В темноте они обнимались, целовались.

* * *

Я получил записку, написанную довольно грамотно. Меня приглашали на такой-то день в девять часов вечера прийти в этот самый Николаевский парк. Причем довольно точно указывалась скамья.

Надо думать, что я не пошел бы на такое рискованное свидание в темноте. У меня было много друзей, но и немало врагов. Но записка была подписана: «Ваша Маруся Крук».

Крук. Зловещая птица. Это не ворона, а ворон, названный «крук» в силу звукоподражания. Однако зловещая фамилия совершенно меня успокоила. Крук был многолетний преданный наш слуга.

В Петербурге мы жили до 1913 года вчетвером. Мой отчим Дмитрий Иванович, член Государственного Совета, шестидесяти лет, В. В. Шульгин, член Государственной Думы, тридцати пяти лет, племянник последнего Филипп, двадцати семи лет, и брат Филиппа Саша, младше его.

Филипп был обещающий скульптор, впоследствии расстрелянный в 1920 году одесскими чекистами. Саша кончал Петербургский университет, собираясь быть агрономом. Он, будучи офицером, был убит в Югославии в 1940 году женщиной при загадочных обстоятельствах41. А Назар Крук был официально лакеем; но на самом деле больше, чем лакеем, преданным нашей семье человеком, возрастом около пятидесяти лет. Маруся была его жена, гораздо моложе его, хорошенькая и бойкая, тоже киевлянка. Она была у нас горничной и кухаркой.

* * *

Она мне живо припомнилась. Я редко оставался дома по утрам. Но однажды случилось, что я не ушел, а все остальные, кроме Назара, разошлись по своим делам. Маруся пришла в мой кабинет. На этот раз она имела вид французской субретки. Белый кокетливый фартучек и в руках метелка из перьев. Сметая ею пыль с кресел, она вдруг разразилась замечанием, которое я сначала не понял:

— И чего она передо мной куражится? Ведь она такая же горничная, как и я. И я могла бы быть мадам Фальц-Фейн.

Тут я кое-что понял. Член Государственной Думы Фальц-Фейн жил выше нас в том же доме на Таврической улице. Фальц-Фейны были очень богаты. Его дед прибыл из Германии в Таврию простым колонистом. Ему дали, как тогда полагалось, десятин десять земли. Но он, умный и работолюбивый, разбогател, сказочно разбогател. И, видно, человек был с фантазией. Он устроил в Таврии огромный заповедник, в котором водились всякие звери, подходящие по климату, вплоть до страусов.

Значительно позднее я познакомился с одним человеком, который бродил в этих местах, очень голодал, пока не напал на яйца страусов.

Этот заповедник назывался Аскания-Нова. Разумеется, революция все это разрушила. Но во времена Государственной Думы все это еще функционировало, хотя дед Фальц-Фейна давно умер.

В Государственной Думе он ничем не выделялся и, насколько помню, никогда не выступал, работал в комиссиях. Он действительно женился на горничной, и поэтому Маруся Крук и злословила на ее счет.

— Да, я была бы госпожа Фальц-Фейн. Но я кое-чему научилась. А она ничему. Как была горничная, так и осталась ею.

Тут я вставил первое слово:

— Что же она такое делает?

— А вот у них собираются гости. Почему не собраться — они богаты. И гости мадам Фальц-Фейн целуют ручку. А она им говорит: «Мерси-с».

Я рассмеялся.

— А если кто из членов Государственной Думы, например, уронит платок, она бросается поднимать.

— А ты бы не подняла?

— Смотря кому. Вам бы подняла.

Потом, переменив тон, сказала:

— Ну, а для чего бы я была мадам Фальц-Фейн? Мне это совершенно не надо. Что мне, у вас плохо?

Помахав метелкой, прибавила:

— Ну, конечно, Назар старый, на двадцать лет меня старше. Но он хороший человек. И меня любит.

Затем бросила перистую метелку, посыпала ковер чаем и стала разгребать его желтой метлой.

— Ну, а потом я состарюсь. Тогда мы с Назаром купим себе домик на Никольской слободке и будем домовладельцами.

* * *

В этой мечте не было ничего необычного. Многие из наших слуг, состарившихся в нашей семье, устраивались на Никольской слободке.

Никольская слободка в Киеве примыкала к красивому цепному мосту через Днепр, построенному при Николае I. От него через широкую долину Днепра была насыпана дамба, превратившаяся в улицу. Это была Никольская улица. Местность красивая, веселая. В разлив просто Венеция. Там и был загородный ресторанчик этого имени.

* * *

Проекты Маруси сбылись скорей, чем она думала. Наступила революция, но она не успела состариться, а наша семья уже не имела материальной возможности иметь таких слуг. Она с Назаром жила теперь на Никольской слободке, и это было очень далеко от моего дома. Вот почему она очень правильно рассчитала, что всего удобнее назначить свидание в Николаевском парке, обвитом кольцами очереди.

В записочке она писала, что ей необходимо меня видеть по важному делу.

* * *

Мы дружески поздоровались. И она сказала:

— Простите, что я вас побеспокоила, но мне нужно сказать вам. Вся слободка будет голосовать за вас. Вас там все любят.

— Это очень приятно, спасибо, Маруся. Тебе далеко было сюда добираться?

— Да. Но все равно надо. И у меня тоже ботинки изорвались. Назар и сейчас стоит в очереди, а потом я буду.

Она еще что-то хотела сказать.

* * *

Кончилось тем, что она заплакала. Бедная Маруся. С одной стороны, все то, что случилось, эта революция, ее как будто подняло вверх. Она уже не была горничной. Она уже могла рассуждать со мною, что все будут голосовать за меня на слободке, то есть как будто разбиралась в политике. Но, с другой стороны, была мечта о слободке. Теперь она исполнилась. Но будущее…

Будущее для таких душ, поднявшихся по социальной лестнице, было безотрадно. Они всей своей прежней жизнью принадлежали прошлому, и новое им было отвратно. Вот почему они и голосовали за меня.

Марусю я больше не увидел.

* * *

Был у меня еще более оригинальный осведомитель по политическим делам. Я знал его еще в то время, когда гулял с гувернанткой. Он тогда называл меня попросту Вася. А гувернантка давала ему медную монету, которую он немедленно пропивал. Он был босяк в прямом и переносном смысле. Где скитался зимою, не знаю. Но летом его квартира была в оврагах Царского сада над Днепром. Оттуда был чудный вид на Днепр, а ночью там было небезопасно для всех, кроме босяков.

Я понемногу подрастал, а безымянный босяк оставался все тем же. Гувернанток при мне уже не было, но мы с ним встречались обыкновенно у Ботанического сада и поддерживали добрые отношения. В это время я мог ему уже выделить десять копеек.

Мне он нравился тем, что, принимая гривенник с благодарностью, он все же сохранял независимый вид и протягивал мне руку.

Но потом я уже совсем вырос. Я стал членом Государственной Думы и редактором «Киевлянина».

Наступило лето 1917 года. Я иногда проходил мимо Ботанического сада и встречал неизменно босяка. Теперь он почтительно, но радостно меня приветствовал и сообщал важную политическую новость:

— Босяки за вас.

* * *

Каким образом это могло быть? Не понимаю и, наверное, никогда не пойму. Есть нечто такое, что ускальзывает от Карла Маркса и его последователей. Босяки не идут за коммунистами. Дороже всего их сердцу свобода. Босяк — а никому не подчиняюсь. И они чувствовали, что вот этот редактор «Киевлянина», которого они не читали, тоже за свободу.

Глава III

ГОСУДАРСТВЕННОЕ СОВЕЩАНИЕ

Украиномания и протест

Ленин в своих ранних сочинениях писал «Малороссия», «малорусский народ». В апреле 1917 года он сдал эту позицию, плохо понимая, в чем тут дело42. Когда человек говорит про себя, что он малоросс или малороссиянин, то этим он себя самоопределяет в следующем смысле: «Я русский из Малой Руси». Когда же говорит: «Я украинец», то он отрекается от батькивщины, от дедов и прадедов, изменяет свою национальность.

Ленин, приняв украинскую терминологию, отнял у русского народа целиком тридцать миллионов человек. И этим актом установлен порядок, при котором русских в России меньшинство. Об этом еще говорил профессор Кареев43 в 1-й Государственной Думе. Причислив украинствующих к другим «инородцам» (аллогенам), он оказался в своем исчислении русского народа правым.

* * *

Временное правительство поначалу не соглашалось с автономией Украины. Однако твердость Временного правительства длилась недолго.

29 июня в Киев из Ставки приехали военный и морской министр А. Ф. Керенский, министр иностранных дел М. И. Терещенко и министр почт и телеграфов И. Г. Церетели, и Украина получила автономию44.

Но мы, кровно заинтересованные в этом деле, не могли спокойно и равнодушно наблюдать, как Временное правительство своими руками при помощи автономии готовит отход всей южной России к Австрии и Германии. Поэтому мы кое-что сделали.

Наша точка зрения была такова.

* * *

В одном из романов Жюля Верна один француз родом из Марселя говорит:

— Я дважды француз, потому что я из Марселя.

Подражая ему, мы могли бы сказать:

— Мы дважды русские, потому что мы из Киева — матери городов русских, потому что Москва и Петроград — колонии Киева, а не наоборот.

* * *

Выражение «Малая Русь», как и «Великая Русь», заимствовано нами у древних греков. Точно так же и название «матерь городов русских», каковое по-гречески «метрополия».

Метрополиями всегда называлась сердцевина народа, и в то же время называлась «малая». Например, Малая Русь по отношению к Великой Руси и Малая Бретань по отношению к Великой Британии.

Все это, разумеется, не было известно ни северянину Керенскому, ни кавказцу Церетели, но, конечно, должно было быть известно молодому министру иностранных дел Михаилу Ивановичу Терещенко, наследственному малороссиянину.

* * *

Поэтому мы написали протест против действий Временного правительства, указав, что создавать наново автономию оно не может именно потому, что оно временное. Право создавать новую Россию может быть предоставлено только Учредительному собранию.

Редакция «Киевлянина» разослала всем подписчикам этой газеты текст протеста, предлагая присоединиться к подписи В. В. Шульгина. Через некоторое время эти листы стали возвращаться в редакцию «Киевлянина» с подписями присоединившихся. Этих подписей было свыше пятидесяти тысяч45.

В Москве

Из Петрограда 31 июля 1917 года была разослана круговая телеграмма от Временного правительства:

«Временное правительство, ввиду исключительности переживаемых событий, в целях обращения правительства ко всем организованным силам страны, постановило созвать в Москве по 14 августа Государственное совещание. К участию в этом привлекаются: представители политических, общественных, демократических, национальных, торгово-промышленных и кооперативных организаций, руководители органов демократии, высшие представители армии, научных учреждений, члены Государственной Думы четырех созывов. Особые приглашения будут посланы Верховному Главнокомандующему и бывшему министру-председателю кн. Львову…»

* * *

Первоначально Государственное совещание предполагалось собрать в Петрограде, но окончательно решили перенести его в Москву, где оно и состоялось.

Так как приглашались члены Государственной Думы, то, хочешь не хочешь, надо было ехать.

Как я ехал, совершенно не помню, и потому не могу сказать, в каком состоянии были железные дороги. А в Москве негде было приютиться, кроме как у А. М. Но к ней я все же не поехал. Однако, неизвестно как, она узнала, где я остановился, и явилась ко мне сама. Я ее когда-то знал шестнадцатилетней девочкой. Теперь она развилась и с ней можно было говорить о политике. Она хотела быть на Государственном совещании. Я объяснил ей, что никак этого устроить не могу. Точно так же урожденной княжне Шаховской я не мог достать билет.

А остановился я в какой-то невзрачной гостинице, недалеко от знаменитых Сандуновских бань, где я никогда еще не был.

Поэтому, оставив чемодан в гостинице, я отправился в эти бани пешком. Чем ближе я подходил, тем сильнее ощущал запах духов в воздухе, в конце концов ставший неприятным. И у самой бани определил, откуда он исходит.

В начале Февральской революции Петроград, как я уже говорил выше, наводнили цыганки. В Москве дело обстояло значительно хуже. Матушку Москву заполнили дамы легкого поведения, попросту проститутки. Они нападали на подходящих к бане мужчин, полиция им не препятствовала.

Отбившись от какой-то голубоглазой красавицы, я с удовольствием взял ванную. Но всеобщий распад отразился и внутри Сандуновских бань. Простыни и чехлы на диванах не были снежно-белыми. Я невольно вспомнил, что когда-то в Турции, скажем, в XVI веке, за неопрятное белье давали до двух тысяч ударов палками. Несчастный при этом распухал, как голубь, но выживал, если его засовывали в яму с конским навозом.

* * *

На следующий день в назначенный час я отправился к Большому театру, где назначено было Государственное совещание. Кони на фасаде были все те же в своей неподвижной классической красоте. Театр охраняли юнкера. Они были тогда самыми дисциплинированными частями и оставались таковыми до самого конца Гражданской войны. Они стояли на своих постах вокруг театра с винтовкой к ноге.

После заседания в Киеве городской думы, где скандалили жены запасных, я боялся закрытых помещений, но, увидев цепочку юнкеров, почувствовал некую уверенность и смело вошел в зрительный зал.

Этот театр недаром называется Большим, в нем пять ярусов и галерея. Он может вместить более двух тысяч человек. Насколько мне помнится, он был разукрашен богато: темно-красный бархат с золотом.

* * *

Осмотревшись, я почувствовал в обстановке Государственного совещания какое-то дуновение оперы. Переполненный зал слушателей, большая сцена, драпированные столы на ней и высокая кафедра слева, тоже в бархате. Эта кафедра стояла на так называемой точке. Это было место на сцене, которое знали все певцы. Когда человек пел или говорил, его голос очень отчетливо раздавался во всем театре вплоть до галереи. Это меня очень утешило, хотя я этому не верил, однако сам убедился, что это так. Когда я заговорил, то увидел (у меня тогда было очень острое зрение) урожденную Шаховскую на галерее. Она не прикладывала ручек к ушам, как делают, когда плохо слышат. Но по выражению ее лица я понял, что она меня слышит и понимает. Это обозначало, что весь театр меня слышит. А я так боялся за свой голос, от природы слабый, и сверх того в тот день утомленный.

* * *

Когда была Государственная Дума, то ее члены готовились к своим выступлениям, если они не говорили экспромтом, по-разному. Обдумывали, кое-что читали и даже записывали, несмотря на то, что читать с кафедры запрещалось. Пуришкевич же поступал так. Он клал на кафедру пачку листиков. На каждом из них крупным почерком было написано всего одно слово. Он, посмотрев на это слово, начинал свою речь. Когда он исчерпывал абзац, к которому записанное на листике слово было как бы заглавие, тогда переворачивал его. И тогда появлялось новое слово и новый абзац. Таким образом, он всегда исчерпывал задуманное. Конечно, я говорю о задуманных речах, а не о скандалах, которые разражались неожиданно. А как же я готовился?

Я обдумывал речь вчерне, всегда оставляя место для творчества на самой кафедре. Возгласы с места, выражения лиц, меня слушавших, позволяли мне развернуть или сократить задуманный текст. Но я тщательно подготавливался другим способом. Подготавливал голос, несчастный мой голос. Накануне речи я брал со стенки гитару и пел цыганские романсы. От этого голос как-то укреплялся и звук становился «в маску».

Поэтому Милюков однажды мне сказал:

— У вас голос поставлен, как у певца. Вы не поете?

Конечно, я пел, но голос «в маску» я сам себе поставил.

Нужда скачет, нужда пляшет, нужда песенки поет.

* * *

Возвращаюсь в зал Государственного совещания.

Итак, мне почудилось в нем нечто оперное. И даже я знаю, какой оперы. Опера Рихарда Вагнера «Тангейзер». В этой опере в одном из действий происходит состязание певцов. Вольфрам поет о вечерней звезде, предлагая ей свою платоническую звезду [любовь? — Р. К.] и забывая, что вечерняя звезда иначе называется Венерой, которая не очень ценила благочестивые воздыхания. Тангейзер же прямо воспевает любовь страстную. Но слова его непутевые и ничего не выражающие. А слова же Вольфрама — хорошо укатанная дорога.

Но это совершенно не важно. Важно нижеследующее. И Вольфрам, и Тангейзер поют о любви, платонической или страстной, но о любви к женщине. Певцы же Государственного совещания тоже пели о любви, но о любви не к женщине, а к родине и революции. Для некоторых из них родина и революция были одно и то же, как у Керенского, у других они противопоставлялись, как у Шульгина, но и тот, и другой, и все остальные состязались на тему любви к родине.

Но, кроме Тангейзера и Вольфрама, был еще Битерольф, которому Тангейзер отвечает:

А что же я? Какого певца из этой оперы я напоминал?

Хотя Рихард Вагнер и был философ, но моя философия ему, вероятно, не понравилась бы. Я был скептик. Любя родину, я сомневался, чтобы возможно было ее спасти платонической или страстной любовью. Тут нужна была любовь рассудительная, то есть такая, которая не выражалась словами, которая спасла бы угрожаемую родину вопреки ей самой. Ее нужно было заключить в объятия нежные, но такие сильные, что она должна была бы временно потерять всякие силы и стать рабой любящего.

Впрочем, это будет видно из текста речи.

Состязания певцов

Зал, вмещавший две с половиной тысячи человек, был переполнен, как на спектаклях с Шаляпиным. Подавляющее большинство этих людей было мне незнакомо. Я знал членов Государственной Думы, а больше, кажется, никого.

В бельэтаже, в ложе справа, были военные, очевидно, высокого ранга. На сцене были длинные столы, крытые бархатом с золотой бахромой. Из-за кулис вышел Керенский, худой, с нервным лицом, которое я хорошо знал. Одновременно с ним в качестве его адъютантов вышли справа молодой моряк в белоснежном кителе, слева — тоже молодой армейский офицер. Они вошли, Керенский занял центральное место за столом, адъютанты встали за его креслом. Члены правительства опустились в кресла за столами по обе стороны от Александра Федоровича. Наступила полная тишина.

Тогда Керенский встал и стал говорить голосом четким и торжественным47:

— По поручению Временного правительства объявляю Государственное совещание, созванное верховной властью государства Российского, открытым под моим председательством как главы Временного правительства.

От имени Временного правительства приветствую собравшихся здесь граждан государства Российского. В особенности приветствую наших братьев-воинов, ныне с великим мужеством и с беззаветным геройством, под водительством своих вождей, защищающих пределы государства Российского.

Тут его речь была прервана аплодисментами. Затем он продолжал дальше:

— В великий и страшный час, когда в муках и великих испытаниях рождается и создается новая свободная великая Россия, Временное правительство не для взаимных распрей созвало вас сюда, граждане великой страны, ныне навсегда сбросившей с себя цепи рабства, насилия и произвола.

После последних слов раздались бурные аплодисменты. Я слушал трепетные слова Керенского с волнением. Как бы там ни было, в этом зале собрались болельщики за родину. И между оратором и аудиторией протянулись нити понимания в том смысле, что действительно родина в опасности.

Но в то же время я подумал: «Ведь где-то когда-то я слышал все это».

И молнией блеснула мысль: да, я слышал Столыпина.

— В дни тяжелых испытаний вы хотите великих потрясений, а мы хотим великой России48.

Ведь Керенский говорил то же самое, повторив четыре раза подряд варианты слова «великий».

— В дни великих испытаний мы не хотим великих потрясений, мы хотим великой России.

«Возвращается ветер на круги своя…»

А теперь, в 1970 году, я мыслю: «И Столыпин, и Керенский неправильно употребляли слово “великий” с вариантами. И тогда, и сейчас нам нужна не великая Россия, нам нужна Россия сильная, миролюбивая и мудрая».

А между тем он продолжал дальше:

— …Временное правительство призвало вас сюда, сыны свободной отныне нашей родины, для того, чтобы открыто и прямо сказать вам подлинную правду о том, что ждет вас и что переживает сейчас великая, но измученная и исстрадавшаяся родина наша. Мы призвали вас сюда, чтобы сказать эту правду всенародно в самом центре государства Российского, в городе Москве. Мы призвали вас для того, чтобы впредь никто не мог сказать, что он не знал, и незнанием своим оправдать свою деятельность, если она будет вести к дальнейшему развалу и к гибели свободного государства Российского.

И снова гром аплодисментов прерывает его речь…

Пошли речи за речью, а мне сейчас девяносто два года, и восстановить их в своей памяти я не могу. Отсылаю интересующихся к стенографическому отчету этого совещания.

Наконец, приближалась моя очередь. Передо мною должны были говорить Родзянко и Маклаков. Речи их должны были быть значительными, и такими они и были. Об этом можно судить по тому, что слышавший их А. Н. Толстой, ставший впоследствии знаменитым писателем, о котором в Советском Союзе принято говорить «наш граф», написал о них, присоединивши по недоразумению и меня, очень лестный отзыв49.

А я этих двух, выделенных из всех ораторов, не слышал. Почему? Что, я ушел из зала? Нет. Я был очень утомлен. Во-первых, потому что говорил не в первый день совещания, во-вторых, был очень утомлен всей той кутерьмой, которая была вокруг совещания. Только сон мог восстановить силы. И я заснул во время их выступления. Силы были восстановлены.

Маклаков

На этом кончаю о совещании. По окончании его я поехал к Маклакову в его имение в двадцати пяти верстах от Москвы. Поехал на извозчике. А это равнялось пяти часам езды туда и обратно.

Это не было родовое имение. Маклаковы не принадлежали к родовому дворянству, но они (я говорю о Василии Алексеевиче и его сестре Марии Алексеевне) с любовью устроили усадьбу. И я провел тот день очень уютно. Маклакову пришлось, по-видимому, с болью расставаться с этим уютным гнездом, так как незадолго до Государственного совещания он получил назначение послом во Францию.

Маклаков был одним из светлых умов, какие я знал. Об ораторском его таланте достаточно сказать, что его называли «златоуст» и «сирена». Он обладал даром располагать к себе, когда выступал. Это называется подкупающим красноречием. В этом отношении он был обратным явлением в сравнении с Марковым 2-м. Марков иногда говорил умно и правильно. Но у него была такая вызывающая манера говорить, что, соглашаясь с ним, не хотелось соглашаться.

Как очень умный человек, Маклаков не мог быть крайним. Когда ум побеждает страстность, то он видит и свет, и тени в каждом явлении.

Несколько слов о масонстве Маклакова50. В Государственной Думе говорилось о том, что он масон. Однажды Марков 2-й в кулуарах распространялся о масонстве вообще. Группа людей его слушала, в том числе и я. Но я в то время в масонство не верил и даже где-то написал об этом. До сих пор мне не удалось ухватить даже кончик хвоста какого-нибудь масона. Не возражая Маркову, я слушал его с внутренним презрением, когда он бездоказательно сыпал именами. К этой группе подошел и Маклаков и вмешался:

— Ну, Николай Евгеньевич, этак вы и меня причислите к масонам.

Марков повернулся к нему и сказал, на этот раз до крайности вежливо:

— Да, Василий Алексеевич, вы масон. И притом очень высокой степени.

Маклаков рассмеялся, ничего не ответил и пошел дальше. Но мне тогда показалось, что Маклаков сделал тонкую разведку и узнал, что хотел.

Это так, беглый инцидент. Гораздо интереснее вот что. В Государственной Думе в этот день шла перебранка, скучная и никому не нужная. В Екатерининский зал, в кулуары, из зала заседаний вышел Маклаков и, увидев меня (больше там никого не было), сердито сказал:

— Кабак.

— Да, я тоже ушел. Тошно слушать.

Мы прогуливались молча, и вдруг он остановил меня и сказал:

— Нам нужно что-нибудь такое, что бы всех нас могло возвысить, примирить и объединить.

— И это?

Он посмотрел кругом и сказал мне тихо:

— Это война с Германией.

* * *

В это время не было и речи о войне с Германией. Поэтому меня эти слова удивили. Я очень над ними раздумывал. А теперь я очень хотел бы прочесть книгу Маркова «Война темных сил» (что-то в этом роде, точно не помню)51.

Быть может, масоны давно уже хотели этой войны для каких-то своих тайных целей. Маклаков мог об этом знать, если он был масоном очень высокой степени. Иначе, человек очень миролюбивый и совершенно не военного склада характера и даже называвший себя антимилитаристом, он не мог желать какой бы то ни было войны. К этой мысли приводит нижеследующее обстоятельство.

Во время японской войны кадеты были открытыми пораженцами. Лозунг их был: «Чем хуже, тем лучше». Поэтому мы вели с ними жестокую борьбу. А как только разразилась русско-германская война, называемая Первая мировая, настроение кадетов резко изменилось. И Милюков требовал войны «до победного конца». О Милюкове тоже говорили, что он масон, хотя и «уснувший»52.

* * *

В эмиграции я окончательно убедился, что Василий Алексеевич масон. Он не сказал мне об этом открыто, но он подробно рассказывал мне, что такое современные масоны.

Масоны могут быть патриотами своего отечества, могут исповедовать различные религии, но они не могут быть клерикалами и антисемитами. Но эти общие явления в настоящее время, как говорил Василий Алексеевич, побледнели. В настоящее время масонский союз — это прежде всего союз взаимопомощи. Все масоны называют друг друга братьями. И вот, какой-нибудь совершенно незначительный человек может обратиться к министру-масону, называя его братом, и попросить помощи, которая в возможных пределах и будет оказана.

Неожиданное подтверждение я получил на юге Франции от маленького почтового чиновника, прозябавшего на своем месте. Он жаловался мне:

— Я мог бы получить место получше, но они хотят, чтобы я стал масоном. А я не хочу.

Итак, масоны не могут быть антисемитами. Но вот что я узнал однажды. Русские парижские евреи, главным образом журналисты, устраивали в Париже однодневный митинг. На этом митинге они хотели выяснить, что же антисемитам в них, евреях, не нравится. Я тоже получил приглашение в качестве антисемита. Мне написали, что все расходы по моему приезду и отъезду (я жил на юге Франции) будут оплачены. Я не поехал на митинг, потому что считан бессмысленным тысячелетнюю еврейскую трагедию рассматривать на однодневном митинге. Я ответил им, что напишу об этом книгу, которую и написал. Она была напечатана под заглавием: «Что нам в них не нравится?»53

Эта книга была замолчана. Почему? Потому что для ярых антисемитов она не годилась, так как в ней было сказано, что я расового антисемитизма не чувствую. Мой антисемитизм политический, поскольку евреи стали во враждебное отношение к России. А в плоскости, которую я окрестил «трансцендентальный антисемитизм», я выразился на последней странице:

— Не чувствую в евреях благости. Когда почувствую, они мне понравятся54.

При таких взглядах, повторяю, мою книгу замолчали справа. А слева замолчали потому, что, как бы там ни было, они ощущали, что я антисемит.

Было еще выражение «честный антисемит». Я думал, они разумеют меня под честным антисемитом. Но я ошибся. Это не значит, что они считали меня бесчестным, но все же, конкретно в связи с этим митингом, они под честным антисемитом подразумевали другое лицо. Кого же?

Когда-то Василий Алексеевич Маклаков сказал:

— Под честным антисемитом они разумеют меня. Вы можете об этом говорить после моей смерти.

Только на днях я узнал, что Василий Алексеевич скончался тринадцать лет назад, в 1957 году. Такова моя жизнь, что известия доходят ко мне с запозданием.

Вероятно, мне уже не удастся узнать, желал ли Маклаков войны с Германией лично или как масон высокой степени. Представляется интересным, почему масоны хотели войны России с Германией, но еще интереснее знать, желают ли они этого сейчас.

Мне всегда нравилось в Маклакове отсутствие крайностей и фанатизма. С ним можно было говорить по любому предмету, и он никогда не лез на стену, пытаясь что-либо доказать. Политически же первый раз он обратил на меня внимание во 2-й Государственной Думе, когда еще я был малозаметным депутатом. Он говорил о военно-полевых судах55. Как адвокат он особенно выдвигал то, что у судимого военно-полевым судом нет никаких судебных гарантий, и прежде всего, у него нет защитника. Я ответил ему с кафедры Думы, что это совершенно верно — гарантий нет, защитника нет, и это плохо, но, переходя в нападение, спросил:

— А где же защитники в тех подпольных судилищах, где приговаривают к смерти людей, начиная от министров и кончая городовыми на улицах?

Маклаков взял слово, чтобы мне ответить, и сказал, что нельзя уравнивать власть и террористов. В этом он ошибался. В это время шла борьба совершенно военного характера с кровавыми убийствами и жертвами, число которых на стороне правительственной власти намного превышало число расстрелянных по приговору военно-полевых судов.

С этого времени, хотя мы и продолжали спорить, принадлежа к разным партиям, но между нами установилась манера спорить, которая устраивала нас обоих. Симпатия к противнику — одно из тех чувств, которое важно во все времена, но, может быть, никогда оно не было так нужно, как сейчас.

Особенно мы сблизились, когда я жил у Маклакова в эмиграции, в ноябре 1923 года. Я приехал к нему по его приглашению из Германии и жил у него в посольстве (он тогда считался послом России, так как Франция еще не признала СССР).

Русское посольство на Rue de Grenelle поддерживало свое посольское достоинство, хотя и в несколько полинялом виде. Роль хозяйки взяла на себя его сестра Мария Алексеевна, так как Василий Алексеевич не был женат. Она очень нежно любила брата и три раза отказывала женихам, не желая с ним расстаться. Но вместе с тем это была женщина до удивительности живая и деятельная. Например, она содержала русскую гимназию в Париже на средства, которые добывала, устраивая какие-то вечера и спектакли. Билеты развозила сама, и так как ее называли madame l’ambassadeur, то и давали благотворительные деньги. Когда из России ехала в Париж часть труппы МХАТа со Станиславским и Книппер-Чеховой во главе, она принимала в этом деятельное участие.

Между прочим, Станиславский и Книппер однажды завтракали у Маклаковых. Я присутствовал тоже. Еще была приглашена тогда некая «львица» Парижа, дама сорока лет с дочерью двадцати лет. Но мать совершенно забивала молодую девушку. Маклакова рассказала мне про нее, что она своего рода знаменитость в Париже, а кроме того, что у нее есть училище цветоводства, очень известное во Франции. А так как я искал себе какого-нибудь занятия, то Мария Алексеевна придумала следующее.

— Вы только сумейте ей понравиться. Она вас сейчас же примет в свое цветоводство. Через восемь месяцев вы получите диплом и хорошее место. Вы любите цветы, конечно?

— Конечно, но…

— Без всяких «но», Огурчик.

Почему она меня называла «Огурчик», не знаю. Гораздо вернее было выражение одной французской дамы: «Il a l’air d’un forçat évadé». Это потому, что я был кругом бритый (череп тоже), что во Франции принято только для каторжников.

Я и хотел сказать Маклаковой, что вряд ли «каторжник» понравится парижской «львице», но она не хотела слушать никаких резонов и за завтраком усадила меня рядом со «львицей». По-видимому, последняя не боялась каторжников и сказала:

— Я непременно пойду смотреть русский театр.

В то время это было обязательно для каждой элегантной дамы. Она продолжала, разговаривая со мною:

— Но ведь я ничего не пойму. Мне нужен переводчик. Вы не могли бы взять эту роль на себя?

Маклакова, которая внимательно наблюдала за нами, сделала мне «рыбий глаз». Фортуна мне явно помогала. Но тут-то и выскочило мое «но». Быстрый разумом Ньютон56 сообразил и даже посчитал в уме: «Фрак — 1000 франков, лакированная обувь, конфеты, такси, ужин… В общем, 2000 франков».

И я представился, что не расслышал ее. Она очень обиделась, и карьера цветовода улыбнулась. Маклакова чуть меня не съела:

— Что вы, дитя малое?

— Нет, именно я не дитя. Фрак — 1000 франков, лакированная обувь… — начал я перечислять.

— Вы не знаете, как в этих случаях поступают?

— Как?

— Врут. Надо было согласиться, обрадоваться, а потом написать записку, что вы заболели. Больше я не буду вас устраивать. А впрочем…

— Что?

— У вас хорошая фигура. Я могу устроить вам место натурщика в Академии.

Я рассмеялся:

— Мария Алексеевна, я боюсь холода и не могу стоять голым.

— Ну так делайте, что хотите.

Я и сделал. Пошел в контору какого-то кино. Там требовались статисты. Дама, сидевшая за конторкой, стала спрашивать меня, что я умею:

— Ездите верхом?

— Да.

— На велосипеде?

— Тоже.

— На байдарке?

— Да.

— Под парусом?

— Да.

— Плаваете?

— Конечно.

Тогда она сказала:

— Знаете что, вы могли бы рассчитывать на нечто лучшее, чем статист.

— Что для этого нужно?

— Внесите 100 франков, чтобы немножко подучиться.

Я поблагодарил и ушел. Мне нужны были сто франков, иначе бы я к ним и не пришел. Так ни к чему я и не приладился.

Но в это время моего пребывания в посольстве я прочел во французской газете, что m-me Анжелина Сакко предсказывает судьбу и дает советы57. Я ее знал по Константинополю и сейчас же к ней отправился. Это посещение и последующее решило мою судьбу на всю жизнь, ибо в дальнейшем ось, вокруг которой я вращался, — это было желание разыскать моего сына в Советской России. Это вызвало мое путешествие в 1925 году в Советскую Россию, книгу «Три столицы», описывавшую это путешествие, и затем определило мою судьбу, когда я был в тюрьме, и, наконец, мою неожиданную карьеру в качестве актера кино в кинофильме «Перед судом истории»58.

Князь Илларион Сергеевич Васильчиков

Член Государственной Думы князь Илларион Васильчиков, племянник министра земледелия царского правительства, тоже был на Государственном совещании. Его жена, урожденная княжна Мещерская59, была та дама, которую я увидел на галерке во время своего выступления и понял, что мой слабый голос «с точки» звучит на весь театр. Они пригласили меня приехать к ним в их имение где-то под Петербургом.

У Васильчиковых я бывал и раньше в их петербургской квартире, необычайно красивой и совершенно оригинальной60. Очень длинный ряд лимонов в красивых кадках выстроился с двух сторон на беломраморном полу в очень длинной и узкой зале. Между лимонами кое-где стояли мраморные богини. И вдруг узкая зала переходила в круглую и образовывалась уютная гостиная. Из нее опять вытекала длинная зала. Когда она во второй раз сделалась круглой, я увидел камин, в котором пылали дрова…

На этот раз романс был как нельзя более реален, потому что догорала Россия. Догорала и княжеская ветвь Васильчиковых и Мещерских, и вообще Рюриковичей и Романовых.

Против камина были маленькие столики, где обычно пили чай в пять часов (five o’clock). От камина тогда пошел мне навстречу Илларион Сергеевич Васильчиков, высокий, с очень красивыми печальными от природы глазами. Он представил меня своим гостям. Я стал пить чай вместе с остальными. И стали говорить. О чем же? Все о том же, о чем печалился камин.

* * *

Поэтому естественно, что они пригласили меня в свое имение62. Это было как бы продолжением пройденного. Только камина не было, потому что был август и было тепло. Но печаль была, быть может, еще более глубокая.

Дом Васильчиковых был маленьким дворцом с колоннами в большом парке. Сначала мы пошли осматривать парк, несколько запущенный и чуть «сентябривший» от сильной жары.

В этом парке мне запомнились так называемые эоловы арфы. Это были инструменты, развешанные по деревьям, на них были струны, издававшие звуки, когда ветер пробегал по ним. Звуки очень меланхоличные, совершенно подходящие к обстановке.

Внутри дворец был обставлен соответственно. Кроме меня, гостей не было. Радушие и гостеприимство хозяев смягчали налет грусти, лежавший на всем. Вероятно, Васильчиковы проводили последние дни своей жизни в этом гнезде, которое по праву могло считать себя дворянским.

* * *

С князем Васильчиковым я увиделся еще раз в Киеве, сейчас же после воцарения гетмана Скоропадского.

* * *

В кулуарах Государственного совещания я познакомился с некоторыми лицами, в частности, со штабс-капитаном Виридарским, из черниговских дворян63. Этот человек также прошел со мною часть жизни, богатой разными приключениями, о чем скажу позднее. 

Глава IV

ОСЕНЬ СЕМНАДЦАТОГО В КИЕВЕ.

МОЯ ПОЕЗДКА В НОВОЧЕРКАССК

И, наконец, я вернулся в Киев. Моя речь в Государственном совещании уже была передана в Киев и произвела хорошее впечатление и даже более. Этому способствовал Александр Дмитриевич Билимович, который слышал меня и расхваливал кому надо и не надо. Особенно на киевлян произвело [впечатление] мое заявление, что Киев желает держать крепкий союз с Москвой, начавшийся еще в 1654 году на Переяславской Раде.

* * *

В Киеве со мною произошли некоторые неожиданности. Не помню точно, какого числа, в три часа ночи подъехали две машины к моему скромному особняку. Стали звонить и стучать. Я спешно оделся и вышел в так называемую залу, то есть гостиную, и застал там «избранное» общество. Несколько человек в погонах, из которых один представился:

— Аносов, начальник городской милиции64.

И протянул мне какую-то бумажку.

— Мандат на обыск и арест.

Затем он вежливо попросил меня проводить его в мой рабочий кабинет. Кабинет у меня был, и в нем письменный стол тоже был, со множеством ящиков.

Аносов и другие стали рыться в ящиках, но они не нашли там того, что искали. Я не знал, чего они ищут, но материалы по делу Бейлиса и многочисленные письма, связанные с этим делом, не могли их интересовать. Однако они все это взяли и попросили меня после этого проводить их в спальню. В спальне ничего не нашли. Аносов предложил мне сесть в автомобиль. Со мною сели еще два лица, невидимых из-за темноты. Помчались. Я понял, что везут на Печерск. Чуть светало, когда мы остановились у дома губернатора. Меня ввели в какое-то помещение, где опять стало темно. Предложили сесть на скамейку. Двое сопровождавших опустились рядом. Севший справа сказал:

— Я такой-то (он назвал фамилию одного из главных полицейских офицеров города Киева дореволюционного времени, которую сейчас уже не помню).

А сидевший слева сказал:

— Вас? Арестовать? Завтра выпустим.

Затем погрузились опять в автомобиль и поехали дальше. В итоге я очутился в тюрьме. В какой, не помню. Посадили в одиночку. Когда стало светло, я прочел на стене знакомые фамилии: «Винниченко», еще кто-то. 

* * *

Мои охранители исполнили обещание. Не в тот же день, то есть завтра, а послезавтра выпустили на свободу. Привезли домой, сказав, что я буду под домашним арестом шесть дней. Я охотно согласился, дав им обещание не выходить из дома, и на этом дело закончилось.

Затем через некоторое время выяснилось, зачем меня временно арестовали. Потому что во время так называемого «корниловского мятежа» поступила телеграмма на мое имя: «Ваше присутствие в Ставке необходимо». Подпись была, кажется, «Лодыженский»65. Я его не знал, но, очевидно, должен был знать. Телеграмма эта ко мне не попала, а поступила в «Комитет спасения революции», Этот комитет и распорядился меня изолировать, чтобы я не поехал в Ставку.

* * *

Итак, я в Ставку не поехал. Я остался в Киеве, где мое присутствие было более необходимо, чем в Ставке. В Киеве шла подготовка в Украинское Учредительное собрание. Это были третьи выборы по «четыреххвостке». Каков бы ни был результат этих выборов, они были последние свободные выборы в России. Для Киева эти выборы имели большое значение. Они должны были решить вопрос, считает ли себя Киев, по завещанию вещего Олега, матерью городов русских и, по наименованию Богдана Хмельницкого, землю вокруг Киева Малой Русью, или же город Кия поплывет по украинствующим болотам, имея преданного анафеме Ивана Мазепу на челе66. Решение этого вопроса конкретизировалось в том смысле, что, по закону, в Украинском Учредительном собрании от Киева должен был быть отдельный представитель. При таких условиях было очень важно, кого именно Киев изберет в Учредительное собрание.

* * *

Выборы произошли несколько позже. Здесь достаточно будет сказать, что единым представителем матери городов русских был избран «horribile dictu» исступленный богдановец67, черносотенец и «собачья голова» В. В. Шульгин.

* * *

Однако мне пришлось ехать, но не в Ставку, а в Петроград, по телеграмме Маклакова. Маклаков был назначен Временным правительством в конце июля послом в Париж и в сентябре месяце собирался отправиться туда. Он хотел перед отъездом повидаться со мною. Почему? Он считал необходимым, чтобы, во всяком случае, нам держать связь на будущее время.

Я приехал в Петроград очень удачно, в известном смысле. 1-го сентября Временное правительство объявило закрытой фиктивно существовавшую Государственную Думу. Конечно, фиктивную, так как жалованье (350 рублей) еще платили. Но не в этом дело. А в том, что одновременно 1-го сентября Временное правительство объявило Российскую державу республикой. На это оно не имело никакого права. Мы, поставившие Временное правительство у власти, поручили ему ведать временно делами, но не делами, имевшими не временное, а постоянное значение, или, иначе сказать, основными законами. Поэтому в этом смысле я составил протест против преждевременного объявления России республикой и напечатал его в какой-то газете68.

Император Николай II отрекся от престола в пользу своего брата Михаила. Последний не принял трона, но не окончательно, а условно. В тексте его отречения предусмотрено, что он может принять престол, только если ему поднесет его Всероссийское Учредительное собрание.

Великий князь Михаил Александрович был тогда еще жив, и, следовательно, Временное правительство не могло своею властью совершенно отнять престол у него, а значит, и у всей династии Романовых.

Конечно, мое заявление никакого реального значения не имело. Надежды на то, что Учредительное собрание пригласит великого князя Михаила Александровича на престол, не было. Но для меня и стоявших за мною киевских монархистов было важно, что этим моим заявлением мы предупреждаем, что в этом вопросе мы не послушаемся Временного правительства. Это оказалось важным и для дальнейшего, потому что и Деникин, и Колчак все же стояли в случае, если белые победят, за какое-то «волеизъявление народное». Под волеизъявлением Деникин подразумевал Учредительное собрание.

* * *

Переговорив с Маклаковым и сделав монархический жест, я вернулся в Киев и там пережил «Великий Октябрь».

* * *

В это время связь со столицей как-то прервалась. Мы точно не знали, что делается в Петрограде. Но местные большевики, видимо, знали. Украинствующие тоже. Это вылилось в уличные бои, которые происходили 29–31 октября между юнкерами киевских военных училищ и кадетским корпусом, с одной стороны, и какими-то местными большевиками, с другой. И 1-го ноября юнкера ушли из Киева, направляясь на соединение с силами, сочувствовавшими Корнилову и группировавшимися где-то около Казатина69.

Однако, пиррова победа большевиков над юнкерами не принесла желанных плодов первым. Пользуясь тем, что обе стороны были обессилены, власть в городе захватила Центральная Рада, собравшая достаточные военные силы из украинских националистов. Впоследствии, 7-го ноября, она объявила себя верховной властью Украинской Народной Республики70.

2-го ноября я говорил в большом зале Купеческого собрания речь, в которой выразился по адресу ушедших из Киева:

В эту ночь ко мне явился Лохов, сотрудник «Киевлянина», сам себя сделавший офицером Елизаветградского кавалерийского полка. Он принимал участие в этих боях. У меня в гостиной произошла драматическая инсценировка: он сорвал с себя погоны и бросил на пол. Я подобрал их, сказав:

— Спрячьте в карман, пригодятся.

* * *

Вслед за этим, в начале ноября (третьего или четвертого числа), я выехал с ним же на Дон, куда уже перебрался бывший Верховный главнокомандующий генерал Михаил Васильевич Алексеев.

С большими трудами нам удалось пробиться в Новочеркасск.

Генерал Алексеев жил в вагоне-салоне. В его кабинете стоял письменный стол. Он принял меня очень любезно. Мы были знакомы с ним еще по Киеву. У него было нечто двойное в лице. С одной стороны, это было лицо фельдфебеля, простонародное. С другой стороны, его очки и выражение лица выдавали профессора, каковым он и был. В качестве такового, голосом скрипучим, но уверенным, он прочел мне лекцию:

— Каждая армия, какова она ни была бы, должна иметь базу. Без базы армия существовать не может. Я избрал базу здесь, на Дону, в Новочеркасске. И здесь болото, но другой базы нет.

Болотом генерал. Алексеев называл Дон потому, что и здесь было тоже неустойчиво, отчего войска его вскоре вынуждены были покинуть Новочеркасск.

Затем генерал-профессор продолжал:

— Кроме базы, армия должна иметь личный персональный состав. В данную минуту этот персональный состав состоит из 28 человек.

Тут я сказал:

— Прошу вас, ваше высокопревосходительство, считать не двадцать восемь, а тридцать. Меня прошу записать двадцать девятым, а некоего Лохова, со мною прибывшего, тридцатым.

— Благодарю вас. Итак, вы поступили в армию.

— Так точно.

— Поэтому я прошу вас и приказываю вернуться в Клев и держать «Киевлянин» до последней возможности. Затем передайте уже написанное письмо генералу Драгомирову, которого я назначаю главнокомандующим в Клеве, и — присылайте нам офицеров.

— Будет исполнено, ваше превосходительство72.

И было исполнено. Но предварительно я отболел в Новочеркасске, должно быть, испанкой в легкой форме. Я лежал у члена Государственной Думы Половцова 2-го, который занимался хозяйственной частью армии из двадцати восьми человек. Тут же где-то был Николай Николаевич Львов, с которым я как будто повидался. И М. В. Родзянко. Последний играл тут роль оппозиции. Он и раньше недолюбливал генерала Алексеева. Кажется, от Родзянко я узнал, что погиб мой большой друг, один из очень немногих, с которыми я был на «ты», Дмитрий Николаевич Чихачев. Он как кавалерийский офицер поступил в казачью часть, но был убит, не знаю кем.

* * *

Итак, поправившись и покончив с делами в Новочеркасске, мы с Лоховым поехали обратно в Киев. Возвращение было еще труднее. В поезда врывались матросы, «краса и гордость революции», и выбрасывали из вагонов, кого хотели. Благоразумно мы оба были в штатском, и нас оставили в покое.

* * *

Добравшись до Киева, я окунулся сразу же в дела. Кажется, 18-го ноября «Киевлянин» закрыла головная рота какого-то украинского полка73. Они подошли к редакции «Киевлянина», точнее сказать, к воротам. Вместо знамен они несли два портрета. Один — Богдана Хмельницкого, а другой — Тараса Шевченко. Несчастные не знали, что Тарас Шевченко смертельно ненавидел Богдана Хмельницкого.

Потом произошла комическая сцена. Начальник отряда стал подавать команды на украинском языке. Но солдаты не понимали, что от них хотят. Шутники потом рассказывали, что будто бы солдатам командовали: «Железяки до пузяки, гоп!». Этого, конечно, не было. Однако верно то, что кто-то из собравшейся толпы крикнул:

— Да вы по-русски!

Скомандовали по-русски:

— Слушай, на краул!

Рота взяла на караул, очевидно, из уважения к Хмельницкому и Шевченко, заменявшим знамена. А может быть, чтобы придать торжественность минуте. Шутка сказать! Закрывалась газета, оплот всех сил, враждующих с украинством, которая редактировалась «собачьей головой» и единым представителем города Киева в Украинском Учредительном собрании.

* * *

Я наблюдал эту сцену из окна детской в моем особнячке. А затем рота вошла во двор, поднялась в каменный дом, во второй этаж, где была редакция «Киевлянина». Вскоре туда пригласили и меня. Я вошел, и начальствующий предъявил мне мандат в том смысле, что помещение редакции «Киевлянина» занимается под воинскую часть. И просил расписаться. Я расписался так: «Никакой иной власти, кроме Всероссийской власти Временного правительства, не признаю. Подчиняюсь насилию».

Он посмотрел на меня с недоумением и сказал:

— Какое же мы делаем насилие?

Действительно, они никого не били и ничего не поломали.

Я затем, чтобы усилить эффект, приказал «сопровождающим меня лицам» снять иконы и «портреты предков». Это были портреты основателя «Киевлянина» Виталия Яковлевича Шульгина и его жены, моей матери, Марии Константиновны. Эти предметы были торжественно перенесены ко мне на квартиру в особнячок.

Это произвело впечатление не только на сопровождавших меня лиц (а их собралось немало), но и на солдат, занявших помещение.

Не все тут были воинствующие безбожники, а потому им казалось, что иконы можно тут оставить.

* * *

На следующий день было заседание городской Думы, где я был гласным. Я сказал дерзкую речь:

— Несмотря на то, что австрийские войска еще не заняли город Киев, но я полагаю, что иностранная оккупация уже совершилась. Оккупация так оккупация. Склонимся перед фактом. Но оккупация может быть культурная и некультурная. Вчера закрыта газета «Киевлянин», существовавшая более полувека. Это деяние, пожалуй, не очень культурно. Однако самый акт закрытия газеты произошел без насилий и, пожалуй, даже уважительно. Ибо воинская часть отдала редакции «Киевлянина» высшую честь, взявши винтовки на караул. Что будет дальше, посмотрим.

* * *

А дальше, насколько помню, произошло следующее. Городская дума, в большинстве своем ведь тоже не признавала ни большевиков, ни воинствующей Центральной Рады. Большевиков в ней было только семь человек, из которых двое — Пятаков и Гинзбург — были сыновьями богатых сахарозаводчиков. Украинствующие тоже в городской думе успеха не имели.

Поэтому, вероятно, городская дума перестала собираться регулярно. Однако (не очень точно помню, когда именно) я получил приглашение прибыть на собрание. Я пошел. Был уже снег, так что это, вероятно, было в конце ноября — начале декабря.

Подходя к городской думе со стороны Владимирской улицы (кажется, я шел по так называемой Козьеболотной), я увидел, что над золотым архангелом Михаилом, возглавлявшим городскую думу, рвутся шрапнели.

Вероятно, по этой причине из 130 гласных было налицо человек 40, состоявших из более мужественных социалистов. Они, по-видимому, были обрадованы, что я пришел. Обсуждалось положение в городе и что отцам города необходимо сделать.

Я предложил следующее. Так как палят по городу люди, до известной степени близкие к гласным-социалистам, то последним надлежит послать депутацию, которая скажет этим бомбардирующим:

— Есть ценности, одинаково нужные всем. Это вода, а значит, надо пощадить водокачки, иначе город останется без воды.

Еще я что-то предлагал в таком же духе, а закончил под занавес так:

— Я кончаю свою речь, потому что «эти восклицания с мест» (я сделал жест рукой, давая понять, что рвется над нами шрапнель) мешают мне говорить.

Мои предложения были приняты социалистами в первый и последний раз в моей деятельности. Затем собрание городской думы было закрыто.

* * *

Я возвращался опять по Козьеболотной, улице очень крутой. «Восклицания с мест» продолжались. Они прекратились, когда я выбрался на Владимирскую. Я шел по ней, чтобы попасть в гостиницу «Прага», где жила Дарья Васильевна. Мне было ясно, что ее необходимо куда-то перевезти из этой гостиницы. Едва я успел войти в гостиницу, как вдоль Владимирской началась пальба из винтовок. Поднявшись в ее номер во втором этаже, где была веранда, я увидел, что на снегу лежат какие-то люди и палят друг в друга.

Те, что лежали около памятника Ирины, были мне ясно видны. Это был один студент в фуражке и несколько человек, как будто рабочих. Они лежали, стараясь не поднимать голов и положив винтовки перед собой. Так продолжалось некоторое время. Затем с противоположной стороны четко заработал пулемет из приближавшегося броневика. Бороться с ним было невозможно.

И потому все люди, лежавшие у памятника с винтовками, побежали кто куда мог. Броневик очистил улицу, и тут оказалось, что это броневик украинствующих. А винтовочные были, значит, большевизаны. Три человека из их числа спрятались в гостиницу. Они прибежали во второй этаж, ворвались в номер Дарьи Васильевны и оттуда с веранды начали пальбу. Но вслед за этим набежали под прикрытием броневика молодые люди, гимназисты, с винтовками в руках. Они кричали яростно:

— Где они?!

Тут же в коридоре были все обитатели гостиницы, в том числе пожилой доктор с молодой красивой женой, Дарья Васильевна и другие мужчины и женщины. Я понял, что случится. Тут они начнут перестреливаться в коридоре и могут убить непричастных людей. Один из них в сильном волнении повторял, обращаясь к нам:

— Я вас прошу об одном, будьте порядочными людьми, будьте нейтральны.

Меня что-то подхватило и бросило навстречу разгоряченным гимназистам с винтовками. Я протянул повелительно руку и закричал:

— Стойте!

Они остановились. Пользуясь этим, я продолжал:

— Их только трое. Они тут. Они не будут сопротивляться. Они сдадутся.

Гимназисты как-то сразу поняли. Они вбежали в номер и стали кричать тем, что были на веранде:

— Вас только трое, а нас много. Сдавайтесь!

И они сдались. Смущенные, они вошли из веранды в комнату, и их повели.

* * *

Значит, тут крови не прольется. Я сказал Дарье Васильевне:

— Собирайтесь, тут больше вам жить нельзя.

Сборы были недолгими. Несколько маленьких вещиц, ей дорогих, оренбургский платок, бархатная шубка — и все. Она стала похожа на дочь польского магната. И мы спустились и пошли по Владимирской. Около Золотых ворот, которые были напротив, нас остановили. Группа молодых людей, вероятно, офицеров. Дарья Васильевна запищала:

— Пропустите нас, пожалуйста.

Но они ответили:

— Василий Витальевич, что вы тут делаете и куда вы?

— Мне надо пройти на Караваевскую, но надо вкруговую, через Золотые ворота.

— Пожалуйста, но будьте осторожны.

Мы перебежали Владимирскую. В одном месте Дарья Васильевна ловко перепрыгнула через лужу крови и остатки разбитого черепа. Тела уже не было. А затем мы благополучно добежали до Караваевской улицы к шестиэтажному дому, принадлежавшему богатому еврею Морозу. Там жила тетка Дарьи Васильевны, где я ее и приютил, а сам пошел домой. Мой дом был совсем близко.

* * *

В конце ноября ко мне в Киев приехал до того времени мне не знакомый генерал с узкими погонами (по медицинской части) и рассказал мне следующее:

— Я только что приехал в Киев. В Ставке произошли ужасные события. Духонин убит. Его схватили матросы, и он будто бы был убит матросом. На самом деле это был немецкий офицер, переодевшийся матросом, по фамилии Тоулер. Духонин его прекрасно знал, так как он был когда-то военным агентом в Германии74.

Духонина я лично не знал, но когда он, будучи командиром Луцкого полка, был ранен, то моя машина отвезла его на станцию.

Убийство Духонина произвело удручающее впечатление, и с тех пор расстрелы стали называться «отправлен в штаб к Духонину».

* * *

Примерно в начале декабря «знаменная» рота без всякого предупреждения покинула помещение редакции «Киевлянина». От них осталось много мятой соломы и разорванной бумаги. Помещение редакции было вычищено, и газета «Киевлянин» начала опять выходить.

Не могу вспомнить, когда «Киевлянин» опять прекратился, но помню, что это произошло оттого, что прекратилась подача электроэнергии, и типографские машины остановились. Помню еще, что я даже как будто обрадовался этому, так как становилось затруднительным писать. О чем? Повторять слова надежды на то, что положение улучшится, поздравлять с наступающим восемнадцатым годом? Все это звучало бы фальшиво.

* * *

Таки закончился роковой 1917 год.

* * *

Из событий в ноябре помню еще одно. Ко мне на квартиру прибежал весьма расстроенный Пятаков75.

Нужно сказать, что Пятаковых было несколько, кажется, шесть. Старший был Георгий, очень известный тем, что он был впоследствии народным комиссаром и казнен при Сталине. Он же играл видную роль в событиях, разыгравшихся в Киеве в октябре 1917 года. Он принадлежал к партии большевиков. Другой, его брат Лев Пятаков, тоже был большевиком и председателем Ревкома76. По-моему, младший Пятаков был монархистом. Вот этот именно и прибежал ко мне на квартиру и рассказал, что предыдущей ночью его брата Льва увезли по Литовско-Брестскому шоссе и там расстреляли.

Отец этой семьи был известный всему Киеву сахарозаводчик. Пятаковы жили на Кузнечной улице, ниже меня, в своем особнячке. Жена Пятакова-отца была урожденная Мусатова, очень уважаемая дама либеральных взглядов. Вот эти-то либеральные взгляды в сердцах ее сыновей расцвели и большевизмом, и монархизмом.

Вспоминаю, когда я принял решение поступить в 1914 году в 166-й пехотный полк добровольцем, то она просила зайти к ней. Очень тронутая, она надела на меня иконку, таинственно и стыдясь самой себя. Семья Пятаковых была очень дружна с Билимовичами, в особенности с Антоном Дмитриевичем, математиком.

Была еще певица, происходившая из семьи Мусатовых. Она вышла замуж за Кульженко, брата Михайлы, и выступала под именем Мусатовой-Кульженко. Хотя ее приглашали петь в симфонических собраниях, очень фешенебельных, но успеха как певица она особенно не имела. Александр Дмитриевич Билимович ее поддразнивал в этом смысле, но она не обижалась. 

Глава V

ЗАХВАТ КИЕВА БОЛЬШЕВИКАМИ

1918 год начался с того, что четвертого января я получил телеграмму от исчезнувшего Лохова: «Благополучно, но с боем пробились на Дон». Таким образом, начало восемнадцатого года явилось для меня началом Гражданской войны.

Затем, в январе, произошли события, которые именуются в официальной литературе всеобщим восстанием Киева против Центральной Рады. Такого всеобщего восстания никогда не было. Были частичные выступления. Из последних особенно выпячивается восстание рабочих киевского завода «Арсенал». Что оно раздуто, следует из того, что я о нем почти ничего не помню. Если бы оно было таким, как его описывают, то я бы его увидел собственными глазами. А я его не видел потому, что «Арсенал» находился от меня в четырех километрах на Печерске77.

* * *

Реальным для меня было наступление советских войск на Киев, когда в середине января бывший царский полковник, а тогда командующий этими войсками Муравьев открыл огонь по городу из полевых и более тяжелых орудий.

Принимая во внимание, что полевое орудие било примерно с восьми километров, надо думать, что Муравьев начал стрелять, подойдя к местности, которая тогда называлась Нивкой. По мере приближения огонь усиливался, и длилось это в течение одиннадцати суток, днем и ночью78. И, наконец, огонь прекратился, и советские войска вошли в Клев.

Из событий тех дней помню следующее.

* * *

Наш особняк был защищен высокими домами, но тем не менее в саду разорвалась шрапнель, а в зале случилось даже необъяснимое происшествие. Хотя ставни были закрыты, но на паркете оказался осколок разорвавшегося снаряда. Он пробил закрытые ставни и стекло. Это все было еще ничего. Неприятны были пулеметы. Они стояли на Кузнечной, точнее сказать, на углу Терещенковской и Караваевской. И обстреливали Кузнечную, где ожидалось выступление противника. Этот пулемет был нам опасен, потому что он иногда переводил огонь, обстреливая то одну улицу, то другую, и, следовательно, очередь могла прошить наш домик. Поэтому я приказал всем домашним становиться за печи. Но пулеметчики, по-видимому, это понимали и, когда настраивали его на обстрел другой улицы, пулемет замолкал. 

* * *

Была еще одна неприятность. Водопроводы не действовали. Поэтому воду доставали из немногочисленных действовавших еще колодцев. У каждого такого колодца стояла большая очередь.

Когда шрапнель начинала колотить по очередям, они разбегались, но затем выстраивались опять.

* * *

В ночь на 26-е января бомбардировка была особенно жестокая. Поэтому утром, когда она прекратилась, я вышел на улицу посмотреть, что произошло с близкими мне людьми. Прежде всего я отправился в дом Мороза, который в эту ночь получил двадцать девять прямых попаданий. Дарью Васильевну я нашел в подвале, откуда и вытащил ее. Она рассказала мне, как прошла ночь, и этот рассказ был впоследствии помещен в журнале «Малая Русь»79. Все население дома Мороза, когда начался его обстрел, бросилось в подвал, несмотря на то, что там было темно. Там люди ждали всего, и вдруг произошел взрыв в самом подвале. Это каким-то образом взорвалось паровое отопление. Раздались страшные крики — ведь там набилось около трехсот человек, но никто не пострадал.

Мы вошли с Дарьей Васильевной в ее комнату. Она, по счастью, оказалась невредимой.

* * *

Простившись с ней, я отправился на Тарасовскую улицу, номер пять, которая была недалеко. Там жил мой брат Дмитрий Дмитриевич Пихно с семьей. У них снаряд оторвал угол дома. Никто не пострадал.

Я перешел на другую сторону улицы, в усадьбу, где жил профессор Рекашов, математик. Его мы в 1917 году посылали в Москву, чтобы вытрясти из московских толстосумов деньги. Украинствующих богато снабжали деньгами немцы, а у нас деньги были на исходе. «Киевлянин» за это время получил убытки в сто тысяч рублей, хотя подписка выросла. Это произошло потому, что мы не повышали цены на газету, а цены вообще на все страшно выросли. Этот долг в сто тысяч погасила группа лиц, сочувствующих «Киевлянину», во главе которых стояла семья Драгомировых80.

Рекашов ночью был убит. Во время бомбардировки он вышел в сад и был убит разорвавшейся шрапнелью.

После этого я, вновь пройдя мимо моего дома, вышел на Большую Васильковскую. И тут я увидел подымавшуюся по улице советскую пехоту. Впереди ехал на коне какой-то командир, держа в руке револьвер. Они прошли мимо меня, направляясь, по-видимому, на Крещатик. Около стен домов боязливо жались первые редкие прохожие.

Большая Васильковская в этом месте заворачивает, и потому большой дом, принадлежавший Слинко, как бы стоит поперек улицы. В него очень легко было попадать из орудий, так как он был виден издалека. Действительно, в него попало несколько снарядов. И один — в квартиру второго этажа профессора Богаевского. Я поднялся. Квартира была совершенно разрушена. Тогда я пошел искать Богаевского в подвале. Там я увидел нечто вроде огромной жабы, завернутой в плед. Это и оказался профессор истории Богаевский в больших очках. Я обрадовался, что он был жив и невредим, но сообщил ему, что его квартира не существует. Вытащив его оттуда, я сказал ему, чтобы он временно перешел ко мне. Затем я еще сделал несколько отдаленных экскурсий. Я побывал на Печерске, где жила моя сестра Алла Витальевна с мужем Александром Дмитриевичем Билимовичем. В квартире никого не было, но она была открыта. Видимо, бежали наспех. Однако, кто-то громко закричал:

— Кто там!

Я вошел в столовую и увидел попугая.

* * *

После этого я попал на крутую улицу, подымающуюся от Бессарабской площади. Тут жила во втором этаже одна дама, политическая дама, хорошо мне знакомая. Я вошел. Она бросилась ко мне в большом возбуждении. Схватив меня за руку, она показывала в угол. В углу горела лампадка перед иконой Божьей матери. Дама закричала:

— Она! Она спасла!

И объяснила:

— Она была вот тут, в этом углу, которого уже нет.

Действительно, в том месте, на которое она указывала, была зияющая дыра. Дама продолжала:

— И она сказала, — при этом она не заметила, что чудо было уже в том, что икона заговорила, если это было на самом деле, — она сказала: «Возьми меня отсюда и перенеси в другой угол». И как только я это сделала, раздался грохот. И вот дыра.

Когда дама немножко пришла в себя, она сказала:

— Вот мой муж и мальчики.

Я увидел плотного мужчину средних лет и двух гимназистов средних классов. Она продолжала рассказывать, но так, что кое о чем мне приходилось догадываться.

— Их пришло четверо. Спрашивают про детей: «Твои дети?» — «Да». — «Ну, еще маленькие, а то…». Затем посмотрели на мужа: «А ты кто?» А он, знаете ли, совершенно бесстрашный. «Я кто? Я помещик». Тут они как закричат: «Ах, ты помещик!? Вот тебя-то нам и надо. Идем!» И увели его. А я не могла сейчас же идти за ним. Я почти голая была. А когда я их догнала, то он уже стоял на коленях, лицом к стенке. А они за ним с винтовками. Я к тому, который у них был старший. Я упала на колени, обнимала его ноги и кричала: «Что ты делаешь! Ведь есть же мать у тебя». А он: «Мать, говоришь? Есть мать. Ну так и что. Я вот своего брата родного убил за то, что он против нас». После этого он как бы очнулся и проговорил: «Эй, ты, помещик, вставай! Пойдем». Мой муж встал совершенно спокойный, и все мы пошли домой. Поднялись в квартиру. Старший и говорит: «Старуха, а водка есть у тебя?» Я говорю: «Есть, есть». — «Давай!» Я принесла водку в эту же комнату. А они говорят: «Неси в кухню». Отнесла туда. Тогда они кричат: «Эй, ты, помещик, иди сюда». Я взмолилась: «Не убивайте». — «Дура. Иди, помещик, выпьем за твое здоровье». И они стали пить.

И «старуха» разрыдалась и прибавила:

— Попили и пошли. А старший сказал мне, прощаясь: «Спасибо, старуха, что удержала».

* * *

Я спускался с крутой улицы и думал: «Действительно, крутая. От стенки до водки».

* * *

После этого я опять очутился на Большой Васильковской. Около булочной Душечкина, а позже Голембиовского, ко мне подошел человек, явно офицер, но без погон. Он сказал мне:

— Я вас узнал. Вы — редактор «Киевлянина».

— Да.

— Всю ночь дрался. Но у меня нет приюта в Киеве.

Я посмотрел на него и сказал:

— Пойдемте.

И приютил его в редакции «Киевлянина», в кабинете помощника редактора, где он сразу же лег, видимо, совершенно уставший.

Я пошел домой, в особнячок. Поели с профессором Богаевским. Затем приходили разные люди, сообщавшие, как они провели ночь. Пришел и мой другой брат, Павел Дмитриевич. Не помню, где он тогда жил.

И, наконец, я уснул.

* * *

Примерно в три часа ночи меня разбудили. Со свечой в руках надо мною стоял мой племянник Ваня, подросток пятнадцати лет.

— Дядя, уже пришли.

— Где?

— С черного хода.

Я не раздевался в эту ночь, встал и пошел к дверям, взяв у него свечу из рук. Открыл дверь. Ворвался кто-то в черном.

— Руки вверх!

Я поднял свечу. По-видимому, недостаточно.

— Вверх, вверх! — раздался окрик. Затем последовал вопрос:

— Где ваш кабинет?

Я пошел вперед. Мы вошли в кабинет и сели в кресла. Вдруг свеча выпала у меня из рук и потухла. Стало темно. Раздался крик одетого в черное:

— Товарищи, приготовьтесь, внимание!

Я чиркнул спичкой о коробок и зажег свечу. И тут, наконец, рассмотрел его. Это был, несомненно, еврей. Молодой, может быть, слесарь. Видно было, что он упоен своею властью. Он заговорил отрывисто:

— Револьвер есть?

— На мне нет.

— А где есть?

— В шкафу.

— Где в шкафу?

— В соседней комнате.

Мы прошли в соседнюю комнату, я вынул браунинг, и он выхватил его у меня из рук.

Тут же стояли книжные шкафы. Среди книг было еще семь револьверов, но он удовлетворился одним.

— Где редакция газеты? — продолжал он отрывисто допрашивать.

— В другом доме.

— Товарищи, приготовьтесь! Окружите его.

Мы пошли через двор и опять с черного хода вошли в помещение редакции. Была большая комната и затем кабинет помощника редактора, в котором спал на диване неизвестный мне офицер, подобранный на улице. «Слесарь» завопил:

— Это кто?!

Спросонку, мало что понимая и щурясь от света свечи, мой гость спустил ноги с дивана.

— Я спрашиваю, кто это?!

Тот ответил:

— Человек.

Тут «слесарь» понял, что это офицер. Шинель лежала рядом.

Он заорал:

— Отдавай орудие!

В это время я заметил другого еврея, студента. Он сказал, обращаясь ко мне:

— Не обращайте на него внимание, он сумасшедший.

А офицер ответил, рассмеявшись:

— Какое орудие? Трехдюймовку, или крупнее?

— Вставай!

Тот встал.

— Товарищи, окружите их!

Нас повели обратно, опять по черной лестнице. Там уже было много народу, и моя жена, Екатерина Григорьевна, в белом оренбургском платке стояла на ступеньках. Она смотрела спокойно и презрительно81.

* * *

Она потом писала в своих записках: «Тут я увидела своего мужа. Как всегда, с некоторого времени, он становился старшим в любом положении. Пришла его пора. А ведь раньше его всегда называли “молодой барин”».

* * *

Мой попутчик, офицер Угнивенко82, как я потом узнал, был родом из Крыма, из города Перекопа, где жила его мать. Нас посадили в первую машину, рядом с шофером сел мой «слесарь». Помчались. Через несколько мгновений, в самом начале Крещатика, я увидел высокий дом, объятый пламенем. Это был дом Богрова, отца убийцы Столыпина. Дом был подожжен зажигательными снарядами. Случайно? Кажется, нет. Потому что одновременно был подожжен другой дом, шестиэтажный, в другом месте, на Никольско-Ботанической, принадлежавший Михаиле Грушевскому, члену правительства Рады. Когда-то мой брат Павел Дмитриевич и я жили рядом, в номере 9.

Отец Михайлы Грушевского построил этот дом на деньги, полученные от русского правительства за учебники, принятые в средних школах.

Принимая во внимание, кем оказался впоследствии Муравьев, я думаю, что эти два пожара произошли не случайно. Кто-то мстил убийце Столыпина и отрекшемуся от отца и матери Михаиле Грушевскому. По крайней мере, в Киеве говорили, что мать Михайлы Грушевского публично на улице прокляла своего сына за измену России.

* * *

Дом Богрова «пылал как факел погребальный, и не угас еще доныне этот свет». Машина встала как бы для того, чтобы я мог полюбоваться на пожар. При багровом свете пламени видны были какие-то люди, бродившие по улице. Один из них подошел близко к машине. В его руке была бутылка с водкой, и он, запрокинув голову, пил. Тут мой «слесарь» выхватил бутылку из руки пьяницы и стал его бить ею по голове, пока тот не упал. Свершив правосудие, мы помчались дальше, за нами следовала другая машина.

Пылающий дом светил некоторое время нам вослед, но когда мы повернули направо, стало темнее, шофер не заметил электрических проводов, висевших низко, и мы едва не попали в катастрофу. «Слесарь» изругал шофера, и мы поехали тише. Проехав Царский сад, мы подъехали к Мариинскому дворцу, захваченному штабом Муравьева.

Екатерина Григорьевна, моя жена, которая тут побывала наутро, рассказывала, что кругом дворца венчиком лежали трупы расстрелянных83.

Но нас доставили в целости. Мы, ведомые «слесарем», поднялись по темноватой лестнице во второй этаж. Открылась дверь. Мне бросился в глаза длинный стол, освещенный множеством огарков. Вокруг стола стояло множество людей, лица которых были освещены снизу.

Как только мы вошли, я услышал громкий голос:

— Опять кто-то влез. Запомните, здесь штаб, сюда может входить без разрешения только Ленин, — он остановился, сделал паузу и прибавил, — или Николай II.

Чей-то голос, недоумевая, прибавил:

— А этот к чему же?

Нас с Угнивенко поставили около потухшего камина. А доставивший нас еврей подошел к столу и сказал тому, кто сделал только что такое заявление громовым голосом и являлся, по-видимому, здесь начальником:

— Товарищ Ремнев! Я доставил двух паразитов. Шульгина и еще одного.

Ремнев ответил:

— Каких паразитов? Как вы выражаетесь?

Затем он стал присматриваться. Огарки мешали ему хорошо видеть. Но я-то очень хорошо видел его лицо. И оно стало изменяться, как будто с него снимали какой-то грим. За мгновение перед тем он был нечто вроде ухаря-купца. И вдруг выглянуло интеллигентное лицо, и он сказал, обращаясь ко мне:

— Вы, кажется, бывший редактор «Киевлянина»?

— Да.

— Вам дадут отдельное помещение. Не хотите ли чаю?

— Нет, благодарю вас.

После этого «слесарь» потащил нас из комнаты в какое-то другое помещение. Всюду, где мы проходили, было много народу, и он все время спрашивал:

— Где комендант? Мне надо товарища коменданта.

Наконец комендант отыскался. От него сильно пахло водкой.

— Товарищ комендант. Хорошее обращение и отдельное помещение.

Товарищ комендант ворочал языком с трудом, но все же проговорил:

— Отдельного помещения не будет. Всюду напхано.

* * *

Он оказался прав. В «отдельном» помещении было четыреста человек народу, как оказалось утром. Люди валялись на полу, кто как мог, вокруг четырехугольного возвышения, которое, может быть, было когда-то эстрадой. На противоположной стороне было полуразбитое, очень высокое зеркало. Внизу — маленький столик, а под ним — перекладины. «Слесарь» исчез, а мы с Угнивенко, положив головы на перекладины, а шапки употребив как маленькие подушки, называемые «ясик», уснули.

* * *

Пришло утро. Многоголовое население «отдельной» комнаты начало подниматься и приступило к очередным делам, прерванным ночью. Дела их состояли в следующем. Они изображали из себя человеческий круговорот, медленно двигавшийся вдоль зала. Пока что мы с Угнивенко лежали, наблюдая жизнь этих людей, уже уложившуюся в какие-то рамки. Разговаривали, но не громко, так что по залу разносилось приглушенное гудение, сопровождаемое шарканьем ног.

Через некоторое время раздался со стороны входных дверей громкий крик:

— Товарищ Родзянко!

Я сначала не понял, но я знал, что младший сын Михаила Владимировича Родзянко в Киеве и что он недавно женился на княжне Яшвиль. Я понял все, когда две дамы в трауре вошли в этот человеческий круговорот и стали искать в нем «товарища Родзянко». Он был расстрелян в эту ночь. Но вдова и ее мать не верили и все еще надеялись. Вероятно, из сострадания часовой у двери продолжал выкликивать «товарища Родзянко», но он не откликнулся, и женщины в трауре ушли.

* * *

В эту ночь погиб не один Родзянко. По счету Красного Креста, расстреляно было несколько тысяч человек. Их расстреливали прямо на улице, некоторых за удостоверение личности на бланках красного цвета. Ожидая всяческих бед, русские офицеры запаслись этими бумажками, где их означали как украинцев. Но вошли большевики, и началась расправа с будто бы украинскими офицерами. С другими же дело было проще. Расстреливали за сапоги и галифе (тоже бывшие своего рода удостоверениями личности), ибо освободители Киева были так же раздеты, как некогда солдаты Наполеона, вошедшие в итальянские города. Наполеон разрешил грабить три дня. На четвертый день стали расстреливать. Так корсиканец одел и накормил свою боевую и голодную армию и вместе с тем сохранил дисциплину.

Выше я уже указал, что Красный Крест насчитал несколько тысяч погибших. Быть может, этот счет преувеличен. Вот другой счет. Некая Марья Андреевна Вишневская пришла в морг Александровской больницы и там при помощи служителей, которым она заплатила, перебрала семьсот трупов, отыскивая знакомых.

* * *

Эта же Мария Андреевна в косынке сестры милосердия проникла в нашу залу, разумеется, одарив часовых, раздала карандаши и клочки бумаги арестованным и приказала:

— Пишите, что вы живы.

Эти бумажки она затем отнесла в какую-то женскую гимназию, и девочки старших классов моментально разнесли их по адресам. Таким образом родные и близкие узнавали, что мы живы.

Мне она бумажки не дала — она меня слишком хорошо знала в лицо, но сделала вид, что меня не узнает.

* * *

Разгадку ее поведения я скоро узнал. В нашу залу вошла тоже в костюме сестры милосердия молодая девушка. Ее я тоже знал. Она была гласной городской думы от партии большевиков. А сопровождал ее некто Гинзбург, тоже гласный от большевиков. Они через некоторое время разыскали меня и сказали:

— Вашим сообщено, что вы живы, но вас нет, вы исчезли. Не ждите, когда будут вызывать для передач. Вас не будут вызывать. Вы сами стойте у дверей и увидите кого надо.

Так и было. Заключенных не кормили. А потому часовые самоотверженно целый день вопили, выкликивая имена различных заключенных, которым приносили передачи.

Я, простояв некоторое время у дверей, увидел мою сестру Аллу Витальевну, державшую узел, а рядом с нею стояла Дарья Васильевна. Обе не сказали ни слова, но Дарья Васильевна смотрела на меня таким взглядом, который я помню и сейчас.

Жена моя Екатерина Григорьевна не приходила. Ее слишком хорошо знали, а ведь я пропал.

* * *

В эти дни среди круговорота нашей залы обозначились две партии. Одни — паникеры, другие — «наплеватели». Дело было в том, что сейчас же распространились слухи, что придут матросы, которые всех расстреляют. Их ждали день и ночь. Паникеры продолжали паниковать, но другие вдруг возмутились и сказали:

— Расстреляют? Ну и наплевать.

Эти наплеватели завладели квадратным возвышением в зале, и здесь они занимались рассказыванием всяких анекдотов — армянских, еврейских, приличных и похабных. Это был мудрый выход. Хохот ни на минуту не замолкал вокруг них, привлекая и многих паникеров, которые забывали матросов. А матросы так и не пришли.

Вместо этого, кроме вызова на передачи, стали вызывать и «в трибунал». Трибунал образовался как-то в порядке самодеятельности и стал разбирать вину заключенных, которых оказалось гораздо больше четырехсот, так как выяснилось, что и другие помещения тоже были забиты ими.

Как я узнал впоследствии, идея этого трибунала принадлежала некоему студенту Амханицкому84. Он был левый эсер, а левых эсеров тогда большевики еще признавали.

Амханицкий был еврей, и он набрал себе в качестве членов трибунала (сам он был председателем) нескольких киевских адвокатов, тоже евреев.

Меня вызвали, но не гласно, а по секрету. Я предстал пред этим трибуналом, не ведая, чего же ждать. Амханицкий сказал мне:

— Товарищ Шульгин, ваше дело не подсудно киевскому трибуналу. Через некоторое время мы отправим вас в Москву.

А Угнивенко не вызывали. Его пришпилили ко мне, присоединили навсегда, и это кончилось для него плохо.

* * *

Я познакомился еще с одним евреем, тоже заключенным. Он мне сказал:

— Я каждую ночь ухожу отсюда.

— Каким образом?

— Ну, вечером. Когда выводят в сад по нужде. Там они стоят кругом. Темно. Я себе тихонько прохожу и иду домой. А утром прихожу обратно. Это и вы можете сделать.

Я ответил:

— Я не могу этого сделать. Сейчас же увидят, что меня нет. А если я убегу, могут арестовать мою жену.

— Ну, как себе хотите.

Я же подумал: «А не провокатор ли ты?»

* * *

Познакомился я там с одним офицером, оказавшимся бельгийцем. Он был обрадован, что может говорить со мною по-французски. Он восторгался Ремневым:

— Ah, c’est un homme! Они хотели расстрелять меня на ступенях, в эту минуту он подъехал. Он не стал терять времени. Одной рукой он схватил меня и поставил за собою, а другой вынул револьвер. И вот так он вырвал меня из рук убийц.

Тут надо добавить о Ремневе, что упомянутая Мария Андреевна тоже вступила с ним в таинственные отношения, и он, пользуясь своею должностью командира корпуса, многим оказал помощь.

* * *

Амханицкий довольно быстро выпускал заключенных. Поэтому стало больше места. Но ненадолго. К нам посадили некоторое количество уголовников. Между ними одного русского, рыжего, с веснушками и лохматой головой. Другого — поляка, тонкого, в хорошем пальто. Между ними тотчас же произошла борьба за власть. Рыжий набил поляка и стал диктатором нашей залы. Но в это же время в караул заступили георгиевцы, которые считались нейтральными85. В качестве нейтральных они почему-то хорошо знали меня. И из большой залы, где властвовал рыжий, перевели в прилегающую комнату поменьше. Там поставили кушетку, что уже было хорошо. Но кроме того, там был камин. Около камина положили связку дров и топор. Рыжий все это видел. В большой комнате тоже был камин, но не было дров. И он пришел, чтобы взять наши дрова. Но он допустил ошибку. Когда он наклонился над дровами, Угнивенко взял топор и сказал спокойно:

— Брось дрова.

Рыжий не обратил на это никакого внимания. Тогда Угнивенко проговорил также спокойно:

— Посмотри вверх.

Рыжий взглянул и увидел над своей головой топор. Он бросил дрова и ушел. Тут я понял, что Угнивенко послан мне судьбой. И мне захотелось сказать, подражая бельгийцу: «Ah, c’est un homme!» Но Угнивенко не понимал по-французски. И по-английски тоже. А через несколько месяцев это решило его судьбу.

* * *

И наступил, наконец, день, когда мы с Угнивенко покинули дворец, но не для свободы, а наоборот, чтобы изведать настоящую тюрьму. Нас перевели в Лукьяновскую тюрьму. Там тоже на стенах были автографы заключенных. Их не стирали и как бы гордились, если это были известные имена.

Тюрьма состояла из маленьких камер. Мы с Угнивенко сидели только вдвоем. Можно было ходить по коридору, выйдя из камеры, и заходить в другие камеры. Словом, это было общежитие на либеральных началах. Одно из первых знакомств было с генералом, конечно, уже не молодым (фамилии не помню). Он был поляк и не утратил польских манер.

— За что вас посадили, ваше превосходительство? — спросил я его.

— Видите ли, было объявлено, чтобы сдавать все оружие, употребляемое на войне. Но ничего не было сказано о ружьях охотничьих. Я пошел справиться, нужно ли сдать и охотничье ружье. Но мне не дали ответа, а спросили, кто я такой. Я им сказал: «Честь имею представиться, генерал такой-то». — «A-а, так вы генерал?» — «Да, генерал-майор». — «Прекрасно», — ответили мне и добавили: «Так как вы можете быть опасны, то мы вынуждены вас арестовать. Ненадолго. Пока вы будете представлять опасность». Подали машину и привезли меня сюда. Подумайте! — закончил генерал с возмущением.

Тут ввалился в коридор молодой человек, весь в черной коже и пьяный. Он начал рассказывать, не обращая ни на кого внимания:

— Я начальник всей красной милиции города Киева. Я честно исполнял свои обязанности. Ну, выпил немножко. Вдруг ко мне на улице подходит какой-то студентишко и говорит: «За недостойный образ жизни и пьянство вы освобождены от должности». — «А ты кто такой?» — спрашиваю. — «Я? Я вновь назначенный начальник красной милиции Киева».

Его посадили в пустую камеру и заперли дверь, чтобы он не шумел. Но он захрапел.

Совершив с Угнивенко разведывательную прогулку, мы вернулись в свою камеру и хотели лечь спать. Но не тут-то было. Отворилось окошечко и просунулась голова. Тоже студент. Он заговорил:

— Товарищи! Надо организовать голодовку. Все мы сидим без причин. Мандатов на арест не предъявляли. Поэтому, как все знают, надо объявить голодовку, как единственное средство борьбы.

Я спросил его:

— Какая цель голодовки?

— Чтобы предъявили мандаты.

— И все?

— Что же еще надо? Тогда закон будет соблюден. Но вы не беспокойтесь. Это будет голодовка, так сказать, принципиальная. На самом деле голодовки не будет.

— Как же это так?

— Очень просто. Мы будем отказываться от казенной пищи. Эго небольшая будет потеря для нас, как вы понимаете. А передачи нам будут приносить. Согласны?

— Нет. Мне безразлично, соблюдаются такие законы или нет. Все сплошь одно беззаконие.

— Вы, товарищ, по-видимому, реакционер.

— Да.

— В таком случае понятно.

И голова исчезла, сделав недовольную гримасу. Пошел искать других, отстаивающих законность в сложившейся ситуации.

Таких дон-кихотов я видел много лет спустя в тюрьме в городе Владимире.

* * *

А события шли своим чередом. Однажды меня вызвали в другое здание тюрьмы. Там было нечто вроде приемной, где меня ждала моя сестра Алла Витальевна с передачей. Так как и здесь был надзор, она не могла говорить свободно, но все же я понял: что-то должно случиться.

* * *

Это и случилось. Меня снова вызвали в трибунал, который переселился в Лукьяновскую тюрьму. В общем, считая дворец и тюрьму, я сидел уже две недели. Амханицкий за это время выпустил на свободу уже шестьсот человек. Никто не был расстрелян.

Итак, я во второй раз предстал перед трибуналом, заседавшим в том же составе. Амханицкий сказал:

— Товарищ Шульгин, мы решили вас освободить. Но под условием.

— Под каким условием?

— Вы должны дать слово, что, если мы вас позовем, вы придете.

Я понял, что совершается нечто, на что намекала моя сестра, и спросил:

— Кого я должен понимать под словом «мы»?

Амханицкий ответил с улыбкой:

— Вполне вас понимаю. Скажем так: мы — это значит, если восстановится советская власть, или лучше сказать — идея советской власти.

— В Киеве?

Дело стало совсем ясно. Нынешняя советская власть уходит из Киева. И я ответил:

— Понимаю. Даю слово: если вы меня позовете, я приду.

* * *

Прошло много лет. Они меня не позвали, хотя не только идея советской власти, но и реальная советская власть восстановилась в Киеве. Советская власть меня не позвала, а арестовала в 1944 году в Югославии, в городе Сремски Карловцы. Затем я отсидел почти двенадцать лет, затем меня освободили, и это дело погашено. Теперь, если меня позовет советская власть в Киеве, я не поеду.

Итак, меня освободили. И Угнивенко тоже. Его, впрочем, ни о чем и не спрашивали. Мы вышли с ним из тюрьмы. Я сказал:

— Ну, на первых порах я прошу вас к себе. Но затем уезжайте, ради Бога. Неизвестно, что со мною будет.

Он согласился:

— Попробую пробраться к матери в Перекоп.

Глава VI

НЕМЕЦКАЯ ОККУПАЦИЯ

Последний номер «Киевлянина»

Мы добрались до моего дома на Караваевскую, 5, но там остался только на короткое время Угнивенко, а я решил на всякий случай переменить квартиру. Но куда? Брат Павел Дмитриевич, который жил на Никольско-Ботанической, предложил мне поселиться у него. Этот дом стоял рядом с домом Михайлы Грушевского, который совершенно выгорел внутри, но стоял еще шестиэтажной громадой, постепенно разрушаясь.

В этой квартире, достаточно большой и удобной, меня ждала Дарья Васильевна. Войдя в комнату, я увидел гипсовый бюст русской царевны с билибинским кокошником и с лицом Дарьи Васильевны. Несколько лет тому назад этот бюст вылепил мой племянник Филипп, скульптор. В моей квартире скульптуру неудобно было держать. Я взял извозчика и повез ее к брату. Извозчик сказал: «Закройте, барин». — «А что?» — «Неудобно, увидит народ, что царицу везете». Теперь «царица» попала на свое место, резко выделяясь своей белизной на оранжевом атласе какой-то портьеры. Она была немой свидетельницей моей жизни здесь в течение ближайших месяцев. И, между прочим, присутствовала при изготовлении секретных посланий, которыми я занимался как руководитель организации «Азбука»86. И была свидетельницей того, как летели на пол листки бумаги, на которых была отпечатана статья, появившаяся в газете «Киевлянин».

Эта статья появилась в номере «Киевлянина», который получил название «Последний номер “Киевлянина”» и обозначал начало нового периода не только в моей жизни, но и в жизни Киева и всея Малыя Руси.

* * *

Как только я поселился в этой квартире, и в ней, и во многих других квартирах Киева только и было разговоров на тему: придут немцы или не придут. И, наконец, они пришли. Пришел сначала Петлюра со своими частями. Он шел впереди немцев, двигавшихся от Житомира. Выходило так, как будто Петлюра освободил Киев от большевиков. Тут есть аналогия с тем, как шел генерал Дроздовский в другом направлении, из Бессарабии на Дон. Он тоже шел впереди немцев, не смешиваясь с ними. Но была разница между ними в том, что Украинская Центральная Рада находилась в союзе с немцами, а Дроздовский — нет, и помощи их не принимал.

Однако вход частей Петлюры был малоощутимым для киевлян и потому, что они были в старой русской форме, и по их сравнительной малочисленности.

Немцы вошли в Киев 1-го марта мирно. Ведь они были как бы призваны украинской властью. Они делали вид, что это не оккупация, а помощь. Не помню, каким официальным актом ознаменовалось вступление германских войск, но когда это стало совершенно очевидно, я решил со своей стороны отметить их вступление в Киев и показать отношение к ним киевлян. Я имел на это право и обязанность, так как Киев выбрал меня своим представителем в Украинское Учредительное собрание.

Статья эта, конечно, была рискованная. Было неизвестно, как на это посмотрит немецкое командование, которое фактически стало властью в Киеве. Но я об этом не думал, будучи в каком-то трансе, который на меня иногда нападает. Это состояние характерно в том смысле, что кто-то, кто сильнее меня, овладевает моим обычным «я» и приказывает мне делать то или другое. Это состояние транса, очевидно, овладело и Дарьей Васильевной, которая стучала на машинке, как пулемет, по-видимому, совершенно забыв об опасности, которая могла бы мне грозить. Я чрезвычайно оценил впоследствии, что она не только не связала мне рук, но всем своим существом поддержала меня в решительную минуту.

Статью я продиктовал без поправок со стенографической быстротой. И не только эту передовую статью, а еще целый ряд других столбцов, которые изображали мой дневник за три дня до вступления немцев. Этот дневник в этом последнем номере «Киевлянина» вышел в виде белых полос. Он не был пропущен.

* * *

Собрав эту литературу, я отправился на свою квартиру, на Караваевскую, и передал все в типографию, находившуюся тут же. Типография, хотя и находилась в нашем доме, но нам не принадлежала. Она была собственностью московской фирмы Кушнерева. Управляющего типографией Михайловского не было в Киеве тогда. Заменял его помощник. Когда все было набрано, с корректурными листами в руках он прибежал ко мне, совершенно взбудораженный.

— Василий Витальевич! Я плакал над этими листами. И наборщики плачут. И весь город будет плакать. Но что же делать?

— Чего вы опасаетесь?

— Они конфискуют типографию.

Конечно, этого можно было ожидать. И потому произошла длительная пауза. Наконец, я сказал:

— Я свое дело сделал: написал статью, передал ее вам, и она набрана. Больше я ничего не знаю и знать не хочу.

И опять наступило молчание. Потом он решился и повторил:

— Вы больше ничего не знаете?

— Да.

Глаза его блеснули, как бывает у человека, когда ему сверкнет счастливая мысль. Он убежал вместе с корректурными листами. Куда?

* * *

К немцам. Там, у них в штабе, среди других сотрудников был некто Альвенслебен, прекрасно владевший русским языком. О чем они совещались, не знаю. Через некоторое время помощник Михайловского прибежал ко мне.

— Последний номер «Киевлянина» выйдет, — сказал он, — они сидели и обсуждали вашу статью два часа. Потом ко мне вышел Альвенслебен и говорит: «Если человек закрывает газету, которую издавал пятьдесят лет, то надо же ему дать возможность высказаться, почему он это делает. Печатайте. Только дневник пусть идет белыми полосами».

* * *

Статья вышла 10-го марта в шестнадцатом номере «Киевлянина»87.

Не знаю, плакал ли весь Киев, как предсказывали, но бум был произведен ошеломляющий. И, несомненно, мальчишки, продававшие газеты, не плакали. Через час после того, как номер вышел и мальчишки помчались с криками: «Па-аследний номер “Киевлянина”!», — этот последний они начали продавать по двадцать пять рублей за штуку. Это дает достаточное представление о впечатлении, произведенном на киевлян. В течение дня ко мне врывались всякие люди с выражением своих чувств и опасений, но этого всего я не помню в подробностях, так как все это заслонил ночной визит.

Пришел один из сотрудников «Киевлянина», обрусевший бельгиец, для которого русский язык стал родным, но и французский также не был забыт. Я не знал, что он находится в связи с французской разведкой, находившейся в Киеве. Тут он объяснил мне, что капитан Эмиль Энно, тайно уже некоторое время живущий в Киеве, просит его принять.

Капитан Энно пришел. Это был человек средних лет, мало похожий на француза, и это было понятно, так как он был из Эльзаса, как я потом узнал. Его лицо было необычайно энергично, но приятно, а голос такой, что я немедленно попросил его так не кричать, потому что могут услышать на улице. Сжав мои руки, он загремел:

— Этого Франция не забудет, этого Франция не смеет забыть.

И так далее в этом роде. Затем, несколько успокоившись, он объяснил, что ему надо бежать отсюда (немцы нащупали). Он находился в подчинении графа Сент-Элер, который в это время был в Бухаресте. Ему, Сент-Элеру, поручено контролировать Восток, то есть Россию. Сент-Элер находится в непрерывной связи с «Тигром» (Клемансо). Статья по прямому проводу из Бухареста будет передана в Париж. И хотя он сам, Энно, уедет, но постарается держать со мною связь, если это будет возможно. Еще он мне сказал, что он живет здесь в Киеве у одной дамы, которая служит ему переводчиком и является человеком верным. Я спросил:

— Француженка?

— Нет, коренная киевлянка.

На этом мы распростились.

* * *

На следующий день пришел англичанин88. Этого я знал. Он тоже должен был немедленно уехать, но не в Румынию, а в Москву, в британскую миссию. Конечно, он, как и Энно, благодарил меня, правда, не так оглушительно, а чисто по-английски сдержанно. Но прибавил определенно, что устроит связь из Москвы. На этом мы и распрощались.

Я ушел из дому, а когда вернулся обратно, то Екатерина Григорьевна, моя жена, сказала:

— Был англичанин опять. Оставил вот этот пакет.

Я вскрыл пакет. Там оказалось двадцать тысяч рублей. Я понял, что это на устройство связи. Кроме того, там был еще и какой-то московский адрес.

Организация «Азбука»

С этого и началась конкретная деятельность «Азбуки». Я начал готовить материалы — осведомления о происходящем в Киеве, секретным образом. Я придумал особый способ, никому до той поры не известный: папиросы. На ленточках бумаги печатался текст. Эти ленточки скручивались и вкладывались в готовую папиросу, в гильзу. Эта вкладка совершенно была незаметна и до такой степени, что папиросы со вложением отмечались едва заметной точкой карандашом. Остальные папиросы были без таких вложений и отметок. Затем последовало усовершенствование — вместо ленточек текст печатался на листах бумаги и снимался на фотопленку. Пленка точно так же разрезалась на кусочки и вкладывалась в папиросы.

При всей своей примитивности, этот способ оказался удобным, действовал до конца, и никогда никто не был пойман из-за папирос.

Хотя однажды был такой случай, что «азбучный» курьер ехал с каким-то подозрительным лицом, с которым он по этой причине вступил в дружеский разговор и предложил ему папиросу, открыв коробку. Тот взял и курил папиросу, ничего не подозревая. Затем он бросил окурок. Курьер заметил и подобрал его.

* * *

Само название «Азбука» родилось так. Осведомления я получал от разных лиц. Главный осведомитель был сотрудник «Киевлянина» и член Государственной Думы Савенко. Он сказал, что так как он будет и дальше давать сообщения, то хотел бы как-то свое авторство отметить. И будет подписываться «Аз». Член Государственной Думы Демидов, бывший тогда в Киеве, не зная сам того, стал у меня «Буки». Третьим членом Государственной Думы был я, и себе я присвоил шифр «Веди». Когда «Азбука» из осведомительной организации выросла в организацию, требующую военной дисциплины, «Веди» стал главою «Азбуки».

* * *

В это же время потребовалось дать нечто вроде устава и программы организации. Устав объяснялся просто. Военная дисциплина. Начальник «Азбуки» хоть и пишет «прошу», но это означает «приказываю». Программа «Азбуки» объяснялась так:

— «Киевлянин» читаете?

— Да.

— В таком случае вы знаете программу «Азбуки».

Ее можно было высказать в таких словах: «Против немцев, против большевиков, против украинцев и за Добровольческую армию».

Начальник «Азбуки» знал всех членов организации, остальные даже и не подозревали, что их друзья и близкие состояли в одной и той же организации. Каждая буква могла набирать себе подчиненных, давая им прозвища уже не буквенные, а какие им были угодны.

Буква «Глаголь» был одним из сотрудников «Киевлянина», хорошо осведомленный в городских делах. Однако он не знал, так же как и «Буки», что состоит в «Азбуке», но оказывал ей неоценимую услугу, снабжая организацию информацией по различным вопросам.

Позже еще один член Государственной Думы, Степанов, стал членом организации под шифром «Слово». Он имел в своем подчинении «Принцессу», очень красивую молодую девушку, которая позже вышла замуж за букву «Како». «Како» был молодым офицером по фамилии Кояндер. В личном подчинении у «Веди» был «Паж» (штабс-капитан Виридарский), с которым я познакомился на Государственном совещании.

Таким образом, основоположниками «Азбуки» можно считать «Веди» и Дарью Васильевну Данилевскую. Иногда она называлась «Вединецкая». Она готовила ленточки для папирос, она же писала листы, с которых делались снимки. Затем, когда для «Азбуки» наступило особо опасное время, она передавала часть сведений одному чеху (через него я держал связь с Энно), с которым встречалась в Николаевском парке. Под видом флирта передавала ему пакет. Когда она выходила из дома по этому делу, за ней неотступно следил мой старший сын. Он шел на таком расстоянии, чтобы не терять ее из глаз, но чтобы и никому не пришло в голову, что он идет за этой молодой женщиной. На таком же расстоянии от Василька шел его отец, то есть «Веди». Таким образом, мы были уверены, что если с ней что случится, мы можем ей помочь. В это время я шутя называл ее шпионкой, чем она гордилась.

Итак, «Азбука» состояла из четырех членов Государственной Думы (двух националистов-прогрессистов — Савенко и меня — и двух кадетов — «Буки» и «Слово»). Остальные буквы были офицеры разных чинов (три генерала, несколько полковников и обер-офицеров), а также военных моряков. Среди последних выделялся очень деятельный «Гри-гри» — старший лейтенант Масленников, входивший в группу «Веди». Затем в организацию входили лица невоенные и дамы.

Значение «Азбуки» то преувеличивалось, то преуменьшалось. Деникин называл ее просто «Осведомительная организация». Какой-то писатель говорил о ней: «Таинственная и всемогущая “Азбука”». О всемогуществе, конечно, говорить смешно, но звучало величественно, когда говорили о том, что она обслуживала Францию и Англию. Это случилось после того, как Шульгин написал свою статью, переданную Клемансо, и стал «Веди», то есть если не всемогущим, то всеведущим. Но прежде всего «Азбука» обслуживала Добровольческую армию, когда мы ее нашли.

Дело в том, что когда трехтысячный отряд, которым командовали генералы Алексеев, Корнилов и Деникин, ушел с Дона на Кубань, то связь с ними прекратилась. И я послал одного из своих молодых азбучников найти Добровольческую армию. Почти в это же время со своей стороны командование Добровольческой армии послало во главе пятидесяти всадников одного полковника узнать, не переменилось ли положение на Дону. Он выполнил это поручение, и тогда Добровольческая армия вернулась на Дон, а через короткое время этот полковник генерального штаба Владимир Петрович Барцевич вошел в состав «Азбуки» и стал подчиненным «Веди».

* * *

Итак, немцы по-джентльменски разрешили редактору «Киевлянина» сказать им в лицо, что он их враг, пока идет война. Но естественно, что немцы такого открытого врага пригласили объясниться. Я не жил в то время у себя дома, потому что все азбучные занятия делались на Никольско-Ботанической, но постоянно приходил на Караваевскую. И вот Екатерина Григорьевна мне как-то сказала, что приходил какой-то немецкий унтер-офицер и просил передать, что меня требует немецкая разведка, помещавшаяся на углу Бибиковского бульвара и Елизаветинской. Я немедленно написал письмо, в котором просил прислать мне приглашение в письменном виде и по какому делу. Через некоторое время я получил такое приглашение. Не помню только, была ли указана причина моего вызова.

Я явился, и меня принял полковник фон Лешник. Он говорил по-русски и начал так:

— Я прочел вашу статью. Почему вы закрыли газету? Зачем вы так ставите вопрос? Ведь вы украинец.

— Вам угодно называть меня украинцем, но я русский. Германия состоит в войне с Россией, а значит, все ясно. Мне кажется, господин полковник, что ваша фамилия славянского происхождения.

— Да, но меня захватила идея германской империи, и я немец.

— Точно так же и я. Меня захватила идея русской империи, и я русский.

Он понял, что тут мы не договоримся, и перешел к допросу.

— Нам известно, что вы получили письмо от генерала Алексеева.

Я знал, что тот полковник, который привез мне это письмо, немцами арестован. Он продолжал:

— Что было в этом письме? Оно есть у вас?

— Нет, я его уничтожил, но могу вам сказать его содержание.

— Именно?

— Генерал Алексеев просит меня оказать содействие полковнику, передавшему мне письмо.

— Содействие в чем?

— Там не сказано в чем, содействие вообще.

Фон Лешник надавил кнопку звонка. Вошел и встал по струнке молодой человек в немецкой форме, по-видимому, из евреев. Фон Лешник спросил его по-немецки:

— Was ist «содействие»? — Затем он по-немецки же добавил:

— Может ли быть «содействие» вообще, без указания, в чем именно?

Переводчик, взглянув на меня, сказал, что по-русски такое выражение может быть. Фон Лешник отпустил его. Затем он спросил, обращаясь ко мне:

— Зачем вы бываете в гостинице «Прага»?

В «Праге» опять жила Дарья Васильевна. Я ответил:

— Господин полковник, извините меня, но я бываю там по делам, не имеющим отношения к политике.

Он смутился и даже покраснел. Затем сказал:

— Эта гостиница принадлежит чеху Вондраку89. Вы знали его?

— Очень хорошо. Он помещик Волынской губернии, как и я.

— Вы знаете профессора Билимовича? — вдруг спросил он.

— Он мой родственник.

— Что вы можете о нем сказать?

— Когда в тринадцатом году сюда, в Россию, приезжали немецкие ученые изучать реформу Столыпина, то они, естественно, обратились к профессору Билимовичу, который написал об этой реформе докторскую диссертацию.

— Как ваш племянник очутился в обществе полковника, привезшего вам письмо от генерала Алексеева? — Он имел в виду Ваню Могилевского.

— Точно не знаю, меня не было дома, и, может быть, он открыл ему дверь.

— Ваш племянник еще мальчик, и мы его освободили.

— Благодарю вас.

На этом допрос окончился. Он сухо извинился и отпустил меня.

Немедленно мобилизовав кого можно было, я послал сообщение Билимовичам, прося их куда-нибудь уехать. Оказалось, что они уже это сделали. Вондрака тоже уже не было в городе. Что касается Дарьи Васильевны, то они ее вряд ли тронут, решил я. А в общем все обошлось благополучно, и я стал думать, что поведение фон Лешника во время допроса было несколько странным. Он назвал мне ряд лиц, которые были на свободе, как бы для того, чтобы они могли скрыться. И во всяком случае, все это носило такой же джентльменский характер, как и отношение Альвенслебена к последнему номеру «Киевлянина». 

Можно себе представить, как допрашивала бы меня гитлеровская разведка. Лишний раз это служит доказательством, что хотя немцы первой и второй войн той же крови, но они как будто бы два разных народа.

