Золоченый кузнечик на башне Фанейл-холла вертелся под сильным ветром с моря. Небо было темным, по нему чередой шли мрачные, рваные тучи. Корабли в гавани, поскрипывали, качаясь на легкой волне. Сыпал острый, мелкий снег, таявший на булыжниках площади.

Меир Горовиц поежился. Замотав вокруг шеи шерстяной, грубой вязки шарф, засунув руки в карманы редингота, юноша стал взбираться по узкой улице, что вела в сторону Бикон-Хилла.

В городе, — он на мгновение остановился и прислушался, — было тихо, только внизу, у порта, гомонили в тавернах моряки.

— Слишком тихо, — подумал юноша. Нащупав зашитые в подкладку редингота письма, он усмехнулся: «Впрочем, так и надо. Нечего привлекать внимание раньше времени».

Он поднял голову — маленький, двухэтажный, под черепичной крышей домик, — красного кирпича, стоял на углу Бикон-стрит. Меир увидел медную табличку: «Доктор Элайджа Горовиц. Прием без записи».

— Хаим не поменял еще, — Меир стянул зубами перчатку и нежно погладил табличку. «Папа, папа, вот и похоронили тебя. В Ньюпорте, как и маму, рядом с ней». Он вздохнул, вспомнив золотые, алые кроны деревьев, зеленую траву вокруг серых надгробий и стройный силуэт белокаменной синагоги за воротами кладбища.

Дверь внезапно распахнулась. Он услышал восторженный визг: «Братик! Приехал!»

— Ханука же, — ворчливо сказал Меир, целуя младшую сестру, что повисла у него на шее. «И я обещал».

Мирьям встряхнула каштаново-рыжими косами и стала считать на пальцах: «На обед будет рыба жареная, курица, — я к мистеру Лопесу ходила, он сразу десяток зарезал, холодно же, долго пролежат, тыквенный суп и пирог миндальный. Я кое-что тебе с собой дам, как в Нью-Йорк поедешь, ты же кое-как там обедаешь, наверное?»

Меир посмотрел в синие, серьезные глаза: «У меня же патрон, дорогая сестра, а у патрона — семья. Миссис Леви отлично готовит, так что я не похудел».

— Не похудел, — раздался с порога голос старшего брата. Хаим Горовиц, — высокий, светловолосый, с темно-серыми, как грозовая туча, глазами, стоял, прислонившись к косяку двери. Он наклонился и поцеловал каштановые кудри Меира. «Как там наш будущий таможенный брокер — справляешься?»

— Мистер Леви меня хвалит, — Меир подышал на руки. В тепле передней они стали немного согреваться: «Так что не ругай меня, что я не пошел в университет. Как твои занятия?»

— Может, еще и решишь учиться, — Хаим подтолкнул младшую сестру к гостиной. «Иди, приготовь там все, Мирьям, мы сейчас».

Девочка закатила глаза, и, выпятив губу, закрыла за собой дверь.

— Четырнадцать лет, что ты хочешь, — пожал плечами Хаим и вдруг подумал: «А мне самому — восемнадцать. Ну что делать, папы больше нет, значит теперь и Меир и Мирьям — на моих плечах».

— Занятия хорошо, — Хаим посмотрел в окно, за которым не было ничего, кроме темноты и бьющегося в мелкие переплеты стекла снега. «В следующем году сдаю экзамены и смогу уже сам принимать пациентов. Пока-то я доктору Абрахамсу ассистирую, ты помнишь его, друг отца».

— А что, — Меир устроился на каменном подоконнике, и взглянул на брата сине-серыми, большими, красивыми глазами, — как у вас там, в Гарварде, заставляют евреев ходить в субботу на занятия? В университете Род-Айленда этого не требуют, мне патрон рассказывал, он ведь его заканчивал.

— Не заставляют, — рассеянно ответил Хаим. Он тут же, сварливо, добавил: «Вот видишь, мистер Леви учился в университете, а ты не хочешь».

— Я лучше буду деньги зарабатывать. Вот этим, — Меир постучал по голове, накрытой черной, бархатной кипой. «Еще же Мирьям приданое надо дать, не забывай. Так что ты спросить собирался?»

— Где же этот курьер из Нью-Йорка? — подумал Хаим. «Мистер Адамс сказал — не сегодня-завтра должен появиться».

— Скажи мне, — небрежно спросил старший брат, — а кто с тобой ехал, в почтовой карете?

— Вдова священника из Пенсильвании с тремя детьми, спившийся стряпчий, и торговец галантереей, — отчеканил младший брат. «Евреев не было, если тебя это интересует».

— Хорошо, — вздохнул Хаим. Мирьям, высунувшись из гостиной, позвала их: «Все готово!»

Меир вспомнил, как отец зажигал свечи, — сдвинув очки на кончик носа, шепча молитвы. Найдя руку младшей сестры, юноша пожал ее. Мирьям чуть слышно всхлипнула: «Первая Ханука без папы, братик».

— Она же мать почти не помнит, — понял Меир. «Четыре года ей было, как мама умерла. А мне — шесть. И опять, — он услышал красивый, низкий голос старшего брата, что произносил благословение, — опять сироты. Господи, ну только бы все хорошо было».

— Амен! — звонко сказала Мирьям и запела: «Ма оз цур иешуати, леха ноэ лешабеах…»

— Тикон бейт тфилати, вешам тода незабеах, — присоединился к ней Меир. Старший брат поправил свечи. Глядя на два огонька, что трепетали, бились в подсвечнике, обняв их за плечи, он тоже запел.

Мирьям сидела с ногами в кресле, орудуя иголкой. «Чулки я тебе все перештопаю, — сердито сказала она, — сразу видно, сам зашивал. И редингот в пятнах, завтра их с утра сведу, а ты спи».

Меир облизал пальцы и взял еще одно пирожное: «Очень вкусный был обед, сестренка. Гораздо лучше, чем у миссис Леви, — он улыбнулся. Мирьям, покраснела: „Хотелось, чтобы вы поели, как следует, Хаим ведь тоже — он три дня в университете, а два — доктору Абрахамсу помогает, там и обедает, у него. Он тоже — вдовец, Абрахамс, так что я и ему готовлю“.

— А учишься ты когда? — Меир скосил глаза на тетради и книги, что лежали на столе.

— С утра, к миссис Хэнкок хожу, с другими девочками, — Мирьям улыбнулась. „Ты навести ее, она всегда рада своих бывших питомцев увидеть. А после обеда — с миссис Франклин занимаюсь, акушеркой“.

— Надо будет ночью встать, письма из редингота вынуть, — подумал Меир, глядя на сосредоточенное, хорошенькое лицо сестры. „Мирьям, если спросит, скажу, что подкладка распоролась. Этот мистер Адамс меня будет ждать завтра, в Фанейл-холле, у третьей лавки по левую руку. В десять утра. Не проспать бы, вот что“.

Он зевнул и попросил сестру: „Ты меня в девять разбуди, Мирьям, хорошо?“

— Это еще зачем? — удивилась она, складывая заштопанные чулки. „Спи себе, сколько хочешь“.

— Соскучился по Бостону, — зевнул Меир, — прогуляться хочу, а то сейчас зима, темнеет рано.

— Ну, хорошо, — Мирьям пожала плечами: „Дай мне мешочек для рукоделия, там, рядом с кроватью лежит“.

Брат потянулся за тонким, вышитым мешочком. Неловко повернувшись, юноша выпустил его из рук. Мотки ниток упали на пол, за ними последовал кусочек шелка. Меир спросил, глядя на аккуратно нашитые рядом, белые и красные полосы: „Это что еще такое?“

— Так, — сестра отчаянно зарделась и стала собирать рукоделие, — просто, практиковалась.

— Ну-ну, — только и ответил Меир. Он встал и подошел к окну. Отсюда, с Бикон-Хилла, вся гавань была, как на ладони. Юноша посмотрел на тусклую, маленькую луну, что висела над океаном, на темные силуэты британских кораблей, и подумал: „Скоро“.

Меир оглянулся, и, постучав медным молотком в крепкую, деревянную дверь, сказал, услышав какой-то шорох: „Я к мистеру Эдесу, насчет печати визитных карточек“.

Крепкий, невысокий мужчина, что открыл ему, поежился от вечернего, острого холодка. Он кивнул на узкую лестницу, что вела вверх: „Проходите“.

Меир снял черную шляпу. Поправив кипу, он оглядел кассы со свинцовыми литерами, и печатные машины: „А что, это правда — типография?“.

— Нет, — сочно ответил Бенждамин Эдес, — я просто так тут все поставил, чтобы ввести в заблуждение британцев». Он подтолкнул Меира: «Идите, Ягненок, вас там уже ждут. Я сейчас закрою и тоже поднимусь».

В длинной, узкой комнате был зажжен камин, но мужчины, что сидели вокруг деревянного стола, не снимали перчаток. «Очень холодно, да, — подумал Меир и вдруг усмехнулся: „Как это мне Мак-Дугал и Сирс сказали: „Будешь Ягненком, уж больно лицо у тебя невинное. Там, в Бостоне, люди опытные, больше, чем нужно, спрашивать не будут“.

Сэмуэль Адамс поднялся. Подав ему руку, мужчина обернулся: „Вот, господа, мистер Ягненок, наш доверенный курьер. Письма, которые он привез, вы уже читали, но ему велели еще кое-что передать на словах. Хотите пунша, Ягненок? — он кивнул на серебряную чашу, откуда поднимался легкий пар.

— Мне нельзя, — извиняющимся голосом сказал Меир, указав на свою кипу. — Вам сколько лет? — вдруг поинтересовался кто-то из мужчин.

Меир покраснел, и присел к столу: "Шестнадцать. Я просто маленького роста, господа, но вы не думайте — он поднял серо-синие глаза, — я уже взрослый".

— Да, — усмехнулся еще один мужчина, — изысканно одетый, с напудренными волосами, — у вас же взрослыми в тринадцать становятся, мы знаем. Меня зовут доктор Бенджамин Раш, я здешний, — мужчина обвел рукой комнату, — врач, так сказать. Ну, так что за новости вы нам привезли?

— Может быть, подождем, — осторожно предложил еще один мужчина, — тоже невысокий, с острыми, серыми глазами. "Должен прийти мой клерк и еще кое-кто. Они несут то, что нам понадобится в гавани".

— Ничего, Джон, — улыбнулся Сэмуэль Адамс, — я потом им сам расскажу. Они, наверняка, еще заниматься не закончили, все-таки студенты. Давайте, Ягненок, — он похлопал Меира по плечу.

Юноша закрыл глаза, вспоминая, и начал говорить — четким, звонким, голосом: "Мы, Ассоциация Сынов Свободы в Нью-Йорке, этим воззванием подтверждаем свое неприятие "Чайного Закона". Любой, кто помогает в проведении этого закона в жизнь, является врагом американских свобод, и мы призываем не вести никаких дел с такими людьми, не нанимать их на работу, и порвать с ними всякие связи".

Меир замолчал и добавил: "Это из листовки, которую мы выпустили в Нью-Йорке. Пять сотен экземпляров разбросали и расклеили по городу. Я хотел взять образец, но капитан Сирс сказал — слишком рискованно".

— И правильно сказал, — пробурчал Сэмуэль Адамс. "Письма-то шифрованные, а если бы вас, Ягненок, поймали с листовкой…, Ну ничего, — он подмигнул, — мы здесь свою напишем и напечатаем".

— У вас хорошая память, — заметил сероглазый мужчина, подавая руку Меиру. "Меня зовут Джон Адамс, мы с Сэмуэлем троюродные братья. Я юрист, судья, тут в Массачусетсе".

— Я о вас слышал, мистер Адамс, — восторженно отозвался Меир. "Это вы написали статью, в которой доказали, что колонии не должны подчиняться решениям Парламента, а только лишь воле короля. В прошлом году, я ее читал".

— Слава Джона уже и до Нью-Йорка дошла, — развел руками Сэмуэль Адамс. "Так, значит, вы и шифры можете запоминать, Ягненок?"

— Я ведь с цифрами имею дело, — Меир подышал на замерзшие руки. "Смогу, конечно. Господа, — он поднял большие глаза, — вы только не отправляйте меня сразу в Нью-Йорк, дайте поучаствовать в том, что вы тут готовите, в гавани".

— Даже и не думайте, — прервал его доктор Раш. "У нас много горячей молодежи, и мало — тех, кто может тихо и незаметно работать на благо революции. Так что даже и не думайте, в порт мы вас не пустим, Ягненок".

В комнате вдруг повисло молчание. Сэмуэль Адамс осторожно повторил: "Революция. Вот, господа, мы все и сказали. Давайте, Ягненок, поможете нам составить листовку, — он потянул к себе бумагу и перо.

Хаим Горовиц остановился у таверны. Вглядевшись в метель, он рассмеялся: "Наконец-то!" Высокий, русоволосый юноша, стряхнул снег со шляпы. Сняв перчатку, подав ему руку, он, нехотя сказал: "Отец мой приехал, с младшим братом. Пришлось высидеть весь обед, включая десерт и пунш".

Хаим оглядел друга: "Они же вроде не собирались сюда, до весны, ты говорил".

Дэниел Бенджамин-Вулф вздохнул: "Не собирались. Только у отца тут какая-то деловая встреча, ну, он и Мэтью заодно с собой взял, показать ему Бостон. Не все же на плантациях сидеть".

— Одни они здесь? — осторожно спросил Хаим, когда юноши уже шли к типографии Эдеса.

— Мой отец, — мрачно отозвался Дэниел, — никогда не ездит один, ты же знаешь. Пять человек привез, прислуживать им с Мэтью. Глаза бы мои на это не смотрели, Хаим. Я же с двенадцати, как уехал учиться, дома не живу. И на каникулы туда, в Виргинию, не возвращаюсь. Уже шесть лет как. Не могу это видеть, — он в сердцах стукнул молотком по двери типографии и вдруг улыбнулся: "Флаг-то сшила твоя сестра?"

— А как же, — Хаим похлопал по карману редингота: "Интересно, что там за курьер из Нью-Йорка?"

Эдес распахнул дверь и ворчливо сказал: "Еще бы в полночь явились, мы вас заждались уже. Все здесь, проходите".

— Занятия, — виновато пожал плечами Хаим. Дэниел добавил: "Я с отцом обедал, мистер Эдес, он ненадолго в Бостон приехал. А у вас холодно, — юноша скинул редингот.

— Ничего, скоро во всем Бостоне жарко будет, — усмехнулся печатник и подогнал их: "Быстрее, мы закончили листовку составлять, сейчас будем обсуждать то дело, в гавани, так что вы как раз вовремя".

Хаим обвел глазами сидевших вокруг стола мужчин и недоуменно подумал: "А где же курьер? Я тут всех знаю".

— Позвольте вам представить, — раздался сзади голос Сэмуэля Адамса, — доверенный курьер "Сынов Свободы", мистер Ягненок. А это наши люди в Гарварде, — мистер Бенджамин-Вулф, он будущий юрист, и мистер Горовиц, — он станет медиком. Как там у нас флаг, мистер Горовиц, готов?

— Да, — застывшими губами сказал Хаим, глядя сверху вниз в сине-серые, невинные глаза младшего брата. Юноша достал из кармана редингота шелковое полотнище. Адамс благоговейно принял его, и погладил большой ладонью красно-белые полосы: "Вот его мы и поднимем в гавани, господа. Знамя нашей свободы. А что же вы не здороваетесь, мистер Горовиц? — удивился мужчина.

Хаим подал руку младшему брату, и с удовольствием увидел, как тот густо покраснел.

— Дома я с тобой еще поговорю, — одними губами пообещал юноша. Он сел за стол рядом с Дэниелом: "Мы с мистером Бенджамин-Вулфом готовы действовать, господа. И еще три десятка человек студентов, по меньшей мере".

— Давайте обсуждать, — велел Сэмуэль Адамс. Хаим, искоса взглянув на Меира, что сидел напротив, опустив голову, услышал шепот друга: "А этот Ягненок на тебя похож".

— Это мой младший брат, — зло ответил Хаим, — он с четырнадцати лет в Нью-Йорке живет. Пороть его просто некому, вот Мэтью твоему — тоже шестнадцать, однако он никуда не лезет.

— Лучше бы лез, — заметил Дэниел. Вздохнув, услышав голос Адамса, он спохватился: "Мы можем переодеться индейцами, мистер Адамс, для того, чтобы нас не узнали".

— И для того, — помолчав, добавил Хаим, — чтобы все видели — это дело рук американцев. Свободных граждан свободной страны, господа.

Чуть потрескивали дрова в камине. Сэмуэль Адамс, поворошив их кочергой, усмехнулся: "Через шесть дней "Дартмут" должен либо разгрузить чай, на который мы будем платить пошлины…"

— Этого не будет, — коротко сказал Джон Адамс. "Иначе все, что мы делаем, — он обвел рукой комнату, — не имеет смысла. Сказано же: "Нет налогов без представительства", а кто и когда видел наших депутатов в британском парламенте?"

— Либо, — Сэмуэль выпил пунша, — губернатор Хатчинсон и его правая рука, небезызвестный лорд Кинтейл, должны будут отправить "Дартмут" обратно в Англию. Чего они, конечно, не сделают.

— Тогда чай будет лежать на дне бостонской гавани, — спокойно сказал Дэниел. "Это мы с мистером Горовицем вам обещаем, господа".

Они шли, молча. Только у поворота на Бикон-Хилл Дэниел сказал: "Завтра увидеться не удастся. Отец меня, и Мэтью на целый день в деревню увозит, знакомиться с этим его деловым партнером".

Он вздохнул, и, пожав руку Хаиму, шепнул ему на ухо: "Не ругай ты его так, а то уже чуть не плачет". Юноша обернулся. Посмотрев на брата, что, засунув руки в карманы, разглядывал гавань, Хаим подумал: "Чуть не плачет! Мальчишка, а туда же".

— Он нас всего на два года младше, — мягко сказал Дэниел. "Мирьям ведь тоже — флаг шила".

Хаим посмотрел в сине-зеленые, красивые глаза друга и сердито заметил: "Ты не сравнивай, если бы британцы его поймали…"

— Но ведь не поймали же, — раздался дерзкий, юношеский голос. "И не поймают".

— Язык прикуси, — посоветовал Хаим младшему брату. Вскинув голову, он прислушался: "Всадники какие-то".

Мужчина на красивой, вороной лошади, в военной форме, появился из-за поворота. Не глядя вокруг, вскинув черноволосую, чуть припорошенную снегом голову, он проехал мимо, в сопровождении наряда солдат — в алых мундирах. Дэниел проводил глазами тусклый блеск золоченого эфеса шпаги и шепнул другу: "Лорд Кинтейл. Двадцать три ему, а смотри — уже правая рука губернатора".

— Скоро, — ехидно заметил Меир, так и не поворачиваясь, — мы его скинем в море. Вместе с губернатором Хатчинсоном, и другими британцами. Тут им не Ольстер, мы не позволим себя ногами топтать.

— До свидания, мистер Ягненок, — усмехнулся Дэниел, подавая ему руку. "Мы с вами еще увидимся".

— Непременно, — юноша лукаво улыбнулся. Дэниел подумал: "И, правда, мальчик еще совсем. Хорошо, что он в гавань не пойдет. Вряд ли британские капитаны будут стрелять, но все равно — не стоит".

Посмотрев вслед высокой, стройной фигуре друга, что уже скрылась в морозном тумане, Хаим вздохнул и обнял младшего брата: "Ты взрослый человек, Ягненок, по нашим законам. Я тебе ничего запретить не могу. Только, пожалуйста, будь осторожней".

Меир кивнул: "Если бы у меня был, кинжал…Мирьям мне его отдаст, если ты ее попросишь".

— Вот этого, — резко ответил Хаим, идя вверх, по крутой улице, — я точно делать не буду. Вози письма, и не лезь на рожон, Ягненок.

Меир грустно поддел носком потрепанного сапога какой-то камушек и поспешил вслед за братом.

Дэниел остановился у постоялого двора. Вскинув голову вверх, юноша посмотрел на ярко освещенные окна второго этажа. "Это отец, — напомнил он себе, — все равно, каким бы он ни был. Я могу его не любить, но Писание говорит, что его надо уважать. И Мэтью, — он тем более ни в чем не виноват".

Нижний зал был пуст. Он услышал голос из-за стойки: "Ваш батюшка, мистер Дэниел, изволит слушать музыку, вместе с мистером Мэтью. Они в карты играют. Желаете, я еще бутылку вина наверх пошлю, раз вы пришли?"

Дэниел снял заснеженный редингот. Скинув шляпу, встряхнув русыми, не напудренными волосами, он оправил изящный, серый сюртук.

— Нет, спасибо, мистер Брэдли, — улыбнулся юноша. Тяжело вздохнув, Дэниел стал подниматься по лестнице.

— Руки чистые, — остановился он под свечой, что была вставлена в фонарь, — ну, пятна от чернил, но я, же клерк у судьи, в конце концов. И студент. Ничего подозрительного.

Он постучал. Услышав, как чьи-то нежные пальцы заканчивают сонату, Дэниел сказал негру в ливрее: "Ничего, мистер Томас, я сам пройду".

В гостиной было жарко натоплено. Дэниел, остановившись на пороге, увидел открытую бутылку бордо, что стояла на круглом столике черного дерева перед отцом. Дэвид Бенджамин-Вулф поднял красивые, карие, чуть покрасневшие глаза: "Явился, я же напоминал тебе — не опаздывать, нам завтра рано выезжать".

— Я не опоздал, — примирительно заметил Дэниел. Наклонившись, поцеловав золотистую голову младшего брата, заглянув в его карты, он что-то шепнул.

— И не подсказывай Мэтью, — усмехнулся отец, подвигая старшему сыну серебряный бокал. "Играй еще, Тео, — велел он девушке, что сидела у клавесина. Та склонила кудрявую, черноволосую голову. Дэниел недоуменно посмотрел на отца.

— Это, кстати, не клавесин, — отец чуть зевнул. "Сегодня ездил на таможню, забрал. Называется — фортепиано, работы мастера Штейна, из Аугсбурга. В подарок кое-кому приготовил". Дэвид поднялся и ласково погладил темно-зеленую, с бронзовой отделкой, крышку: "Таких инструментов в колониях — по пальцам пересчитать можно".

Девушка привстала, и, поклонившись, шепнула: "Здравствуйте, мистер Дэниел".

Юноша взглянул на смуглые, зарумянившиеся щеки, на черные, большие глаза. Дэвид Бенджамин-Вулф рассмеялся:

— Да, ты же не помнишь ее, наверное. Как ты учиться отправился, ей восемь лет было, а сейчас видишь — выросла. С обозом приехала вчера, что за нами шел. Надо же, чтобы в комнатах кто-то прислуживал, и причесывает она хорошо. Ну, — он потрепал девушку по голове, — и музыкантша отменная. Теперь, Тео, — приказал он, опускаясь в кресло, — Генделя. А потом приготовишь постель мистеру Дэниелу.

Юноша посмотрел на длинные пальцы, что бегали по клавишам, на стройную, в простом, шерстяном платье спину девушки. Отпив вина, Дэниел зло подумал: "Господи, сколько же их у отца? Пять тысяч, он же хвалился. Самый богатый рабовладелец Виргинии".

Он незаметно посмотрел на младшего брата, — Мэтью сидел, закинув ногу за ногу, шлифуя отполированные, розовые ногти кусочком замши. Он поймал взгляд Дэниела. Усмехнувшись, прикрыв карие глаза длинными, темными ресницами, подросток приложил тонкий палец к губам.

Двое всадников ехало по заснеженной, освещенной лучами утреннего солнца, равнине. Вдали, у излучины реки, виднелся дом — красного кирпича, с обрамленным белыми колоннами входом. Стекло в мелких переплетах окон играло, переливалось золотистыми искорками.

Девочка, — в бархатной, темно-зеленой, отороченной мехом амазонке, в беличьей шапочке на бронзовых косах, уверенной рукой остановила свою рыжую кобылку: "Папа, не отставай!"

— Извини, счастье мое, задумался, — Теодор де Лу нагнал дочь. Посмотрев на нежный румянец на ее щеке, он вздохнул: "Надо с ней поговорить. Акадия — это одно, а тут — совсем другое. Еще этот Бенджамин-Вулф приедет сегодня, наверняка — с рабами".

Мужчина погладил аккуратную, с легкой проседью, каштановую бороду: "Марта…, Помнишь, когда мы приезжали за покупками в Монреаль, ты видела там чернокожих людей?"

— Ну да, — недоуменно ответила девочка, поигрывая красивым хлыстиком с резной ручкой, — ты же мне сказал, папа, что они из Африки. И на карте я его нашла, этот континент. Оттуда возят золото, драгоценные камни и слоновую кость. В Бостоне я тоже их видела, чернокожих. Это африканские купцы, да? — Марта подняла прозрачные, зеленые глаза и встретилась с взглядом отца — мягким, понимающим.

— У папы глаза — как будто лазурь небесная, — смешливо подумала девочка. "А у мамы зеленые были, как изумруд, я помню. И волосы у меня такие же, как у нее".

— А все моя вина, — зло подумал Теодор де Лу, наклонившись, поправив на дочери воротник короткой шубки. "До двенадцати лет держал ребенка на фактории. В глуши, где, кроме индейцев и охотников, никого не было. Конечно, после того, как Мари умерла, от чахотки, я боялся за Марту. Пять лет ей было, как мать потеряла. Вот и увез девочку в леса. Так теперь отвечай".

Он стиснул зубы: "Марта, милая, ты должна кое-что знать…"

Дочь слушала, а потом изумленно прошептала: "Папа, ну как же так? Ведь в Писании сказано: "Провозгласите свободу по всей земле". И еще сказано: "По образу и подобию создал Он их". Эти люди, из Африки, они ведь такие же, как мы, просто цветом отличаются. Как индейцы дома, в Акадии".

— Правильно, — согласился Теодор. "И у меня никогда не было рабов. Ни у кого в нашей семье не было, и не будет. Но тут, — он пожал плечами, — тут они есть, милая. Я просто хотел тебя предупредить".

Марта хмыкнула. Поджав тонкие губы, вынув из расшитой серебром кобуры изящный пистолет, девочка попросила: "Папа, поедем к мишеням, пожалуйста".

— Что, — усмехнулся мужчина, — после моего рассказа будешь стрелять и представлять, что перед тобой — рабовладельцы?

— Буду, — холодно сказала Марта. Пришпорив свою лошадь, она унеслась вперед.

Уже когда они ехали к дому, дочь спросила: "А что у нас за гости, папа? Ты говорил — какой-то твой партнер, деловой?"

— Мистер Дэвид Бенджамин-Вулф, — ответил отец, — из Виргинии. Он плантатор, выращивает табак. Раз уж мы теперь в Бостоне, дочка, то надо торговать американскими товарами. Хотя, честно говоря, — Теодор улыбнулся, — я больше привык к мехам. И его сыновья, Дэниел и Мэтью. А еще лорд Кинтейл, помощник губернатора Хатчинсона. Ты же помнишь, губернатор приглашал меня обедать. Простая вежливость требует, чтобы я тоже — позвал кого-то из администрации.

— Ну да, — пробурчала девочка. Спрыгнув на землю, она улыбнулась слуге: "Я сама расседлаю лошадей, мистер Блэк, спасибо".

Марта зашла на конюшню. Скинув шубку, засучив рукава платья, она взяла скребок: "Сейчас как следует, почистимся, милая!"

Она вдохнула запах опилок и конского пота. На мгновение, закрыв глаза, девочка вспомнила большой, низкий обеденный зал фактории.

— Мадемуазель Марта! — услышала она голос кого-то из старых охотников. " Un excellent dîner, tout comme à Paris!". За деревянными ставнями лаяли собаки, пахло жареным мясом. Марта, высунув голову на заваленный сугробами двор, увидев микмаков, что въезжали в ворота, крикнула: " Mewliagowei gissgatteg!"

— Это очень хорошо, что обед готов, — отец спешился и поцеловал ее в лоб. "А то мы с вождем очень проголодались!"

Девочка вздрогнула. Обведя глазами конюшню, она прижалась щекой к гриве своей лошадки. "Хочу домой, — тихо сказала Марта. "Домой, на север".

Дэвид Бенджамин-Вулф оглянулся на карету, что медленно ехала по узкой дороге: "Надеюсь, фортепиано не расстроится. Этот де Лу говорил, что дочь его хорошая музыкантша — им должен понравиться подарок. И Тео может нам поиграть — правильно я сделал, что велел управляющему ее сюда послать".

— Долго еще? — услышал он недовольный голос старшего сына.

— Нет, — коротко ответил мужчина. Он осадил коня у окошка кареты: "Мэтью, ты как?"

— С Тео в карты играем, батюшка, — рассмеялся младший сын. Дэвид взглянул на медную жаровню, что стояла между сиденьями. Вдохнув запах кедра, он озабоченно спросил: "Не холодно тебе?"

Юноша похлопал рукой по меховой полости: "Ну что вы, батюшка!"

— А Мэтью, я смотрю, на коня и не садится, — ядовито заметил Дэниел, когда отец поехал рядом с ним.

— Тут не Виргиния, — заметил Дэвид, — ему холодно. Ты тут шесть лет прожил, а Мэтью — в первый раз приехал. Так вот, об этих де Лу…

Дэниел поднял ладонь: "Папа, я не буду ухаживать за девочкой тринадцати лет. Тем более, что я ни разу ее еще не видел. Хватит об этом, я хочу нарушить семейную традицию, и жениться не на земле, и не на деньгах, а по любви".

— Мальчишка! — прошипел отец. Схватив поводья лошади Дэниела, отец резко остановил ее. "У этого Теодора де Лу золота столько, что он может купить весь Бостон, а на сдачу — Нью-Йорк. И губернатор его привечает. Его семья там, в Акадии, оказала много услуг англичанам. Так что, будь любезен, заткнись, делай, что я говорю, и через три года надень кольцо на палец этой Марте. Обсуждать тут нечего".

Дэниел посмотрел на красивый, высокий дом, что поднимался впереди них, на холме. Ничего не ответив, вырвав у отца поводья, юноша рысью поехал вперед, к изящным, кованым воротам поместья де Лу.

В просторной, отделанной белым мрамором гостиной горел камин. Языки пламени отражались в натертом, блестящем паркете палисандрового дерева. Теодор де Лу разлил вино по бокалам: "Моя дочь переодевается, сейчас придет. Большое вам спасибо за подарок, мистер Бенджамин-Вулф, я видел такие инструменты в Европе, но не думал, что они есть в колониях".

— Ну что вы, — отозвался мужчина, — это простая любезность, дорогой Теодор. И называйте меня Дэвидом, раз мы теперь с вами партнеры. Может быть, — он кивнул на дверь, — мисс Марте требуется помощь? Я как раз привез с собой рабыню для домашних услуг. Тео отлично причесывает и вообще — прекрасная горничная.

Теодор де Лу посмотрел на высокую, стройную девушку. Она стояла на пороге, опустив изящную, черноволосую, голову, спрятав руки под аккуратным холщовым передником.

— Нет, спасибо, Дэвид, — он улыбнулся, — моя дочь выросла на фактории, в лесной глуши, без слуг, и привыкла справляться со всем сама.

— Тогда иди, Тео, — махнул рукой Дэвид, — настрой фортепиано и разбери ноты. После обеда поиграешь нам.

Девушка присела и выскользнула за дверь. "Ну вот, — сказал Теодор, — сейчас дождемся лорда Кинтейла и сядем за стол. Потом я покажу вам наши конюшни, молодежь сможет прокатиться, а мы с вами, Дэвид, поговорим о делах".

Дэниел, что рассматривал картину над камином, — бревенчатая крепость над широкой, величественной рекой, — повернулся: "Это ведь Квебек, мистер де Лу?"

— Старый, — мужчина погладил бороду. "Сейчас-то у нас все каменное, мистер Дэниел, а так, — Теодор нежно посмотрел на картину, — он выглядел во времена моего предка, того, что первым из де Лу приехал в Акадию. Это было еще в царствование короля Людовика, деда нынешнего французского монарха".

— Я бы очень хотел поехать во Францию, — мечтательно сказал Мэтью. "Вы были в Париже, мистер де Лу?".

— Несколько раз, — ответил тот. "А ваши сыновья ездили в Европу, Дэвид?"

Мужчина усмехнулся. "Нет, Теодор, пока вот, не собрался их вывезти. Я-то, — он осушил бокал, — навещаю Старый Свет, у меня там деловые интересы, связанные с Британской Ост-Индской компанией. Да и завещание мое там, — он махнул рукой, — в Лондоне лежит".

— Это, должно быть, неудобно, — удивился де Лу, — мое завещание тут, в Бостоне, у мистера Джона Адамса, вашего патрона, Дэниел.

— Я не доверяю юристам в колониях, — резко сказал Дэвид, — а сообщение между Лондоном и Бостоном хорошее, письма доходят за три недели.

— Сэр Джеймс Маккензи, лорд Кинтейл, — доложил слуга. Дэниел подумал: "Хоть поблизости его увижу. Может быть, удастся узнать что-то о планах британцев".

— Простите за опоздание, — надменно сказал мужчина в алой военной форме, — сами понимаете, дела службы. У вас очень изящный дом, мистер де Лу, а где же главное его украшение? — тонкие губы чуть дернулись.

— И этот туда же, — зло подумал Дэвид Бенджамин-Вулф, разглядывая красивое, холеное лицо лорда Кинтейла. Черные волосы, — чуть длиннее, чем положено для офицера, были убраны в косичку и припудрены, голубые глаза холодно блестели. "За душой одна шпага и титул, — усмехнулся про себя плантатор, — говорят, его отец так гулял, что пропил оба замка, золото и земли. Ну, нет, этому хлыщу мы мисс Марту не отдадим".

— Моя дочь сейчас спустится, — улыбнулся Теодор де Лу. "Вина, лорд Кинтейл? Отличное бордо, прямо из Парижа, хотя, конечно, — мужчина поднял бровь, — те пошлины, которые на него установлены…"

— Надо же кормить дармоедов в колониях, — резко сказал лорд Кинтейл, принимая бокал. "Что здесь, что в Ольстере, — я там служил, — одно и то же. Никто не хочет работать, все только жалуются на гнет метрополии. Если бы не черные, такие, как ваши, дорогой Дэвид, тут бы, — он обвел рукой комнату, — все бы лежало в запустении.

— Я не держу рабов, — примирительно заметил Теодор, — а просто нанял слуг в Бостоне. Смею заверить, они работают отлично.

— Ирландцы, наверняка, — лорд Кинтейл приподнял верхнюю губу, показывая острые клыки. "Погодите, мистер де Лу, они еще успеют обворовать вас до нитки, и вообще, — мужчина рассмеялся, — хороший ирландец — мертвый ирландец".

— Вы можете идти, мистер О’Доннелл, — мягко сказал Теодор слуге, что все еще стоял в дверях, опустив пылающее лицо. "Пусть накрывают на стол".

Марта сбежала по лестнице и прислушалась — из кабинета отца доносились какие-то звуки. "Клавесин! — обрадовано подумала девочка, и, открыла дверь: "Здравствуйте! Вы, должно быть, дочка мистера Бенджамин-Вулфа. Папа мне не говорил, что вы приедете. Меня зовут Марта де Лу".

Черноволосая, высокая девушка, что, подняв крышку инструмента, настраивала его, жарко покраснела: "Простите, мисс, я проверяю, как он звучит, все-таки его везли из Бостона. Это фортепиано, из Старого Света".

Марта все стояла с протянутой рукой. Девушка, испуганно оглянувшись, присела: "Меня зовут Тео, госпожа".

Бронзовые брови нахмурились. Марта, взяла смуглые, тонкие пальцы: "Никакая я не госпожа. Называй меня просто — "Марта". Тебе сколько лет?"

— Четырнадцать, — девушка перебирала в руках оборку передника. "Мы и ноты тоже привезли, — она указала на бархатное сиденье, — тут Гендель, Вивальди…"

— Обожаю Вивальди, — вздохнула Марта. "Мы с папой его в четыре руки играем. А ты умеешь, — она склонила бронзовую голову, — в четыре руки?"

Тео кивнула, зардевшись: "Простите, я вас задержала, вам надо идти в гостиную, скоро обед".

— Но ты ведь будешь с нами обедать? — недоуменно спросила Марта, разглядывая простое, шерстяное, темно-синее платье девушки. "Какая красивая, — восхищенно подумала Марта, смотря в чудные, черные, с золотистыми искорками глаза. "И она высокая, выше меня на голову, а то и больше".

— Я буду обедать с нашими слугами, — Тео посмотрела в окно, за которым лежал заснеженный сад. "Простите".

— Почему? — недоуменно спросила Марта, коснувшись ее плеча. "Почему не с нами? Пойдем! — она потянула девушку за руку.

Тео внезапно вырвалась и, подойдя к двери кабинета, выпрямила спин: "Потому, что я цветная, госпожа. Рабыня мистера Дэвида Бенджамин-Вулфа. Мне нельзя сидеть за одним столом с белыми. Идите, — она кивнула головой на устланный персидским ковром коридор, — вас ждут".

Марта, было, хотела что-то сказать. Вздохнув, проводив глазами, стройные плечи Тео, она открыла высокие двери гостиной.

— А вот и Марта! — услышала она веселый голос отца. Прикусив губу, быстро коснувшись своего крестика, — крохотного, играющего изумрудами, — девочка присела.

— Позволь представить тебе, милая, мистера Дэвида Бенджамин-Вулфа, — сказал отец. Марта посмотрела на высокого, мощного мужчину — черные волосы были чуть тронуты сединой, в карих глазах играли золотистые искорки. Сжав зубы, она заставила себя протянуть руку для поцелуя.

— А она хороша, — подумал Дэвид, вдыхая запах жасмина, исподтишка разглядывая белую, нежную, чуть тронутую веснушками кожу, бронзовые, уложенные в высокую прическу, напудренные волосы. Над тонкой губой была прилеплена черная мушка.

— Рада встрече, мистер Бенджамин-Вулф, — услышал он звонкий, холодный голос. Изумрудные глаза оглядели его — с ног до головы. Мужчина, услышал шуршание шелка, — девочка подхватила отделанные кружевами юбки цвета свежей травы. Выставив вперед ножку в изящной, атласной туфле, она поклонилась.

— Мои сыновья, мисс Марта, — Дэвид посмотрел на мальчиков: "Ничего, за три года она к нам приучится. Надо будет их в Виргинию весной пригласить, в горы, на охоту. В конце концов, если они с Дэниелом друг другу не понравятся, всегда остается Мэтью. Он хороший сын, покорный, сделает все, что я скажу. Так что деньги будут наши".

— Обедать, обедать, — велел хозяин дома. Дэвид, подав руку Марте, рассмеялся: "Я очень, давно не водил никого к столу, мисс Марта. Надеюсь, ваш батюшка не будет в обиде. Мы с ним почти одногодки, так что я вам — тоже, как отец".

— Упаси Господь, — подумала девочка, рассматривая жесткий очерк подбородка, короткую, черную, ухоженную бороду. От мужчины пахло табаком — сильно. Теодор де Лу, что шел сзади с остальными гостями, рассмеялся: "Вот только у нас дома не курят, дорогой Дэвид".

— Ничего, — плантатор обернулся, — я могу и в сад выйти, дорогой Теодор.

Слуги неслышно разносили блюда, серебро блестело на белоснежной, льняной, отделанной брюссельским кружевом скатерти. Дэвид, наклонил над бокалом Марты хрустальный кувшин с водой: "Вам я бордо пока не предлагаю".

— Спасибо, — сухо ответила девочка, вскинув голову. Дэвид чуть не добавил: "Пожалуйста, дорогая невестка".

Марта встала из-за фортепиано, и, поклонилась, подождав, пока стихнут аплодисменты: "А теперь мы с Тео сыграем вам в четыре руки!"

Лорд Кинтейл вздернул бровь, и шепнул: "Так разве принято, мистер Бенджамин-Вулф? Она же, — мужчина указал на черноволосую девушку, — рабыня…"

— Древние римляне, дорогой Джеймс, — усмехнулся Дэвид, — позволяли рабам-грекам учить своих детей. У моих сыновей тоже был цветной наставник, в детств. Ведь в нашей горной глуши, кроме меня и священника — никто не умеет ни читать, ни писать. Так что я купил в Новом Орлеане отлично образованного мулата — он знал греческий, латынь и французский. Пусть играют, — он махнул рукой и блаженно закрыл глаза. "Прекрасная техника, — подумал Дэвид, следя за пальцами девушек. "Им бы в концертах выступать".

Он вытер заблестевшие глаза: "Вот эта часть сонаты, дорогой Теодор, воистину — пером мистера Вивальди водил сам Господь. Я всегда вспоминаю весну у нас, в горах, когда склоны покрываются свежей травой, поют птицы, и журчащие ручьи срываются с серых скал. Вы должны обязательно приехать погостить с мисс Мартой. У нас отличная охота, не хуже, чем в Акадии".

— И медведи есть? — внезапно усмехнувшись, складывая ноты, спросила девочка.

— Есть, — кивнул Дэвид: "А вы охотились на медведей, мисс Марта?"

— Двоих убила, — тонкие ноздри чуть раздулись. "С отцом, конечно, мистер Бенджамин-Вулф".

Лорд Кинтейл посмотрел на черноволосую девушку, что закрывала крышку фортепиано:

— Хороша, конечно, и грудь, и зад — все при ней. Это будет дешевле, чем тратить деньги на шлюх, и безопасней — она, наверняка, девственница. Вот и прекрасно. А потом, когда буду жениться, я ее продам. Или оставлю, — он погладил чисто выбритый подбородок, — в конце концов, какая разница, что скажет жена? Хорошая трепка ее быстро образумит.

— Мистер Бенджамин-Вулф, — громко спросил офицер, — а сколько стоит эта рабыня? — он лениво указал на стройную спину Тео. Теодор де Лу увидел, как вздрогнули плечи девушки, и подмигнул дочери.

— Пойдемте, господа, — велела Марта мальчикам, — я покажу вам наши конюшни. А ты, — высокомерно сказала она рабыне, — отнеси ноты в мой кабинет, слуги тебе покажут, — куда.

Дверь захлопнулась. Плантатор сухо сказал: "Тео не продается, лорд Кинтейл".

— Как это? — голубые глаза недоуменно посмотрели на Дэвида. "Любой раб продается. Назовите цену, и я ее заплачу".

Теодор поднялся. Подойдя к окну, что выходило во двор, он увидел, как Марта, смеясь, что-то говорит мальчикам. Он прислушался: "Будут в снежки играть, как на фактории. Только там она с индейскими детьми росла. Господи, может быть, зря я ее сюда привез? Может быть, стоило в Париж поехать, или в Лондон".

— Лорд Кинтейл, — терпеливо сказал Дэвид, — через три года я отправлю Тео на размножение. Она здоровая, крепкая, красивая девушка. Я совершенно не заинтересован в том, чтобы до этого времени она с кем-то жила. Вы же, — мужчина усмехнулся, — хотите ее купить не для того, чтобы она вам играла на клавесине, и штопала одежду? Даже если вы мне ее потом вернете, через несколько лет, она будет уже не та, — плантатор пожал плечами, — тем более, если она родит ребенка.

Шотландец помолчал: "Ну что ж, я понимаю, она ваша собственность. Вам, конечно, хочется получить высокий доход".

— Именно, — поднял палец Дэвид. "Тем более, у Тео только одна черная прабабка. Я случу ее с мужчиной, у которого тоже — много белой крови. Их дети будут хорошо продаваться".

— Заткнуть бы уши, — вздохнул Теодор, все еще глядя на дочь. Марта крикнула: "Мэтью, мы с тобой против Дэниела. Сейчас мы разгромим этого студента!"

— Это мы еще посмотрим, — рассмеялся юноша. Скинув треуголку, он скатал снежок: "Защищайтесь!".

— Красивый мальчик, — подумал Теодор. "Даже обидно, что у этого мерзавца такие хорошие сыновья".

— Так вот, — услышал он вкрадчивый голос плантатора, — я понимаю ваши нужды, лорд Кинтейл. Хотите, за небольшой процент, я вас представлю человеку, который организовывает закрытые аукционы, ну, — Дэвид повел рукой, — для своих людей. Товар там отборный.

— Я был бы очень вам обязан, — кивнул офицер, — я тут надолго, сами понимаете, лет на пять. Не хотелось бы, — он помолчал, — впустую тратить деньги.

— Договорились, — Дэвид похлопал его по плечу: "Очень хорошо. Эта девчонка, судя по всему, брезглива, не колониального воспитания. Она вряд ли порадуется, узнав, что один из ее поклонников держит при себе рабыню для постели. Вот и славно".

Он потер руки: "А вы что-то задумались, дорогой Теодор! Сейчас лорд Джеймс расскажет нам о том, что власти намерены делать с чаем, а потом мы поговорим о табаке".

— И о мехах, — устало добавил мистер де Лу, все еще глядя на дочь, — прическа девочки растрепалась. Она, тяжело дыша, встряхнув головой, велела: "Выводите лошадей, господа. Я сейчас переоденусь и вернусь".

— А какая ваша, мисс Марта? — крикнул ей вслед Дэниел.

— Та, что мне в масть, мистер Бенджамин-Вулф, — рассмеялась девочка, исчезая в парадных дверях усадьбы.

Теодор поворошил кочергой дрова в камине, пламя взметнулось ввер. Он искоса посмотрел на дочь. Марта сидела с ногами в большом, бархатном кресле, закутавшись в кашемировую шаль. Грызя перо, девочка что-то писала в маленькой, в красивом кожаном переплете тетради.

— Смотри, — она показала отцу. "Тео мне позировала, за фортепиано. Мы с ней разговорились все-таки, пока вы все там, в библиотеке за портвейном сидели, после ужина".

Мужчина посмотрел на тонкий рисунок пером: "Она очень красивая девушка, эта мисс Тео".

Марта почесала в сколотых на затылке, бронзовых косах: "Она совсем не помнит свою мать, Тео, и отца тоже — не знает. Он был белый. Мать ее продали, ей одна старуха рабыня говорила, в имении, — девочка сморщила нос: "Папа, а нам обязательно тут жить?"

Теодор вздохнул. Встав, он поцеловал дочь в затылок: "Акадия ведь тоже — британская колония, милая. Здесь просто можно заработать больше денег торговлей, вот и все".

Марта захлопнула тетрадь, и отец вдруг подумал: "Каждый день она этот дневник пишет, не пропускает". Теодор помолчал, и потянулся за бокалом: "Я тебе обещаю, через три года мы уедем обратно в Квебек. Или в Старый Свет, — куда тебе больше захочется".

— Мэтью, — Марта вдруг расхохоталась, — такой смешной. Думает, что города в Акадии все похожи на Париж. Дэниел мне понравился, он очень серьезный и много знает, с ним интересно. Папа, — девочка помялась, — а можно нам будет как-нибудь в Гарвард съездить? Дэниел приглашал посмотреть на его университет.

— Можно, конечно, — отец погладил ее по голове, — когда отправлюсь в Бостон по делам, возьму тебя с собой. А как тебе лорд Кинтейл? — он попытался скрыть улыбку.

— Он напыщенный, чванный болван, — сочно ответила дочь. "Думает, что военная форма извиняет глупость".

Марта сладко зевнула, показав мелкие, жемчужные зубы и Теодор сказал себе: "А ведь она когда-нибудь полюбит. И захочет выйти замуж. Придется ее отпустить, — он не смог сдержать вздоха. Дочь весело рассмеялась: "Папа, мне тринадцать лет всего лишь. Не пугайся, когда мне кто-то понравится, я тебе скажу".

Девочка помолчала. Сцепив тонкие пальцы на остром колене, она попросила: "Покажи кольцо, папа, пожалуйста".

Теодор посмотрел на играющий изумрудами крестик и закрыл глаза: "Как исполнится ей шестнадцать, отдам кольцо. Так искони заведено, не мне это нарушать. Я от отца его тоже — в шестнадцать получил".

Он вытащил из кармана сюртука связку ключей. Нажав на завитушку деревянной колонны, что украшала угол комнаты, Теодор подождал, пока откроется незаметная дверь тайника. Щелкнул замок, и Теодор благоговейно взял шкатулку.

— Какой он красивый, — зачарованно сказала Марта, рассматривая синий, как летнее небо, алмаз. "И я его получу, папа?"

— Через три года — Теодор улыбнулся. "А потом отдашь своему избраннику, как я — отдал твоей маме, да хранит Господь ее душу, — мужчина перекрестился: "Надо будет кольцо в Бостон отвезти, в банк. Адамс посоветует — куда. Все же тут деревня, мало ли что случится".

— И тот, первый де Лу, — Марта все смотрела на камень, — подарил его своей жене. "Мадам Мари, — кивнул Теодор. "А его звали месье Мишель, он был барон".

— А, — Марта коснулась нежным пальчиком кольца, — поэтому у нас в гербе волк в баронской короне. У тебя на печати".

— Да, — отец захлопнул шкатулку и запер сейф, — только в Акадии на титулы никто внимания не обращает, сама же знаешь. Да и здесь, — он указал на окно, — тоже.

Марта потянулась и, спрыгнула с кресла: "Я обещала Тео приехать весной в Виргинию. Этот, — она презрительно усмехнулась, — говорил же, что там хорошая охота? Вот и поохотимся".

— Раз обещала, — серьезно ответил отец, обнимая ее за плечи, — значит, надо выполнять, милая. Поедем, конечно. Ну, пора уже и спать.

Он перекрестил дочь на пороге ее опочивальни и сказал лакею, что неслышно отделился от стены: "Я завтра утром поеду в Бостон, Блэк, пусть оседлают лошадь, и приготовьте мне ванну — на рассвете".

Тот кивнул. Теодор, зайдя к себе в спальню, расстегивая сюртук, принял из рук Блэка халат на соболях: "Я еще поработаю, ложитесь, не ждите меня".

Теодор достал из ящика большого, крепкого, выстланного сукном стола черновики контрактов и пробормотал: "Посмотрим, сколько удастся выручить на этом табаке".

В уютной карете приятно пахло сандалом. Лорд Кинтейл выглянул в окошко. Усмехнувшись, он взглянул на плантатора, что сидел напротив него: "Спасибо, что подвезли меня, мистер Бенджамин-Вулф. Я даже не знал, что бывают такие кареты — с потайным отделением".

Дэвид поиграл алмазным перстнем на пальце: "Не всегда удобно показывать покупки всем и каждому, дорогой Джеймс. В общем, конечно, все равно — в ваших гарнизонных казармах, у офицеров, тоже есть рабы, но, раз уж подвернулся такой возок — можно его использовать".

Кинтейл откинулся на бархатное сиденье и, закрыл глаз: "Удивительное удачное приобретение, еще и скидку сделали. Конечно, если бы не этот Бенджамин-Вулф, я бы ее так дешево не купил. Да что там — не купил бы вообще. Такой товар на открытых аукционах не выставляют".

— Скажите, — Кинтейл наклонился к собеседнику, — а все эти разговоры аукциониста, что, мол, отец у нее англичанин, что он хотел вернуться за ее матерью, выкупить ее, — это правда?

Плантатор фыркнул, обнажив крепкие, красивые зубы. "Да вы же слышали, Джеймс — там у каждой девки своя слезливая история. Цену набивают, больше ничего. Эта, — он кивнул на стенку возка, — хорошо, что она была в одних руках. О такой собственности — больше заботятся. И у нее всего четверть черной крови, мать ее мулаткой была, это сразу видно".

Кинтейл нарочито небрежно спросил: "Скажите, а потом, когда я захочу ее продать, можно будет к вам обратиться?"

Дэвид погладил бороду: "Разумеется, товар хороший, не думаю, что вы его испортите. И детей я тоже куплю, буде таковые появятся. Ей пятнадцать лет, она совсем молодая, здоровая — поздравляю с отличным приобретением, — он пожал Кинтейлу руку.

Карета миновала размалеванный бело-красными полосами шлагбаум, Кинтейл, высунув прикрытую треуголкой голову, сказал: "Это со мной". Он повернулся к Дэвиду: "Вы не выпьете по стаканчику портвейна?"

Тот рассмеялся. "Поздно уже, дорогой Джеймс, мне надо кое-что обсудить со старшим сыном, не так уж часто мы встречаемся. Да и мы с вами завтра увидимся — у губернатора Хатчинсона. А вы — он похлопал офицера по плечу, — наслаждайтесь своей покупкой".

Возок остановился у небольшого, каменного, под черепичной крышей, дома. Кинтейл, пожав руку плантатору, выскочил наружу. Легкий снег завивался поземкой на гарнизонной площади. Он, открыв незаметную дверцу сзади кареты, велел: "Выходи".

Часовые вытянулись. Кинтейл, посмотрев на невысокую, закутанную в плащ фигурку девушки, подтолкнул ее вперед. Денщик бережно принял у него шинель. Кинтейл, указав на девушку, что стояла в углу передней, высокомерно сказал: "Будет у меня горничной. Камин в гостиной горит?"

— Конечно, ваша светлость, — поклонился солдат. "Почта на столе, прикажете вас не беспокоить сегодня?"

— Прикажу, — хохотнул Кинтейл. Подождав, пока солдат исчезнет за парадной дверью, он резко проговорил: "Ну, что встала, иди в комнаты".

Он просмотрел почту. Налив себе вина, Кинтейл приказал девушке, что прижалась к стене: "Плащ сними".

Та покорно отодвинула капюшон. Кинтейл, подойдя к ней, накрутив на палец прядь волос — темного каштана, прикоснулся к смуглой щеке. Длинные ресницы скрывали большие, зеленовато-карие глаза. "Юджиния, — задумчиво сказал Кинтейл, разглядывая девушку. "Ну, здравствуй, Юджиния".

Капитан Стивен Кроу проснулся. Потянувшись, опустив руку к полу каюты, он посмотрел на карманные часы, — тонкой, немецкой работы.

— Можно еще полежать, — решил мужчина, и, взглянул на золотую крышку.

— Мартину от Майкла, — пробормотал он и вдруг улыбнулся: "У дяди Майкла такие же были, только там было выгравировано: "Майклу от Мартина". Двадцать один год им исполнился, когда они часы друг другу подарили, папа же рассказывал. И часы тоже — одинаковые. Я потом у тети Элизабет спрашивал — папу с дядей Майклом вообще, кто-нибудь различал? А она усмехнулась и погладила меня по голове: "Мы с твоей матушкой покойницей, — да, и родители их тоже, а так — нет".

В каюте было тепло, "Дартмут" чуть покачивался на легкой волне бостонской гавани. Капитан Кроу зевнул: "Хватит тут торчать. Через два дня надо либо разгружать трюмы, либо идти обратно в Англию. Питер меня не похвалит, за этот простой".

Он вспомнил наставительный голос кузена: "Только ради всего святого, Стивен, не вмешивайся в свары между колонистами и Британией. Не хотят они наш чай — не надо, я его продам на континент, в мгновение ока. Не сиди в Бостоне дольше положенного, компания из-за этого теряет прибыль".

Стивен поднялся. Натянув бриджи с рубашкой, плеснув в лицо холодной водой, он провел рукой по каштановым, коротко стриженым волосам. Кончики выгорели на солнце до темного золота, лазоревые глаза смотрели весело и прямо. Он улыбнулся, глядя на себя в маленькое, тусклое зеркало, что висело в умывальной: "Триста сорок два тюка чая. За день опустошим трюмы, возьмем меха с табаком, — и домой. Соскучился я по Лондону. Да и Констанца — должна была уже из Амстердама вернуться".

Он накинул холщовую матросскую куртку. Замотав вокруг шеи шарф, поежившись, — за дверью каюты было зябко, — стуча сапогами, капитан поднялся на палубу.

— Все тихо, капитан, — услышал он голос первого помощника. Стивен посмотрел на морозный туман, в котором тонула набережная, — золотой кузнечик на башне Фанейл-холла чуть блестел в лучах рассвета.

— Не шумят они больше? — усмехнулся Стивен, чиркая кресалом, выпуская клуб ароматного дыма. "Я смотрю, — он прищурился, — охрана, которую установил мистер Адамс, все еще здесь". По набережной расхаживало двое мужчин с угрюмыми лицами.

— Каждые три часа сменяются, — зевнул помощник. "Боятся, что мы начнем тайно чай разгружать. А вы, — он окинул взглядом Стивена, — разве к губернатору не собираетесь?"

— Черт! — капитан хлопнул себя по лбу, — совсем забыл. Спасибо, что напомнили, мистер Уитмор. Только, наверное, переодеться надо, — вздохнул Стивен.

— И шпагу возьмите! — крикнул ему вслед помощник.

Он открыл дверь встроенного в стену гардероба и, склонив голову, посмотрел на золоченых наяд и кентавров, что украшали эфес клинка.

— Шпага Ворона, — шепнул капитан Кроу. "Папа ее в свое последнее плавание не взял, как будто предчувствовал что-то. Тут он и погиб, неподалеку, пятнадцать лет назад, у этих берегов. Я еще просил тогда, чтобы он разрешил мне юнгой с ним пойти, а он погладил меня по голове, и улыбнулся: "Это мой последний рейс, сыночек, вернусь из Бостона, и…". Он тогда не закончил, а теперь, — Стивен надел сюртук и пристегнул шпагу, — я уже никогда и не узнаю, что он хотел сказать. Восемь лет мне было, — мужчина вздохнул. Перекрестившись, надев плащ, он поднялся на палубу.

— Шлюпка ваша готова, — чуть поклонился Уитмор. Стивен спустился по трапу — ветер усилился, в лицо бил мокрый снег, и велел матросам: "Вы меня в таверне подождите, незачем на морозе торчать".

Лодка оторвалась от "Дартмута" и быстро пошла к берегу.

— Мистер Бенджамин-Вулф, мистер де Лу, — губернатор Хатчинсон радушно развел руками. "Я велел накрыть нам небольшой завтрак, — мужчина указал на круглый стол у большого, залепленного снегом окна. Губернаторская резиденция стояла на склоне Бикон-хилла, откуда весь Бостон был, как на ладони.

— Да, — сказал плантатор, садясь, — горячий кофе сейчас как раз будет кстати. Или вы предпочитаете чай, губернатор? — он улыбнулся.

Хатчинсон рассмеялся, и, грузно опустился в кресло: "Вы слышали, господа? Эти патриоты дали зарок не пить чая до тех пор, пока пошлины не будут отменены. Заваривают настой из листьев малины".

— Я тут человек новый, — Теодор аккуратно добавил молока в серебряную чашку с кофе, — но что мешает выбрать депутатов парламента от колоний? Установили бы имущественный ценз, проголосовали бы…, Тогда все вопросы с налогами были бы сняты.

— На то и колонии, — Хатчинсон наставительно поднял пухлый палец, — чтобы подчиняться решениям метрополии, мистер де Лу. Ешьте лобстера, я купил нового повара, готовит просто божественно. А что с теми товарами, которые должен взять на борт "Дартмут"? — поинтересовался губернатор.

— Мои меха готовы и упакованы, — Теодор намазал масло на корочку хлеба: "Совсем забыл, господа. Я вам приготовил маленькие подарки, с такой зимой, как здесь — они пригодятся". Мужчина щелкнул пальцами. Хатчинсон улыбнулся, рассматривая шелковый, подбитый соболями халат.

— И вам тоже, Дэвид, — кивнул де Лу. "Не хотелось бы, чтобы вы тут, в Бостоне, простудились".

Плантатор погладил роскошный, блестящий, коричневый мех и услышал голос губернатора: "Скажите, мистер Бенджамин-Вулф, ваш сын ведь в Гарварде? Работает клерком у этого, — губернатор поморщился, — Джона Адамса? Жаль, что он судья — а то бы я его повесил за длинный язык и бойкое перо. В Гарварде, — Хатчинсон отпил кофе, — много горячих голов. Сколько лет вашему сыну?

— Восемнадцать, — Дэвид глазами указал на трубку. Губернатор разрешил: "Курите, курите".

— Моя семья, — плантатор затянулся, — всегда была верна британской короне, губернатор. Мой сын — разумный юноша, он никогда не даст втянуть себя в какие-то, — мрачно закончил Дэвид, — авантюры.

— И очень хорошо, — раздался громкий голос с порога. Лорд Кинтейл поклонился губернатору: "Потому что этих мерзавцев надо безжалостно наказывать. Вот, — он бросил на стол мокрую от снега листовку, — сорвал здесь, на Бикон-Хилле. "Подписано: "Сыны Свободы".

— Мы призываем бойкотировать британские товары, и разорвать всякие связи с теми, кто ими торгует, их покупает, или получает от них какой-то доход, — прочитал Хатчинсон и рассмеялся: "Если население колоний хочет сдохнуть, Джеймс — пусть сдохнет. Пусть сидят на картошке и листьях малины, этого я им запретить не могу. А "Сынов Свободы" мы найдем и арестуем".

— Если бы мой сын — большая рука плантатора опустилась на листовку, — был бы замешан в это, я бы его лично отправил на виселицу, губернатор.

— Такие люди, как вы, мистер Бенджамин-Вулф, мистер де Лу — просто-таки опора британской власти в колониях, — вздохнул Хатчинсон. "Ешьте, Джеймс, хлеб с утра пекли, масло тоже — свежее".

Кинтейл дернул свежевыбритой щекой: "Если позволите, губернатор, я перемолвлюсь парой слов с мистером Бенджамин-Вулфом".

Плантатор отошел к окну и, выслушав Кинтейла, тихо усмехнулся: "Врач ей совершенно не нужен, только деньги тратить. Вызовите акушерку. Я тут видел, есть какая-то на Бикон-стрит, вроде зовут — миссис Франклин. Все у нее в порядке, уж поверьте мне — полежит, и станет, — мужчина не смог сдержать улыбки, — как новенькая она уже никогда не станет, конечно. В общем, — он похлопал шотландца по плечу, — не волнуйтесь, дорогой Джеймс, через пару дней она сможет выполнять свои обязанности".

— Капитан Стивен Кроу! — раздался голос слуги. Хатчинсон поднялся: "Ну, все в сборе. Выпейте кофе, капитан, и начнем обсуждать — как нам быстрее отправить вас в Англию".

— С мехами и табаком в трюмах, — заметил де Лу, подавая руку капитану, и мужчины — рассмеялись.

В каморке на чердаке было холодно. Миссис Франклин, — высокая, сухая, в черном платье, — обернувшись, велела: "Мирьям, спустись на кухню, налей в грелку горячей воды. И таз сюда принеси".

Женщина подождала, пока дверь закроется. Присев на старую, узкую кровать, она ласково сказала: "Не бойся, милая. Я тут для того, чтобы тебе было легче".

Тонкое шерстяное одеяло задрожало. Миссис Франклин, погладив сбившиеся каштановые кудри, услышала слабый голос: "Простите, пожалуйста, я сейчас, сейчас встану…"

— Даже и не думай, — отрезала акушерка. "Тебя как зовут-то, милая?"

— Юджиния, — девушка всхлипнула. Попытавшись сесть, притянув колени к животу, она заплакала: "Очень больно!"

— А лет тебе сколько? — миссис Франклин погладила ее по мокрой, смуглой щеке.

— Пятнадцать, — Юджиния подняла на нее испуганные, большие глаза. "Хозяин разозлился сегодня утром, когда я сказала, ну, что мне больно…велел терпеть".

Миссис Франклин стиснула зубы и нарочито спокойно сказала: "Сейчас я тебя осмотрю, немножко полечу, и все будет в порядке". Она открыла дверь, и приняла из рук Мирьям таз с горячей водой: "Может, не стоит девочке это видеть? Она всего на год младше этой бедняжки. Нет, — миссис Франклин разозлилась, — зачем скрывать? Пусть знает, на что способны люди, у которых нет веры в Господа, и нет сердца".

— Достань из сумки тампоны, — велела акушерка ученице, — и мази — с подорожником и арникой. Юджиния, — она погладила девушку по голове, — смотри, мы тебе грелку принесли, сейчас будет теплее. Ты ложись вот так, — она аккуратно устроила ее на подушках, — обещаю, что больно не будет. Мирьям, дай мне зеркало и зажги свечу, — миссис Франклин взглянула на маленькое, залепленное снегом окно под крышей каморки, — тут совсем темно.

— Трав ей надо оставить, — вздохнула акушерка, осматривая девушку. "Хотя бы на первое время. Жалко малышку, совсем еще ребенок".

— Ты возьми мою руку, — тихо сказала Мирьям девушке. "Меня Мирьям зовут, я учусь у миссис Франклин. Возьми и сожми, не бойся, — она погладила высокий, смуглый лоб.

Юджиния посмотрела в добрые, синие глаза девушки: "Господи, умереть бы. Потом я ему надоем, и он меня продаст — дальше. И так всю жизнь. Если бы мама была рядом…, — девушка вспомнила ласковый, нежный женский голос:

Она внезапно, горько разрыдалась. Мирьям положила ее голову к себе на плечо, и чуть покачала: "Все, все, миссис Франклин уже закончила".

— Вот настойка, — акушерка поставила на деревянный подоконник темную склянку, — пей по ложке в день. А хозяину твоему я скажу, чтобы не трогал тебя пока. Все будет хорошо, милая, — она наклонилась и поцеловала каштановые кудри. "Лежи, отдыхай".

— Мне надо работать, — помотала головой Юджиния. "Убирать, стирать, готовить".

— Успеешь еще наработаться, — вздохнула миссис Франклин. "Мирьям, собери сумку и жди меня во дворе".

Девушка спустилась вниз и услышала ленивый голос из гостиной: "Закончили вы?"

— Да, лорд Кинтейл, — сказала она присев, опустив голову с заплетенными в косы, рыже-каштановыми волосами. "Миссис Франклин сейчас придет".