* * *

Энно уехал из Киева. Не помню уже как, но я узнал, что он был связан с одним чехом. Однажды этот последний явился ко мне от Энно, и с тех пор обыкновенно обмен информацией производился через него и Дарью Васильевну. Но как-то чеху-связному понадобилось переговорить со мною лично. Это было сделать труднее. Поэтому я нагромоздил еще больше препятствий для предполагаемой слежки, мобилизовав дата организации этой слежки своих сыновей.

На Днепре у лодочника Добровольского было две байдарки, почему я его хорошо и знал. Мы отправились вперед с Васильком и на первой байдарке поплыли вверх. Это уже было во времена Скоропадского. Тогда на другом берегу Днепра образовался великолепный пляж, так называемый солярий, который называли голяриумом. Перевозчик Добровольский очень хорошо зарабатывал, перевозя полуголых дам на другой берег. Мы с Васильком переправились тоже туда на байдарке, но не высадились на голяриум, а поплыли вдоль берега вверх по течению. Так как против течения мы плыли медленно, то внедрились в стаи плавающих дам. Они были очень весело настроены и хватались за байдарку. Василек был скромный юноша, и потому мы пробились без инцидентов.

Этим же путем через полчаса следовал Ляля90, который вез чеха. Ляля был веселый мальчик и, наверное, какие-нибудь инциденты с дамами произошли. Во всяком случае, и вторая байдарка направилась вверх. Пришлось «взять» несколько гатей с сильным течением. Я сделал это умышленно, чтобы быть уверенным, что за нами никого нет. Мы поднялись почти что до Чертороя, улеглись на песке и поджидали вторую байдарку. И она подошла. Тут мы могли беспрепятственно поговорить с чехом.

Разговор был долгим, потому что чех говорил и по-русски, и по-французски очень плохо, а я по-чешски вообще не говорил. То, что он хотел от меня узнать, можно было сказать в двух словах и заключалось в том, что и мне, по-видимому, придется уехать. Почему? Об этом скажу дальше. Словом, договорились и вернулись в том же порядке.

* * *

Однажды, когда я пришел домой, Екатерина Григорьевна рассказала мне маленький эпизод. Явились два молодых немецких офицера. Она их приняла. Кстати, она свободно говорила по-немецки. Они сказали, что хотели бы взять у нас комнату. Екатерина Григорьевна спросила:

— По добровольному соглашению или по реквизиции?

Они ответили:

— Конечно, по добровольному соглашению.

— В таком случае вынуждена вас огорчить — я не могу сдать вам комнату. А по реквизиции вы можете взять любую.

— Но почему же, мадам?

— Вы, вероятно, читали статью моего мужа в газете «Киевлянин»?

Они поняли. Встали, щелкнули каблуками, сделали поклон головой и ушли.

Гетман Скоропадский

Немцы установили в Киеве следующий режим: они пришли по приглашению, а Украина управляется украинским правительством. Кто же был во главе правительства? Фигура весьма мало импозантная, фамилии его не помню91.

Поэтому немцы стали готовить нечто в другом роде. Однажды ко мне явились представители малороссийской аристократии: Кочубей и еще кто-то. Они предложили мне участвовать в перевороте, который будет совершен для избрания гетмана, кажется, они даже называли имя Скоропадского. Конечно, переворот будет устроен с благословения немцев. Выслушав их, я сказал:

— Мне кажется странным, господа, что Кочубей участвует в этом деле. Ведь Кочубей-то был за Россию против Мазепы и шведов92.

— Да, но России-то нет, — ответил кто-то из них.

— Она есть, пока за нее борются.

Словом, мы не договорились, и я отказался участвовать в этой авантюре. Но авантюра все-таки произошла. Бывший флигель-адъютант его величества и полковник кавалергардского полка был избран всеукраинским гетманом при следующей обстановке.

Скоропадский только по фамилии мог считать себя украинцем, или, точнее, малороссиянином. По существу это был гвардейский офицер, до мозга костей связанный с Санкт-Петербургом. По-украински он не говорил. Его товарищ по кавалергардскому полку и член Государственной Думы Безак рассказывал мне впоследствии, как он готовился к избранию. Он бегал по комнате из угла в угол и твердил:

— Дякую вас за привитанье та ласку.

Затем будто бы он опустился на колени перед иконой и сказал:

— Клянусь положить Украину к ногам его величества.

При этом будто бы присутствовала жена Безака, убежденная монархистка, и она поняла, что «к ногам его величества» означает к ногам Николая II. Так, вероятно, думал и сам будущий гетман. Но обстоятельства сложились так, что он положил Украину к ногам его величества Вильгельма II, от которого он и принял титул «ваша светлость». 

* * *

Как бы там ни было, но переворот совершился бескровно, немножко смешно, но торжественно. Умелые люди подвезли по Днепру, железным и другим дорогам несколько сот настоящих хлеборобов. Всех их доставили не то в какой-то театр, не то в цирк Крутикова, не помню. На сцену вышел Скоропадский, и раздались крики мужиков-хлеборобов:

— Хэтьмана трэба!

Я сам не присутствовал при избрании гетмана, но так мне рассказывали.

Скоропадский поблагодарил и, вероятно, сказал, что он принимает избрание. Произошло то, что французы называют избрание «par acclamation», то есть избрание криками.

* * *

Другого способа избрания в то время и нельзя было сделать. Власть надо было поставить быстро, и для правильных выборов времени не оставалось. Но надо отдавать себе отчет, что это правительство, сразу получившее название «гетманшафт», было марионеточное. Двор у «его светлости» составился очень скоро. Но никакой реальной военной силы у гетмана не было. Хотел он этого или не хотел, но он делал то, что ему в вежливой форме предлагали немцы.

* * *

Очень скоро после избрания Скоропадского ко мне прямо с вокзала приехал князь Илларион Васильчиков.

— Что у вас делается? Гетман!? Скоропадский!?

— Да. Скоропадский вам неизвестен как гетман, но как начальника по службе вы его должны хорошо знать.

— Конечно, я был у него адъютантом.

— Давайте говорить напрямик, — сказал я. — Что он, порядочный человек?

— Был порядочным. Знаете что, я прямо от вас, никуда не заезжая, проеду к нему и через два часа приеду обратно.

* * *

Так и было. Вскоре он вернулся.

— Ну что, как он, остался порядочным? — был мой первый вопрос.

Васильчиков ответил с некоторым колебанием:

— Да, конечно, но…

— Но?

— Но ему понравилось! — живо продолжал Васильчиков.

— Что понравилось?

— Быть светлостью и иметь двор. Что будет дальше, посмотрим, — заключил Васильчиков.

Но в дальнейшем я с князем Васильчиковым не встречался и так и не узнал мнения старой русской аристократии о Скоропадском.

В Киеве князь Илларион, по-видимому, не остался, эмигрировал и умер сравнительно молодым.

* * *

Итак, 29 апреля Скоропадский был избран гетманом и в тот же день подарил миру новое государство, объявив страну «Украинской державой», а себя — ее верховным правителем.

Поскольку появилась новая держава, то должны были быть и подданные. Скоропадский объявил в качестве закона, что все родившиеся на территории Украины или же прожившие в ней какое-то время автоматически становятся украинскими подданными. Но этот номер не прошел без протеста. Член Государственной Думы от Киевской губернии Анатолий Иванович Савенко, член Государственной Думы Василий Витальевич Шульгин, троекратно избранный Волынью и единый представитель города Киева в Украинском Учредительном собрании, со старшим сыном Василидом Васильевичем, и гласный Киевской городской думы Владимир Иосифович Иозефи93 явились к губерниальному старосте (то есть губернатору) киевскому и подали ему каждый порознь и все вместе официальные заявления с приложениями.

Приложение составляло целую тетрадь с историческим обоснованием неприемлемости названия «Украина» к исторически древним русским землям.

Губерниальный староста, узнав, в чем дело, закрыл дверь (сам) и сказал:

— Господа, зачем вы это делаете? Этот закон — ерунда, а Скоропадский — дурак.

Но мы все же просили наши заявления принять и записать куда следует, так как в законе было сказано, что те лица, которые не пожелают быть украинскими подданными, должны подать официальное заявление.

Милюков

Деятельность «Азбуки» была до известной степени налажена. Курьеры найдены — в этом недостатка не было. Им была устроена общая конспиративная квартира, и там они находились, дожидаясь момента, когда потребуются их услуги. Ведал ими Виридарский, иначе «Паж». У него была легкая рука на людей. Через него были завербованы между другими два полковника, но не для курьерской службы. Благодаря тому, что курьеры курсировали в Москву, я получил телеграмму от Маклакова из Парижа. Шифрованная телеграмма эта была послана в Москву в одно из посольств, а оттуда уже, расшифрованная, была доставлена курьером «Азбуки» в Киев. Дословно текста я не помню. В общем же Маклаков сообщал, что последний номер «Киевлянина» дошел до Парижа и произвел впечатление. И добавлял: «Держитесь твердо. Германия обречена. Благодаря танкам и французскому главному штабу, изобретшему новую стратегию, называемую гибким фронтом». Было еще что-то, чего я не помню.

Эту телеграмму я уже получил, когда прибежал ко мне Демидов («Буки»), крайне взволнованный.

— Что случилось?

— Милюков приехал! Очень хочет вас видеть. Остановился у меня. Но прежде всего, Василий Витальевич, есть у вас скрипка?

— Скрипка есть, но для чего она вам?

— Вы не знали разве? Милюков скрипач, он не может жить без скрипки, а последние месяцы не играл.

— Вот вам скрипка, — сказал, подавая ее ему, и добавил. — Ей сто пятьдесят лет. Внутри надпись: «Antonius Tirro. Fecit Viennae. Anno 17..» Две последние цифры не разобрать. Да, так откуда приехал Милюков?

— Из Ростова-на-Дону. Жил в подполье и мало что знает. Пусть сегодня играет и отдыхает, а завтра я за вами приду.

Он пришел, и мы пошли к нему. Милюков, обычно спокойный, был взволнован и сразу заговорил по существу.

— Надо спешить. Гибнут невознаградимые ценности. Надо обратиться к немцам. Ничего не поделаешь.

* * *

Мы спорили часа четыре. Я сказал ему:

— Павел Николаевич, вы хотите перечеркнуть самого себя. Не вы ли проповедовали войну до победного конца? Это знают все, и на этом стояла ваша партия.

— Победа невозможна. Мы накануне Седана94. Германия поставит Францию на колени.

— Прочитайте эту телеграмму, которую я получил от Маклакова, — сказал я, протягивая ему ее, — он утверждает как раз обратное, сидя в Париже, — Германия обречена. Генерал Драгомиров, который находится здесь, утверждает то же самое. Почему мы должны спустить знамя, которое, хотя и с трудом, мы держим над собою?

Мои слова его не убедили. Милюков был всегда упрям и самоуверен. Но тут в нем было нечто, чего нельзя было не уважать. Он понял, что погубит себя, если дело не удастся. И он шел на это. В заключение этих бурных споров он попросил меня:

— У вас есть возможность сноситься с Москвой. Перешлите, пожалуйста, мое письмо к членам нашей партии.

— Конечно, я это сделаю. Но разрешите мне это письмо прочесть и приложить к нему свое мнение.

— Разумеется, это ваше право.

Так и было сделано. Оба мнения, Милюкова и мое, пошли в одном «конверте» и очередным курьером были вручены подпольному центру кадетской партии в Москве.

Партия кадетов, в лице своего центрального комитета, признала правильным мнение Шульгина и отвергла точку зрения Милюкова. 

А заключилась эта история через довольно продолжительное время, в Екатеринодаре. Я уже давно был там, когда приехал Милюков и собрал тех кадетов, которые были тоже там. Я был на этом собрании. Милюков начал с того, что изложил все, что произошло в мае месяце, и что он был у немцев. Но немцы ставили такие условия, на которые он, Милюков, согласиться не мог. Закончил он так:

— Поэтому моя попытка сговориться с немцами была ошибкой. Я ошибся и очень этому рад.

Собрание одобрило речь Милюкова, а я подумал про себя: «Кажется, это первый и последний раз, когда Милюков признал свою ошибку. Он всегда считал себя непогрешимым, как папа римский».

* * *

В связи с этим вспоминаю следующий эпизод. После четырехчасового разговора с Милюковым меня провожал домой Демидов (кажется, Игорь Платонович). По дороге он мне сказал:

— Я не вмешивался в ваш разговор с Милюковым, но я очень внимательно слушал вас обоих.

— И какое же ваше мнение?

— Конечно, вы правы. Милюков многого не знает и ошибается. Я больше верю Маклакову, ему виднее в Париже. Однако…

Он задумался. Я повторил:

— Однако?

— Однако я всю жизнь шел за Милюковым и теперь пойду за ним. Так легче. И, кроме того, знаете что? Допустим, какие-то две партии борются. Одна, быть может, более правильно смотрит на вещи, но все же другая должна сохраниться в целости, потому что обе нужны. А потому не надо перебежчиков. Если я пойду за Маклаковым, то буду перебежчиком, потому что Маклаков с Милюковым всегда спорили. А нужны и тот, и другой.

— Это история английского парламентаризма. Оппозиция, когда она оказывается в большинстве, приходит к власти, а партия, ставшая меньшинством, переходит в оппозицию. Но нужны государству и те, и другие.

Угроза ареста

Телеграмма, полученная мною от Маклакова, имела неожиданное продолжение. Мой «Паж» (Виридарский) попросил у меня ее текст и неосторожно носил его при себе. Однажды он обедал в гостинице (кажется, «Метрополь») с другими лицами за отдельным столиком. По какому-то нелепому совпадению за одним из столиков, стоявших рядом, обедали какие-то большевики, скрывавшиеся от немцев.

Странность оказалась в том, что один из этих большевиков был похож наружностью на Виридарского. И когда последний, кончив обед, вышел на улицу со своим спутником и прошел несколько шагов, их обоих арестовали. Куда-то повезли и, конечно, обыскали. Эти лица были русские. Они прочли письмо и стали допрашивать, кому оно адресовано. Виридарский отказался ответить, но допрашивающие сказали ему:

— Ваше счастье, что вы попали к нам. Мы на службе у немцев, но мы бывшие жандармы. Мы думаем совершенно так, как тот, кто написал эту телеграмму. Вы совершенно спокойно можете сказать, кому адресована телеграмма, и мы вас освободим.

Виридарский ответил:

— Шульгину, Василию Витальевичу.

— Вот и хорошо. Вы свободны. Но мы предлагаем вам немедленно выехать из Киева, потому что вы можете попасть в плохую переделку, если вас арестуют немцы. И скажите Василию Витальевичу, что и ему надо уезжать.

— Почему?

— Потому что Кистяковский…

Несколько слов об Игоре Кистяковском. Он был сыном профессора университета, в то время уже умершего. Игорь окончил 2-ю киевскую гимназию, как и я, но был старше меня на два класса. Сейчас же он стоял во главе правительства Скоропадского. Выбор был сделан удачно. Хотя он окончил Московский университет, но был природный «киевлянин». От лиц, хорошо его знавших, я знал, что он человек способный, но и способный на все. Человек беспринципный и карьерист.

— Потому что Кистяковский, — продолжали киевские жандармы, — собирается арестовать Василия Витальевича.

Виридарский немедленно уехал в Добровольческую армию, и я тоже стал готовиться к отъезду.

* * *

В ночь с третьего на четвертое июля по старому стилю был убит император Николай Александрович вместе со своею семьею. Об этом стало сейчас же известно в Киеве, и была назначена торжественная панихида в Софийском соборе, на которую должен был приехать и Скоропадский.

Естественно, что мне надо было присутствовать на этой панихиде, но я не поехал95.

«Клянусь, что положу Украину к ногам его императорского величества…»

Теперь стало ясно, как повернется история и к ногам какого императора будет положена Украина. С теми, кто так или иначе ввязался в эту передачу Германии Киева и всего того, что с ним связано, я не мог молиться за упокой человека, который сказал: «Раньше мне отрубят правую руку, чем я подпишу Брестский мир». Говорили, что это именно (отказ подписать Брестский мир) и решило судьбу Николая II. Говорили еще, что какой-то отряд, состоявший из русских офицеров, спешил на помощь царю. И это стало известно96.

А вот что еще знаменательно. В киевской гостинице «Континенталь» на Николаевской улице, где было много немецких офицеров и не немцев, шла карточная игра. Это я знал наверное. Знал от некоего Ефимовского, который был мне близок. Сам он был откуда-то с юга, но кончил Московский университет, принадлежал к партии кадетов, но перешел в группу Шульгина. Был он человек живой, но довольно беспутный картежник. Он и его жена подружились с моей женой Екатериной Григорьевной, которая имела на них влияние, а потому Ефимовский был тот человек, которому можно верить.

Я поручил ему, продолжая играть, разузнать, о чем болтают немецкие офицеры. И вот из этого источника я узнал, что будто бы через Киев прошло письмо императора Вильгельма к императору Николаю, и что в этом письме русскому царю предлагалось вернуть ему престол, если он подпишет Брестский мир. Об этом я получил сведения и из других источников, сейчас не помню от кого.

Таким образом, это предложение действительно было. И когда государь отказался это сделать, немецкая невидимая охрана, которая его защищала, была снята.

Есть какое-то исследование этого темного вопроса. Этим специально занимался мой молодой друг Вовка, иначе Владимир Александрович Лазаревский.

Барон Врангель

Однажды ко мне одновременно пришли два офицера, одинаково высоких и худощавых. Один из них был герцог Лейхтенбергский, другой — барон Петр Николаевич Врангель. Я встретился с ними впервые. До этого слышал о них мало. Знал, что есть где-то на севере остров Врангеля, да еще романс Врангеля «В душе моей зима царила…»97. Сейчас же царило лето.

Лицо Петра Николаевича было значительно. В профиль — хищная птица. Еn face — высокий лоб, близко посаженные глаза неопределенного цвета, кажется, стальные, а может быть, зеленые. Нельзя сказать, чтобы взгляд их был неприятен. Но он был тяжел и давил собеседника. В них был гипноз. Но гипноз какой-то оправданный, он помогал здравым мыслям, с которыми легко можно было согласиться. Тонкий нос придавал лицу что-то орлиное. Нижняя часть лица была совершенно противоположна моей. У меня подбородок короткий и угловатый, хохлацкий. У Врангеля — продолговатый и угловатый, с энергичной мускулатурой. Губы не тонкие, но и не полные. Небольшой рот. Линия рта прямолинейная. В общем, его лицо было прямоугольное, узкое (продолговатая голова).

Его спутника я совсем не помню, кроме того, как я уже сказал, что он был высокий и худой.

Врангель объяснил мне причину своего визита.

— Мне естественнее было бы, — говорил он, — заехать к Скоропадскому, под командою которого я служил. Но я сначала использовал другие возможности98. Я был у немцев — с ними не сговоришься. Им нужна Россия, чтобы дойти до Персидского залива. Что же остается? Добровольческая армия с Деникиным и Алексеевым во главе? Что вы о них думаете?

— Милюков тоже пробовал сговориться с немцами. Не вышло. Скоропадский — это те же немцы. Значит, и выбирать не из чего. Только и остается Алексеев. Все же он был Верховный Главнокомандующий. Деникин? Про его дивизию говорили, что она железная дивизия. Я с ним в переписке.

— Что же он вам пишет?

— Недавно я получил от него весьма лестное письмо: «Вы боретесь смело. У нас ходит по рукам ваше письмо, в котором вы объявляете себя монархистом. У нас офицеры на восемьдесят процентов монархисты. Что касается меня, то я считаю, что это только форма правления. Конституционная монархия — тоже хорошо».

— Вы собираетесь туда?

— Да, — ответил я. — Я закрыл «Киевлянин». Что мне, собственно, здесь делать?

— А «Голос Киева»99?

— «Голос Киева» — это тот же «Киевлянин», с теми же сотрудниками, но без меня. Меня заменяет негласно моя сестра Лина Витальевна. Но что значит без меня? Это значит, что «Голос Киева» признал немецкую оккупацию и, кроме того, он молчит о Добровольческой армии. Он борется против большевиков и украинствующих. По-видимому, против украинцев борьба идет успешно.

— В чем это выражается? — поинтересовался Врангель.

— Да вот, Альвенслебен, представитель германских оккупационных властей по гражданской части, созвал всю киевскую прессу на совещание и открыл это заседание таким заявлением: «Прошу собравшихся не стесняться в языках. Пожалуйста, говорите по-немецки, по-русски, даже языком других наших противников. Но, если можно, избавьте нас от украинской мовы». А тут еще присутствовало четыре украинских журналиста. Они вскочили так, что стулья попадали, и ушли из зала.

Мои гости рассмеялись, и Врангель сказал:

— Как же это выходит? Ведь Германия официально признала Украину и покровительствует украинцам?

— Да, и когда дела идут дипломатическим путем, то так они и ведутся. Но офицерство немецкое держится иной линии. Они считают, что украинцы — предатели своей родины, и их презирают. Они смотрят вперед в ожидании мира. А Альвенслебен, конечно, прочел в моей статье: «Честные враги лучше, чем лукавые друзья».

В заключение нашей встречи Петр Николаевич сказал:

— По-видимому, мы с вами встретимся у Алексеева.

Герцог Лейхтенбергский в продолжении всей беседы не проронил ни слова, а только внимательно слушал.

Мои высокие гости встали, и я еще раз убедился, что они на полголовы выше меня.

Отъезд в Екатеринодар

Итак, князь Васильчиков не смог договориться со своим бывшим начальником Скоропадским. Милюков не мог договориться с немцами, а значит, и со Скоропадским. Врангель не мог также договориться с немцами, а к Скоропадскому он не поехал100. Наконец, сам Скоропадский не смог положить Украину к ногам его величества императора Николая II и поехал на поклон к императору Вильгельму II.

Что же мне было делать? Или ехать в Берлин, или в Екатеринодар. Я избрал последнее.

* * *

11-го июля по старому стилю руководители «Азбуки» съехались на совещание в лесу, в Святошине, в двенадцати километрах от центра Киева по Брест-Литовскому шоссе. Я и два моих старших сына приехали на велосипедах. Другие кто как мог. Прибыли «Паж» (Виридарский), полковник Самохвалов, полковник фон Лампе и другие.

Я доложил обстановку, дал инструкции, оставил заместителя (не помню уже кого), и решено было, что я выеду 29 июля по старому стилю вместе с моим старшим сыном, Дарьей Васильевной и «Гри-Гри» (Масленников).

Это было исполнено. Мы выехали из Киева пароходом, шедшим в Екатеринослав. Нам были обещаны две каюты, но старший лейтенант Чихачев, который был вхож в пароходство, объяснил, что едет множество немецких офицеров и невозможно достать две каюты.

Хотя немецких офицеров было много, но мне вспомнилось еще раз, как называла их Екатерина Григорьевна: «Люди-тени». Они держали себя скромно, ничем не выражая того, что они, по существу, были властителями. Поэтому плаванье до Екатеринослава прошло приятно и без инцидентов. Из этого следует, что плохое я помню лучше, чем хорошее.

Не помню также, как мы пересели в поезд. Но ясно помню, что, отъехав от Екатеринослава, мы сидели все четверо рядом на полу в товарном вагоне. Двери были широко открыты, и воздух, горячий, но не душный, врывался в вагон. Перед глазами было бесконечное море полей, где вместо колосьев были роскошные стебли подсолнечников. Какая красота и какое богатство!

Глава VII

МОЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ У ГЕНЕРАЛОВ

АЛЕКСЕЕВА И ДЕНИКИНА

Поездка в Яссы в ноябре 1918 года

Вагоны скрежетали, колеса стучали, разговаривать было трудно, и потому оставались только зрительные впечатления. Таким удовольствием для глаз была и Дарья Васильевна, с головой в желто-черном платке и в платье цвета хаки. Она была самым близким подсолнухом, сбежавшим из этого моря и усевшимся тут рядом.

* * *

Была какая-то пересадка. И тут я заметил, что мой сын Василек как-то привял: он не особенно рьяно схватился за чемодан. Дарья Васильевна тоже взглянула на него и сказал тихонько:

— У него жар.

Дальше опять ничего не помню до станции, где начиналась территория Все-великого Войска Донского. Чтобы перейти эту границу, надо было пройти через некоторые формальности. Поезд, разумеется, остановился. На платформе был столик, а за ним сидели казачьи офицеры. Формальности были направлены против большевиков, и нужны были некоторые доказательства, что мы не большевистские шпионы. Я предъявил свой паспорт и сказал, что еду в Добровольческую армию по приглашению генерала Алексеева. Этого оказалось достаточным. Я представил им Дарью Васильевну Данилевскую, сказав, что она мой секретарь. Затем своего сына Василида Васильевича Шульгина. Нас пропустили.

Но «Гри-Гри», не имея никакого документа, не был уверен, что его так легко пропустят. Поэтому он не пошел к столику, а обошел станцию кругом, и мы встретились с ним в вагоне нового поезда.

Итак, Рубикон был перейден. Мы вступили на территорию, контролируемую атаманом Красновым. Поезд шел в Новочеркасск, куда мы скоро и прибыли. Но мне нужно было явиться к генералу Алексееву, находившемуся в Екатеринодаре.

Василек окончательно разболелся. Слово «испанка» тогда не было произнесено, но, конечно, это была она. Очень высокая температура. А ехать мне было необходимо. Меня торопили. Делать было нечего. Я оставил его на попечение Дарьи Васильевны, зная, что она сделает все возможное.

Тогда было организовано прямое сообщение с Екатеринодаром. Я прибыл в город, где меня встретил Владимир Германович Иозефи, торопившийся начать издание газеты. У Добровольческой армии еще не было своей газеты, а она была совершенно необходима.

* * *

Иозефи подготовил коммунальную квартиру в двухэтажном доме на Графской улице, № 29 (тут уместно сказать вскользь, что число 29 в моей жизни часто встречалось. Когда-нибудь об этом подробнее я еще расскажу). Квартира была просторная. В ней поместились Иозефи, я, постепенно прибывавшая «Азбука» с ее канцелярией, а также другие приезжие.

В отношении газеты главным затруднением было достать бумагу. Но Иозефи нашел ее и купил на свои средства.

15 августа вышел первый номер газеты. Очень тяжелой славянской вязью было начертано выразительное слово «Россия», ее название101. В этом слове в Екатеринодаре, где сосредоточилась украинствующая часть кубанцев, была выражена часть моей программы, почему эти украинствующие кубанцы и стали сразу же бойкотировать газету. Как это ни странно, но первая моя передовая была посвящена Льву Николаевичу Толстому. Я говорил, что его непротивление злу довело зло до такой силы, что приходится бороться с ним оружием. Затем последовало три номера с передовыми под общим заглавием «Монархисты». После этого я получил приглашение от генерала Алексеева прибыть на совещание по некоторым вопросам.

* * *

На совещании председательствовал Алексеев. Присутствовали: Деникин, Драгомиров и начальник штаба генерал Романовский. Алексеев сказал:

— Антон Иванович доложит, в чем дело.

Деникин встал и начал доклад:

— Три статьи под заглавием «Монархисты». Монархистов среди офицерства Добровольческой армии большинство. Но, кроме того, есть же и республиканцы. Корниловцы, например, в своей песне прямо поют: «Царь нам не кумир»102. Часть казаков тоже настроена не особенно монархически. Не следует так выпирать монархию как главную цель борьбы. Тем более что это подхватят большевики, которые будут твердить, что белые хотят поставить царя. И еще скажу, что некоторых выражений, как мне кажется, следовало бы избегать. Вы говорите «чернь» там, где, может быть, надо бы было сказать «народ».

Я ответил:

— Я явился в Добровольческую армию не для того, чтобы ей мешать или подрывать авторитет ее командования. Девять месяцев тому назад я был в Новочеркасске у генерала Алексеева и записался в Добровольческую армию под номером 29. В то время со мною и с лицом, меня сопровождавшим, армия насчитывала тридцать человек. А в письменном столе у Михаила Васильевича было двадцать тысяч рублей. Теперь я не знаю, какова численность армии, но, во всяком случае, она исчисляется тысячами, а ее средства — миллионами. Следовательно, дело ведется как надо. Это значит, что я, желая помочь, буду мешать. Это недопустимо. Но нельзя делать и скандала. Вышла газета «Россия», и закрывать ее невозможно. Какой выход? «Россия» будет издаваться, но я в ней писать не буду.

Последовало продолжительное молчание. Затем Романовский сказал:

— Это невозможно. А кто же напишет убедительно, но прилично, статью в поучение атаману Краснову?

Следующим выступил Драгомиров:

— Мне кажется, что мы, военные, отлично понимаем, что лучшая оборона — наступление. Но мы этого не понимаем в политике. Между тем и там действует это правило. Мы это видели на примере «Киевлянина». Смелые выступления «Киевлянина» имели успех.

Опять пауза. Затем Деникин, махнув рукой, сказал:

— Пишите, что хотите. Но только печатайте на маншетке, что «Россия» частное издание, а не орган армии.

На этом заседание закончилось.

* * *

Прошло, кажется, около месяца. Я встретился случайно где-то или у кого-то с Деникиным на каком-то торжестве. Он сказал мне весело:

— Украинцы сказали мне, что они закроют «Россию».

— А вы, Антон Иванович?

— Я сказал им: «Попробуйте».

С тех пор положение «России» стало твердо, но личные деньги Иозефи пришли к концу. Тогда мне пришли на помощь из кассы Добрармии.

* * *

Через две недели Дарья Васильевна привезла мне Василька из Новочеркасска. Он очень ослабел, побледнел и похудел. Однако выздоровел. Она с грустью сказала:

— Вот вам ваш сын.

Василек сейчас же принялся за работу. Иозефи, кроме того, что помог мне найти сотрудников, создал мне в помощь что-то наподобие маленькой канцелярии. У него под рукой оказались два студента из Галиции, ревностных поклонника «Киевлянина», с которыми Иозефи не знал, что делать. Прибавив к ним Василька, он составил трио, работавшее с шести утра. К восьми часам они должны были прочитать все газеты, выходившие в Екатеринодаре, сделать из них вырезки и наклеить их в альбом для того, чтобы в восемь часов, когда я просыпался, я мог их просмотреть и продиктовать статью. Статья должна была быть готова к десяти утра из-за технических условий екатеринодарских типографий.

* * *

Так работа и шла. Я диктовал статью еще лежа в постели, выпив чаю, а в это время в соседней большой комнате, бывшей приемной, собирались посетители, желавшие меня видеть. Иногда там были очень важные лица. Например, помню Кривошеина и еще какого-то бывшего русского министра и многих других. Машинка стучала, но я чувствовал напряжение в соседней комнате. Тогда я прерывал диктовку и просил Дарью Васильевну:

— Пойдите и объясните им любезно, почему я заставляю их ждать.

* * *

На этом перевернулась новая страница нашей совместной жизни. Дарья Васильевна, казалось, от природы была создана хорошенькой женщиной для тряпочек и любви. Постепенно она росла. Она на войне превратилась в сестру «первый сорт», как говорила о ней Хомякова. «Angelo», как твердил умирающий итальянец. Затем она стала первоклассной машинисткой, потом отличной разведчицей. Теперь ей нужно было стать умелой секретаршей. Это было для нее всего труднее. Почему? От природы она была робкая, во всяком случае, у нее не было светскости, умения обращаться с людьми разного положения. Она прекрасно обращалась с простыми людьми, никогда не заигрывая, не внося фальши. Но с министрами она не умела обращаться. Угодничать ей было невозможно, потому что серьги в ушах дрожали у нее горделиво. Ей нужно было взять барьер. И она его взяла. Она нашла нужный тон, вежливый, но независимый, то есть то, что требовалось в данном случае.

И это был последний этап. Она дошла до вершины, справившись с самой трудной задачей. И когда она этого достигла, подниматься дальше было некуда, как только на небо. И поэтому через несколько месяцев она умерла.

* * *

В числе важных лиц, которые ко мне добивались, был и генерал Покровский. Одни из самых неприятных минут наступили для меня, когда я его принял.

Я познакомился с ним давно, сразу же после Февральской революции в Петербурге. Он был тогда штабс-капитаном, смелым летчиком. В то время летать было смертельным риском. В те дни образовывалась офицерская лига103. Организация малокровная. Меня однажды туда пригласили. Я слушал их немощные предложения, благонамеренные, но непрактичные. В это время кто-то прошептал мне на ухо: «Пожалуйста, войдите в соседнюю комнату». Я вышел. Там было абсолютно пусто. Вызвавший меня офицер принес стул, поставил его посреди комнаты и предложил:

— Садитесь. — Затем добавил: — Мне надо кое-что у вас спросить.

Я сел, а он продолжал:

— Я не задержу вас. Вы только ответьте на один вопрос. Уже нужно резать или еще не нужно?

Вопрос был ошарашивающий. Я довольно долго думал, пока ответил:

— Еще не нужно.

— Благодарю вас, больше вопросов у меня нет.

Я вернулся в комнату, где заседали, и продолжал слушать добронамеренные предложения. Но в ушах у меня звенело: «Уже нужно резать?»

* * *

Теперь, в сентябре 1918 года в Екатеринодаре, штабс-капитан Покровский, ставший генералом, не спрашивал меня, нужно ли резать. Он рассказывал мне, как он режет:

— Нужно, чтобы пролилось как можно больше крови.

Я спросил:

— Чьей крови?

— Это безразлично. Всякой крови. А можно обойтись и без крови. Можно вешать. Вот, например, я повесил триста китайцев. Они вешали друг друга с заметным удовольствием. А последний китаец сам спрыгнул с ящика в петлю, приятно улыбаясь.

Покровский тоже засмеялся. Затем продолжал:

— Они, большевики, поймали сельского попа, обрезали ему волосы, нос и уши и закопали в навоз. Это узнали мои казаки. Они погрузили этих убийц в телегу и возили с собой, на всех привалах их пороли, пока не запороли до смерти. На кровь, на жестокость нужно отвечать жестокостью.

После этого он распрощался.

* * *

Забегаю вперед. Когда взбунтовалась Кубанская Рада, Покровский просто перевешал их104.

И еще забегаю вперед. Он эмигрировал. В эмиграции, кажется, это было в Болгарии, какие-то коммунисты убили его самым жестоким образом105.

* * *

Кроме редактирования газеты «Россия» и сопряженных с этим разговоров с разными лицами, мне приходилось доделывать так называемое Особое совещание.

Генерал Алексеев был против образования при нем некоего Кабинета министров.

— Министры, — говорил он, — будут тогда, когда образуется Всероссийская власть с местопребыванием в столице государства. Здесь же нужно образовать какой-нибудь орган, выполняющий функции правительства, но не под таким названием.

Тогда я предложил назвать этот орган при генерале Алексееве, как верховном руководителе Добровольческой армии, Особым совещанием (во время войны я работал в Особом совещании по обороне). Это название было принято. И я набросал проект положения об Особом совещании, а развил его и доделал генерал Абрам Михайлович Драгомиров. Он был назначен помощником генерала Алексеева по гражданскому управлению на территории Ставропольской и Черноморской губерний, находившихся под контролем Добровольческой армии.

Меня включили в число членов Особого совещания на правах «министра без портфеля». Положение об Особом совещании было утверждено генералом Алексеевым 18 августа, и оно (Особое совещание) начало функционировать106.

* * *

Мне запомнилось заседание под председательством генерала Алексеева, когда приехал бывший член Государственной Думы Гегечкори107. Генерал Алексеев был уже очень болен. Он сидел в кресле, обложенный подушками. Однако Гегечкори надо было выслушать. Последний предлагал от лица грузинского правительства совместную деятельность с Добровольческой армией на известных условиях. Но предложение это было отклонено не без моего участия.

Я совсем не помню, как я возражал Гегечкори, но думаю, что и для генерала Алексеева было неприемлемо образование какого-то местного правительства с министрами, так как он не признавал такую самодеятельность, утверждая, что министры будут в Москве или Петрограде. Думаю еще, что в то время военные силы грузинского правительства были слабы, так что объединение с ними не представлялось выгодным. Пришлось бы защищать еще и Грузию.

* * *

В то время при Добровольческой армии не было представительства держав, кроме совсем молодого французского дипломата Гокье. Мне поручили помочь ему устроиться. Я это сделал, предложив ему комнату в том же доме на Графской улице, где поселился и я. Так как Дарья Васильевна почему-то стала хозяйкой в этом доме, то она сделала все возможное, чтобы французу было удобно. Он это очень оценил. Конечно, мне приходилось часто беседовать с Гокье о многом. И я запомнил следующее его замечание или, лучше сказать, предсказание:

— Конечно, вы ведете борьбу с Лениным, и Франция в этом будет вам помогать. Но когда-нибудь вы, как русский патриот, поймете, что Ленин большой человек.

* * *

Затем Гокье, который чувствовал себя усталым, захотел совершить прогулку к морю. Мне было поручено поехать с ним. Мы поехали. Я взял с собою поручика Шевченко, из казаков, который был при мне вроде адъютанта.

В качестве секретаря поехала и Дарья Васильевна. И потому еще, что французу это было очень приятно. Но неожиданно пришлось взять еще одну даму. Это была восемнадцатилетняя девушка, дочь моего помощника по газете «Россия» Каракозова. Он очень настоятельно просил взять его дочь с собою. Так как она слишком подчеркнуто благоволила к главному редактору «России», то есть ко мне, то это не представлялось удобным ввиду Дарьи Васильевны, которая не возражала, конечно, но украдкой всплакнула. Однако, принимая во внимание, что Софочка говорила по-французски как настоящая парижанка (ее мать была француженка, и сама она в Париже родилась), я решил ее взять.

Поехали. У нас было два купе. Одно для Гокье, другое для остальных. Софочка, разумеется, продолжала заигрывать со мною, Дарья Васильевна старалась этого не замечать, Шевченко тоже.

Наконец, мы приехали на станцию Тоннельная, близ Новороссийска, где пересели в экипажи, чтобы ехать в Анапу. Перевалив через горы, попали в степь. Дул ветер, но извозчики были лихие, и шарфы дам развевались по ветру.

Приехали в Анапу. Гокье поместили в какой-то гостинице, а сами заняли дом на берегу моря. Этот дом мне очень понравился, и я даже задумал его купить. План этот был фантастический, но все же имел некоторые основания. Когда я уезжал из Киева, «Аз» (А. И. Савенко) предложил мне:

— Обстоятельства складываются так, что вам было бы выгодно продать вашу киевскую усадьбу. Я имею в виду покупателя. Он даст за нее один миллион рублей.

В то время рубль стоил десять копеек, таким образом, усадьба стоила сто тысяч, что и соответствовало ее стоимости в мирное время.

Я согласился и уехал. Совладелицей этой усадьбы (Караваевская, 5) в какой-то части была моя сестра Лина Витальевна. С ней по моему отъезду Савенко и вел переговоры. Но она категорически отказалась продавать усадьбу, очевидно, рассчитывая, что немцы победят, Скоропадский удержится и усадьба останется за ее владельцами. Я, конечно, не знал, как шли дела с продажей усадьбы в Киеве, и потому присматривался к дому в Анапе, который к тому же и продавался. Все это были пустые расчеты.

Анапа очень понравилась французу. Но Софочка продолжала его раздражать.

Высосав из Анапы ее прелести, решили перебраться в Новороссийск, который встретил нас, как ему и полагалось, сильнейшим норд-остом. Он начал с того, что погнал товарные вагоны, стоявшие на запасных путях, и где-то их перевернул. Нам пришлось перебираться пешком из одного места в другое (не помню уже почему), дам пришлось вести под руки, они не справлялись с ветром.

* * *

В Новороссийске, кроме норд-оста, встретило нас известие, что генерал Алексеев скончался 25 сентября по старому стилю. Гокье непременно захотел присутствовать на похоронах генерала. Я дал телеграмму в Екатеринодар. Мне ответили, что в мое распоряжение будет дан экстренный поезд. Мы выехали немедленно. Экстренный поезд состоял из одного вагона и паровоза и на станциях нигде не останавливался. Железнодорожные служащие отдавали честь, а пассажиры махали руками. Потом дело объяснилось. У Гокье очень сильно болела голова. Он сделал себе из полотенца повязку и высовывался из окна, чтобы встречным ветром освежить голову. Его принимали за какого-то восточного принца и потому оказывали такие знаки внимания.

* * *

Похороны были торжественные. В церкви было много народу, теснота. Гокье мне потом жаловался:

— Генерал Лукомский всунул мне свою шашку между ног.

И был обижен. Я старался его успокоить.

* * *

Не помню точно, что было в октябре. К концу октября приехал русский офицер с письмом от Энно, с которым к тому времени я потерял связь. В этом письме Энно сообщал, что мне необходимо ехать в город Яссы, где в то время находилось румынское правительство. Что туда же приглашены представители разных русских политических партий для совместного обсуждения положения и принятия решений. Офицер, доставивший письмо, должен был сопровождать меня, а Энно встретит меня в Яссах. В конце письма прибавлялось, что не удалось прислать специальный пароход, чтобы доставить меня морем, а потому добираться надо вкруговую, поездами.

Путешествие обещало быть длинным, а это значило, что надо было спешить.

Сообщалось еще, что война идет к концу.

* * *

Командование Добровольческой армии в лице генерала Деникина предложило мне быть ее представителем на этом предполагаемом Ясском совещании108.

Итак, я стал собираться. Меня должны были сопровождать офицер, приехавший от Энно, мой секретарь (двоюродный брат Виридарского, фамилии не помню) и Дарья Васильевна в качестве машинистки. Мы должны были выехать из Екатеринодара вечером 29 октября по старому стилю, то есть в день заключения Компьенского перемирия и капитуляции Германии. За полчаса до отъезда мне сказали от лица Деникина и Драгомирова, чтобы я немедленно приехал к ним. Я ответил, что не попаду на поезд.

— Поезд задержат, — сказал посланец.

Я приехал к ним. Меня пригласили, чтобы познакомить с только что свалившимся если не с неба, то с высоты кавказских гор, генералом Гришиным-Алмазовым109. Он был военным министром Омского правительства. Не поладив с ними, он решил пробраться в Добровольческую армию. Вдвоем с адъютантом они добрались до Кавказа кружным путем, а затем, перевалив через Кавказский хребет, явились в Екатеринодар. Деникин и Драгомиров желали, чтобы я переговорил с ним.

Гришин-Алмазов сел со мною в экипаж и по дороге на вокзал что-то рассказывал. На вокзале я распрощался с ним, и мы вчетвером сели в поезд и уехали.

* * *

Путешествие было очень трудное. В Харькове пришлось ожидать несколько часов. Я повел Дарью Васильевну в кинематограф, чтобы скоротать время. На экране мелькало какое-то представление. Я смотрел, а Дарья Васильевна легла на деревянную скамью. Она заболела. За несколько дней до нашего отъезда из Екатеринодара туда приехал Петр Николаевич Балашове сыном. Оба совершенно больные. Гокье в это время куда-то уехал, и его помещение было свободно. Дарья Васильевна возилась с больными, устраивая их, и, очевидно, от них заразилась этой болезнью (оказалась «испанка»). Но ехать надо было. Поехали. Ей становилось все хуже. К тому же она потеряла все свои золотые вещи. Вещи были пустячные по цене, но дороги по воспоминаниям. Она усмотрела в этом дурное предзнаменование:

— Я умру.

Двигались дальше. В каком-то городе я предложил, что помещу ее в какую-нибудь больницу. Она ответила:

— Нет, с тобой.

* * *

Где-то, не помню, где именно, мы пересели из вагона на паровоз. Стояли рядом с машинистом. От машины обдавало жаром, а из окна — холодным ветром. Это еще больше ухудшило положение больной.

* * *

Наконец, уже в Румынии, попали в какой-то поезд, переполненный донельзя. Но все-таки ввиду того, что Дарья Васильевна падала от слабости, ей уступили верхнюю полку. Там она лежала и просила только пить. Но нигде нельзя было достать воды. В одном месте поезд встал. Был солнечный день и кругом лежал снег. Поблизости был какой-то городок. Я побежал туда и купил бутылку вина, прибежал обратно и напоил ее. Ехали дальше. В одном месте вагон сошел с рельс на тихом ходу, поэтому несчастных случаев с людьми не было. Но надо было пересаживаться в другой вагон. Дарью Васильевну мы перенесли. Опять поехали. И на шестой день этого ужасного пути от Екатеринодара мы, наконец, прибыли в Яссы. На вокзале нас встретил Энно с какой-то дамой. Дарью Васильевну вывели из вагона и повели, поддерживая с двух сторон, по платформе. Несмотря на много лет, прошедших с тех пор, я запомнил эту картину. У нее был сильный жар, щеки пылали, а глаза сияли, как фонари.

* * *

Нас привезли в больницу Св. Спиридона. У меня уже тоже начался жар. За неимением другого места нас всех временно поместили в палату для сумасшедших женщин, в которой мы пробыли около часу. Затем Дарью Васильевну положили в женскую палату, меня в мужскую. Раздели, уложили, смерили температуру. Жар. Приставили ко мне особую сестру-сиделку, молодую румынку по имени Флора. Она начала с того, что села на мою постель и стала меня целовать. За этим занятием застала ее старшая сестра и выгнала, приставив другую. Я, конечно, очень беспокоился за Дарью Васильевну. Связь между нами поддерживалась через моего секретаря. Сначала он приходил ко мне с успокоительными сообщениями, только говорил, что Дарья Васильевна очень сердится на кого-то. Но однажды он сообщил мне, что Дарье Васильевне плохо. Я встал, оделся и пошел в ее палату. С трудом ее узнал. Глаза уже больше не сияли, как фонари, а лицо потемнело. Я наклонился к ней и сказал тихонько:

— Что с тобою, Крошечка?

Она ответила:

— У тебя все крошечки.

Я понял, отчего секретарь говорил, что она на кого-то сердится. Понял и другое. Она каким-то образом увидела или узнала о приставаниях ко мне этой самой Флоры.

Но сейчас же опомнилась и сказала:

— Прости. Я умираю.

Сестра, которая была около нее, очень участливая, твердила мне: «Ждите девятого дня». Она говорила по-румынски, но я как-то понимал, так как это испорченный латинский с примесью французских и славянских слов.

Я понял, что на девятый день бывает кризис в ту или другую сторону. И я ждал девятого дня. Неожиданно меня вызвали в коридор. Там я увидел члена Государственной думы Демченко и еще кого-то с ним. Они меня стали успокаивать, говоря, что она выздоровеет. Ведь она верующая, и ей поможет, если ее причастить.

Причащают перед смертью, но я поверил им. Пришел румынский священник (румыны — православные). Он исповедал ее, но она не могла уже говорить. Сил не было. Но приняла причастие.

Я не мог сдержаться и, опустившись на колени у ее кровати, целовал ее руку. Священник строго сказал мне что-то и ушел.

Она лежала на белых подушках с совершенно потемневшим лицом. Оно было коричневое, такое, как бывает на старых иконах. Глаза закрыты, губы безмолвны. Руки тоже почернели. Афазия, то есть потеря речи, наступила еще раньше. Но тогда сознание еще ее не покидало, и она жестами показала, что хочет что-то написать. Я подал ей какую-то твердую фанерку, карандаш и клочок бумаги. Она взяла карандаш и стала вырисовывать какие-то крючочки, разобрать которые было нельзя. Она поняла это, и слеза покатилась из уголка глаза.

Много позже Анжелина Сакко разобрала эту надпись: «Верю, что мы всегда будем вместе».

* * *

И вот, как девятый вал, наступил девятый день. Я неотступно смотрел на это черное лицо. И вдруг заметил, что где-то около шеи оно побелело. Затем белизна, подымаясь, захватила щеки. И все лицо стало ослепительно белым и неестественно чудесным. Потом задвигались руки, поднялись к голове и поправили чепчик, белый чепчик, который показался темным в сравнении со сверкающей белизной лица. Затем медленно поднялись ресницы, которые, как и брови, казались черными на фоне лица, и засияли глаза. Засияли так, что, казалось, освещают всю комнату. Это не было галлюцинацией. Стоявшая рядом со мной сестра-румынка, тоже ожидавшая девятого дня, пришла в восторг, перешедший в экстаз, что сказалось через несколько мгновений.

А Дарусенька (так я ее называл) сказала тихим, но совершенно явственным голосом:

— Я все для тебя сделала, Ясенька.

Так она меня называла всю жизнь (от слова «ясень» или «ясный», что-то в этом роде). Рыдая, я ответил ей:

— Все.

Тогда она произнесла свои последние слова в этой жизни:

— Какое счастье Бог послал.

Тут не выдержала румынка. Она не понимала слов, но чувствовала, что происходит чудо. Она видела таинство преображения, которое очень ярко изображено в Евангелии:

«И стали лица их как снег под солнцем».

Румынка схватила бокал с шампанским. Шампанское стояло тут потому, что врач приказал давать его больной по ложечке. Румынка выпила шампанское и, высоко подняв бокал, как истинное дитя природы, затанцевала от восторга. И это спугнуло чудо. Преображенная Даруся испуганно посмотрела на румынку. Глаза потухли, закрылись, и на сверкающее белизной лицо стала наползать черная тень. Еще несколько мгновений, и на белых подушках опять лежала черная икона.

* * *

Но умерла она только на одиннадцатый день. В палате были стенные часы, и я видел. В одиннадцать часов одиннадцать минут умирающая перестала хрипеть. Я припал к ее ногам, высунувшимся из-под одеяла.

«О, закрой свои бледные ноги»110.

Я, прикасаясь к ним лбом, держал их в своих руках, пока они не стали холодными. Все было кончено. Я лег и заснул действительно мертвым сном. Пять суток я ничего не ел и не спал.

* * *

Утром пришел секретарь. Я передал ему деньги и просил, чтобы тело набальзамировали. Потом принесли гроб. Украсили венками. Когда его несли вниз по лестнице, сверху, с площадки, смотрела Флора, как мне показалось, насмешливыми глазами. Гроб отнесли в церковь Св. Спиридона, то есть Св. Духа. Вместе с секретарем мы, как полагается в таких случаях, читали над гробом священное писание.

На ленте от венка я написал карандашом: «Дай мне знак, что ты жива». Она не могла этого сделать тогда, но она это сделала позже.

Утром пришел хор и повезли гроб на кладбище. Хор шел рядом, исключительно мужчины. Пел по-румынски, но необычайно красиво.

Я забыл сказать, что когда она еще была жива, за окном играли траурный марш Шопена, который она очень хорошо знала.

Похоронили на кладбище «Aeternitates» («Вечность») против двадцать девятого дерева от ворот, идущих вдоль аллеи, рядом с каменным памятником, на котором было написано «Elena Cocush». Похоронили в маленьком склепе. Поставили крест с надписью: «Дарья Васильевна Данилевская (Любовь Попова)». В метрическом свидетельстве о смерти было написано по-румынски: «Lebova Popova».

Позже я несколько раз платил за могилу. Потом, когда меня арестовали и увезли в Москву, я, конечно, платить не мог, и, вероятно, тело Дарьи Васильевны было перевезено в другое место.

* * *

Меня приютили после похорон в одной русской семье. Там я впервые почувствовал жестокий голод после пятидневного поста. Очевидно, во мне сохранилась жажда жизни. Я съел все, что мне подали. Когда эта семья уезжала, я оставался один в квартире. На стене там висел револьвер. Ничто не препятствовало мне покончить с собою. Но что-то удержало. Быть может, мысль, что после смерти самоубийца не попадет туда, где находилась душа женщины, умершей, как святая.

Вначале я не мог читать ничего, кроме Евангелия. Затем начал читать Пушкина:

Значит, какими-то путями ко мне приходило сознание, что я должен жить для чего-то.

Наконец, после девятого дня, побывав у могилы еще раз, мы с моим секретарем уехали в направлении Одессы, где, как я знал, меня ждет Энно. 

Глава VIII

ОДЕССА. ИНТЕРВЕНЦИЯ

Я не помню, как совершился этот переезд. Помню, что где-то мы сидели с моим спутником, в какой-то кафане, где я что-то писал в черной записной книжке. Она сохранилась и начиналась словами: «Я еще не знаю, буду ли я жить». Внутренно я, конечно, сознавал, что буду, буду, несмотря ни на что. Затем мы сели в какой-то экипаж. Шел, а вернее, хлестал дождь. Дул ветер. Подняли верх, и какие-то клячи долго тащили нас по лужам. Куда притащили, не помню. Помню, что я оказался в Одессе, в лучшей гостинице, выходившей окнами на море, и рядом был номер консула Энно, в котором он жил с какой-то дамой, вывезенной из Киева. С веранды этого номера был виден порт. Энно мысленно провел от этой гостиницы косую линию направо и налево и объявил, что это французская зона, неприкосновенная. Хотя у него не было тогда ни одного солдата, но Одесса приняла его повеление, и французская зона стала реальностью.

* * *

Тут я имел время обдумать, что дало Ясское совещание, в котором мне не довелось участвовать из-за болезни.

В нем участвовали Милюков и многие другие. Ясское совещание, по мысли Энно, должно было выбрать русское правительство, которое французская дивизия должна была в молниеносном порядке посадить в Москве. Кого именно? Значительно позже я узнал от жены Энно, что во главе правительства должен был быть «Le Grand Choulguine» («Великий Шульгин»).

Конечно, на Ясском совещании Шульгина не предлагали, тем более что он лежал с «испанкой», и неизвестно было, выживет ли он. Но Ясское совещание не только не выбрало правительства, но вообще совершенно не могло сговориться о какой-нибудь программе действий.

Энно решил действовать, как будто бы Ясского совещания не было. Теперь, в своей французской зоне, он ожидал высадки французских войск. И они прибыли во главе с генералом Бориусом. Но до этого Энно собрал в своем номере всех видных русских военных, которые оказались в это время в Одессе. А мне он сказал:

— На меня произвел впечатление генерал Гришин-Алмазов. Мне кажется, что он тот человек, который может сосредоточить всю власть в своих руках, что крайне необходимо. Все остальные растерялись и никуда не годны.

Остальных Энно собрал у себя (я присутствовал тоже при этом) и обратился к ним примерно с такой речью. Франция, представителем которой здесь является он, Энно, желает помочь России. Но для этого нужно найти человека, который был бы пригоден действовать быстро, решительно и самостоятельно. Однако ему нужно согласие высших военных офицеров, здесь присутствующих, а также представителя генерала Деникина в лице господина Шульгина и его друга (со мною тут был еще кто-то, не помню).

— Traduisez, chére amie, — закончил он, обращаясь к своей переводчице.

Затем Энно попросил разрешения представить собравшимся генералам Гришина-Алмазова.

* * *

И вошел Гришин-Алмазов, который до этого находился в моем номере. Среднего роста, с тонким лицом, в солдатской шинели, с шашкой через плечо. Он поклонился. Энно попросил его сесть и сказал:

— Присутствующие здесь высшие офицеры русской армии, находящиеся в Одессе, одобряют мой выбор, который пал на вас, генерал, и просят вас принять командование русскими частями, здесь находящимися. Traduisez, chére amie.

Молодой генерал, твердо держа шашку обеими руками, проговорил низким голосом, контрастировавшим с его тонким лицом:

— А все ли будут мне повиноваться?

Присутствующие ответили в том смысле, что повиноваться будут все. Тогда молодой и никому до той поры не известный генерал заключил:

— В таком случае я согласен.

После этого совещание закрылось. Генерал Гришин-Алмазов и я перешли в мой номер. Тут он подошел к креслу, схватил его обеими руками, поднял в воздух и сломал, сказав при этом:

— А теперь мы посмотрим.

Видно, это в натуре у русского человека — ломать мебель. Ведь кто-то когда-то сказал: «Александр Македонский великий человек, но зачем же стулья ломать»112.

Я был слишком грустно настроен, чтобы шутить, но понял, что от Гришина-Алмазова можно ожидать решительных действий. И не ошибся.

* * *

Немедленно после взятия власти в свои руки Гришин-Алмазов отправился в порт. В порту стоял корабль «Саратов», готовый выйти в море. На нем было человек семьсот наших добровольцев, где-то разбитых большевиками севернее Одессы и отступивших в деморализованном состоянии. Они завладели «Саратовом», чтобы бежать еще куда-то дальше. На этот корабль и прибыл Гришин-Алмазов. Он сказал им:

— Я генерал Гришин-Алмазов и назначен командовать вооруженными силами, находящимися в Одессе. Потрудитесь исполнять мои приказания.

Почему-то эти люди, никогда в глаза не видавшие такого генерала, почувствовав, очевидно, таинственную силу, которая в нем была, охотно стали ему повиноваться. Он приказал им покинуть «Саратов» и поместиться во французской зоне. Затем в течение недели он подвергнул их под личным своим руководством обыкновенной муштре, и этот недавно еще деморализованный отряд стал готовым для боя.

В это время прибыл долгожданный французский десант с генералом Бориусом во главе. Последний осведомился, с кем борется Добровольческая армия. Ему было сказано, что с большевиками и украинствующими. На этом особенно настаивала переводчица Энно, которая ненавидела украинствующих всеми силами своей души. Бориус сказал:

— Враги моих друзей — мои враги. Когда и как вы думаете приступить к бою? Имейте в виду, что мои люди не будут драться.

На это Гришин-Алмазов ответил, что этого и не требуется.

— А что же вам нужно от меня? — спросил Бориус.

— Нам нужно несколько ваших офицеров, не больше четырех, в качестве свидетелей боя.

— Это я сделаю.

И вот этот подготовленный Гришиным-Алмазовым бой начался. Он сам со своим адъютантом поселился в той же гостинице, в номере, который еще недавно занимала графиня Брасова, морганатическая супруга великого князя Михаила Александровича. Я знал, что бой начался с отрядами большевиков и украинствующими в разных местах Одессы.

Я сидел у себя в номере и Гришина-Алмазова не беспокоил. Но вечером он сам пришел ко мне и сказал:

— Формально мы победили. Однако только ночью решится дело. Если мы выдержим ночь, за завтра я ручаюсь. А пока что пишите приказ номер один.

— От вашего имени?

— Да, от моего имени, на тот случай, если завтра мы уже окончательно победим.

— А что же писать?

— Я человек здесь новый и ничего не знаю. Вы пишите так, как, по вашему мнению, написал бы генерал Деникин. Я считаю, что поступил под его начало, а вас считаю своей «деникинской совестью».

* * *

Он ушел, чтобы мне не мешать.

Что написал бы Деникин? Не знаю. Но Деникин был по убеждениям своим либерал. Когда он кончал Академию Генштаба и государь приехал поздравлять окончивших академию офицеров, то Деникина поставили отдельно от других. Опасались, что он скажет царю что-нибудь неподходящее. И потому император к Деникину не подошел. Конечно, он не знал, что этот в чем-то подозреваемый офицер окажется тверже многих других благомыслящих.

Исходя из этого либерализма Деникина, который вполне сходился с моим собственным настроением, я в приказе номер один написал не то, что обычно в таких случаях пишется. Обычно пишется, что запрещается то или иное. А я написал: «Разрешается беспрепятственное хождение по улицам… Разрешаются собрания и митинги в закрытых помещениях… Разрешается свободная торговля… Разрешается выпуск газет без предварительной цензуры…» и так далее в этом роде.

* * *

Когда я кончил, пришел Гришин-Алмазов. Прочел то, что я написал.

— Как же это вы пишете, что разрешается свободное хождение по улицам? Это опасно.

— После наступления темноты даже ни одна собака не выйдет на улицу, потому что побоится.

— Но вы еще разрешаете собрания и митинги в закрытых помещениях.

— Это для поддержания духа людей. Никто и так не пойдет, все спрячутся у себя.

— А как же со свободой печати? Они Бог знает что будут писать под псевдонимами, да и редактора будут подставные.

— Это возможно. Но не выгодно дота них. Ведь отменяется только предварительная цензура, но преследование печати за недопустимые статьи, уже вышедшие, останется в силе. Поэтому им выгодно будет, чтобы их писания были одобрены. Выберите грамотных офицеров, которые и будут просматривать в корректурах и, ничего не запрещая, давать им советы. А если все это не поможет и они как-то будут обходить все затруднения, то у вас очень простой выход — конфисковать типографии. И тогда владельцы типографий будут очень строгими цензорами.

Гришин-Алмазов согласился с моими доводами, сказав:

— Хорошо, я подпишу.

* * *

Надо сказать, что всего этого не понадобилось. Газеты не явились врагом Гришина-Алмазова и его начинания. Врагами оказались иные. Но об этом позже.

* * *

Когда мы покончили с приказом номер один, вошел адъютант Гришина-Алмазова.

— Разрешите доложить, ваше превосходительство.

— Докладывайте.

— Явился такой-то поручик, очень взволнован и настаивает на том, чтобы ваше превосходительство его немедленно приняли.

— Позовите.

Поручик вошел и, махая руками, стал говорить:

— Полковник… приказал мне… просить помощи… Мы окружены… со всех сторон… Противник дал нам… десять минут для сдачи.

Гришин-Алмазов несколько секунд смотрел на него внимательно. Потом загремел:

— Десять минут для сдачи?! А почему вы так волнуетесь, поручик? Что это, доклад или истерика? Потрудитесь докладывать прилично.

Поручик перестал махать руками и принял положение «смирно».

— Теперь докладывайте.

— Мой начальник полковник Н., находящийся в таком-то районе, послал меня просить помощи ввиду того, что мы окружены со всех сторон превосходящими силами. Противник дал нам десять минут для размышления, — доложил поручик.

— Возвращайтесь к вашему начальнику и скажите ему, что генерал Гришин-Алмазов, выслушав ваш доклад, приказал дать противнику пять минут для сдачи.

— Ваше превосходительство…

— Ступайте!

Поручик повернулся, щелкнул каблуками и вышел.

* * *

Когда он ушел, я сказал:

— Что вы делаете, Алексей Александрович?

— А что я мог сделать? Он просит у меня помощи, очевидно, полагая, что у меня есть какие-то резервы. Но мои резервы — это мой адъютант и больше никого. Я слишком хорошо знаю гражданскую войну. Тут стратегия и тактика заключается в том, кто смелее. Я послал этому полковнику заряд дерзости. Если это подействует, то все будет хорошо. Если нет, они погибли. Такова природа вещей.

* * *

Удивляясь этому человеку, я продолжал какой-то уже ненужный разговор. Так прошло некоторое время. Затем снова явился адъютант генерала.

— Разрешите доложить, ваше…

— Докладывайте.

— Только что звонил полковник Н.

— Ну и что?

— Противник сдался.

Оба, и Гришин-Алмазов, и его адъютант, сохраняли ледяное спокойствие. Но адъютант смотрел на своего генерала обожающими глазами. В эту минуту он казался ему полубогом.

Гришин-Алмазов повторил:

— Такова природа гражданской войны. Смелость, дерзость. Окружены со всех сторон? А как же он тогда прорвался ко мне, если они были окружены?

* * *

Наутро выяснилось, что бой окончился в нашу пользу113. Гришин-Алмазов потребовал от меня, чтобы я составил ему какое-то местное правительство, так как из Екатеринодара управлять Одессой никак было нельзя. И вот я, выскальзывая из французской зоны, составлял правительство. Прежде всего я обратился к моему родственнику Антону Дмитриевичу Билимовичу, ректору Одесского (Новороссийского) университета. Он согласился выполнять роль как бы «министра» просвещения. Затем оказался тут некий Пильц, бывший губернатором, по-моему, где-то в Сибири, но не военным, а гражданским, который здесь, в Одессе, стал заниматься внутренними делами. Кто-то согласился быть «министром» финансов. Больше что-то не припомню.

Помню, что как-то зашел разговор об образовании. По поводу гимназий Гришин-Алмазов спросил меня:

— Как вы обошлись тут с украинствующими? Ведь при Скоропадском в Одессе вводили украинский язык. Это недопустимо.

— Очень просто, Алексей Александрович. Все тут только в волшебной букве «у». Отбросьте ее, и от Украины будет Краина, или край. Отбросьте украиноведение, получится краеведение — весьма полезный предмет.

— А как же с украинским языком? — поинтересовался он.

— Украинский язык заменен малороссийским.

— Ну, например, «Энеида» Котляревского?

— «Энеида» Котляревского первоначально была напечатана Харьковским университетом под заглавием «Энеида Вергилия на малороссийский язык переложенная»114. Вот под этим знаком будут изучаться Котляревский и Шевченко в гимназиях. Эти уроки будут для желающих.

— И много оказалось желающих?

— В одной гимназии двое.

— Кто же эти двое?

— Мои сыновья. Они очень увлекаются и декламируют прекрасно Котляревского и Шевченко.

Это были Ляля и Дима.

Разговор этот произошел значительно позже описываемых событий115, уже после гибели Василида, после чего моя жена с двумя младшими сыновьями приехала в Одессу.

* * *

С газетами не было особых затруднений. Газеты стали мы издавать вместе с Владимиром Германовичем Иозефи, который тоже появился в Одессе. Эта одесская газета, как и екатеринодарская, называлась «Россия», но с каким-то прилагательным116. Она была частью более широкого плана. Было предположено создать пятиконечную звезду из пяти звезд. Основание пятиконечника — Екатеринодар (предполагалось екатеринодарскую «Россию» перебросить в Ростов-на-Дону) и Одесса. Правым и левым углами — киевская и харьковская газеты. Вершина, которая предназначалась для Москвы, должна была быть основана где-нибудь в Курске или другом близком к Москве городе. Из этих пяти уже функционировали Екатеринодар и Одесса.

В числе сотрудников этой, будем ее называть одесской, «России» был и мой племянник Филипп Могилевский. Благодаря его статье вышел инцидент, но об этом позже.

* * *

В начале декабря по старому стилю приехала из Киева в Одессу моя жена Екатерина Григорьевна с двумя сыновьями — Лялей (Вениамином) и Димой. Старшего, Василида, уже не было.

Пробравшись в Киев еще до моего отъезда в Яссы, он записался в одну из дружин, так называемую Георгиевскую. Дело было в том, что у Скоропадского не было никакой вооруженной силы. Он держался исключительно немцами. Но широкий Киев понимал, что когда немцы уйдут, город будет отдан украинствующим в лице Петлюры, уже надвигавшимся с запада. Поэтому добровольно стали образовываться дружины для защиты города. Была даже подделана кем-то телеграмма, будто Деникин приказал защищать Скоропадского. Поэтому запись в дружины пошла успешно. Образовалось их довольно много. Все это была зеленая молодежь, только что окончившая гимназии.

Во главе этих дружин стояли кадровые офицеры. Так, в частности, во главе Георгиевской дружины был какой-то полковник117. Этой дружине была поручена защита Брест-Литовского шоссе в предместье Киева — Петропавловской Борщаговке (ныне Борщаговка вошла в пределы города). Там был какой-то лесок и неподалеку какие-то домики. Тридцатого ноября по старому стилю полковник, который командовал Георгиевской дружиной, уехал в Киев, приказав двадцати пяти молодым людям ни в коем случае не сдавать этого пункта.

Мальчики слепо исполнили приказание. Утром первого декабря к ним пробрался товарищ Василька по гимназии, который был в дружине, стоявшей где-то рядом. Он сообщил им, что город сдан Скоропадским и его начальником штаба Долгоруким, справа и слева дружины отступили, что они одни и должны немедленно уходить.

Ему ответили отказом, ссылаясь на приказание своего командира, сбежавшего в город. Мальчишки слепо верили ему. Ведь он же русский полковник. У них был пулемет. Они втащили его на сосну и отбивались от петлюровцев до последнего патрона. Потом отстреливались из винтовок, пока были патроны. Разъяренные петлюровцы прикончили всех и закопали в одной яме.

* * *

Моя жена была в это время в Киеве, у себя на Караваевской, 5. Там же случайно в это время жили четыре хлопца из моего имения Курганы, которые росли вместе с моими сыновьями. Вечно они там боролись, применяя французскую борьбу на «без поясах», как говорили в цирке. Вместе ходили на танцы, ловили рыбу и так далее.

Когда стало известно, что произошло в Борщаговке, эти хлопцы пришли к рыдающей матери и сказали:

— Барыня, шоб нашего паныча о так закопалы без креста, без службы Божией! Так мы цого не дозволим.

Легко сказать «не дозволим». Но иногда все совершается само собой и совершенно неожиданно. В Киеве был датский Красный Крест. У него был грузовик. Этот грузовик был накрыт большим брезентом. Он подъехал к дому, взял четырех хлопцев с заступами и Виталия Григорьевича Градовского, брата моей жены. Взяли еще фонари и поехали ночью. Но еще днем Виталий Григорьевич ходил туда и нашел братскую могилу. Окрестные мужики рассказывали:

— Воны як горобцы скакалы: туды-сюды. Доки их вбыто.

Подъехали уже за полночь. Начали раскапывать. Перебрали двадцать пять трупов и при помощи фонаря нашли паныча. Погрузили на грузовик и привезли домой на Караваевскую, 5, где он и родился. Постояли тут, как полагается, потом поехали на кладбище, отыскали там священника, отслужили панихиду и, достав гроб, похоронили. Похоронили на Байковом кладбище, вправо от улицы, пересекающей кладбище, но где именно, я не смог найти, когда через много лет искал могилу.

* * *

После этого Екатерина Григорьевна стала собираться в Одессу. И доехала при помощи того чеха, который говорил на всех языках совершенно непонятно, но, пользуясь своей близостью к Энно, добыл какой-то вагон, который благополучно и дошел до Одессы. Через некоторое время приехал в Одессу и мой брат Павел Дмитриевич Пихно. Он имел подложный паспорт. По дороге его арестовали, но выпустили. Интересно, что сон, который я видел, предсказал мне его приезд. Я спал в гостинице (кажется, «Лондон» или «Лондонская»)118, в своем номере, где уже была и Екатерина Григорьевна. Я увидел во сне покойную Дарью Васильевну. Она подошла сначала ко мне, а потом к другой койке, которая в действительности была пустая, но во сне мне привиделось, что на ней спит мой брат Павел Дмитриевич. И на следующий день он действительно спал на этой койке.

* * *

Наступил Новый год в великой печали. За потерей Дарьи Васильевны пришла потеря сына. Она уберегла его от «испанки» в Новочеркасске, но я ее от этой самой же «испанки» в Яссах спасти не мог. Они как-то ушли вместе. И мать Василька, Екатерина Григорьевна, говорила о Дарье Васильевне:

— Она взяла Василька к себе.

* * *

В новогоднюю ночь я сидел один за столом. Пришла Екатерина Григорьевна, поставила бокал с вином около портрета сына и ушла. Почему переживать это горе мы не могли вместе, ведь это был наш сын? Не знаю.

Я смотрел на его портрет, и мне вспомнился романс киевского композитора Калишевского. Романс этот не очень высококачественный, но крайне трогательный. И его с необычайным чувством и пониманием пела Дарья Васильевна, но только для меня. Никто никогда этого романса в ее исполнении не слышал.

Это особенно можно было отнести к Васильку, погибшему девятнадцати лет мыслящему существу, и эти мысли он унес с собой. Когда ему было пять лет, он сидел на коленях у матери, а мимо по Кузнечной улице, в направлении Байкового кладбища, шла похоронная процессия. Увидев ее, мальчик спросил мать:

— Мама, что такое смерть?

Она ему ответила сквозь слезы:

— Когда ты вырастешь, узнаешь.

Он узнал, еще не успев вырасти. И это было горько.

Так окончился 1918 год дня меня.

* * *

В числе забот, которые у меня были в то время еще в Екатеринодаре, был так называемый греческий алфавит, составленный по образцу «Азбуки». Инициатором этого дела был «Паж» (Виридарский). Он узнал, что в Крыму проживают вдовствующая императрица Мария Федоровна, великий князь Николай Николаевич, бывший верховный главнокомандующий, и другие члены императорской фамилии. Они все находились там без охраны, каждый, кто захочет, мог напасть на них.

Поэтому я решил обратиться к генералу Деникину за разрешением устроить там, в Крыму, охрану из офицеров-добровольцев. Деникин сейчас же согласился и предоставил мне свободу действия в этом вопросе.

Я поручил «Пажу», чтобы он набрал подходящих офицеров, что он и выполнил. Кажется, их было человек пятнадцать, и они выехали на место. При этом им дали азбучные шифры, но только не славянской азбуки, а греческой: альфа, бета, гамма, дельта и так далее.

Из этой греческой азбуки впоследствии образовался конвой, состоявший из двухсот человек. Откуда они брали деньги на существование, не знаю. Быть может, поэтому о них пошла дурная слава. Вероятно, они вымогали деньги. Я точно не помню, но весьма возможно, что в числе этих конвойцев оказался и капитан Булыгин, племянник бывшего министра Булыгина, который в былое время составил проект так называемой «Булыгинской Государственной Думы». Закон о выборах в эту Думу был составлен так, что она должна была стать сверхдемократической, почти сплошь состоять из крестьян. Быть может, это было в связи с тем, что императрица Александра Федоровна очень верила простым людям. Передавали, что она иногда спрашивала петербургских знатных дам: «Вы как познакомились с русским народом? Во время игры в бридж?» Это была злая насмешка. А продолжение ее было таково: «А я знаю русский народ. Из огромного числа писем, которые я получаю».

* * *

Так это или не так, но «Булыгинская Дума» не была создана. А закон о выборах в Государственную Думу был совершенно изменен. И он привел к тому, что первая Государственная Дума была очень левая.

* * *

Весьма возможно, что капитан Булыгин, будучи в числе греческой азбуки, заслужил доверие императрицы Марии Федоровны. Она сказала ему, что не верит в екатеринбургское убийство. И что она хочет все проверить на месте через верное лицо. Это кончилось тем, что императрица написала письмо своей родной сестре, королеве английской Александре, с просьбой помочь капитану Булыгину выяснить правду о Екатеринбурге. С этим письмом Булыгин приехал ко мне в Одессу с просьбой помочь ему добраться до Англии. У него не было ни средств, ни визы. Уж не помню как, но я ему дал и денег в долларах, и какой-то документ. Доллары можно было достать. Гришин-Алмазов печатал очень много своих одесских денег, и на эти деньги можно было покупать доллары. Мы, конечно, могли с ним разбогатеть на этом. Но этого не делали, ограничиваясь самыми необходимыми потребностями на дела.

Словом, Булыгин поехал и был принят королевой Англии. Там выяснилось, что поставленную задачу можно решить, если только обогнуть всю Азию на корабле и уже из Владивостока двигаться в Екатеринбург. Это было сделано, и Булыгин явился к адмиралу Колчаку. Тут он познакомился со следователем Соколовым, которого адмирал уполномочил вести следствие и дал ему документ, повелевавший всем властям оказывать содействие следователю Соколову.

* * *

Булыгин исполнил поручение императрицы Марии Федоровны. А следователь Соколов, расследовав дело, издал книгу, в которой ничего о Булыгине не говорится. Булыгин же, исполнив поручение, должен был ехать обратно, но каким-то образом попал в Абиссинию, где сделался инструктором в войсках негуса. Заболев одной из тридцати лихорадок, он оставил службу и поехал в Европу. И памятуя, что я когда-то ему помог, приехал ко мне рассказать о расследовании.

Он застал меня в Берлине, кажется, в 1923 году. В течение целого дня он рассказывал мне и показывал различные фотографии. Рассказывать об этом не было смысла, так как все это в той или иной форме изложено в книге Соколова.

* * *

Затем, через несколько лет, я встретил его на юге Франции. Он сильно опустился, пил. И теперь он уже не говорил, что уехал из Абиссинии из-за лихорадки. Он утверждал, что тамошняя ведьма прокляла его за что-то.

* * *

Не помню, при каких обстоятельствах, вероятно, в Одессе, меня посетил какой-то влиятельный англичанин и спросил, что я думаю, как надо себя держать после того, как Германию удалось разбить. Он хорошо говорил по-русски, поэтому я сказал ему:

— Существует русская поговорка: «Лежачего не бьют». Я думаю, что, повергнув Германию, не надо ее топтать, а нужно заключить мир, не очень для нее тяжелый.

Он очень живо ответил, сверкнув голубыми глазами:

— Это совершенно английская точка зрения. Но сейчас страсти еще не остыли. Погодите немного, и вы увидите.

Мне кажется, что в это время уже был заключен жестокий Версальский мир. И помнится, Англия старалась его смягчить.

* * *

Генерал Бориус, который назначил Гришина-Алмазова военным губернатором Одессы уже после того, как последний при помощи Энно захватил власть в городе, недолго был в Одессе. Его сменил генерал д’Ансельм119, который отнесся к Гришину-Алмазову совершенно иначе.

В числе других лиц я посетил генерала д’Ансельма. Как показывает его фамилия, он принадлежал к французской аристократии. Он принял меня любезно, но сказал мне:

— Знаете, что я думаю? Вы, как у нас Бурбоны. Ничего не забыли и ничему не научились. В частности, о генерале Гришине-Алмазове. Вы первый из числа лиц, меня посетивших, говорите о нем хорошо. Все остальные его бранят.

Я ответил:

— Генерал, я не Бурбон. Я скромный русский человек. Поэтому напрасно вы мне приписываете бурбонскую психологию. А что касается генерала Гришина-Алмазова, то мне кажется, увы, что вы совершенно правы. Он молодой, решительный человек, полный энергии. Консул Энно его понял, выдвинул вперед и этим отодвинул пожилых русских генералов и адмиралов, которые уже не способны понимать, в каком трудном положении мы находимся и что нужно делать.

На этом мы расстались с генералом д’Ансельмом, но я увидел, что положение Гришина-Алмазова становится шатким. Причина такой антипатии генерала д’Ансельма к Гришину-Алмазову заключалась в том, что политика консула Энно была дезавуирована. Он в скором времени и был отозван. За спиной д’Ансельма стояли французские генералы, главным образом Франше д’Эсперре. Эта группа генералов вовсе не хотела французской интервенции в России. Их план был заключить мир в Берлине, так сказать, доконать Германию.

* * *

Врангель часто говорил: «Рыба портится с головы». Поэтому, когда французская голова стала мыслить иначе, это сейчас же отразилось и на французском теле. Интервенция не удалась. Французские части, посланные против большевиков из Одессы на север, бежали, а флот через некоторое время открыто взбунтовался.

В Одессе началась анархия. Однажды вечером я проходил по главной улице, Дерибасовской, и увидел и услышал следующее. Французские солдаты без офицеров, сделавшие цепь от стены до стены, взяв друг друга за руки, ловили женщин, которые кричали, одни от ужаса, а другие, проститутки, от радости. Я глазам своим не верил. Вдруг я услышал шаги воинской части, шагавшей в ногу, отбивая шаг. Я обрадовался: «Наконец-то сейчас положат конец этому безобразию». Вдруг услышал звонкую команду:

— Рота-а! Стой!

Наши! Наши стараются устранить анархию, учиняемую французами, пришедшими к нам на помощь. Я понял, что конец недалеко.

* * *

Но беда никогда не приходит одна. Приехал генерал Лукомский. Он был весьма недоволен, что мы печатали много денег и широко платили офицерам и чиновникам. Тогда мы предложили генералу Лукомскому пообедать в гостинице «Лондон». Когда он заплатил за скромный обед двадцать пять рублей, он понял, что мы ничего не тратим лишнего.

* * *

Перед этим у меня была переписка с Екатеринодаром по следующему поводу.

Екатеринодар был недоволен тем, что мы с Гришиным-Алмазовым управляем Одессой так, как находим нужным. В частности, особенно были недовольны, что тут создалось при Гришине-Алмазове Особое совещание, весьма похожее на екатеринодарское. Я написал Драгомирову, что степень самостоятельности отдельных местностей находится в полной зависимости от средств сообщения. Древний Рим предоставлял своим легатам большую власть потому, что при тогдашней технике распоряжения из Рима неминуемо опаздывали бы, а упущение времени «смерти безвозвратной подобно есть», как говорил Петр Первый. Екатеринодар, писал я, находится сейчас на положении Рима. «Мы не можем получать от вас указания вовремя. Поэтому действуем по необходимости самостоятельно. Но мы ни минуты не забываем, что Гришин-Алмазов добровольно подчинил себя генералу Деникину и даже называет меня своей деникинской совестью».

* * *

К сожалению, Екатеринодар, хотя и понял мою мысль, что нужно предоставить Одессе самостоятельность, но решил, что эту полноту власти он не может вручить Гришину-Алмазову, который-де слишком молод и так далее. А посему в Одессу был прислан генерал Санников, которому Гришин-Алмазов должен был передать дела и стать его помощником.

Гришин-Алмазов, который обладал бешеным темпераментом, был разъярен приездом Санникова. Однако наличие в нем настоящей офицерской дисциплины помогло ему укротить свой нрав. Он подчинился Санникову. Но я понял, что если Гришин-Алмазов не мог справиться с затруднениями, возникшими в Одессе, то Санников, старый и безвольный, доконает дело.

Так оно и вышло. Через короткое время французское командование предложило генералу Санникову отвезти письмо генералу Деникину, и при этом было прибавлено: «Le général Grischin-Almasoff l’accompagnera».

* * *

И вот я провожал Гришина-Алмазова в порту. Он стоял, опершись на фальшборт парохода, такой же молодой, в грубой солдатской шинели. И он весело и в то же время грустно спросил меня:

— Ну, что ж, моя деникинская совесть, что вы скажете? Выдержал я экзамен?

Я ответил:

— Да, Алексей Александрович, вы выдержали. Но Екатеринодар не выдержал. И скоро Одесса будет потеряна.

Пароход отошел с Гришиным-Алмазовым на борту. А пристыженный генерал Санников предпочел не показываться из своей каюты.

Я понял, что скоро и мне придется собираться. 

Глава IX

ГРИШИН-АЛМАЗОВ. ОТЪЕЗД ИЗ ОДЕССЫ

Когда-то давно я написал о Гришине-Алмазове очерк, названный мною «Диктатор». Он и был прирожденный диктатор, вмещавший в себя как положительные, так и отрицательные стороны этой породы деятелей. Первые угадал в нем консул Эмиль Энно, который и выдвинул его. Он понял, что в нем французское руководство получило человека, нужного не только России, но и Франции того времени. Я значительно позже узнал от жены Энно, что на эту роль диктатора вели меня, В. В. Шульгина. Меня они хотели посадить в Москве верховным правителем. Но они меня совершенно не поняли как политического деятеля. Во мне никогда не было желания и способностей повелевать. Цезарь говорил: «Лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме». У меня же было всегда желание быть вторым, чтобы посильно помочь первому. Все это было, пока я имел кое-какие силы. Но я их потерял, когда умерла Дарья Васильевна. Когда она скончалась, родился новый Шульгин, мало к чему пригодный. Все же я Гришину-Алмазову кое-как помогал и, мне кажется, достаточно его рассмотрел.

Умение приказывать было в нем просто удивительно.

* * *

Иногда я у него обедал. Обедал он очень скромно — ни водки, ни вина не было. Вместо ликера он любил поговорить на какие-нибудь утонченные темы. Литература и философия его интересовали. Однажды затеялся какой-то разговор о чем-то таком изысканном. Он продолжался и когда мы встали из-за стола и собирались куда-то ехать, и даже уже вышли на крыльцо. У крыльца стоял, вытянувшись в струнку, конвой Гришина-Алмазова из семидесяти прирожденных татар. Они поклялись на Коране охранять генерала и готовы были убить на месте всякого, кто бы ему угрожал. Такой конвой — род особенной гвардии — необходим для диктатора.

Увидя конвой, Гришин-Алмазов прервал разговор и сказал мне:

— Извините, Василий Витальевич, мне надо нацукать мой конвой.

И вот сразу, мгновенно, все изменилось. Из философа выскочил деспот, восточный, азиатский деспот. Изменилось не только лицо, но и голос. Передать его звук; трудно. Это был низкий бас, страшный.

Что он говорил, вспомнить не могу. Узнал об этом позже. Дело было не в словах, а в той гипнотической силе, которая от него исходила. Это был питон, гипнотизирующий кролика.

Люди, готовые убить кого угодно, побледнели. Они совершенно лишились воли. Им, вероятно, казалось, что их генерал сейчас же расстреляет всех или через одного.

Стоя в стороне, я был потрясен. Не знаю, как бы я выдержал, если б эта речь была направлена против меня.

Но это кончилось также быстро и неожиданно, как и началось. Ротмистр Масловский, командир конвоя, что-то скомандовал, и конвой ушел, отбивая ногу. А Гришин-Алмазов обратился ко мне:

— Извините, теперь мы можем продолжить наш интересный разговор.

* * *

Когда мы окончили «интересный» разговор (беседу), он сказал мне:

— Вот народ!

— Что же случилось?

— Случилось все из-за того, что они татары. У них воровство — это самое позорное деяние. Кто-то из них украл у своего товарища пустячную вещь. Они его на месте убили. Это хорошо, конечно, что они стоят за неприкосновенность собственности и что они честные люди, но ведь такое самоуправство можно ли допускать. Отдавать их под суд бессмысленно. Ну, а нацукать надо было.

* * *

В этом случае он был прав, конечно. Самоуправство недопустимо. Но сам-то Гришин-Алмазов! Он мог делать дела, для которых название было подобрано позже большевистскими газетами. Называлось это «бессудные убийства».

Таких убийств насчитывалось одиннадцать. У диктатора была на этот счет своя теория. Он говорил:

— Чем их устрашить? Они пускают все средства в ход, в том числе подпольные приговоры, и затем следуют таинственные убийства. Неугодных им лиц они уничтожают. Причем убийц найти нельзя, никакое следствие не помогает. Даже пытки. Вот я и отвечаю им тем же. Находят человека. Убит. За что? Почему? Тайна!

Это слово «тайна» он выговаривал тем устрашающим голосом, которым он говорил с конвоем. Он продолжал:

— Никто не может ручаться за свою жизнь. Выползает нечто безличное, неведомое. Тайна! Говорят, что это я. Но не все ли равно? А может быть, это и не я. Важно, что завелась смерть, которая видит. Но ее увидеть нельзя. Тайна!

* * *

Я понимал, конечно, что такие штучки заведут его далеко. Однако в нем было какое-то внутреннее убеждение в своей правоте. Наступил великий пост, и он говел. Безмятежно говел. Исповедовался. Вероятно, на исповеди сказал священнику о бессудных убийствах. И затем «с верою и любовью» принял причастие. Я это видел. И это тоже была тайна. 

* * *

Мне вспомнился Владимир, князь Киевский, святой и равноапостольный. Он принял христианство по-настоящему и прекратил смертную казнь. Но дело повернулось плохо. Клев стал голодать, потому что прекратился подвоз продовольствия. А это случилось потому, что разбойники обнаглели. И народ киевский стал открыто говорить, что прежняя вера была лучше. Новая вера — это голод. И тогда пришли к князю монахи, которых его жена привезла с собою из Царьграда, и сказали ему, что так поступать нельзя:

— Не напрасно ты, князь, на боку меч носишь.

Владимир, в святом крещении Василий, ответил:

— Греха боюсь.

— Мы грех твой замолим, а ты делай свое княжеское дело.

Так вот, Гришин-Алмазов делал свое диктаторское дело так, как он его понимал.

* * *

Однако, кроме политических противников, то есть большевиков и украинцев, выросло еще другое воинство, пожалуй, даже более страшное, чем первые два. В Одессе насчитывалось тогда тридцать тысяч уголовных элементов. Было их больше или меньше — неважно. Важно то, что во главе их стоял знаменитый Гапончик, нечто вроде современного Робин Гуда120. Его боялись, но тем не менее он был очень популярен. Он грабил, но вместе с тем широко благотворительствовал. Он даже выплачивал пенсии особенно нуждавшимся.

И вот этот, по существу дела, грабитель, ставший, однако, легендарным героем, прислал Гришину-Алмазову письмо, вполне реально написанное на бумаге. Буквальный текст я, конечно, не помню, но сущность его Гришин-Алмазов мне рассказал. Вот что он примерно писал:

«Мы не большевики и не украинцы. Мы уголовные. Оставьте нас в покое, и мы с вами воевать не будем. Какое вам дело, что мы грабим. Кого мы грабим? В Одессе есть тайные игорные дома, где ведется большая игра. Деньги мало что стоят. Ведется игра на драгоценности: брошки, серьги, золотые портсигары. Вот этих мы и грабим. Неужели вы их будете защищать?»

Прочитав мне это, Гришин-Алмазов спросил:

— Ну, что вы скажете?

Я спросил его в свою очередь:

— Что же вы сделали?

— Я не ответил. Не может же власть вступать в переговоры с уголовниками. Но они поняли мое молчание как войну без объявления войны. И вот с той поры меня обстреливают где только могут.

— Это я знаю. Когда еду от вас в вашей машине, пули так и свистят вокруг. Шофер ваш совсем бесстрашен.

— Да. И представьте себе, он еврей.

— Знаю, мы с ним беседовали. Он мне рассказал, что уже одиннадцатой власти служит.

Гришин-Алмазов удивился:

— Одиннадцатой?

— Да, он мне все их перечислил, но я уже не помню.

* * *

Однажды этот обстрел машины Гришина-Алмазова был очень эффективным. Кажется, это было в день свадьбы Энно.

Консул Энно повенчался церковным обрядом с той дамой, киевлянкой, которая была у него переводчицей. После этого в «Лондонской» гостинице был маленький пир и крупные разговоры.

Энно пригласил на свадьбу одну молодую и красивую румынку, с одной стороны, и Александра Николаевича Крупенского, бывшего предводителя дворянства Бессарабской губернии, с другой. И вот, между этой красоткой и пожилым, но очень горячим джентльменом произошел крупный разговор на хорошем французском языке о том, кому должна принадлежать Бессарабия. Крупенский говорил, конечно, что России. Румынка — Румынии. Она сразу перешла в энергичное наступление.

— Я просто не понимаю вас, ведь вы сами румын.

— Я? Румын? Я предводитель русского дворянства, — сказал он, напирая на слово «русского».

— Пускай так, но ваши предки были румыны.

— Ни один Крупенский, сударыня, никогда не был румыном. Сто лет тому назад Крупенские, которые, повторяю, никогда не были румынами, были турками. И это связано с историей Бессарабии.

— А Бессарабия всегда принадлежала Румынии, — парировала молодая особа.

— Вы опять ошибаетесь, сударыня. Бессарабия принадлежала туркам, победив которых, Россия приобрела ее, к счастью, между прочим. Я не скрываю, что был турком. Но я никогда не был румыном и горжусь тем, что я русский.

* * *

Этот разговор происходил на высоком диапазоне, и тогда любезный хозяин провозгласил тост за своих дорогих гостей. На этом спор кончился, и гости поняли, что пора разъезжаться.

Крупенский и румынка остались в гостинице, а нам с Гришиным-Алмазовым надо было ехать. Мы вышли на подъезд, и в ту же минуту пули впились в косяк дверей и зацокали по стенам.

Гришин-Алмазов загремел:

— Шофер, потушить фонари.

Бесстрашный шофер подал машину без тени боязни, как будто не понимал всю сложность обстановки, но свет выключил.

Мы сели и поехали. Гришин-Алмазов приказал:

— На Молдаванку!

Там жил я. У меня на Молдаванке был комфортабельный двухэтажный домик. В нижнем этаже жила «Азбука», вернее, наличные члены организации. Это были вооруженные офицеры.

Мы доехали благополучно. Распростившись со мною, Гришин-Алмазов поехал к себе (он жил совсем в другой части города, около какого-то собора). Однако не успел я подняться к себе, как в темноте, но где-то совсем недалеко, началась пальба. Я понял, что это напали на «диктатора», и крикнул «Азбуке»:

— В ружье!

Они побежали на выстрелы, которые, впрочем, сейчас же прекратились. В большом волнении я стал ждать телефона. И он зазвонил.

— Алексей Александрович, вы?

— Я!

— Это вас обстреляли?

— Да, меня. Была засада. Но в общем все сошло благополучно. Все целы. Только одну шину прострелили. Доехали на трех колесах. Шофер молодец.

Позже я узнал, что была действительно устроена засада, так как знали, что «диктатор» поедет отвозить меня на Молдаванку. Выстрелы были спереди. Шофер на сильном ходу резко свернул в переулок. Гришин-Алмазов вылетел из машины. Но шофер не бросил его и остановил машину. И когда генерал вскочил обратно, дал полный ход.

Я заканчивал разговор по телефону, когда вернулась «Азбука». Они принесли простреленную покрышку, слетевшую с колеса.

* * *

Примерно в те же дни, то есть когда я уже переехал на Молдаванку, произошло мистическое явление, оказавшее сильное влияние на мою последующую жизнь.

В тот вечер «Азбука» уже занимала нижний этаж, но моя семья и канцелярия еще оставались в «Лондонской» гостинице. Таким образом, я был один в верхнем этаже.

Я находился в зале с хорошо начищенным паркетом. Полная луна образовала на нем некую лунную дорожку, жалкое подражание лунному столбу в море. Я смотрел на эту дорожку и думал: «Вот если бы в ней появилось видение», которого я ждал и желал. Мое сидение и всматривание в эту дорожку продолжалось долго и напряженно. Но видение не появилось, а от сильного утомления глаз мне очень захотелось спать. И я лег на оттоманку.

* * *

Тогда случилось то, чего я захотел. Я заснул, заснул крепко. Мне казалось, что я сплю в какой-то комнате, мне незнакомой, где паркет, если он и был, покрыт темным ковром. И вот на этом узорчатом, но темноватом фоне появилось пятнышко, напоминавшее сначала клочок белой ваты. Но «вата» зашевелилась, затрепетала, стала похожа на клубочек пара, и этот пар быстро рос, вибрировал и клубился очень сильно. И наконец образовалась человеческая фигура, женщина в белом одеянии. Но нет, это было не одеяние. Или оно исчезло. Она была совершенно голая.

И я ее узнал. Это была Дарья Васильевна. Да, она была нагая, но вместе с тем она была как святая. Ведь как святая она умерла. И я упал на колени и тихонько спросил:

— Тебя можно трогать?

— Конечно, можно.

И я обнял ее колени. Она была теплая и вещественная и положила руку мне на голову.

* * *

И вдруг выскользнула. Я увидел ее уже одетую в шелковое светлое платье с цветочками. Она стояла на кровати. Затем стала подниматься вверх, пока не поднялась до потолка, прижавшись к нему головой так, что даже волосы примялись. Видимо, она хотела пройти через потолок. Но ей было больно, потому что она не была духом, а была материальна. Но вещество это было все же не такое, как у живого человека. Лицо ее исказилось от боли, но все же она прошла через потолок и исчезла.

* * *

Через несколько мгновений на стене, где висел ковер, появилось окно. В стекло начался сильный стук. Я подбежал к окну. Это была она. Перестав стучать, она трепетала рукой в знак прощания. И опять исчезла. Но я открыл окно и вскочил в какое-то огромное помещение. Это была зала, очень большая зала, как церковь, собор, со сводами, в которых было темно. А внизу было довольно светло, и я увидел много людей, тысячи. Они ходили там, толпились. Некоторые двигались нормально, другие как-то странно. И между последними я увидел Дарью Васильевну. Она двигалась как-то совсем непонятно. Так, как двигаются не умеющие кататься на коньках — то вправо, то влево беспомощными зигзагами.

* * *

И я понял. В ней было слишком мало веса, и поэтому не было достаточно трения. Как на коньках. Конек дает достаточное трение, когда он поворачивается боком.

Не оборачиваясь, она уходила. Уходила от меня, как будто что-то искала. Она искала выхода из этой большой залы. Здесь, видимо, ей не надо было быть. И она нашла коридор, в который и скрылась в полутьме.

Тогда я проснулся.

* * *

Этот сон произвел на меня сильнейшее впечатление. Я понял, что это был не обыкновенный сон. Это было ясновидение во сне. Я увидел то, что с ней происходит в каком-то ином мире. Без слов она мне объяснила, что может при известных условиях воплощаться в какую-то плоть, более тонкую, чем обыкновенная, но все же плоть. И что даже такая плоть все же ей не позволительна. Ей нужна плоть тоньше, по каким-то неведомым законам.

Потом, позже, я понял, что ей надо стать духом и что дух не может и не должен безнаказанно воплощаться.

* * *

В следующую ночь я увидел ее распятую на кресте, как будто бы в наказание за то, что она, желая во что бы то ни стало явиться ко мне, нарушила суровые законы бытия.

С тех пор она являлась ко мне только в совершенно исключительных случаях. А Анжелина Сакко сказала мне про нее:

— Она ушла очень далеко. Она дух.

Это она сказала, противопоставляя ее, Дарью Васильевну, двум Мариям. Одна из них была живая, Мария Дмитриевна. Анжелина Васильевна говорила о ней:

— Она стоит у вас за плечами вплотную к вам. А сейчас же за нею стоит другая Мария, которая, хотя, по-вашему, умерла, но не может уйти далеко от земли, потому что она не может стать духом, земля ее притягивает.

* * *

Тут надо еще прибавить следующее. Через несколько лет я прочел книгу французского ученого, солидный том, посвященный всяким мистическим, то есть малопонятным явлениям. Как приложение к этой книге были рисунки и фотографии. Я обратил особенное внимание на последние. На этих снимках было схвачено появление материализованных существ не во сне, а на сеансах, которые называют спиритическими. Постепенная материализация при помощи медиума, появление какой-то женщины до поразительности напомнило мне то, что я видел на Молдаванке во сне.

* * *

Во всяком случае, сон или видение, явившееся мне на Молдаванке, говоря простыми словами, бесконечно меня утешило. Пусть эта уверенность субъективна, но все же это уверенность, уверенность в том, что загробная жизнь существует, а это обозначает, что пасхальная песнь утверждает правильно:

Религия говорит спокойно: «Церковь есть единение живых и мертвых, не только дозволенное, но и благословляемое Богом».

И еще. Напрасно осуждают спиритизм и спиритов. Конечно, спириты должны быть осторожны. Нельзя думать, что всякий умерший — святой. Души ушедших в иной мир чрезвычайно разнообразны. Одни — святые, а другие — преступники, которые и в загробном мире совершают черные деяния. И есть между ними и просто мелкие, вздорные душонки. Они очень часто являются на спиритический сеанс. Это надо помнить. И не всякого появившегося духа облекать религиозным почтением.

* * *

После Молдаванки я сделался более жизненным, более способным к жизни, зная, что она, жизнь, есть только временное существование, за которым последуют другие периоды бытия.

Вот почему я и способен рассказывать о том, что происходит в земной жизни, спокойно, не принижая ее до ничтожества, но и не считая это земное существование единственным. Это только одна ступень, за которою будут следующие. Важно только, чтобы эти ступени вели вверх, а не вниз.

* * *

Случайный человек в Одессе, Гришин-Алмазов все ж таки сделал все, что ему было суждено. А суждено было убедиться, что на одесской почве в рамках французской интервенции ему нечего было делать. Естественно, что он думал приложить свои способности в «деникинском» государстве, столицей которого был Ростов-на-Дону. И это тем более, что у Деникина было мало людей на замещение ответственных должностей. Врангель командовал так называемой Кавказской армией, то есть казаками, и работал на Царицынском направлении. Корнилов и Марков были убиты, Алексеев и Дроздовский умерли, Драгомиров и Лукомский были заняты работой в центре. Оставался еще генерал Покровский, который мог только скомпрометировать Белую армию. После того, как я поговорил с ним, я завел отдел «Азбуки» под названием «Изнанка». Под этим названием я старался осведомлять Драгомирова о всех недопустимых явлениях в армии.

Казалось бы, генералу Гришину-Алмазову можно было поручить наиболее ответственный участок работы. Но этого сделано не было. Сказалось недоброжелательное отношение старого генералитета к более молодому поколению. И неприкаянный генерал решил вернуться в Сибирь, то есть в данной обстановке ехать к Колчаку.

Быть может, еще в Одессе ему мелькала эта мысль. Я так думаю, потому что, по-видимому, именно из-за этого дал ему письмо к адмиралу.

Между прочим, в это время или несколько позже я написал для Освага121 статью под заглавием «Дом по телеграфу». Причина появления этой статьи была та, что американцы по телеграфу сообщили Колчаку, Верховному правителю России, основные положения того, как, по их мнению, он должен построить свою Всероссийскую державу.

Такое навязывание мне не нравилось и деникинскому кругу тоже было противно и неприемлемо. Несмотря на всю скромность Деникина, льстецы под видом шутки называли его «царь Антон». Ни «царю Антону», ни «верховному правителю» телеграфные предписания не могли нравиться.

Деникин подчинился Колчаку как Верховному правителю России, но не более. Он не желал, чтобы Колчак кому-нибудь подчинялся.

Несколько слов об этом. Небезынтересно вспомнить, что Особое совещание, заменявшее правительство при Деникине, на специальном заседании, посвященном этому вопросу, было против того, чтобы Антон Иванович подчинился Колчаку. Но, приняв к сведению постановление совещания, «царь Антон» подчинился Верховному правителю, причем на следующий же день известил его об этом телеграммой.

Деникин не страдал честолюбием. Он, как и я, предпочитал быть вторым, а кроме того, как я уже писал, он мечтал посадить кого-нибудь в столице государства, а самому удалиться на покой и «садить капусту». Однажды он добродушно и откровенно говорил о том, чего бы он желал для себя лично:

— Я не помещик. Но я уважаю собственность. Без собственности — это что же будет? Собственность — это есть диктатура над вещами. Материя без господина — это анархия. А господин не должен быть многоголовый, коллективный. Поэтому помещик, если он исполняет свой долг по отношению к земле, если в его руках земля дает то, что она может дать, человек нужный даже в том случае, если он не поднимается до высоты Пушкина или прочего просветительного дворянства. У меня никакой собственности нет. Моя собственность — это моя шинель и мое жалованье. Дайте мне пятнадцать десятин, где я буду сажать капусту. Но это возможно только после того, когда в Москве будет посажен достойный правитель. Будет ли это конституционный царь, или верховный правитель, или толковая республика, — мне все равно. Ведь это только формы правления. А важна не форма. Важно, чтобы правители были умные, честные и добрые люди, свято исполняющие свой долг.

* * *

Но мое письмо не дошло до Колчака. Не дошло потому, что горемыка Гришин-Алмазов не добрался до него. Путь к Колчаку шел через Каспийское море. Он и несколько офицеров (кажется, человек двенадцать), желавших разделить его судьбу и сопровождавших его, сели на пароход, который должен был доставить их на азиатское побережье. Судьба их плавания была трагической.

Недалеко от какого-то берега пароход, на котором шел Гришин-Алмазов и его спутники, нагнал большевистский отряд. Сопротивляться нельзя было. Молодые офицеры бросились в море. Среди них был и сын Иозефи. Часть из них добралась до берега, но спаслись ли они, я не знаю. Гришин-Алмазов спустился в свою каюту и стал уничтожать какие-то документы. Когда вооруженные люди ворвались к нему, он начал отстреливаться, а последней пулей застрелился.

Так кончил свою жизнь человек, который мог бы быть диктатором при других условиях.

* * *

Мое письмо к Колчаку Гришин-Алмазов не уничтожил. Оно было напечатано в местных большевистских газетах, но не помню, целиком или только выдержки.

* * *

Генерал д’Ансельм еще не был самый худший. Его сменил генерал Фреданбер (точно фамилию не помню)122. Он тоже пригласил меня и сказал примерно следующее:

— Мы предполагаем организовать здесь смешанные части («division mixte»), то есть офицеры будут французские и русские. Это нам очень удалось в Румынии123.

Я ответил:

— Но это вам не удастся здесь.

— Почему?

— Потому что ваши войска потеряли дисциплину и не будут способствовать русским частям, а наоборот, их разложат.

— Из чего вы это заключаете?

— Да хотя бы из тех сцен, которые я видел на днях на улицах Одессы.

Мы расстались, и он был очень мною недоволен.

* * *

Затем свалился на голову человек, которого я хорошо знал по Волыни. Там он назывался просто Андро124. Он был предводителем дворянства Ровненского уезда, женат на польке. Мы с ним не ладили на родной земле. Но, конечно, все это было позади и сейчас не имело значения. Он показал себя человеком мужественным. Когда все полетело к черту при падении Скоропадского, он собрал маленький конный отряд из полицейских, вооружил его и пробился в Одессу.

Сейчас он сидел передо мною в черном армяке, выпачкавшем ему лицо. И тоже говорил об этих смешанных частях, поддерживая эту идею, и по поручению французов хотел ехать к Деникину. Я сказал ему, что Деникин даже не захочет слушать этого вздора. Теперь он уже не называл себя просто Андро, а более звучно d’Andro de Langeron. Принимая во внимание, что в Одессе стоит памятник Ланжерону, это было выдумано удачно.

* * *

Но на этом дело не кончилось. Появился еще какой-то Шварц. Французам он понравился, и они хотели назначить его чем-то вроде одесского градоначальника. Этого я уже не видел.

* * *

Затем ко всему прибавилось еще и нижеследующее. В это время французы, а может быть и другие, придумали, что надо собрать на Принцевых островах представителей всех сторон, участвующих в борьбе в России, и там их помирить, найдя какую-то общую и приемлемую для всех платформу125.

Мой племянник Филипп Могилевский высмеял эту затею126, а я получил служебную записку на французском языке, где было сказано, что газета, которую мы издавали, будет закрыта на одну неделю. Записка была подписана командиром какого-то эскадрона.

* * *

Я приказал немедленно перевести на французский язык мою статью из последнего номера «Киевлянина». Приведя ее на первой странице следующего же номера (газету не закрыл), я затем тут же напечатал распоряжение французских властей о закрытии газеты на неделю127. И прибавил: «Мы закрываем газету, но не откроем ее снова через неделю, как нам любезно разрешает командир такого-то эскадрона. Мы возобновим газету в тот день, когда увидим, что Франция опять стала нашим другом, таким, каким она была в то время, когда нами была написана вышеприведенная статья от 10-го апреля 1918 года».

* * *

Это произвело большое впечатление. И французы упрекали друг друга: «На кого же мы подняли руку? Это бессмысленно».

* * *

Но час пробил. Я стал готовиться к отъезду.

Мы выехали всей семьей. С нами уезжал и мой брат Павел Дмитриевич, сестра Алла Витальевна и моя новая машинистка и секретарша Надежда Сергеевна фон Раабен. Уезжали пароходом.

В пути произошел инцидент. На палубе я увидел свободное место на скамейке, на которое и сел. Вдруг подходит какой-то развязный молодой офицер и говорит, обращаясь ко мне:

— Ну, мистер, это мое место.

— Если это ваше место, я вам его уступлю, Но обращение «мистер» считаю неуместным.

— Почему? Если мои предки были англичане.

Я сразу понял, что дело идет к ссоре. Это же поняла и Надежда Сергеевна. Она, не теряя времени, бросилась вниз и нашла ротмистра Масловского. Гришин-Алмазов, как только стал у власти, составил себе конвой или охрану из семидесяти человек. Это придавало ему большую независимость. Эти семьдесят человек были набраны из татар и подчинялись Масловскому, тоже из татар. Где их откопал Гришин-Алмазов, не знаю. Но они все во главе с Масловским принесли на Коране присягу защищать Гришина-Алмазова. И все время, пока он был у власти, за ним неотступно, тесно за спиной, шел татарин с винтовкой, который убил бы всякого, кто бы покусился на Гришина-Алмазова.

Теперь Гришина-Алмазова не стало, но конвой целиком плыл на этом пароходе во главе с Масловским.

Через минуту Масловский появился рядом с Надеждой Сергеевной. И тогда же откуда-то взялся какой-то капитан I ранга. Последний спросил, что тут происходит. Я представился и сказал, что еду к генералу Деникину.

— Этот поручик, — указал я на молодого офицера, — просил уступить ему место, что я с удовольствием сделаю. Но он позволил себе развязно называть меня «мистер», что я считаю недопустимым.

Капитан I ранга потому ли, что узнал меня, или потому, что его возмутило поведение поручика, или, возможно, потому, что увидел Масловского, сразу принял мою сторону.

— Вы совершенно правы. Поведение поручика считаю неприличным.

На этом дело кончилось. Гришин-Алмазов оказал мне последнюю услугу.

Мы благополучно дошли, кажется, до Анапы.

Глава X

НЕДОЛГАЯ СЛУЖБА ВО ФЛОТЕ.

ПОЕЗДКА В ЦАРИЦЫН К ВРАНГЕЛЮ

Когда я перешел на Молдаванку, туда же передвинулась моя маленькая канцелярия и машинистка, Надежда Сергеевна, которую для простоты прозвали Надийка. Писала она плохо, а у меня в ушах еще постоянно звучала трель Дарьи Васильевны. Когда она писала, трудно было различить удары, и позднее ее называли «пулеметом». Надийка же писала вяло, хотя во всем остальном была крайне жива. Другим ее бесспорным достоинством было свободное впадение французским и немецким языками (она окончила Смольный институт). Может быть, она писала плохо потому, что у нее были очень тонкие и слабые руки. Ляля, которому было тогда восемнадцать лет, спрашивал ее:

— Как вы можете жить с такими ручками?

Ляля очень быстро сходился с людьми и потом, буквально через неделю, им произносилась ритуальная фраза:

— Он мой личный друг.

Считалось, что заключен договор о вечной дружбе. Это очень смешило Надежду Сергеевну. Она тоже была возведена в сан «личного друга». В моей глубокой печали мне нравилась эта пара. Они вечно шушукались, и я знал, что они заключили союз с целью отвлекать меня от мрачных мыслей.

* * *

Примерно в это время умерла Вера Холодная. Но я не узнал об этом. От меня скрыли ее смерть таким образом, что несколько дней не давали газет. Но когда я наконец узнал об этом печальном происшествии, то сейчас же стал думать, кто же так заботится обо мне? И вспомнил, что я посылал Лялю к Вере Холодной с деньгами за благотворительный билет и с извинениями, что я на ее вечер не приду. А она очень настаивала на моем посещении. Но я не пришел. Она слишком напоминала мне Дарью Васильевну. Лицом — нет. Движениями. Есть актрисы, которые делают позу. Их игра — от позы. А у Веры Холодной не было никаких поз, но всякое ее движение было замечательно красиво. Как говорится, в ней была природная грация. И это же самое было у Дарьи Васильевны.

Однажды Дарья Васильевна разговаривала со своею портнихой (дело было в Киеве), а я наблюдал этот разговор сквозь зеркальное стекло витрины. Стекло было толстое, и я ничего не слышал. Но понимал все, до того была выразительна ее жестикуляция. Она при этом то вставала, то садилась, и все ее движения были необычайно красивы. Про нее на войне был сложен куплет:

После портнихи я настоял, чтобы она поступила в студию, так как для экрана, который тогда называли «великий немой», она была бы находкой. Так это и было. Она даже успела сыграть пьесу мистического характера. Но все это прекратилось. Это было незадолго до «Великого» октября.

* * *

Поэтому я решил, что это Ляля и его личный друг Надийка скрыли от меня смерть Веры Холодной.

* * *

Вместо газет появились фиалки. Наступила весна. Да я бы их и не заметил там, на Молдаванке, если бы «скромный букет из фиалок» не появился на моем письменном столе рядом с машинкой. И так несколько дней подряд; я не расспрашивал, я понял. Немного удивился. Мне казалось, что если бы Ляля украшал машинку, на которой писали ручки, неспособные для этой работы, то это было бы естественней. Но действительность часто бывает неправдоподобна. До меня дошла и фраза, которую сказала будто бы «личный друг» Ляли:

— Вокруг него (то есть меня) столько народу, а на самом деле никого нет. Он страшно, страшно одинок.

* * *

Позже я ее хорошо узнал. Это была одна из тех женщин, которых притягивает острый огонь, как запах фиалок пчелу. Она садится на цветок и пьет нектар.

Это не мешало ее отношениям с Лялей. Последний влюбился в нее, а она позволяла ему ее любить. О муже она в это время забыла. Он был где-то. Но это не значит, что она забыла его совсем. Теперь же она сосредоточилась на мне.

* * *

Вот таково было начало. Она плыла с нами на пароходе, и высадились мы в Анапе.

И тут прибавилась еще одна тайна. Я украдкой писал дневник. В нем я описывал смерть Дарьи Васильевны и вместе с тем готовил себя к самоубийству. Впоследствии мне говорила Анжелина Сакко:

— Я вижу вас среди всяких опасностей: бой, бури, преследования, но все это только кажущиеся опасности. На самом деле их не было. А была такая пора, когда смерть все время стояла у вас за спиною.

Я ответил ей:

— Это было. Я думал тогда о самоубийстве.

— Да, это были ваши думы о самоубийстве.

* * *

Надийка очень ловко выкрадывала мои дневники, и они вместе с моей сестрой их читали. И тогда же придумали крайне хитрый план, как этого не допустить. Во-первых, она, говоря прямо и грубо, стала моей любовницей. Я помню полную луну, которая светила мне в лицо. У нее были красивые и очень печальные глаза. Если Екатерина Викторовна Сухомлинова была васнецовское дитя во Владимирском соборе Киева, то эта смолянка имела глаза Богоматери, которая держит в руках этого младенца. Вместе с тем у нее были смеющиеся губы. Когда однажды я сказал, что у нее васнецовские глаза, то она рассмеялась:

— Умильные.

И стала называть меня не Василием Витальевичем, а «У»! Это «У» она выговаривала выразительно и очень убедительно. И я понял, что ничем другим, как только «У», я и не могу быть. Она чувствовала тонко, забавно и любила меня, как некий кокаин, который в то время был бичом многих (грозил и ей).

* * *

Ей нужно было сблизиться со мною на почве любви, чтобы оправдать следующую стадию. Когда она не смеялась, то говорила о том, какой ужасной стала жизнь. Что жить нельзя, что надо умереть. Я спросил:

— А муж?

— Он все равно умрет. У него чахотка.

* * *

Острое горе эгоистично. Я согласился на то, чтобы умереть вместе. И был назначен день, то есть число. Какое число? Конечно, одиннадцатое число. Ведь именно одиннадцатого умерла Дарья Васильевна, которую она называла «Любочка». Какой способ самоубийства? Морфий. Она сказала, что ей легко достать морфий. Где и почему, я не расспрашивал. Место было там, где над морем были горы, сравнительно высокие, и обрывы голубые.

* * *

И мы туда пришли одиннадцатого апреля (по старому стилю). Было красиво, поэтично, море задумчиво, но приглашающее. На нем солнце играло пеной. Полюбовавшись на эту картинку, я спросил:

— Морфий?

Она сидела на траве, на краю обрыва, обняв руками колени, и смотрела вдаль. На мой вопрос не ответила. Я сказал:

— Что ж, Надийка, достаньте морфий из сумочки.

Тут она встрепенулась, повернула ко мне лицо, и печальные васнецовские глаза сверкнули.

— Вы чудовище, — выдохнула она. Сначала я не понял:

— Чудовище?

— Убить три жизни? Я беременна.

Больше не было сказано ни слова. О чем было говорить? Все это было задумано гениально и прекрасно выполнено. Мы пошли домой. Я пристыженный, она молчаливая, но внутренне торжествующая. Конечно, она будет и плакать, и смеяться, когда расскажет все это моей сестре, которая трепетно ждала конца этого предприятия дома.

* * *

Но от этого мне не стало легче. Тоска взяла еще сильнее. В таком настроении (это было уже, кажется, в мае) мы поехали в Екатеринодар из Анапы. И там опять эта Графская улица и роковой номер двадцать девять. И опять хождение обедать в городской сад на берегу Кубани. Надежда Сергеевна часто вскакивала во время обеда, говорила, что не может есть, и уходила куда-то, потому что ее тошнило. Это было продолжение игры. Подразумевалось, что тошнит от беременности. И в конце концов все это мне стало невыносимо.

Несколько раз я ходил на заседания Особого совещания. Но там было еще хуже. Писать передовые в газете «Россия» я тоже не мог. В конце концов я сказал Деникину, что прошу меня освободить от Особого совещания. Он посмотрел на меня внимательно и сказал:

— Ну, что ж, если нельзя, то нельзя128.

* * *

Что же мне делать? Тут подвернулся «Гри-Гри». По «Азбуке» он был мне подчинен. Но я чувствовал, что в каком-то другом отношении я бы мог ему подчиниться. И оказалось возможным. Он был моряк и хотел служить моряком. Ему предложили отремонтировать небольшое судно, которое стояло в Таганроге. Для этого его надо было отвести в Ростов-на-Дону. Дали буксир, а мне «Гри-Гри» предложил встать к рулю на буксируемом судне. При этом он спросил:

— Справитесь?

— А что для этого надо?

— Держите прямо в корму буксиру, чтобы ваш корабль не вилял.

— Тогда справлюсь.

Рулевое колесо было не больше волана (баранки) легкового автомобиля. Погода была хорошая, ветер слабый, но зыбь в мелком Азовском море неприятна. Все же я справился, и буксир втащил нас в устье Дона. Мы встали недалеко от железнодорожного моста. Не помню как, но наш кораблик втащили на берег. Здесь и должны были его отремонтировать. Для этого на нем числилось несколько молодых офицеров, подчиненных «Гри-Гри». И началась новая страница девятнадцатого года.

Надежда Сергеевна поехала куда-то поправляться, другими словами — «ожидать ребенка». Но мы встретились с нею еще раз, но несколько позже. 

* * *

Так как «Гри-Гри» был моряк, то он учредил вахты морского типа, то есть четырехчасовое дежурство. Я выхлопотал себе так называемую «собачью вахту» — с ноля до четырех часов утра. Жили мы в каком-то вагоне (теплушке), стоявшем на берегу. Моя вахта состояла в том, что я сидел в этой теплушке, болтая ногами над рельсами и держа в руках винтовку.

Была полная тишина. Скоро после полуночи начинало светать. Восток переливал всеми оттенками багряного цвета. Он освещал высокий железнодорожный мост, стоявший гигантской решеткой. Очень красиво поднималась средняя часть моста для пропуска парусных судов с высокими мачтами. Как по волшебству, средняя часть решетки уходила к небу. Великолепно смазанные стальные части не скрипели и не визжали, движение вверх совершалось в полной тишине.

Высокомачтовое судно проходило, отправляясь в путь вверх по Дону, пользуясь утренним бризом, за ним другое, третье и так далее, а стальные ворота затем закрывались, то есть так же бесшумно опускались на быки. Таким образом, «собачья вахта» превращалась для меня в Шехерезаду. Тысяча и одна ночь. Нет, и ста ночей не набралось. Не потому, что ремонт шел быстро, а потому, что тут к нам свалился неизвестно откуда некий адмирал. Я забыл его фамилию.

Он приехал будто бы проверить «Гри-Гри», а на самом деле познакомиться со мною.

— Что вы тут делаете, мичман Шульгин?

Я ответил на этот шутливый вопрос тоже шуткой:

— Несу «собачью вахту».

— Собирайтесь, пожалуйста. Нечего вам тут делать. Мы сейчас поедем на Волгу129.

* * *

На Волгу, так на Волгу. Но я спросил «Гри-Гри», согласен ли он меня отпустить. Он сказал:

— Начальство приказывает, и следовательно, рассуждать нечего.

И прибавил тихонько:

— Но знайте, что все это «лавочка». Поезжайте, и увидите сами.

Он имел в виду адмирала и его окружение.

* * *

Я поехал, включившись в «лавочку». В ней было несколько молодых офицеров-моряков. Это были веселые молодые люди, и они приняли меня по-дружески, хотя я был и мичман. Правда, годами я был старше любого из них и может быть, даже и адмирала.

Мы получили отдельный вагон. Некоторое время нас сопровождала адмиральша, красивая молодая женщина лет тридцати с неприлично богатыми перстнями на всех пальцах. Потом она куда-то исчезла, и мы остались в мужской «кают-компании».

За Ростовом начиналась так называемая Сальская степь. Необозримые солончаки, покрытые молочаями. Вода тут была редкостью. Накачавшись до предела, мы везли ее с собой. Жара была потрясающая. Горизонты вибрировали, как огромные струны. Наконец эти струны стали превращаться в миражи. Казалось, что где-то блестит вода и в нее смотрятся стоящие в небе вниз головой тополи. Я знаю, что вообще мираж означает отображение. Где-то, иногда очень далеко, эти тополи действительно существуют. Но отражаются вниз головой на очень большом расстоянии там, где их нет. Так ли это в Сальских степях, не знаю, но такой адской жары я еще никогда не испытывал. Все окна были открыты, но ветер врывался такой горячий, как будто из кузнечного горна.

Мы доехали до Царицына, и вагон загнали в путь у самого берега Волги. Тут стало еще жарче, потому что хотя с реки поступала какая-то свежесть, но с другой стороны вагона над нами возвышался обрыв, не допускавший к нам ветра. В результате к вагону с внешней стороны нельзя было прикоснуться, так он раскалялся.

В это время генерал Врангель был в Царицыне, который он взял тридцатого июня130. К нему я и отправился прежде всего. Он принял меня у себя в каком-то доме. Выглядел еще более похудевшим, так как только что перенес тиф. Однако был полон энергии. Говорили мы о многом. Я рассказал ему, что отныне я командир военного катера «Генерал Марков».

— Но такого судна нет, — заметил Врангель.

— Еще нет. Но когда он будет построен, я приму командование и буду пиратствовать на Волге, — закончил я шутя.

Он улыбнулся, а затем перешел к более серьезным темам и сказал приблизительно следующее:

— Представим себе, что несколько коней скачут в направлении Москвы. Которая лошадь доскачет первой, неизвестно. Быть может, не та, что сейчас впереди. Если это случится, то что должна сделать печать и общественное мнение? Все надежды и почет, которые сейчас несет передовая лошадь, все это надо тогда будет переключить на действительно передовую, которая первая ворвется в Москву. Вот ваша задача.

Я понял его. Он думал, что этим конем, который обгонит всех остальных, сможет быть он, опытный кавалерист.

Затем он сказал, что необходима «правая стратегия», то есть стратегия, направленная на соединение с Колчаком.

* * *

Здесь может быть уместным упомянуть, что в Гражданской войне кавалерия вернула себе то значение, которое она потеряла на полях мировой войны. Это знали все. И это было осуществлено. Был сбит по тому времени очень сильный кулак из двенадцати тысяч кавалеристов. Его бросили на Москву. Он дошел до Рязани, но там командир этого отряда получил приказание от Деникина остановиться и даже повернуть назад. Эта телеграмма вручена была летчиком, который каким-то чудом нашел эту кавалерию, забравшуюся так далеко. Впрочем, может быть, этот необъяснимый приказ Деникина объясняется тем, что во главе хороших кавалеристов стоял глупый человек, кажется, Мамонтов131. Он телеграфировал в Ростов: «Наступаем успешно. Привезем Дону богатые подарки. Иконы и кресты в драгоценных украшениях».

Выходило так, что лихие донцы грабят церкви и монастыри.

* * *

Так или иначе, но этого Врангель никогда не мог простить Деникину. Не Мамонтову, оскандалившему себя, а ему, Врангелю, взявшему Царицын, Врангелю, которому безропотно подчинялись казаки, Врангелю, который не позволял им грабить, ему надо было вести этот двенадцатитысячный отряд на Москву.

* * *

Интересно еще сопоставить. Говорят, что двенадцатитысячный отряд кавалерии, который вел Мамонтов, прошел совсем близко от мест, где формировал такой же отряд Буденный. Но отряд последнего в то время был еще малочислен и легко мог быть рассеян или взят в плен белой кавалерией.

* * *

Царицын был тогда небольшим городом, очень потрепанным в боях. Это ощущение разрушения и скудости как бы трепетало в горячем воздухе. Население было малочисленным и запуганным. Как-то под вечер, когда стало темнее и свежее, я поднялся на какую-то гору, на вершине которой стояла церковь. Вокруг этой церкви копошились какие-то люди. Службы не было, но на широких деревянных ступенях безликие женщины искали утешения, как могли.

Я ушел с ощущением, что беда, которая здесь произошла, еще не изжита. Позже я ощутил это же самое в Киеве, но Киев быстро поправился.

* * *

Все же я выкупался в матушке Волге. В Царицыне она широкая и синяя. И, во всяком случае, освежающая. Но недостаточно. От царицынской жары, должно быть, я заболел, и обратный путь был еще труднее. К жаре внешней прибавился жар внутренний.

Добравшись до Ростова, я лежал в какой-то квартире, где именно, не знаю. Тут нашла меня Надежда Сергеевна. Она сильно загорела. Свидание наше было печальное. Я сказал ей:

— Ты коричневая, как весь мир.

Она заплакала и убежала.

Глава XI

ВОЗВРАЩЕНИЕ В КИЕВ

Но внешние события шли своим чередом. Так как Врангель осуждал Деникина за его тактику, он говорил:

— Бьют кулаком, а не растопыренными пальцами.

Но мы и с растопыренными пальцами делали успехи. В августе белые войска уже подходили к Киеву.

* * *

В это время у меня несколько охладились отношения с Деникиным. Это произошло из-за А. И. Савенко («Аз»)132. Этот «Аз» отличался очень трудным характером. Моя сестра Лина Витальевна однажды сказала мне:

— Много тебе грехов простится за то, что ты можешь работать с Анатолием Ивановичем.

На это я заметил ей:

— Он неврастеник, несмотря на румянец во всю щеку. Но иногда совершенно необходим.

Я не помню, что произошло между «Азом» и командованием, но это не имеет значения. Несмотря на охлаждение, наступившее между нами, Деникин принужден был обратиться ко мне с просьбой. Белая армия занимала Малороссию, и Деникин почувствовал необходимость обратиться к населению с каким-то приветственным и вместе с тем программным словом. Один из видных азбучников, член Государственной Думы Степанов, пришел ко мне.

— Манифест «царя Антона» к малороссийскому народу может написать только редактор «Киевлянина». Так думает Антон Иванович и все мы. Вы согласны, Василий Витальевич?

Немного поломавшись, я сказал, что напишу, как сумею, Деникин пусть вычеркнет то, что ему покажется неуместным.

* * *

И я написал эту «грамоту». Деникин подписал ее почти без изменений133. Этот документ был напечатан в августе, сразу после того, как наши войска восемнадцатого числа по старому стилю вошли в Киев, по возобновлению выхода «Киевлянина».

Содержание этой «грамоты» точно не помню, но там была примерно такая стилизация. Государственным языком будет русский, созданный вековыми усилиями Киева, Москвы и Петрограда. «Но я запрещаю всякое преследование малороссийского языка».

Что можно было ожидать от представителя Киева в Украинском Учредительном собрании, которое никогда не состоялось? Если б оно состоялось, то я сказал бы в нем именно эти слова.

* * *

Как бы там ни было, Roma locuta est. А так как Рим — это папа, непогрешимый в делах веры, то значит, кредо Белой армии в отношении государственного языка и полной терпимости негосударственных языков было публично запечатлено.

* * *

Я выздоровел и потому успел попасть в первый поезд, который прямо шел в Киев, еще до его взятия, так как ожидали его падения с часу на час. Какой-то генерал, направляемый Деникиным в Киев, «Аз», который вызвал недоразумения, Надежда Сергеевна, святая душа, которая уже позабыла, что она «беременна», несколько военных и я составляли население вагона. Поезд шел медленно, подолгу останавливаясь на станциях. Тогда неугомонный «Аз» долго бродил по платформе, разговаривая то с одним, то с другим пассажиром. Наконец он пришел ко мне.

— Василий Витальевич, знаете ли вы, что в Полтаве, на станции, оказался Фиалковский?

Это был молодой азбучник, очень деятельный и преданный делу. Он от времени до времени присылал сообщения в Ростов.

«Аз» продолжал:

— Он как-то узнал, что движется такой важный поезд прямо из Ростова в Киев, и просил, чтобы его взяли.

— И что же, он едет с нами? Почему он не пришел ко мне?

— Потому что он едет арестованным.

— Кто же осмелился его арестовать? — возмутился я.

— Да вот, полковник Щукин, бывший жандарм134, которого Деникин послал этим же поездом в Киев в качестве начальника нашей контрразведки.

Я обратился к генералу, который ехал в нашем вагоне, и объяснил, в чем дело. Генерал выслушал меня и сказал:

— Безобразие. Но я надеюсь, что это все выяснится в Киеве.

«Аз» между тем продолжал рассказывать:

— Я спросил полковника Щукина, знает ли он, что в этом поезде едет бывший и будущий редактор «Киевлянина» Шульгин.

— Ну и что же он сказал на это?

— Он спросил: «А есть ли у него удостоверение или другой какой документ, подтверждающий это? А то я сейчас и его арестую. Мало ли кто тут еще шляется!» 

Генерал, который все это слушал, вышел возмущенный на платформу, и я видел, как он с кем-то разговаривает. Затем он вернулся и сказал:

— Этот Щукин совершенный маньяк. Сейчас этого нельзя сделать, но как только генерал Драгомиров приедет в Киев, мы этого Щукина выгоним.

* * *

И вот, наконец, Киев! «Как много в этом звуке…»135. Поезд остановился в предместье, называемом Демиевка. Отсюда до центра и до моего дома было далеко, километров пять. Удалось нанять какого-то обтрепанного извозчика для вещей. Мы шли за ним пешком. Мы — это значит я и Надежда Сергеевна. На этом пути какими-то видимыми и невидимыми облачками как бы висело пережитое страдание. Дома печальные, частью пустые, с разбитыми окнами.

И, наконец, мы пришли к углу Караваевской, повернули налево. Дом номер один, дом номер три и дом номер пять. Крыльцо, звонок. Не действует. Стучу. Отворяют. Радостное лицо и крик женщины с белой головой, которая бросается мне на шею.

— Зюль! — воскликнул я.

— Mais oui, c’est moi, жива старуха.

* * *

Она — Зюль или Зикока — француженка из Швейцарии, которая выучила всех нас, начиная с меня, французскому языку и связала свою жизнь с нашей семьей. Но где сестра Лина Витальевна?

Зюль сейчас же угадала по тревожному выражению моего лица:

— Жива, сейчас придет. Она на другой квартире.

Мы вошли в дом. Зикока спросила, показывая на Надежду Сергеевну:

— Et madame?

— Mon amie.

— Et Любочка?

— Умерла.

— Mon Dieux! Et Catherine?

— Скоро приедет.

В доме больше никого не было.

Прибежала сестра Лина Витальевна. Повторились объятия и расспросы. И затем приступили к делам. Я сказал:

— Надо возобновить «Киевлянин». Можно ли это? Как типография?

— Можно. Но очень мало бумаги.

— Бумагу привезут. Везут ее Владимир Германович с Лялей из Ростова.

Через несколько дней «Киевлянин» вышел136. Значит, тот «Киевлянин», что вышел десятого марта восемнадцатого года, не был последним номером. Вот он вышел опять, и первое, что было в нем опубликовано, — это «Манифест» генерала Деникина к малороссийскому народу.

* * *

Тут уместно рассказать о том инциденте, который несколько дней тому назад, при взятии города, произошел на Крещатике у городской думы, над которой еще по-прежнему стоял пламенеющий архангел Михаил, покровитель Киева и всея Малыя Руси.

Сюда одновременно подошли белые и украинствующие. Последние были какими-то частями, составленными из галичан. Над городской думой белые подняли трехцветный русский флаг, а галичане свой, желто-голубой (жовто-блакитный). Это было то, что я позднее назвал «пятицветным компромиссом», нечто примиряющее. Но худой мир продержался недолго, и наступила ссора.

* * *

Огромная толпа запрудила площадь около думы. Все кричали, приветствуя освобождение Киева. Вдруг кто-то сбросил трехцветный флаг. Он упал вниз, а тысячная толпа возопила:

— Наш флаг!

В ответ на это идиоты галичане стали стрелять. Толпа побежала. Тогда белые, которые до той поры вели себя совершенно спокойно, дали по украинствующим залп, и те побежали с ахиллесовой быстротой. Для быстроты снимали чеботы и бежали босиком.

Так кончилась эта трагикомедия «пятицветного компромисса»137.

Все это мне рассказала много времени спустя Мария Дмитриевна со слов тех немногочисленных белых, которые разогнали галичан (это произошло до моего приезда).

Итак, «пятицветного компромисса» не стало, в Киеве воцарился трехцветный флаг, жизнь постепенно оживала, «Киевлянин» печатался и выходил. Я писал статьи. Надийка выстукивала их на машинке. Тем временем приехал ее муж на короткое время. Но он успел ей сказать:

— В статьях В.В. нет той прежней силы.

И действительно, ее уже не было. Я сам это понимал. Откуда она могла взяться? Я писал, что мы не отдадим Киева ни красным, ни жовто-блокитным. Но я не чувствовал уверенности. Да и на внутреннем фронте тоже было невесело.

Первым делом я позаботился освободить Фиалковского. Это удалось сделать легко и шикарно. Ко мне явился в мундире и при эполетах полковник, которого я не сразу узнал. Это был Владимир Петрович Барцевич, только что назначенный градоначальником Киева. Я обратился к нему.

— Владимир Петрович, при эполетах и шашке немедленно отправляйтесь в эту проклятую контрразведку и освободите Фиалковского.

Владимир Петрович (кажется, «Фита») был видным членом «Азбуки».

Я продолжал:

— В мою голову (то есть — ответственность беру на себя) разгромите контрразведку и приведите мне Фиалковского.

Это было сделано. Но Щукин остался и продолжал, конечно, творить всякие безобразия. Того чувства, что мы, белые, творим действительно белое дело, не было. Примешались грязные, те, что в конце концов и погубили нас. Тут, быть может, уместно привести слова Ленина: «Ко всякой власти, к какой бы то ни было партии всегда примешиваются элементы, которые необходимо расстреливать»138.

Мы были далеки от того, чтобы расстреливать своих, но надо было гнать подобных Щукину, Покровскому и так далее.

Все же, когда приехал Драгомиров, назначенный главноначальствующим Киевской областью, включавшей пять губерний, мы его выгнали. Назначили другого. Этот, наученный примером Щукина, по вечерам приходил ко мне «на поклон». Он говорил:

— У меня совсем другое дело. Я их не пытаю, я их гипнотизирую.

— И что же, удается вам?

— Да. Но что поделаешь с этими людьми? Вот, одна молодая еврейка. Я ее загипнотизировал, и она совершенно готова была выдать опасных для нас людей. Но в мое отсутствие пришел к ней молодой офицер. А она красива. Он ее и изнасиловал. Теперь она отказывается говорить. Все пропало.

— Что же вы сделали с этим насильником?

— А что я могу сделать? Он говорит, что никакого насилия не было, просто девушка страстная.

— Хорошо хоть, что пытки прекратились.

Хотя между насильником и истязателем разница была небольшая.

Однако в разных местах одновременно ловили каких-то евреек, которых называли «Роза-чекистка», и их убивали.

* * *

Приехала Екатерина Григорьевна. Несмотря на то, что она раньше и писала в «Киевлянине» под псевдонимом «А. Ежов» и имела успех, сейчас не стала сотрудничать. Ей казалось, и она была права, что Белая армия должна взять тон помягче и более примирительный. Я смягчал по возможности свои статьи, но страсти накалялись и пары невольно вырывались наружу. Хорошим примером этого послужила моя статья под названием «Пытка страхом»139.

Вот что произошло. Шел в городе так называемый «тихий» погром. Он состоял в том, что по вечерам, когда стемнеет, в еврейские дома входили вооруженные банды и требовали, чтобы их кормили. Они были голодные и потому тихие. Но естественно, что евреи тоже не купались в изобилии. Эти тихие налеты им не нравились, и они отвечали на это громко, необузданно громко. Под лозунгом «Делайте шум» они выбегали во дворы с тарелками и кастрюлями и подымали отчаянный шум с криком:

— Спасайте такой-то дом!!

Эти вопли по ночам были нестерпимы. Человеческих жертв не было, никого не убивали, но мрачность этой обстановки действовала на нервы140. Я знал, что Драгомиров делает все, что может. Посылает какие-то части для прекращения «тихого» погрома, старается поддерживать порядок и соблюдение законности в городе и области. Но ведь накормить этих «тихоней» он не мог.

Впоследствии, в эмиграции, я встретился с бывшим начальником так называемого «Малороссийского полка». Это был полковник Кейхель, обрусевший немец. Во время эмиграции, будучи в Берлине, он занимался всякими делами в качестве некоего правозаступника. Он, например, выхлопотал нам визу в Германию за скромное вознаграждение в несколько долларов. В то время в Берлине люди платили необычайно большие и всевозможные налоги. Полковник Кейхель находил способы, чтобы снизить эти налоги до возможного предела.

Рассказывая мне о былых днях в Киеве, он очень бранил командование. Голодные, будь они украинцы или малороссияне, будут грабить.

* * *

При такой обстановке была написана статья «Пытка страхом». Я не помню дословно ее содержания, но приблизительно оно было следующим.

Слушая в ночной тишине вой евреев, становится жутко. Невольно думается: «Ну, пусть эти крики — “тихий погром”, пусть не убивают, но пытают страхом». Однако требования хлеба легко могут перейти в убийства. Власть бессильна, потому что не кормит голодных. Но научат ли эти ужасные ночи чему-нибудь их, евреев? Поймут ли они, наконец, к чему приводит социализм, или по-прежнему будут создавать бессильные организации для борьбы с погромами и подсчитывать, кто больше убивает: белые или красные. В этом их судьба, но и наша судьба.

* * *

Так приблизительно была написана эта статья. Евреи ничего не поняли. Они озлились еще больше, забыв дело Бейлиса и роль «Киевлянина» в те времена. Но и русские тоже ничему не научились. Не поняли, что антисемитизм и, в частности, дело Бейлиса, нанесли царской России последний удар.

* * *

На беду, кем-то эта статья была передана в Ростов, а потом за границу, и произвела тяжелое впечатление: в России творятся средневековые ужасы.

* * *

Между тем общее положение становилось все хуже. Зайдя далеко, до Курска, Белая армия покатилась обратно. Кроме всего прочего, действовало и время года. Осень не для нас.

* * *

Напротив моего дома стоял нарядный особняк, где в то время жил генерал Драгомиров. Я у него часто бывал. Он жаловался на развал.

— Боевые приказы исполняют. Но только боевые. В остальном делают, что хотят. Я на этой почве поссорился с родным братом. Надо расстрелять нескольких командиров полков. Они перешли на самообеспечение, завели себе склады оружия и амуниции, как местные, так и на базах-поездах. Там одни накапливают одежду, снаряжение, а у других ничего нет. И нельзя им вдолбить, что это имущество принадлежит всей армии, а не отдельным частям. Особенно безобразничает, увы, Гвардейская дивизия.

* * *

Владимир Германович Иозефи вместе с Лялей привезли бумагу. В этом отношении «Киевлянин» был обеспечен. Иозефи стал работать при «Киевлянине» по хозяйственной части, а Ляля отправился куда-то на ближайший фронт, откуда иногда являлся в весьма возбужденном состоянии. Но все ж таки это у него выражалось как-то по-детски.

— Мы им сказали: «Расстреляем вас».

— Кому? — спросил я.

— Офицерской роте.

— Да ты что, Ляля!

— Да! Паникеры! Никого нет, а они бегут.

* * *

И заодно он стал рассказывать, что еще недавно был матросом первой статьи на «К-20».

— Это что ж такое? — удивился я.

— Канонерская лодка номер двадцать, — ответил он.

— Лодка?

— Ну, пароход. Бывший «Некрасов». На него поставили трехдюймовку, и можно обстреливать берега.

Я спросил:

— А вы по какой реке плавали?

— Мы забежали в Десну.

— Почему забежали?

— Потому что матрос Полупанов с целой флотилией спустился по Днепру. Мы от него и спрятались в Десну, куда он войти не мог. Но у нас наступил голод. Ничего нет. Тогда командир вызвал добровольцев спуститься на берег и раздобыть в деревнях продуктов. «Только осторожнее, убьют», — сказал командир. Мы и пошли, дошли до какой-то деревни. Вот первая хата. Зашли осторожно, боялись. Видим, одни бабы. Они сначала испугались, но мы сказали, что очень голодны. Тогда они нас посадили за стол и начали кормить. Мы поставили в угол винтовки, поели и в метки положили. Старые и молодые смотрели на нас. Некоторые плакали. А затем начали рассказывать и причитать: «Так вы ж голодные. Кто ж вам откажет. Вы же русские люди, хлопцы. Хиба ж вы таки, як тут приходят. Страшные! Кто они?»

— Так кто же это был? — прервал я его.

— Вероятно, Дикая дивизия. Она там бродила. «А еще, — говорят бабы, — другие приходили. Те серьги из ушей рвали. Скорей, скорей с коней послазят и прямо до скрыней (сундуков). А вще и таки бувало. Що и в хату не заходят, а прямо заступ (лопату) сквозь стекло в окно просунут и клади на лопату, что есть: серьги, або гроши. И кладем. Не положим — гирше будет. Вот таки. И звитки (откуда) воны берутся? А вы идыть дале. У всякой хаты в мешки ваши шо-нибудь положут. Мобудь вще е таки як вы голодны». Мы зашли еще в несколько хат, набили полные метки и пришли обратно на К-20.

* * *

Несколько слов о Надежде Сергеевне. Она приспособилась у нас, познакомилась с моей сестрой и стала как своя в доме. Она была воспитанная дама, веселая. Моя сестра, которая вела всю денежную часть «Киевлянина», сказала мне:

— Газета продается, и деньги поступают в кассу. Но стоимость их крайне мала, и потому невозможно определить, сколько мы можем тратить. Я буду тебе давать тысячу рублей в день и себе тоже. А Надежде Сергеевне пятьсот.

Я, конечно, согласился и сказал Наде:

— Вот два пустых ящика в моем письменном столе. В один я буду бросать свои деньги, в другой — ваши.

Так я и делал. Но скоро стал замечать, что ее ящик моментально опустошается, а мой — нет. Я сказал ей, чтобы она брала, если ей необходимо, и из моего. Тогда и он стал опорожняться. Это и понятно. Ей надо было хоть как-нибудь одеться. Ко мне приходило много народу, она всех принимала, весьма вежливо и умело.

Помню, приехал митрополит всея Украины Антоний. Он полюбовался на икону Дубенской Божьей матери, вышитую когда-то Дарьей Васильевной, которая теперь стояла у меня в кабинете. Моя смолянка, знавшая обхождение, сложив руки, подошла под благословление. Он перекрестил ее, после чего она ему «умильно» улыбнулась. Он покачал головой и сказал:

— У редактора «Киевлянина» хорошенький секретарь.

* * *

Но «хорошенький секретарь» на себя тратил очень мало, лишь самое необходимое. Все деньги она расходовала на многих бедных офицеров, которые оказались ее знакомыми еще по Петербургу. Надя с плачем объяснила мне, что эти офицеры так несчастны, так унижены, что она не может равнодушно взирать на них.

Кроме того, по ее протекции у меня оказались на службе еще две смолянки, которым некуда было деться. Одна была очень приличной, а другая носила какую-то колпакообразную красную шляпу и ходила с хлыстом. Но это пустяки!

Вместе с тем она как машинистка была плоха. Я купил случайно диктофон. Но так как электричество действовало слабо, то он плохо записывал, пока наконец я его не бросил.

Кроме смолянок, прибилась ко мне еще одна молодая женщина, тоже совершено неприкаянная, оказавшаяся внучкой недавно умершего бывшего члена Государственной Думы Беляева. Все они или как-нибудь размещались у нас, или где-нибудь у знакомых. Но главное, им надо было дать занятие. С помощью Надежды Сергеевны им поручалось читать газеты, делать из них необходимые вырезки, вклеивать их. Словом, образовалось что-то вроде целой канцелярии в угловой гостиной, где стоял пятидесятилетний лимон в большой кадке и старые шкафы. Одни шкафы с библиотекой Виталия Яковлевича, другие — с огромными томами подшивок «Киевлянина» за пятьдесят с лишком лет в тяжелых переплетах, тисненых золотом. Потом был еще шкаф с дорогими изданиями. Тома немецкой Библии с превосходными гравюрами, «Потерянный и возвращенный рай» Мильтона с иллюстрациями Доре и многие другие. В кабинете у меня тоже стояли шкафы с книгами.

В подвалах дома, где была редакция «Киевлянина», под грудою старых газет стояли ящики с историческими книгами, вывезенными Екатериной Григорьевной из Курган во время войны. Еще там же была библиотека моего друга Андрея Смирнова, которую он мне завещал. Я думал иногда с горечью: «Все пропадет, когда мы уйдем».

Глава XII

«ДОГОРАНИЕ»

А было похоже на то, что мы действительно уйдем. Но все же это случилось довольно неожиданно. И я решил, что другие как себе хотят, а я не уйду. Почему? Потому что, когда мы явились в Киев, я имел неосторожность написать: «Мы не отдадим Киев ни красным, ни украинцам».

Мое решение сейчас же стало известно. Надийка, которая очень подружилась с моим братом Павлом Дмитриевичем, и другие забегали и засуетились. В результате, когда второго октября автомобиль генерала Драгомирова подъехал к моему подъезду, то вышел адъютант с приказанием немедленно садиться в машину. Сопротивляться нельзя было. Вместо объяснений Драгомиров сказал:

— Прет какая-то мадьярская дивизия141. Черт его знает, откуда она взялась.

И мы поехали. Переехали через Днепр по цепному мосту, по дамбе и еще одному мосту через Старик, то есть Старый Днепр. Значит, очутились в Дарнице. Тут остановились. Стали подходить наши части, какие были в Киеве. Они выстроились за Русановым мостом на берегу Днепра. Драгомиров сказал им приблизительно такую речь:

— Большевики вошли в город. Конечно, они теперь грабят и пьянствуют. Самое подходящее время, чтобы их оттуда выбросить. Поэтому приказываю вам взять Киев. Шаагом, марш! Петь песни!

Затем он поднялся на Русанов мост и пропустил мимо себя части, шедшие обратно в Киев. Я тоже шел в строю. Меня нельзя было не увидеть, потому что я был в штатском пальто и котиковой шапке. Кроме того, за спиной Драгомирова я увидел Надийку. Она забежала вперед и насплетничала. Когда я проходил мимо Драгомирова, он скомандовал:

— Выйти из строя!

Я повиновался, и, когда подошел к нему, он сказал:

— Это бессмысленно.

* * *

Части пошли. Драгомиров устроился в каком-то домике. Я остался с Надийкой на мосту и выбранил ее, но она не обратила на это никакого внимания.

Что же теперь было делать? Винтовка была в руках, а Надийка опоясалась револьвером. Это было смешно, и я хотел отнять его у нее. Но она обиделась и даже заплакала:

— Так нельзя со мной обращаться.

Помирились на том, что мы будем охранять Русанов мост, чтобы из Киева неожиданно не нагрянул кто-нибудь из мадьяров.

Тем временем надвинулась туманная ночь. Чуточку светила луна из-за туч. Мы зашагали по мосту по направлению к городу. Пройдя половину моста, вернулись обратно, затем опять пошли. На мосту никого не было, кроме нас. Но вдруг случилось нечто неожиданное. Послышался выстрел откуда-то из-за мостов, выше по Днепру, и затем шрапнель разорвалась над нами. Надийка не испугалась, но спросила:

— Что это?

Я ответил:

— Должно быть, матрос Полупанов двигается вниз по реке.

Так это и было142.

* * *

Тут будет уместно рассказать, что в связи с этим набегом смелого Полупанова и бегством наших судов Драгомиров отдал под суд того адмирала и всю его «лавочку», которые возили меня в Царицын. Это случилось, когда мы опять взяли Киев. Чем суд кончился и был ли он, не знаю. Но сейчас Полупанов обстреливал мосты: то Цепной, то Русанов, то железнодорожный. Но попасть было трудно. Шрапнель рвалась то там, то сям, не причиняя вреда мостам.

* * *

Продежурив ночь, мы отправились в Дарницу, чтобы поесть и поспать. Там Надийка сейчас же подружилась с каким-то старичком, который принес охапку сена, сказав:

— Сена клок под бок.

Она ужасно смеялась, но как только легла, сразу же заснула.

Что мы ели, я не знаю, но мне помнится, что были там и какие-то другие люди, бежавшие из Киева.

* * *

Надо сказать, что в этот день из Киева ушло пешком через мосты очень много людей. Говорили, что шестьдесят тысяч. Это, конечно, цифра с потолка. Кто их мог подсчитать? Но много. И подавляющее большинство этих ушедших людей уже больше никогда не вернулись в Киев.

* * *

И это несмотря на то, что посланные Драгомировым части взяли город обратно143. Жестокий бой произошел на Печерске, около так называемых Никольских ворот, где у нас были потери. Потом утверждали, что когда белые вошли в город, какие-то «жиды» стреляли из окон. И даже один молодой азбучник утверждал, что он лично видел эту стрельбу. Я спросил его:

— Как же вы это видели?

— Собственными глазами. Дымки!

— Дымки? При бездымном порохе?

Позже я понял, что это такое. Пули, рикошетируя от стен, взбивали фонтанчики пыли, которые и походили на дымки.

* * *

Итак, мы вернулись. Вернулись и продержались еще два месяца. Но все же это было уже только догорание. Между прочим, Зикока рассказала, что в тот день, когда красные овладели Киевом, пришли два солдата в наш дом. Никого не было, кроме нее, а она умела очень хорошо разговаривать с простыми людьми. Они сказали ей:

— А где же ваш господин Шульгин? Убежал? Прячется? Напрасно.

— Вы его знали?

— Знали. Он хороший человек. Мы, когда он был ранен, перевязывали его. Это было там, на фронте, под Перемышлем.

Это было в четырнадцатом году, двенадцатого сентября. Накануне я приехал в 166-й Ровненский полк и на следующий день был ранен.

* * *

Взять-то мы взяли Киев, но кроме прежних частей, которые его освободили и были, можно сказать, еще благоприличными, примешались еще какие-то другие части, больше бандитообразные. Они хотели господствовать, и стало еще хуже на внутреннем фронте. Вечером даже стало опасно выходить. Но как-то у меня разболелся зуб и необходимо было идти к врачу. Конечно, увязалась и Надийка. Едва я вышел из дома, как какой-то из «героев» с винтовкой пристал ко мне. Я был в штатском. Он стал угрожать, что арестует меня. Все это происходило напротив особняка Драгомирова, и там в окнах виден был свет. Надийка сейчас же перебежала туда. У ворот дежурили часовые, которых она и привела. Они урезонили хулигана.

Но если редактору «Киевлянина», жившему по соседству с главноначальствующим областью, нельзя выйти из дома, то по этому можно судить, что творилось в городе.

А как-то днем я видел на Бессарабке, как трое из Дикой дивизии на конях бесчинствовали на базаре.

* * *

Я плохо помню, как пришла развязка. Клочки воспоминаний. Помню, что писал еще какие-то статьи для «Киевлянина». Жевал мякину, в которую уже и сам не верил. Сестра Лина Витальевна купила мне за десять тысяч рублей хорошую бекешу. Значит, она предчувствовала, что придется мне странствовать по морозу. Кроме того, она собирала «керенки». Несмотря на то, что Керенского уже давно не было в качестве правителя, «керенки» были в то время самой высокой валютой, имевшей более высокую покупную способность, чем белые «колокольчики» и прочие местные деньги, не говоря уже о советских. Советы побеждали, а их деньги падали. Ничего нельзя было поделать.

* * *

Опять приехал муж Надежды Сергеевны. Он остановился у нас, так как деваться ему было некуда. Выходило очень неловко. Супруги переночевали вместе. Я сказал Надежде Сергеевне, что просто это неудобно, ведь все в доме знают положение. Она ответила:

— Я проплакала всю ночь.

И они уехали. Какие-то поезда еще шли на Одессу.

Тогда я стал отправлять и остальных. Прежде всего Екатерину Григорьевну с сыном Димой. Потом всяких стариков и старух, которые имели в качестве родителей отношение к азбучникам и к «Киевлянину». В это время секрет «Азбуки» уже совершенно растаял. Как-то на вокзале бегало двое старичков, говоря: «Ведь мы тоже азбучники».

Сотрудники «Киевлянина» тоже кто уезжал, кто прятался. Но газета все же выходила. Насколько я помню, моей последней статьей была «Как поступили поляки?»144 В ней говорилось и ставилось в пример, что поляки-офицеры отправили свои семьи, а сами пошли на фронт. На какой фронт? Это значило, что они с оружием в руках пошли пешком в направлении той же Одессы. Одесса-мама, последнее прибежище.

Лина Витальевна тоже, наконец, уехала. На этот раз уехала и Зикока. Кто же остался? Редактор «Киевлянина», сотрудник газеты Вовка Лазаревский. Потом Владимир Германович Иозефи, который был больше, чем сотрудник, вроде как издатель, потому что у него была бумага и деньги. При нем двое среднего возраста людей неопределенных занятий, но, так сказать, «за все». Еще Алеша Ткаченко, всегда веселый и бодрый подпоручик, матрос первой статьи Ляля, Виридарский, Юра Н., очень молодой и милый еврей, тоже из «Азбуки». И, наконец, молодой студент Вася Савенко, сын Анатолия Ивановича («Аза»).

* * *

Чтобы не опоздать, я обеспечил себя с трех сторон. Две стороны обещали, но обманули. И только третья сторона, азбучник из бывших жандармов, который в это время состоял в каком-то воинском соединении, позвонил по телефону:

— Пора одеваться.

Это была условленная фраза. Десять вышеперечисленных человек уже несколько дней находились начеку. Спали все вместе в большой комнате, именуемой залой. Для них это «пора одеваться» прозвучало как команда «в ружье!». И десять человек выстроились на крыльце. В это время ко мне подбежали две женщины. Одна была Анна, барышня, которая в эти последние дни стала кассиром «Киевлянина». Она в большой бельевой корзине принесла последнюю выручку газеты. В этот день было напечатано семьдесят тысяч экземпляров газеты. Владимир Германович сейчас же подставил мешок, в который перешло содержимое корзины. А мешок взвалил себе на плечи один из сателлитов Иозефи.

Другая женщина была Саня. Я ее не сразу узнал. Помнил еще девочкой, теперь это была располневшая женщина с синевой под глазами. Путаясь в словах, она умоляла меня помочь кому-то. Я сказал:

— Невозможно. Мы уходим.

Она взглянула на выстроившийся с винтовками отряд и повторила с непередаваемым выражением:

— Так вы уходите?

В ее лице была и радость и отчаяние. Она была еврейка, родная сестра моего большого друга Володи Гольденберга.

* * *

И мы ушли. Большевики в это время уже были около Софийского собора. Мы двинулись по направлению к вокзалу. Когда мы туда пришли, то увидели, что там творится что-то невероятное. Толпа брала штурмом отходящий поезд. Поэтому мы решили пойти пешком по шпалам.

Через некоторое время этот поезд нагнал нас где-то на ближайшей станции. Он был переполнен, и не было никакой охоты влезать в вагон, но через открытое окно меня увидела одна дама, Мария Андреевна Сливинская, тоже вроде азбучница. Ее муж в свое время окончил Академию Генерального штаба с занесением на золотую доску145. Она подняла страшный крик. В вагоне потеснились, и мы все влезли. Проехали мы, кажется, до Фастова, где расстались с Марией Андреевной и пошли опять по шпалам, но в другую сторону, по направлению к Белой Церкви, то есть на юг. Поезд же шел в сторону Казатина.

* * *

Итак, мы шли в составе десяти человек. Немножко мало для путешествия в такое время. Поэтому, наткнувшись на какой-то полк, мы решили к нему присоединиться, то есть поступить под команду командира полка. Это оказался Якутский полк146.

Я нашел командира, представился и объяснил, в чем дело. Он сразу решил:

— Хорошо. Вы будете называться командой особого назначения и непосредственно подчиняться мне. Вы можете быть полезными. Вы хорошо знаете ваших людей?

— Знаю.

— В таком случае, вот вам и первое поручение. Противник недалеко. Но мы точно не знаем, где он и какими силами располагает. Но собираемся здесь ночевать. В том леску я поставил кое-кого из наших, но я в них не уверен. Смените их. В случае чего, не ввязывайтесь в бой, а только спешно предупредите меня.

— Постараюсь исполнить.

В лесочке никого не оказалось. Поэтому я расставил людей цепью с таким расчетом, чтобы каждый видел своих соседей и справа и слева. Около меня ближайшими оказались Вовка и Ляля.

* * *

Мы стояли долго. Ничего тревожного не было, но только стало так темно, что ни Вовки, ни Ляли я больше не видел. Перекликаться было опасно. Я послал Вовку к командиру полка с донесением, как обстоит дело и что делать дальше. Вовка принес ответ: присоединиться к полку, так как с рассветом полк пойдет дальше.

* * *

Странствие с полком началось. Все было ничего, но со мною произошла беда. В Киеве огромные английские башмаки мне сделали поменьше, но на подошве вследствие этой переделки не оказалось таких шипов, какие нужны при гололедке. А гололедка началась, и я скользил очень сильно. От этого началась такая боль в каких-то мускулах, что я не мог поспевать за полком. Неумолимо я отставал, познав вполне, что испытывает отстающий. Люди и повозки — все протекли мимо меня. Уже не было больше никого, но Ляля остался и вел меня под руку. Было очень жутко. Вдвоем на этой дороге, где могло случиться все, что угодно. Однако о нас позаботились. Какая-то повозка (внешний вид коляски) остановилась на дороге. Когда мы подползли, в ней оказалась молодая красивая женщина. Без всяких объяснений она сказала:

— Садитесь рядом со мною.

Я ничего не расспрашивал, а наслаждался. Что такое наслаждение? Наслаждение — это когда кончается какая-то боль. Боль прошла, и я был счастлив. Ляля шагал рядом. Меня везли весь этот день. Ночью я хорошо отдохнул и на следующий день уже смог бодро идти вместе со всеми. Не то я приспособился к гололедке, не то начало подтаивать.

* * *

Отдельные эпизоды этого перехода изложены в книге «1920 год»147. Но не все. Сейчас припоминаю и другие.

Мы шли очень большими переходами. Нормальный переход для пехоты — двадцать пять километров. И то, после каждых трех дней — отдых. Так по уставу. Мы делали и тридцать, и тридцать пять, и сорок километров. Выходили с рассветом, останавливались на ночевку уже в темноте.

* * *

Связь с командиром полка я держал через Виридарского. Он был в некотором отношении забавный человек. Когда он являлся от командира полка с сообщением, что завтра будет сорокаверстный переход, он торжествовал. Если бы это его не касалось, то есть если б эти сорок верст он ехал верхом, то это было бы чудовищно, но понятно. Но ведь он отпечатывал эти сорок верст своими ногами, то есть делал шестьдесят тысяч шагов. Такое поведение раздражало всех. А Лялю смешило. Бывало, что мы, абсолютно изнеможенные, сидели на полу, облокотившись на стены какой-нибудь пустой хаты в мрачном молчании. Вдруг раздавался веселый хохот. Вслед за этим вопрос Алеши:

— Что, Ляля? Plus quam perfectum?

У Ляли была эта счастливая особенность. В трудные минуты вспоминать о чем-нибудь прекрасном, что было Бог знает когда. Оттого он и смеялся. И смешил всех вокруг.

* * *

Сорок верст зимой, в шинелях, с винтовками — это не шутка. Молодым было легче. Но как это выдерживал Владимир Германович Иозефи, бывший старше меня на десять лет, да и я тоже, — сейчас кажется мне неправдоподобным. Но это было.

* * *

Не помню, как и почему мы решили отделиться от полка. Я поблагодарил командира и попросил разрешения идти другой дорогой, более короткой.

Он сказал:

— Идите. Но вряд ли вы дойдете. На этой дороге вы встретитесь с отчаянной бандой, и вас вырежут.

— Бог милует, господин полковник.

И мы пошли, причем с единодушного согласия всех членов нашего отряда. За это время мы привыкли ничему не верить, но все проверять. Сколько раз за время перехода с полком были ложные тревоги. Быть может, мне вспомнились слова Гришина-Алмазова:

— В гражданской войне побеждают дерзкие.

Если бы он знал по латыни, то, наверное, сказал бы:

— Deus fortibus adjuvat.

И мы прошли это место без всяких приключений.

* * *

И тут мы наткнулись на поезд-базу какого-то другого полка. Посовещавшись, решили: а отчего бы нам не подъехать? Быть может, нас примут. Нас приняли любезно и попросили подождать в вагоне-столовой, пока придет командир полка. В столовой было несколько молодых офицеров. Прислушавшись к их разговору, я задумался. Они рассуждали о том, можно ли топить паровоз сахаром. Топлива не стало, и достать его неоткуда. Одни говорили, что сахар не будет гореть, другие возражали. Быть может потому, что последним делом моего отчима была закладка сахарного завода, мысль об уничтожении сахара при помощи паровоза показалась мне чудовищной. Ведь кроме большевиков и белых, было еще и несчастное население. Пусть оно «разграбит» эти запасы и поест сладко перед горькой смертью. Кроме того, сахар все-таки не будет гореть в топке паровоза. А потому придется идти пешком.

Мы покинули поезд-базу и продолжали странствовать «per pedes apostolorum». На апостолов мы, конечно, не были похожи, но и разбойниками быть не хотели.

* * *

Теперь мы шли по своей воле умеренными переходами. Когда начинало темнеть, мы входили в какое-нибудь село и поручали Юре стучать в неосвещенные окна. Он умел это делать как-то необычайно сладко. Когда не отвечали на стук, он произносил речи в том смысле, что мы ничего плохого не сделаем, что просто хотим отдохнуть, замерзли и так далее. Наконец зажигался в окне огонек и двери открывали. Обыкновенно это были женщины. Убедившись, что мы действительно не делали ничего плохого, они располагались к нам и в свою очередь делали много хорошего. Кормили, как могли, и давали сена или соломы, на которую мы валились усталые.

* * *

А местами мы все же взбирались на какой-нибудь паровоз. Разрешение спрашивали у машиниста, которого называли не машинистом, а механиком. Это почему-то машинисту льстило. На паровозе было хорошо, а главное — тепло. Но когда становилось тепло, начиналось новое бедствие. Оживала вошь. Поэтому на паровозе мы ехали недолго.

* * *

Где-то мы наткнулись на поезд, который не мог ехать, потому что не было топлива. Нужно было напилить дров из шпал. Шпалы были, но целиком в топку не влезали. Пилить было некому. В поездах обыкновенно ехали больные сыпным тифом. Поэтому мы охотно пилили, и нас брали на паровоз. Набравши пару, он изо всех сил рвал поезд, и мы ехали. Но, пройдя немного, натыкались на какой-нибудь некрутой подъем, который в обычных условиях машинист не замечал. Но тут дело иное. Нельзя было добиться необходимой скорости, чтобы взять подъем. Тогда давали ход назад, отходили на более длинную дистанцию и, разогнав поезд до возможной скорости, с трудом забирались на уклон. А иногда и не забирались. После нескольких неудачных попыток мы покидали паровоз. Что нам! Мы были вольными птицами. Наше спасение было в наших ногах. Они действовали, пока мы были здоровы.

* * *

Здоровье нам пока что не изменяло. Ссор тоже не было. И на второй день праздника Рождества Христова, то есть двадцать шестого декабря по старому стилю, мы наконец пришли в Одессу. Тут мы разделились кто куда. Я нашел здесь Екатерину Григорьевну с Димой. Она попала в вагон, где были сплошь тифозные больные. Но ни она, ни Дима не заболели. Однако мой брат Павел Дмитриевич, который их сопровождал, умер. Я его своевременно выпроводил из Киева. Но на полпути он узнал, что положение на фронте вроде бы выправляется, и вернулся со встречным поездом. Это и было для него роковым. В поезде, с которым он опять отправился в Одессу, как я уже говорил, был сплошной сыпняк. Его вынесли на какой-то станции и положили в какую-то больницу. Поезд там простоял два дня. Катя приходила к нему. Он был в бреду и шептал, что необходим физиологический раствор. Физиологический раствор — это смесь воды с солью, который вливают, когда нельзя сделать переливание крови. Словом, он умер еще при ней.

Лина Витальевна тоже была в Одессе, куда добралась благополучно. Она сообщила мне, что Надежда Сергеевна тоже доехала:

— Она приготовила тебе комнату.

Тут я понял, что моя сестра чего-то не договаривает. Но я не стал спрашивать.

* * *

Эту комнату, приготовленную для меня, я нашел. Комната как комната. В ней я и сидел одиноко, простившись с Драгомировым поздно вечером тридцать первого декабря. Последний жил в салон-вагоне, где мы с ним и чокнулись под Новый год.

* * *

Вошла Надежда Сергеевна. Увидев меня, радостно закричала:

— У-у!

Мы поговорили с ней дружески, но я понял, что она будет жить где-то в другом месте.

Таким образом, тысяча девятьсот девятнадцатому году подведен был итог и на этом фронте.

Теперь, действительно, я был одинок. Одинок — это значит свободен.

15 мая— 4 июля 1970 года.

Ленинград

Глава I

КОНСТАНТИНОПОЛЬ

Второго октября 1970-го года приступаю к изложению того периода моей жизни, который принято называть «Эмиграция». Собственно говоря, я не эмигрировал. Меня бросило сильнейшим норд-остом на румынский берег. Это подробно изложено в книге «1920 год», к которой я и отсылаю любезного читателя. Но затем, хотя я покинул отечество несколько иначе, чем другие, я впился в ряды тех русских беженцев, которые уже были несомненными стопроцентными эмигрантами.

* * *

Итак, моя эмиграция началась в Румынии. Поэтому сейчас буду излагать 1921-й год.

Двадцатый год заканчивается будто бы бодрым, а на самом деле печальным возгласом: «Привет тебе, 1921-й год!». Я встретил его в Константинополе, на борту парохода, который только что доставил меня из Галлиполи. Галлиполи — это порт на Мраморном море, в котором я безуспешно искал своего без вести исчезнувшего сына.

* * *

С парохода на берег, то есть в Галату, доставил меня лодочник, «кардаш». Первое впечатление было неблагоприятное. Со мною вместе высадился другой офицер, который не заплатил лодочнику, потому что у него не было ни гроша. Я заплатил за него, так как у меня этот грош сохранился.

Ну, а затем? Куда деться? Кто-то из русских, толпившихся тут, сказал мне, что надо идти из Галаты, то есть порта, на главную улицу, Перб. Там находится русское посольство и мне выдадут необходимые справки.

Проходя через Галату, я увидел целый ряд каких-то будочек по обе стороны улицы. С виду это были как бы фруктовые ларьки. На самом деле там продавалось нечто вроде яблочек, но живых. Это были проститутки, нарумяненные как яблочки, сидевшие на каких-то нарах, покрытых коврами, и заманивавшие клиентов.

Пройдя этот своеобразный фруктовый ряд, я немного устал и был голоден. Зашел в кофейню. Пока мне принесли кофе, я любовался танцами. Матрос с проституткой танцевали фокстрот. Мне вспомнилось, как один старый еврей, увидевший впервые такого рода упражнения, выразился: «Так это называется фокстрот? Раньше это иначе называлось».

После этого я решил, что достаточно ознакомился с Галатой, и больше я уже туда не возвращался. Я пошел на улицу Перб, по дороге съевши превкусный горячий, истинно турецкий бублик. Проглотив его, я вскоре очутился у русского посольства, где толпилось огромное количество русских. Мужчин нетрудно было узнавать по их истрепанным шинелям. Адамы бросались в глаза, потому что у всех, как у одной, на голове было то, что называлось тогда «чулочки», разных цветов. Этим они прикрывали неприличие непричесанных волос, потому что для завивки у них денег не было. Один из «чулочков» меня немедленно узнал.

— Вы?!

— Я, дорогая Зина. Я только что из Галлиполи.

— Нашли Лялю?

— Нет.

— Вот что, тут есть гадалка. Она всем находит пропавших. Ее зовут Анжелина. Пойдите к ней. Я сейчас нарисую, как пройти.

«Нарисую» она сказала потому, что в Константинополе не было обозначения улиц и номеров домов. Поэтому рисовался чертеж и отправным пунктом служила улица Перб.

Я сказал:

— Да, я пойду. Но…

Она поняла:

— Вот вам лира.

Лира — это была тогдашняя денежная единица, довольно крупная. Я взял лиру, ничуть не стесняясь. Зина была из «Азбуки»1, конспиративной организации, которую возглавлял я. У нас было все общее.

Потом Зина зачастила, как будто боялась, что не успеет все сказать:

— Конечно, вам некуда деться. Вы будете жить у нас. Я живу у Петра Титыча…

Это был полковник, который тоже был моим подчиненным по «Азбуке».

… и там еще живет Муся Седельникова. Вы ее знаете, конечно?

— Этим летом познакомились на острове Тендере. А где же вы живете?

— На улице, которая называется Кошка-дере.

— Что же это за улица?

— Да тут, в Константинополе, множество улиц называются «дере», а так как на нашей улице неизмеримое количество кошек, то мы так ее и назвали. В пятом этаже, деревянная лестница. В случае пожара погибнут все. Пока пожара нет, но все же опасайтесь. Перил местами не хватает, а в других местах нет и ступеней. В темноте не рекомендуется возвращаться. Вот вам схема, как пройти на Кошку-дере… А вот вам другая схема, как пройти к Анжелине.

* * *

Сначала я пошел к Анжелине. Все, что касается Анжелины, подробно описано в соответствующих воспоминаниях, так и озаглавленных — «Анжелина». Тут достаточно будет только сказать, что знакомство с Анжелиной определило всю мою дальнейшую жизнь как в эмиграции, так и в Советском Союзе, и служит мне путеводной звездой и по сей день. Но здесь я это писать не буду. Точно так же, как и мое знакомство с другой магией, тоже совершившейся в Константинополе, с неким Гурджиевым, которое также изложено в вышеуказанных воспоминаниях, находящихся на хранении в ЦГИА СССР (г. Ленинград).

* * *

Перехожу к другим событиям в Константинополе, более реального свойства.

Я поселился на Кошка-дере у Петра Титыча, Зины и Муси Седельниковой. Но комната у меня была отдельная, в том же этаже. Я взял ее у некоей гитаны. Гитана — это испанская цыганка. Она была красива, а жила с того, что приводила к себе гостей, не боявшихся лестницы без перил. Я платил ей пол-лиры в сутки. За четыре постели, деревянные, без матрацев и подушек. Четыре, потому что я взял к себе еще трех человек: Виридарского («Максимыча», по «Азбуке»), через которого я и познакомился с Гурджиевым, и двух братьев Лазаревских, Владимира и Евгения.

Характерным для этого периода был голод. Мы четверо сильно голодали. Так что в один прекрасный день я лег на свою койку и сказал:

— Лежа я проживу дольше.

Кроме того, моим друзьям (есть же у меня какие-то друзья!) дешевле будет мне помочь, чем меня похоронить. Я не ошибся. Помощь пришла через некоторое время. Но пока что Максимыч и братья Лазаревские каждое утро отправлялись на промысел и что-нибудь добывали от американцев, которые широко благотворительствовали в Константинополе. Они давали какао и сахар, позже и обеды, но очень жалкие. Получив что можно и взяв примус у Петра Титыча, мы варили какао и для всех приходившим к нам, а их было достаточно. Младший Лазаревский, служивший в гвардейской артиллерии, с неизменной любезностью предлагал:

— Разрешите вам чашечку какао.

При этом иногда появлялся белый хлеб. И все были сыты…

Гитана была с нами любезна, так как мы платили аккуратно, и она не покушалась на наши деньги, зная, что у нас их нет. Но все же откуда появлялись те скромные суммы, из которых мы ей платили? Они появлялись на улице Перб, где с утра до вечера толпились русские и охотно помогали друг другу. У Петра Титыча Самохвалова и Зины Разумовской деньги иссякали.

* * *

Несмотря на бедность и голод, мы жили весело. Была гитара и в комнате Петра Титыча, которая была довольно большой, она звучала:

Потом имел успех «Тигренок», которого некогда совершенно беспричинно изругал Амфитеатров, не поняв его. «Тигренок» — это мелодичная шутка и больше ничего. Ну и, разумеется, великой древности романс «Три создания небес» оглашали квартиру на Кошке-дере. Гитана прислушивалась из своей комнаты — ее цыганскому сердцу это что-то говорило. Но к нам ее не пускали.

* * *

Зато Муся Седельникова не могла устоять против искушения гитары. В этом я повинен. Я напрасно урезонивал ее, говоря ей, что я старше ее на двадцать два года и что ношу глубокий траур в сердце, который так и останется. Что я люблю ту, которая умерла, а мертвые всегда побеждают.

Муся ничего не хотела слушать, она думала, что всегда победит живая. В известной мере она была права, но только в известной мере. Когда она формально победила, ее обуяла жгучая ревность к мертвой, которая испортила нашу жизнь. Через много лет это прошло, но уже было поздно, мы состарились, и в конце концов Муся, уже Мария Дмитриевна, умерла. И теперь они в равном положении.

* * *

А пока что дни шли. Пришла и материальная помощь. Тут надо объяснить, что Петр Николаевич Врангель находился в это время в Константинополе. Врангелевская эвакуация из Крыма, в противоположность деникинской из Новороссийска, прошла очень удачно. Сто один вымпел вышел из Севастополя до крайности перегруженным, но благодаря прекрасной погоде все дошли благополучно.

Сам Врангель жил сначала в помещении нашего посольства, а потом переехал на яхту «Лукулл», которая стояла в Босфоре на якоре у берега. Но в один прекрасный день большой итальянский пароход, сойдя с фарватера, навалился на «Лукулл» и потопил его. Всем удалось спастись. Погиб только один мичман, жена которого упросила его нырнуть и достать с утопленной яхты какие-то ее вещи. Он нырнул и погиб. Но до гибели «Лукулла» у Петра Николаевича происходили заседания руководящих слоев эмиграции. Там обсуждался вопрос о будущей организации эмиграции и намечались ячейки под названием «колоний».

Моя память сохранила картину этих заседаний. Врангель председательствовал, причем он не сидел спокойно, как подобает председателю. Он закидывал свой стул, на котором сидел, на задних ножках так, что каждую минуту можно было ожидать, что он перевернется. Но он не переворачивался, а наоборот, сохранял равновесие в политическом смысле, то есть держал какую-то среднюю линию. Я же сидел спокойно на стуле, но проповедовал какие-то крайности и решительно не могу сейчас вспомнить, в чем они состояли. Но помню это врангелевское хладнокровие, которое он как-то соединял с большим темпераментом. В моем уме тогда уже образовался взгляд на Врангеля как на человека крупного масштаба.

Да, его недаром обвиняли в честолюбии. Если бы ему преподнесли корону Российской империи, он бы не отказался. Чем Врангели хуже Романовых? Они высадились на Балтийском побережье еще в двенадцатом веке и были шведского происхождения, как и Рюриковичи, варяги они были. И если бы он принял корону, он управлял бы страною властно, твердою рукою, но без ненужной жестокости. Человек, который сумел обуздать казаков, не потерявши свою популярность, был тому доказательством.

* * *

Однажды, значительно позже, я спросил П. Б. Струве, который хорошо знал Ленина:

— Что такое Ленин?

Струве ответил не сразу, ему было нелегко родить характеристику Ленина. Но, наконец, он ее выдавил из себя:

— Ленин? Это… Ленин — это думающая гильотина. Да, думающая.

Таков был и Врангель. В случае действительной необходимости он мог быть железом. Но никогда не сделавши это в припадке раздражения или необдуманно. Хладнокровие этого темпераментного человека поразительно, оно встречается нечасто.

Все это я думал, смотря на качающегося на стуле бывшего крымского барона, а сам настаивал на какой-то крайности. Как удивительно, что человек может так двоиться, то есть смотреть как бы на себя сбоку и удивляться самому себе.

«Дела давно минувших дней…»

«Неужели долголетие дается только для того, чтобы старый с бородой повторял ошибки молодого с усиками» (кинофильм «Перед судом истории», шестьдесят четвертый год).

* * *

Уже после того, как был раздавлен «Лукулл» и Врангель перешел опять в посольство, был образован под его председательством так называемый Русский Совет2. В этот Совет Врангель пригласил и меня, несмотря на то, что ведь он был в раздоре с Деникиным когда-то, а я с Деникиным ладил.

Русский Совет собирался в посольстве раза два в неделю. Членам его стали выплачивать деньги — сто лир в месяц, что было много. Значит, я разбогател. Но и сейчас же обеднел. Мне нужна была квартира, а квартиры были безумно дороги. Мне нашли квартиру, за которую я платил семьдесят пять лир. Эта квартира принадлежала одному французу, который собирался жениться на молодой армянке. Взяв эту квартиру, я сказал французу, что хотел бы приютить моих бедных друзей. Он позволил. И вот ко мне переселились, кроме Муси, еще Максимыч и Ирина Полесская, оказавшаяся на мели (см. «1920-й год»).

У меня оставалось двадцать пять лир на всё и на всех. В это время стали приносить даровые обеды, правда, оставлявшие желать лучшего. Опять наступил голод. В общем, я заболел от истощения. Но не в этом дело. Молодая армянка, готовясь к свадьбе с французом, при помощи своей матери, старой армянки, шила приданое. Всякие рубашки и прочее считались дюжи нам и.

У Ирины была только одна рубашка. Но эта рубашка была шикарная. И армянки ее украли. Ирина пожаловалась мне с таким выражением серых глаз, которые я очень хорошо знал. И действительно, она пошла к армянкам и обозвала их воровками. Армянки пожаловались французу. Последний пригласил меня к себе и сказал:

— Господин Шульгин, я согласился приютить ваших бедных друзей, но согласитесь, что я не могу позволить, чтобы мою невесту ваши друзья называли воровкой.

Я ответил:

— Вы правы, и эта дама сегодня же покинет вашу квартиру.

И это было сделано. Прощаясь, я сказал Ирине:

— Если действительно они украли твою рубашку, то за это они будут наказаны.

Ирина ушла в белый свет, а старая армянка скоропостижно умерла. На ее похороны украдкой явилась Ирина и сказала мне:

— Ты пророк…

* * *

Мы остались у француза с Мусей и другими. Состав постоянно менялся. Одни уходили, другие приходили. Я болел болезнью непонятной. Но в конце концов молодой русский врач сказал:

— Два раза я видел такие случаи. Это были два солдата, заболевшие от слишком тяжелого похода.

Он меня скоро вылечил.

Что еще страшно допекало нас у француза — это клопы. Квартира на вид была роскошной. Но Константинополь был, кажется, самым клоповным городом в мире. Тогда еще не было средств от клопов, которые известны сейчас. Поэтому мы блаженствовали с Мусей, когда вырвались из этой квартиры. Но прежде чем мы оттуда ушли, в ней произошли некоторые инциденты. Армянки украли рубашку у Ирины и крали духи у Муси. В этом они были неопытны, так как отлив из флакона духи, доливали в него воды, отчего получившаяся смесь превращалась в беловатую жидкость. Но мы из-за этого «историю» не поднимали. Но произошла другая история, крайне неприятная.

Однажды, вернувшись домой с заседания Русского Совета, я застал моих русских друзей пьяными. В том числе была пьяна и Муся. Я не выдержал и сказал в сердцах:

— Все-то вы болото.

Муся ужасно оскорбилась и выпила морфия. Я испугался, побежал обратно в Русский Совет, который еще не разошелся, и притащил оттуда известного русского врача Алексинского. Он пришел, осмотрел Мусю и заключил:

— Давайте ей почаще черный кофе и не давайте спать.

Тут кстати рядом оказалась Зина, и мы вдвоем поили Мусю кофе и заставляли ее петь, чтобы она не заснула. Сначала это было зрелище трагическое, но потом, когда выяснилось, что она хватила не очень большую порцию морфия, стало комическим. Обошлось дело благополучно, но я решил, что нам надо уйти от этой компании.

* * *

На этой же квартире происходило однажды чаепитие, которое навсегда осталось у меня в памяти. За маленьким столиком пили чай Муся, Зина и Петр Титыч. А я сидел в стороне, тоже пил чай и слушал их разговор. Они говорили о том, о сем, но мне была ясна вся картина, отчего они говорили так, а не иначе. У Петра Титыча расстреляли дочь в Одессе, и он этого не знал. Зина и Муся это знали. У Зины расстреляли в Киеве ее мужа, полковника Барцевича. Она этого не знала, а Петр Титыч и Муся знали. У Муси расстреляли в Одессе двух любимых сестер, о чем она и не подозревала. А Петр Титыч и Зина знали. И только я, сидевший в стороне, знал все. И наблюдал, как все трое стремились не показать друг другу, что они знают. Это была истинная трагедия.

* * *

Затем из того же времени вспоминаю молодого офицера, который пришел ко мне и просил помощи:

— Мне очень стыдно, но я голодаю. Не откажите мне хотя бы ради ваших отношений с моим отцом.

— А кто же ваш батюшка?

— Мой отец Александровский, он был прокурором в Киеве.

Я помог ему, дав, конечно, немного, но гораздо больше, чем мог, потому что и наши деньги были на исходе. И не сказал ему, какого рода отношения были у меня с его отцом.

Александровский был тем прокурором, который обвинил меня в Киеве за мою статью против главного прокурора Чаплинского за недопустимые действия последнего по делу Бейлиса. И он добился того, что меня присудили к трехмесячному тюремному заключению.

Три месяца — это просто пустяк. Острие приговора заключалось в том, что я будто бы сознательно распространял лживые сведения о главном прокуроре палаты Чаплинском.

Очевидно, молодой Александровский тогда был мальчиком и ничего не помнил, а позднее, когда обстоятельства изменились и я был популярен в Киеве, то он мог слышать из уст своего отца похвалы в мой адрес. Поэтому он начал с добрых отношений его отца со мной.

* * *

Впоследствии я был с избытком вознагражден за все. День в день в годовщину моего осуждения, то есть двадцатого января пятнадцатого года, ко мне явился полковник судебного ведомства и показал мне бумагу. По докладу министра юстиции на деле о Шульгине Василии Витальевиче, осужденного Киевским окружным судом на три месяца заключения, государем императором благоугодно было собственною рукою начертать: «Почитать дело не бывшим».

В объяснение сего могу сказать, что по русским законам государь император являлся верховным судьею. Все обвинительные приговоры начинались словами: «По указу Его Императорского Величества…». Поэтому царь мог отменить любой приговор, убедившись в его неправильности. Здесь же было высказано в особой форме отрицание самого дела. Его не было.

* * *

Как я вспоминаю, между квартирой на Кошке-дере и армяно-французской квартирой была еще одна квартира. Она принадлежала Марии Николаевне Домбровской, с которой я познакомился позже, но я почему-то был туда приглашен пожить, причем бесплатно. Там меня и кормили тоже бесплатно (это было еще до того, как я стал получать сто лир).

Квартира была роскошная. В ней, между прочим, жили две красавицы, не русские. Они поначалу работали, если это можно назвать работой, в каком-то шикарнейшем кабаке. Их занятием было продавать цветы в голом виде. Я их никогда таковыми не видел, а потому и не могу сказать, были ли они действительно так красивы.

Вот на эту квартиру пришел ко мне человек средних лет, довольно симпатичный, но немного встрепанный, которого я раньше никогда не встречал. Как он нашел меня, я не знаю. Он отрекомендовался следующим образом:

— Я, право, не знаю, зачем к вам пришел, но должен вам рассказать. Я актер кинематографа и был последним любовником Веры Холодной. И вовсе она меня не любила. Ее внимание ко мне объяснялось благодарностью. Это было в Одессе. На улицах шли бои. Она жила в гостинице, а ее маленькая дочь где-то застряла в другом месте. И она убивалась по своей дочери. Тогда я пешком пробрался к тому дому, где находилась девочка, и на четвереньках вместе с нею вернулся обратно. Вот за это она меня полюбила, если это можно назвать любовью. Вообще-то она предчувствовала свою близкую смерть. Она совершенно перестала интересоваться театром в такой степени, что совершенно ликвидировала свой огромный гардероб, который занимал целый номер в гостинице. У дверей этого номера стояла очередь из дам, которым она раздавала свои платья. Интересовалась она исключительно делами благотворительности, устраивала для этого вечера. На одном из них она будто бы и простудилась, выпив холодного шампанского. А по другой версии, ее отравила этим бокалом певица Иза Кремер. Вы не знаете этой знаменитой шансонетки?

— Не знаю, — ответил я.

— Так я вам сейчас напою:

Он вдруг оборвал шансонетку и продолжил свой рассказ:

— Так вот, эта мадам Лю-Лю вроде бы и отравила Веру Холодную… Наверное, вздор я вам говорю. Она умерла от испанки, настоящей испанки. Болела одиннадцать дней. Я был при ней неотлучно. Но зачем я пришел все это вам рассказывать, не знаю…

* * *

Во всяком случае, что касается смерти Веры Холодной, он говорил правду. Я ведь в это время был в Одессе. Так как обстановка, при которой умерла Вера Холодная, до поразительности сходилась с тем, как умерла от испанки Дарья Васильевна (те же одиннадцать дней и прочее), то от меня временно скрыли кончину Веры Холодной, то есть не давали мне газет, в которых подробно все описывалось и были фотографии, как ее торжественно хоронила вся Одесса.

Перед этим благотворительным вечером, после которого она заболела, она побывала у тогдашнего одесского диктатора Гришина-Алмазова, принесла ему билеты и просила передать «билеты Шульгину». А я не имел понятия, что она знает о моем существовании.

Гришин-Алмазов передал мне эти билеты. Я сказал:

— Я пошлю ей денег, но сам не пойду. Мне не до вечеров.

Я послал деньги через Лялю, моего сына, и, соблюдая вежливость, сказал ему, чтобы он лично вручил ей деньги. Он выполнил мое поручение и, вернувшись от нее, рассказал мне, что «Вера Васильевна очень, очень просила, чтобы ты пришел на вечер». Но я не пошел, и так мы с ней не познакомились.

* * *

Возвращаюсь к этому актеру.

— Не понимаю, зачем я к вам пришел? Ну, не понимаю.

— Почему бы вы не пришли, я вам очень благодарен, — сказал я. — Я очень ценю талант Веры Васильевны, хотя она этого и не знала.

* * *

В ней, вероятно, было какое-то очарование. Я был в Варшаве, когда там показывали фильмы с Верой Холодной, фильмы, имевшие десятилетнюю давность. Все знают, как быстро устаревают кинофильмы. Но эти тогда не устарели. В одном из больших кинотеатров шли три раза в день эти фильмы при переполненном русскими и поляками зале. И я был в числе зрителей.

Вот и все о Вере Холодной. В Варшаве я как бы получил ее посмертный привет. Она была Холодная по мужу, сама же была урожденная Левченко, дочь какого-то маленького почтового чиновника в Харькове.

* * *

На эту же квартиру ворвался однажды ко мне мой племянник Саша Могилевский. Я насилу его узнал, так он изменился. У него было раздутое лицо, болезненный вид, на голове вместо волос какие-то перья. При этом он был как бы не совсем в себе. И говорил, говорил неудержимо.

— Я нашел тебя по газете…

Я действительно напечатал в константинопольской русской газете, что его разыскивает мать, находящаяся в Белграде. Саша написал ей и она прислала ему немного денег.

— …последнее время я работал на Перекопе, — продолжал он. — Оттуда я писал тебе пять раз в Севастополь.

— Ничего не получал, — перебил его я.

— Я писал обо всем, но в особенности, чтобы нам прислали каких-нибудь инструментов, ну, хотя бы топоров. Ведь Перекоп — это голое поле. Чтобы его защищать, надо ж как-то жить там, построить хотя бы на скорую руку какие-нибудь бараки. Никакой помощи мы не получили и, наконец, отступили. В Севастополе я попал на какой-то корабль, которым командовал лейтенант Масленников…

— Масленников? Скажи, каким он тебе показался?

— Очень хорошим, надежным, из тысяч людей оказался дельным человеком.

— Очень рад это услышать. Это мой Гри-Гри, «азбучник».

— Очень хороший. Но что он мог сделать? Провианта было сколько угодно, корабль был переполнен консервами. Я ел столько, что должно быть от них у меня сделалось воспаление почек. Кроме того, у этого корабля железная палуба, а ветер был ледяной. На земле хоть ногтями выкопаешь какую-нибудь яму, а тут железо, и я заболел вдобавок еще воспалением легких…

В общем, одиссея его была не из легких, пока он добирался до меня.

— А ты что делаешь? — спросил он, закончив свое повествование.

— Вот видишь, живу здесь, но надеюсь устроиться иначе. Ты только не теряй связь со мною, я тебе помогу.

* * *

Действительно, после всяких испытаний мне удалось устроиться. Это было нечто вроде дома отдыха с так называемой терапией на Босфоре. Раньше это было нечто вроде дачи русского посольства. Теперь здесь устроили приют для старших офицеров. И туда же попал генерал Дмитрий Михайлович Седельников, отец Муси, или Марии Дмитриевны. Туда же и мы с нею прибыли.

Можно сказать, что мы попали в рай земной. Это были роскошные сады из кипарисов и цветущих магнолий. Тут Мария Дмитриевна совершенно оправилась. У нее пышно завились без всякой завивки ее прекрасные волосы по поговорке: «С радости-веселья кудри хмелем вьются».

И если днем эти места прекрасны, то и ночью получается совершенно неожиданное развлечение. С наступлением темноты в воздух поднимались и шныряли мириады светляков. Эти быстродвижущиеся искры представляются как какие-то светящиеся загадочные письмена. Прочесть их нельзя, но восхищаться можно.

В этот рай мне удалось поместить и Сашу Могилевского, где он быстро стал выздоравливать, но пребывание в Терапии чуть не закончилось для него трагедией, о чем я уже рассказал выше…

* * *

В Терапии в более отдаленные времена были гаремы богатых и зажиточных турок. В такой «гарем» не первого разряда мы все и попали. Этот «гарем» был двухэтажный, внизу был большой овальный зал, вдоль стен которого стояли бархатные диваны, а в центре был устроен водоем, где бил «фонтан не умолкая».

На этих диванах когда-то валялись скучающие турчанки, сплетничали, как правило, они ничего не делали и ожидали, когда их посетит супруг и повелитель.

Во втором этаже были хоры, подпираемые колонками, за которыми во всю длину овала шел коридор. Каждая жена имела свою комнату, дверь из которой выходила в коридор.

Нам дали с Марией Дмитриевной по комнатушке. Мы часто выходили смотреть на нижний зал и представляли себе, как тут скучали жены. Теперь на этих диванах сидели генералы и полковники, если они не гуляли в саду. Все было чинно и тихо. Тут посиживал и мой Саша, читая газету, пока с ним не произошел тот трагический случай, после чего он убежал из Терапии, и временно я потерял его из виду.

* * *

В русской газетке, издававшейся в Константинополе, появилось сенсационное сообщение, будто бы в Одессе восстали рабочие Русского Общества Пароходства и Торговли, называемого в просторечии РОПИТ3. Будто бы ропитовцы восстали на манер Кронштадтского восстания4. Я этим до крайности взволновался. Одесса-мама была мне хорошо знакома и дорога моему сердцу. Я сейчас же вознамерился помочь ропитовцам и немедленно написал письмо П. Н. Врангелю, который, кажется, тогда еще жил на «Лукулле». Примерно я писал так: «В Одессе восстание, но восставшие рабочие не опытны в политике, им нужно руководство, короче говоря, местное правительство. Так как я уже устраивал в Одессе такое местное правительство, то примерно представляю себе, что надо сделать. У меня есть под рукою быстроходная яхта, и я могу на ней направиться в Одессу и подойти под белым флагом. Но мне совершенно необходим генерал, который бы стал во главе воинских сил там, в Одессе. И нужно, чтобы это был человек с именем, популярный. Я прекрасно знаю, что произошло между Вами и Слащёвым, но другого генерала этого типа я не вижу. Я прошу Вашего разрешения вместе со Слащёвым отправиться немедленно в Одессу».

Получив мое письмо, Врангель пригласил меня приехать к нему на «Лукулл». Встретив меня стоя, после обычных приветствий он начал так:

— Вы пишете, что вам известно, что произошло между мною и Слащёвым. Но мне кажется, что вы не до конца знаете всех обстоятельств. Начать с того, что мы были со Слащёвым на ты, друзья-приятели. Я послал его в Каховку, очень ответственное место. Но затем я увидел, что с ним что-то происходит. Утром получаю телеграмму: «Гоню красную сволочь на Москву», вечером: «Все пропало». И узнал я, что он отравляет себя одновременно алкоголем и кокаином. В голове у него, видимо, что-то совсем неладно. С ним всегда едет его денщик, какая-то красивая баба, а над ними летает орел. Все это, конечно, видели войска и понимали, что Слащёв сошел с ума. Но и этого мало. Я получил сведения, что там творится бог знает что: бессудные убийства и расстрелы. Тогда я послал туда генерала Ронжина, уже специализировавшегося на таких делах. Ронжин на месте увидел, что действительно творятся потрясающие безобразия. Кроме всего прочего, они расстреляли почтенную даму, жену действительного статского советника, чтобы завладеть жалкой суммой в тридцать тысяч рублей, которая у нее имелась. Когда Ронжин спросил об этом Слащёва, последний сказал: «Ничего подобного я не знаю». Тогда Ронжин предъявил ему записку, в которой было написано: «Такую-то вывести в расход» и подписано: «Слащев». «Я был пьян», — начал объяснять он. «Возможно, — ответил Ронжин, — но генерал Врангель вас вызывает немедленно к себе». Я мог совершенно свободно отозвать его с фронта, потому что он совершенно испортил мне Каховку. Он приехал. Я сказал ему: «Вот что, дорогой мой. Или я тебя уберу с великими почестями, дав тебе титул Слащёв-Крымский, или под суд». Он выбрал Слащёва-Крымского и уехал. Но затем, в Константинополе, он начал интриговать против меня. Его судили и лишили чинов. Теперь я даже не знаю, где он. Могу ли я вам предложить такого генерала для Одессы? А кроме того, ведь это может быть только газетная сенсация и никакого восстания там нет.

Врангель оказался прав. Восстание ропитовцев оказалось газетным бумом, а мою быстроходную яхту налетевшая буря разбила в щепки.

* * *

Итак, Русский Совет довольно регулярно заседал. Однажды Врангель сказал:

— Сейчас начальник штаба генерал Шатилов доложит Совету о наших делах на Украине.

Шатилов начал рассказывать, что на Украине дела идут благополучно. В Киеве и других центрах у нас заложены ячейки, которые подготавливают наступление, если таковое будет…

Я слушал это с великим удивлением, и когда заседание Совета кончилось, я спросил у Петра Николаевича, откуда такие сведения? Он сказал:

— Да как же, это же ваш Барцевич устроил.

Я ответил:

— Простите, Петр Николаевич, через четверть часа я кое-что вам доложу.

Летом, в июле месяце двадцатого года, в Крыму, полковник Барцевич разыскал меня и сообщил:

— Врангель посылает меня в Киев, дав права командующего армией на предмет устройства опорных пунктов. Я согласился. Но так как вся эта авантюра кажется мне сомнительной, то я решил сноситься с Врангелем, не сказавши ему об этом, только через мою жену Зину и полковника Петра Титыча Самохвалова…

Так как я находился в ближайших отношениях с этими лицами и жил на Кошке-дере, то я твердо знал, что от Барцевича ничего не было. Но на всякий случай я сбегал на Кошку-дере и поинтересовался, не пришли ли какие-либо сведения от Владимира Петровича.

— Нет ничего, — был ответ. Тут же я узнал, что Барцевич погиб.

Я вернулся к Врангелю и говорю ему:

— Петр Николаевич, вас обманывают. Владимира Петровича и в живых уже нет.

Врангель загремел:

— Павлу-уша-а!!!

Шатилов явился.

— Барцевич расстрелян! Кто тебе дает такие сведения об опорных пунктах?

Шатилов опешил:

— Да наш же разведывательный аппарат.

С тех пор ко всяким казенным разведкам я отношусь с величайшим недоверием. Очень часто эти разведчики, когда их вызывают, то читают в глазах начальства, что было бы ему, начальству, желательно. Затем они на некоторое время куда-то исчезают, потом будто бы возвращаются и докладывают как надо.

Ну что ж, пострадал ли этот разведывательный аппарат, предали ли его суду? Нет. Он продолжал существовать и дальше, а если бы его и предали суду, то в чужом государстве каким бы образом приговор мог быть приведен в исполнение? Только в порядке тайного убийства.

* * *

Русский Совет, в который я вошел по назначению Врангеля, состоял из более или менее видных эмигрантов, находившихся в ту пору в Константинополе. Заседал он довольно регулярно в здании русского посольства. Из дел, которые прошли через Совет, я вспоминаю учреждение так называемых «колоний», с тем расчетом, что вся эмиграция покроется сетью таких ячеек. Это отчасти и сбылось. Но потом эти «колонии» захирели. Их заменил и существовал до самого конца эмиграции так называемый РОВС, то есть Российский Общевоинский Союз5. Во главе этого Союза стоял Врангель. Но был еще жив великий князь Николай Николаевич. Он был весьма популярен среди западных держав, особенно среди французов. Они, французы, не забыли о том, как был спасен Париж.

Париж был на краю гибели. А если бы он попал в руки немцев, Франция вышла бы из войны. Франция не могла бы сжечь Париж, как мы сожгли Москву в 1812 году, и это все понимали.

Поэтому французское правительство и генеральный штаб обратились к России за помощью. Тут надо вспомнить, что французский и русские генеральные штабы уже давно работали совместно. И программа действий в случае войны была выработана по графику, где было указано по числам, где и как обе армии должны были действовать. Но когда Франция обратилась за помощью к России, то график пришлось сломать. И это катастрофически отразилось на нашем наступлении.

Другими словами, вторжение в Восточную Пруссию не было подготовлено. Тем не менее три русских корпуса вошли в Германию. Это подействовало на немецкое командование так, что оно сняло два корпуса, окружавших Париж, и перебросило их на Восточный фронт. Хотя эти два корпуса разбили наши три корпуса и наше наступление превратилось в катастрофу, но в смысле самой высокой стратегии мы одержали победу — Париж был спасен.

Поэтому великий князь Николай Николаевич избрал местом своей резиденции Францию, приморский городок Антиб, где он и умер.

Итак, РОВС возглавлял Врангель. А великий князь Николай Николаевич? Великий князь в этом смысле был последователен. Во время Гражданской войны Деникин предлагал великому князю возглавить Белую армию. И он отказался. Так и в эмиграции он предоставил РОВС Врангелю. А Врангель говорил мне так о великом князе: «Какую-то политику ведет великий князь. Я в эти дела не вмешиваюсь, потому что без крупных средств наши попытки будут булавочными уколами».

У Николая Николаевича денег тоже не было. Но была какая-то возможность их получить. То ли дело шло о суммах династии, находившихся за границей, то ли о крупной помощи со стороны держав. Такие, очень большие суммы были, наконец, предложены Врангелю. И тогда Врангель изменил свою точку зрения и готов был начать свою политическую акцию. Однако он заболел и скоропостижно умер. Некоторые думали, что неудача, постигшая в этом начинании, была причиной того, что болезнь Врангеля, которая могла бы пройти бесследно, обратилась в скоротечную чахотку. Об этом проскользнули какие-то сообщения в русских газетах, издававшихся в Китае. В них лицо, достаточно авторитетное6, сообщало примерно так:

— Генерал Врангель умер от огорчения, когда надежды на крупные суммы, которые должен был получить начальник Воинского Союза, не сбылись.

Но была и другая версия. Будто бы Врангель был отравлен. Ему, больному гриппом, дали сильнейшую дозу бацилл этой же болезни в кофе. Это допускал крупный русский врач Алексинский. Удобства такого отравления очевидны — при вскрытии не найдут ничего, кроме бацилл болезни, а число их определить нельзя.

Алексинский добавлял, что такое резкое ухудшение болезни было просто необъяснимо. «При этом, — говорил он, — больной страшно кричал, что не могло быть при большом упадке сил. И кричал так, как будто он, по-видимому, о чем-то догадывался».

Кто же подсыпал бациллы в кофе? И это объясняли. За Врангелем самоотверженно ухаживал его прежний денщик, который остался вне подозрений. Но к нему приехал из Советской России его родственник, фельдшер по образованию. Он сейчас же уехал обратно, и этим подозрение как бы подкрепилось. Но, с другой стороны, семья Врангеля, то есть его мать и жена отрицали отравление. Очень трудно сказать при таких условиях, что именно произошло.

Еще был генерал Кутепов, который был в ссоре с Врангелем, но близок к великому князю Николаю Николаевичу. И так как Кутепов оказался втянутым в организацию «Трест»7, то и Николай Николаевич благоволил к «Тресту» и принимал Якушева в Париже. Отчасти поэтому «Трест» в свою программу включил, что Верховным Правителем России будет великий князь Николай Николаевич в случае падения Советской власти. К этому надо прибавить, что этот выбор имел под собой некоторые основания. Со времени Первой Мировой войны прошло еще не так много времени, а в русской армии великий князь Николай Николаевич, в среде солдатской, был популярен.

Однако Врангель в отношении Кутепова оказался пророком. Он прямо говорил: «Кутепов неплохой воинский начальник, но у него не хватает сообразительности, и он впутается в такую историю, что мир ахнет».

Действительно, Кутепов среди белого дня был похищен в Париже. Он шел по улице. Остановился некий автомобиль, открылась дверца и некая дама пригласила генерала подвезти. Этой дамой, по-видимому, была известная певица Плевицкая, которую Кутепов хорошо знал.

Три дня Франция искала даму в бежевом пальто, что было довольно наивно, так как ей нетрудно было пальто переменить. Других же улик не было. Поэтому Плевицкая не была привлечена к ответственности судебной властью. Она попалась только через несколько лет, когда был похищен генерал Миллер, в то время возглавлявший Воинский Союз.

Кем был похищен Миллер, осталось неизвестным. Возможно, что немцами, так как Миллер, несмотря на свою фамилию, был определенный сторонник английской ориентации. Письмо, написанное Миллеру с приглашением на тайное свидание, было подписано явно немецкими псевдонимами и даже шуточными. Один из них был «Штромен». Другой псевдоним я не помню, но он был в этом же роде.

Миллер, конечно, был крайне неопытен в таких делах. Идя на тайное свидание, он не был сопровождаем издали своими друзьями, прием элементарный. Однако Миллер оставил в канцелярии РОВС’а письмо, которое приказал вскрыть, если он не вернется в таком-то часу. В этом письме было сказано, что о свидании знает генерал Скоблин. Этот генерал когда-то, во время Гражданской войны, командовал лучшим в Белой армии Корниловским полком и был вне подозрений. Но он был мужем Плевицкой.

Письмо Миллера читалось вслух в присутствии нескольких человек. Читал генерал Кусонский. В числе слушавших был и муж Плевицкой. Естественно, что после произнесения фамилии генерала Скоблина взоры всех присутствующих обратились на него. Но его уже не оказалось в канцелярии. Он ловко ускользнул. Все бросились искать его вниз по лестнице, то есть по направлению к выходу, но потом выяснилось, что он убежал вверх, где заранее приготовил конспиративную комнату.

По французским законам жену нельзя привлечь за недонесение на мужа. Плевицкую привлекли за соучастие. На суде происходили весьма волнительные сцены. На скамье подсудимых была Плевицкая, а на скамье свидетелей — госпожа Миллер. Последняя, рыдая, просила Плевицкую, с которой была дружна, сознаться, а Плевицкая, также в слезах, отвечала, что ничего не знает. Присяжные, очень раздраженные, что среди белого дня похищают людей, дали Плевицкой десять лет тюремного заключения. После шести лет она умерла в тюрьме.

* * *

Я немного знал Плевицкую не только по концертам. Однажды Михаил Стахович, орловский губернский предводитель дворянства, член Государственной Думы, а потом и Государственного Совета, пригласил меня обедать к себе, сказав:

— Будем обедать втроем, с Плевицкой.

Она немного запоздала, Стахович нас познакомил.

— А я думала, что вы рыжий и с бородой, — отреагировала она на меня.

Так она думала, потому что сам Стахович был именно такой. Потом она

посмотрела на меня еще внимательнее и сказала:

— Я ужасно замерзла. Пожалуйста, разотрите мне спину.

Я исполнил ее желание, находя естественным, что певица позволяет обращение в вольном стиле. Стахович еще добавил в этом жанре:

— Посмотрите ее зубы. Все тридцать два!

Она охотно показала зубы, и ее улыбка была очаровательной, что помогало ей петь, как Вяльцевой.

Затем мы сели обедать. Обед был великолепный. Стахович выпил немного водки, Плевицкая и я пили только шампанское. Когда обед кончился, принесли так называемую народную цитру. В этом струнном инструменте всего несколько аккордов, и играть на нем совсем просто. Певица поставила перед собой книжку стихов, которую написал специально для нее какой-то молодой поэт. Глядя в нее и аккомпанируя себе на цитре, она импровизировала свои собственные мелодии. Пела негромко, и было это поистине прекрасно. Но еще занимательнее стало, когда она, разрумяненная шампанским, стала рассказывать о своей молодости. По профессии она была ткачиха. Я совершенно отказываюсь передать ту поэзию, которую она внесла в этот рассказ о шелковых нитках, о рисунках, которые она выплетала в простой крестьянской избе. Это было лучше, чем ее пение с эстрады. Словом, это был прекрасный вечер, подействовавший как-то освежающе среди тоскливых заседаний, посвященных суровостям войны.

Глава II

ПЕРЕЕЗД В БОЛГАРИЮ И ПОХОД В КРЫМ

(УТРАЧЕНА) 

Глава III

ВОЗВРАЩЕНИЕ В БОЛГАРИЮ

На судне находилось пять человек: боцман, моторист, Мария Дмитриевна, молодой офицер из духовного звания по имени Сева и я.

Пришел какой-то нижний чин из болгар. Сказал, чтобы никто не уходил с корабля, и ушел. Но мы не вняли его словам. Моторист вскоре ушел, сказав, что он идет в Красный Крест. Через некоторое время болгарский унтер пришел опять.

— Где пятый?

— Ушел в Красный Крест.

Осмотрев нас внимательно, он спросил:

— Кто здесь старший?

— Я, — ответил я.

— Пойдем со мной.

Привел меня в помещение какого-то военного караула.

— Как фамилия?

— Шульгин.

— A-а! Евреин! Все русские на «ов», а на «ин» евреины.

Я спросил:

— А Пушкин?

Но о Пушкине он ничего не знал. На этом разговор закончился. Он остался при своем мнении, что я евреин, коммунист, что ездил куда-то как шпион. И требовал, чтобы я сказал, где пятый, который тоже шпион.

Я повторил, что он ушел в Красный Крест. Тогда унтер замахнулся на меня суковатой палкой и хотел ударить меня по голове. Я поднял руку, защищая голову. Удар пришелся по руке и сломал ее. Конечно, надо было схватить его за горло, но тогда, вероятно, со мной покончил бы караул, который смотрел с сочувствием, как меня избивали. Удары посыпались градом. Меня исполосовали так, несмотря на солдатскую шинель, что я стал похож на зебру (это обнаружилось потом).