Запахло сандалом. Мирьям, так и не поднимая глаз, пробормотала: "Позвольте, ваша светлость…"

— Не позволю, — расхохотался шотландец, оглядывая ее. Бледные, тонкие губы чуть улыбнулись. Он протянул: "А ты хорошенькая девочка, совсем взрослая уже".

— Мне четырнадцать лет, — сухо сказала Мирьям. Услышав шорох платья по ступенькам, девочка прошмыгнула в открытую парадную дверь.

Кинтейл посмотрел на пожилую женщину в черном, простом чепце и встретился с холодным блеском серых глаз. "Вот что, ваша светлость, — акушерка заправила за ухо седую прядь, — пусть ваша, — она поморщилась, — рабыня, пока отдохнет. Она еще совсем ребенок, ей это тяжело".

— Ладно, — усмехнулся Кинтейл, — будь, по-вашему. Мне тоже не хочется, — он опустился в кресло и потянулся за кошельком, — чтобы она болела. Возьмите деньги, — он протянул женщине серебро.

— Рабов я лечу бесплатно, — миссис Фрэнклин надела грубый, черный, шерстяной плащ и вдруг, вздернула голову: "Провозгласите свободу по всей земле, лорд Кинтейл, разве не этому учит нас Писание?"

— Вы акушерка или проповедник? — мужчина рассмеялся, и налил себе вина, протянув ноги к камину.

Она все стояла, презрительно оглядывая его с высоты своего роста: "Мой покойный муж был пуританским священником, лорд Кинтейл. Господь, — акушерка помолчала, — вас накажет".

Наверху, в каморке, Юджиния услышала, как хлопнула парадная дверь. Оглянувшись, порывшись в своем маленьком сундучке, девушка надорвала кожаную подкладку. Она достала свернутый, пожелтевший листочек. Развернув его, пристроив на коленях, Юджиния стала водить пальцем по выцветшим строкам. "Милая моя Мэри, — шевелила губами девушка, — пишу тебе уже с корабля. Пожалуйста, ни о чем не волнуйся, мистер Дайер взял у меня задаток, и выдал расписку. Как только я вернусь, я отдам ему оставшиеся деньги и увезу тебя в Лондон. Если родится мальчик, можно назвать его Питером, а девочку — Юджинией. Я совсем скоро приеду, и тогда мы будем вместе — навсегда. Вечно любящий тебя капитан Мартин Кроу".

Девушка свернула письмо. Прижавшись к нему щекой, глядя в медленно темнеющее небо за окном, она застыла, чуть покачиваясь.

В гостиной дома Горовицей горел камин. "Я сегодня видела этого лорда Кинтейла, — Мирьям подняла серебряный кофейник и велела: "Давайте чашки". Разлив кофе, девушка добавила: "Очень неприятный человек. Миссис Франклин взяла меня на вызов к его рабыне".

Дэниел принял чашку и усмехнулся: "Я его тоже встречал, у этого Теодора де Лу, в имении. Кинтейл хвалился, что тут пять тысяч человек в гарнизоне. Мол, они, если надо, весь Бостон виселицами уставят".

Меир отложил перо, и устало потер глаза: "Ну, все готово. Мирьям, ты мне их в редингот зашей, как те, что я привез".

— Подкладка распоролась, — лукаво напомнила ему девушка. Разрезая миндальный пирог, она страстно проговорила: "Дэниел, ну почему мне нельзя в гавань!"

— Потому что, — раздался с лестницы голос старшего брата, — девчонкам там не место. На митинг можешь пойти, — мы все идем, кроме Ягненка, — он потрепал Меира по каштановой голове, а потом отправляйся домой. Мы же, — он взял кусок пирога, и подмигнул Дэниелу, — навестим "Дартмут".

— Маски и костюмы готовы, — Дэниел посмотрел на сгущающуюся тьму за окном, — на сто человек. Лежат в типографии у Эдеса, пока будет идти митинг, — мы переоденемся. Когда твоя почтовая карета отходит, Ягненок?

— Через час, от Фанейл-холла, — тот прошел в переднюю и принес свой редингот. "Надо уже и складываться".

— Ты там осторожней, — велел Хаим, глядя на то, как младшая сестра зашивает письма в подкладку. "Кинжал я тебе все равно не дам, — перекусив нитку острыми зубами, сказала Мирьям.

— Что за кинжал? — недоуменно спросил Дэниел.

Хаим поднялся. Открыв маленьким ключом, что висел у него на цепочке, шкатулку, он протянул другу клинок. "Наш, семейный, — сказал юноша, — с незапамятных времен".

Дэниел погладил золотую, с изумрудными глазами рысь, на рукоятке: "На Мирьям похожа, та же стать. Она тоже так голову поднимает". Девушка протянула руку: "Давайте сюда, папа же говорил — он по женской линии передается. Значит, — она полюбовалась искусно сделанными ножнами, — он мой. Маленький, видите, как раз под мою руку".

— Вот и положи его обратно, — ворчливо велел ей старший брат.

На пороге дома Меир обернулся, и, потянувшись, обнял Хаима: "Вы тоже тут — не лезьте на рожон".

— Все будет хорошо, Ягненок, — юноша пожал руку Дэниелу, поцеловал младшую сестру. Вскинув на плечо потрепанную, кожаную суму, он вдруг, озорно попросил: "Покажите мне его, на прощание".

Мирьям вытащила из кармана передника шелковое полотнище. Флаг забился на ветру. Меир, спускаясь с Бикон-хилла, оглядываясь, следя глазами за белыми и красными полосами, подумал: "Дожить бы до того времени, как он над всей нашей страной развеваться будет".

Он кивнул головой. Помахав рукой, крикнув: "До встречи!", юноша пообещал себе: "Доживу".

Мирьям встала на цыпочки: "Господи, тут же тысячи человек. В Фанейл-холле не поместились, пришлось сюда перейти".

Она оглядела возбужденную толпу — церковь была освещена факелами, — и услышала громкий, отзывающийся эхом под каменными сводами, голос Сэмуэля Адамса.

— Губернатор Хатчинсон отказывается посылать "Дартмут" и другие корабли обратно в Англию, и настаивает на разгрузке чая.

— Никогда! — заревели люди. Адамс, замолчал, пережидая крики. В молитвенном зале воцарилась тишина, и Мирьям вдруг подумала: "Как у меня сердце стучит. Вот так, так все и начинается".

Она подняла голову и увидела голубей, что порхали над головами людей. Птицы забили крыльями. Адамс, неожиданно тихо, вздохнув, закончил: "Это собрание не может сделать больше, чем спасти эту страну".

— Давай флаг, и отправляйся домой, — шепнул ей Хаим. "Это наш сигнал". Мирьям почувствовала холод шелка в ладони, а потом толпа разразилась криками, и она, как ни старалась, не могла уже найти глазами светлые волосы старшего брата.

— В порт! В порт! — раздалось вокруг. Мирьям, выскользнув из церкви, покатившись по ледяной дорожке, огляделась — люди валили из высоких дверей, трещали факелы, а из гавани уже раздавались крики.

Она прикусила губу. Надвинув пониже меховую шапочку, нырнув в темный проулок, девушка побежала проходными дворами к гавани.

"Дартмут" покачивался на легкой волне. Капитан Стивен Кроу обернулся к первому помощнику: "Вот что, мистер Уитмор, сегодня ночью сюда придут шлюпки, со стороны моря. Сами понимаете, — он рассмеялся, — надо будет быстро и тихо все разгрузить. Они же и привезут товары. Все сделаем, и завтра на рассвете поднимем якоря".

— Очень хорошо, — пробурчал Уитмор, — и так, — слишком долго тут проторчали, капитан. Мужчина внезапно склонил голову: "Слышите? Колокол бьет. Опять что ли, они на свой митинг собрались? Лучше бы работали".

— Нас-то это не касается, — зевнул капитан Кроу и насторожился — внизу, у борта корабля, в пелене мокрого снега, появились какие-то тени.

Он услышал треск обшивки. Вынув пистолет, перегнувшись через борт, Стивен крикнул: "Первый, кто ступит на палубу "Дартмута" без моего разрешения, получит пулю в лицо!"

— Капитан — раздался сзади растерянный голос Уитмора. "Индейцы…"

Толпа — с раскрашенными лицами, в головных уборах с орлиными перьями, вооруженная топорами и дубинами, стала забираться по веревкам на корабль. Капитан Кроу, подняв вверх руку, выстрелил.

— Их тут сотня, не меньше, — подумал он. Почувствовав, как в спину ему упирается острие клинка, капитан услышал холодный, совсем еще молодой голос: "Не надо стрелять, капитан, советую вам".

— Я тебе лично голову продырявлю, мерзавец, — сочно пообещал Стивен Кроу, убирая пистолет. "Как только у тебя хватит смелости показать мне свое лицо".

— В трюмы! — пронеслось над толпой индейцев, ступени трапов затрещали. Капитан увидел, как нападающие тащат наверх тюки с чаем.

— В воду! В воду! — потребовала освещенная факелами толпа, что скопилась на берегу. Капитан прищурился — над головами людей реял бьющийся на шесте флаг — полосатый, красно-белый.

Стивен проводил глазами летящие в темные воды гавани тюки: "Два шиллинга за фунт. Девять тысяч фунтов стерлингов убытка. Ничего, они нам заплатят, не будь я Стивен Кроу. С лихвой заплатят, кровью".

Он, было, потянулся за оружием. Тот, же юношеский голос усмехнулся, нажав на клинок: "Еще немного, капитан, мы уже уходим".

— Чай уже не спасти, — капитан сжал зубы. "Это соленая вода, товар безвозвратно испорчен. Ну и мерзавцы".

— Триста сорок два тюка, — весело крикнул кто-то из индейцев. "Все в море, как и положено!"

Толпа на берегу заволновалась, издалека донесся сухой треск мушкетных выстрелов. Юноша, что стоял сзади капитана, велел: "Все в лодки, и быстро!"

— Ну, нет, — подумал Стивен Кроу, — этот — так просто не отделается". Кинжал убрали. Он, мгновенно повернувшись, крикнул: "Эй!"

Высокий, молодой человек, в индейском головном уборе, на мгновение остановился. Усмехнувшись раскрашенным до неузнаваемости лицом, он спросил: "Ну что еще, капитан? Никакого ущерба кораблю мы не причинили. Что вам надо?"

— Я, — ответил Стивен, незаметно вытаскивая пистолет, — не стреляю людям в спину, вот и все.

Ноги скользили на раскачивающейся, мокрой от снега палубе. Капитан еще успел подумать: "Какие светлые у него глаза. Да понятно, что это никакие не индейцы".

Он выстрелил. Юноша, взмахнув руками, закачавшись, отступив на шаг, — полетел через борт в непроницаемую, черную, холодную воду гавани.

— Туда ему и дорога, — сплюнул Уитмор. "Вот же подонки, капитан".

Стивен убрал пистолет, и устало сказал: "Давайте все тут приберем, примем на борт меха с табаком, и, — он обернулся в сторону берега, где толпа уже рассеялась, и в свете факелов были видны алые мундиры солдат, — будем отплывать".

— Я сюда больше не вернусь, — зло пробормотал Уитмор, опускаясь на колени, собирая в горсть растоптанный, склизкий чай. "Сколько денег на ветер, сколько денег…"

— А я, — холодно улыбнулся капитан Кроу, — вернусь. Чтобы показать этой мрази, где их место. Зовите людей, мистер Уитмор, будем мыть палубу.

Слуга неслышно налил в бокал темно-красное бордо. Дэвид Бенджамин-Вулф, откинувшись на спинку кресла, озабоченно сказал: "Мэтью, да у тебя жар, посмотри, как глаза блестят. Говорил же я тебе — не стоит гулять так долго. Все же ты не привык к местным зимам. Тео, — он щелкнул пальцами, — пойди, пусть мистер Брэдли сделает охлаждающее питье, он умеет".

— Да я просто озяб немного, батюшка, — юноша чихнул. Накинув на ноги меховую полость, он стал тасовать карты. "Ничего страшного, голова болит, но перестанет".

Девушка, поклонившись, вышла из гостиной и Дэвид, поглядел ей вслед: "Надо будет, когда вернемся, подобрать ей пару. Посмотрю по записям — у кого из мужчин больше белой крови. Можно, конечно, и самому, — он почувствовал, что улыбается, — но не след, все-таки я ее отец, зачем плодить уродов? И так, — он, на мгновение, закрыл глаза, — ее мать моей сестрой была, единокровной. Просто повезло, что с Тео все в порядке, больше так рисковать не стоит. Будет рожать, лет десять, а потом я ее на плантации отправлю, подальше куда-нибудь".

Он потянулся за пером, и, покусав его, написал столбик цифр. "Да, — он полюбовался итогом, — отличный доход. Никакие деньги лорда Кинтейла с этим не сравнятся".

Тео вернулась с серебряным кувшином, и, налив питье, ласково протянула его юноше: "Вот, мистер Мэтью, вам сразу станет легче".

Юноша поднес бокал к губам и поморщился: "Глотать больно".

— А ну, дай-ка, — отец поднялся и велел: "Рот открой".

Дэвид посмотрел на распухшую шею сына и резко сказал Тео: "Приведи сюда Брэдли!"

Хозяин постоялого двора бросил один взгляд на пылающее жаром лицо юноши: "Я сейчас побегу, доктора Абрахамса позову, мистер Бенджамин-Вулф, а мистер Мэтью пусть ложится".

— Абрахамса? — плантатор поморщился. Сняв с себя халат на соболях, он, нежно, укутал им сына. Зубы Мэтью стучали. Юноша, свернувшись в клубочек, сказал: "Очень холодно".

— Дров в камин подкинь, — приказал Дэвид. Он посмотрел на Брэдли. "А что, других докторов, — плантатор нехорошо усмехнулся, — кроме сынов израилевых, в Бостоне нет?"

— Есть доктор Раш, — неуверенно сказал Брэдли, — однако он хирург, учился в Лондоне, очень дорого берет…

— Ну, вот и приведите его сюда, — велел Дэвид. Наклонившись, он взял сына на руки: "Ничего, ничего, мой милый, сейчас придет врач, и все будет хорошо. Тео, приготовь постель, — велел он, и понес Мэтью в спальню.

Изысканно одетый, с напудренными волосами мужчина разогнулся. Вымыв руки в тазу, он взял шелковую салфетку: "Ничего страшного, мистер Бенджамин-Вулф. Это просто свинка, она сейчас гуляет по Бостону. Ваш сын, видимо, ей не переболел в детстве".

— Нет, Мэтью вообще рос здоровым мальчиком, — Дэвид осторожно коснулся пылающего лба. "Мы ведь живем в деревне, доктор Раш. Негры, конечно, болеют, но своих сыновей я всегда ограждал от них, — он кивнул на Тео, что, сидя рядом с постелью больного, держала его за руку.

— Я болела свинкой, доктор Раш, — тихо сказала девушка. "Четыре года назад. Это ведь значит, что я могу ухаживать за мистером Мэтью, да?"

— Конечно, — врач стал собирать свою сумку.

— Даже если бы и не болела, все равно бы ухаживала, — резко заметил плантатор. "Значит, покой, охлаждающее питье, и Мэтью выздоровеет?"

— Неделя, не больше, — Раш указал глазами на дверь. "На пару слов, мистер Бенджамин-Вулф, если вас не затруднит".

В гостиной негр убирал со стола бокалы.

— Оставь и выйди, — велел Дэвид. Разлив вино, он опустился в кресло. "Что такое, доктор Раш? — озабоченно спросил плантатор.

— Я дал Мэтью опиума, — врач чуть вздохнул. "И приду завтра, осмотрю его. Видите ли, мистер Бенджамин-Вулф, этой болезнью лучше заразиться в детстве. У подростков она протекает тяжелее, и…, - Раш на мгновение замялся.

— Говорите, — потребовал Дэвид, залпом допивая вино.

— И может повлиять на его развитие, — врач помолчал, — как мужчины. Может быть, этого и не будет, но я обязан вас предупредить. Я видел таких пациентов.

Дэвид налил себе еще вина. Посмотрев на метель за окном, помедлив, он ответил: "У меня двое сыновей, доктор Раш. Конечно, не хотелось бы, чтобы с Мэтью случилось такое, но если лечения нет…"

— Нет, — врач поднялся. "Он сможет жениться, но вряд ли у него будут дети. Конечно, этого может и не произойти, — Раш взглянул в карие, с золотистыми искорками глаза мужчины.

— На все воля Божья, — плантатор пожал плечами: "Я провожу вас, доктор, большое спасибо".

Уже в передней, застегивая плащ, Раш спросил: "Я так понимаю, вы уже навещали Дэниела?"

— Я видел его с утра, — нахмурился Дэвид, — он пошел на занятия, в университет. Что с ним такое?

— Вы только не волнуйтесь, — врач взял сумку. "Я сам его осмотрел, это просто царапина. Останется шрам, но ничего страшного".

— Он что, — Дэвид усмехнулся, — дрался с кем-то? Не похоже на Дэниела, он разумный юноша. Я, конечно, в молодые годы тоже — убил пару человек на дуэли. А его противник? — поинтересовался мужчина.

— Не было противника, — Раш открыл дверь. "Дэниел был ранен во время нападения "Сынов Свободы" на британские корабли. Сегодня вечером, в порту. Как вы понимаете, дело это тайное. Он сейчас у себя в комнатах, не стоит ему по улице разгуливать.

Но, как я уже сказал, — с вашим сыном все в порядке. Пуля прошла по касательной. Я сам зашивал рану. Он немного искупался в холодной воде, но, — Раш улыбнулся, — уже согрелся. До завтра, мистер Бенджамин-Вулф, — врач стал спускаться по лестнице. Дэвид, посмотрев ему в спину, сжав зубы, ответил: "До завтра".

Подойдя к спальне, Дэвид прислушался — нежный голос Тео читал Шекспира.

— Это о тебе он писал, — сказал Мэтью, что лежал на подушках, закрыв глаза. "О тебе, Тео, ты ведь у нас тоже — смуглая леди".

— Я не леди, мистер Мэтью, — ласково рассмеялась девушка и тут же покраснела: "Мистер Мэтью попросил почитать ему стихи, мистер Дэвид. Простите, пожалуйста…"

— Ничего, — Дэвид наклонился над кроватью. Поцеловав сына в лоб, перекрестив его, он погладил золотые, мягкие кудри: "Вроде уже не такой горячий".

— Я выйду по делам, ненадолго, — сказал плантатор. Не оборачиваясь, он достал из шкатулки, что стояла на каминной доске — пистолет. Положив его в карман сюртука, Дэвид осторожно, чтобы не потревожить больного, притворил дверь. Мэтью улыбнулся девушке: "Читай еще, ты всегда хорошо читала стихи. Помнишь, как ты была Аталией, ну, когда Энтони с нами учил Расина?"

— Помню, — Тео опустила глаза. "А еще я помню, как Энтони продали, — подумала она, — потому что Дэниел уехал в школу, а тебе отец привез белого учителя. И в первый же день этот мистер Тауэр выгнал меня из классной комнаты, сказав, что Господь запретил неграм читать и писать".

Она полистала томик сонетов и вздохнула: "Ваш любимый, мистер Мэтью".

Дэниел посмотрелся в зеркало, что держал перед ним друг и поморщился: "Теперь шрам будет".

Хаим усмехнулся, и похлопал его по плечу: "Небольшой, и он тебя совершенно не портит. А вообще скажи спасибо Мирьям, — если бы не она, ты бы так и плавал сейчас в гавани".

— Как она вообще оказалась на лодке? — Дэниел поднялся и, взял бутылку виски: "Это тебе можно, я знаю, Мирьям мне говорила".

— Ну как, — Хаим принял серебряный бокал, — ты же знаешь мою сестру, — если она себе что-то вбила в голову, ее не остановить.

Дэниел оглядел изящную, уютную комнату и, устало выпив, заметил: "Ну что, друг мой, как мне кажется — недолго нам осталось быть студентами".

Хаим нагнулся и, подбросив дров в камин, обвел рукой большие, обитые кожей кресла, покрытые меховыми полостями, ряды книг на дубовых полках, персидский ковер, что лежал на паркете: "Бросишь все это и пойдешь воевать с британцами?".

— Доучиться я смогу и потом, — Дэниел посмотрел на открытый том, что лежал на рабочем столе: "Даже странно. В январе экзамены, а я думаю совсем о других вещах".

Он вспомнил сильные, маленькие руки, что затаскивали его в лодку, и сердитый шепот: "Вот так, я тебя сейчас обниму, и согрею. Доплывем до берега, и быстро в твои комнаты — там мы тебя разотрем и зашьем рану".

— Нельзя, — сказал себе Дэниел. "Она ребенок, не твоей веры, — нельзя, вам с ней не по пути. Разве только, — он невольно улыбнулся, — еще повоюем вместе. Ее и точно — не остановишь".

— Стране будут нужны хорошие юристы, — внезапно заметил Хаим. "Надо будет писать конституцию, создавать законы, заключать мирные договора…"

— Сначала, — Дэниел выпил еще, — надо добиться независимости от британцев, а потом уже — все остальное. И хорошие врачи тоже, — он рассмеялся, — будут нужны. Переночуешь у меня?

— Да, — Хаим зевнул, — нет никакого желания тащиться обратно на Бикон-хилл. Мирьям уже, который сон видит, наверное. Поесть она мне принесла, так что завтра голодать не буду, — он вдруг наклонил голову: "Стучит кто-то. Неужели Раш решил тебя еще раз осмотреть — на сон грядущий, так сказать?"

Дэниел прошел в переднюю и Хаим услышал удивленный голос: "Папа!"

Высокий, крепкий мужчина по-хозяйски прошел в гостиную. Стряхнув снег с плаща, он грубо спросил: "А вы еще кто такой?"

— Хаим Горовиц, — сказал, поднимаясь, протягивая руку, юноша. "Я друг вашего сына, мистер Бенджамин-Вулф. Мы с ним вместе учимся".

Мужчина хмыкнул, увидев черную, бархатную кипу: "Еще один. Я смотрю, на севере вы так и кишите. Да и вообще — нет страны, которую бы вы не наводнили. Крысы, одно слово".

— Папа! — возмущенно сказал Дэниел, что стоял в дверях. "Как ты можешь!"

Дэвид, не говоря ни слова, повернулся к нему и ударил по щеке — со всей силы. Шов на ране разошелся. Хаим, увидев кровь, велел: "А ну прекратите! Ваш сын ранен, не смейте его трогать".

Дэниел вытер лицо рукавом рубашки, и замер — на него смотрело дуло пистолета. "Так, — сказал отец, дернув углом рта, — я вообще-то, должен бы был отвести тебя, подонка, к губернатору Хатчинсону. Вместе с твоим дружком, который тоже, наверняка, был сегодня в гавани…"

— Мистер Бенджамин-Вулф…, - попытался вмешаться Хаим.

— Заткнись, я, в отличие от британцев, — плантатор кивнул на кровоточащую щеку Дэниела, — стреляю без промаха. Так вот, — Дэвид невесело рассмеялся, — ты все же мой сын. А так, конечно — болтаться бы вам обоим на виселице. Собирайся, — он распахнул дубовую дверь шкапа и бросил к ногам Дэниела кожаную суму.

— Я не поеду в Виргинию, — юноша вскинул светловолосую голову. "Я же учусь…".

— Он учится, — задумчиво ответил Дэвид, разглядывая книги на столе. "Так вот — я прекращаю платить за твой Гарвард, лишаю тебя содержания, и вселю кого-то другого в эти комнаты, которые, если ты помнишь, я купил для тебя. Из завещания я тебя тоже вычеркну, завтра же. Всего хорошего, — он щелкнул курком пистолета. "Чтобы через пять минут и духу твоего тут не было".

— Это же ваш сын, — услышал Дэниел голос друга, и сквозь зубы попросил: "Хаим, подожди меня на улице, пожалуйста".

Он быстро собрал книги. Выдвинув ящик стола, достав кожаную папку с документами, Дэниел посмотрел отцу в глаза.

— Он на мать похож, — внезапно подумал Дэвид. "Может и повесится, как она. Хотя нет — он сильнее, это у него от меня. Спину-то как выпрямил".

— Я завтра пойду и поменяю фамилию, — холодно сказал Дэниел, накидывая плащ. "Вряд ли тебе захочется позорить себя сыном-патриотом, ты же у нас верный пес британцев, дорогой папа. Прощай".

Он вышел в морозную метель и обернулся: "Перчатки забыл. Да и черт с ними".

— Пойдем, — Хаим коснулся его плеча. Нагнувшись, собрав снег в горсть, юноша протянул его другу: "Приложи. Дома я тебе перешью, хотя, конечно, так как у Раша — не получится".

— Я всего на одну ночь, — Дэниел поморщился, и посмотрел на окровавленный снег. "Завтра найду себе какую-нибудь каморку, немного денег у меня есть".

— Адамс тебе устроит стипендию, — сказал Хаим, когда они уже взбирались по крутой улице на Бикон-Хилл. "Не то, чтобы нам долго оставалось учиться…"

Дэниел, взглянув на огоньки кораблей, что стояли в гавани, ответил: "Нет. Недолго".

Мирьям подышала себе на руки, и зажала в зубах кисточку: "Сейчас закончу". Дэниел раздвинул ширму и пробормотал: "Вот тут будет спальня, — он усмехнулся, — а тут кабинет, так сказать. Хорошо, что вход отдельный".

Он выглянул из маленького, под самой крышей окна — бревенчатый дом стоял прямо на набережной, зажатый между двумя тавернами.

— По вечерам тут будет шумно, — Дэниел оглядел чистый, сбитый из старых досок пол, книги, что лежали стопками на хлипком столе и два грубых табурета.

— Так, — сказала девушка. "Постельное белье я тебе все заштопала, ты ведь какие-то лохмотья купил — дырка на дырке".

— За мои деньги, — Дэниел рассмеялся, — и такое — дорого было. Надо, наверное, отучаться спать на простынях.

— Да, — девушка, распрямившись, одернула подол простого, коричневого платья, — как бы нам скоро не пришлось на земле ночевать, в палатках. Миссис Франклин учит меня обрабатывать раны, так, — Мирьям перекинула на грудь толстые, каштаново-рыжие косы, — на всякий случай.

Юноша повернулся и посмотрел на белую, нежную, приоткрытую скромным воротником шею. "Я тебе подарок принесла, — она чуть покраснела, и достала из кармана передника кусочек шелка. "Можно прибить за ширмой, никто не увидит".

Дэниел взглянул на гавань — снег прекратился, тучи разошлись, и вода блестела под лучами солнца — нездешним, сияющим, синим цветом.

— Как ее глаза, — подумал юноша.

Он взял из рук Мирьям красно-белый, полосатый флажок. Подняв его, любуясь, Дэниел ответил: "А я хочу, чтобы видели. Давай сюда молоток и гвозди".

Мирьям держала флаг, встав коленями на табурет: "Хаим хорошо ему зашил рану, не хуже Раша. Он станет отличным хирургом. Ну что ж, — она незаметно вздохнула, — хирурги будут нужны. А я попрошу доктора Абрахамса устроить меня в госпиталь тут, в Бостоне. Миссис Франклин сказала, что она — тоже пойдет работать с ранеными".

— Вот так, — сказал Дэниел, отступив на шаг. "Очень красиво".

Мирьям взглянула на флаг, что красовался над рассохшейся, в облезлой краске, каминной доской и улыбнулась: "Очень. А что у тебя с работой, кроме Адамса?"

Дэниел кивнул на стол: "Адамс мне устроил еще одну ставку клерка, бумаги переписываю, ну и это — он указал на табличку, — что-то ведь принесет, наверное. Не пропаду, в общем. Тем более, что стипендию мне одобрили, хоть и половинную. Пошли, — он подхватил молоток, — прибьем это у входа, тебе ведь уже на занятия надо".

— Погоди, — девушка порылась в своей холщовой сумке. "Я тебе перчатки связала, с обрезанными пальцами, чтобы удобней писать было. Ты ведь на дровах будешь экономить".

— Буду, — согласился Дэниел, натягивая перчатки. "Они очень теплые, спасибо тебе большое. Погоди, я тебе плащ подам".

Он чуть вздрогнул, коснувшись ее стройных плеч, вдохнув запах трав, и, распахнул дверь: "Давай мне руку, тут не самая надежная лестница".

На улице было почти тепло, гомонили чайки, в лужах растаявшего снега купались воробьи. "Скоро весна, — вдруг сказала Мирьям, придерживая деревянную табличку. Дэниел посмотрел на аккуратно выписанные, черные буквы: "Дэниел Вулф. Юридическая помощь", и весело ответил, зажав в зубах гвозди: "Да, скоро весна!"

Дэниел отложил перо. Потерев глаза, потянувшись за куском черного хлеба и ложкой, он стал жевать остывшие потроха, что стояли на краю стола в оловянной тарелке. "Это тебе не лобстер у губернатора, — усмехнулся он, и услышал на лестнице чьи-то тяжелые шаги.

Спрятав тарелку за ширмой, Дэниел быстро оправил сюртук и стянул перчатки.

— Я к мистеру Вулфу, — пожилой, заросший сивой бородой до глаз мужчина в холщовой куртке рыбака недоверчиво оглядел комнату.

— Прошу вас, — Дэниел поклонился и указал на табурет.

Мужчина опустился на него. Осмотрев юношу с ног до головы, он сплюнул на пол коричневую, табачную слюну: "Молод ты больно".

— Я учусь в Гарварде, — Дэниел сел напротив и взял перо. "Мистер…, - он склонил голову.

— Томас, — сказал рыбак. Маленькие, в морщинах глаза, остановились на флаге и он рассмеялся: "Из окна, значит, пока не вывешиваешь. Ну, ничего, придет и то время. Задаток у тебя, какой?"

— Никакого, — улыбнулся Дэниел. "Если я выиграю ваше дело — тогда и заплатите".

Мужчина погонял табак во рту: "Я там с одним поспорил, насчет лодки, что он чинить брался, да и не починил. Ну, врать не буду, руку на него поднял. Однако ж потом помирились, за одним столом в таверне сидели, а теперь жена его все пилит — мол, он тебе руку сломал, сети теперь тяжело таскать. А я руку ему не ломал, это он потом, после драки нашей, пьяным домой возвращался и на нее упал".

— Так, — сказал Дэниел, окуная перо в чернильницу, — давайте, мистер Томас, поподробнее, с именами, датами и свидетелями.

— Что за свидетели? — нахмурил лоб рыбак.

— С кем вы пили, — помог Дэниел.

— Их с десяток, было, — усмехнулся клиент: "Что задатка ты не берешь — это молодец, а лобстера я тебе все равно принесу, хоть поешь вволю, — он кивнул на тарелку, что стояла под ширмой.

Дэниел покраснел. Написав сверху листа: "26 декабря 1773 года", он велел: "Начнем".

Интерлюдия

Амстердам, декабрь 1773 года

Колокола Вестеркерк пробили пять вечера. Солнце уже садилось, освещая темную воду канала Принсенграхт. Невысокий, светловолосый мужчина, что остановился на мосту, разглядывая дом напротив, хмыкнул: "Свечи уже зажгли, ну конечно, зима ведь".

Он вскинул голову и посмотрел на чаек, кто кружились над черепичными крышами квартала. Сунув руку в карман темного, скромного редингота, он вытащил на свет половину булочки и улыбнулся: "В Дувре была еще теплой". Он раскрошил хлеб, и, опираясь на кованые перила, бросил его чайкам. Птицы стали толкаться у его ног. Мужчина, встряхнув аккуратно перевязанной черной лентой косичкой, строго сказал толстому голубю: "А ты не лезь, не лезь впереди всех".

Он поднял голову и, прищурившись, пробормотал: "Наконец". Птицы с шумом взлетели вверх. Мужчина, выйдя на набережную, рассмеялся: "Так и знал, что ты за едой ходил".

Легкий, изящный, в безукоризненном черном сюртуке, юноша взглянул на него лазоревыми глазами. Пристроив удобнее корзинку, он пожал протянутую руку:

— Эти двое, — он махнул на дом, — если их не покормить, так с голоду и умрут за своими математическими вычислениями. С Эстер на рынке был, рыба совсем свежая. А ты рано что-то, Джон, — он взглянул на мужчину.

Тот потер чисто выбритый подбородок: "И так — еле вырвался, парламент все обсуждает — что нам делать с колониями. Стивен, кстати, не вернулся еще из Бостона".

— А что нам делать с колониями? — Питер Кроу порылся в корзинке. Отломив горбушку от румяной буханки хлеба, он с удовольствием откусил кусок.

— И мне тоже дай, — велел Джон Холланд, герцог Экзетер. Прожевав хлеб, он сказал:

— А колонии, дорогой мой глава торгового дома "Клюге и Кроу", — нам надо отпустить. Без кровопролития. Но ведь они, — Джон махнул рукой куда-то на север, — предпочитают послать туда войска. Да и его величество…, - он усмехнулся и не закончил. "В общем, благо страны, конечно, предписывает дать им независимость, а вот личные интересы наших торговцев…"

— У меня там нет личных интересов, — холодно заметил Питер.

— Я, в общем, готов к тому, что они этот чай, на кораблях Стивена — сбросят в море, или сожгут. Или, я не знаю, птицам скормят. Этот убыток я предусмотрел. Меха и табак мне более интересны, и вообще, — он похлопал Джона по плечу, — мне вполне хватает Индии с Африкой. Если бы ты еще не забрал у меня Констанцу, — он вздохнул, — придется теперь нанимать троих для того, что она делала одна.

— Констанцу у тебя забрал Джованни, а не я, — усмехнулся Джон. "Впрочем, нет, сначала я, конечно. Написала она Стивену-то?"

— Написала, — Питер отломил еще хлеба. "Да то у них детское было, он шесть лет плавает. Констанца почти не видела его все это время. Ничего, — юноша улыбнулся, — мой кузен, как мне кажется, больше любит море".

— Море, да, — задумчиво сказал Джон. "Ты-то когда женишься? Я как раз в твои годы под венец пошел, и вот смотри — детям уже одиннадцать лет. Не затягивай".

— Когда встречу женщину, которая будет любить меня так, как моя сестра — любит своего мужа, — рассмеялся Питер: "Пошли, а то сейчас хлеба наедимся, и не сможем оценить этого карпа, что я купил".

— Слушай, — сказал Джон, когда они уже шли к дому, — а ведь у вас какие-то родственники в России были, ты говорил, я помню.

— У нас, где только родственников не было, — вздохнул Питер. "Что ты хочешь — в том лондонском пожаре, сто лет назад, весь город сгорел, не только архивы "Клюге и Кроу". Так что про тебя, — он широко улыбнулся, — я знаю, про всех остальных тоже, а кто там в других местах живет, — юноша пожал плечами, — они мне неизвестны.

— Жалко, — развел руками Джон, — если уж я посылаю агентов в Санкт-Петербург, было бы лучше, если бы не просто так — а к кому-то.

— Они и так едут к кому-то, — заметил Питер, стуча медным молотком в дверь, — к императрице Екатерине, любительнице образования, изящной словесности и, — он поднял палец, — математики.

Рыжеволосая девушка в чепце, на сносях, что стояла на пороге, оглядела их аквамариновыми, большими глазами и непонимающе спросила: "Что — математики?"

Джон помог затащить корзинку в переднюю и, ласково поцеловал Констанцу в щеку: "Ничего. Говорим, что Джованни будет преподавать наследным принцам математику".

— Их еще нет, наследных принцев, — заметила Констанца, разбирая припасы. "Сын Екатерины только этой осенью женился. Карпа я зажарю, с картошкой".

— А ты как себя чувствуешь? — вдруг спросил Питер. "Иосиф был?"

— Был, и сказал, что у меня все хорошо, осталось несколько дней, — Констанца погладила большого полосатого кота, что вышел из кухни и недоверчиво поглядел на мужчин. Девушка велела: "Мойте руки, Джованни сейчас закончит наше письмо мистеру Эйлеру, о доказательстве теоремы месье Ферма, и сядем за стол".

Питер подхватил кота: "А ты тоже, старина — поедешь в Россию, будешь и там мышей ловить".

Джон посмотрел в зоркие, желтые глаза. Почесав кота за ушами, чуть вздохнув, герцог согласился: "Будет".

Иосиф Мендес де Кардозо стер пот со лба пациента и улыбнулся: "Вот и все, ваша светлость. Эстер, амальгаму, пожалуйста".

Сестра оторвалась от рабочего стола. Аккуратно взяв стеклышко с блестящей пастой, она заглянула в рот человеку, что сидел в кресле. "Пятая дырка за год, — вздохнула про себя девушка. "Его светлость штатгальтер Вильгельм Оранский никак не приучится чистить зубы".

— Сейчас доктор положит пломбу, — ласково сказала Эстер, поправив чепец, что закрывал ее вороные, тяжелые волосы, — и я поухаживаю за вашими зубами, ваша светлость.

Штатгальтер что-то промычал, кивнув. Он тяжело дышал: "Я слышал, вы собираетесь в Новый Свет, Кардозо? А кто же меня будет лечить?"

— В Голландии, ваша светлость, — Иосиф достал из шкапа серебряную зубную щетку и вощеную нить, — много отличных врачей.

— Ваша семья лечит мою семью уже полтора века, — капризно выпятил губу штатгальтер, — я к вам привык. И потом, Кардозо, — он взглянул в смуглое, красивое, обрамленное короткой черной бородой лицо врача, — я же вас не обижаю, для чего вам уезжать? Вот ваш отец — уехал и умер.

— Наш отец, ваша светлость, — Иосиф стал мыть руки в фаянсовом тазу, — уехал в Италию, потому что в Ливорно была эпидемия чумы. Он исполнял свой долг врача. В Северной Америке мало хороших докторов, так что, — мужчина вытер руки и посмотрел на сестру, что аккуратно чистила зубы пациенту, — мой долг, наш долг, — он указал на Эстер, — работать там, где мы нужны более всего.

Вильгельм Оранский сплюнул в серебряную миску: "Но вы должны принять роды у моей жены, иначе я вас не отпущу. Осталось недолго, вы же говорили — в феврале".

— Разумеется, — Иосиф взял шелковую салфетку и вытер рот штатгальтеру, — мы сделаем все для того, чтобы ее светлость удачно принесла дитя.

— Если будет мальчик, — рассмеялся штатгальтер, вставая, — получите тысячу гульденов золотом, как в прошлый раз. Ну, до встречи, — он потрепал Иосифа по плечу и вышел в переднюю. Врач проводил глазами вскочивших перед штатгальтером придворных и услышал ехидный голос сестры: "Предполагаю, что если будет девочка, то мы ничего не получим. Одна девочка у него уже есть".

Иосиф улыбнулся, и, наклонившись, — Эстер была много ниже, — поцеловал ее в лоб. "Я тут все приберу и вымою пол, — сестра посмотрела на грязные следы от сапог на дельфтской плитке. "Хоть сменную обувь им давай. Хотя, конечно, никто ее не будет носить — девушка пожала плечами, — уж больно они брезгливы".

— Брезгливы они, — пробормотал Иосиф. "Было бы так — не мылись бы в тазу раз в неделю, а принимали ванну, каждый день. Я пойду в кабинет, — Эстер посмотрела на складку между бровей брата: "Я тебе нужна?"

— Да, — он потер бороду, — конечно. Это будут не простые роды, надо все обсудить.

Она внезапно застыла, держа в руках хрустальный флакон с полосканием для рта: "Почему ты ей не говоришь?"

— Потому что, — вздохнул Иосиф, — я сам еще толком не знаю — что там у нее происходит, незачем зря пугать пациентку. С ребенком все хорошо, лежит правильно, может, и обойдется.

— Констанца же не просто пациентка, — Эстер все смотрела на него — большими, черносмородиновыми, красивыми глазами. "Она…"

— Друг, родственница, да…, - согласился Иосиф. "Это-то и хуже всего, сама знаешь. Приходи, — он аккуратно закрыл за собой дубовую дверь кабинета.

Развернув большой лист со схемой кровообращения, он хмыкнул: "Подумать только, еще век назад Гарвея за это смешали с грязью. Господи, ну как преодолеть человеческую косность? Да и не только в медицине". Иосиф поднялся. Сняв с полки том Спинозы, присев на каменный подоконник, он отыскал нужную страницу:

— Под Богом я понимаю существо абсолютно бесконечное, то есть субстанцию, состоящую из бесконечно многих атрибутов, из которых каждый выражает вечную и бесконечную сущность, — тихо прочел Иосиф. Глядя на силуэт Эсноги на противоположном берегу канала, мужчина усмехнулся: "А ведь Авраам Мендес де Кардозо подписал эдикт об исключении Спинозы из еврейской общины. Мой прапрадед, он тогда сидел в совете синагоги. Наверное, он бы и меня — врач вздохнул, — проклял".

Иосиф отложил книгу. Достав папку с ярлычком: "Констанца ди Амальфи, 19 лет", мужчина стал ее листать.

Он и не услышал, как Эстер наклонилась над его плечом. Сестра сняла чепец и заколола пышные, черные косы на затылке.

— Если бы мы могли заглянуть внутрь человеческого тела…, - пробормотала девушка, глядя на изящный рисунок пером, что сделал Иосиф. "Но ведь она, ни на что не жалуется, Констанца…"

Брат помолчал и хмуро ответил: "Когда-нибудь заглянем, я уверен. А что она не жалуется, — так их отец почти до пятидесяти с этим дотянул, — он указал на аккуратно начерченное сердце. "Однако мистер Майкл вел спокойный образ жизни, размеренный. А тут, — Иосиф помрачнел, — роды".

— А как ты узнал? — спросила Эстер.

Брат развел руками: "Все пациенты лгут, как известно. Констанца — не исключение. Это Питер мне сказал, что у нее в детстве, когда они много бегали, или баловались, — синели кончики пальцев и губы. То есть она не лгала, конечно, она просто забыла. Я заставил ее немного побегать по лестницам, и послушал сердце. Все, как в учебнике — сначала бешено стучит, а потом — замирает. И она начинает задыхаться, после нагрузки".

— И что делать? — Эстер, присев на ручку кресла, погладила брата по черноволосой, прикрытой бархатной кипой голове.

— Взять с собой камфару, и надеяться на лучшее — отозвался Иосиф. Он потер лицо руками, и, посмотрел на часы: "Мне надо идти к этому, с обострением подагры. Ты почитай ее папку, подумай — какие еще средства нам понадобятся. Вечером обсудим".

— Но ты ей скажешь? — спросила Эстер, подавая ему уличный плащ.

— Скажем, — поправил ее Иосиф. "И ей, и Джованни. Но мягко, конечно". Он улыбнулся, и, подхватив свою сумку — вышел.

Эстер присела за большой, крытый зеленым сукном стол. Повертев в тонкой руке серебряную чернильницу, очинив перо, она стала просматривать записи брата.

В большом, жарко натопленном кабинете, перед мраморным камином, на ковре лежал кот. Констанца поставила узкие, изящные ступни в шелковых чулках на полосатую спину и смешливо сказала: "Он стал такой ленивый, что даже не шевелится. Прямо как я. Ты не волнуйся, — она подняла на Джона прозрачные глаза и поморгала рыжими ресницами, — сообщение с Санкт-Петербургом хорошее, корабли идут каждую неделю, сам же знаешь. Все донесения будут доставляться вовремя".

— Да, — Джон налил себе кофе и велел: "Ты пей молоко, Питер целый бидон с утра принес. Козье, свежее. И свою настойку боярышника, — он кивнул на стеклянный, отделанный серебром флакон.

— Придумали тоже, — сердито пробормотала Констанца, принимая из его рук фаянсовую чашку. "Все у меня в порядке, я его и не чувствую — сердца. Шифры все готовы, — она указала на тетрадь в кожаном переплете, что лежала на столе, — а перед отъездом я тебе новые пошлю".

— Ваш отец умер от сердечного приступа, — вздохнул Джон, — так что лучше — быть осторожнее. А с Санкт-Петербургом, — он усмехнулся и закинул руки за голову, — мой дед рассказывал. Он же сопровождал царя Петра, когда тот приехал в Англию. Петр ему предлагал бросить все и отправиться к нему на службу, говорил, что в новой России ему нужны умные люди.

— Императрица Екатерина говорит то же самое, — раздался с порога мягкий голос Джованни. Он прошел к креслу, и, ласково поцеловал жену в высокий лоб: "Ну вот, все отнес в типографию, через две недели увидим".

— Маленького раньше, — нежно улыбнулась Констанца. "Или маленькую".

— Кого хотите-то? — внезапно спросил Джон.

Джованни подвинул даже не открывшего глаз кота. Взяв бархатную скамеечку, он присел у ног жены: "Я девочку, а она — мальчика. Не всем же так везет, как тебе — чтобы и девочка, и мальчик сразу. Прости, — он спохватился, увидев укоризненные глаза Констанцы, — не подумал.

— Одиннадцать лет прошло, — вздохнул Джон, — с тех пор, как Элизабет умерла. Ничего, — он махнул рукой, — я привык.

— Тебе жениться надо, — сказала Констанца, потянувшись, положив руку на темные, волнистые волосы мужа, гладя его по голове. "Вот мы женились, а кто, — она лукаво усмехнулась, — мог бы подумать?".

— Мне бы детей вырастить, — Джон налил себе еще кофе, — какая женитьба. Он посмотрел на Джованни, который, взяв руку жены, ласково перебирал ее пальцы: "Ничего. Они, конечно, еще дети — ему двадцать один всего лишь, но на рожон лезть не будут. Этот мистер Эйлер, в тамошней Академии Наук, очень ценит их работу. Будут спокойно преподавать, растить детей, ну и посылать донесения. Все будет хорошо".

— А книга-то как называется, это ведь ваша вторая уже? — спросил он.

— Использование уравнений Эйлера-Лагранжа в поисках экстремума, с некоторыми размышлениями о развитии вариационного исчисления, — отчеканила Констанца: "В Санкт-Петербурге я вплотную займусь теоретической механикой, и практической — тоже. Просто стыд, что никто не подхватил идею месье Бернулли о гребном винте. Ты ведь читал его "Гидродинамику", Джон?

Тот усмехнулся и передал Джованни чашку с кофе: "Разумеется. Более того, я перед отъездом сюда встречался с мистером Уаттом. Он сейчас работает над паровой машиной двойного действия, и говорил мне о винтовой тяге для кораблей".

— Сила пара и сила винта покорят океаны, — мечтательно заметила Констанца. "Джованни занимается проектом воздушного шара, он тебе покажет".

— А если Уатт тебя опередит? — вдруг спросил Джон. "Ну, с винтом".

Джованни отпил кофе и поцеловал руку жены: "Это же не состязания на арене во времена древнего Рима, Джон. Это наука, какая разница, кто будет первым? Важно, чтобы наша работа приносила пользу людям".

— Ну, в России, — подумал Джон, откинувшись на спинку кресла, — вашу работу точно не оценят. Оно и славно. Царь Петр, конечно, оценил бы, да он такой был один. Екатерина больше интересуется литературой, хотя деньги ученым платит исправно, конечно. Умная женщина, дальновидная, как это мне отец говорил — чем беднее семья немецкого герцога, тем лучшие из нее выходят правители. Как раз из такой семьи мы невесту нашему королю и подобрали — и вот, девятый ребенок уже родился, — Джон почувствовал, что улыбается: "Ну, давайте займемся нашими петербургскими знакомцами, я тут целое досье для вас привез".

Констанца скинула чепец. Взяв гребень слоновой кости, девушка открыла рот. "Это третья, — сказал Джованни, дав ей проглотить ложку темной настойки, — Иосиф велел — три раза в день, после еды. И не ходи больше никуда, пожалуйста, я с тобой буду гулять в саду. Все же зима, скользко на улице".

Он подвинул кота. Устроившись рядом с женой на кровати, положив ее голову к себе на плечо, Джованни рассмеялся: "Питер с Джоном пошли в какую-то рыбацкую таверну. Его светлость говорит, что там — лучшее пиво в Голландии".

Кот мяукнул, и, перекатившись по меховому одеялу — устроился поближе к большому животу женщины. "Уже не толкается, — тихо сказала Констанца, — значит, скоро. А Питер отсюда — прямо в Индию, когда теперь увидимся?"

— Сейчас новый век, — Джованни все гладил рыжие, распущенные волосы, — уверяю тебя, он и до Санкт-Петербурга доедет, твой брат. Он же говорил, что хочет заняться тамошним рынком, особенно мехами.

Констанца посмотрела в темные глаза мужа и вздохнула.

— Болит что-то? — озабоченно спросил Джованни.

— Нет, — девушка потянулась и рассмеялась, — и правда ведь, кто бы мог подумать, что мы поженимся?

— Уж точно не я, — усмехнулся муж. Задув свечу в серебряном канделябре, он поцеловал ее в губы: "Спи, пожалуйста. Завтрак я сам сделаю, и тебе принесу, в постель".

Он лежал, слушая ее спокойное дыхание, сопение кота, что устроился у них в ногах, и, улыбнувшись, сказал себе: "И, правда, никто".

Летнее солнце заливало простые, не прикрытые ковром, деревянные половицы. Джованни присел на подоконник и посмотрел на собор Святого Павла — серый мрамор сиял в голубом, жарком свете июльского дня.

— Красиво, — подумал Джованни. "Соскучился я по Лондону, все-таки. Как это папа говорил, когда меня в Италию послали: "Побудешь там год, и поверь — захочется обратно. Хоть мы когда-то и были итальянцами, но вот уже какое поколение рождаемся на английской земле".

— Мне очень жаль, — услышал он голос Джона и вздохнул: "Я хотя бы застал папу в живых. Ты же знаешь, у него эта опухоль давно была, еще, когда я уезжал. Он не страдал, просто угас, и все".

— Там, в Мейденхеде, его похоронил, рядом с матерью твоей? — Джон поднялся и положил ему руку на плечо.

— Да, там же все наши лежат, — юноша пригладил чуть растрепанные, темные волосы. "Наши и Кроу, ваши-то в Оксфордшире. Ну, так что сведения? — он указал на бумаги, что были аккуратно разложены стопками по столу.

— Отличные, просто отличные, уважаемый магистр математики, — Джон поднял бровь. "Как я понимаю, тебя склоняли принять постриг, у иезуитов?"

— Семейная традиция, — Джованни расхохотался, показав крепкие, белые зубы. "Меня к чему только не склоняли, дорогой мистер Джон. Вот, — он отстегнул от лацкана серого сюртука золотую булавку с циркулем и наугольником, — я теперь полноправный член Великой Ложи Франции, как ты и просил. В Париже прошел обряд посвящения".

— Это очень, очень кстати, — пробормотал Джон, рассматривая булавку. "Меня тоже — приглашали. Тут у нас, в Лондоне, но, как ты понимаешь, официально я туда вступить не могу. Тем более — неофициально, там много знакомых подвизается, узнают".

— А с чего ты вдруг заинтересовался вольными каменщиками? — рассмеялся Джованни. "Они уже триста лет, как существуют, тихие, мирные люди".

— Это пока, — загадочно сказал Джон. Вчитываясь в какую-то бумагу, герцог добавил: "Я смотрю, римский резидент остался тобой, очень доволен. Пишет, что для ученого ты удивительно аккуратен, в работе, он имеет в виду".

— Я не знаю, с какими учеными он имел дело до меня, — обиженно сказал Джованни, соскакивая с подоконника, — но в науке важна аккуратность и внимание к деталям. А что те папские шифры? — озорно спросил юноша. "Можно мне ими заняться? Я уверен, что они не такие уж сложные, как кажется".

Джон, было, хотел что-то сказать, но дверь открылась. Легкая, изящная девушка с высокой, украшенной перьями прической, в шелковом, светлом утреннем платье, подняла подбородок: "Готовы эти итальянские шифры. Я их за чашкой кофе сделала, с утра".

Джованни взглянул в аквамариновые, большие глаза: "Мисс Кроу! Констанца! Вот уж не думал тебя тут встретить".

Девушка смерила его холодным взглядом: "Лагранж доказал теорему Вильсона, впрочем, — она презрительно посмотрела на пистолет, что лежал на столе, — ты, кажется, превратился из ученого в авантюриста, Джованни. Не думаю, чтобы тебя это интересовало".

— Джон, — она подошла ближе, — мне надо попасть на заседание общества гражданских инженеров, — проведи меня.

— Я могу, — небрежно заметил Джованни, засунув руки в карманы сюртука, — могу тебя провести. Ну, — он поднял бровь, — если хочешь, конечно.

Констанца вздохнула. Повернувшись на каблуке атласной туфли, девушка вышла в узкий коридор. "Я ни разу из него не стрелял, — сказал юноша, догнав ее, — из пистолета. И я встречался с Лагранжем, в Париже, мы с ним занимались".

Розовые губы задрожали в легкой улыбке. Джованни увидел над ними чернильное пятнышко: "Ах, как жаль, — вздохнула Констанца. "Я только намеревалась научиться стрельбе, а теперь и не у кого".

— Я могу, — торопливо проговорил юноша, — могу. Мы охотились, в Риме. То есть там, конечно, были мушкеты, но принцип один и тот же, — он встряхнул головой и обреченно добавил: "Вот".

Констанца остановилась и, поиграла жемчужным браслетом на тонком, белом запястье: "Заседание после обеда. Пойдем, — она кивнула в сторону Стрэнда, — у нас появилась кофейня, куда женщин пускают с черного хода. Там закрытые кабинки, очень удобно".

Джованни посмотрел на белые, сахарные облака, что плыли над площадью: "Я очень, очень, рад тебя видеть, Констанца".

Девушка все еще улыбалась — легко, мимолетно. Джованни, вдохнув запах лаванды, добавил: "И я тебя приглашаю, конечно".

На льняной, накрахмаленной скатерти, в серебряных, тяжелых подсвечниках горели свечи. Питер оглядел большой, крепкий, дубовый стол и услышал голос Эстер: "Курицу мы вам с собой дадим, даже и не спорьте".

— Я сразу отсюда — на корабль, — попытался отказаться Джон.

— Ну и что, — девушка пожала плечами, — упакую в корзинку, сейчас холодно, как раз в каюте и поешь, — она стала разрезать румяную, фаршированную птицу.

— Если начнется, Джованни быстро сюда добежит, тут близко, — подумал Питер, и попросил: "Можно я сюртук сниму? Все-таки родственники…"

— И я тоже, — обрадовался Джон, засучив рукава рубашки, и, отпил вина: "Я смотрю, его из Святой Земли стали привозить, берберских пиратов не боятся".

— Берберские пираты, — рассеянно сказал Иосиф, листая какие-то бумаги, что лежали рядом с его тарелкой, — не нападают на корабли, что везут вино. Они же последователи пророка Мухаммада, им запрещен алкоголь. Кстати, — он усмехнулся, — вы же меня спрашивали, что у нас за родственники в Новом Свете?

— Угу, — Питер намазал толстый слой паштета на кусок халы. Эстер, улыбаясь, подвинула к нему серебряную миску. "Ешь, — ласково сказала девушка, — твоя мистрис Джонсон такого не готовит, наверное".

— Не готовит, — согласился он, и спросил: "Так кто у вас там живет?"

— Да я и сам толком не знаю, — пожал плечами Иосиф, — три дня подряд дышал пылью в архивах Эсноги, и вот, — он указал на документы, — переписал кое-что. У нас ведь тоже, — мужчина вздохнул, — то пожар, то наводнение. Слушайте, — он отложил вилку, — это протокол заседания совета общины, от 9 ияра 5410 года, это 1650 — объяснил Иосиф. "Наш прапрадед, Авраам Мендес де Кардозо, там указан, в числе других".

— Также совет рассмотрел вопрос, — начал читать мужчина, — об изгнании из общины последователей ложного мессии Шабтая, объявившего себя таковым в Измире, что находится под властью оттоманского султана. Тут довольно длинный список, — он пробежал его глазами и поднял палец, — вот, Элияху Горовиц, и еще какие-то люди, с той же фамилией. Видимо, его сыновья, и еще Давид Мендес де Кардозо, это младший брат Авраама, с женой, урожденной Горовиц и детьми.

— Ну, так они в Святую Землю поехали, — недоуменно сказала Эстер, внося блюдо с печеньем и кофейник, — этот Шабтай потом стал исповедовать магометанство и они — тоже. Причем тут Новый Свет?

— Ага, — победно улыбнулся Иосиф, — а я порылся в бумагах, помеченных более ранними датами. Нашел, — он помахал листом, — решение о разводе. По прошению Сары-Мирьям Горовиц. В связи с тем, что ее муж, Элияху бен Хаим Горовиц, как тут написано, "покинул веру своих отцов и стал еретиком". Вообще женщинам только в редких случаях разрешено подавать на развод, но это — один из них, — хмыкнул мужчина.

— И тут же, тем же месяцем — он вчитался в аккуратные строки, — получено от Сары-Мирьям Горовиц, в связи с ее отъездом в поселение Йоденсаванна, в Суринаме, с детьми — две тысячи серебряных гульденов для ремонта миквы и основания благотворительного фонда для бедных невест. Вот так, — он хлопнул рукой по бумагам и добавил: "У этих Горовицей была дюжина детей, между прочим. Самый младший за два года до этого родился. Вот так и получается — Новый Свет".

— А что это за Йоденсаванна? — заинтересовался Питер.

— Британские и голландские власти в то время привечали там евреев, на севере Бразилии, — ответил Джон. "Сам понимаешь, нам надо было закрепиться на континенте, а не только на островах. У них там были плантации сахарного тростника, и до сих пор есть. Но вы-то — не в Суринам плывете, а в Нью-Йорк, — удивился Джон.

— Думаю, — Иосиф стал разливать кофе, — не остались они в этом Суринаме, на север перебрались. Так что мы их найдем, — он рассмеялся: "Ешьте печенье, это по нашему семейному рецепту, имбирное".

— Стучит кто-то, — Эстер поднялась, — уж не Джованни ли?

Она прошла в переднюю, и вернулась со стопкой писем: "Гонец из порта, Джованни его сюда послал. Тут все тебе, Питер, — она перебросила юноше конверты.

Питер посмотрел на них. Взяв один в руки, он сломал печать с рисунком ворона, и надписью: "Anno Domini 1230".

Пробежав ровные строки глазами, он наклонился к Джону: "Тебе обязательно сегодня отплывать?"

— Нет, — тот покачал головой, — я могу задержаться на пару дней, если надо.

— Надо, — шепнул Питер. Потянувшись, он взял горсть печенья: "Очень вкусное".

На улице пахло мокрым, растаявшим снегом, дул слабый, соленый ветер с моря. Питер натянул перчатки. Замотав вокруг шеи шарф, оскальзываясь, он подошел к фонарю, в котором, за мутным стеклом горело несколько свечей.

— Да что случилось? — Джон порылся в карманах редингота. Набив трубку, она затянулся: "У них Шабат, а у нас — нет, можно и покурить".

Лазоревые глаза юноши блеснули холодом. "От Стивена, — он помахал листком. "Триста сорок два тюка чая сбросили в Бостонскую гавань, как я и говорил".

— Ты же сказал, что предусмотрел этот убыток, — удивился Джон и помрачнел: "Теперь точно — будем воевать".

Юноша коротко усмехнулся. "Передай Констанце, что я получил ее письмо, и желаю ей всяческого счастья. Хотя, конечно, она поступила недостойно, разорвав нашу помолвку, — прочитал Питер и сочно сказал: "Да какая помолвка, ей тринадцать лет было! Ох, Стивен, Стивен! — он покачал головой и продолжил: "Груз я сдал в твоей конторе в порту, и уезжаю в Портсмут — первым помощником капитана на линейный корабль "Престон". Завещание мое лежит у тебя, никаких изменений туда вносить не надо. Пожелай мне удачи, твой Стивен".

Джон тяжело вздохнул: "Кровь Ворона, что тут еще говорить…"

— У меня тоже, — заметил Питер, — кровь Ворона, однако же, я не бросаю дело, и не отправляюсь воевать с колонистами, будь они неладны". Он спрятал письмо: "Ладно, пора домой, хотя погоди, — юноша прищурился, — бежит кто-то.

— Хорошо, что я остался, — подумал Джон. Он спокойно велел тяжело дышащему Джованни: "Пусть Иосиф и Эстер собирают все, что нужно, а мы пойдем к Констанце. Ты только не волнуйся".

— Не буду, — юноша прикусил губу. Посмотрев им вслед, он постучал в дверь дома Кардозо.

Джон налил себе кофе. За окном была непроницаемая, ночная тьма. Он повертел в руках чашку. Повернувшись к Питеру, Джон увидел, как тот запечатал очередное письмо, бросив его поверх остальных. Юноша, подняв голову, указал рукой на стопку конвертов: "Кейп, Бомбей, Кантон — пусть готовятся к моему приезду. Я ведь надолго, года на два. Кстати, у нас в этом году рекордный экспорт в Кантон — тысяча тюков опиума".

Джон присел на край стола и тихонько свистнул: "Весь Китай потребляет две тысячи тюков в год, я помню, ты мне говорил. Будешь увеличивать оборот?"

— Разумеется, опиум — это золотое дно, — Питер захлопнул крышку чернильницы и зорко взглянул на Джона: "Кейп должен быть нашим, Ост-Индская компания и так тратит слишком много денег на стоянках там. Голландцы дерут втридорога за пресную воду и припасы".

— Дай с одними колониями разобраться, — ответил мужчина и прислушался: "О, кажется, это Джованни".

Юноша зашел в гостиную и привалился к косяку двери, тряхнув темными кудрями. "Все хорошо, — наконец, сказал он, — Иосиф говорит, еще не скоро. Велели, чтобы я поспал, но я не могу, не могу, — он обернулся к лестнице.

— Ты сядь, — ласково велел Джон. "Или лучше иди в кабинет. Там же, наверняка, у вас работа какая-нибудь лежит. Проект воздушного шара, например. А я тебе вина налью, — он открыл бутылку и передал Джованни бокал.

Тот, пробормотав: "Спасибо", — вышел. Джон посмотрел ему вслед, и увидел, как юноша устало садится на ступеньки лестницы.

— А я ведь на год его старше был, — подумал мужчина. "Господи, да простишь ли ты меня когда-нибудь?"

Он дернул углом рта и подошел к большому, в мелких переплетах рам окну. Луна, на мгновение, вышла из облаков. Темная вода Принсенграхта заблестела, заиграла бледным, серебристым сиянием.

В огромном, уходящем ввысь, каменном зале гудело пламя камина. Джон обернулся и встал — хирург подошел к его креслу, держа на весу забрызганные кровью руки.

— С первым ребенком все хорошо, — устало сказал мужчина. "Вы видели. Девочка, крепкая и здоровая. А вот второй, — он пожал плечами, — ее светлость почти без сознания, схваток нет. Еще и ребенок лежит неправильно. Надо что-то делать, иначе мать умрет, она и так едва дышит.

— А что…, - Джон откашлялся, — что можно сделать?

— Операцию, — спокойно сказал хирург и поднял ладонь. "Вы не волнуйтесь, ее полвека, как успешно проводят. Мы дадим ее светлости опиума, и все будет хорошо".

— А если не делать? — Джон потер руками лицо. "Операцию? Если просто подождать?"

— Подождать чего? — резко спросил врач. "Пока у ребенка остановится сердце, и мы его будем вытаскивать по кускам? Или пока ваша жена не умрет? Решайте уже, наконец".

— Ей двадцать лет, — отчего-то подумал Джон. "Господи, за что, за что?"

— Хорошо, — он выплеснул остатки вина в камин, и пламя зашипело. "Оперируйте".

— Элизабет еще успела посмотреть на детей, — он прижался лбом к холодному стеклу. "Даже к груди их приложила. Джозефина и Джон. А потом началась горячка, и все…, - он сжал зубы. "Через два дня ее не стало. Так в сознание и не пришла. Только все время держала меня за ладонь, не отпускала".

Он почувствовал руку Питера на своем плече. Не оборачиваясь, герцог сказал: "Ничего. Спасибо тебе, я сейчас".

— Джованни! — дверь спальни открылась, и они услышали радостный голос Эстер. "Быстро сюда, а то все пропустишь!".

— Ну, — перекрестился Питер, — сейчас и узнаем, кто это. Они постояли, молча, и Питер вспомнил: "Если мальчик, они хотели Майклом назвать, в честь нашего отца, а если девочка — то Софи, как мать Джованни звали". Он положил руку на свой крохотный, золотой, с бриллиантами крестик: "Надо будет маленькому отдать. Я неизвестно, когда женюсь, а это все-таки будет мой племянник. Или племянница".

— Смотри, — сказал Джон, подняв голову вверх. "Иосиф спускается".

— Девочка, — улыбнулся врач, остановившись на пороге. "Красавица — глаз не отвести. Завтра посмотрите. С Констанцей все в порядке, она большая молодец. Идите-ка вы спать, — он зевнул. Питер ласково ответил: "Я тебе сейчас кофе сварю, тут же есть ваш кофейник и чашки, в сундуке лежат. А потом пойдем отдыхать, вон, — он взглянул на нюрнбергские часы, — уже давно за полночь".

— Ну и славно, — подумал Джон. "Джованни тут побудет немного, и отплывет в Петербург. Эйлер его ждет в феврале. Он же писал о какой-то экспедиции весной на эти их горы, Урал. Заодно узнаем, как у русских обстоит дело с рудой и заводами. А осенью Джованни вернется и заберет Констанцу с дочкой".

— Да, — сказал он вслух, — родителей мы тогда уже завтра поздравим. Часы пробили три. Джон, взглянув на канал, вдруг поежился — луна ушла. Он, подняв голову, посмотрев на тяжелые тучи, — вздохнул.

Констанца пошевелилась. Коснувшись щеки мужа, что лежал рядом, обнимая ее, она смешливо сказала: "Принеси-ка маленькую, слышишь — она проснулась".