Наконец приехали верхом два офицера и что-то спросили у унтера. Он ответил:

— Малко.

Я понял, это означало, что побили немного. Офицеры еще что-то сказали ему и не спеша уехали. Унтер сказал:

— Пойдем со мной.

Вытерев кровь на моем лице и воротник шинели, добавил, как бы извиняясь:

— Служба такая.

Мы пошли по городу, и он привел меня почему-то в канцелярию городского управления. Там сидели отцы города, как я узнал потом — коммунисты. Председатель попросил меня сесть и сказал, обращаясь ко мне, извинительным тоном:

— Извините, вышло недоразумение. Этого больше не будет.

После этого унтер отвел меня домой, где уже была Мария Дмитриевна. Унтер ушел, и сейчас же пришел врач. Меня раздели, он осмотрел меня, перевязал руку и взял ее в лубки. После этого написал удостоверение, что рука сломана, и ушел. Мария Дмитриевна плакала и прокляла болгар страшной клятвой.

Потом пошли дни выздоровления. Приходили соотечественники, которые здесь давно жили, и объяснили, что жандармы здесь бандиты. Во главе Болгарии в те годы стоял Стамболийский, который продолжал политику диктатора Стамболова, насадившего в конце прошлого века палочный режим в Болгарии. Стамболийский же объяснял, что болгарский народ бить надо, ничего другого он не понимает. Рассказывали, между прочим, что молодой царь Борис был очень симпатичным молодым человеком, ездил по стране на паровозе, причем сам правил им. Посетил он и отца Стамболийского, который был простым селяком (крестьянином). Он будто бы сказал царю: «Как вы будете править? Ты, царь, млад, а мой сын луд (сумасшедший)».

* * *

Из пяти лиц, находившихся на судне в Варне после нашего возвращения из похода в Крым, судьба Марии Дмитриевны и моя известна. Моторист убежал. Боцмана, кажется, отпустили, и ничего плохого я о нем не слышал.

А Сева? Что случилось с ним в Варне, я не помню. Знаю, что позже он очутился где-то в Галиции, или в Угорской Руси, где стал священником. От него я как-то получил письмо, в котором он писал: «Всюду неважно, но и Рим не дремлет…». Это обозначало, что он там борется с католичеством. Но мне и тогда казалось, что есть худший враг, чем Святейший Престол. Это безбожие. И теперь я так думаю.

* * *

Примерно через месяц мы собрались ехать в Софию.

В Софии нас встретили русские друзья и поместили в гостинице. Так как мы не были женаты, то я выдавал Марию Дмитриевну за свою племянницу. По ночам жандармы иногда делали обыски. Мы открывали дверь, и они удостоверялись, что мы спим на разных постелях.

Надо сказать, что болгары сами называли свою страну Вавилоном, развратной до ужаса, и стремились силой насаждать добродетель. Русских считали развратными вообще априори, примерно такими же, как когда-то русские считали француженок.

* * *

В этой гостинице рядом с нами жила русская цыганка по фамилии Суворина. Она была законной женой сына издателя «Нового времени» в Петербурге Алексея Сергеевича Суворина. Обыкновенно, как мне рассказывали когда-то другие цыганки, даже если цыганка полюбит, то все же не может жить без табора. Поживет год-два с мужем и сбежит в табор. Но в данном случае сбежала не цыганка, а Суворин-сын. Эмигрировала она одна, без мужа. Здесь, в гостинице, она иногда с тоски напевала вполголоса. Для утешения она подобрала несколько брошенных русских детей, поместила у себя в номере, кормила их, поила и одевала.

* * *

К нам приходили разные русские. Между прочим, сенатор Чебышев. Он шесть дней в неделю питался только чаем, обедал же в воскресенье в ресторане нашей гостиницы и тогда заходил к нам. Он знал о расправе со мной в Варне. Я спросил его, не следует ли мне начать какую-нибудь акцию в отношении офицеров, стоявших за унтером. Он ответил:

— Нет, не надо. Вызова на дуэль они не примут, да и ваша честь не задета.

Так это и осталось.

Приходили и другие люди, интересные и милые. И мы основали клуб «Идиотов» в смысле «Идиота» Достоевского.

* * *

В Софии сохранилась еще русская дипломатическая миссия. Были кое-какие средства, и посланник хотел поддерживать иллюзию старой России. Он устроил как-то званый вечер без угощения ужином, который был заменен музыкой и балетом. Приглашены были Стамболийский, митрополит болгарский и некоторые русские, в том числе и я.

Было тесно. Я сидел близко от Стамболийского и митрополита. Музыка, пение, рояль прошли хорошо. Затем начался балет, состоявший из одной пары. Она — очень молоденькая балерина в балетной юбочке. Не помню, как он был одет, но на лице его были видны все пороки. Она танцевала то, что когда-то танцевала Павлова: романс Рубинштейна на слова Пушкина «Твой голос для меня и ласковый и томный». Танцевала на пуантах. Заканчивается этот романс словами «...люблю. Твоя…» и с ними балерина подбежала на пуантах к митрополиту и дрыгала ножкой прямо ему в седую бороду. Стамболийский произнес с улыбкой, но мрачно:

— Это не для пóпа.

Это был финальный номер, вечер кончился.

* * *

Не помню, в это ли время, но помню, что это происходило в Софии, П. Н. Врангель издавал журнал «Зарницы», который редактировал Н. А. Чебышев. В этом журнале и я участвовал. Кажется, тогда по желанию П. Н. Врангеля я написал для этого журнала статью под заглавием «Армия в сюртуках». После ее публикации Петр Николаевич отдал приказ снять форму, но армия была сохранена: сохранялись воинские формирования, продолжала действовать дисциплина.

По-моему, тогда же я написал брошюру под заглавием «Нечто фантастическое». Ее издало русско-болгарское издательство. В ней трактовались в фантастической форме насущные, животрепещущие вопросы, волновавшие в тот момент русских эмигрантов. Нужно было формулировать политические лозунги, которые показывали бы, как эти проблемы следует решать.

* * *

Помню, что будто бы в это время поссорился П. Н. Врангель с А. П. Кутеповым, который в это время тоже был в Болгарии. Покидая эту страну, П. Н. Врангель приказал ему оставаться в Болгарии и стоять там во главе РОВС’а. А. П. Кутепов не послушался, тогда Петр Николаевич приказал исключить его из списков РОВС’а за непослушание.

В связи с этим или нет, но А. П. Кутепов был арестован по указанию болгарского правительства. Когда его освободили, он уехал из Болгарии.

Припоминаю, что в Болгарии тогда жил генерал Покровский, бывший у нас одним из первых летчиков. По характеру это был настоящий садист, который был убежден, что нужно пролить как можно больше крови, все равно какой. Во время Гражданской войны был крайне жесток, в частности, как-то приказал повесить трехсот пленных китайцев, причем они сами по очереди вешали друг друга. После исхода белых оказался в Болгарии, где и был вскоре убит, кем, не знаю.

* * *

Коммунисты в конце концов устроили в Болгарии восстание. Власть не могла с ними справиться и обратилась за помощью к русским эмигрантам. Один из наших генералов, не помню кто, мобилизовал русских офицеров, казаков и других, находившихся в Болгарии, и подавил выступление коммунистов.

Глава IV

ЧЕХИЯ

Просидев в Софии примерно с месяц, мы решили ехать куда-нибудь, потому что в Болгарии нам нечего было делать. Не помню почему, мы решили ехать в Прагу. И поехали. Сели в поезд, но какой-то запоздалый страх, что нас не выпустят из Болгарии, сопровождал нас в вагоне. И даже такой, что мы спросили проводника:

— А нас не выбросят из вагона?

Он удивился и ответил:

— Билеты у вас в порядке, кто же может выбросить вас?

Мы благополучно пересекли все границы и очутились в Праге. Прямо с вокзала поехали в гостиницу «Беранек» («Барашек»), находившуюся недалеко от Вацлавского Наместья, то есть центральной площади Праги. Гостиница была чистой, но в ней не топили. За дрова взималась особая плата.

Здесь мы провели некоторое время, и нас начали посещать друзья и знакомые. Среди них оказался молодой человек, бывший сотрудник «Киевлянина» (фамилию, к сожалению, запамятовал). Он был женат на киевской подруге Марии Дмитриевны, очень красивой, но слишком полной даме. Она каким-то образом приходилась сродни какому-то чешскому генералу, и потому мой бывший сотрудник имел какие-то средства и положение в местном обществе.

Другой киевлянин, навестивший нас, был Магеровский, тоже еще сравнительно молодой человек, стоявший в Праге во главе так называемого «Русского архива», то есть библиотеки. Чехи постарались собрать все, что русская эмиграция напечатала и продолжала печатать, а также множество рукописных материалов, и организовали для них специальное хранилище в виде этой библиотеки. Там хранились и некоторые мои рукописи, в том числе описание нашего путешествия в Крым в январе двадцать первого года, которое сделала Мария Дмитриевна под свежим впечатлением.

Магеровский был женат тоже на киевлянке, даме не очень здоровой, с удивительными зелеными глазами. Вот вся эта молодежь составила наше окружение, пока мы жили и мерзли в гостинице «Беранек».

* * *

Как-то, купив дров для холодного номера в «Беранике», я сел на трамвай и вышел из него около книжного магазина. В нем я купил книгу, написанную по-чешски: «Приключения Вацлава из Митровиц, прозванного Турчиным, в 1591 году». Эту книгу перевел на русский язык К. П. Победоносцев. И она стала той канвой, по которой я написал второй том «Приключений князя Воронецкого» под заглавием «В стране неволи», напечатанной позже в Белграде.

Затем приехал мой молодой друг Вовка и привез мою жену Екатерину Григорьевну, которую он вывез из Киева. Они перешли польскую границу в районе нашего имения в Курганах. Переводили их проводи и к и — евреи. Вовка поступил в Русский Пражский университет.

Екатерина Григорьевна познакомилась с Марией Дмитриевной и даже подружилась с нею. Она привезла мне деньги от Вацлава Каминского, моего арендатора. Но привезла она и печальное известие, которое она некоторое время скрывала от Марии Дмитриевны, печальное известие о судьбе ее сестер. Но, наконец, сказала, что они были расстреляны. Конечно, это известие подействовало удручающе на Марию Дмитриевну.

В то время мы уже не жили в гостинице «Беранек», и вообще не в Праге, а в ближайшем городке по реке Влтава. Там мы снимали комнату в одном дворе, где постоянно резали свиней. Свиньи, когда их режут, кричат нестерпимо. Пока Мария Дмитриевна не знала о судьбе сестер, она только нервничала. Но узнавши, стала биться в истерике, когда раздавался визг погибающей свиньи.

Пришлось бежать из этой квартиры. И забежали мы в поселок, который назывался, по странному совпадению, Забеглицы. Там мы сняли комнатку, и странно, что Мария Дмитриевна стала меня кормить сосисками, совершенно забывая, что эти сосиски были сделаны из тех же свиней, «казнь» которых сводила ее с ума.

Во всех отношениях в Забеглицах было хорошо. Комнатка была крохотная, но уютная. К нам приезжали друзья, приехала как-то и Екатерина Григорьевна и жила у нас несколько дней. Больше о событии в Одессе не говорилось.

Приезжали и другие, в том числе и писатель Аверченко. Он был эмигрантским Зощенко. И очень смешил в общем-то печальных людей своими рассказами. Но когда он приехал к нам живой, во плоти, то оказался человеком еще более печальным, чем остальные эмигранты.

В Праге оказались у меня друзья и другого рода. Мне тоже была предложена помощь как писателю. Я отказался в пользу моей жены Екатерины Григорьевны. Она имела на это право, так как много работала в «Киевлянине». И пока жила в Праге, она получала субсидию, но, переехав позднее в Париж, потеряла это право.

* * *

Прошло некоторое время, началась весна, и дорога к нам в Забеглицы из городка проходила через лес акаций. Это была белоснежная заросль с одуряющим ароматом. Словом, поэзия.

А в городке мы познакомились с интересной семьей. Отец был чех, мать полька, три дочери. Старшая, Мария, завзятая украинка, она училась в украинском университете в Праге. Не помню, откуда этот университет добыл украинствующих профессоров, тогда их как будто еще не было, кроме моего двоюродного племянника Александра Шульгина, человека образованного и, как говорят, очень обаятельного. Но он был своеобразный украинец. Под псевдонимом «Чигиринец» он выпустил брошюру, где проповедовал примерно следующие оригинальные мысли: конечно, мы, киевляне, и вообще Малая Русь, настоящие русские, но «москали» украли у нас наше национальное имя и стали называть себя русскими; между тем они не русские, а смесь семнадцати финских племен (племена эти перечислялись по названиям); вот поэтому мы, настоящие русские, стали именовать себя украинцами.

Я это говорю к тому, что старшая дочь наших друзей Мария украинствовала в память мужа, который ее бросил.

Вторая дочь, Генриетта, откровенно говорила: «Я как муж». Муж ее был киевлянином и работал в киевском книжном магазине Розова. Он менял ориентацию в зависимости от обстоятельств.

А третья дочка, Владислава, самая молодая и самая красивая, еще училась в гимназии и была неистово русской.

К этому могу добавить, что их отец-чех когда-то служил у Петра Николаевича Балашова, моего друга и соратника по Государственной Думе. Он потерял всякую национальность, говорил по-русски как на своем родном языке. И с благодарностью вспоминал Балашова.

Я, как это ни странно, сблизился с Марией. Мы стали одновременно друзьями и врагами. Однажды я застал ее в постели. В общем у нее всегда был хороший цвет лица, а тут она показалась мне зеленой.

— Что с вами?

— Читаю ваши произведения.

Я не стал ее просвещать и сказал:

— Когда вы выздоровеете и Мария Дмитриевна уедет в больницу, мы отправимся в экскурсию.

* * *

Климат Чехии очень плох для туберкулезных больных. Мария Дмитриевна выдержала всякие штормы в Черном море, и даже качка на нее не действовала. Но здесь она сдала, ее начало лихорадить около пяти часов вечера. Верный признак туберкулеза..

Петр Бернгардович Струве, находившийся в Праге, выхлопотал ей, как теперь говорят, бесплатную путевку в санаторий, находившийся в горах. Она туда и уехала.

Я остался один, и мой друг и враг Мария сказала мне:

— Сколько вам стоит ваше питание сосисками?

— Приблизительно десять крон в день.

— Я буду вас кормить не сосисками, а как следует за шесть крон.

Я согласился. С тех пор каждый день я приходил к ним из Забеглиц обедать. И, разумеется, еще более подружился с Марией. Шекспир говорит, что любовь входит в женщину через уши, а немцы утверждают, что у мужчин любовь входит через рот, то есть в зависимости от того, как их кормят. Быть может, это все и не так, но однажды Мария сказала мне:

— Хотите в экскурсию?

Экскурсия была дивная. Мы то шли пешком по проселочным дорогам и тропинкам с туристскими знаками, то плыли пароходом по реке. Много болтали, но на украинские темы не разговаривали. Вернулись поздно, очень довольные друг другом. Посреди городка стояла мраморная мадонна на гранитном пьедестале. Мы стояли у ее подножия. Мария сказала:

— Вы не очень хорошо живете с Марией Дмитриевной.

— Да, бывают тучи.

— Если бы вы захотели разойтись, то это сделать можно…

Я долго не отвечал. Мадонна хотя и молчала, но я чувствовал ее близость. И наконец ответил:

— Нет. Я бы возвратил ей свободу, если бы видел, кому я могу ее передать. В нашем окружении такого человека нет. Она больна, и о ней очень нужно заботиться, иначе…

* * *

Больше к этому разговору Мария не возвращалась, но наши отношения не были испорчены. Наоборот. И однажды она мне сказала:

— Если когда-нибудь вы будете украинским гетманом, то я согласна быть вашей фрейлиной.

— Фрейлиной?

— Ну, словом, любовницей.

Я не стал, как известно, украинским гетманом, а Мария вышла вторично замуж, и новая ее фамилия была оригинальная — Незабудько.

* * *

Мария Дмитриевна вернулась из санатория веселая и поправившаяся.

— Я прибавила четыре килограмма.

И стала рассказывать, как было в санатории. Он был сугубо демократический, одни фабричные работницы, притом Мария Дмитриевна еще почти не говорила по-чешски. Поселившись в санатории, она стала плакать день и ночь. Через пару дней ее пригласили к директору, который сказал ей:

— Если вы будете плакать, то придется отправить вас к вашему мужу. Плачущей мы помочь не можем.

Она поняла положение. Несмотря на то, что Мария Дмитриевна могла плакать, как и все женщины, у нее была воля. Она прекратила рыдания и нашла себе утешение. Там оказалась еще одна русская.

И вот с той поры лечение вошло в свою колею. Утром в очень теплом помещении больные обливались холодной водой, обнажившись по пояс, затем полотенцами растирались так, что становилось горячо. Потом шли на завтрак, который был однообразен, но сытен: ели национальное чешское блюдо кнедлики — очень жирное тесто в ужасающем количестве.

После завтрака шли в сад. Санаторий располагался в горах, стоял крепкий мороз. Больные влезали в меховые мешки и лежали на койках целыми часами. Обе русские лежали рядом и без конца болтали. В течение дня ели несколько раз жирно и сытно. Спать ложились рано. Через месяц Мария Дмитриевна не только прибавила в весе, но и перестала температурить к закату солнца.

* * *

Я изредка ездил в Прагу. Кроме молодежи, меня привлекал П. Б. Струве. Он познакомил меня с одним видным чехом, Карелом Петровичем Крамаржем. Последний был истинно русофилом и состоял в оппозиции к Масарику, который русских недолюбливал.

Крамарж был в меньшинстве, но все же у него были сторонники. В былое время эти чехи мечтали выйти из состава Австро-Венгрии. Они хотели быть независимыми, но под покровительством России. Они желали иметь собственного короля, но из династии Романовых. И даже наметили, кто персонально мог бы им быть, а именно — великий князь Константин Константинович, поэт «К.Р.». Все это не сбылось, а когда разразилась Первая мировая война, член парламента Карел Петрович был приговорен военным судом к смертной казни за русофильство. Император Франц-Иосиф заменил смертную казнь пожизненным заключением в крепости.

Но и это не вышло. Немцы войну проиграли, Крамаржа освободили. Он еще раньше женился на богатой москвичке Абрикосовой. На ее средства (своих денег у него, кажется, не было) он купил в центре Праги величественный холм, стоявший напротив другого холма с Пражским Кремлем. Крамарж на своем холме построил стильный, но уютный особняк8. Я любил бывать в нем.

Через широкие окна виден был Кремль и часть Праги. Этот город, кроме всего прочего, замечателен тем, что он красив и в дурную погоду на фоне грозовых туч.

А внутри виллы Крамаржа горел камин и стояли на полу лампы, щеголявшие шелковыми висячими, как ветви плакучих ив, абажурами. И мы пили пятичасовой чай и беседовали о былом, настоящем и будущем.

Крамарж покровительствовал П. Б. Струве и субсидировал журнал «Русская мысль», который возобновил Струве в эмиграции. В этом журнале, между прочим, печатались мои произведения «1920 год» и «Дни». 

* * *

В Праге, как будто, улицы не имели названий, а дома имели фантастические числа. В доме номер шестьсот два жил другой чех, мой друг доктор Вондрак. Я его знал по Киеву, где ему принадлежала гостиница «Прага». На ее крыше был ресторан с видом на Киев.

Во время войны много чехов, служивших в австрийской армии, переходило на сторону России. Вондрак задумал образовать из них Чешский корпус. У него не было связей в Петербурге, и он обратился ко мне. Я его знал не только по гостинице «Прага». Он, как и я, был гласным волынского земства. Я помог Вондраку. Он сделал доклад перед соответствующими лицами, и вопрос об образовании Чешского корпуса был принципиально решен, а затем и осуществлен. Но он попал под руководство Масарика, известного своей английской ориентацией. Между прочим, отказался зачислить меня офицером в этот корпус в восемнадцатом году.

В итоге Масарик направил корпус в Сибирь, где чехи захватили Русский государственный золотой фонд. Из него Масарик субсидировал в Праге два университета — русский и украинский. И, кроме того, выплачивал крупные суммы чехам, лишившимся своего состояния после революции в России. В числе последних был и Вондрак. Но он, как и Крамарж, был в оппозиции к Масарику. Поэтому Вондрак отказался принять помощь от Масарика и причитавшуюся ему сумму передал в распоряжение русских инвалидов в эмиграции. Сам же он встал во главе чешского общества «Шкода» и снова приобрел состояние. Он купил себе виллу около Ниццы, где я с ним встречался. Вондрак был женат на киевлянке Ещенко, певице.

* * *

Мне запомнилась Влтава. Чешская молодежь очень спортивная, в результате чего была здоровой и сильной. В субботу вечером по набережной двигались своеобразные парочки. Молоденькая девушка сидела в байдарке, а ее друг шел вдоль набережной и тянул лодку за трос. Переночевав где-то далеко за городом, они в воскресенье вечером возвращались в Прагу. Парочки образовывали целые флотилии, которые, спускаясь по течению, хором пели песни.

Как-то шел я по набережной, вдруг народ бросился к лодкам. Через мгновение они были на середине реки с баграми и крюками. Зацепив какое-то тело за брюки, они вытащили тело мужчины, к счастью не мертвое, а живое. Втащили его в лодку, а потом выгрузили на набережную. Человек лет пятидесяти с трудом встал, с него ручьями струилась вода. Оказалось, что он хотел утопиться. В толпе говорили, что он бросился в воду, сказав: «Если такая жизнь, то…».

Прибежала и та, что вызвана желание утопиться. Это была его жена. Она тотчас же стала осыпать его кощунственными ругательствами. В толпе говорили, что, может, он и прав, от такой жены только в воду. Но она увела его. 

* * *

Когда мы жили в Загребицах, неожиданно явился к нам Яша, молодой человек, в те годы учившийся в русском университете. Я с ним познакомился еще в двадцатом году, когда норд-ост бросил нас в Румынию. Он был несколько возбужден и сообщил буквально следующее:

— Мы выследили одного русского студента, нашего товарища по университету. Мы убедились, что он большевистский шпион. Между прочим, ему поручено под видом грабежа украсть у вас секретные документы, которые будто бы у вас имеются. Что делать, Василий Витальевич?

Я ответил:

— Скажите ему, что вы мой секретарь. Поэтому никакого грабежа не нужно, а я буду передавать вам все, что будет для него иметь интерес.

Как было задумано, так и исполнено. Я писал письма, а Яков отправлял их на почте заказными. В этих письмах я писал реальным лицам из русских эмигрантов. Помню одно письмо, в котором излагал, что бы я сделал, если бы был Лениным. Мой приятель-эмигрант этого письма не получил, а Ленин, возможно, его прочел. Оказало ли оно какое-нибудь влияние на него, разумеется, я не знаю. Но я не страдаю самомнением и не думаю, чтобы НЭП был вызван моими советами.

Но приключения Яши на этом не кончились. Однажды он сказал мне:

— Вот я дошел до того, что не знаю, кому же я служу? Меня же могут заподозрить, что я советский агент.

— Бросьте вы все это и ничего не посылайте, довольно, пора кончать эту игру, — ответил я. — Они вам все равно ничего не могут сделать, если вы перестанете снабжать их моими фальшивыми письмами.

Он меня послушался. Но значительно позже, когда Яков перебрался в Париж, его стали подозревать, что в Чехии он занимался плохими делами. Я дал ему письмо за своею подписью, в котором рассказал, как было дело, и посоветовал ему показать это письмо кому он найдет нужным. Впоследствии он поблагодарил меня — письмо помогло.

* * *

Первый чех, с которым я впервые столкнулся в своей жизни, был неприятный человек. Это был пражский профессор, специалист по детским болезням. Болен был я. Он постучал пальцами по моему лбу, что было очень оскорбительно (мне было семь лет), и сказал сопровождавшим меня старшим лицам, что меня надо кормить исключительно телячьими ножками. Три месяца я не ел ничего другого. Телячьи ножки я ненавижу до сих пор.

А первая чешка, которую я узнал, была хорошая. Она была нянькой моего младшего брата. Мы жили тогда под Прагой всей фамилией.

И вот как случается в жизни. Через несколько десятилетий мы с Марией Дмитриевной в этом самом городке под Прагой, который назывался Кёнигзал, зашли вечером в маленький ресторанчик и попросили дать нам что-нибудь поесть. Молодая красивая чешка принесла нам ужин и, поняв, что мы русские, сказала:

— А моя старенькая мама когда-то служила у русских.

И она привела старушку, которая оказалась той самой когда-то молодой чешкой, нянчившей моего брата. Она все помнила, даже готова была заплакать, узнав, что ее питомца больше нет в живых. И сказала:

— А был еще мальчик постарше, больной, он кушал только телячьи ножки.

Я воскликнул:

— Так этим мальчиком был я! И телячьих ножек больше не ем.

* * *

Невольно мне вспоминается этот Кёнигзал. Больной мальчик отличался большой подвижностью. Все передвижения он совершал бегом, как матросы на корабле. У него была большая сумка через плечо и палочка. На палочку он садился верхом и гнал ее хлыстом. Куда? На почту, где он ежедневно получал всю корреспонденцию на имя его отчима, который в этом городке писал свою диссертацию.

Больной мальчик скакал на палочке на паром, переправлялся через реку, углублялся в горы, где иногда убегал от земли. Потом он скакал вдоль реки и где-нибудь отдыхал. Но когда приближался какой-нибудь пароход — их было несколько, в том числе «Рудольф», названный так в честь кронпринца Рудольфа Австрийского, — тогда мальчик на палочке бежал за ними.

Когда пароходы шли против быстрого течения, он поспевал за ними. Когда же вниз по течению — безнадежно отставал. Все эти упражнения были несомненно вредны для его слабого здоровья, и он избавился от своих болезней, уехав из тех мест.

* * *

Потом, когда исчезли чехи, следовал большой перерыв. Новое появление чехов было связано с комическим происшествием. Это было уже на хуторе Агатовка на Волыни. Мой отчим писал статью о североамериканском президенте Теодоре Рузвельте, когда доложили, что приехал чешский инженер Кратохвиль, которого мы ожидали.

Пригласили обедать и, когда все расселись за столом, Дмитрий Иванович представил гостя, сказав:

— Инженер господин Рузвельт!

Кратохвиль, как оказалось, был вообще смешливым человеком, но тут он залился неудержимым смехом, да так, что все стали смеяться, не зная даже почему. И смеялись до тех пор, пока Дмитрий Иванович не понял, что он ошибся, так как его мысли все еще были полны президентом Теодором Рузвельтом.

Эмиль Осипович Кратохвиль был специалистом по «маримонам», то есть большим вальцовым мельницам. Сделав несколько измерений на месте, он вычертил рабочий чертеж пятиэтажной лестницы чрезвычайно быстро. Он поступил к нам на службу и служил у нас до конца своей жизни, став близким человеком для нашей семьи. Он не был женат. Конец его жизни был плохой. Связавшись совершенно с Россией, он принял русское подданство. А в это время разразилась революция семнадцатого года. Конца его не помню, но, конечно, человек, который был так близок к нам, не мог не навлечь на себя преследование новой власти.

* * *

Затем я знал чехов-колонистов на Волыни. Они были очень важным обстоятельством для этой земли. Такой чех, если у него было шесть гектаров земли, жил как пан. Наши мужики, которые научились хозяйничать по-чешски, также становились зажиточными. По этой причине, когда началась столыпинская реформа, Волынь была образцом того, что эта реформа даст.

А в девятьсот седьмом году, когда шли выборы во вторую Государственную Думу, я познакомился с волынскими чехами и узнал их политические взгляды. Мне удалось переговорить с главарями. И они мне сказали:

— Нам известно, что вы вынуждены вести борьбу с поляками. Так знайте, мы пойдем с вами. Россия дала нам приют и достаток. А поляки, хотя они тоже славяне, но они всегда шли против славян.

В результате во вторую Государственную Думу были избраны восемь малороссийских крестьян, три русских помещика, один батюшка и один чех по фамилии Доброглав, единственный чех в Государственной Думе. 

Глава V

ГЕРМАНИЯ

Точно не помню когда, но примерно в конце 1922 года выяснилось, что мне в Чехии больше нечего делать. Одновременно оказалось, что попасть в Германию совсем нетрудно. В тогдашнюю Германию въезд иностранцам разрешала не центральная власть, а власти провинциальные.

Еще надо принять во внимание, что тогдашняя Германия, в противность ее прежней истории, жила под знаком взятки. Немецкая валюта падала катастрофически. Все чиновники голодали. Голод был всесилен. Мой управляющий на Волыни пересылал мне доходы в долларах. А я узнал, что некий русский киевлянин, бывший полковник Клименко, живет в Берлине, носит звание «присяжного советника» и оказывает услуги русским эмигрантам. Он написал мне, что за два доллара может выхлопотать разрешение въехать в Германию для меня и Марии Дмитриевны.

И мы поехали. Багаж у нас был такой. Огромный мешок со всем нашим имуществом, где носильные вещи были перемешаны с тарелками и стаканами. Я об этом пишу потому, что мешок этот куда-то заслали, и я его насилу разыскал. Чиновник потребовал открыть мешок. Я развязал. Он сунул туда руку. Закричал и вынул ее окровавленную. Мешок бросали, стаканы разбились, он порезал руку и стал, естественно, возмущаться. Я извинился и объяснил:

— Мы русские беженцы. Тут все наше имущество. Я не знал, что моя жена напихала туда стаканы, иначе я бы вас предупредил.

Немец вошел в наше положение, и инцидент был исчерпан.

* * *

Я познакомился с полковником Клименко в Берлине (какая у него была фамилия в Германии, я не помню9), приехав туда из Чехии. Он рассказал мне о Киеве времен Гражданской войны удивительные истории. И очень бранил Драгомирова, который в тот период был главным начальником в Киеве:

— Я сколотил малороссийский отряд, потому что свободно говорю по-хохлацки. Фамилия моя вовсе не Клименко, я чистый немец по крови. Как вы сами знаете, в это время начальство Добровольческой армии перестало такие отряды кормить. Все перешли на самокормление. Вследствие этого в Киеве начался так называемый «тихий погром». Воинские подразделения вламывались в дома и требовали от евреев, чтобы их накормили. Это и называлось «тихий погром». Но так как евреи, естественно, очень боялись, то они били в сковороды и кастрюли и отчаянно кричали: «Спасайте такой-то номер», то есть дом. Таким образом, тихий погром превратился в «громкий погром».

Слушая Клименко, бывшего начальника малороссийского отряда, я вспомнил свою статью «Пытка страхом». В ней я писал примерно так: «Поймут ли евреи значение переживаемых событий? В этом и их и наша судьба. На антисемитизме не выедешь, но на сочувствии марксизму тоже».

Эта статья благодаря своему названию произвела совершенно не то впечатление, какое я хотел. Только Паустовский понял ее правильно, как сочувствие к пытаемым страхом. Остальные расценили ее как сочувствие к погромам.

* * *

Бывший Клименко оказал мне услугу не только в смысле визы в Германию, но и в другом отношении. В Германии того времени драли ужасные налоги с иностранцев. И тут надо было пожертвовать долларом или больше, чтобы снизить налоги до возможного предела. Это было сделано. Итак, все в Германии делалось за взятки. Из этого можно сделать заключение, что немцы сделались бесчестными. Нет, их честность сказывалась в том, что получив взятку, они в точности выполняли обещанное.

Где разрешено было нам поселиться? Под Берлином, в городке Биркенвердер. Там мы нашли гостиницу — пансион некоего Гофмана, средних лет немца, серьезного и почтенного. Узнав, что мы будем платить в долларах, он устроил нас по очень дешевой цене. Тут еще надо принять во внимание следующее обстоятельство. Марка немецкая падала неудержимо, и поэтому жизнь имевших доллары становилась с каждым днем дешевле. Поэтому я мог хорошо кормить Марию Дмитриевну, которая снова стала температурить к заходу солнца. Это значило, что туберкулезный процесс возобновился. Я уложил ее в постель и позволял ей вставать только тогда, когда температура становилась нормальной.

В Биркенвердере я встретился со старой знакомой по России, которую последний раз видел в Крыму, с Наташей N. Тогда она была стройной девушкой, в Биркенвердере стала, может быть, еще красивее, но очень пышной. Она тронула мое сердце тем, что при ничтожном багаже, который она увезла при бегстве из России, все же захватила моего «Князя Воронецкого» («В стране свободы»). Эту книгу я ей когда-то подарил.

Здесь, в Биркенвердере, незадолго до моего приезда ее постигло тяжелое горе — умер ее отец. Но это было не все. Мать ее, не выдержав удара, повесилась на кресте могилы мужа. Впрочем, Наташа довольно стойко перенесла это — у нее был жизнерадостный характер. Утешал ее некий средних лет господин, носивший очень неблагозвучную фамилию Пузыно. Однако эта фамилия принадлежала к местной аристократии: в шестнадцатом веке Афанасий Пузына был архиереем на Волыни.

А Пузыно двадцатого века до революции был сотрудником санкт-петербургского «Нового времени», а в эмиграции стал изобретателем. Он изобрел бесшумный пулемет. Этот пулемет не требовал пороха для стрельбы. Нечто вроде барабана, вращавшегося с огромной скоростью при помощи мотора, что давало пулям большую скорость. Впоследствии я помогал ему, сколько мог, пристроить его изобретение в Югославии, но из этого ничего не вышло.

Более удачною была практика Пузыно на медицинском поприще. Наталия Ивановна заболела рожей на ноге. Он ее вылечил. Оба они согласно рассказали течение болезни. Температура была уже около сорока градусов, нога стала малинового цвета, когда Пузыно приступил к лечению. Делая пассы над больным местом, он вместе с тем стал говорить какие-то слова. Этот заговор рожи представлял из себя набор слов совершенно бессмысленных. И все-таки он помог. Температура спала, и нога стала белеть.

Мы спрашивали Пузыно, откуда он знает этот заговор.

— От моей матери, — сказал он. — Этот заговор идет, по-видимому, от моего предка архиерея. Он передавался из поколения в поколение старшему сыну. Но и мать моя не имела никакого представления, почему этот непонятный набор слов может лечить.

Как бы там ни было, но Наталия Ивановна выздоровела совершенно.

* * *

Зато я заболел неизвестно почему. Биркенвердер представлял из себя большую березовую рощу с множеством небольших озер. Была еще осень, я гулял в роще, любуясь озерами, пил кофе в одном прибрежном ресторанчике и писал кое-какие заметки. И вдруг заболел. Очевидно, сердечный припадок. Я лежал в своей комнате в гостинице Гофмана, но мне казалось, что я на корабле, подверженном сильнейшей качке, потому что комната все время переворачивалась, пол становился потолком и наоборот.

Мария Дмитриевна испугалась и позвала врача. Пришел молодой врач, пощупал мой пульс и спросил:

— Вы меня слышите?

— Да.

— Вы понимаете немецкий язык?

— Да.

— Я дам вам лекарство, но запомните — вы должны каждые две недели показываться врачу, иначе на улице вы сделаете капут.

Он выписал рецепт и ушел. Комната продолжала переворачиваться. Но, преодолевая слабость, мне пришлось встать, потому что Мария Дмитриевна вдруг упала в обморок. С трудом добрался до звонка, прибежал хозяин гостиницы, а потом и Наталия Ивановна. Марию Дмитриевну привели в чувство, и я смог лечь опять.

Через некоторое время головокружение прошло, и, несмотря на слабость, я опять стал ходить любоваться озерами.

Прошло несколько месяцев, и мы уехали на юг Франции, где я стал быстро поправляться, и до такой степени, что купил себе велосипед, благо он стоил всего двести восемьдесят франков (около двенадцати долларов). Потом купил велосипед и для Марии Дмитриевны и научил ее ездить. Сначала мы ездили только вниз на свободном колесе, а вверх вели велосипед в руках. Но затем стали подниматься на педалях. И вскоре все вошло в норму, не было уже таких подъемов и гор, которые бы мы не одолели. Наконец, сделав подъем на высоту четырехсот метров, мы внизу увидели море…

Но я забежал далеко вперед. Вернемся в Германию.

* * *

Я часто ездил в Берлин (час езды). Железная дорога проходила по ровной, низменной местности. Среди этих осенних полей торчали кое-где высокие дома. И вот мне казалось почти до галлюцинаций, что чья-то громадная рука снимает эти громады и, превращая их в развалины, расшвыривает по полям.

Иногда я ездил в Берлин вместе с молодым сыном хозяина нашей гостиницы. Он всегда, глядя в окошко, как и я, был молчалив и печален. Я спросил его однажды:

— Отчего вы так печальны, мой друг? Перед вами вся жизнь.

Он ответил:

— Нет. Наша жизнь будет коротка. Наше поколение умрет. Увидят жизнь те, кто будет после нас.

Молодой человек этот предчувствовал вторую войну, которую суждено было проиграть Германии…

* * *

Мне не везло в Германии с врачами. Однажды у меня разболелся зуб. Я пошел к местной докторше. Это была молодая, сильная и здоровая женщина. Подобные женщины в это время были редкими в Германии. Немцы, пережившие голод войны, тогда съели все, вплоть до собак и кошек. И даже съели знаменитого кота, который в одном магазине молол кофе и был приманкой покупателей. Немцы особенно казались заморенными для тех, кто приехал из Чехии. Чехи были в полной форме.

Так вот, я пошел к здоровенной немке. Вооружившись клещами, она стала рвать зуб. Клещи у нее постоянно срывались. Тогда она захватила ими больной зуб глубже, причиняя мне адскую боль. Все же я старался не кричать. Она же кричала неистово известное немецкое ругательство:

— Donnerwetter!

Это плохо переводимое выражение, но приблизительно означает «гром и молния».

Зуб она не вырвала. Я сказал «довольно!» и уехал в Берлин искать помощи у кого-нибудь, а у кого, я и сам не знал. Вдруг неожиданно я встретился в Берлине с моим школьным товарищем и другом Сергеем Андреевичем Френкелем и его женой. Увидев меня в такой беде, они сейчас же повели меня к известному им хирургу, еврею по национальности. Он принял меня без очереди и, выслушав и осмотрев мой рот, сказал:

— И как же она вас обидела!

Затем он что-то вспрыснул мне в десну:

— Подождите двадцать минут.

Через двадцать минут он усадил меня в кресло и позвал медсестру, тоже еврейку, держать мне голову, при этом сказал ей:

— Geben Sie mir bitte ein Hebel.

Я содрогнулся, так как это означало «подайте мне, пожалуйста, рычаг». Он понял, отчего я испугался, и сказал:

— Не бойтесь, больно не будет.

И действительно, больно не было, только неприятно что-то хрустнуло. Зуб был извлечен, и врач заключил:

— Все хорошо, но будет больно, когда наркоз отойдет. Боль будет длиться два часа.

Он отказался принять гонорар, а супруги Френкели подхватили меня, и мы пошли смотреть кинокартину. Она была интересна и до некоторой степени отвлекала от боли.

Сергей Андреевич жил тем, что покупал и перепродавал кинофильмы. Это приносило ему достаточный доход, и он держал руку на пульсе кинопродукции. Тогда была в моде кинокартина «Индийская гробница». На ее постановку какой-то богач дал крупный капитал с тем, чтобы через каждые десять лет она появлялась снова, но в новом виде. Я видел вторую постановку этой картины, но потом, в связи с осложнениями в мире, этот фильм больше не повторялся.

Мы с Марией Дмитриевной довольно часто ездили в Берлин. В нем жили Ефимовские, наши друзья по Киеву. Он был родом из Херсона, окончил Московский университет, был в Киеве известным адвокатом, женился на поповне по имени Зоя, обладавшей хорошим голосом и мечтавшей поступить в оперу. Ко всему прочему, он был азартный и ловкий игрок. В Берлине она давала концерты. Первую половину она пела, вторую играла на рояле. Каким-то образом они зарабатывали деньги, и потому у них бывало многочисленное общество.

За одним из ужинов меня посадили с каким-то полупьяным господином. Когда нас познакомили, он тотчас же стал кричать:

— Какой вы Шульгин?! Вы Рамзеc!!

Сначала меня это смешило, потом надоело. Все пьяные быстро надоедают…

* * *

Из Берлина мы иногда уезжали последним поездом. Между ним и последним трамваем, идущим на вокзал, было около двух часов времени. Мы проводили его в небольшом ресторане напротив вокзала. Иногда Ефимовские провожали нас на этот вокзал, который назывался Штеттинербанхоф. В этом ресторанчике в поздние часы были последние гости. Они, в том числе дамы, вели себя шумно и даже неприлично. Наоборот, старый лакей был просто благообразен.

Однажды он скорбным голосом обратился ко мне, указывая на разнузданных дам:

— Это сегодняшняя Германия. Вы думаете, это уличные девки? Нет. Одна — жена судьи, другая — супруга уважаемого профессора.

Затем он подал нам блюдо с сосисками. Но как только он отошел от нас, Зоя Ефимовская зашептала:

— Ради Бога, не ешьте этих сосисок.

— Но почему?

— Потому что они из человеческого мяса.

— Зоя!?

— Да! Это заманенные молодые девушки, которых зарезали. Это тут делается именно вокруг этого вокзала.

— Это невозможно!

Но оказалось, что в условиях войны и голода людоедство возможно. Через несколько лет после этого мы были уже в другом месте, но прочли в немецких газетах, что полиция с большим запозданием установила: около Штеттинского вокзала был притон, где из молодых девушек изготовляли сосиски.

* * *

В Берлине было однажды собрание, где были почти одни русские эмигранты. Мы с интересом слушали ораторов, прибывших из Советской России. В те времена советская власть не была так жестока, и этих людей просто выслали. В их числе был профессор Ильин. Он говорил очень интересно, но содержание его речи я не помню. Потом выступал профессор Бердяев, философ. Тоже не помню его речи. Но помню его язык. Он страдал какой-то нервной болезнью — его язык вдруг выскакивал наружу. Это было очень неприятно. Он рукою вправлял его обратно в рот и продолжал речь.

Затем говорил еврей Бикерман. Его выступление я отлично помню:

— Говорят много о еврейских погромах в России. Да, погромы были, и это ужасно. Но как могли они не быть после того, что произошло. Уничтожили династию, уничтожили дворянство, уничтожили духовенство, купечество и промышленный класс. Принялись за зажиточных крестьян, прозванных кулаками. На очереди середняки, а бедняков загоняют в колхозы. Примите во внимание, что все эти категории были по преимуществу русские, а евреев в них не было. Каким же образом одни евреи могли избежать погромов после того, как совершился один великий русский погром…

Быть может, впервые еврей сказал такие слова. Его речь произвела громадное впечатление на слушателей.

* * *

Мне помнится, но я не уверен, что в это время Высший Монархический Совет10, состоявший из Маркова, бывшего члена Государственной Думы, Ольденбурга-сына (отец остался в Советском Союзе), кажется, Ефимовского и еще кого-то, существовал в Берлине. Кажется, они издавали какую-то газету. Им предложили какую-то мутную, то есть неизвестно откуда происходящую субсидию. Я узнал об этом еще в Чехии от Яши и от кого она происходит. И предложил им следующее: не отказываться от субсидии, но одновременно положить в сейф документ с соответствующими подписями о том, что, зная, откуда деньги, они употребляют их на цели, ими преследуемые. Но субсидия не поступила, а потому в сейф не был положен документ.

Вообще же Высший Монархический Совет был предприятием дутым. Он имел мало влияния на монархистов, которых было немало в эмиграции. Более того, было известно, что Марков ведет интригу против Врангеля, приписывая ему бонапартистские мечты. Это был вздор. Но верно было то, что если бы Петру Николаевичу предложили престол, он не отказался бы. Я же думал о том, что Врангели прибыли на балтийские берега в двенадцатом веке и что они ничем не были хуже Рюрика, Синеуса и Трувора.

Врангель ни в коем случае не добивался престола, ибо это было бы смешно. Но если бы смешное произошло, то он рассмеялся бы и постарался переплавить смешное в серьезное. Поэтому интриги Маркова были пустопорожние, а поскольку они колебали престиж Врангеля, объединявшего все русское воинство за границей, то они были еще и вредными. Вся жизнь Маркова была такой. Он поддерживал монархию как идею и в то же время разъединял монархистов, носителей этой идеи…

* * *

В то время, как я жил в Германии, в Берлине появилась так называемая «младшая дочь» императора Николая II «Анастасия Николаевна». Я об этом тогда не знал, но много лет спустя я оказался в одной камере Владимирской тюрьмы с полковником Бессоновым, и вот что он мне рассказал:

— Была ли эта дама действительно дочерью императора, осталось неизвестно, но вот что я о ней знаю. В Варшаве к тогдашнему польскому правительству обратился один венгр, который поведал примерно следующее. Несколько лет назад он встретился с одной русской дамой, находившейся в бедственном положении. Он женился на ней, и все было благополучно до последнего времени. Но теперь она сошла с ума и утверждает, что является младшей дочерью русского императора. Он не знал, что ему делать. Польское правительство не захотело возиться с этой претенденткой и поспешило отправить ее в Берлин. В Берлине же к ней отнеслись иначе и поспешили из Парижа пригласить родную сестру императора великую княгиню Ксению Александровну. Она приехала и долго беседовала с «Анастасией Николаевной» наедине и затем сказала следующее: «Она знает такие вещи, которые могла знать только дочь царя. Но вместе с тем она не знает языков, а все дочери царя говорили по-английски, немецки и французски».

— Но, — прибавил Бессонов, — врачи-психиатры будто бы сказали, что подобное бывает. При наличии психических потрясений может выпасть из памяти все наносное, а основное остается. Так как основным для младшей дочери Николая II был все-таки русский язык, то она его и сохранила.

* * *

Затем надвинулся 1923 год. В Биркенвердер неожиданно приехал «Око». Он был когда-то моим подчиненным по «Азбуке» и носил такой псевдоним. Полковник Петр Титыч Самохвалов (а это был он) сообщил мне сенсационную новость: меня приглашают к генералу фон Лампе, который был представителем Врангеля в Берлине. И тоже был когда-то в «Азбуке» под шифром «Люди», и работал вместе со мною затем в газете «Россия»11, издававшейся в Екатеринодаре. Он сохранил со мною наилучшие отношения. И еще сообщил мне «Око»: сейчас находится в Берлине генерал Климович, в прошлом начальник жандармов, ныне состоящий при Врангеле в Югославии. Я немедленно отправился в Берлин.

У Лампе нас оказалось четверо: сам фон Лампе, Климович, сенатор Чебышев и я. «Око» не присутствовал на этом заседании. Фон Лампе объяснил, почему он пригласил нас:

— Я жду «человека оттуда».

«Человек оттуда» появился точно, и это было для него характерно. Это был Александр Александрович Якушев, в прошлом действительный статский советник, инженер, специалист по внутренним водным сообщениям. Свой доклад он начал примерно так:

— Разумеется, вы не обязаны мне верить. Но все же, думаю, вам будет интересно меня выслушать. Не думайте, что Россия умерла под советской властью. Она живет, она мыслит, она страдает, но не пассивно — она борется. Я стою во главе организации, носящей условную кличку «Трест». Тресты у нас вообще в моде. Особенно популярен так называемый ТэЖэ, то есть трест жировой, под которым скрывается высокосортное мыло, всякие дамские ухищрения, в том числе пудра «Коти» из Парижа. Эта пудра получается контрабандой, а еще контрабандисты любят фальшивые зубы, товар ценный и легкий. Но мы трест без спецификации. Это подпольная организация, сильная и смелая. Естественно, что вас прежде всего интересует, какова наша программа. Очень простая. По аграрному вопросу для крестьян синяя бумажка, то есть купчая или данная на землю. Это все, что надо мужикам — они хотят быть законными собственниками той земли, которую они получили незаконно. Мы уверены, что при укреплении мелкой частной собственности земледелие процветет, а с ним процветет и Россия, ибо земля — ее основа. Ну, конечно, мы будем поддерживать промышленность, особенно казенную, приспосабливая ее, главным образом, к нуждам земледелия. А что же мы хотим дать интеллигенции? Немножко свобод: печати, союзов, собраний и так далее. Немножко, потому что много свободы приносит вред, как мы узнали это из практики Государственных Дум. А как мы мыслим себе будущую власть? Во-первых, приход ее не должен быть в форме революции, а в форме дворцового переворота и без кровавых жестокостей. Когда этот переворот произойдет, мы хотели бы поставить единоличного, крепкого и популярного Верховного Правителя. Он напрашивается сам собой. Прошло еще немного времени после окончания войны, и каждый бывший солдат русской армии помнит имя главнокомандующего великого князя Николая Николаевича. Его мы видим Верховным Правителем. Вот и все.

Если вы хотели бы проверить мои слова, то я приглашаю кого-нибудь из вас или других лиц, известных в эмиграции, тайно посетить Советскую Россию. Я не могу обещать полную безопасность. Это все же будет опасно. Но для наших гостей мы сделаем все возможное, а мы кое-что можем.

На этом Якушев кончил. Насколько я помню, никаких вопросов ему задано не было. Говорил он уверенно, с манерами человека, который знает себе цену.

Лампе поблагодарил его, и Якушев ушел. После его ухода мы высказались. Трое из нас — Лампе, Климович и я — выразили доверие Якушеву. А сенатор Чебышев сказал:

— Провокатор.

Кто же из нас четверых был прав? Все. Якушев, по моему убеждению, когда он посетил нас в Берлине, не был провокатором. Но, возвратившись в Москву, он им стал. Как это случилось? Я расскажу.

* * *

Прежде чем говорить о Якушеве-провокаторе, займемся его «программой».

Синяя бумажка. Уже в Государственной Думе второго созыва, в 1907 году, из краткой речи волынского хлебороба с кафедры показалась синяя бумажка. Он сказал:

— Земля нам нужна, что и говорить. Но мы не хотим никому делать кривду.

В осуждение «кривды» и была синяя бумажка. Получить землю захватом, насильно — это значило сделать «кривду» кому-то. Без «кривды» получить землю — значило иметь в руках законный документ, купчую или данную. Это и была якушевская синяя бумажка.

И позже, когда я, откликнувшись на приглашение Якушева и готовясь нырнуть в Советскую Россию, зарастал бородой на Волыни, ко мне явились крестьяне из моих соседей по имению. Они ничего не знали, что я собираюсь предпринять, и разыскали меня для своих личных дел. Они хотели купить у меня некоторый сенокос. Это значило, что они хотели иметь в руках синюю бумажку, законный документ. Я сказал им, что как только смогу приготовить «синюю» бумажку, я им эти сенокосы продам. По окончании разговоров о сенокосах эти бывшие солдаты русской армии спросили:

— Дозвольте узнать, государь император жив?

— Нет.

— А великий князь Николай Николаевич?

— Да.

Они поклонились, видимо обрадованные. Это был ответ на второе утверждение будущего провокатора Якушева:

— Нет такого русского солдата, который бы не помнил имя главнокомандующего великого князя Николая Николаевича.

* * *

Начнем с того, как образовался «Трест». Существовала в одной из столиц особа четвертого класса, его превосходительство Александр Александрович Якушев. Он имел узкую специальность — внутренние водные пути сообщения. Я не знаю, входило ли в эти пути сообщения то, что на них выросло позже, т. е. разные ГЭС. Быть может. Перед началом Первой мировой войны Государственная Дума ассигновала тридцать миллионов золотом на использование днепровских порогов дота грандиозной гидроэлектростанции. Война помешала осуществлению проекта. Быть может, в этом деле принимал участие Якушев. Во всяком случае, у него были широкие планы.

Именно об этих планах узнал Троцкий (Бронштейн). Сейчас все знают, кем был Троцкий, но в будущем о нем могут забыть или совершенно исказить его фигуру.

Троцкий был ближайшим сподвижником Ленина, в качестве какового обладал большой властью. Он был крайний честолюбец. Я знал его сотоварища по херсонской гимназии, которую окончил и молодой Бронштейн. И он мне говорил:

— Троцкий жил под знаком чрезвычайного властолюбия. Мы тогда этого не понимали. Но мы понимали, что он желал быть всегда и всюду первым. Быть первым — вот Троцкий.

Поэтому, хотя Троцкий был сподвижником Ленина и в случае необходимости ему подчинялся, но, конечно, и в этом положении он мечтал быть первым, то есть отодвинуть Ленина на второй план. Посланный в Брест, он отказался подписать Брестский мир и подписал его только по категорическому требованию Ленина.

Троцкий, как известно, выдвинул теорию: нельзя делать революцию только в одной стране, ее необходимо делать разом во всем мире. Почему? Потому что революция временно ослабляет всякую страну. И вот получилось бы невыгодное неравенство — ослабленная революцией Россия и сильные западные державы, избежавшие революции. Поэтому Троцкий не делал революцию в России после того, как Октябрьская революция дала в его руки часть власти. Он перешел на путь эволюции. Тогда-то, не знаю, при каких обстоятельствах, он высмотрел Якушева и пригласил его к себе.

Но Якушев не признавал советскую власть и проигнорировал приглашение Троцкого. Последний возобновил приглашение, и Якушева привели под конвоем. Троцкий встретил его с отменной любезностью и угостил сытным обедом, что было лучше всякой любезности. После обеда хозяин сказал гостю:

— Александр Александрович, мы прекрасно знаем, кто Вы такой. Вы русский националист.

Якушев согласился с этим.

— Так вот, мы от Вас ничего больше не желаем, оставайтесь тем, кем Вы являетесь по убеждению. Прежней русской власти нет, но Россия осталась. И теперь мы управляем ею. Наша точка зрения такая: все, что полезно России, выгодно нам, потому что нам нужна сильная Россия, сильная во всех направлениях. И даже на узком фронте внутренних водных сообщений. Наверное, у Вас были широкие планы на этом узком фронте. И вы их представляли царскому правительству. Но вам отвечали: это очень хорошо, но это не срочно, и у нас на это денег нет.

Якушев подтвердил, что, действительно, так бывало.

— Так вот, Александр Александрович, как мы ни бедны сейчас, а на осуществление ваших планов у нас деньги найдутся. Работайте.

Так Троцкий, о котором впоследствии Якушев говорил: «умная жидюга», поддел Якушева на крючочек, играя на его любви к своей специальности.

Словом, Якушев согласился и стал работать. Работал он, видимо, хорошо и энергично, потому что его послали за границу посмотреть, что там делается по его специальности. Когда он вернулся, его арестовали, предъявив ему некоторые обвинения.

И тогда Якушева сломали. Он согласился служить чекистам, однако с некоторым условием. Он будет работать против иностранцев и русской эмиграции, которая его подвела. Против же советских граждан он работать не будет.

* * *

Тем временем Мария Дмитриевна поехала в Югославию для свидания с отцом и братом. Я остался один в Биркенвердере. Вокруг городка раскинулись преимущественно сосновые леса, в которых паслось много диких коз. Охота на них была строго запрещена. Леса содержались в образцовом порядке, к тому же посаженный лес отличается стройностью рядов.

Где-то в этой местной глуши жила прачка, у которой были мои рубашки. Я пошел искать ее и, наконец, набрел на какую-то избушку, но в ней никого не оказалось. Вдруг, откуда ни возьмись, на меня набросились три огромных пса. Я схватился руками за ограду, а ногами отпихивал псов, что их раздражало еще больше. Не знаю, чем бы это кончилось, если бы вдруг не появилась прачка. Но рубашки еще не были готовы, и она мне их потом досылала уже во Францию. 

Глава VI

ПАРИЖ

То обстоятельство, что я не получил свои рубашки, не удержало меня в Германии. Мне тут нечего было делать. Я решил ехать в Париж, куда меня звал Маклаков. Но чтобы уехать во Францию, надобна была помощь бывшего Клименко. Тогда из Германии выпускали только тех, кто заплатил все налоги. Опять же эти налоги становились невозможно высокими. Клименко помог сократить их до разумных пределов, и я получил желтую бумажку, то есть разрешение на выезд.

Но тут возникали еще и другие затруднения. Западная часть Германии была тогда оккупирована французами. Переход был около Франкфурта-на-Майне. Я поселился там и жил довольно долго в области, еще не занятой французами. Забыл название этого городка. Кругом были прекрасные дубовые леса, а в городе — минеральные ключи, и я с наслаждением принимал ванны. Там я тоже что-то писал на отвратительной пишущей машинке, которую купил по дешевке в Берлине за шестнадцать долларов. У нее скоро стали отваливаться буквы с рычажков. Я привязывал их нитками, они опять срывались. Чистое мучение. Впоследствии, уже в Париже, я оставил ее у Маклакова, в русском посольстве, где ее и украли. Маклаков написал мне письмо, предлагая заплатить. Я ответил отказом и приписал: «Я нежно благодарен Вам и вору за то, что Вы избавили меня от этой дряни». Тут только я понял смысл насмешливой английской поговорки: «Made in Germany», что было равносильно понятию «дешевая дрянь».

* * *

Я купил билет третьего класса в Париж за полмиллиона немецких марок, что составляло всего лишь несколько долларов. Но предстояло еще пройти французскую зону. Через зональную границу поезда не ходили. Поперек шоссейной дороги стоял столик, за ним — французский офицер. Я объяснил ему, что я русский эмигрант, что меня пригласил «Малаков» (фамилию Маклакова французы переделали на знакомый им Малахов курган в Севастополе), посол бывшей России в Париже. Он пропустил меня.

Далее никаких затруднений не было. Из французской зоны поезд прямо доставил меня во Францию, в Париж.

И вот я в Париже. Такси. Я сказал шоферу:

— Six rue Grenelle.

Шофер мне ответил по-русски:

— К Маклакову, значит.

В Париже было множество шоферов из русских офицеров. Впоследствии я ставил в вину русским офицерам-таксистам, что они не помогли Кутепову. В то время посольство было уже в руках советской власти и можно было предположить, что сразу же после похищения Кутепов был препровожден в посольство на улицу Гренель. Но эта улочка очень узкая и короткая. Ее можно было совершенно забаррикадировать с двух сторон машинами, ворваться в посольство и освободить Кутепова. План фантастический, наверное, уже потому, что невозможно было ни сговориться, ни объединиться заранее для этой цели.

* * *

Маклаков принял меня в высшей степени радушно, так же как и его сестра Мария Алексеевна. Она была чрезвычайно энергичной женщиной. Содержала русскую гимназию в Париже не на средства посольства, а на суммы, собираемые благотворительными спектаклями. В качестве жены посла (так о ней думали) ее принимали всюду, она развозила лично билеты и выцыганивала деньги.

Мои средства временно кончились. Она занялась моей судьбой. Сначала предложила мне стать натурщиком, так как, по ее мнению, я был хорошо сложен. Я сказал:

— Мария Алексеевна, в Париже плохо топят, стоять же часами голым я не могу.

И пошел устраиваться сам, прочтя в газетах, что какая-то кинематографическая студия приглашает статистов. Меня приняла француженка, которая задала несколько вопросов.

— Вы ездите верхом?

— Да.

— На байдарке?

— Да.

— И под парусом?

— Безусловно.

— Ездите на бициклете?

— Да.

— Можете управлять воланом?

— Нет.

— Умеете плавать?

— Да.

— Бокс?

— Нет.

— На каких языках говорите, кроме французского?

— Немецком и русском, немного на польском и чешском.

— Хорошо. Знаете что, статистом… Это вас не устроит — мы платим очень мало. Через некоторое время вы бы могли стать начинающим артистом. Для этого надо пройти краткосрочную школу.

Я спросил:

— Что будет стоить курс обучения?

— Сто франков.

Сто франков были всего лишь четыре доллара. Но как раз их у меня не было. Поэтому я сказал:

— Благодарю вас, я подумаю.

* * *

Мария Алексеевна очень потешалась над моим визитом в студию и добавила:

— Я приготовила для вас нечто, что действительно вас устроит. Знаете ли вы, что приехала московская студия МХАТ’а? Среди других Станиславский и Книппер. И они будут завтра утром завтракать у нас.

— Думаете ли вы, что я могу сразу же затмить Станиславского?

— Нет, ваша слава другая, но кроме того, на этом завтраке будет присутствовать одна дама, француженка. Ей сорок лет. Будет и ее двадцатилетняя дочь. Вы увидите, что на дочь никто не обратит внимания. Но ее мать — это львица Парижа. Из-за нее стреляются на дуэли и кончают самоубийством.

— Значит, вы хотите, чтобы я покончил с собой?

— Нет, вы расцветете новым цветом, если только сумеете ей понравиться.

— Но почему я должен обязательно ей нравиться?

— У этой дамы цветочное заведение. Вы понимаете что-нибудь в цветоводстве?

— Понимаю, то есть я умел выбирать садовника и у меня были хорошие цветы.

— Садовнику вы платили, а здесь будут платить вам, когда вы кончите восьмимесячный курс обучения у этой красавицы и получите диплом, обеспечивающий вам место в любой части Франции.

Я сказал:

— Дело безнадежное. Я не умею нравиться львицам, да еще сорокалетним.

— Вы ничего не понимаете, в Париже женщина начинается с сорока лет.

— Хорошо, я попробую.

Завтрак состоялся. Обаятельный Станиславский с седой головой и почти старушка Книппер, такое первое впечатление произвела тогда она на меня. Она молчала, Станиславский говорил с Маклаковым. Мария Алексеевна делала мне «рыбий глаз», указывая на парижскую львицу, которую она посадила рядом со мною. Разговор за столом, конечно, шел о театре. В это время все француженки помешались на том, чтобы увидеть московских художников. В том числе и львица.

Вдруг она заговорила, смотря на Марию Алексеевну:

— Но ведь я ничего не пойму. Кто мне будет переводить?

И обращаясь ко мне:

— Вы не могли бы?

«Рыбий глаз» говорил: рыбка сама идет к вам в руки. А я, быстрый разумом Ньютон, подумал: «Фрак — тысяча франков, пальто, обувь — пятьсот, автомобиль (не повезешь же ее на обыкновенном такси), конфеты, цветы в ложу… и, наконец, ужин. Итого две тысячи франков. Откуда я их возьму?».

И я представился, что не понял ее. Она страшно обиделась, моя цветочная карьера рухнула. Мария Алексеевна бранила меня, но я сказал:

— Мария Алексеевна, не гневайтесь. Вы же не можете дать мне две тысячи франков.

— Не могу, но вы ребенок, что ли? Неужели не знаете, что делают в таких случаях?

— Представьте себе, не знаю.

— Не знаете?! Врут! Вы должны были сказать, что вы в восторге, что вы даже не ожидали такого счастья. И затем написать ей записку, что вы заболели.

Словом, я не попал в театр и погубил карьеру садовника.

* * *

Я все же попал в театр на другой спектакль. Но не в ложу ко львице, а в ложу, где было четыре молодых шофера, бывших русских офицеров. Шла какая-то печальная пьеса Чехова, играли серенаду Брага на виолончели и, словом, отчаяние было на сцене. А в ложе с офицерами было возмущение.

— Чего ему недостает? Имеет чудную жену (Книппер, которая на сцене казалась гораздо моложе), прекрасное имение и уютный дом, чудесный сад… С жиру бесится. На завод его, к Ситроену! За руль, ночным шофером!

И они были правы. Жизнь их научила. Ведь я не потому отказался от красотки-львицы, что бешусь от жиру, а потому, что на мне полосатый нелепый костюмчик, в котором нельзя ходить в театр…

* * *

Находясь в Париже, я, конечно, кое-что осматривал. Большинство парижских улиц скучны. Они представляют собою ряд двух- и трехэтажных домов с окнами, вечно закрытыми жалюзи. Остальная же часть, безусловно изобилует красотами. Нотр Дам де Пари испорчена тем, что она недостроена. На ней должны были быть две высоких башни на манер Кёльнского собора над Рейном. Но искупают эту недоделку химеры и главная приманка — Мыслитель. Более тонкого черепа нельзя себе представить. Но я, кажется, начинаю повторять уже бесчисленное количество раз сказанное до меня.

Поведаю о том, что нерассказуемо и ново — Эйфелева башня. Конечно, скандал для французов, что ее построил немец, но одновременно и поучительно. «Дух реет идеже хосщет». Есть нечто в этой башне, чего, вероятно, не знал и сам ее создатель. Это открыл я, дилетант в музыке, но одновременно и фантаст. Она, музыка, звучит. Она во все стороны на сотни километров посылает аккорд: «до-ми-соль-ми-и-и-и», причем «ми» высокое.

Моя фантазия покоится на точном основании: «до-ми» — мажорная терция, «ми-соль» — минорная, а «соль-высокое ми» — секста. Эта секста и дает поразительный и неожиданный взлет этой башни. Если Нотр Дам недостроена, то Эйфелева башня перестроена. Но именно оттуда получаются эти интервалы. Они диктуются ярусами: от земли до первого яруса — расстояние, соответствующее мажорной терции, от первого яруса до второго — минорной терции и от второго яруса до вершины — сексте. Подойдите к роялю и проверьте. Не поняли? Дело ваше.

На первом ярусе ресторан. Мы на нем не останавливались. На втором — в мое время ничего не было. Его мы тоже проехали мимо и оказались на самой вершине. И вот что меня поразило: она дрожит, она качается.

Мы поднялись туда с Василием Алексеевичем Маклаковым. Подъем стоил десять франков с человека. В этот день мы были одни, и можно было ощутить все, что дает высота в триста метров. Если бы не кривизна земли, то отсюда, говорят, была бы видна вся Франция…

* * *

Мария Алексеевна Маклакова была умной женщиной, но иногда ей на ум приходили странные мысли.

— Одна интересная русская дама и я, дама неинтересная, приглашаем вас на ужин. Меню: шампанское и лягушки.

— Ой! — простонал я.

— Не ужасайтесь раньше времени, ведь вы их не пробовали, у них вкус цыпленка.

Дама была совсем неинтересной, а Мария Алексеевна гораздо интереснее. Шампанское как шампанское, лягушки действительно напоминали цыпленка, но я их ел с отвращением.

При возвращении в автомобиле дама, немножко пьяная, сказала шепотом Маклаковой по-французски, но я слышал:

— Il ne me donne pas sur la peau.

Значит, тут была взаимная нелюбовь. Я же был жестоко наказан. Быть может, потому, что не понравился даме? Нет, лягушке.

Я мучился всю ночь от нестерпимой рвоты. Хорошо, что у меня была не только отдельная комната, но и отдельный туалет. Из этого я вывел полезное заключение, что я не аист. «Ciconiae amant ranas» — «Аисты любят лягушек». Это было первым, что мы изучали, приступив к латыни. Жалко. Аист священная птица.

Василий Алексеевич Маклаков

Василий Алексеевич Маклаков осенью семнадцатого года, перед «Великим Октябрем», был назначен Временным Правительством послом в Париж. Одновременно Стахович был назначен послом в Испанию. Что касается Маклакова, то нельзя было сделать лучшего выбора. Он владел французским языком как своим родным русским. И это даже странно. Обыкновенно так владели французским языком аристократы. А Василий Алексеевич от слова «маклак», сам говорил о себе: «Я шантрапа».

Кроме того, он был тонко умен, веселый, очень обаятельный, остроумный и блистательный собеседник. А главное — прекрасный оратор. В Государственной Думе его называли Златоустом и Сиреной. Когда он говорил, человеку, совершенно с ним несогласному, хотелось согласиться с Василием Алексеевичем. В этом отношении он был полная противоположность Маркову 2-му. Когда говорил последний, иногда даже мне не хотелось с ним согласиться. Но иногда он все же говорил умные вещи. Однажды, выступая с думской трибуны, Марков 2-й сказал, обращаясь к Маклакову:

— Вы, Василий Алексеевич Маклаков, думаете, что российский поезд, который мчится на всех парах, остановится на станции Конституция. Но вы ошибаетесь, дорогой Василий Алексеевич. Поезд проскочит станцию Конституция, он домчится до станции Революция. И там разобьется о тупик.

На этот раз я не мог с ним не согласиться.

* * *

Маклаков кончил два факультета, кажется, юридический и филологический. Но это было неважно. Его эрудиция была шире. В Государственной Думе он был в партии К.-Д.12, причем на правом фланге ее фракции. Милюков же на ее левом фланге. Между ними происходила всегда борьба.

Маклаков был умнее, но Милюков прилежнее и упрямее. И именно он руководил кадетами в Думе. Если развернуть буквы К.-Д., то это значит «Конституционно-демократическая партия», «кадеты». Маклаков был искренно за конституцию. Милюков старался опираться на демократию. Но на какую демократию? Все же в пределах закона. Милюков не был революционером, но очень часто им помогал, не понимая того, что он делает. Кончилось тем, что, когда император отрекся, а его брат Михаил Александрович колебался, принять ли ему престол, Милюков умолял его принять. Он говорил:

— Монархия есть ось России. Если не станет монархии, не будет России.

С великим опозданием он это понял.

* * *

Но я говорю о Маклакове. Он был человек общительный и охотно беседовал с членами других партий. Он всегда был за смягчение политических нравов, за терпимость. Мне помнится нечто, что, может быть, никто больше не знает, так как Маклаков умер.

Бывало в Думе то, что называлось «большие дни», а бывали и «вздорные дни». Этот день, о котором я вспоминаю, был именно такой. Скандалил Пуришкевич, грубиянил Марков 2-й. Это справа. Слева сипло хрипел Булат и другие. Я вышел из зала заседаний — мне было противно. Я ходил по Екатерининскому залу, где не было никого. Балаган привлекает людей и даже увлекает некоторых.

В это время из зала заседаний вышел Маклаков и, войдя в Екатерининский зал, ругнулся:

— Кабак!

Потом, увидев меня, подошел и сказал:

— Знаете ли вы средство, чтобы прекратить этот цирк, облагородить, поднять нас и объединить?

Я ответил:

— Нет, не знаю.

После этого мы оба ходили по залу молча. Наконец, он остановился и, убедившись, что никого больше нет, сказал:

— А я знаю.

И, сделав еще паузу, произнес совершенно тихо:

— Война с Германией.

В это время скандал в зале заседаний кончился, потому что наступил перерыв. Депутаты заполнили Екатерининский зал, иные курили, многие разговаривали, третьих обступили корреспонденты. Словом, обычная жизнь кулуаров. Между колонн собралась кучка депутатов около Маркова 2-го. Он, возвышаясь над головами, о чем-то ораторствовал. Мы с Маклаковым подошли и прислушались. Марков говорил о масонах. Он разоблачал их проделки, правильно или нет, не знаю, и называл некоторых масонов по именам. Затем сделал паузу. Маклаков, воспользовавшись ею, сказал:

— Этак вы, Николай Евгеньевич, и меня причислите к масонам.

Марков немедленно ответил, правда, спокойно на этот раз и очень вежливо:

— Да, Василий Алексеевич. Вы масон.

И после паузы добавил:

— И очень высокой степени.

Маклаков рассмеялся, как бы доказывая, что это утверждение достойно смеха, но ничего не возразил.

Я не обратил внимания на то, что Марков сказал Маклакову. И даже позже написал где-то: «Мне до сих пор не удалось ухватить даже кончика хвоста какого-нибудь масона». Потом я ухватил, но не только за кончик хвоста, а, пожалуй, даже за ошейник.

В описываемые дни на меня произвело большое впечатление, что Маклаков, умный и миролюбивый, желает войны. Это совсем не сходилось с моими мыслями. Я очень ценил длительный мир России с Германией. Кроме того, я ценил то, чем некоторые возмущались, — роль немцев в России. Этому меня научил 1905 год. Все немцы стояли за порядок, и тогда сложилась удивительная поговорка: «Последние русские — немцы».

* * *

Проиграв войну с Японией и в борьбе со всякими разрушительными элементами, многочисленными примерами безумия, русская власть очень ослабла. Помню один пример. Петербургское Телеграфное Агентство прислало одновременно две телеграммы. Первая: «На Кавказе восстали и отделились Озургеты13». Они отделились от России, население которой составляло в 1905 году более 130 миллионов человек. Вторая телеграмма была еще удивительнее: «Младшие танцовщицы императорских театров в Санкт-Петербурге объявили забастовку, предъявив политические и экономические требования».

* * *

В это время Вильгельм II мог свободно напасть на Россию. Он этого не сделал и никогда этого не забывал. И чувства его по отношению к России, так сказать, раздражились, когда никакого знака благодарности ему не было выражено.

Правда, когда Вильгельм II прибыл в русские воды, то на русском корабле состоялся обмен мыслями между Вилли и Ники. Императоры были на «ты». В результате Россия аннулировала свои договоры с Англией и Францией и заключила договор с Германией. Германский император отбыл на своем корабле и прислал по радио телеграмму: «Адмирал Атлантического океана приветствует адмирала Тихого океана». Русский император ответил: «Счастливого пути».

Когда телеграмма Вильгельма II была прочтена в Лондоне, война с Германией в принципе была решена.

Но прошло короткое время, и русский император отменил соглашение с Германией и возобновил союз с Францией и Англией. Можно себе представить чувства Вильгельма II, человека крайне несдержанного.

При всех этих условиях мысль желать войны с Германией казалась мне безумием. Но когда война разразилась, Россия, ничего не понявшая, преобразилась. «Кабак» прекратился. Мы поднялись, облагородились и объединились.

В Зимнем дворце толпа депутатов, в том числе и кадеты, окружила царя вплотную и кричала:

— Веди нас, Государь!

Маклаков оказался пророком.

Но я, увы, тогда не загорелся всеобщим энтузиазмом. Я остался холоден и печален. И вместо того, чтобы писать барабанные статьи в «Киевлянине», я поехал на фронт и поступил в 166-й пехотный Ровненский полк. На следующий день был ранен, два месяца лечился, затем по приказанию генерала Радко-Дмитриева был прикомандирован к ЮЗОЗО (Юго-Западному объединению земских организаций)14, где и работал девять месяцев, пока не была созвана Государственная Дума.

И я убедился, что война с Германией, как предвидел Маклаков, оказалась допингом для России, но на короткий срок. Через год энтузиазм спал — война оказалась крайне тяжелой. Ее необходимо было кончать победоносно, что было очень трудно, и во весь рост встал вопрос: зачем масоны хотели войны?

* * *

Тем с большим интересом я принял приглашение Маклакова погостить у него в посольстве, то есть рассмотреть вблизи масона высшей степени.

Маклаков, или, как его здесь называли французы, Малаков, в Париже и Маклаков в Санкт-Петербурге. Совсем разные люди. «Что город, то норов, что деревня, то обычай». Видел я Маклакова и в деревне после августовского совещания в 1917 году, на котором он сказал, говорят, превосходную речь, но я ее проспал. Мне нужно было уснуть непременно, потому что после него была моя очередь говорить. Выступали подряд Родзянко, Маклаков и я. Массированный удар членов Государственной Думы. Об этом писал в газете Алексей Николаевич Толстой примерно так: три мастера слова, выразительные речи и еще более выразительная недоконченность жестов, изящество. И еще что-то в этом роде.

Маклаков был сыном врача. Должно быть, его отец приобрел имение. Небольшое, в 25-ти верстах15 от Москвы. Я поехал в это имение по приглашению Василия Алексеевича. Двухэтажный деревянный дом среди старых елей. Конечно, это не было «дворянское гнездо», но разве только у дворян бывают гнезда? Гнезд не имеет только кукушка. Но Мария Алексеевна, которую я тогда впервые увидел, не была кукушкой. Наоборот, она была его семья. У них был брат. Но он был министром внутренних дел и совершенно разошелся в политических взглядах с Василием Алексеевичем.

О внутреннем убранстве маклаковского дома нечего писать. Потертый кожаный диван, самовар. И все же Маклаков тут произвел на меня такое впечатление, что он хотел бы стать настоящим помещиком. Ему будет тяжело расстаться с этим домом. Впрочем, у него остается Мария Алексеевна, которая сделает ему другое гнездо в Париже.

Но почему же Маклаков пригласил тогда меня одного в деревню? И почему я приехал? Двадцать пять верст туда, столько же обратно. На извозчике шесть часов пути. Сейчас за это время я долетел бы уже до середины Атлантического океана. Это значит, что какое-то сближение у меня с Маклаковым произошло. Но как оно могло произойти? Он хотел войны с Германией, а я ее считал гибельной. Но за это время Маклаков кое-чему научился.

Я иногда думаю, что если бы тотчас же после Столыпина назначили бы премьер-министром Василия Алексеевича, то могло ли это помочь? Нет, этого не могло быть. Но если бы все-таки было? Опять нет.

Настоящий правитель должен соединять в своем лице трех человек: первого, кто говорит, второго, кто действует, третьего, кто думает. На первую роль лучше Маклакова нельзя было найти. Ведь он «златоуст», «сирена». На вторую роль он был бы плох — у него не было властности. А думать? Думать он мог. Он задумал войну с Германией и ее накликал. И притом именно так, как он этого хотел, то есть эта война вызвала подъем России. Но эта дума была накоротке. Через год подъем кончился, и тогда Маклаков кое-что понял.

* * *

Когда во время Первой мировой войны французские министры приехали в Петербург, то, кроме деловых и совершенно секретных переговоров, был устроен публичный банкет, на котором присутствовало восемьсот человек. Весь Государственный Совет, вся Государственная Дума (за малым исключением), послы иностранных держав, русское правительство. Были официальные скучные тосты. Потом Шаляпин под два рояля пел «Марсельезу». Я знал от Маклакова, который был близок к Шаляпину, что он совсем не знает французского языка. И все же он пел французам по-французски как француз. Быть может, его основательно научил Маклаков. Но чтобы так усвоить в короткое время незнакомую речь, для этого надо было иметь способности Шаляпина.

Когда он кончил, сидевший со мною рядом французский полковник (министры привезли с собою целую свиту специалистов) сказал:

— Только сейчас я понял, что такое наша «Марсельеза».

Что касается ораторов, то было решено, что говорить будет только один Маклаков. Его выбрали потому, что он был «златоуст», а еще более потому, что он говорил по-французски так же свободно, как по-русски. И в-третьих, потому, что он имел что сказать. Надо принять во внимание, что энтузиазм пропал и барабанных речей не надо было.

Речь Маклакова не была длинной. Но все же длиннее, чем я ее помню. Я запомнил только самую сущность. Примерно так:

— В начале войны во Франции был убит видный деятель Жорес, который высказался против войны. Он был искренний антимилитарист и погиб за свои убеждения. И все же я рискую повторить здесь, что я тоже антимилитарист. Но вместе с тем я за войну. Как же это возможно совместить? Возможно. Я за эту войну, потому что я верю, что эта война последняя, что мы воюем с войной и ни с чем другим. Мы воюем не с Германией, а с очагом милитаризма во всем мире. И потому я могу быть за войну, не отрекаясь от своих самых светлых убеждений…

Речь эта имела громадный успех. Это был новый подъем, потому что тяжелой войне, цель которой начинала ускользать, было поставлено иное назначение, еще никогда не бывалое.

Маклаков сказал эту речь с удивительным воодушевлением. Так он никогда не говорил в Государственной Думе. Для «златоуста» это была лебединая песня, последняя.

И я много понял в Маклакове. Давно ли он говорил мне, хотя бы с глазу на глаз, о войне с Германией как единственном средстве прекратить «кабак». Теперь он говорит, что с Германией не воюет, и впервые тогда я подумал, что если он масон, то масон самой высокой степени.

Что это значит — «масон самой высокой степени». Это значит, что он с немногими другими руководит масонами. Познав Маклакова, можно узнать, что такое современное масонство.

* * *

В Париже, где я прожил у него в посольстве целый месяц, он никогда не говорил мне, что он масон. А я, конечно, его не спрашивал. Если бы я спросил, он усомнился бы в моей способности понимать некоторые вещи. Но он много говорил мне о масонстве. И рисовал мне современных масонов в следующем освещении.

Масонство в настоящее время есть не более, но и не менее, как широкий союз взаимопомощи. Все масоны считаются братьями. Когда они собираются на своих собраниях, то говорят друг другу «ты». При такой постановке дела маленький масон, занимающий скромную должность, может обратиться на «ты» к своему «брату», могущественному министру, с просьбой дать ему должность повыше…

Пожив во Франции, я познакомился в глубокой провинции с одним таким маленьким чиновником, заведовавшим почтой. Я с ним разговорился. Без всяких расспросов он стал мне жаловаться: он-де получает четыреста франков в месяц, и это очень мало. Я ему посочувствовал, хотя четыреста франков получали многие. При этом он прибавил:

— Они мне предлагают стать масоном. Тогда я сейчас же получу повышение. Но мне что-то не хочется делать это.

…Идея взаимной помощи не ограничивается каким-нибудь скромным предложением. Масоны мыслят и в международных масштабах. Здесь дело значительно сложнее. Масонам не разрешается быть патриотами своей родины по принадлежности. Во время войн они не могут идти на войну и воодушевлять массы. Но они всегда помнят, что всякая война должна кончиться миром. Вот при заключении мира масоны, в противовес немасонам, прекращают вражду к другим нациям, державам. И это понятно. Ведь если есть французские масоны, то есть и немецкие. По масонству они братья. И они стараются, чтобы условия мира были более мягкими…

Как известно, после Первой мировой войны состоялся Версальский мир. Скверный мир, который повлек за собой Вторую мировую войну. Были печатные труды, где Версальский мир осуждался резко. Весьма возможно, что эти произведения принадлежали масонам…

…Масоны свободны в своих религиозных чувствах, продолжал повествовать Маклаков. Но что масонам запрещено — они не могут быть клерикалами. Они не поддерживают ни одну из официальных религий, считая, что все официальные религии пошли неверным путем, в том числе и христианская религия…

Должен сказать, что в этом отношении воззрения масонов, если они таковы, как изображал Маклаков, мне очень близки. Все официальные религии нетерпимы, все считают, что единственно они правильно понимают Бога и присваивают его себе. В этом отношении характерен Вильгельм II, который любил повторять: «Наш немецкий Бог». Ну, и православие тоже считает себя единственно правильным и само слово «православие» есть самохвальство. Была только одна, ныне почти совсем исчезнувшая вера — социнианство, которую основал выходец из Италии Фауст Социн16 в шестнадцатом веке. Он бежал в Польшу и обосновался под Краковом, в городке Клуковицы. В первой половине шестнадцатого века Польша славилась своей веротерпимостью, и Краков был приютом для всех еретиков, даже для таких, как альбигойцы, приближавшиеся к сатанистам.

Может быть среди социниан были и масоны, потому что масонское учение тоже отрицает войну и смертную казнь, как и социниане. И еще следующее обстоятельство: социниане не требовали, чтобы родившиеся в какой-нибудь религии, вступая в социнианство, непременно от этой религии отрекались. Многие социниане тайно исповедовали свою религию. Яркий защитник православия против католичества князь Константин Константинович Острожский, по уверениям социнианских писателей, был тайный социнианец. Во всяком случае, тайным социнианцем был замечательный ученый того времени Бронский (псевдоним Филалет), написавший книгу в ответ на писание иезуита Скарги, порицавшего православную веру.

Во всем этом чувствуется какой-то масонский привкус — веротерпимость и таинственность. Но документальных доказательств у меня нет.

* * *

Быть может, самое интересное в Маклакове было его отношение к евреям. Он никогда не выступал ни в речах, ни в статьях, ни в своих мемуарах против евреев. Но я узнал его истинный образ мыслей вот каким образом.

Парижские русские евреи затеяли однодневный митинг по вопросу о том, что антисемитам в них, евреях, не нравится. Я жил на юге, но получил приглашение участвовать в этом митинге и даже предложение оплатить расходы по моей поездке.

Я не поехал на митинг, считая нелепым сложнейший и труднейший еврейский вопрос решить в течение одного дня. Ничего от этого митинга и не осталось. Осталась только моя книга в триста страниц, которую я озаглавил «Что нам в них не нравится». Она вышла во Франции примерно через год после митинга.

Не помню как, но на этом митинге, вероятно, говорилось о «честных» антисемитах. Персонально, видимо, никто не был назван. Я принял это на свой счет и думал, что это вполне обоснованно. Я был антисемитом, когда русское еврейство почти всем своим весом набросилось на русское правительство в 1905 году. И позже, когда русские евреи поддержали революцию 1917 года и Ленина. Но при всем том, когда невинного Бейлиса посадили на скамью подсудимых и правительство сделало все, чтобы склонить присяжных на свою сторону, я заступился за русское правосудие, а вместе с тем и за Бейлиса. Это дело я выиграл, то есть не я в прямом смысле, а все те, кто способствовал оправданию Бейлиса. Это была победа справедливости. Но так как в процессе этой борьбы за правду я написал крайне резкую статью против прокурора палаты Чаплинского, то меня привлекли к ответственности за «распространение заведомо ложных сведений о высших должностных лицах». Другими словами, попав в ложное положение оправданием Бейлиса, хотели отыграться на мне.

Судил меня не суд присяжных, а коронный суд. Коронный суд вел себя просто недостойно. У меня были свидетели, которые уличили бы Чаплинского так, что ему пришлось бы капитулировать. Но суд отказался вызвать этих свидетелей. А между тем главный из них, Фесенко, сидел тут же на трибуне, рядом с судьями. И его не допросили. Поэтому они присудили меня к трем месяцам тюрьмы. Срок пустячный, но посадить члена Государственной Думы нельзя без согласия Думы. Пока что дело пошло по инстанциям, а тут началась война. Я пошел воевать добровольцем, потом был в Красном Кресте. День в день в годовщину моего осуждения ко мне явился полковник военного судебного ведомства.

— По закону все дела о лицах, поступивших в армию, передаются нам, — сообщил он мне. — Потрудитесь прочесть.

Я прочел. По докладу министра юстиции по делу о Шульгине Василии Витальевиче, осужденном киевским окружным судом на три месяца заключения, государю императору благоугодно было собственною рукою начертать: «Почитать дело небывшим. Николай».

В объяснение сего могу сказать, что по русским законам государь император являлся верховным судьею. Все обвинительные приговоры начинались словами: «По указу Его Императорского Величества…». Поэтому царь мог отменить любой приговор, убедившись в его неправильности. Здесь это было высказано в особой форме отрицания самого дела. Его не было.

Так вот, по этой причине я счел, что честный антисемит — это я. Но Маклаков сказал мне:

— Нет, вы все же не раз выступали против евреев. Я же никогда публично не выступал. Но все же я антисемит, «честный антисемит» относится ко мне. При моей жизни об этом не говорите. Когда я умру, можете сказать.

Анжелина Васильевна Сакко

После неудачи с поисками работы в Париже более я не пытался куда-либо устраиваться. Прочитав в газете объявление Анжелины Сакко, что она предсказывает будущее и дает советы, я пошел к ней.

— Вы у меня были? — встретила она меня вопросом.

— У вас такая хорошая память?

— Нет, память плохая, но я помню тех, кто у меня бывал. Вы сейчас в полосатом костюме, а раньше были иначе одеты.

— Анжелина Васильевна, я пришел еще раз спросить вас о судьбе сына. В Константинополе, два года тому назад, вы мне сказали, что он жив.

— И сейчас он жив.

— Но где же он?

— Он в таком месте, откуда не может выйти.

— В тюрьме?

— Нет.

— В лагере? — недоумевал я.

— Нет.

— Так где же?

— Я не хочу вам этого говорить.

Помолчав, я спросил:

— Значит, в плохом доме? Но подумайте, Анжелина Васильевна, я ведь не мать, я только отец. Я выдержу. Он в сумасшедшем доме?

Она сначала не отвечала, но потом выдавила короткое «да».

— Где?

— Не вижу, там нигде не написано.

— Но можете ли вы хотя бы сказать, что он в данную минуту делает?

— Сейчас у него светлый промежуток. Он все вспомнил, что забыл, но боится забыть снова. И потому повторяет одно слово.

— Какое слово?

— Имя, ваше имя. Василий.

Я очень взволновался. Она продолжала:

— Он стоит у стола, одной рукой опирается на него, а другой он держится за какой-то мешочек, который у него на шее. Вы не знаете, что это такое?

— Знаю. В этом мешочке земля.

— Да, земля.

* * *

В Киеве, на высокой горе, было старое кладбище Щекавица. Из летописи Нестора мы знаем, что в Киеве на трех горах сидели три брата — Кий, Щек и Хорив. От Кия остался Киянский переулок. На горе, где сидел Щек, выросло кладбище. От Хорива осталась Хорева улица. Так вот, на Щекавице когда-то был похоронен какой-то святой. Землю с его могилы берут как средство от лихорадки. Три моих сына болели малярией и бабушка надела им эти мешочки. Ляля, видимо, сохранил этот талисман, несмотря на свои многочисленные беды.

* * *

— С ним теперь стали лучше обращаться, — продолжала Анжелина, — только один раз его побили.

— Но где же это, Анжелина Васильевна, где эта больница?

— Не знаю.

Я ушел в угнетенном состоянии. Где увидел церковь, зашел туда. Но сейчас же ушел — в церкви начиналось венчание. Невеста в фате, цветы, звуки органа… Это еще больше меня расстроило. Я ушел и через неделю пришел опять к Анжелине.

— Анжелина Васильевна, эта больница, где находится мой сын, она в России?

— Да, в России.

— Конечно, мало шансов, но все же, если это в России, может, я когда-нибудь был в этом городе?

Она взяла со стола хрустальный шарик, который служил ей средством для сосредоточения, и сказала:

— Да! Конечно, были…

И стала говорить:

— Вы стоите в каком-то саду, скорее всего общественном. Вы стоите над обрывом, огороженным простым бревенчатым забором. Внизу река…

— Это Киев? — перебил я ее.

— Нет. Киев я хорошо знаю. Немножко похоже, но не Киев и не Днепр. Эта река уже, но луга, пойма — широкие. Вы стоите у этого забора над обрывом… Вы как-то немного странно одеты. На голове какая-то прозрачная шапочка, на вас серый штатский пиджак, а ноги в офицерских рейтузах и высоких лакированных сапогах. Вы смотрите вдаль через реку. Вы не один, около вас слева стоит молодая дама, очень красивая. У нее длинные черные ресницы, которые она то поднимает, то опускает. Она знает, что это красиво.

Тут Анжелина посмотрела на меня и проговорила:

— Но эта красавица близка не вам… Но человеку вашей крови.

Тут только я чуточку начал понимать, в чем дело, но еще не до конца был уверен. Человек моей крови… Кто же это? Неужели мой брат? Но он давно умер. Если это он, то как она может «видеть» его кровь? И если это он, то та красавица, о которой говорит Анжелина, это Маруся, его жена. Она тоже умерла.

Анжелина продолжала:

— Она была то, что называется «мятежная душа». И вряд ли знала, чего она, собственно, хочет. Была беспокойной. Вдруг, куда-то уезжала неизвестно почему, также, вдруг, приезжала обратно. Она, конечно, ушла…

В устах ясновидящих «ушла» значит умерла. Слово «умер», «умерла» они никогда не употребляют.

— Да, я не могу понять, — между тем говорила Анжелина, — было ли это самоубийство или неправильное лечение. Во всяком случае, она еще хотела жить. Она должна была жить. Она ушла, конечно, но она недалеко…

Я спросил:

— Как это «недалеко»? Я не понимаю.

Анжелина ответила так, что я был совершенно сбит с толку:

— А так недалеко, что она у вас за спиной стоит.

Естественно, я обернулся. Анжелина спокойно сказала:

— Нет, вы не можете ее видеть, но я — вижу.

Я понял, это Маруся стоит у меня за спиною. Но еще хотел проверить.

— Имя, скажите ее имя!

— Ее имени я не вижу.

— Почему?

— Потому что она стоит близко к вам, но еще ближе, вплотную, стоит другая молодая женщина. И эта не ушла, она на земле. Ее имя Мария и эта Мария закрывает имя той, которая немножко дальше от вас.

Мне стало понятно все. Та, что стоит вплотную ко мне, была Марией Дмитриевной, она жива. Но имя той, другой, тоже Мария, и потому вполне естественно, что Анжелина не может его видеть явственно.

— Теперь я знаю все. Я знаю город, где находится мой сын. Это Винница.

Анжелина воскликнула:

— Да, это Винница, теперь я вижу.

* * *

Итак, Анжелина сказала:

— Но она близка не вам, а человеку вашей крови.

Это значило, что она была близка моему брату по матери Дмитрию Дмитриевичу Пихно. Это естественно — она вышла за него замуж, и я был ее шафером и держал над ее головой венец. Почему же сейчас, когда она ушла в другой мир, Анжелина говорит:

— Она близка и вам, она стоит у вас за спиной.

И сколько лет она стоит? Ведь она ушла в девятьсот десятом году, а я был у Анжелины в девятьсот двадцать третьем. Значит, быть может, тринадцать лет она стоит у меня за спиной. Почему? Она хочет чего-нибудь от меня? Этого я не узнал.

Да и в ту минуту я думал о другом. Теперь я знаю, где мой сын, и теперь я могу думать о том, как до него добраться. И я вспомнил «человека оттуда» — А. А. Якушева.

— Если вы хотели бы проверить мои слова, то я приглашаю кого-нибудь из вас или других лиц, известных в эмиграции, тайно посетить Советскую Россию…

— Я его найду! — уверенно сказал я.

Она ответила очень живо:

— Нет, не делайте этого, будет хуже. Вас ждет судьба вашего брата.

Мой брат, которого я повенчал с Марусей, погиб в Крыму. Анжелина продолжала:

— Вот я вижу… Вас и за вами двух человек, они все время бегут за вами… Я эту двойную струйку их следов хорошо вижу…

— Анжелина Васильевна, — перебил я ее, — вы хорошо рассказываете и очень точно, но только это уже было. Это было со мною в Одессе в двадцатом году. Два человека, один в черных лакированных туфлях, а другой в желтых, они неотступно бегали за мною…

Конечно, я ее не убедил. Однако все же я был прав. Впоследствии я понял, что она меня пугала. Трудно читать в душе ясновидящей, но все же она женщина. Она, быть может, знала, что я спасусь, но все ж таки чувствовала опасность и не решалась помогать мне в этом деле. Это я утверждаю потому, что, когда я благополучно вернулся и навестил ее, она мне сказала:

— Вы вернулись.

— Да.

— Вас охраняют. Ведь я же вам говорила.

Тогда, перед моей поездкой, она говорила совершенно обратное. Но сейчас я ее хорошо понимал. Йоги говорят, что есть карма (судьба) зрелая и карма незрелая. Карма зрелая не может быть изменена усилиями человеческими. Но карму незрелую человек может победить.

Анжелина пугала меня для того, чтобы я напряг все усилия, зная, что мне грозит опасность. Так оно и было.

* * *

Как-то за завтраком я рассказал Марии Алексеевне Маклаковой, что бываю у Анжелины, не посвящая ее в подробности моих визитов. Она выразила желание тоже посетить Анжелину, но идти одна наотрез отказалась.

— Пойдемте вместе, — предложил я.

И мы поехали. Первой я пропустил Марию Алексеевну. Когда через некоторое время она вышла, к Анжелине прошел я и застал ее расстроенной. Она сидела за столиком и обеими руками держалась за виски.

— Что с вами, Анжелина Васильевна? — тихо спросил я.

— Ужасно мое ремесло.

— Оно прекрасно, — возразил я.

— Да, прекрасно, но и ужасно. За какие грехи я обречена все это видеть…

Я ждал продолжения.

— Вот перед вами была одна дама. Она не мать, матери я бы ничего не сказала. Сказала бы, что ничего не вижу, или врала бы. Но эта дама не мать, она тетка. Я сказала ей правду о ее племяннике, но не всю правду, полправды. Я сказала ей, что его убили на берегу большой реки, но я не сказала, как его убили. Они так страшно его мучили…

Поняв, что сейчас с нею будет трудно говорить, я прервал нашу беседу и откланялся. А Маклакова мне сказала:

— Я не скажу сестре, что его убили. Зачем? Он ведь был в отряде каппелевцев, и они три года шли через Сибирь. Мало ли там больших рек. Сестре скажу, что Анжелина не могла ничего найти.

Потом она перешла к другой теме:

— О моей жизни Анжелина сказала очень верно: «Вы три раза прошли мимо своего счастья». Это верно, у меня было три жениха, но я так и не вышла замуж. Из-за чего? Вернее сказать, из-за кого. Я знаю, это смешно, но скажу: из-за Васи.

— Василия Алексеевича?

— Да. Это просто глупо, чтобы сестра так любила брата, но это так. Я не могла с ним расстаться.

— А он?

— Он мог бы жениться. Но, во-первых, он очень легкомысленно относится к женщинам, а, во-вторых, я его слишком избаловала. Он понял, что такой жены, как сестра, он не найдет… А все же удивительная эта Анжелина!

Я подумал: «Да, удивительная». Кроме всего прочего, удивительно добрая. И удивительна еще в одном отношении. Она, ревностная католичка, в то же время была председательницей какого-то теософического общества. Такое совмещение плохо. Но естественно, что, занимаясь белой магией, она борется с черным магом, который был тогда в Париже. Я имею в виду Гурджиева.

* * *

В другой раз, когда я пришел к Анжелине, она начала разговор так:

— Вы думаете, что о вас забыли? Нет, за вами следят постоянно. Недавно хотели сделать на вас покушение, но не удалось. Вас охраняют.

Я спросил:

— Кто?

Она не ответила, а продолжала:

— Покушение не удалось, так с досады они украли у вас фотокарточки…

Действительно, я фотографировался в каком-то фотоателье, но никакие мог получить своего заказа. Наконец, получил, но вместо двенадцати тринадцать карточек. Мне было ясно, что здесь напутали. Теперь стало ясно, что напутали при краже. Восполняя кражу, добавили тринадцатую карточку. Конечно, это были пустяки. Но в результате я не смог немедленно приступить к исполнению своего намерения пробраться в Советскую Россию и там найти моего сына. Прошло два года, прежде чем это было осуществлено…

* * *

Позже я еще больше узнал Анжелину. Вне своего удивительного дара она была обыкновенная женщина. Были у меня знакомые, которые были с Анжелиной просто дружны и совсем не как с ясновидящей. Она, чтобы отдохнуть, любила играть в лото. При помощи своего дара она могла бы отгадать все номера, но никогда этого не делала. Во-первых, она была порядочным человеком даже в мелочах, во-вторых, это требовало большого напряжения. Ей же просто хотелось отдохнуть. Она любила и посмеяться, и послушать анекдоты — была совсем обыкновенной женщиной.

Еще позже я узнал, что дар Анжелины имел свои пределы. Был кто-то, кто сильнее ее и кто ограничивал ее возможности. И этот кто-то был Богом, в которого она верила. Я был совершеннейшим идиотом, что никогда не спросил ее: «Анжелина Васильевна, вы ясновидящая?». Она бы несомненно ответила утвердительно. Тогда бы я задал ей главный вопрос: «Так скажите мне, как вы видите Бога?!». Что она сказала бы, это другой вопрос, но все же его надо было поставить, тем более, что она мне часто говорила:

— Я молюсь Богу, я горячо молюсь.

Интересно, по какому поводу она мне это как-то сказала. Дело было так. После официальных сеансов я часто задерживался у нее, и мы просто беседовали. Как женщине, по-видимому, не имевшей душевного друга, ей некому было жаловаться. И вот во время этих бесед она иногда жаловалась мне. Так случилось и в этот раз.

— Я очень многим нахожу пропавших близких людей, — стала говорить она. — Вот и вам нашла сына, хотя это было очень трудно. Но у меня пропала моя единственная дочь. Во время Гражданской войны мы оказались в разных городах. Я должна была бежать немедленно, а она оставалась в Петербурге. И вот я ищу ее. В Петербурге ее не нахожу, но где она, не вижу. Да, не удивляйтесь, всем вижу, а себе самой не вижу. Я молюсь, молюсь, пощусь и еще молюсь, прошу у Бога разрешить мне увидеть мою девочку… Нет, не вижу.

* * *

Но, наконец, она увидела. Девочка убежала из Петербурга и находилась примерно в ста верстах от него. Анжелина вдруг увидела все: и где, и у кого она.

По-видимому, быть может, благодаря своему удивительному дару она имела какие-то отношения с какими-то официальными лицами советской власти. Словом, ей разрешили выписать девочку (впрочем, бывало это и не только с ясновидящими). И вот девочка приехала в Париж. Одновременно приехал к Анжелине ее второй муж. И я его увидел. Раньше несчастные десять франков, которые она брала за чудесные предсказания, получала она сама. Теперь деньги получал ее муж. Это был мужчина лет сорока, брюнет с небольшой сединой, стройный, моложавый, очень красивый и очень неприятный.

И тогда же я увидел девочку — когда я уходил, она помогала мне надеть пальто. Такой красотки я, кажется, никогда не видел. Эти зеленые глаза могли заворожить человека. Вот кому подошло бы быть ясновидящей. Но она ею не была. А настоящая ясновидящая жестоко поплатилась за то, что в противность Божьей воли выписала свою дочь.

Отчим не мог не влюбиться в нее. И она не могла не влюбиться в отчима. Это была зрелая карма. Ничего этого бедная Анжелина не предвидела, и чем все это кончилось, я не знаю17.

«Николай Третий»

Я шел по узкой rue Grenele, где никого не было, и столкнулся с генералом Миллером, который возвращался от генерала Кутепова. Я сказал:

— Здравия желаю. Не могу ли я поговорить с вами?

Он ответил холодно:

— Но о чем же, позвольте спросить, вы будете меня интервьюировать?

Я рассмеялся:

— Вы меня не узнали?

Генерал (он был в штатском) присмотрелся ко мне внимательнее и сказал:

— Пожалуйста, простите. Я вас не узнал, потому что вы сказочно помолодели.

— Мне от вас ничего не нужно. Но, может быть, я могу быть вам чем-либо полезен?

Он задумался и проронил:

— Можете.

Затем, помолчав, продолжал:

— Тут мы субсидируем одну русскую газетку. Она хорошо писала о генерале Врангеле, но вдруг резко изменила курс. Не можете ли вы узнать, что же такое случилось? Что такого сделал Врангель недавно, что они перестали его поддерживать?

Я ответил:

— Слушаюсь. Я этим займусь.

Моя покойная жена Мария Дмитриевна говорила: «Когда Господь Бог помогает, то дело делается стремительно». Так оно и было. На следующее утро я пошел в русскую церковь. Она размещалась на холмике, и к ней поднималась довольно высокая каменная лестница. С паперти церкви было кое-что видно. Эта церковь называлась «русская церковь на rue Daru». Храм был небольшой, но изящный. Русские парижане обыкновенно там встречались.

Служба окончилась, и все ушли. Я остался на паперти, любуясь этим уголком Парижа. Кроме меня, вокруг вроде бы никого не было. Но вдруг на другом конце паперти я увидел человека, который, как мне показалось, пристально на меня смотрит, не двигаясь с места. Тогда я подошел к нему. Подойдя совсем близко, я увидел, что у него на глазах слезы. И тогда я его узнал. Это был именно тот человек, который в данную минуту был мне нужен.

Я сказал:

— Здравствуйте, Александр Иванович. Чем вы так огорчены?

— Я могу вас спросить, за что вы меня так обидели?

— Я?! Вас обидел?! Я написал вам письмо, что не могу больше у вас работать. Вы отлично знаете, почему. Без всякой причины вы переменили курс и стали бранить Врангеля.

— Это я могу понять. Но вы написали мне: «милостивый государь Александр Иванович». Так пишут, когда вызывают на дуэль.

— Я не вызывал и не вызываю вас на дуэль. Но, продолжая оперу, — «не потрудитесь ли объяснить мне ваши поступки?»

— Конечно, непременно. Но не здесь. Можете ли вы придти завтра в кафе «Опера», ну, скажем, к двенадцати часам?

— Приду.

Я пришел раньше их. Должен был придти еще один руководитель этой газеты, названия которой, к сожалению, не помню18. Поэтому я мог рассмотреть достопримечательности этого кафе. За оградой стоял обыкновенный мраморный столик, за которым когда-то сидел Наполеон, когда он еще не был императором.

Потом они пришли. И каждый, один догоняя другого, начал говорить примерно следующее: некоторое время тому назад к ним в редакцию ворвался Марков. Я спросил, какой Марков.

— Николай Евгеньевич, Марков второй, — ответили они.

И он стал кричать на них:

— Что вы делаете! Великий князь Николай Николаевич крайне недоволен генералом Врангелем, а вы его хвалите. Я только что был у великого князя…

Могло ли это быть? Что общего у великого князя с Марковым 2-м? Я ничего не сказал тогда, но подумал: «Есть общее». Марков, не знаю по какой причине, не примкнул к белым, то есть не принимал участия в Гражданской войне. Великий князь Николай Николаевич — тоже, хотя он жил в Крыму и генерал Деникин предложил ему возглавить Добровольческую армию. Это я знал точно.

…Александр Иванович Филиппов и его друг продолжали:

— Мы испугались и написали что-то против Врангеля, а потом перестали вообще о нем писать. Но мы очень сожалели. Миллер перестал нас субсидировать, и мы не знаем, как поступить.

Я объяснил им, как, по-моему, следует поступить. Через день в газетке появилась передовая статья, которая начиналась, если память мне не изменяет, так: «Мы всегда говорили, что генерал Врангель…» и дальше шло в том же тоне, как и прежде, как они действительно всегда говорили. Мой расчет был построен на том, что читатель будет сбит с толку и подумает, что он что-то пропустил, а теперь все в порядке. Так оно, в общем, и вышло. Когда я пришел к генералу Миллеру, он как раз читал газетку и спросил меня:

— Как вам это удалось?

Я ответил:

— Секрет ремесла, ваше превосходительство. Надеюсь, вы возобновите им субсидии?

— Да, конечно.

* * *

Я много раздумывал, да и теперь еще раздумываю, вспоминая минувшие дни, что таилось под этим посещением Марковым великого князя?

Несомненно, что Марков обвинял генерала Врангеля в бонапартизме, в том, что он не прочь занять престол. Это была канва, по которой можно было вышить разные узоры. А что было правда, это мой разговор с Петром Николаевичем Врангелем. Он сказал мне:

— Я знаю их всех. Романовы ушли, потому что Романовы выдохлись. У них не было вкуса к власти. Были они слабовольны. Думают, что великий князь Николай Николаевич обладает сильной волей. Это неверно. Он мог быть грубым, мог ударить хлыстом по зубам трубача, стоявшего рядом с ним, когда тот подал неверный сигнал. Он мог повесить Мясоедова, хотя этого, может быть, и не надо было делать…

Тут я подумал про себя: «Когда был повешен Мясоедов во время войны, среди солдат стали говорить: “Вот, великий князь Николай Николаевич сколько генералов в цепях в Сибирь послал”».

— Вот тогда надо было проявлять волю, — продолжал Петр Николаевич, — когда великий князь Николай Николаевич двигался с Кавказа в Ставку, чтобы принять верховное командование. А когда его перехватили по дороге два министра и сказали ему, что Романов не может стоять у власти при настоящих обстоятельствах, он спасовал.

Я спросил:

— А что же надо было ему делать?

— Что делать? Послать их к черту. Приехать в Ставку и опереться на кавалерию. Кавалерия тогда еще совсем не была развращена. Конечно, это был риск. Но для этого надо было иметь волю. А он? Он Николай III.

Эти слова я слышал собственными ушами. Но, может быть, Врангель говорил их и другим? И, может быть, эти колючие слова дошли и до великого князя? Весьма возможно, что Николай Николаевич охотно слушал разглагольствования Маркова о бонапартизме Врангеля. Ответ, когда-то привезенный «Принцессой», тоже не свидетельствовал о его сильной воле.

А раньше? В октябре девятьсот пятого года в Петергофе у Николая II проходило очень волнительное совещание. Разразилась всеобщая политическая забастовка. Железные дороги встали, в Петергоф проехать было нельзя. Но даже и в те тяжелые дни происходили забавные случаи. Собравшиеся у государя очень удивились, когда вдруг появился Горемыкин.

— Как вы приехали?

— На тройке. Это стоит всего двадцать пять рублей.

И вот кто тогда заставил Николая II подписать Манифест 17 октября, обещавший всяческие свободы? Манифест не только не стал маслом, утешающим бурю, а наоборот, стал керосином, вылитым на огонь. На него евреи ответили яростной злобой — может быть, потому, что о равноправии в нем не было упомянуто. И в шестистах городах, городках и еврейских местечках разразились еврейские погромы. Несмотря на все ошибки злосчастного императора, в западной части России еще были монархисты.

Так вот, великий князь Николай Николаевич командовал войсками Санкт-Петербургского военного округа. И он грозил застрелиться, если Царь не подпишет Манифеста.

Все это были факты, которые говорили о том, что генерал Врангель был прав. Но было и другое. Именно великий князь Николай Николаевич обещал во время войны автономию Польше, и это был шаг разумный. И он же, когда Париж погибал, сломав график развертывания наших войск, бросил в Восточную Пруссию три корпуса, чем заставил немецкое командование снять с парижского направления два корпуса и перебросить их на восток.

На юге Франции

Итак, недоразумения с парижской русской газеткой были улажены. Но вместе с тем были улажены и мои личные затруднения. Кое-какие деньги стали вновь поступать из моего польского имения. Правда, деньги небольшие, но жить на них можно было там, где было относительно дешево.

И вот Александр Иванович Филиппов сказал мне:

— Мой брат Федя собрался на юг Франции. Там климат прекрасный, но дыра, глушь, хутор. Он любит землю и арендует кусок земли. Живет вдвоем с женой, детей нет, и им там скучно. Поезжайте туда, они будут вам рады. Платить вы им будете триста франков в месяц. Можете?

— Могу.

* * *

И я поехал rapide P.L.M. (Paris-Lyon-Méditerranée). Эти три буквы насмешливые французы раскрывали тогда так: Plaignez les malheureux, что означало «пожалейте несчастных».

Действительно, шесть человек в купе, тесно до невозможности. Rapide идет быстро, но надо пересечь всю Францию с севера на юг — шестнадцать часов пути до Ниццы. Ночью еще ничего, но когда взойдет солнце, нестерпимо рябят в глазах пробегающие пейзажи, в особенности за Лионом. Там по обе стороны железной дороги густо стоят кипарисы, защищающие железную дорогу от песочных заносов. При всей их красоте они были нестерпимы. Наконец, они кончились. Поезд сделал поворот влево, и справа мы увидели темно-синее море. Отдых для глаз.

У Тулона величественные скалы. В этих скалах запрятаны сильные дальнобойные орудия. Все море разделено на квадраты, как шахматная доска. При появлении вражеского корабля орудия поднимаются из подземелья и бьют без промаха. Поезд промчался мимо них и добрался до станции, где мне предстояло сойти с rapide. Это был, кажется, городок Лизарк, лежащий в двух часах езды от Ниццы. О счастье!

Я знал от Филиппова, что здесь мне надо пересесть в омнибус. По невежеству своему я искал большую карету. Оказалось, что по-французски omnibus — это «поезд для всех». Этот поезд состоял из вагонов, в которых не было окон, а только бесчисленное количество дверей со стеклами. Прохода вдоль вагона не было, он состоял из нескольких изолированных друг от друга купе с выходом из каждого купе на обе стороны. Поезд останавливался на всех станциях, и тогда все двери открывались разом и пассажиры проворно выскакивали из вагонов.

Так я ехал еще часа три и мог рассмотреть окрестности. Côte d’Azur — Лазурное побережье. Какая дивная красота! Горы, то покрытые лесами, то нет. Леса бывают разными: хвойные и пробковые дубы. На станциях лежали горы этой пробки, то есть содранной с дубов коры в метр и больше длины. На многих вершинах были видны остатки старинных замков. У меня было ощущение, что я здесь уже когда-то жил, в то время как я тут никогда до этого не бывал.

Наконец я приехал на свою станцию, совсем маленькую, которая называлась Cannet du Luc — Канны люкские. И здесь меня встретил Федя. Он был совершенно не похож на брата. Александр Иванович — жирненький журналист, Федя, Федор Иванович, — мускулистый земледелец. После обмена приветствиями он сказал мне:

— Наш хутор называется Clos de Potas. Добираться к нам можно двумя способами. Сегодня мы можем нанять здесь автомобиль — туда всего семь километров хорошей дороги. Или за полфранка добраться на попутной машине…

* * *

Машина остановилась, и мы вышли, а она умчалась дальше. Озираясь по сторонам, я спросил у Феди:

— А где же Clos de Potas?

Он показал рукою:

— Вот.

Но там были какие-то заросли, кусты. Мы вошли в них и тогда только увидели оливковую рощу, за которой как будто бы виднелся дом, за ним — высокий кедровый лес. Раздался собачий лай и черная дворняжка радостно бросилась к Феде.

— Это Sac a’puces.

Между олив шла дорожка, по обеим сторонам которой росли высокие миндали. Кроме олив, на хуторе был виноград и смоквы. Дом был каменный, одноэтажный, с большим подвалом для скота и лошадей. Федя мне сказал, что дому много лет.

Вышла хозяйка, приветливая, но болезненная.

— Вот Анна Бернардовна, — сказал Федя, — а жену Саши вы знаете.

И я вспомнил в Берлине, у Ефимовских, пьяницу, который называл меня Рамзесом, а напротив — красивую даму, которая оказалась сестрою Анны Бернардовны. Братья были женаты на сестрах.

Во время войны, когда немецкие фамилии стали неудобны, сестры стали Мельниковыми. До этого в Киеве они носили фамилию Миллер, что скорее указывало на их английское происхождение. Но в них не было ничего ни английского, ни немецкого. Был просто магазин красок Миллера на Фундуклеевской улице. В конце Гражданской войны они эмигрировали. Где они вышли замуж, еще в России или уже в эмиграции, не знаю.

* * *

Я приехал к ним в самое роскошное время, в сентябре. Виноград уже сняли, и много золотисто-янтарных ветвей лежало на камышовых подстилках. Вкус их был упоительным.

И я стал входить в эту жизнь. Мне предоставили комнату с камином. В этот камин можно было влезть, и тогда в трубу видно было синее небо. Кто топит в сентябре? Только в кухне, где работала Анна Бернардовна, и около нее вертелась голубая кошечка с синими глазами. Вообще во Франции кошек называют mignon, то есть киска. Эта mignon имела имя Мими, а была еще Биби, молодая козочка. И был еще полудикий кот, который приходил в гости к Мими и покушать, но только при открытой двери из кухни во двор. Если при нем дверь закрыть, он начинал метаться и мог перебить посуду.

Федя мечтал купить лошадь, но ее еще не было.

* * *

Пользуясь дивною погодою, я стал бродить кругом и набрел на нечто, что меня удивило. Ясно видны были засохшие оливы, совершенно подавленные лесом. Почему их бросили?

Более того, я «открыл» большую брошенную ферму. На ней стоял двухэтажный дом, в котором не было уже оконных рам. Дом постепенно приходил в упадок и разваливался. Им завладели совы, жалобно кричавшие в лунные ночи. Вокруг этого дома были службы. Мне потом рассказали старожилы этой местности, что на ферме жило когда-то до тридцати человек. Куда же все они делись, может, тут была война? Мне объяснили, что никакой войны в этих местах давно не было. Эта труднодоступная сельская местность опустела, потому что молодое поколение не желает сидеть в глуши, им больше нравится город: их привлекают кафе, в которых пьют абсент и танцуют, синематограф и прочие блага цивилизации.

А Федя рассказал, что его участок — Clos de Potas — имеет четырнадцать гектаров земли и пять колодцев, что очень ценилось в этой местности, затем виноградники, оливковые рощи и смоковницы. И за все это он платил тысячу франков в год. Почему так дешево? Владельцем фермы был несовершеннолетний мальчик, а его опекуншей — молодая женщина, не желавшая жить в таком уединении. Участок долго пустовал, и она была рада сдать его ему, а сама служит перчаточницей в Тулоне. По вечерам она веселится в кафе, а на эту тысячу франков содержит мальчика.

Федя продолжал:

— Мы, конечно, здесь зарабатываем себе на жизнь, но тяжелым трудом.

Он вставал в пять часов утра и ехал на велосипеде три километра до ближайшего городка le Thoronet. В нем было триста жителей, несколько больших, но старых, домов, кое-какие магазины, почтовое отделение и мемориальная доска, вделанная в стену какой-то часовни. На доске были вырезаны имена нескольких жителей Thoronet, погибших на войне. Франция в Первую мировую войну, имея население в сорок миллионов человек, потеряла убитыми один миллион. Другими словами, из сорока одного. Поэтому на долю Thoronet приходилось девять человек.

В городке Федя брал молоко, которое Анна Бернардовна подавала к утреннему кофе.

* * *

Были когда-то у нас в России кантонисты19. Так вот, Филипповы были как будто выходцами из кантонистов. Но кантонисты со временем почему-то стали у нас земледельцами. И это обстоятельство, по-видимому, отразилось на Феде, который любил землю, и совершенно не отразилось на Александре Ивановиче, который стал журналистом.

Где был Федя до того времени, когда он взял в аренду Clos de Potas, я не знаю. Но Александр Иванович, когда вместо «Киевлянина» в восемнадцатом году образовался «Голос Киева», работал в этой газете журналистом. Когда и где я с ним познакомился, не помню, но не в Киеве, потому что в редакцию «Голоса Киева» я заходил редко. По-видимому, в Берлине у Ефимовских.

* * *

Мария Дмитриевна из Германии уехала в Югославию к отцу и брату. Там ей сделал предложение богатый серб, но она отказалась и решила приехать ко мне во Францию. В это время я уже жил в Clos de Potas, но назначил ей свидание в Ницце и оттуда привез ее в имение.

Первые ее слова были:

— Куда ты меня завез?

К тому же она приехала первого ноября, а на второй день начался мистраль — северо-западный ветер, летом горячий, осенью и зимою холодный. К тому же он чрезвычайно шумный. Листья олив обладают способностью шуметь, как море. И вот этот шум «морского прибоя» продолжался две недели.

Против холода можно было бороться. Федя наглухо закрыл трубу из камина, через которую виднелось синее небо. Но одновременно он провел железные трубы через комнату, в которой мы спали, и еще в какой-то комнате, и вывел их в каминную трубу. И тогда запалил камин. Топился он разными материалами. Сухие виноградные лозы горели плохо, сухие смоковницы горели лучше. Но идеально горели сухие оливы. В них сохранилось еще масло, и они давали белый, чрезвычайно горячий огонь. В доме стало тепло, выдумка Феди оправдалась. Неудобства этих горизонтальных труб были в том, что в них набивалась сажа. Время от времени приходилось всю эту железную конструкцию разбирать и вытряхивать сажу.

Холод и шум мистраль приносил только в сравнительно открытые места. Надо принять во внимание, что при мистрале солнце работает вовсю. Поэтому стоит войти в лес, и шум и холод прекращались. Можно было отдохнуть от рева и согреться. Это мы с Марией Дмитриевной делали, и это были приятные прогулки.

* * *

Через две недели мистраль кончился. Отопление помещений, кроме кухни, прекратилось, потому что стало вообще тепло. Дойдя на Рождество до своего минимума, солнце начало прибавлять силы, и, помню, первого января девятьсот двадцать четвертого года Мария Дмитриевна сидела на открытом воздухе на солнце в одном платье и вышивала крестиком какое-то полотенце.

На Рождество у нас были гости. В двух километрах от нас было какое-то шато, то есть большой и хорошо оборудованный дом. Когда мы туда ходили, то шли мимо каналов оросительной системы, оставшейся еще от Рима.

В этом доме проживали три русские дамы. Одна была Черносвитовой, вдовой члена Государственной Думы, кадета, расстрелянного в Москве. Кто была вторая, не помню, должно быть, родственница Черносвитовых. А третья имела какое-то отношение к Путилову, и ей принадлежало это самое шато. К ней приехали молодые Путиловы — брат и сестра — на Рождество и привезли нам граммофон. Была музыка и танцы на площадке.

Мне показалось, что Федя очень интересуется молодой Путиловой, приехавшей в гости в шато. Дело в том, что три дамы не справлялись с хозяйством. Они завели птичью ферму с курами и гусями, которые совершенно загадили все вокруг шато и даже некоторые комнаты в нем самом. Федя, по-видимому, мечтал, чтобы три дамы взяли его своим управляющим, уж он бы навел порядок. Но все повернулось совершенно иначе и закончилось самым печальным образом.

* * *

В южных странах весна не такая, как у нас. В России она наступает постепенно — этакое сладостное пробуждение от зимней спячки. А на юге Франции весна неприятная, холодная, с сюрпризами. И потом вдруг сразу превращается в горячее лето. В Clos de Potas наступило резкое понижение температуры, и в одно прекрасное утро нас завалило снегом. Но он растаял к вечеру, и вскоре наступила жара.

Федя не справлялся с хозяйством — было слишком много работы — и как-то он обратился ко мне:

— Нет ли у вас какого-нибудь знакомого в Париже, который согласился бы, как и вы, приехать к нам. Платить деньгами я ему ничего не могу, но кормить буду, к тому же поживет в хорошем теплом климате.

Я подумал и написал некоему Семену Алексеевичу N. Это был человек средних лет, который в Париже занимался очень скучным делом — на вокзале он толкал вручную тележку с багажом. По-французски он знал лишь одно слово: «Roulez!». Познакомился я с ним уже в эмиграции, чем он занимался до революции и во время Гражданской войны, не знаю. О его прошлой жизни я знал только то, что когда он бежал из Советской России, то три дня прожил в каком-то полуразрушенном домике на границе, и по его рассказу, эту халупу своими руками отремонтировал. Как мне казалось, такой человек был бы счастлив в Clos de Potas.

Но оказалось, что он был способен только на «подвиги». В обыкновенной жизни он был ленив и не хотел работать. А тут, как на грех, какой-то француз привез на велосипеде нечто вроде аквариума с рыбами. Федя охотно купил у него рыбу, а Анна Бернардовна ее зажарила. Цену за рыбу француз взял, конечно, высокую — он сорок километров вез ее от моря через горы.

Феде нужно было притащить с вокзала какой-то большой ящик. Это был подвиг, подходящий для Семала, как стали называть у нас Семена Алексеевича. Он взгромоздил тяжелый ящик на передний багажник, и так как на велосипеде ездил плохо, то в течение всего семикилометрового пути поминутно падал. Последний раз он упал перед домом, за что его выругал Федя. И я тоже, потому что моему велосипеду это не было полезно.

* * *

Когда наступила сильная жара, естественно, все плохое обострилось. Словом, я уж не помню как, Семал был дома, а я вернулся из поездки. Он бросился ко мне. Его и так круглая голова совсем стала шаром, а глаза сквозь очки сверкали. Я понял, что он совершил новый «подвиг», и спросил его:

— Что случилось?

— Я посадил его на цепь. Он бешеный.

Действительно, Sac a’puces был на цепи.

— Воды вы ему давали? — задал я ему следующий вопрос.

— Нет. Он не будет пить.

Я налил в миску воды, подошел к «бешеному» и поставил ее около него. Пес вылакал ее до дна. Очки Семала потухли.

— Так что же с ним?

Я освободил Sac a’puces и сказал Семалу:

— Вот что с ним, взгляните.

Голова собаки была полна громадных серых и уже красных из-за крови клещей. Семал ужаснулся:

— Что же делать?!

Я ему не ответил. Учат не рассказом, а показом. Приготовил два плоских камня. Это была плаха для клещей. Серые громадные были тоже полны крови, только она еще не просвечивала через их кожу. И начался кровавый «пир». Sac a'puces все очень хорошо понял и сам подставлял голову. Было противно, но я вынимал клещей пальцами, серых легко, красных с трудом, и они, подлецы, оставляли головку в коже собаки. Затем на плахе я давил их и скоро залил кровью камни. К тому времени, как приехали остальные, операция была кончена. На этот раз подвиг совершил я, а не Семал.

* * *

Федя все вздыхал вот по какому поводу. У самого дома была большая яма, а в нескольких шагах от нее лежала груда больших камней, неизвестно для чего приготовленных. Федя говорил неоднократно, что их надо перетащить в яму.

Но у него не было времени. И я решился совершить еще один подвиг. Была тачка, были доски. Я грузил в тачку камни, по доскам вез их и сбрасывал в яму. Яма была большая, камней было много. Проработал я три дня и, наконец, засыпал ее. Что делал Семал в это время, я не знал. Должно быть, Федя все-таки заставил его помогать Анне Бернард овне на кухне.

* * *

Быть может, мой неведомый читатель помнит, что в Германии мне пророчили смерть на улице — в таком состоянии было у меня сердце. А в Чехии Мария Дмитриевна была в санатории из-за угрозы туберкулеза.

Климат Clos de Potas излечил нас обоих. Я купил два велосипеда и научил Марию Дмитриевну ездить. Как-то раз мы поехали далеко. Проехав массу лесов с пробковыми дубами, мы стали подыматься и, наконец, взобрались на гребень (четыреста метров над уровнем моря). И с него мы увидели темно-темно-синее море. Там же, на гребне, стоял крест. Vue emprenable! — Необъятный вид!

Но надо было с этого гребня спуститься. Взобраться на велосипедах было нелегко, но спускаться еще труднее. Приходилось все время тормозить, но тормоза тогда были только ручные, и в конце концов рука у Марии Дмитриевны устала так, что она больше не могла тормозить. Остановились. Но я сказал то, что всегда говорю в таких случаях: «Если у человека есть носовой платок и английская булавка, то он найдет выход из любого положения». Я завязал тормоз накрепко носовым платком и скрепил его булавкой, чтобы платок не развязался. И мы поехали по бесконечным серпантинам.

Море, сначала показавшееся нам безбрежно широким, по мере спуска все сужалось и сужалось. Мы проехали мимо развалин старого замка, называвшегося Grimaud — Угрюмый. Море еще сузилось и, наконец, мы бросили велосипеды на песок, Мария Дмитриевна сбросила обувь и побежала к воде, вошла в нее и выпила глоток, чтобы убедиться, что оно горько-соленое. Она засмеялась тем удивительным смехом, который у нее пропал со времени заболевания туберкулезом. И это решило дело. «Надо перебираться к морю», — решили мы.

* * *

Мы вернулись в Clos de Potas другим путем: до St.-Tropez на велосипедах, оттуда поднялись в гору на автобусе (велосипеды на крыше) и затем опять на велосипедах до Clos de Potas. В этих местах названия с приставкой St., то есть Saint, Святой или Святая, занимают несколько страниц в разных расписаниях и географических указателях, их, пожалуй, набиралось до сотни, если не больше. А у нас в России был только один Санкт-Петербург. Вот тебе и святая Русь.

Вернувшись в Clos de Potas, мы неожиданно застали нашего знакомого Бориса Витальевича Домбровского, которого Мария Дмитриевна называла Бориской. Был он в совершенно растрепанном виде и ужасался месту, в котором мы запрятались. И в этом ужасе попросил у меня тысячу франков, без которых, как он объяснил, ему конец. Самое удивительное, что у меня оказалась эта тысяча франков — мой Каминский опять прислал мне деньги.

* * *

Когда Гришин-Алмазов диктаторствовал в Одессе в девятьсот девятнадцатом году, он попросил меня взять к себе в азбучную канцелярию молодого офицера по фамилии Домбровский. Я исполнил его желание, хотя этот офицер ровно ничего не умел делать по канцелярской линии. Гришин-Алмазов и сам это знал, но объяснил мне, что делает это ради жены этого Домбровского.

Сам Гришин-Алмазов был из Сибири. Александр Иванович Гучков, который всегда интересовался военным делом, во время Маньчжурской кампании нашел Гришина где-то в сопках, кому-то похвалил и рекомендовал. Во время Гражданской войны Гришин-Алмазов, как известно, очутился в Одессе.

Мария Николаевна Домбровская, жена Бориски, тоже была сибирячка. Она играла, а главное, управляла драматическим театром. Ее отцом был знаменитый Петипа, балетмейстер Императорских театров. Мария Николаевна дочь свою от первого брака выдала замуж за сибирского богача еврея Скидельского20. Последний был очень богат, и внук Марии Николаевны воспитывался в Лондоне в каком-то дорогом закрытом пансионе.

Поэтому у Марии Николаевны были средства. Когда мы все очутились в Константинополе, она сняла очень дорогую квартиру, но вскоре покинула город. Тогда я с нею еще не был знаком. Мы познакомились с нею уже в Берлине, где у нее была тоже богатая квартира с замечательной печью — она зажигалась осенью и горела до лета.

Мария Николаевна была намного старше Бориски, так что когда приехала его мать из Советской России, то оказалось, что они почти одного возраста! А несчастный Бориска жаловался мне, что Мария Николаевна ревнива до ужаса. От припадка ревности у нее делалась нестерпимая рвота.

В Берлине Бориска заведовал моими финансами. В то время положение с немецкой маркой было катастрофическое. Она падала каждый день. Поэтому очень важно было знать, когда надо менять мои доллары на марки. Обмен необходимо было производить каждую субботу и в субботу же делать все покупки, потому что к субботе марка за неделю падала до своего низшего значения, а в понедельник цены обычно поднимались. И так каждую неделю. С этим делом Бориска успешно справлялся.

* * *

Затем, когда я переехал во Францию, я потерял из виду Домбровского. И вот он неожиданно появился в Clos de Potas.

Печальная судьба Бориски была и до смерти довольно загадочная. Всего основного не помню, а вспоминаю следующее. Когда я уже жил в Югославии, в Рагузе, то получил письмо от Марии Николаевны из Сибири. Письмо было очень длинным. Она писала, что Бориска все время меня обманывал, что он никогда не был офицером, происходил из мещан, по национальности еврей. А распространявшиеся им слухи, будто бы в Париже он был секретарем каких-то казачьих объединений, на поверку оказались лживыми. Был азартным игроком, проводил все время в игорных домах. У него водились большие деньги, происхождение которых неизвестно. Далее Мария Николаевна писала, что он распространял слухи, что удачно играет на бирже на испанской песете и так далее. Правда же, по ее словам, была в том, что он содержал самый красивый манекен в Париже, тоже русскую эмигрантку. И затеял развод с Марией Николаевною, но на самом деле развод был не нужен, потому что они никогда не состояли в браке. Но она, Мария Николаевна, намерена была приехать во Францию и в то же время боится, что у нее будут неприятности с французскими властями, так как в Париже Бориска выдавал ее за свою жену. И она просила меня написать Маклакову, что хорошо ему заплатит, если он каким-нибудь образом уладит это дело.

Я написал Маклакову, в ответ получил от него телеграмму: «Можно обойтись без развода». Потом, несколько позже, он прислал мне письмо: «Каково будет мое положение, если начнут углубляться в это дело. Ведь после того, как я послал Вам телеграмму, действительно обошлось без развода: Домбровского убили».

* * *

Никто не углублялся в положение, но вот что случилось. Домбровский каждый день ходил обедать в один русский ресторан в Париже, в котором его обслуживал официант из бывших русских офицеров. Домбровский жил с его женой, известной манекенщицей. Офицер-официант, по-видимому, ничего не имел против этого, так как они давно расстались и не жили вместе. Но у них была дочь восьми лет, которая жила с бабушкой, тещей офицера. Однажды он узнал, что его дочери кто-то сказал, что у нее теперь будет другой папа. И он не вынес этого. При очередном посещении Домбровским ресторана он поставил перед ним тарелку с супом, зашел за спину и выстрелил ему в затылок. Так погиб бедный Бориска.

* * *

Прошло много-много лет. В девятьсот шестьдесят восьмом году я отдыхал в доме творчества писателей в Голицыне. Моими соседями по столу оказалась семейная пара из Алма-Аты. Он был много старше своей жены, очень образованный, культурный и талантливый. О ней же все очень хорошо говорили — она спасла своего мужа от пьянства. Рассказывали, что когда он был трезвый, то в общении не было более приятного и милого человека. Когда же напивался, был невозможен. Кроме мужа, она любила кошку, которая неизменно ходила за нею повсюду.

Слово за словом во время наших встреч и я с ними подружился. Она достала мне номер журнала «Простор», издававшегося в Алма-Ате, в котором была опубликована моя речь по аграрному вопросу, которую я произнес в Думе в девятьсот седьмом году. Наконец, я узнал, что его фамилия Домбровский. И поведал им о Бориске.

— Мой муж из цыган, хотя и не играет на скрипке — сказала мне моя новая знакомая.

Он подтвердил ее слова и рассказал следующее:

— Когда в былое время ссылали в Сибирь за участие в восстаниях поляков, то они тащили с собою и своих дворовых, в том числе и цыган, у которых не было никаких фамилий. Поэтому их различали по фамилиям их господ. Так вот некоторые из них и стали Домбровскими. А Борис Витальевич Домбровский — мой дядя. Он не еврей и действительно был офицером, я помню его в офицерских погонах, в портупее и с шашкой.

Вот и все о Бориске.

* * *

Еще в Clos de Potas я совершал прогулки без Марии Дмитриевны и не на велосипеде, уходя в горы. Меня прежде всего интересовали таинственные огоньки, которые по ночам появлялись высоко в горах и куда-то двигались.

Вот я и пошел их разыскивать. И открыл, что там, в горах, была проложена узкоколейная железная дорога, по которой в горизонтальном направлении двигались тележки, наполненные красной землей. Этой красной землей был боксит, из которого получали алюминий. Тележки толкали люди до обрыва, у которого их пересыпали в металлические ковши, последние же по воздушной проволочной системе спускались к железнодорожной станции, где боксит грузили в товарные вагоны и далее — в порт. Там перегружали на корабли, которые шли в Бельгию, в которой из боксита получали алюминий. Огоньки же оказались фонарями на тележках.

Это я узнал на высоте, а вот что я увидел: огромный ковер, красный, с зелеными пятнами. Это была красная земля, а пятнами были оливковые рощи. Затем с высоты было видно, что Clos de Potas находится в центре трех кругов. Круг первый — это заросли вокруг дома. Круг второй — это был лес из высоких кедровых деревьев. А круг третий — скалистые горы с непроходимыми колючками. Вот в эти-то непроходимые колючки я и залез. Там были тропинки, но чтобы по ним двигаться, надо было встать на четвереньки, так как колючки были только сверху. Если идти стоя, они изорвали бы одежду и исцарапали тело. А если ползти ниже их, то можно было еще как-то двигаться. Почему же колючек не было внизу? Потому что их уничтожили своими щетинистыми боками дикие кабаны, которые ходили по этим тропинкам. И что же я смог бы сделать, если бы нос к носу встретился с таким диким кабаном? Поэтому я поспешил оттуда убраться.

* * *

Совершенно безопасной была лишь одна свинка. Во-первых, она была ручная, а не дикая. Во-вторых, очень полезная. К нам в Clos de Potas пришли два старичка с этой свинкой, которая была привязана за заднюю ножку веревочкой. Старичков посадили за столик на открытом воздухе и подали им бутылку красного вина. Это было обязательно для всех посетителей. И старички рассказали, что свинка ходит с ними искать трюфели. Эти грибы очень скрытно растут под хвоей, покрывающей землю под кедрами. Растут они большими семьями. У свинки прекрасное обоняние, она находит трюфели и, разрывая хвою, их съедает. Старички ей не мешают, а сами с другой стороны зарослей собирают трюфели в кошелку. Жареные, они до чрезвычайности вкусны.

* * *

Сейчас у меня американский сын, а тогда, в начале двадцатых годов, он был сын африканский. Как он попал в Африку? Все три сына хотели быть моряками. Когда в девятьсот двадцатом году я запропал, Диму приютили на флоте, сделали его юнгой. В ноябре двадцатого весь уцелевший флот пошел в Бизерту (бывший Карфаген). Причем корабли, сохранившие машины, тащили на буксире выбывших из строя. Дима плыл на буксируемом контрминоносце. Попал он в отчаянный шторм, так что мог его оценить, но не проклясть, как Гончаров на фрегате «Паллада».

В Бизерте наши моряки открыли школу, из которой Дима должен был выйти гардемарином. Пока еще он ее не кончил, но был уже боцманом на парусном учебном корабле, почему тайны всяких кливеров, бим-бом-брам-стеньг, фок-, грот- и бизань-мачт он знал очень хорошо. И вообще в совершенстве владел морским жаргоном — для него сказать «ехал на пароходе» было преступлением.

Я получил от него телеграмму, что он «придет в Марсельский порт» такого-то числа, и отправился туда к назначенному сроку. Меня поразила красота марсельской мадонны, стоявшей высоко над портом. Так как в Марселе дуют постоянные ветры, то карикатуристы изображали мадонну в виде змеи, трепетавшей в небе…

В порту творилось что-то невообразимое, но нельзя было сказать, что там было волнение. Порт был белый, и в нем не видно было воды, а только пена. Вот в этой пене и появился пароход, прошедший четыреста тридцать миль, отделявшие Марсель от Африки.

Конечно, радости и объятиям не было конца. Потом я спросил:

— Как ты выдержал качку?

— Качку? Я ее не заметил.

Дима был в очень длинных, расклешенных книзу на английский манер брюках и в тельняшке, поверх которой была надета суконка с синим воротником. На голове — бескозырка с лентами.

— Я читал такую интересную книгу — рассказывал он — французскую, «La passagére».

Эта малоизвестная книга, представлявшая из себя легонький романчик, произвела на Диму глубокое впечатление. Мне кажется, что из всей русской и иностранной литературы он только эту книгу и читал. В Бизерте некогда было заниматься беллетристикой. Кроме морских наук, они занимались музыкой. Никто из них почти ничего не знал. Дима немножко играл на рояле, но в Бизерте научился играть на трубе. Он рассказывал:

— К нам приехал в Бизерту гость, какой-то важный французский генерал. Конечно, мы встретили его «Марсельезой». Но так как нам было очень трудно, то мы играли ее медленно, в темпе «Боже, Царя храни». И тугоухому генералу пришлось объяснять, что это «Марсельеза». Он похвалил нас за выправку и чистоту наших штопаных и перештопанных форменок.

* * *

Мы приехали в Clos de Potas. Здесь Диме предстояло познакомиться со своею вроде как бы мачехою. Это знакомство произошло не очень благополучно. Мачеха только что научилась кое-как ездить на велосипеде по площадке и вместо приветствия закричала:

— Посмотрите, я уже езжу!

Дима смотрел на нее и, верно, думал: «Voilà mа belle-mère».

Но потом все обошлось. Мы сейчас же втроем совершили на велосипедах большую прогулку. Ехали по трудным и хорошим дорогам, в каком-то месте проехали по каменному мосту еще римской постройки через бурную речку, затем где-то ели упавшие на землю сливы (рвать с чужих деревьев я не позволил). Возвращались другой дорогой. Мария Дмитриевна устала и в конце концов упала с откоса на камни, немного расшиблась. Я послал Диму в Clos de Potas сообщить, что мы сильно запоздаем. Он умчался и быстро вернулся, и мы с остановками потихонечку добрались до нашего жилища. Падение быстро забылось, а красоты всего того, что мы видели, остались в памяти.

Дима очень понравился Феде и Анне Бернард овне. Он был стройным юношей, почти моего роста, с очень приятной улыбкой, но было в нем и что-то английское. Его там, на юге Франции, все принимали за молодого англичанина. Англичан там не любят, но уважают. Их не любят потому, что они за все платят втридорога. На все товары есть две цены — для французов и для англичан. Англичане платили не поморщившись, а Диме приходилось объяснять: «Я не англичанин, я русский. Я не могу платить английских цен». И цены снижали в три-четыре раза.

* * *

Как-то раз мы предприняли с Димой прогулку на велосипедах вдвоем. Первую ночь спали попросту недалеко от моря на прибрежных высохших водорослях. Потом, углубляясь внутрь материка, совершили два «подвига». За полчаса проехали семнадцать километров. Правда, дорога была очень хорошая и в спину дул ветер. Затем вползли на какую-то высоту по бесконечным серпантинам. В начале подъема мы встретили старушку в черном длинном платье. Каково же было наше удивление, когда в конце подъема мы снова увидели ее. Мы двигались зигзагами, взбираясь наверх, а она шла напрямик — круто, но коротко. И она за нами поспела.

Мы побывали у того креста, где мы уже были с Марией Дмитриевной. Потом опять спустились к морю, в очаровательную бухту. И снова ехали дорогами, пока, наконец, не добрались до какого-то городка, где зашли в маленькую гостиницу. В ней нам подали хороший обед и очень вкусное белое вино. Оно, кажется, называлось «Анжуйским». Если его газировать, то получалось шампанское. Выпив бутылку, я немного опьянел, и мы решили, что ехать сегодня дальше нельзя. И мы заночевали. Комната, в противоположность обеду, была скверная, но чистая. Благодаря последнему обстоятельству спали хорошо.

На следующий день спустились к морю и выкупались в очаровательной бухте. Возвращались другой дорогой и заехали к одним моим русским знакомым. Это место называлось Abeille, что по-русски означало «Пасека». Кажется, нам дали там меда. Но без «кажется» там жил с женою один несчастный русский литератор. На нервной почве у него были спазмы в глотке, и он ничего не мог есть. Теперь, после смерти моей жены Марии Дмитриевны, я знаю, что эти спазмы могли быть следствием рака пищевода. Его жена приняла нас радушно.

Оттуда было совсем недалеко до Clos de Potas. Но на дороге я налетел на что-то. Я не пострадал, но переднее колесо дало восьмерку. Дима взял колесо между колен и восьмерку выпрямил. При этом он совершенно измазал свои штаны, которые я ему только что подарил. Известно, что запорожцы из презрения ко всякой роскоши свои бархатные шаровары «шириной с Черное море» мазали дегтем. Я Диме ничего не сказал, Мария Дмитриевна его слегка побранила, а Анна Бернард овна брюки выстирала. И в общем все вышло хорошо.

* * *

Утешением Анны Бернард овны, всегда печальной, потому что она болела, была, как я писал уже выше, кошечка Mimi. Она была очень робкой и, как говорили, боялась лисы, промышлявшей вокруг фермы. Быть может, это ей нашептал дикий кот, ее приятель, который будто бы побывал у лисы в зубах.

Однажды дул мистраль. Летом он теплый, а в небе полная луна. И тогда Mimi исчезла в первый раз. Я пошел ее искать. Заросли сильно шумели. Mimi, вероятно, думала, что не расслышит шагов лисы, и потому забилась в кусты. Когда я внимательно стал обходить Clos de Potas, я услышал тоненький писк. На мой зов она пришла ко мне прямо в руки. Я принес ее Анне Бернардовне и видел, как она расчувствовалась. Но вскоре Mimi пропала снова, и я уже больше ее не нашел. И это было плохое предзнаменование. Нехорошо, когда вещи (а звери для людей — это те же вещи) изменяют.

* * *

А еще была Bibi, молодая козочка, и тоже любимица Анны Бернардовны. На нее возлагались надежды в смысле молока. Пока же она паслась вокруг слив на веревочке. И, должно быть, прыгнула неудачно, запуталась веревочкой вокруг шеи, повисла на ней и задохнулась. Анна Бернардовна была безутешна. Еще один грозный признак.

* * *

Как-то в один погожий день мы с Федей поехали покупать лошадь. Это было очень серьезное дело, потому что лошадь стоит дорого. Поднялись в горы в соседний городок. Долго торговались с владельцем дрессированного коня. Это значит, что конь работал и выполнял команды, если разговаривать с ним лошадиным голосом. Тогда он делал все, что надо. Когда кончалась борозда между двумя виноградными рядами, произносились поворотные слова и конь переходил на соседнюю борозду. Управлять таким конем научился и Дима. За коня заплатили две с половиной тысячи франков (сто долларов).

* * *

Примерно через месяц Дима уехал в свою Африку. А мы стали потихоньку готовиться переезжать к морю. Но прежде Федя и Анна Бернардовна как бы взяли отпуск и спустились отдохнуть к морю. А их заменила Мария Бернардовна, старшая сестра Анны Бернардовны, и ее двенадцатилетняя дочь. Старшая сестра казалась моложе младшей, потому что ничем не болела. Она была красива и улыбалась тою же египетскою улыбкою, как тогда в Берлине, у Ефимовских, когда пьяный произвел меня в Рамзесы.

Мария Бернардовна оказалась щедрее своей сестры: она вытащила все банки с вареньем, которое наварила Анна Бернардовна, и нам позволила собирать для себя все миндали, которые падали с высоких деревьев. А ее дочка за отсутствием других кавалеров — Семал был не в счет — стала обучать меня танцам на площадке перед домом. Вместо музыки она напевала модную тогда песенку «Je cherche mа Titune…» При этом она теребила меня нещадно, пока ее мать не спасала меня.

Я заметил, что у Марии Бернардовны очень хороший характер. Да и могло ли быть иначе — она была красива и здорова. Здорова до такой степени, что через некоторое время после этого она поступила в балет в Париже, правда, в кордебалет 

* * *

Итак, после возвращения в Clos de Potas Феди с Анной Бернардовной мы переехали к морю с Марией Бернардовной и Titune. Захватили с собою и Семала, потому что Федя его больше терпеть не мог.

У моря я снял небольшую виллу. Мария Бернард овна с дочкой вскоре вернулись в Париж. Семал же снова начал совершать «подвиги». Он что-то нам варил и стирал белье у общественного фонтана.

Вилла стояла на берегу моря в местечке St. Margerite. Это был маленький одноэтажный дом, с одной стороны море, а с трех других какие-то заросли. У Lavoir Семал познакомился с соседкой по фамилии Dubussi и сейчас же с нею поссорился, хотя она была молодая и красивая. Я тотчас же сочинил на него двустишие:

Но она его бесила. После ссоры они встретились в местном магазинчике и мадам Дюбюсси громко сказала хозяину:

— C’est un bandit!

Семал немедленно ответил:

— Moi non bandit, vous — bandit!

Хозяин магазина и все гости хохотали до упаду.

* * *

Здесь мы купались вволю. Семал тоже. Но так как у него не было купальных трусиков, то однажды проезжавший полицейский на него накричал. Но видя, что он ничего не понимает, махнул рукой и поехал дальше.

Впрочем, со мною тоже был случай. Мы купались с Марией Дмитриевной где-то подальше, на пустынном пляже. Совсем близко от моря проходила дорога. Как-то, выкупавшись, я одевал трусы, но порыв ветра унес их. В это время на дороге показался грузовик, в кузове которого стоя, тесно прижавшись друг к другу, ехала «банда» итальянок на работу. Когда они увидели меня, то подняли радостный вой и начали махать мне руками, пока Мария Дмитриевна не накинула на меня простыню.

И несколько слов о Семале. Когда мы еще жили в Clos de Potas, мне приснился сон про него, будто бы он превратился в дикого осла и приставал к Марии Дмитриевне. А я будто бы его, осла, избил палкой. И проснулся. Некоторое время ходил с этим сном, пытаясь его разгадать. Но тут ко мне обратилась Мария Дмитриевна:

— Что мне делать? Семал объясняется мне в страстной любви.

— Не обращай внимания на дурака, — ответил я. Разгадка сна объяснилась.

Совершив свой последний «подвиг» — купание без трусов в St. Margerite, — он уехал в Париж и на вокзале опять стал толкать повозки с багажом. Дальнейшая его судьба такова.

После похищения генерала Кутепова полиция стала арестовывать всех беспаспортных иностранцев. Когда попытались задержать Семала, он подумал, что его хотят похитить, как Кутепова. Вырвавшись из рук полицейских, он бросился бежать. Его поймали и поместили в сумасшедший дом. Года через два после этого я встретил его в Париже, в дальнейшем же потерял из вида.

* * *

Тогда еще, в Clos de Potas, я был занят литературным творчеством. Написал какую-то фантазию под названием «Голубой звук». «Голубой» звук я слышал давно, семи лет, когда меня повели в оперу. Пела Зарудная, ее голос был истинно прекрасен. И это понимали все. Когда же я познакомился с Соней Рудановской, подругой моей сестры Аллы Витальевны, я услышал «голубой» звук в голосе Сони. Зарудная со своим мужем Ипполитом Ивановым жила на Кавказе, а Соня была ее ученицей. Моя сестра, приехав на Кавказ и познакомившись с Соней, «выкрала» ее из-под крыла Зарудной.

Но больше этот звук ни для кого так не звучал, он был «голубым» лишь в моем ощущении его и в моем же воображении был связан с политикой. Каким образом?

«Голубой» звук звучал в общественном устройстве, где основной тон был прекрасен, но он не был глухим, потому что у него было много обертонов, и все они были созвучны и гармоничны к основному низкому тону. Это обозначало социальное устройство, при котором низы были основой, основой покойной и сильной, а высшие классы придавали этому низкому звуку красоту голубого неба.

Фантазия довольно нелепая…

* * *

А еще в Clos de Potas я работал — вышивал крестиком, взяв пример с Марии Дмитриевны. Но только это были не полотенца, а статьи для эмигрантского журнала, издававшегося, кажется, в Шанхае. Рассказывал же я в этих статьях о некоторых происшествиях среди эмигрантов во Франции. В том числе, помнится, статья «Société», которая начиналась словами из известной басни Крылова:

«Вороне где-то Бог послал кусочек сыра…», а Тёмке, Артемию Дмитриевичу Кандаурову, сто тысяч франков за то, что он свел двух французов, в результате чего один купил у другого громадное имение. Тёмка решил основать «Société», чтобы продолжить свою «сводническую деятельность». «Но дважды счастье не приходит». Пока же Тёмка купил автомобиль, посадил в него жену и любовницу (он был красив и, как тогда говорили, «был очень мил») и повез их в Швейцарию. На это путешествие, считая и автомобиль, он истратил пятьдесят тысяч франков. Поэтому он хотел поправить свои дела и проиграл в рулетку двадцать пять тысяч франков. Осталось совсем мало. На «семейном» совете решено было прокутить остаток в Ницце у Али (шикарный ресторан). Затем Тёмка продал за бесценок свой «Рено», любовница его бросила, и он почил на лаврах. В результате осталось разбитое корыто и жена, которая его не любила…

* * *

В дополнение к этому хочу рассказать о дальнейших похождениях Тёмки, не вошедших в мои статьи. Между прочим, он был сыном какого-то губернатора и происходил из довольно-таки известной дворянской фамилии.

Случилось так, что он с женой Неночкой (Неонилой) приезжал к нам, но не в Clos de Potas, а в Boulouris sur Мег. Во время их пребывания у нас я написал стихи под заглавием «Неночка примерная и Мария скверная», в которых повествовалось, что Неночка примерная встает рано, варит превосходный кофе, потом работает целый день. А Мария скверная ничего не варит, а когда принимается готовить какое-нибудь кушанье, то все сгорает и комната наполняется чадом.

Тёмка, который, как и другие, хохотал над этим произведением, сказал мне наедине:

— Василий Витальевич, а вот ваша Неночка примерная мужа не любит…

А Мария Дмитриевна скверная сказала мне тихонько:

— Она его не любит, он же ее насилует.

Тёмка продолжал говорить мне наедине:

— Неночка меня не любит, потому что она любит мерзавца. Я ей изменяю, понимаю, что я дрянь, но все ж таки я не мерзавец. Вот вы увидите, что она меня бросит, уедет в Париж, будет ночи просиживать над иглой, потому что парижские франтихи не платят так щедро, как в Ницце. А сойдется с мерзавцем, который ей гроша не будет давать.

Он оказался пророком, так и вышло. Тёмка остался на юге. В Boulouris sur Мег на своей прекрасной вилле жил Верстрад, бывший французский консул в Москве. Он иногда бывал у нас. Тёмка знал его дочь по Москве, когда оба были еще детьми. Теперь, с досады на Неночку и еще потому, что он был добрый человек и жалел болезненную дочку Верстрада, и еще потому, что у нее была вилла и Тёмке не надо было организовывать Société, он женился на дочери Верстрада, разведясь с Неночкой. Но новая жена его вскоре умерла, Тёмка запил, и что с ним было дальше, я не знаю.

Тёмка был веселым молодым человеком, изобретательным на всякие шутливые проделки. Например, он часто становился на четвереньки и наступал на нашего котенка Гришу. Но Гриша был храбрым молодым котенком, он тоже наступал и грозно шипел.

Однажды, когда в отсутствии Кандауровых к нам пришел консул Верстад, Гриша принял его так грозно, что пришлось котенка унести в другую комнату. 

* * *

Но пока Тёмка и Неночка приезжали к нам в Булюрис и внешне все было хорошо. Между прочим, мы гоняли блюдечко. Бывало интересно. После всяких глупостей о Наполеоне и Распутине, с которых обыкновенно начинают, блюдечко вдруг «сказало»:

— Ты, Черносотенец, пиши историю Малороссии. А Мария остральная больна.

Я спросил:

— Чем больна Мария?

— Сердцем. Люби ее, а то она умрет.

Как-то в один из вечеров я до сеанса спрятал в шкаф модель байдарки длиною в один метр и запер шкаф на ключ, а его положил в карман. На сеансе я спросил:

— Что в шкафу?

— Лодка, — немедленно ответило блюдечко.

Все, кроме меня, удивились: как может поместиться лодка в шкафу. Открыли шкаф и вынули модель байдарки. Это было бы совершенно удивительно, если бы не одно обстоятельство. Модель сделал я, но покрыла тонким полотном и зашила ее Неночка. Маловероятно, но, может быть, это она заставила ответить так блюдечко?

* * *

Я еще посылал в Шанхай свои статьи, хотя они мне ничего не платили. Между прочим, пришел к нам однажды в Булюрис почтенный старик в черном сюртуке, несмотря на жару. Он сказал, что подметает улицы по ночам в Ницце. Сам он был русским эмигрантом, бывшим юристом. Его сын хорошо устроился в Париже, но он с ним поссорился из-за его жены. Он одинок и приехал к нам не просить денег, а отвести душу. При расставании я все-таки дал ему кое-что, как давал и другим, но об этом в Шанхай, конечно, не писал. Печальную же долю старика описал, не называя его.

Еще были какие-то «вышивки крестиком», но я их не припомню. 

Глава VII

ЮГОСЛАВИЯ

Брак с Марией Дмитриевной Седельниковой

Через некоторое время, в конце августа или в начале сентября [1924 г. — Р. К.] мы перебрались в Югославию. Мне припоминается, что мы ехали через Вену, где сели на пароход и поплыли вниз по течению Дуная.

Плывя по Дунаю, я осмысливал это путешествие. Мы ехали с тем, чтобы оформить наши отношения, обвенчавшись в Югославии. Развод мне дал с согласия Екатерины Григорьевны митрополит Евлогий в Париже. Она захотела только остаться Шульгиной, что и было исполнено. Конечно, не было никакой абсолютной необходимости в этом разводе. Все же им я причинял некоторые неприятности Екатерине Григорьевне и сыну Дмитрию. Да и Мария Дмитриевна не очень этого желала.

Отношения наши сложились удивительным образом. В Константинополе она пошла напролом, хотя я сказал ей и даже написал, что люблю ту, что умерла, и должен жить один. Она не обратила на это внимания и решила, что та забудется, и что хуже — ее возненавидела. Но мертвые сильнее живых, потому что они не могут себя защищать. Эта ревность к покойной поставила между нами тяжелую преграду. И много-много лет прошло и надо было претерпеть многие испытания, чтобы Мария Дмитриевна, наконец, сказала мне:

— Я ошибалась, она хорошая.

Отношения у Марии Дмитриевны с Екатериной Григорьевной были легче, потому что они познакомились и даже подружились. Когда Екатерина Григорьевна покончила с собой, Мария Дмитриевна, горько рыдая, говорила:

— Это я ее убила.

Но это было неверно. Если кто ее и убил, так это была ее невестка, первая жена Димы. К ней она остро ревновала, считая, что Таня не любит достаточно нашего сына, то есть так, как любит его она, мать. До Екатерины Григорьевны не дошла заповедь: «Да оставит человек отца своего и мать свою, да прилепится к жене своей и да будут двое воедино». Но на самом деле все это были причины второстепенные. Главной причиной было наследственное сумасшествие.

В конце концов Мария Дмитриевна нашла ключ к нашим отношениям в латинской поговорке, которую она хорошо усвоила: «Nec sine te, пес tecum vivere possum».

Она желала повенчаться только ради своего отца, которого очень любила. Но я не был убежден, что Дмитрий Михайлович этого так желал ввиду того, что я на двадцать два года был старше его дочери, мы с ним были почти одного возраста. Однако на мое письмо, в котором я просил руку его дочери, он ответил очень сердечным согласием.

* * *

И вот мы приплыли в Белград, где поселились на несколько дней у Дмитрия Михайловича. Он жил с сыном и еще одним молодым человеком.

А брак совершился в городке Новый Сад. Этот городок находится ниже по Дунаю, против крепости, откуда некогда бежал во время войны генерал Корнилов. Церковь в Новом Саду была русская. Поручителями были брат Марии Дмитриевны Владимир Дмитриевич, полковник Петр Титович Самохвалов, Николай Дыховичный и кто-то еще. Дружкою была Зина, вдова полковника Барцевича, которая потом вышла замуж за брата Марии Дмитриевны21.

Генерал барон Петр Николаевич Врангель

После венчания мы поселились в городке Сремски Карловцы, который был в двадцатые годы как бы административным центром русской белой эмиграции. В нем жил Петр Николаевич Врангель и кое-кто из его штаба, из него исходили все нити управления частями РОВС̕а и эмигрантскими объединениями.

За время пребывания в этом городке мы ближе сошлись с Петром Николаевичем и его женою Ольгой Михайловной, урожденной Иваненко. Ольга Михайловна рассказы вала мне много интересного о своем муже.

— Когда мы поженились, оказалось, что он большой кутила и часто возвращался домой только утром. Но я отучила его…

— Это трудно, Ольга Михайловна.

— Совсем не трудно. Он однажды пришел утром и застал меня в столовой. Когда я подала ему кофе, он спросил: «Почему ты встала так рано?» — «Я не вставала». — «Как?!» — «Да так, что я и не ложилась». — «Почему ты не ложилась, что случилось?». Я ответила ему: «Ничего не случилось, я просто ждала тебя». Он вскипел: «Безобразие!». Но так как я продолжала не ложиться пока он не приходил домой, то он стал возвращаться все раньше и раньше и, наконец, бросил кутить вовсе.

Еще она рассказывала интересные случаи, происходившие у них в доме во время войны:

— Когда началась война, я стала жить с матерью Петра Николаевича, урожденною баронессою Корф22. Во время войны у нас в доме бывало множество офицеров. И была у нас на воспитании девочка, которая очень любила, когда к нам приезжали с фронта офицеры. Ей было всего восемь лет. Она подходила то к одному, то к другому и прикасалась ручкой то к плечу, говоря при этом «в плечико», то к колену, говоря «в коленко» и так далее. Наконец мы поняли, что это значит. Это означало, что офицеры будут ранены в плечо, в ногу, в руку. Узнавать об этом было уже крайне неприятно, и когда она однажды, приложив руку, сказала: «в головку», я ее выставила и больше не впускала в гостиную, когда у нас бывали гости. Предсказания девочки сбывались…

* * *

Разговоры о ясновидении продолжались и в другой плоскости. Ольга Михайловна рассказывала:

— В Константинополе мы жили в русском посольстве. Как-то я спускалась по лестнице, а навстречу мне подымалась незнакомая мне дама. Когда мы поравнялись на площадке, дама улыбнулась мне и только произнесла одно слово: «Мальчик». Никто, кроме меня и мужа, не знал, что я беременна. В положенное время родился Алеша, которого вы знаете. Он, между прочим, ревнует меня к вам и говорит: «Ты опять уйдешь с Шульгиным?».

Действительно, мы втроем, Ольга Михайловна, Мария Дмитриевна и я, часто гуляли и даже плавали. Ольга Михайловна прекрасно плавала, а Мария Дмитриевна — нет.

* * *

С Петром Николаевичем Врангелем мы часто гуляли вдвоем. Он был очень высокого роста и шагал так, что я едва за ним поспевал. Во время прогулок мы беседовали, и кое-что из его рассказов я запомнил.

— Есть только два интересных занятия, — говаривал он. — Война и охота.

— А политика? — спрашивал я.

— Раньше я не имел никакого отношения к политике, но в Крыму мне пришлось этим заняться. Что ж, это тоже интересно — нечто вроде войны.

Он был военным с головы до ног.

— Род у нас такой, Врангелевский. В нашем роду было пять фельдмаршалов и три адмирала. Однако мы военные через поколение. Вот мой отец, например, не был военным. Он писал какие-то записки. А вообще он был совершенно старых воззрений. У него еще были дворовые. Однажды, когда кто-то сказал о каком-то Ваньке или Петьке, что он любит свою жену, мой отец удивленно спросил: «Да разве они могут любить?». Хотя он был человек вовсе не злой и не черствый23.

* * *

До известной степени это повторяется и нынче. Одна медсестра в инвалидном доме в Гороховце говорила мне:

— Никакой любви мы не знаем. Это только в романах о ней пишется, а на самом деле ее нет.

Выслушав это, я вспомнил няню пушкинской Татьяны:

* * *

Врангель был по образованию инженер. Он поступил в гвардию вольноопределяющимся. Воевал в японскую войну в кавалерии, в казачьем полку, и был почетным казаком.

Во время Гражданской войны он командовал так называемой Кавказской армией, которая в основном состояла из казаков. Когда я был в то время у него в Царицыне, я спросил:

— Известно, что казаки храбры, но также известно, что они грабят. Это в их природе. А у вас они не грабили. Как вы этого достигли?

— Надо знать основы военного дела. Надо понимать, что отдавать приказания следует с осторожностью. Если офицер приказал, а приказание его не исполнено, то это уже не офицер. Я знал, что казаки грабят. Но я выжидал минуты, когда я прикажу им не грабить и они исполнят это приказание. И такая минута однажды наступила. Надо еще вам знать следующее: если достигнута победа, настоящая победа, и она получилась в результате приказания какого-то начальника, то в первую минуту после этой победы он Царь и Бог, все, что он прикажет, будет исполнено. Вот была такая минута, когда благодаря моим личным приказаниям, ставшим известным казакам, победа была одержана. И тут мне докладывают, что казаки грабят. Я вскочил на коня, и сколько конь мог выдержать, помчался, чтобы лично в этом убедиться. Прискакал. Грабят. Через десять минут было повешено восемь человек казаками же. Я был царь и бог, и мое приказание исполнили. И с тех пор они перестали грабить. Меня они полюбили, а я грабежа не допускал.

У Врангеля была характерная внешность. В профиль — хищная птица, а в фас — длинный прямоугольник. Челюсти и виски — на одной линии. Это свидетельствовало о его большой воле. Глаза, если не ошибаюсь, были стального цвета, а взгляд очень тяжелый. Он давил на собеседника. Бывало, что мы с ним о чем-нибудь спорили. Рот выговаривал логические мысли, но глаза безо всякой логики приказывали согласиться. Я трудно поддаюсь гипнозу, но я его чувствовал. При всем при том это ничуть не сказывалось на наших отношениях.

* * *

Ольга Михайловна была несравненно умная и волевая женщина. Тем не менее она увлекалась спиритизмом, точнее сказать, одной из разновидностей спиритизма — верчением блюдечка.

Я относился к этому занятию крайне строго: не осуждал его, но принимал всякие меры, чтобы не было мошенничества сознательного или бессознательного. Так как я знал, что если положу пальцы на блюдечко, то оно не пойдет. Поэтому во время сеанса я занимался наблюдением, контролем и записыванием его показаний. Надо сказать, что если блюдечко возьмется, то оно бегает так быстро, что лица, касающиеся его, не всегда могут отмечать его показания. Не доверяя участникам сеансов, я завязывал им глаза, чтобы они не видели показаний блюдечка. Кроме того, я практиковал немые вопросы, то есть задумывал какое-нибудь слово, не произнося его вслух, и требовал, чтобы блюдечко его сказало. Все это удавалось.

Ольга Михайловна была этим крайне восхищена и стала требовать, чтобы и муж принимал участие в этих сеансах. Но он обычно каменно сидел на диване, не обращая на нас никакого внимания, и читал какой-нибудь журнал. Однажды, когда Ольга Михайловна стала как-то особенно донимать его своею просьбою, Петр Николаевич встал и подошел ко мне. Я, как обычно, сидел в кресле, держа на коленях доску с листом бумаги, на котором записывал буквы, указываемые блюдечком. Врангель встал за мною и сказал:

— Хорошо, я задумал одно слово. Пусть оно скажет.

Блюдечко забегало, я записывал буквы и думал: «Вот досада, все было хорошо, а теперь пишет какую-то ерунду». И сказал вслух:

— Пишет чепуху.

А Врангель неожиданно ответил:

— Совсем не чепуха. Когда я сидел на диване и читал иностранный технический журнал, я нашел в нем слово, ничего не говорящее для незнающих, для инженеров оно обозначает новую машину.

Петр Николаевич был гипнотизером, хотя сам этого и не знал. Единственное объяснение, которое я могу дать тому случаю, заключается в том, что он загипнотизировал меня, и я написал то слово, которое было у него в мыслях. А что написало блюдечко, никто не мог знать.

Не помню, по какому случаю, но вот что он сказал однажды обо мне одному нашему общему знакомому:

— Шульгин очень беспокойный человек. Вот, например, сидит себе кошка где-нибудь, никто ее не трогает, и она себе сидит и дремлет. Но если придет Шульгин, то он ее непременно как-нибудь зацепит.

Мирра Бальмонт и мой сын Дима. Конец Clos de Potas

Еще несколько слов о блюдечке, на этот раз не у генерала Врангеля, а у меня, но без Марии Дмитриевны — она в то время уехала в Париж. Я спросил блюдечко:

— Какое я задумал имя?

Оно яростно поспешило к букве «м». И все решили, что следующая буква будет «а», так как я несомненно задумал имя отсутствующей Марии. Но блюдечко наперекор всем ожиданиям устремилось к букве «и», затем два раза подряд указало на букву «р» и спокойно закончило свое верчение на букве «а». И все в один голос закричали:

— Мирра! Почему Мирра?

Незадолго до этого мой сын Дмитрий написал мне письмо из Франции, куда он приехал погостить к хозяевам Clos de Potas в сопровождении двух своих товарищей-гардемаринов. Они только что кончили курс Корпуса в Бизерте. И еще с ними оказалась, не знаю почему, дочь известного поэта Бальмонта. Вот она-то и носила это имя. Дима писал мне, что Мирра и он полюбили друг друга и хотят пожениться, но не знают, как поступить: сейчас пожениться и сразу же разъехаться, потому что ни у него, ни у нее нет ни гроша, или же сейчас разъехаться, а потом пожениться, когда устроятся материальные дела.

Что на это можно было ответить? Диме девятнадцать, а Мирре шестнадцать. Людей, влюбившихся друг в друга в таком возрасте, бесполезно уговаривать, чтобы они избрали третий путь — в этом возрасте вообще не думать о женитьбе. Поэтому я ответил, что, по моему скромному разумению, лучше разъехаться, пока не устроятся материальные дела.

Кончилось все тем, что Мирра стала заигрывать с товарищами Димы, считая, очевидно, что три поклонника — это немного. Но Дима решил, что это слишком много. И тогда Мирра и два гардемарина куда-то уехали, и больше я о ней ничего не слышал. А Дима остался. А вскоре пришла беда — вместо свадьбы похороны.

* * *

Анна Бернард овна была вообще болезненна. А тут наступил vendange — сбор винограда. Винограда было много, но с ним Анна Бернард овна справлялась. Она снимала виноград с кустов, а Федя подходил с деревянным сосудом, который носил на ремнях на спине, и она клала в него виноградные кисти. Когда сосуд наполнялся, Федя переносил виноград к сборному пункту. А там собранный виноград складывали в ящики и везли на фабрику под прессы, где из винограда выживали сок. С тех пор, как завелась механизация по обработке винограда, во Франции не стало хорошего вина. Потому что вместе с ягодами давились не только косточки, но и веточки, на которых росли ягоды. Эти добавления придавали вину особенный привкус, к которому французы в конце концов привыкли, но мне это вино показалось неприятным. Оно называлось ordinaire, то есть обыкновенным, и было дешевым — полтора-два франка за литр. Мы с Марией Дмитриевной немного позже позволяли себе роскошь покупать испанскую контрабанду. Она стоила семь франков.

Ящики были тяжелые, их надо было подымать на телеги, запряженные лошадьми. В это время по дорогам двигались вереницы этих телег впритык друг к другу. И так как телеги были открыты, то кони с аппетитом ели виноград из ящиков, которые были перед ними.

Да, ящики были тяжелые. Подымая один из них вместе с мужем, Анна Бернард овна надорвалась. Пока нашли доктора, она уже скончалась. Мрачные предсказания сбылись: сначала Mimi, потом Bibi и, наконец, их хозяйка.

Состояние Феди нельзя рассказать. Кто этого не испытал, не поймет, кто испытал, знает без рассказов. Он сказал Диме после похорон:

— Дима, я не могу ни одной минуты больше оставаться в этом проклятом Clos de Potas. Но нельзя все так бросить. Дима, умоляю вас, останьтесь. Справитесь?

— Справлюсь.

И справился. Тут ему небольшую помощь оказала Мамань. На юге Франции проживает много итальянцев, говорят они по-французски очень плохо. Среди них выделялась порядочного возраста итальянка, которую все называли «Мамань», что значит «Мама». Жила она по соседству, иногда работала в Clos de Potas. Познакомилась она и с Димой еще во время первого приезда на каникулы, что ему сейчас и пригодилось.

Она стала готовить Диме какие-то сугубо провансальские блюда, а главное, ему было хоть с кем обмолвиться словом. Но, конечно, она долго не могла помогать, потому что была бедна и у нее были свои дела.

Дима остался один. Первым делом надо было ухаживать за лошадью: кормить, чистить, выносить навоз. Вторым — работать с нею в винограднике. Они уже знали друг друга, и дело спорилось. Затем надо было варить борщ из всего того, что росло на огороде. Варил на неделю. Борщ на второй день действительно вкуснее, чем на первый. Потом какой-то вкус остается, но питательность исчезает.

Еще был пес, которого тоже надо было кормить. Но он доставлял Диме большую радость, вечно прыгая вокруг него с изъявлениями любви.

В общем, из всего, что окружало Диму, можно было извлечь питание, но не было ни одного сантима денег. И однажды с наступлением вечера, задумчиво смотря на таинственные огоньки, которые двигались по горам, Диму осенило: «Деньги там». Его приняли охотно, и он по ночам стал толкать вагонетки.

Так прошло шесть месяцев. Федя, наконец, отошел и вернулся. Поблагодарил Диму и сказал ему:

— Я нашел, кому надо передать Clos de Potas. Это наши, казаки, они выдержат. А мы, интеллигенты, не можем. Эти казаки, между прочим, родственники Плевицкой. А я нашел в другом месте себе дело.

На том и расстались. Он уехал, вскоре прибыли казаки. Дима сдал им Clos de Potas и тоже уехал.

Глава VIII

ПОЕЗДКА В СОВЕТСКУЮ РОССИЮ. «ТРЕСТ»

Итак, Мария Дмитриевна уехала из Сремских Карловцев в Париж. Я ее не удерживал. Ведь прошло два года с тех пор, как я встретился с Якушевым в Берлине. За это время я его не видел. Но генерал Климович, ведавший контрразведкой в РОВС и находившийся при Врангеле, наладил связь с Якушевым.

Врангель в «Трест» не верил, но не мешал Климовичу возиться с ним. Связь была постоянная, и я увидел, что теперь настало время при помощи Климовича и «Треста» найти моего сына. Благодаря Анжелине я знал, что он находится в доме для умалишенных в Виннице.

Я сказал Климовичу, что хотел бы воспользоваться тем приглашением, которое Якушев сделал в Берлине. Климович согласился мне помочь и запросил Якушева, готовы ли они принять меня. Ответ был утвердительный с добавлением: «Сделаем все, что можем».

При решительном разговоре я спросил Климовича, как он оценивает опасность такого путешествия. Он сказал:

— Шестьдесят процентов за то, что вы вернетесь.

— А на сорок процентов я рискую, — добавил я. На этом и порешили.

* * *

Конечно, мы готовились к этой операции очень конспиративно. Но Врангелю генерал Климович рассказал. И вдруг начали болтать. И болтовня шла от адъютанта Врангеля. Тогда я пошел к Петру Николаевичу и сказал ему:

— Петр Николаевич, я раздумал. Я поеду в Польшу, а не в Советскую Россию. В Польше живет Маша, кормилица моего сына, ее фамилия Бойченко, и она вполне оправдывает это имя. Она проберется в Советскую Россию и все разузнает.

В конце концов наступил день моего отъезда [осень 1925 г. — Р. К.]. Так как все знали, что я уезжаю надолго в Польшу и вернусь нескоро, то по этой ли причине или по какой-то другой, но провожать меня на вокзал явилась почти вся русская колония с Врангелем во главе. А молоденькие сестры Колчины, с которыми мы были близки, улучив минутку, завели меня за водокачку и надели на меня маленький крестик на шнурочке.

Дело было ясно. Они что-то знали или о чем-то догадывались. Они меня тронули своею заботою и вместе с тем встревожили. Если эти девочки знали, то тогда знали все.

Раздался гудок, и поезд тронулся, затрепетали в прощании руки провожавших, вот поезд прошел тоннель. «Alea jacta est». В поезде ехал я недалеко, где-то пересел на пароход и стал подниматься по Дунаю. Конечно, я все время думал о тех, кого оставил, и о том, что меня ждет.

Но интересно было следующее. Погода была прекрасная, я сидел на палубе и не заметил, когда около меня примостилась молодая девушка. Она вдруг затеяла со мною разговор по-русски. Я решил, что она из эмигрантов, но ошибся.

— Я приезжала сюда к своим родным, — и прибавила тише, — из Советской России.

Я насторожился, но подумал: «Если она шпионка, то зачем выдает себя?». В доказательство, что она оттуда, она подарила мне мелкую монетку, на которой были изображены серп и молот.

* * *

На каком-то этапе моего пути моя спутница исчезла. Я пересел с парохода на поезд и на нем приехал в Варшаву.

В Варшаве меня встретил Вацлав Цезаревич Каминьский, которого я известил. Он был поляк, но женат на русской, на Марии Дмитриевне Билимович, брат которой Александр Дмитриевич был женат на моей сестре Алле Витальевне.

Мне необходимо было изменить свою наружность. Всего лучше было это сделать у Каминьского. Он жил в то время в Ровно и пригласил меня к себе. Ему я раскрыл свои планы. Он очень обеспокоился, но еще в Варшаве побежал куда следует. Я сказал ему:

— Передайте там, что всего выгоднее для меня, чтобы меня посадили временно в польскую тюрьму. Там бы я скрылся бесследно и, заросши бородой, вышел бы неузнаваемым.

Но поляки не согласились на это и успокоили Вацлава Цезаревича, сказав, что им все известно и что они будут содействовать.

* * *

Необходимо отметить, что перед моей поездкой возникли недоразумения с польской визой. Когда через генерала Климовича было получено согласие от Якушева на мое путешествие, возник вопрос о польской визе. Климовичу сообщили, что виза для меня уже есть в польском консульстве в Белграде. Я отправился туда, но в консульстве мне сказали, что визы нет. Но у поляков служила одна русская эмигрантка, которая под секретом сообщила мне, что виза пришла, но консул почему-то не верит в ее правдоподобность и телеграфно запросил Варшаву об ее подтверждении. Варшава подтвердила, и я получил визу. Из этого было ясно, что поляки действительно помогают, и Каминьский успокоился.

* * *

И вот мы поехали в Ровно, где радушно встретила нас Мария Дмитриевна Каминьская. Они меня очень баловали, а Мария Дмитриевна дала мне прочесть книги, которыми она увлекалась. Тут впервые я познакомился с учениями индусских йогов, в частности, с Рамачараки. Довольно хорошо я изучил «Хатха-йогу», то есть учение о здоровье, и стал исполнять предписания. Этому я приписываю свое долголетие.

На страницах книги «Миросозерцание индусских йогов» я прочел примерно нижеследующее: «Высшая добродетель — справедливость». Это было изложено в книге так, что произвело на меня глубокое впечатление. И я решил: путешествуя по стране Советов, то есть марксистов, чье учение для меня было неприемлемо, быть справедливым к тому, что увижу. Я стремился войти в Россию свободным от предвзятых мнений. Мне кажется, что мне это удалось до известной степени.

* * *

У Вацлава Цезаревича и Марии Дмитриевны был маленький мальчик. Он любил смотреть, как я играю на скрипке, и называл меня «дядя Тили-тили». Кто знал тогда, что этот милый мальчик через много лет погибнет в автомобильной катастрофе в далекой Америке.

Во время моего пребывания у Каминьского его посещали разные лица, знакомые мне по прежней жизни. В частности, помню бывшего кавалерийского полковника Чихачёва, когда-то моего подчиненного по «Азбуке». Очутившись без средств в Варшаве, он поступил в цирк и выступал в нем как профессионал, показывая класс высшей верховой езды. Одновременно в манеже он давал частные уроки верховой езды. Там он познакомился с графиней Потоцкой25, дамой шестидесяти лет, очень спортивной. Чихачёв свободно говорил по-польски, графиня была с ним на «ты», что вообще принято у поляков, а в данном конкретном случае обозначало еще и ее дружбу с ним. Обращения на «вы» нет у них. Есть обращение как бы в третьем лице. Например, когда Чихачёв говорил с Потоцкой, то употреблял выражения типа «пани грабиня думает», «пани грабиня считает» и так далее, а не «вы думаете», «вы считаете».

Однажды она попросила его поехать с нею за город верхом. Он отказался, объяснив:

— Ехать за пани грабиней в качестве грума я не могу, я русский полковник, а чтобы я ехал рядом, пани грабиня, вероятно не согласится.

— С некоторыми нашими теперешними офицерами я вообще никуда не поеду, а с тобою другое дело, — ответила графиня.

На обратном пути она позвала его обедать. Он отказался, сославшись на то, что одет не так, как надо. Она рассмеялась и сказала:

— Пустяки.

И посадила его по правую руку от себя. Словом, ничего лучшего желать нельзя было. Это была истинно польско-русская дружба, о которой говорят, что она невозможна. Возможна, если обе нации на высоте.

* * *

Чихачёву надоело служить в цирке, по-видимому, сказывался возраст и он устал. Он сел на своего великолепного коня по имени Император и отправился в дальнее путешествие. Он ехал от ксендза к ксендзу и от помещика к помещику. И всюду его принимали радушно.

На одном из этапов своего пути он добрался и до князей Воронецких. Этот старинный род еще существовал в лице двух стариков, их сына и дочери. Чихачёв рассказал мне, что старики читали мою книгу «Приключения князя Воронецкого» («В стране свободы»). По его рассказу, они были очень несчастны. Их единственный сын жестоко избил их. Они подали на него в суд. На суде сын показал, что вынужден был их избить — они не кормили его. А родители говорили, что они так бедны, что и сами голодают. Судьба их дочери тоже печальна. Она убила своего мужа и попала в тюрьму. Так кончал свое существование именитый в шестнадцатом веке княжеский род…

* * *

Чихачёв доехал до Ровно, со вздохом сожаления продал своего Императора и нашел себе место, в корне переменив профессию. Чешская фирма «Шкода» купила под Ровно сахарный завод, некогда основанный моим отчимом Д. И. Пихно и отчасти мною. Завод действовал — труба дымила. Высоко на трубе виднелись цифры «1913» — год основания завода. Предприятию «Шкода» понадобился так называемый артельщик, перевозивший скрытно крупные суммы из управления в банк. Этим и занимался Чихачёв. Он долго возил деньги благополучно. Но однажды воры выследили его и искусно выкрали всю сумму. Преступники найдены не были, и Чихачёв был в полном отчаянии. Но администрация «Шкоды» настолько доверяла ему, что не рассчитала его, а только сказала, что будет вычитать понемногу из его жалованья.

От азбучника Чихачёва я не считал нужным скрывать, что собираюсь нырнуть в Советскую Россию. И он был так любезен, что взялся меня экипировать. Купил мне простой, но теплый, на овчине, полушубок, высокие сапоги на очень теплой подошве, теплые брюки и соответственную баранью шапку. И еще очень теплые, чистой шерсти, кальсоны. Все это в высшей степени мне пригодилось.

* * *

Пробрался ко мне и один мой знакомый еврей, из бывших перемольщиков. Он постарел, но, посмотрев на меня, заросшего полуседою бородою, с грустью выдавил из себя:

— И что сделала из вас жизнь…

И прослезился.

В Ровно вообще тогда царствовал польский язык. Русские были принижены, на улице громко не говорили. А если кто, не стесняясь, вызывающе и кричал по-русски с соответствующим акцентом, то это были евреи. Они полюбили Россию после того, как очутились под властью поляков. Здесь они были равноправны, но презираемы. 

* * *

Я каждый день ходил не меньше десяти километров, тренируясь перед переходом границы. Наконец пришло известие, что надо ехать в Варшаву, где у «Треста» был сообщник, некий Каминьский. Он был обязан содействовать моему переходу через польско-советскую границу. Не знаю, на какие средства он имел прекрасную квартиру…

Жил я у Каминьского в Варшаве, где у него тоже была квартира, однако часто бывал у трестовца Липского. У него была молодая красивая жена. Оба были светские люди и скрывали свои истинные отношения между собой. Но я подсмотрел, что под внешней вежливостью была глухая вражда. Поэтому я поверил, когда позже мне стали говорить, что она была причиной всех бед «Треста».

Дело было так. Когда Якушева за его ревностный труд по специальности («Внутренние воды России») отправили за границу посмотреть, что там делается в этом плане, какая-то москвичка просила передать своему сыну в Варшаве письмо. Письмо было семейное, невинное. Но, явившись к Липскому и передав ему письмо, Якушев стал говорить лишнее о «Тресте». О том, что это подпольная организация, которая борется против советской власти. Это слышали оба супруга.

Затем Липский сообщил своему приятелю Щелгачеву, жившему в Риге, о визите человека «оттуда». Щелгачев, бывший офицер, работал у меня в «Азбуке». Он сообщил об этом азбучнику «Око» (полковнику П. Т. Самохвалову), а «Око» — Климовичу. И вот почему Климович приехал в Берлин, через «Око» вызвал меня к Лампе, и с присоединившимся к нам Чебышевым мы приняли и выслушали Якушева.

Но когда Якушев вернулся в Москву, его арестовали и предъявили ему факсимиле письма Липского к Щелгачеву. Как оно попало к Дзержинскому? Стали подозревать, в частности, сначала «Око», потом жену Липского, ненавидевшую своего мужа. Она будто это устроила. Тогда я вспомнил эту ненависть, которую подсмотрел, скрываемую за внешней учтивостью.

* * *

Мое пребывание в Советской России в течение полутора месяцев описано в книге «Три столицы». Тут я могу только добавить то, чего нет в ней. По прошествии стольких лет стало кое-что ясным, что было тогда непонятным. Кроме того, можно уточнить некоторые детали.

Я перешел границу в конце 1925 года, накануне Рождества, в районе станции Столпы на Минском направлении. Между прочим, один бывший военный из эмигрантов, прочтя «Три столицы», написал: «Как неосторожен Шульгин. Из его писания совершенно ясно, что он перешел границу в Финляндии».

Перейдя границу, мы ехали глухими лесами на Минск, сделав ночью семьдесят километров. Ехали в объезд, чтобы миновать городок, где сидели чекисты. Теперь представляют дело так, что и это было комедией. Но это не так. Провокация «Треста» была известна только очень малому числу чекистов. И потому объезд этого городка был по существу необходим. Еще меньше знали чекисты минские, куда мы, наконец, прибыли.

* * *

Лев Никулин написал книгу «Мертвая зыбь» о «Тресте», в связи с чем мне интересны два следующих вопроса. Во-первых, почему Феликс Дзержинский выпустил меня обратно из Советской России, хотя имел полную возможность этого не делать? Во-вторых, почему он, который, как оказалось, прочел еще в рукописи книгу «Три столицы», ничего не вычеркнул из нее, за исключением одной строчки, когда мог бы вычеркнуть все, что угодно, и я бы этому подчинился?

* * *

Много лет спустя, после моего ареста в Югославии, допрашивавший меня полковник-чекист Кин спросил, почему я с известного времени в эмиграции бросил политику.

— Потому что меня провели как дурака. Так оскандалившись, я решил, что больше уже не годен для политической деятельности.

Кин улыбнулся и сказал:

— И совершенно напрасно. Конечно, позже мы вошли в «Трест» и его ликвидировали путем провокаций. Но когда вы разговаривали с Якушевым в Берлине, «Трест» был «честная» контра. И организации очень сильная и смелая. По-видимому, Якушев был связан не только с поляками, но и с англичанами, точнее, с «Интеллидженс сервис».

Насчет англичан — это было предположение полковника Кина, но участие в нем английского разведчика Сиднея Рейли лишь подтверждает подобное предположение. Что безусловно верно — это связи Якушева с польской разведкой. Он даже обменялся с каким-то офицером из польской разведки револьверами с серебряными вензелями.

* * *

Таким образом, во все это дело Якушева втянул Троцкий. Вернемся же к нему.

На рубеже 1925 и 1926 годов, когда «Трест» уже перестал быть «контрой проклятой», но я об этом не подозревал, я перешел «тайно» границу и полтора месяца прожил в России. В это время Якушев не раз говорил мне, что Троцкий очень хотел бы познакомиться со мною, но знакомство не состоялось.

— Это опасно, — сказал Якушев.

Чего Троцкий боялся? Ведь «Трест» был в руках Дзержинского. Значит ли это, что Троцкий боялся чекистов? Но ведь он должен был быть в самых ближайших отношениях с ними. Понять это возможно вот из чего. Однажды, когда мы были наедине, Якушев спросил:

— Что вы думаете о нас, о «Тресте»?

— Не совсем понимаю вашего вопроса. «Трест» является сильной контрреволюционной организацией, которой вы руководите.

На это Якушев ответил:

— «Трест» — это измена, которая поднялась так высоко, что представить этого вы себе не можете…

Я тогда не очень это понял. Сейчас кое-что понимаю или, по крайней мере, могу делать гипотезы. А гипотезы, по выражению Горького, это «собаки, гоняющиеся за истиной».

Кто же был персонально этими высочайшими лицами, участвовавшими в измене? Троцкий? Дзержинский? Или оба? И сейчас это неясно. Во всяком случае, эти «изменники» были ликвидированы.

Троцкий был выслан и затем погиб в Мексике от руки агента Сталина. Так погиб человек, которого Якушев называли «умная жидюга», человек, который поощрял русских националистов, который руководил советскими войсками во время Гражданской войны, руководил через русских националистов-офицеров Генерального Штаба, которые в своем большинстве оказались на службе у советской власти.

Дзержинский скончался вдруг при загадочных обстоятельствах, не достигнув и пятидесяти лет.

Быть может, пройдет еще некоторое количество годов и выяснится окончательно, кто были эти изменники, о которых говорил Якушев, и кто были те, кому изменяли. Мне кажется, что сам Якушев, несомненно, в этой измене участвовал. Более того, став вынужденно провокатором, он не изменил своим убеждениям и сохранил свои прежние симпатии. Во всяком случае, во всех перипетиях, сопровождавших мое пребывание в Советском Союзе, я чувствовал, что в своей душе он мой человек, а не советский. В особенности это проявилось перед моим возвращением на Запад. Якушев предложил мне, вернувшись в эмиграцию, описать мои приключения и впечатления от поездки. Сначала я ответил решительным отказом:

— Я там буду на свободе писать правду, потому что неправду не имеет смысла писать, а вас здесь по моим писаниям всех перехватают.

Он был очень огорчен моим отказом. Тогда я предложил:

— А нельзя ли устроить так: я буду писать свою книгу и частями пересылать вам для просмотра. Все, что вы найдете опасным, вычеркивайте красными чернилами и пересылайте обратно. Вашей цензуре я всецело подчинюсь.

Он подумал и ответил:

— Это сделать можно.

* * *

И это было сделано. Все, что появилось в эмиграции под заглавием «Три столицы», было просмотрено Якушевым. Красными чернилами была вычеркнута только одна строка, совершенно неважная.

Но позже я узнал, что Якушев не был настоящим цензором. Настоящим цензором был Феликс Дзержинский. Когда я был в России, я этого не знал. Я не знал, что Якушев уже был связан с чекистами, об этом мы все узнали несколько позже. Но что он лично был в руках главного чекиста, я узнал с достоверностью из книги Льва Никулина «Мертвая зыбь», изданной в 1966 году. Из нее, в частности, явствует, что Якушев подал Дзержинскому четыре тысячи рапортов.

Так почему Дзержинский не только меня выпустил из Советского Союза, но и пропустил текст «Трех столиц», где, между прочим, были резкие выпады против Ленина? Ведь Дзержинскому стоило взять красное перо, и эти страницы не были бы напечатаны. Я же получил от Якушева только одно письмо, в котором он писал: «Поменьше идеологии». Это письмо запоздало, потому что «Три столицы» уже были набраны, и притом совершенно непонятно было, к чему эта фраза относится — идеология была всюду.

Объяснение кажется мне простым. Оставим в стороне тот факт, что «Трест» превратился в провокацию, и даже более того, представим себе, что Шульгин легально пропутешествовал по Советской России. И с этой точки зрения рассмотрим, что он написал о ней на переломе 1925–1926 годов.

Общий смысл этого, скажем так, рапорта эмиграции, был в том, что Россия возрождается после ужасов Гражданской войны. Этим возрождением наша страна обязана была НЭП’у, то есть новой экономической политике. Между тем, этот НЭП правильнее было бы назвать СЭП — старой экономической политикой.

Итак, Шульгин, в общем-то враждебный Советам, утверждает, что Россия возрождается благодаря НЭП’у, этому последнему деянию Ленина. Представить Россию западным державам в таком виде, внушить эту мысль Европе, было выгодным для руководства страны.

Вот почему Дзержинский воздержался от красных чернил. Несомненно, в этом чувствовалось и влияние Троцкого, который утверждал, что не следует делать революцию только в одной стране.

* * *

В связи с выходом тогда книги хотел бы сказать несколько слов и о закулисной стороне ее издания. На русском языке она была выпущена берлинским издательством «Медный всадник» тиражом в три тысячи экземпляров. По договору я должен был получить треть стоимости тиража. Не хочу называть имен, но, к моему глубокому разочарованию, издательство обмануло меня, сообщив, что с трудом распродало лишь половину тиража, в то время как почти мгновенно был распродан весь тираж по четыре франка за книгу.

С вариантом книги на французском языке тоже произошли накладки. Половину гонорара, полторы тысячи франков, отдал переводчику, но перевод был таков, что мне пришлось самому весь текст исправлять и переправлять.

Но главное, книга была издана и дошла до читателя. 

* * *

Побудительной причиной, погнавшей меня в 1925–1926 гг. в Россию, было желание найти моего больного сына и вывезти его в эмиграцию. Это хорошо понимал Климович. Однако, провожая меня, он сказал:

— Раз уж вы там будете, проверьте этот «Трест».

Насколько мог, я «Трест» проверил и при его помощи искал сына. В Винницу меня не пустили, сказав, что если он меня узнает, то выйдет скандал. Кого-то послали в Винницу. Он вернулся и рассказал, что мой сын там не обнаружен. Тогда послали второго, более «расторопного». И этот не привез ничего нового. Быть может, Якушев вообще никого не посылал, рассуждая, что сумасшедшего невозможно вывезти за границу. Но может быть и другое. Посылали уже в январе 1926 г. А по позднейшим сведениям, мой сын умер в конце 1925 г., и его там, естественно, не могли найти.

Только через много-много лет, в 1960 году, мне удалось лично побывать в Виннице. Разумеется, меня сопровождали. И там я прежде всего побывал на том обрыве, где когда-то, 29 июня 1905 года, был с Марусей. Обрыв сохранился, но городского суда уже не было, было что-то другое, и стоял примерно на том же самом месте памятник Богуну, одному из атаманов, кажется, времени Богдана Хмельницкого. Я жил в гостинице, а сопровождающие меня лица энергично старались найти следы пребывания моего сына в больнице для умалишенных в 1925 году.

Через некоторое время и я посетил территорию бывшей больницы. Она была велика, некоторые здания не сохранились, не сохранились и больничные архивы. После оккупации Винницы немцы его уничтожили. Часть больных расстреляли, другие разбежались. Дело в том, что недалеко от города немцы строили подземный командный пункт Гитлера, и вся эта зона очищалась ими от нежелательных элементов. Я побывал и там. Действительно, были видны следы этого убежища, но, видимо, оно было взорвано снизу при отступлении немцев, и там царил полный хаос.

* * *

Итак, на месте ничего не удалось узнать о моем сыне. Я посетил больничное кладбище, стоявшее высоко над Бугом. Здесь где-то была безымянная могила моего сына, расположенная среди других могил с номерами вместо надписей.

Дело выяснилось в гостинице. Однажды меня вызвали из моего номера и пригласили в другой, побольше. Я вошел и увидел нечто вроде заседания. За столом были сопровождавшие меня лица — председатель владимирского областного управления КГБ В. И. Шевченко, его подчиненные и местные представители этой организации. Среда! них выделялась незнакомая мне пожилая дама. Когда я вошел, Шевченко сказал, указывая на нее (ее не представили мне):

— Вот врач, который лечил вашего сына. 

— Хотя вы уже в пожилом возрасте и в бороде, — заговорила она, как бы продолжая прерванный разговор, — а ваш сын был молодой и бритый, но какое-то сходство есть.

Не раз мне и раньше говорили об этом: «Чем-то вы похожи». Дама продолжала:

— Это было очень давно, в 1925 году, но я запомнила вашего сына, потому что он был трудный больной. Он отказывался от пищи, и приходилось кормить его насильно. Эта операция так же болезненна для больного, как и для врача.

Я спросил:

— Был ли он по имени Вениамин?

— Я забыла, но теперь, когда вы сказали, да, Вениамин.

— Был ли у него шрам на голове?

— Был, и он переходил на лицо с правой стороны.

— Был ли он хромой?

— Не знаю. Я видела его только сидячим. Но это он. Каков его конец? Должно быть, он умер, но я не могу сказать точно, так как была в этой больнице почти до конца 1925 года, а потом уехала. Он мог умереть после этого.

Ее сообщение подтвердило слова Анжелины, которая сказала после моего возвращения из России:

— Он немного вас не дождался. Когда вы приехали, он уже умер. Я вижу его могилу. Он там, где Владимир.

— Какой Владимир? — спросил я.

— Владимир… Он старше вас, такой плотный, на носу золотое пенсне.

— Что-то не могу припомнить.

— Да вы же его прекрасно знали! Вы с ним много работали.

— Какую работу?

— По газете.

Тут я вспомнил. Это был Владимир Германович Иозефи. Мы много с ним работали в газете «Россия» в Екатеринодаре в 1918 году и еще в других газетах. Действительно, я хорошо его знал. Он умер впоследствии от сыпного тифа в ЧК, вероятно, в 1920 году.

Анжелина прибавила:

— Он очень любил Вашего сына, и потому он его встретил там. Бывают души-покровители, и он стал таковым для вашего сына.

* * *

Когда я был в Советской России, я послал много писем разным моим друзьям за границу, в том числе моему другу юности Сергею Андреевичу Френкелю. И случилось чудо — мое письмо дошло к нему. Оно было зашифровано, но не в том смысле, что написано с использованием какого-нибудь цифрового шифра, а из каждой строчки следовало читать только одну букву, но надо было знать, какую. И вот Сергей Андреевич прочел его, не зная секрета. Он дошел до этого каким-то наитием, в результате чего расшифровал два главных слова: «Россия жива». Он сейчас же вызвал моего молодого друга Вовку, который знал секрет моего письма, и тот тоже прочел эти слова. 

Затем я писал еще кому-то, в общем, я знал на память порядка двадцати адресов. О чем и зачем писал, сейчас не припомню. Одно из писем было написано так, как будто писал абсолютную чепуху какой-то еврей, совершенный «адиёт». И оно дошло, известив одного из моих друзей, что не только Россия жива, но и я жив.

* * *

Прибыв в Киев, я навестил семью Марии Дмитриевны. Они жили, и очень давно, на Никольско-Ботанической, 25. Меня впустили, но с опаской — ведь мать и сестры Марии Дмитриевны хоть много обо мне слышали, читая «Киевлянина», но никогда со мною не встречались и не знали в лицо.

Меня пригласили в гостиную, в которой никого не было, но я видел, что занавеска, закрывавшая вход в соседнюю комнату, слегка колышется, как будто кто-то меня тихонечко рассматривает. Потом оттуда вошла высокая, стройная девушка. Поздоровалась и спросила, что мне угодно. Не успел я ответить, как вошла ее мать, пожилая дама. Пригласила сесть за стол.

Мы сидели втроем у стола, разговор не клеился. Они меня не узнавали, а я не признавался. Наконец я сказал:

— От Муси вам привет.

— А кто же вы?

— Ее муж, Шульгин.

Но они после моего ответа посмотрели на меня еще недоверчивее. Но я знал способ, который бы заставил их поверить мне. Вся эта семья была кошатницей, и с годами они выработали особый «кошачий» язык. Он был какой-то жеманный, но жеманством молоденькой жидовочки. Как только я заговорил на таком диалекте и стал рассказывать о Мусе, лица прояснились и мать воскликнула:

— Так вы действительно мой зять!

А Варя сказала:

— А мы подумали, что вы Феликс Дзержинский.

Настроение сразу изменилось, а тут пришел муж Вари, оперный певец. Мне предложили ночевать, и до ужина был концерт. Варя кончила музыкальное училище по классу рояля и потому бегло аккомпанировала с листа. У ее мужа был прекрасный тенор, у нее — меццо-сопрано.

«Горные вершины» Рубинштейна, «Рассвет» Чайковского, «Рождественская кантата», кажется, если память мне не изменяет, Фора и прочее…

Еще была там Лиля, шестнадцатилетняя сестра Марии Дмитриевны, и, кажется, бабушка. Словом, вечер был приятный, как в старые добрые времена в семейном кругу.

Не помню, для чего в этом путешествии я таскал с собою скрипку. Уезжая утром, я забыл ее на Никольской-Ботанической.

После моего отъезда из Советской России мать Марии Дмитриевны вызывали в ЧК. Допросили и отпустили. Варя писала Марии Дмитриевне во Францию: «Нас посетил горе-путешественник, но в конце концов все обошлось благополучно». 

* * *

Когда я прибыл в Москву, то узнал от «трестовцев», что Мария Дмитриевна, находившаяся в Париже, серьезно больна. Она потом, когда мы увиделись, говорила, что у нее был менингит. Это страшная болезнь, которая кончается или смертью, или слабоумием. Но у нее не было менингита. Врач, ее лечивший, сказал мне, что у нее был опасный грипп с очень высокой температурой, вызвавший мозговые явления. По-видимому, они начались, когда, уже будучи больной, она узнала, что я нахожусь в Советской России. Когда мы встретились, она рассказывала:

— В бреду я очень хорошо видела, как ангел переводил тебя через границу.

Это, конечно, был ангел-хранитель, который, как учит церковь, есть у каждого человека.

Узнав, что она больна, я через Якушева передал ей сообщение, чтобы она ехала на юг Франции, и каким-то образом, уж не помню как, перевел ей довольно крупную сумму денег, на которую она смогла нанять сестру милосердия, которая и отвезла ее в Ниццу. 

Глава IX

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЭМИГРАЦИЮ

Перейдя границу в другом месте, но все же в Польшу, я поехал в Варшаву показаться Каминьским и затем отправился в Югославию. Когда я приехал в Сремские Карловцы, Врангель сразу же принял меня.

— Удивительно! Вы живы?

— Жив.

Я вкратце рассказал ему о своих приключениях. Он слушал очень внимательно и весело, но все же в «Трест» не поверил и сказал присутствовавшему при нашем разговоре Климовичу:

— Напишите им вежливое письмо от себя. Поблагодарите за Шульгина. Но я остаюсь пока что при особом мнении. Дальше будет видно.

* * *

В Югославии я пробыл только несколько дней — хотел скорее ехать во Францию. Но наткнулся на неожиданное сопротивление. Французский консул принял меня сухо, спросив:

— Зачем вы хотите ехать во Францию? Работать?

Меня взбесил этот допрос, а главное — тон. Какое ему дело? И я ответил:

— Non, pour mon bon plaisir.

Он отказал мне в визе. Тогда я обратился к нашему посланнику в Белграде, человеку влиятельному в местных кругах. Он мне сказал:

— Зачем вы обращались к этому дураку?

Он позвонил по телефону кому-то и объяснил, что, мол, Шульгин ему хорошо известен, что он вполне почтенный и благонамеренный господин и визу во Францию ему можно дать. Визу я получил и вскоре уехал в Париж.

* * *

В. А. Маклаков в это время уже перестал быть послом и с 1924 года был председателем Эмигрантского комитета. Он покинул посольство и поэтому, приехав в Париж, я остановился в гостинице на rue de Gobelins. Отель был скверный, он имел вывеску поперек тротуара. Это означало, что в эту гостиницу можно приехать в любое время дня и ночи с женщиной. И так как гостиница была дешевой и удобной для ночных шоферов, то в ней было много русских. Среди них я встретил и свою хорошую знакомую балерину Надежду Аркадьевну Полесскую («Ирина» в «1920 году»), которая была замужем за моряком Реймерсом.

Она просидела почти что всю ночь у моей постели, слушая мои рассказы. Выслушав меня, она заметила:

— Бiп (так называли меня сыновья), ты неподражаем. Но Лялю ты все-таки не нашел?

И она заплакала. С некоторого времени все женщины. которые так или иначе сближались со мною, неизменно влюблялись в Лялю.

Затем в редакции газеты «Возрождение» было собрание всех сотрудников издателя Гукасова и еще разных важных лиц, на котором я им рассказал то же, что всю ночь рассказывал «Ирине». Я был в те дни самым популярным человеком в эмиграции. Газеты, даже враждебные, писали статьи на тему «Шульгин и его подвиг».

Все это через короткое время лопнуло, как пузырь. Но об этом позже.

* * *

Вовка обнимал меня и бранил, называя «старым авантюристом». Брат Феди Александр Иванович Филиппов умолял меня приехать к нему пообедать. Я согласился. Интерес к моей персоне увеличивался еще и тем, что я продолжал носить тот же самый наряд, в котором ездил по трем столицам: толстовка, высокие сапоги.

Словом, я приехал к Филиппову. Меня ласково встретила Мария Бернардовна и ее дочь, подросшая и ставшая хорошенькой барышней. Она сказала мне:

— Папа сейчас придет.

Но папа не приходил. Мария Бернардовна нервничала и, наконец, сказала:

— Не пришел, так и не надо. Будем обедать без него.

* * *

У женщин странный вкус, а Сашке Филиппову удивительно везло — у него была восхитительная жена, которая даже в бальзаковском возрасте стала балериной. Но, сверх того, он прельстил другую красавицу, оперную певицу из наших эмигранток. И, конечно, эта злюка не пустила его домой, чтобы досадить Марии Бернардовне. Впрочем, Мария Бернардовна совершенно забыла о безобразном поведении своего мужа по отношению ко мне. Обед был превосходный. После него мы пили ликер и черный кофе, улегшись все втроем на широкой тахте. Но тут мать и дочь нежно меня ласкали, не переходя границ, так как мать все же стыдилась дочки. Словом, я уехал, благодаря Филиппова в сердце своем за его нахальство.

* * *

И, наконец, я вырвался из Парижа. Rapide помчал меня в Ниццу.

Я нашел Марию Дмитриевну где-то на окраине города в одноэтажном доме, где была большая стеклянная веранда и сад. Она лежала на тахте, еще очень слабая после тяжелой болезни. При ней была сестра милосердия, почтенная дама из бывших русских генеральш, и еще молодая и красивая дама по имени Татьяна, которую я хорошо знал по Югославии.

Мария Дмитриевна, несомненно, тогда была счастлива, что я вернулся живым и здоровым. Мы нежно ворковали, а затем стали размышлять, где нам жить. В Ницце жить было невозможно — и жарко, и дорого. Значит, надо искать квартиру где-то на побережье. Взамен оставшегося в Clos de Potas велосипеда я купил себе в Ницце солидный «Routier» («Рутье»), что значит «дорожный». И поехал, можно сказать, куда глаза глядят, но все же придерживаясь моря. Не помню, как и почему я вспомнил, что если свернуть с дороги вправо от моря, то тут будет место, где живет Бунин.

С Иваном Алексеевичем я познакомился в редакции газеты «Возрождение». Он носил картуз и был похож скорее на спортсмена, хотя никаким спортом не занимался. Жил он в долине, окруженной горами, пожалуй, единственной такой во всем мире. Это все были сплошь цветы — от гор до гор. Среди этой красоты стоял маленький деревянный одноэтажный домик о четырех комнатах. Здесь жил Бунин со своею женою и подругой жены. Я у них провел целый день. К вечеру мне надо было продолжать путь. Они пошли меня провожать, причем Бунин шел впереди с подругою жены, а за ними следовала его жена и я. Она сказала мне:

— Иван Алексеевич очень ценит ваши произведения «Дни», «1920 год». Только находит, что слишком много многоточий. Ну, это неважно. Но почему вы не пишете беллетристических произведений? То, что вы до сих пор писали, очень важно и ценно, но это не беллетристика.

Я ответил:

— Потому что мне удается только описание того, что я лично видел. А беллетристика нечто большее. Это сочинительство. К этому, видимо, у меня нет способностей.

— Иван Алексеевич тоже всегда начинает с того, что было и что он видел, то есть начинает в реальной манере, но затем незаметно для читателя он переходит к тому, чего не было, но что могло бы быть.

Я подумал: «А “Солнечный удар” тоже начался с того, что было?». Но не спросил ее об этом. Ведь она была его женою.

* * *

Так разговаривая, мы вышли на дорогу и я, распрощавшись с ними, поехал дальше.

На следующий день я добрался до знакомого места — городка St. Marguerite. И там я нашел подходящий дом — трехэтажную виллу, стоявшую немного отступя от моря. Договорившись о цене, я снял ее и дал задаток хозяйке, почтенной даме средних лет.

Вернувшись в Ниццу и отпустив сестру милосердия, мы вчетвером — Мария Дмитриевна, я, Татьяна Яковлевна и ее пятилетний сын — перебрались в городок St. Marguerite.

Кроме квартиры во втором этаже из нескольких комнат, я снял еще комнатушку в третьем. В ней ничего не было, кроме шкафа и столика. Мне эта комнатка была нужна для работы, где бы я мог уединиться, так как собирался писать книгу, которая получила название «Три столицы». Мне нужен был покой, чтобы писать.