Джованни накинул на ее плечи меховое одеяло. Посмотрев за окно — утро было серым, шел мелкий, надоедливый дождь, голые деревья на набережной канала мотались под ветром, он осторожно взял дочь из колыбели.

Девочка открыла темные, большие, отцовские глаза и покрутила небольшой, изящной головой в кружевном чепчике. Констанца устроила ее у себя в руках и, дала грудь: "Эстер говорит, что молоко через пару дней придет, но все равно — пусть сосет. Видишь, рыжая получилась, как я и думала, — девушка ласково улыбнулась.

— Кто бы сомневался, — Джованни устроился удобнее и посмотрел на девочку: "Рыжая Софи. А глаза все равно — мои, у нас у всех они темные".

— Итальянец, — протянула Констанца. "Это же твой, — она наморщила лоб, — предок, уже не помню кто, был священником и сложил с себя сан, потому что влюбился в женщину?"

— Угу, — сказал Джованни, любуясь девочкой. "А она была то ли из Японии, то ли из Китая. Но это легенда, наверное. Еще у нас какие-то родственники знатные были, тоже, скорее всего — предание. А теперь у нас есть Софи. И еще дети будут, — он лукаво посмотрел на жену.

— Будут, — зевая, согласилась, Констанца. "Давай поспим, маленькая дремлет уже, и у тебя глаза смыкаются. Только накрой нас, а то что-то зябко".

— Хорошо, — он плотнее подоткнул вокруг них меховую полость, и заснул — как только его голова коснулась подушки.

— Все равно знобит, — подумала Констанца, прижимая к себе девочку. "Надо просто отдохнуть, вот и все". Она закрыла глаза. Дочь, лежавшая у ее груди, спокойно, ровно задышала. Ребенок слушал, как бьется сердце матери — все медленнее, и медленнее. Потом рядом с ней не осталось ничего, кроме тишины. Девочка, поерзав, почувствовав холод и одиночество — громко, настойчиво заплакала.

Питер поправил траурную повязку на рукаве сюртука и, осторожно приоткрыл дверь спальни. Джованни стоял у окна, держа на руках дочь, что-то ей, говоря — тихо, ласково. Юноша посмотрел на темные волосы зятя: "Господи, как он справляется? Год они вместе прожили, всего год".

Он неслышно подошел. Встав рядом, Питер увидел золотой крестик с бриллиантами, что блестел на шее у девочки: "Священник ждет, внизу. И на корабле тоже, — Питер на мгновение прервался, и, помолчав, продолжил, — тоже все готово. Она…, уже там".

— Констанца бы поступила так же, — вдруг сказал Джованни, глядя на дождь за окном, покачивая засыпающую девочку. "Она бы настояла на вскрытии, Питер. Она ведь была ученый, это, — он тяжело вздохнул и вытер свободной рукой глаза, — важно. Спасибо, что ты пошел, я бы, — мужчина помолчал, — не смог".

— Да Иосиф тебя бы и не пустил, — подумал Питер, вспомнив холодный, выложенный плиткой зал и старческий голос: "Конечно, Иосиф, это был просто вопрос времени. Сердце бы все равно остановилось — если не при первых родах, так во время следующих. Или не выдержало бы любой нагрузки, больше обычной".

Старик поднял серые, пронзительные глаза: "Вы ее брат?"

— Да, — ответил Питер, что стоял поодаль, глядя на рыжие косы, что спускались почти до самого пола — тело, прикрытое льняной простыней, лежало на мраморном столе.

Старик щелкнул пальцами и вымыл руки в тазу: "Снимите сюртук и расстегните рубашку". Он взял поднесенную слуховую трубку, и, нагнувшись, застыл.

— У вас все в порядке, — наконец, сказал врач, и, помедлив, добавил: "Мне очень жаль. Но ваша сестра могла умереть в любое мгновение, просто поднимаясь по лестнице. К сожалению, этого, — он кивнул на тело, — мы пока лечить не умеем".

— Спасибо, — Джованни пожал ему руку и попытался улыбнуться. "Пойдем, милая, — он покачал дочь, — дядя твой здесь, сейчас и окрестим тебя, Констанца-Софи".

Когда они уже спускались по лестнице, Питер приостановился и взял зятя за локоть: "Ты только не волнуйся, кормилица хорошая, Эстер с Иосифом присмотрят за девочкой. Ты следующим годом вернешься и заберешь ее".

— Мог бы никуда не ездить, — буркнул Джон, что стоял в передней, прислонившись к перилам лестницы. "Я же тебе сказал — хочешь, я найду другого человека".

— Хотя кого другого? — вдруг подумал мужчина. "Где я еще возьму такого? Один из лучших молодых ученых в Европе, в переписке с Эйлером и Лагранжем. Отличный инженер, да еще и русский за этот год довольно прилично выучил, сидя в Амстердаме. Хотя в Санкт-Петербурге все по-французски говорят, конечно".

Джованни обернулся и, взглянул на него темными, блестящими глазами: "Я же обещал, Джон. Не было такого, чтобы я отказался от своего слова".

— Да, — вздохнул мужчина. Поправив шелковый галстук, он зашел в гостиную, где на ореховом столе уже стоял серебряный таз. Священник, поднявшись им навстречу, улыбнулся: "Крестный отец здесь, так что можно и начинать".

— Как зовут вашего ребенка? — услышал Джованни, и ласково погладил голову дочери:

— Констанца-Софи.

— Хотите ли вы окрестить ваше дитя? — продолжал священник.

— Хочу, — Джованни улыбнулся — девочка проснулась и оглядывала мужчин еще сонными, туманными глазами.

— Обещаете ли вы жить в христианской вере, по милости Господней, и воспитывать в этой вере свою дочь? — священник посмотрел на Джованни.

Тот помолчал и твердо сказал: "Обещаю".

— Обещаете ли вы, — обратился священник к Питеру, — через молитву и выполнение заповедей Господних, поддерживать и направлять это дитя, как его крестный отец?

Юноша взглянул на ребенка. Осторожно снимая кружевной чепчик, он кивнул: "Да".

Вода полилась на круглый, покрытый рыжими, мягкими волосами затылок. Маленькая Констанца недоуменно помолчала, а потом заплакала — сильно, недовольно.

— Правильно, что кормилица в соседней комнате ждет, — подумал Питер, глядя на то, как Джованни берет на руки дочь. "Господи, только бы все хорошо было — и с ним, и с девочкой".

Очертания корабля пропали в сером, влажном тумане, что затягивал Эй. Эстер закуталась в соболью шубку и подошла к брату — Иосиф стоял, засунув руки в карманы плаща, на черных волосах блестели капельки мороси.

— Если бы мы могли это оперировать, — тихо, глядя на воду, сказал брат. "Мы уже многое умеем, очень многое, но все равно — пока, как слепые. Это ведь совсем простая вещь, Эстер, я же рисовал, ты видела".

— Боталлов проток не зарос, — девушка покачала укрытой суконным беретом головой: "Ничего нельзя было сделать. Таким женщинам, конечно, нельзя рожать, но кто, же знал?"

— Никто, — Иосиф подал ей руку. Они спустились в лодку, привязанную на канале. "Малышка здоровая, крепкая, но я, конечно, буду за ней наблюдать. Джованни, следующим годом, вернется из Санкт-Петербурга, увезет ее туда".

— Да, — Эстер повернулась и посмотрела на залив — тучи сгущались на востоке, громоздились тяжелой, темной башней, дул сильный, холодный ветер. Она, подняла на брата глаза "Давай, я помогу тебе грести. Хочется быстрее попасть домой".

Мальчишка, — белобрысый, голубоглазый, в потрепанном кафтанчике, забежал вперед: "Иван Петрович, а можно я взорву?"

— Еще чего не хватало, — строго сказал Джованни и улыбнулся про себя: "Иван Петрович. Ну да, а как еще меня называть?"

— Иван Петрович, — умоляюще протянул мальчишка, — я ведь тоже хочу инженером стать. Пожалуйста…

Джованни подхватил сумку с порохом и потрепал его по голове: "Вот когда станешь, Миша, тогда и взрывай, а пока мы с твоим зятем все сами сделаем, а ты будешь стоять поодаль".

— Иван Петрович, — не отставал Миша, — а можно в телескоп посмотреть, ночью?

— Это можно, — согласился Джованни. Взглянув на гору, он помахал рукой. Высокий, мощный, рыжеволосый человек, что ждал их у деревянной, хлипкой лестницы, ведущей в темноту рудника, приставил ладони ко рту: "Все готово, только тебя и ждем, Иван Петрович!"

— Иван Петрович, — Миша крутился под ногами, — а вы где учились?

— В Болонье и Марбурге, — ответил Джованни. "В Болонье — математике, а в Марбурге — инженерному делу. Еще в Праге лекции слушал, и в Париже".

— Федор в Санкт-Петербурге учился, — открыв рот, сказал Миша. "Еще в Гейдельберге. Я тоже в столицу поеду, с рудным обозом. Осенью, как Емельку разобьют. Меня на казенный счет в пансион при университете берут, раз батюшка наш в шахте погиб".

Джованни улыбнулся, и посмотрел вокруг — гора, поросшая молодым, зеленеющим, лесом уходила вверх. В голубом, прозрачном небе метались птицы, крепость Магнитная — окруженная деревянным, мощным частоколом, стояла в распадке между высоких холмов. Разъезженная, широкая дорога уходила на восток, к Яику. "Восемь верст тут до реки, — вспомнил Джованни. "Говорят, Пугачев уже близко. Впрочем, тут гарнизон хороший, пушки, солдат сотня человек, снарядов чуть ли не тысяча. Надо будет с Федором еще поработать в оружейной. Ядра нам всегда пригодятся".

— Так, Мишка, — услышал он смешливый голос Федора, — а ну дуй отсюда, пока цел. Марье Михайловне скажи, чтобы щи грела. Мы сейчас эти камни снесем, и придем обедать.

Мальчик, было, выпятил губу, но Федор ласково добавил: "После обеда в кузнице нам поможешь".

— Конечно! — восторженно кивнул Миша. Он, быстро, оскальзываясь на кусках руды, что усеивали узкую тропинку, побежал к входу в крепость.

— Нечего ему тут делать, — сказал Федор по-немецки и тут же спохватился: "Прости, Иван Петрович, с тобой и, правда — немецкий забудешь".

— Ничего, — Джованни стал аккуратно раскладывать обмотанный тряпками и перевязанный порох, — я уж летом и уеду, Федор, буду в столице свой русский практиковать.

— Жалко, — Федор Воронцов-Вельяминов почесал рыжие, короткие волосы: "Вот чаще бы таких Академия Наук присылала, не боится человек руками работать, сразу видно — знает, что такое рудник".

— Я, когда в Марбурге учился, — будто услышав его, сказал Джованни, — сам в забои спускался. Там же они не такие, Федор, — мужчина обвел рукой гору, — это у вас — по богатейшей руде чуть ли ни ногами ходят. А в Германии, ты сам знаешь, — надо на, — Джованни щелкнул пальцами, и Федор помог: "На брюхе".

— На нем, — улыбнулся Джованни, — с киркой лежать. Все, — он выпрямился, — на толщину камня, которую ты рассчитал, — должно хватить. Отойдем подальше.

Федор чиркнул кресалом, огонек пополз по веревке к связкам пороха. Они, отбежав за дальнюю скалу, бросились на землю.

Джованни услышал грохот камней и невольно улыбнулся: "Так бы всегда. Впрочем, что это я — Эйлер мне настрого запретил на Урале задерживаться, велел к сентябрю уже быть в столице. Занятия в университете начинаются, я же буду математику преподавать. А той весной съезжу в Амстердам, заберу Констанцу".

— Отлично, — сказал Федор, поднимаясь, отряхивая кафтан. Открывшаяся стена чуть поблескивала, уходя вверх. Джованни, подойдя к ней, погладил камень рукой: "Высшего качества руда. Вообще чего только на этом Урале нет, богатейшие горы".

— Ну, — присвистнул Федор, — завтра и начнем тогда. До осени надо как можно больше обозов снарядить. Этого Пугачева не сегодня-завтра разобьют, конечно, но не хотелось бы из-за него деньги терять.

— А где он сейчас, Пугачев? — спросил Джованни, когда они уже шли к воротам Магнитной.

Федор помахал рукой часовым, и пожал мощными плечами: "Господь один ведает, Иван Петрович. Говорят, на Яике где-то бродит, у него под рукой какой только швали нет. Башкиры и татары тоже к нему подались. Землю и волю обещает, мерзавец, — мужчина нехорошо усмехнулся. Перекрестившись на деревянные купола храма Живоначальной Троицы, он добавил: "Ничего, сюда Емелька и не сунется".

Уже в чистых, выскобленных сенях пахло щами и жареным мясом. Марья Михайловна высунула белокурую голову в синем платочке наружу: "Сапоги-то вытирайте, и так все вокруг — пылью покрыто".

— Взорвали? — спросила девушка, вытаскивая из печи большой горшок. "Миша и поел уже, с мальчишками на реке рыбу удит".

— А как же, — Федор стал нарезать свежий, ржаной хлеб. "Все готово, Марья Михайловна. Завтра уже и руду будем насыпать оттуда. Если б не Иван Петрович, — он похлопал Джованни по плечу, — мы бы в жизнь не догадались, что там такая жила богатая".

— Наш батюшка покойный такой был, — Марья стала разливать щи, — мне, хоть и пять лет было, как погиб он, а я помню — только посмотрит на скалу, и говорит — здесь рубить будем. Никогда не ошибался.

— Чуял, — вспомнил Джованни русское слово. "Федор же говорил — они тоже на прииске поженились, на Исети, в Екатеринбурге. Мария там и выросла, отец ее горным инженером был. А Федор туда после Гейдельберга приехал, на завод".

— Иван Петрович, ешьте, — услышал он ласковый голос. Мария присела за стол: "Как жалко, такой молодой, и уже вдовец. Хороший человек, сразу видно. И дочка у него маленькая, Софьюшка".

— Марья Михайловна, — вдруг, усмехаясь, спросил Джованни, — а что это — у вас в девичестве такая же фамилия, как у Федора Петровича была?

— Ну что вы, — девушка махнула рукой и налила им еще щей, — я Воронова, а он — Воронцов-Вельяминов. Разные совсем. Батюшка говорил, что предок наш еще до царя Петра в Россию перебрался, при Алексее Михайловиче государе. Он в Туле работал, на заводе, тоже инженером. Немец был, наверное. А откуда Вороновы мы, — девушка пожала стройными плечами, — сие неведомо.

— Так, — Федор вытер куском хлеба тарелку, — а ведь у нас еще гусь жареный?

— Я больше не съем, — запротестовал Джованни. Федор, оглянувшись на жену, что наклонилась к печи, подмигнув Джованни, вытащил из сундука бутылку зеленого стекла.

— Разве что немного, — вздохнул мужчина. Федор, разливая по стаканам водку, хохотнул: "Как раз столько, чтобы и на гуся хватило, и ядра мы бы с тобой отлили".

Джованни вдохнул запах пороха, свежей зелени, ветра с реки, что дул в открытые ставни: "Надо будет Констанцу сюда, потом привезти. Уж больно тут хорошо".

Федор поднял стакан, и рассмеялся: "Как говорили у нас в Гейдельберге — Zum Wohl, Иван Петрович!

— Zum Wohl, — согласился Джованни и, выпив, покрутил головой: "Уже и отвык тут от вина, Федор".

— Все равно, — мужчина стал разрезать гуся, — в Петербурге тебя так не покормят. Я хоть там и родился, а все равно — Федор широко улыбнулся, — лучше здешних гор ничего нет. Да, Марья Михайловна? — он смешливо поднес белую, маленькую руку жены к губам.

— Нет, — согласился Джованни. Марья вздохнула: "Хорошо, что Иван Петрович здесь до конца лета. Можно Мишу не с обозом отправить, а с ним — все же свой человек уже нам стал, присмотрит".

— Еще по одной, — сказал Федор. Поймав укоризненный взгляд жены, он покраснел: "Ей-богу, Марьюшка, нам двоим сия бутылка — только горло промочить".

— Ешьте лучше, — велела девушка. Забрав бутылку, Марья спрятала ее обратно в сундук.

Федор улыбнулся и, подтолкнул Джованни: "Ничего, мы вот следующим летом в гости к Ивану Петровичу наведаемся. Там уже, Марьюшка, ты так не похозяйничаешь".

— Обязательно приезжайте, — ответил Джованни: "Хорошо, что комнаты у меня совсем рядом с Летним садом. Будем там с Констанцей гулять, как привезу ее".

— Ну, все, — он улыбнулся и отодвинул тарелку, — пойдем, Федор, посмотрим — что там у нас в оружейной. Спасибо вам, Марья Михайловна, — Джованни чуть поклонился.

— Вы там осторожней, — сказала девушка, когда они уже выходили из сеней. Марья стала убирать со стола и вдруг застыла, опустив ручник. Она повернулась к красному углу. Перекрестившись на маленькую, в серебряном окладе икону Богородицы — с прозрачными, большими зелеными глазами, девушка тихо сказала: "Заступница, Владычица, отведи ты от нас эту смуту, прошу Тебя".

Изба вздрогнула, и Марья успокоила сбя: "Пушки пробуют, каждый день комендант велел это делать. Ничего страшного".

Она сложила грязные тарелки в деревянное ведро. Взяв гусиное крыло, девушка стала сметать крошки со стола.

В комендантской избе было накурено и крепко пахло потом. Поручик Тихановский бросил на стол бумаги, и устало потер небритый подбородок: "Башкиры говорят, Пугачев уже в тридцати верстах отсюда. Веры им нет, конечно, у страха глаза велики, но дозорных, господа, мы теперь и на ночь оставлять будем".

— Ночи теперь теплые, — зевнул кто-то из офицеров, — все же май месяц на дворе, не простудятся.

— Федор Петрович, — Тихановский взял перо, — а что у нас сейчас с вооружением?

— Сто сорок семь снарядов с картечью и почти семь сотен ядер, Сергей Сергеевич, — Федор отхлебнул чаю. Тихановский подумал: "Ну и вымахал наш инженер, кружка вроде большая, а в его ладони — ровно игрушка детская".

— Мы с Иваном Петровичем до конца недели еще три сотни отольем, — добавил Федор. "Ружья, пули — это все в полном порядке. Пушек, жаль, маловато".

— Пушки взять уже неоткуда, — вздохнул Тихановский. Помолчав, он сказал: "Ей-богу, Федор Петрович, отправил бы ты этого немца куда подальше, я же за него перед столицей отвечаю".

— Да куда я его отправлю? — горько отозвался мужчина. "Ежели одного его из крепости отпустить — так это все равно, что убить средь бела дня, сами знаете, что у нас тут вокруг делается. И он не немец, англичанин".

— А то Пугачев будет в сем разбираться, — сочно заметил Тихановский.

— Вот еще что, господа, — Федор, оглядевшись, захлопнул дверь в сени, где сидел наряд солдат, — надо нам часть пороха и оружия в шахтах спрятать. В тайности, понятное дело.

— Это еще зачем? — недовольно спросил один из офицеров.

— Затем, — комендант набил трубку, — что ежели Пугачев все же тут появится, лучше, чтобы у нас запасной арсенал был. Федор Петрович, только это с надежными людьми делать следует, — Тихановский поднял на него голубые, чуть покрасневшие глаза.

— Рабочих возьму, и, — Федор улыбнулся, — Ивана Петровича, мы с ним все под землей излазили. Ходы там, как свои пять пальцев знаем. Сегодня на рассвете и займемся.

— Ладно, — комендант широко, отчаянно зевнул, — пора и на покой, господа. Будем надеяться, что Емелька нас стороной обойдет, а ежели нет — так зубы об нас обломает.

Федор вышел на крыльцо избы и вскинул голову — звезды были крупными, чистыми, сиял, переливался Млечный Путь. Он услышал умоляющий, мальчишеский голос: "Теперь я смотрю! Иван Петрович, скажите ему, чтобы вперед всех не лез. А что это за звезда?"

— Сириус, — раздался мягкий голос Джованни. "Древние называли его Песьей звездой, псицей, а китайцы — "Небесным Волком".

Федор, даже не думая, нашел глазами блестящую точку, и вздохнул: "Сенека и Птолемей писали, что Сириус — красный. Правильно: "Когда пучки лучей этой звезды меняют цвет, на земле появляется множество воров и разбойников".

Он перекрестился и, пройдя по чистому, выметенному двору крепости, толкнул дверь своей избы.

Марьюшка сидела при свече, чиня одежду. Федор сдвинул синий платочек, и поцеловал белокурые, пахнущие свежестью волосы: "В баню ходила, я видел, солдаты топили. А я — Федор посмотрел на свои большие руки, покрытые царапинами с въевшейся в них темной, рудничной пылью, — я грязный".

— Это ничего, — жена взяла его руку и, приложив к щеке, на мгновение застыла. "Ничего, Федя. Почты не было?"

— Да какая почта, — он махнул рукой, — сама же помнишь, как повенчались мы с тобой, на Покров, так последнее письмо от Степана и пришло. Он же на корабле, не с руки ему писать.

Марьюшка легко поднялась. Пробежав по горнице, девушка принесла малахитовую шкатулку. "Я почитаю, — сказала она, улыбаясь. "Уж больно красиво, Федя, а ты там никогда не был?"

— В Венеции, — он посадил жену к себе на колени, — нет. Я же учился, не было времени у меня туда-сюда разъезжать. Читай, — он сбросил с ее головы платок и распустил косы — белокурые волосы упали тяжелой волной ему на плечо.

— Город сей весь стоит на воде, — начала Марья, — на лошадях тут не ездят, а только пешком ходят, или на лодках — длинных, черных, они называются — "гондолы". Церковь святого Марка Евангелиста вся выстроена из белого мрамора. Утром, когда выходишь на площадь, и слышишь, как щебечут, перекликаются птицы — чувствуешь себя, как в раю. Здесь я бы и хотел жить, но, конечно, — она остановилась и улыбнулась, — до этого мне надо стать адмиралом и выйти в отставку.

— Федя, — она сложила письмо и поцеловала мужа в щеку, — это что же получается, мы с братом твоим и не увидимся, долго?

— Это еще отчего, — удивился муж, — придет же когда-нибудь Степана эскадра обратно. Мы с тобой, Марья, тоже не век на Урале сидеть будем, я еще поучиться хочу. Так что увидишь ты свою Венецию, обещаю.

В избе было тихо, у ворот крепости сменялся караул, и Федор подумал: "Господи, на Покров повенчались только — а как будто я ее всю жизнь знал, Марью. Как же мне повезло".

В полутьме ее глаза горели, переливались, как звезды за распахнутыми ставнями. "Словно Сириус, — вдруг сказал Федор. "Твои глаза — такие же яркие". Он поцеловал сначала один, потом второй. Марья вдруг рассмеялась: "Ты, как на завод приехал, я на тебя сразу глаз положила. И матушка покойница, помню, все меня наставляла — у сего мужика будешь, как за стеной каменной".

— Наставляла, значит, Катерина Ивановна, — усмехнулся Федор. "А что еще она говорила?"

— Разные вещи, — томно выдохнула жена. Повернувшись к иконам, она спросила: "А эту Богородицу твой прадед из Италии привез, как царь Петр его туда отправил?"

— Угу, — Федор провел губами по белой шее и стал медленно расстегивать ей платье. "Как деда моего Бирон лишил поместий, чинов и дворянства, и в Пелым сослал — оставили только икону эту и саблю, что у Степана. Потом, правда, дворянство вернули, а остальное нет. Ну и батюшка наш — он же военным инженером был. Там и погиб, на поле боя, так что тоже — не до поместий ему было".

Марья закинула нежную, белую руку ему на шею и что-то прошептала. Федор тихо рассмеялся, и поднял ее на руки: "А вот сейчас и увидишь — как я устал. Мне, правда, еще до рассвета вставать, однако ночи сейчас короткие, можно — он открыл дверь в спальню, — и не ложиться".

Она внезапно оказалась в одной простой, льняной рубашке, — горячая, обжигающая, вся его, до последнего дыхания. Федор, усаживая ее на кровать, встав на колени, еще успел подумать: "Нет, не допустим мы сюда Пугачева, не бывать этому".

Марья прижала к себе его голову и потребовала: "Еще! Еще, пожалуйста!"

— Будет, — пообещал он, укладывая ее на спину, целуя нежные, круглые колени. За полуоткрытыми ставнями мерцал свет звезд — неверный, призрачный, шелестела листва деревьев. Где-то наверху, в темном, бескрайнем небе — вились, хлопали крыльями прилетевшие с Яика чайки.

— Вот так и сидите, Иван Петрович, — велел Миша. Покусав карандаш, мальчик стал быстрыми, уверенными движениями набрасывать портрет.

— А вам, сколько лет? — спросил Миша.

В степи было жарко, и Джованни подумал: "Какая весна в этом году хорошая, как здесь говорят — дружная. Вон, и просохло все уже".

Он почувствовал спиной тепло камня. Протянув руку, сорвав какую-то травинку, Джованни прикусил ее зубами. С речки доносились крики купающихся мальчишек. "Надо будет вечером тоже сходить, окунуться, — решил Джованни. "Все утро под землей ползали, но порох и боеприпасы — теперь там. На всякий случай, хоть Федор и говорит, что Пугачев к нам и не сунется".

— Двадцать два летом будет, — улыбнулся он. "На два года младше зятя твоего".

— И вы такой умный, — восторженно сказал мальчишка. "Так много знаете, как Федор. Я тоже — ученым буду".

— Не художником? — лукаво спросил Джованни, глядя на маленькие, ловкие, с обгрызенными ногтями руки.

— Сие баловство, — Миша рассмеялся. "Федор тоже рисует. У него глаз хороший, он и меня учит. Матушка наша говорила — отец мой тоже рисовал".

— А ты его помнишь, отца? — осторожно спросил Джованни.

Мальчик подпер кулаком подбородок и вздохнул: "Как он погиб, я не родился еще, поэтому меня Михаилом и крестили. А Марье пять лет о сию пору было. Вот, — он повернул к Джованни страницу альбома, — смотрите, Иван Петрович.

— Глаз хороший, — вспомнил Джованни. "Тебе учиться надо, Миша, — он полюбовался четкими, изящными линиями. "Поступишь в Академию Художеств, сможешь в Италию поехать".

— Нет, — мальчишка встряхнул белокурой головой, — я, Иван Петрович, инженером буду. А рисунки, — Миша сунул альбом в карман кафтанчика, — это же для себя, баловство. Пойдемте, — он махнул рукой в сторону крепости, — Марья сегодня пироги с рыбой печет, вы оных и не пробовали никогда.

Джованни обернулся — в степи была видная темная, быстро приближавшаяся к ним точка. Всадник на гнедом, низеньком коне пронесся мимо, даже не остановившись. Миша озабоченно сказал: "Башкир, должно. Вести о Пугачеве принес. Только все равно — не пустим мы его сюда".

Мужчина посмотрел на вышки крепости: "Восемь пушек всего лишь. Мы с Федором больше бы и не отлили — тут же не завод, тут рудник, оружейная маленькая. Еще хорошо, что ядра успели сделать".

— Давай-ка, Миша, — подогнал он мальчика и спросил: "Ты стрелять умеешь?"

— Я на прииске рос, — ребенок широко улыбнулся, — с пяти лет ружье в руки взял. И Марья тоже умеет. У нас иначе нельзя, места-то дикие. А вы, Иван Петрович? — голубые глаза мальчика озабоченно взглянули на него.

— Умею, — вздохнул Джованни, вспомнив свой небольшой, отделанный слоновой костью пистолет. "Надо будет у Федора ружье взять, — напомнил он себе, заходя на двор крепости, где уже строились солдаты.

Федор стоял у вышки, и, взглянув на них, дернул щекой: "Мишка, быстро домой. Носа с Марьей на улицу не высовывайте".

Мальчишка, было, открыл рот. Увидев холод в голубых глазах зятя, Миша только кивнул: "Ладно".

— Нечего ему в двенадцать лет тут отираться, — Федор указал рукой на стоявшие вдоль бревенчатого частокола ружья. "Бери любое. Ты уж прости, твой пистолет здесь не сгодится".

— Да я знаю, — усмехнулся Джованни, и, взвесил на руке ружье: "Хорошо, что я в русском платье, оно удобней". Федор оглянулся и сказал по-немецки: "Он уже в трех верстах отсюда. Сейчас сам увидишь".

Офицеры столпились на вышке. Комендант, завидев Джованни, покраснел: "Иван Петрович, вы простите, что мы ваш телескоп забрали, все же научный инструмент…"

— Ну что вы, — Джованни с высоты своего роста посмотрел на побледневшее, усталое лицо поручика Тихановского. "Конечно, Сергей Сергеевич, он лучше, чем ваши подзорные трубы".

— Немецкой работы, — восторженно сказал кто-то из мужчин, гладя блистающую под лучами полуденного солнца бронзу.

— Его в Англии построили, — поправил его Джованни: "Это моя покойная жена сделала, подарок мне на свадьбу". На вышке повисло молчание. Тихановский, наконец, сказал: "Да. Вы посмотрите, Иван Петрович, посмотрите".

Он наклонился. Степь на востоке была темной, и Джованни сразу не понял, — что перед ним. "Тот башкир говорил, — услышал он голос сзади, — их там тысяч пять".

— Врет, наверное, — ответил ему испуганный голос. Джованни, вгляделся в темные очертания всадников, обозов, и телег: "Не врет".

— А пушки с ядрами у них, откуда? — не отрываясь от телескопа, спросил он.

Федор сочно выматерился: "Тут же не одна наша крепость, Иван Петрович, должно — уже на заводе каком-то побывали".

Джованни распрямился: "А сколько у нас солдат, Сергей Сергеевич?"

— Двести, — вздохнул комендант. "Еще рабочие, конечно…"

— Из них никто стрелять не умеет, — зло сказал Федор. "Они же крестьяне, землепашцы, их сюда помещики продают. Они отродясь в руках ружья не держали".

— Как бы ни отдали они нас Емельке с потрохами, — заметил Тихановский. "Он же землю и волю обещает. Позвольте, Иван Петрович, — он взглянул в телескоп: "В боевой порядок развертываются. Федор Петрович, готовьте пушки, от них какой-то всадник скачет".

— Сейчас мы его снимем, — один из офицеров вскинул ружье.

— Погодите, — велел Тихановский. "Он кричит что-то".

Вороная лошадь заплясала у ворот крепости. Мужчина — чернобородый, в старом армяке, крикнул: "Его императорское величество Петр Федорович приказывает вам сдаться и своей царской милостью сохранит вам жизнь! Откройте ворота!"

Вышка задрожала — одновременно ударили все восемь пушек Магнитной. Джованни подумал: "Федор отлично стреляет, метко".

— Ага, — воскликнул Тихановский, — уже и телескопа не надо. Хорошо мы их картечью посекли. Комендант поднял ружье и спокойно прицелившись — снес всаднику половину головы. Испугавшаяся лошадь поднялась на дыбы. Развернувшись, пытаясь сбросить труп, она поскакала в сторону лагеря Пугачева.

Джованни посмотрел на зацепившееся сапогом в стремени тело — из расколотого черепа лилась кровь, окрашивая траву в жирный, темный цвет. Он почувствовал на плече руку коменданта: "Идемте, Иван Петрович, — мягко сказал Тихановский, — сейчас нам любой сгодится, кто стрелять умеет".

Джованни, молча, взял свое ружье и стал спускаться по деревянной лестнице на двор крепости.

На стенах избы горели факелы, пахло смолой и порохом. Марья, встав на колени, наклонившись над раненым солдатом, велела: "Миша, чистых тряпок подай".

— Хорошо, что у нас колодец в крепости, — подумала девушка, осторожно смывая запекшуюся кровь с руки. "Ничего, голубчик, — сказала Марья ласково, перевязывая рану, — пуля навылет прошла, скоро в строй вернешься".

— Марья Михайловна, — раздался шепот сзади. Девушка обернулась — жена поручика Тихановского стояла со свечой в руках на пороге казармы, где лежали раненые. В темных, красивых глазах женщины играли искорки огня. Изба затряслась, с потолка посыпалась какая-то труха. Марья услышала крик со двора: "Еще ядер подносите".

— Миша, присмотри тут, — попросила она, и вышла на крыльцо: "Как детки ваши, Настасья Семеновна?"

— Плачут, — вздохнула комендантша, — матушка Прасковья за ними присматривает, ее-то чада — тоже не спят. Да и как тут заснешь, — она обернулась, и проводила глазами батюшку: "Почти два десятка человек убито уже, Марья Михайловна, и вон — соборуют еще. Сергей Сергеевич говорит — не выйти нам из крепости более, бунтовщики ее окружили.

— Пятеро деток, — вспомнила Марьюшка. "У нее двое, и у матушки Прасковьи трое, младшая-то девочка еще грудная. И Миша мой. И еще рабочих дети. Господи, — она невольно перекрестилась, — помоги нам".

— Значит, — она потянулась и взяла руку женщины, — держаться надо, Настасья Семеновна. Один штурм отбили, и еще отобьем. Федор Петрович же не зря порох и оружие в шахтах спрятал — выстоим, ничего страшного. А там и помощь придет.

Женщина горько сказала: "Да откуда, Марья Михайловна? Мы же тут одни, на сотни верст вокруг нет никого". Она стерла слезы с глаз и Марьюшка шепнула: "Вы идите к деткам, Настасья Семеновна, побудьте с ними. Все же маленькие, страшно им. А мы с Мишей за ранеными поухаживаем".

Она посмотрела вслед прямой, в темном, скромном платье спине. Марья сжала тонкие пальцы: "Ничего. Все обойдется".

— Марья! — брат высунул голову из двери. "Воды принеси, тут просят еще". Девушка приняла ведро, и пошла через двор к колодцу. Сверху раздался свист, ядро пронеслось над ее головой. Марья, бросившись на землю, прикрыв голову руками, увидела, как запылали купола церкви.

Комендант стер пот с грязного, испачканного порохом лица и обернулся к Федору. Мужчина стоял, придерживая правой рукой левую руку — перевязанную.

— Пулей по локтю чиркнуло, — отмахнулся он. "Как они там, Сергей Сергеевич? — Федор кивнул на зарево костров в степи.

— Отошли, — Тихановский вздохнул. "Боюсь я, что сейчас они на отряды разделятся и начнут наши заплоты разбирать. Частокол-то ядрами ихними основательно порушило. Сколько пороха у нас осталось?"

— Не так, чтобы много, — помолчав, ответил Федор, глядя на вершину Магнитной горы. "Пока тихо, Сергей Сергеевич, я бы людей взял, и сходил в шахту, принес бы еще. Днем они наверняка атаковать будут".

— Опасно сие, — коротко сказал комендант. "Впрочем, другого ничего не остается. Ты только осторожней, Федор Петрович". Он помялся и подумал: "Может, женщин с детьми заодно вывести? Да куда там — их много, ежели заметят, сразу стрелять начнут. Пусть пока в крепости сидят, а там посмотрим".

— Федор Петрович, — наконец, сказал поручик, — ты, ежели опоздаешь, так знаешь — что с порохом делать надо.

— Знаю, конечно, — спокойно ответил мужчина. Чуть поклонившись, он быстро спустился во двор.

— Федор, — подбежал к нему Миша, — возьми меня в шахту!

— В тайности, — зло подумал Воронцов-Вельяминов. "Уже всем разболтать успели".

— Еще чего не хватало, — отрезал он. "Сиди тут, за сестрой присматривай, раненых вон полная изба. Где Иван Петрович?"

— Тут я, — раздался усталый голос сзади. Федор посмотрел на изорванный, в пятнах крови кафтан: "Ранили тебя, что ли?"

— Пушкаря на нашей вышке убило, — тот махнул рукой. "Мы все — в крови по уши. А меня, — Джованни помолчал, — нет, не ранило".

— Пойдем, — Федор кивнул на угол избы. "Вот что, — сказал он, подняв голову, смотря на горящие купола церкви, — я сейчас беру пару человек, и в шахты иду. Через ту калитку в частоколе, что я тебе показывал. Если я не вернусь…"

— Федор! — возмутился Джованни.

— Если я не вернусь, — Воронцов-Вельяминов поиграл пистолетом в руках, — выведи Марью, Мишку и сколь сможешь женщин с детьми. Идите на Яик, на восток. Там вроде корпус генерала Деколонга был, месяц назад, — Федор горько усмехнулся: "Долго запрягали".

— Что? — не понял Джованни.

— Промедлили, — объяснил Федор и пожал ему руку: "Все, Иван Петрович, на тебя надеюсь". Он вздохнул, и, потерев руками лицо, быстро ушел к рабочим баракам.

— Иван Петрович! — Миша потянулся и потряс его за плечо. "Можно, я ваш пистолет возьму? У вас ведь ружье. Так, — мальчик вскинул подбородок, — на всякий случай".

— Бери, что с тобой делать, — Джованни обвел глазами двор. Он увидел Марью — та стояла, держа за руку мужа, смотря на него снизу вверх.

Когда он подошел к девушке, Марья всхлипнула и сказала, нарочито весело: "Вы не волнуйтесь, Иван Петрович, Федор все сделает, как надо".

— Да, И я тоже — все сделаю, как надо, — ответил Джованни. Взяв ее за плечи, он подтолкнул девушку в сторону казармы: "Все будет хорошо, Марья Михайловна, — крикнул он ей вслед, и пошел к своей вышке.

Из степи загрохотали пушки. Джованни вздохнул: "Это они свои отряды прикрывают. Сейчас начнут частокол разбирать".

Поднявшись наверх, он посмотрел на ядра: "Еще десять выстрелов. А потом — все". Земля под вышкой задрожала. Джованни, обернувшись, увидел, как вспучивается и оседает крыша оружейной.

— Кто-то порох взорвал, — успел подумать он. Потом вышка накренилась, на месте арсенала поднялся к небу столб огня, и он полетел вниз — в обломках дерева, ружей, и раненых, стонущих людей.

— Ворота! — услышал он отчаянный крик коменданта. "Всем к воротам, драться до последнего!" Джованни, было, хотел подняться, поискав на земле ружье, — но голова загудела, в глазах стало темно, и он уже больше ничего не помнил.

— Кресло, кресло сюда принесите! — закричал кто-то, и казаки расступились. Высокий, с темной, чуть седоватой бородой, смуглый мужчина, в порванном, покрытом пятнами бархатном кафтане с позументами, прошел в центр двора. Он усмехнулся, потерев правую, перевязанную руку: "Что, во всей крепости для императора кресла не найдется?"

Пугачев опустился в поспешно подставленное старое, продавленное кресло и махнул рукой: "Начинайте! Кто сие, кстати?"

— Комендант крепости, бывший поручик Тихановский и священник местный, батюшка Никифор, — шелестящим голосом сказал кто-то из казаков, наклонившись к уху Пугачева, указывая на вбитые в частокол крюки. Двое, с холщовыми, окровавленными мешками на головах, стояли на деревянной скамье. Пугачев посмотрел на веревку и улыбнулся, показав крупные, хищные зубы: "Смотрите, чтобы не оборвалась, а то сами там окажетесь".

Скамью выбили, и люди закачались, дергаясь в петлях. Над горящей крепостью пронесся женский крик. Пугачев ухмыльнулся: "С бабами, как все закончат — тако же повесить. Денька через два, мы ведь подождем тут других атаманов, и далее двинемся".

— На Москву! — раздался крик из толпы и казаки зашумели: "На Москву, ваше императорское величество".

— А как же, — смешливо согласился Пугачев, и поднялся: "Катьку узурпаторшу мы на Лобном месте колесуем. Что солдаты здешние? — спросил он, нахмурив брови, глядя на тела, что были навалены во дворе крепости.

— Раненых всех перебили, так же и тех, кто на нашу сторону отказался перейти. А офицеры все погибли, — казак указал на уже замершее тело в петле, и добавил: "Ну, кроме этого".

— Трупы не снимать, — распорядился Пугачев и щелкнул пальцами: "Кто говорил, что оные бунтовщики еще и в руднике оружие спрятали?"

В центр круга вытолкали невидного мужичка. Тот зачастил: "Инженер местный, Федор Петрович, снес туда порох, ружья тако же".

— На колени, когда с государем говоришь, — зло крикнули из толпы.

Мужик покорно опустился на горелую траву: "Ваше императорское величество". Пугачев посмотрел в сторону виднеющейся в утренней, розовой дымке горы: "Так мы туда наведаемся, навестим инженера. Порох нам всегда нужен".

Он прошел мимо разрушенных вышек, — в груде обломков виднелись тела мертвых. Завернув за угол избы, Пугачев поморщился: "Я же сказал, в любое пепелище сих детей киньте. Зачем они у вас напоказ выставлены?"

— Сейчас, сейчас, государь, — засуетились казаки. Пугачев, отбросив сапогом исколотый штыками труп младенца, вошел в избу.

— Чисто, — усмехнулся он, оглядывая накрытый стол. "Тут этот инженер жил? Вот и позавтракаем, — он разлил по стаканам водку, и махнул рукой атаманам: "Садитесь!"

— Так, — сказал Пугачев, разламывая пирог с рыбой. "Долго болтаться нам тут не след. Белобородов придет, башкиры с лошадьми появятся, и двинемся на запад. На рудник народ отправили?"

— Полсотни человек пошли, с провожатыми из рабочих местных, — ответил сидящий по правую руку от Пугачева казак. "Сейчас принесут все".

— А баб тут только двое и было, — задумчиво протянул Пугачев, глядя на зеленые глаза Богородицы, что висела прямо напротив него.

— Как смотрит-то, прямо в душу, — вдруг подумал он. "Хороший богомаз, даже слеза наворачивается".

— Ну, еще жены рабочих, — неуверенно сказал кто-то.

— Сих не трогать, — велел Пугачев, — сие женки честные, нам это не позволено. Жаль — он прожевал пирог и откинулся к бревенчатой стене, потянувшись большим, крепким телом, — что баб более нет. Ладно, потерплю, — он расхохотался и, прислушался: "Это еще что такое?"

— В подполе нашли, государь, — зло сказал казак, стоявший на пороге. "Говорят, это инженерова женка и брат ее. Мальчишка, сука, мне руку прокусил, а она — чуть глаза не выцарапала. Вот, у них взяли, — мужчина протянул Пугачеву изящный пистолет, отделанный слоновой костью.

— Федор должен вернуться, — Марья, опустив голову вниз, рассматривала знакомые до последней щели половицы. "А Иван Петрович там, бедный, мертвый лежит, под обломками вышки. Миша его видел, как ворота трещать стали. Сейчас Федор вернется и все будет хорошо".

— Женка, — протянул Пугачев. Подойдя к Марье, он поднял ее подбородок рукоятью пистолета. Атаман посмотрел в большие, лазоревые глаза: "Вот и славно. Как раз до Казани ее хватит, а в Казани — войску отдам. И молодая, свежая".

— Семнадцать лет ей, — раздался сзади шелестящий, неслышный голос. "А мальчишка-то как смотрит, — подумал Пугачев, — будто волчонок".

— Не тронь мою сестру, — услышал он резкий, ломающийся голос. Удивленно улыбнувшись, Пугачев приставил пистолет к белокурому виску мальчика.

Марья вырвалась из рук казаков и бросилась на колени: "Я прошу вас! — закричала девушка. "Не надо, ему двенадцать лет! Не надо!"

Пугачев нажал курок. Кровь брызнула сильным фонтаном. Мальчик, покачнувшись, упал. Атаман наступил на выпавшую из кармана кафтанчика тетрадь в кожаной обложке и услышал шепот: "Миша! Миша, родной мой, братик мой…"

Девушка поползла к телу ребенка. Пугачев, полюбовавшись пистолетом, заметил: "Себе заберу, уж больно он хорош. И стреляет — лучше некуда".

Марья подняла окровавленное, заплаканное лицо. Прижав к себе изуродованную голову ребенка, она, одними губами спросила: "Зачем?".

— Уберите отсюда, — указал Пугачев на тело, — а ее заприте. Ставни избы вздрогнули, из сеней раздался чей-то возбужденный голос: "А ну пустите!"

Казак ворвался в горницу, и, даже не посмотрев на труп, зачастил: "Взорвал! Инженер этот шахты взорвал, государь. Как наши туда стали спускаться — и взорвал! Теперь и не пройти туда — все завалено!"

Пугачев наклонился к Марье и зловеще сказал: "Слышала? Муж твой полсотни моих людей положил, сука, и сам погиб. Ты мне за это заплатишь, инженерша, — он издевательски рассмеялся, и, легко, одной рукой, оторвав девушку от трупа брата, — потащил ее в горницу.

— Все неправда, — безучастно подумала Марья, услышав, как захлопнулась дверь. За окнами избы поднималось уже жаркое, весеннее, огромное солнце, в раскрытые окна тянуло гарью и пеплом.

— Вот здесь, — сквозь зубы сказал Пугачев, толкнув ее к подоконнику, разрывая подол платья. Магнитная гора дымилась, верхушка ее была снесена взрывом и Марья сказала себе: "Сейчас я закрою глаза, и все станет по-прежнему. Господи, прошу тебя".

Он грубо раздвинул ей ноги. Пригнув голову девушки вниз, запустив пальцы в белокурые волосы, Пугачев, раздув ноздри, прошептал: "Вон она — мужа твоего могила, смотри на нее, смотри!"

Марьюшка лежала, прижимая к щеке иконку, глядя в зеленые глаза Борогодицы.

— Владычица, — сказала девушка, — ну хоть бы Федя не страдал. Миша ведь — и не понял, что случилось, бедный мой, — она нашла пальцами край шали, и, засунув себе в рот, тихо заплакала. "Можешь же ты, Владычица, попроси сына своего, Иисуса, пусть Федя не страдает. Это же шахта…, - она почувствовала комок в горле, и вспомнила себя, пятилетнюю, что, закинув голову вверх, теребила подол платья матери.

— Так и получается, Катерина Ивановна, — вздохнул кто-то из инженеров. "Стучали они, а сейчас уже — третий день замолкли. Мы, конечно, завал разберем, но, сами понимаете…"

— Понимаю, — мать стояла, глядя в темный провал рудника, сложив руки на чуть выступающем животе. Северный ветер шевелил белокурые волосы, что выступали из-под платка. Марья, посмотрев на тучи, что лежали над Исетью, прижалась к матери: "А где батюшка?"

— Там, — Катерина Ивановна показала рукой на деревянную лестницу, что уходила вниз.

Марья подумала: "Он вернется. Батюшка всегда — спускается вниз, под землю, а потом возвращается".

Ночью она услышала, как мать поет по-немецки:

Марья нырнула в большую, холодную постель, и подышала куда-то в ухо матери: "Ты ребеночку поешь?"

— Да, — тихо сказала Катерина Ивановна. Девочка почувствовала горячие, быстрые слезы, что текли из ее глаз. "Ребеночку, милая. Твой дедушка, мой отец, он ведь тоже — в забое погиб. Он мне всегда эту песню пел".

— Еще в Германии, да? — спросила Марья, перебирая сильные, жесткие пальцы матери. "Вы там с батюшкой познакомились?"

— В Раммельсберге, — Марья услышала, как мать улыбается. "Он туда на практику приехал, из университета, на наши шахты".

— Батюшка вернется, — уверенно сказала девочка. Поерзав, она попросила: "Спой еще, мамочка". Катерина Ивановна пела, гладя дочь по голове, не стирая с лица слез, а за окном, в дальнем свете факелов текла темная, широкая Исеть.

Дверь открылась. Марья услышала грубый голос: "Чего разлеглась, вставай, избу мыть надо, готовить надо — его величество сейчас трапезовать будет с атаманом Белобородовым и другими соратниками".

Она вдохнула запах бараньего сала, жарящегося мяса, и безучастно подумала: "Башкиры приехали. Вся степь шатрами уставлена, как бы ни десять тысяч их здесь. Он им земли вернуть обещал. Я же слышала, в окно, кричали казаки: "Землю и волю". А Настасью Семеновну и матушку Прасковью повесили, Господи, упокой души их, — она перекрестилась. Подняв глаза, Марья встретилась с темным, тяжелым взглядом Пугачева.

Атаман осмотрел ее с ног до головы: "Завтра с места снимаемся, в Казань идем, инженерша".

Марья отвернулась. Спрятав икону на груди, она сжала зубы: "Похоронили брата моего?"

Пугачев подошел совсем близко, с треском захлопнув за собой дверь. Наклонившись над белокурым затылком, он коротко ответил: "Воронье тут все трупы исклюет, поняла?"

Ненавидящие, холодные, лазоревые глаза посмотрели на него. Она, не говоря ни слова, пройдя мимо — стала накрывать на стол.

Жаркое, полуденное солнце припекало, жужжали мухи. Джованни подумал: "Господи, какой запах отвратительный. Где это я?"

Он пошевелился. Вытянув руку из-под чего-то тяжелого, Джованни поднял веки — он лежал в груде трупов у сожженной избы. Мужчина прищурился и отвел глаза — на остатках частокола покачивались трупы. Он услышал ржание лошадей, скрип колес и крики из степи: "Давай, поворачивайся быстрее! Его величество приказал — чтобы до заката весь лагерь с места снялся".

— Федор, — вспомнил Джованни, посмотрев на горы. Над изуродованной вершиной Магнитной поднимался легкий дымок. Джованни, морщась от боли, поднимаясь, перекрестился. "Взорвал шахты, — мужчина тяжело вздохнул. Засунув руку в карман кафтана, он вытащил оттуда что-то блестящее. "Булавка масонская, — понял Джованни. "Я же ее Мише с утра показывал, перед тем, как все началось".

Он повертел в длинных пальцах булавку и огляделся — в еще дымящихся развалинах крепости было тихо. Только две избы — коменданта и Федора, остались нетронутыми.

— На восток, — услышал он слова Федора, и сказал себе: "Сейчас найду Марью Михайловну с Мишей и детей — ну не могли же они детей тронуть, — и пойдем. Доберемся до Яика, встретим там эти войска, о которых Федор говорил…Господи, упокой душу его, хороший человек был. И Марью Михайловну жалко — вдовой осталась, она такая, молодая".

— Эй, ты! — раздался чей-то голос. Невысокий, с побитым оспой лицом, казак, стоя в разрушенных воротах крепости, пристально его рассматривал.

— А ну пошли, — казак вытащил саблю "Пошли, пошли, — злобно сказал он, — сейчас поговоришь с его императорским величеством".

В степи, у большого, грязного шатра стоял закрытый, черный возок. Джованни бросил взгляд в его сторону и вздрогнул от раздавшегося смеха.

Высокий, смуглый мужчина, что сидел, развалившись, в кресле, у входа в шатер, обернулся к толпе: "А говорили, немец убитый. Вона, видите — живой, воскрес из мертвых. Ну-ка, — он щелкнул пальцами, — трубу эту принесите, что нашли".

Джованни увидел, как мужчине подают телескоп: "Это Пугачев, должно быть. Как его там звали, Федор же говорил мне. Емельян Иванович".

— Емельян Иванович, — вежливо сказал он, и почувствовал, как ему в лопатки упирается сабля. "Ваше императорское величество, — зло сказал ему на ухо давешний казак. "И на колени, когда с государем разговариваешь!"

— Что сие есть? — Пугачев лениво рассматривал телескоп.

— Прибор для исчисления звезд, — спокойно ответил Джованни.

Марья скорчилась в углу возка — через зарешеченное, высокое окошко был слышен возбужденный голос из толпы: "У немца на все струмент есть!"

— Господи, — девушка перекрестилась, — живой Иван Петрович. Господи, ну хоть бы его отпустили, юноша ведь еще совсем.

— А ты умеешь? — спросил Пугачев, прикладывая телескоп к глазу. "Ну, звезды исчислять".

— Умею, — невольно улыбнулся Джованни.

— Вот и повесьте его, чтобы был поближе к звездам, — распорядился Пугачев. Поднявшись, наступив ногой на отброшенный телескоп, он широко зевнул.

— Пошли, немец, — давешний казак связал ему руки за спиной. "Пошли, сейчас в петле подергаешься!"

— Нет! — едва слышно прошептала Марьюшка. Прижав к щеке икону, она тихо заплакала: "Владычица, ну сделай что-нибудь, ведь можешь ты!"

— Как все просто, — подумал Джованни, почувствовав грубую петлю на шее. Он посмотрел вниз — тело священника валялось на земле, над разоренной крепостью кружились, каркая вороны.

— Девочка моя, — одними губами сказал он. "Констанца, доченька".

— Молится, должно, — казак сплюнул на землю, и выбил скамью из-под его ног. Он услышал, как хрипит мужчина. Пугачев, уже на коне, въехав на двор крепости, поморщился: "Еще ждать, пока он тут сдохнет. Езжай — он кинул поводья второй лошади казаку, — я тут присмотрю".

Атаман достал из-за пояса пистолет и выстрелил в сторону виселицы — почти не целясь. Лошадь прянула, Пугачев усмехнулся, и развернул коня, — прах и пепел взвились в томный, вечерний воздух. Атаман поскакал в сторону уходившего на запад, в огненный закат, лагеря.

— Какая она сладкая, — подумал Джованни, ловя губами холодную воду, что лилась ему на лицо. Он дрогнул ресницами. Застонав, мужчина поднес руку к голове, нащупав влажные от крови тряпки.

— Слава Богу! — услышал он испуганный, взволнованный голос и с трудом открыл глаза. Невысокий, невидный, заросший бородой мужичок улыбнулся, показав редкие зубы: "Ох, и молится за тебя кто-то, милок, ох и молится! Емелька-то не смотрел, куда стрелял — а пуля в веревку твою попала, она и порвалась. Ты, головой, конечно, ударился, как падал, однако живой! Тебя как зовут-то? — озабоченно спросил мужик.

Джованни помолчал, прислушиваясь к своим мыслям. В голове было пусто. Наконец, он подумал: "Это я помню. Точно. Иван Петрович".

— Иван П-петрович, — сказал он, заикаясь.

— А меня — Василий. Василий Игнатьевич, — обрадовался мужичок. У него была светлая, свалявшаяся борода и узкие, серые, в морщинках глаза. "Ты вот что, Иван Петрович, — он потормошил Джованни, — ты у частокола посиди, а я пошарю вокруг. Не все же тут сгорело, припасы должны быть, какие-нибудь".

Джованни, опираясь на его руку, поднялся. Вдохнув свежий, вечерний ветер с Яика, он огляделся: "Пожар, что, ли был? — недоуменно спросил он Василия, увидев свежее пепелище.

— Э, — тот приостановился, — да ты не помнишь ничего, что ли?

Джованни вздохнул: "Не помню".

Василий пристроил его на земле, и присел на корточки: "Тут Пугачев стоял, Емелька. Крепость сию взял, она Магнитная называется. А я, — мужчина постучал себя пальцем в грудь, — у него в обозе был. Пошел на реку рыбу ловить, возвращаюсь, — а лагерь с места снялся, и ты на земле лежишь, стонешь. Голова у тебя разбита была, так я ее перевязал".

— Спасибо, — Джованни вскинул на него темные глаза. Василий подумал: "Господи, бедный мужик. За тридцать ему, наверное, виски седые. Рабочим, должно был, руки-то какие, все исцарапанные, в пыли рудничной".

Джованни посмотрел на труп священника, что лежал поодаль и попытался подняться: "Надо людей похоронить, Василий".

Мужчина перекрестился и горько ответил: "Мы с тобой всех тут не похороним, хоша детей соберем, их вместе зароем".

— Зачем, — Джованни опустил голову в руки, — зачем, детей убивать?

— Э, милый, — Василий махнул рукой, — это ты ничего не помнишь, а я — помню. Я сам истинной веры христианской, — он двуперстно перекрестился, — думал, сие царь законный, взойдет на престол, и нам послабление выйдет. Катька-то, чтоб ей пусто было, сюда, в Сибирь нас переселила. Так-то мы с Ветковской слободы, однако же, под выгонку попали. Ну, я и решил — Пугачев землю и волю обещает, надо за ним пойти.

— А как пришел к войску, увидел, что они делают, так, Ванюша — серые глаза мужичка заблестели, — положил саблю на землю: "Сие грех великий, так свободу не берут — чрез кровь и слезы детские". Плетьми избили, и в обоз отправили. Я давно сбежать хотел, вот сейчас — Василий вдруг улыбнулся, — и сбежим. А ты откуда? — он склонил голову набок.

— Не помню, — устало ответил Джованни. Пошарив в кармане, он вытащил оттуда что-то острое.

— Это циркуль, — подумал он. "Циркуль и наугольник. Зачем они мне?"

— Золото, — Василий усмехнулся. "У нас на Алтае сего добра — хоша лопатой греби. Ты спрячь, — он ласково коснулся темных волос Джованни, — пригодится когда-нибудь". Василий взглянул на булавку: "А что сие-то?"

— Инструменты, — Джованни посмотрел куда-то в сторону. "Этим углы измеряют, а этим — окружности чертят".

— Так ты инженер, — всплеснул руками Василий. "Здешний инженер, Федор Петрович его звали, говорят, шахты взорвал — и себя, и всех кто там был, — он указал на вершину горы, что купалась в расплавленном золоте заходящего солнца.

— Федор, — пробормотал Джованни. "Я его помню, мы с ним вместе работали".

— Точно инженер, — порадовался Василий и велел: "Ты сиди, я сейчас костер разожгу, и поедим что-нибудь".

Джованни пошевелил губами. Обессилено откинувшись назад, почувствовав спиной бревна частокола, он вдруг заплакал.

— Не надо, — тихо попросил Василий. "Сие пройдет, милый мой. Все вспомнишь, и будет по-прежнему".

Мужчина вытер лицо рукой: "По-прежнему уже не будет, никогда". Над их головами кружились птицы, потрескивали дрова в костре. Василий, счищая кинжалом обгоревшую корку на хлебе, испытующе взглянул на Джованни. Тот сидел, закрыв глаза: "На восток надо идти, я помню".

— Правильно, — обрадовался Василий и зашептал: "Тут, Ванюша, истинной веры нет, везде развращено, пестро, даже у нас в скитах и то — не такие старцы, как ранее были. Надо в Беловодье пробираться, иже сказано: "Сие место, в коем несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная". А оно как раз — на востоке.

— А что это — Беловодье? — спросил Джованни.

— Вертоград веры истинной, — Василий стал резать хлеб. Передав Джованни кусок, он добавил: "Там злата и серебра несть числа, живут люди в покое и блаженстве". Он внезапно остановился: "А ты ведь никонианин, должно, Иван Петрович, бороду бреешь и табак куришь? Нельзя мне с тобой за трапезой сидеть, да что уж тут…, - он тяжело вздохнул.

— Не курю, — ответил Джованни. "И не курил никогда. Это я помню".

— Ну и сие хорошо, — Василий улыбнулся: "Переночуем, кого найдем, похороним, и пойдем, Ванюша".

— Пойдем, — согласился Джованни, пережевывая хлеб, принимая от Василия оловянную флягу с водой.

На дворе крепости, над грубым восьмиконечным крестом, стояли двое мужчин.

— Господи, — громко сказал Василий, — призри сих младенцев, отроков и отроковиц, от рук Антихриста невинно убиенных, дай им покой в обители Твоей, и жизнь вечную.

— Аминь, — Джованни прикоснулся к наскоро сколоченным доскам. "Совсем маленькие, — подумал он, — Господи, за что ты так?"

— Вот видишь, — вздохнул Василий, когда они уже выходили из ворот крепости, поворачивая на восток, к Яику, и вправду — тебя Иваном Петровичем зовут.

Джованни достал из кармана кафтана потрепанную, затоптанную сапогами тетрадь, и на ходу раскрыл ее. "Иван Петрович", — прошептал он, глядя на подпись внизу рисунка.

— И читать умеешь, — восхищенно заметил Василий.

— Федор, — пошевелил губами Джованни, листая страницы. "Марья". Он смотрел на лица, узнавая, и не узнавая их: "Этот мальчик, беленький, которому в голову выстрелили, — я помню, это он рисовал. Миша его звали".

— Упокой господи душу раба твоего, отрока Михаила, — перекрестился Василий, и горько добавил: "Искра Божья в нем была, богомазом мог бы стать. Ну, — он взглянул вперед, — с Богом, Ванюша, путь у нас долгий впереди.

— Долгий, — согласился Джованни, посмотрев вдаль, на блестящую ленту Яика.

Две темные точки пропали в бесконечной, залитой солнцем, весенней степи.

Шатры были раскинуты на невысоких, покрытых уже вытоптанной травой холмах. Вдали текла Волга — мощная, широкая, над лагерем, клекоча, вились чайки.

Всадник на вороном коне остановился, взглянув вверх, на реющие над шатрами стяги, и, улыбнувшись, повернулся к тем, кто следовал за ним: "Вот и добрались до места пребывания его величества государя. Давайте, — он поторопил конницу, — спешивайтесь, хотя мы тут ненадолго, скоро на Москву пойдем".

Он посмотрел на розовое сияние рассвета над Волгой. Легко спрыгнув на землю, поправив лук за спиной, юноша пошел по широкой тропинке наверх, к большому шатру, что стоял в центре лагеря.

— Салават! — обрадовались казаки, сидевшие у входа. "Как там, на том берегу?"

Юноша, — лет двадцати, — невысокий, легкий, смуглый, с падающими на плечи густыми, черными волосами, обнажил в улыбке белые зубы. "Михельсона не поймал, — грустно сказал он, растягивая русские слова, — ушел, собака. Но пять сотен ихних на поле боя осталось. А тут что? — он обвел рукой лагерь.

— Десять тысяч человек и еще идут, — гордо сказал один из казаков. "Государь манифест будет читать сегодня, крестьян освобождать, так что приводи своих".

— Спит еще? — кивнул юноша на шатер.

— Он тебе порадуется, — улыбнулся казак, — все же с весны не виделись, ты у себя в горах воевал. Мы заводы на Урале брали, теперь у нас и пушки есть, и ядра.

— Это хорошо, — Салават опустился на землю, и, открыв свой заплечный мешок, достал оттуда тонкую флейту. "Только лук, — он мечтательно улыбнулся, — все равно лучше. Лук и верный конь".

— А что сие? — спросил один из казаков.

— Курай, — нежно ответил юноша, погладив его. "Я тихо, государя не разбужу".

Он поднес к губам флейту. Закрыв глаза, пробежав тонкими пальцами по отверстиям, немного подождав, юноша заиграл.

Мелодия — медленная, протяжная, пронеслась над лагерем. Салават положил флейту на колени: "Это песня. Ехал с наших гор сюда и сочинял. Про Урал. Знаете, как у нас говорят, — был великан, что носил пояс с глубокими карманами, и прятал в них все свои богатства. Однажды великан растянул его, и пояс лег через всю землю — так и получился Урал".

— Так спой, Салават, — попросили казаки.

Юноша помолчал. Склонив голову набок, глядя на восток, он запел — ласково, чуть улыбаясь.

— подбирая слова, медленно, перевел Салават: "Еще поиграю. Когда играю — песня сама в голову приходит".

Марья повернула голову и прислушалась — за пологом шатра раздавалась какая-то мелодия — тонкая, чуть уловимая.

— На меня смотри, — приказал ей сверху Пугачев, и грубо повернул ее голову. Он усмехнулся, глядя в лазоревые глаза, и, запустив руки в распущенные, белокурые волосы, опрокинул ее на кошму. Она лежала, молча, стиснув зубы, чувствуя резкие толчки. Потом он, тяжело дыша, поднялся. Марья, сдвинув ноги, перевернулась на бок. Атаман оделся. Наклонившись, он взял ее сильными пальцами за подбородок.

— Скоро на Москву отправимся, инженерша, — сказал Пугачев, оскалив зубы. "Ты помни — коли ласковей будешь, так я тебя при себе оставлю, как на престол взойду, а нет — под всеми казаками моими поваляешься. Видела, что они содеять могут".

— Видела, — глухо сказала девушка. Незаметно вонзив ногти в ладони, она подставила ему губы для поцелуя.

— Вот так, — сказал Пугачев, оторвавшись от нее, беря в большую ладонь нежную, белую грудь девушки. "Вставай, прибери тут все, сегодня трапезовать с атаманами буду. Салават мой приехал, — он внезапно рассмеялся, и кивнул в сторону выхода из шатра, — на курае играет".

Он провел рукой между ног Марьи: "Если сына принесешь — при мне будет расти". Он вышел, а девушка, сжав руки в кулаки, шепнула: "Не принесу". Она медленно встала, и, взяв медный кувшин с водой, подмываясь, горько подумала: "Господи, ну почему ты мне от Феди дитя не дал? Мы ведь так любили друг друга, так любили. Даже года вместе не прожили. Хотя, — она застыла, — если б дал — болтаться бы мне на виселице сейчас, как другим".

Марья вытерлась. Взяв свой простой, серый сарафан, она вспомнила холодный голос Пугачева: "Держи, тут вашей бабьей одежи — девать некуда. Что порвано — то зашьешь".

Он кинул ей ворох шелковых платьев. Марья, увидев пятна крови на подоле, вскинула глаза: "Сие с невинно убиенных снято, я лучше умру, чем оное носить буду".

Пугачев с размаха хлестнул ее по лицу. Вырвав платья, бросив ее на живот, навалившись сверху, он шепнул: "Сука, гордячка, мало я тебя плетью полосовал?"

Он вцепился зубами в белое плечо, и, слыша сдавленный крик боли, увидев, как она царапает пальцами кошму, подумал: "Оной бабе всегда мало будет, она сдохнет — а не покорится. Вот и хорошо, сим мы похожи".

Потом он поставил ее на колени, и, увидев заплаканное лицо, рассмеялся: "Получила? На, попробуй свою кровь, может, о чужой меньше печься будешь!"