Расскажу о маленьком эпизоде, происшедшем здесь. В том году ласточки, в том числе и большие, называемые стрижами, прилетели вовремя. Но не вовремя резко упала температура. Не стало ни мошек, ни комаров, и птицы стали падать от голода. Все же они старались не падать на землю, потому что ласточка с земли взлететь не может. Два стрижа упали и схватились лапками за выступ стены около моей комнатки. Видя их в беде, я сообразил, что прежде всего их надо согреть. Поэтому я снял их с выступа, чему они не противились, и засунул в шкаф, в котором было несколько полок. Там было гораздо теплее. Они переночевали в шкафу, а днем я бросил их в воздух. Они полетели. А тут, вдруг, потеплело и они были спасены.

После этого случая я всегда с охотой приходил в свою комнатушку и строчил «Три столицы».

* * *

Внизу, во втором этаже, жили мы пока что вчетвером, и Татьяна заделалась заправской кухаркой. Она каждый день ходила на базар, находившийся на городской площади. Площадь, примыкавшая одной стороной к морю, была необычайно красивою. На ней росли толстые платаны с пятиконечными листьями, как у клена, но другой окраски. Ветви этих платанов росли горизонтально и покрывали всю площадь солнечными пятнами.

На базаре Татьяна закупала все необходимое для обеда и покупки складывала в большую плетеную корзину. Я любил ее сопровождать. Кроме платанов, мне нравились тамошние молодые француженки, тоже приходившие на площадь. Так как они встречались нам каждый раз, я дал этим молодым дамам номера для простоты объяснений и говорил Бойчевской: «Вот моя любовь номер один… вот два… а как вам третий номер?» — и далее выделял их характерные особенности.

Два первых номера были ею одобрены, а третий нет. У этой девушки был, как говорили, тип mauresque (мореск). В этих местах когда-то проживали и мавры, оставив после себя потомство. Эта девочка имела явственно выраженные внешние черты мавританки: очень сильный, оливково-золотой загар и губы, как у сфинкса.

Красавица Бойчевская была урожденная Ратмирова.

Так в опере «Руслан и Людмила» поет Людмила какому-то восточному князю Ратмиру.

— У вас дурной вкус, — заметила Яковлевна по поводу третьего номера и неожиданно прибавила: —Дайте, пожалуйста, еще денег, у меня не хватило.

— У меня с собой больше нет денег.

— Забыли?

— Нет, я все деньги отдаю Марии Дмитриевне.

Она посмотрела на меня презрительно и сказала:

— Вы недотепа. Разве можно все деньги отдавать жене?

У нее с Бойчевским были другие отношения — она все деньги отдавала мужу.

* * *

А в общем она все-таки была очаровательной женщиной. В особенности, когда пела. В нашей квартире был хозяйский рояль. Я аккомпанировал ей иногда с нот, иногда без них. Она пела, особенно трогательно-прекрасно у нее получалось:

Окна бывали раскрыты, и хозяйка виллы слушала это пение и очень хвалила Татьяну. Хорошо ли она пела? Как когда. Когда бывали гости, она почему-то робела и начинала фальшивить, выходило плохо. Но когда слушала хозяйка, она не робела, зная, что той нравится ее пение, а из посторонних ее никто не слышит. Она заблуждалась. Вилла стояла довольно высоко, и голос ее был слышен и под платанами на площади, и дальше, у моря. Но она этого не знала.

Готовила она хорошо и как-то между прочим, успевая делать массу других дел по хозяйству. Тяп-ляп — и обед готов. Позже, когда появились всяческие ягоды, она подавала на десерт кушанье, называвшееся «пища богов». Тут были клубника, бананы, абрикосы или персики и вино, хорошее белое вино. Это, несомненно, было вкусно.

Ее сынок, пятилетний Арик, был интересный мальчик-бедняжка. У него было то, что сейчас называют детским параличом. И он лежал. Мать сокрушалась, но казачка Ратмирова была идеальной матерью.

Что делать? Наконец, она узнала, что не очень далеко есть католический монастырь, где самоотверженные монашки вылечивают именно таких бедных детей. Она попросила меня отвезти ее с ребенком туда. Я это сделал, и мы сдали Арика монашкам. Татьяна плакала, но появилась какая-то надежда. Монашки же сказали, чтобы мать не приезжала раньше времени, то есть не раньше, чем через месяц.

Через месяц мы поехали опять. Большой зал, выложенный разноцветным мрамором, не очень высокий, что придавало какую-то уютность, и вместе с тем весь пронизанный светом.

Мы ждали с Таней. И вот из одного угла показалась монашка, вся в лиловых шелках, в головном уборе из туго накрахмаленного белоснежного полотна. Она придерживала за плечо ангельски красивого ребенка, и он шел, шел мальчик, который месяц тому назад лежал без движений. Его подвели к матери. Мать, тоже красивая, опустилась на колени и целовала ему ручки, плача от счастья.

Картина, я вам скажу! Я стоял чуть-чуть поодаль. Прошло уже около полувека, но эту картину вижу до сих пор…

Месяц тому назад, когда мы привезли ребенка в монастырь, он говорил только по-русски, говорил правильно, не как ребенок. Теперь он совершенно забыл русский и говорил свободно по-французски с прекрасным акцентом. Просто чудо!

Прошло еще некоторое время, и он сказал по-французски:

— Скоро я буду говорить по-русски.

И действительно, заговорил. С французским акцентом, но по-русски правильно.

* * *

Татьяна была взрослым человеком, но и она была способна к переменам. Я не знал ее в Константинополе, где она все зарабатываемые проституцией деньги отдавала принуждавшему ее заниматься этим промыслом мужу, которого, между прочим, не переставала любить. Как и Неночка, она любила мерзавца. Я познакомился с нею в Сремских Карловцах, где на ней совсем уже не было константинопольского налета. Она бывала с нами у Врангелей, где принимала участие в спиритических сеансах с блюдечком. И здесь, во Франции, держала себя в высшей степени прилично. Так продолжалось и дальше.

Когда мы расстались с нею, она поехала в Париж и зарабатывала себе на жизнь в какой-то большой фирме в качестве манекенщицы. Но каждое воскресенье ездила куда-то далеко к своему сыну. Монашки помогли, но временно. Мальчик снова слег. Далеко от Парижа была больница для таких детей, в которую ей удалось устроить своего мальчика. И она регулярно его навещала.

В этой больнице рядом с ее сыном лежал молодой француз, который с интересом наблюдал, как мать самоотверженно заботится о своем сыне. Этот француз был знатного рода — vicomte d’Ivry. Кончились эти наблюдения тем, что этот больной представитель знатного французского рода влюбился и сделал предложение руки и сердца незнатной, но здоровой и красивой женщине, а главное — идеальной матери.

Татьяна была умна и по-своему горделива. Она ответила:

— Вы знатны, а я простая казачка и поэтому ваше предложение принять не могу. Но если ваш отец, comte d’Ivry, попросит моей руки для вас, то я соглашусь.

В следующее воскресенье приехал отец, которому представили Татьяну. Он был уже наслышан о ней и с чисто французской рациональностью сделал ей предложение в следующей форме:

— Мадам, где я найду жену для моего тяжелобольного сына, кроме вас? Мы очень хорошо понимаем, что так же, как вы самоотверженно ухаживаете за своим сыном, вы будете ухаживать за своим мужем. Поэтому я прошу вашей руки для него.

Татьяна согласилась, и свадьба состоялась в их наследственном имении Ivry. Бойчевский дал развод за хороший куш — и тут заработал на своей жене.

Мы с Марией Дмитриевной получили пригласительную телеграмму на свадьбу, но не поехали — это было нам не по средствам. Ответили поздравительной телеграммой.

* * *

Она сделала это для своего сына — теперь он был обеспечен. Мальчик был крайне способный. Лежа в кровати, он впоследствии сдал все экзамены за школу, получив высший балл.

Но Татьяна счастлива не была. Вольной казацкой душе был очень тяжел этикет знатного дома. Она писала нам жалобные письма и хотела бежать, но не убежала сына ради. А потом письма прекратились — должно быть она привыкла, вошла в роль графини. Словом, больше я о ней никогда и ничего не слышал.

* * *

В St. Marguerite приехали и поселились с нами профессор Александр Дмитриевич Билимович со своею женою и моею сестрою Аллой Витальевной и их дочь Таня.

Таня нестерпимо хлопала дверьми, и мать постоянно ее бранила. Потом к нам присоединился и мой сын Дима. Перед домом была небольшая ровная площадка, на которой Дима выучил свою кузину ездить на велосипеде, и она носилась по ровному кусочку земли без руля.

А с Марией Дмитриевной случилось несчастье, хотя она и не пыталась ездить без руля. Вилла была на горке, и однажды, когда она, как обычно, села на свой велосипед и поехала вниз, руль вдруг свернул набок, она упала вперед на обе руки и ужасно поранила себе ладони. Почему свернулся руль? Я ежедневно — и тогда накануне тоже — крепко заворачивал гайку. По-видимому, вечером кто-то гайку отпустил. Но кто и для чего? Это так и осталось тайной.

* * *

У Марии Дмитриевны и у моей сестры — а моя сестра очень мирная женщина — сразу испортились отношения. Почему? Алла Витальевна нашла, что Мария Дмитриевна слишком мало уделяла мне внимания и слишком много себе. Моя сестра очень меня любила, она была старше меня на четыре года (а Лина Витальевна на четырнадцать лет), мы были с нею почти что ровесники и в детстве и в юности жили одними интересами, делили вместе одни и те же радости и печали. Это я выдал ее за Александра Дмитриевича Билимовича, разъяснив ему кое-что, чего он не понимал, в частности, что моя сестра им интересуется. Брак этот был исключительно счастливый. Но, отпраздновав серебряную свадьбу, моя сестра скоропостижно умерла уже в Югославии в 1930 году.

По-видимому, из-за возникшей неприязни между Аллой Витальевной и Марией Дмитриевной Билимовичи скоро уехали из St. Marguerite, но недалеко. Они сняли виллу в городке St. Aigulfe, где был превосходный пляж. Песок там был такой мелкий, как нигде в окрестностях, потому что это был песок речной. В этом месте какая-то речка впадала в море. Дима уехал с ними вместе.

Мы с Марией Дмитриевной тоже через некоторое время переехали туда, но не в самый St. Aigulfe, а поблизости. Там через лес со всякими колючками проходила узкоколейка и была станция. Вот в этой станции, представлявшей из себя небольшое одноэтажное строение, Madame chef du gare, тоненькая сухонькая женщина, лет тридцати, сдавала комнату на чердаке. Мы там и поселились, в этой чердачной комнате я продолжал писать «Три столицы». У этого жилища было одно неудобство — не было никаких «удобств». Madame chef du gare часто говорила нам:

— Не надо стесняться. Вот вам лесочек.

Обедать ездили на велосипедах в St. Aigulfe. Там давали обычные французские обеды из многих блюд. Но в виде закуски подавали дыню или арбуз. Дыни были хороши, а арбузы никуда не годились. По-французски арбуз называется «водяная дыня» (melon d’eau).

Наша хозяйка имела собачку по имени Follette. Собачка вдруг ни с того ни с сего начинала ловить свой хвост и при этом бешено кружилась, как вращающийся волчок. Надо сказать, что ее хозяйка тоже была чуть-чуть помешана. Например, однажды она захотела подушиться, забыв, что во флакон с духами зачем-то налила прованского масла. В результате совершенно испортила свою единственную шелковую кофточку.

Затем как-то она заявила нам, что ей совершенно необходимо отлучиться на три дня и что она просит Марию Дмитриевну заменить ее, вступив в должность Chef du gare. Моя кандидатура при этом не рассматривалась, что свидетельствовало о ее невысоком мнении о моих деловых способностях. Мария Дмитриевна, женщина смелая и властолюбивая, согласилась стать на три дня начальником вокзала.

Через станцию в сутки проходили только три поезда, да и те днем. Первый утренний поезд подошел вовремя. Кондуктор соскочил из вагона и закричал:

— Madam chef du gare, ou ktez-vouz?

Мария Дмитриевна выбежала на платформу и ответила:

— Voila! C’est moi!

И тут начался балаган, потому что появился новый Chef du gare. Она деловито передала им багаж, который они должны были увезти, дала расписаться им за него в какой-то книге. Свисток. И поезд покатил. 

Через три дня настоящая Madame chef du gare вернулась, без конца благодарила Марию Дмитриевну и сказала:

— Меня переводят на другую станцию. Приезжайте ко мне.

Мы как-то приехали к ней. Там была прелестная бухта, в которой мы купались. А квартиру она нам отвела шикарную и бесплатно. Эту квартиру ей поручено было сдать каким-нибудь англичанам-туристам, которые платят английские цены, то есть втридорога. Но пока что мы великолепно выспались, не заплатив ни гроша.

Follette, конечно, переехала с нею.

* * *

Итак, прежде всего мне надо было выполнить обещание, данное Якушеву, описать мои впечатления о полуторамесячном пребывании в Советской России. Я писал это в убеждении, что «Трест» есть «контра проклятая», не зная, что он уже давно превратился в орудие ЧК для борьбы с контрреволюцией. И поэтому я поставил условие, чтобы весь мой текст был прочитан и одобрен Якушевым, то есть в итоге, как это оказалось, Дзержинским.

Чтобы ускорить это дело, я посылал написанное мною частями и получал обратно, ожидая, что красные чернила цензуры будут пущены в ход. Но, к моему удивлению, из всего текста в триста печатных страниц вычеркнута была только одна строка, совершенно неважная.

Технический процесс писания происходил следующим образом. Я диктовал текст Марии Дмитриевне, и приступили мы к этой работе немедленно, как только она несколько оправилась от тяжелой болезни.

Естественно, что когда мы с нею опять увиделись, я хотел ей рассказать на словах о том, что со мною было в Советской России. Но она отказалась.

— Я не могу слушать, буду слишком волноваться, — заметила она и прибавила, — ведь ты будешь все это записывать?

— Да.

— Вот и диктуй мне. Если я буду писать, то не буду так волноваться.

Мы так и поступили. В St. Marguerite она приходила ко мне в комнатку на третьем этаже, и там мы работали — никто нам не мешал. Особенно это было удобно, когда приехали Билимовичи и, следовательно, внизу стало шумно.

Диктовал я ей и на чердаке той станции, где Мария Дмитриевна стала Madame chef du gare. Но иногда мы работали и после обеда в ресторане в St. Aigulfe, а также и на вилле, которую сняли Билимовичи. Там, насколько помню, я кончил работу над книгой, которая тогда же и получила окончательное название «Три столицы».

Не помню, как нашелся издатель, но помню, что я его не искал. Издательство «Медный всадник», находившееся в Берлине, предложило мне свои услуги. Я согласился, но с тем, чтобы предварительно отрывками книга прошла в газете «Возрождение».

Должен сказать, что в отрывках мое произведение как-то вульгаризировалось и стало походить на детективный роман, главным образом благодаря подзаголовкам. Один я помню: «Человек со спичками» и так далее в том же духе. Получалось что-то вроде Ната Пинкертона. Тут дело было в том, что в «Трех столицах» была одна общая идея, которую без знания секретного шифра, каким-то наитием прочел мой друг Сергей Андреевич Френкель, а именно — «Россия жива». А эти подзаголовки типа «человек со спичками» отодвигали основную идею на второй план.

* * *

Вернемся на мгновение в St. Aigulfe. Там явственно происходило сближение моего двадцатиоднолетнего сына Димы с его кузиной Таней Билимович девятнадцати-двадцати лет. А я в это время должен был поехать по каким-то делам в Draguignan (Драгиньян), главный город департамента Вар, и Таня почему-то вызвалась меня сопровождать. По дороге выяснилось, почему. Она заявила, что они с Димой хотели бы пожениться, и хотела бы узнать мое мнение по этому поводу. Я сказал ей:

— Дима уже хотел жениться на Мирре Бальмонт…

Она перебила меня:

— Но это другое, дядя Вася.

— Пусть другое. Я и тогда не препятствовал Диме, но сама Мирра решила вопрос по-своему, как ты знаешь. И сейчас я не препятствую, если вы не предполагаете вступить в брак немедленно.

— Нет, конечно.

Вернувшись, я поговорил об этом с моею сестрою, то есть с матерью Тани, и сказал ей, что они почти однолетки, а это значит, что Дима будет еще молодым, когда Таня начнет стареть. При этом я не подумал о том, что моя сестра была примерно однолетка со своим мужем, если даже и не старше его года на два. Сестра спокойно выслушала и заметила:

— Я скорее жду осложнений со стороны Тани. Она непостоянна.

В конце концов мы решили предоставить времени это дело. Оно и разъяснилось впоследствии. Мы не могли тогда предвидеть, что появится еще одно существо, которое Диму полюбит прочнее других.

* * *

В связи с этими разговорами мне вспомнилось время, когда Диме было пять лет, Ляле — девять, а Васильку — одиннадцать. Я подслушал тогда такой разговор.

Ляля, более живой, обратился к Диме очень строго:

— Мы не женимся!

И затем еще строже:

— Слышишь?!

Дима, конечно, слышал и приготовился к чему-то плохому. Ляля продолжал:

— А ты должен жениться. Для продолжения. Слышишь?!

Дима вдруг заплакал. Ему казалось, что жениться, даже ради продолжения рода, ужасная беда.

Ошибся ли он? Кто знает. Во всяком случае, он повеление братьев исполнил. Он три раза женился. С первой женой — Таней — он не продолжил фамилии. Со второю женою Тосей, Антониной Ивановной Гвадонини, — продолжил. Родился у него сын, а мой внук, Василий, которого дома зовут Пушок. И на этом дело, насколько я знаю, встало. Хотя Пушок женился, но правнука у меня пока что нет.

* * *

Перед Димой, окончившим в Бизерте морское училище, лежало неопределенное будущее. Он хотел бы быть моряком, но попасть во французский военный флот не представлялось возможным. Французские моряки были довольны замкнутым сословием, потомственным, главным образом из оставшейся французской аристократии. Дима, пожалуй, мог бы стать моряком торгового флота, но это не вязалось с его бизертским высокомерием. Поэтому он придумал поступить в знаменитое Сен-Сирское военное училище под Парижем, которое в свое время окончил Наполеон. Как он узнал, Сен-Сир принимал иностранцев, но это было сопряжено с высокой платой. Дима не решился обратиться ко мне, а открыл свое желание Марии Дмитриевне. Она мне об этом и сказала. А так как она сама была из военной семьи и ее брат был военным в одиннадцатом поколении — окончил Киевский кадетский корпус, но в офицеры выйти не успел, затем служил в Добровольческой армии, — то она желанию Димы сочувствовала. И до такой степени сочувствовала, что готова была из нашего бюджета выделять суммы для оплаты обучения Димы в Сен-Сире. И я платил. В общем, за два года я, кажется, заплатил четыре тысячи франков.

Дима окончил Сен-Сир.

* * *

Сен-Сир был известным училищем. Но традиции у него были и почтенные, и глупые. В частности, у них практиковался так называемый цуг. Это явление практиковалось и в России, в том числе в «славном» южном кавалерийском училище в Елизаветграде. Оно заключалось в следующем. Курс обучения был двухлетний, и юнкера старшего курса всячески измывались над юнкерами младшего курса, которых называли «зверями». И юнкера младшего курса этому покорялись. Но какой-то смысл, оказывается, в этом явлении все же был. Его мне объяснил бывший мой подчиненный по «Азбуке» кавалерийский полковник Чихачёв:

— Молодой офицер кончает школу и попадает в полк. В нем у него будут начальники, а начальники бывают разные, в том числе и несносные. А дисциплина есть дисциплина. Но дисциплина не означает унижения одних другими. Надо подчиняться несносному начальнику и давать ему сдачу, не нарушая дисциплины. Этому учит «цуг». Вот старшие юнкера именно изображают будущих несносных начальников и учат младших, как в будущем выходить с достоинством из несносного положения.

В славном Елизаветградском кавалерийском училище «цуг» был обязателен, но в Сен-Сирском по желанию. Диму и двух других русских, поступивших вместе с ним, спросили, желают ли они подчиняться «цугу». Их, между прочим, французы называли les haricots (ле арикó, то есть фасоль). Дело в том, что русские неправильно выговаривали это слово, произнося его как «лезарико», что вызывало добродушные насмешки французов, и последние так русских и звали: «лезарико».

Итак, они дали согласие на «цуг», и «цуг» производился по отношению к ним. Например, делали им ночью немедленную побудку, предварительно спутав и перемешав им все их обмундирование. Атак как оно состояло в том числе из различных деталей, таких как обмотки и так далее, то быстро одеться по полной форме было очень трудно.

Затем, при переходе на второй курс происходила следующая церемония. Младший курс выстраивался и юнкер старшего курса приказывал ему встать на колени. Потом он обращался к коленопреклоненным с повторявшейся из года в год речью на одну и ту же тему примерно такого содержания:

— С тех пор, как существует Сен-Сир, таких совершенных идиотов, как вы, не бывало…

Дальше державший речь курсант в зависимости от своего таланта развивал и углублял эту тему, обосновывая их идиотизм. Заканчивалась она примерно так:

— Но, несмотря на все это, вас по ошибке перевели на второй курс. Господа офицеры, встаньте!

Они вовсе не были офицерами, они только перешли на старший курс, но так полагалось заканчивать эту речь по традиции училища.

* * *

Дима кончил это училище не в первых, но и не в последних рядах. Его балл был средним, но совершенно достаточным для поступления в так называемый Иностранный легион.

Дело в том, что лица, не имевшие французского гражданства, принимались в Сен-Сир à titre d’étranger и могли после окончания училища выйти только в Иностранный легион.

Но прошло два года учебы, за это время появилось много офицеров-французов, которые тоже желали поступить в Иностранный легион, и им, естественно, отдавалось предпочтение. Офицерской вакансии не оказалось, и ему предложили поступить в легион унтер-офицером с предоставлением впоследствии первой освободившейся офицерской должности.

Дима обиделся и отказался. Служить в Иностранном легионе было, с одной стороны, удобно. От легионеров не требовалось французского патриотизма, и их боевым кличем был: «Vive la Légion!».

Но с другой стороны, служба в легионе была очень опасной. Он находился в постоянных боях с африканскими племенами, которые пленных не брали и всех убивали зверски. Быть может, лучше было, что Дима туда не попал. 

* * *

Вместо Легиона он поступил на инженерный факультет Люблянского университета. Ему пришлось в спешном порядке выучить словенский язык, который отличался от других языков юго-славянской группы тем, что в нем все время звучит «бим-бом». Словенцы народ в бытовом отношении культурный, но с удивительно узким кругозором и маленьким, я бы сказал, провинциальным шовинистическим патриотизмом. Правда, благодаря этому на небольшом клочке земли у них был университет и опера.

В этом университете, после переезда в Югославию, преподавал политическую экономию и профессор Билимович. У него были удивительные способности к славянским языкам. Он говорил хорошо по-польски, сербски и хорватски. Попав в Любляну, Александр Дмитриевич так овладел словенским языком, что сами словенцы говорили: «Если вы хотите услышать чистый литературный словенский язык, слушайте Билимовича».

Но филологическая одаренность Билимовича была ограничена славянскими языками. Ни французского, ни немецкого, а тем более английского языка он не одолел.

А его жена, моя сестра, Алла Витальевна, наоборот, хорошо говорила по-французски и немецки, а по-словенски и сербски — плохо.

Потом Дима перешел в Белградский университет. И тут, в Белграде, он повенчался с Таней Билимович и вскоре опять перевелся в Люблянский университет.

О свадьбе сказать нечего. Екатерина Григорьевна и я благословили их перед свадьбой дома, у моей сестры Лины Витальевны. Шафером был брат Марии Дмитриевны.

* * *

Не знаю как и почему, но после St. Aigulfe мы с Марией Дмитриевной оказались в городке Vence (Ванс). Этот городок стоял далеко от моря и довольно высоко (четыреста метров над уровнем моря). В нем мы сняли комнату у каких-то французов. В другой комнате жила русская эмигрантка, дама почтенная, по фамилии Соловцова. Ее муж недавно умер здесь, в Вансе. В прошлой жизни он был русским адмиралом.

Фамилия Соловцов была мне, как киевлянину, очень знакома. В Киеве процветал некогда драматический театр под управлением Николая Николаевича Соловцова. Он и сам играл самые разнообразные роли: Отелло, Кина и даже в пьесе Толстого «Власть тьмы».

Когда я вспомнил об этом, разговаривая со вдовой адмирала, она сказала с некоторым раздражением:

— Совсем он не Соловцов. Это его сценическая кличка. Я знала его, когда он был молодым актером и изъяснялся мне в любви. Мой муж над этим смеялся, но перестал смеяться, когда этот актеришка стал играть под именем Соловцова. После этого я прекратила с ним знакомство.

И чтобы переменить тему, она стала рассказывать о своем муже:

— Если б вы знали, какой человек был мой покойный муж. К сожалению, ничего от него не осталось…

Она посмотрела куда-то в сторону и вдруг воскликнула:

— Нет, осталось! Вот эта бутылка вина. Такого вина вы не найдете в современной Франции. Мы с ним вынимали косточки из виноградных ягод, потому это вино такое замечательное. Сейчас мы устроим поминки.

И в память адмирала Соловцова мы втроем выпили эту бутылку до дна.

* * *

В Vence прекрасные окрестности. Если выехать из города, то едешь над крутым обрывом, где громадные столетние кактусы — темно-синие, зеленые и полосатые агавы — выбрасывают свою столетнюю «стрелку». «Стрелка» высокая, до двух метров, но она не столетняя, а двадцатипятилетняя. В двадцать пять лет один раз цветет агава, затем умирает и сваливается вниз по крутому обрыву.

Проехав эти агавы, мы понемножку подымались среди волшебных садов. По одну сторону дороги апельсины, по другую — мандарины. Проехав этот пояс и подымаясь еще выше, мы подъезжали к местности, называемой Gorge du Loup. Там с высоты падает холодная как лед вода и растут красивые, но страшные водоросли. Почему эта местность называлась Волчьим горлом, я так и не понял. Может быть, в отдаленные времена волки приходили сюда лакать холодную воду?

Немного замерзнув у холодного водопада, мы опять погружались в тепло, спускаясь вниз на свободном колесе, и, приехав в Vence, с удовольствием пили горячий кофе на маленькой городской площади. Она была маленькая, но значительная. На ней росли огромные липы, посаженные еще при короле Генрихе IV, то есть в конце XVI века. Здесь же был магазин разных изделий из керамики, которую выделывали где-то близко от Vence.

* * *

Пробыв недолго в Vence, мы поехали с Марией Дмитриевной в Париж. Госпожа Соловцова дала нам адрес своей парижской квартиры, и когда она тоже вернулась с юга, мы иногда навещали ее.

Доживали мы с Марией Дмитриевной 1926 год на окраине Парижа, недалеко от Булонского леса. Метро доставляло нас до станции «Михаил Архангел», а затем трамвай довозил до нашей квартиры.

Мы сняли две комнатушки у невообразимых аристократов по фамилии de Roland. Обедневший потомок того Роланда, племянника Карла Великого, о котором сложена песня, жил тут, ничем не занимаясь. Целыми днями он только что и делал, как листал энциклопедический словарь «Larousse». Немолодая уже жена его хозяйничала. Старший сын, кажется, он был моряк, искал богатую невесту, которая могла бы спасти положение, а младший был просто слесарем.  Дочь, мадемуазель de Roland, с лицом мадонны и станом прямым, как засохший кипарис, была у нас горничной. Утром она выкуривала Марию Дмитриевну из постели дымом железной печурки, которую она топила, после чего приносила завтрак, очень скромный. Потом отправлялась куда-нибудь в парк, где она толкала коляски чужих детей в течение нескольких часов, за что ей платили мизерную плату. Наконец она возвращалась домой, принимала ванну, но в длинной рубашке — она была фанатически религиозна и так стыдлива, что стыдилась своего собственного тела.

Затем она подавала нам обед еще более мизерный, чем завтрак. Если бы мы не докупали себе кое-что, то просто бы страдали от голода.

Утешением нашим была черная кошечка с золотыми глазами. Она была очень чистоплотная и умная. По своим делам она уходила через оконце в коридор, но иногда, в отсутствие хозяев, оконце бывало закрыто. Тогда она прибегала к нам с видом полного отчаяния. Мы открывали свое оконце, и инцидент бывал исчерпан.

* * *

Кончилась наша жизнь при аристократах тем, что старший сын при нас нашел богатую невесту, и тогда мы, не ожидая, чтобы нам предложили освободить квартиру, переехали куда-то в другое место. Это, в сущности, было неважно.

В этой новой квартире мы должны были встретить Новый Год. Не спросив меня, Мария Дмитриевна пригласила двух офицеров — братьев Значковских, Олега и Игоря Ивановичей, старинных друзей ее семьи. Против них я решительно ничего не имел, но все же Мария Дмитриевна могла бы со мною посоветоваться, прежде чем их приглашать. И я отомстил ей коварно.

Из города я не вернулся домой к полуночи, а встречал Новый Год у Ефимовских, у которых жила моя первая жена Екатерина Григорьевна. Там было если не весело, то шумно. А с Екатериною Григорьевною мне было о чем поговорить. Я рассказал ей о своем путешествии в Советскую Россию. Она была очень тронута тем, что я искал Лялю, любимого ее сына. Но я не рассказал ей, что искал его в сумасшедшем доме, на нее это произвело бы удручающее впечатление. Она могла бы подумать, что сумасшествие ее отца, перескочив через нее, передалось его внуку. Этого она так никогда и не узнала.

* * *

В это время на новой квартире меня посетили разные лица. Первой была мать «атамана» Клименко, помогшего мне выхлопотать визу в Германию. Сын ее скоропостижно умер в Берлине, и она приехала о чем-то хлопотать. К сожалению, я не смог ей помочь.

Затем нежданно-негаданно явился Якушев. Он приехал главным образом на свидание с Кутеповым, а ко мне явился по совершенно удивительной причине. Когда я уезжал из Югославии, девочки Колчины надели на меня крестик. В ответ на это я решил привезти им из Советской России золотой крест. Но я не мог его найти и поручил это дело Якушеву. Он привез крест, простой, но большой и массивный. Когда мы из Франции окончательно переехали в Югославию, я передал этот крест девочкам Колчиным, но бедняжки жили бедно. В трудную минуту они заложили его в ломбард, вовремя не выкупили, и крест пропал…

Якушев меня этим доброжелательным жестом очень тронул. Это еще раз подчеркивает, что, вопреки всем видимостям, он был мой человек, а не советский.

Его свидание с Кутеповым в моем присутствии состоялось в каком-то ресторанчике. Решительно не помню, о чем говорили.

И приблизительно в это же время пробралась в Париж Мария Владиславовна. И в этом же ресторанчике в отдельном кабинете состоялось ее свидание с Кутеповым и со мною, но без Якушева. Она говорила прямо и резко:

— Я разочаровалась в Якушеве. Он медлит, тянет. Если мы не сделаем переворота сейчас, то потом он станет невозможным. Теперь я возлагаю надежды на другого. Он моложе и энергичнее, но если и с ним дело не удастся, я жить не буду.

О ком она говорила? Она его не назвала, но это был, вероятно, так называемый Оперпут. О нем Анжелина говорила: «Мария его любит. Она с ним живет».

* * *

В начале 1927 года издательство «Медный всадник» выпустило мою книгу «Три столицы». Конечно, она обратила на себя всеобщее внимание. И тогда Маклаков предложил мне издать ее на французском языке. Издательство «Payot» («Пайо») готово было ее немедленно выпустить.

Надо было переводить. Я взял в переводчики бывшего сотрудника «Киевлянина», бельгийца по национальности (фамилию его запамятовал). Он перевел, но таким дрянным языком, что мне пришлось исправлять этот перевод с помощью моего молодого друга Вовки — он в это время хорошо овладел современным литературным французским языком.

Я сам довольно хорошо владел французским, но каким? Времен madame de Segure, урожденной Ростопчиной. Когда я написал одну сказку, то моя знакомая француженка Мария-Луиза, получившая первую премию французской консерватории, сказала мне:

— Эта сказка написана таким языком, что никому и в голову не придет, что автор не француз. Но таким языком писали во Франции лет сто тому назад.

Так или иначе, французский перевод вышел под заглавием «La Renaissance de la Russie».

* * *

И вдруг — гром среди ясного неба. На той же самой паперти русского храма на rue Daru, где я в 1923 году увидел плачущего Филиппова, я увидел другого человека. Это был варшавянин, русский эмигрант, близкий к Липскому, фамилию его не помню. Он не плакал, но был сильно расстроен.

— Все пропало, — сообщил он мне. — «Трест» — отделение ГПУ. Кутепов вас ждет. 

Мы встретились с Кутеповым у него на квартире.

— Я получил одновременно две телеграммы: из Вильно и из Гельсингфорса, — начал он. — Из Вильны телеграфировал муж Марии Владиславовны, из Гельсингфорса — она сама. Обе телеграммы сообщали одно и то же — «Трест» провалился. Я немедленно стал хлопотать визу в Финляндию, получил ее и нашел Марию Владиславовну в гельсингфорсской гостинице. Она рассказала, что Якушев и все остальные оказались связанными с чекистами, кроме Оперпута. Оперпута же финские власти посадили в крепость, но разрешили мне его навестить. Он встретил меня словами: «Я понимаю, генерал, что вы не можете мне верить. Но я дам доказательства, что действительно был и есть на вашем берегу. Тут, в крепости, мне дали русскую машинку и я написал две докладные записки»…

Произнеся это, Кутепов передал мне эти две записки и закончил:

— Прочтите, пожалуйста, а я ухожу, чтобы вам не мешать.

Я прочел их, они были длинные, но за давностью лет не слишком хорошо помню их содержание. Оперпут рассказывал, как на Воробьевых горах застрелил из винтовки Сиднея Рейли некто «товарищ Ибрагим, лучший стрелок ГПУ».

Далее он писал, что давно тяготился своей работой с чекистами и они знали об этом. Он чувствовал, что они его убьют, и поэтому решил бежать, открыв Марии Владиславовне истинную роль «Треста» и ее руководителя Якушева. Они бежали вместе. «Окно» их пропустило, так как на границе не знали об истинных причинах перехода ими границы — оно функционировало, как и раньше…

Вскоре Кутепов вернулся в комнату и спросил меня:

— Что скажете?

— Дело ясное. Наше с вами положение скверное — мы одурачены. Но я думаю, что не надо выпускать инициативы из своих рук. Выгоднее, чтобы мы сами признались в нашем провале, чем если это сделают другие. Я намерен напечатать статью и предотвратить разоблачения, которые неизбежны. Впрочем, о вас я не буду упоминать, все приму на себя. Я — дурак, больше никто.

Но Кутепов не понял и сказал:

— Я на это не согласен. Я дал вам прочесть эти записки доверительно и убежден, что вы это учтете.

— Да, конечно.

* * *

На следующий день я уехал на юг Франции и написал там соответствующую статью на тот случай, если Кутепов вдруг одумается. Но я имел неосторожность переслать ее по почте в Париж моему другу Вовке с просьбой опубликовать ее по получении от меня телеграммы.

В Париже в те годы издавалась русскоязычная газета «Общее дело». Кто ее субсидировал, не знаю, но официальным издателем-редактором газеты значился известный Владимир Бурцев. Он прославился в России до Первой мировой войны тем, что разоблачил провокатора Азефа, организовавшего убийство двух министров.

Здесь же он оскандалился. Когда было Кронштадтское восстание, он аршинными буквами напечатал в «Общем деле»: «Советы свергнуты. Мерзавец Ленин удрал первым». С тех пор Бурцеву не верили, но ведь он все же был разоблачителем Азефа. И он с великим удовольствием разоблачил «Трест» в своей газете.

Бурцев или кто другой, не все ли равно? Это было неизбежно. Но когда я прочел его разоблачение, то понял, что в его руки попала моя статья, которую я отослал Вовке. Последний не мог передать ее Бурцеву. И как моя статья попала к нему, я так никогда и не узнал. Но если бы эта статья была напечатана по моей инициативе и за моей подписью, это был бы тот вариант, который я предлагал Кутепову, и скандал был бы меньший.

Когда я об этом горестно размышлял на юге Франции, ко мне неожиданно приехал Глеб Струве, старший сын Петра Бернгардовича. Струве-отец в это время поссорился с Гукасовым, издателем газеты «Возрождение», и стал издавать другую газету — «Россия и славянство», которую поддерживал Крамарж. Вот для этой газеты Глеб Струве и просил у меня исчерпывающей статьи.

Мы работали целый день до одурения. Вечером он уехал, увозя статью, и через день-два она была напечатана. Сейчас восстановить ее не могу. В общем, я признал факт провала, но рассказал, как это случилось, что я действительно полтора месяца был в России, не зная, что меня возят чекисты. Но мой анализ состояния России правильный, на изложение моих мыслей и выводов чекисты не повлияли.

Потом, в частных разговорах, Петр Бернгардович Струве всегда подчеркивал:

— «Трест» играл на две стороны. Если провалились вы, то точно так же провалились и чекисты. Боролись две партии среди самих чекистов. Одна из них победила, но не надо огорчаться — Шульгин остался Шульгиным. Никто вас не подозревает ни в измене, ни в чем-либо предосудительном.

* * *

Ну, а как французы? Издательство «Пайо»? В. А. Маклаков? Василий Алексеевич держался примерно таких же взглядов, как и П. Б. Струве: война между чекистами. Но дело не в этом. Дело в названии книги «Три столицы» на французском языке: «La Renaissance de la Russie». Идея заключалась в том, что Россия не только не умерла под советской властью, но и возрождается. В этом смысле французский вариант книги был очень важен. Что же касается русского издания «Трех столиц», то эта книга быстро разошлась целиком, хотя жуликоватый издатель недоплатил мне гонорар.

Словом, я не помню, чтобы эмигрантская печать всяких направлений меня бранила или высмеивала. Всех строже относился ко мне я сам. И вышел из всех политических организаций.

Разумеется, разоблачение В. Л. Бурцева потрясло русскую эмиграцию. Вспомнили, что в свое время он разоблачил Азефа. Но вскоре Бурцев опять ушел в тень, зато в некоторых газетах стали появляться статьи разных лиц. Некоторые знали Якушева лично, другие знали Антона Антоновича, который на самом деле был Сергей Владимирович, и даже фамилию его установили (не помню ее). Вообще «Трест» в эмигрантской русской печати был обслужен со всех сторон.

* * *

Мои личные, частные дела были маленькие, но сердцу милые. В это время мы уже жили в Boulouris sur Mer. Сначала у нас была квартира у самого железнодорожного пути. Когда проносились rapides, весь дом дрожал, но мы скоро к этому привыкли. Ночью приближение rapide мы слышали за несколько километров. Звук бежал по земле, и стаканы звенели.

Квартиру я нашел неплохую во втором этаже с камином, с садиком. А соседний участок был пустой, заросший кустарником. Там свою первую юность провел Гриша, о котором надо здесь рассказать.

В нескольких километрах от Boulouris sur Mer был еще меньший поселок под названием Agai (Аге). Это испорченное греческое слово агатон, то есть неплохой, в данном случае «хорошее место». Однажды мы с Марией Дмитриевной приехали туда и пили кофе в миниатюрном ресторанчике. И видели, как большой кот бьет маленького, а тот забился под шкаф, куда большому было не залезть. Хозяйка рассказала, что некоторое время назад она что-то вязала из нитки серой шерсти. Утром, когда проснулась, то увидела, что моток шерсти лежит на гравии. Она поспешила его убрать, но оказалось, что это был не моток, а маленький котенок, свернувшийся клубком. Вот этот клубочек и был тем котенком, который забился под шкаф.

Разумеется, Мария Дмитриевна, как прирожденная кошатница, умилилась и просила отдать ей этого котенка, на что хозяйка с удовольствием согласилась. Спрятав котенка в карман, мы привезли его в Boulouris, и тут он вырастал на наших глазах. Сначала его бил местный большой кот, а в один прекрасный день Гриша побил уже сам местного кота.

* * *

У меня теперь было много времени, и я решил построить байдарку. Там, в России, строил их Кочановский, тут же его не было. Однако во Франции было много деталей и различных материалов, из которых можно было построить все, что угодно. Я поехал в St. Raphael и заказал в деревообделочной мастерской шесть досок длиною в шесть метров, шириною в десять сантиметров и толщиною в полсантиметра. Мне их тотчас же доставили в Boulouris. Сравнительно легко я сделал шпангоуты. Чертеж байдарки сохранился у меня в голове. Это была «Стрелка», взятая мною из книги Эша, председателя Санкт-Петербургского яхт-клуба «Руководство к парусному спорту».

Эш тоже эмигрировал, жил во Франции, в Ницце, имел четырех секретарей-машинисток из русских эмигранток. Что они писали под его диктовку, я не знаю, но жалованье Эш им платил. 

* * *

Гриша принимал посильное участие в постройке байдарки, потому что играл со стружками и щепками. Строилась байдарка в садике под деревом, и работа заняла у меня достаточно времени. Много возни было с брезентом, так как хорошего брезента во Франции нет. Покраска лодки тоже потребовала много труда, потому что ее надо было выкрасить с двух сторон — с внешней и внутренней. Помог в этом деле вовремя приехавший Олег Значковский. Он был шофер и умел красить автомобили, что гораздо труднее, чем построить байдарку.

Затем приехал Дима, который наладил паруса. Две мачты из бамбука — высокий грот и поменьше бизань. Паруса — кливер, косой грот и крошечный бизань. Управление — веслом, руля не было.

Наконец, к весне 1927 года она была готова. Это сооружение торжественно вынесли и спустили на воду. К спуску приехала Неночка и в ее присутствии произошло крещение судна. О нос я разбил горлышко шампанского, и в то же мгновение Неночка громко произнесла:

— La Maroussia!

Значит, байдарка была крещена в честь Марии Дмитриевны? Нет, тут был секрет. Если переставить буквы («La» между «Ma» и «rou…») и сказать по-русски, то выходило «Малая Русь».

Сели Дима и Олег, вышли в море и сейчас же перевернулись. Значковский был хороший шофер, но ничего не понимал в парусном деле. Впрочем, все это пустяки. Эта байдарка потом погибла, но до этого доставила мне много удовольствия. Сначала с Димой, а потом с Вовкой.

* * *

Однажды я получил письмо от русского эмигранта, кажется, из Лиона. Начиналось оно примерно так: «Вы меня не знаете, но я знаком с Вами по Вашим книгам. Почему-то мне захотелось Вам написать. Вероятно, Вы получите мое письмо тогда, когда меня уже больше не будет. Жизнь потеряла смысл…».

Подпись и адрес были. Я сейчас же послал ему письмо авиапочтой. Исходя из того, что он называл себя инженером, я развил ему теорию, что волнообразное движение напоминает не только природу, но и человеческие жизни. Всякая волна имеет гребень и нижнюю точку, провал или даже бездну. «Вы сейчас находитесь в бездне, — писал я ему дальше. — Но через положенное время — какое, я не знаю, — вы очутитесь на гребне. Дождитесь его и, может быть, все будет хорошо».

Через некоторое время я получил ответ. «Вы оказались правы, — писал он. — То, что мне казалось бездной, было закономерною впадиною. Сейчас я на гребне, и мне кажутся смешными мои чувства, те, что я испытывал в бездне».

Конечно, первое письмо доставило мне беспокойство. По выражению «вероятно… меня уже не будет» я определил опасность. Но «вероятно» не значит «наверное». 

* * *

В Boulouris я сделал некоторые наблюдения над тамошними обывателями. Здесь проживали так называемые провансальцы, французы, потом смесь провансальцев с итальянцами и чистокровные итальянцы.

К последним принадлежало супружество Compario, приехавшее из Италии и осевшее здесь. Они содержали магазин, кафе и маленькую гостиницу для приезжих. У них была одна дочь, родившаяся уже во Франции, хорошенькая Симона, яростная французская патриотка.

Настало время, когда Муссолини начал пропаганду под лозунгом «Mare Nostra», то есть, что Средиземное море принадлежит Италии, а значит, весь так называемый Лазурный берег не должен принадлежать Франции.

Как-то раз утром я пил кофе у Campario. Симона поставила передо мною чашку и, подбоченясь, как хохлушка, одною рукою и угрожая в воздухе другою, произнесла речь:

— Значит, у Франции больше нет моря?! Та-ак, хорошо! Так пусть он знает, мы покажем ему «Mare Nostra».

Она была просто прекрасна в своем яростном французском патриотизме.

Выпив кофе, я поехал в St. Raphael побриться. В парикмахерской повторилась та же сцена. Жених Симоны, парикмахер, намылил мне щеку и затем стал энергично бить бритвою о ремень. Потом, забыв обо мне, поднял правую руку с отточенной бритвой и яростно кромсая кого-то в воздухе, кричал на южном французском диалекте, очень выразительном потому, что выговариваются все буквы:

— Очень хорошо, прекрасно. Так у нас, значит, больше моря нет. Так знайте же, что этого не будет, это не пройдет. «Mare Nostra» — это значит, что Средиземное море принадлежит Франции.

* * *

Вместе с тем семейство Campario было удивительно предупредительно по отношению к нам. Хорошенькая Симона, не щадя своих рук, чистила для нас картошку, которую нам продавала. Она же исполняла все наши поручения в St. Raphael’е. Ее отец отпускал нам все товары на книжку, то есть открывал нам кредит. А бывало иногда, что деньги, которые я получал от Каминьского, запаздывали. Тогда он давал мне взаймы какую-нибудь тысячу франков без расписки.

Симона не была спортивной девушкой и не чувствовала никакой склонности к туризму. Но достопримечательности окрестностей знала хорошо, хотя никогда нигде не бывала. Она указала мне, куда я могу проехать на велосипеде, где надо велосипед оставить и взбираться пешком. В горах был, как она говорила, «один прекрасный дуб», а от него идет тропинка к маленькой часовне, посвященной памяти какого-то святого. Тропинка шла по таким скользким скалам, что богомолки «держатся за рясу», как пелось в песенке «нашего доброго кюре». Симона пела мне эту песенку.

Затем она говорила, что надо спуститься в глубокое ущелье и идти вдоль ручья, где растут какие-то особые, прекрасные белые цветы. Все это она рассказывала, как будто видела собственными глазами. В крохотной капелле было каменное ложе святого, очень давних времен. Тут же лежали восковые свечи и спички, и никто их не крал.

Таким образом, Симона, не выходя из своего кафе, служила мне вместо самого подробного Бедекера.

* * *

В парфюмерном магазине в St. Raphael’е Мария Дмитриевна купила духи и послала их своей сестре в Киев. Через некоторое время духи возвратились, так как они как предмет роскоши не были пропущены советской таможней.

В St. Raphael’е мне приходилось бывать часто. В нем находилось отделение известного в стране банка «Лионский кредит», в котором я держал свои деньги, поступавшие в него на мое имя из Польши от Каминьского. Бывая в нем регулярно, я постепенно перезнакомился со многими из его служащих, в том числе с одним человеком, отрекомендовавшимся бароном Дризен. Он сказал мне, что принадлежал к французской линии Дризенов, но что они были когда-то и в России. И я вспомнил, что моя сестра Алла Витальевна в 1886 году, когда ей было двенадцать лет, училась в одном классе гимназии с маленькой баронессой фон Дризен. Как-то она пригласила к себе на один из детских праздников мою сестру, меня и моего младшего брата Павлушу. У них были поставлены «живые картины», одну из которых запомнил. Я сидел как будто бы на камне и как будто бы горестно смотрел на своего брата, распростертого на земле. Я был некрасив, но темные глаза при светлых волосах были выразительны, а Павлуша, брюнет, был красивым ребенком. Он изображал спящего, и его закрытые ресницы были необычайно длинны.

Эта непонятная мне картина имела очевидный успех. Девочки, а их там было много, подхватили моего брата, посадили на крышку рояля и сюсюкали вокруг него, а он пел очень верно:

На меня девочки не обращали внимания, чему я был очень рад, потому что презирал всех этих девчонок. Что они знали о тайном обществе «Орлы», которое я основал из своих сверстников? Эти восьми-десятилетние мальчишки должны были совершать подвиги, они, «орлы», жили на Кавказе, в глубоких пещерах с женами. Конечно же, их женами были не эти девчонки. «Орлы» иногда должны были вылетать из пещер, драться, воевать…

Затем мы издавали рукописный журнал с рисунками. Редактором этого, с позволения сказать, журнала был я. Зачем-то нам нужна была «тайнопись», и все буквы русского алфавита мы заменили таинственными знаками. Эту тетрадь я притащил и к фон Дризенам. В отдельной комнате, забившись под тяжелую бархатную занавесь, я продолжал составлять «тайнопись». За этим занятием нашла меня маленькая баронесса, которая вдруг вспомнила, что она хозяйка, и хватилась — куда же исчез один из приглашенных ею мальчиков?

— Что ты тут делаешь? 

Я протянул ей с гордым видом «тайнопись», сказав при этом:

— Прочтите.

Она бросила беглый взгляд в тетрадку и ответила:

— Я ничего не понимаю.

— То-то. Хотите, я вас научу?

— Нет, не хочу. Пойдем танцевать.

Она потащила меня в залу, где уже все остальные девчонки теребили моего брата. Меня тоже включили в какой-то хоровод. Я был счастлив, когда, наконец, это кончилось.

* * *

В те же годы я собрался бежать в Америку. В то время все мальчики моего возраста и даже постарше бредили Америкой, начитавшись романов Майн Рида. Вот где был простор для подвигов. Надо было победить арапагеосов, которыми предводительствовал вождь по имени Кровавая Рука, весь обвешанный скальпами. Такими же злыми краснокожими были сиуксы и еще много разных других племен. А дружественными были чиказавы.

Для путешествия в Америку надо было иметь все необходимое. Под чемодан была приспособлена металлическая коробка из-под галет. В него были положены ножик, иголки, нитки, несколько пуговиц, остальное пространство заполнялось галетами.

Однажды, в три часа утра, я разбудил пятилетнего брата, сказав ему, что пора, настало время бежать. Он заплакал, ему хотелось спать. Бежать один я не решился, и на этом все кончилось…

Но когда мы всей семьей возвращались из Петербурга в Киев, то в вагоне моя двенадцатилетняя сестра Алла подружилась с какой-то другой девочкой, примерно ее же возраста. Она стояла в коридоре и плакала.

— Почему ты плачешь? — спросила Алла.

— Я бежала из дома, а теперь не знаю, что делать.

Алла рассказала все старшей сестре и Дмитрию Ивановичу Пихно, нашему отчиму. Они взяли девочку в купе и подробно расспросили ее о ней, о родителях. К счастью, она знала свою фамилию, их имена и отчества и даже адрес в Петербурге. Из Киева им телеграфировали. Родители приехали, все плакали, радовались и они увезли девочку домой. Она так и не смогла объяснить, почему убежала из дома. Во всяком случае, в Америку не собиралась. Может, не хотела учиться? Такое тоже бывало.

* * *

Кое-что из этих случаев я рассказал барону Дризену из «Лионского кредита». Он же рассказал о себе, как хотел пойти по стопам своего старшего брата, мечтая о морской карьере, но не смог, и вот он в банке, что не особенно прилично ему, тем более что женат на графине d’Agay (д’Аге). Are — старинная греческая колония, недалеко от Boulouris’a. Там еще стояла на берегу моря средневековая башня, в которой никто не жил, кроме старика-сторожа. Эта башня была единственным, что осталось от наследственного замка, принадлежавшего потомкам жены барона Дризена.

Он познакомил нас с ней и пригласил в свое имение в глубине материка, примерно в пятидесяти километрах от берега. Это был старинный, но не древний, уютный двухэтажный дом.

Мы приехали туда в обществе двух шоферов — братьев Значковских. Они познакомились и сейчас же подружились с двумя мальчиками лет девяти-десяти и девочкой лет шести — детьми барона. Оба Значковских совершенно свободно говорили по-французски, но на шоферском жаргоне, что восхищало и детей, и их родителей.

Я смотрел на этот дом, и мне думалось: «Вот в таком доме должны были жить отец и мать молодого человека, полюбившего “даму с камелиями”». Бедный отец пел:

* * *

Сейчас в таком же доме барон Дризен рассказывал мне, пока баронесса развлекала шоферов (или наоборот, они развлекали ее?), что жениться на парижанке дота южных аристократов считается неприличным. Вот почему он женился на графине d’Agay, хотя в качестве приданого она принесла ему только полуразвалившуюся башню, не приносившую никаких доходов, но требовавшую расходов на содержание сторожа.

Так же косо смотрели на парижанок и простые провансальцы. Однажды я пришел в магазин, где продавались преимущественно дамские товары, и удивился. Магазин был полон нарядных и изящных женщин, которые курили, говорили громко и сидели на прилавках и подоконниках, закинув ногу на ногу. Удивившись, я скромно отошел в уголок, наблюдая непривычное для этих мест зрелище. Хозяин, знавший меня, подошел ко мне и сказал тихонечко:

— Хорошо, не правда ли?

И тут же добавил снисходительно:

— Это парижанки.

* * *

На самом деле рядовая парижанка у себя дома скромная женщина, ложится спать в десять часов вечера. Если позже по улицам ходят и шумят какие-то «банды», так это русские. Она, конечно, называет своего мужа «mon vieux», хотя ему тридцать лет, не тратит деньги попусту, крайне экономна и копит себе средства на старость. Пока она молода, она весела и трудолюбива. Бесстыжие француженки обитают в так называемых boites, то есть в легкомысленных театрах, кафе-шантанах и так далее. Это все дота богатых иностранцев. Рядовая парижанка не ездит на юг купаться в море в обольстительных костюмах, так как на это у нее не хватает средств. Целое сословие так называемых «мидинеток» (от слова midi, что значит полдень, когда они бегут обедать в дешевые рестораны) составляют армию тружениц. Между прочим, это слово midinet долгое время французская Академия Наук не признавала, но потом отступила перед многочисленными представительницами этого понятия.

Но на юге, в Провансе, на берегу моря, полуфранцуженки-полуитальянки с певучим говором и томными глазами — это все равно, что жемчужины Индии. Как мало они требуют и как много дают.

Я знал двух цветочниц в St. Raphael’e, сестер-сироток. Оставшись одни, они продолжали дело, к которому привыкли с детства. В этом магазине цветы продавали Клара, старшая, и Аннунциата, младшая. Но самих девушек купить за деньги было нельзя. Они дарили свою красоту всем, как те цветы, которыми любуются, не срывая их. Я часто покупал у них цветы для жены и, наконец, они стали считать меня своим. Я пригласил их к нам на пятичасовой чай. Они приехали, и Мария Дмитриевна не могла меня к ним ревновать, такие они были чудные и внутренне чистые. Солнечные цветы, но без солнечных ожогов. Они были так благодарны, что их пригласили, оказали им внимание, оценили.

Вместе с тем между ними была большая дружба, причем двадцатилетняя Клара относилась к восемнадцатилетней Аннунциате как к любимому ребенку. Это было самое красивое, что я видел на южном берегу Франции. А ведь там было темно-синее море, расчерченное белоснежной пеной, как какими-то иероглифами. И прекрасные скалы. Это море иногда шумело прибоем, и Клара, смеясь, говорила своей сестре:

— La mère gronde sa fille.

Но это была игра слов, потому что шумело море, которое пишется lа mer, а mère — это мать. Ах, этот смех. Это не был опротивевший мне смех сквозь слезы. Это был радостный смех, радостная улыбка взаимной любви.

Ну, разве можно рассказать прекрасное? Передать можно только безобразное. И то, если оно достигает безобразия медуз. Но и это тоже трудно рассказать. Никакое сильное впечатление словами передать нельзя.

* * *

В один прекрасный день мы с Димой вышли в море на байдарке, носившей имя «La Maroussia», из Boulouris sur Мег в направлении «куда глаза глядят». Особым удовольствием для меня всегда являлось отсутствие плана. «Плыви, мой челн, по воле Божьей, куда влечет тебя судьба».

Судьба повлекла нас вдоль берегов. Дул свежий бриз с моря. В общем, мы держали курс на два островка, из которых больший назывался l’ole de St. Marguerite. На этом острове, по местным преданиям, при Людовике XIV содержался человек, называвшийся «Железной маской». Таинственная личность. О нем существует большая литература. Но какой-то автор утверждал, что «Железная маска» была выдумкою Вольтера.

На другом острове, поменьше, был монастырь. Легенда повествует, что там нельзя было жить из-за змей. Но тот самый святой, которому была посвящена часовенка в горах, приказал морю смыть змей с острова, и с той поры ни одна из них там не появлялась. Впрочем, со змеями легенды обращаются куда проще, чем приходилось это видеть в жизни. На берегу была одна из гор, о которой мне сказали, что туда нельзя подняться из-за змей. Но я взошел на эту вершину и спустился обратно, так и не увидев ни одной змеи. То же самое произошло потом в Югославии.

Но вот что достоверно. На этом островке очень интересный монастырь. Интересен тем, что женщины в храм допускаются один раз в восемьдесят лет. Это рассказал мне любезный монах, встретивший меня у монастырских ворот. В воротах и в других местах были латинские надписи. Я читал их вслух. Монах, сопровождавший меня, заметил:

— Вы читаете по-латыни так, как от нас требует святейший отец Папа. Но мы, французы, никак не можем достичь совершенства в этом языке и коверкаем его.

Я сказал:

— Так нас учили в России.

Тут мы подошли к так называемой «трапезарке», то есть монастырской столовой. Это была очень большая зала с мраморным полом. Я подумал: «Зачем им такая зала, когда тут, по-видимому, кроме сопровождающего меня монаха, никого нет». Но вдруг я увидел в глубине зала стол и вокруг него монастырскую братию за трапезой.

Я остановился на пороге, сказав:

— Не буду мешать…

Монах улыбнулся:

— Вы не помешаете. Пожалуйста, подойдите ближе.

Подошли. Это была картина, изображение всем известной «Тайной вечери», то есть одиннадцати апостолов и Христа, а двенадцатый апостол — Иуда — был уже близок к дверям. Картина изображала тот момент, когда Христос сказал Иуде: «Что делаешь, делай скорее».

* * *

Я вернулся к Диме. Мы стали готовиться к ночлегу на берегу этого острова. Поужинали, затем постелили одеяла на земле и закрылись большой кисеей, столько же от комаров, сколько и от росы. Но мешок с провизией, сделанный из плотного полотна, оставили снаружи.

Спали мы хорошо, комары не могли пробиться сквозь кисею, роса тоже. Однако утром, когда солнце росу высушило и мы встали, то обнаружили, что мешок прогрызен и хлеб наш съеден. Это поработали дикие кролики, так называемые лапины. Досадно, но нечего делать, пили чай из термоса без хлеба.

Затем вышли в море. В проливе между двумя островами море взволновалось в одном месте и как-то снизу. Вдруг в том месте вынырнула подводная лодка, которую я в первый раз увидел вблизи. Мы поспешили убраться подальше и снова пристали к берегу острова, где Дима сфотографировал меня. Я сидел в байдарке, положив весло поперек и подняв все паруса. В увеличенном виде это был превосходный снимок.

После небольшого отдыха решили посетить модный пляж Juan les pins. Байдарка под парусом пошла очень хорошо со скоростью восьми километров в час. Это мы определили по шелестению воды у носа. Материк все приближался, уже хорошо была видна желтая полоса песка и на ней множество ярких цветов. Этими яркими цветами были дамские купальные костюмы и накидки.

Мы шикарно, с полного хода, вместе с волной выбросились на песок, спустив паруса в последнее мгновение. Затем одновременно выскочили из байдарки и удержали ее, чтобы отхлынувшая волна не утащила наше суденышко обратно в море. И тут к нам подбежали двое мужчин.

— Какой у вас флаг?

Мы плыли под маленьким шелковым бело-сине-красным флажком Российской империи. Дима ответил:

— Русский.

Один из подбежавших с жаром сказал другому:

— Вот ты и проиграл. Я же говорил, что русский, а не голландский…

Русский и голландский флаги были очень похожи. Это и не мудрено, как известно, Петр Великий был саардамским плотником и от голландцев заимствовал флаг, лишь изменив порядок расположения цветных полос. А эти два бывших матроса держали пари на бутылку шампанского.

Мы попросили их присмотреть за байдаркой, а сами решили пройтись по пляжу.

Действительно, дамские наряды, да и лица и тела, были красивы. Одни — снежно-белые, только что приехавшие, другие — уже медно-красные, это были блондинки и рыжие, и, наконец, третьи, щеголявшие своею золотисто-оливковою кожей…

В это время какая-то дама стала махать нам рукой и закричала по-русски:

— Сюда!

Это была Этель, жена моего друга Сергея Андреевича Френкеля.

* * *

Один раз благодатный климат Лазурного берега изменил самому себе. Повалил снег и температура упала до четырнадцати градусов мороза. Тулонская обсерватория объявила, что такой температуры не было уже сто лет. Это подтвердили и столетние эвкалипты в три обхвата, которые тогда погибли, при этом не только стволы, но и корни. Целая аллея этих великанов скончалась. Пальмы и мимозы тоже погибли, но сохранили корни. Старики в Ницце стали умирать от холода. Это было бедствие.

А я? Вдруг оказалось, что я настоящий русский. Снег лежал твердо, но солнце сияло. И я опьянел от радости, бросая снежки в увядшую пальму.

Потом опять пришло тепло, все ожили, остались лишь печальные воспоминания — рубили эвкалипты, из которых выходили превосходные дрова. Мы же с Марией Дмитриевной не мерзли, потому что я пошел в ближайший кедровый лес и сбивал с ветвей бамбуковой мачтой нашей байдарки огромные шишки. Эти шишки были необыкновенной красоты. Когда они вскрываются, то видно, что лепестки их красные, как будто они побывали в салоне и там им сделали маникюр. Горели они в железной печурке ярко и при этом еще благоухали. Так среди всеобщего бедствия мы наслаждались, как черствые эгоисты.

Гриша не боялся зимы, но его подруга, маленькая кошечка, очень мерзла и жалась к печке. Дзыга по-нашему, по-киевски, это волчок. Мальчишки стегают дзыги плеткой и они крутятся. Дзыга и без плетки была вертлява, как волчок. Она выдумала такой своеобразный танец. Я шел по дорожке, а она вертелась вокруг моих ног, прижимаясь головкой, точнее сказать, ушком то к одной ступне ног, то к другой. Так, походив по саду, мы выходили на веранду, где стояли две чашки для Гриши и для нее. Поспешно вылакав свою чашку, она маленькой своей лапкой отодвигала большую голову Гришки и съедала его порцию. Как большой джентльмен, Гриша всегда ей уступал. Она жила в соседней усадьбе у каких-то старушек, которые ее кормили, но когда ее хозяйки куда-то уехали, бросив Дзыгу, она первый раз окотилась преждевременно от голода. И это она сделала у нас в саду. От голода она своих котят поела и куда-то спряталась со стыда. Я поставил ей чашку с молоком там, где были котятки. Она вылакала ее, и с той поры мы с ней познакомились и подружились.

* * *

Я хочу рассказать о нашем садовнике, который жил по соседству, и у него я получал бамбук для мачт. Там была большая вилла с большим садом, в которой никто никогда не жил, и всем заведовал этот итальянец по фамилии Piccolo, что значило маленький. Он таким и был.

Piccolo сделал нам цветник и огород, которые был при нашей новой квартире. Он посадил нам маленькие огурцы, «русские», как он пояснил. Они вкуснее, чем огромные местные. Он где-то раздобыл семена подсолнухов, и роскошные желто-черные цветы окружили весь наш участок в 1200 квадратных метров. Под его руководством я получил редиску в январе не в парниках, прямо со своей грядки, которая была прикрыта соломой. Кроме того, я получил идеальную фасоль, чудовищные помидоры и сладкий горошек. Все было первоклассное и очень вкусное и, казалось, обходилось даром. Но это был обман. Они обошлись в ту же цену, что и покупные, потому что я их усердно поливал, а за воду пришлось заплатить солидную сумму. Но зато какое было удовольствие!

А когда приехали молодые Значковские и другие шоферы из Парижа, то поливка обратилась в веселое игрище. Брандспойт держали так, что струя шла горизонтально. Тогда через нее прыгали. Слабое движение брандспойтом вверх, и шофер в белом костюме промокал до нитки. Но жаркое солнце сейчас же его высушивало. При этом, конечно, все ужасно кричали и хохотали. Благодаря этому мы познакомились с нашей соседкой, англичанкой, которая сыграла определенную роль в нашей жизни. 

* * *

Как-то во время одной из таких игр, сопровождавшихся страшными воплями, кто-то позвонил в дверь с улицы. Я спустился и открыл. Передо мною стоял молодой, весьма приличный господин. Он слегка поклонился и представился:

— Луи, шофер миссис Бланш.

Он объяснил, что его хозяйка, наша соседка-англичанка, услышав душераздирающие крики, прислала его спросить, не нужна ли помощь. Я попросил передать благодарность нашей соседке за участие и объяснил, в чем дело. Когда возня в садике прекратилась и гости куда-то ушли, Луи пришел вновь и сказал, что madame желает с нами познакомиться.

Мадам Бланш была дамой почтенного возраста и вообще почтенной во всем. Она была вдовою чиновника, служившего в Индии, а это, как я знал, было хорошим аттестатом покойному, так как Англия посылала служить в Индию только отборных молодых людей. Овдовев, она купила соседний участок. Ее двухэтажная вилла, обставленная с английским комфортом, была побольше нашей. Луи был у нее шофером, а его жена кухаркой. По воскресеньям она одевалась не хуже своей барыни.

Была у почтенной хозяйки и внучка, трехлетняя девочка по имени Моника. Ее мать, к ужасу миссис Бланш, вышла замуж по любви за француза-шофера. Это супружество не жило здесь, и потому бабушка воспитывала внучку. Моника, с которой говорили то по-английски, то по-французски, почти перестала сама говорить. Но она была девочка бойкая и очень общительная. Она подружилась со мной, и мы танцевали, для чего мне приходилось становиться на колени. В благодарность за танцы она притащила из своей комнаты, которая находилась наверху, все свои наряды и разложила их на полу передо мною.

Англичанка, обрадовавшись, что она свободна, затеяла с Марией Дмитриевной серьезный разговор. Она спросила ее, верит ли она в Бога. Это вообще-то противоречило всем английским традициям. Англичане, пережив жестокие религиозные и династические войны, о Боге и о Короле не говорят. Но наша англичанка считала себя как бы миссионеркой. Она исповедовала Christian science — христианскую науку, основанную Марией Беккер в Америке. Эта наука, в смысле богословия, довольно затруднительна для понимания. Я усвоил только то, что Мария Беккер отрицала существование зла. По ее учению, зло — это только дурные идеи, но на самом деле его нет. Однако как же быть с болезнями или ранами, которые сами по себе были злом? Миссис Бланш объяснила, что Мария Беккер выставила в Америке целую армию целительниц, которые лечили следующим образом.

Допустим, у человека рана на руке. Приходит целительница и прежде всего просит оставить ее одну наедине с больным. Затем она чем-нибудь покрывает рану, чтобы ее не видеть, и в течение получаса сильнейшего напряжения отрицает существование раны, убеждая саму себя, что никакой раны нет, что там здоровая ткань или тело, данные Христом. После этого она открывает больное место, и действительно, раны нет. 

Это несколько напоминает средневековые стигматы. Подобные явления происходили преимущественно с горячо верующими женщинами. Они думали о ранах на руках и ногах Христа, сделанных гвоздями, когда его распяли на кресте. После нескольких дней этих упорных и настойчивых «видений» у такой женщины появлялись у самой раны в соответствующих местах. А у больных, исцеляемых по методу Марии Беккер, наоборот, раны исчезали.

Эти исцелительницы широко распространились в Америке и вызвали их гонения со стороны обыкновенных врачей, у которых они отбивали хлеб. Надо пояснить, что им их религия запрещала брать плату за исцеление.

Что же касается, так сказать, нравственной стороны учения Марии Беккер, то оно поддерживало обыкновенные христианские добродетели: любовь к ближнему, верность друзьям и в браке. Миссис Бланш говорила, между прочим, Марии Дмитриевне, что хотя ее муж был значительно старше ее, она хранила ему нерушимую верность и что это принесет ей пользу.

* * *

Забегая несколько вперед, хочу сказать, что вскоре миссис Бланш покинула Францию, переписывалась с Марией Дмитриевной и присылала ей ценные и полезные подарки: какое-нибудь доброкачественное теплое пальто и другие необходимые в быту вещи в этом же роде. Еще она предлагала ей, что возьмет ее к себе вроде как компаньонкой, потому что с одним только Луи ей трудно было путешествовать по свету, чего ей так хотелось. Но это не состоялось. Со временем письма перестали приходить. Вероятно, она умерла…

* * *

Однажды она увезла нас в горы. По дороге с крутыми поворотами Луи вел машину на небольшой скорости, не более тридцати километров в час. Поэтому можно было с ним разговаривать. И я узнал, что в свободное время он занимается открытием perpetuum mobile, то есть вечного двигателя. Я объяснил ему, что вечного двигателя не может быть создано из-за наличия трения, которое прекращает со временем любое свободное движение. Но вечное движение существует в Космосе, поскольку движение планет и светил происходит в так называемом эфирном пространстве, в котором плотность теоретически равна нулю. Может быть, мои «космические» утверждения были и не верны, но так я знал тогда, и, по крайней мере, замедления движения планет и светил до сих пор не обнаружено. Но может быть также и то, что с точки зрения космического времени это замедление нам трудно зарегистрировать.

Теперь же я знаю, что как будто бы в Космосе трение обнаружено. Следовательно, perpetuum mobile в природе не существует.

* * *

Миссис Бланш платила супружеству Луи хорошую плату, но прибавляла еще пятьдесят франков в месяц, чтобы он не пил вина. Этим Луи был очень возмущен, хотя и считал ее прекрасной хозяйкой. 

— Какое ей дело, пью я или нет, — жаловался он. — Я пью один литр вина «Ординер» в день, а жена пол-литра. Ну, иногда я выпиваю полтора литра и тогда она боится, что я пьяный устрою автомобильную катастрофу. Смешно…

* * *

Мы жили в это время на маленькой вилле «Maisonette» («Домик»). Этот домик имел плоскую крышу, покрытую асфальтом. От сильной жары он плавился и иногда протекал, в результате чего во время сильных дождей в образовавшиеся щели текла вода. Тогда кто-нибудь взбирался на крышу с метлой и гнал воду. Когда я однажды заболел, этим занимались гости, которые, сменяя друг друга, практически были постоянными нашими жильцами.

Как-то во время дождливого периода приехали хозяева этой виллы, которые по обыкновению жили в Лионе. Узнав, что мы собираемся прожить в этом доме еще несколько месяцев, они сейчас же решили сделать нормальную хорошую крышу из кровельного железа. И сделали…

А попали мы в «Maisonette» потому, что нам пришлось оставить прежнюю квартиру, ту самую, где я строил байдарку. Та квартира была во втором этаже, с камином. Нижний этаж хозяева сдавали каким-то французам. Но приехала Таня Билимович, моя племянница. Каждый день она и Мария Дмитриевна до поздней ночи стучали высокими каблуками, и однажды нижний жилец не выдержал и устроил скандал. После этого пришел хозяин дома и сказал, что вынужден будет отказать нам от квартиры, потому что мы разгоним ему жильцов.

Я выбранил моих дам, а хозяину сказал, что мы съедем, как только найду другую квартиру. Стал искать. Искал я отдельную виллу около моря. Обратился в английское бюро «Cock». Там мне сказали, что такая вилла есть, и дали адрес. Я пошел посмотреть. Это был каменный, довольно большой дом в лесочке на берегу моря. Дом сдавался с полной обстановкой. Вилла мне подходила. Я вернулся к «Cock’y» спросить о цене.

— Четыре тысячи франков в месяц, — был ответ.

— Это для меня дорого.

— Очень жалко, — сказала мне служащая, — но дешевле нет.

Обратился во французскую контору. Там мне сказали:

— Если на месяц, то семьсот пятьдесят франков, а если на полгода, то пятьсот франков в месяц.

Я пошел посмотреть. Это и был «Maisonette», на вид хорошенький маленький домик, притом построенный из особого кирпича, очень пористого, спасающего от жары. При нем был и участок в 1200 квадратных метров, пятидесятилетняя пальма, какая-то зелень, кустарники.

Дама из конторы, очень толковая, пошла туда вместе со мною и сдала мне всю обстановку по реестру. В домике было все, что нужно. Две маленькие спальни, в каждой по кровати с матрацами, одеялами и противокомарниками из кисеи, покрывавшей всю постель. Большая комната с набором стульев и кресел, там же стояла маленькая железная печь. Ванная комната, вода в которой нагревалась электричеством, туалет, кухня с газовой плитой и кухонной посудой. Полный набор тарелок, чашек дота супа, набор чайных чашек на шесть персон, столько же ложек и даже пепельница. Все было учтено в реестре, напечатанном на пишущей машинке, который я подписал. Дама сказала:

— За все, что вы разобьете или испортите, заплатите, уезжая.

Забегая вперед, замечу, что мы ничего не испортили. Две-три чайных чашек слегка треснули, но за это ничего не взяли. Дама объяснила:

— Elles sont fêlers.

Перед тем, как я нашел «Maisonette», я пытался снять другую виллу, пожалуй, даже получше, чем «Maisonette». Я даже успел дать за нее задаток. Но мне очень скоро отказали. Вероятно, кто-то заплатил дороже. Задаток, конечно, вернули, но все же хозяин виллы, француз средних лет, чувствовал себя неловко. Он был художником и, чтобы как-то сгладить неприятное впечатление, подарил Марии Дмитриевне картину, написанную маслом и изображавшую море и берег Boulouris’a. Провансальская любезность была приятна.

* * *

Когда мы жили в «Maisonette», я болел две недели — лежал в постели. Пришел врач-француз и сказал: «Простуда желудка». Прописал диету, пока не спадет температура… Очень озабоченный кот Гришка две недели пролежал у меня на животе вместо грелки. Он, очевидно, помнил, как я его спас при помощи валерьянки, когда он отравился крысиным ядом.

В это время у нас опять гостили Значковские и другие. Они ужасно шумели, обедая в соседней комнате, то есть мне казалось, что они шумели, так как любой звук отдавался в мозгу.

Олег еще не был женат, а Игорь был уже женат на Лермонтовой, казачке (он женился уже в эмиграции). Про нее наша менашка (от слов femme de ménage — приходящая домашняя работница) говорила: «Elle n’est pas sérieuse». Потому что она, Значковская-Лермонтова, в позднее время гуляла под ручку не со своим мужем.

Между прочим, эта менашка, женщина бедная и необразованная, бравшая с нас ничтожную плату за свои услуги, крайне заботилась о воспитании своего маленького пятилетнего сынка. Для француженки нет большой обиды, как услышать: «Ваш сын плохо воспитан, мадам».

Но ее сыночек был хорошо воспитан, и до того хорошо, что, сидя на одном стуле с Гришой, с которым очень подружился, он позволял догадливому коту слизывать все масло с бутерброда, который давала ему мать.

* * *

Почему же я заболел? В один из погожих дней все наши гости поехали с Марией Дмитриевной по железной дороге на один из прекрасных пляжей. Дома остались мы вдвоем с Вовкой. Мы должны были приплыть на тот же пляж на байдарке под парусами, для чего необходимо было пересечь залив.

Собираясь в путь, я задумал упростить мачту вантами, для простоты сделанными из проволоки. Когда я сделал это, то сказал Вовке:

— Знаешь, я чувствую в воздухе какую-то каламитозносгь.

Это слово обозначает несчастье. Однако из-за такого предчувствия не оставаться же дома, когда нас ждут. И мы поплыли.

Начался неприятный ветер, который дул порывами, как будто плевал. Парус необходимо было спустить, и немедленно. Вовка пополз по байдарке, потому что кливер зацепился за конец ванты, а точнее, за конец неоткусанной проволоки. Для этого Вовке нужно было ползти по правому борту. В это время ветер «плюнул» в кливер слева, и нас положило на левый борт. Все вещи выпали за борт в воду: пляжные махровые простыни оной Лермонтовой и мешочек с инструментами. Мы оседлали легшую на бок байдарку. Все было бы ничего, но она не держалась на боку и стала переворачиваться дальше, и мы в итоге перебрались на днище. И так продолжалось дальше. Высокая мачта смотрела то вниз, то вверх, так как байдарку начало крутить вокруг своей оси. И нам приходилось все время перебираться то на ее палубу, то на борта, то на днище… Необходимо было освободиться от мачты, то есть «срубить» ее, если говорить на морском жаргоне. Но избавиться от нее мы никак не могли, так как ее крепко держали злополучные проволочные ванты. Перерезать проволоку мы тоже не могли, потому что мешочек с инструментами утонул.

В таком беспомощном положении нас несло ветром вдоль берега по направлению к скале Lion de Mer. Это была опасная скала. В ней была пещера, в которую с диким ревом врывались волны, почему скала и была так названа. Если бы нас затащило в эту пещеру, то нам пришлось бы плохо.

С великими усилиями, гребя веслами, которые удалось спасти, мы направили байдарку на другую скалу, Lion de Terre. Но все это продолжалось очень долго. Ветер и волны болтали байдарку, и она слушалась нас очень плохо. Потонуло все, что должно было утонуть, но из корзины с провизией выплыли нарезанные кусочки колбасы, и они, как бы насмехаясь, плыли рядом с нами. Вовка проголодался и поел этой колбасы, пропитанной морской водой. От этого у него сделалась спасительная рвота. Я колбасы не ел, меня просто подташнивало от голода и качки.

В таком состоянии примерно через три часа нас стало подносить к скале Lion de Terre. Тут увидел нас какой-то рыбак в лодке. Он подплыл к нам, взял нас на буксир и хотел помочь. Но ничего не вышло, трос лопнул, и он нас бросил.

Скала все приближалась, а зыбь росла. И вот наступил конец. Нас подняло высоко и со всего размаха бросило на скалу. Вовка попытался поддержать байдарку, чтобы удар не был так силен. Но я понял, что байдарка, наполненная водой, весила не меньше четверти тонны и что она просто раздавит Вовку. Поэтому я толкнул его в живот ногой, отталкивая от байдарки. Она упала в положении мачта вверх с высоты примерно пяти метров. Ударилась дном посередине и сразу же развалилась на две части. Брезентовая обшивка лопнула, как будто бы ее отрезали ножом. Кормовая часть упала в море, носовая же с торчащей вверх мачтой осталась лежать на скале. Около мачты была вделана маленькая иконка мадонны, покровительницы моряков. Я выкрутил ее из гнезда, и это было все, что осталось от байдарки.

Что делать? Надо было срочно известить наших, иначе бы они стали думать самое худшее. Я сказал Вовке, сохранившему на себе белую рубашку, летние штаны и обувь:

— Поезжай поездом, а я в трусах и босой пойду по берегу домой.

Так мы и сделали. Вовка быстро высох на солнце и ветру и сел в поезд. Я же пошел по берегу, но он был крайне извилист. Обходя все эти бухточки, я потратил много времени. Наконец, пришел домой сухой, но что-то мне было холодно. И голодно. На кухне я нашел ризотто — итальянское кушанье — рис с сыром, которое в горячем виде было безопасным блюдом. Но я поел его холодным и больше, чем следовало. Вскоре почувствовал себя неважно, лег в постель, а Гришка лег на мой живот.

Вечером все приехали домой, извещенные о случившемся Вовкой.

* * *

Когда я выздоровел, но еще слабый сидел под пальмой, нахлобучив на голову большую соломенную шляпу с лентами, Мария Дмитриевна принесла мне зеркало:

— Посмотри, на кого ты похож.

Я увидел в зеркале больную в лентах с подведенными глазами. Эта женщина была похожа на мою сестру Аллу Витальевну, тогда еще живую. Такое видение было как бы предзнаменованием. Скоро она скоропостижно умерла в Югославии.

* * *

Байдарка погибла, и некоторая невидимая связь, существовавшая между мною и морем, оборвалась. Незадолго до этого печального события мне удалось совершить одному приятнейшее плавание на этой байдарке. Отчалив из Boulouris’a, я пошел на возвышенный мысок, где было маленькое кафе. Берег кругом был голый, вся растительность была уничтожена незадолго до этого разразившимся пожаром. До пожара тут были большие куриные фермы, на которых выращивались маленькие белые курочки, очень ноские в смысле яиц.

С высокого мыса меня завидели далеко посетители кафе, и они говорили, что к ним идет яхта. По пути я сравнялся с рыбачьей лодкой под мотором. Мы шли некоторое время рядом. Добродушный француз крикнул мне:

— Sa va!

Это обычное одобрительное восклицание во Франции. Действительно, байдарка шла в этот день неплохо. Под высоким мыском в кафе была крошечная бухточка, в которую я вошел, не сбивая парус. Но как только я управился с байдаркой, войдя в воду, на меня набросились осьминоги. Один успел присосаться к ноге. Я оторвал его и бросил в воду. А в Ницце был случай, когда осьминог побольше напал на даму. С большими трудами его от нее оторвали. 

Я с удовольствием выпил кофе наверху и поплыл домой обратно, не ударив ни разу веслом в течение всего пути. Словом, я шел как на яхте.

* * *

Еще в юности с горечью я осознал, что нет такой компании, которая бы никогда не распалась. В Boulouris sur Mer нас окружали доброжелательные французы: соседи, владельцы магазинов, кафе, торговцы на рынке. Мы стали для них как бы своими. Нас навещало множество друзей из Парижа и других уголков Франции, с которыми нас связывали прочные узы прежней жизни.

Вот с такого рода людьми расставаться было жаль. А расстаться мы решили. Были две причины для этого.

Во-первых, в Югославии скоропостижно умерла моя сестра Алла Витальевна. Как-то захотелось быть ближе к оставшейся сестре Лине Витальевне.

Во-вторых, общеевропейский кризис 1929 года принудил Каминьского временно приостановить мою «мать-кормилицу», то есть мельницу в Курганах. Это значило, что нам будет не на что жить неизвестно какое время. В Югославии отец и брат Марии Дмитриевны хорошо зарабатывали. Сестра моя Лина Витальевна тоже оперилась. Благодаря Каминьскому, который арендовал также и ее имение в Польше — Агатовку, она купила два доходных дома, один в Белграде, другой еще в каком-то городе. Кроме того, и я рассчитывал что-нибудь заработать в Югославии. Во Франции это было трудно сделать.

Во Франции трудно, но в ее колониях можно было устроиться. В это время мне предложили службу в Марокко. Предложение поступило через Петра Николаевича Балашова. Почему он смог сделать это предложение, я уже не помню.

Предлагаемая служба заключалась в следующем. Французское правительство материально поддерживало французов, живших в Африке. Там дело шло о престиже белого человека. Например, французам было зазорно ездить в Африке в третьем классе, и если их доходы были низкими, им оплачивали подобные услуги. Был слой французов, называемых колонами, которые реально участвовали в колонизации африканских владений Франции, то есть они получили участки земли или открыли на этих территориях какое-нибудь дело. Пока их хозяйства не окрепли, французское правительство оказывало таким колонам денежную помощь. Когда эти люди становились на ноги, они должны были заявлять администрации, что больше в помощи не нуждаются. Но не все это делали. Потребовались контролеры на месте, которые бы объезжали колонистов на местах и в деликатной форме осведомлялись бы в каждом отдельном случае, нужна ли им денежная помощь. Для разъездов выдавался велосипед или оплачивались поездки на поездах и автобусах.

Эта служба была и легкая и трудная, но оплачивалось неплохо — тысяча франков в месяц, что при африканской дешевизне было совсем недурно. Я было уже решился ехать в Марокко, тем более, что там очень хороший климат, но, как это часто бывает с русскими — предполагаешь одно, а делаешь другое, — поехал в Югославию. 

Глава X

СНОВА В ЮГОСЛАВИИ

Для въезда в Югославию необходимо было получить паспорта и визы. Наша соседка-англичанка повезла нас в Драгиньян, административный центр департамента Вар. Луи осторожно, но уверенно доставил нас на городскую площадь. Я пошел в ратушу, оставив дам ожидать меня в машине.

В ратуше встретили меня в высшей степени любезно, и через сорок минут я вернулся с двумя паспортами к моим дамам. Оставалось получить визы. Получил и их, но не помню, каким образом.

И вот, собрав наши немудреные пожитки, мы тронулись в путь. Повезли с собою и ставшего членом семьи кота Гришку. Для него нашлась — так принято во Франции — особая дорожная корзиночка с отверстием. В купе, конечно, было очень тесно, и корзинку поставили под сиденье. На нем сидела молодая дама в ажурных чулочках. Вдруг она пронзительно закричала. Гриша, соскучившись в одиночном заключении, протянул в окошечко серую лапку с черными кольцами и попробовал: на чулочках шелк настоящий или искусственный, то есть слегка поцарапал француженку. Наша тайна была открыта, но дама была воспитана и кошколюбива. На этом инцидент и был исчерпан.

* * *

Моя сестра Алла Витальевна умерла в Белграде, но тело ее было перевезено и предано земле в Любляне. Мария Дмитриевна с Гришей проехали дальше в Белград, а я сошел в Любляне.

На вокзале меня встретил Дима, и я провел в доме Билимовичей несколько дней. Муж и дочь покойной были безутешны. И тут я столкнулся — и это было горько сознавать — с эгоизмом глубокого горя. Для них все перестало существовать, и они возненавидели все вокруг. Во время моего пребывания в их доме они ходили на кладбище ежедневно по два раза в сильную жару.

Как я ни любил свою сестру, а Дима свою тетю, все же Александр Дмитриевич и Таня чувствовали, что наши чувства не равняются по глубине их чувствам. Как ни велико было горе, но мы понимали, что надо жить дальше. И Александр Дмитриевич прямо попросил меня уехать, что я и сделал.

Приехав в Белград, я рассказал своей сестре Лине, почему так быстро уехал из Любляны. Она усмехнулась и заметила:

— Я не удивляюсь. Билимовичи особые люди, тут уж ничего не поделаешь. Не огорчайся, это пройдет со временем.

И действительно прошло: Таня вышла замуж за Диму, Александр Дмитриевич женился во второй раз.

* * *

Надо было как-то устраиваться на новом месте. Мария Дмитриевна искала службу, а пока что поселилась рядом с отцом в Белграде — он снял ей хорошую комнату.

Я неожиданно получил приглашение от некоего врача Чекалина, который когда-то был мне подчинен по «Азбуке». Узнав о моем переселении из Франции в Югославию, он по телеграфу просил меня приехать к нему в Рагузу (Дубровник) погостить и перевел мне на дорогу тысячу динар.

И я поехал. В то время в Югославии самолеты еще не летали на берег Адриатики. Надо было ехать по отвратительной железной дороге. Местами она была очень красива, живописна, но сотня туннелей были ужасны. Вагоны наполнялись дымом, который доводил до тошноты. Стало легче, когда поезд пошел вдоль так называемого Попова поля. Среди диких скал, серых и бесплодных, простиралась очень большая и чрезвычайно плодородная долина. Она была совершенно ровная, но на ней не было никаких поселений. Дело в том, что весною из снежной воды здесь образовывалось большое озеро. Если бы эта вода сходила быстро, то с этого поля можно было бы собирать два урожая в год. Оно было плодородно, как берега Нила после разлива. Но вода сходила медленно. Было много проектов ускорить сброс воды из долины. Наконец, этим занялись русские инженеры-эмигранты. Была отправлена экспедиция, в которой участвовал и наш горняк Виридарский, рассказавший мне впоследствии об этой экспедиции. Он тоже был азбучник по кличке «Паж» и был привязан к букве «Веди», то есть ко мне.

* * *

Было известно место, где вода уходит из долины сквозь скалы. Следовало выяснить, что ее задерживает, почему она так медленно уходит. Экспедиция, в состав которой входили только русские специалисты, в том числе несколько дам, продвигалась вдоль ручья и, наконец, подошла к скалам и пещере, в которую ручей втекал. Она углубилась в пещеру, и вскоре пришлось включить электрические фонари, потому что люди вступили в зону абсолютной темноты. Так они шли до тех пор, пока вдруг перед ними не возникло нагромождение камней, которые поднимались до потолка пещеры, если только можно было назвать потолком причудливые, нависшие сверху утесы. Где-то среди этих завалов исчезал ручей. Они стали разгребать камни в поисках путей воды. Иногда она пропадала, потом они снова ее находили. Наконец, они проникли в огромное пространство. Лучи фонарей, направленные вверх, терялись и размывались в пространстве. Ручей, по-прежнему оставаясь мелким, расширился, образовав некое озерцо, вокруг стояло множество колонн явно базальтового происхождения и похожих на чудовища.

Виридарский рассказывал, что всем стало страшно. Каменные великаны, похожие на чудовищных человеко-зверей, нависали над людьми, и их охватило какое-то необъяснимое и непреодолимое уныние, особенно дам. Последовало замешательство, и затем все повернули назад, так ничего и не выяснив.

Выйдя на свет Божий, большинство оправилось, но некоторые временно лишились рассудка и были помещены в психиатрическую лечебницу, где вскоре они пришли в себя. Подобное психическое недомогание я испытал на себе.

В Белграде Мария Дмитриевна места не нашла, более того, она заболела. Я решил, что ей было бы полезно пожить около моря, и потому, переехав в Рагузу, стал строить что-то вроде дома на участке земли, принадлежавшем моей сестре Лине Витальевне. И тут меня скосила болезнь, которую местные врачи называли нападач, сопровождавшаяся высокой температурой. В итоге меня поставили на ноги и я решил скорее закончить свою стройку, хотя и чувствовал себя как-то неуютно. Когда пришел на строительную площадку, шел дождь. Меня вдруг охватило какое-то беспокойство и в моем больном воображении стропила недостроенного дома, которые торчали на фоне неба, стали казаться мне виселицами. Мне объяснили потом, что нападач часто дает такое временное психическое расстройство.

Доктор Чекалин хотел сделать мне инъекции, связанные с какими-то звериными вытяжками, но я отказался. Он прописал что-то другое, и вскоре я окончательно поправился.

* * *

Чекалин жил в Рагузе. Он был хороший врач, отлично лечил от малярии, разбирался в сердечно-сосудистых болезнях. У него была большая практика в городе, и платили ему пациенты довольно много. В полном соответствии со своею квалификацией врача у него была хорошая квартира. С веранды были видны кусочек моря и когда-то грозная средневековая крепость. Так как у него были средства, то он смог позволить себе и другую роскошь — иметь домоправительницу, которой была молодая и красивая коновлянка. Коновляне — это особое племя, живущее в горах и известное своей прямо-таки аристократическою красотою, хотя причины ее мало понятны, во всяком случае, спорны и связаны с историей Рагузы. Но об этом, быть может, позже.

Госпа Мария была очень ревнива. Чекалин так ее боялся, что для своей охраны взял бывшего жандарма, некоего Продьму. Он жил у Чекалина по ночам, когда госпа Мария пыталась прокрасться к ложу Чекалина с ножом в руке. Отсыпался Продьма в другом месте.

Чекалин, пожалуй, был человек веселый, но иногда очень несносный. Своею красоткой он очень гордился, и слух о ней распространился в рагузских кругах русской эмиграции. В результате ему пришлось уговорить свою домоправительницу, чтобы она позировала художнику Волченецкому.

Быть натурщицей, хотя бы и вполне одетой, считалось позором для коновлянки. Поэтому в качестве платы за услугу она потребовала от художника, чтобы он подарил ей ее слику. Волченецкий пообещал. А понадобилась она ему как натурщица только потому, что у нее была старинная ношня, то есть древний коновлянский наряд. Он сделал ее на портрете несколько старше, что придавало ей некоторую импозантность.

* * *

В один из дней мы завтракали на веранде и я любовался средневековой башней, когда коновлянка сказала:

— А я была у адвоката.

Чекалин как-то сразу забеспокоился и спросил, почему?

— Потому что ваш сликарь (художник) не отдает мне слику, хотя давно ее кончил. И мне кажется, что и не отдаст.

Чекалин взъелся:

— Чтобы русский художник не исполнил своего слова? Этого не может быть!

— Так вот, — твердо заявила она, — пусть эта слика стоит вот здесь у меня.

— И будет стоять, — заключил Чекалин и продолжал, обращаясь уже ко мне. — Хотите увидеть этот портрет?

— Хочу.

И мы пошли к Волченецкому, который жил недалеко. В Рагузе все недалеко, потому что городок был небольшой, с предместьями всего восемнадцать тысяч человек. По дороге мы встретили Драгомирову, которая тоже занималась живописью. Мы увлекли ее с собой.

Когда вошли в мастерскую Волченецкого, то увидели мольберт, на котором стоял портрет коновлянки. Он мне понравился, и я не скрывал этого. Драгомирова тоже сказала несколько одобрительных слов.

Я обратился к художнику:

— Позвольте вам сказать, хотя это как будто бы и не мое дело. Однако все мы, русские, в чужой стране как-то связаны между собой. По поступкам одного судят обо всех нас. Ваша модель только что заявила нам, что была у адвоката, так как вы не отдаете ей портрет.

— Конечно, я ей отдам портрет, как обещал, — ответил Волченецкий. — Но войдите в мое положение. Этот портрет стоил мне уже достаточно денег. Я посылал его в Париж, где он понравился, и даже была напечатана заметка в газете. Я хочу еще использовать его на выставке в Белграде. Когда он вернется, я ей его отдам.

* * *

Портрет вернулся из Белграда, но он все его не отдавал. И госпожа Мария подала жалобу в суд. Прошло много времени, и я снова приехал в Рагузу (Дубровник) — меня вызвали в качестве свидетеля. К тому времени я немного подучился говорить на дубровачском диалекте.

Интерьер в доме Шульгиных. Югославия. Сремские Карловцы. 1930-е

Судья спросил меня, как было дело. Я показал, что мы посетили художника и разговаривали с ним, стоя перед «сликой», и он сказал, что исполнит обещание, когда портрет вернется из Белграда.

Произнеся эти слова, я обратился к уметнику, то есть к художнику:

— Правильно ли я изложил нашу беседу перед портретом господжи Марии?

— Правильно и точно, — ответил он мне и продолжил, обращаясь к судьям. — Но я говорил не о самом портрете, а о копии.

Тогда судья опять спросил меня, что я думаю по этому поводу. Я ответил:

— Мы стояли перед подлинным портретом, копии еще не было. Я не могу знать, что было в мыслях у господина уметника.

Вопросов ко мне больше не было, и меня отпустили. После длинной волокиты суд все же решил, что господин уметник должен отдать господже Марии не подлинник, а копию. На этом дело и кончилось.

К тому времени Чекалину его красотка надоела, так как она продолжала бродить по ночам с ножом. Он дал ей откупного тридцать тысяч динар, купил ей еще в придачу бакалейную лавку на Боковой улице в Рагузе и попросил покинуть его дом. Она ушла.

Я посетил как-то ее в лавке. Она уже успокоилась и приняла меня вполне любезно. Я спросил ее:

— Господжа Мария, а вы бы не хотели вернуться к себе на родину, в Конавле?

— В Конавле? Никогда. Я обеспечена навсегда, и мне нельзя возвращаться.

* * *

В Рагузе проживала мой старый друг по войне Мария Николаевна Хомякова. Ее отец был одно время председателем Третьей Государственной Думы. Он был крестником Гоголя, человеком очень обстоятельным, настоящим русским барином, хотя происходил из татар. Хомяк, Аксак26 и Корсак27 — три татарина, прибывшие из Орды и давшие начало русским дворянским родам Хомяковых, Аксаковых и Корсаковых.

Во время Первой Мировой войны Николай Алексеевич Хомяков был главою Красного Креста 8-й армии, а его дочь Машенька заведовала передовым санитарным отрядом в Тарнове. Там был католический монастырь, который наш отряд занял. Монашки-польки остались и кормили раненых и больных. Они давали им обыкновенный европейский обед, правда, не роскошный, но достаточно изысканный. Они носили красивые головные уборы, но ими они не привлекали наших солдат, которым не нравилось их питание, главным образом потому, что давали мало хлеба.

— Чертовы аеропланы! Ты мне хлеба дай как надо.

Весь уход за ранеными лежал на русских сестрах. Для сношения с монашками оказалась очень кстати Дарья Васильевна, которая бойко говорила по-польски. И вообще она оказалась «сестра первый сорт», как говорила Хомякова, очень с нею подружившаяся и полюбившая ее. Но она подсмеивалась над Дарьей Васильевной и называла ее не иначе как heilige Liebe. А меня называла Идолом и неизменно после этого спрашивала Дарью Васильевну:

— Ну что вы в нем нашли? Человек как человек, а для вас он Идол. Стыдитесь.

* * *

Меня там ценили, и вот почему. Через некоторое время я наполнил палаты нашего лазарета ранеными исключительно тяжелыми. Они у нас считались «аристократами», хотя бы они были простые мужики от сохи. Я их привозил по ночам, так как дорога обстреливалась. У меня была небольшая, но очень хорошая санитарная машина, переделанная из легкового автомобиля, то есть имевшая мягкие рессоры. В ней помещались четверо тяжелораненых в ряд. При таких перевозках мне помогал мой племянник Филипп Могилевский, прозванный в отряде «Простофилей» за то, что, поехав в отпуск, растерял всю корреспонденцию, которую ему отдали для передачи в Киеве. Он очень ловко пеленал раненых при помощи одеял и булавок. Их клали в ряд, прижав друг к другу, и потому они лежали спокойно. Но все-таки перед плохой дорогой им впрыскивали морфий, и они засыпали. Через полтора часа (быстрее ехать было нельзя) я привозил их в Тарнов, и если бывали срочные случаи, их сразу же клали на операционный стол.

В нашем отряде была хороший хирург-дама, но в тяжелых случаях я обращался к хирургу-поляку. Сдав раненых, я прямо ехал к нему, будил его глубокой ночью, извинялся и привозил. Почти всегда на мой звонок лазарет открывала Дарья Васильевна, самая бессонная из сестер. В общем, таким образом за короткий срок я привез семьдесят человек, и больше мест не было. Ведь я привозил и тяжелораненых противника, попавших в наши руки.

Отряд работал самоотверженно, по две медали «За храбрость» получили все сестры. Они их заслужили, потому что работали практически в боевых условиях — Тарнов обстреливался «Бертой». Это была двенадцатидюймовая мортира, называвшаяся «короткой Бертой» и стрелявшая с расстояния в четырнадцать километров, в отличие от «длинной Берты», обстреливавшей Париж с дистанции сто километров.

Снаряд «короткой Берты» поднимался на высоту Монблана (четыре с половиной километра), невыносимо ревел и, упав, с грохотом разрывался, делая воронку в семьдесят шагов в окружности и такою глубиною, что всадник мог в ней скрыться. Снаряд весил примерно одну тонну. В общем, «короткая Берта» сделала по Тарнову до ста выстрелов, и пока мортира не расстрелялась, снаряды падали точно. И так как немцы отлично знали, где помещаются лазареты, то по ним не стреляли. Однако, примерно с пятидесятого выстрела «Берта» постепенно стала терять точность стрельбы. И тогда она стала опасной для госпиталя. Снаряды падали все ближе и беспорядочно.

И вот один упал на площади перед монастырем. К счастью, это было ночью и площадь была безлюдной. Снаряд попал в двух лошадей, которых взрывною волною перебросило через трехэтажный дом. Другой раз он разорвался прямо рядом с госпиталем и развалил часть стены так, что стала видна лестничная клетка. Вскоре новый снаряд сотряс сам госпиталь, в результате чего многие раненые попадали с коек. В это время Дарья Васильевна принимала ванну и потом рассказывала мне с ужасом:

— Это была бы такая стыдная смерть.

Но смертей пока не было, все сходило благополучно.

Следствием этих обстрелов Тарнова стала шпиономания — будто бы какие-то лица по подземному телефонному кабелю доносили немцам о том, что делается в городе. Но эти шпионы были довольно странные. Однажды центральную площадь города заполнил целый полк, проходивший через город. Он простоял на ней несколько часов, и немцы за это время не сделали ни одного выстрела по городу. К ночи полк снялся и ушел. После этого прилетели три снаряда на опустевшую площадь. Если бы они прилетели днем, то полк понес бы тяжелые потери.

Но шпиономания всегда должна закончится успокоением обывателей. В шпионаже обвинили горничную одной из гостиниц, ее судили и расстреляли.

* * *

Все это и многое другое было во время войны. А мне хочется рассказать о том времени, когда Дарьи Васильевны уже не было в живых, я и Машенька Хомякова были в эмиграции и жили в Рагузе (в то время ей было сорок лет). Я — у Чекалина, она — на улице Пут свéтый Якова. Путь этот шел между двумя высокими стенками. В одном месте была дверь, и если войти в нее и спуститься к морю, то там стояла старинная усадьба, бывшая в прошлом епископским дворцом. В мое время это была крайне живописная, поэтическая и романтическая полуразвалина, увитая плющом и диким виноградом. В уцелевшей части сохранилось несколько маленьких комнаток, в которых и жила Мария Николаевна. От Чекалина я перебрался к ней и некоторое время жил в одной из комнаток, где и «молотил» на пишущей машинке.

Большим удобством этого места было то, что оно находилось буквально в двух шагах от моря. Там можно было получать наслаждение от купания, если человек хорошо плавал. Но когда иногда бывал мощный прибой с обилием пены и огромных волн, плавание становилось трудным и даже опасным. Надо было знать, где лежит плоский камень, чтобы на волне стать на него и затем выброситься на берег вместе с пеной. Иначе можно было угодить на острые скалы. Как-то приехал Дима, и он ловил меня, когда прибой выбрасывал меня на камни.

* * *

В это время я служил в Рагузе в строительной фирме «Атлант» чем-то вроде кассира. Брат Марии Дмитриевны, Владимир, в этой же фирме служил строителем. Когда приехал Дима, я передал ему мою должность, а сам занялся Рагузой: достал печатные материалы по ее истории, стал их изучать и начал писать третий том «Приключений князя Воронецкого» — «В стране островов и поэтов». Островов на Ядране, Адриатическом море, было около тысячи. Поэтов было меньше, большинство из них неважные, но иные, как, например, Ветранич, поэт XVI века, были интересны.

Недалеко от Рагузы был островок, имевший восемьсот метров в длину, четыреста в ширину и двести в высоту. В мое время на острове был маяк, на котором служили и там же жили четыре человека. Одна из комнат у них была временно свободна, и мне очень хотелось ее занять. Этот островок славился своими ветрами, и один из служителей рассказывал мне, что побывал на многих маяках и всюду болел, но выздоровел только здесь.