Девушка открыла рот. Пугачев сомкнул пальцы на ее горле: "Хорошо, что я к ней без оружия прихожу. Такая зарежет и не сморгнет даже".

Пугачев оглядел войско. Стоя на деревянном помосте, он громким, сильным голосом крикнул: "Друг мой, Салават Юлаев, привел под мою руку башкирскую конницу. Сие люди смелые, богатыри, с ними пойдем на Москву!"

Толпа зашумела, подбрасывая вверх шапки. Атаман, положив руку на плечо юноши, наклонился к нему: "И, правда, спасибо тебе, друг, хоша идут люди, а все равно — опытных воинов мало".

Длинные ресницы юноши чуть задрожали. Он, положив пальцы на рукоять своей сабли — черненого серебра, с вьющимися по ней арабскими буквами, ответил: "Ты же знаешь, государь, башкиры тебе всегда верны будут, до последней капли крови. Так же и я".

— Читайте, — велел Пугачев. Казаки вытолкнули вперед какого-то, испуганного монашка. Тот развернул лист бумаги, и, откашлявшись, начал:

— А как ныне имя наше властью всевышней десницы в России процветает, повелеваем сим нашим именным указом: кои прежде были дворяне в своих поместьях и вотчинах, — оных противников нашей власти и возмутителей империи и разорителей крестьян, ловить, казнить и вешать, — монашек сглотнул и отпрянул — казаки начали стрелять в воздух.

Салават оглядел толпу: "Крестьян тоже государь освободил, слава Аллаху. Больше не будут нас на заводы забирать, землю вернут, заживем, как старые времена".

— А ты не хочешь, как в Москву зайдем, моей правой рукой быть, а, Салават? — вдруг спросил Пугачев.

— Я в горы хочу, — легко улыбнулся юноша. Соскочив с помоста, он, лукаво, добавил: "А что, государь, как и прежде — хлебом да водой обедать будем?"

— Вино ты не пьешь…, - усмехнулся Пугачев, когда они уже шли к шатру атамана.

— Не пью, — смешливо согласился Юлаев. "Однако ж башкиры мои барана зажарили, сейчас принесут. А то без женской руки, кто нас покормит, как следует?"

— У меня как раз женская рука есть, — хохотнул Пугачев. Зайдя в шатер, атаман резко сказал: "Ты что тут делаешь? Накрыла на стол, и вон отсюда!"

Салават увидел маленькую, стройную белокурую девушку. Она, стоя на коленях, раскладывала по кошме серебряные, в царапинах тарелки.

Лазоревые глаза ненавидяще взглянули на них. Девушка, поднявшись, метнув косами, исчезла за внутренним пологом шатра.

— У помещика одного забрали здешнего, — Пугачев указал на тарелки, и, привольно раскинувшись на кошме, зевнул.

— А кто это? — спросил Салават, все еще глядя на чуть колыхающийся холст полога.

— В Магнитной крепости взял, — Пугачев стал резать мясо, — вдова инженера тамошнего. Он себя в шахтах взорвал, мерзавец, вместе с порохом. Да скоро я ее войску отдам, — мужчина рассмеялся, — как на Москву зайдем, там сего добра, — и девок, и женок, — много. Ты себе тоже девку пригляди, — Пугачев поковырялся ножом в зубах, — она мне и стирает, и готовит, и кое-чем другим угождает.

— А как зовут ее? — юноша внезапно, жарко покраснел.

Атаман нахмурил смуглый лоб: "Марья вроде. Да, Марья".

— Я сейчас, — юноша поднялся. "За бараном схожу, готов должен быть".

Он вышел из шатра. Оглянувшись, приложив руку к пылающей щеке, юноша пробормотал: "Мариам". Салават достал из кармана курай. Взглянув на тростник, проведя пальцами по флейте, он еще раз, одними губами, повторил: "Мариам".

Марья встала на колени. Наклонившись к Волге, набрав в деревянное ведро воды, она стала разбирать одежду. Река текла мимо — прохладная, широкая, восточный, низкий берег едва виднелся в полуденном, жарком, дрожащем воздухе.

Девушка взяла кусок грубого, казанского мыла. Обернувшись к казаку, что стоял на мостках, наблюдая за ней, она горько подумала: "Даже если брошусь в Волгу, все равно ее не переплыву. Тут течение сильное, под воду затянет, сразу, это же не Исеть".

Рядом, на поросшем травой берегу, росли ромашки. Марья внезапно нагнулась. Сорвав цветок, девушка приложила его к щеке.

— Любит, не любит, — прошептала она, и почувствовала, как на глаза наворачиваются быстрые слезы. "Забудь, — приказала себе девушка, всхлипнув. "Нет у тебя более мужа, и брата нет. Теперь одна, всегда одна, да и сколько той жизни мне осталось? Как пойдет он на Москву, так на виселицу меня отправит, как всех других".

Она тяжело, болезненно вздохнула. Посмотрев на ромашку, девушка оторвала один лепесток. Он полетел куда-то вдаль, к темной воде реки, и Марья услышала его голос.

— Вот видите, Марья Михайловна, — улыбнулся Федор, показывая ей ромашку, — я гадал, и получилось, что любят меня.

Они стояли на деревянном мосту над Исетью, летним, белым, призрачным вечером. На заводе, гасили огни, в окнах изб уже были видны свечи. Где-то вдалеке, на пригорке, был слышны женские голоса.

Марья взглянула на него, — снизу вверх, — и независимо сказала: "Сие мне неведомо, Федор Петрович, — кто там вас любит, однако же, поздно, мне и домой вернуться надо".

— А на реку не пойдете? — он все смотрел на нее, — ласково, нежно. "Там сейчас костры жечь будут, все же Иван Купала сегодня. Я видел, как вы вчера венки с девушками пускали. Ваш венок дольше всех проплыл, значит, — вас большое счастье ждет, Марья Михайловна".

— Зато у меня лучинка первой сгорела, — вздохнула девушка, тряхнув белокурыми, толстыми косами. "Проживу недолго".

— Это неправда, — уверенно отозвался Федор. "Дольше всех проживете, Марья Михайловна. А вы травы под подушку класть будете, чтобы в этом году замуж выйти?"

— А вам-то что? — Марья сдерживала улыбку. "Коли я замуж выйду?"

Он покраснел, — мгновенно, ярко, и тут же отвернулся. Над Исетью медленно парили две чайки. Марья, помолчав, вдруг сказала: "Я смотрю, вы в Гейдельберге не забыли, как у нас Купалу празднуют".

Он усмехнулся и засунул руки в карманы простого, рабочего, истрепанного кафтана. "Пахнет, как от батюшки, — подумала Марья. "Гарью, смолой, углем — забоем пахнет".

Девушка почувствовала, как закружилась у нее голова, и схватилась рукой за перила моста: "Хотя матушка мне говорила — в Германии тоже Купалу отмечают".

— Вы же у нас немка, — он все улыбался. "Хоша наполовину — а все равно. Я был в тех горах, откуда Катерина Ивановна родом — там самые старые шахты в Европе".

— Да, — Марья глубоко вздохнула, и посмотрела на его большую, темную от рудничной пыли руку, что лежала совсем рядом, — матушка мне говорила, — в их семье все в шахтах работали, со времен незапамятных.

— А в Германии Купала называется Sommersonnenwende — тихо сказал Федор. "Тоже костры жгут, и прыгают через них, танцуют, вино пьют. Ну и девушки, конечно, приходят".

— Красивые девушки, — лукаво заметила Марья, глядя на пригорок, где уже разгорался купальский костер.

Он помолчал: "Такой красивой, как вы, Марья Михайловна, — нигде более не найдешь, хоть весь мир обойди".

Девушка оторвалась от перил и вскинула голову: "Пойдемте и, правда, Федор Петрович — на костер посмотрим".

Марья увидела, как он улыбается и сердито добавила: "Домой меня потом не провожайте, Миша уже там, наверняка, — она указала на берег Исети, — мы с ним сами дойдем".

Он хмыкнул: "Вы только травы в полночь собрать не забудьте, Марья Михайловна. Мне сие интересно — пойдете вы под венец, али все же нет".

— Даже ежели соберу, — так вам не скажу, — услышал он смешливый голос. Марья, вздернув голову, не оборачиваясь, — пошла вперед.

Девушка вытерла слезы мокрой рукой. Выжимая одежду, встряхивая ее, она услышала чей-то голос от мостков: "Его величество меня сюда послал. Ты, друг, иди, я послежу".

Марья подняла голову — давешний юноша, присев на берег Волги, держал в руках отброшенную ей ромашку.

— У нас этот цветок, — медленно, чуть запинаясь, сказал он, — "акбаш" называется. А у вас?

— Ромашка, — Марья, сложив одежду, выпрямившись, посмотрела на волжскую воду.

— А это, — юноша указал на реку, — Итиль. Волга, по-вашему. У нас они тоже растут, ромашки, — неуверенно повторил он слово. "А я — Салават. Это значит — песня. Или молитва. Но песня — мне больше нравится".

— Я знаю, — хмуро, выливая грязную воду из ведра, ответила Марья, — слышала. Башкирская конница с вами пришла. На Москву, — она усмехнулась, — двинетесь.

Юноша тоскливо взглянул на противоположный берег реки. "А вы тоже, — он покраснел, — с гор. С нашего Урала".

— На Исети родилась, — она прикусила губу и подняла тяжелую стопку белья. "Раз уж вызвались присматривать за мной, атаман, так давайте — мне сейчас подштанники государевы, — Марья жестко усмехнулась, — в лагерь нести надо, вдруг брошу их, и убегу по дороге?"

Юноша легко поднялся, и передал ей ромашки: "Я сам отнесу, — он опять покраснел, — до входа. А дальше вы".

Марья вдруг, даже не понимая, что делает, стала плести венок. "Как тогда, — подумала она, опустив голову, наблюдая за своими ловкими пальцами, — на Исети".

— Я видел, — тихо сказал Салават, — как русские это делают. А потом по реке пускают. Зачем?

— Какой дальше уплывет, — Марья наклонилась к воде, — та девушка счастливей всех будет.

Венок покачался на легкой волне, и, подхваченный течением, исчез из виду. "Там — Салават кивнул на юг, — Итиль в море впадает. Оно огромное, без конца и края. Я видел, еще подростком, мы с отцом туда ездили. Вы будете очень счастливой, Мариам".

— Кто? — вздрогнула девушка.

— Мариам, — повторил Салават. "Это мать пророка Иссы, самая чистая, самая благочестивая женщина. В нашем Коране целая сура в честь ее названа. А еще одну из наложниц пророка Мухаммада так звали, — он внезапно зарделся. Марья, выхватив из его рук мокрую одежду, сжала зубы:

— Вот именно. А коли я наложница, так ничего чистого во мне нет. Идите, — она опустила голову, — охраняйте меня, раз уж вы здесь.

Салават шел вслед за ней по узкой тропинке, вдыхая запах цветущего луга. Где-то рядом жужжали пчелы, чуть шуршал подол ее простого сарафана, на белокуром затылке играли лучи солнца.

Поднявшись на холм, она остановилась и обернулась: "Акбаш, — на алых губах заиграла чуть заметная улыбка. "Я запомню".

Девушка пропала за пологом шатра. Салават все стоял, глядя ей вслед, вертя в руках ромашку — без одного лепестка, белую, как ее косы, ромашку.

Он поднялся еще до рассвета. Умывшись, выйдя из шатра, юноша расстелил на траве маленький, потрепанный коврик. Салават постоял, глядя на восток, туда, где над Волгой, еле заметно, золотилась тонкая полоска солнца.

Юноша поднял руки вверх и прошептал: "Во имя Аллаха, милостивого, милосердного!". Он читал с детства знакомые слова, чуть шевеля губами. Потом, проведя ладонями по лицу, стоя на коленях, он сказал: "Боже, неустанно я поминаю тебя".

— Уйду, — подумал Салават, сворачивая коврик. "Кинзя тут останется, будет башкирами нашими командовать. Он смелый воин, хороший. А я в горы отправлюсь, буду там воевать. Но как же, — Салават поморщился, — как, же без нее? Нельзя Мариам тут оставлять, опасно это. Как на Москву государь пойдет — не пощадит ее".

Он присел, и, достав курай, вздохнул: "Да ты ей и не по душе, конечно, нечего тут и думать. Мариам, Мариам, — он подпер подбородок кулаком и вдруг улыбнулся, запев что-то по-башкирски.

— Очень красиво, — раздался женский голос сзади. "А что это, атаман?"

Салават вскочил. Покраснев, не глядя в нежные, лазоревые глаза, он ответил: "Так, Мариам-хатын, песню пел".

— А что такое "хатын"? — она все улыбалась, стоя с ведром в руках.

— Госпожа, — юноша склонил голову. "Так положено к женщине обращаться, госпожа".

— А песня про что? — белокурые косы были переброшены на грудь. Салават, тяжело вздохнул: "Про вас, Мариам-хатын".

Она внезапно зарделась. Салават подумал: "Как будто рассвет у нее на щеках играет, а глаза — как вода в горном озере".

Юноша сглотнул и стал медленно говорить, подбирая слова:

Салават замолчал, и, сцепив смуглые пальцы, не смотря на нее, добавил: "Это плохо, я знаю. Я еще никогда никого…, У меня языка не хватает, чтобы сказать, Мариам-хатын".

Марья вдруг опустила ведро, и пробормотала: "Спасибо вам". Она пошла к колодцу, что был выкопан на краю лагеря. Салават, смотря ей вслед, зло подумал: "Ну как, как ей это сказать? Я не ее веры, зачем я ей? Но если я ее не заберу — она погибнет, и я потом всю жизнь буду мучиться, я знаю".

Он взял из ее рук веревку, и твердо сказал: "Мариам-хатын, я хочу вас увезти отсюда. Прямо сегодня, ночью. И никогда больше не возвращаться".

Девушка стояла, выпрямившись, откинув непокрытую голову: "Зачем я вам? У вас женщины вашей веры есть, нам с вами не по пути. Да и, — алые губы искривились, и она указала на шатер Пугачева, — сами знаете, кто я есть такая, атаман".

— Вы — самая чистая, самая лучшая, — серьезно проговорил юноша. "Иначе бы я вас не полюбил, Мариам-хатын. А что вы христианка — так нам можно на вас жениться. Пророк Мухаммад сказал: "Вам разрешено брать в жены из целомудренных, верующих в Аллаха. И также из тех целомудренных, которым до вас было ниспослано Писание". Мы же, — он ласково улыбнулся, — младше вас. Сначала были пророки Ибрахим, Муса, Сулейман, Иса ибн Мариам, другие тоже — а уж потом — Мухаммад".

— Как — жениться? — Марья вдруг зарделась. "Разве на таких женщинах, как я — женятся?".

— А как же — не жениться? — Салават тоже покраснел. "Иначе нельзя. Пророк нам заповедовал жить в браке. Я понимаю, — он отвел глаза, — я вам не нравлюсь…, Но все равно, нельзя вам тут оставаться, Мариам-хатын".

— Он вас убьет, — испуганно сказала Марья, прикусив губу. "Не то, чтобы я ему нужна была, — девушка усмехнулась, — но все равно, вы у него, получится, игрушку забрали".

— Вы не игрушка, — Салават поднял ведро. "Мы все — создания Аллаха, Мариам-хатын, и не волнуйтесь, он сейчас другим занят, дня через три лагерь с места снимется, он о вас и не вспомнит. Да и не погонится он за мной, туда, — Салават махнул на восток, — в горы".

— А что потом? — спросила она, когда Салават уже подошел к шатру.

— Вернетесь к своему народу, — просто ответил он. "Если захотите. Нельзя вам сейчас одной быть, Мариам-хатын, сами знаете — пылает Итиль, казаки гуляют, и наши, башкиры — тоже. До Москвы вам не добраться, да вы и не московская".

— Нет, — тихо ответила Марья и откинула полог: "А что вы говорили, — мол, не нравитесь вы мне, сие неправда, Салават. Я поеду, — она повернулась, и встретилась с блестящими, черными глазами, — поеду с вами, Салават".

— На закате, там, — он указал на реку, — буду ждать вас. Вы на коне умеете ездить, Мариам-хатын?

— Конечно, — удивилась девушка. "Я тоже в горах росла, у нас на заводах иначе нельзя".

— Я вам свою одежду принесу, — краснея, добавил юноша, — я ведь вас совсем немного выше.

— Да, — Марья внезапно улыбнулась, — совсем немного". Она нырнула в шатер. Салават услышал пьяный, сонный голос Пугачева: "За смертью тебя посылать! Голова болит, и даже воды испить — ждать приходится!"

Юноша скривился, как от боли, и прошептал: "Потерпи, пожалуйста, скоро все закончится".

Пугачев облизал жирные пальцы, и, оторвав еще кусок баранины, рыгнул: "Конечно, жаль, что ты со мной на Москву не отправишься, Салават. Но ты прав — незачем мне за спиной врагов оставлять, а ты быстро Урал к подчинению приведешь".

За грязным холстом шатра сияло закатное солнце, были слышны голоса казаков — лагерь собирался. Салават, выпил колодезной воды: "Тысячу всадников тебе оставляю, государь. Кинзя Арсланов — воин доблестный, и верен тебе. Как на Москву зайдешь, на престол сядешь — так встретимся".

— Может быть, — чуть не добавил юноша, глядя на смуглое, опаленное солнцем лицо Пугачева. Карие глаза атамана сощурились. Он, раздув ноздри, усмехнулся: "Наместником тебя назначу, Салават. Над всем Уралом. Землями оделю, будешь богатым, как раньше, пока узурпаторша вас не ограбила".

Салават поднялся, и, склонив черноволосую голову, приложил руки к груди: "Спасибо, ваше величество, не ради почестей я к вам пришел, сами знаете, а рады свободы".

— А то бы подождал, — сказал Пугачев, откинувшись на засаленные подушки. "Завтра я велел всех баб, кои в лагере еще остались — повесить. Незачем нам их за собой тащить, в Москве новых найдем. Хоша посмотрел бы".

— Нет, — Салават поклонился еще ниже, — Урал ждет, ваше величество, так, что позвольте уехать, сегодня же вечером.

— Ну, уезжай, — вздохнул Пугачев. Встав, он троекратно расцеловал юношу. "С Богом, милый мой, на тебя надеюсь".

— Не подведу, — коротко ответил тот. Застыв, к чему-то прислушавшись, Салават вышел из шатра.

Темная, почти черная речная вода мягко качала лодку. Марья на мгновение остановилась, и нащупала под платьем икону: "Господи, что же я делаю? Сие грех, не христианин он, а как иначе? После обеда виселицу стали сколачивать. Бедные, бедные женщины, и ведь никого с собой не увести, Господи, прости меня".

Она перекрестилась, и услышала мягкий голос: "Мариам-хатын…, Не заметили вас?".

— Они там напились все, — горько ответила Марья, — я и выскользнула. Хоть бы другие тоже — сбежали.

Салават посмотрел на повязанную простым платком, изящную голову, и, сглотнул: "Вы садитесь, Мариам-хатын. Я вам помочь не могу, мне нельзя вас трогать, до тех пор, пока… — даже в темноте было видно, как покраснел юноша. "А одежду я принес, как обещал".

Девушка устроилась на скамье. Салават оттолкнул лодку от берега, и, взялся за весла: "Мариам-хатын, так вы подумали?"

— Подумала, — тихо проговорила она, опустив руку в теплую воду. "Я выйду за вас замуж, Салават".

Лодка вышла на середину Волги, и, подхваченная сильным течением — пропала в ночной, беззвездной мгле.

В избе было тепло. Марья, зевнув, подперев голову рукой, рассмеялась — маленькая, лет двух девочка, стояла перед лавкой, наклонив темноволосую голову, засунув пальчик в рот.

Женщина — маленькая, худенькая, в платке, подхватила дочь и строго сказала ей что-то по-татарски. "Хорошие люди, какие, — Марья, сев, стала заплетать косы. "Неделю уже у них живу, и поят, и кормят, а что языки у нас разные — так все равно понимаем, друг друга. Да и Зульфия-хатын немножко по-русски говорит".

Татарка присела и ласково взяла руку Марьи: "Салават тут. Махр тебе привез. Подарок, — она улыбнулась и добавила: "В мечеть пойдете".

Женщина указала на длинное, светлое платье, что лежало в ногах лавки, и растянула на руках шелковый, вышитый серебряными узорами платок. "От меня, — Зульфия указала пальцем себе на грудь, — тебе". Она наклонилась, и поцеловала Марью в щеку. Девочка захлопала в ладоши, и обняла Марью — за шею, крепко.

— Как же это будет? — подумала девушка, одеваясь. "Салават сказал — в горы меня увезет, далеко, там жить станем". Она приложила ладони к пылающим щекам. Татарка, заглянула в горницу: "Ждет во дворе".

Марья вышла на крыльцо. Юноша, подняв глаза, шепнул: "Вы очень красивая, Мариам-хатын. Как будто во сне".

Она стояла, с убранными под платок волосами, легко, мимолетно улыбаясь, лазоревые глаза были прикрыты темными ресницами. Салават, вздохнув, протянул ей кожаный мешочек. "Так принято, — тихо проговорил юноша, — перед свадьбой. Жених дарит невесте подарок. Возьмите, Мариам-хатын, я за ним ездил, в горы".

Марья вынула золотой, тонкой работы медальон, украшенный изумрудами, и вгляделась в арабскую вязь. "А что тут написано, Салават? — спросила девушка.

— Ты любовь моего сердца и моей жизни, — он посмотрел на нее, снизу вверх, — да хранит тебя Аллах, Мариам".

Марья застегнула на шее цепочку и посмотрела в темные, красивые глаза юноши: "Я готова, да".

— У нас все просто, — застенчиво сказал Салават, когда они уже шли к мечети. "Имам прочитает суру из Корана, и все. А завтра, — он отчаянно покраснел, — надо людей пригласить, стол накрыть. Так положено, чтобы все на свадьбу пришли, даже незнакомые".

— Так готовить надо! — ахнула Марья.

— Мариам-хатын, — юноша даже остановился, — как можно невесте готовить? Женщины все сделают, вы не волнуйтесь. А потом уедем. И вот еще что, — его смуглая рука легла на рукоять сабли, — вы мне скажите, Мариам-хатын, если я вам, хоть немного не по душе…, нельзя замуж выходить, если не хочешь.

— Ну что вы, — Марья вскинула голову и посмотрела на мечеть. "И действительно, такая же изба, — подумала она. "Только вышка пристроена, оттуда на молитву зовут".

— Свидетели уже там, — Салават кивнул на крыльцо. "Тут же родня моя, в этой деревне. Бабушка моя по отцу отсюда, она татарка была".

Марья скинула сафьяновые туфли. Они зашли в устланную старыми коврами горницу, где уже стояла простая, деревянная лавка.

— На нашего батюшку Никифора похож, упокой Господи его душу, — подумала девушка, искоса смотря на деревенского имама — средних лет мужчину с большими, крестьянскими руками.

— Сейчас он просит у Аллаха помощи нам, и чтобы он всегда вел нас по пути праведности, — шепнул ей Салават. "А потом прочитает суру из Корана, которая так и называется: "Женщины". И все, — он внезапно улыбнулся. "Я же говорил, у нас все просто".

— Даже икон нет, — Марья оглядела бревенчатые стены мечети. "Да, я же показывала Салавату образ Богородицы — он сказал, что у них запрещено человека рисовать".

Они поднялись, и Салават сказал: "А сейчас он говорит хадис пророка Мухаммада. "Пусть Аллах ниспошлет вам во всем Божью благодать, и объединит вас в благом".

Марья внезапно почувствовала прикосновение его пальцев. "Теперь можно, — нежно сказал юноша, — теперь мы вместе, Мариам, навсегда".

Девушка погладила его по руке и улыбнулась: "Да, Салават".

На деревянных половицах горницы лежал тонкий, золотой луч лунного света. Марья подперла щеку рукой: "А ведь у вас можно много жен брать, я слышала, казаки говорили".

— Да, — Салават сидел рядом с ней, — только мне никого другого кроме тебя не надо, Мариам.

— А Зульфия с дочкой к матери своей ушла, — вспомнила девушка. "Так жалко ее — молодая, и уже вдова. Салават мне сказал, что мужа ее на заводы забрали, и умер он там".

— Мне тоже, — она положила белокурую голову ему на плечо, — не надо, милый.

Юноша взял ее нежные пальцы и поцеловал — один за другим, медленно. "Помнишь, — тихо сказал он, — я тебе говорил, что еще никогда…, Я не знаю, вдруг тебе не понравится, Мариам…"

— Ну как мне может не понравиться, — Марья подняла руку и, отведя назад его густые, мягкие волосы, прижалась щекой к его щеке. "Все будет хорошо, милый, мой, теперь все будет хорошо".

— Федя, — на мгновение подумала она, нежась под его поцелуями. "Ведь тогда, как мы повенчались, так же было — только я боялась, хоть матушка мне и рассказала, но все равно — страшно было. Господи, какое счастье. И Федя тоже — такой ласковый был, не торопил меня, говорил, как он меня любит…"

— Ты — как луна, — сказал Салават, взяв ее лицо в ладони. "Прекрасней тебя никого на свете нет, моя Мариам, любовь моя".

Она обняла его — сильно, всем телом, — и тихо проговорила на ухо: "Вот так, да, мой милый, иди сюда, иди ко мне…"

— За что мне такое счастье? — подумал юноша. "Никогда, никогда я ее не оставлю, буду рядом, — сколь долго я жив. Как я ее люблю, и слов таких нет, чтобы это сказать…"

— Я нашел, — шепнул он, потом, целуя ее, устраивая у себя на плече, — нашел слова, Мариам. Потому что мы вместе, моя радость. Вот, — он коснулся губами высокого, белого лба, — послушай…

— Мариам, ты — как ясного неба привет, в твоих синих очах звезд немеркнущих свет, — медленно, неуверенно сказал он, и, покраснев, попросил: "Можно?"

Он поцеловал трепещущие веки: "Знаешь, когда гаснет закат, и на небо восходят звезды — вот такого цвета твои глаза".

— Это взгляд бездонный твой, напоенный синевой, — вдруг подумал юноша. Улыбнувшись, он покачал головой: "Пусть летит, Аллах запомнит эти слова, и даст кому-нибудь другому, мне не жалко".

— Я люблю тебя, — он прижал ее к себе поближе и, увидев, как лукаво изогнулись алые губы, жалобно спросил: "Ты, наверное, спать хочешь?"

— Ну отчего же, — Марья приподнялась на локте и он, почти не веря, что может сделать это, провел губами по белоснежной, горячей груди.

— Вот так, — сказала девушка, устроившись сверху, накрыв их обоих теплым потоком волос. "И так будет всегда, Салават".

— Да, — сказал он, любуясь ее прекрасным, улыбающимся лицом, — да, Мариам.

Интерлюдия

15 сентября 1774 года, Яицкий городок

В лазоревом, ярком небе плыли, перекликаясь, журавли. У входа в атаманскую избу было шумно, скрипели колеса телег. Невысокий, легкий мужчина, спешившись, кинув поводья солдату, недовольно сказал: "Развели тут гвалт, аки на базаре. Кто по службе тут не должен находиться — так к своим постам и возвращайтесь. Когда Емельку доставили?"

— На рассвете еще, ваше превосходительство! — вытянулся перед ним офицер. "Его же полковники, они сейчас там, — поручик указал в сторону зарешеченных окон острога, — сидят, на милость надеются".

— На милость, — генерал стянул тонкие кожаные перчатки. Встряхнув светлыми, запыленными волосами, он ядовито повторил: "На милость. В оковах они?"

— А как же, — заторопился офицер, — Емелька тоже — в кандалах. Только ваше превосходительство, — офицер замялся, — может, поедите сначала, все же в седле долго были. Там уже бочонок с икрой привезли, стерлядей…

— Да хоша бы они своими стерлядями дорогу до Москвы вымостили, — резко заметил мужчина, — сие не Яику, ни казакам — не поможет более. Ладно, — он вздохнул и провел ладонью по лицу, — допрашивать мерзавца сего — дело долгое. Пойдем, Павлуша, — он ласково улыбнулся, глядя в юное лицо поручика, — поедим. Охраняют хорошо его? — он кивнул на избу.

— Мышь не проскочит, — гордо ответил поручик. Они направились к соседней избе, на пороге которой стоял караул солдат.

Вымыв в сенях руки, генерал взглянул на стол и усмехнулся: "И, правда, богато. Ты там, в окно все же посматривай, Павлуша, мало ли что".

— Есть! — вытянулся офицер. Мужчина нежно велел: "Да ты сядь, сядь. Вот так, бочком, — и поешь, — он стал разливать дымящуюся уху по глиняным тарелкам, — и не пропустишь, ежели кого увидишь".

— Хлеб совсем свежий, — подумал генерал, берясь за ложку. "Господи, теперь еще Емельку этого в Симбирск везти, а оттуда — в Москву. И башкиры гуляют, все никак не успокоятся, ни Салавата пока не поймали, ни этого Кинзю Арсланова. Емельку его атаманы и предали, ну да о сем нам еще римская история говорит, греческая — тако же".

Он покосился на поручика и ворчливо спросил: "Что нынче читаешь, Павлуша?"

Юноша застыл, не донеся до раскрытого рта ломоть хлеба с икрой: "Так ваше превосходительство, разве ж до чтения сейчас…"

— Ну и дурак, — ласково заметил генерал. "Да это оттого, что молод ты. Я вот Юлия Цезаря перечитываю, записки его, о войне галльской. Вот смотри, Павлуша, большого ума был человек — а все равно — не разглядел заговора. Что нам сие говорит?"

— Вот же привязался, — нежно подумал поручик. Прожевав икру, он ответил: "Что наш долг, как армии — охранять покой и благоденствие ее императорского величества Екатерины Алексеевны и цесаревича Павла Петровича!"

— В общем, — улыбнулся генерал, — верно. Ты ешь, голубчик, — а то тебе потом еще допрос записывать, как бы ни до ночи он растянулся, — генерал вздохнул и положил себе розовых, теплых, вареных стерлядей.

— Не велено! — сердито сказал солдат, преграждая путь мощному, высокому, рыжеволосому мужику. "Никого не велено допускать! Сие есть бунтовщик и разбойник, государственный преступник, к нему доступ только для офицеров разрешен".

— А не для всякой швали, — добавил второй солдат, разглядывая изорванный кафтан и потрепанные сапоги мужика.

Мужик порылся в кармане и раскрыл руку — на исцарапанной, темной от въевшейся пыли, ладони, блистал, переливался золотой самородок — размером с волошский орех.

— Пожалуйста, — сказал он, — мне хоша бы на одно мгновение, жена у меня….

Солдат взглянул в измученное, обросшее рыжей бородой лицо, и сердито велел: "Сие убери, на службе мы. Ладно, — он махнул рукой, — проходи, мы в сенях постоим. Только быстро".

Мужик шагнул в горницу и второй солдат вздохнул: "Господи, первый такой…, А сколько их еще будет. Колесовать бы этого Емельку, безжалостно. Пошли, Григорий, присмотреть все же стоит за ними".

Федор встал на пороге и увидел черные, чуть с сединой волосы мужчины, что сидел, сгорбившись, повернувшись к нему спиной, на лавке.

— Может, не надо? — горько подумал он. "Я уже в Оренбурге сие слышал, от того капитана, что приютил меня. У него тоже — на его глазах дитя убили, и жену увели, а он раненый лежал. Как это он мне сказал: "Не хочу ничего знать, померла моя Наталья Васильевна, и все. Дай ей Господь вечный покой". И бутылку водки выставил. Хороший мужик. Нет, я так не могу — там же Миша оставался, Иван Петрович…, Надо знать".

Федор откашлялся и сжал кулаки: "Магнитную крепость помнишь?"

— А кто спрашивает? — усмехнулся Пугачев. Он тяжело, бряцая кандалами, повернулся на лавке.

Федор взглянул в смуглое, с подбитым, заплывшим глазом, лицо: "Инженер тамошний, с рудника, Федор Петрович Воронцов-Вельяминов".

— Живой, значит, — Пугачев осмотрел его с головы до ног. "Выполз из-под земли, да только опоздал, как я посмотрю".

Федор вспомнил влажную, тесную тьму шахты, острые края камней, и свет — невыносимо яркий, режущий глаза свет божьего дня. "А ведь я до сих пор не знаю, сколько я там пробыл, — подумал он, — четыре дня, али пять. Еще хорошо, что флягу воды с собой взял, как уходил. А как вернулся — от крепости одно пепелище осталось, и трупы, птицами исклеванные. И крест во дворе, похоронили все же кого-то".

Он молчал. Пугачев, усмехнувшись, спросил: "А что тебе надо-то, инженер?"

— Где? — он поднял запавшие, обведенные темными кругами, голубые глаза. "Где все? Жена моя, брат ее, мальчик, Мишей его звали, Иван Петрович где, он тоже инженер был?"

Пугачев растянул в улыбке губы. "Мальчика пристрелил, инженера твоего повесил, а жену — он внезапно облизнулся, — сие рассказ занятный, Федор Петрович, послушать хочешь?"

— Где она? — чувствуя, как наворачиваются на глаза слезы, повторил Федор.

— В блядях при себе держал, — небрежно ответил атаман, — а как понесла она, — войску отдал. Ну да казаки ей натешились, и горло перерезали. Как мы из-под Казани на юг повернули, — он помолчал, — в пыли у дороги валялась. Овдовел ты, Федор Петрович, какая жалость, — издевательски рассмеялся Пугачев и тут же, схватившись за лицо, крикнул: "Сука!"

— Да я тебя сейчас этими руками и убью, — Федор встряхнул его за плечи. Брызги крови из разбитого рта полетели во все стороны. Он услышал у себя за спиной резкий, злой голос: "Это что тут еще такое! А ну вон отсюда! Кто сие?"

Федор повернулся, и посмотрел с высоты своего роста на тонкого мужчину в военной форме: "Инженер бывшего рудника Магнитного, Федор Петрович Воронцов-Вельяминов".

— Господи Иисусе! — мужчина перекрестился. "Феденька!"

Федор внезапно вспомнил что-то детское, давнее, — веселый голос отца в гостиной их петербургских комнат. "А вот я кого вам привел, ребятушки, вашего любимого майора!"

— Александр Васильевич! — прошептал он и, вытерев глаза, повторил: "Александр Васильевич!"

Суворов разлил по стаканчикам водку: "Ты выпей, Феденька. Сие не поможет, конечно, но хоть так…, - генерал махнул рукой и подумал: "Выплакался вроде. Господи, бедный мальчик, глаза-то у него — будто старик передо мной сидит".

— А я тебя с тех пор и не видел, как мы с твоим батюшкой покойным на войну уходили, — вздохнул Суворов. "Семь лет тебе тогда было, а Степушке — пять. А через два года Петр Федорович при Кунерсдорфе погиб. Знаешь, как сие было-то?"

— Знаю, — кивнул Федор. "Матушке тот поручик написал, коего отец с поля боя вытащил, раненого. Донес до наших позиций, а там его и убило осколком. А поручик жив остался".

— А Елена Ивановна? — осторожно спросил Суворов. "Жива матушка ваша, Федя?"

— Умерла, когда я в Гейдельберге учился, — Федор посмотрел на бутылку: "Да ну ее. Лучше все равно — не становится".

— Ты поешь, — поймав его взгляд, сказал Суворов. "Поешь, я потом тебя в своей избе устрою, и спи, Феденька. А Степан где?"

— Капитан-поручик в эскадре графа Орлова, — Федор усмехнулся, — в Средиземном море плавает.

— Так он у тебя до адмирала дослужится, — ласково сказал Суворов, — раз в двадцать два года уже такой чин имеет. Ты вот что, Феденька, — он взглянул на мужчину, — ежели хочешь, так потом с нами на Москву отправляйся. Мне этого, — генерал мотнул головой в сторону двора, — туда довезти надо…

— Александр Васильевич, — мрачно ответил Федор, — я если его хоть один раз еще увижу, то сразу и убью, на месте. Нет, — он потер лицо руками, — теперь Урал восстанавливать надо, после этой смуты, — мужчина выматерился, — все заводы с рудниками в руинах лежат. Мне тут надо быть, Александр Васильевич.

— И потом, — он достал из кармана золотой самородок и потрепанную тетрадь, — я тут на хорошее месторождение наткнулся, пока к Оренбургу шел. Там прииск ставить надо, я карту сделал, грубую, — Федор полистал тетрадь, — как до Екатеринбурга доберусь, до горной экспедиции, так займемся этим. Спасибо вам, — он поднял голову от чертежа.

— Восемь месяцев с женой прожил, — горько подумал Суворов. "Господи, да за что это ему?".

— А ты, Феденька, знай, — Суворов налил ему еще водки, — коли ты захочешь по стопам отца своего пойти, у меня место такому инженеру, как ты, всегда найдется. Я после Москвы в Крым поеду, дивизией командовать, так что, — он улыбнулся, — если надумаешь по военному ведомству служить — милости прошу.

— Посмотрим, — тяжело вздохнул Федор. Он бросил взгляд на изящный, отделанный слоновой костью пистолет, что лежал на краю стола.

— Бери его себе, — сказал Суворов. "Хоша память о твоем Иване Петровиче будет, на Волге, — генерал дернул щекой, — сей Емелька тоже ученого повесил, Георга Ловица, из Академии Наук. Ты не волнуйся, Феденька, я обо всем этом в Санкт-Петербург напишу, чтобы знали они".

— Я сам, Александр Васильевич, — Федор потянул к себе чернильницу. "Мы же с Иваном Петровичем друзья были. Лучше, чтобы я это сделал".

— Ну, хорошо, — Суворов поднялся и погладил рыжие, запыленные волосы. "А ты Феденька, выспись, в баню сходи и езжай в Екатеринбург. У нас как раз туда отряд отправляется, доберешься спокойно".

— Мы там венчались, — вдруг сказал Федор. "В Екатеринбурге. Покровом прошлого года. Хорошо, — Александр Васильевич, — он повернулся, и Суворов увидел его глаза, — только я сначала в собор схожу, надо панихиду отслужить. По ним, — добавил Федор и окунул перо в чернильницу.

Суворов перекрестил его на пороге и тихо закрыл дверь горницы.

Федор вытер рукавом рубашки слезы и написал по-немецки: "Дорогой герр Эйлер, считаю своим долгом, как друг мистера ди Амальфи, сообщить вам печальные известия…"

На паперти Михайло-Архангельского собора было людно. Федор спросил какого-то казака: "Что это тут толпа такая? Вроде не престольный праздник".

— За панихидами стоят, — мрачно сказал казак, придерживая перевязанную тряпками руку. "И служат, и служат, и конца-края этому не видно, мил человек. Хорошо этот, — казак хотел выматериться, но сдержался, глядя на образ Спаса над входом, — погулял, теперича долго будем за упокой невинно убиенных молиться".

Священник вскинул на Федора усталые, покрасневшие глаза и мужчина понял: "А ведь он тоже кого-то потерял, я этот взгляд знаю".

— Рабу божью Марию, раба божьего отрока Михаила, — перо священника на мгновение запнулось, однако он продолжил писать, — и раба божьего Иоанна, — попросил Федор.

— Иван Петрович же англиканином был, — подумал мужчина. "Да все равно".

— И за здравие, — вдруг добавил Федор. "Младенца Софии. Пожалуйста".

Он стоял, слушая знакомые слова, вдыхая запах ладана: "Приведу тут все в порядок и поеду к Александру Васильевичу. Не могу я на Урале оставаться, иначе сердце разорвется. Все равно, — Федор перекрестился, — не сегодня, так завтра воевать будем, не с турками, так с кем-то другим, люди занадобятся.

Господи, дай им вечный покой и приют в обители своей, и сохрани Ивана Петровича дочку — все же круглой сиротой осталась, бедная".

Федор вышел из темного собора и зажмурился — осеннее солнце било в глаза, вдалеке поблескивал Яик, и все летели, летели на юг птицы.

— К октябрю уже и на севере будем, — подумал он, и, в последний раз посмотрев на купола собора, вздохнул: "Вот и все".

Эпилог

25 ноября 1774 года, горы Каратау

Сыпал мелкий, острый снежок. Салават, сняв шапку, подставил разгоряченное лицо северному ветру: "С того конца ущелья татарские отряды стоят, тоже не пройти. Хорошо еще, меня не заметили".

Кинзя Арсланов погладил короткую, с проседью бороду. Он указал глазами на едва заметную тропинку, что виделась среди поросших мхом скал.

— Вот по ней вы и будете уходить, — мрачно сказал юноша, посмотрев на горное, тихое, едва колыхающееся озеро. Вода была совсем темной. Он, увидев вытащенную на берег лодку, сжал зубы: "Как махну рукой, — подъезжайте к избе".

— Может, пробьемся, атаман…, - неуверенно проговорил кто-то из башкир.

— Пробьемся, конечно, — спокойно ответил юноша, удерживая на месте коня. "Однако жену свою я на смерть не отправлю. Хватит и того, что отец мой у них в заложниках. Все, — он коротко кивнул, — скоро увидимся".

Кинзя проводил его глазами и угрюмо заметил: "У них пять сотен с той стороны, и две — там, где татары стоят, а у нас, — он обвел глазами отряд — два десятка человек".

— Ну и ляжем костьми, — зло выкрикнул кто-то из всадников, — а все одно — не покоримся им.

Кинзя посмотрел на густой, еловый лес, что покрывал склоны гор, на серые, острые скалы: "Это уже как Аллах решит, все в его воле. Подождем".

Салават спешился и, потрепав коня по холке, остановился перед входом в избу. "Как тут хорошо было, — вспомнил юноша, — все же цвело вокруг, летом. Пчелы летали, я за медом сходил, мы разламывали руками соты, и смеялись. В озере была вода совсем теплая, светила луна, тут, на песке мы и лежали. Помоги мне Аллах".

Он снял с седла кожаный мешок и толкнул дверь. Она сидела за столом, наклонив изящную, непокрытую, белокурую голову, что-то шепча, вглядываясь в страницы потрепанной тетрадки.

— Милый! — Марья вскочила, и, улыбнувшись, закинула ему руки на шею: "Надолго? Что такое? — она разгладила пальцем складку меж его бровей. "Случилось что-то? Ты садись, — девушка покраснела и убрала тетрадь, — я тут читать учусь, ты же мне буквы арабские написал. Чай сделаю, а потом накормлю тебя, как следует, мясо варить поставлю".

— Мариам, — он прижался щекой к ее щеке. "Мариам, любовь моя, послушай…"

Она стояла, опустив руки. Потом, обернувшись к сундуку, Марья открыла крышку: "Там русские отряды. Вот я сейчас переоденусь, поеду и с ними поговорю. Чтобы нас выпустили".

— Нет! — крикнул юноша и тут же помотал головой: "Прости…, Я не хотел кричать. Никуда ты не поедешь, Мариам, они тебя убьют на месте, или возьмут в плен, а потом…, - он махнул рукой. "Я не позволю".

— Но я же русская, — она упрямо достала из сундука шаровары, рубашку и короткий полушубок. "Русская, Салават. Они меня послушают…, Я им скажу…"

— Что ты им скажешь? — он подошел и взял из ее рук одежду. "Тебя не пощадят, Мариам, я же бунтовщик, изгой, а ты — моя жена. Ради него, — он все стоял рядом. Потом, крепко обняв ее, Салават добавил, положив руку на живот: "Ради него, я прошу тебя, любовь моя. Пусть он живет".

— Я не хочу, чтобы ты умирал, — зло сказала девушка. "Не позволю этого".

Салават поцеловал светлые, пахнущие печным дымом и травами волосы: "Это только Аллах решает, любовь моя. Кинзя здесь, он тебя уведет на юг, там побудешь до родов, а потом, — он вдруг, мимолетно улыбнулся, — возвращайся к своему народу".

Юноша увидел слезы в лазоревых глазах: "Не надо, счастье мое. Я не могу с тобой уйти — мой отец у них в заложниках, да и, — он все прижимал ее к себе, — не могу я своих людей бросить".

— А свое дитя — можешь? — Марья вырвала у него одежду и ушла за пестрядинную занавеску. "Как я без отца его растить буду? — донесся до Салавата ее голос.

Он опустился на лавку, и, положив руки на стол, бросил на них голову: "И, правда, как я могу? Но что, же я за человек, если башкиров оставлю?"

Он внезапно почувствовал, как Марья обняла его сзади, и услышал ее тихий голос: "Прости. Ты делай то, что должно тебе, любимый мой".

Салават, не поворачиваясь, нащупал медальон у нее на шее: "Маленькому потом отдай. Или маленькой. Она будет такая же красивая, как ты".

— А он — смелый, как ты, — Марья все обнимала его. Салават, взяв ее руку, поцеловав, заставил себя сказать: "Милая…, Мне с тобой надо развестись".

— Зачем? — непонимающе спросила девушка.

Салават усадил ее к себе на колени — маленькую, легкую, в шароварах и полушубке, и улыбнулся, заправляя ее косы под баранью шапку: "Чтобы ты потом могла выйти замуж, и быть счастлива, любовь моя. Я тебе напишу, — он вырвал лист из тетради, — напишу все по-арабски — что ты была моей женой, что я с тобой развелся, что у тебя — мое дитя. Положи в медальон, если потом будешь выходить замуж за правоверного — покажешь имаму, и все будет хорошо".

— Не будет, — Марья следила за его быстрой рукой. "У тебя шрам новый, — заметила девушка.

— Ничего, — Салават отмахнулся, — клинком зацепило, заживет. "Если не убьют, — мрачно подумал он. "Хоть бы отца отпустили, старый же человек. Я-то ладно, пусть что хотят, то и делают, выдержу, а вот он…"

Марья положила свернутый лист бумаги в медальон: "Почему я не могу тут остаться?"

— Потому, — Салават опять поцеловал ее, — что тут скоро все будет кишеть войсками, и тебя найдут. Ты не можешь одна рожать, тебе будет нужна помощь. Кинзя тебя довезет до устья Яика, там ваши казаки живут, там безопасно. Держи, — он передал Марье кожаный мешок.

Девушка развязала горловину и застыла — золотые самородки тускло блестели в свете пасмурного, зимнего дня.

— Тебе и маленькому, — улыбнулся Салават, поднимаясь, — там много, на всю жизнь хватит. Не плачь, я прошу тебя, — он коснулся ее щеки, — не плачь, моя Мариам. Что бы со мной ни было — я всегда буду любить тебя. Пойдем, — он кивнул на крыльцо, — свидетели нужны.

— Как при свадьбе, — горько подумала Марья, почувствовав на лице холодный ветер. "Господи, — она коснулась иконы в тайном кармане полушубка, — помоги ты ему, пожалуйста. Пусть не погибнет, Господи, двадцать же лет ему всего. И дитя наше сохрани, молю".

Двое мужчин спешились поодаль. Салават, не глядя на жену, незаметно вытерев глаза, громко сказал: "Жена моя Мариам свободна".

— Три раза надо повторить, — Марья сглотнула и украдкой перекрестилась. "Господи, он же плачет. Бедный мой, любовь моя…"

— Все, — Салават посмотрел в лазоревые глаза. "Там тропинка, Кинзя ее знает, выберетесь отсюда. Храни вас Аллах, счастье мое, Мариам…"

Юноша отвернулся. Марья, ловко села в седло низенького, буланого конька: "А у меня даже кинжала нет. Ничего, Кинзя со мной, он меня защитит".

— Я прошу тебя, — Салават наклонился к уху друга, — прошу тебя, Кинзя, ради Аллаха — чтобы с ними все хорошо было".

— Обещаю, атаман — башкир склонил голову. Всадники, тронув коней, поехали шагом к незаметному проходу в скалах.

— Вы впереди меня езжайте, Мариам-хатын, — попросил Арсланов, — так безопасней будет, там нет по дороге никого.

Марья обернулась и посмотрела на Салавата. Легкий снег покрывал его темные волосы. Девушка подумала: "Как будто поседел, сразу, за одно мгновение".

— Я люблю тебя, — одними губами сказал юноша.

— Я тоже, — она закрыла глаза, и, тяжело вздохнув — проскользнула на узкую, вьющуюся среди камней тропинку.

Салават подождал, пока стихнет стук копыт. Достав саблю, полюбовавшись тяжелым блеском стали, он приказал: "А теперь — в бой".

Окна большой, светлой студии выходили прямо на канал. "Какой свет хороший, — подумала Изабелла Корвино, прописывая большой, окруженный алмазами, сапфир на кольце женщины, что сидела перед ней. Бархатное кресло было установлено на возвышении, и девушка, — в простом холщовом платье, в испачканном красками длинном переднике, с волосами, прикрытыми беретом, — отошла на мгновение от мольберта.

— Еще два сеанса и все, — поняла Изабелла. "Отлично, что я сняла эту студию, почти как моя в Венеции".

— Чуть-чуть повыше голову, ваше сиятельство, — попросила девушка.

— Это прелестное место, — женщина в кресле чуть пошевелилась. Тяжелые, угольно-черные, роскошные волосы падали на отделанное серебристым кружевом, шелковое, серое платье. "Какая у нее кожа, — восхищенно сказала себе Изабелла. "Добиться бы этого лунного сияния, она же вся — светится. И глаза — как дым, неуловимые, как будто тучи над морем".

— Вам, оно, наверное, напоминает о родном городе, синьора Изабелла? — алые губы чуть раздвинулись в улыбке.

— Этот район Ливорно так и называется: "Маленькая Венеция", — вздохнула девушка.

— А почему вы уехали? — поинтересовалась графиня Селинская. "Ну, из дома?"

— Мой покойный отец строил во Флоренции и взял меня с собой, — сердито ответила Изабелла. "Он был архитектор, я у него училась. Два года назад он умер, и с тех пор я в мастерской синьора Грисони, он преподает в Академии Изящных Искусств, он меня и порекомендовал графу Орлову, для вашего портрета".

— А вы? — женщина подперла длинными, сухими, красивыми пальцами решительный подбородок. "Не можете учиться в Академии? Ведь Артемизия Джентиллески была туда избрана, я помню".

— А синьора Лавиния Фонтана — была избрана в римскую академию, — Изабелла почесала нос кончиком кисти. "Нет, ваше сиятельство, женщины могут учиться только частным образом, что я и делаю. Потом, — она пожала стройными плечами, — когда мне будет за сорок, и я напишу две сотни портретов — может быть, и меня изберут. Но вообще, — она стала прорисовывать складки платья, — я хочу стать архитектором. Что, — смешливо добавила Изабелла, блеснув зеленовато-серыми глазами, — для женщины невозможно.

— Дикость, — сочно заметила графиня Селинская. "Когда я взойду на российский престол, я открою женщинам путь к образованию".

— Было бы очень хорошо, — пробормотала Изабелла.

— А вы ведь тоже, — усмехнулась графиня, — хороших кровей, синьора. Не вы ли мне говорили, что ваша мать — дочь графа?

Девушка рассмеялась. "Это предание, ваше сиятельство. Какой-то мой предок, англичанин, его звали Ноттингем, был на стороне короля Чарльза в гражданской войне, того, которого казнили. Когда всю его семью — жену и детей, — вырезали, он бежал во Францию, принял там католичество и потом уехал в Рим. Мой дедушка зарабатывал на жизнь тем, что писал прошения, сидя в трактире напротив входа в курию. Не думаю, — Изабелла стала чистить кисти, — что он был граф.

— А ваш старший брат, — графиня Селинская сладко потянулась, — он ведь священник.

— Иезуит, — сухо ответила Изабелла. "Он меня на восемь лет старше, мы давно не виделись. Пьетро, кажется, сейчас в Польше. Где-то там, во всяком случае".

Он обернулась к двери и, жарко покраснев, сказала: "Капитан Стефано!"

Высокий, изящный молодой человек в форме моряка коротко поклонился, и тоскливо поглядел на графиню Селинскую: "Я позволил себе смелость, ваше сиятельство, явиться без предупреждения. Может быть, вы хотите пройтись пешком, такой прекрасный день…"

Селинская лениво протянула ему унизанную перстнями руку и юноша, наклонившись, благоговейно припал к ней губами.

— Мы, — графиня сошла с подиума, — сможем выпить кофе у меня на балконе, капитан. Вы же знаете, я не могу ходить пешком, добрые жители Ливорно осаждают даже мою карету. А где ваш адмирал? — от черных волос пахло розами, — тонко, едва уловимо.

— Уехал в Пизу, — весело ответил капитан-поручик. "Там у него какие-то встречи. Политика, — он отмахнулся, и, мельком посмотрев на Изабеллу, — серыми, прозрачными глазами, — добавил: "Конечно, никакой живописец не может передать вашей красоты, графиня. Кисть просто бессильна".

— Синьора Изабелла удивительно талантлива для своего возраста, — покровительственно сказала Селинская. "Ей ведь всего семнадцать, капитан. До завтра, синьора, — графиня лениво прошла к большому, в резной оправе зеркалу. Взяв с комода небрежно брошенную соболью шубку, она подняла тонкую, черную бровь.

— Позвольте, ваше сиятельство, — юноша склонил золотисто-рыжую, непокрытую голову. На мгновение, задержав руки на плечах Селинской, он окутал женщину мехом.

Зашуршал шелк, Изабелла увидела тонкую, в кружевном чулке, щиколотку, и высокая дверь мастерской захлопнулась. Девушка присела на каменный подоконник у открытого окна. Сняв, берет, она встряхнула каштаново-рыжими, волосами.

Они шли к карете, оба высокие, вровень друг другу. Изабелла заметила, как Селинская, улыбаясь, что-то говорит на ухо капитану. Тот кивнул головой, и, устроив ее в позолоченной карете, вскочив на красивого, серого коня, велел кучеру: "Трогай!"

— Даже не попрощался, — Изабелла почувствовала, как в ее глазах закипают слезы. "А скоро я закончу портрет, и тогда вообще — его не увижу".

Она шмыгнула носом. Вытерев лицо, рукавом платья Изабелла прошла в соседнюю комнату. Узкая, простая кровать стояла у стены, кувшин с медным тазом для умывания красовались на деревянном табурете. На огромном столе были разложены чертежи, и расставлены аккуратные модели домов. Изабелла потянула к себе перо. Открыв большую тетрадь с математическими вычислениями, она, нарочито весело сказала: "А сейчас я займусь этой виллой, что мне сосватал синьор Грисони".

Девушка бросила взгляд на доску с приколотым к ней чертежом и вспомнила сухой смешок отца: "Ты хоть из кожи вон лезь, дорогая моя — все равно, всю черновую работу будешь делать ты, а таблички — получать другие люди, — он потрепал ее по голове. "Жалко, конечно, что ты не родилась мальчиком".

— И мне жалко, — злобно сказала Изабелла, разводя тушь. "Если бы я была мальчиком — плевать бы я хотела на этого капитана Стефано".

Она сняла передник, засучила рукава платья, и стала чертить — медленными, точными, аккуратными движениями.

Священник посмотрел на Пьяцца деи Мираколи, — площадь освещало нежное солнце. Обернувшись, он потрещал пальцами: "Значит, Пьетро пишет, что этого Пугачева и казнили уже?"

— Больше месяца назад, — кивнул головой второй, раскинувшийся в уютном кресле, укрывший ноги меховой полостью. "Обезглавили и колесовали, в Москве".

— Ну-ну, — вздохнул аббат. Налив себе вина, он бросил взгляд на изящную подпись внизу листа: "К вящей славе Господней, ваш брат во Христе Пьетро Корвино. 20 января 1775 года, Санкт-Петербург".

— Как ты понимаешь, — священник выпил, — его Святейшество более не заинтересован в этом, — он повел рукой, — проекте. Надо его закончить, быстро и без лишнего шума. Незачем ссориться с императрицей Екатериной, раз она привечает орден в России.

— Сколько денег потрачено, — криво усмехнулся первый аббат, — и все впустую. Совсем как та авантюра с якобы сыном царя Ивана.

— Тогда мы тратили свои деньги, — поправил его гость из Рима, — а сейчас — золото его светлости Кароля Радзивилла, пусть даруют ему Иисус и дева Мария, долгие годы жизни. Он так и не вспомнил, где ее купил, кстати?

— Он не покупал, — зевнул священник, — его управляющий купил, где-то в Галиции, у бедняков, в горах. Ей тогда два года было.

— И она ничего не помнит, — аббат погладил чисто выбритый подбородок. "Я же ее исповедовал, и не один раз. Да и что упомнишь, в два года? А ты убери это письмо, убери, — он кивнул на конверт, — незачем нашим гостям знать о том, что у Ордена есть доверенный человек в Петербурге. Ты его скопировал, для архива?"

— Сейчас, сейчас, — аббат взял чистый лист бумаги, и, сильно нажимая на перо, стал писать.

— Вообще-то, — обиженно заметил он, — Пьетро и не прячется, как ты сам знаешь, служит в этой их временной церкви, собор-то еще не достроили.

— Я не об этом, — римлянин со значением поднял бровь. Его собеседник, закончив, тяжело поднявшись, открыв тайник в каменной стене, вздохнул:

— Где наши с тобой двадцать пять лет, дорогой мой Франческо? Подагра, несварение желудка, не говоря уже обо всем остальном, — он похлопал себя по лысой голове. "Пусть наш молодой лев, — он спрятал письмо, — берет от жизни все, пока у него есть силы. Ну, — аббат взглянул в окно, — а вот и первый гость, на своих двоих, как ни странно.

— Он скромный человек, — улыбнулся римлянин, — в отличие от этого графа Орлова. Кстати, — он откинулся на спинку кресла, — я же тебе не говорил, я прямо отсюда — в Китай.

— Где мои сорок пять, — пробормотал лысый аббат. "Впрочем, Франческо, что нам еще остается, — священник пожал плечами, — после того, как нас изгнали почти из всей Европы? Россия, Пруссия, и Новый Свет. И Азия, разумеется".

— Это ненадолго, дорогой Джузеппе, — его собеседник сцепил пальцы. "Уверяю тебя, рано или поздно мы вернемся. К вящей славе Господней".

— К вящей славе Господней, — отозвался второй. Позвонив в колокольчик, он велел появившемуся на пороге монаху: "Накрывайте на стол в галерее, уж больно погода хороша, настоящая тосканская весна. Форель доставили?"

— Прямо из Лугано, — прошелестел монашек. "Везли в бочке с озерной водой. Повар томит ее в белом вине".

— Прекрасно, прекрасно, — отец Франческо поднялся, рассмеявшись: "Наш гость любуется башней, впрочем, они все так делают".

Джон вдохнул сладкий, напоенный ласковым солнцем воздух, и, задрал голову: "Интересно, она когда-нибудь упадет? Красиво тут, почти как во Флоренции, и народу меньше. Жалко, что Джона и Джо с собой никак не взять. Будет им шестнадцать — освобожу лето и поедем во Францию, а потом сюда. Им понравится".

Он засунул руки в карманы и проводил взглядом красивого, в отлично сшитом сюртуке мужчину. Тот, обернувшись к свите, приказал: "Ждать меня здесь!"

— По сравнению с графом Орловым я просто оборванец, — смешливо подумал Джон, рассматривая напудренные волосы мужчины и шпагу с золотым эфесом. "Я даже без оружия. Думаю, его сиятельство мне и руки не подаст, посчитает ниже своего достоинства".

Он провел рукой по коротко стриженым, светлым волосам. Оправив простой, темный суконный сюртук, перекрестившись, герцог зашел в собор.

На крахмальной скатерти переливались, блестели хрустальные бокалы с белым вином.

— Лично от его святейшества, — наклонился к уху Джона отец Джузеппе. "Это из Орвието, прошлогоднего урожая, прекрасный букет".

— Отменный, — похвалил Джон, попробовав. Обрезая серебряным ножом устрицы, он сказал: "Господа, спасибо за чудесный завтрак, я всегда любил тосканскую кухню. Ваше сиятельство, — он посмотрел в карие глаза Орлова, — в Ливорно все готово. Консул его королевского величества, мистер Дик — всецело к вашим услугам".

— Ну и взгляд, — подумал Орлов. "Будто удар клинка".

— С кем имею честь? — резко спросил он. "Мы с вами сидим за одним столом, но вас мне не представляли".

— Ну и акцент у него, — Джон заставил себя не морщиться. "Будто тупой пилой слова распиливает. Но хоть говорит, и на том спасибо".

— Меня зовут мистер Джон, — спокойно ответил он. "Я представляю интересы британской короны. Извольте, — он вытащил из внутреннего кармана сюртука письмо и протянул его Орлову.

Тот пробежал глазами текст. Увидев подпись, Орлов покраснел: "Простите, я никак не думал…"

— Ничего, — Джон поднял ладонь, — мы тут все занимаемся одним делом, ваше сиятельство, только почему-то — он повернулся к иезуитам, — некоторые вынуждены исправлять ошибки других.

— Это была идея покойного папы Бенедикта, — вздохнул отец Франческо. "Папа Пий ее не поддерживает, как вы сами понимаете. Вот и пришлось, — он покрутил пальцами и не закончил.

— Разумеется, — кисло подумал Джон, принимаясь за форель, — не поддерживает. Иначе императрица Екатерина вышвырнет иезуитов из России. И этот их бунтовщик потерпел поражение. Ах, Джованни, Джованни, ну что ж ты в самую смуту попал? Как жалко его. Питер, конечно, заберет Констанцу, когда вернется из Индии, но все равно, — девочка сиротой осталась. И у меня — никого нет в Санкт-Петербурге, хоть сам туда езжай".

— Мы с адмиралом Грейгом пока колеблемся, — заметил Орлов, — как ее заманить на корабль? Я думал разыграть венчание. У меня есть при эскадре священник, и Селинская, кажется, питает ко мне благосклонность.

— А вы с ней уже переспали? — невинно спросил Джон, наклонив голову набок.

Отец Джузеппе закашлялся и жалобно взглянул на мужчину: "Мы же в соборе…"

— Я не католик, — сухо ответил Джон. Усмехнувшись, он добавил: "Не в соборе, а на галерее, святые отцы. Так переспали?"

— Не понимаю, какое это имеет отношение…, - покраснев, пробормотал Орлов.

— Такое, — вздохнул Джон, — что до вас эта дама принимала подарки еще от десятка мужчин, и никого, — он поднял вилку, — никого не удостоила своей благосклонностью. Так что не обольщайтесь, ваше сиятельство, она не побежит с вами под венец.

Орлов вспомнил дымно-серые глаза и капризный, требовательный голос: "Когда я захочу вас видеть, граф, я об этом вас извещу. А пока, — женщина поднялась во весь свой рост, — я намереваюсь заняться музыкой. Всего хорошего".

— И потом, — осторожно заметил отец Франческо, — если вы с ней обвенчаетесь, это может создать ненужные осложнения, вы понимаете, о чем я. Вряд ли императрица будет рада.

Орлов стиснул зубы и нарочито вежливо спросил: "Хорошо, и как вы предлагаете заманить ее на корабль?"

— Очень просто, — Джон промокнул губы салфеткой: "Удивительно нежная форель, как я понимаю, ее еще живой сюда привезли, с гор?"

— Разумеется, — ответил отец Джузеппе, — у меня отменный повар.

— Так вот, — Джон усмехнулся, — консул Дик пригласит ее на обед. Там зайдет речь о морском параде, что ваша эскадра устраивает для жителей Ливорно…

— Какой еще парад? — недоуменно спросил Орлов.

— Тот, который вы устраиваете для жителей Ливорно, — терпеливо повторил мужчина, — так вот, жена консула пригласит нашу подопечную на морскую прогулку. Она скажет, что парадом лучше любоваться с борта корабля. Вашего, флагманского, "Три иерарха". Адмирал Грейг, — Джон тонко улыбнулся, — мы, на него право, не в обиде, что он предпочел британскому флоту — ваш, — поднимется с ней на борт, а там уже все просто.

— Может быть, Грейг? — подумал Джон. "Хотя нет, он усерден, но до невероятия туп. Пусть плавает под российским флагом, такого не жалко. Я бы, конечно, капитана Стивена Кроу отправил в Санкт-Петербург, но ведь он предпочитает перехватывать корабли колонистов у берегов Новой Англии. Жаль".

— Мне тоже надо быть на корабле? — спросил Орлов.

— Вам бы я советовал покинуть Тоскану по суше, — коротко ответил Джон, отпив кофе. "Как можно быстрее. Герцог Леопольд посчитает это, — он помолчал, — мероприятие грубым нарушением международного права, в конце концов, вы арестовываете его подданную в его территориальных водах".

Орлов нахмурил лоб.

— Почитайте труд голландского юриста де Гроота, — вздохнул Джон, — там все очень подробно разъяснено, о водах, я имею в виду. Называется "Свободное море". И не волнуйтесь, адмирал Грейг доставит нашу даму в Санкт-Петербург. Порт Плимута уже предупрежден о том, что там будет стоять ваша эскадра.

— Если она выпрыгнет в море…, - Орлов поиграл салфеткой.

— Мы ее выловим, — успокоил его Джон. "Так что собирайтесь, ваше сиятельство. Я вам рекомендую ехать через Венецию и Вену — эрцгерцогиня Мария Терезия следит за дорогами в своем государстве, чего нельзя сказать о короле Людовике, — мужчина тонко улыбнулся.

— Это не я ее арестовываю, — вдруг сказал Орлов, наливая себе еще кофе, — это вы…

— Я? — удивился Джон. "Я просто поговорил с британским консулом, вот и все. У него масса визитеров, он меня и не вспомнит. Господа, — он поднялся, — вы мне разрешите воспользоваться кабинетом? Я привез письма для его святейшества Папы, от моего монарха, хотелось бы их разобрать, в тишине. Спасибо за приятную беседу".

— Разумеется, — аббат Франческо тоже встал. "Значит, мы обо всем договорились".

— Мы просто завтракали, — усмехнулся Джон, ныряя вслед за аббатом в незаметную дверь.

— Не попросишь же его уйти, — зло подумал мужчина, устраиваясь за столом, краем глаза следя за священником, что углубился в Библию. "Я бы с удовольствием тут пошарил, не зря этот отец Джузеппе, даром что толстый и лысый — был доверенным исповедником покойного генерала Ордена. И новый генерал уже действует, только в Польше. Так что наверняка тут, — Джон незаметно обвел глазами кабинет, — есть много интересного".

Он посмотрел на зеленое сукно стола. Разложив письма по стопкам, аккуратно перевязав их лентами, Джон вздохнул про себя: "Нет, все-таки отец Джузеппе зря жалуется на подагру. На перо он нажимает отменно, даже слепой разберет. Вот и славно".

— Закончили? — спросил отец Франческо.

— Да, — Джон поднялся, широко улыбаясь, и протянул письма священнику, — я знаю, что вы без труда доставите их в Рим. Всего хорошего, святой отец.

На Пьяцца деи Мираколи было тихо. Джон, обернувшись, услышал голос Орлова: "Может быть, вас как-то вознаградить…"

— Ставь благо государства превыше собственного, — на тонких губах мужчины заиграла улыбка. "Британия заинтересована в сильной России, ваше сиятельство, век раздоров давно прошел. А вознаграждает меня мой монарх, — он поднял бровь, — если посчитает меня достойным".

— Или подвезти… — Орлов покраснел. "У меня карета…"

— Спасибо, — легко отозвался Джон, — я намерен полюбоваться красотами Пизы. Желаю вам приятной дороги.

Он посмотрел вслед всадникам. Засунув руки в карманы, глядя на кренящуюся в сторону башню белого мрамора, Джон пробормотал: "Ваш брат во Христе Пьетро Корвино. Приятно познакомиться".

Гавань Ливорно сверкала под вечерним, низким солнцем. Корабли, стоявшие на рейде, казались отсюда, с большого, беломраморного балкона — детскими игрушками.

Графиня Селинская посмотрела в подзорную трубу: "Вижу, капитан. Вон флагман эскадры — "Три иерарха", а неподалеку и ваш — "Святой Андрей".

Белые, с косыми синими крестами полотнища флагов чуть колыхались под легким, западным ветром. Женщина закуталась в шубку и спросила, разливая кофе: "А почему вы решили стать моряком, Стефан? У вас, кстати, уже неплохой итальянский — вы схватываете языки".

Юноша покраснел, и принял от нее серебряную чашку: "Я люблю корабли, ваше сиятельство. С детства любил, я же вырос на море, в Санкт-Петербурге. Даже странно — мой старший брат горный инженер, он очень далек от всего этого, — Степан указал на гавань, — а я всегда хотел плавать. И вот, — он мимолетно улыбнулся, — сбылась моя мечта".

— Вы так молоды, — задумчиво сказала Селинская, — и уже капитан. Я знаю, — она рассмеялась, — мы с вами ровесники, мне тоже — двадцать два, однако я чувствую себя гораздо старше.

Степан посмотрел на распущенные по плечам, тяжелые волосы, на белоснежную кожу шеи — золотой крестик чуть поднимался в такт ее дыханию, и горько подумал: "Да оставь ты все это. Федя бы сказал — не по себе дерево клонишь, и был бы прав. За ней граф Орлов ухаживает, и вообще…, - он тяжело вздохнул. Селинская вдруг, пристально посмотрев на него, протянув руку — коснулась его пальцев.

Степан вздрогнул и она попросила: "Расскажите мне о своей шпаге, капитан. Очень красивый эфес".

— Она семейная, — юноша осторожно вытащил клинок. Тяжелая, дамасская сталь заиграла серыми искрами. Степан сказал себе: "Вот так же — и ее глаза. Господи, ну почему я так хочу ее видеть, как будто яд какой-то. Я и не нравлюсь ей вовсе, ей никто не нравится".

Женщина погладила холодные, острые сапфиры на рукояти и услышала его голос: "Это не шпага, конечно. Сабля. Она очень старая, ей, наверное, — Степан вздохнул, — лет триста, а то и больше. Она всегда была в нашем роду, ваше сиятельство, даже когда моего деда лишили чинов и дворянства, и отправили в ссылку".

— За что? — тихо спросила она, любуясь блеском драгоценных камней.

— Он пошел против Бирона, был у нас такой, — Степан поморщился, — временщик. А потом императрица Елизавета, — он внезапно покраснел, — восстановила наше доброе имя. Ваша…

— Моя мать, — дымно-серые глаза смотрели куда-то вдаль. "Меня тоже зовут Елизавета, капитан".

— Я знаю, — он помолчал. "Простите, ваше сиятельство…"

— Елизавета, — повторила она и поднялась: "Пойдемте, капитан, уже прохладно. Я вам сыграю Корелли, нет ничего лучше итальянской музыки".

Селинская присела за изящное, палисандрового дерева, маленькое пианино. Положив длинные пальцы на клавиши слоновой кости, она задумалась. "Вот это, — наконец, встряхнула она черноволосой головой: "Сарабанда".

Он слушал, стоя у большого, выходящего на гавань окна. Музыка была, — подумал Степан, — как море, вечная, неизменная. Как шуршание волн, набегающих на берег, она плыла куда-то вдаль, умещаясь в кончиках ее нежных пальцев.

Селинская закончила мелодию. Повернувшись к нему, женщина вскинула серые, огромные глаза: "В Библии Господь говорит сынам Израиля: "Постройте мне Храм, и я буду обитать среди вас". Когда я была ребенком, я спросила своего наставника, прелата: "Зачем Богу Храм, если он, — Селинская обвела рукой комнату, — везде, в самом малом дыхании, в самом незаметном камне, в каждой травинке? И он ответил, — женщина вздохнула, — Господь жалеет человека, дитя мое, и становится близким к нему. Храм нужен людям, не Богу".

— Пожалейте меня, — вдруг, едва дыша, попросил Степан. "Пожалуйста, Елизавета. Я не могу, совсем не могу жить без вас. С того, самого первого раза, как я вас увидел, я не могу думать ни о чем другом. Я знаю, что…"

Она пересекла комнату и, потянувшись, — как она ни была высока, Степан был выше, — приложила палец к его губам.

— Вы ничего не знаете, капитан, — сказала Селинская. Взяв его руку, она приложила ладонь к своей щеке — нежной, прохладной, — будто ветер с моря.

— Один раз, — сказала себе женщина, целуя пахнущие солью губы, — один раз. А потом я взойду на престол и забуду его. И он меня тоже.

Она вспомнила тихий, вкрадчивый голос Кароля Радзивилла: "Лучше это буду я, чем какой-то проходимец, дитя мое. Все будет быстро, и без последствий, обещаю тебе. Ты ничего не почувствуешь".

— И потом тоже — Селинская вздохнула про себя, — я ничего не чувствовала. Господи, ну дай ты мне узнать, что это такое. Один раз, один только раз.

Тяжелые, черные волосы упали шелестящей волной, — почти до пола. Он шепнул, подняв ее на руки, прижав к себе, вдыхая запах роз: "Любовь моя…Господи, я не верю".

— Поверь, — попросила женщина, прижавшись головой к его груди. "Поверь, пожалуйста".

В опочивальне было темно. Она, чуть пошевелившись, почувствовав его руку, что обнимала ее за плечи, приподнявшись, — зажгла свечу.

— Ты вся светишься, — сказал Степан, тихо, осторожно касаясь отливающей перламутром груди. "Как будто ты вся — сделана из звезд, любовь моя. Из луны".

Ее глаза заблестели серебром. Селинская вдруг улыбнулась: "Ты и вправду — очень меня любишь".

— Тебя нельзя не любить, — Степан прижал ее к себе. "Невозможно. Это как не любить Бога, такого не бывает".

— Да, — тихо, закусив губу, сказала она. "Да, еще, пожалуйста!". Женщина потянулась. Поймав губами маленький, серебряный медальон, она спросила: "Что это у тебя?"

Степан внезапно покраснел: "Тоже семейное. Мы это всегда носим, так принято. Смотри, — он открыл крышку и достал свернутый, пожелтевший кусочек пергамента. "Это какой-то мой предок привез из Польши. Еще во времена государя Михаила Федоровича, давным-давно. Отец мне сказал, что это — амулет на долгую жизнь, только выглядит он, конечно, — Степан хмыкнул, — как детский рисунок".

Селинская долго смотрела на испещренную странными знаками записку, а потом, взяв ее в руки, повертела: "На обороте линия. Для того, чтобы разделить его на две части".

— Возьми половину себе, — Степан улыбнулся. "Пусть, — он поцеловал белый, гладкий, высокий лоб, — он и тебя хранит, любовь моя".

Она аккуратно разрезала пергамент серебряными ножницами. Спрятав свою часть в золотой, изящной работы медальон, что лежал на персидском ковре, женщина тихо сказала: "Спасибо. Иди ко мне, милый".

Степан обнял ее, целуя, устраивая рядом. Он почувствовал сладкую, обволакивающую губы влагу: "Она вся — как море. Рядом, руку протяни, и в то же время — далеко, так, что и края его не увидишь. Господи, ну хоть так, мне ничего больше и не надо".

Селинская откинула черноволосую, растрепанную голову. Застонав, крикнув: "Еще!", она привлекла его к себе.

— Как огонь, — сказала себе Селинская. Закрыв глаза, тяжело дыша, она шепнула: "Я вся, вся твоя!".

— Огонь, — вспомнила она. "Костер. Пахнет смолой. Дети, много детей, больше десятка. Всегда голодно, всегда хочется есть. Всегда новое дитя, каждый год. Изба, где все спят на полу. Горы вокруг, — огромные, со снежными вершинами. И люди — приходят каждый день, просят чего-то у отца, приносят то курицу, то мешочек картошки".

Мать ворчит: "В городе за такое золотом платят, уже бы давно дом выстроили".

Отец смущенно улыбается и гладит черную, с проседью бороду: "Я же дровосек, Ривкеле. Дровосек и смолокур, ну что мне делать в городе?"

Мать только улыбается, — нежно. Качая ногой колыбель, она поет песню — протяжную, ласковую. Вечером, при свече, отец учит мальчиков, доставая растрепанные, пожелтевшие книги. Они читают вслух, и маленькая девочка дремлет — еще не зная, что значат эти слова, но уже помня их.

Утром она просыпается раньше все. Выйдя из избы, девочка смотрит на отца, — он молится, повернувшись, лицом на восток. Она слышит, как робко, неуверенно начинают петь первые птицы. Отец замечает ее, и, подхватив на руки, целуя, серьезно говорит: "Всякое дыхание да славит Господа, Ханеле".

Люди все идут, отец рисует на маленьких клочках бумаги какие-то знаки, шепчет. Иногда он вытирает глаза, и говорит матери: "Сколько горя, сколько горя вокруг!"

— Не бери на себя все, — вздыхает она, — не надо, Шмуэль.

— А как иначе? — он ласково улыбается и добавляет: "Зачем тогда жить, милая?".

Потом приходит вечная тьма. Откуда-то издалека девочка слышит слабый, отчаянный крик: "Хана! Ханеле!".

Селинская вздрогнула и услышала ласковый голос: "Плохой сон, счастье мое? Ты шептала что-то, металась. Иди, иди сюда, пожалуйста".

Она ощутила рядом сильную, теплую руку и попросила: "Ты только побудь со мной, хорошо?"

— Я всегда буду с тобой, — спокойно ответил Степан. Гладя ее по голове, покачивая, он добавил: "Всегда, пока я жив, счастье мое".

Изабелла склонила голову набок, и улыбнулась: "Вот и все. Можете взглянуть".

Селинская сошла с возвышения и девушка подумала: "Все-таки удалось поймать это сияние. Жемчуг, чистый жемчуг. Два последних сеанса она вся светилась, даже глаза хотелось зажмурить".

— Вы — прекрасный мастер, — женщина все смотрела в серые, большие глаза на портрете. "Я надеюсь, синьора Изабелла, — вас когда-нибудь изберут в Академию Изящных Искусств. Нет, — Селинская усмехнулась, — я не надеюсь, — я уверена. Куда вы теперь? Обратно во Флоренцию? — она подала девушке прохладную руку.

Изабелла пожала ее: "Я делаю чертежи для одной виллы, под Ливорно, да и благодаря вашему портрету, — она кивнула на холст, — у меня теперь появилось еще два заказа. Людям лестно позировать художнику, который писал будущую российскую императрицу. Так что, — она вытерла кисти, — спасибо вам".

— Императрицу, да, — рассеянно сказала Селинская, натягивая тонкие, вышитые перчатки. "А благодарить надо графа Орлова. Надеюсь, он с вами расплатился?"

— Разумеется, — Изабелла подняла каштановую бровь. "Еще в начале сеансов. Портрет доставят к вам в комнаты, ваше сиятельство".

— Спасибо, — Селинская подошла к зеркалу. Выпрямившись, она откинула голову с высокой, чуть напудренной прической: "Желаю вам удачи, синьора Изабелла, всего хорошего. Вы идете смотреть на парад русской эскадры?"

— С альбомом, — рассмеялась девушка. "Я хочу попробовать себя в батальной живописи. За нее хорошо платят, ваше сиятельство, монархам нравится любоваться своим флотом. Или армией, — она улыбнулась. Выйдя на площадку, услышав стук каблуков по каменным ступеням, девушка вздохнула.

— Так и не пришел, — горько подумала Изабелла, поливая себе на руки из кувшина. "А когда приходил — на прошлый сеанс, — смотрел только на нее, не отводя глаз. Ну и хватит, — она взяла холщовое полотенце и вдруг расплакалась — горько, отчаянно.

— И я больше его не увижу, — девушка высморкалась. "Даже на параде — он ведь там будет, в гавани, на своем "Святом Андрее".

Изабелла вытерла лицо. Покусав губы, сняв простое платье, она подошла к зеркалу. "Конечно, — пробормотала она, — я же коротышка, не то, что Пьетро, или отец. Пьетро говорил, что мама была небольшого роста. А я маму и не помню совсем. И груди нет, вся плоская, как мальчишка. Эх, — она стала одеваться.

Селинская спустилась вниз и сразу оказалась в его объятьях.

— Все, — сказал Степан, целуя ее глаза, — Грейг подписал мое прошение об отставке. Ворчал, конечно, мол, командир эскадры это должен делать, но Орлова вызвали в Петербург, срочно. Так что нашему шотландцу — мужчина усмехнулся, — больше ничего не оставалось.

Она потянулась и, подставила ему губы: "Ты не жалеешь? Ты мог бы стать адмиралом".

Степан расхохотался, и притянул ее к себе поближе: "Нет. Я хочу быть с тобой, всегда, как я и обещал. Так что собирайся, после этого парада мы сразу уедем. Я и брату уже письмо отправил, — он, на мгновение, помрачнел. Селинская мягко сказала: "Я помню, милый. Он ведь жену в этой смуте потерял. Хочешь, — женщина подала ему руку, — мы поедем в Россию, встретимся с ним?"

— Тебе нельзя в Россию, — они вышли на залитую солнцем набережную канала, и Степан подумал: "А она? Она ведь могла стать императрицей".

— Я тоже, — будто услышав его, улыбнулась женщина, — хочу быть с тобой, милый. А это все, — Селинская махнула рукой, — уже неважно, чья я там дочь, и все остальное. А куда мы поедем? — она, на мгновение, приостановилась.

— Хотелось бы, конечно, в Венецию, — Степан ласково коснулся ее руки, — но это опасно, конечно, слишком тут все на виду. Так что, — он помолчал, — в Новый Свет.

Алые губы чуть приоткрылись. Селинская восхищенно сказала: "Но это так далеко!"

— Зато надежно, — пробурчал Степан. "Хорошие моряки везде нужны, а особенно — там. А ты, любовь моя, — он поцеловал ее пальцы, — ты обещай, что будешь мне играть, — каждый день".

— Буду, — она наклонилась и прижалась щекой к пахнущим солью, золотисто-рыжим волосам. "Мы ведь сможем встретиться с твоим братом, да? Потом. Ты ему писал о нас?"

— Нет, конечно, — он вдыхал запах роз. "Просто написал, что вышел в отставку, потому, что хочу жениться. Не стоит такие вещи, — Степан вздохнул, — доверять почте. Пока, по крайней мере. А так, — он улыбнулся, — конечно, встретимся.

— Я не могу не идти на этот обед, — сказала Селинская, когда они уже стояли на набережной, перед гранитными колоннами у подъезда английского консульства. "Я уже приняла приглашение, иначе будет невежливо. Но мы с тобой увидимся сразу же, после парада. Я люблю тебя".

С моря тянуло легким, теплым ветерком, и Степан подумал: "С юга. Из Африки. Ничего, когда приедем в Бордо — сразу наймусь помощником капитана, не пассажиром же мне плыть в Новый Свет. Обвенчаться можно и тут, в деревне какой-нибудь, где ее никто не знает. У католиков, конечно, ну да все равно".

— Я люблю тебя, — он незаметно взял женщину за руку. "Подзорная труба у меня с собой, — Степан похлопал по карману изящного, серого сюртука, — так что я все увижу, и ваши шлюпки — тоже. Море тихое, так что не волнуйся, вас не укачает".

— А ты и шпагу взял, — Селинская увидела блеск сапфиров.

— Я, хоть и капитан-поручик в отставке, — усмехнулся Степан, — но все-таки дворянин, милая моя невеста. Медальон у тебя?

— Всегда, — просто сказала женщина, и, перекрестив его, сжала руку — крепко. Степан вздрогнул: "Как будто огонь".

Он тоже перекрестил ее и Селинская рассмеялась: "Все никак привыкнуть не могу, что ты — левша".

Степан тихо сказал ей что-то на ух. Она, качнув головой, — алмазные серьги засверкали на полуденном солнце, — едва слышно ответила: "Я уже в этом убедилась, милый".

— Ну, вот и еще раз убедишься, уже сегодня — проворчал Степан и велел: "Иди, они там, наверное, уже в гостиной сидят, и ждут, пока ты им поиграешь. Корелли?"

— Он только для тебя, — шепнула Селинская и взбежала вверх по серым, широким ступеням консульства.

Степан посмотрел ей вслед: "Сейчас увижу, как они там, на "Святом Андрее" будут управляться с парусами, без меня".

На набережной уже было шумно. Мужчина, найдя место у гранитных перил, взглянув в подзорную трубу на разворачивающиеся, украшенные знаменами и штандартами корабли, смешливо подумал: "Ну и что? Там, в Новом Свете, тоже будет свой военный флот. Не зря колонисты с англичанами начали сражаться. Грейг под нашим флагом плавает, да и много других моряков из Европы — тоже, а я буду — под тамошним. Интересно, какой он? Свой бот заведем, — Степан почувствовал, что улыбается, — "Елизавета". И детей, конечно".

Он вспомнил разметавшиеся по его груди вороные волосы и ее тихий, ласковый голос: "Конечно, будут, милый мой. Столько, сколько Господь даст, — Селинская приподняла голову и лукаво посмотрела на него.

— Много, — уверенно сказал Степан, чувствуя под руками нежную, как шелк кожу, гладя ее по спине, наклоняя к себе. "Много, любовь моя".

Издалека донеслись пушечные залпы, — корабли стреляли слаженно, — толпа на набережной приветственно зашумела. Корабли, выстроившись в кильватер, стали искусно маневрировать по гавани.

— Красиво все-таки, — вздохнул Степан. "И на "Святом Андрее" молодцы ребята, справляются. Вот и Грейг в шлюпке, с адмиральским штандартом. А за ним — консул. И она, — Степан посмотрел на развевающиеся по ветру черные волосы.

Елизавета наклонилась и что-то сказала британскому консулу. Тот кивнул и указал рукой на возвышающийся над ними борт флагманского корабля. "Сто двадцать пушек на трех палубах, — подумал Степан, — один из самых сильных в здешних водах. И скорость у него отличная, вряд ли кто угонится. Уже и кресла для них спускают".

Он, было, подумал помахать рукой, но вздохнул: "Все равно не увидит, даже в подзорную трубу, тут такая толпа и все машут. А я ее вижу. Лица, конечно, не разберешь, но она там всех выше, Грейгу вровень. Любовь моя".

"Три иерарха" стал разворачиваться и Степан насторожился: "Куда это они?". Флагман на всех парусах шел к выходу из гавани, эскадра следовала за ним. Мужчина, сжав зубы, выругавшись, сбежал по каменной лестнице вниз, к причалу.

— Любой бот, — подумал он, нашарив свой пистолет. "Я их нагоню, "Три иерарха" тяжелый корабль, быстро скорость не наберет. Нагоню, и потребую ее вернуть. Она же не совершала ничего дурного, Господи, любовь моя…". Степан взглянул в подзорную трубу — черных волос уже не было видно. Он, размотав канат какой-то лодки, прыгнул на палубу.

— Капитан! — раздался отчаянный, знакомый голос. Маленькая, изящная девушка бежала вниз, и, — не успел Степан что-то сказать, — ловко оказалась совсем рядом с ним.

— Я, — запыхавшись, тяжело дыша, сказала Изабелла, — из Венеции. Я умею ходить под парусом. Где ее сиятельство?

— Похитили, — Степан, выругавшись, встал к штурвалу и велел: "В галфвинд, быстро! Простите, не сдержался".

— Я выросла на стройке, — сквозь зубы сказала девушка, поднимая парус, — там и похуже услышишь. Не стесняйтесь, капитан Стефано.

— Не буду, — он тряхнул головой. Бот, накренившись, поймав ветер, заскользил по невысоким, с белыми барашками волнам, вслед за флагманом русской эскадры.

Вечернее солнце заливало палубу бота. Степан отступил от штурвала, и устало потер лицо руками: "Бесполезно, синьора Изабелла, эскадра уже в десяти милях от нас, а то и больше — их даже в подзорную трубу не разглядишь".

— И берега тоже, — девушка посмотрела на бесконечную гладь темно-синей воды вокруг них. Дул слабый, теплый ветер с юга.

— Ну, — мужчина невесело усмехнулся, — я как-нибудь доведу шлюпку до гавани, тут недалеко. Не волнуйтесь, — добавил он, увидев, как Изабелла прикусила губу.

— Я не из-за этого, капитан Стефано, — она стояла, взявшись за какой-то канат. "Что вы теперь будете делать?"

— Поеду в Санкт-Петербург, что еще? — он покрутил штурвал и стал разворачивать лодку. "Буду добиваться приема, приду к ее императорскому величеству, попрошу помиловать Елизавету".

Он сказал ее имя так, что Изабелла, вздрогнула: "Господи, как я могла? Он ведь ее любит, больше жизни, он за эти несколько часов на десять лет постарел".

— Простите меня, капитан, — девушка покраснела и стала перевязывать канат. "Я…я хотела вам помочь".

— И помогли, — он все смотрел в пустую, сияющую полосу горизонта. "Я вам очень благодарен. Только все равно, — он горько усмехнулся, — у флагманского корабля — сто двадцать пушек, а у меня — сабля и пистолет. Так что я должен был вас высадить, это слишком опасно".

— Неужели бы они стали по нам стрелять? — удивилась Изабелла. "Если бы мы их нагнали".

— Стали бы, — мрачно ответил капитан, и взял подзорную трубу: "Какие-то паруса на горизонте. Бригантина, двухмачтовая. Надо нам уйти отсюда, и быстрее, синьора Изабелла".

Она застыла на месте: "Но тут рукой подать до берега, капитан. Разве они подходят так близко?"

— Отчего бы и нет? — Степан проверил свой пистолет: "Ну, может, не заметят".

— Я умею стрелять, — сказала девушка, откинув на спину каштановые косы. "Отец меня научил, он любил охотиться".

— Держите, — Степан передал ей пистолет и холодно сказал себе: "Флага на той бригантине я не увидел. И на ней двадцать пушек. Господи, зачем я ее не вытолкнул на причал? Семнадцать лет, ей же всего семнадцать…"

Над их головами засвистело ядро. Изабелла, испуганно пригнувшись, перекрестилась: "Зачем они это делают, капитан?"

— Чтобы разбить нашу шлюпку и потом выловить нас из воды, — жестко сказал он. Бригантина подходила все ближе. Девушка, вскинув пистолет, прицелившись, — выстрелила.

— Хороший глаз, — одобрительно сказал Салих-рейс, разглядывая пулю, что вонзилась в мачту. "Очень метко. Мустафа, сколько их там?"

— Первый помощник пригляделся: "Мужчина и девушка. Увеселительная прогулка, должно быть. Капитан, тут совсем недалеко от Ливорно, может, не стоит…"

Салих-рейс широко улыбнулся в светлую бороду. "Дорогой мой, эти двое окажутся у нас на борту, прежде чем мы успеем сказать "Иншалла". Выпустим еще одно ядро — по их мачте, и тогда они уже никуда не уйдут. У нас хоть и полон трюм — но место для двоих всегда найдется".

— Эту, — медленно сказал Мустафа, глядя на то, как заряжают пушку, — ты вряд ли захочешь отправить в трюм, Салих. Посмотри сам.

Капитан принял подзорную трубу и чуть свистнул: "В наши руки плывет звонкое, звонкое золото. Мужчина тоже — молод, и силен, такого можно дорого продать. Огонь!"

Изабелла взвизгнула. Оглянувшись на разбитую мачту, чуть не плача, она спросила: "Что же теперь будет, капитан?"

— Она не доберется до берега, — подумал Степан, снимая сюртук, закатывая рукава белоснежной рубашки. "Тут больше десяти миль, и все-таки еще зима, — вода холодная. Какой дурак, какой я был дурак. Ладно, может быть, ее не тронут. Хотя, что это я — он едва не выругался и услышал громкий голос, что велел им, по-итальянски: "Прекратить сопротивление!"

С бригантины уже протянулись абордажные крюки. Затрещавший бот стали подтаскивать к борту корабля.

— Нет! — крикнула Изабелла. Салих услышал стон — один из матросов катался по палубе, зажимая рукой окровавленное плечо.

— Царапина, — капитан поднял его на ноги и встряхнул. "Быстро вниз, и не трогать девчонку даже пальцем, хоть пусть она вас всех перекусает".

Помощник капитана, с обнаженной саблей в одной руке, спустился по сброшенному трапу. Он велел, тоже по-итальянски: "Хватит, иначе мы сейчас все тут в клочки разнесем".

Изабелла даже не поняла, как это случилось — только увидела серый блеск клинка. Потом раздался крик боли, и бербер, схватившись за рассеченную кисть — выпустил саблю.

Пират перехватил ее левой рукой и обернулся: "Все сюда!"

— Нет! — крикнула Изабелла, отбиваясь от рук матросов. "Нет!". Вырвавшись, она подбежала к борту лодки. Прыгнув в воду, девушка еще успела увидеть, как Степан, подняв саблю — отступает к обломкам мачты.

Бригантина чуть поскрипывала под легким ветром. В капитанской каюте пахло кофе и хорошим табаком. Мустафа затянулся кальяном. Разглядывая перевязанную руку, он, смешливо, сказал: "До Рабата заживет, ничего страшного. Сильный парень, ничего, новый хозяин его быстро обломает".

Салих погладил сапфиры на эфесе сабли: "Ее и султану носить не стыдно, отличный улов, просто отличный. Жаль, что на девчонке не было никаких драгоценностей, кроме крестика. Впрочем, она сама — жемчужина, каких поискать. А это, — он повертел в руках серебряный медальон, — я выкину за борт, дешевка".

Помощник капитана поднял карие глаза: "Не надо, Салих. Ты видел, что в нем. Верни его этому парню".

— Ты правоверный мусульманин, — усмехнулся капитан, — не след верить во все эти, — губы Салиха искривились, — предрассудки.

— Ты тоже — правоверный мусульманин, — Мустафа отпил кофе. "Тебе напомнить, кому ты молился еще десять лет назад? Святой Мадонне у себя в Неаполе. А мне делали обрезание в измирской синагоге. Мой дед писал такое, Салих, — Мустафа положил ладонь на медальон и вздрогнул — корабль замедлил ход, будто на что-то натолкнувшись.

— Верни его хозяину, — повторил помощник капитана.

— У него все равно его заберут, рано или поздно, — упрямо сказал Салих. "Какая разница?"

— О нет, — Мустафа поднялся и забрал медальон, — никто его не заберет, капитан. А кто заберет — тот сам прибежит к этому парню, возвращать. Я-то знаю, — он вздохнул и вдруг увидел перед собой далекое, почти забытое — сгорбленную спину деда, рисующего что-то на кусочке пергамента.

— Что это, дедушка? — спросил черноволосый, кареглазый мальчик, заглядывая через плечо. "Какие смешные. На буквы вроде не похожи".

— Это не буквы, Михаэль, — вздохнул старик, — впрочем, ты мал еще, — знать такое. Потом научишься, если Господь так решит.

— Пойду, отдам, — твердо сказал Мустафа: "Девчонку успокой, ты же умеешь с ними обращаться".

Салих улыбнулся: "Сейчас выплачется и можно будет с ней разговаривать".

Мустафа спустился в темную, непроницаемую, дурно пахнущую пропасть трюма. Приняв от матроса свечу, моряк наклонился над избитым лицом мужчины.

— Я принес вам амулет, — едва слышно сказал он на ладино, наклонившись к его уху. Мужчина молчал. Мустафа, одной рукой застегнув на его шее цепочку, так же тихо спросил: "Кому мне написать в Ливорно? Ваши родственники соберут денег на выкуп?".

— Изабелла, — губы разомкнулись, — что с ней?

Мустафа вспомнил золотой крестик на шее девушки. Сухо ответив: "Забудьте о ней", он поднялся вверх, на палубу.

Изабелла проснулась от мужского, спокойного голоса: "Выпей. Это кофе, сразу взбодришься".

Девушка села на высокой, узкой койке. Яростно блеснув серо-зелеными глазами, выбив из руки Салиха серебряную чашку, она потребовала: "Немедленно отпустите нас! Где капитан Стефано?"

— Вот что, — задумчиво сказал бербер, разглядывая пятно на выцветшем ковре, — у тебя есть выбор, милочка.

— А у него неаполитанский акцент, — поняла Изабелла.

— Вы итальянец, — гневно проговорила она. "Да как вы смеете, я подданная венецианского дожа…"

— Я слышу, — лениво отозвался Салих. "Так вот, милочка, ты венецианка, у тебя хорошая голова на плечах. Предлагаю подумать — либо я тебя прямо сейчас отправляю в трюм, где тебя насилуют всю дорогу до Рабата, а там — продают в бордель, либо, — он погладил короткую бороду, — ты плывешь, как аристократка, в холе и неге, и в Рабате тебя выставляют на закрытый аукцион. Сколько тебе лет?"

— Семнадцать, — шепнула Изабелла. Оглядевшись, собрав на груди шелковую рубашку, она спросила: "Где мое платье?"

— Тебе оно больше не понадобится, — небрежно ответил Салих. "Ты девственница?"

Девушка ярко, мгновенно покраснела.

— Еще лучше, — подумал капитан и спросил: "Ну, так что, решила?".

Девушка свернулась в клубочек, подтянув колени к животу и тихо, горестно заплакала.

— Ну, ну, — Салих погладил ее по голове и добавил: "Это все не так уж и страшно, поверь, я тоже — начинал с раба на галерах. Немного ума, добавь к нему хитрости — и с тобой все будет хорошо. Я тебя запру, отдыхай вволю".

Он полистал брошенный в ногах койки альбом: "Я велю принести тебе карандаш, можешь и дальше рисовать, у тебя отлично выходит".

— Где капитан Стефано? — она подняла каштановую голову.

— Он твой жених? — усмехнулся пират. Изабелла молчала.

— Брат? — Салих поднялся.

Она все молчала. Капитан, коротко бросив: "Забудь о нем", — вышел из каюты. Изабелла закусила зубами край холщовой подушки и, горько застонав — разрыдалась.

Бригантина шла на юго-запад, в кромешной тьме зимней ночи.

Интерлюдия

Марокко, март 1775 года

Ему снилась Елизавета. Женщина положила прохладную ладонь ему на лоб. Наклонившись, она прошептала: "Я здесь милый, я с тобой, не надо, не надо…"

— Плачешь, — раздался рядом хриплый голос. "Ну, скоро прекратишь".

Степан открыл глаза. Сосед по тюрьме — провансальский крестьянин, говоривший с таким акцентом, что Степан его едва понимал, — вздохнул: "Жену звал".

— Жену, — Степан обвел глазами низкий, грязный каменный зал. В маленькое, забранное решеткой оконце под самой крышей было виден кусочек заходящего солнца. "Нашего консульства тут нет, — вспомнил Степан. "Только в Стамбуле. Да и какое консульство. Тут даже султан Марокко бессилен, в Рабате и окрестностях правят пираты. Пока до Феди письмо дойдет, меня и продадут уже. Я убегу, конечно, вот только клинок…, - он поморщился, как от боли.

Пахло потом, специями, из окошка доносился постепенно стихающий шум базара. Степан поднял руку и посмотрел на свои кандалы. "Их не разобьешь, даже камнем, — он вспомнил холодный голос Салих-рейса: "О сабле своей можешь забыть, такое оружие — не для раба, что будет таскать тяжести и мостить улицы".

Когда их выводили из трюма бригантины, в Рабате, Степан все оглядывался, ища глазами Изабеллу. Палуба была пуста, только помощник капитана, Мустафа, стоял, прислонившись к мачте, засунув руки в карманы холщовой, матросской куртки, провожая взглядом вереницу рабов. Он увидел глаза Степана, и, разведя руками, — отвернулся.

— Надо ее спасти, — спокойно подумал мужчина. "Только для этого надо самому быть свободным. Решено".

Он откинул голову к стене и прикрыл веки.

Селинская ласково запустила пальцы в его волосы: "Рыжий".

— Вот мой старший брат, — Степан лежал, устроив ее на себе, — он рыжий, ты увидишь". Он поцеловал вороную прядь, и спросил: "А как ты узнала? О том, что ты дочь императрицы".

— Кароль Радзивилл сказал, — она взяла его руку. Степан, почувствовав горячую, обжигающую влагу, сквозь зубы сказал: "Правильно, левой у меня лучше получается".

— И правой рукой тоже хорошо, — протянула женщина и добавила: "Только я в это не верю, конечно — что я ее дочь. Я думаю…, - она внезапно оказалась на боку. Степан, прижимая ее к себе, раздвигая длинные ноги, спросил: "Что думаешь?"

— Думаю, — задыхаясь, ответила Елизавета, — что я тебя люблю, капитан.

— Я тоже, — он застонал, целуя белое плечо. Услышав ее крик, он шепнул: "И так будет всегда, всегда, пока мы живы!".

— Говорят, если ислам принять, сразу на свободу отпускают, — провансалец шмыгнул смуглым, перебитым носом. "Врут, я тут у одного спрашивал, он давно в плену. Так он сказал, что хозяин его потрепал по плечу и рассмеялся: "Молодец, мол, что стал правоверным, а теперь иди, чисть отхожее место". Суки, одним словом, — мрачно добавил крестьянин и спросил: "А ты откуда, акцент у тебя незнакомый".

— Из России, — вздохнул Степан.

— Далеко тебя занесло, — присвистнул провансалец. Степан согласился: "Далеко". Дверь загремела, на пол поставили корзину с лепешками и двое дюжих мужиков внесли ведра с водой.

— Может быть, сейчас? — сказал себе Степан. "Нет, там, наверху, их еще несколько. Я же видел, когда нас сюда привели. Да и города я не знаю, сразу поймают. Нет, надо дождаться аукциона, и потом бежать — уже по дороге".

Он вспомнил карту. "Тут же пустыня везде, — вздохнул мужчина. "А ближе всего — Испания, туда и надо пробираться, через пролив. Тут недалеко, со шлюпкой я управлюсь. Только сначала узнать, где синьора Изабелла. Только вот как?"

Степан разломил лепешку: "А женщин где держат?"

— А кто ж их знает, — горько сказал крестьянин, пережевывая сухой хлеб. "Ты поменьше жену вспоминай, все равно, — он махнул рукой, — не увидитесь больше, зачем себе сердце рвать".

Закатное солнце в окошке сменилось черной полосой ночи. "Сириус, — подумал Степан, глядя на белую, яркую звезду. Он поднял руку, загремев кандалами, и положил ее на серебряный медальон — прохладный, как ее ладонь.

— Вода, — увидел Степан. "Кто-то бежит к борту корабля, прыгает. Серая вода, северная. И порт незнакомый, — черепичные крыши домов, много судов на рейде. Английские флаги. Пытается плыть, но холодно, слишком холодно. Шлюпка подходит, человека вытаскивают, он кашляет, вырывается, опять пытается прыгнуть. Господи, да кто же это?"

Серебро стало ледяным, как зимний ветер. Степан, отдернув пальцы, шепнул: "Елизавета".

Железная дверь подвала открылась, и он услышал два голоса, что говорили по-арабски. Высокий, мощный мужчина с короткой, черной бородой, с фонарем в руках, наклонился к Степану и велел, на ломаном, французском языке: "Пойдем".

Тюремщик разомкнул кандалы. Степан, поднявшись, сдержал стон. "Конечно, — угрюмо подумал он, поднимаясь по узкой, скользкой лестнице, — почти неделю тут сижу, без движения". Мужчина велел что-то тюремщику. Тот, поклонившись, подобострастно распахнул перед ними низкую дверцу.

Над очагом висел котелок с чуть побулькивающей смолой, на деревянном столе были разложены ножи, и, посреди них Степан увидел, в свете очага — блеск драгоценных камней. Он сдержался, чтобы не протянуть руку к сабле, и посмотрел на мужчину. В глазах того промелькнул смех. Он махнул головой — тюремщик закрыл дверь.

В открытое окно веяло томным, жарким ветром пустыни, переливался Млечный Путь. Степан услышал ленивый голос: "Где ты украл этот клинок?"

— Я не воровал, — он потер освобожденные от оков руки. "Он был в моей семье с незапамятных времен, передавался от отца к сыну".

— С незапамятных времен, — повторил мужчина, и, провел ладонью по седеющим волосам: "Я купил его, — он указал на саблю, — я торгую старинным оружием. Откуда твоя семья взяла этот меч?"

— Не знаю, — Степан пожал плечами: "Верните его мне".

Араб расхохотался — весело, звонко, и вынул саблю из ножен. "Этот клинок, — сказал торговец, — любуясь серой, узорной сталью, — стоит больше чем все вы, — он топнул ногой по полу, — там, внизу. Такое в жизни можно увидеть только раз, и вот, — он улыбнулся и поцеловал меч, — я увидел, Аллах наградил меня. Это дамасская сталь. Такой мои предки разрубали доспехи христианских собак, воюя в Святой Земле. Этому мечу пять сотен лет, а то и больше. А вот эфес…, - он погладил сапфиры, — это другая история, раб, совсем другая".

— Я не раб, — упрямо сказал Степан. Темные глаза араба презрительно оглядели его с головы до ног. "Ты смердишь, и на тебе отрепья, — коротко сказал он. "Завтра тебя продадут, и ты до конца дней своих будешь мостить дороги, под палящим солнцем и ударами плети. Но я хочу, чтобы ты знал — в конце концов, кто тебе еще расскажет об этом чуде из чудес? — он нежно прикоснулся к эфесу.

В фонарях на стене потрескивали свечи. Степан услышал, как во дворе тюрьмы перекликаются стражи.

— Смотри, — сказал араб, поднося свечу к рукояти сабли. "Ты видишь эти значки?"

— Это рисунок, — сказал Степан, глядя на символы, что вились между драгоценных камней.

— О нет, — почти ласково улыбнулся торговец. "Я уже встречал такое. Это руны, такими писали люди с севера, в незапамятные, как ты говоришь, времена. "Меч Сигмундра, сына Алфа, из рода Эйрика. И да поможет нам Бог, — прочел он: "И вправду, — клинок, достойный руки монарха. Эфес старше, чем сама сабля. На севере были прямые мечи, а не изогнутые".

— Это наш меч, — сжав зубы, сказал Степан. "Нашей семьи. Верни его мне". Он вспомнил себя, пятилетнего, на коленях у отца, и его благоговейный голос: "Наш предок, варяг, служил великому князю Ярославу Мудрому, в Киеве, он и похоронен там, в Лавре".

— За такой меч не жаль отдать правую руку, — задумчиво сказал араб.

Степан посмотрел ему в глаза и спокойно положил на стол правую кисть. Торговец рассмеялся: "И вправду, видна хорошая кровь. Вот только ты, — он почесал в бороде, — без руки сдохнешь еще быстрее, да и зачем мне она? Мне нужны деньги. Но раз ты настаиваешь, раб… — он одним, неуловимым движением рубанул своей саблей по столу.

Темная, быстрая кровь брызнула из раны. Степан, схватив левой рукой клинок — вонзил его в смуглую шею торговца. Тот захрипел, сползая по стене. Мужчина, не обращая внимания на резкую боль в правой руке, — вылил котелок кипящей смолы прямо в лицо арабу.

— Я левша, — спокойно сказал Степан, наклонившись над выжженными глазами араба, отрубая ему голову. В глазах на мгновение потемнело от боли. Степан, не глядя, выплеснул остатки смолы на свою руку. Запахло паленым мясом, и он подумал: "Плохо дело, пальцы и не двигаются вовсе. Потом, все потом".

За дверью раздались голоса стражи. Степан, даже не думая, придерживая левой рукой клинок, — спрыгнул из окна на спину лошади, что была привязана во дворе. Он рванул поводья правой рукой, и чуть не упал — боль заполнила все вокруг. "Надо, — сказал себе мужчина. Пришпорив коня, перескочив низкую, глинобитную стену, слыша сзади крики охранников, он скрылся в путанице узких, извилистых переулков медины.

Во дворе, вымощенном мрамором, было прохладно и тихо, чуть журчала вода фонтана. Изабелла подумала: "Очень разумная архитектура. Защищает от солнца и обеспечивает свободный поток воздуха. Жаль, что никак не зарисовать, — она посмотрела на свои руки, над которыми трудились две смуглые, молчаливые девушки.

Третья вынула ее узкие ступни из серебряного таза. Вытерев их шелковой салфеткой, она спросила по-французски, с резким акцентом: "Почему у тебя все пальцы на руках в пятнах?"

— Потому что я — художник, — коротко ответила Изабелла, и, закрыв глаза, раздула ноздри: "Все равно я убегу, рано или поздно. Доберусь до Европы, нельзя тут жить".

В медной, большой клетке щебетали яркие птицы. Девушка стала аккуратно массировать ей ноги — запахло чем-то горьким, тревожным. Она подняла глаза: "Апельсин. Фатима сказала, что это твой запах, ты такая же резкая, как он. Ты понравишься мужчине, который любит объезжать диких лошадей и усмирять непокорных женщин".

— Очень надеюсь, что я никому не понравлюсь, — пробурчала Изабелла. Она услышала ядовитый голос сзади: "Ты родилась не для того, чтобы прозябать в гареме какого-то торговца".

— Я вообще — родилась не для гарема, — Изабелла поджала губы.

— Я тоже, — вздохнула седоволосая, худая пожилая женщина, и взяла гребень слоновой кости, — в пятнадцать лет, дорогая моя, попав сюда из Генуи, думала так же. А потом, — темные глаза усмехнулись, — привыкла. Полвека здесь. И ты привыкнешь. За тебя, — она медленными, ласкающими движениями расчесывала каштаново-рыжие волосы, — будут отчаянно торговаться. Тут есть евнухи из Стамбула, Дамаска, Каира, Багдада. Купцы с юга, из тех стран, что лежат за пустыней, там живут чернокожие короли…

— У нее маленькая грудь и узкие бедра, — презрительно заметила девушка. "Она умрет первыми же родами".

Фатима усмехнулась. "Все еще вырастет, дорогая моя. Тебя-то, — она посмотрела на девушку, — гложет зависть, ты до конца жизни будешь подстригать ногти тем, кто будет приносить наследников престола".

Девушка покраснела, и, пробурчав что-то, — замолкла.

— А как вас звали раньше? — спросила Изабелла, разглядывая мраморный фонтан. "Надо зарисовать, — сказала себе она. "Очень изящная форма, я такого не видела в Италии".

— Не все ли равно? — пожала плечами Фатима. "Тебя тоже будут звать по-другому". Она обернулась к высокому, полному мужчине с лысой головой, что зашел во двор, и сказала по-арабски: "Она готова".

— Встань, — шепнула Фатима Изабелле, — и дай сюда покрывало.

— Это же мужчина, — девушка покраснела.

— Это евнух, — вздохнула Фатима. "Как наши кастраты, в папской капелле".

Мужчина оглядел белое, отливающее перламутром тело. Евнух спросил у Фатимы по-арабски: "Что она знает?"

— Что мужчины и женщины устроены по-разному, — лукаво усмехнулась та. "А больше ничего".

— Вот и славно, — пробормотал евнух. "Она созрела для деторождения?"

Старуха кивнула и евнух велел: "Скажи ей, чтобы шла за мной. С бросовым товаром мы закончили, сейчас будут три жемчужины — две белых, и одна черная".

Фатима закутала Изабеллу в покрывало и шепнула: "Ты их и не увидишь, они сидят на галерее. Так что ничего страшного". Она улыбнулась и добавила: "Bona fortuna!"

— Вы тоже венецианка, — изумленно обернулась девушка. Увидев непроницаемые, темные, большие глаза, она, молча, опустила голову.

Большой, круглый зал опоясывала деревянная галерея. Изабелла стояла на возвышении, обнаженная, подняв глаза, рассматривая каменную кладку. "Ложный свод, — подумала девушка, — его еще египтяне ввели в обиход. Отличная обработка камня, арабы всегда славились своей тщательностью. И окна красивые, арочные. Интересный, какой аукцион — тишина, будто в церкви".

Она вспомнила двух девушек, что сидели с ней в маленькой, убранной коврами комнате, и едва слышно вздохнула: "Написать бы эту негритянку, фигура у нее отменная была, конечно. Не то, что у меня".

Еще один евнух, что стоял внизу, щелкнув пальцами, широко открыл рот. "Точно, как на базаре, — зло подумала девушка, оскалив красивые, ровные зубы, встряхнув распущенными волосами.

Давешний полный, лысый мужчина, внезапно оказавшись внизу, кивнул. "Все, — поняла Изабелла, — вот и все, Ничего, я убегу, дайте мне только понять — куда меня везут". Она сошла с возвышения. Евнух, окутав ее покрывалом, тихо усмехнулся: "Много денег, ma petite poulet, очень много денег. Покупатель с большим вкусом".

— Вы говорите по-французски! — возмутилась девушка, идя за ним по выложенному мозаичной плиткой, широкому коридору.

— И еще на четырех языках, птичка, — евнух распахнул перед ней низкую, резную дверь. "Сейчас за тобой пришлют паланкин".

— А кто? Кто меня купил? — Изабелла отбросила покрывало и взглянула на него серо-зелеными, требовательными глазами.

Евнух аккуратно закрыл ее лицо. Наклонившись, он шепнул: "Я видел девушек, которым отрезали язык за один такой вопрос. Ты все узнаешь".

— Когда? — было, поинтересовалась, Изабелла, но дверь уже захлопнулась, и она услышала поворот ключа в замке.

Девушка грустно опустилась на ковер и увидела свой альбом, с заложенным в него карандашом. "Слава Богу! — обрадовалась она и стала по памяти набрасывать очертания фонтана.

— Еще этот двор, — пробормотала Изабелла, — арочные окна, башню, которую я видела, когда меня везли из порта. Кто бы меня ни купил, надеюсь, у него осталась сдача на бумагу, а то здесь уже страницы заканчиваются".

Она погрызла карандаш и погрузилась в работу.

— Да, — подумал мужчина, что разглядывал ее в потайной глазок, — я все правильно сделал. Он останется доволен. Пора и домой, — мужчина потянулся. Бросив в рот истекающий соком инжир, он сказал евнуху: "До следующего года, дорогой мой, увидимся".

— Обычно вы покупаете больше, — умильно отозвался тот, распахивая дверь. "Паланкин уже готов, ее проводят".

— Я купил все, что хотел купить, — усмехнулся мужчина, — высокий, в драгоценном шелковом тюрбане, с глубоко посаженными, горящими черными глазами. Он спустился вниз и, заглянув в паланкин, пробормотал: "Лимонад, фрукты, орехи — все, как надо. И все остальное, конечно, — он вскочил на белого, красивого жеребца, и увидел, как евнухи выводят во двор закутанную с ног до головы девушку.

Оказавшись в закрытом со всех сторон паланкине, устланном шелками, Изабелла почувствовала, как его поднимают вверх. Она откинула покрывало и ахнула: "Книги! Чистая бумага!"

Девушка повертела в руках GrammaticaArabica. Пробормотав: "Ну, это потом", раскрыв французский перевод Корана, она погрузилась в чтение. Высокие ворота распахнулись. Маленький караван двинулся к дороге, что вела из Рабата на юг.

Степан поднял веки. Едва слышно застонав, он спросил по-французски: "Где я?". В низкой, подвальной комнате, без окон, — горел очаг, и было невыносимо жарко. Он стер левой рукой пот со лба и попытался поднять правую руку — она сразу же упала. "Я свалился с лошади и полз…, - вспомнил мужчина. "Господи, тут столько улиц, тупиков и закоулков, что я и не помню — куда. Да и темно было, самая ночь. А тут почти как в бане, только жар сухой".

Незаметная дверь отворилась. Седобородый, легкий старик в тюрбане, со свечой в руках, проскользнул в комнату и спросил что-то у Степана.

— Тот же язык, на котором этот Мустафа говорил, на корабле, — вспомнил мужчина. "И как теперь с ними объясняться? Арабского-то я не знаю, и этого — тоже".

Он помотал головой. Старик, вздохнув, присев рядом, с трудом подбирая французские слова, сказал: "Плохая рука. Очень плохая".

Степан взял у него свечу и заставил себя посмотреть на рану. Края воспалились, и он поморщился: "Кисть совсем не двигается".

— Кость, — старик рубанул рукой по воздуху. "Не спасти". Черные, быстрые глаза взглянули на Степана. Мужчина вздохнул: "Жарко-то жарко, только это еще и я — весь горю. Ну, так тому и быть".

Он нащупал левой рукой эфес клинка, что лежал рядом с ним, и спросил: "Как?".

Старик подпер подбородок худой, сильной рукой и ласково улыбнулся: "Будешь спать. Долго. Я тебя вылечу".

— А что тут? — спросил Степан, указывая на потолок.

— Печь, — старик, наклонившись, взяв пальцы Степана — положил их на медальон. "Какой он прохладный, — пронеслось в голове у мужчины.

— Вот так, — сказал врач, поднимаясь. Помявшись на пороге, он добавил: "Потом человек расскажет, — старик кивнул на медальон, — об этом. Когда ты отдохнешь. Я все принесу". Он вышел. Степан, перекрестившись, взглянул на распухшие, пылающие жаром пальцы на правой руке. "Чертов араб, — подумал мужчина бессильно, — еще и лежать тут придется, куда я пойду, после ампутации?"

— Слоновая кость, — старик поднес к его губам медную чашку с темным, пахнущим травами настоем. "Будет новая рука. У нас хорошие мастера".

— У кого — у нас? — еще успел спросить Степан, проваливаясь в мгновенный, сладкий, тягучий сон.

— У евреев, — вздохнул старик. Погладив мужчину по небритой, поросшей золотисто-рыжей щетиной, щеке, он положил его левую руку на медальон. Длинные, сильные пальцы внезапно сомкнулись, сжав руку врача. Тот подумал: "Здоровый мальчик. И молодой совсем. Он справится, все будет хорошо".

Старик проверил пульс на левой руке. Разложив на земляном полу, чистый холст с инструментами, он стал промывать рану.

— Холодно, как холодно, — Степан вздрогнул. Он увидел низкое, туманное небо, серое море, плоские льдины, что медленно плыли по проливу. "Зунд", — вспомнил он. На датском берегу, вдали, поднимались вверх крепостные стены. Раздался пушечный залп. Женщина, что лежала ничком, уткнувшись в подушку, подняла черноволосую голову, вытирая слезы, что текли по лицу. "Еще немного, — попросил ее Степан. "Пожалуйста, любовь моя. Я вернусь, я обязательно вернусь". Красивая рука накрыла золотой медальон на шее. Она, что-то зашептав, подалась вперед.

— Не вижу, — он помотал головой. "Не вижу. Что она говорит, что?".

— Тихо, тихо, — услышал он успокаивающий голос врача. "Все. Теперь выпей это и опять спи". Степан с трудом поднял веки и посмотрел на аккуратно перевязанную руку — то, что от нее осталось. Он выпил теплого вина, — опять запахло травами, и старик вздохнул: "Смерть хуже".

— Хуже, — он попытался усмехнуться. Уже засыпая, Степан подумал: "Я должен жить. Ради Елизаветы. Пока она жива — я должен жить и спасти ее".

Степан потерял счет дням. Старик приходил, бережно ухаживая за ним, промывая обрубок какими-то настоями, меняя повязки. Как-то раз, он улыбнулся: "Теперь ешь сам, уже есть силы".

Степан поставил миску на колени, и, попробовал ароматное, нежное мясо: "Есть. Спасибо вам".

Врач все смотрел на него. Поднявшись, забрав пустую миску и флягу с вином, он коротко проговорил: "Человек".

Невысокий, плотный, бородатый молодой мужчина шагнул в комнату, обменявшись со стариком поклоном. Он опустился на ковер рядом со Степаном, и, сказал по-французски: "Меня зовут Рафаэль. Раввин Рафаэль Бердуго. Я приехал из Мекнеса, это наша бывшая столица — поговорить с вами".

— Придет человек, — вспомнил Степан слова старика, — расскажет об этом.

Раввин посмотрел на него темными, красивыми глазами: "Этим должен заниматься мой отец, однако он болеет. Мне еще нет сорока, господин, — он вопросительно посмотрел на Степана.

— Стефан, — улыбнулся тот.

— Так вот, — продолжил раввин, — до сорока лет нельзя и учить такое, но что уж теперь делать, — он пожал плечами и утвердительно добавил: "Вы не еврей".

Степан помотал головой. Рафаэль почти жалобно попросил: "Можно посмотреть? Я видел в книгах, но никогда еще…, - он не закончил и благоговейно принял серебряный медальон.

— А где вторая часть? — поднял он голову.

— У моей жены, ее похитили, — Степан закрыл глаза и увидел перед собой только непроницаемую черноту. "Правильно, — подумал он, — амулета же у меня нет. Когда он со мной — я ее вижу. И она меня, наверное, — тоже. Бедная девочка, пусть только не волнуется".

Раввин, едва дыша, коснулся кончиком мизинца пустого места на пергаменте. "Это единственное, что можно трогать, — сказал он задумчиво, наклоняясь над Степаном, застегивая цепочку на его шее. "А вам надо в Иерусалим. Не сейчас, а когда окончательно оправитесь".

— Мне надо найти мою жену, — зло ответил мужчина. "И еще одного человека, нас вместе с ней взяли в плен".

— Расскажите, — попросил Рафаэль. Наверху, над ними, гудела печь, раввин слушал, подперев подбородок кулаком, а потом вздохнул: "Девушку искать бесполезно, ее могли увезти куда угодно — на юг, в те страны, что лежат за пустыней, в Стамбул, в Индию. Мне очень жаль. Наши посланники ездят выкупать евреев из рабства. Я, конечно, передам им сведения, но надежды мало".

— Почему? — вдруг спросил Степан. "Почему они выкупают людей из рабства?"

— Это заповедь, — удивился Рафаэль. "Называется "пидьон швуим". Сказано, — он чуть улыбнулся, — "Тот, кто может освободить пленного, и не делает этого, нарушает запрет Торы: "Не стой на крови брата твоего". Тот, кто выкупает пленного, — как будто спасает осужденного на казнь, и нет другой заповеди, подобной этой". Это писал Рамбам, наш великий законоучитель, — добавил раввин, — давно, пять сотен лет назад".

— Но ведь они — не семья, — удивился мужчина. "Зачем им заботиться о других?".

Раввин усмехнулся и повторил: "Не семья. Это как посмотреть, господин. А в Иерусалим вам надо потому, что там — ваша родня".

— Откуда? — спросил Степан. "Нет, нет, вы ошибаетесь, не может быть!"

Раввин вздохнул и посмотрел на тусклый блеск серебра. "Я видел много амулетов — но такой впервые. Слышал, конечно, что они есть, но думал, — это предание, легенда. У нас тоже, — он вдруг улыбнулся, — их много, преданий. Так вот, — Рафаэль помолчал, — этот амулет — он только для близких людей. Самых близких. Вы правильно сделали, что отдали вторую половину своей жене — так и надо".

— А ведь это Елизавета указала мне на линию, — вспомнил Степан. "Я и не смотрел на него, не обращал внимания. Так, суеверие какое-то".

— В Иерусалиме живет человек, — тихо сказал раввин, — который всю жизнь занимается этим, — он взглянул на амулет. "Очень мало осталось людей, которые умеют их писать, по пальцам пересчитать можно. Он — один из них. Может быть, — он ваш родственник, может быть — и нет, я не знаю. Поезжайте, поговорите с ним".

— Но как? — устало спросил Степан.

— Когда вы окрепнете, мы отправим вас в Каир, с нашими торговцами, а оттуда — в Иерусалим, — ответил Рафаэль. "Это безопасно. Магометане не обращают на нас внимания, мы тут, — он обвел рукой комнату, — живем уже сотни лет".

— Но зачем? — Степан все смотрел в темные, обрамленные длинными ресницами глаза. "Зачем вы со мной возитесь?"

— Это заповедь, — повторил раввин и, легко поднялся: "А еще сказано: "И соберу остаток стада Моего из всех стран, куда Я изгнал их, и возвращу их во дворы их; и будут плодиться, и размножаться, — вспомнил он. "Может, я и неправ, может, он и не еврей вовсе, однако отец сказал — нас слишком мало, чтобы бросать брата нашего в беде".

— Отдыхайте, — сказал Рафаэль вслух. "Отдыхайте и поправляйтесь. Мы с вами еще увидимся, Стефан".

— А как его зовут? — спросил Степан, когда раввин уже открывал дверь. "Того человека, в Иерусалиме? Кто он?"

Раввин погладил бороду: "Исаак Судаков. Он — Рафаэль помолчал, — он учитель. Вы скоро с ним встретитесь".

Степан закрыл глаза, и, устало, кивнул: "Спасибо вам". Он услышал, как мягко захлопывается дверь. Опустив голову на левую руку, он задремал — без снов, как будто погрузившись в теплую, темную, убаюкивающую его воду.

В огромной, светлой комнате приятно пахло апельсином. Изабелла откинула шелковое покрывало и огляделась — широкие, каменные ступени спускались прямо в сад. Она робко вышла наружу и ахнула — бирюзовое, маленькое озеро было окружено цветущими, высокими деревьями. Пели птицы, изящные арки были увиты розами. Девушка скинула сафьяновые туфли. Встав на траву, она пробормотала: "Роса". Откуда-то издалека, — она вскинула голову, — доносился крик муэдзина. Черный котенок, с золотым бубенчиком на шее, выпрыгнул из-за кустов, и, мяукнув, стал тереться об ее ноги.

— А тебя, — Изабелла подняла котенка на руки и поцеловала его между ушами, — я назову "Гато", дорогой мой. Да кто же тут живет?

Она оглянулась на комнату: "Так много книг, и хорошие. Данте, Петрарка, Мольер, Расин, рассказы о путешествиях, атлас. Даже Витрувий с Палладием есть. Альбомы, карандаши, краски…, - она выпустила котенка. Тот, нежась на солнце, зевнул. Девушка услышала ласковый голос: "Вот, мы и встретились".

Мужчина стоял, прислонившись к увитой цветами колонне, разглядывая ее. Он чуть вздрогнул. Изабелла поспешно опустила покрывало: "Простите".

— Нет, нет, — он вышел в сад и опустился на ступени, — можешь открыть лицо. Это я тебя купил, — добавил мужчина.

— Он старик, — испуганно подумала Изабелла, рассматривая смуглое, в резких морщинах, решительное лицо, бороду темного каштана — побитую сединой, пристальные, внимательные глаза. "Ему не меньше шестидесяти. Господи, нет, никогда, я не смогу, не смогу…Я ведь ничего не знаю".

Мужчина увидел, как блестят зеленовато-серые глаза и тихо попросил: "Не бойся, пожалуйста. Я пришел, — он помолчал, и наклонил голову, — будто разглядывая ее, — поговорить".

— Откуда вы знаете итальянский? — спросила Изабелла.

— Была возможность выучить, — сильные губы усмехнулись, — а я никогда не отказываюсь от таких возможностей. Я видел, — он указал рукой на комнату, — твои пометки в арабской грамматике. Очень хорошо, что ты начала заниматься языком. Надеюсь, мы скоро сможем объясняться. Я еще знаю французский, — добавил мужчина.

Изабелла посмотрела на его непокрытую, почти седую голову, на золотой эфес кинжала за поясом: "Где мы? Я знаю, что на юге от Рабата, — она задумалась, — примерно в двух сотнях миль, но где?"

— А как ты высчитала? — заинтересовался мужчина. "Расстояние".

— Меня отец научил, — оживилась Изабелла. "Покойный. Он был архитектором, мы с ним всю Италию изъездили. Средняя скорость лошади умножается на время, проведенное в пути, вот и все. Или средняя скорость верблюда, — девушка широко улыбнулась и спохватилась: "Простите…"

— Ничего страшного, — мужчина тоже улыбнулся, — а это, — он указал рукой куда-то вдаль, — Марракеш, столица моего султаната.

Изабелла открыла рот. Зардевшись, девушка пробормотала: "Простите, я никак…". Она мгновенно поднялась и мужчина усмехнулся: "Нет никаких причин вскакивать. Садись, пожалуйста, мы просто разговариваем. Меня зовут Мохаммед".

— Изабелла, — она опустилась поодаль.

— Я знаю, — он смотрел на бирюзовую воду озера. "Тут есть золотые рыбки, — рассмеялся он, — тебе будут приносить для них корм. Ты знаешь, откуда они, эти рыбы?"

— Из Китая, — кивнула Изабелла. "В прошлом году я планировала сад для частной виллы, под Флоренцией, там был целый каскад прудов. Очень хорошо получилось, — гордо добавила она.

— Мир очень велик, — задумчиво сказал Мохаммед. "Кто бы мог подумать, еще две, три сотни лет назад, что рыбы из Китая будут резвиться в озере, в центре Марокко. Ты охотишься? — спросил он.

Изабелла кивнула и султан улыбнулся: "У нас в горах отличная охота, даже есть львы. А в пустыню мы выезжаем с прирученными гепардами и ловчими соколами. Я знаю, у вас в Европе, так уже давно не охотятся. Но я тебя научу".

Изабелла помолчала и робко спросила: "Скажите, а как узнать, — что случилось с человеком, вместе с которым мы попали в плен? Его звали капитан Стефано".

— Ты любила его? — темные глаза султана испытующе оглядели Изабеллу.

— Как отец, — вдруг подумала девушка. "Мы с ним тоже — обо всем разговаривали. И совсем не стыдно".

Она поиграла бирюзовым кольцом на тонком пальце, и вздохнула: "Да, но это было детское. Он любит другую женщину, очень любит. Я просто, как друг, спрашиваю…"

Мохаммед вздохнул и погладил ее по каштановым волосам: "Его убили, когда он хотел бежать из тюрьмы. Мне очень жаль, девочка, но так бывает".

Он услышал сдавленные рыдания, и, пристроив ее голову у себя на плече, шепнул: "Ты поплачь, конечно, поплачь, милая. Пусть это будет последним горем у тебя".

Изабелла вдохнула запах его одежды — сосна и какие-то травы, — свежие, чистые, — и разрыдалась еще сильнее.

Наконец, она шмыгнула носом. Вспомнив большое, низкое, устланное шелками и шкурами ложе, Изабелла мрачно подумала: "Чем быстрее это случится, тем лучше. Незачем тянуть".

— Простите, ваше величество, — сказала она вслух. "Вы не за тем сюда пришли, конечно".

Мохаммед посмотрел на еще влажные, белые щеки и поинтересовался: "А зачем я сюда пришел?"

Изабелла зарделась и опустила голову: "Вы же меня купили, значит, надо…"

Мужчина улыбнулся: "Милая моя, мне шестьдесят пять лет, у меня пятеро сыновей, и, — он задумался, — шестнадцать внуков. Я тебя купил, не как наложницу".

В кронах деревьев шелестел ветер, звонко пела какая-то птица. Девушка, помолчав, спросила: "Тогда зачем я вам?".

— Я видел твой альбом, — Мохаммед поднялся. "Я тебя купил, — он улыбнулся, — потому что мне нужен архитектор. Пойдем, — он кивнул на комнату, — я кое-что принес, посмотришь".

Изабелла взглянула на планы и карты, что были разложены на большом, мозаичном столе: "Но я еще только учусь. В Европе женщины не могут строить, открыто".

— Тут, — султан подмигнул ей, — не Европа, дорогая моя. Вот, — он положил сильную, сухую ладонь на карту, — называется Эс-Сувейра. Я начал его строить десять лет назад. У меня был архитектор, француз, однако он уехал, — Мохаммед хмыкнул, — мы ему не по душе пришлись, наверное.

Девушка задумчиво сказала: "Вам нужен порт на атлантическом побережье. Для прямой торговли. Я понимаю. Товары с юга туда возить удобнее, не надо пересекать пустыню. Отличные фортификации, — она подняла голову от планов, — но я не вижу торгового квартала.