Как я ни пытался, устроиться на маяк мне не удалось, однако с островком я познакомился. Поднявшись на вершину, я обнаружил копицу (сноп) сжатого хлеба. Это маленькое поле было за каменной оградой. Вдруг из-за ограды выскочила белая козочка, не дикая, домашняя. Она, наверное, страшно скучала наверху и чрезвычайно обрадовалась мне. Прыгала вверх на всех четырех ножках, бодала меня в живот, затем отбегала на несколько шагов и опять подбегала, видимо, куда-то меня звала. Я пошел за ней и дошел до крутого обрыва. Внизу было море. Там, на небольшой глубине, плавали большущие рыбы, в лучах солнца игравшие всеми цветами радуги. Наискосок, по обрыву, шла вниз узенькая тропинка шириною в полметра. Коза побежала по этой тропке и вернулась. Я был не коза, и мне было страшно. Но все же я пошел. Ужас! Слева вверх шла отвесная стена метров в пятьдесят, и справа то же самое вниз. И там, внизу, плавают эти зловещие рыбы. Но что значит сатанинская гордость. Я продолжал идти за козой, пока она не исчезла за поворотом. До него было недалеко, каких-нибудь десять метров, но каких метров! Я остановился в нерешительности. Козочка опять показалась из-за поворота и смотрела на меня, как бы приглашая. Я опять решился, сделал несколько шагов и очутился в безопасности за поворотом. Там была довольно большая пещера размерном примерно десять на десять метров с совершенно ровным полом из утоптанной земли. Как эта земля сюда попала, не знаю. Потолок представлял из себя неправильной формы свод из изломанных камней, вполне защищавших от дождя и солнца.

Коза недаром меня сюда привела. Она тут жила с полным комфортом. А из литературы я узнал, что эта пещера в течение столетий была убежищем для всех монахов, тут живших.

Человек с длинным шестом мог сбросить в море целый отряд, потому что по этой козьей тропинке люди могли идти только гуськом, по одному.

* * *

Поэт Ветранич в XVI веке прожил здесь один-одинешенек двадцать пять лет. Он писал в своих стихах, что когда в море появлялся парус, он, Ветранич, становился белее пены от страха, потому что этот парус мог быть турком или мором (мавром) и эти разбойники могли приковать его «на фусты», то есть к веслам.

Печальная жизнь. И он прибавляет:

* * *

Почему же Ветранич обрек себя на это одиночество? Гордость! Его обошли по службе. Ему надо было быть уже епископом, а вместо него назначили другого.

Но прошло двадцать пять лет. При помощи «уничижения паче гордости» Ветранич «утишил» ее, superbiam, и решил вернуться на материк. Он поселился в прекрасном монастыре, носившем имя Святого Иакова. Оттуда, при закате солнца, виден был островок Святой Андрий или Domizella, где он прожил двадцать пять лет. Глядя на него, старик вспоминал свою жизнь. В монастыре Святого Иакова жить было немного страшнее, чем на острове, где каждый день он ожидал, что его схватят турки или мавры. В монастыре появлялся время от времени «черный монах».

Когда-то двое юношей знатного рода полюбили одну и ту же красавицу. Они не стали соперничать, и один уступил другому и стал монахом. В тот день, когда его соперника вечером обвенчали с красавицей, монах попросил всех присутствовавших при венчании покинуть храм, так как хотел напутствовать молодых в их новой жизни. Все вышли и ожидали на паперти храма. Но когда ожидание затянулось, приглашенные не вытерпели и вошли в храм. У алтаря они увидели три трупа — монах отравил всех в причастии.

С тех пор этот «черный монах» являлся порою, всегда предвещая что-нибудь злое. Бывало, например, пять монахов идут узкою тропинкою, ведущей к монастырю Святого Иакова, и вдруг их стало шесть — это «черный монах» присоединился к ним. Он молча идет рядом, от него веет могильным холодом, и он не ступает, он плывет, чуть касаясь ногами земли.

* * *

В то время, как я жил в развалинах жилища М. Н. Хомяковой, в пустом монастыре Святого Иакова жил один-одинешенек эмигрант из России, некий Роговский, поляк по национальности и композитор по профессии. Он рассказывал мне, что два раза видел «черного монаха». Других монахов уже давно не было в этом монастыре.

— Было очень страшно, — рассказывал Роговский, — и могильный холод шел от него.

Это подтверждали и другие люди, когда-либо встречавшиеся с «черным монахом». И еще Роговский рассказывал, что так как жил один, то на ночь крепко закрывал входную дверь и затем приступал к своим занятиям, то есть играл на фисгармонии. Иногда он засыпал у инструмента, а когда просыпался, то с удивлением видел на нотах длинные записи.

— Может быть, писал это я, — с сомнением в голосе заключил он, — но в бессознательном состоянии и совершенно не помню, для чего.

* * *

С этим монастырем связана еще одна легенда, относящаяся к давним временам. Будто бы привратник, отворив дверь, увидел перед собою незнакомого монаха. Пришелец спрашивал настоятеля монастыря и назвал его имя, но привратник ответил, что настоятель у них другой. Стали выяснять, в чем дело, и оказалось, действительно, был такой настоятель, но двести лет тому назад. Монах объяснил, что он — ему казалось, что это было час тому назад — заслушался песней одной птички, сидевшей на стене. В действительности он слушал птичку в течение двухсот лет, потому что это была особая птичка. Ее в наших русских сказаниях называли птицей Сирин или Гамаюн. Это та же птица, о которой поет в опере «Садко» индийский гость:

* * *

Мария Николаевна Хомякова приехала в Рагузу вместе со своими родителями. Отец, как я уже упоминал выше, был председателем Государственной Думы. Родители умерли и были похоронены тут же, на рагузском кладбище. Недалеко от этого кладбища стояли развалины дворца, в котором жила загадочная личность, известная в истории под именем княжны Таракановой. По-видимому, отсюда и похитил ее Алексей Орлов, увезя в Россию.

Мария Николаевна получала от югославского правительства, как и ее сестра графиня Елизавета Николаевна Уварова, небольшую пенсию, очевидно потому, что Хомяковы были известными славянофилами. Но этой пенсии не хватало на жизнь, и Мария Николаевна давала уроки французского языка. Зная хорошо также и английский, служила гидом английским и американским туристам, приезжавшим в Рагузу.

Эта служба обернулась трагически. Прошло много лет, и ее загадочно похитили на пути между Рагузой и Сушаком (Фиумом). С тех пор ее никто и никогда не видел. Бывший жандармский офицер Продьма, который жил в одном доме с Марией Николаевной, отправился искать ее и тоже бесследно исчез. Но все это случилось значительно позже, когда я уже жил в Сремских Карловцах, кажется, в 1944 году.

С ее сестрой графиней Уваровой я познакомился при следующих обстоятельствах. В Белграде жили три брата-казака. Они открыли молочную и, работая в три смены, хорошо торговали. Я зашел к ним однажды и пил у них кофе. За соседним столиком пила кофе русская дама, с кем-то разговаривая. Когда ее собеседник ушел, я подошел к ней и сказал:

— Простите, сударыня. Не правда ли, вы графиня Уварова?

— Да. Но как вы это узнали?

— По говору. Вы говорите совсем как Машенька.

— Как Машенька? — удивилась она. — Вы ее знаете?

— Очень хорошо.

— Значит, вы Шульгин?

Так мы познакомились, и она пригласила меня посетить ее вечером, «чайку попить». Я стал приходить и довольно часто. Она была так очаровательна, что я предпочитал ее общество всем молодым. В ней был ум живой, наблюдательный и совершенно лишенный всякой злости. Ее только беспокоил немного младший сын.

— Ничему он путному не выучился, помешан лишь на моторках. День и ночь что-то возит на какой-то лодчонке через Дунай и очень доволен. А другой мой сын, старший, женился на англичанке. Я к ним ездила в Англию, и если хотите, расскажу вам интересную историю, только вряд ли вы поверите.

— Кому-кому, а вам я поверю, — заметил я.

Интерьер в доме Шульгиных. Югославия. Сремские Карловцы. 1930-е

— Я жила в этой английской семье. Англичане, если кого приглашают, то их гостеприимство не знает пределов. Недалеко от моих хозяев жила другая семья, которая пригласила в гости русского эмигранта, друга главы семьи. И как только их гость приехал, хозяин поднял над старинным английским замком трехцветный русский флаг. Моя хозяйка флага не поднимала в мою честь, но была также гостеприимна во всех отношениях. И что удивительно, все ее собаки, а их было много, тоже приветствовали меня как близкого друга. В один прекрасный день это множество гостеприимных собак вдруг удвоилось. Я спросила хозяйку: «Дорогая, отчего это у вас сегодня так много собак?». Она ответила: «Простите, я вас не предупредила, сегодня день рождения моего отца». — «Но ведь ваш батюшка скончался?». — «Да. Но собаки помнят, что сегодня его день рождения». — «Это удивительно. Но почему же их стало так много?» — «Потому что пришли и другие собаки, которые здесь уже не живут, но помнят моего отца». — «А они далеко живут?» — продолжала спрашивать я. «Далеко, но мне кажется, дорогая, вы меня не поняли. Они так далеко живут… Ну, словом, поймите, ведь в каждом английском доме должны быть привидения. Так вот, эти собаки и есть привидения».

Графиня Уварова улыбнулась и прибавила:

— Я знала, что вы мне не поверите.

— Верю, верю, — запротестовал я и перекрестился. — Помоги, Господи, неверию моему.

* * *

Граф Уваров, муж Елизаветы Николаевны, умер давно. Старший сын, вероятно, благоденствовал в Англии. С младшим, лодочником, не знаю, что случилось. Не знаю также, как окончила свою жизнь и графиня Елизавета Николаевна Уварова.

* * *

Существовало предание, что некогда Святой Влах, патрон Рагузы, сказал:

— Пока в этом граде будут только католические праведные храмы, он будет сохранять свою самостоятельность. Но он ее потеряет, когда здесь построится схизматическая церковь.

Под схизматической церковью католики подразумевали православную. Предсказание сбылось. Схизматическая церковь была построена, и Рагуза потеряла свою самостоятельность, которую она сохраняла в течение столетий.

Вот в этой схизматической церкви я и находился в один из дней, когда в нее вошли высокие гости — принц Павел с женою принцессою Ольгой и тещей, великой княгиней Еленой Владимировной. Принцесса Ольга была стройной молодой женщиной, принц Павел, который был в форме генерала с флигель-адъютантскими аксельбантами, походил на русского офицера. Интересно, что я их узнал, хотя никто мне ничего не сказал. Да и сказать было некому: в церкви было пусто и никакой видимой охраны.

В этой православной церкви хором управлял поляк Роговский, а басом пел доктор Чекалин. Роговский мне жаловался, что у него голос необычайной силы, неприятный и всех заглушающий.

* * *

Судьба Рагузы была примечательна во многих отношениях. И прежде всего тем, что этот пользовавшийся совершенною внутреннею самостоятельностью город попеременно носил семь бандьер (флагов) государств, ему покровительствовавших.

Триста знатных родов, управлявших Рагузой, вели очень интересную внешнюю политику. Перед тем, как султан завладел Рагузой, она послала ему добровольно двенадцать тысяч золотых дукатов с обещанием, что будет платить ему эту сумму ежегодно. Султан остался очень довольным и обещал не вмешиваться во внутренние дела.

Сумма эта была, в сущности, небольшая. Существует выражение «figele-migelé». Это исторические латинские слова, обозначающие: «дочери — тысяча дукатов», то есть подразумевается приданое. Если двенадцать приданых были даны туркам, то это значит, что недорого была куплена самостоятельность Рагузы. Точно так же Рагуза платила венграм, венецианцам и другим.

А в отношении искусного шпионажа этот град был непревзойденным. Они, будучи ревностными католиками, шпионили за турками для папы и для турок шпионили за папой. Причем обе стороны были довольны.

писал Пушкин, а я добавил:

А в Рагузе был кнез, то есть князь, которого выбирали ежемесячно, отчего образовывалось великое множество «догаресс», которые все ненавидели друг друга. И даже однажды дошло до того, что один подосланный монах откусил нос одной из отставных «догаресс». Какая-то другая «догаресса», как мне рассказывали, изображена на фронтоне княжеского дворца. Она там танцует с медведем, за что и была казнена по обвинению в скотоложстве.

Дворец этот, небольшой, но очень красивый, был построен, как и почти все остальные здания в Рагузе, из так называемого корчуланского камня, доставляемого на кораблях с острова Корчула в Адриатическом море. Уж не знаю почему, но по местным поверьям этот камень знал секрет молодости и красоты. Рагуза всегда была нарядная и свежая. Первый раз я приехал в нее вечером, и мне показалось, что я вижу сцену из оперы «Фауст» — сплошное средневековье. Внутренность дворца была замечательна своими украшениями. На дверях зала заседаний Сената была надпись (к сожалению, забыл ее звучание по-латыни), смысл которой был: «Пусть мысли о частных выгодах уступят мыслям о пользах республики».

Интересно также и то, что эта гордая властела (элита), ревнуя друг к другу, поставила во дворце только один памятник — и человеку, который не принадлежал к знатному роду, но который был большим благотворителем. Он положил очень большую сумму в Генуе на проценты, с которых содержалась до последних времен большая больница в Рагузе и ежегодно давалось богатое приданое четырем бедным девушкам Рагузы. Это было еще и в мое время.

От этих знатных трехсот семей до моего времени сохранился лишь единственный представитель одной семьи по фамилии Гучетич (по-итальянски звучит как Гоце), старик восьмидесяти лет.

Однажды в Рагузу приехала королева Югославии29, и приехала по-особенному.

Рагуза лежит у берега моря, с остальных сторон она опоясана стеной. Дорога в город идет вдоль берега, подходит к городским воротам, поворачивает, огибает город вдоль городской стены, спускается к морю и у других ворот опять поворачивает и идет вдоль морского берега. В старину одни ворота охранялись черными монахами-бенедиктинцами, другие — белыми монахами, представителями какого-то другого ордена. Эти монахи осуществляли контроль за входом в город и никому не разрешали въезжать в него, ни на осле или лошади, ни в коляске или карете. Разрешалось ходить внутри города только пешком. Этот обычай и сохранился до моего времени.

А королева въехала в Рагузу на автомобиле. Причем, как только автомобиль въехал в город, его окружила толпа и он остановился у фонтана. Люди облепили машину со всех сторон, смотря в ее окна, чтобы увидеть королеву. Затем она проследовала в гостиницу и пригласила на обед последнего представителя властелы древнего города — старика Гучетича.

* * *

Бедный старик. Его все в городе любили, но обращались с ним малопочтительно. Во время карнавала молодые девчонки в масках теряют обычную сдержанность. Они маскируются еще и другим способом — говорят между собою каким-то особым птичьим голосом. И вот однажды, во время карнавала, я и старик Гоце сидели в одном кафе. Ворвалась стайка девчонок. Они подбежали к почтенному старику, кричали ему что-то на птичьем языке и тихонечко, ласково шлепали его по лысине. Старик Гоце ничуть этим не возмущался, а только сказал, обращаясь ко всем окружающим:

— Ведь я их всех знаю наперечет. И все ж таки не могу узнать, кто из них какая.

Да и никто другой не мог их узнать.

* * *

Покровителем Рагузы издревле считается Святой Влах. Его память празднуется 2-го февраля. Обыкновенно в этот день бывает прекрасная солнечная погода. На Страдуне — так называется главная улица города, — выложенной каменными плитами, появляется процессия. Впереди нее шествуют два молодых человека в черных фраках, за ними идут поющие монахи и всевозможные депутации, прибывшие в город из всех сел и городов бывшей республики в своих исторических костюмах. Далее под балдахином идет епископ, которого с двух сторон поддерживает духовенство в ризах, а он сам держит двумя руками на обнаженной голове сосуд, в котором находятся мощи Святого Влаха, то есть его голова.

К этому надо прибавить, что через каждые три минуты палят старинные пушки с крепостной стены. А тут же по Страдуне идут люди со старинными ружьями, имеющими на конце стволов раструбы. Они тоже стреляют. К вечеру в городе зажигается иллюминация. Сотни электрических лампочек обрисовывают контуры соборов. Но кроме лампочек, горят старинные плошки, наполненные маслом, дающие красноватый свет и много дыма, отчего освещение приобретает фантастический характер.

* * *

В Рагузе я не только изучал интереснейшее прошлое этого края и наслаждался карнавалами и праздниками. У меня еще была и служба. Тут, в Рагузе, уже некоторое время жил брат Марии Дмитриевны, моей жены, так называемый Вольде (Владимир Дмитриевич). Он кончил в Киеве кадетский корпус, но не успел выйти в офицеры. Во время Гражданской войны был, конечно, на стороне белых на каком-то серединном положении — и не офицер, и не рядовой в то же время. После поражения белых он каким-то образом очутился в Польше со своими друзьями. Некоторое время был в лагере, а затем перебрался в Чехию, где жил на свободе. Он и его друзья Значковские зарабатывали свой хлеб, принимая участие в футбольных состязаниях. Затем, узнав, что отец его в Югославии, стали подумывать, чтобы туда перебраться. Это было трудно, потому что надо было переходить тайно границу, сначала между Чехией и Венгрией, а затем между Венгрией и Югославией. Однажды они заночевали высоко в горах на каком-то перевале, и в ту ночь сбылось одно происшествие, давно ему предсказанное.

Это случилось еще до войны, в Киеве. Два мальчика-кадета пошли к некоему поляку, ясновидящему. Он им сказал, что они хотят быть военными, но на самом деле поступят в университет в одной далекой стране. Кадеты искренне возмутились:

— Этого никогда не будет, — категорически заявил Вольде.

Однако предсказатель, тоже сильно рассердившись, заявил им:

— Будет, молодые люди! Я не ошибаюсь. Будет и другое, а именно: вы заночуете в горах, будет холодно, и вы сдерете шинель с мертвеца и укроетесь ею.

Вот именно это и сбылось. Они не заметили, что заночевали на бывшем военном кладбище. Крестов не было. Легли прямо на снег, и было очень холодно. Во сне один из Значковских стащил с Вольде шинель. А Вольде, тоже во сне, стащил, как ему показалось, с него обратно. Но когда рассвело, то они увидели, что Вольде был накрыт голубой австрийской шинелью. Ее он и натянул на себя, содрав с австрийского солдата, лежавшего рядом с ними и припорошенного снегом.

Сбылось и другое предсказание. Значковские не поступили в университет, а Вольде поступил на инженерный факультет Белградского университета. Его отец, Дмитрий Михайлович, был военным инженером, а в Белграде строил, что приходилось, и, между прочим, офицерское собрание с очень красивыми лепными потолками.

Но Вольде не окончил университета. Ему хотелось поскорее зарабатывать деньги, и он сделался подрядчиком. Уехал из Белграда на юг, в Рагузу, и поступил в строительную фирму «Атлант». Этой фирме был нужен кассир, и когда я обосновался в Рагузе, то по рекомендации Вольде на эту должность взяли меня. Обращаясь ко мне, они говорили «господин инженер».

Так я вошел в структуру «Атланта» и познакомился с деятельностью фирмы с внешней стороны, а также узнал ее подноготную. Первое здание, которое мы строили, была военная хлебопекарня. Как только стены были возведены и начали сооружать крышу, к двуногим строителям присоединились крылатые. Две пары ласточек начали лепить свои гнезда. Интересно, что они работали сообща. Вчетвером сначала построили одно гнездо, потом другое. А яйца положили отдельно.

Здесь я сразу наткнулся на подноготную работы фирмы. Подрядчики брали заказы с публичных торгов и, как правило, получал заказ тот, кто брал дешевле. При этом, конкурируя друг с другом, подрядчики понижали цену до уровня, когда работа становилась для них убыточной. Как же они выходили из этого, казалось бы, безвыходного положения? Довольно просто. Они обязаны были примешивать в глину семь процентов чистого цемента. Цемент в ту пору был довольно дорогим материалом. Они же добавляли менее семи процентов, доводя до минимального предела. Предел же был таким, что после постройки здания оно рассыпалось. Примерно в это же время в Париже рухнули два дома, потому что в раствор было вложено всего два процента цемента. До этого рагузские подрядчики не доводили, но вместе с тем офицеры, ответственные за стройку и контролировавшие весь процесс строительства, прекрасно знали, что в растворе семи процентов цемента не было. Они, в свою очередь, закрывали на это глаза, потому что при сервировке традиционного обеденного стола контролирующей комиссии от Военного министерства в салфетки вкладывались соответствующие суммы. В этом случае подрядчики получали дополнительные авансы, чтобы достроить здания. Все эти деньги проходили через меня. И это был принятый порядок не только в фирме «Атлант».

М. Д. Шульгина. Югославия. Сремские Карловцы. 1930-е

Но иногда дело доходило до наглости. У меня, у кассира, служил помощником молодой человек по фамилии Чучка. Я иногда выдавал ему авансовые суммы на всякие мелкие расходы. Однажды мы стояли с ним на трамвайной остановке, и я выдал ему купюру в сто динар, которую он тут же сунул в нагрудный кармашек своей белой рубашки — дело было летом. Мимо проходила компания офицеров, и один из них, член приемной комиссии, вытащил эту купюру из кармашка, засмеялся и пошел дальше. Чучка в ужасе прошептал:

— Вы видели?

— Видел.

— Вы знаете, ведь это доблестный офицер, герой! И ему ничего нельзя сделать.

Да как и что можно было ему сделать, если цемента фирма добавляла в раствор меньше нормы!

Тут надо быть моим племянником Сашей, Александром Александровичем Могилевским, который славился своею честностью и принципиальностью. Но об этом я уже рассказал выше.

* * *

Я во все это не вмешивался, мне, чужестранцу, эту систему было не изменить. Получаемые на строительство деньги вносил в банк, из него же получал деньги для расплаты с рабочими. Эта расплата была на самом деле сложной операцией. Из заработной платы высчитывался некий процент в виде страхования на случай болезни и смерти. Этот процент выражался в копейках. Чтобы упростить дело, я вкладывал зарплату, с вычетом процентов, в конверты, на которых писал суммы и фамилии получателей. На этих конвертах получатели расписывались, забирая из них деньги, и они служили мне оправдательным документом.

Но из этого моего упрощения вышло одно осложнение. Расписываться надо было в особых книгах, к которым я прилагал конверты с росписями. И со временем моя бухгалтерия как-то запуталась. К счастью, в это время приехал в Рагузу мой сын Дима, которому очень хотелось прикоснуться к практической деятельности. Я взял отпуск на месяц и предоставил ему возможность вместо меня распутываться с конвертами.

* * *

Но с «Атлантом» вышло вообще осложнение побольше. «Атлантида», несмотря на все ухищрения, не свела концы с концами и обанкротилась. Нас всех рассчитали. Но это были еще не все неприятности.

Вольде на заработанные деньги купил автомобиль и сейчас же его погубил. Он пригласил Марию Дмитриевну, меня и еще одного своего собутыльника проехаться вдоль берега залива к так называемой тетке Елце. Она содержала свое заведение в глубине залива, напоминавшего фиорд и называвшегося Омбола. По берегу этого залива мы и поехали. Иногда, когда дорога отходила от берега, она сужалась, проходя между отвесными скалами. Вольде не справился с управлением, и в одном таком месте мы врезались правым крылом в скалу, превратив его в смятую жесть. Затем то же самое он проделал с левым крылом. Тут только я понял, в чем дело: на радостях молодой владелец машины выпил, а править он вообще не умел и трезвым. Но что было делать? Поехали дальше и кое-как доехали до тетки Елци. Там, конечно, выпили вина. Вино было хорошее, но мне не понравилось, потому что у него был привкус полыни.

Надо было ехать обратно. Поехали. Навстречу попался конь-тяжеловоз, тащивший телегу с каким-то грузом. Вольде наехал на него и раскровавил коню голову. Хозяин бросился на машину с палкой. Я выскочил из машины, и когда он поднял палку, чтобы ударить, мне удалось схватить эту дубину с другой стороны. В подобных случаях нападающий становится бессильным.

Кончилось все тем, что Вольде вытащил бумажник и заплатил хозяину за коня. Таким образом, кровавый инцидент закончился денежным штрафом. Но наши приключения на этом не кончились. Я прошел немного вперед и стоял у стенки, поджидая машину. Она ехала на небольшой скорости, но вместо того, чтобы остановиться, стала наезжать на меня совершенно так же, как на коня. Мне деваться было некуда и я прыгнул прямо на радиатор. Машина ехала дальше, я не удержался, упал в сторону и разбил себе руку.

Тогда, наконец, машина остановилась. Я поднялся из пыли и сказал:

— Довольно. Хотите, так ломайте себе свои головы, но Марийке не позволю.

И вытащил свою испуганную жену из машину. Вольде со своим собутыльником уехал по направлению к Рагузе. Потом я узнал, что это были еще не все приключения. При подъезде к Рагузе машину с обломанными закрылками остановил какой-то жандарм. Не долго думая, Вольде дал ему «в морду», но вместе с тем хмель с него как рукой сняло. Ударить жандарма — это уже не шутка. Он вспомнил, что начальник городских жандармов был его приятелем. И он помчался прямо к нему. Добрался благополучно, все ему рассказал и отдал все оставшиеся деньги, чтобы как-то вознаградить побитого жандарма.

Итак, погибла «Атлантида», помятый автомобиль продается за гроши, права отобраны, больше ничего не строится, значит, и заработков нет. И здесь сказались лучшие стороны буйного Вольде. Он перешел на черный хлеб, не теряя хорошего расположения духа, и был всегда трезвый.

* * *

В этом трудном моем положении меня приютили на вилле Сливинского. Раньше он был просто Слива, но эта слива окончила Академию Генерального Штаба с занесением на почетную доску. К началу революции он был уже полковник, эмигрировал, в Югославии стал подрядчиком по строительству дорог, имел хорошие доходы и снимал прекрасную виллу на дороге Святого Иакова. Женат он был на Вишневской, и они пригласили меня перебыть у них тяжелое для меня время. Я начал с того, что написал им стихотворение, начинавшееся так:

Далее в стихотворной форме рассказывалось, как я попал в Дубровник и «…как я вновь расцвел». Эти стишки совместно с многими другими превратились в книжонку под заглавием «Дубровачки дивертишки» («Дубровницкие развлечения»). Неисповедимыми судьбами через много-много лет эти «дивертишки» оказались у московских чекистов, где они, вероятно, и доселе пребывают.

Против же полковника Сливинского возникло обвинение, что он был не только немцефилом, но и немецким шпионом. Однако Сливинский со своею женою давно уже были недосягаемы для Москвы. Где они сейчас — не знаю, не знаю и живы ли они сейчас.

После отступления немцев из Югославии им удалось бежать еще и потому, что Мария Андреевна Вишневская-Сливинская накупила ковров на тридцать тысяч динар. Деньги оказались потерявшими цену бумажками, а ковры превратились в валюту.

* * *

На этой вилле у «Сливовишневских» одновременно со мною оказалось и супружество Северяниных — поэт Игорь Северянин с женой-эстонкой. Последней в связи с нашим знакомством я написал стишки, вошедшие в «дивертишки».

И вот я с ними подружился — с Игорем и Фелиссой Северяниными. Супружество это было, можно сказать, птичками певчими, бездомное и нищее. Она его когда-то нежно любила. Не разлюбила и сейчас, но стала презирать. Он запивал. Этого было бы недостаточно, но он давал священные клятвы, что бросит пить, и этих клятв не сдержал. Некоторое время он ничего не пил, то есть абсолютно ничего. Но если он где-нибудь случайно выпивал маленькую рюмку слабого вина, то кончено — наступал период горького запоя.

Презрение ее выразилось как-то и в следующем. У них был сын-подросток, который остался в Эстонии на попечении бабушки, матери Фелиссы. Но она с горечью в голосе сказала о нем:

— Это не мой сын. Это сын Игоря.

— От первого брака? — спросил я.

— Нет, я его родила, но он не мой сын.

Это, конечно, были чувства, «что так тонки», но нормальным людям непонятные. Она думала, что ее сын неизбежно пойдет по стопам отца, и поэтому презирала и того и другого.

* * *

В один из уже довольно теплых февральских дней Сливинский предложил нам — Северяниным и мне — проехаться в столицу Черногории Цетинье. У него был автомобиль, и он собирался туда по своим делам.

Поехали. По дороге, хотя это было вовсе и не по дороге, мы заехали в городок Пераст, находившийся в глубине Боки, то есть Которской бухты. Пераст находился в совершеннейшем запустении. Все дома были завиты плющом, и никто в них не жил. Но центральный дом существовал в качестве некоего музея. В этом доме когда-то была школа для моряков. Петр Великий поместил в нее своих молодых людей, сам приезжал сюда и расписался в книге почетных посетителей.

До этого Пераст был средоточием смелых купцов-мореплавателей, которые с течением времени превратились в морских разбойников, и здесь было их разбойничье гнездо, пока его не ликвидировали.

Мы доехали по берегу залива до крайнего уголка городка, который тоже назывался Котор (или Каттаро, как называют его итальянцы), где стояла очень чтимая католическая церковь. В тот день здесь было просто тепло, а летом стояла потрясающая жара. С этого места дорога начинала подниматься в горы. До перевала, находившегося на высоте тысячи метров, она делала двадцать восемь серпантинов, то есть петель. На этой высоте совершенно замерзший в своем худом пальтишке Игорь Северянин уже сочинил стихи, которые так и назвал — «Двадцать восемь серпантин».

Панорама с каждым серпантином разворачивалась все шире и море высоко захватывало небо. Становилось все холоднее, но Сливинский, хорошо и тепло одетый, не замерзал в открытой машине. Движение становилось положительно опасным. Стало темнеть, луна светила мало, серпантины замерзли, машина начала скользить и могла сорваться. Но ничего, никто не боялся, потому что Сливинский вел машину уверенно и в то же время осторожно. Вскоре начался спуск. Цетинье — некогда самая высокая столица в Европе — все же находится на высоте шестисот метров.

* * *

Я забыл рассказать, что на половине подъема Сливинский остановил машину напротив одноэтажного дома, ему знакомого. Мы вошли и увидели, что внутри не было никаких комнат, один большой зал, в центре которого горел костер на земляном полу, вокруг него сидели люди. Наверху не было никакого потолка, только крыша, под которой было облако дыма серо-багрового цвета, излучавшего какое-то тепло. Нас немедленно пригласили к костру, и мы сели на низенькие треножники. На костре варился кофе в маленьких медных стаканчиках с длинными деревянными ручками. Их держали над огнем, пока кофе не вскипал. Тогда предлагали его гостям. Кофе был хорошего сорта. Как бы ни был беден черногорец или серб, он пьет дорогой кофе, который несравнимо лучше той бурды, которую пьют французы.

Мария Дмитриевна Шульгина. Югославия, Шуши. 1930-е

Гостеприимство вообще священно в Черногории, а особенно в отношении русских. Русские могут совершенно свободно идти через эти мрачные скалы, и их никто не тронет. Александр III ежегодно посылал из Одессы большой пароход, груженый мешками с мукой. Это и тогда помнили черногорцы. Но черногорское гостеприимство имеет свои особенности. На ночь расстилается на земляном полу большой ковер, а поверх него такое же одеяло. И там спят все хозяева и все гости. И если ночью какой-нибудь гость позволит что-либо в отношении какой-нибудь девушки или женщины из этого дома, то его не тронут, пока он гость. Когда же он покинет гостеприимный кров, его защищавший, и тем самым перестанет быть гостем, он будет убит.

О черногорцах можно еще сказать, что они своих женщин презирают. Можно встретить на дороге осла, на котором сидит черногорец такой громадный, что ногами достает до земли, а рядом идут жена, дочь, мать и несут поклажу. Если же спросить этих женщин, как же это возможно, они ответят: «Мужчина не должен работать. Если он будет работать, кто же будет нас защищать от врагов?».

В соответствии с этими нравами черногорцы, спустившиеся вниз и ставшие рабочими, работают плохо и очень ленивы.

* * *

На моей памяти в югославской скупщине, то есть в парламенте, в Белграде, были бурные дебаты по какому-то вопросу. Они окончились тем, что депутат-черногорец взошел на кафедру, вытащил револьвер и стал стрелять в своих инакомыслящих коллег. Нескольких убил и ранил, остальные разбежались, и скупщина некоторое время не функционировала. Потом ее восстановил король, который сам, как известно, Карагеоргиевич, то есть потомок черногорца Черного Георгия. Другая династия, Обреновичи, которая в XIX веке дважды сменяла Карагеоргиевичей, не была черногорской. В 1903 году гвардия, бывшая в карауле, совершила дворцовый переворот и убила шашками короля Александра Обреновича и его жену королеву Драгу. Но так как Карагеоргиевичи были русской ориентации, то мы их признали и пригрели.

Будущий король Александр воспитывался в Пажеском корпусе в Петербурге. Говорили, что он хотел жениться на одной из дочерей императора Николая II, но девушка не пожелала этого брака. Его сестра, Елена Петровна, вышла замуж за князя императорской крови Иоанна Константиновича, сына великого князя Константина Константиновича. Елена Петровна покровительствовала русским эмигрантам в Югославии.

* * *

Когда мы, наконец, добрались до цели нашего путешествия, Цетинье засыпало снегом. По обеим сторонам улиц стояли снежные стены высотою до двух-трех метров. За номер в гостинице запросили сорок динар и за отопление еще столько же. Мы, пролетарии (Северянины и я), ничего не платили, за всех и за все расплачивались вишеньки и сливы.

Переночевав, мы без печали и тени сожаления покинули холодную столицу.

* * *

Позже Северянины приезжали в Белград. Там они познакомились с Марией Дмитриевной, и мы подружились семьями, были на их выступлениях в каком-то зале. Фелисса тоже писала стихи на русском языке и читала их с акцентом, но приятно. А Игорь оказался в жизни совершенно непохожим на свои давнишние стихи. Мария Дмитриевна принадлежала к тому поколению русских девочек, которые им увлекались. Им нравилось некоторое нахальство, свойственное стихам Северянина. В подробностях я этого не помню, но в памяти осталась одна строка из его старого стихотворения: «Я повсеместно обэкранен». Уже во времена нашей дружбы я продолжил его:

Надо сказать, что в это время Игорь уже был в резкой оппозиции к «северу», то есть к советской власти.

Лицо же у него было скорее южное, с темным загаром. Голос? Достаточный для публичных выступлений, но глухой и совершенно «черный» по тембру, так как мне голоса представляются имеющими цвет. Читал он просто и без всякого нахальства. По содержанию стихи были совершенно новые и воспевавшие ушедшую Россию.

Прежние стихи он читал у нас «в подвале кривого Джимми» по просьбе Марии Дмитриевны (так она называла нашу квартиру). Читал с видимым удовольствием, а она в это время вспоминала свои молодые годы, в то время как я изучал пленительность эстонки. Таким образом, квартет был удачным.

Мы не могли предложить гостям ничего, кроме скромного ужина и некоторых развлечений. На письменном столе у меня стояла загадочная фотография. Это был фотографический снимок с рисунка, исполненного пером на манер гравюры. Я ложно объяснял своим гостям, что привез эту фотографию из Рагузы, где в одном из монастырей была эта картина.

На ней, на переднем плане, в очень трудном ракурсе, головой к зрителю, лежала на груди молодая женщина, разметавшая черные волосы по каменным плитам, по всем правилам перспективы уходившим вглубь. А там, в глубине, был вход, зигзагами прорубленный в камне, вход в некую пещеру. По обе стороны этого входа стояли два чудовища. Слева — не то медведь, не то горилла. Справа — на каком-то каменном ящике нечто вроде цербера. Около чудовища-гориллы стояла в белом покрывале совсем юная девушка четырнадцати-пятнадцати лет. Она, казалось, хотела войти в пещеру. Ее видно было со спины и очень мягко вычерчивалась почти детская щека. Она изображала душу. А женщина, лежавшая на полу и которая была постарше, была умершим телом.

А что же было в пещере? Великая теснота человеческих голов. Одна из этих голов мне запомнилась. Я встретился с этим человеком через много лет во Владимирской тюрьме. Эго был венгерский цыган-уголовник, убийца и грабитель.

Всю эту картину обрамляла рама, которая тоже была ломаной скалой. На ней был профиль Данте, очевидно, в связи с Дантовым адом, еще какие-то чудовищные женщины и просто идолы камня.

* * *

Все это я нарисовал сам, не в Рагузе, а в Горажде, недалеко от Сараево. Там я жил в семье Саши Могилевского, моего племянника. Его там не было, он служил в другом месте, а я репетировал его сына и моего крестника кадета Митю. По ночам я плохо спал. В этом старом доме, на чердаке, было огромное количество крыс, и они по ночам бегали там и как будто плясали неистовые мазурки.

Слушая их, я сидел у стола, на котором стояла плохо светившая керосиновая лампа. Стол был покрыт листом оберточной бумаги серо-желтого цвета, прикрепленной к нему кнопками. При слабом свете этой лампы я видел какие-то черточки в разных углах этого листа. Тут же стояла чернильница и лежало перо. Я стал обводить контуры и наводить тени во всех четырех углах листа, и, проведя одну черточку, я рядом проводил такую же другую. Затем еще и еще. Почему и выходило нечто вроде гравюры. Но на первых порах ничего нельзя было понять. Постепенно, в течение многих-многих ночей, появилась эта картина, которая поражала меня самого и всех окружающих, в особенности Валю, мать Мити. Она очень боялась этой чертовщины.

М. Д. Шульгина. Югославия. Сремские Карловцы. 1930-е

Вскоре я познакомился с одним художником, русским, который был учителем рисования в кадетском корпусе. Увидав мою пачкотню, он сказал:

— Знаете, что мне рассказывали старые русские художники? В Академии художеств в класс приносили большую черную доску и предлагали ученикам сосредоточиться, глядя на нее. Профессора утверждали, что через некоторое время на этой доске появятся какие-то белые линии. Тогда ученики должны были перерисовывать на свои листы то, что каждый видел на доске. И вот что оказалось. Видели эти белые линии на черном фоне все, но каждый разное, в зависимости от воображения и прирожденного таланта.

Этот художник сфотографировал мою работу, ее фотокарточку в рамке я поставил на своем столе и сочинил легенду о ее происхождении, которую и рассказывал своим гостям.

* * *

В тот вечер у нас в «подвале» Игорь Северянин рассказал, что им выпущена книжечка, названная «Медальоны». Это были сонеты, посвященные разным лицам русской эмиграции, чем-либо о себе заявившим или привлекшим его внимание. Медальонов было сто. Позднее прибавился сто первый, который уже в книжечку не вошел. Этот сто первый медальон он посвятил моей скромной персоне. Мне совестно его записывать, так как я в этом сто первом медальоне сильно идеализирован. Но, как говорят, из песни слова не выкинешь, поэтому привожу сонет номер 101:

На это я написал сонет номер 102, где изобразил себя самого гораздо реальнее и ближе к истине. Не помню ничего, кроме одного четверостишия:

* * *

У нас с Северяниным установились очень теплые и дружеские отношения. Мы переписывались, а когда они приезжали в Югославию — виделись.

Между прочим, я написал им без конца и без начала о себе:

* * *

Однажды я собрался поздним пароходом плыть по Дунаю в Земун, где мы, собственно, жили, а Мария Дмитриевна в тот вечер оставалась в Белграде. Поджидая пароход, я сидел в маленькой кафане, как вдруг появилась эстонка, ведшая за руку мою жену.

— Никуда вы не поедете, — категорически заявила Фелисса, — а мы сейчас же вернемся в подвал кривого Джимми, где поужинаем и Игоря покормим.

Мария Дмитриевна ее поддержала, и мы отправилась в наше белградское жилище, где и провели тот вечер, читая стихи и рассказывая разные забавные случаи из нашей жизни.

* * *

Где живут птички певчие? Нигде. Они порхают из страны в страну, подлетают к тому окошку, где на подоконнике просо. Иногда стучат в окошко. У них нет никакого имущества, никакого багажа. Они осуществляют полностью римскую поговорку: «Omnia mea mecum porto» — «Все, что у меня есть, несу с собой».

Так и Северяне. Если бы они были совсем дружны, то ничего другого им и не надо было. Другая поговорка говорит: «Легкий багаж — легкие мысли».

Я не очень точно знаю о судьбе Северянина. Мне кажется, что перед смертью он вернулся в Россию и здесь его не очень обласкали, так как в общем его направление было антисоветское. Но и не преследовали. Дали догореть свече.

Она, мне кажется, еще недавно жила в Эстонии, то есть на своей родине в узком смысле. Может быть, Фелисса обо мне помнит, а может, и нет. Надеюсь, на том свете мы когда-нибудь увидимся.

* * *

Но вернусь в Дубровник. Итак, в «Атланте» в качестве моего помощника работал молодой человек из местных по фамилии Чучка. Отец его был мытарем, то есть сборщиком податей. У них был домик, каменный, который назывался «Вилла Кэти» — жену мытаря звали Екатериной. Вот на этой «вилле» мы с Вольде снимали комнату. Окна у нее были на север и печей в ней не было. Поэтому у нас целый день горел примус, на котором я также варил себе обед. Суп из картошки, лука, перца, морковки, лаврового листа и сливочного масла изготовлялся в двадцать минут. На второе были большие волошские орехи. На третье был чай.

Прогулка в санях. Югославия. Сремские Карловцы. 1930-е

«Вилла Кэтти» стояла недалеко от залива, именуемого Груж (другое название Гравоза). В Рагузе все имеет два названия, начиная с того, что сам город имел второе имя — Дубровник;. Никаких дубов там нет, но дубом они называют сосну, которая растет по горам.

Этот Груж, или Гравоза, очень красивый залив, его окружают скалы, поросшие кипарисами. Это все отражается в воде, которая никогда не бывает совершенно спокойной, почему кипарисы кажутся танцующими на хвостах змеями.

Однажды среди «змей» появилась акула. Они иногда приходят в тамошние воды за океанскими пароходами. Эта посетительница залива танцующих кипарисов погналась за какой-то рыбешкой и развила такую скорость, что выбросилась на берег. Она не смогла вернуться в море, и ее на берегу убили.

Как-то мы шли с молодым Чучкой по набережной вдоль залива и любовались старинными дворцами, тоже отражавшимися в воде. Эти дворцы уже давно пустовали — знатные роды вымерли. Почему? Из-за воды. Сначала я не понял, но мой спутник; объяснил:

— У нас очень мало пресной воды. Поэтому подо всеми этими дворцами были устроены резервуары, в которые собирали дождевую воду, благо дожди бывают часто. И вот, оказалось, что жить над водой очень вредно…

Однажды нам повстречался явно ненормальный человек. Чучка тут же поведал его историю:

— Он был матросом на паруснике. Как-то они шли вдоль африканского берега. Матросу приказали, хотя это запрещалось, выкрасить борт корабля на ходу. Он стоял на специальной доске и работал кистью. И упал в воду. Кричал, но его не услышали и корабль ушел. В результате он очутился в обществе акул. Они ходили вокруг него венцом. На его счастье, он оказался хорошим пловцом и потому лежал на спине неподвижно, только шевелил пальцами, чтобы держаться на плаву. В таком положении он находился четыре часа, пока проходивший мимо французский пароход его не подобрал.

— Почему же акулы не набросились на него? — спросил я.

— Говорят, что акулы боятся красного цвета, а он был в красной майке, — объяснил Чучка.

Может быть, это и не так, но во всяком случае, этот человек сошел с ума.

* * *

В Рагузе была такая дорога, которая называлась «Пут свéтый Яков». На этом пути жили две Марии. Одна называлась Марией Горной — это была Мария Андреевна Сливинская. А другая была Мария Дольная, то есть Нижняя, — это была Мария Николаевна Хомякова. Они друг друга не любили, а я дружил с обеими по поговорке: «Ласковое теля двух маток сосет».

Как я уже упоминал, Мария Николаевна жила в развалинах бывшего епископского дворца и мужественно переносила свои болезни. У нее был рак левой груди, которую пришлось удалить. Но это не мешало ей быть неизменно веселой, приветливой и гостеприимной.

Несколько слов о Горной Марии. Мария Андреевна отличалась большой энергией, и за ней были несомненные заслуги, когда в январе 1918 года Киев заняли большевистские войска под командованием Муравьева и в городе царил террор. Зная ее энергию и сообразительность, я подчас доверял ей в организации «Азбука» рискованные поручения.

Но здесь, в эмиграции, она разменялась на пустяки. Мария Андреевна почему-то невзлюбила доктора Чекалина и болтала всякие небылицы о нем, в частности, что «он Чекалин потому, что служил у чекистов».

Разумеется, это дошло до Чекалина, и он не остался в долгу. В ответ он пустил в обращение сведения, что Сливинский и Вишневская германофилы и служат немцам. Одновременно он подал в местный суд за клевету на Марию Андреевну. Местный суд посчитал дело очень серьезным и передал дело в Белград. Меня вызвали в столицу в качестве свидетеля. Мне пришлось на судебном заседании рассказать, что существовала секретная разведывательная организация «Азбука», которую я возглавлял, и Чекалин входил в состав этой организации и находился в моем подчинении. Пришедшие в январе 1918 года в Киев чекисты мобилизовали врачей и, между прочим, предложили Чекалину посещать арестованных. По моему приказанию он принял это предложение, потому что это был единственный способ проникнуть к арестованным, передавать им и получать от них информацию.

Суд отверг все обвинения Марии Андреевны в адрес Чекалина и присудил ее условно к тюремному заключению на какой-то срок. Смысл такого приговора заключался в том, что если она будет продолжать клеветать, то ее посадят.

В связи с этим русские эмигранты в Рагузе разделились на два лагеря — часть стояла за Чекалина, часть против него, за Марию Андреевну. Все это был один из бесчисленных примеров эмигрантских ссор и распрей не по существу.

Чекалин вообще имел много врагов и до этого случая. Но и не меньше, если не больше, друзей. Бедных он лечил бесплатно, богатых нещадно обирал. Известен один случай, который его прославил.

Умирала русская девочка, дочь эмигрантов. Был созван консилиум врачей, который заключил, что надежды нет никакой. Родители были в отчаянии. И тогда вмешался Чекалин и предложил им, что с их согласия введет их дочери совершенно недозволенную, лошадиную дозу лекарства, вдруг поможет.

И помогло, девочка была спасена. Через шестнадцать лет после этого я видел ее вполне здоровой. Родители боготворили Чекалина, но их восторг несколько остыл, когда он предъявил им счет в тридцать тысяч динар. Правда, они были довольно состоятельными людьми и заплатить смогли, заложив кое-какие драгоценности.

Когда я заболел, Чекалин предложил мне какие-то гормоны. Я отказался, сказав, что обезьяньими лекарствами не лечусь. После этого он стал называть меня неврастеником. Неврастеником я, конечно, был, но только в обществе Чекалина. Он иногда действовал мне на нервы. Однако он очень меня тронул, пригласив посетить одно рагузское кладбище. Там была могила молодой девушки, неизлечимо больной туберкулезом. Незадолго до кончины ее мать сказала Чекалину:

— Доктор, она никогда не любила, но полюбила вас. Может быть, ей будет легче умирать любя.

Так она и умерла, чувствуя себя любимой.

Такие чувства в человеке, в общем-то, грубом меня тронули.

* * *

Вишневской, когда она серьезно заболела, тоже пришлось созвать консилиум врачей. Не помню уже, что с ней случилось, но на консилиуме она говорила местному врачу:

— Что сделалось с моим красивым животом?

Чекалин, рассказывая мне об этом, называл ее «эта кобыла Марья Андреевна».

Сливинский тоже болел, но к Чекалину не обращался. Он строил дороги. Осматривая их, он, естественно, отдыхал, садясь на придорожные камни, которые зимой были очень холодны. В результате получил жестокий радикулит и принужден был лежать подолгу. Но это не мешало тому, что у них на вилле часто устраивались вечера и гости танцевали модное тогда танго. Одна предприимчивая молодая русская девушка принялась меня учить. Обучение началось так:

— Возьмите меня за бедра крепко и прижмите к животу, а потом только надо ходить вперед и назад — это и будет танго. Еще можете немножко подскакивать в такт музыке, но это не обязательно. Ноги у вас должны быть прямые, иначе выходит неприлично.

Ну, мы и начали танцевать в зале, потом на веранде. Словом, я получил понятие о том, что такое танго, и вспомнил латинский глагол tango, tetigi, tactum, tangere — трогать, прикасаться, соприкасаться, ощупывать. Дело в том, что раньше, при старых танцах, например, менуэте, ограничивались реверансами и поклонами без всякого прикосновения. Танго открыло новую эру в танцах.

Бедный Сливинский хорошо танцевал танго, пока не заболел. Но так как он был маленького роста, а Мария Андреевна была «кобылой» (по выражению Чекалина), то выходило очень смешно. В дополнение к этому он называл ее публично «крошка». Мария Дольная по этому поводу говорила едко:

— Тут патология, ничего не поделаешь.

* * *

Моя сестра Лина Витальевна Могилевская жила в Белграде. Сначала ей было очень трудно, и таким, как она, дамам сербское правительство помогало в том смысле, что зачислило их служащими в учреждение под названием «Статистика». Там они что-то писали, составляли отчеты, и им кое-что платили.

Но потом она разбогатела благодаря Вацлаву Цезаревичу Каминьскому. Он оказался, что называется, провиденциальным31 человеком. С детства он не подавал никаких надежд, но его рассмотрела девочка, немного его старше, Мария Дмитриевна Билимович, которая приходилась ему кузиной. Она каким-то чутьем очень рано поняла, что под внешней никчемностью этого юноши таятся большие способности, и именно деловые способности, которыми Билимовичи не отличались. Ко времени революции 1917 года Вацлав Цезаревич Каминьский женился на Марии Дмитриевне Билимович. Они вместе эмигрировали из Киева в Польшу и посетили мою сестру Лину Витальевну. Она в каком-то озарении сказала мне:

— Все, что у нас есть на Волыни, осталось в Польше, куда нам трудно проникнуть. Я даю полную доверенность на управление моим имением этому мальчишке Вацлаву и советую тебе сделать то же. Он, хотя женат на русской, но сам поляк, да еще и католик, и ему легче будет спасти то, что еще можно.

И действительно, «мальчишка», уже тогда взрослый человек, сделал возможное и невозможное. Когда польские правительственные чиновники метали против меня молнии и прокурор бросал на судейский стол номера «Киевлянина», в которых было сказано, что «край этот — русский, русский, русский» (они были сказаны еще моим отцом в первом номере газеты, их повторил мой отчим, унаследовавший редакторское кресло, и я), то Каминьский бросал на тот же стол доверенность, выданную ему мною на управление имением Курганы и вальцовой мельницей там же, и твердо говорил:

— Никакого Шульгина больше нет. Здесь я владею.

В это время часть имения уже была отдана осадникам. Осадниками назывались бывшие польские солдаты, которым правительство раздавало русские земли и «осаживало» их как мелких землевладельцев-хуторян. Но этот план, по существу разумный, не удался. Осадники не хотели тяжело трудиться на земле и превратились в некую буйную вольницу. Каминьский начал постепенно выгонять их с земли, на которую имел полную доверенность. Они грозились его убить, но в общем он их всех выселил, что было самым трудным делом. Затем стал хозяйничать дельно и властно, пустил в ход мельницу, стал получать доход и делиться им с нами, то есть с моею сестрою и мною. В конце концов моя сестра разбогатела и даже стала домовладелицей.

О Каминьском очень многие отзывались плохо, но по отношению к нам он был истинным джентльменом.

* * *

Когда мы с Марией Дмитриевной окончательно осели в Югославии, моя сестра Лина Витальевна поделилась со мною своими деньгами и рекомендовала мне купить в Рагузе кусок земли. В те годы в Хорватии эти драгоценные приморские участки продавались баснословно дешево. Я это сделал, но участок на окраине города, на так называемом Лападе, купил не на свое имя, а на имя сестры. И на нем стал хозяйничать — поставил сначала барак, а потом накрыл его белой палаткой, что было красиво и предохраняло как от дождя, так и от солнца. С этого места открывался чудесный вид на море и даже по ночам виден был маяк на острове Святого Андрея (другое название — Домидзелла, что значит барышня). Это тот самый остров, на котором двадцать пять лет прожил в одиночестве гордый Ветранич.

Этот дом-палатку я, собственно, строил для Марии Дмитриевны. Она в это время была в Белграде, где заболела какой-то странной болезнью, которую русские врачи не могли определить. Но так как во Франции она очень полюбила море, то я думал, что и Ядран (Адриатическое море) ей поможет. Внутренность барака я украсил к ее приезду коврами и изящным шкафчиком для платья.

Наконец, она приехала. Но, увы, Ядран ей не понравился, и даже наоборот, ей стало хуже. Я обратился к Чекалину. Осмотрев Марию Дмитриевну, он, не изменяя своему стилю, сказал:

— Ваши белградские профессора дураки. Они лечат ее от базедовой болезни, а у нее болезнь совершенно другая. У нее преждевременная климатология. Вот вам два лекарства. Одно она может принимать свободно, другое — очень осторожно, а главное — не подпускайте ее к огню, варите пищу сами. Самое же лучшее, если вы ее увезете отсюда. Ваши родственники Билимовичи живут в прохладной Словении — туда ее и отвезите.

То же постоянно повторял мне человек, приносивший нам ежедневно молоко, сетовавший на жару и называвший ее гарой:

— Увозите госпожу в горы куда-нибудь.

Я все это слушал, но и сам понимал, что дело плохо, и совершенно извелся. Мария Дмитриевна никогда не засыпала раньше трех часов утра, а в пять часов мне уже приходилось вставать получать молоко и идти на рынок за три километра через горы. Затем мне приходилось таскать воду ведрами от соседей и варить еду, чего, конечно, я не умел.

* * *

В это время я получил письмо от своего друга Николая Васильевича Плешко. Он хотел бы пожить у моря со своей женой, но средств у него не было. Я написал ему: «Мы с Марией Дмитриевной уезжаем, а вы приезжайте. Предоставляем вам наш домик в полное распоряжение».

И мы уехали. Пароход отходил вечером. Мы поместились прямо на верхней палубе — на ней было прохладно, — и Мария Дмитриевна превосходно спала всю ночь. Чекалин был прав — жара для нее была губительна.

Утром пароход, пройдя почти все Адриатическое море с юго-востока на северо-запад, высадил нас в Сушаке (иначе Риека). Этот Сушак вполне оправдывал свое название. Здесь была жара невероятная, и мы, не задерживаясь здесь, поспешили уехать в Словению.

В Сушаке была очень интересная церковь, стоявшая на высокой горе. Она была полна потрясающих картин. Все они изображали Мадонну (или Госпа, как называли ее жители), спасающую корабли от бурь. Откровенно говоря, Айвазовский ничто в сравнении с этими никому не известными маринистами. Они оправдывают поговорку: «Кто на море не бывал, Богу не мóливался».

В этом Сушаке, между прочим, работал молодой брат Марии Дмитриевны Вольде, уехавший сюда после краха «Атланта».

* * *

Наконец мы добрались до Любляны. Нас приняла вторая жена Александра Дмитриевича Билимовича. Любляна находится на высоте трехсот метров над уровнем моря. Врачи же рекомендовали жить повыше, примерно на высоте шестисот метров. Такое место нашлось, это был пансион-ресторан, который назывался «Под Стóлом» (Стол — название местной горы) и находившийся в нескольких часах езды от Любляны. Я отвез туда Марию Дмитриевну, и ей там понравилось. Комнаты были очень приятны с обстановкой из резного дерева, обедали в саду. Неизменно присутствовал при обеде большой пес Медка (от слова медведь), любимец всех гостей.

Оставив Марию Дмитриевну в «Под Стóлом» (денег на двоих у меня не хватало), я вернулся в Любляну, но раз или два в неделю навещал больную. Тогда мы совершали восхитительные прогулки по окрестностям. Там, между прочим, был висячий мост через пропасть, на дне которой шумел пенный поток. Идти было очень страшно, так как мост дрожал и качался. Однако Мария Дмитриевна храбро перебиралась, держась за перила и закрыв глаза. У нее была боязнь высоты. Перебрались благополучно, затем прошли через какое-то совершенно холодное ущелье и вышли на Блед.

Блед — очень красивое озеро, еще более украшенное лебедями. Лебеди совершенно напоминают белоснежные яхты. Одно крыло они ставили вертикально, как парус, и с помощью его и сильных перепончатых лап передвигались весьма быстро.

* * *

Позже, когда Мария Дмитриевна уехала из пансиона-ресторана, я приезжал на Блед с Тосей, младшей сестрой новой жены Александра Дмитриевича Билимовича.

На Бледе был остров — высокая скала, — на которой стояла церковь. Мы взяли с Тосей лодку и поплыли. Она была веселая и неглупая девушка, с ней было приятно. Лодочник причалил к высокой каменной лестнице. Мы поднялись и вошли в храм. Не было никого. Из-под купола спускалась до пола обыкновенная веревка. Тося знала, что надо дергать за эту веревку, пока колокол не зазвонит. Это было не так просто сделать — синусоида веревки энергично бежала вверх, но звона долго не было. Наконец, колокол ударил и Тося просияла, потому что зазвонивший колокол возвещал удачу. Я знал, какой удачи она хочет. В это время отношения у моего сына Димы уже достаточно испортились с его женой Таней Билимович. Тося это знала, и перед ней открывалась перспектива.

В конце концов она вышла замуж за Диму, но прошли годы, прежде, чем это произошло. Умерла она от рака в Америке, оставив Диме сына Василия, моего внука.

* * *

В Любляне я, между прочим, занимался местным отделением Трудового Союза «Нового поколения». Меня просили учить их красноречию или, как они выражались, «умению говорить». В общем, у них была плохая дикция. Я знал средство и заставлял их говорить шепотом так, чтобы было все слышно.

Тося была талантливой ученицей. У нее был красивый великорусский говор «с продрожцей» и музыкальный звук голоса, быть может, унаследованный от ее отца-итальянца. Ее фамилия была Гваданини.

* * *

Союз «Нового поколения» — дитя эмиграции — объединял часть молодежи, объявившей себя смертельным врагом советской власти. У него была своя программа, которую новопоколенцы должны были знать назубок. Но не это было важно. Для них характерен был запал. Почти все это были круглые бедняки, равнодушные к благам мира сего. Они себя воображали в роли российских эсеров, то есть террористов, и мечтали кого-нибудь убить.

Это им иногда удавалось, но не в России, а в эмиграции. Конради убил советского представителя в Швейцарии Воровского. Был шумный процесс, защищал Конради швейцарский адвокат Обер, и убийца был оправдан. В Варшаве убили советского посла Войкова. Убийцей был, кажется, Коверда.

Такая политика новопоколенцев была совершенно ошибочная. Большевиков совершенно нельзя было свалить путем индивидуального террора. В конце концов покушения стали не удаваться, и руководители этого союза пришли к заключению: «Лучше ничего не делать, чем слушать панихиды».

В Любляне был свой отдел новопоколенцев, и в нем принимал участие мой сын Дмитрий, его первая жена Таня и будущая — Тося.

* * *

Больше, чем в Любляне, я занимался с новопоколенцами в Белграде, где был европейский центр этого союза. Там был устроен так называемый семинар, в котором принимали участие восемь юношей. Вот с ними я и занимался, стараясь отвлечь их от булавочных уколов, когда неизменно ломались только булавки. Мне хотелось, чтобы они больше думали, чем чувствовали. Свое первое занятие я начал примерно со следующего вступления:

— Допустим, в стране произошел переворот. Кто его совершил, говорить не будем. Но мы будем говорить о том, когда, я имею в виду в какое время года, он был сделан.

Тут я сделал паузу и увидел недоумение на всех лицах. Я продолжал:

— Время года имеет самое важное значение. Если надвигается весна, то нужно думать о посевах, потому что для посева необходимо зерно. Благодаря перевороту никакого зерна не будет в запасе. Тогда его надо доставать за границей. А с этим неизбежно связаны отношения с державами, которые могут дать зерно. Это означает, что время, когда произойдет переворот, продиктует ту или иную международную политику. Иначе будет голод, а новое правительство станет ненавистным.

В этом направлении я старался пробудить в них мышление, но это было почти безнадежно. Я говорил:

— Переворот произошел, вы на радиостанции, народ ждет вашего обращения к нему. Говорите!

Никто ничего не говорил, им просто нечего было сказать. Они хотели перемены, но ощущать себя ответственными за эту перемену они не хотели. «Все образуется каким-нибудь образом само собой», — думали они и дальше этой мысли не шли. Это значило море крови.

В конце концов, это новое поколение также неспособно было мыслить, как и старое, которых они называли «трупами». В итоге, когда дело пошло серьезно, то «трупы» взяли винтовки в руки и кое-что делали. Они пошли неправильным путем, так как поступили под команду немцев и образовали так называемые шюцкоры32, то есть некие батальоны для охраны складов разного рода.

Но молодое поколение Трудового Союза ничего не сделало. Часть была арестована после прихода советских войск в страны Восточной Европы, часть отошла от дел еще до войны. Главный начальник их, бывший ротмистр Байдалаков, бежал в США и открыл там табачную лавку.

Руководителем белградского отделения новопоколенцев был некий Дивнич. Его первая жена, маленькая и живая, в девичестве носила известную фамилию Дурново. Поражала всех тем, что танцевала вприсядку. Еще до войны поехала в Советскую Россию, была там схвачена и расстреляна. Сам Дивнич после войны был осужден, затем, когда его выпустили, стал рецидивистом, опять сидел, вновь вышел, женился на какой-то вдове с двумя сыновьями, жил, кажется, в Иваново. Однажды, когда была еще жива Мария Дмитриевна, он вдруг явился к нам с цветами. Несколько лет тому назад скончался33.

* * *

У Билимовичей на окраине Любляны была довольно большая усадьба. Там они выстроили двухэтажную виллу. Рядом с их усадьбой стоял такой же дом соседей, почти всегда с открытой верандой на верхнем этаже.

Мое окно выходило на этот соседний дом, но из-за деревьев мне не видно было, что там происходит, но зато было все слышно. Каждое утро там происходил скандал. Кричали двое по-словенски, и я ничего не понимал, что они говорят. Словенский язык отличается от остальных югославянских тем, что в нем постоянно слышны «бим» и «бом» («бом» — это значит «буду», а «бим» уж и запамятовал, что означает). Все время кто-то кого-то бранил и второй отвечал тоже бранью с удивительной точностью в одно и то же время каждое утро. В конце концов выяснилось, что на веранде никого нет. Нельзя же за кого-то принимать попугая, который, подслушав однажды перепалку, с удивительной точностью будет повторять ее до скончания дней своих.

В газетах того времени печатали, что в Вене существует попугай, который с незапамятных времен душераздирающе повторял по-французски: «Ayez pitié de moi!». Этот попугай когда-то принадлежал французской аристократке, которую в Париже схватили якобинцы.

* * *

Второй брак Александра Дмитриевича Билимовича не был удачным — супруги стали ссориться. И это передалось даже животным, обитавшим в доме. У Нины Ивановны был среднего роста красивый шпаньол с шелковой шерстью, но страшно задиристый. А у Александра Дмитриевича, как я уже писал, был огромный волк по имени Перун. Этот пес панически боялся грома и во время гроз, которые в Словении часты, забирался под кровать.

Как только Нина Ивановна появилась в доме, собаки сразу же невзлюбили друг друга и постоянно дрались, в особенности во время прогулок. Поэтому Перуна водили в наморднике, а шпаньола без. Драка начиналась с того, что Перун ударом передних лап валил шпаньола на землю, но укусить его никак не мог, а шпаньол яростно кусал ему лапы. Но вид этой схватки был все-таки такой удручающий, что я садился верхом на Перуна и оттаскивал его назад.

Перун со мной подружился. Когда я ходил гулять с ним одним, то не надевал ему намордник, что он очень ценил. Мы жили за городом, а гулять ходили в город, при этом приходилось пересекать железнодорожные пути, и Перун понимал опасность, исходившую от поездов. Со временем у нас с ним выработался язык жестов, которые он понимал, выполняя мои команды.

Однажды мы стояли у шлагбаума, и Перун вдруг увидел черный круглый камень, величиною с большое яблоко и похожий на метеорит. Пес и раньше проявлял к нему внимание, когда проходили это место. На этот раз Перун схватил его пастью и стал смотреть на меня. Но я знаками показал ему, что идти в город с камнем нельзя. И вот я увидел удивительную вспышку ума в глазах собаки. Перун все понял — камень надо бросить, в то же время он не в силах с ним расстаться. Но его можно спрятать. И он с камнем в зубах бросился бежать обратно. Я перешел железную дорогу, пришел в город и гулял в нем, когда через некоторое время около меня появился Перун, уже без камня. Потом я узнал, что этот камень, который был для него таким драгоценным, он отнес домой на виллу и спрятал его в саду.

Мы долго гуляли с ним, а потом я приказал Перуну возвратиться домой, что он с удовольствием сделал. А я вошел в лифт четырнадцатиэтажного дома, на крыше которого был ресторан. Там я пил кофе и работал, пользуясь словарем Брокгауза на немецком языке. Эти словари было принято держать для публичного пользования в ресторанах и хороших кафенях. Кроме того, с этой высоты была видна чуть ли не вся Словения. Ровные поля, кладбище и амфитеатр гор кругом.

В Любляне я написал какую-то брошюру, даже две. Помню, что одна называлась «Украинствующие и мы»34, а другая «Фюрер и мы»35. В первой я писал, по обыкновению, об украинских националистах и она была переведена на французский язык под заглавием «Величайшая ложь двадцатого века». Во второй брошюре я разбирал тезисы Гитлера «один фюрер, один язык, одно государство», в общем, о единстве германского духа. В частности, я писал, что при разумном понимании этого триединства оно было бы полезно и для России.

В те годы в Любляне жили, кроме Билимовичей, еще несколько русских профессоров. В напечатании этих брошюр принимал участие русский эмигрант, киевлянин, профессор Спекторский, обладавший большими знаниями по истории и филологии.

* * *

В это время в «Новом поколении» назревал кризис. Взаимные распри, обвинения, доходившие до смешного, будто кто-то кого-то хотел отравить размельченными алмазами. Откуда могли быть алмазы у этих бедняков, неизвестно.

Михаил Александрович Троицкий36 подозревал Александра Дмитриевича Билимовича, что он хочет встать во главе новопоколенцев. Это было неверно, но часть молодежи сочувствовала Билимовичу. Воспользовавшись прогулкой в горы, организованной новопоколенцами, мы, захватив Марию Дмитриевну из «Под Стулом», прошли на высоту восьмисот метров. Там была коча, то есть нечто вроде туристской базы, где можно было переночевать и поесть. Эти к очи были распространены в Словении. В ней мы оставили основную массу туристов, а сами в составе небольшой группы прошли на высоту тысячи двухсот метров, где и состоялось никем не подслушиваемое и откровенное объяснение и обсуждение. Было установлено, что если Билимович и желателен в качестве руководителя некоторым новопоколенцам, то он сам этого не добивается37. Затем установили, что, несомненно, Михаил Александрович Троицкий склонен к интригам, но заменить его некем, к тому же он действительно предан делу. Поэтому желательно оставить его на посту одного из руководителей и постараться внести мир в «Новое поколение». На этом и порешили. Вернулись вниз к основной группе, где и заночевали. На следующий день шли обратно под трехцветным флагом, распевая песни.

Но все же «Новое поколение» не удалось оградить от развала. Окончательно оно погибло как организация уже во время Второй мировой войны38. Отдельные члены этой организации позднее сидели со мною на Лубянке, например, профессор Троицкий. От меня добивались, чтобы я говорил о нем, от него добивались, чтобы он показал против меня. Грозили очной ставкой, но так ее и не устроили. Это означало, что следователи не могут выяснить, что же они хотят. Как я понял, главным образом их интересовало, были ли руководители организации в связи с немцами.

В это время, помню, приснился мне сон, будто бы из моего левого рукава во время допроса вылезает черная змея. Выползнув наполовину, она сломалась пополам. Голова с половиной туловища упала на пол и заползла в щель в полу. Другая половина осталась у меня в рукаве. Больше ко мне с Троицким не приставали. Ему дали двадцать лет не то тюремного заключения, не то лагерей, но он умер значительно раньше39.

Загадочным осталось нижеследующее. Его мать не эмигрировала из России, служила где-то сельской учительницей и в конце концов получила пенсию и орден. Был ли Троицкий искренен? Не решусь сказать. Во всяком случае, бывший руководитель белградской группы новопоколенцев Дивнич, когда окончил свое длительное заключение и увиделся со мною, написал мне потом о Троицком: «Какое ничтожество!».

Я не успел расспросить Дивнича, что он имел в виду, потому что и Дивнич скоро умер.

* * *

Троицкий читал в Белграде лекции по древней истории. Он написал брошюрку о сохранившемся законодательстве династии Шульги, предшествовавшей вавилонянам и ассирийцам, династии, которая не была семитской. Если бы он не занялся «Новым поколением», то, может быть, так и продолжал бы трудиться над этими древними цивилизациями.

Семейная жизнь Михаила Александровича Троицкого была невеселой. Он никогда не жаловался, но одно время мы жили рядом в Земуне, на другом берегу Дуная, напротив Белграда40. И бывали у них. Теща была открыто невозможной, а жена нервической дамой, но хорошо пела в церковном хоре.

* * *

Новопоколенцами издавалась в Белграде газета «За Россию», очень скучная. Я иногда пописывал в ней, но никогда не ставил под статьями своего имени.

Их программа в земельном вопросе была скопирована со Столыпина, однако основная масса новопоколенцев не имела понятия о реформах Столыпина.

Между прочим, сын Петра Аркадьевича жил в Париже и был тоже новопоколенцем, однако ничем себя в этой организации не проявил…

Приложение № 1

Документы члена III Государственной Думы Василия Витальевича Шульгина (15.Х.1907–9.IV.1912)

(РГИА. Ф.1278. Оп. 9. Д. 907. Л. 1–22)

Анкета члена Государственной Думы

(Л. 1–1 об.)

СВЕДЕНИЯ.

Член Государственной Думы III созыва

1. Фамилия, имя и отчество     Василий Витальевич Шульгин

2. От какой губернии, области или города     Волынской губ.

3. По какому разряду избран (уполномоченными от волостей, рабочими, мелкими или крупными землевладельцами, городскими избирателями по 1 или 2 разряду)     По разряду крупных землевладельцев

4. Сословие (дворянин, крестьянин — какого уезда, волости, деревни, купец — какой гильдии, священник и пр.)     Дворянин

5. Национальность     Русский

6. Вероисповедание     Православный

7. Время рождения или возраст     29 лет

8. Семейное положение (холост или женат)     Женат

9. Образование (домашнее, низшее, среднее, высшее) и какое именно учебное заведение окончил     Университет Св. Владимира по Юридическому факультету

10. Профессия или занятие до вступления в Думу (рабочий, земледелец, землевладелец, торговец, служащий на частной, общественной, городской, земской или государственной службе, с указанием рода службы и пр.)     Землевладелец

11. Имущественное положение (количество десятин принадлежащей на праве частной собственности земли, стоимость другой недвижимости, размер годового жалованья или заработка)     300 десятин земли

12. Принадлежность к политической партии, фракции или группе (в случае непринадлежности ни к одной из существующих партий — желательно указание, к какой из партий данное лицо приближается по своим политическим убеждениям)     Правый

13. Место постоянного жительства     Волынской губ. Острожского у. имение Курганы

14. Место жительства в С.-Петербурге     Фурштадтская 20, кв. 6.

Подпись: В. Шульгин

Октября 31 1907 года»

Сведения, собранные Министерством Внутренних Дел о члене Государственной Думы

(Л. 4)

Член Государственной Думы от Волынской губернии

1. Фамилия     Шульгин

2. Имя     Василий

3. Отчество     Витальевич

4. Возраст     29 лет

5. Звание (сословие, чин)     дворянин (прапорщик запаса)

6. Вероисповедание     Православный

7. Народность (по родному языку)     русский

8. Степень образования     окончил Университет Св. Владимира

9. Род занятий (профессия или служба)     Землевладелец

10. Постоянное место жительства     с. Курганы Острожского уезда

11. Состоял выборщиком по     Острожскому уезду от русского отделения съезда уездных землевладельцев

12. Ценз (или цензы, если их несколько), по которому участвовал в выборах (земля или иное недвижимое имущество, торгово-промышленное предприятие, квартира, служба и т. д.)     земельная собственность

13. Размер ценза (или цензов)     300 десятин

14. Личный ценз или по уполномочию (родителей, жены)     личный

15. Избран в члены Государственной Думы при баллотировке кандидатов из     общего состава избирательного собрания     во время     первоначальных     выборов     абсолютным большинством голосов     и получил     86     избирательных голосов и     18     неизбирательных.

Листок о принадлежности к партийной группировке

(Л. 5)

«Распорядительная Комиссия, имея в виду предстоящее перераспределение мест в зале заседаний соответственно выяснившейся партийной группировке, просит Г. Г. Членов Государственной Думы дать письменные ответы на нижеследующие вопросы:

1. Фамилия, имя, отчество     Шульгин Василий Витальевич

2. Какой № кресла занимает сейчас

3. К какой фракции (или группе) принадлежит     кр. [айне] правый

4. Если не принадлежит ни к какой из существующих думских фракций или групп, то к какой из них по политическим убеждениям примыкает или приближается

5. В составе каких фракций желал бы сидеть (при невозможности ответа на п. п. 3 и 4)

Настоящий листок по заполнении просят вручить сегодня же кому-либо из помощников пристава для передачи в Распорядительную Комиссию». 

Приложение № 2

Документы члена IV Государственной Думы Василия Витальевича Шульгина (11.XI.1912–13.XII.1916)

(РГИА. Ф. 1278. Оп. 9. Д. 908. Л. 1–21)

Сведения о члене Государственной Думы от Министерства Внутренних Дел

(Л. 1)

Член Государственной Думы от Волынской губернии

1. Фамилия     Шульгин

2. Имя     Василий

3. Отчество     Витальевич

4. Возраст     34 лет

5. Звание (сословие, чин)     потомственный дворянин

6. Вероисповедание     православный

7. Народность (по родному языку)     русский

8. Степень образования     курс университета

9. Род занятий (профессия или служба)     состоял членом 3-й Думы

10. Постоянное место жительства     имение Курганы Острожского уезда

11. Состоял выборщиком по     Острожскому уезду от русского отделения съезда полноцензовых землевладельцев

12. Ценз (или цензы, если их несколько), по которому участвовал в выборах (земля или иное недвижимое имущество, торгово-промышленное предприятие, квартира, служба и т. д.)     владение землею

13. Размер ценза (или цензов)     300 десятин

14. Личный ценз или по уполномочию (родителей, жены)     личный

15. Избран в члены Государственной Думы при баллотировке кандидатов из     общего числа выборщиков     во время     первых     выборов и получил     96     избирательных голосов и     11     неизбирательных.

Телеграмма Василия Шульгина из Киева Председателю Государственной Думы от 13.X.1913

(Л. 11)

ПЕТЕРБУРГ ТАВРИЧЕСКИЙ ДВОРЕЦ ГОСПОДИНУ ПРЕДСЕДАТЕЛЮ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ДУМЫ

ВВИДУ МЕСЯЧНОГО ОТПУСКА КОТОРЫЙ СИМ ИСПРАШИВАЮ У ВАШЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВА ПРИНУЖДЕН ОТКАЗАТЬСЯ ОТ ЗВАНИЯ ПРЕДСЕДАТЕЛЯ ЧЛЕНА КОМИССИИ О ПЕЧАТИ == ШУЛЬГИН

Письмо из Главного Штаба от 24.X. 1914 в Государственную Думу (препровождение копии письма Министра Юстиции Военному Министру)

(Л. 13 и 14)

В Канцелярию Государственной Думы

При сем препровождается для сведения копия отзыва Министерства Юстиции от 15 сего Октября за № 49699 с изъяснением ВЫСОЧАЙШЕГО повеления о члене Государственной Думы Шульгине.

Генерал-Лейтенант (подпись неразборчива)».

О таковом Высочайшем повелении мною вместе с сим предложенном Правительствующему Сенату к исполнению, имею честь уведомить Ваше Высокопревосходительство, для сведения и объявления члену Государственной Думы Василию Виталиеву Шульгину, вступившему добровольцем в действующую армию. Подлинное подписал За Министра Юстиции Товарищ Министра, Гофмейстер А. Веревкин. Скрепил: Вице-Директор Лядов».

Приказ Армиям Юго-Западного Фронта от 22.VIII. 1914, № 55

(Л. 15)

1. Член Государственной Думы, прапорщик запаса полевых инженерных войск ШУЛЬГИН определяется в службу в 166-й пехотный Ровненский полк.

Основание: ст. 97 положения о полевом управлении войск в мирное время.

Подписал: Главнокомандующий Генерал-Адъютант Иванов.

Телеграмма из Канцелярии Государственной Думы в Штаб Юго-Западного Фронта [1915 год]

(Л. 17)

ИЗ ПЕТРОГРАДА КАНЦЕЛЯРИЯ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ДУМЫ ВЫСОЧАЙШИМ ПРИКАЗОМ 19 ИЮЛЯ ЧЛЕНЫ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ДУМЫ КОРНЕТ БАРОН КОРФ И ПРАПОРЩИК ШУЛЬГИН УВОЛЕНЫ СЛУЖБЫ ДЛЯ ОПРЕДЕЛЕНИЯ СТАТСКИМ ДЕЛАМ БЛАГОВОЛИТЕ ПОСТАВИТЬ ИХ О СЕМ ИЗВЕСТНОСТЬ 18935 АРХАНГЕЛЬСКИЙ. 

Приложение № 3

Дело Бейлиса

«Киевлянин», № 266 от 27 сентября 1913 г.

Как известно, обвинительный акт по делу Бейлиса есть документ, к которому приковано внимание всего мира. Со времени процесса Дрейфуса не было ни одного дела, которое бы так взволновало общественное мнение. Причина этому ясна. Обвинительный акт по делу Бейлиса является не обвинением этого одного человека, это есть обвинение целого народа в одном из самых тяжких преступлений, это есть обвинение целой религии в одном из самых позорных суеверий.

При таких обстоятельствах, будучи под контролем миллионов человеческих умов, русская юстиция должна была бы быть особенно осторожной и употребить все силы, чтобы оказаться на высоте своего положения. Киевская прокуратура, взявшая на себя задачу, которая не удавалась судам всего мира в течение веков, должна была понимать, что ей необходимо создать обвинение настолько совершенное, настолько крепкокованное, чтобы об него разбилась колоссальная сила той огромной волны, что поднималась ему навстречу. Ибо народ, который русская прокуратура задумала обвинить в ритуальном преступлении, это народ еврейский, т. е. народ самый энергичный, самый беззастенчивый в отстаивании своих интересов, народ к тому же имеющий возможность путем печати кричать на весь мир голосом, способным разбудить мертвых. Идти на такую борьбу надо с хорошо отточенным оружием.

И вот ныне это «отточенное оружие» мы имеем перед глазами. Увы, не надо быть юристом, надо быть просто здравомыслящим человеком, чтобы понять, что обвинение против Бейлиса есть лепет, который мало-мальский защитник разобьет шутя. И невольно становится обидно за киевскую прокуратуру и за всю русскую юстицию, которая решилась выступить на суд всего мира с таким убогим багажом.

Но разбор обвинительного акта не входит в задачу этой статьи. Сейчас на нас лежит иной долг, тяжкий долг, от которого, однако, мы не можем уклониться.

Мы должны сказать о том, при какой обстановке создался этот обвинительный акт по делу Менделя Бейлиса.

Убийство Ющинского, загадочное и зверское, вызвало к жизни вековое предание о том, что евреи для своих ритуальных целей время от времени замучивают христианских детей. Эта версия убийства, естественно, взволновала еврейское население. Со своей обычной неразборчивостью средств евреи стали искать, как бы отвести страшную тучу, нависшую над ними. И с большой наглостью пробовали перекинуть подозрение в убийстве Ющинского на его родных. Эти-то происки и послужили, главным образом, причиной того, что в некоторых слоях русского населения и в политических кругах стали опасаться, что евреи собьют полицию и следствие с истинного пути. Как крайнее выражение этих опасений явился запрос правых в Государственной Думе, обвинявший киевскую полицию в сокрытии истинного характера убийства под давлением евреев. При обсуждении этого запроса член Государственной Думы Замысловский дошел до утверждения, что евреи только в тех местностях совершают ритуальное убийство, где им удалось подкупить полицию. И что самый факт совершения ритуального убийства в какой-либо местности уже свидетельствует о том, что полиция в этой местности подкуплена.

Замысловский не довел своей мысли до конца. Ибо, если евреи замыслили ритуальное убийство христианского ребенка в Киеве только тогда, когда заранее условились с христианской полицией города Киева о цене проданной им христианской крови, то как они могли ограничиться только полицией? Уголовные следствия ведут судебные следователи под руководством прокуратуры и под надзором окружных судов и судебных палат. Что может сделать для евреев полиция, как только следствие передано в ведение судебного следователя и прокурора? Ведь раскрывает преступление следственная власть, которая имеет возможность расстроить всякую махинацию с евреями какого-то околоточного надзирателя или пристава. Конечно, евреи не так бессмысленны, чтобы положиться на полицию в столь опасном деле. Для сокрытия злодеяния, раскрытие которого грозило по меньшей мере повторением Кишинева, они, конечно, не остановились бы на околоточном, а пошли бы гораздо дальше. А потому Замысловский непоследовательно остановился на полдороге. Надо было идти дальше, надо было бросить обвинение в сокрытии ритуальных злодеяний против судебного следователя, против прокурора окружного суда, против прокурора палаты.

Замысловский этого не сделал. Но, по-видимому, эта мысль, затаенная, но гнетущая, привилась, дала ростки. Боязнь быть заподозренным в каких-то сношениях с евреями оказалась для многих непосильным душевным бременем. И мы знали мужественных людей, которые смеялись над бомбами и браунингами, но которые не смогли выдержать гнета подобных подозрений. И как это ни странно, но заявление Замысловского оказало самое решительное давление на киевскую прокуратуру.

По крайней мере, прокурор киевской судебной палаты Чаплинский стал действовать так, будто единственной целью его действий было убедить Замысловского, что он, прокурор палаты, чист как стекло в этом отношении.

Версию о ритуальном убийстве Ющинского нелегко было обосновать на каких-нибудь данных. Начальник киевской сыскной полиции Мищук отказался видеть в изуверствах, совершенных над мальчиком Ющинским, ритуальный характер.

Следуя рецепту Замысловского, рекомендовавшего при расследовании ритуальных убийств немедленно устранять всю местную полицию и посылать «свежих» людей, прокурор Чаплинский устранил Мищука от этого дела. Мищук был предан суду. Судебная палата единогласно оправдала Мищука. Тогда по протесту прокурора из-за формальных нарушений самого пустячного свойства дело было кассировано и сенат передал дело на новое рассмотрение в харьковскую судебную палату. Нам доподлинно известно, что среди лиц, дорожащих и болеющих за русскую власть, дело Мищука вызвало самые серьезные к тревожные размышления.

Устранив Мищука, судебная власть призвала на помощь жандармского подполковника Иванова, а этот последний пригласил известного сыщика Красовского. Красовский — это тот самый ловкий человек, который несколько лет тому назад нашел убийц семьи Островских.

Нам неизвестна точка зрения подполковника Иванова. Но Красовский, как и его предшественник Мищук, тоже решительно отверг ритуальный характер убийства и приписывал преступление шайке профессиональных негодяев, группировавшихся около Веры Чеберяк. В этом направлении Красовским было произведено серьезное расследование, результаты которого были доложены прокуратуре.

Когда точка зрения Красовского выяснилась, он, как и Мищук, был устранен от дела и так же, как и против Мищука, против Красовского было выдвинуто какое-то обвинение, — он был предан суду.

Когда таким образом два начальника сыскных отделений были устранены, дело пошло…

Вся полиция, терроризированная решительным образом действий прокурора палаты, поняла, что если кто слово пикнет, т. е. не так, когда хочется начальству, будет немедленно лишен куска хлеба и, мало того, посажен в тюрьму. Естественно, что при таких условиях все стихло и замолкло, и версия Бейлиса стала царить «рассудку вопреки, наперекор стихиям», но на радость г. прокурору палаты.

Мы не пойдем за г. Замысловским. Как мы не верим тому, чтобы евреи могли подкупить всю полицию города Киева для такого ужасного дела, так мы не верим в то, что г. Чаплинскому удалось терроризировать всех своих подчиненных. Мы убеждены, что и в среде маленьких людей найдутся честные люди, которые скажут правду даже перед лицом грозного прокурора. Но мы утверждаем, что прокурор Чаплинский запугал своих подчиненных и задушил попытку осветить дело со всех сторон.

Мы вполне взвешиваем значение слов, которые мы сейчас произнесли. Но мы должны были их сказать, и мы имеем право говорить.

Мы были и всегда будем истинными друзьями русского суда, мы верим в великое дело Александра II. И в тяжкие минуты, когда на русский суд сыпались несправедливые, незаслуженные обвинения, мы защищали его всеми доступными нам средствами. Защищали и на скромных страницах «Киевлянина», защищали и с всероссийской трибуны Государственной Думы.

И мы будем говорить… Мы не устанем повторять, что несправедливое дело не даст желанных плодов. Мы не устанем повторять, что суд не должен быть орудием ни левых, ни правых, а должен быть просто судом — тем прибежищем, где можно найти защиту против несправедливостей, продиктованных политической страстью. И как ни казалось бы выгодным и нужным с точки зрения партийной доказать существование ритуальных убийств, прокурорская власть не должна была, не имела права заниматься поставкой живого объекта, необходимого для возникновения такого рода процесса.

Меж тем это именно и было сделано.

— Что нам Бейлис! Нам нужно доказать ритуал! А Бейлис… Его хоть пусть оправдают.

Вот что говорят.

Но вы не смеете говорить так! Не смеете, потому что это чудовищная теория, потому что, рассуждая так, вы, твердящие о ритуале, сами совершаете человеческое жертвоприношение. Пусть ничтожен этот Мендель Бейлис, но все же вы не имели права засадить его в тюрьму, раз вы не имели убеждения в его виновности. Именно в вашей убежденности все дело! И вы не только не были убеждены в его виновности, но совсем не думали о нем, вы относились к нему, как к кролику, которого кладут на вивисекционный стол.

Ужас в том, что вы до сих пор не поняли всей недопустимости такого дела, ужас в том, что вы сейчас твердите на все лады:

— Что нам Бейлис?

О, господа, берегитесь! Есть вещи, есть храмы, которых нельзя безнаказанно разрушать. Кто знает, быть может, когда-нибудь придет пора, когда вместо прокурора Чаплинского, ищущего ритуальных убийств, станет во главе суда человек, «добывающий» еврейских погромщиков. И что вы скажете, если кого-нибудь из вас тогдашнее судебное ведомстве наметит для этого рода операции? И как вы себя будете чувствовать, если сквозь стены вашей тюрьмы до вас будут долетать равнодушно-циничные возгласы:

— Что нам Замысловский? Что нам Шмаков? Пусть их хоть оправдают! Ведь нам нужно осветить организацию еврейских погромов!

Горько нам писать все это. Но, приняв редакторское перо из умолкнувшей руки Дмитрия Ивановича Пихно, — мы над гробом его поклялись, что неправда не запятнает страниц «Киевлянина».

«Киевлянин», № 267 от 28 сентября 1913 г.

Вчерашний номер «Киевлянина» конфискован.

За свою полувековую жизнь «Киевлянин» много перевидел, пережил, перечувствовал. Было и светлое солнце в его жизни, были дни ненастья, были и грозовые бураны. «Киевлянин» благодарил Бога за хорошие времена и, сколько хватало сил, держался против бури.

Так будет и впредь.

Во всякий день и во всякий час, когда «Киевлянин» признает это нужным, он скажет свое мнение и скажет именно теми словами, которые в данном случае найдет уместными. 

Приложение № 4

Открытое письмо Вас. Шульгина г-ну Петлюре

Милостивый Государь.

Ровно год тому назад, когда Киев, как и сейчас, сжимался кольцом большевиков, ко мне явился некий француз из миссии по имени, который заявил мне следующее.

Украинцы разделились. Явно изменническая политика Грушевского и Винниченко, продавшихся или предавшихся немцам, глубоко возмущает г-на Петлюру, почему он тайно организовал Младо-Украинскую Партию (   ), которая желает работать с Антантой и быть в теснейшей связи с Россией.

Друзья Петлюры желали бы переговорить со мной и поискать, не найдется ли у русской партии г. Киева, во главе которой я стоял, общих точек соприкосновения.

Тогда я не знал, кто такой г-н, как не знала его французская миссия, доверявшая ему. Теперь этот господин на совершенно определенном счету и ему грозит суд. Но тогда этого никто не знал, и я согласился при его посредстве познакомиться с друзьями г-на Петлюры.

От них я узнал следующее:

Петлюра хочет порвать с Грушевским и Винниченко. Они в сущности большевики, а кроме того, всецело преданы интересам Германии и ненавидят Россию. Он же, Петлюра, имеет только двух врагов: немцев и большевиков… и только одного друга — Россию. Поэтому разрыв неминуем.

Выслушав с интересом заявление о зарождении Молодой Украйны, я спросил, чем я могу быть ей полезен.

Мне ответили, что Киев в страшной опасности и что украинцы своими силами защитить его не могут, ибо украинские войска это одно недоразумение и стихийно переходят на сторону большевиков. Что около меня как редактора «Киевлянина» группируется очень много русских офицеров и что я мог бы помочь защитить Киев, если бы заключил соглашение с молодой Украйной, направив офицеров в украинские части.

Подумав, я ответил, что ввиду опасности, угрожающей моему бедному (?) народу, я готов заключить соглашение с Молодой Украйной и условия мои не будут тяжелы. При этом я подчеркнул, что, вероятно, эта минута никогда не повторится уже больше в смысле уступчивости политических требований.

Мои условия были следующие:

Эта страна, в которой мы живем и о которой спорим, обе стороны будут называть «Русью-Украиной» и народ ее населяющий «русско-украинским». Будет провозглашено равноправие языков русского и украинского. Офицеры, которыми хотят воспользоваться, образуют русский полк, во главе которого станет русский генерал. Затем следовали технические условия формирования. Все это было изложено мною в письменной форме.

Не знаю, показались ли эти условия неприемлемыми или по другим причинам, но дальше разговоров не шло. Однако за два дня до вступления большевиков сам собой образовался русский отряд, под прикрытием которого Вы, Милостивый Государь, убегали из Киева.

И вот тут-то начинается Ваша история, столь противоречащая заявлениям Ваших друзей младо-украинцев.

Вы утверждали, что немцы Ваши злейшие враги. Однако это не помешало Вам действовать с ними в добром согласии, когда старо-украинцы осуществили давно задуманный ими изменнический план и позвали немцев в Киев. Вы, Милостивый Государь, торжественно вступили в Киев с ничтожной горсточкой Вашего украинского отряда за полчаса до того, как «Украинскую» столицу заняли немцы. Ни малейшего протеста, хотя бы даже в виде газетной статьи, которую позволил себе Ваш покорный слуга Вашим злейшим врагам, Вы не оказали.

Правда, Вас скоро посадили в тюрьму, но ведь то же самое произошло и со старо-украинцами, преданнейшими друзьями немцев, и доказывает лишний раз только одно: у немцев нет друзей, а есть только слуги, которых наказывают, когда они провинятся.

Таким же покорным рабом немецких велений был и гетман Скоропадский, опозоривший свою звонкую фамилию. Когда «Его Светлость», заслышав, что из Одессы должен прибыть г-н посильнее, требующий Единой России, он пробовал пропищать что-то не согласное с планами немцев.

Взбунтовавшегося раба решено было немедленно наказать. И тогда из тюрьмы выпустили Вас, Милостивый Государь, и приказали Вам съесть Скоропадского. В Киеве прекрасно известно Вам помещение, где заседали совместно украинцы (уже переставшие делиться на молодых и старых), немцы и большевики. На этих совместных заседаниях и было все решено. Немцы, обратив внимание на огромное число военнопленных, голодных и полуголых, возвращавшихся из плена, предложили Вам накормить, одеть и вооружить этих людей, для чего открыли Вам шестьсот складов, находившихся в их распоряжении на территории Тит же окрещенной Украины.

Так и образовалась, Милостивый Государь, Ваша армия при деятельной помощи злейших врагов немцев.

Но этого мало. Во главе этой армии Вы поставили австрийских офицеров и во главе Киева беснуется капитан австрийской службы и по всей вероятности давнишний австрийский шпион, как большинство Ваших сотрудников.

В дополнение картины вернувшийся из Берлина Шелухин (из субъектов вроде Галипа, переживающих все режимы), сделал доклад так называемой Директории, в которой и Вы самозванничаете, в том смысле, что он, Шелухин, подписал от имени Украинской Республики союзный договор с Германией. При этом Директорией было высказано, что единственный настоящий друг Украины — это немцы и что Германии нужно держаться во всяком случае. Должен сознаться, что в этом случае Директория держится совершенно правильных взглядов.

Из этого, Милостивый Государь, я делаю заключение, что Вы обманывали Ваших друзей младоукраинцев, заявляя им, будто немцы Ваши злейшие враги.

Теперь перейдем к большевикам, с которыми Вы будто бы боретесь. В этом случае очень характерен рассказ про то, как Вы ссорились с Винниченкой: «Дошло до того, что Петлюра… выхватил револьвер…». Никогда до ничего большего и не дойдет. Вы все будете только выхватывать револьвер, но никогда не пустите его в дело. Почему?

Да потому что все Ваши ссоры это одна комедия. Разве Вы не подписывали квитанции о том, что каждый Ваш солдат получит 25 десятин земли? Разве Вы не понимали, что это чисто большевистский отвратительный прием самого низкого разбора (?) — пули в лоб Вы дадите этим несчастным обманутым мужикам, а не землю. А меж тем обманутые надеждой раздразненные аппетиты, когда обман обнаружится, заставят их бросаться на грабеж, насилие, убийства, чтобы чем-нибудь залить чувство обиды, которую Вы нанесли Вашими обманными обещаниями.

Генерал Бартоло недаром публично признал Вас виновником всех ужасов, совершающихся по краю. Да Вы и есть автор всех этих ужасных убийств и зверств, которым подвергается интеллигенция в городах и все мало-мальски зажиточное крестьянство, на которых Вы Вашими воззваниями натравили преступные или неустойчивые элементы.

Нет, большевики отнюдь не злейшие враги Ваши. Это тот элемент, из которого Вы почерпнули Ваши войска, и Вы воевать с ними не можете. Они убьют Вас, если Вы не убежите, как только Вы попробуете оказать им какое-либо сопротивление. И они будут правы. Нельзя так бессовестно обманывать массы, как Вы это делали.

Вы утверждаете, что боретесь с московскими большевиками. На здоровье. Но борьба с Лениным вовсе не есть борьба с большевизмом, если вместо Ленина в Киеве будет г-н Винниченко, Ваш друг и приятель. Они отличаются так мало, что в конце концов еще большой вопрос, что лучше, Ленин, уже напившийся кровью, или Коновалец, капитан австрийской службы, только что начавший кровавую оргию.

Из этого я делаю заключение, что Вы обманывали Ваших друзей младоукраинцев, когда говорили, что большевики Ваши злейшие враги. Вы как Марта Швеерлей готовы вступить в союз хоть с самим сатаной, лишь бы Вам пародировать на Украине политическую жизнь.

И, наконец, перейдем к третьему Вашему утверждению: Россия — Ваш единственный друг. Было бы смешно, если б не было так больно, говорить об этом сейчас.

Вы отлично знаете, что по переписи 1917 г. 62 % населения города Киева считает родным своим языком русский язык и только 9 % [— украинский]. И вот Вы, называющий себя демократом, в угоду этим 9 % запретили все русские газеты, сняли или варварским образом уничтожили все вывески и надписи на русском языке, заменив их безграмотным жаргоном галицийского происхождения. Под страхом смертной казни Вы запретили в русском городе Киеве, который считается колыбелью Руси, Вы запретили всякое проявление национальных стремлений, называя это государственной изменой. Подкованный сапог Коновальца, австрийского капитана, измывается над городом должно быть во исполнение программы Вильсона о правах народа.

А что сделали Вы с русскими офицерами, помощи которых Вы просили год тому назад, и кто знает, не попросите ли сейчас? Захватив в плен город, сданный Вам презренным Скоропадским, Вы по тайному списку, составленному Коновальцем, расстреливаете по ночам беззащитных людей. Вы заперли их в музей, заманив туда обманным образом, и обрушили на их головы стеклянный потолок, искалечив сотни людей, доверившихся великодушию Петлюры. Вы арестовываете их по всем дорогам, когда они бегут из Киева, сделавшегося огромным застенком.

А вся та бешеная ненависть, которая проявляется в каждом слове Ваших друзей, которая струится со страниц печати, которой полны Ваши воззвания, о чем свидетельствует все это? Только об одном: Вы злейший враг России.

Я кончаю. Цель настоящего моего открытого письма сказать Вам перед лицом России и Франции, что Вы или обманщик или ничтожный человек, которым руководят другие. Горе тем, кто пойдет за Вами и доверится Вам. Вы предадите в самую трудную, самую последнюю минуту, как Керенский, на которого Вы очень похожи, предал Корнилова.

К этому я могу только прибавить, что Главнокомандующий Добровольческой Армией генерал Деникин, от которого я получил телеграмму, ни на какие соглашения с Вами и Вам подобными вступать не намерен.

В. Шульгин 

Приложение № 5

Возможно ли признание украинского государства?

(Мотивы отказа В. В. Шульгина и А. И. Савенко от украинского гражданства)

2 августа 1918 года В. В. Шульгин и А. И. Савенко подали представителю украинского правительства заявление об отказе их от принятия украинского гражданства. Заявления эти, идентичные по содержанию, содержат в себе всестороннюю научно-историческую, юридическую и политическую мотивировку, посвященную доказательству того положения, что для создания особого украинского государства не имеется абсолютно никаких объективных оснований.

Для обоснования указанного положения авторы заявлений приводят следующие данные и соображения.

Для существования государства необходимы:

1) Историческая основа.

2) Если исторической основы нет и государство вновь нарождается, то необходимы такие обстоятельства современности, которые повелительно требуют возникновения нового государства.

3) Международное положение, делающее возможным бытие государства в ряду других, соседних держав.

Имеется ли наличность этих обстоятельств или условий для Украинской Державы?

Рассмотрим каждую из трех указанных сторон вопроса в отдельности.

1. Историческая основа. Многочисленными кропотливыми и добросовестными исследованиями установлено совершенно непреложно, что Украинской Державы никогда не существовало.

Историю земель, тяготеющих к Киеву, можно делить на несколько периодов. Первый период — древний, когда под властью князей дома Рюрика собралось сильное государство с Киевом во главе. Все неоспоримые исторические акты, как русские, так и иностранные, единогласно всегда и всюду называют это древнее Киевское государство Русью, всех князей дома Рюрика — князьями русскими и все земли, находившиеся под властью этих русских князей, — землями русскими. Ни о какой Украинской Державе никогда не было и речи.

Древнее русское государство, разрушенное столько же нелепым порядком престолонаследия, сколько татарами, покончило свое существование в тринадцатом веке. Его заменили два новых центра, постепенно складывавшихся. На восток от Киева образовалась держава, впоследствии ставшая Московским царством. На запад от Киева формировалось Галицко-Волынское королевство. Оставляя в стороне восточное образование, рассмотрим, не было ли Галицкое государство искомой Украинской Державой? Ничуть. Историческими исследованиями установлено, что галицко-волынские князья, принявшие титул «королей русских», об украинском государстве имели столько же представления, как об украинском языке, украинской литературе и украинском народе, т. е. ровно никакого. Они свою державу считали русской, свой язык называли словено-русским, свою письменность обозначали выражением «письмо руськое», а про свой народ говорили: «народ руськый веры греческой». Иностранные государства и народы называли Галицко-Волынское королевство Малой Русью. Это название было впервые введено в употребление греческими патриархами, называвшими так Галицкую Русь в отличие от Московской, но никто никогда не оскорблял Галицкое королевство названием Украины, т. е. окраины.

Третьим периодом надо считать эпоху после падения Галицко-Волынского княжества до Богдана Хмельницкого. В эту эпоху никакой Украинской Державы не было уже хотя бы потому, что территория, на которую распространяют это название, не была независимой, а вошла в состав Польско-Литовского королевства. И в эту эпоху никакого украинского народа и украинского языка наш край не знал, а знал только народ русский и язык русский. Термин «Малая Русь» в эту эпоху территориально расширился, перейдя и на левый берег Днепра, но общее название нашей страны по-прежнему было просто — Русь. В титуле королей польских мы читаем: «Божьей милостью такой-то, король польский, великий князь литовский, русский и пр.», но не найдем ни одного случая, чтобы глава государства назывался королем или великим князем украинским.

Следующим периодом в истории нашего края надо считать эпоху Богдана Хмельницкого. Совершенно бесспорным представляется нижеследующее: Богдану Хмельницкому никогда и в мысль не приходило создание какой-то Украинской Державы. Надежды знаменитого гетмана обрисовались с совершенной определенностью в фразе, которая вырвалась у него в эпоху наивысшего расцвета его славы: «выбью з лядськой неволи увесь наш народ руськый», — так сказал Богдан Хмельницкий. Но еще с большей ясностью эта же терминология проведена в знаменитой речи Богдана Хмельницкого на Переяславской Раде 8 января 1654 года. Богдан говорит, что он боролся за то, чтобы поляки не уничтожили самое имя русское, и край, который он отдавал под высокую руку московского царя, называет Малой Русью. Ни о какой Украине даже и речи не было.

Последний период — это эпоха после Богдана Хмельницкого и до наших дней. Никакой Украинской Державы за эти два с половиной века не было по той простой причине, что все русские земли, тяготеющие к Киеву, были разделены между Москвой и Польшей. При этом постепенно Москва отбирала их от Польши одну за другой. Этот процесс собирания русских земель закончился при Екатерине II-ой. Изменническая затея Ивана Мазепы никакого последствия не имела, кроме разве одного: Малороссия была еще теснее соединена с остальной Русью, причем орудием Императора Петра I-го в этой области был гетман Скоропадский.

Итак, просмотрев всю историю Малороссии, мы убеждаемся, что никогда, ни в какую эпоху Украинской Державы не существовало. Земли же, которые ныне зачисляются во вновь сфабрикованную Украинскую Державу, всегда и неизменно считали себя русскими, причем в более древний период назывались просто Русью, а в позднейший — Малой Русью.

Это, впрочем, вполне понятно. Слово «Украина» означает то, что находится «у края», т. е. оно равносильно слову «окраина». Независимое государство не может быть украиной, т. е. окраиной. Если бы оно было окраиной, то оно было бы зависимо от того государственного целого, окраиной которого оно является. Земли, которые обозначались термином «Украина», всегда и являлись окраиной какого-нибудь государства — Руси, Польши, Литвы, Москвы. Существовали у нас даже окраины отдельных провинций, называвшиеся также украинами. Так, были Украины Тульская, Рязанская, Смоленская, Псковская и т. д.

И если при настоящих обстоятельствах наш край будет называться Украиной, т. е. окраиной, то невольно возникает вопрос: чьей же окраиной он будет?

Как бы ни отвечать на этот вопрос, тем не менее ясно, что украинского, т. е. окраинного гражданства по существу быть не может. Это совершенная бессмыслица и фальшь.

Но эта фальшивая бессмыслица имеет вполне реальную и очень злую цель. Термины: Украины, украинцы, украинский язык, Украинская Держава имеют одно назначение: вытравить в умах местного населения сознание, что этот край русский, что жители его — самые русские из всех русских, что языком развитой части населения его является литературная общерусская речь, в то время как наша деревня пользуется малороссийским просторечием, точно так же, как деревня в Великороссии пользуется великорусским просторечием. Но мы, природные жители этого края, дорожащие своей принадлежностью к единому русскому народу, народу, которому, несмотря на все выпавшие ныне на его долю испытания, суждена еще великая будущность, мы, сыны великого народа, не хотим отрекаться от славного национального имени наших предков, за которое они столько веков боролись, и не можем перевертываться в каких-то украинцев без роду и племени: мы русскими родились, русскими и останемся.

2. Современные условия. Итак, исторические исследования показывают, что Украинской Державы никогда не было. Но, может быть, современные обстоятельства таковы, что повелительно требуют ее возникновения?

Тщательное обдумывание этого вопроса приводит к совершенно обратным выводам. Еще можно было бы до известной степени понять временное существование отдельного Южно-Русского государства, пока север России находится во власти большевиков, т. е. можно разделять точку зрения, высказанную атаманом Войска Донского Краснова. Но образование не только Украинской, но даже отдельной Южно-Русской Державы, так сказать, на вечные времена не имеет под собой решительно никакого основания. Материальные и духовные узы так тесно связывают север России с югом, что ни одна из частей единого русского государства порознь не может рассчитывать на действительно независимое и благополучное существование. Мы не должны забывать того обстоятельства, что русский народ в его совокупности только тогда получил действительную независимость и безопасность со стороны соседей, когда началось соединение Великорусского и Малорусского племени. Петр Великий строил свою Великую Русскую Державу на фундаменте, заложенном Богданом Хмельницким. В частности, наша Родина — Малороссия до указанного воссоединения всегда была раздираема как ее соседями, так и внутренней анархией. И каковы бы ни были ныне планы и намерения соседних держав, север и юг России, искусственно разгороженные китайской стеной 20-го века, будут неудержимо стремиться к соединению и в конце концов соединятся. Но борьба за объединение русского народа вызовет новые потоки крови, новые потрясения и войны. Кто не желает приложить руку к тому, чтобы поставить на пути русского народа новые неисчислимые бедствия, одинаково страшные как для севера, так и для юга, тот не должен и участвовать в создании Украинской Державы.

Но, может быть, мы стоим перед неодолимым, стихийным национальным украинским движением? Может быть, русский народ, живущий на территории Южной России, вдруг почувствовал себя «украинским» народом и стихийно жаждет создать свое собственное Украинское государство? Может быть, надо склониться перед эти стихийным движением?

Люди, изо дня в день наблюдающие то, что происходит у нас, знают, что ничего подобного нет и не было. Украинское движение, несмотря на военную и материальную поддержку из-за границы, не захватило ни культурного класса, ни низов южно-русского народа. Лучшее доказательство этому — Киев, который украинцы называют «столицей Украинской Державы».

Эта столица Украинской Державы по переписи 1917 года дала 55 процентов русского населения и 12 процентов украинского. Оказалось, что украинцев в столице Украинской Державы даже меньше, чем евреев, потому что последних насчитано 18 процентов. Самой сильной партией в январе 1918 года на выборах в Украинское Учредительное Собрание в Киеве оказался «Внепартийный блок русских избирателей», т. е. та политическая группа, которая самым резким образом отрицает Украинскую Державу и стоит за единую Россию. Университеты Киевский, Харьковский, Одесский, равно как и Киевская Духовная Академия и Киевский Политехнический Институт, также решительно высказались против украинского отщепенства. Члены Государственных Дум от южно-русских губерний всех четырех созывов также отрицали в своем подавляющем большинстве украинский сепаратизм. Словом, интеллигенция, культурный класс Южной России, которой навязывают украинскую идею, чувствует к ней совершенно определенное отвращение.

Что же касается деревни, то настроения ее характеризуются очень хорошо известным украинским деятелем Ефремовым, который писал по этому поводу в газете «Новая Рада» нижеследующее: «В селе не знают партий. В селе не понимают программ. В селе не разбираются в партийных спорах. Здесь могут идти или за известными всем людьми, значит, по принципу особенному, или за яркими лозунгами, простыми, каждому ясными, как например, магический лозунг “без выкупа”. А так как людей, всем хорошо известных, у нас прежняя жизнь не выдвинула, то остался, очевидно, принцип громких лозунгов, иначе говоря, бессовестная демагогия!».

Вот этой-то бессовестной демагогией и занимались господа украинцы, внедряя украинство в село. Крестьянам было объяснено, что только украинцы получат землю. Естественно, что после этого малорусская деревня объявила себя украинской — точно так же, как несколько лет тому назад некоторые малороссийские губернии сплошь записались в «Союз русского народа».

Однако жизнь учит. И если бы теперь перед деревней ясно и прямо поставить вопрос, желает ли она Украинской Державы, то после того, как деревня испробовала, какие прелести принесли ей украинцы, ответ получился бы точно такой же, как при Богдане Хмельницком: «Волим под Царя Восточного Православного».

И во всяком случае мы, здешние природные жители, свидетельствуем и заявлением о следующем: культурный класс в Малороссии высказал совершенно определенно свое отрицательное отношение к Украинской Державе; низы же народа по вопросу об отделении от остальной России опрошены вовсе не были, так что отделение от России и провозглашение «украинской самостийности» произведено помимо воли населения: народ в этом акте никакого участия не принимал.

Можно ли при таких условиях утверждать, что среди нашего населения существует стихийная потребность образования Украинской Державы? Ни один добросовестный человек утверждать этого не посмеет.

3. Международное положение. Но если нет и, по нашему мнению, и не может быть серьезного движения в пользу Украинской Державы среди малорусского населения, то было бы в высшей степени неправильным утверждать, что вообще не существует мощных сил, которые эту Украинскую Державу поддерживают.

Эти силы суть так называемые центральные государства.

Не подлежит никакому сомнению, что создание квази-самостоятельной Украинской Державы с очень давнего времени входит в планы как Австро-Венгрии, так и Германии. Многочисленная литература совершенно определенно свидетельствует о том, как австрийская и германская политическая мысль сходилась на положении, что расчленение России будет благотворно для держав центрального блока. Недавно изданная в Вене немецкая карта является показателем того, как немцы рисуют себе будущее России: Россия должна быть разбита на 16 самостоятельных государств.

В этом плане раздела Российской Империи отделение Южной России от Северной под видом образования Украинской Державы являлось всегда самым важным шагом. Теперь этот шаг сделан и мы видим, что Украинская Держава поддерживается всей мощью держав центрального блока.

И тем не менее, несмотря на такую поддержку, международное положение Украинской Державы отнюдь не может считаться сколько-нибудь прочным, ибо против центральных держав воюют не менее мощные силы держав Согласия. Война продолжается и в настоящую минуту, в августе месяце 1918 года, крайне трудно решить, на чьей стороне будет окончательный перевес.

Если бы образование Украинской Державы входило в планы обеих воюющих между собой сторон, то таковую державу можно было бы считать в международном отношении прочной, ибо она удерживалась бы независимо от исхода войны. Но так как державы Согласия определенно поставили на своем знамени в числе главных целей войны и восстановление России в ее прежних границах, то существование Украинской Державы находится в прямой и неизбежной связи с тем или иным исходом войны.

В случае, если перевес окажется на стороне держав Согласия, — Украинской Державы не будет. 

Приложение № 6

Аншлусс и мы

1

I.

Самостийники, халатники, аншлусс и имя русское

Некоторые думают, что аншлусс произошел 13 марта 1938 года. Это верно, но — это второй аншлусс. Первый был 8 января 1654 года.

Знаменитая Переяславская рада началась словами Богдана Хмельницкаго: «Враги… хотят, чтобы самое имя русское не произнеслось в нашей земле»; продолжалась, прерываемая решительными возгласами: «Волим под царя»; окончилась вдохновенной молитвой: «Боже, утверди! Боже, сохрани!.. Дабы мы все едины были».

В переводе на немецкий язык все это происшествие не может быть изображено более точно, чем словами:

Ein Volk! Ein Reich! Ein Führer!

Хмельницкий воссоединил два русских народа, северный и южный, в единый русский народ. Ein Volk!

Гетман включил великую Русь и малую Русь в одно государство. Ein Reich!

Батько Богдан поставил во главе обоих русских народов одного вождя: царя. Ein Fiihrer!

Таким образом, Адольф Гитлер в 1938 году полностью повторил то, что совершил Богдан Хмельницкий еще в 1654 году. Но есть и разница: Гитлер соединил в себе два лица — и гетмана, и царя. С Шушнигом, который мог бы быть «за Хмельницкого», что-то такое приключилось, почему в Австрии персонажа, аналогичного нашему гетману, не оказалось. Впрочем, в этом и не было особой необходимости. Судьба устроила так, что во главе северного Reich’a стал человек из южного; иначе сказать — во главе Германии был австриец. Если бы «великий государь Олексей Михайлович» «был из хохлов», то, может быть, Хмельницкого и не понадобилось бы — в качестве инициатора аншлусса 1654 года: царь знал бы сразу все то, что он ясно понял только после настояний гетмана.

Это единственная разница между двумя аншлуссами. Во всем остальном они представляют разительное сходство. И это сходство знаменательно.

* * *

Часто приходилось слышать от людей, не понимающих сущности так называемой Украинской проблемы, нижеследующее:

— И чего это В. Шульгин и его единомышленники такое значение придают словам? Ну, не все ли равно, называться русскими или украинцами? Важно единственно то, чтобы Украина не отделилась от России!

При свете аншлусса, может быть, теоретические сторонники одного Reich’a поймут, наконец, то, что давно отчетливо знают самостийники, то есть люди, которые практически добиваются разделения России на два Reich’a.

* * *

Пока есть налицо ein Volk, два Reich’a могут быть только явлением временным. История идет своей дорогой: она собирает людей воедино, то есть в известные группировки, по тем или иным признакам. Один из сильнейших таких магнитов взаимного влечения — это сознание своей принадлежности к единому народу. Для XX века это притяжение по национальному признаку есть сила первенствующая.

Если в иные времена единый Reich формировал единый Volk, то сейчас проблема поставлена обратно: единый Volk делает единый Reich. Аншлусс Адольфа Гитлера этому ослепительное доказательство.

* * *

Украинцам их руководителями была в свое время дана определенная задача: разорвать единую Россию на два Reich’a! Талантливые исполнители чужих предначертаний, они очень хорошо усвоили, что такая установка есть эфемерид, пока два Reich’a не опираются на два Volk’a. Поэтому-то с такой страстностью и упорством они стремятся создать эти два народа: украинский и русский. В случае успеха, то есть если эти два народа «таки да» будут сделаны, установка «два Reich’a» обопрется на серьезный фундамент. Если же будет два Reich’a, но один Volk, два государства, но один народ, то этот последний, рано или поздно, сломает искусственные границы государств, эти условные заборы из таможен, виз и полиции; сломает и сольется в одно органическое национальное тело, как на наших глазах слились Австрия и Германия, хотя их разделяла вековая история самостоятельного существования.

Все это хорошо знают упорные создатели бифуркации, но столь же ясно знаем это и мы, сознательные адепты единого русского государства. По этой-то причине мы первее всего бережем имя русское, по завету незабываемого нами никогда батьки Богдана Хмельницкого.

* * *

Перед нами мутная эпоха: о ней мы можем только гадать. Весьма возможно и то, что внешние силы при ликвидации великого коммунистического опыта не удовольствуются тем, что Россия, положенная на вивисекционный стол, своими неслыханными мучениями раскрыла глаза остальной Европе. Народ, отданный на заклание ради блага всех, казалось бы, имеет некоторое право на то, чтобы иные народы, воспользовавшиеся его страданиями как спасительным для себя уроком, уважали его послеболезненную слабость. Но как раз этого может и не случиться. Жадность и жестокость могут победить; и в период ликвидации большевизма может произойти земельный грабеж исконно русских территорий.

Если эти территории отойдут под чужое владычество, высоко держа над собой имя русское, грабители недолго будут пользоваться плодами своего ослепления и своей непоследовательности. Те же причины, что уже вызвали немецкий аншлусс (13 марта 1938 года), вызовут когда-то и новый аншлусс, аншлусс русских земель. В подходящую минуту, когда ослабеет аркан, захвативший запад и юг России, с неодолимой силой взмоет вопль:

Ein Volk! Ein Reich! Ein Fiihrer!

Стальные птицы и бронированные скороходы в течение нескольких часов займут те территории, откуда русская земля пошла стала есть. И тот или та, что тогда будет стоять во главе России, отчеканит новую медаль со старой надписью: «отторженное возвратихъ».

* * *

Отторжение русских земель только что изображено нами в виде грабежа. Но процесс можно мыслить и иначе, в форме — благодеяния.

Жить «под большевиками» есть такое удовольствие, что освобождаемое из-под их власти население будет чувствовать себя как бы наново на свет Божий народившимся. Это в высшей степени важное соображение, забывать о котором больше чем преступление, ибо это была бы грубая ошибка. Я об этом ни минуты не забываю; но существо дела, и принимая во внимание эту сторону вопроса, остается неизменным.

Ведь благодетельствованными можно быть как под своим именем, т. е. именем русских, так и под псевдонимом украинцев.

Разберем оба случая:

Когда большевики падут не только на отторженных территориях, но и в остальной России, установка «благодеяния» найдет свое естественное завершение. Тогда начнет работать лозунг: Ein Volk! Ein Reich! Ein Fiihrer! — и, в конце концов, восторжествует. Ведь не от Сталина была, в самом деле, освобождена Австрия: только от Шушнига! А его, даже при большом воображении, нельзя перерядить в чудовище. Тем не менее аншлусс произошел при неслыханном воодушевлении масс. Почему? Вот почему: хотя Австрия с одной стороны, и королевства, объединившиеся в 1870 году в Германскую империю, с другой, — имели весьма продолжительное существование, тем не менее граждане всех этих областей всегда сознавали себя по национальности немцами. Немцы соединились с немцами! Что может быть естественней, проще и законней?

Но совершенно было бы иначе, если бы австрийские граждане уже не считали себя немцами. А это было бы в том случае, если бы в силу естественных причин или под влиянием искусственной переработки они стали называть себя другим национальным именем. Например, если бы на вопрос о народности они отвечали: «Нет, мы не немцы, мы — австрийцы».

При таких обстоятельствах аншлусс не произошел бы или был бы причиной какой-нибудь новой мировой войны.

Именно это ждет нас, если мы не сохраним русского имени, несмотря на то, что его сберег Богдан Хмельницкий. Если на вопрос о народности будущие обитатели южной России будут отвечать «Нет, мы не русские, мы — украинцы», то есть, если они будут сознавать себя другим народом, наше дело будет проиграно. Великая связь порвется; мощный магнит потухнет; захлопнется тысячелетняя дверь. На ней мы прочтем роковую надпись:

Lasciate ogni speranza…

* * *

Русские воссоединились с русскими при Алексее Михайловиче. Русские воссоединились с русскими при Екатерине II. Русские воссоединятся с русскими и в будущем, как бы их ни расторгали. Но если русские станут украинцами, дело Александра Шульгина будет выиграно… до нового русского ренессанса, а его, быть может, придется долго ждать.

В семье Шульгиных, так судьбе было угодно, это понимают отчетливо. Вот почему Александр Шульгин также упорно борется за украинское имя, как Василий Шульгин, его старший родственник, — за имя русское. Шульгины хорошо знают, wo liegt der Hund begraben!

Ein Volk, поздно или рано, восстановит ein Reich, если государство, в силу международных осложнений, и будет разорвано. Но если образуется zwei Volker, то, поздно или рано, эти два народа растащат ein Reich на две половины, чего и добивается мой двоюродный племянник.

* * *

В семье Шульгиных, таким образом, если не все гладко, то все ясно. Того же нельзя сказать про некоторые другие семьи. Там царит туман, в котором «своя своих не познаша».

Иные семьи, которые считают себя яростными сторонниками одного Reich’a, на самом деле ежедневно и ежеминутно помогают творцам разделения. Искренно думая о себе, что они унитарии, люди в то же время делают дело сепаратистов. Каким образом?

Они делают это, предавая то, что Богдан Хмельницкий считал самым важным, предавая имя русское. Они делают это, приняв терминологию самостийников. Они делают это, когда всю южную Россию называют Украиной, вопреки исторической правде; когда южно-русский народ, и в настоящем и в прошлом, безграмотно крестят украинским; когда, говоря о южнорусском языке, называют его украинским, хотя он от века назывался «русским», а позднее малороссийским.

Каждый раз, как эти мнимые защитники единого Reich’a украиноблудствуют, они лепят новый кирпич для той стены, что разделит на века, если не навсегда, север от юга.

Своим украиноляпаньем они крепят идею украинского народа, а сей Volk, если только будет сделан, повернет колесо истории вспять, и, к сведению господ украиноблудников «из кацапов», он обратит север России в то, чем этот край был до Богдана Хмельницкого, то есть низведет его до ранга Московии.

* * *

Украиноблудство, по важности вытекающих из него последствий, есть преступление перед лицом единого Reich’a. Но сторонники этого последнего, подверженные сему блуду, совершают свои злодеяния, конечно, неумышленно. Причины их странного поведения естественны, их две: незнание и халатность.

Иные не понимают, с чем шутят, когда вот так «украинствуют». А есть и такие, что понимают, но им — лень! Да — лень, старая русская хороба обломовщина их обуяла. Этим халатникам удобнее говорить то, что с таким упорством навязывают им энергичные самостийники, и они говорят! Говорят, не заботясь о последствиях. А последствия нашего халатизма неумолимы: создание украинского народа. Этот народ, хотя и созданный искусственно, точнее сказать — именно потому, что он искусственный, нарочитый, выращенный насилием политической секты, — этот украинский народ направит свое сектантство и употребит свое насилие прежде всего против кого? Против халатников. С полей «Малороссии счастливой» он погонит их туда, где проживает la mère de Kouzka, геть до Московины!

На московском морозе халатники, конечно, очнутся, начнут скрести затылок; воскресший Тургенев вновь определит, что «у русского народа мозги набекрень», но это делу, к сожалению, не поможет.

* * *

Плыть по течению всегда удобнее. Однако создавали русскую потамократию (державу на реках) только те, что не боялись взяться за весло, когда надо; те, что умели ради ясно сознаваемой цели преодолевать и течение. Надо надеяться, что такие найдутся, что они исправят зло, совместно творимое самостийниками и халатниками; что они вспомнят глубоко продуманные слова поэта Малороссии, Алексея Толстого-старшего:

Эти люди, когда наступит их час, вопреки самостийникам и несмотря на халатников, совершат очередной в истории аншлусс: восстановят имя русское там, где его колыбель; там, где с незапамятных времен, на берегах Днепра, то красуется, то скорбит — мати градам русьцем…

II.

Разговорчики

Каждый из нас, простых смертных, коим не выпала доля, завидная или печальная, творить историю, должны по необходимости рассматривать иные события, как фатум, независимый от нашей воли. Если Гитлер и Муссолини перефасонивают мир, то нам дано только читать не нами перевернутые страницы из книги Бытия. Не только эти листы перевернуты не нами, но может быть и такой случай, что они перевернутся вопреки нашим скромным желаниям. Из этого, конечно, не следует, что, являясь простыми читателями книги Судьбы, мы не должны и «сметь свое суждение иметь». Можно, а иногда и должно, промолчать, но не обязательно быть Молчалиными. Пусть страница перевернута не нами, но выводы при ее чтении мы сделаем сами, и сообразно этим выводам и будем поступать.

* * *

Странное дело. Как только произошел аншлусс (австрийский), все у нас, в русской среде, как по команде, заговорили:

— Так Гитлер отберет и Украину!

Некоторые этого очень испугались, другие этому обрадовались. Испугались те, кому дорога идея великого русского государства. Обрадовались украинцы, то есть те, что спят и видят, как бы оторвать русский юг от русского севера. Но обрадовались и те, которые рассуждают приблизительно так:

— Что бы ни было, но всякое освобождение всякой пяди русской земли от большевиков — есть благо!

В одном все были согласны:

— Гитлер непременно сделает с «Украиной» то же, что с Австрией.

И странное дело, никто не заметил следующего: если бы фюрер «отобрал Украину», то это было бы не то же, что с Австрией. Не только «не то же», но «совсем наоборот».

Что сделал Гитлер путем австрийского аншлусса? Это ясно: вождь немецкого народа немецкий юг воссоединил с немецким севером. Другими словами, он сделал то же самое, что Богдан Хмельницкий сделал в 1654 году, когда он русский север воссоединил с русским югом.

Но если Гитлер «отберет Украину», он поступит не только несогласно с Богданом Хмельницким, но и вопреки самому себе, как творцу недавнего аншлусса. Почему? Потому, что он не только не воссоединит север с югом, как было в случае Австрия — Германия, а наоборот — он оторвет юг от севера. Мне кажется, это бесспорно: Гитлер должен изменить самому себе, чтобы совершить то, что ему несколько преждевременно навязывают.

* * *

Я предвижу град, если не возражений, то восклицаний, к которым мы, русские, более приспособлены, например:

— Как?! Вы, значит, не хотите освобождения вашего родного края из-под власти большевиков; вы, значит, хотите, чтобы и дальше эти звери вырезывали и вымаривали ваших земляков всеми своими дьявольскими способами; вы, значит, хотите, чтобы ваши единомышленники и дальше сидели в этой ужасной яме, в этом страшном клоповнике, носящем имя СССР: вот, значит, чего вы хотите!

Чего я хочу, я скажу в другой раз. О, не беспокойтесь, господа, скажу. И может статься, что мои мысли будут слишком радикальны для вас. Но сейчас я хочу объяснить другое, а именно: как я поступлю, если, согласно вашим ожиданиям, Адольф Гитлер «отберет» юг России под именем «Украины».

Я человек маленький. Поэтому то, что я сейчас буду декламировать, «прозвучит гордо». Тем не менее, я это скажу. Вот:

— К сему деянию я причастен ни в каком случае не буду; и штемпеля своего к сему акту не приложу. Пусть это делает мой родственник, Александр Шульгин: ему и книги в руки!

Спросят:

— Почему вы становитесь в такую позицию?

Отвечаю:

— Потому, что я всемерно сочувствую аншлуссу в частности и аншлуссам вообще: потому, что я за единение, а не за сепаратизм; потому, что я за единый немецкий народ; потому, что я за единый русский народ.

Скажут:

— Итак, пусть пропадает ваша родина под властью Сталина?

Отвечаю:

— Да, нет же, какой там Сталин! Там будет действовать Александр Шульгин. Если хотите быть его подручным, записывайтесь в «украинцы»…

— Мы не хотим быть украинцами с Александром Шульгиным!

— Знаю. Вы, быть может, хотите быть украинцами с Василием Шульгиным? Но этого вы от меня не дождетесь. И не потому, что «каждый барон желает иметь свою фантазию». Я не титулован, я — скромный. А потому, что должны же быть хоть какие-то люди, что сохранили память и сознание! Или вы хотите, чтобы все, без исключения, тридцать миллионов русских, живущих от Карпат до Кавказа, забыли, как их зовут?

— Итак, вы в конечном счете за большевиков?

— Никогда я не был столь антибольшевик, как сейчас. Когда я борюсь за имя русское, я борюсь именно с большевиками. Именно с ними, потому что именно они вот уже скоро двадцать лет украинствуют. Они установили в своих основных законах «Украинскую республику». Они ввели «украинский» язык. Они твердят на всех перекрестках, внутренних и внешних, об «украинском» народе. Поэтому отнюдь не я, а те, кто принимают и ширят украинскую терминологию, суть пособники и потакатели большевиков. Никто иной, как Ленин, был первым, кто прокламировал независимую «Украинскую» республику.

— На словах!

— А вы полагаете, что Адольф Гитлер подарит Александру Шульгину по-настоящему самостоятельную украинскую державу?

— Чего же вы хотите?

— Я хочу, чтобы ни вы, ни Гитлер не впадали в противоречие сами с собой. Я хочу, чтобы вы боролись с большевизмом на всех путях. Не стоит всячески трудиться над примирением классов и вместе с тем, выдумывая несуществующие народы, натравливать друг на друга родных братьев, не говоря уже о двоюродных племянниках…

— Но как же вы соедините все это?

— Весьма просто. Ведь дело идет о словах, Значит, и выход из положения должен быть на путях терминологии.

— Слова?

— В начале бе Слово и Слово бе к Богу и Бог бе Слово… Сила слова выше всякой другой…

— Итак, что вы предлагаете?

— Вот что. У меня есть большая программа — о ней потом. Сейчас мы будем рассматривать малую программу. Малая программа — на тот случай, если у Адольфа Гитлера и его союзников не хватило бы сил столкнуть большевиков оттуда, где их престол, то есть из Кремля. Если они останутся в Москве, но будут выброшены из Киева, что тогда делать с югом России?

— Да, в этом весь вопрос!

— Вопрос не останется без ответа. Когда ребенок родится (а освобождение от большевиков есть новое рождение на свет), когда ребенок родится, ему надо дать имя. То имя, что юг России носит у большевиков, т. е. «Украинская республика», это имя должно быть сметено, как и многое другое, большевицкое.

Умытый святым Крещением ребенок должен получить новое имя. Под этим именем новорожденный, вырванный из-под грубого восточного варварства, войдет в семью западных народов.

— Какое же это имя?

— Его узнаете в следующей главе.

III.

«Лютор», или «Великое Княжество Русское», или Малая программа

Юрий Немирич бесспорно принадлежит к тем ненемногочисленным людям, что не прошли бесследно по этой земле. Жилец XVII века, он занимателен и в наши дни. Молодость его прошла в служении самой аристократической, но и самой утопической религии того времени; жизнь вернула его было на землю в виде низового казацкого православия: но Москва, к которой он примкнул вместе с батькой Богданом, не могла удовлетворить природы, рожденной для свободы духа. Вместе с гетманом Выговским он обратился вспять, к Польше, обещавшей новую, лучшую, светлую жизнь. Этой жизни не суждено было вкусить никому. Ни Немиричу, создателю сей новой утопии, на этот раз политической; ни его убийцам, казакам, не желавшим ничего слышать о ненавистных ляхах.

* * *

Если в XVI и XVII веках были люди, аристократы не только по рождению, но и по образу своего мышления, то это, конечно, были те, что известны под именем Fratri Polonici (Польские Братья) и еще под многими другими кличками, как-то «унитарии», «антитринитарии», «новокрещенцы», «нечестивые ариане» и т. д. Самое, так сказать, ортодоксальное их наименование — социниане. Оно происходит от имени главного их учителя Фауста Соция.

Это имя провиденциально для сей секты. Социниане были действительно учены, как доктор Фауст: во всяком случае, они считались и считаются самыми образованными людьми своего времени. Но они же, как бы мы сказали сейчас, были наиболее социабельны.

Знания и начитанность их были таковы, что при бесконечных спорах, которые тогда вели между собой разные религии (кстати сказать, тогдашние религии сильно походили на наши политические партии), люди разных исповеданий звали социниан себе на помощь, когда им самим приходилось круто. И они защищали всех против всех. В этом и состояла их вышеупомянутая социабельность: они стояли за полную веротерпимость и, подобно герою рассказа «Проезжий», всегда были на стороне побеждаемых. Немало пользовалось их услугами и Православие. В защиту Греческой церкви против Латинской, свирепо грызшей при помощи собак божьих (так называли сами себя иезуиты) веру «руськую», написано немало вдохновенных страниц никем иным, как польскими братьями.

Социабельность их была еще и в другом. Социниане уже в XVI веке задумывались над вопросами, которые мы ныне называем социальными. Сильно не нравилось им и крепостное право. Но попытки их в этом направлении были робки. Почему? Разгадку этого надо искать в том, что они прежде всего вели борьбу за свободу духа. Однако значение и влияние их в этом деле были прямо пропорциональны тому, насколько передовые их борцы были великие паны. Сильными в ту эпоху нельзя было быть, не имея крепостных. Чтобы создать иной порядок, надо было бы низы повести против верхов, то есть против самих себя. Когда такое движение все же произошло, под видом казацких восстаний, социниане наравне с другими панами всех верований, в том числе и православными, узнали, что такое взбунтовавшаяся народная стихия. Это испытал и Юрий Немирич, ревностный социнианин. И ему пришлось защищать жизнь свою и своих от ужасов казацкой сваволи. Если лично Хмельницкий был головою выше своего современника Стеньки Разина (ныне большевицкого святого), то некоторые сторонники обоих атаманов не особенно разнились «в способах действия». Недаром батьке Богдану, по миновании военных действий, приходилось их вешать, как «элемент уголовный», сказали бы в наши дни.

Несчастное южнорусское дворянство! Поистине оно оказалось между молотом и наковальней. По национальности и вере оно было с восставшим русским народом; по социальному положению — с ляхами. Ни в одном стане они не были «у себя дома». Вроде, как и мы сейчас. В одном смысле мы с Адольфом Гитлером, поскольку этот новый Зигфрид борется с современным Драконом — коммунизмом. Но если Зигфрид захочет «отобрать Украину»? В конце концов узы крови и другие причины заставили Юрия Немирича, как и некоторых других южнорусских дворян (после краткого пребывания у шведов, где они укрывались от неистовства ультракатолической польской партии), примкнуть к Хмельницкому, забыв ужасы «классовой войны». Несомненно, что уже при Хмельницком Юрий Немирич занял влиятельное положение среди казацкой старшины. Это было естественно: он был умен, образован, смел, знал военное дело. Однако его способности развернулись только при преемнике Богдана Хмельницкого, Иване Выговском.

Подозрительная, нетерпимая, но малограмотная в делах веры Москва скоро допыталась, что у Выговского есть на службе Лютор, как она выражалась о Юрии Немириче, хотя последний давно уже вернулся к вере своих предков, то есть Православию. Москва требовала Лютора прогнать2. Но и вообще Москва не могла быть радостной и приятной южнорусским дворянам, по крайней мере, в некоторых отношениях. Как ни анархична была Польша, но все же это была страна свободы. Если эта свобода на деле постоянно попиралась со всех сторон, то все же она признавалась законом; за эту свободу можно было бороться словом и делом, пером и саблей. У польских граждан было много собственных типографий и, кроме того, законом обеспеченное право бунта, что называлось конфедерацией. Людям, так выросшим и так воспитанным, московский воздух, принципиально не признававший никакой свободы, был тяжел, это не могло быть иначе.

Эти и другие причины привели к тому, что произошел Польский рецидив. Гетман Выговский порвал с Москвой и заключил с прежним отечеством известный в истории Гадячский договор, в 1658 году. Душою этого дела и автором этого знаменитого договора был наш Лютор, Юрий Немирич.

По смыслу этого договора Южная Русь соединялась с Польшей на правах самобытного государства. Последнее должно было иметь свой собственный верховный трибунал, своих государственных сановников, свое казначейство, свою монету, свое войско. В этом государстве должно было быть две академии с университетскими правами — в Киеве и другом месте, где окажется удобным, множество школ с свободным преподаванием и с совершенно вольным книгопечатанием. Весною 1659 года Юрий Немирич вместе с послами казацкими прибыл в Варшаву на Сейм, созванный для подтверждения Гадячского договора. Немирич произнес на Сейме большую речь, договор был утвержден. Король ласково принял его автора и, по ходатайству Выговского, назначил Юрия Немирича канцлером нового государства.

Но озаривший бедного Лютора блеск был только кратким сиянием падающей звезды. Не успел Немирич вернуться в созданное им государство, как новоявленные граждане этого последнего, дорогие, значит, соотечественники, взбунтовались: они не желали никаких договоров с ляхами! Немирич был не только даровит, он был мужествен. Он попытался усмирить восстание. Его окружили под селом Свидовцы (Черниговской губ., Козелецкого уезда) и изрубили в куски.

Sic transit gloria mundi… Но разметанные в XVII столетии куски Немиричева несчастного тела как будто проявляют в наше время какое-то шевеление. Не хотят ли они воссоединиться, чтобы его образ восстановился перед нашими духовными глазами? Немиричу есть что сказать — нам, южноруссам XX века.

* * *

По другим причинам, но в гораздо большей степени, и нам нестерпим воздух современной нам Москвы, этой «Черной Вежи», la sepultura degli vivi, этого «Гроба живых» — так называлась одна страшная тюрьма во времена Юрия Немирича. Это сближает нас с автором Гадячского договора.

Как и Немирич, мы готовы искать союза с лютором, готовы искать сближения с Европой. Но для чего? Вот тут мы расходимся с нашим Лютором.

Для него его Гадачский договор был действие окончательное. Создание самобытного государства, в союзе с Польшей пребывающего, для него — самоцель. Для нас аналогичный акт был бы только этапом. Под водительством Св. Михаила, патрона южной Руси, вырвать Киевщину из объятий той Москвы, где повержен Св. Георгий, а властвует Змий, не может быть для нас конечной целью; ибо последнее наше устремление —

Ein Volk! Ein Reich! Ein Fiihrer!

Мы хотели бы в союзе с Западом, который еще раз показал себя не гнилым, а просвещенным, свернуть ориентальную башку Чингисхану наших дней, принявшему личину Сталина.

* * *

Но как обеспечить себя от того, чтобы наши западные союзники, кто бы они ни были, не свернули на пути, ими, впрочем, уже испробованные? Польша, Швеция, Австрия, Германия в своем Drang nach Osten, в разное время, применяли римский принцип divide et impere. Но эта тактика, удававшаяся Риму в отношении многих народов, дота подражателей, по крайней мере в отношении русского народа, оказывалась неизменно неблагоприятной. Видимо, мойра была против этого метода; во всяком случае, Судьба методично разрушала самые хитрые сплетения ума человеческого. Может быть, поэтому лучше было бы ныне применить другой принцип, гласящий:

— Не рой другому яму…

На этом пути нам снова приходит на помощь наш враг и друг, трагический Лютор. Не столько, впрочем, он сам, как его терминология, отражавшая народное самосознание его эпохи.

* * *

Мы умышленно до сих пор не говорили о том, под каким именем Юрий Немирич создал свою кратковременную державу. Мы предоставили самостийникам и халатникам думать, что это государство, самобытное, в союзе с Польшей, без всякого сомнения должно было носить излюбленное в наши дни, «такое удобное» во всех смыслах имя «Украины».

Увы, это не так…

Так говорил Александр Блок. Известно, что поэтическое произведение тем лучше, чем смысл его туманнее. Александр Блок не очень понимал, о чем его «смертельная мечта», но зато Александр Шульгин, мой двоюродный племянник, очень хорошо знает (хотя и молчит об этом) то, что Василий Шульгин ему сейчас напомнит.

Юрий Немирич, один из образованнейших людей своего времени, равно как и гетман казацкий Иван Выговский, не назвали свое государство Украиной; называться Пограничьем эти государственные люди считали бы зазорным для территории, которая от века почиталась колыбелью Руси, дота страны, «откуда Русская Земля пошла стала есть». Во всяком случае, новую державу они назвали ее старым историческим именем, и это имя:

«Великое Княжество Русское» [108]Нынешние губернии: Полтавская, Черниговская, Киевская, восточная часть Волынской и южная Подольской.
.

Под этим именем новое государство было утверждено Польским Сеймом и польским королем. Впрочем, дота последнего в этом не было никакой новины; с тех пор, как южно-русские земли вошли в состав Польско-Литовского государства, польский король, уже столетия, носил титул:

«Великий Князь Русский».

* * *

— Неужели это так важно? — спросят.

Важно ли это? Мы это сейчас проверим.

Прежде всего мы спросим Александра Шульгина (а он был большим сановником «Украины» и при Петлюре, и при Скоропадском), соблаговолит ли добродий быть канцлером Великого Княжества Русского, если бы таковое в наши дни было восстановлено?

В ответе можно не сомневаться. И даже за канцлерство Александр Шульгин не согласится расстаться с украинским именем. Почему же для Василия Шульгина имя русское должно быть quantité négligeable?

В начале бе Слово… За словами Украина и Великое Княжество Русское скрываются два разных пути. Украина есть средство и способ навеки отделиться от остального русского народа. Великое Княжество Русское есть путь к будущему… аншлуссу.

* * *

Представим себе, что наши западные союзники отойдут от украинской терминологии и примут для новообразованной державы титул Великого Княжества Русского. Что в наши дни это будет обозначать?

Это будет значить, что в их психологии совершился коренной переворот; что они целиком стали на сторону доктрины: «Не рой другому яму»; что они желают искренней дружбы с русским народом; и что на этом базисе они желают строить свое собственное будущее благополучие.

Наоборот, приятие самостийной «Украины» обозначает, что наши западные соседи готовят великую вековую борьбу с русским народом. Почему? Потому, что последний треть своего численного состава и лучшую часть своих территорий без жестокой борьбы оторвать от себя не позволит.

Великое Княжество Русское обозначает непреклонную борьбу с мировым коммунизмом, борьбу за весь русский народ. «Украина» значит сепаратный мир с московскими коммунистами. Кто этому последнему не верит, пусть вспомнит Брестский мир: за одним столом сидели немцы, украинцы и московские большевики. Так было, так будет. С той только разницей, что за будущим Брестским столом появится еще четвертый партнер: поляки. За этот стол, может быть, на уголок, присядет и Александр Шульгин. Но Василия Шульгина там, наверное, не будет. Итак, от выбора слова зависит два решения; два пути; две истории — для нескольких народов…

В начале бе Слово.

* * *

Великое Княжество Русское есть дверь и ключ к совершенно новой эпохе в международных отношениях. Являясь малой программой, оно есть прелюдия большой. И притом дверь, ключ и прелюдия — весьма удобные. Когда придет большая программа, Великое Княжество Русское не придется ломать: оно останется.

* * *

В так называемой украинской проблеме есть, кроме фольги всяческих фальсификаций, и нечто, заслуживающее самого серьезного внимания. Именно об этом, к сожалению, часто забывают противники самостийности. И это: осознанная и зрелая потребность в краевом самоуправлении. В качестве автономной провинции Великое Княжество Русское войдет в состав возрожденной Российской державы. Если в последней восстановится монархия, этой провинцией будет, на правах наместника, управлять тот, кому будет передоверен титул:

Великий Князь Русский.

Итак, и с этой точки зрения Великое Княжество Русское есть дверь удобная.

* * *

Но все же это только дверь или преддверие. Это малая программа. Это только ступень к Большой.

Приложение № 7

Документ на проживание В. В. Шульгина в СССР

[Книжка формата паспорта, зеленая картонная обложка, по центру, немного вверху, герб СССР. Под ним надпись:]

Вид на жительство в СССР для лиц без гражданства

[С.1 (оборотная, внутренняя, сторона обложки)]

Герб СССР

Вид на жительство в СССР для лиц без гражданства

Действителен по „20“ Сентября 1969 г.

1. Фамилия     Шульгин

Имя     Василий

Отчество     Витальевич    

2. Число, месяц и год рождения     1878 г.

3. Место рождения     Гор. Киев

4. Национальность     русский

5. Гражданство на день прибытия в СССР     Б. Российское

БГ № 540002

Круглая гербовая печать

Подпись В. В. Шульгина (подпись владельца)

[На этой странице, как и на всех последующих, снизу вверх по центру идет надпись, напечатанная коричневыми буквами: ] БЕЗ ГРАЖДАНСТВА.

[С.2]

6. Семейное положение     В браке состоит

7. Когда прибыл в СССР     В 1945 г.

8. Цель приезда     Уроженец СССР

9. Кем выдан вид на жительство     УООП Владимирского облисполкома

10. На основании каких документов выдан вид     Закона о гражданстве СССР

Начальник отдела     Упр. Охраны Общественного порядка     Подпись

Круглая гербовая печать

Вид выдан „20“ Сентября 1967 г.

БГ № 540002

[С.З]

11. Дети, вписанные в вид.     [Не заполнено. — Р. К.]

[С.4]

ОТМЕТКИ О ПРОДЛЕНИИ ВИДА НА ЖИТЕЛЬСТВО

Срок действия вида на жительство ПРОДЛЕН по “20“ Сентября 1971 г.

Начальник отдела УВД Владимирского облисполкома     подпись

Круглая гербовая печать

„20“ сентября 1969 г.

Срок действия вида на жительство ПРОДЛЕН по „20“ сентября 1973 г.

Начальник отдела УВД Владимирского облисполкома подпись

Круглая гербовая печать

„20“ сентября 1971 г.

[С.5]

ОТМЕТКИ О ПРОДЛЕНИИ ВИДА НА ЖИТЕЛЬСТВО

[Два незаполненных места. — Р. К.]

[С.6]

В. В. Шульгин

Фотография для вида

на жительство в СССР

для лиц

без гражданства

1956–1957

Разрешено проживать в     Гор. Владимире

Начальник отдела подпись

Круглая гербовая печать

„20“ сентября 1967 г.

Разрешено проживать в     [Не заполнено. — Р. К.]

Разрешено проживать в     [Не заполнено. — Р. К.]

БГ № 540002

[С-7]

[Три незаполненные графы о разрешении проживать. — Р. К.]

[С-8]

[На с. 8 еще один такой незаполненный раздел. — Р. К.]

Приложение № 8

«Ныне отпущаеши…»

(Памяти В. В. Шульгина)

15 февраля 1976 года в 11-м часу утра во Владимире скоропостижно скончался Василий Витальевич Шульгин. Последний оставшийся в живых член русского Парламента умер на 99-м году жизни неожиданно для всех окружавших его в эти последние годы людей. Все, как ни странно, были уверены, что Шульгину предстоит еще жить и жить, ибо видели, что столетний старец нисколько не стареет духом, сохраняет прекрасную память, духовную бодрость и веселие. Его более чем скромная комнатка в провинциальном Владимире, которую он делил со своей опекуншей, простой русской женщиной, ухаживавшей за ним, была буквально местом паломничества. Каждый, кто хоть сколько-нибудь сердечно интересовался историей последних лет старой России, побывал здесь. Все слои, все направления искали у Шульгина ответов на мучительные вопросы: что было? как случилось? почему? Гостеприимный старец часами отвечал приезжающим, знаменитым и безвестным, которые часто в увлечении историей не щадили его немощей. А как радовался Василий Витальевич, когда выпадала возможность помузицировать с приезжим другом! Старенькая скрипка служила ему до последних дней: он играл, сидя на кухне, долгие ночные часы…

Весть о смерти Шульгина мгновенно облетела Россию. Чувство утраты причинило боль каждому, кто знал Шульгина лично. Для всех нас Василий Витальевич был живым воспоминанием провала нашей исторической памяти, очевидным свидетельством обаяния старой русской культуры.

Василий Витальевич Шульгин родился еще при Александре Освободителе, в расцвете сил встретил наступление последнего конституционного периода истории Российской империи, был одним из популярнейших членов Государственной Думы и активнейшим участником белого движения. Когда в 1944 г. он был арестован в Югославии, специальным самолетом доставлен в Москву и на первом же допросе услышал стандартное: «Партийность?» — Шульгин ответил кратко: «Монархист».

После двух лет Лубянки и 10 лет Владимирской тюрьмы Василий Витальевич был освобожден Хрущевым. И люди, собравшиеся спустя 20 лет у его гроба, знали этого позднего Шульгина, автора наивных «Писем к русским эмигрантам», человека, давшего увидеть себя на пропагандистском экране миллионам зрителей. Фильм «Перед судом истории» демонстрировался, надо сказать, очень короткое время, потому, вероятно, что вопреки желанию инициаторов киносудилища, 90-летний «рыцарь монархии» неизменно вызывал симпатии советских зрителей.

Шульгин так и не принял советского гражданства. В его «Виде на жительство» в графе «Подданство» до конца дней стояло: «Российское».

Василий Витальевич говорил близким людям, что в изданиях последнего времени ему не дали сказать того, что он хотел сказать на самом деле. Полное издание книги «Годы» не состоялось, так как было связано с такими купюрами, на которые Шульгин не мог согласиться. Его многократные призывы издавать его сочинения без купюр, как это было при Ленине, не были услышаны.

«…Мы, дети черных дней России, забыть не в силах ничего…». Эти Блоковские слова, которыми Василий Витальевич надписал свои «Дни», можно по праву считать эпиграфом и главной темой лучшей, значительной части его творчества. Память «черных дней России» Шульгин хранил до конца дней своих и до конца дней передавал ее нашему поколению. А тот, кто судит грешных, пусть вспомнит апокалиптическое пророчество о тех «днях» и «годах», когда дано было черным силам вести войну со святыми и победить их.

Загадочным для всех было долголетие нестареющего душой старца, которому довелось испытать так много бурь. Когда-то в Париже, ему, уже изгнаннику, было предсказано. Нам, друзьям его последних лет, глядя на него, казалось, что и действительно, Василий Витальевич непременно доживет до эсхатологически важных перемен в России.

В религиозных вопросах Шульгин был вольнодумцем, хотя в Бога и бессмертие души верил несомненно. В последнее время заметно стало, что его бодрый ум, всегда ищущий и требовательный, все более смирялся перед Соборным Разумением Св. Церкви. Искреннее уважение к традиционным формам русского православного благочестия никогда не покидало Василия Витальевича, и умер он под иконами, у которых горела лампадка. Среди нескольких икон Василия Витальевича было две маленьких, особенно им любимых — Св. Дмитрия Солунского — ради сына Димитрия, о котором он давно не получал известий из США и очень беспокоился, и Сретения Господня. Ее и возложили на него, положенного во гробе.

Умер Василий Витальевич точно в день Сретения Господня в час, когда в наших храмах оканчивается литургия оглашенных и начинается литургия верных. Почему и провожавшие его в последний путь нет-нет да и возвращались мыслями к Евангельскому Симеону, пережившему века, чтобы воочию убедиться, что «не изнеможет у Бога всяк глагол». В наш быстротекущий век политический деятель и писатель Шульгин пережил несколько эпох трагической русской истории. Осталось тайной, что предстало в час смерти его духовному зрению. Кто знает, может быть, его духовное око увидело спасение и славу многострадальной России «перед лицом всех людей»? Это вопрос веры, веры в Россию, и упрямо твердит сердце, что эта вера нас не постыдит.

Иеродиакон Варсонофий (Хайбулин)

Москва, февраль 1976 года. 

Приложение № 9

Свидетельства кончины В. В. Шульгина

1. Письмо Людмилы Егоровны Марининой, опекунши В. В. Шульгина

5/III-76 г.

Здравствуйте Ростислав Григорьевич и все остальные ваши родные!

Ростислав Григорьевич отвечаю на ваше письмо, опишу о Василие Витальевиче, он все себя чувствовал хорошо, но в январе месяце переболел гриппом, два дня ничего не кушал, затем поправился, но в ночь на 15 февраля он почувствовал боль в груди и принимал таблетки от грудной жабы, затем утром полчаса восьмого пошол спать, как обычно он ночью сидел, а днем спал и я пошла в магазин ему сказала, что я пошла и скоро вернусь, прихожу а он лежит уже мертвый, я даже не поверила думала он спит, но он мне не отзывался и я пошла в больницу пришел врач и сказал, что он скончался вот так быстро и всё был на своих ногах. Хоронили мы его 17 февраля возили его в церковь там был он всю обедню, гроб у него был обитый шолком и с кистями, затем из церкви прямо на кладбище, схоронили рядом с женой. Было много народу из Москвы вообщем всем очень понравились похороны и все уехали довольные. Но конечно мне досталось всех больше хлопот. Ну вот у меня пока всё. Досвидание.

2. Письмо Екатерины Федоровны Зубаревой, соседки В. В. Шульгина по дому (Владимир, ул. Фейгина, Дом 1, кв. 18).

Г. Владимир

19 марта 1976 г.

Здравствуйте дорогие друзья

Ростислав Григорьевич и Галина если я не ошибаюсь со своей дочкой и бабушкой

желаю вам хорошего здоровья на долгие годы. Получив ваше не ожиданное письмо я узнала, что вы услышали о смерти Василия Витальевича, но узнали поздно. Конечно если бы я была у Василия Витальевича, то я вам сообщила, но я была не хозяйка.

Ростислав Григорьевич вы спрашиваете о его смерти, я вам опишу, все что я знаю и видела здесь после меня т. е. после ухода за ним. Конечно ему было хорошо, но не очень это он мне много раз так говорил когда я к нему заходила навестить. Но он говорил что я назад пятками не хожу, пусть мне хуже но это сделал я сам, чтобы была опекунша. Но хорошо это все прошло.

Теперь опишу о смерти, что я знаю и что я видела последнее время. Весной 75 года была у него его племянница. Она мне говорила чтобы я кое-когда к нему заходила, но к нему попасть я могла очень редко, потому, что не было у меня ключа. Когда была здесь Ольга Витал, я ей отдала ключ и она когда уехала Людмила мне ключа не отдавала, но я всетаки пошла в М.В.Д. и мне велели отдать, она отдала и я к нему заходила когда ее не было дома, она уезжала к дочьке в деревню и пробывала там по 2 дня. вот в эти дни, я заходила к нему и с ним разговаривала и спрашивала пишут ли кто, кто приезжает, но он все забывал, а больше мне никто не мог сказать. Вот так он и жил последнее время.

Но вот когда ему было 98 лет, я к нему заходила его поздравлять, и мы с ним договорились, мне тоже 50 лет а ему 98 лет. Он мне сказал, я тебе на 50 л. подарю 50 руб. а ты мне если я буду жив дашь сто рублей, я говорю дам. Вот у нас какой был уговор. Но она эта Людмила пожалела и не отдала. Но я не много на них обиделась, конечно не на Василия Витальевича а на опекуншу. Теперь перед смертью я была он чувствовал себя не важно я с ним распрощалась и ушла, говорю ему возможно я вас не увижу когда с вами будет совсем плохо. Потому, что я хожу к вам редко. Теперь в одно прекрасное время я была дома приходит ко мне молодой человек и говорит вы меня не сможите провадить к Василию Витальевичу Шульгину я спрашиваю, а вы кто он сказал я из Ленинграда, но говорю я из Ленинграда кое-кого знаю, а кого я говорю Красюкова, Конкина, а вот я от Конкина я его друг. Но я пошла туда, но попасть к нему не могла потому, что личина была другая, мне конечно было очень не удобно перед любыми которых я не смогла пустить к нему, но я спросила как он чувствует себя они сказали хорошо. Это было числа 12 февраля 1976 но потом я работаю, прихожу с работы мне мальчики говорят Мама мы тебе скажем плохую весть умер В.В. я конечно испугалась и стою среди комнаты и не знаю что мне делать, но все же я пошла, прихожу Он лежит на койке мертвый, окутан одеялом теплым, я ей говорю что же теперь будете делать, мне сказали будем подавать телеграммы. Но я ушла, мне показалось обидно что она меня обидела последним путем. Но все равно, он умер 15 февраля утром часов в 9, Она говорила, что у него ночью мучала грудная жаба, он пил нитроглецирин но утром она ушла ее дома не было, пришла она он уже мертвый, и лежал до 5 часов, весь закреп, рот был открыт и уже не могли закрыть. Я конечно долго сидела дома, но думаю надо последний долг пойти отдать, пришла и стали мы его одевать. Когда одели, я ушла домой пошла в ночь, на работу, прихожу с ночи, и В.В. меня очень просил чтобы мы его схоронили вместе с Марией Дм. Я сходила в серый дом все разказала и нам дали разрешения похоронить рядом с ней. Вообщем его никто не видел как он умер. Похороны были хорошие, половина похорон дали бесплатно хороший гроб. И могила хорошая хорошо, что рядом с женой. Дорогие друзья опишу, кто были на похоронах, из старых друзей были Коншины, из Москвы были, Кушнорович. Микита, Олег. Вера Алексеевна сестра Корнеева, Коля Колдун. Ворсанофий. а еще были какие то художники я их мало знаю. Вот дорогие друзья какие дела и что я вам могла сообщить о В. В. Теперь не много о себе. Мальчишки мои кончили училище П.Т.У. Стали слесари-кистроминтальщики Они получили по 3 разряду и уже с августа месяца работают получают хорошо. мне помогают

Вот пока и все что я могла вам написать. Если еще что будет вас интересовать пишите я вам опишу.

Вот еще что забыла когда умер В.В. пришли из Серого дома все его писульки забрали говорят будет все в архиве.

С приветом к вам ваши друзья Катя Зубарева со своими ребятами,

еще опишу если вы захотите поехать к нам в Владимир то прошу заходите к нам не беспокойтесь у нас места хватить.

2. Письмо Ольги Витальевны Градовской, племянницы В. В. Шульгина

24/III-76 г.

Многоуважаемый Ростислав Григорьевич!

Вчера получила Ваше письмо и спешу ответить, так как сочувствую и вполне понимаю Ваше горестное желание поскорее обо всем узнать. Ведь я сама была недавно в таком положении, получив 16/II телеграмму о кончине Василия Витальевича моего родного дяди. Выехать, по ряду причин, не могла и вынуждена была ожидать ответа на свою телеграмму и письма. Получив телеграмму 16/II и выехав 17/II я не попала бы даже на похороны!

14 февраля Василий Вит. три раза будил свою опекуншу Людмилу Егоровну и принимал нитроглицерин, так как ему было плохо. 15 февраля в S 8-го Люд. Ег. его уложила в кровать, хорошо накрыла и пошла в магазин и на базар. Хорошо, что она не уехала в Камышки к матери и дочери, ведь было воскресенье, а осталась при Вас. Вит. Вернувшись домой, она испугалась и бросилась к соседям сказать, что Вас. Вит. плохо, пришел сосед, друг Вас. Вит., Михаил Сергеевич и обнаружил, что сердце уже не бьется. По всему можно было заключить, что Вас. Вит. умер во сне, глаза его были закрыты.

Он был счастлив тем, что не заметил ни своей смерти, ни своего одиночества…

Упомянутый Михаил Сергеевич, оказывается писал мне, что Вас. Вит. не важно себя чувствует, но я этого письма не получила. Перед своим днем рождения — 14/1, он болел гриппом и сильно ослабел, но как-будто уже поправился, так как аппетит вернулся к нему и жизнь потекла нормально, ничего плохого не предвещая. Все мы думали, что будем праздновать его столетний день рождения, а пока ему исполнилось 98 лет. Тяжело, что меня не было возле него, но хоть утешение то, что этим летом я гостила у него, и 2 лета подряд.

Похоронили его возле жены Мар. Дм. Отпевали по всем правилам долго в церкви, гроб был хороший, отделан кистями, на кладбище отвезли автобусом. Были друзья местные и из Москвы. Похоронив собрались на поминки и много хорошего говорили о нем и как о человеке и как о писателе и публицисте. Он был действительно добрый и отзывчивый и исключительно честный во всем, бескорыстный и обладал каким-то редким обаянием!..

25 марта будет 40-й день его смерти и Люд. Ег. готовится отметить этот день, так как все, кто был на похоронах, хотят приехать во Владимир <…>

Память о Василии Витальевиче останется самая светлая, а мои соболезнования и мое письмо пусть будут Вам в утешение.

С приветом О. Градовская. 

ТЕНИ, КОТОРЫЕ ПРОХОДЯТ

Гимназия

1 Бывшие государственные крестьяне, образовались из служилых людей, детей боярских, стрельцов, рейтар, драгун, солдат, копейщиков, пушкарей и др., селившихся в XVI–XVII вв на восточной и южной границах Московского государства для защиты его от ногайских и крымских татар.

Мои друзья

2 Судебный процесс в Киеве в 1913 над евреем М. Бейлисом по ложному обвинению в ритуальном убийстве русского мальчика, вызвавший протест как в России, так и за рубежом; суд присяжных оправдал Бейлиса.

3 Николай Яковлевич Шульгин был старшим братом Виталия Яковлевича. Согласно данным фонда Департамента герольдии Российского государственного исторического архива (РГИА. Ф. 1343. Оп. 33. Ед. хр. 2968, на 27 листах), он родился примерно в 1818 году, происходил «из дворян, по окончании курса наук в лицее князя Безбородко» (Нежинского лицея) в 1836 году был «определен на службу к делам Киевского Военного, Подольского и Волынского Генерал Губернатора». Так в генерал-губернаторской канцелярии он и прослужил всю свою службу, пройдя путь от коллежского регистратора до коллежского советника и последней должности чиновника особых поручений VII класса, занимаясь текущими делами, в основном подготовкой докладов генерал-губернатору: по делам и долгам графини Ржевусской, по управлению государственным имуществом в подведомственных губерниях, по наблюдению за исполнением инвентарных правил для управления частными населенными имениями, по окончательному рассмотрению судебных дел «по претензиям разных лиц к Графу Михаилу Потоцкому», «по обеспечению православного духовенства и по устройству православных церквей в помещичьих имениях» и многими другими. Возлагались на него обязанности и по заведованию секретною частью канцелярии, а также он исполнял семь каких-то секретных поручений. За время службы «аттестовался способным и к повышению чином достойным», был награжден четырьмя орденами и знаком отличия беспорочной службы за выслугу XV лет.

По-видимому, не случайно Виталий Яковлевич Шульгин так трепетно относился к своему брату. В канцелярии генерал-губернатора переплетались узлом все проблемы края, и братья, живя вместе и будучи духовно близкими людьми, в откровенных беседах, наверное, делились ими. Надо полагать, что знание истинного положения дел в крае сформировало мировоззрения Виталия Яковлевича как русского патриота.

Осенью 1856 года «согласно прошению Высочайшим приказом по Гражданскому ведомству» Николай Яковлевич Шульгин был «уволен по болезни от службы с мундиром» и 31 января 1857 года «38-ми лет от роду скончался от чахотки, быв напутствован к смерти исповедию и Св. Таин причастием Священником Феодором Мысловским, и февраля 2-го дня погребен на Лыбедском кладбище тем же Священником Мысловским».

От брака с дочерью статского советника Марией Евстафьевной Рудыковской он имел сына Якова, родившегося в 1851 году, и трех дочерей: Надежду (род. в 1848 году), Александру (род. в 1852 году) и Веру (род. в 1855 году). Все они были крещены в Старо-Киевской Георгиевской церкви, и крестным отцом у них был их дед Яков Игнатьевич Шульгин.

Согласно тем же архивным данным, Николай Яковлевич Шульгин с семьею, а впоследствии и его вдова проживала с детьми «;в г. Киеве Лыбедской части в доме Статского Советника Виталия Шульгина».

Моя жена Екатерина Григорьевна

4 В Елизаветграде (ныне г. Кировоград) находилось Елизаветградское кавалерийское училище.

5 Резонёр (франц. raisonneur), в старом русском театре сценическое амплуа; актёр, исполнявший роли рассудочных людей, склонных к назидательным рассуждениям.

Еще о Екатерине Григорьевне. Ее трагическая кончина

6 5-й саперный батальон квартировал в Киеве и входил в состав полевых саперных батальонов инженерных войск.

7 Английский титулованный дворянский род, родоначальником которого был Джеймс Фицджеймс, внебрачный сын английского короля Якова II и Арабеллы Черчилль.

8 Племянница Василия Витальевича, Ольга Витальевна Градовская, писала в одном из своих писем: «;Еще отрывок из воспоминаний. Мама говорила, что у дедушки Григория Кон<стантиновича> была сестра, очень красивая, рыжего цвета волосы, так и с ней было неблагополучно и она выбросилась из окна, тоже какое-то психическое расстройство».

9 Газета «Новое Русское Слово» от 20.05.1994 на 53-й странице переопубликовало заметку шестидесятилетней давности (май 1934 г.):

«САМОУБИЙСТВО ЖЕНЫ В. ШУЛЬГИНА. Нам пишут из Белграда:

Сильное впечатление на русскую колонию произвело самоубийство жены известного политического деятеля и писателя В. В. Шульгина — Екатерины Григорьевны Шульгиной.

В последнее время Е. Г. Шульгина страдала, несомненно, обострившейся душевной депрессией, вызванной гибелью в СССР любимого сына. Между прочим, поиски этого сына и имел, главным образом, в виду В. В. Шульгин, совершивший фантастическую поездку по СССР при содействии пресловутого «Треста», оказавшегося, как известно, большевицкой провокаторской организацией. Сын не был найден.

Но в результате поездки появилась наделавшая много шума книга «Три столицы», которая, что тоже позже стало известно, была предварительно просмотрена и одобрена к печати тем же «Трестом».

Провал «Треста» на много лет оторвал В. В. Шульгина от политической деятельности.

Таковы истоки страшной трагедии несчастной матери. Русский Белград знал Е. Г. Шульгину, тревожно искавшую духовного равновесия то в повышенной, доходящей до экзальтации религиозности, то в отчаянии отходящей от церкви… И, наконец, она бесследно исчезла, ушла из дому и больше не возвращалась. И на днях в Панчево, ниже Белграда, в Дунае был найден ее труп. Она бросилась в воду, предварительно связав себе ноги. (Очевидно, бросилась в Дунай с тзв. «Панчевского моста» — единственного через Дунай в Белграде — прим. А. Арсеньева). Е. Г. Шульгина была дочерью известного публициста Т. К. Градовского и сама одно время много предавалась публицистике. Работала в разных изданиях и писала под псевдонимом Алексей Ежов. Под этим именем Е. Г. помещала злободневные политические статьи в «Киевлянине», выходившем под редакторством ее мужа.

Виталий Григорьевич Градовский

10 Вадим Витальевич Градовский.

11 Рассказывая о судьбе семьи своего двоюродного брата Виталия Григорьевича Градовского, Василий Витальевич Шульгин был чрезвычайно скуп на подробности. Пройдя суровую школу Гражданской войны, эмиграции, немецкой оккупации Югославии, двенадцати лет тюрьмы в Советской России и последующей жизни в ней, он очень бережно относился к судьбе связанных с ним тем или иным образом людей, которые были еще живы, и старался лишнего на всякий случай не говорить.

Много позже мне довелось познакомиться с Ольгой Витальевной Градовской и ее мужем Николаем Дмитриевичем Дьяковым и быть их гостем в Архызе, где они скромно жили в однокомнатном домике с кухней-передней, служившей и столовой…

После смерти отца она некоторое время еще заведовала детским домом, потом ее уволили после очередной чистки — не подходила на руководящую работу по происхождению. Всегда ее преследовал страх, что будет в чем-то разоблачена, и старалась куда-нибудь спрятаться. Вышла замуж за Курдюмова, бывшего офицера, участника 1-й Мировой войны, сражавшегося в Гражданскую против большевиков. Они решили покинуть Воронеж и отправились в Ставрополь, где Ольге Витальевне как грамотной удалось поступить работать в местное отделение Госбанка. У мужа открылся туберкулез, и не было никакой возможности спасти его. Так и прожили до сорок второго года.

Когда немецкая армия захватила Ставрополь, она с матерью и мужем решила отправиться в Германию. Поездом пересекли юг России, затем Польшу и осели в одном из городков на Балтийском побережье. Там она начала хлопотать об устройстве мужа в один из туберкулезных санаториев, что ей в конце концов и удалось сделать. При этом она боялась, останется ли он живым — в то время среди перемещенных в Германию лиц распространился слух, что немцы не занимались лечением всякого рода хронически больных, а просто уничтожали их. Отправляя мужа в санаторий, она умоляла представителя немецкого Красного Креста сказать, оставят ли его живым. Больше она не имела никаких известий о нем…

Рассказывая мне о событиях почти сорокапятилетней давности, Ольга Витальевна волновалась и переживала, не содействовала ли невольно гибели своего мужа. В начале девяностых годов я занимался составлением некрополя русского православного кладбища в Берлине («Тегель»), Просматривая кладбищенские книги, я наткнулся на следующую запись: «Курдюмов Николай Андреевич, капитан. 2.10.1891–4.12.1950». Был ли этот человек мужем Ольги Витальевны или только его однофамильцем, мне неизвестно. Незадолго до этого она скончалась…

После войны она вернулась с матерью в Ставрополь. Но ее по-прежнему преследовали страх и желание зарыться куда-нибудь поглубже. Она вышла замуж за человека намного моложе ее, и, взяв мать, они покинули Ставрополь и переселились в одну из станиц. В послевоенные годы русские стали заселять земли, на которых испокон веков жили карачаевцы, выселенные советской властью в конце войны в среднеазиатские республики. Ольга Витальевна переселилась в Архыз, расположенном на берегу узкой, но быстрой горной реке Большой Зеленчук. Дальше бежать было некуда: дорога, ведшая в Архыз из курортных городов, упиралась в горы Большого Кавказского хребта, которые нависли над поселком и по которым проходила граница с Абхазией. В отличие от других русских семей, занявших все четыреста с лишним домов карачаевцев, они на свободном участке построили свой собственный небольшой домик. И это их спасло от дальнейшего переселения.

В пятьдесят седьмом году карачаевцы начали возвращаться на свою родину. Их дома были заняты, и никто ничего им не предоставлял. Но обошлось без кровопролития. Карачаевцы семьями селились прямо на улицах перед своими бывшими домами и стали жить под открытым небом. Русских они не замечали, как будто бы их не было. Так продолжалось с неделю-две. Сначала не выдержала одна семья и покинула дом, за ней другая. Потом отъезд принял массовый характер. В итоге в Архызе осталась одна русская семья — Ольга Витальевна Градовская и ее муж. К ним у карачаевцев не было никаких претензий.

В начале шестидесятых годов, когда имя В. В. Шульгина стало появляться в печати, Ольга Витальевна и ее мать разыскали его и с тех пор поддерживали с ним постоянную связь. Удалось им разыскать и Вадима Витальевича Градовского, брата Ольги Витальевны и сына Наталии Владимировны. Юношей он участвовал в Гражданской войне и вместе со всеми в ноябре двадцатого года покинул Крым, став вечным изгнанником. К тому времени, когда они его нашли, он жил в одном из пригородов Парижа, где и скончался в шестьдесят девятом году…

12 Помню, мы молча стояли у окна. Василий Витальевич только закончил диктовать страницы с описанием кончины Дарьи Васильевны. Он заметно разволновался. Я спросил: «Вы сильно любили ее?» — «Я люблю ее и сейчас», — тихо проговорил он…

Как и большинство из нас, он был суеверен. Например, не любил фотографироваться вдвоем, считая, что это к смерти. Однажды мы втроем — Василий Витальевич, Владислав Михайлович Глинка и я — подошли к дому 12 на Миллионной улице, в котором на квартире князя Путятина происходила заключительная трагедия с отрешением Романовых от власти, когда акт об отречении подписывал великий князь Михаил Александрович. Я предложил сфотографировать Василия Витальевича с В. М. Глинкой у входа в подворотню дома. Он наотрез отказался. Тогда мне пришлось остановить первого попавшегося прохожего и попросить его быть третьим. Так на снимке и стоят В. М. Глинка, В. В. Шульгин и неведомый мне молодой человек.

Когда спрашивали у него разрешения познакомить с какой-нибудь женщиной, он первым делом справлялся, не Верой ли ее зовут, и если Верой, то отказывался. Это тоже было недоброе предзнаменование. Еще в начале века в Петербурге он познакомился с ясновидящей Анжелиной Сакко и впоследствии постоянно пользовался ее услугами, в том числе в эмиграции. О Дарье Васильевне Анжелина говорила: «Она настолько чиста, что находится очень далеко». (О другой покойнице, некогда близкой Василию Витальевичу, «Анжелика» говорила: «Вижу ее, она стоит прямо за вами»).

Он верил в сновидения, в течение многих лет записывал сны и пытался толковать их. Однажды я получил от него письмо следующего содержания: «Дорогой Ростик! Продолжаю вчерашнее письмо. Этой ночью меня посетила, т. е. приснилась моя сестра Алла Витальевна, но не обманная, а настоящая. Она нашла меня в Киеве, в доме высоком, мне не знакомом. Для чего? Вы, дорогой, не знаете <…> кто была Дария Васильевна, но знаете, чем она была для меня. Сестра А. В. сказала мне, что имя (фамилия) Д.В. в настоящее время Облодова (или Абдолова) и что живет она в Киеве, по Тарасовской улице д. № 20. Я сейчас же туда поспешил. Дом тоже оказался очень высокий. Бродя из этажа в этаж, я наткнулся на свирепую женщину. Она пристала: “Зачем ты не женат?!” Вероятно, на предмет налога. Отделавшись от нее, я встретился с любезной женщиной. Она указала мне дверь Облодовой и прибавила: “Она дома, не пошла на службу, сегодня воскресенье”. — “Где она служит?” — “У Абдолова”. — “Он ей муж?” — “Нет”. — “Любовник?” — “Нет”. После этого я вдруг очутился в какой-то комнате, где на стене висел портрет Дарьи В., писанный маслом, очень похожий. После этого открылась в коридор другая дверь и я увидел ее, самое, т. е. Д. В. Она посмотрела на меня нерасказуемым взглядом, а горничной (любезной женщине) сказала: “Голубушка, уйди, пожалуйста, мешаешь”. При этом она куталась в какой-то пеньюар, видно, вскочила прямо с постели. Но еще из другой двери выскочили мальчишки. Я сказал весело: “Теперь конец! Не дам я вам больше тут около нее юлить”. Мальчишки радостно побежали вниз по лестнице… И тут я, увы, проснулся. Дорогой Ростик, сохраните это письмо».

Вскоре я отправился в Киев, нашел Тарасовскую улицу и дом двадцать. Это был, по-моему, трех- или четырехэтажный дом начала века. На первом этаже лестницы на стене висела доска с фамилиями жильцов и номерами квартир. Просмотрев его, я не обнаружил ни Облодовой, ни Абдоловой…

…Продолжая вглядываться в сумрак белой ночи за окном, Василий Витальевич заключил: «Она снится мне очень редко, за эти годы всего раза три. Как-то раз приснилась и сказала: “Ты помни, я тебя найду”». Так он и прожил свою жизнь с этой надеждой.

Моя сестра Павла Витальевна

13 Александр Могилевский был фиктивным мужем Павлы Витальевны. Ольга Витальевна Градовская, племянница Василия Витальевича, писала мне: «После смерти Марии Константиновны <…> Пихно Дм. Ив. полюбил Павлу Вит. Шульгину. Но поскольку такой брак был бы несколько неудобен, так как по браку с Мар. Конст. она приходилась ему дочерью, нашли выход. Был найден Могилевский, полковник в отставке (штабс-капитан. — Р. К); с ним договорились, что если он юридически, но отнюдь не фактически, вступит в брак с Павлой Вит., то ему будут выплачивать ежемесячно соответствующую пенсию. Таким образом, Павла Вит. вступила в брак с Могилевским, а была женой Дм. Ив. Пихно <…>. Дети, носившие фамилию Могилевского, были детьми Дмитрия Ив. Пихно».

Мои братья Павел и Дмитрий Дмитриевичи Пихно

14 В результате Балканских войн историческая область Македония была разделена между Грецией, Сербией и Болгарией, противоречия между которыми обострились после 1-й мировой войны, особенно между новыми государствами — Албанией и Королевством Сербов, Хорватов и Словенов (СХС, будущей Югославией). С августа 1921 правительство королевства СХС стало принимать на службу в Пограничную стражу русских офицеров, унтер-офицеров и солдат с правом ношения русской формы и знаков отличия в русских ротах этой стражи. Не доверяя полностью русским в связи с их склонностью к болгарам, их не посылали на границу с Болгарией, не было их также и на границе с Грецией. В основном они находились на границе с Италией (на островах Адриатики) и, главным образом, на границе с Албанией (в Македонии или Южной Сербии, как она тогда называлась), на которой непрерывно шли военные стычки и проводились диверсии. В частности, в 1924 один из отрядов добровольцев из состава Русской армии ген. П. Н. Врангеля совершил вылазку в Албанию, свергнул левого президента Ф. Ноли и привел к власти будущего короля Албании Ахмета Зогу (сообщил И. Н. Качаки).

15 Член Государственной Думы Георгий Васильевич Скоропадский был женат на вдове Надежде Ивановне Марковой, урождённой Кондояки. От первого брака у нее была дочь Наталия Павловна Маркова.

Василий Иванович Пихно

16 Копулировка (от лат. copulo — соединяю), один из способов прививки: сращивание привоя (черенка) и подвоя (1–2-летней ветки дерева), имеющих одинаковую толщину.

17 Окулировка (от лат. oculus — глаз, почка), один из способов прививки плодовых и декоративных растений: пересадка на подвой почки (глазка) культурного сорта (привоя), из которой развивается новое растение.

18 Пойнтер (англ. pointer, от point — делать стойку), порода короткошёрстных легавых собак, выведенная в Англии в XVIII веке. Используется для охоты на болотных, степных и лесных птиц.

19 Эхинококкоз — заболевание, вызываемое пузыревидным паразитическим ленточным червем эхинококком, который во взрослом состоянии живёт в кишечнике собак и других плотоядных животных; личиночная форма эхинококка обитает преимущественно в печени и лёгких главным образом травоядных животных и человека.

Несколько слов о ценах

20 В истории меня всегда интересовала не только борьба идей и связанные с нею политические события, но и, на первый взгляд, мелкие бытовые подробности переживаемой эпохи. Как, например, «неистребимость почты» (Владимир Набоков) и путешествие в Крым в период Гражданской войны. Подчас эти бытовые свидетельства придавали особый аромат тому времени, на фоне которого происходили эти события.

К подобным свидетельствам отношу и цены, бытовавшие в России в предреволюционные годы. Поэтому и попросил Василия Витальевича рассказать о них. Он начал свой рассказ со студенческих обедов без всяких вступлений, как будто продолжал недавно прерванное повествование.

21 Между прочим, Мария Сергеевна Орлова, давнишняя знакомая Василия Витальевича по Киеву и сама уроженка этого города, всплеснула руками и возмутилась, когда я рассказал ей об этом.

— Помилуйте, вот уж не знала, что у Василия Витальевича такой вкус. Француженки были премиленькие девочки с очень изящными манерами. И madame Жорж Мандель очень следила за ними — в десять часов вечера они должны были лежать в своих постельках.

Великий князь Николай Михайлович

22 Газета «Возрождение» была основана нефтепромышленником А. О. Гукасовым и известным экономистом, философом и публицистом П. Б. Струве, который первое время был редактором газеты; являлась органом русской национальной мысли в эмиграции умеренно-консервативного направления, ориентировавшегося в основном на интеллигенцию, выходила в 1925–1940 годах. После ухода П. Б. Струве с поста редактора газета превращается в промонархическое издание правого направления, с 1936 года из ежедневной становится еженедельной.

23 Шульгин В. В. Приключения князя Воронецкого. Изд. in 4° б.м., б.г. (Киев, 1913).

В журнале «Исторический Вестник» (1914, май. Т. 136. С. 713) была опубликована следующая рецензия на этот роман:

«По внешности издания не подлежит сомнению, что даже не переверстанные столбцы фельетонов какой-нибудь провинциальной газеты, вернее всего киевской, — отсюда обилие пробелов, в виде пустых страниц.

Очень жаль за роман, что его внешность и неизвестность издания обрекают его на малую распространенность.

Русскому читателю с легкой руки Горького и Л. Андреева в достаточной мере набили оскомину всяческие пакостничества, обильно расточаемые Куприными, Арцыбашевыми, Ф. Сологубами, Каменскими, Белыми и пр., под предлогом истинного реализма и жизненной правды. Поэтому чем-то совершенно необычайным, светлым и поэтичным веет со страниц романа В. В. Шульгина. Это — horribile dictu! [111] — роман исторический из истории Юго-Западного края XVI века, напоминающий несколько по своей фактуре романы Сенкевича и посвященный описанию борьбы южно-русского элемента с польскими завоевателями. Роман написан с большим знанием истории Юго-Западного края, и нам думается, что историческою подоплекою своего произведения автор обязан своему соименнику — историку В. Шульгину, профессору киевского университета, основателю газеты «Киевлянин» и знатоку судеб Юго-Западного края. Роман этот принадлежит к типу романов de cape et d’épée, описывает приключения обедневшего потомка знатного южно-русского рода, ведущего свое родословие от Владимира Красное Солнышко. Получив образование в Западной Европе в итальянском и парижском университете, юный князь по дороге домой к отцу попадает в гущу столкновений между иерархом русской православной церкви и неистовствующими насильниками поляками. Оказывая чудеса храбрости, князь Воронецкий — истый Баярд — вовлекается, благодаря увлечению одною очень не щепетильною панночкою, в борьбу между наследниками князя Андрея Курбского с Гедройцами и Фирлеем, так как к ним перешли маионтки, которыми был поверстан Андрей Курбский на ленном праве; очень картинно описывается весь ужас наездов, т. е. частных войн, которые губили состояния и будущность юго-западных поместных владельцев. В конце концов князь Воронецкий, тяжело раненый, попадает на попечение сиротки-девушки, живущей у старика монаха, носителя русского знатного имени, сиротливо доживающего свой век в ограде полуразрушенного русского монастырька, приютившегося на островке.

На выздоровлении князя и сборах его к дальнейшим подвигам и останавливается роман, который неминуемо должен иметь продолжение.

Роман написан с теплым поэтическим чувством, очень талантливо и с большим знанием истории, быта эпохи и даже ее языка, на котором излагается переписка между действующими лицами. В. Ш.»

24 В 1844 г. Киевский генерал-губернатор Д. Г. Бибиков предложил помощнику попечителя Киевского учебного округа М. В. Юзефовичу принять участие в работе Временной комиссии для разбора древних актов в архивах, присутственных местах и монастырях Киевской, Подольской и Полтавской губерний, которая впоследствии проводилась в рамках деятельности Киевской археологической комиссии, возглавлявшейся с 1857 г. М. В. Юзефовичем. Результатом деятельности Комиссии было издание источников по истории Украины XIII–XVIII вв. в многотомном «Архиве Юго-Западной России» под редакцией М. В. Юзефовича (8 частей, включающих 35 томов, за период 1859–1914).

Великий князь Николай Николаевич

25 Палантин (франц.) — меховая или бархатная накидка в виде широкого шарфа на плечи у женщин.

26 Я спросил Василия Витальевича, почему же он лично не познакомился с великим князем Николаем Николаевичем? «Не было случая, — ответил он, — а сам я никогда первым не делал попытки познакомиться с кем-либо».

1917–1919

Глава I

МОЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ПРИ ВРЕМЕННОМ ПРАВИТЕЛЬСТВЕ

1 В оригинале: «Самый правый из блока, В. В. Шульгин, мог бы войти в правительство, если бы захотел; но он отказался и предпочел остаться в трудную для родины минуту при своей профессии публициста» (Милюков П. Н. История второй русской революции. Т. 1. Вып. 1. Киев, 1919. С. 27).

2 Имеется в виду «Киевская мысль», либеральная газета, выходившая с 30 декабря 1906 по декабрь 1918; закрыта властями Украинской Директории.

3 «Киевлянин. Литературная и политическая газета Юго-Западного края». Выходила с 1 июля 1864. С конца 1879 издавалась ежедневно. Газета возникла «по предложению высшей администрации Киева», центра Юго-Западного края, «для проведения в массу населения этого края здоровых, на неопровержимых фактах истории основанных понятий об исконном русском характере края». Газете предоставлялась субсидия от казны — 6 тыс. рублей в год. См.: Виталий Яковлевич Шульгин: Некролог и речь, произнесенная над его гробом. Киев, 1879. С. 30. Редактировали газету: В. Я. Шульгин (1864–1878), Д. И. Пихно (1878–1885, 1887–1907), В. И. Пихно (1885–1887), К. И. Смаковский (1907–1913), В. В. Шульгин (1913–1914), с 1914 по 1917 разновременно К. И. Смаковский и В. В. Шульгин. Издателями газеты были: В. Я. Шульгин (1864–1878), М .К. Шульгина (Пихно) (1873–1883), с 1883 по 1913 — наследники М. К. Пихно, с 1913 — В. В. Шульгин и П. В. Могилевская.

4 «Курская газета» выходила с 1911 г. 3–4 раза в неделю. Редактором-издателем газеты считался Н. А. Берестецкий. Прекратилась в апреле 1917 г..

5 Сведений о том, что Временное правительство передало в распоряжение Шульгина Петроградское телеграфное агентство, обнаружить не удалось. Между тем известно, что комиссаром Временного комитета Государственной думы в ПТА был П. П. Гронский, кадет, депутат Думы.

6 Ср. фрагмент из статьи Шульгина «Цари ушли…»: «И вот цари ушли, призывая всех русских граждан подчиниться правительству, вступившему им на смену. Они ушли. Но что с нами? Что с Россией? Какой образ правления наступит? Не будем об этом говорить. Тяжкий молот судьбы потребовал проверки государственного устройства России, и пусть эта проверка совершится в этом будущем Учредительном собрании, которого требуют» (Киевлянин. 1917. 5 (18) марта).

7 Временное правительство отменило смертную казнь 12 (25) марта. На факт отмены смертной казни Шульгин отозвался передовой статьей, переданной из Петрограда по телеграфу, в которой он писал: «Легко и радостно теперь отменить смертную казнь. Легко еще потому, что нынешний министр юстиции А. Ф. Керенский, которого нам удалось близко рассмотреть в эти страдные дни, когда нежданно-негаданно поток взволнованных масс обрушился на Государственную Думу, в эти и страшные и великие дни — А. Ф. Керенский показал себя действительно благородным, культурным человеком. Он сумел воспользоваться прирожденной незлобивостью русского народа и, в особенности, русского солдата — и не позволил обагрить кровью Таврический дворец, когда привели Протопопова, Сухомлинова, Штюрмера и других» (Киевлянин. 1917. 16 (29) марта). Ранее В. В. Шульгин выступал в Государственной Думе против отмены смертной казни.

8 При открытии Московского Государственного совещания А. Ф. Керенский заявил: «Еще министром юстиции я внес во временное правительство отмену смертной казни (Аплодисменты. Возгласы “Браво!”). И я же (пауза), как военный министр, внес во временное правительство частичное восстановление смертной казни (возгласы “Правильно!” Аплодисменты). Как можно аплодировать, когда идет вопрос о смерти? (Бурные аплодисменты). Разве вы не знаете, что в этот момент и в этот час была убита частица нашей человеческой души. Но если будет нужно для спасения государства, если голос наш, предвещающий великие испытания, не дойдет до тех, кто и в тылу развращает и разнуздывает армию, мы душу свою убьем, но государство спасем (Бурные аплодисменты)» (Русское слово. 1917. 13 (26) августа). Комментируя выступление Керенского, В. В. Шульгин писал: «Последняя фраза потрясающая. Никогда такая трагедия не разыгрывалась на подмостках московского театра. Трагедия в том, что душа Керенского двоится невыносимым противоречием» (Киевлянин. 1917. 15 (28) августа).

9 Эти слова Пимена из «Бориса Годунова» А. С. Пушкина (сцена «Ночь. Келья в Чудовом монастыре»), по-видимому, часто вспоминали в 1917 году в семье Шульгиных. Е .Г. Шульгина взяла их эпиграфом для своей статьи, в которой она выступала против «очернения прошлого» (А. Ежов [Шульгина Е. Г.]. Прошлое // Киевлянин. 1917. 25 марта (7 апреля)).

10 В статье «На зубок новорожденному <…> “новому” правительству» В. И. Ленин писал: «Не запугаете, г. Шульгин! Даже когда мы будем у власти, мы вас не “разденем”, а обеспечим вам хорошую одежду и хорошую пищу, на условиях работы, вполне вам “подсильной” и привычной!» (Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 32. М., 1962. С. 34). Статья была напечатана в «Правде» 6 (19) мая 1917. К выступлению Шульгина Ленин возвращался в работах «Война и революция» и «Неминуемая катастрофа и безмерные обещания» (Там же. С. 94–95).

11 Заславский Д. О., Канторович В. А. Хроника Февральской революции. Т. I. Пг., 1924. С. 245 (Далее: Хроника… — Р. К.)

12 Хроника… С. 245–246.

13 Выступая на съезде делегатов фронта 29 апреля (12 мая) 1917 г., А. Ф. Керенский сказал: «Вы умели исполнять обязанности, которые налагала на вас ненавистная царская власть; вы умели стрелять в народ, когда она этого требовала. Неужели же именно теперь пришел конец вашему терпению? Что же, русское свободное государство есть государство взбунтовавшихся рабов?» (Русское слово. 1917. 30 апреля (13 мая)).

14 В ходе июньского наступления 1917 года корпус генерала В. А. Черемисова, входивший в состав 8-й армии генерала Л. Г. Корнилова, переправился через реку Ломница и после упорных боев занял 28 июня (11 июля) город Калуш. Однако войска противника наносили мощные контрудары, при этом использовался новый боевой газ «Желтый крест», от которого не спасали противогазы. Разлив Ломницы затруднял снабжение войск. В ходе боев многие русские части отказывались исполнять приказы. 3 (16) июля Калуш был оставлен, войска отступили на другой берег Ломницы. Через несколько дней австро-германские войска нанесли новые удары. Несмотря на свое численное превосходство, русские части отступали по всему фронту. Некоторые подразделения отходили в полном беспорядке, снабжение и управление отсутствовали. Ряд населенных пунктов был разгромлен деморализованными солдатами, мирные жители стали жертвами диких насилий.

15 Здравствуй, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя! (лат.) — слова, которыми идущие на битву гладиаторы приветствовали императора Клавдия; выражение восходит к «Жизни двенадцати цезарей» Светония (Божественный Клавдий, XXIII).

16 Временное правительство было создано 2 (15) марта.

17 Хроника… С. 298.

18 В ходе апрельского кризиса был поставлен вопрос о реорганизации Временного правительства; в него должны были быть включены представители социалистических партий. А. И. Гучков объявил о своей предстоящей отставке 29 апреля (12 мая) — он протестовал против революционных преобразований в армии, свое намерение он осуществил 1 (14) мая. П. Н. Милюков подал в отставку 2 (15) мая — он протестовал против включения социалистов в правительство и считал, что следует занять жесткую позицию по отношению к Совету и партиям, его поддерживающим.

19 Хроника… С. 263.

20 Во время боев июля — августа 1917 российская армия потеряла свыше 150 тыс. человек.

21 Очевидно, Шульгин вспоминает события вечера 4 (17) июля. 1-й запасной пехотный полк, демонстрировавший под большевистскими лозунгами у Таврического дворца, направился в свои казармы. В то же время от Дворцовой площади был двинут отряд, состоящий из двух сотен казаков и двух орудий. Перед ними была поставлена задача «всеми мерами вплоть до открытия огня рассеять толпу, осаждающую Государственную Думу». По дороге казаки рассеивали группы демонстрантов. В девятом часу они атаковали колонну 1-го запасного пехотного полка и были встречены огнем. Казаки отступили, бросив одно орудие. В результате этого столкновения 6 человек были убиты, 25 получили ранения. См.: Знаменский О. Н. Июльский кризис 1917 года. М.; Л., 1964. С. 104–105.

22 «Киевлянин» с марта 1917 постоянно вел кампанию за восстановление бело-сине-красного флага. Начало положила статья за подписью Ник. Я. «Где же русский флаг?» (Киевлянин. 1917. 23 марта (5 апреля)). В ней говорилось: «Неужели оно (Российское государство.) не имеет право на государственный флаг, им этим флагом должно быть признано красное знамя международного интернационального пролетариата, от которого, впрочем, отреклись на время войны почти все социал-демократы и Германии, и Франции». 23 апреля (6 мая) учащаяся молодежь Киева устроила демонстрацию в честь французского авиационного отряда, отправляющегося на фронт. Многие демонстранты имели розетки и банты российских национальных цветов, на отдельных домах были вывешены и российские флаги. Вторая манифестация учащихся под национальными флагами не была столь многочисленной, как первая, и не обошлась без эксцессов. По мнению либеральной печати, киевская демонстрация с флагами «была использована черносотенцами» (Русские ведомости. 1917. 4 (17) мая). Левые организации Киева, в том числе Исполком Совета рабочих депутатов, потребовали принятия «самых решительных мер». Шульгин призвал своих молодых сторонников воздержаться от новых демонстраций. См.: Киевлянин. 1917. 23, 24, 30 апреля (6, 7, 13 мая), 9 (22) мая.

23 Под именем Дарьи Васильевны Данилевской в тексте упоминается Любовь Антоновна Попова (ум. 1918), жена П. Д. Пихно.

Глава II

КИЕВ В 1917 ГОДУ

24 «Киевлянин» описывал историю посылки телеграммы Витте следующим образом: «Мы сочли своим долгом высказать ему в это время свое мнение в той откровенной и резкой форме, в которой не считали еще нравственно себя вправе говорить со смущенным, перепуганным и крайне нервно расстроенным русским обществом. <…> Мы послали 1 ноября гр. Витте частную депешу, которая никому не была известна. Ответ гр. Витте был получен на следующий день, в 5 час. утра, а уже в 10 час. нашему сотруднику со злостью сказали: “А ваш редактор опять занялся доносами. Мы знаем его телеграмму Витте и ответ. Мы за вами следим”. <…> Уже через два дня, 4 ноября, появилось в “Киевской газете” известие, что, по достоверным сведениям, гр. Витте приглашает г. Пихно в Петербург для беседы. Затем в другой газете была текстуально приведена депеша гр. Витте. Мы молчали» (Киевлянин. 1905. 13 ноября). 7 ноября краткое изложение телеграммы Пихно опубликовала газета «Киевское слово», а 12 ноября «Киевские новости» перепечатали полный текст депеши, допустив ряд ошибок. 13 ноября телеграфную переписку опубликовал «Киевлянин». Текст телеграммы Пихно был очень резок, он значительно отличался от тогдашних материалов «Киевлянина». Автор писал о «злополучном 17 октября». Обращаясь к Витте, Пихно заявлял: «Ни вы, ни ваши товарищи по кабинету так же не подготовлены к совершению новой политической деятельности, как и вся Россия». Он требовал: «Реальные основы нашего строя — самодержавие. <…> Нужно отбросить все проекты, отменить или остановить действие манифеста 17 октября». Витте отвечал: «Из Вашей телеграммы усматриваю, что Вы еще более нервно расстроены, нежели я. Ваши советы, как многие, многие получаемые, имеют некоторое основание, но чтобы судить об общем положении, нужно иметь сведения, которыми вы не располагаете. Очень был бы рад с Вами увидеться и переговорить. Граф Витте». Пихно ответил: «Приехал бы немедленно, но не могу оставить Киев» (Киевлянин. 1905. 13 ноября).

25 См. главы «Первый день “конституции” (18-е октября 1905 года)», «Второй день “конституции”», «Третий день “конституции”» книги В. В. Шульгина «Дни».

26 Об отношении «Киевлянина» к еврейским погромам свидетельствует выдержка из статьи Д. И. Пихно (напечатана 19 октября 1905): «Вчерашний день в Киеве показал все ужасы междоусобицы. Толпы народа разгромили в разных частях города массу еврейских магазинов, разгромлено, к счастию немного, частных квартир. Происходили ужасные сцены. Это был стихийный взрыв оскорбленных чувств за поругание народной святыни, обратившийся на евреев» (Пихно Д. И. В осаде: Политические статьи. Киев, 1906. С. 48).

27 Неточная цитата из стихотворения Н. А. Некрасова «Сеятелям» («Сеятель знанья на ниву народную!..», 1876).

28 Выборы в городскую думу Киева состоялись 23 июля (5 августа). Группа В. В. Шульгина получила 25 тысяч голосов (14,08 % от общего числа) и провела 18 гласных. При этом она уступила социалистическому списку (37 %, 44 гласных) и списку украинских социалистов (20 %, 24 гласных).

29 От большевиков было избрано семь гласных: А. В. Иванов, М. С. Богданов, Р.-И. В. Гальперин, А. И. Маевская-Массальская, И. М. Фиалек, Г. Л. Пятаков, М. Л. Леонтьев.

30 Среди большевиков — гласных городской думы Киева не было человека по фамилии Гинзбург. Возможно, подразумевается Абрам Моисеевич Гинзбург (Г. Наумов, 1878-?), известный киевский меньшевик, в 1917 — товарищ городского головы; фактически именно он руководил городским хозяйством.

31 Вспоминая свой арест (об этом см. далее в воспоминаниях), Шульгин указывал: «Я уцелел потому, что за меня заступился известный большевик Пятаков» (Шульгин В. В. Три столицы. М., 1991. С. 390).

32 Заседание Киевской городской думы, посвященное выдаче пособий семьям солдат, состоялось 21 августа (3 сентября) 1917. Кроме немедленной выдачи денежного пособия, жены запасных требовали также и выдачи дров, а после отказа начали угрожать гласным. В зал была введена милиция, к зданию подтянуты подразделения казаков и конной милиции. 19 сентября (2 октября) состоялось новое чрезвычайное собрание думы, посвященное выдаче пособий. На нем присутствовало 11 делегаток. Было решено увеличить размер пособий до 25 рублей (прибавлялось 3 рубля). Внезапно одна из делегаток закричала: «Дров нам давайте бесплатно, дров давайте, буржуи!» С некоторыми делегатками происходила истерика. См.: 1917 год на Киевщине: Хроника событий / Ред. В. Манилов. Харьков. 1928. С. 250.

33 Выборы во Всероссийское Учредительное собрание проходили в Киевском избирательном округе 26–28 ноября (9–11 декабря) 1917, 77 % получили украинские социалисты, 6 % — еврейский национальный блок, 4 % — большевики, 3,3 % — внепартийный блок русских избирателей (группа В. В. Шульгина). Соответственно, украинские социалисты получили право послать 20 депутатов, еврейский национальный блок и большевики — по одному. Группа В. В. Шульгина нужного количества голосов не набрала. «Киевлянин» не раз критиковал организацию выборов, писал о нарушении правил голосования в сельской местности. При этом в самом Киеве Внепартийный блок русских избирателей получил 20,5 % голосов, уступив лишь украинским социалистам, которые набрали 25,6 % (за последних особенно активно голосовали военнослужащие — 46,1 % солдат гарнизона), таким образом, среди собственно горожан группа B. В. Шульгина пользовалась серьезной поддержкой. Сведения о выборах см. в кн.: Спирин Л. М. 1917 год: Из истории борьбы политических партий. М., 1987. С. 289.

34 11–17 (24–30) сентября 1917 городская управа Киева проводила перепись населения, квартир и владений. По данным переписи в Киеве 50,26 % населения составили русские, 12,21 % — украинцы, малороссами назвали себя 4,47 %. В качестве родного и разговорного языка русский назвали 62,9 %, украинский — 9,23 %. См.: Грушевский С. Г. Национальный состав населения города Киева // Малая Русь. Киев, 1918. Вып. 3. С. 54, 57.

35 В тексте рассказа И. С. Тургенева «Бригадир» (1867): «наша великорусская Украйна» (Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 тт. Сочинения. Т. 8. М., 1981. С. 39).

36 Речь идет о плакате «Группы малороссов». См.: Украинская культура // Киевлянин. 1917. 23 июля.

37 Здесь В. В. Шульгин упоминает события 1919 г. (они описаны в главе XI — «Возвращение в Киев» публикуемых воспоминаний). В августе, перед вступлением белых войск в Киев, было опубликовано «Обращение главнокомандующего к населению Малороссии». Составлено оно было в управлении народного просвещения при близком участии проф. П. И. Новгородцева. В нем осуждались «былые ставленники немцев» — Петлюра и «его соратники». Декларировалось, что «в основу устроения областей Юга России будет положено начало самоуправления и децентрализации при непременном уважении к жизненным особенностям местного быта». В местных учреждениях, земских, присутственных местах и суде каждый мог говорить «по-малорусски». Частные школы, содержимые на частные средства, могли вести преподавание на любом языке. В казенных школах могли вводиться факультативные уроки «малорусского народного языка в его классических образцах». В младших классах «для облегчения учащимся усвоения первых начатков знания» допускалось также употребление «малорусского языка». Не ограничивалось и употребление «малорусского языка» в печати. (См. Деникин А. И. Очерки русской смуты. Paris, 1926. Т. 5. С. 143). Даже многие сторонники белого движения из числа украинцев считали такие меры недостаточными, к тому же на практике они часто нарушались. Особенно непримиримым отношением к «украинствующим» отличались сторонники В. В. Шульгина. Интересно, что Деникин не упоминает Шульгина в числе авторов «Обращения».

38 Созыв Украинского Учредительного собрания был объявлен III Универсалом Центральной Рады от 7 (20) ноября 1917. В Киеве выборы состоялись 7–9 (20–22) января 1918. Внепартийный блок русских избирателей получил 29,47 % голосов, из числа же собственно горожан (т. е. исключая солдат гарнизона) — 33,22 %. 9 апреля 1918 В. В. Шульгин получил удостоверение № 153 от окружной комиссии по выборам о том, что он избран в Учредительное собрание (текст — на украинском языке) (Москвич А. Г. Несколько слов о выборах в Украинское Учредительное собрание // Малая Русь. Киев. 1918. Вып. 3. С. 47, 48, 52; Грушевский С. Г. Национальный состав населения города Киева // Там же. С. 53). В Киевской губернии результаты выборов были таковыми: избрано 38 украинских социалистов-революционеров (75,8 % голосов), 3 большевика (6,4 %), 3 представителя еврейского национального комитета (6 %), 1 представитель внепартийного блока русских избирателей (2,9 %). Украинское Учредительное собрание должно было открыться 12 мая 1918. Об избрании В. В. Шульгина см. также: Adams В. The Extraordinary Career of Vasilii Shulgin // Revolutionary Russia. 1992. Vol. 5. № 2. P. 198.

39 Анатолий Иванович Савенко (1874-?) проводил антиукраинскую линию; генерал А. М. Драгомиров писал, что сам Шульгин «еще терпим», «но Савенко — это какой-то фанатик идеи» (Деникин А. И. Очерки русской смуты. Т. 5. С. 143).

40 Главы «Первый день “конституции” (18 октября 1905 года)» и «Второй день “конституции”» книги «Дни».

41 Публицист Д. А. Жуков утверждает, что Александр был сыном А. В. Билимович. В 1941, во время нападения Германии на Югославию, он был офицером югославской армии. Когда его подразделение проходило по улицам какого-то города, то некая женщина выстрелила в него из окна (Жуков Д. Ключи к «Трем столицам» // Шульгин В. В. Три столицы. С. 430). 

Глава III

ГОСУДАРСТВЕННОЕ СОВЕЩАНИЕ

42 Термин «Украина» В. И. Ленин упоминает, в частности, в материалах к реферату «Империализм и право наций на самоопределение» (октябрь 1915), «украинцы» — в работе «Рабочий класс и национальный вопрос» (май 1915).

43 Н. И. Кареев так описал встречу с Шульгиным: он «не переставал в своей киевской газете утверждать, будто я в I Государственной Думе советовал изничтожить даже самое имя России. На мое заявление он ответил, что только повторял общую молву, имевшую веру в его кругах, но что он готов дать место в своей газете моему опровержению» (Кареев Н. И. Прожитое и пережитое. Л., 1990. С. 270).

44 С 28 июня (11 июля) по 30 июня (13 июля) 1917 в Киеве проходили переговоры группы членов Временного правительства (разновременно — А. Ф. Керенский, М. И. Терещенко, И. Г. Церетели, Н. В. Некрасов) и украинских политических деятелей. В результате переговоров 2 (15) июля появилась «Декларация Временного правительства», объявлявшая Генеральный секретариат «высшим органом управления краевыми делами на Украине». Состав его должен был определяться правительством по соглашению с Центральной Украинской Радой. Он должен был быть пополнен на справедливых началах представителями других народностей, проживающих на Украине, в лице их демократических организаций. Партия кадетов протестовала против этого соглашения, оно послужило формальным поводом для выхода представителей этой партии из правительства. Центральная Рада своим вторым универсалом от 3 (16) июля поддержала соглашение. Однако декларация Временного правительства от 4 (17) августа, конкретизировавшая соглашение, была оценена Радой как нарушение первоначальных договоренностей. Возник новый конфликт правительства и Центральной Рады.

45 18 (31) июля Шульгин опубликовал протест против положения о Генеральном секретариате. На следующий день его поддержали некоторые представители киевской профессуры. Подписчикам «Киевлянина» рассылались специальные листовки с текстом протеста против «насильственной украинизации Южной Руси». Рекомендовалось подписывать их и возвращать в редакцию. Списки лиц, подписавших обращение, стали регулярно печататься в «Киевлянине»,

46 «Не о любви, свирепый волк, / Тебе бы петь, возьми ты в толк! / Не можешь даже и понять, / Что счастьем я хотел назвать» (Вагнер Р. Тангейзер / Пер. Г. А. Лишина, СПб., 1908. С. 33. Действие 2-е, явление 4-е).

47 Приводится по книге: Государственное совещание. Архив Октябрьской революции. 1917 г. в документах и материалах / Под ред. М. Н. Покровского и Я. А. Яковлева. М.; Л., 1930. — Р. К.

48 Завершая выступление в Государственной думе 10 мая 1907, председатель Совета министров П. А. Столыпин заявил: «Противникам государственности хотелось бы избрать путь радикализма, путь освобождения от исторического прошлого России, освобождения от культурных традиций. Им нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия!» (Государственная дума: Стенографические отчеты. 1907 г. СПб., 1907. Т. 2. Стлб. 445). Как вспоминал член Государственного Совета П. П. Менделеев, автором этой знаменитой фразы был член Совета министерства внутренних дел И. Я. Гурлянд (Ганелин Р. Ш. Материалы по истории Февральской революции в Бахметьевском архиве Колумбийского университета // Отечественная история. 1992. № 5. С. 166). 

49 «И уж действительно “все промелькнули перед нами”. Изящный и тонкий Набоков, бурный Родичев, выпаливающий слова, как из пистолета; огромный и медленный Родзянко, начавший журить Временное правительство, тыкая в него пальцем; изысканный ядовитый умница Шульгин…» (Толстой А. Н. Московское совещание // Русское слово. 1917. 20 августа (2 сентября)). В. Маклаков в этой статье не упоминается.

50 О масонстве В. А. Маклакова см.: Берберова Н. Люди и ложи: Русские масоны XX столетия. New York, 1986. С. 235–256.

51 Очевидно, упоминается книга: Марков Н. Е. Войны темных сил. Париж: Изд-во «Долой зло», 1928–1930. Т. 1–2.

52 «Уснувший» — отошедший от деятельности масонской ложи. Н. Берберова пишет, что П. Н. Милюков «никогда не был масоном» (Берберова Н. Люди и ложи… С. 30). В «Списке лиц, принадлежащих или же подозреваемых в принадлежности к русскому масонству начала XX в.», составленном С. Ф. Ивановой, П. Н. Милюков называется. При этом дается ссылка на архивные материалы Охранного отделения Департамента полиции. См.: Из глубины времен. СПб., 1992. № 1. С. 185. Неясно, впрочем, отнесен ли Милюков к «принадлежащим» или к «подозреваемым». Зарубежные исследователи масонства не упоминают П. Н. Милюкова среди масонов: Smith N., Norton В. Т. The Constitution of Russia Political Freemasonry (1912) // Jahrbücher für Geshcichte Osteuropas, 34. 1986. H. 4. 5. 499.

53 Книга В. В. Шульгина «Что нам в них не нравится? (об антисемитизме в России)» была переиздана в 1992 петербургским издательством «Хоре» и национально-республиканской партией. Публикаторы указывают, что они использовали 2-е издание (Париж, 1930).

54 На мой вопрос, что следует понимать под благостью в евреях, Василий Витальевич ответил: «Моральность высокая, доброта во всей нации».

55 В. А. Маклаков и В. В. Шульгин выступали во 2-й Государственной думе по законопроекту об отмене военно-полевых судов 12 марта 1907.

56 «Быстрых разумом Невтонов» — образ из «Оды на день восшествия на всероссийский престол ее величества государыни императрицы Елисаветы Петровны 1747 года» М. В. Ломоносова.

57 Под влиянием сведений, полученных от А. В. Сакко, В. В. Шульгин предпринял путешествие в Советскую Россию, описанное в книге «Три столицы».