— Его еще нет, — усмехнулся Мохаммед: "Тебе надо будет, конечно, жить там, так удобнее. Заодно возведи себе виллу, и распланируй сады при ней".

Девушка повертела в руке очиненный карандаш: "Но как, же это? Мне надо будет наблюдать за стройкой, говорить с десятниками. У вас так не принято, — она указала на свое покрывало.

— Приезжай в паланкине и наблюдай, сколько угодно, — развел руками султан. "Говорить можно через евнухов, у тебя их будет столько, сколько надо".

Изабелла, было, потянулась засучить рукава, но, посмотрев на окутывающий фигуру шелк, расхохоталась. "Я прямо сейчас и начну, — она взяла альбом. "Скажите, а тут есть учителя? Я хорошо знаю математику и геометрию, но хотелось бы заниматься дальше".

— У тебя будет все, что ты захочешь, — мягко ответил султан. "Летом мы поедем в Эс-Сувейру, к тому времени твою виллу уже возведут, и ты сможешь заняться городом. А завтра, — он широко улыбнулся, — нас ждет охота в горах".

— Очень хорошо, — пробормотала Изабелла, быстро, аккуратно, рисуя. "Океан, — подумала она, — вилла должна выходить к нему фасадом. Тут не годится палладианская архитектура, тут все другое. Вот и хорошо, — она погрызла карандаш и наклонилась над альбомом.

— Я могу называть тебя Зейнаб? — услышала она мягкий голос султана. "Это имя напоминает твое".

— Так звали двух жен пророка Мохаммеда, — рассеянно ответила Изабелла. "Конечно, если вам так удобнее".

— Спасибо, — дверь тихо затворилась.

Он спустился по широким ступеням и обернулся — высокие, в три человеческих роста, кованые, железные двери надежно защищали вход в дом. Сад был обнесен огромной, каменной стеной.

— Ваше величество, — раздался шелестящий голос. "Охрана ждет за внешними воротами".

— И очень правильно, — сварливо сказал султан Марокко, Сиди Мохаммед, обернувшись, разглядывая высокого, с глубоко посаженными, черными глазами, мужчину. "Ты молодец, Малик, — он стянул с руки алмазный перстень. "Все, как надо. Служанки все немые, я надеюсь?"

Малик только поднял бровь и чуть улыбнулся. "Далее, — велел Сиди Мохаммед, принимая поводья белого, изящного жеребца. "Нам нужен евнух — учитель арабского языка, и евнух — учитель математики. Не болтливые, разумеется. К завтрашнему дню подготовь горную резиденцию, — мы едем охотиться, а летом она отправится в Эс-Сувейру. Я, разумеется, буду ее навещать — часто".

Когда они уже шли к внешним воротам, Малик осторожно сказал: "Ваше величество. Все же молодая, красивая девушка. А если с ней случится то же, что и с принцессой Зейнаб, да упокоит Аллах ее душу в садах райских?"

Султан остановился и холодно взглянул на мужчину. "Если с ней случится то же, что с принцессой Зейнаб, — процедил Мохаммед, — ты будешь молить о смерти, как об избавлении, Малик. Ты, и вся твоя семья. Сделай так, чтобы она не увидела ни одного мужчины рядом с собой — никогда. Кроме меня, разумеется. Поехали, совет уже ждет, нам надо обсудить эти новые торговые соглашения с Францией".

Внешние, тяжелые ворота виллы захлопнулись. Мохаммед, выезжая на дорогу, что вела к Марракешу, обернулся: "Тут сотня человек охраны, круглые сутки они на страже. Да и не сбежит Зейнаб, я дал ей возможность заниматься любимым делом, она будет счастлива. И я, — он вздохнул, — тоже".

Вечером он вышел в сады своего дворца, и, вскинув голову, посмотрел на Млечный Путь. Звезды играли, переливались, на воде пруда лежала лунная дорожка. Мохаммед, пройдя по изящному каменному мостику, остановился у мавзолея белого мрамора, что стоял на маленьком острове.

Он открыл дверь и прошел внутрь. В лунном сиянии стояли два саркофага. Он коснулся ладонью левого и шепнул: "Спи спокойно, любовь моя, ты мне оставила Зейнаб, спасибо, спасибо тебе".

Мохаммед помолчал и взглянул на правый саркофаг. "Два года назад, — прошептал он. "Зачем ты мне не сказала, доченька, зачем, милая моя? Я бы понял, я бы все понял. Пятнадцать лет тебе было, всего пятнадцать…"

Он вспомнил мертвенно-бледное лицо дочери, посиневшие губы, и быстрые, летящие буквы на развороте Корана: "Прости меня, папа".

— А его так и не нашли, — зло подумал Мохаммед, — этого мерзавца. Зейнаб, Зейнаб, доченька, счастье мое…, - он приник щекой к саркофагу: "Одна дочь у меня была, одна только дочь, одна женщина, которую я любил — и обеих забрал Аллах. Теперь хоть эту, — он тяжело, болезненно вздохнул, — хоть эту ты мне оставь, прошу тебя".

Он услышал призыв к молитве, который несся над крышами Марракеша, и застыл, чувствуя слезы, что текли из глаз на прохладный, резной мрамор саркофага дочери.

Эпилог

Санкт-Петербург, декабрь 1775 года

Сырой, пронзительный западный ветер топорщил серую воду Невы. "Какая зима мягкая, — подумал Федор, сворачивая на набережную Зимней канавки. Императорский дворец возвышался темной громадой по его левую руку. Федор поежился:

— Тут Петр и умер. Говорят, скоро его перестраивать будут, в современном вкусе. Не то, что — он невольно усмехнулся, — этот торт на площади, что Растрелли возвел. Золото так глаза и режет. Господи, да о чем это я? — он нащупал в кармане сюртука письмо брата: "Ах, Степан, Степан, ну где же ты? В феврале письмо написал, в июне эскадра в Санкт-Петербург вернулась, а тебя все нет".

Он прошел вдоль особняков, что выстроились на Мойке, и постучал изящным медным молотком в тяжелую, дубовую дверь: "Федор Петрович Воронцов-Вельяминов, к его сиятельству графу Орлову, мне назначено".

В кабинете жарко горел камин. Федор, оглянувшись, хмыкнул: "А вот тут — все уже как надо, мебель с венками, гирляндами, как нынче говорят: "в греческом вкусе". И все бронзовое, ничего золоченого".

Он полюбовался красивыми часами с фигурой нимфы Урании, державшей в руках глобус и циркуль, и услышал сзади надменный голос: "Это немецкой работы".

— Я вижу, ваше сиятельство, — Федор обернулся. "Мебель отлично подобрана".

— Отделкой особняка занимался синьор Ринальди, — Орлов оглядел Федора: "Господи, хороших кровей человек, хоть и обеднели они, конечно. Но ведь мужик мужиком. Даже волосы не напудрены".

— Я прямо из Екатеринбурга, — будто услышав его, сказал Федор. "До конца осени на новых приисках был, на Урале, а потом — сразу сюда. Большое спасибо, что согласились принять меня, ваше сиятельство".

Орлов вздохнул: "Он все-таки дворянин, да и, честно говоря, кто я по сравнению с ним? Шваль, мелкота, их роду как бы ни шесть веков уже. Надо подать руку, иначе нельзя".

Федор пожал красивую, с отшлифованными ногтями руку. Орлов, указав ему на кресло, опустился в свое — большое, просторное, орехового дерева.

— Я, право, не знаю, чем я могу вам помочь, Федор Петрович, — граф поглядел на темную воду Мойки за высоким окном. "Господи, едва два часа дня, а уже смеркается, — подумал Орлов. "Угораздило же покойного императора построить город в таком месте".

Он пошевелил бронзовой кочергой, дрова в камине: "Ваш брат отлично служил, нареканий к нему никаких не было, почему он внезапно решил подать в отставку — я не знаю. Я в то время уже уехал из Ливорно, ее императорское величество вызвала меня сюда, в столицу. Поэтому прошение об отставке подписывал адмирал Грейг, а он сейчас…"

— В плавании, я знаю, — Федор посмотрел куда-то в сторону. "Я был в Адмиралтействе, ваше сиятельство. Брат мне написал из Ливорно, — мужчина достал конверт, — что выходит в отставку потому, что хочет жениться. Письмо только к началу осени до Екатеринбурга дошло, а потом еще лежало там, в горной экспедиции, ждало меня".

Орлов принял листок. Пробежав глазами изящные строки, граф холодно сказал себе: "Может быть, ничего там и не было, мне показалось. Но уж очень часто этот капитан-поручик отирался вокруг той мерзавки. Во всяком случае, я должен доложить императрице".

Граф посмотрел в голубые, усталые глаза гостя: "Вы вот что, Федор Петрович. Вы надолго в столицу?"

— Дня на три, — ответил мужчина. "Я же теперь по военному ведомству буду служить. Еду в Крым, в дивизию, что под началом генерала Суворова".

— Там теплее, — Орлов широко улыбнулся и поднялся. "Вы приходите ко мне завтра, Федор Петрович, ну, скажем, — граф задумался, — после ужина. Я постараюсь узнать что-нибудь о вашем брате. Часов в девять вечера жду вас".

— Обязательно, — Федор пожал руку Орлова: "Вы поймите, у меня никого нет, кроме Степана. Я вдовец, — он, на мгновение, как от боли, прикрыл глаза, — он же мой единственный брат, ваше сиятельство".

— Не волнуйтесь, не волнуйтесь, — Орлов потрепал его по плечу. "Ну и вымахал, таких на ярмарках показывают, — подумал граф, — если его арестовывать, то два наряда солдат понадобится".

Он подождал, пока захлопнется парадная дверь. Позвонив в серебряный колокольчик, Орлов велел слуге: "Карету мне, и быстрее".

Мокрый снег летел над черепичными крышами города и таял, едва коснувшись гранитных спусков к воде. Лодка прошла под деревянным Вознесенским мостом. Мужчина, привстав, ловко руля, подвел ее ближе к набережной. Пришвартовавшись, он достал плетеную корзину со свежей рыбой. Пристроив ее на плече заношенного, грязного армяка, он пошагал вниз по Екатерининскому каналу.

Оказавшись рядом с уютным, двухэтажным домом, рыбак поднял прикрытую заячьим треухом голову и перекрестился на католическое распятие, что висело над входом. Завернув за угол, он постучал в дверь черного хода. Стащив шапку, дождавшись, пока ему откроют, рыбак широко улыбнулся.

— Кто там, Антонио? — раздался голос из комнат.

— Опять этот финн пришел, немой, с рыбой, святой отец, — сказал по-итальянски послушник.

Мужичок закивал немытой, белобрысой головой, и его светло-голубые глаза просительно посмотрели на монаха.

— Тут лосось хороший, святой отец, — сказал итальянец, осматривая улов. "Отец Пьетро его любит, давайте возьмем".

Полный священник вышел из гостиной, и, покрутил носом: "Ну, вот как раз ему на завтрак и подашь. Он, наверное, всю ночь во дворце проведет. Нам повезло, что ее императорское величество так интересуется догматами католицизма".

Мужичок подставил ладонь. Ссыпав в карман медные монеты, он благодарственно закивал головой. "В пятницу приноси, — велел ему слуга на ломаном русском. "В пятницу!".

Оказавшись на улице, рыбак подхватил корзину, и замотал на шее грубошерстный шарф. Гуляющей походкой мужичок направился вниз, к Апраксину двору.

В изящном кабинете, устланном персидскими коврами, горел камин. Большое, выходящее на Неву окно, было залеплено мокрым снегом. Женщина, что сидела за большим столом орехового дерева — красивая, свежая женщина, уже за сорок, поиграла пером. Она вздохнула: "Ну, молодец, Алексей Григорьевич, что его просто так не отпустил. Ума хватило".

Граф Орлов склонил напудренную голову: "Думаете, знает он, где этот Воронцов-Вельяминов?"

— То брат его, — кисло заметила императрица. Она поднялась, подойдя к окну, и взглянула на еле видный в темноте силуэт Петропавловской крепости. Завывал ветер, и Екатерина подумала: "Еще только наводнения нам не хватало. И так уже — чуть ли, не десяток осенью было".

— Так вот, — Екатерина потерла твердый подбородок и повернулась к Орлову, — даже ежели сей Федор Петрович и правду говорит, то все равно — Степан Петрович рано или поздно сюда приедет — не просто же так он вокруг сей дамы увивался, а явно по поручению кого-то. Вот и узнаем — кого.

— Не англичан, — протянул Орлов и осекся — Екатерина, встряхнув темноволосой головой, с сожалением взглянула на него.

— Что англичане нам в сем деле помогли, — она усмехнулась, — так они, друг мой, одной рукой помогают, а другой — как отвернешься ты, кинжал тебе в спину всадят. А не они, — императрица приняла от Орлова серебряный бокал с вином, — так кто-то другой. Ну что ж, — женщина открыла кожаную папку, что лежала на столе, — а я ведь помню. Я сегодня указ подписывала, по представлению Горной коллегии, — женщина нашла нужную бумагу и хмыкнула, подняв бровь.

— Этот Воронцов-Вельяминов на Урале отличные золотые прииски нашел, — императрица вздохнула, — вотчинами его наделяю. Наделяла, — она улыбнулась. Разорвав документ, Екатерина бросила его в огонь.

В дверь чуть поскреблись. На пороге появился слуга — в ливрее, с чуть побитой сединой, непокрытой головой, с золотым подносом в руках.

— Записка, ваше императорское величество, — едва слышно сказал он.

— Спасибо, Василий Григорьевич — глаза императрицы и доверенного камердинера Шкурина, на мгновение, встретились. Она, забрав сложенную бумагу, почти незаметно дрогнула ресницами: "Как здоровье ее императорского высочества, супруги цесаревича?"

— Наталья Алексеевна себя хорошо чувствует, слушали музыку, и уже почивать легли, — громко ответил Шкурин.

— Так мы с тобой обо всем договорились, Алексей Григорьевич, — рассеянно сказала Екатерина, глядя на реку. "Как дело это завтра закончишь, езжай в Москву, а еще лучше — в имения свои. Ты же говорил, мол, надо за ними присмотреть. Вот и присмотри".

Орлов, было, открыл рот. Увидев холодный блеск в синих глазах императрицы, он только низко поклонился.

Шкурин закрыл за ним золоченую дверь, и, усмехнувшись, вытащил из кармана ливреи связку писем: "Сие копии, матушка-государыня, от Натальи Алексеевны — графу Разумовскому, и ответы его".

Екатерина приняла конверты. Повертев их в руке, бросив на стол, она развернула давешнюю записку. Пробежав ее глазами, она тихо сказала: "Готовь лодку, Василий Григорьевич, прямо сейчас. С Зимней канавки, в тайности, как обычно. И пусть утром меня никто не беспокоит".

Камердинер только склонил голову и выскользнул прочь из дверей кабинета. Екатерина заперла их на ключ. Бросив записку в камин, женщина нажала на какую-то завитушку, украшавшую стол. Тайник распахнулся. Екатерина, укладывая туда письма невестки, пробормотала: "Ублюдка, значит, нам принесет Наталья Алексеевна. Ну, — Екатерина легко улыбнулась, — не она первая, не она последняя".

В опочивальне было тепло и пахло сандалом. Мужчина, что лежал в кровати, — рыжий, коротко стриженый, с большими, почти прозрачными, — как морская вода на солнце, глазами, поднял голову от книги: "Бомарше превзошел себя, ты обязательно должна это почитать, милая. Мне написали, что в Comedie Francais не было ни одного свободного места, люди падали в обморок от давки".

Екатерина посмотрела на обложку "Севильского цирюльника" и хмыкнула, присев на постель: "Твой Бомарше, говорят, помогает колонистам, что борются против британцев. Мне, дорогой, сначала надо прочитать все эти памфлеты о налогообложении в колониях, что они выпускают каждую неделю, — она указала на туалетный столик, где лежала стопка брошюр.

— А доктора Джонсона не читай, очень скучно, — зевнул мужчина. "Право, чего еще ожидать от описания путешествия на шотландские острова? Там и не живет никто, — он отложил пьесу. Потянув Екатерину к себе, он шепнул: "Все, больше не будет непрошеных гостей?"

— Это было срочное дело, — спокойно ответила императрица, глядя в его глаза. Пьетро Корвино бессильно подумал: "Вот же сучка. И ничего у нее не спросишь, зачем это я вдруг интересуюсь — кто к ней приходил? Ничего, все равно — выведаю".

— Тебе придется навестить свою подопечную, Пьетро, — улыбнулась Екатерина. "Из крепости прислали записку — она при смерти. Так что исполни свой долг священника — исповедуй ее. И возвращайся ко мне, — она приложила красивую руку аббата к своей щеке.

— Ну конечно, Катарина, — он стал одеваться. Женщина помолчала: "Ты прости, что выгоняю тебя в такую метель. Но, может быть, она хоть сейчас что-то скажет, все-таки умирает".

— Ну что ты, — Пьетро наклонился, — он был гораздо выше императрицы, и поцеловал темный, душистый затылок, — ты же знаешь, я все сделаю для тебя, милая.

Екатерина только улыбнулась тонкими губами. Когда он уже стоял на пороге, императрица сказала: "Пьетро, с тех пор, как вы виделись в последний раз, она очень изменилась. Ты же знаешь, у нее были неудачные роды".

Он только кивнул головой. Екатерина, услышав его шаги на потайной лестнице, подошла к окну: "Господь меня простит. Я не велела ее лечить, вот и все. И ребенок жив, и будет, — ее губы чуть искривились, — жить. Бог один ведает, — женщина отпила вина, — может, она и вправду — внучка Петра Алексеевича. Я тоже — ублюдка принесла, и Елизавета могла".

Она посмотрела на реку и пробормотала: "В такую погоду — еще и рыбачит кто-то". Напротив Петропавловской крепости виднелись очертания лодки.

Императрица присела за стол. Потянувшись за пером, открыв "Речь о налогах в Америке" Эдмунда Бёрка, она стала делать пометки на полях. Внезапно улыбнувшись, Екатерина написала по-русски "Граф Орлов". Перечеркнув запись, подперев щеку ладонью, она рассмеялась: "Более не нужен".

Пьетро выпрыгнул из лодки. Он вспомнил далекое, детское — зимний ветер над лагуной, высокую воду, что заливала площадь Святого Марка и звон колокола в монастыре — тихий, протяжный. Нева — он обернулся, — лежала, ворочаясь, в своем гранитном ложе, на том берегу темной громадой возвышался Зимний дворец. Аббат подумал: "Надо же, этот рыбак до сих пор на середине реки. И не боится он, ветер, какой сильный поднялся".

— Святой отец, — услышал он тихий голос коменданта крепости Чернышева. Тот стоял, с непокрытой головой, засунув руки в карманы тонкого сюртука. "С постели подняли, — понял Пьетро, глядя на усталое лицо генерала. "А ведь уже за полночь".

— Андрей Гаврилович, — радушно сказал аббат, — да я бы сам, дорога до Алексеевского равелина известная.

Чернышев вытащил руку из кармана и раскрыл ладонь.

— Ей отдайте, — коротко сказал комендант, и поднял голову вверх: "У меня голландцы куранты ставят на соборе, так мастер вчера зазевался и вниз упал. Сами понимаете, — Чернышев помолчал, — насмерть".

— Случайность, — развел руками Пьетро. "На все воля Божья, Андрей Гаврилович".

— Да, — медленно сказал комендант, — особливо на то, что этим летом каждый раз, как гроза была, так молния куда-нибудь к нам ударяла. А еще на то, что я за эти полгода разом жену и ребенка потерял, а еще из гарнизона солдат полсотни. Случайность, да, — темные глаза коменданта все смотрели на Пьетро. "Доктор сказал, что она до конца ночи не дотянет. Так отдайте, — настойчиво попросил Чернышев. Развернувшись, вздохнув, он пошел через площадь в Комендантский дом.

Пьетро посмотрел на медальон. Сжав его в руке, священник вздрогнул — золото было горячим, почти раскаленным. "Это у Чернышева в кармане нагрелось, — сказал он себе, — глупости, суеверия. Я же видел эту бумажку, как его у Селинской забрали. Детский рисунок какой-то и все, Господь один ведает, где она его взяла".

Ветер дул все сильнее. Пьетро, приняв у солдата фонарь, поспешил к входу в Алексеевский равелин.

Железная дверь камеры открылась. Он, шагнув в темноту, подняв светильник, услышал писк крыс. Пахло сыростью, кровью, и чем-то еще, — он повел носом, вспоминая Венецию, и себя, молоденького послушника, ходившего со священником к умирающим людям.

— Смертью, — вспомнил Пьетро. Пристроив фонарь на полу, он тихо позвал: "Синьора Селинская, я принес вам медальон".

Она лежала на койке, накрытая с головой тонким, заштопанным одеялом. Женщина закашлялась. Не, не поворачиваясь, едва слышно, она попросила: "Помогите мне, святой отец".

Пьетро наклонился и увидел пятна крови на одеяле. Вздохнув, он приподнял ее повыше. Аббат посмотрел на седину в черных волосах, и, избегая ее взгляда, спросил: "Как вы себя чувствуете?"

Длинные, исхудавшие пальцы, скомкали одеяло. Она полусидела на койке, уставившись в едва пронизанную светом фонаря тьму.

Селинская все молчала: "Как Анна, святой отец? Как моя дочь?"

Пьетро решил: "Ну, может хоть сейчас…"

— Синьора Селинская, с вашей дочерью все хорошо, — мягко сказал он. Женщина опять стала кашлять, и Пьетро увидел, как из сухого, искусанного рта полилась струйка крови. "Полгода, — вспомнил он. "Я же помню, в июне, когда эскадра пришла сюда, она была совершенно здорова. Пыталась бежать, конечно, но разве отсюда, — он обвел глазами каменный свод камеры, — убежишь?"

За стеной был слышен плеск волн. "Мы же ниже уровня реки, — понял Пьетро.

— Синьора Селинская, — начал он, — может быть хоть сейчас, перед лицом Создателя, вы все-таки скажете — кто отец Анны? Хотя бы для того, чтобы известить его, синьора Селинская, все-таки дитя…

— У меня отнялись ноги после родов, — она все смотрела вдаль. Она тяжело вздохнула: "Ее императорское величество решила, наверное, что от гангрены я умру быстрее, чем от чахотки. Господь ей судья, — Селинская, наконец, взглянула на него огромными серыми глазами. Аббат подумал: "Господи, ну и морщины, а ей ведь двадцать три всего".

— У нее были неудачные роды, — вспомнил Пьетро холодный голос императрицы. Он услышал шепот Селинской: "Нет. Дайте мне медальон, святой отец, и делайте то, что должно вам".

Женщина приняла украшение, и, закрыв глаза, кашляя, сползла вниз по койке. Пьетро увидел, как синеватые губы улыбаются. Раскрыв молитвенник, он тихо начал: "Intróeat, Dómine Jesu Christe, domum hanc sub nostræ humilitátis ingréssu, ætérna felícitas, divína prospéritas, seréna lætítia, cáritas fructuósa, sánitas sempitérna…"

Из-под опущенных, бледных век женщины поползли слезы. Пьетро увидел, что она улыбается.

— Жив, — подумала Елизавета, сжимая в руке медальон, — теплый, как его дыхание. "Господи, спасибо, спасибо тебе, он жив". Женщина вспомнила ту страшную ночь в Зунде, когда она проснулась от боли в правой руке — внезапной, обжигающей. Потом она видела пустыню, — бесконечную, плоскую, каменистую, горы со снежными вершинами на горизонте, слышала завывание ветра, и шум песка. "Жив, любовь моя, — она тихо вздохнула. "Господи, полгода я его не видела, но все хорошо, все хорошо".

В низкой, темной комнате горел очаг. Он спал, измученно раскинувшись на ковре, накрывшись каким-то плащом. "Как ему идет борода, — женщина даже рассмеялась, — я и не думала". Степан внезапно приподнял голову и посмотрел на огонь.

— Я ухожу, — неслышно шепнула Селинская, — а ты, ты — будь счастлив, любимый. Нашу девочку зовут так, как меня, найди ее. Или она тебя найдет".

Она увидела, как его губы шепчут: "Ханеле", и кивнула: "Да, так. Вот и все, милый мой, вот и все. Спасибо тебе".

Медальон обжигал ее руку. Она медленно, не открывая глаз, проговорила: "Святой отец, передайте это…моей дочери. Пожалуйста".

Селинская почувствовала, как аббат наклоняется над ее лицом, и услышала его шепот: "Синьора, сейчас, в ваш смертный час — скажите, кто вы?".

— Костер, — вспомнила Селинская, — огромный, поднимающийся к небу. Испуганно ржут лошади. "Хана! Ханеле! — кричит женщина, протягивая руки, падая на траву. Ее волосы горят, горит все вокруг. Маленькая девочка, вырываясь из чьих-то сильных рук, плачет: "Мама! Мамочка!"

— Все, — слышит она холодный голос, — подумают, что был пожар. Трогаем, до рассвета мы должны миновать перевал.

Пахнет дымом, и горелым мясом. Девочка, обернувшись, застыв, видит, как ползет вслед за всадниками умирающая женщина.

— Нет! — она пытается спрыгнуть, кусает чью-то руку, рыдая, а потом приходит тьма.

— Надо сказать, — подумала женщина. "Иначе нельзя, там они все, ждут меня. Отец, мать, братья и сестры. Там лес, там поют птицы, и над горами восходит солнце. Надо сказать".

— Шма Исраэль, — разомкнулись ее губы, — и священник, отпрянув, пробормотал: "Pater noster, qui es in caelis: sanctificetur Nomen Tuum…"

— Адонай Элохейну, — упрямо шепнула Селинская и Пьетро, увидев резкие складки по углам ее рта, — замолчал.

— Адонай Эхад, — выдохнула женщина и затихла, выпрямившись, наконец, подняв веки. Мертвые, серые глаза смотрели на влажный потолок камеры. Пьетро, взглянув на зажатый в руке медальон, перекрестился.

Он вышел из лодки и прислонился к холодному граниту набережной. "Тут я ее хоронить не буду, еще чего не хватало, — вспомнил Пьетро злой голос коменданта крепости, — отвезем на свалку и там зароем. Всего хорошего, святой отец".

Аббат вздохнул. Поднявшись по ступеням, он разжал ладонь. Медальон поблескивал в лунном свете. "Выбросить в реку и все, — сжал он зубы. "Одно движение, — и никто ничего не узнает".

Пьетро занес руку над перилами, и почувствовал сильный порыв западного ветра. Сутана заполоскалась. Он, поскользнувшись, выпустив медальон, упал.

— Позвольте, святой отец, — услышал он голос сзади. Высокий, мощный рыжеволосый мужчина, помог ему подняться. Улыбнувшись, он добавил по-французски: "Ужасная погода. Вы что-то обронили".

Мужчина — в потрепанном, старом сюртуке, — наклонился, и, подняв медальон, застыл.

— Не может быть, — подумал Федор. "Да где это он? Ну, хоть жив, жив, слава Богу. Господи, а повзрослел-то как — лет на десять. Нет, не повзрослел, а постарел. Степа, Степушка, ну что ты, — он увидел усталые, серые глаза брата. "Плакал, — понял Федор. "Мальчик мой, я тебя найду — обещаю".

— Это ваше, — наконец, сказал мужчина. Пьетро, приняв медальон, кивнул: "Спасибо".

— Не стоит благодарности, — коротко, рассеянно ответил тот. Аббат подумал: "А он на меня похож, только глаза голубые. Ну и повыше, конечно".

Мужчина прошел под аркой дворца, и, свернув на набережную Невы, исчез. Пьетро повертел в руках медальон. Вздохнув, он постучал в незаметную дверь.

Императрица лежала, подперев рукой кудрявую, с еще уложенными в прическу волосами, голову. Пьетро разделся. Устроившись рядом, он заглянул ей через плечо. "Бомарше, — улыбнулся Пьетро, и провел губами по нежной коже.

Екатерина отложила брошюру и, повернувшись, пристально поглядела на него: "Ну что?"

— Ее зароют на окраине, на свалке, — Пьетро потянулся и поцеловал выступающую косточку на ключице. "Она ничего не сказала, Катарина".

Женщина сочно выругалась по-немецки: "Проклятая упрямица! Пьетро, — она посмотрела в прозрачные, зеленоватые глаза, — окажи мне услугу".

— Все, что угодно, — он опустил руку. Екатерина, закусив губу, рассмеялась: "И это тоже, но сначала, — она помедлила, — следующим летом — увези ее отродье куда-нибудь подальше. В строгий католический монастырь, например. Я не хочу, чтобы эта девчонка болталась в России, даже в дальней обители".

— Ты могла бы просто задушить ее, — усмехнулся аббат и осекся — Екатерина отстранилась. Императрица едяным голосом ответила: "Обо мне можно услышать все, что угодно, Пьетро, но я не убиваю невинных детей. Даже ее, — она махнула головой в сторону Невы, — убила не я, а чахотка, и паралич".

— Ну конечно, — усмехнулся про себя аббат и притянул к себе женщину: "Прости меня, я не подумал. Я же тебе говорил — я сделаю все для тебя. У меня есть друг, — мужчина поцеловал ее, — во Франции, очень благочестивый человек, аристократ, он содержит пансион для сирот, практически монастырь".

— А как его зовут? — заинтересовалась императрица.

— Маркиз де Сад, — Пьетро перевернул ее на спину. "Старинная семья, прекрасные люди. Так что я все сделаю, не волнуйся".

Императрица томно рассмеялась. Запустив пальцы в его короткие, рыжие волосы, она застыла: "Что это, Пьетро?"

Он поднял голову от ее раздвинутых ног и посмотрел в предутренний сумрак за окном. Холодный, белый огонь осветил воды Невы, и ранние рыбацкие лодки на реке. Пьетро сказал, вспоминая тяжесть медальона в кармане сутаны: "Просто гроза. Ничего особенного, просто гроза. В декабре".

Императрица, устроившись на шелковых подушках, заметила: "Ну, она нас не обеспокоит, милый".

— Нет, — сказал аббат, чувствуя на губах ее сладость, — нет, конечно, Катарина.

Младенец проснулся и, открыв большие глаза — оглядел бедную комнату. Девочка лежала, слушая раскаты грозы, смотря куда-то вверх — на дощатый потолок избы, что стояла рядом с Мытным двором, на Песках.

Она не шевелилась — только крупные, большие слезы текли по нежному личику. Гроза уходила куда-то на запад, к морю. Девочка все лежала, не двигаясь, замерев, — красивая, черноволосая, с дымно-серыми глазами.

Федор посмотрел на обеспокоенное лицо графа Орлова: "Ну как, ваше сиятельство, удалось вам что-то узнать? О моем брате?".

За окном была сырая, вечерняя мгла, слышно было, как совсем рядом свистит ветер. Федор подумал: "Нет, не буду ему говорить, что я Степу видел. Да это ерунда, помстилось что-то, вот и все. Конечно, я же думаю о нем — каждый день. Даже о Марье, упокой Господь ее душу, и то, — он подавил вздох, — меньше вспоминаю. Оно и хорошо".

Жена приходила по ночам, — маленькая, она умещалась вся в его руках, шептала что-то нежное на ухо. Федор, просыпаясь, одевался и выходил на рудничный двор. Над его головой горели, переливались крупные звезды. Он находил глазами Сириус и шептал: "Господи, ну не надо, прошу тебя, не надо. Ведь сил же никаких нет, Господи".

— Нет, к сожалению, — услышал он небрежный голос Орлова. Поднявшись, Федор вздохнул: "Понятно. Ну что ж, спасибо и на том, ваше сиятельство".

— Федор Петрович, — граф тоже встал, — у нас к вам есть еще несколько вопросов, вас не затруднит пройти вот, — Федор увидел, как распахивается дверь, — с господином поручиком.

— Куда? — угрюмо поинтересовался мужчина, разглядывая с десяток солдат, что стояли в передней.

— Тут, по соседству, — промямлил Орлов. Он застыл, почувствовав мощную руку у себя на плече.

— Голову разнесу, ваше сиятельство, — холодно сказал Федор, приставив к напудренному, аккуратно подстриженному виску, — изящный пистолет, украшенный слоновой костью.

Бронзовые часы с музой Уранией размеренно пробили четверть десятого.

— Еще чего не хватало, — зло сказал себе Федор, глядя на шпагу поручика, что растерянно озирался вокруг. "Знаю я эти вопросы, они в Петропавловской крепости их задают. Господи, да что там Степа натворить мог? Или они меня подозревают, да вот только в чем?".

— Господин инженер, — робко начал поручик, оглядывая огромного мужчину, — право, я не понимаю…, у нас приказ его превосходительства генерала Чернышева…

— Ну нет, — разъярился Федор. Легко, одной рукой подхватив испуганно дернувшегося графа Орлова, он вышвырнул его в огромное, выходящее на Мойку окно.

Раздался звон стекла. Федор, еще успев услышать: "Огонь!", перескочив через сочно матерящегося Орлова, что поднимался с мостовой, вытирая окровавленное лицо — шагнул прямо в темную, обжигающе холодную воду Мойки.

— Прямо и потом сразу направо, — вспомнил он, ныряя. "Мягкая зима, а вода все равно — ровно лед. Долго я в ней не продержусь, конечно. Ничего, до какого-нибудь пустыря бы доплыть, а там разберусь. Исчезну, пока все уляжется, напишу Александру Васильевичу, он поможет".

Он высунул голову из воды и увидел над собой стены Зимнего дворца. "Сейчас прямо в крепость приплыву, — попытался усмехнуться Федор, стягивая тяжелый, пропитанный водой сюртук, чувствуя, как стучат зубы, — в руки коменданту Чернышеву, так сказать".

Федор увидел вдалеке очертания рыбацкой лодки, и разозлился: "Будь, что будет. Ну, не подыхать же мне здесь, мне Степана найти надо".

Он добрался до борта. Задыхаясь, схватившись за него обледеневшими пальцами, мотая мокрой головой, он крикнул сорванным голосом: "Помогите!"

Мужик, — по виду чухонец, белобрысый, в грязном армяке и заячьем треухе, — протянул неожиданно сильную руку. Федор, перевалившись на дно лодки, измучено, тяжело задышал.

Чухонец, не говоря ни слова, накрыл его своим армяком. Порывшись в мешке, он достал оловянную флягу, щелкнув себя по горлу.

Федор выпил залпом водки, даже не почувствовав ее вкуса. Пытаясь согреться под свистящим, злым ветром, он заметил, как рыбак ловко ставит парус.

Лодка полным ходом пошла вниз по Неве, к плоскому, чуть волнующемуся горлу Финского залива.

— Как тепло, — подумал Федор, не открывая глаз. "Господи, как тепло". Он поднял ресницы и вздрогнул, оглядевшись. Он лежал на высокой, узкой койке, прикрытый меховой полостью, в переносной, медной жаровне на полу тлели поленья.

Давешний чухонец повернулся. Взглянув на Федора, коротко улыбнувшись, он сказал по-французски: "А, проснулись. Откуда у вас этот пистолет? — он кивнул на стол.

Федор посмотрел на разобранное оружие: "Он будет стрелять?"

— А отчего бы нет? — удивился чухонец. "Хорошая немецкая работа. Просохнет, и получите обратно. Так откуда? — он присел на деревянный табурет и подпер рукой небритый, в светлой щетине подбородок.

— А вы кто такой? — хмуро поинтересовался мужчина.

— Раз мы говорим на французском, — чухонец поднялся и достал из рундука бутылку рома, — можете называть меня — месье Жан.

— Это пистолет моего друга, ученого, — Федор устроился удобнее и взял серебряный стаканчик, — он погиб в пугачевской смуте. В крепости Магнитной, я там служил горным инженером. Когда Пугачева поймали, я с ним, — Федор поморщился, — перемолвился парой слов, и генерал Суворов мне этот пистолет отдал, он у Пугачева был. Как память, — неизвестно зачем, добавил он: "Господи, да отчего я все это рассказываю?".

— Вот и все, — вздохнул про себя Джон, выпив. "Можно подумать, что ты не верил? Не верил, до конца не верил. А это тот инженер, о котором Эйлер написал, я же помню. Вот оно как бывает".

— Мне очень жаль, — мягко сказал он вслух. "А что это вы вдруг решили зимним вечером по Неве плавать, господин инженер? Как вас зовут, кстати?"

— Месье Теодор, — Федор подавил желание закрыть глаза. Он добавил, по-русски: "Федор Петрович Воронцов-Вельяминов. Меня хотели арестовать".

— Рассказывайте все, — велел мужчина, что сидел напротив него. Федор, глядя в пристальные, светло-голубые глаза, подчинился.

Выслушав, Джон помолчал: "Вот что, месье Теодор, уезжайте-ка вы отсюда — и подальше". Увидев, как Федор открыл рот, герцог поднял руку: "Знаю, все знаю. Вам надо найти вашего брата. Сидя в крепости, а тем более — на каторге, вы этого все равно не сделаете".

— Мой брат может приехать в Санкт-Петербург, — неуверенно начал Федор, — искать меня…

— Ваш брат, — отчеканил Джон, — по молодости и незнанию влез в интригу, которая не вчера началась. Теперь вы меня послушайте, месье Теодор.

Федор молчал, отхлебывая ром. Потом, он, растерянно, сказал: "Мой брат хотел на ней жениться…"

— Видимо, да, — пожал плечами Джон: "А ведь там еще что-то было, в октябре, в крепости. Врач туда ездил, несколько раз. Наверное, болела она. Сейчас уже не узнать, конечно. Пусть упокоится с миром, бедная женщина".

— Так вот, — продолжил он, вслух, — императрица Екатерина, наверняка, подозревает вашего брата в шпионаже. И вас, заодно, тоже. Уж больно профессия у вас подходящая.

— Какая ерунда! — резко сказал Федор, — я докажу…

— В Пелыме доказывать будете? — ядовито поинтересовался Джон. "Послушайте, вам сколько лет?"

— Двадцать пять, — неохотно ответил Федор.

— Тем более, — Джон подошел к столу. Взяв листок чистой бумаги, мужчина стал что-то писать. "Бесполезно, — смешливо, подумал он. "Я же вижу — предложи я ему работать на меня, он мне голову разобьет, а то и похуже. И брат у него, наверняка, такой же. Ничего, посмотрим, что через пять лет будет".

— Я хотел обратиться к Суворову, он друг моего отца, покойного, — вдруг сказал Федор.

— Суворов сам в опале, — Джон убрал письмо в конверт и запечатал его: "Запомните. Я вам ссужу денег. Доберетесь до Або, оттуда ходят корабли в Гамбург. А уж в Германии, с ее шахтами — не пропадете".

— Я там учился, в Гейдельберге, — Федор все смотрел в непроницаемую черноту за бортом корабля. "Я не хочу бежать из своей страны".

— Никто не хочет, — хмыкнул Джон. "Но иногда приходится. Вы еще вернетесь, не волнуйтесь. Так вот, — он засунул руки в карманы матросской куртки, — захотите отдать долг, или просто выпить кофе, приедете в Лондон, и придете к собору Святого Павла. Там улица — Ладгейт Хилл. Трехэтажный дом по правой стороне, синяя дверь. Отдадите привратнику".

Федор повертел в руках конверт и покраснел: "Я не знаю английского".

— Может, еще выучите, — рассмеялся Джон, — у нас тоже хорошие шахты. Тут написано просто: "Мистеру Джону, в собственные руки".

Федор посмотрел на печать со львом и единорогом: "Хорошо, я запомню".

— Вот и славно, — Джон поднялся и велел: "Спите. Сейчас мы снимемся с якоря и пойдем в Або, ветер хороший, дня через два будем там. Я вас ссажу на берег, и распрощаемся, месье Теодор. Уж не знаю, на сколько, — он развел руками.

Федор зевнул: "А что вы делали на реке?"

— Рыбу ловил, — развел руками Джон. Он вышел, закрыв за собой дверь каюты. Уже на палубе герцог велел капитану: "Как будем подходить к шведским берегам, поднимите флаг. Все-таки суверенная страна, у нас с ними мирный договор. Неудобно, еще за контрабандистов примут. А потом вернемся сюда, — он взглянул на плоский, едва заметный в сумерках, поросший соснами берег залива и задумчиво добавил: "Вернемся, и закончим дела".

Матросы почти неслышно подняли якорную цепь. Бот, накренившись, поймав ветер, пошел на север.

Интерлюдия

Иерусалим, декабрь 1775 года

Мужчина проснулся еще до рассвета. Открыв глаза, он лежал, глядя в каменный потолок комнаты. За деревянными ставнями падал легкий, горный, сухой снег. Горел очаг, было тихо. Он, вымыв руки, пробормотав молитву — стал одеваться.

— Тридцать пять, — подумал он, выходя из своей спальни. Он прислушался — в комнате дочери раздавалось какое-то шуршание.

— Я сейчас, папа, — раздался веселый, девичий голос. "Сейчас спущусь и сварю тебе кофе. Возьми, пожалуйста, завтрак, он на столе лежит".

— Спала бы еще, — усмехнулся Исаак Судаков. Подняв свечу, он пошел вниз, по узкой, каменной лестнице. На кухне было почти тепло. Он, подбросив дров в очаг, посмотрев на огонь, вздохнув, пробормотал: "Что-то не так".

Лея просунула черноволосую голову в дверь: "Доброе утро, папа, я за водой".

— Хорошо, деточка, — Исаак все смотрел в окно, на тонкий слой снега, что лежал на булыжниках двора. "Днем растает, — сказал себе он. "Какая зима холодная. Господи, ну почему я — все чувствую, зачем ты меня избрал для этого?".

Запахло кофе. Дочь, наполнив медную кружку, строго велела: "Садись".

— Я сегодня пойду к госпоже Альфази, — сказала девушка, подперев ладонью щеку, — отнесу цдаку, что мы ей собрали, с детьми помогу, и вообще, — она помолчала, — пусть хоть на улицу выйдет, а то она целыми днями плачет, бедная.

— Может, и вернется еще ее муж, — Исаак пригладил ладонью темные, побитые сединой пряди волос, — все же с осени не так много времени прошло. Караван мог заблудиться.

— Он каждый год в Каир ездит, — черносмородиновые глаза дочери погрустнели, — наизусть дорогу знает, папа. Он же торговец. Госпожа Альфази говорит — наверное, бедуины на них напали.

— Упаси Господь, — Исаак поднялся, и взял холщовую салфетку: "Я в ешиве пообедаю, деточка. Ты заниматься сегодня будешь?"

— Да, — Лея вылила остатки кофе в свою чашку, — мы сейчас Псалмы читаем, с комментариями. Папа, — она подняла глаза, — что-то случилось, да? Я же вижу.

Исаак только тяжело вздохнул, надевая плащ: "Ты будь осторожнее, деточка, скользко на улице".

Выходя на улицу, он обернулся — дочь стояла, прислонившись к воротам, улыбаясь, глядя ему вслед.

— Господи, — подумал Исаак, спускаясь по еще темной, тихой улице Ор-а-Хаим вниз, к ешиве, — двадцать три года. У подруг ее уже дети. Единственная дочь, единственная дочь, Господи. Но нельзя, же неволить девочку, а пока ей никто по душе не пришелся. Уже и сваты не ходят, слышал я, что говорят — мол, разборчивая очень, отец- глава ешивы, слишком много о себе возомнила. Ерунда! — он поцеловал мезузу и толкнул тяжелую, деревянную дверь. "Просто девочка хочет любви. А кто же ее не хочет? — Исаак вошел в еще пустой, маленький, прохладный зал синагоги.

— Тридцать пять, — повторил он, беря молитвенник. "Так не может долго продолжаться, сказано же: "В каждом поколении есть тридцать шесть праведников, ради которых Божественное Присутствие осеняет мир. Если умирает кто-то из них, то его место сразу же занимает другой".

— Сразу же, — подумал Исаак, шепча молитвы. "Как тем годом, двадцать пять лет назад. А с тех пор никто из них не умирал, и вот теперь… — он прервался и посмотрел на Ковчег Завета. Бархатная, расшитая серебром завеса, что покрывала его — чуть колебалась.

— Ветер, — сказал себе Исаак. "Кто-то пришел, дверь приоткрылась. Просто сквозняк".

— Господи, — внезапно прошептал он, — не оставь нас милостью своей. Говорят же: "Славьте Бога, ибо он вечен, бесконечна доброта его". Пожалуйста, — попросил Исаак. Подышав на руки, он опустил глаза к пожелтевшей странице молитвенника.

Лея Судакова втащила плетеную корзинку с едой в кухню, и, разогнулась: "Госпожа Альфази, милая, вы вот что — оденьтесь, и пойдите, прогуляйтесь. Уже не так холодно. А за маленькой я погляжу, пока готовить буду, она мне и поможет. Да, Двора? — девушка подмигнула.

— А где папа? — раздался тихий голос ребенка, что сидел на коленях у женщины. "Он скоро приедет?"

Госпожа Альфази незаметно стерла слезу со щеки, и, вздохнула: "Конечно, Двора. Скоро, очень скоро".

Дочь слезла с ее колен и помялась: "А можно, тетя Лея, я хлеба кусочек возьму?"

Лея, наклонившись, потрепала девочку по косам: "Сколько угодно, милая. Беги, поиграй пока".

Женщина подождала, пока дверь захлопнется и горько, отчаянно разрыдалась. Лея села рядом, и, пристроила ее голову у себя на плече: "Не надо, госпожа Альфази. У вас четверо детей, не надо, я прошу вас".

— Я не смогу, — женщина смотрела куда-то в беленую стену кухни. "Я не смогу, без него, без Давида. И так уже — она скомкала глухой ворот домашнего, темного платья, — кредиторы приходили, с расписками. Мне же надо будет дом продать, Лея, чтобы расплатиться. А мальчики? — она всхлипнула. Лея, взяв покрасневшую, сухую руку, шепнула:

— Папа сказал, госпожа Альфази, что об этом — вам уж совсем не надо беспокоиться. И платить за них не надо будет, и обедами мы их будем кормить. А расписки, — девушка помолчала и бодро закончила, — придумаем что-нибудь. Рав Азулай в следующем году вернется из Европы, привезет денег на общину. Вы только не плачьте, пожалуйста.

— Я молюсь, — женщина вытерла лицо. "Каждую ночь встаю и молюсь, Лея. Хожу к стене, читаю Псалмы, соседке помогаю, вы знаете, она почти не видит. Господи, — внезапно, страстно сказала госпожа Альфази, — только бы он вернулся! Пусть хоть раненый, хоть больной — я его выхожу, Лея. Двадцать лет в этом году, двадцать лет, как мы с ним под хупой стояли, — она покачала головой. Девушка вспомнила тихий голос отца: "Сейчас все будет не так, Лея, все не так. Пока не родится один из них".

Она тогда посмотрела на горящие субботние свечи: "Но, папа, ты, же говорил — не бывает так, чтобы их было меньше тридцати шести".

Отец закрыл глаза, и будто к чему-то прислушался: "Не бывает. Просто, — он помедлил, — люди рождаются по-разному".

— Все будет хорошо, — Лея, поцеловав мокрую щеку женщины, встала: "Стучит кто-то. Я открою, вы не волнуйтесь".

Она распахнула дверь в капель и тающий снег, в яркое, голубое небо, в пронзительный свет низкого, зимнего солнца, и ахнула: "Госпожа Альфази! Сюда, быстро сюда!"

— Давид! — женщина уже бежала во двор. "Давид, Господи, мы и не чаяли!"

Лея посмотрела на высокого, с утомленным, усталым лицом мужчину, что поддерживал торговца. Тот поднял голову и попытался улыбнуться: "Ты не волнуйся, милая, просто заболел. На караван напали бедуины. Только мы со Стефаном, — он кивнул на своего рыжебородого спутника, — и спаслись. Он меня спас, — добавил Давид.

— Пойдем, пойдем, — захлопотала вокруг него жена, — пойдем, сейчас согрею воды, и отдохнешь.

— Стефан, — обернулся торговец, — ты тоже останься, поешь у нас. Пожалуйста.

— Мне надо идти, — сказал мужчина на неуверенном, с ошибками ладино. "Я тебя довел до дома, как обещал, а теперь — мне надо идти".

Он чуть склонил непокрытую голову, и вышел на улицу. Лея проводила глазами блеск драгоценных камней на эфесе сабли, темную, арабского покроя одежду: "Он из Каира, господин Альфази?"

— Из Марокко, — тот подставил лицо солнцу: "Христианин. Но очень хороший человек, очень".

— Христианин, — шепнула Лея, вглядываясь в толчею на улице. Рыже-золотистой головы уже не было видно. Она, чуть помолчав, весело сказала: "Давайте-ка, госпожа Альфази, я займусь обедом, как и обещала".

Муж и жена зашли в дом. Лея все стояла, слушая щебет воробьев на крыше, смотря вверх, в бесконечное, просторное небо Иерусалима.

— Храм Гроба Господня, — вспомнил Степан, пробираясь через полуденную толчею на улицах. Город был окружен мощной стеной. Он вспомнил, как, остановившись на склоне горы, его спутник показал рукой вниз: "Иерусалим".

Он лежал в низине, весь белый, покрытый снегом, чуть сверкающий под слабым, предрассветным солнцем. Степан услышал, как торговец шепчет: "Если я забуду тебя, Иерусалим, пусть отсохнет моя правая рука. Я дома, Стефан, я дома…"

— Я же обещал тебе, — мягко сказал Степан. Опустив глаза, он посмотрел на свою правую руку — на то, что от нее осталось. "А все равно, — внезапно, весело подумал мужчина, когда они с Альфази уже шли по вьющейся по холмам дороге, — все равно, я и с одной рукой хорошо сражаюсь. И сабля при мне. Вот только жаль, что к штурвалу мне уже не встать".

Он оглянулся и понял, что зашел в самую глубину города. "Как медина в Рабате, — хмыкнул Степан. "Или те кварталы, в Каире, у рынка, где мы ждали каравана. Одни закоулки, ничего не разберешь". Людской поток подхватил его и понес по каменным ступеням вниз.

Степан прошел под какой-то аркой и увидел маленькую, запруженную людьми площадь. "Альфази же рассказывал, — вспомнил он, — это она. Стена".

Она уходила вверх, — высокая, мощная, сияющая под солнцем. Степан, сделав шаг вперед, вдруг почувствовал слезы у себя на лице.

— Я не могу больше, — шепнул он, прижимаясь щекой к камню, положив левую руку на молчащий, холодный медальон. "Не могу, Господи, за что, за что?"

Он проснулся в середине ночи, глядя на еле теплящийся огонь в очаге. Альфази спал, измучено что-то бормоча, и Степан подумал: "Еще три дня пути до Иерусалима. Доберемся. Господи, где же ты, любовь моя, что с тобой, полгода я тебя не видел…"

Мужчина вздрогнул — медальон нагрелся. Степан услышал тихий голос: "Я ухожу, милый, а ты — ты будь счастлив. Спасибо, спасибо тебе за все…"

— Нет, — пошевелил он губами, увидев каменные, сырые своды, изможденное, больное лицо женщины. "Нет, нет, не надо, Господи, зачем ты так!"

— Прощай, — она все улыбалась. Степан, протянув руку, было, хотел прикоснуться к ее щеке. "Нашу девочку зовут так, как меня, — Елизавета смотрела на него огромными, серыми глазами.

— Ханеле, — повторил он, — Ханеле.

— Да, милый, — она пошевелила пальцами. Степан увидел, как ее рука тянется куда-то. "Пожалуйста, — взмолился он, — пожалуйста. Один раз, один только раз — дай мне к ней прикоснуться. Прошу тебя".

Ее рука упала в бесконечную, вязкую, черную тьму.

Тогда он тихо плакал, отвернувшись к стене, а потом, на одно, мимолетное мгновение, увидел брата. "Жив, — подумал Степан, — все хорошо, Господи, он жив. Он в Санкт-Петербурге. Как только доберусь до Иерусалима — напишу ему. Ханеле, доченька моя, где же мне тебя искать?"

После этого была только ночь — он закрывал глаза, и, кладя руку на медальон, просил: "Господи, ну где же она, где наша девочка?". Он не видел перед собой ничего — только непроницаемую темноту.

Он очнулся от мягкого прикосновения руки к своему плечу. Высокий, изящный, мужчина лет пятидесяти, в скромной, темной одежде, взглянул на него прозрачными, серыми глазами. Улыбнувшись, он протянул Степану бархатную кипу.

— Я не еврей, — сказал Степан на своем несмелом, выученном от Альфази ладино.

— Спасибо, — он вытер лицо, и мужчина утвердительно сказал: "Вам надо поесть, отдохнуть и найти место для ночлега. Пойдемте".

— Я не еврей, — повторил Степан. Он увидел, как улыбаются глаза незнакомца. "Все равно пойдемте, — коротко велел тот.

— Мне надо найти одного человека, — сказал Степан, когда они, молча, поднимались по каменным ступеням в Еврейском квартале. "Его зовут Исаак Судаков".

— Это я, — ничуть не удивившись, сказал мужчина. Он распахнул деревянную дверь, что вела в чистый, прибранный двор маленького дома. "Сейчас я вас накормлю, и вы мне все расскажете. Вас как зовут?"

— Стефан, — вздохнул мужчина, и, неизвестно зачем, добавил, по-русски: "Степан".

— Ну и хорошо, — Судаков повернулся к нему, и Степан застыл на пороге дома: "Откуда вы…"

— В моей семье всегда говорили по-русски, — усмехнулся Судаков. Обведя глазами кухню, он добавил: "Уже двести лет".

— Вот, — он отодвинул скамью, — садитесь, сейчас я накрою на стол, а вы отдыхайте.

Над очагом побулькивал котелок. Судаков улыбнулся: "Вот, и суп у нас есть, и мясо. Хлеб свежий. Вина хотите? Я вам согрею".

— Я ему никто, — подумал Степан. "Он меня сегодня в первый раз увидел".

Судаков вымыл руки над медным тазом, и, пробормотав что-то себе под нос, стал разливать суп. "Я тоже поем, — сказал он смешливо, — не один вы проголодались. Хлеб берите, у нас хороший пекарь, к нему весь квартал ходит".

— У него горе, — сказал себе Судаков, глядя в запавшие, усталые глаза. "Господи, бедный, это он так выглядит — на тридцать, а то и больше. Он ведь еще юноша совсем. Мальчик. Большое горе, — он прислушался и вздохнул: "И совсем недавно случилось".

— Вы вот что, — Судаков, убрал со стола грязную посуду, — мы с вами завтра поговорим, Степан. Я вас отведу в ешиву, где преподаю. У нас там есть место для ночлега. Ложитесь и спите, прямо сейчас, а то на вас лица нет.

Мужчина посмотрел на него: "Я же не еврей, наверное, нельзя…"

Судаков пожал плечами и, рассмеявшись, чуть прикрыл веки: "Он возвел очи свои и взглянул, и вот, три мужа стоят против него. Увидев, он побежал навстречу им от входа в шатер поклонился до земли, и сказал: Владыка! если я обрел благоволение пред очами Твоими, не пройди мимо раба Твоего; и принесут немного воды, и омоют ноги ваши; и отдохните под сим деревом, а я принесу хлеба, и вы подкрепите сердца ваши".

— Это об Аврааме и ангелах, — Степан посмотрел в серые глаза мужчины. "Я помню".

— Ну вот, — Судаков поднялся, — праотец не спрашивал — кто к нему пришел. А вы помните, — он внезапно остановился, с плащом в руках, — куда потом направились ангелы?

— Разрушать Сдом, — Степан тоже встал: "Авраам просил у Бога за жителей города, и Господь сказал: "Ради десяти не истреблю. Десяти праведников".

— Ну вот, — Судаков стал одеваться. Взглянув на блеск сапфиров, он, весело, заметил: "Я же не знаю, куда вы потом собираетесь, Степан. А привечать незнакомца — это наша заповедь. Саблю свою можете оставить тут. У меня в кабинете, ее никто не тронет. Наверх и направо, первая дверь. Я вас во дворе подожду".

Степан проводил его глазами и поднялся наверх — в маленькой, простой комнате стоял деревянный стол с раскрытой на нем огромной, в старом переплете книгой. Рядом лежала рукопись, и десятки, сотни таких же книг были расставлены на полках, вдоль беленых стен.

Он осторожно положил саблю на старую, придвинутую к столу скамью и, заглянув в книгу, вздрогнул — со страницы на него смотрели те же странные, будто детский рисунок, значки, что были нарисованы на его амулете. "Я ничего не знаю, — понял Степан. "Ничего, ничего не знаю. А мне надо найти дочь, у нее никого нет, кроме меня. Ханеле, — он вздохнул и повторил: "Ничего не знаю".

Судаков стоял во дворе, разговаривая с высокой, стройной девушкой. Степан посмотрел на ее кудрявые, черные, спускающиеся на спину волосы, на чуть влажный от растаявшего снега подол скромного платья и сказал: "Я готов".

— Это моя дочь, Лея, она тоже говорит по-русски, — улыбнулся Судаков.

Девушка повернулась. Чуть покраснев, опустив черносмородиновые глаза, она взяла отца за руку: "Папа, этот человек спас господина Альфази, в пустыне, когда на их караван напали бедуины. С господином Альфази все хорошо, приходил врач, сказал, что это — простуда, ему надо отлежаться. Спасибо вам, — она взглянула на Степана. "Вы, идите, отдыхайте, устали ведь".

Когда они уже вышли на узкую улицу, Степан, было, хотел что-то сказать, но Судаков положил ему руку на плечо: "Завтра, все завтра. Вот, — он толкнул низкую дверь, — это наше общежитие, но сегодня Шабат. Ученики ушли по домам. Тут сироты живут, — добавил он, указывая на широкие лавки, что стояли вдоль стен. "Колодец во дворе, там же все остальное, вот свободная лавка. Ложитесь и спите. Завтра вечером встретимся".

— Куда же они ушли, если они сироты? — спросил Степан, оглядывая большой стол, с разложенными по нему книгами.

— По домам, — Судаков улыбнулся: "Каждый человек должен встречать субботу дома, Степан. Ну, я пойду. Мне еще надо дочке помочь, с уборкой".

— Дома, — повторил мужчина, услышав скрип двери. Он подошел к окну и посмотрел на золотое, медное, сияние закатного солнца. "Ради Иерусалима не успокоюсь, доколе не взойдет, как свет, правда его и спасение его — как горящий светильник, — тихо сказал Степан, вглядываясь в пустеющие улицы города.

Легкий снег завивался над Масличной горой, серое, утреннее небо, едва освещалось полосой рассвета на востоке.

— Вот, — сказал Исаак Судаков, наклоняясь, кладя камешек на серую, плоскую плиту, — это Авраам Судаков, мой предок. Ты видел, на родословном древе. Он — первый из нас, кто здесь похоронен. Ну, и все остальные, — мужчина обвел рукой могилы, — тоже. И я, — он чуть улыбнулся, — когда придет время, лягу в эту землю.

Степан тоже поднял камешек, и, повертел его в руках: "Я понял, да. Внучка Авраама Судакова, Марфа, вышла замуж, и у нее были дети. Сын Федор, — он помолчал, — у нас всегда в семье было это имя. Значит, мы ее потомки. Но ведь она не была еврейкой, — Степан посмотрел в серые глаза Исаака: "Мы с ним родственники. Только очень дальние".

— Откуда тогда это? — Степан коснулся рукой серебряного медальона у себя на шее. "У нас в семье есть предание — его привезли из Польши".

— Из Польши, — задумчиво повторил Судаков и подтолкнул Степана: "Пошли, не след о таком на кладбище говорить, пусть мертвые спокойно ждут прихода Мессии".

Когда они уже оказались на улице Ор-а-Хаим, Исаак повернулся к мужчине: "Не думал я, что хоть раз в жизни увижу такое, — он показал на медальон. "Сейчас выпьем кофе, и я тебе все расскажу".

На кухне было тепло, пахло какими-то сладостями. Судаков улыбнулся, глядя на медное блюдо: "Дочка печенья напекла. Бери, оно с медом, с орехами…"

— А где она? — вдруг спросил Степан, присаживаясь.

— Либо на занятиях, с другими женщинами, они сейчас Псалмы учат, либо, — Исаак задумался, — полы моет у стариков. У нее есть подопечные, Лея ходит им готовить, убирает у них. Одинокие люди, мы им помогаем, общиной.

— Так вот, — он разлил кофе по медным кружкам, — это очень старый амулет. Больше сотни лет. Раньше, — Исаак вздохнул, — когда больше людей знало, как их делать, они чаще встречались. Раввин в Марокко тебе, верно, сказал — он для близких людей. Сына, жены, брата. Их сейчас больше не пишут, да и не умеет никто. Да и…, - Исаак замялся: "Может, не надо? Мальчик не еврей, для чего ему это?"

Степан послушал тиканье простых, некрашеных часов на стене и просительно посмотрел на мужчину.

— А почему не делают…, - Исаак поднялся и, сняв с очага котелок с кипящей водой, — наклонил его над кофейником, — потому что сотню лет назад появился у нас человек по имени Шабтай Цви, называвший себя Мессией. Народ раскололся на две части, люди в Европе бросали все, и шли за ним, рушились семьи, дети отрекались от родителей и родители — от детей.

— И вот тогда, — мужчина стал размешивать кофе, — люди начали использовать свои знания не на благое дело, — он кивнул на медальон, — а совсем наоборот. Если этот амулет написан правильно — он помогает людям, если нет, — Исаак помолчал, — убивает. Вот и запретили их делать, навсегда. Но ты не волнуйся, — он улыбнулся, — с твоим амулетом — все хорошо.

— Почему я ничего не вижу? — вдруг спросил Степан. "Елизавета…Хана — поправился он, — я уверен, она отдала медальон нашей дочери. Почему вокруг — только темнота?"

Исаак подпер ладонью щеку и ласково посмотрел на него. "Сколько сейчас маленькой? — спросил он. Степан ярко покраснел и пробормотал, глядя куда-то в сторону: "Я считал, если все хорошо было, то в октябре она родилась".

— Ну, вот видишь, — вздохнул Исаак, — совсем дитя. Пройдет два, или три года, Ханеле начнет что-то понимать, и увидит тебя. И ты ее тоже.

— А если, — Степан помолчал, — если амулет ей не отдали? Что тогда?

— Тогда тот, кто забрал его — испытает всю силу гнева Господня, — Исаак посмотрел в серые, прозрачные глаза мужчины. "Я же тебе говорил — он один такой на свете остался, этот амулет. Польша, Польша…, - Судаков покачал головой.

— Уж откуда твой предок взял этот амулет — не знаю. Был один человек, он умер недавно, четверть века назад, Шмуэль Горовиц. Праведник, хасид, как у нас говорят. Жил в горах, в Галиции, работал дровосеком. Был пожар в его избе, и вся семья сгорела. Вот он умел писать такие амулеты. И еще один старик, раввин, в Измире, это в Турции, но его потомки перешли в магометанство. А Горовицы, — Исаак задумался, — этот Шмуэль был последним. Когда-то была большая семья, знаменитая. Но сначала — старший сын стал отступником, был врачом у этого Шабтая Цви, потом другие, а потом…, - он не закончил и махнул рукой.

— Что? — тихо спросил Степан.

— Есть у нас еще один отступник, Яков Франк, да сотрется имя его из памяти людской, — неожиданно зло сказал Судаков. "Тоже Мессией себя объявил, в Польше. Недавно его из тюрьмы выпустили, при нем какой-то Горовиц подвизается. Наверняка, из потомков тех. Даже и говорить о них не хочу, — Судаков нехорошо усмехнулся, — чем они там занимаются. За такой амулет, а лучше за обе его части, — Франк бы правую руку отдал, — задумчиво сказал Судаков и спохватился: "Прости".

— Ничего, — Степан вдруг улыбнулся. Посерьезнев, он спросил: "Зачем им амулет, этим людям?"

— Я же тебе говорил, — Исаак допил свой кофе, — вот уже полтора века никто такого амулета и в глаза не видел. А если этот Горовиц — из тех Горовицей, то, получив твой, он сможет сделать новый. У них это знание из поколения в поколение передается, хотя непонятно — от кого. Их прародитель, рав Хаим был против всего этого, — Судаков помолчал, — амулетов, и так далее. Если только…, - он не закончил и, наконец, сказал: "Нет, ерунда, такого и быть не может. Ты письмо-то брату написал?"

— Да, — Степан кивнул. Не глядя на собеседника, он добавил: "Я хочу остаться. Тут, в Иерусалиме, рав Судаков. Когда я найду Ханеле, она должна жить со своим народом. И потом, — он указал глазами на свою искалеченную руку, — в море я уже никогда не вернусь. Наймусь каменщиком, — Степан улыбнулся, — я хоть и медленно пока работаю, но аккуратно".

Дверь распахнулась. Лея, стоя на пороге кухни, озабоченно проговорила: "Что же вы печенья не едите, папа, я для вас пекла".

Исаак посмотрел на покрасневшие щеки дочери и рассмеялся: "Отчего же не едим? Очень вкусное. Холодно на улице?"

— Хорошо, — тихо сказала Лея, опустив глаза. "Очень хорошо, папа".

Когда ее шаги затихли наверху, Степан, помолчал: "Рав Судаков, если можно…я бы хотел учиться. Только я совсем ничего не знаю, ничего".

— Все мы когда-то, — Исаак поднялся и потрепал его по плечу, — ничего не знали. Как обустроишься — приходи, посмотрим — что у нас получится.

— Тридцать пять, — сказал себе Исаак, закрывая калитку, глядя на следы в тающем снегу. "И еще долго так будет. Но когда-нибудь, — он поднял голову и посмотрел на зимнее солнце, — изменится".

Степан оглядел свою маленькую, подвальную комнату, и улыбнулся: "Для каменщика и такое, конечно, роскошь. Федя поймет, не может не понять. А потом, когда я найду девочку — мы с ним встретимся. Саблю ему отдам, мне-то — он погладил рукой эфес, — она уже не понадобится".

Он присел на лавку и, поморщившись, подвигал левым плечом. "Ничего, — Степан откинулся к стене, — это поначалу непривычно, потом — пройдет. Однако надо и собираться". Он задул свечу и вышел на темнеющую, вечернюю улицу.

В большом зале ешивы было шумно, в фонарях, развешанных по стенам, трещали свечи, пахло табачным дымом. Исаак поднял глаза от большого тома, и выбил трубку: "Тут не курить не получается, к тому же говорят, табак помогает думать. Держи, — он подал Степану какой-то лист.

— Что это? — спросил тот, присаживаясь напротив.

— Алфавит, — рав Судаков затянулся. "Сначала это, а потом — все остальное. С Божьей помощью, — добавил он и вернулся к своей книге.

— С Божьей помощью, — шепнул Степан, и, шевеля губами, стал медленно повторять буквы.

Пролог

Англия, весна 1776

— Mademoiselle Joséphine, quel est le temps qu'il fait aujourd'hui? — раздался монотонный голос гувернантки.

Джо Холланд посмотрела на залитое дождем окно классной комнаты. Почесав карандашом голову, она вздохнула: "Aujourd'hui, le mauvais temps". Девушка сладко улыбнулась: "Μais, ca me fait chier!"

Гувернантка побагровела. Джо, спохватившись, пробормотала: "Je m'excuse".

— La leçon est terminée, — сухо сказала женщина. Обернувшись к закрывшейся двери, Джо высунула язык. Поднявшись, — она была высокая, тонкая, с уложенными надо лбом, темными косами, — девушка подошла к выходящему во двор особняка окну.

Ливень барабанил по стеклу, бот мотался у пристани на Темзе. Джо прижалась лбом к холодному окну: "Господи, сбежать бы отсюда — куда угодно. Только бы в море".

Она осторожно открыла дверь классной комнаты и прислушалась. Было тихо, по соседству раздавалось только скрипение пера.

Джо взбежала наверх и прошмыгнула в свою спальню. Высокая, узкая кровать была покрыта простым тонким, одеялом. У окна, на треноге, красовалась бронзовая подзорная труба. На полках, вперемешку с книгами по навигации, были расставлены модели кораблей.

Девушка опустилась на голые доски пола. Расправив серое, шерстяное платье, она потянулась за "Лондонской Хроникой".

— Вести с полей сражений, — прочитала она. "Наши победоносные войска отразили атаку повстанцев на Квебек. Генерал Карлтон сообщает, что в сражении погибло более ста солдат-колонистов, включая командующего армией, Монтгомери. С реки действия армии поддерживали наши военные корабли, под командованием капитана Стивена Кроу.

Наши войска покинули Бостон, под угрозой обстрела артиллерии повстанцев, но продолжают успешно сражаться в колонии Массачусетс. Полк его светлости лорда Кинтейла разгромил несколько отрядов колонистов. Было поймано и расстреляно более двух десятков шпионов. Ваш корреспондент".

Джо с тоской отложила газету: "Вот это жизнь! Вот это герои! А мне до конца дней своих придется спрягать французские глаголы".

Дверь заскрипела. Брат сказал с порога: "Обедать зовут, пошли".

Он наклонился, и поднял газету: "Охота тебе читать про этих дураков. "Полк его светлости лорда Кинтейла…, - издевательски начал Джон. Джо, выпрямившись, — она была выше брата на голову, — посмотрела на него сверху вниз: "Не тебе их судить, мальчишка, окажись ты там — девушка кивнула на карту Северной Америки, что висела на стене, — со страху в штаны наложишь".

Джон взглянул на усеивавшие карту флажки, на стрелы и линии. Засунув руки в карманы хорошо скроенного сюртука, встряхнув светлыми волосами, он примирительно заметил: "Стреляю я не хуже тебя, а в остальном — надо говорить, а не палить из пушек, Джо. Сейчас другой век. Вон, — он кивнул в сторону лестницы, — мистер Рональд дал мне задание — написать речь, защищающую политику Британии в колониях. Хочешь послушать?".

— Готовишься занять наследственную скамью в Палате лордов? — невинно поинтересовалась Джо.

— Ну да, — недоуменно ответил брат, — а что?

— Ходули купи, — ядовито посоветовала девушка, — а то тебя и не увидят, только голос будет слышен.

Джон мгновенно вытащил из рукава сюртука трубочку и плюнул в сестру жеваной бумагой.

— И почему только папе пришла в голову мысль забрать тебя из Итона? — вздохнула Джо, спускаясь в столовую.

Джон, было, хотел подать ей руку. Джо, вскинув подбородок, прошествовала мимо. "Потому, — пробормотал он вслед стройной спине, — что я уже летом поступаю в Кембридж, дорогая сестра. Впрочем, ты же все равно скажешь, что я задаюсь".

В большой столовой было пустынно, — брат с сестрой и гувернантка с наставником сидели за разными концами овального стола палисандрового дерева.

— Папа пишет, — сказал Джон, не разжимая губ, делая вид, что занят куропаткой, — что к лету вернется, заберет нас, и мы поедем путешествовать по Европе. Перед тем, как я отправлюсь в университет.

— Он второй год подряд это обещает, — Джо мрачно ковырялась в запеченной картошке.

— На этот раз точно, — уверил ее брат.

Джо, на мгновение, коснулась оправленного в золото медвежьего клыка, что висел у нее на шее. Девушка посмотрела на картину, что висела над камином. Разбитый пушками корабль, с изорванным, горящим британским флагом, погружался в море. Над ним, на скале, возвышался форт, в темно-синем небе веяли птицы. Капитан стоял у румпеля, — высокий, в белоснежной, покрытой пятнами крови рубашке, с прикрытым повязкой глазом. У его ног дымились мешки с порохом.

— Подвиг сэра Стивена Кроу в порту Картахены, — прочитала Джо надпись на медной табличке. Сглотнув, она посмотрела на серые, мотающиеся под дождем деревья сада.

— В Портсмут нельзя, — холодно подумала она, поднося к губам серебряную чашку с кофе, — это военная база. Даже и думать нечего, чтобы меня там взяли на корабль. Значит, в Плимут, оттуда уходят каперы, можно наняться юнгой. Навигацию я знаю отменно, с парусами управляюсь, — лучше многих мужчин, стреляю метко, — не пропаду. Так тому и быть.

Джо шепнула брату: "Пойду, полежу, такая погода, что сразу в сон клонит".

Оказавшись у себя в комнате, она заперла дверь на ключ, и прошла в гардеробную. Старая, потрепанная кожаная сума лежала в самом дальнем углу шкапа кедрового дерева. Джо вытащила ее наружу и стала собирать вещи.

Сильный дождь поливал разъезженную, широкую дорогу. Мальчишка на вороной лошади отбросил с мокрого лба прядь коротко стриженых, темных волос и посмотрел на серую воду плимутской гавани. Корабли, со свернутыми парусами, покачивались на легкой волне.

— Пистолет и кинжал, — подумала Джо, пришпоривая коня. "Жаль, что шпагу не удалось украсть, Джон взял свою в Итон. Вот же задавака, подумаешь, поехал выступать со своей речью на выпускной церемонии. Но все удачно сложилось, он с наставником только через неделю вернется, а мадемуазель отправилась на свадьбу своей сестры, в Лондон. Это тоже — дней на пять. Записку я оставила, — она усмехнулась, вспомнив короткие строки: "Уехала на войну, не ищите".

— Стану героем, — Джо направила коня в открытые ворота таверны, что стояла на набережной, — и вернусь. Наверное.

Она спешилась и увидела красивую вывеску — большой, черный ворон на золотом поле. "Золотой Ворон, — задрав голову, прочитала девушка. Оправив промокшую, холщовую куртку, она шагнула внутрь, вдохнув запах табачного дыма.

У дальней стены собралась какая-то толпа. Она услышала сердитый голос: "Руками не лапай, этому письму полтора века, а то и больше".

— А что тут написано? — зачарованно спросил какой-то матрос.

— Грамоту учить надо, — отрезал низенький, плотный, седоватый человек в холщовом фартуке. "Это письмо сэра Стивена Кроу моему предку. Тому, кто основал эту таверну, Сэмуэлю Берри. Берри служил под началом сэра Стивена на "Святой Марии".

— Той, что погибла в Картахене, — протянул кто-то.

— Именно, — кабатчик поднял пухлый палец. "Дорогой Берри, уплатите подателю сего десять шиллингов, и пусть катится….- услышав дальнейшее, Джо почувствовала, что краснеет. "Выйду из тюрьмы — отдам. Ваш капитан".

— А это кровь? Пятно тут, на бумаге, — поинтересовался давешний матрос.

— Бургундское вино, — гордо сказал мужчина. "Далее, вот кусок обшивки "Святой Марии", можете потрогать, только по очереди…"

Джо дождалась, пока кабатчик вернется за стойку. Небрежно бросив медную монету, она велела: "Стакан эля".

— Рановато начинаешь, — хмыкнул кабатчик, оглядев высокого, тонкого, темноволосого мальчишку с прозрачными, светло-голубыми глазами. На белой шее, рядом с крестом, болтался медвежий клык.

— Во рту пересохло, — сообщил мальчишка, выцедив эль. "Меня зовут Джо, Джозеф". Он протянул маленькую, но сильную руку.

— Фрэнсис Берри, — кабатчик прислушался: "Из благородных. На войну, наверное, собрался, ну да они тут десятками вокруг каперов околачиваются".

— Мистер Берри, — мальчишка шмыгнул носом и вытер его о рукав куртки, а вы не знаете — какие корабли скоро отправляются в Новый Свет? Вы не думайте, — вздохнул мальчишка, — у меня деньги есть, немного.

— Твоя лошадь? — Берри выглянул на залитый дождем двор.

— С почтового двора, ее вернуть надо, — парень поджал пухлые, еще детские губы. "Я в море хочу, мистер Берри".

— Все вы хотите, — пробормотал кабатчик. "Ты хоть раз в море выходил?"

— Я из Саутенда, — оскорблено заметил парень, закидывая ногу на ногу, рассматривая свои потрепанные, грязные сапоги. "Меня отец в море взял, как я только стоять научился".

— Пальцы-то у тебя ловкие, — заметил Берри, — видно, что не белоручка. Он вспомнил жесткую ладонь парня: "Ладно, сейчас капитан "Черной стрелы" сюда обедать придет. Они сегодня на закате отправляются. Хороший капер, быстроходный. Скажешь, что от меня, он вон там — Берри указал на угол таверны, — будет сидеть, за своим обычным столом".

— Спасибо, спасибо вам! — горячо сказал парень. Берри подумал: "Господи, скорей бы уже эта война закончилась, жалко мальчишек-то, совсем молодые. А что делать, — он вздохнул и, проводив глазами парня, стал протирать стаканы, — колонисты эти совсем зарвались, независимости хотят. Хотя, — он хмыкнул и закрыл ставни, — право слово, беспокойства от них больше, чем доходов. То ли дело Индия".

— Куришь? — спросил капитан Фэрфакс, осмотрев с ног до головы мальчишку, что сидел перед ним.

— Нет пока, — зарделся тот.

— И не начинай, — посоветовал капитан — высокий, мощный пожилой человек лет шестидесяти, с почти седой головой. Он затянулся ароматным дымом. Развернув морской атлас, капитан подвинул его к Джо. "Проложи курс отсюда до Джерси".

— А мы пойдем на Джерси? — парень поднял на него светло-голубые глаза.

— Мы, — со значением сказал Фэрфакс, — пойдем туда, куда велит капитан. То есть я". Он усмехнулся: "Если ты не прикусишь язык, то отправишься обратно, в Саутенд. Макрель ловить".

— Простите, — пробормотала Джо. Взяв тетрадь, она стала быстро писать, двигая губами.

— Неплохо, — заметил Фэрфакс, прочитав. "Вот тут отмель, но ты ее знать не обязан, все-таки не Саутенд. Завяжи мне шлюпочный узел, и расскажи, когда он применяется, — капитан кинул Джо разлохмаченную веревочку.

— При буксировке шлюпок и во время их стоянки под выстрелом у борта корабля только в тех случаях, когда в них находятся люди, — отчеканила Джо. Фэрфакс, разглядывая узел, сказал: "Так. Первые три месяца плаваешь без оклада, испытательный срок. Потом, если не убьют тебя, — он выбил трубку, — переходишь на процент от добычи, как все. Жить будешь отдельно, рядом с камбузом, там каморка есть".

— Я не хочу на камбуз, — страстно сказала Джо. "Я хочу на мачты, на марс…"

— А я, — Фэрфакс поднялся, — не хочу, чтобы экипаж любовался твоими достоинствами. Впрочем, их и нет еще пока. Но вырастут, наверное. Тебе сколько лет? — смешливо поинтересовался он.

Джо почувствовала, как в глазах закипают слезы. Опустив голову, она соврала: "Семнадцать. Мне не приходить, да?"

— Ты же хочешь на марс, — удивился капитан. "Тут, — он обвел рукой таверну, — их пока не заведено. На закате отправляемся, опоздаешь, — пеняй на себя".

Он внезапно наклонился к девушке, и погладил ее коротко стриженые волосы: "Я сам, дорогая моя — в середине Атлантического океана родился. Матушка моя покойная, как ты — отсюда, из Плимута, в море сбежала. Ничего, плавала, а потом, как отца моего встретила — поселились они на берегу, рыбацкое дело завели. Давай, Джо, не ты первый, не ты последний".

— Я прямо сейчас могу, капитан, — девушка подхватила свою суму. "Я лошадь отдала на почтовый двор, меня больше ничего на суше не держит".

— А папе я написала, — подумала Джо, садясь на весла капитанской шлюпки. "Как он вернется, ему на Ладгейт Хилл все передадут. Да и не рассердится он. Я же все разъяснила — куда уезжаю и зачем. Повоюю и вернусь".

— "Черная Стрела", — Фэрфакс указал на изящный бриг. "Она у меня красавица. Ходит так, что за ней мало кто угонится. Сорок пушек. Ты, кстати, давай, учись, как стрелять. Экипаж маленький, каждые руки на счету".

— Море, — Джо ловко карабкалась вслед за капитаном по трапу, вдыхая резкий, соленый ветер. "Господи, неужели и, правда — море".

— Твоя собачья вахта, — коротко сказал Фэрфакс. "Иди, устраивайся, скоро снимаемся с якоря".

Вечером "Черная стрела", подняв паруса, стала выходить из гавани. Джо обернулась — с марса было видно весь Плимут. Она, чуть помахав рукой, шепнув: "До свидания!", — посмотрела вперед, туда, где море играло под золотистым, нежным, исчезающим вдали светом заката.

Фрэнсис Берри, пыхтя, поднял один конец дубового, тяжелого стола. Он велел мужчине, что стоял напротив: "Ты тоже помоги, лучше на дворе это делать, а то все полы своими сапожищами затопчут".

Над Плимутом сияло яркое, весеннее солнце. Берри, вытаскивая стол, спускаясь по ступенькам, подумал: "Как все-таки у нас погода быстро меняется, неделю назад все дождем залито было, а сегодня — вон, уже все в рубашках ходят".

Над входом в таверну развевался большой британский флаг. Берри полюбовался деревянным щитом на двери: "По случаю записи добровольцев выпивка бесплатно".

— Долг патриота, — гордо сказал он мужчине, что раскладывал на столе бумаги и перо с чернильницей.

Тот поднял бесцветные глаза: "Это они себя там, — мужчина махнул головой на запад, — патриотами называют. На твоем месте, Берри, я бы так выразился, — человек прервался и потер бритый подбородок, тряхнув напудренной косичкой, — долг верного слуги его Величества".

— Тоже хорошо, — согласился кабатчик. Махнув рукой, он велел: "Бочки сюда тащите!"

Он зашел за угол дома, и наклонился к темному провалу подпола: "Не перепутайте, справа берите бочки, те, над которыми, — Берри тонко усмехнулся, — мы вчера поработали".

— А как же, хозяин, — расхохотались внизу. Берри, разогнувшись, потер поясницу: "Попробуй им откажи, сразу какие-нибудь подати невыплаченные найдут. Пусть хлещут разбавленный эль, все равно — кто сейчас добровольцами записывается, только совсем никчемные люди".

Во дворе забили в барабан, Берри распахнул ворота. Вереница мужчин потянулась к столу.

Кабатчик вскинул голову и услышал стук копыт. Белый, взмыленный жеребец остановился на дороге. Какой-то невысокий, светловолосый паренек, ловко спрыгнув с него, крикнул: "Скажите, как проехать в контору порта?"

— Суббота, — Берри затянулся трубкой и сплюнул. "Закрыто, никого сейчас не найдешь. В понедельник приходи. А что тебе надо-то? — он оглядел парня — изящного, с запыленным, взволнованным лицом.

Прозрачные, светло-голубые глаза взглянули на него. Кабатчик хмыкнул: "О, а вот их — я уже видел где-то".

— Мне надо узнать, какие каперы отправились в Новый Свет на той неделе, — торопливо ответил паренек. "Срочно".

— Правильно, — зло подумал Джон, — в Портсмуте она бы получила от ворот поворот. На военный корабль ее бы никто не взял, а тут наверняка уговорила кого-то, у нее же язык без костей. На Ладгейт Хилл сказали, что папа в Европе и вернется только к началу лета. Наверное. Нельзя его ждать, нельзя терять время. Догоню эту дуру и привезу обратно. Пусть папа ее запрет, что ли. Хотя такую запрешь, конечно.

— И "Черная Стрела", — закончил кабатчик. Джон понял, что все прослушал, и жалобно посмотрел на мужчину: "Мистер…"

— Берри, Фрэнсис Берри, — тот подал руку.

— Джон Холланд, — паренек тряхнул головой. "Мистер Берри, может быть, вы знаете — тут на прошлой неделе мальчик околачивался, мой, — он замялся, — брат, Джо. Хотел в Новый Свет уехать".

— И уехал, — пожал плечами Берри. "Как раз на "Черной Стреле", юнгой. Вы с ним похожи, глазами, только ты пониже будешь. В пятницу они отплыли".

— Больше недели, — посчитал про себя Джон. "Как раз подходят к колониям. Я успею. Только вот на корабль меня никто не возьмет — я же не моряк. Это Джо, как начала ходить, сразу на бот побежала. Пассажиром? Каперы не берут штатских на борт, а торговые корабли в колонии сейчас не отправляют — война".

— Что, братишка твой без позволения родителей из дому смылся? — поинтересовался Берри.

— У нас один отец, — мрачно сказал Джон, держа лошадь за поводья. "Он…"

— Рыбак, я знаю, брат твой говорил, — прервал его Берри. "Так иди, — он махнул рукой в сторону двора, — вон, добровольцев записывают. Чем плохо? Мундир, кормежка, еще и платить будут. Найдешь ты своего Джозефа, не волнуйся".

Джон взглянул в сторону британского флага, и решительно встал в конец очереди.

— Имя? — не поднимая глаз, спросил его мужчина, что сидел за столом. "Возраст? Занятие?"

— Джон Холланд, семнадцать лет, школу закончил, — покраснел юноша: "В жизни не поверят, что мне семнадцать".

— Низкий ты больно, — мужчина окинул его бесцветными глазами, — ну да ничего, сколько в тебе роста?

— Пять футов два дюйма — честно признался Джон.

— Вытянешься, — подытожил мужчина. Перевернув большую книгу, он велел: "Раз грамотный — распишись".

Юноша красиво, с росчерком расписался, и мужчина почесал косичку: "Так. Сегодня отправляетесь, на капере "Элизабет", форму уже там выдадут, — он указал рукой на море, и ружья — тоже. Там же и обучаться будете, две недели, а после этого — в бой. Вот аванс, — он выложил на стол несколько серебряных монет.

— Стрелять я умею, — гордо заметил юноша.

— Из дробовика по уткам? — поинтересовался вербовщик и крикнул: "Следующий!"

— "Элизабет", — подумал Джон, подходя к воротам. "Это хорошо, так же, как маму звали". Он, было, хотел шагнуть на улицу, но увидел скрещенные мушкеты.

— Что такое? — нахмурился юноша.

— Все, — хохотнул один из солдат, что охраняли ворота. "Ты аванс взял и сейчас сбежишь с ним, мы уже такое видели. Прямо отсюда в порт пойдете, строем".

— Но мне надо…, - растерянно сказал Джон. "Лошадь вернуть, написать…".

— Лошадь твою на почтовый двор я отведу, — услышал он сзади тихий голос Берри. "А ты пиши, не волнуйся. Все что надо, я отправлю. И пойди, — кабатчик усмехнулся, — эля выпей, сегодня все кружки за мой счет".

Джон пристроился в углу двора, и положил бумагу на колено: "Дорогой папа, пожалуйста, не волнуйся. Джо сбежала в Новый Свет, но я за ней поехал и привезу ее обратно. Она на капере "Черная Стрела", под командованием капитана Фэрфакса, а я записался добровольцем в армию. Я уверен, что это ненадолго, и к осени мы уже будем с ней дома. В Кембридж я успею как раз к началу учебного года. Обнимаю тебя, твой любящий сын Джон".

Берри посмотрел на адрес: "А брат твой говорил, что вы — из Саутенда, причем тут Ладгейт Хилл?"

— Там наши стряпчие, — нашелся Джон, — отцу так быстрее передадут.

— Ну, точно, — сказал себе Берри, — из благородных. Хоть бы выжили пареньки, жалко их обоих.

— Все отправлю, — он спрятал письмо в карман и подтолкнул Джона к бочке: "Иди, промочи горло".

— О, вот и новый солдат, — рассмеялся один из парней, что сидели на земле. "Ты откуда, коротышка?"

Джон принял кружку эля и усмехнулся: "Из Саутенда. А ты?"

— Линкольнширский, — гордо ответил высокий, нескладный юноша.

— А ну подыми рубашку, — велел Джон. Нагнувшись, он озабоченно сказал: "Господа, нам не врали. И вправду — желтопузик".

Юноша покраснел. Джон, сквозь дружный смех, весело заквакал лягушкой.

— А ну садись, — мужчина постарше подвинулся: "Все равно — мы тебя будем звать "Маленький Джон", дружище".

— Угу, — Джон осушил свою кружку. Подставив лицо жаркому солнцу, юноша кивнул: "Я не в обиде, господа".

Лодка медленно скользила по каналу, окружавшему Запретный город. На тихой воде плавали лепестки цветов.

Отец Франческо посмотрел на мощные, темно-красные, крепостные стены. Он повернулся к своему спутнику: "Хорошо, что вы успели меня представить до того, как его Величество уехал в Летний дворец".

Второй иезуит, что сидел на веслах — высокий, со смуглым, покрытым морщинами лицом, с побитыми сединой волосами, рассмеялся:

— Он бы вас и там принял, император Цяньлун, благодарение Богу, питает к нам склонность. Все-таки мы ему Летний дворец построили. Отец Кастильоне был его придворным художником, да и сами знаете — мы и переводчиками трудимся и учеными при дворе, и вообще, — священник пожал плечами, — богдыхан нас любит, — остановив лодку перед огромными, пересекающими ров, золочеными воротами, он вежливо сказал по-китайски двум стражникам, что расхаживали по берегу канала:

— От его императорского величества богдыхана Цяньлуна, по его личному разрешению.

Ворота, расписанные львами, медленно распахнулись. Отец Франческо, обернувшись, провожая глазами Запретный город, вздохнул. "Да, это только начало пути. Но какая закрытая страна, одна эта их стена чего стоит, отец Альфонсо же возил меня, показывал ее".

Иезуит усмехнулся. Отец Альфонсо поинтересовался: "Что такое?"

— Представил себе, — отец Франческо стал подводить лодку к берегу, — что, например, тосканский герцог Леопольд построил бы стену, что отделяла бы его государство от всей остальной Италии.

Они выбрались из лодки, и пошли на юг, под шелестящими кронами софор, вдыхая свежий, напоенный ароматами цветущих роз, воздух столицы.

— Да, — наконец, сказал отец Альфонсо, — это их путь. Отгораживаться, отделяться от мира. Раньше было совсем по-другому, и здесь, и в Японии. Я же вам показывал архивы. Много людей крестилось, уважаемых людей, чиновников, военных. А теперь, после воцарения маньчжуров — он пожал плечами, — нам запретили открытые проповеди. Сами понимаете, рисковать мы не можем, так что остаются только потомки старых христианских семей. В Японии — то же самое.

— Да, — отец Франческо наклонился, и полюбовался розой: "Не могу рвать, рука не поднимается. И хризантемы тут роскошные, конечно. Кстати о хризантемах, я видел, эту брошюру: "Мученичество бронзового креста", ее и на китайский язык перевели?"

— Отец Жан-Жозеф это сделал, — улыбнулся иезуит. "Я ведь ездил в Японию, тайно, конечно, отец Франческо — поддержать наших братьев по вере. Добрался туда, на север, в Сендай. Не поверите, — там, на мессу, я ее в сарае служил, — чуть ли ни сотня человек собралась. Конечно, помолился у могилы отца Джованни, да упокоит его Господь в сонме праведников, — иезуит перекрестился: "Хризантемы там так и не увядают, а ведь полтора века прошло".

Они подошли к озеру Чжуннаньхай. Отец Франческо вскинул голову, глядя на шпиль церкви, что стояла посреди большого, ухоженного сада: "Знаете, отец Альфонсо, пока англичан не пускают дальше Кантона — мы с вами можем не беспокоиться".

Второй иезуит остановился. Засунув руки в карманы сутаны, священник, горько, заметил: "Они торгуют опиумом, это золото, отец Франческо".

— Золото, — задумчиво повторил итальянец и вдруг улыбнулся: "Нет, отец Альфонсо, золото — это наши архивы тут, в Пекине, наши переводы, Летний дворец богдыхана, что построили наши инженеры. Все остальное, — он махнул рукой, — так, преходящее. Эту страну можно завоевать только умом, — иезуит постучал себя пальцем по седоватому виску, — а не деньгами, или оружием".

— Дай-то Бог, — вздохнул отец Альфонсо. Они, перекрестившись, зашли в прохладный, темноватый, пахнущий благовониями зал.

Бронзовая черепаха, нагретая весенним солнцем, поднимала голову к бледно-голубому небу. В траве у озера трещали кузнечики. Маленькая кавалькада всадников проехала через высокие ворота. Спешившись у входа в павильон, командир сказал, оглядывая шелковый паланкин: "Сейчас вы окажетесь во дворце, госпожа".

Расшитое цветами полотнище заколыхалось, деревянные, резные двери павильона распахнулись. Четверо евнухов, в темных халатах, подняв его на плечи, понесли закрытые носилки внутрь.

— И очень хорошо, — тихо пробормотал начальник отряда и отер пот со лба. "Лучше уж воевать против варваров на западе, чем сопровождать такие грузы. Случится с ней, что по дороге — головы лишишься. Все, ребята, — оглянулся он на солдат, — по казармам, сегодня день отдыха".

Устланный шелковыми коврами павильон был наполнен запахом роз.

— Госпожа, — наклонился один из евнухов к паланкину, — мы на месте.

Белая, холеная, маленькая рука раздвинула занавеси. Девушка — небольшого роста, тоненькая, черными, мягкими волосами, убранными в высокую прическу, в розовом халате, — ступила на ковер.

Сидевший на возвышении старший евнух поднялся, коротко поклонившись: "Госпожа, добро пожаловать. Указом его императорского величества вам дается новое имя, Бэйфан Мэйгуй…"

— Роза Севера, — подумала девушка, опустив огромные, чуть раскосые черные глаза.

— Также из уважения к заслугам вашего покойного отца, — евнух откашлялся, — вы возведены в разряд "драгоценных наложниц". Это, — он поднял длинный палец, — только рангом ниже императрицы.

— Я буду, рада услужить его величеству, — тихо, так и не подняв головы, отозвалась девушка. "Наша семья всегда была верна Империи. Я надеюсь, господин, что не уроню достоинства предков".

— Очень верно, госпожа Мэйгуй, — согласился евнух. "Прежде чем препроводить вас в покои, я должен обыскать ваши вещи и провести личный досмотр".

Девушка стояла, обнаженная, низко склонив шею, чувствуя пальцы евнуха, что медленно проверяли все ее тело. Наконец, он отступил: "Можете одеться, госпожа Мэйгуй. Что это? — он показал на простую деревянную шкатулку, что стояла поверх расписанного цветами и птицами сундука.

Мэйгуй надела халат, и сунула узкие, нежные ступни в шелковые туфли: "Это письменные принадлежности моего покойного отца, господин. Традиция дочерней почтительности велит мне относиться к ним с уважением".

Евнух повертел в руках нефритовую чернильницу, с пером. Он хмыкнул, открывая крышку сундука: "Я вижу, ты привезла книги своего отца. Если тут есть что-то запрещенное…"

— Мой отец искренне раскаялся в своих грехах перед лицом его Величества и сам, своими руками, сжег крамольные труды, — едва слышно ответила девушка. "Я бы не посмела, господин…"

Евнух щелкнул пальцами. Мэйгуй, прижимая к груди деревянную шкатулку, поспешила вслед за ним по раззолоченному, пышному коридору.

— Раскаялся, — думала она, сворачивая, спускаясь и поднимаясь по ступенькам, — раскаялся, стоя на коленях перед императором. Смотрел, как горят его книги, и вернулся домой с руками, что пахли дымом. Позвал меня, мы пили чай, и читали "Веселое путешествие монаха и наложницы", — Мэйгуй почувствовала, что улыбается. "Папа тогда сказал: "Я рад, что люди смеялись, читая мои повести, милая". А утром я пришла с завтраком, и он был уже мертв. И даже "Веселое путешествие" сжег, перед тем, как принять яд".

Она тихонько вздохнула. Евнух, открывая низенькую дверь, повел рукой: "Тут".

Маленькая собачка, что лежала на шелковой подушке, вскинула круглые, черные, навыкате глаза. Грустно положив нос на лапы, пес опустил уши.

— Ты можешь дать ему новое имя, — коротко сказал евнух, опуская на деревянный, полированный пол сундук Мэйгуй.

— Он тоскует, — девушка присела рядом и погладила нежными пальцами черно-рыжую шерсть. "По своей хозяйке, да? — спросила она песика и услышала холодный голос евнуха: "У него теперь новая хозяйка. Устраивайся, за тобой пришлют, когда настанет время".

Мэйгуй вздрогнула — дверь заперли. Она, поднявшись, заглянула в маленькую умывальную. Крохотный садик с кустами цветущего шиповника был обнесен стеной. Собачка тяжело вздохнула и вопросительно посмотрела на девушку.

— Ши-ца? — неуверенно спросила Мэйгуй. "Нет, — она помотала головой, — ты же не лев, ты маленький львенок. Наньсин, — девушка рассмеялась. Собачка чуть слышно гавкнула.

— Ну, ты меня не выдашь, — Мэйгуй устроилась у стены. Взяв шкатулку, она осторожно нажала на выступ в медном замке. Дно поднялось. Девушка, прикоснувшись пальцами к маленькому, искусной работы, крестику, что лежал в тайнике, шепнула: "Я все помню, папа".

Ужин принесли, когда над стеной Запретного города уже висело медное, огромное, закатное солнце. Мэйгуй приняла от служанки поднос с чаем и рисом. Выйдя на ступеньки, усадив рядом с собой Наньсина, она стала есть.

На дне простой фарфоровой пиалы, под зернами риса, лежал кусочек бумаги. Мэйгуй взглянула на алый полукруг с лучами, и бросила бумагу в глиняный фонарь, что стоял на террасе. Девушка проводила глазами легкий дымок, развеявшийся в вечернем небе. Она погладила Наньсина по мягким ушам: "Красное солнце взошло, милый. Братья здесь и готовы бороться".

Наньсин посмотрел на нее глубокими, непроницаемыми глазами. Пес внезапно, нежно лизнул ей руку.

В хлипком, с земляными нарами бараке было темно, пахло потом, и мочой. Стражник, что прикорнул на пороге, зевнув, посмотрев на едва восходящее солнце, крикнул: "Хватит спать!"

Рабочие вставали медленно, потягиваясь. Взяв деревянные миски, люди подходили за своей порцией сухого, жесткого риса.

— Строиться! — велел начальник отряда, морщась, закрывая нос шелковым платком. "Эти и до конца лета не протянут, — вздохнул он, глядя на людей, что строились в колонну. "С другой стороны, пленников сейчас достаточно, и на западе воюем, и на юге. Но все равно, — он пересчитал людей по головам, — столица строится, за садами надо ухаживать, работы много…"

Чиновник нахмурился: "Одного не хватает".

Солдат окинул зорким взглядом колонну: "Этого идиота, варвара. Он сдох, наверное, вчера уже был при смерти".

— Есть порядок, — поджал губы чиновник, — о трупах надо докладывать. Пойдите, посмотрите, если умер, — уберите его, нечего ему среди живых валяться.

— Пока живых, — добавил про себя чиновник, осматривая истощенных, равнодушно опустивших наголо бритые головы, рабочих.

— Иди, иди! — раздался злой голос стражника. "Разлегся тут!"

Чиновник вскинул голову, и посмотрев в темные глаза высокого, худого варвара, кивнул стражнику. Тот достал из-за пояса короткую бамбуковую палку. Толкнув рабочего на колени, охранник стал бить его по обнаженной, покрытой воспаленными следами от порки, спине.

Рабочий только трясся, опустив голову, укрыв ее большими, грязными, в порезах и язвах, руками. Чиновник зло поднял его сапогом за подбородок: "Здоров, как бык, просто не хочет работать".

— Из него хлещет, как из ведра, — почтительно заметил стражник, убирая палку, указывая на испачканные, рваные штаны рабочего.

— У них у всех понос, — высокомерно ответил чиновник. Хлопнув в ладоши, он велел: "Все, и так слишком много времени потеряли. Пусть идет в строй, если сдохнет днем, — оттащите куда-нибудь".

Стражники вскочили на лошадей. Длинная колонна, растянувшись, поплелась мимо земляных домиков окраины, в предрассветном, сером сумраке, — на восток, в сторону Запретного города.

Высокий варвар шел в середине, опустив глаза, уставившись на каменистую дорогу, и что-то безостановочно шептал.

— Беловодье, — думал он, схватившись за это слово, помня только о нем. "Беловодье". Каждую ночь он ощупывал шов в одежде. Чувствуя под пальцами что-то острое, он улыбался. Если бы ее нашли — его бы засекли до смерти. У него оставалась только она, и слово: "Беловодье". Вокруг разговаривали на незнакомом, лающем языке. Его гнали, вместе с другими пленниками, по дороге на юг. Кто-то, — он не помнил, кто, — умирал, ища его пальцы рукой, невысокий, изможденный человек. Искусанные губы разомкнулись и он прошептал: "Нет на свете Беловодья, Ванюша, обманули нас. Помолись за меня, милый".

— Было, — тихо сказал тогда мужчина, оглянувшись, перекрестив пылающий в горячке лоб. "Было Беловодье, Василий".

Они стояли на берегу залива. Слабые, нежные волны набегали на берег. Казак, что привел их туда, усмехнулся:

— Сказка тут есть, уж не знаю, правда, сие, или нет, — но болтают. Наши-то, когда с Амура сюда пришли, их хлебом-солью встретили. Деревня тут стояла — большая, богатая, с пашнями, с кузницей. Церковь была, и рядом — кумирня языческая, с идолами. Вышли навстречу нашим казакам князь, кузнец, и священники, поклонились, и говорят по-русски: "Жили мы тут в мире и согласии, детей растили, строили, торговали, и так же — далее хотим. Земли в этом краю много, селитесь рядом, будем соседями".

— И что ж казаки сделали? — тихо спросил Василий.

— Собрали всех в церковь и кумирню, двери заколотили и сожгли, — усмехнулся их спутник. "Бежал кое-кто туда, на юг, — он указал рукой в сторону тайги, — и с тех пор тут глушь, запустение. Идите далее, мужички, ищите. Может и есть сие Беловодье, да только врут, наверное".

— Было, — повторил тогда мужчина и закрыл другу глаза. "Нет его более, Василий. Господи, упокой душу раба твоего".

Он очнулся от удара палкой по голове и поднял руки. Стражник прокричал что-то, указывая на камни, сложенные на обочине дороги.

Мужчина вскинул глаза. Равнодушно посмотрев на здание со шпилем, нагнувшись, он стал укладывать камни на деревянные носилки.

Отец Франческо взял серебряные ножницы: "Когда я жил в Ассизи, послушником, я ухаживал за садом в Сакро Конвенто. С тех пор, отец Альфонсо, — иезуит вздохнул и погладил лепестки розы, — я все никак не могу налюбоваться цветами".

Отец Альфонсо поднял голову и указал на птиц, что расселись на ветвях софоры.

— Да-да, — отец Франческо вытер глаза: "Выйдя на поле, он начал проповедовать птицам, а те сидели на земле. И все птицы, бывшие на деревьях, расселись вокруг него и слушали, пока Святой Франциск проповедовал им. И не улетели, пока он не дал им своего благословения".

— Прекрасно, прекрасно, — вздохнул отец Альфонсо и поморщился: "Как они кричат все-таки, эти маньчжурские стражники. Китайские чиновники значительно тише".

— А что там вообще делают? — отец Франческо распрямился и посмотрел на ухоженную клумбу. Через крохотный ручей был перекинут изящный, каменный мостик с фонарями.

— Чинят дороги, — махнул рукой отец Альфонсо. "Его императорское величество постоянно благоустраивает столицу, да и с этими войнами рабочих рук стало много. Пленники, — объяснил священник.

Иезуиты медленно пошли по усыпанной гравием дорожке к воротам миссии.

— Ужасно все-таки, — вздохнул отец Франческо, посмотрев на рабов. "Бедные люди, они так долго не протянут".

— Чашка риса в день и бесконечные удары палкой, — отец Альфонсо взглянул на высокого, наголо бритого рабочего: "Смотрите, на азиата он не похож. С севера, наверное, оттуда иногда приводят таких пленников".

— Слова, — подумал мужчина. "Я помню, я знаю эти слова. Они здесь, в голове, надо только потянуться за ними. Я знаю, как меня зовут".

Высокий, истощенный мужчина поднял на них запавшие глаза и сказал, по-итальянски: "Меня зовут Джованни, помогите мне, пожалуйста".

Отец Франческо вздрогнул. Отступив на шаг, он увидел, как стражник, вытаскивая палку, подбегает к рабочим.

— Оставьте! — властно велел глава миссии, громко выговаривая китайские слова. "Этот человек — под нашим попечением!"

Отец Альфонсо поправил шелковое одеяло, что укрывало мужчину, и вопросительно посмотрел на священника, что сидел по ту сторону кровати.

— Все будет хорошо, — мягко сказал тот. "Это просто истощение и дурная пища. Через неделю вы его не узнаете".

— Спасибо, отец Лоран, — глава миссии поднялся. "Я буду в библиотеке, если понадоблюсь". Он посмотрел на уставленный снадобьями стол, и, чуть покачав головой, — вышел.

Отец Франческо так и сидел в большом кресле, глядя на алый закат в окне, над тихим озером. Он вертел в длинных пальцах золотую булавку с циркулем и наугольником.

— Спит, — глава миссии потянулся за глиняной бутылкой с вином. Разлив его по бокалам, вдохнув запах, священник одобрительно заметил: "Сливовое".

— Он отлично знает итальянский и французский, — отец Франческо отпил вина, — вы сами слышали. Знает Рим, Флоренцию, Венецию, Болонью, Париж. Знает латынь. Помнит молитвы. И еще вот это, — он указал на булавку.

Отец Альфонсо нахмурился. "Думаете, вольные каменщики послали его сюда шпионить? Если так, он отлично притворяется".

— Нет, нет, — иезуит отложил булавку. "Бедный человек действительно — не помнит, кто он такой. Вряд ли мы когда-нибудь это узнаем. Но в остальном, — он хмыкнул, — юноша говорит весьма разумно".

— Ему за тридцать, — возразил отец Альфонсо, — у него седина в бороде.

Отец Франческо поднялся: "Ему не больше двадцати пяти, отлежится, придет в себя — и увидите. Пойдемте, я хочу помолиться о его здоровье".

— И о том, чтобы он обрел память? — спросил его глава миссии, когда они подходили к церкви.

Отец Франческо остановился и взглянул в лиловое, с бледными звездами, вечернее небо. Дул теплый ветер с юга, шелестели листья софор. Иезуит протянул руку и коснулся лепестков пышной, темно-красной розы.

— Посмотрим, — только и ответил он. Священники, перекрестившись, поднялись по каменным ступеням.

Мэйгуй, опустив голову, стояла, исподтишка разглядывая широкую, в синем халате, спину евнуха. Тот отступил: "Прошу вас, уважаемая госпожа".

В покоях дворцовых врачей было светло, окна выходили на тихое озеро, с разбросанными по нему лодками. Мэйгуй взглянула на мраморный павильон, что стоял на берегу. Оттуда доносились звуки арфы, и чей-то веселый смех.

Старик с редкой бородой, что сидел напротив нее, потянулся морщинистыми пальцами к чернильнице, и раскрыл папку с ее именем на обложке.

— Семнадцать лет, — пробормотал он, — рост пять чи, вес — чуть меньше одного дана, болезни… — он пошевелил седыми бровями, и закончил — детские, обычные. Раздевайтесь, уважаемая госпожа.

Мэйгуй смотрела в низкий, расписанный драконами и львами потолок, и вспоминала тихий голос главы братства: "Не торопись. Дорога в тысячу ли начинается с первого шага. Ты должна быть очень осторожной и разумной, девочка".

— А потом он вздохнул и поцеловал меня в лоб: "Жаль, что твой отец не дожил до этого дня, милая", — Мэйгуй почувствовала прикосновения врача и закрыла глаза.

— Наложниц вызывают к императору и обыскивают, — подумала девушка. "Даже если я рожу ребенка, он может не возвести меня в ранг императрицы, и сам приходить ко мне в покои. У него, то ли восемнадцать, то ли двадцать детей. В общем, нет недостатка. Жаль, у меня в комнатах это было бы удобнее сделать. Значит, придется думать".

— Можете одеться, — врач опять подвигал бровями: "Я изучу сведения о вашем цикле и поработаю с астрологом. Я вижу, вы родились в сезон Огненного Феникса, — он усмехнулся и пробежал глазами записи. "Остерегайтесь воды, госпожа".

Мэйгуй бросила взгляд на чуть волнующееся под ветром озеро и позволила себе улыбнуться. "Вам будет сообщено о времени вашей первой встречи с императором, — сухо сказал старик и хлопнул в ладоши. "Мы закончили".

Врач посмотрел вслед изящной голове, увенчанной нефритовыми заколками. Вдыхая запах роз, опустив глаза к записям, он пробормотал: "Я, конечно, не астролог, но такой Марс, как у нее — даже у его Величества такого нет. Ее сын станет великим правителем. Если его не задушат в младенчестве, конечно, — он вздохнул и углубился в работу.

Перед входом в свою комнату Мэйгуй помялась: "Господин, если это возможно, я бы хотела практиковаться в музыке. Его Величество, как я слышала, любит изящные развлечения, а мой долг — угождать моему господину".

— На ложе, — коротко сказал евнух, открывая дверь. "На чем ты играешь?"

— На цисяньцине и эрху, — поклонилась девушка.

— Ну, — он обвел глазами скромные покои, — цисяньцинь сюда просто не поместится, а эрху тебе пришлют, вместе с ужином. Императору доложат выводы ученых, и он назначит время вашего свидания.

Мэйгуй подхватила песика на руки и шепнула ему: "Сегодня поиграю тебе, милый". Наньсин лизнул ее в щеку. Тявкнув, вывернувшись, он потянул девушку зубами за край халата.

— Остерегайтесь воды, — вспомнила Мэйгуй, заходя в умывальную. Каменная, резная ванна была уже наполнена. Она, раздевшись, опустившись в теплую воду, взяла нежными пальцами лепесток, что плавал рядом с ней.

Взяв нефритовый флакон с ароматической эссенцией, девушка вдохнула запах розы. Вынув шпильки, Мэйгуй распустила волосы, — они упали шуршащей, черной волной, почти коснувшись мраморного пола, — и блаженно закрыла глаза.

Она сидела, завернув на волосах шелковое полотенце, подперев подбородок кулачком, глядя на то, как Наньсин, урча, грызет косточку.

Мэйгуй отставила в сторону поднос с ужином. Допив чай, она взяла эрху, что лежал рядом с ней на ступенях террасы.

Быстро оглядевшись, девушка ощупала пальцами резонатор и улыбнулась — кожа питона, натянутая на дерево, в одном месте чуть приподнималась — совсем незаметно.

Мэйгуй вытащила крохотную записку. Она гляделась в иероглифы, искусно вычерченные между лучей красного солнца.

— Один брат на кухне, один на складах, еще двое — рабочие и сестра занимается уборкой, — девушка сожгла бумагу в фонаре и сказала Наньсину: "Ничего. Справимся. Я что-нибудь придумаю. В конце концов, — она потрепала собачку за ушами, — мы никуда не торопимся, песик. Братья на юге пока собирают силы, и ударят, как только тут, — красивые губы улыбнулись, — все будет закончено. Это я тебе обещаю".

Девушка рассмеялась и взяла эрху. Проведя смычком по шелковым струнам, она сказала Наньсину: "Называется "Цветок жасмина". Думаю, его Величеству понравится".

Мэйгуй заиграла и запела, — нежным, высоким голосом. Наньсин, улегшись рядом, положив мордочку на лапы — следил глазами за движениями смычка.

— Джованни, — вспомнил он. "Меня зовут Джованни".

— Правильно, — раздался ласковый голос сверху. "Только не надо вскакивать, вы еще болеете, но я вас вылечу".

Мужчина открыл глаза и встретился с веселым взглядом. Маленький, худенький священник покачал лысоватой головой: "Меня зовут отец Лоран. Раз вы говорите по-французски, я вас буду называть Жан".

— Говорю, — понял Джованни. Слова лежали рядом, он их узнавал, но вдруг поморщился — вдалеке, в сумраке, были еще какие-то. "Не вижу их, — вздохнул про себя мужчина и вслух спросил: "Где я?"

— В Пекине, — голубые глаза отца Лорана усмехнулись. "В самом его центре, вон там, — иезуит показал рукой за окно, — Запретный город. Помните, что это такое?"

— Помню, — обиженно ответил Джованни. "Там живет император. Сейчас, — он нахмурился, — Цяньлун, из маньчжурской династии Цин. Шестой император этой династии, кажется".

— Правильно, — отец Лоран всплеснул худенькими ручками. "Вы хорошо знаете историю, месье Жан".

— Недурно, — согласился Джованни и провел рукой по голове: "А почему меня обрили? Из-за болезни? И, — он завел руку за плечо, — шрамы какие-то. Что это?"

Отец Лоран вздохнул. Налив в стакан вина, он поднес его губам больного. "Вы были дорожным рабочим, пленником. Вас били, оттого и шрамы. Вы не помните, где попали в плен?"

Джованни выпил сладкого, теплого вина, и вздохнул: "Нет".

— Ну, ничего, — отец Лоран проверил его пульс, — ничего. Вы молодой, здоровый юноша, вам около двадцати пяти лет. Полежите, оправитесь, и все будет хорошо".

Джованни обвел взглядом полки с книгами: "Эту я знаю. Можно? — он указал на "Solution de diffrerens problemes de calcul integral".

— Это Лагранжа, — отец Лоран передал ему книгу. "Вы помните, кто такой Лагранж?".

— Нет, — рассеянно сказал Джованни, смотря куда-то перед собой.

— Как библиотека, — понял он. "Только очень большая, огромная. Тысячи полок, десятки тысяч. И все в тумане, только некоторые шкафы освещены. Вот этот, например".

Он увидел то, что ему было нужно. Устроившись удобнее, морщась от боли в спине, он попросил: "Отец Лоран, можно мне бумагу и перо?".

Обед для императора Цяньлуна, Айсиньгёро Хунли, был накрыт во дворце Цзяотайдянь. Огромные, распахнутые окна выходили прямо в сад, наполненный запахом роз. С озера дул легкий ветер, чуть колыхавший шелковые, расшитые шпалеры на стенах.

В углу зала, за ширмами, раздавалась тихая мелодия цисяньциня.

Император отложил нефритовые палочки. Откинувшись на подушках, закрыв глаза, он погладил седоватую, короткую бородку.

— Как это называется, Хэшень? — вдруг спросил он чиновника, что стоял на коленях у резного, низкого столика, уставленного драгоценным фарфором.

— Цветок Жасмина, ваше величество, — прошелестел тот.

— Приятная музыка, — Хунли открыл один темный, зоркий глаз и спросил: "Что там на юге?"

— Секта "Белого Лотоса" окончательно разгромлена, — торопливо сказал Хэшень, — казнено более трех тысяч человек. Остатки, повстанцев сейчас выкуривают из горных убежищ.

— Выкуривают, — язвительно повторил император. Он поднялся, шурша простым, синим халатом. Чиновник тут же вскочил.

Хунли прошелся по залу, пошевелив широкими плечами, — он был высоким, сухощавым, со смуглым, жестким лицом. Посмотрев на сад, император поинтересовался: "А что "Красное Солнце?"

— Ищут, — Хэшень опустил голову. "Они очень тщательно скрываются, ваше Величество, никто не знает — где глава братства, и вообще, — он позволил себе чуть развести руками, — есть ли оно на самом деле, это "Красное Солнце". Скорее всего, выдумки, слухи…, - голос чиновника увял.

Император повернулся и зловеще проговорил: "Те слухи, которые вооружены кинжалами, и те выдумки, которые носят с собой мечи. Тщательно, — он поднял длинный палец, — тщательно проверьте все, что о них говорят. На рынках, в харчевнях, где угодно".

Хэшень торопливо кивнул. Хунли злобно подумал: "Никому из них нельзя верить, каждый китаец до сих пор ненавидит маньчжуров. Сто тридцать лет прошло, я — шестой император династии, а они терпеливо ждут, пока мы повернемся к ним спиной, чтобы вонзить в нее клинок. И будущий наследник тоже рожден от китаянки. А что делать, если Юнъянь — единственный из всех моих сыновей, кто, хоть как-то сможет править. Наверное".

— Хэшень, — неожиданно мягко сказал император, — ты же знаешь, я тебе доверяю. Как маньчжуру, как умному человеку. Сделай так, чтобы это "Красное солнце" быстрее закатилось, и ты, — Хунли тонко улыбнулся, — не будешь обижен.

Чиновник посмотрел на орлиный нос императора, на твердый, решительный подбородок, и низко поклонился: "Можете на меня положиться, ваше Величество".

— А на кого мне еще полагаться? — сварливо осведомился Хунли и потянулся за чайником.

— Не хлопочи вокруг меня, как баба, — усмехнулся он, заметив движение Хэшеня, — мне хоть и седьмой десяток, но в седло я могу сесть сам, а уж тем более — чаю налить. Так вот, — Хунли полюбовался расписной чашкой, — не могу же я полагаться на этих китайских шептунов. Половина из них евнухи, а оставшиеся… — Хунли махнул рукой: "На следующей неделе я переезжаю в Летний Дворец, пусть там все приготовят. Что еще? — он посмотрел на Хэшеня.

— Новая наложница, — осторожно сказал тот, кладя на стол папку. "Вот рекомендации врача и астролога".

— А, — Хунли щелкнул пальцами, — дочь того сочинителя. Тоже китаянка, хотя, — он погладил бороду, — я видел ее родословную. Мать ее наша, с севера, из клана Истинно Красного Знамени. Конечно, плохо, что она вышла замуж за китайца, но что делать, — Хунли пожал плечами и углубился в чтение гороскопа.

— Какой Марс, — изумился он. "И это у женщины, такое редко встретишь. У нашего сына будет всего четверть китайской крови. Отлично, просто отлично. Что там они пишут? — он пробежал глазами заключение: "Позови мне сюда главу императорских евнухов".

— Ваше величество, — поинтересовался Хэшень, — кого из благородных дам, вы берете с собой в Летний Дворец? Я должен приготовить их покои.

— Госпожу Мэйгуй, — император накрыл большой, сильной ладонью папку, — и более никого. Все, — он махнул рукой, — и не забудь, Хэшень — костры с крамольными книгами не должны потухнуть. По всей империи.

— Разумеется, ваше величество, — поклонился тот и выскользнул из зала.

— Мы перепишем историю, — решил Хунли, закрыв глаза, слушая нежную музыку. "Так, что и следа ни останется от бывших китайских императоров. И вообще — уберем всю эту непристойность из литературы, все книги, где высмеиваются маньчжуры. Все будет гореть, точно так же, — он, не открывая глаз, улыбнулся, — как горели книги этого писателя, отца новой наложницы. Как там его звали? Ли Фэньюй. Смешные сочинения, конечно, я сам хохотал, но народу это не нужно. Пусть бы и дальше писал "Цинский исторический свод". Жаль, что он умер, талантливый человек был, конечно".

Император посмотрел на евнуха, что вполз на коленях в зал, и остановился, встав на четвереньки, склонив голову к ковру: "Завтра я хочу видеть госпожу Мэйгуй у себя в покоях, после чего мы уедем в Летний Дворец. Пусть там проверят фонтаны. У этих священников наверняка есть какой-то инженер".

— Конечно, ваше величество, — император, оставшись один, вдыхая теплый ветер, раздвинул занавеси и шагнул в свой кабинет. Повернув ключ в замке золоченой двери, он нажал на шелковую панель, что закрывала стену. Тайник открылся. Хунли, достав книгу, устроился на подушках: "Последний экземпляр в империи, хотя и его — тоже придется сжечь. Но не сейчас, потом".

— Как-то раз военачальник Хунли, из клана Истинно Розового Знамени с Цветком…, Впрочем, нет, ни один маньчжур не позволит себе воевать под таким знаменем. Наверняка, я ошибаюсь, и это было Фиолетовое Знамя с Драконом, или другое, такое же грозное, — начал читать Хунли, посмеиваясь, — решил завести себе наложницу….

Над озером уже играл алый закат, когда Хунли, дойдя до последнего абзаца, ухмыльнулся: "Монах низко поклонился полководцу: "О, ваша милость! Девушка велела передать, что ее устройство слишком нежно для жизни в шатрах, и поэтому она просит извинения, и остается на юге!"

— А деньги! Деньги, ты, проклятый обманщик! — вскричал маньчжур. "Ты же монах, ты должен быть праведником".

— Я он и есть, — приосанился монах. "Деньги мы с госпожой Вечерним Цветком пожертвовали в храм Конфуция, в честь ваших умерших предков, ваша милость. Вот и расписка, — монах вытащил из кармана захватанную, грязную бумажку.

Военачальник посмотрел на нее и важно сказал: "Ты совершил благое дело, монах, хоть и не доставил мне наложницу. Иди же, и расстанемся друзьями".

Вот что было написано в той расписке: "Дорогой Хунли, спасибо за серебро, оно нам очень пригодилось. Тысяча поцелуев, жаль, что мы с тобой никогда не встретимся. Вечерний Цветок".

Император захлопнул книгу и смешливо пробормотал: "Вот же мерзавец этот покойный Ли Фэньюй. Умею я читать, не хуже него".

В библиотеке иезуитской миссии было тихо. Джованни, подняв голову, встретился глазами с высоким, седобородым мужчиной, в китайском халате, что пристально его рассматривал.

Он отложил перо и встал, но старик улыбнулся: "Сидите, сидите. Меня зовут отец Жан-Жозеф, вы меня еще не видели. Как ваше здоровье?"

— Спина еще болит, — ответил Джованни, — но отец Лоран говорит, что шрамы заживают хорошо. А так, — он обвел рукой заваленный рукописями стол, — у вас потрясающие архивы, отец Жан-Жозеф.

— Сто пятьдесят лет работы, — улыбнулся тот, устраиваясь напротив, разливая чай. "Даже больше, отец Маттео Риччи, благословенной памяти, приплыл в Макао почти два века назад. Вы, я смотрю, больше интересуетесь математикой, астрономией? — он взглянул на рукописи.

— Да, — горячо ответил Джованни, — какое счастье, что вы так много перевели из местных ученых, отец Жан-Жозеф. Он положил руку на кипу бумаги: "Я сейчас как раз изучаю заметки отца Мишеля Бенуа, очень, очень талантливый человек был.

— Да, — Жан-Жозеф Амио отпил чая, — они, вместе с отцом Кастильоне строили Летний дворец для его величества императора. Я поэтому и пришел, собственно говоря.

Джованни непонимающе взглянул на него.

— Я состою при дворе его величества, в качестве переводчика, — объяснил отец Амио. "Ну и, — он развел руками, — в общем, представляю интересы миссии. Император на следующей неделе переезжает в Летний дворец. Он просил проверить, как там работают фонтаны. У нас, после смерти отца Бенуа, нет ни одного инженера, к сожалению".

Джованни порылся в бумагах и вытащил большую, аккуратно сложенную схему. "Я смогу, — сказал он, разглядывая ее. "Тут, в общем, ничего сложного нет, святой отец. Смогу, конечно".

— Вот и отлично, тогда я вас на днях туда отвезу, это недалеко, — отец Амио посмотрел на мужчину: "Да, отец Лоран, конечно, волшебник. За неделю он совсем по-другому стал выглядеть. И волосы отрастают, только виски седые".

— Я молюсь, — вдруг, глухо сказал Джованни, глядя куда-то в сторону. "Каждый день, святой отец. Я знаю, — он пошарил пальцами в воздухе, — у меня были друзья, близкие люди, но я ничего, ничего не помню, даже их имен. Я знаю, что кто-то умер, мой друг, даже несколько, — он помрачнел, — но не помню, кто".

Отец Жан-Жозеф достал из кармана халата шелковый платок и протянул его Джованни. "Вы вспомните, — тихо сказал он. "Вспомните, милый. Просто надо подождать".

— Спасибо, — Джованни вытер глаза: "Отец Жан-Жозеф, вот этот чертеж…, - он достал из какой-то папки запыленную бумагу, — это существовало на самом деле? Или просто — фантазия?"

Отец Амио посмотрел на рисунок и усмехнулся: "Это строил отец Фердинанд Вербист для императора Канси, сто лет назад. Как вы понимаете, никто не знает — ездило оно на самом деле, или нет. А что, — он зорко взглянул на мужчину, — вы могли бы такое повторить?"

— Думаю, что да, — Джованни все разглядывал чертеж. "Умно, очень умно, — подумал он. "Конечно, почти не отличается от устройства, что описывал Герон Александрийский, но кое-что новое тут есть. Трансмиссия, например".

— Если мне выделят какой-нибудь сарай, — Джованни рассмеялся, — я попробую воссоздать работу отца Вербиста.

— Очень хорошо, что к нему не вернулась память, — незаметно улыбнулся отец Амио, исподволь оглядывая красивое, тонкое, сосредоточенное лицо мужчины. "И надеюсь, никогда не вернется. Инженера нам как раз и не хватало".

— А вы знаете китайский? — спросил Джованни.

— Разумеется, — удивился отец Амио, — хорош бы я был переводчик. И маньчжурский тоже знаю, как раз сейчас работаю над его словарем. У меня был друг, — он погрустнел, — писатель, Ли Фэньюй, он умер, два года назад. Он меня учил китайскому языку, а я его — французскому.

Иезуит вдруг усмехнулся: "Вы как, кроме трудов по математике — читаете что-нибудь?".

— Библию, — удивился Джованни.

— Библию, — пробормотал отец Амио. Поднявшись, он отпер дубовый шкаф. "Держите, — священник протянул Джованни рукопись, — это мой перевод. Вам полезно будет посмеяться".

— Un joyeux voyage de moine et de concubine, — прочел Джованни. Он услышал веселый голос иезуита: "Это не хуже синьора Бокаччо, помните такого?"

— Нет, — Джованни помотал головой: "Я все вспомню, когда-нибудь, обязательно вспомню".

Иезуиты пили чай. Отец Альфонсо прислушался: "Хохочет. Впрочем, читая Ли Фэньюя — и мертвый рассмеется. Только ведь там есть, как бы это сказать, отец Амио, сомнительные отрывки…"

— Вы прямо как император Цяньлун, отец Альфонсо, — иезуит сомкнул тонкие, сухие пальцы. "Ничего, пусть почитает, он же мужчина, все-таки".

Отец Франческо вдохнул аромат жасмина, что поднимался от его чашки: "Ничего страшного, отец Альфонсо. Все равно у него — никого кроме нас, нет в жизни".

— А если появится? — буркнул глава миссии. "Откуда нам взять еще одного инженера, сами знаете, из Европы сюда никто не едет. Молодежь предпочитает, — он скривился, — Польшу или Россию".

— Не появится, — уверенно отрезал отец Амио. Расправив полы халата, приняв фарфоровую, невесомую чашку, он опустил бледные, старческие веки.

Мэйгуй остановилась, повинуясь движению руки евнуха. В передней императорских покоев было полутемно, в фарфоровых, высоких канделябрах, горели красные свечи.

— Халат, — велел евнух.

Развязав вышитый пояс, сняв туфли, девушка осталась обнаженной. "Нагнись, — услышала она холодный голос. "Все проверяют, — поняла Мэйгуй. "И будут проверять, внутри тела ничего не пронести".

— Проходи, — перед ней распахнулась высокая дверь. Девушка, встряхнув распущенными волосами, — шмыгнула внутрь.

Он сидел спиной к ней, глядя на золотистую, закатную гладь озера. Резные окна были распахнуты. Мэйгуй, поклонившись, застыла, глядя на широкую, сильную спину императора.

— Мне жаль, что твой отец умер, — Хунли так и смотрел на озеро. "Он был прекрасный историк, мне нравилось читать его сочинения".

— Благодарю вас, ваше величество, — спокойно ответила девушка. "Ты к этому готовилась два года, — резко напомнила себе Мэйгуй, — и все знаешь. Что бы он от тебя ни захотел — ты сделаешь все, что надо. Ради того, чтобы освободить Китай от их тирании".

Император поднялся и приказал: "Распрямись".

Он осмотрел нежное, отливающее жемчугом тело. Подняв прядь волос, Хунли рассмеялся: "Северная Роза. Я видел твое родословное древо. Твой предок по материнской линии пришел из-за Хинкгая и встал под знамена маньчжуров. Как его звали?"

— Ван-цзы, — тихо ответила девушка. "Его все называли "князем", ваше величество".

Хунли взял в большую ладонь белую, высокую грудь. Полюбовавшись алым соском, он приказал: "А теперь раздвинь ноги и ответь мне еще раз — как звали твоего предка? Правильно ответь, Мэйгуй".

Девушка ощутила его сильные, длинные пальцы. Закусив губу, она прошептала: "Бойгоджи".

— Молодец, — император рассмеялся, и поднес руку к ее лицу. Мэйгуй припала к ней губами. Мужчина, устроившись на подушках, потянул ее к себе: "Я вижу, ты не забыла, кто была твоя мать. Кто она была?". Хунли наклонился. Укусив девушку за шею, придерживая ее зубами, он шепнул: "Ноги шире!"

Мэйгуй почувствовала боль, и, задыхаясь, услышала: "Кто была твоя мать?"

— Мини эме оси маньчжу ниалма! — крикнула она, опустив голову в подушки.

— Маньчжурка, — протянул император, придерживая ее за бедра, любуясь кровью, что текла вниз, по белому бедру.

— И наш сын, Мэйгуй, — будет маньчжуром. Да? — он взял ее за черные, мягкие волосы и, не останавливаясь, поставил на колени, обнимая, чувствуя под пальцами острые соски.

Хунли взял ее за подбородок, и, глубоко целуя, улыбнулся. Она шептала: "Да, мой господин".

— Маньчжуром, — повторил мужчина, тяжело дыша, чувствуя, как раскрывается ее тело. "Нет, эту я от себя долго не отпущу, она нашей крови, она принесет хороших сыновей. Смелых сыновей, как тигры, — он вцепился пальцами в стройные плечи. Мэйгуй, сладко застонав, уронила голову в шелковые простыни.

— Еще, — велел он, едва оторвавшись от девушки, наклонив ее вниз, глядя на окрашенные перламутром и кровью бедра. "Мое семя, — усмехнулся Хунли. "Ну, так она его получит, прямо сейчас".

— Мне надо…, - он закрыл ей рот поцелуем, и уложил на спину: "Не надо. Потому что сейчас будет еще".

— Мне шестьдесят пять, — вдруг, смешливо, устраивая ее ноги у себя на плечах, подумал император. "Как раз — старшему сыну от нее будет двадцать пять, и можно отречься от престола в его пользу".

Он прижал ее к полу и запустил руки в волосы: "Завтра ты останешься тут на весь день. Узнаешь, как в старые времена мы насиловали китайских женщин".

— Вот так? — девушка приподнялась и припала к его губам. Хунли, потянув ее за руку, поставив у стены, наклонил растрепанную голову. "Вот так, — сказал он, глядя на нежные пальцы, что царапали деревянную резьбу, накрывая ее руку своей жесткой ладонью. Он еще раз повторил, двигаясь в ее жарком, покорном теле: "Вот так".

— Пошли, — он погладил ее по потной, стройной спине, и, проведя рукой между ног, вдохнув запах крови и семени, рассмеялся: "Покажу тебе кое-что".

Хунли накинул на нее невесомую простыню и толкнул незаметную дверь. Мэйгуй ахнула — посреди закрытого двора, на лужайке, стоял шатер. Рядом, мраморные ступеньки вели в бассейн — с бурлящей, теплой водой.

— Подними голову, — велел император, устраиваясь в бассейне, усаживая Мэйгуй перед собой. "Небо, — зачарованно сказала девушка, глядя на раздвинутые деревянные панели крыши. Над Запретным городом переливался Млечный Путь.

— Будем спать, как в степи, — Хунли обнял ее: "Надо же, горячее, чем вода". "Под звездами, — добавил он, вдыхая запах цветов, целуя ее — нежно, ласково, — куда-то за белое, маленькое ухо.

В Садах Совершенной Ясности было тихо. Отец Амио, осторожно пройдя по мраморным ступеням, увидел Джованни.

Тот, стоя к нему спиной, объяснял что-то китайским рабочим. Иезуит посмотрел на темные, отрастающие волосы мужчины, на его простой, черный халат и вдруг улыбнулся: "Как это он сказал? Мы все говорим на одном языке, языке техники. Тут очень хорошие рабочие, добросовестные".

Джованни похлопал китайца по плечу и помахал кому-то рукой.

Медные заслонки открылись, искристые, переливающиеся на солнце струи воды ударили вверх, в синее, высокое небо, каменные, с бронзовыми головами фигуры животных завертелись. Джованни, подошел к отцу Амио: "Все в порядке. Это ведь местные знаки зодиака?"

Иезуит кивнул. Джованни добавил: "Отличные водные часы, отец Бенуа постарался на славу. Все работает. Второй фонтан, с хризантемами, мы тоже проверили. Император тут останавливается? — он указал на изящное, в европейском стиле, двухэтажное здание с деревянными колоннами, что стояло за фонтаном.

— Иногда тут, — отец Амио взглянул на искусно подстриженные кроны деревьев, а иногда — в тех павильонах, что в китайском стиле, вы их видели. А в этом дворце, — он присел на теплые, нагретые солнцем ступени лестницы, — там целая коллекция картин, что писали наши художники, отец Кастильоне и отец Аттре, он тоже умер. Император ценит искусство.

— Очень красивые сады, — Джованни опустился рядом с иезуитом. "Рабочие мне дали заглянуть в один из китайских павильонов, там тоже — все увешано картинами".

Отец Амио погладил бороду: "А как ваша машина?".

Джованни усмехнулся: "Продвигается. Мне надо провести испытания, а потом — он взглянул на иезуита, — можно будет ее показать императору. Если он интересуется такими вещами".

Красивая, золотистая птичка слетела на ступени. Джованни, порывшись в кармане халата, кинул ей семян.

— Они тут совсем ручные, и рыбки в прудах — тоже, — улыбнулся мужчина.

— Все-таки он никогда не оправится, — вздохнул иезуит. "Блестящий инженер, ученый, а словно ребенок. Ну, может, так и лучше".

— Конечно, заинтересуется, — вслух сказал священник, — его величество во все вникает сам, ему очень понравится такой механизм.

Птичка вспорхнула в крону софоры. Джованни, помолчав, проговорил: "Та книга, которую вы мне дали, отец Амио, она очень, очень смешная. Спасибо вам. Скажите, этот Ли Фэньюй — он ведь был христианином?"

Иезуит рассмеялся: "Я смотрю, вы внимательно читали. Да, та сцена, где монах с наложницей приходят в Пекин, и встречают там ученого с длинной, седой бородой — его Ли писал с меня. Я, конечно, был очень польщен, хотя в жизни, — иезуит поднял бровь, — я себя так, понятное дело не веду. Обеты, знаете ли, — священник тонко, почти незаметно улыбнулся.

— Обеты, да, — пробормотал Джованни: "Какая красивая была эта женщина из книги, Вечерний Цветок. Она мне даже снилась, — мужчина внезапно покраснел и отвернулся.

— А мой друг Ли, — отец Амио поднялся, — он был из старой христианской семьи. Они крестились еще при отце Маттео Риччи. И жена его покойная, она давно умерла, хоть и была маньчжуркой — тоже верила в Спасителя. Но дома, за закрытыми дверьми. Вы, же сами видели — в церкви, на мессе у нас только священники и послушники.

Джованни послушал пение птиц: "Но почему? Император, по вашим рассказам, разумный человек — почему он запрещает христианство?"

— Потому, — ответил отец Амио, идя к выходу из сада, — почему эта страна и называет себя "поднебесной империей". Нет другого неба, кроме этого, — он показал рукой вверх, — нет другого мира, Джованни, нет других богов.

— Это не сила, отец Амио, — коротко сказал мужчина, — это страх. Тот же страх, что…, - он не закончил и поморщился. "Беловодье, — вспомнил Джованни странное, певучее слово. "Нет, нет, — подумал мужчина, — я не знаю, что это такое. Я забыл".

— Вы только, пожалуйста, не вздумайте проповедовать, — сердито велел отец Амио, когда они уже подходили к лошадям. "Даже мы этого не делаем. Вы же не хотите, чтобы ваша голова полетела с плахи, а вслед за ней — и наши головы?"

— Ну как я могу? — Джованни вскочил в седло и широко, чарующе, — как ребенок, — улыбнулся. "Я же не священник, отец Амио, я едва помню, как меня зовут, как я могу проповедовать?"

— Ну, — иезуит тронул лошадь, и они поехали по обсаженной кустами шиповника, широкой дороге, на юго-восток, к городу, — молитвы-то вы помните, Джованни.

— Помню, — тихо ответил мужчина. "Обещаете ли вы жить в христианской вере, по милости Господней, — увидел он, на мгновение освещенные солнцем слова. "Обещаю, — пронеслось у него в голове, а потом все затянул белесый, непроницаемый туман. Джованни, приостановив лошадь, подумал: "Кто-то плачет. Не вижу, ничего не вижу".

— Что случилось? — озабоченно наклонился к нему отец Амио.

— Нет, нет, все в порядке, — улыбнулся Джованни и, на мгновение, закрыл глаза.

Император Хунли взглянул на медленно двигающиеся зодиакальные фигуры. Устроившись под шелковым балдахином, он сказал доверенному чиновнику: "Пусть начинают, Хушэнь".

Художники шли чередой перед императором, держа в руках развернутые свитки. "Жаль, что отец Кастильоне умер", — вздохнул про себя Хунли. "Вот он бы, — отлично написал Мэйгуй, он умел совместить китайскую живопись и то, что они умеют делать там, на западе".

Император щелкнул пальцами: "Вот этот". Он поманил к себе Хушэня и, не глядя на упавшего ниц художника, шепнул: "Передай ему словесное описание. Я хочу, чтобы ее изобразили здесь, в этих садах, на берегу озера, с эрху в руках. Картина должна петь".

Хунли прислушался и улыбнулся — откуда-то издалека доносилась нежная, едва слышная мелодия. Он махнул рукой, и, когда дорожка очистилась, спросил: "Работа над "Цинским историческим сводом" продолжается, я надеюсь?"

— Тридцать ученых сейчас заняты именно этим, — ответил Хушэнь.

— Когда я вернусь с юга, я все прочту, — император поднялся: "И внесу свои коррективы, разумеется. Подготовь указ о награждении тех военных, что поймали остатки этого братства "Белого Лотоса". Что у нас еще? — он нетерпеливо взглянул на чиновника: "Завтра утром надо уже ехать на юг. Казни все-таки должны проходить в присутствии императора, так правильней. Надо вселять уважение в подданных. Уважение и страх".

— Тот священник, что проверял здешние фонтаны, — почтительно сказал Хэшень, — просит вашего разрешения представить один интересный механизм, который он построил.

Хунли вздохнул: "Конечно, я бы с большим удовольствием сейчас поставил Мэйгуй на четвереньки. Ладно, у нас еще вся ночь впереди. Она непременно забеременеет, здоровая, юная девушка, я ее от себя две недели не отпускал, — он улыбнулся и кивнул: "Зови".

— Обязательно поклонитесь, — наставлял отец Амио Джованни, когда они спускались по мраморной лестнице к озеру. "Падать ниц — это только для китайцев, но кланяться надо, и глубоко. И не обращайтесь к нему, пока он первый с вами не заговорит".

— Музыка, — Джованни остановился. "Слышите, святой отец? Очень красивая, как будто птица поет".

— Пойдемте, — сердито сказал иезуит, подталкивая Джованни. "Не след заставлять его величество ждать".

Хунли посмотрел на высокого, темноволосого, худощавого человека в черном халате и про себя улыбнулся: "Все ученые выглядят одинаково, что наши, что эти, с запада. Глаза у них, — император задумался, — наивные глаза, детские".

Двое слуг осторожно опустили на дорожку небольшой деревянный сундук.

— Ваше величество, — отец Амио так и стоял со склоненной головой, — один из наших священников делал этот механизм для вашего уважаемого предка, императора Канси, и вот, — он повел рукой в сторону Джованни, — наш инженер смиренно просит мгновения вашего внимания, чтобы представить вам такую же модель.

Джованни рассеянно слушал музыкальный, незнакомый язык, выхватывая те несколько слов, что он знал. Император был чуть выше его, сильный, широкоплечий мужчина, с седоватой, ухоженной бородой и темными, пристальными глазами. "Он, конечно, выглядит моложе шестидесяти пяти, а я, — Джованни вдруг вспомнил свое отражение в зеркале, — я постарел. Я бы себе двадцати пяти не дал. Господи, я ведь даже не помню, когда я родился. И где — тоже не помню".

— И оно будет ездить? — скептически спросил Хунли, рассматривая тележку на четырех колесах, с установленной посередине жаровней. Над ней помещался бронзовый шар с отверстием.

Джованни разжег угли: "Переведите его величеству, отец Амио. Оно будет прекрасно ездить. Огонь нагревает воду в шаре, она превращается в пар, вырывается из отверстия, попадает на трансмиссию и вращает колеса. Все просто".

— Если бы можно было построить большой механизм, — подумал Джованни, глядя на то, как тележка начинает медленно катиться по дорожке, — такой, который мог бы перевозить людей…

— Надо поставить на него пушку, — Хунли погладил бороду и улыбнулся. "А еще лучше — сделать сотню таких тележек, с пушками. Никакая пехота и конница против этого не устоят".

Из бронзового шара повалил пар, колеса закрутились быстрее. Джованни услышал, как император смеется.

— Отлично, отлично, — Хунли похлопал отца Амио по плечу. "Пусть работает дальше, и пусть учит китайский — я хочу, чтобы он встретился с нашими инженерами".

— Конечно, конечно, — закивал иезуит. С дорожки донесся звонкий лай собаки и девичий голос: "Нет, нет, Наньсин, нельзя! Нельзя, милый!"

Джованни застыл — маленькая, черно-рыжая, похожая на льва собака, оскалившись, рычала на тележку. Невысокая, стройная девушка в расшитом птицами и цветами розовом халате подхватила песика на руки. Она сказала что-то по-китайски, качнув изящной, убранной драгоценными заколками, головой.

— Какие глаза, — Джованни восхищенно проводил ее взглядом. "Как самая черная, самая жаркая ночь. А сама — белее снега, и этот румянец на щеках…".

— Нижайше прошу прощения, ваше величество, — Мэйгуй встала на колени перед императором, опустив голову на дорожку. "Я бежала, но за Наньсином было не угнаться…, Я готова понести наказание".

Хунли внезапно улыбнулся и похлопал рукой по подушкам. "Благородная госпожа Мэйгуй с удовольствием посмотрит на этот механизм. У вас ведь есть еще угли, отец Амио?"

— Конечно, — возясь с тележкой, ответил Джованни, когда иезуит перевел ему. "Только не смотри на нее, — приказал себе мужчина. "Пожалуйста, не смотри. А что я покраснел — это от огня, он тут совсем рядом". К запаху гари примешивался тонкий, неуловимый аромат розы.

Тележка стала разгоняться. Мэйгуй захлопала в ладоши, удерживая собачку за вышитый жемчугом поводок. Хунли, незаметно погладив ее по спине, наклонившись, шепнул: "Я велю ему сделать еще какие-нибудь игрушки, развлечь тебя, пока я в отъезде. Я бы взял тебя с собой, но не стоит будущей матери наследника смотреть на казни. Да и врачи говорят, что если ты беременна, то лучше никуда не ездить".

— Я надеюсь к вашему возвращению обрадовать вас хорошими новостями, мой господин, — едва слышно сказала Мэйгуй, опустив длинные, черные ресницы. "Благодарю вас за заботу, мне будет очень одиноко без вас".

— Я скоро вернусь, — Хунли щелкнул пальцами и велел Хушэню: "Пусть накрывают стол, я хочу пригласить священников к обеду. Иди, — он велел Мэйгуй, — тебе сейчас принесут что-нибудь, в павильон".

Джованни проводил глазами чуть колыхающийся подол халата, маленькие ноги, что переступали по дорожке: "Мэйгуй. Это же значит "роза". Она и вправду — как цветок".

Мэйгуй стояла на четвереньках, постанывая, вытянув руки, комкая драгоценный шелк на ложе. Император накрыл ее своим телом. Рассмеявшись, прижав ее к подушкам, он спросил: "Чувствуешь?"

— Да! — крикнула девушка, найдя его ладонь, вцепившись в нее, прижав к своим губам. "Да, мой господин, да!"

— Инженер, — спокойно, холодно подумала Мэйгуй, оказавшись на коленях у императора, опускаясь на него. Она посмотрела в темные глаза Хунли и вспомнила ласковый, смущенный взгляд европейца. "Это очень хорошо, что он инженер. Все будет сделано так, как надо".

— О чем ты думаешь? — спросил император, обнимая ее, прижимая к себе поближе.

— О том, как принесу вам сына, — выдохнула Мэйгуй. Она уронила растрепанную, пахнущую розами голову ему на плечо.

Ему снилась женщина. Она лежала рядом, едва слышно, размеренно дыша. Джованни, спрятав лицо в ее распущенных волосах, поцеловал ее шею: "Спи спокойно. Я люблю тебя". Она чуть пошевелилась, и, зевнув, пробормотав что-то — устроилась в его руках. "Сердце бьется, — ласково подумал он. "Как хорошо, Господи". Он и сам задремал, а потом проснулся, слыша чей-то плач. "Как холодно, — подумал Джованни. "Почему она такая холодная? И кто это плачет?"

Он открыл глаза и посмотрел на простое, деревянное распятие на беленой стене. Окно было открыто — во сне он отбросил шелковое одеяло. Сейчас, дрожа, потянувшись за халатом, Джованни взглянул на темные тучи, что нависли над городом.

— Дождь будет, — понял Джованни и зажег свечу. Булавка лежала на столе, поблескивая тусклым золотом. Он прикоснулся к ней пальцем: "Отец Франческо говорил. Вольные каменщики. Где же я ее взял? Не помню, ничего не помню. Хотя нет, — из белесого тумана показалось лицо мужчины и тут же, — Джованни помотал головой, — пропало.

— Еще лица, — подумал он. "Они были нарисованы на бумаге, я видел. А потом исчезли, и я даже имен их не помню. Да что там, — он тяжело вздохнул и потянулся за своими заметками, — я ведь не знаю, кто я такой.

На полях тетради, рядом с искусным рисунком маленького воздушного шара была набросана роза — едва распустившаяся.

— Но как я могу? — Джованни взял перо и повертел его в руках. "Нет, нет, она принадлежит императору…, Что за чушь! — он внезапно разозлился. "Она человек, такой же, как и я. Я видел, она на меня смотрела, — Джованни приложил ладонь к внезапно покрасневшей щеке. "Но мы даже объясниться не сможем, я ведь не знаю китайского языка…, Все равно, — он еще раз взглянул на розу и прошептал: "Мэйгуй…, Я знаю, я знаю — я все вспомню, обязательно".

Джованни закрыл глаза и вгляделся в серый, тяжелый сумрак. "Дождь, — пробормотал он. "Холодно, лужи стоят на дороге. Кто-то умер, я знаю, я чувствую это. Надгробие белого мрамора. Крест. Только ничего не разобрать, туман вокруг". Взяв перо, внезапно улыбнувшись, Джованни стал чертить. "Ей понравится, — решил Джованни, разглядывая рисунок. "Я видел тут воздушных змеев, но это совсем другое".

Мэйгуй приняла из рук служанки халат и спросила, не разжимая губ: "Как братья в столице?" Девушка, — невзрачная, смуглая, с убранными в суровый пучок волосами, так же тихо ответила: "Все готово, сестра. Как только взойдет красное солнце — мы ударим по всему Пекину. Братья на юге ждут нашего сигнала. Возьмите, — она незаметно сунула в руку девушки крохотную записку. "Это от него".

— Будь твердой, — прочитала Мэйгуй еле заметные иероглифы. Присев на обтянутую раззолоченным шелком скамью, чувствуя, как умелые руки служанки расчесывают ей волосы, она пообещала себе: "Буду. Иначе нельзя".

Она вспомнила, как еще в Запретном Дворце, нашла в шариках своей рисовой пудры незаметный, сложенный листок. Между лучей красного солнца было написано: "Сестра едет с вами в Летний Дворец, убирать и прислуживать".

Мэйгуй полюбовалась сложной прической. Поиграв нефритовой заколкой, она велела: "Туфли".

Когда девушка встала на колени, Мэйгуй уронила заколку, и наклонилась: "Мне нужны будут братья- рабочие в Запретном Дворце. И схема отопления".

Служанка только опустила ресницы. Подав ей заколку, девушка потянулась за ароматической эссенцией. "Евнухи, — шепнула она, прикасаясь фарфоровой пробкой к белой шее Мэйгуй, — будут спать. Сегодня ночью, и во все остальные ночи — тоже".

Мэйгуй приняла от нее шелковый поводок: "Ну, Наньсин, сейчас ты увидишь что-то необыкновенное!"

Собачка бежала впереди нее. Девушка, осторожно ступая по мраморной крошке, подняла голову к пронзительно-синему небу. Ночью шел дождь, и на листьях софор до сих пор висели капли воды.

Братство было огромным. На юге они звались "Белый Лотос", в столице и на севере — "Красное Солнце", на западе — "Восемь Триграмм". В братстве были ученые, воины, матери семейств, слуги, евнухи и рабочие. Братство знало все, и видело все — человек, предавший его, не жил и дня. Мэйгуй вздохнула и вспомнила тихий голос отца: "Я не считаю, что его надо убивать, милая. Но тебе четырнадцать. Ты уже не ребенок, и можешь действовать так, как считаешь нужным".

— Это пока ты так говоришь, папа, — девочка гордо вздернула красивую голову. "Пока ты пишешь исторические трактаты, где превозносятся маньчжуры, тиран балует тебя и приглашает во дворец. Посмотрим, что случится, когда он прикажет сжечь твои книги. Другие книги, — со значением добавила Мэйгуй, подняв тонкую бровь.

— Хунли просвещенный человек, хоть и маньчжур, милая, — отец полюбовался танцующими журавлями на бумажном свитке. "Он никогда не будет бросать в костер мои повести. Или стихи. Зачем ему это? — отец пожал плечами. "А в тебе, — он оглядел невысокую, изящную фигурку дочери, — в тебе кровь твоей матери. Не забывай, она была с севера".

— Какая она была? — девушка прислонилась к раскрытому в маленький, ухоженный сад окну. "Я ведь ее совсем не помню, папа".

— Она была бесстрашная, — Ли Фэньюй погладил почти лысую голову. "Красивая. Лучшая женщина, что когда-то ступала по земле. И она была безрассудной, — добавил он, про себя, тяжело вздохнув. "Маньчжурка, — он пристально посмотрел на дочь.

— Я китаянка, и ей умру, — холодно заметила девушка.

— Очень надеюсь, что это случится не скоро, — кисло ответил отец и велел: "Все, милая. Мы с тобой славно поболтали, но работа ждет, — он усмехнулся и похлопал рукой по кипе бумаг. "Цинский исторический свод" еще далек от завершения".

— Госпожа Мэйгуй, — она очнулась и услышала неуверенный, робкий голос. "Простите, я не говорю…"

Девушка махнула рукой. Усевшись под балдахином, приняв из рук евнуха чашку чая, она капризно велела: "Пусть показывает".

Воздушный шар летал, крохотный дракон шевелил крыльями, изрыгая пар, маленькая пушка стреляла, собачка лаяла. Джованни горько подумал: "Она даже не меня не смотрит. Смеется, хлопает в ладоши, но не смотрит".

Евнух коснулся его плеча и медленно, громко, как глухому, шевеля губами, сказал: "Спасибо".

— Лу-и сяотлао, рад услужить, — ответил Джованни и замер — Мэйгуй, удерживая на поводке собачку, поднявшись, взглянула на него поверх голов застывших в глубоком поклоне евнухов.

Она чуть качнула ресницами. Повернувшись, резко проговорив что-то по-китайски, девушка пошла в сторону видневшегося на лужайке мраморного лабиринта.

Джованни огляделся — евнухи, собрав подушки, свернув балдахин, поднимались на террасу европейского дворца.

В лабиринте было тихо, и пахло розами. Джованни поднял голову — стены были выше человеческого роста. Он, прислушавшись, услышал какой-то шорох. Зашуршал шелк, Мэйгуй высунулась из-за какого-то угла. Она, лукаво, улыбнулась: "Я знаю, вы говорите по-французски. Я тоже".

— Как? — едва успел удивиться Джованни, но девушка, пробормотав: "Потом, все потом!" — потянулась к нему. "Господи, — еще успел подумать он, — что же я делаю?". Ее губы были совсем рядом. Мэйгуй, закинув ему руки на шею, прижавшись всем тонким, теплым телом к нему, серьезно сказала: "Я тебя поцелую. Я еще тогда хотела, когда увидела тележку. Поцелую много раз".

— Я тебя люблю, — шепнул Джованни, нежась в ее объятьях, чувствуя губами ее сладость — бесконечную, словно сон, словно забытье.

Мэйгуй сорвала розу, что росла рядом с ними. Проведя лепестками по щеке Джованни, она велела: "Наклонись".

Он послушался и ощутил ее горячий шепот: "Сегодня вечером, как взойдет луна, будь у ворот. Тебя проведут".

— Прямо здесь, — вдруг сказал он, прижимая девушку к стене. "Я не хочу ждать".

Мэйгуй подвигалась под его руками, — Джованни сдержал стон, и помотала головой: "Опасно. Ночью я стану твоей — навсегда. Люблю".

Она убежала. Джованни, слыша откуда-то издалека лай собаки — изнеможенно опустился вниз, так и держа в руках розу — распустившуюся, белую, с едва заметным румянцем на скромных лепестках.

Незаметная калитка в стене, что окружала сады, отворилась. Смуглая девушка, в простом, темном халате, со строгим пучком волос — приложила палец к губам.

— Я сказал, что буду ночевать здесь, — вспомнил Джованни, быстро идя вслед за ней по безлюдным дорожкам. Софоры над головой шелестели листьями — дул холодный ветер с севера. "Сказал, что в одном из фонтанов неисправность — надо починить до приезда его величества. Бежать, вот что. Забирать Мэйгуй и бежать. В Кантон, там можно сесть на корабль до Европы. Вот только деньги…, - он тихо вздохнул, — ничего, придумаю что-нибудь".

В маленьком павильоне, что стоял на берегу озера, пахло розами. Служанка прошептала что-то по-китайски, исчезнув за шелковыми занавесями. Джованни посмотрел на лунную дорожку, протянувшуюся по воде — колеблющуюся под ветром, серебристую. Он почувствовал прикосновение мягкой руки.

Мэйгуй стояла совсем рядом — маленькая, не доходившая головой ему и до плеча, легко, незаметно дышащая. "Вот и все, — услышал он ее шепот. "Ты здесь, ты рядом".

— Да, — сказал он, опускаясь на колени, привлекая ее к себе. "И никуда не уйду, любовь моя". Под шелком халата она была горячей и сладкой. Джованни, ощутив ее ласковые пальцы, что гладили его волосы, — вдруг улыбнулся.

— Я все знаю, — подумал он. "Зачем я боялся? Такое не забывают, никогда".

— Иди ко мне, — он потянул ее на подушки, и склонился над ее телом, вдыхая аромат цветов: "Ты вся — будто роза. А теперь, — он медленно повел губами вниз, от стройной шеи к маленькой груди, к мягкому животу, — теперь я сделаю так, что роза — распустится".

— Я уже…, - Мэйгуй приподнялась на локте и увидела в полутьме его играющие смехом, большие глаза. — Тише, — сказал Джованни, приложив палец к ее губам, — я здесь для того, чтобы ты узнала, что бывает иначе.

Она еще успела подумать: "Инь и Ян. Так учили даосы, в старые времена. Вот так и должно быть. Я ведь читала их трактаты, и думала — это сказки. Не бывает такого, чтобы мужчина и женщина поняли друг друга. Долг женщины — подчиняться, тому, кто ей повелевает, вот и все". Мэйгуй откинула голову на подушки. Потянув его к себе, задыхаясь, она шепнула: "Я тоже…".

— Потом, — он вернулся обратно. "Все потом, любовь моя. Я еще не утолил жажду".

Она чувствовала под пальцами шрамы на его плечах: "Я потом поцелую, каждый, много раз. Я не хочу, не хочу думать о том, что будет дальше". Джованни оторвался от нее и смешливо сказал: "Я бы усадил тебя наверх, и продолжал бы до утра, но у меня еще спина болит, поэтому… — Мэйгуй нежно, глубоко поцеловала его, и велела: "Ложись на бок. Теперь я".

— Все это уже было, — Джованни закрыл глаза и погладил ее мягкие, распущенные волосы. "Господи, я совсем не помню ее. Помню, что она была жаркой и близкой, совсем близкой. И ласковой. Только я не помню, — что с ней случилось? Кто она была?"

Девушка лежала на спине, раскинув руки, мотая головой, шепча что-то неразборчивое, быстрое.

— Было, — подумал Джованни, целуя белую щиколотку, что лежала у него на плече, слыша ее сдавленный крик, переворачивая ее на бок, зарываясь лицом в волосы. "Да! — Мэйгуй выгнулась, и он, прижимая ее к себе, наполняя собой, — вспомнил все.

Она лежала, медленно, нежно касаясь губами его шрамов, и слушала тихий голос мужчины. "Я и не знала, что такое бывает, — Мэйгуй нашла его руку и поцеловала ее. "А что ты помнишь?"

— Помню, как меня зовут, помню математику, инженерное дело, языки, а теперь… — Джованни помедлил. "Вспомнил, что у меня была жена. Она умерла, — он увидел белый, мраморный крест и прищурился — могила терялась в белесом тумане. "Только я не помню, как ее звали, и где это было. Но я ее очень любил, очень. Она умерла у меня на руках. И что-то еще…, - он опять услышал детский плач: "Нет, нет, не верю, не может быть такого!"

Мэйгуй положила его голову себе на плечо. Гладя мягкие, отрастающие, вьющиеся волосы, она прошептала: "Не надо, не надо, милый. Я здесь, я рядом".

Он вспомнил деревянный крест над могилой, тело белокурого мальчика — с разнесенной пулей головой, мертвые, синеватые лица детей, и рыженький затылок девочки — совсем младенца. На холщовых пеленках расплылось кровавое пятно.

— У меня была дочь, — Джованни все смотрел в шелковые панели на потолке. "Я вспомнил. Ее убили".

Мэйгуй обняла его, — вся, всем телом, и тихо проговорила: "Поспи. У нас еще много времени. Поспи, пожалуйста, милый. Я просто полежу рядом".

Он приподнялся на локте, и, целуя ее, ответил: "Нет, пока я жив — ты не будешь просто лежать рядом".

— Сладкая, какая она сладкая, — он посадил ее себе на колени, и сказал, чувствуя влажное, нежное тепло ее тела: "Я люблю тебя, Мэйгуй".

— Тоже, — сказала она, сквозь зубы, осторожно обнимая его, поднимая голову, утонув в его поцелуе. "Я тоже, милый".

В углу комнаты было слышно сопение собаки. Мэйгуй, положив голову ему на плечо, позевывая, улыбнулась: "Французскому языку, меня научил отец. Тот священник, с которым ты был здесь, в первый раз, я его видела, еще маленькой девочкой. Они с отцом были друзья".

— Ли Фэньюй, — удивленно проговорил Джованни. "Я читал книгу твоего отца, в переводе. "Веселое путешествие монаха и наложницы". Очень, очень смешная".

— Ее сожгли, — после долго молчания сказала Мэйгуй. "Два года назад. Ее, и все другие книги папы. Те, что император посчитал ересью. Папа сам их жег, там, — она махнула рукой, — в Запретном Дворце. А потом отравился".

— Не надо, — Джованни обнял ее: "Я здесь, любовь моя, я теперь всегда — буду здесь". Он поднял голову и внезапно улыбнулся: "Смотри, кто к нам пришел".

Наньсин забрался на ложе, и, пыхтя, полез устраиваться между ними. "Нет, милый, — ласково сказала Мэйгуй, — ты вот, тут полежи, в ногах".

Джованни взял собаку и застыл: "Я это уже когда-то делал, — медленно сказал он. "Только у нас был кот. Он тоже — все норовил между нами забраться. Я все вспомню, Мэйгуй".

— Вспомнишь, конечно, — в лунном свете ее плечо отливало жемчугом. Джованни, устроив ее у себя в руках, попросил: "Ты тоже — поспи, я буду тебя целовать, а ты — отдыхай".

— Послушай, — Мэйгуй повернулась и посмотрела прямо на него. Черные ресницы дрогнули: "Мне нужна твоя помощь, любимый. Я должна убить императора".

Озеро было серым, предрассветным. Джованни, накрыл ее плечи шелковым одеялом: "Хорошо. Я все сделаю. Но это опасно, для тебя".

В сумраке он увидел темные тени усталости под ее глазами. Поцеловав их, Джованни добавил: "А что потом?"

— Он не назначил наследника, — Мэйгуй помолчала. Сев, прижавшись к нему, она обхватила свои девичьи, острые колени руками. "Начнется неразбериха, драка за власть, и мы сразу же ударим, — тут, в Пекине, на юге — братья отрежут каналы и в столицу не смогут доставлять продовольствие, на севере — везде.

— А потом, — девушка мечтательно посмотрела куда-то вдаль, — мы сможем жить в другой стране. Есть предание, — она быстро поднялась, шелк упал на ложе и Джованни на мгновение закрыл глаза: "Господи, какая она красавица".

Мэйгуй вернулась к нему с простой, деревянной шкатулкой в руках: "Смотри. Мои родители были христиане, это, — девушка нажала на выступ в медном замке, — крест моей матери. Вернее, ее предка. Он пришел с севера, из-за Хингкая, это большое озеро. Его все звали "князем". Отец рассказывал, что князь вырос в деревне, где все — и христиане, и буддисты, жили в мире. А потом явились люди с запада, и сожгли ее. Наверное, это легенда".

— Я там был, — Джованни осторожно коснулся креста. "Я помню. Она стояла на берегу залива. Только не помню — с кем. "Беловодье, — вспомнил он странное слово и твердо проговорил: "Не легенда".

— Иди сюда, — Мэйгуй потянулась и надела крест на его шею. "Пусть будет с тобой, милый. А это, — она махнула рукой в сторону озера, — не опасно. Я исчезну, вот и все. Искать меня не начнут, им будет не до этого".

— И что ты будешь делать? — он все смотрел на утомленное, милое лицо. Мэйгуй собрала волосы в узел и положила голову ему на колени: "Бороться дальше, что же еще? С братьями и сестрами, плечом к плечу".

— Нет, — он провел губами по белой, с выступающими косточками шее. "Ты уедешь со мной, любовь моя. Далеко-далеко. Ты ведь…, - он не закончил. Мэйгуй, услышав его шепот, холодно проговорила: "Я выпью травы, это просто".

— Нет, — Джованни поцеловал теплые волосы на виске. "Это же дитя, не надо. Мы будем вместе, и у нас будет ребенок. Дети, — улыбнулся он. "Не надо, счастье мое. Только будь со мной".

— Как хорошо, — подумала девушка, оказавшись в его объятьях. "Как спокойно. Мы сделаем с ним все, что надо, а потом — уедем. И никогда больше сюда не вернемся. Свой долг я выполню, а остальное…, - она почувствовала его большую, ласковую ладонь у себя на животе. Приникнув к нему всем телом, девушка закрыла глаза: "Я не хочу больше смертей, — сказала она себе. "Хочу жить. И он тоже, если он есть, — Мэйгуй положила свою руку поверх его, — пусть живет. Маленький".

— И получится у нас, — тихо сказал Джованни, ведя ее руку вниз: "Веселое путешествие наложницы и монаха".

Мэйгуй открыла один большой, черный глаз и откинула одеяло. "Ты не монах, — задумчиво сказала девушка. "Нет, далеко не монах".

— И никогда им не буду, — рассмеялся Джованни, взяв ее лицо в руки, целуя чуть опухшие губы, нежные, сонные веки. "Сейчас убедишься".

Потом она встала на колени, и помогла ему одеться: "Тебя найдут, очень скоро. В Запретном Городе отопление проложено под полами, тебе принесут схему. Я отмечу на ней, в каких залах он будет, и в какое время — я уже выучила его привычки, — Мэйгуй чуть дернула губами. Джованни зло подумал: "Забрать бы ее прямо сейчас. Нет, нельзя, святые отцы могут пострадать, они мне ничего плохого не сделали".

Он наклонился и поцеловал ее в лоб: "Держи. Я, правда, не помню, что это, — Джованни посмотрел на булавку: "Но, раз я ее носил с собой все это время — значит, что-то важное. Пусть будет у тебя".

— Твои инструменты, — Мэйгуй улыбнулась. Приняв от него шкатулку, она спрятала булавку в тайник. "Я тебя люблю, милый. Иди, — она посмотрела за окно, — уже солнце встает. Тебя проведут".

Он почувствовал, как девушка прижалась к нему жарким, стройным телом. Джованни, провел ладонью по ее щеке: "Люблю тебя".

Мэйгуй заснула сразу, мгновенно, уткнувшись лицом в шелковую подушку, придвинув к себе шкатулку. Наньсин покрутился у нее под боком, лизнув руку девушки, и тоже засопел, свернувшись в клубочек.

Джованни обернулся на захлопнувшуюся калитку. Перейдя дорогу, скрывшись в роще софор, он нашел свою лошадь. Мужчина поднял голову — на востоке вставало огненное, алое солнце. Какая-то птица вспорхнула с ветки, с листьев упали капли росы. Он, наклонившись, окунув руки во влажную траву, провел ими по лицу. "Господи, — подумал Джованни, — у меня была семья. Давно, я и не помню — когда. А теперь, — он оглянулся в сторону Летнего Дворца, — ты мне дал полюбить еще раз. Спасибо, спасибо тебе".

Он потянулся, чувствуя сладкую усталость. Улыбнувшись, Джованни шепнул: "Потерпи совсем немного, счастье мое. Все будет хорошо".

Отец Амио посмотрел на священников, что сидели вокруг стола в библиотеке и погладил бороду: "Император доволен, что у нас появился инженер".

— Как появится, так и может исчезнуть, — буркнул глава миссии, принимая от отца Лорана чашку с чаем. "Его тут ничего не держит, как вы сами понимаете".

— Он, в общем, — примирительно заметил отец Франческо, — и сам не знает — откуда он родом, и где его семья, если она и была когда-то. Куда ему идти?

Отец Амио отпил чая. Иезуит задумчиво заметил, обведя рукой книги на полках: "Такому инженеру, как он — будут рады при любом европейском дворе. Или в Новом Свете, или в Индии. Достаточно ему добраться до Кантона…, - священник пожал плечами и не закончил.

Отец Лоран вздохнул и робко проговорил: "Мы ведь не можем его насильно удерживать".

В библиотеке повисло молчание. Глава миссии, наконец, сказал: "Пока он никуда и не собирается — он строит большую модель этой тележки, каждый день ходит во дворец — работает там с местными инженерами…Отец Амио, что там слышно о наследнике — император пока не выбрал себе преемника?"

— Каждый день ходит во дворец…, - повторил иезуит и улыбнулся: "Его величество на днях возвращается в Запретный Город. Сами понимаете, для чего".

Отец Франческо непонимающе взглянул на священников. Те рассмеялись. "Вы еще не знаете здешних обычаев, — объяснил ему отец Лоран, — все важные объявления принято делать здесь, в столице. Отец Амио, неужели? — он взглянул на старика.

— Как раз месяц прошел, — развел руками тот, — думаю, со дня на день страна услышит радостные новости. Должен сказать, — он налил себе еще чая, — я еще не видел его величество таким счастливым. Думаю, нас ожидает удачный год. Отец Лоран, вас, наверняка, потом позовут во дворец. Вы же знаете, император, — отец Амио вдохнул запах жасмина, — прислушивается к мнению наших врачей.

— И очень хорошо, — заключил отец Франческо. "Вообще, господа, нам надо помнить — все испытания, через которые сейчас проходит орден, — это просто горнило, которое посылает Господь, чтобы проверить нашу стойкость. Я, как посланник его Святейшества, буду рад уверить его в том, что здесь, в Китае — орден крепок, как никогда".

— К вящей славе Господней — эхом пронеслось по комнате. В открытое окно виднелся закат, что играл над Запретным Городом. Отец Франческо откинулсяна спинку большого кресла: "Да, все это — преходящее. У нас есть здешний император, есть императрица Екатерина — отец Корвино очень вовремя стал, как бы это сказать, ее фаворитом. Все будет хорошо".

Джованни проснулся. Не открывая глаз, он пошарил рядом с собой пальцами. "Скоро, — сказал себе он, вздохнув, вспоминая свой сон. "Совсем скоро мы будем вместе".

Он поднялся. Умывшись, надев халат, Джованни порылся в кипе бумаг на столе. Чертежи лежали в самой середине, в запыленной папке, которая ничем не отличалась от других.

Джованни нашел их вечером, вернувшись из Летнего Дворца, все еще ощущая рядом сладкий, кружащий голову аромат розы.

Они могли только писать друг другу — каждый раз, когда он приходил во дворец, та смуглая девушка со строгой прической ухитрялась подстеречь его где-то и сунуть в руку клочок бумаги.

— Сожги, любовь моя, — увидел он строки в конце самой первой записки, и повиновался. Проследив глазами за легким дымком, он подумал: "Когда мы поженимся, мы никогда больше не будем расставаться, обещаю. Ни на мгновение".

Джованни свернул чертежи. Взяв свечу, ступая на цыпочках, он спустился вниз. Дверь передней была открыта. Он, вдохнув свежий ветер, вышел в сад.

Его уже ждали. Невысокий, худощавый человек в темном халате оторвался от ствола дерева. Приняв чертежи, китаец показал рукой за ограду.

Джованни увидел неясные очертания лодки на озере. "Правильно, — подумал он, наблюдая за тем, как незнакомец ловко справляется с замком на воротах миссии, — лучше чтобы я сам все сделал. Поджечь порох дело нехитрое, а вот возиться с трубами лучше мне".

Лодка заскользила по водной глади. Джованни, подняв воротник халата, посмотрел на ров, что окружал Запретный Город.

— Через стену не перебраться, нечего и думать, — вздохнул мужчина и вздрогнул — китаец указывал куда-то вниз, в темное пространство воды. Джованни перекрестился: "Ну, так тому и быть".

Они долго ползли по бесконечному, пахнущему сыростью пространству. Джованни, вспоминая схему, считал повороты. "В самом сердце дворца — понял он. "Правильно, Мэйгуй же говорила — тут бассейн, с подогретой водой. А вот и трубы, которые его питают".

Китаец, чиркнув кресалом, зажег свечу. Джованни поморщился — из углов раздавался писк крыс.

— Вот тут, — он посмотрел наверх, на каменные своды подвала, и показал китайцу на земляной пол, очертив пальцем круг. Тот кивнул. Джованни увидел скрытый, еле заметный огонь в непроницаемых, черных глазах. Джованни вспомнил свои расчеты. Он оказал китайцу раскрытые ладони — десять раз.

— Сто фунтов пороха, — Джованни осторожно прикоснулся к трубам. "Тут все закипит, сразу же. Сейчас полы не подогревают, лето на дворе. Мэйгуй мне написала, что не стоит рисковать — печи затушены, а разжигать их — слишком опасно. Ничего, мы и так справимся. Пусть потом ломают голову — почему это вдруг в бассейне вода закипела. Даже если будет взрыв — ничего страшного. Спишут на то, что трубы не выдержали напора. Все-таки, — он, на мгновение застыл, — за паром будущее. Он сможет двигать не то, что тележку — а огромные механизмы. Для перевозки людей, например".

Китаец потрогал его за плечо и коротко сказал: "Халкьен".

— Послезавтра, — понял Джованни. Похлопав рабочего по плечу, он улыбнулся.

Отец Амио еще раз осмотрел скромную каморку с распятием на стене, убранную постель, заваленный книгами и бумагами стол. Присев в кресло, погладив седую бороду, он вздохнул.

— Странно, — подумал иезуит, — он головой рисковал из-за этой булавки, а теперь и не носит ее. И здесь ее нет — во всяком случае, я не нашел. Да я вообще ничего не нашел, пора и уходить — светает скоро, не ровен час, он решит пораньше из Дворца вернуться. Нет, — священник встал, — ничего подозрительного. У отца Альфонсо просто мания какая-то — всех проверять. Хотя так безопасней, конечно.

Иезуит обвел взглядом комнату: "Следов я, конечно не оставил, он ни о чем не догадается". Он провел рукой по корешкам книг: "Тут тоже — ничего запрещенного, одна математика и астрономия".

Наклонившись к столу, отец Амио наугад раскрыл одну из тетрадей и отпрянул — на полях, рядом с чертежом машины Вербиста была искусно нарисована еще не распустившаяся, маленькая, скромная роза.

— Любовь моя, — прочел иезуит неуверенно написанные иероглифы. Священник пробормотал: "Вот оно значит, как. Ну что ж — остается только исправить свою ошибку".

Император посмотрел на планы, что лежали перед ним. Подняв голову, он увидел бесстрастное лицо Хушэня.

— Хорошо, — Хунли потрещал пальцами. "Пусть начинают ремонт. Я не хочу, чтобы она носила ребенка здесь, в столице. Слишком много завистливых глаз, слишком много баб, — он скривился, — да и вообще, — людно, шумно. Пусть живет в уединении, под присмотром врачей. Я к ней буду приезжать".

Из раскрытого окна тянуло вечерней прохладой. Хунли поднялся и вышел в пустынный, тихий сад. Мэйгуй сидела на мраморной скамье, держа на коленях собачку, что-то говоря — ласково, нежно. Рядом — Хунли пригляделся, — стояла маленькая игрушка — эмалевый, изукрашенный драгоценностями, дракон.

— На подушке сидит, — подумал император. "Надо, чтобы она зашла в комнаты — май на дворе, все же ветрено".

— Завтра я сделаю официальное объявление о беременности благородной дамы Мэйгуй, — не поворачиваясь, сказал император. "Пока для двора. В конце лета разошлем гонцов в провинции. Я хочу, чтобы страна порадовалась".

Хушэнь низко поклонился. Разглядывая прямую, жесткую спину императора, чиновник подумал: "Правильно, пусть он ее держит вдалеке. С завтрашнего дня я за ее жизнь и ломаного гроша не дам. У нас сейчас нет императрицы. Госпожа Дун надеялась, что ее возведут в ранг, в прошлом году, но у нее родилась девочка.

— Если у этой — он посмотрел на красивый профиль Мэйгуй, — появится здоровый сын, то она непременно станет императрицей. Дун взбесится, конечно. Она чистая маньчжурка, но что, же делать, если у нее из всех детей выжила одна дочь. Да и ей тридцать лет уже. А этой семнадцать, никакого сравнения. Мэйгуй еще десятерых родит, успеет".

— Подготовь указ, — велел Хунли, все еще глядя в сад. "Я хочу, чтобы госпоже Мэйгуй было выделено имение, на случай моей смерти. Имение и денежное содержание".

Хушэнь посмотрел на длинные, сухие пальцы императора, что лежали на рукояти кинжала: "Ваше величество, даже в случае, если она не принесет ребенка?"

— Ты, кажется, оглох, — кисло ответил Хунли. Он усмехнулся, повернувшись к чиновнику. "Если у госпожи Мэйгуй не будет детей, моим наследником станет Юнъянь. Вряд ли он будет заботиться о бывшей наложнице своего отца. Все, принеси мне бумаги завтра с утра. Более пусть мне никто не мешает".

Хунли спустился по ступеням. Хэшень, собирая папки, вздохнул: "Кто же знал, что она так ему по душе придется? Хотя, конечно, ее отец только и делал, что высмеивал его величество. Понятно, почему император так хотел заполучить ее в гарем. Хоть после смерти, а унизить Ли Фэньюя. Посмотрим, может, она еще и выкинет".

Он подхватил бумаги под мышку и бросил взгляд в сад — Мэйгуй сидела, сложив руки на коленях. Девушка, опустив голову, внимательно слушала императора.

Хунли улыбнулся, глядя на то, как игрушечный дракон машет крыльями. "Я рад, что ты не скучала в мое отсутствие, — он погладил склоненную, белую шею Мэйгуй. "Врачи говорят, что все хорошо, но я велел перевезти тебя в более уединенное место".

— Обратно в Летний Дворец, мой господин? — тихо спросила Мэйгуй.

— Нет, — император подобрал палочку и бросил ее в конец, выложенной мраморной крошкой дорожки. Наньсин пошевелился. Укоризненно посмотрев на Хунли, песик, медленно, переваливаясь, пошел за палкой.

Император расхохотался: "Нет. У меня есть дворец на юге, в трех днях пути отсюда. Я сейчас приказал привести его в порядок. Поедешь туда, на следующей неделе. Там же и будешь рожать".

— На следующей неделе ты будешь уже мертв, — холодно подумала Мэйгуй, так и не поднимая головы. "Я буду скучать о вас, — она взяла в руки дракона. "Надеюсь, вы сможете меня навещать, хотя бы иногда".

— Разумеется, — Хунли поднялся. "Врачи против того, чтобы ты грустила, так что, — император полюбовался цветущими розами, — я буду приезжать к тебе. Возьми с собой евнухов, книги, твое эрху…,- он повел рукой. Наклонившись, взяв палочку, что Наньсин положил к его ногам, он добавил: "И его тоже, конечно. Завтра переночуешь со мной, в шатре".

— Врачи же говорят…, - девушка мгновенно, ярко покраснела.

— Я слышал, — ворчливо ответил Хунли, погладив седоватую бороду. "Сделаешь то, чему я тебя учил, это можно. Все, — он поднялся, — возвращайся к себе, уже роса выпала".

Он проводил глазами стройную спину в расшитом, узком халате: "До следующего лета придется потерпеть, обойтись теми, кто уже есть в гареме. Надо будет заранее найти несколько здоровых кормилиц. Мэйгуй пусть рожает дальше".

Девушка уходила, прижимая к груди дракона. Остановившись, поцеловав его поднятую, с рубиновыми глазами, голову, Мэйгуй сказала себе: "Ты ведь хотела — просто с ним переспать, а потом послать его на смерть. И святые отцы тоже — если все откроется, их казнят. Хунли не будет разбираться, кто виновен, а кто — нет. Но нельзя оставлять начатое, Братство мне этого не простит. Сестра, что меня причесывает — не колеблясь, отравит меня. И вообще, — она вдруг улыбнулась, — о чем это я? У нас дитя, все хорошо, а когда этот умрет — мы уедем в Кантон. Будет неразбериха, нас не поймают".

Мэйгуй подставила лицо лучам нежного, заходящего солнца. Она застыла, слушая пение птиц. Над распустившимися розами жужжали пчелы, едва заметные волны набегали на плоский берег озера. Девушка, посмотрев на темно-синюю гладь, вспомнила: "Остерегайтесь воды".

— Все это ерунда, — она оглянулась на закрытые окна дворца. Сбросив туфли, подняв полы халата, Мэйгуй зашла по щиколотку в воду. "Я никогда не видела моря, — поняла девушка. "Джованни рассказывал — оно огромное, без конца и края. Надо будет плыть на корабле, долго. Но ведь он будет со мной, а с ним я ничего не боюсь. Господи, скорей бы".

Уже у себя в покоях, вынимая шпильки из волос, она посмотрелась в ручное, оправленное в серебро зеркальце. "Еще и не заметно ничего, — хмыкнула Мэйгуй, разглядывая свой живот, и вспомнила: "Завтра переночуешь со мной, в шатре".

— Я даже записку не могу послать, — она все вертела в руках шпильку. "Это опасно, никого не выпускают за ворота. Нельзя откладывать, все готово. Ничего, — девушка, открыв тайник в шкатулке, ласково прикоснулась пальцем к золотой булавке. "Он меня зовет только к полуночи, а к тому времени все будет закончено".

Мэйгуй надела простой халат серого шелка. Распустив волосы по плечам, она взяла поднос с ужином. Отдельно, на фарфоровом блюдце, лежали пилюли из трав.

— Пошли, — свистнула она Наньсину. Устроившись на подушке, смотря на закатное солнце, что висело над стеной сада, девушка налила себе чая.

— В январе, — посчитала Мэйгуй на пальцах. "В январе мы уже будем далеко отсюда, милый". Она потрепала собаку по голове. Положив перед ним кусочки вареной курицы, Мэйгуй с аппетитом начала есть.

Джованни лежал на животе, подперев голову руками, разглядывая аккуратную пирамиду мешков с порохом. "Сначала уголь, — подумал он, — он будет медленно нагревать воду в трубах, только в этом месте. Солнце отлично светит. Тот медный резервуар, что я видел в служебном дворе — он и так теплый. Вода в бассейне будет постепенно все более горячей, но не так, чтобы вызвать подозрение. А потом в ход пойдет порох".

Китаец потрогал его за плечо. Рабочий указал на пропитанный горючим составом шнур, что уходил куда-то в недра подвала.

Он поднес свечу к веревке. Джованни сварливо заметил: "Разумеется, дурак будет тот, кто тут останется. Тут же все, — он показал руками, — может на воздух взлететь, надо поджигать издали".

Вдвоем с китайцем они насыпали углей в медную жаровню и установили ее прямо под трубами.

Рабочий достал из-за пазухи халата глиняную бутылку. Джованни, щедро полив угли жидкостью, велел: "Давай свечу".

Пламя весело взвилось вверх, а потом опало. Джованни посмотрел на тлеющие угли, и услышал голос рабочего: "Завтра ночью".

— Да, — улыбнулся мужчина, — завтра ночью она станет свободной. Станет моей. Сразу уедем, в столице начнется хаос, лучше вообще пропасть из виду. Тысяча миль до Кантона. Ничего, до конца лета доберемся. Вот только куда плыть? В Италию, наверное, или во Францию — других языков-то я не знаю".

Он почувствовал жар углей, — совсем рядом с собой, и еще раз повторил: "Завтра".

Мэйгуй стояла на коленях, опустив голову, раздвинув ноги, чувствуя твердую руку императора. Она чуть застонала. Хунли, придерживая ее затылок, рассмеялся: "Молодец, не останавливайся".

— Надо уйти, — подумала девушка. "Почему он позвал меня раньше? Что-то подозревает? Невозможно, никто ничего не знает. А как уйти? Он хочет, чтобы я тут переночевала, чтобы с утра была под рукой. Скажу, что мне надо принять снадобье, перед сном. Так хорошо, он меня отпустит. Господи, ну скорей бы уже все закончилось".

Хунли сжал зубы. Откинув голову, слыша, как давится девушка, император улыбнулся. В дверь покоев кто-то поскребся. Он, тяжело дыша, поднимаясь, посмотрел на Мэйгуй. Та сглотнула. Оставаясь на коленях, она робко сказала: "Мне надо выпить пилюли, мой господин, они у меня в покоях. Перед сном".

Хунли откинул полог шатра и зашел в бассейн: "Какая вода горячая. Конечно, день был солнечный".

— А кто сказал, что ты будешь спать? — хохотнул он, вытираясь, надевая халат. "Иди сюда, поможешь мне".

Мэйгуй завязала ему пояс. Хунли погладил ее по голове: "Я сейчас вернусь. Уж не знаю, что там случилось, на ночь глядя. Вернусь, и продолжим. Потом велю принести твои пилюли. Я тебя закрою, — он показал ей ключ, — ложись и отдыхай, жди меня".

— Нет, — хотела крикнуть Мэйгуй, но Хунли уже запирал бронзовые, высокие двери.

Девушка подняла голову вверх — раздвижной потолок был закрыт. "Тут ни одного окна, — обреченно подумала она, разглядывая резные стены. "Ничего, я сейчас постучу. В конце концов, скажу ему, что мне стало страшно, привиделось что-то".

Вода в бассейне чуть заметно бурлила, от нее поднимался белый, густой пар.

Хэшень ждал его в раззолоченном коридоре, низко склонив голову, сложив пухлые ладони на груди.

— Я бы никогда не посмел, ваше величество, — забормотал чиновник, искоса глядя на недовольное лицо императора, — но там поймали рабочего…

— С фарфоровой табакеркой в кармане? — ядовито осведомился Хунли. "Пусть отрубят ему руку. Не надо меня беспокоить из-за каждого вора, Хушэнь".

— У него была бутылка с горючей жидкостью, ваше величество, — осторожно ответил Хушэнь. "Он из тех рабочих, что занимаются отоплением и уборкой нечистот. Однако скоро лето, печи были затушены еще месяц назад".

Хунли тяжело вздохнул: "Ладно, пойдем, я его спрошу — зачем он болтается по дворцу с такой ношей".

Император обернулся на запертые двери внутреннего двора: "Конечно, никакого сравнения с первым разом. Не зря я ее учил. Вернусь — до утра у меня на коленях простоит".

Он потер руками лицо: "Пусть чаю, что ли, принесут, раз уж ты меня поднял с ложа, Хушэнь. Рабочий этот где — в твоем кабинете?"

Чиновник подобострастно кивнул, и они ушли, — Хушэнь на шаг сзади, — по широкому, пустынному коридору, с отполированным, блестящим полом.

Хунли подождал, пока чиновник откинет шелковый полог и шагнул в комнату. Невысокий, худощавый мужчина в темном халате стоял, опустив глаза, держа перед собой связанные руки.

Император посмотрел на глиняную бутылку, что поднес ему Хушэнь. Наклонившись, понюхав, резко он спросил у рабочего: "Зачем тебе это?"

— Разжигать печи, ваше величество, — услышал Хунли тихий голос. Достав из-за пояса кинжал, приставив его к смуглой шее, император зловеще заметил: "Печи уже месяц, как потушены, о чем ты должен знать. Ответь мне еще раз — для чего тебе нужна была эта бутылка?".

— Надо, чтобы он вернулся в свой шатер, — подумал китаец. "Прямо сейчас, нельзя тянуть. Огонь скоро доберется до пороха".

Он вскинул черные, узкие глаза. Сделав одно быстрое, неуловимое движение, дернув шеей, рабочий покачнулся и упал.

Хунли брезгливо поморщился. Глядя на алый фонтан, бьющий из перерезанной артерии, повернувшись к Хушэню, он приказал: "Приберите тут". Китаец сполз вниз, в расплывающуюся на шелковом ковре темную лужу.

Хунли пнул его в висок: "Проверить все. Где он жил, где ел, где его семья, с кем и о чем он разговаривал. Чтобы послезавтра я знал о нем больше, чем его родная мать". Он посмотрел на свой испачканный рукав:

— А ты говорил, Хушэнь, что "Красное солнце" — это выдумки. Как видишь, — он указал на труп, — никакие не выдумки. Принесите мне что-нибудь переодеться, — велел Хунли евнухам, — не могу же я расхаживать по дворцу в окровавленном халате.

— Ваше величество, — осторожно сказал Хушэнь, когда евнухи ушли, — может быть, это одиночка…

Хунли присел на край резного стола и налил себе чаю.

— Хорошо заварен, — заметил он, вдыхая легкий аромат. "Нет, Хушэнь, я чувствую — "Красное солнце" тут, во дворце". Он погладил бороду и проворчал: "Зато мы теперь это знаем, и нам будет легче. Полетят головы, — Хунли присвистнул, и посмотрел на бледное, бескровное лицо трупа: "Как и "Белый лотос" — тоже предпочитают смерть пыткам. В этом я с ними согласен".

Отец Амио вышел из дворцовой библиотеки, и, спустившись в темный, безлюдный сад, нырнул в центральный павильон: "А ведь Джованни молод. Он может совершить какую-нибудь глупость. Тогда мы все ляжем на плаху — император никого не простит. Отправить бы его отсюда подальше, чтобы он не видел эту наложницу — но как? Да и не поедет он никуда, раз влюблен, — хмыкнул иезуит, — себя, что ли, не помнишь в двадцать пять лет?"

Священник вышел в безлюдный коридор и вздрогнул — из-под бронзовых дверей внутреннего двора выливалась горячая вода, над полом стоял легкий пар.

Он услышал стук и отчаянный, девичий голос: "Пожалуйста, кто-нибудь! Это госпожа Мэйгуй, я тут одна, позовите его величество! Быстро!"

Отец Амио вздохнул и перекрестился. Подняв сутану, он поспешил к выходу из павильона. "Пожалуйста! — бился ему в спину крик — высокий, протяжный. "Кто-нибудь, пожалуйста!"

Священник, не оборачиваясь, распахнул двери. Он исчез в ночной прохладе, торопясь к пристани на канале, где была привязана его лодка.

Хунли скинул окровавленный халат. Ожидая пока евнух завяжет ему пояс, император поднял голову вверх. "В этом крыле, Хушэнь, — заметил он сварливо, — крысы уже не только в подвалах бегают, но и на чердаке — тоже. У тебя какая-то труха с потолка сыпется, сам посмотри".

— Ваше величество…, - начал чиновник, но тут деревянные стены затряслись и они услышали грохот взрыва.

Отец Лоран поклонился китайскому врачу, что ждал его у двери покоев. Тот развел руками: "Зайдите к ней, конечно, уважаемый господин, но по нашему мнению — надежды нет".

В комнате пахло травами и, — тяжело, давяще, — горелым мясом. Священник посмотрел на закутанную в тончайший шелк худенькую фигурку, что вытянулась на ложе. В углу комнаты, не двигаясь, уткнув нос в лапы, не поднимая головы, лежала маленькая собачка.

— Кипящая вода, — вспомнил иезуит, осторожно садясь рядом. "А потом — пожар, весь внутренний двор выгорел. Ее нашли в подвале, пол провалился. И она уже выкинула, еще третьего дня. Господи, да как она еще живет?"

Обожженные, распухшие губы задвигались в прорези повязок. "Не надо, милая, — наклонился отец Лоран к девушке. "Не говорите, вы вдохнули раскаленный пар, вам больно".

— Шкатулка, — услышал он шелестящий голос, — пожалуйста…

Отец Лоран обернулся и увидел простую деревянную шкатулку, что стояла на золоченом, лакированном, с рисунками птиц и цветов, комоде.

— Нажмите на выступ в замке, — ее глаза были скрыты шелком, и отец Лоран подумал: "Еще и ослепла. Нет, конечно, зачем так мучиться? Но она даже отвар опиума не сможет проглотить — у нее все горло сожжено".

Он провел пальцами по медному замку и вздрогнул — тайник открылся. Отец Лоран посмотрел на тусклый блеск золотой булавки. Наклонившись к Мэйгуй, священник прикоснулся губами к высокому, окутанному шелком лбу.

— Я передам, милая, — иезуит почувствовал смертельный, лихорадочный жар ее тела. "Все передам".

— Скажите…, - услышал он дуновение ее голоса. Потом она застыла, впав в забытье. Отец Лоран, спрятав булавку, вышел из комнаты.

Император стоял, прислонившись к укрытой шелковыми панелями стене, рассеянно слушая врачей.

Отец Лоран низко поклонился. Не поднимая глаз, священник проговорил: "Ваше величество, я согласен с моими уважаемыми коллегами — никакой надежды нет. Это просто вопрос времени, а благородная дама Мэйгуй очень страдает…"

— Ну, так дайте ей опиума! — раздраженно сказал Хунли. Под глазами императора залегли темные тени. Священник чуть слышно вздохнул: "Говорят, он приказал отрубить головы всем дворцовым рабочим. Просто так, на всякий случай".

— Ваше величество, — подобострастно ответил один из дворцовых врачей, — благородная дама не в силах проглотить отвар, к сожалению…

— Почему я все должен делать сам? — зло подумал Хунли. Нащупав в кармане халата кожаный шнурок, отстранив врачей, он шагнул в комнату, захлопнув за собой дверь.

Он наклонился над Мэйгуй. Вздохнув, пропустив под забинтованной шеей шнурок, император резко затянул его.

Они шли по берегу моря — огромного, уходящего вдаль, ясно-синего. Под ногами был теплый, белый песок. Мэйгуй, остановившись, почувствовала детскую ладошку, что сжимала ее руку. Мальчик был похож на отца — с темными, большими, ласковыми глазами. Чуть вьющиеся волосы шевелил ветер.

— Папа, — сказал ребенок, указывая на горизонт. "Там папа. Пойдем, мамочка". Сын потянул ее к воде. "Пусть плывет, — Мэйгуй приставила к глазам ладонь. Паруса корабля исчезали в полуденном, жарком сиянии солнца. "Пусть будет счастлив, мой любимый".

— Нам дальше, маленький, — Мэйгуй улыбнулась. "Нам с тобой дальше". Они пошли вдоль кромки прибоя, постепенно растворяясь в дрожащем воздухе. Ласковая вода, набегая на берег, размывала их следы.

В церкви было полутемно. Отец Лоран не сразу увидел человека, что стоял на коленях перед распятием, в боковом притворе.

Пахло воском. Священник, чуть шурша сутаной, наклонился над ним, мягко тронув за плечо. Джованни даже не почувствовал его прикосновения.

— Это все я виноват, я, — думал он, опустив голову в руки, не в силах посмотреть на фигуру Спасителя, в терновом венце. "Я должен был все остановить, спасти ее. Господи, пусть Мэйгуй выживет, я прошу тебя, пожалуйста. Накажи меня, отбери у меня память. Пусть я умру, но пусть она будет жива".

Он поднял постаревшее, с заплаканными глазами лицо и отпрянул — на ладони отца Лорана лежала золотая булавка с циркулем и наугольником.

Иезуит перекрестился: "Господи, дай ей вечный покой в сени присутствия твоего. Отец Амио говорил мне, что ее родители были христиане. Я отслужу по ней мессу".

Джованни прикоснулся губами к золотому крестику у себя на шее. Забрав булавку, не вытирая слез с лица, он спросил: "Отец Лоран…, Она не страдала?"

— Она очень страдала, — сухо ответил иезуит. "У нее было обожжено все тело, она умерла в мучениях".

Священник ушел к алтарю. Джованни, зажав в руке булавку, чувствуя, как колет она ладонь, прошептал: "Господи, ну как мне искупить мои грехи, как? Я ведь сам, своими руками…, - он опустил голову и заплакал — тихо, горестно. Он повторял, знакомые слова поминальной мессы. Шепча: "Requiem æternam dona ei, Domine, et lux perpetua luceat ei", Джованни вспомнил чей-то далекий голос: "Обещаете ли вы жить в христианской вере, по милости Господней?"

— Обещаю, — тихо сказал Джованни. "Mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa. Господи, даруй ей место с праведниками в своем раю, жизнь вечную. Нет мне прощения, — он застыл, положив ладонь на крест. Дверь церкви отворилась, пламя свечей затрепетало. Он, подняв голову, вглядываясь в измученное лицо Иисуса, услышал: "Есть".

Дворцовое кладбище — на склоне холма, над озером, смотрело на восток. Хунли постоял над свежей могилой. Обернувшись к Хушэню, император велел: "Пусть здесь сделают скамейку и посадят кусты роз, в ее память".

— А что…, - Хушэнь кивнул в сторону молодого евнуха. Юноша держал сверток, закутанный в белый шелк. "Только сегодня нашли, ваше величество. Он забился в угол, и не выходил оттуда все эти дни".

— Тут же и похороните, рядом, — император внимательно посмотрел на евнуха: "Что-то я тебя не помню".

— Я из Южного Дворца, ваше величество, — евнух опустился на колени и припал лицом к свежей, зеленой траве. "Меня прислали помочь с переездом благородной госпожи, и вот…, - он не закончил. Хунли рассеянно сказал: "Ну, хорошо. Раз так — оставайся здесь, нет смысла ездить туда-сюда. Пойдем, Хушэнь, нам надо обсудить — где еще во дворце могут прятаться эти, из "Красного солнца".

Евнух так и застыл в поклоне. Когда император скрылся из виду, он, вздохнув, взял заступ и посмотрел на блестящую гладь озера.

Опустив сверток в яму, юноша, засыпал ее. Он постоял несколько мгновений, шевеля губами. "Прощай, сестра, — сказал он, наконец. Взглянув на едва видные, вдалеке, крыши Запретного Города, евнух добавил: "Мы будем бороться дальше".

Отряхнув руки, юноша стал медленно спускаться по ухоженным дорожкам к резным воротам кладбища.

— Ножницы, пожалуйста, отец Альфонсо, — мягко попросил отец Амио. Он поднял прядь темных, вьющихся волос: "Только начали отрастать. Ничего, все к лучшему, к лучшему".

Джованни почувствовал, как падают волосы на его прикрытые коричневой рясой плечи. Он стоял на коленях, опустив голову, скрывая слезы, перебирая простые, деревянные четки.

— Обещаешь ли ты хранить вечный обет безбрачия? — спросил отец Амио, держа перед ним распятие.

— Обещаю, — ответил Джованни.

— Обещаешь ли ты хранить вечный обет бедности? — услышал он ласковый голос иезуита.

— Обещаю, — мужчина вытер лицо рукавом рясы.

— Обещаешь ли ты хранить вечный обет послушания? — отец Амио поднес распятие к его губам.

— Обещаю, — сказал Джованни… Опустив остриженную голову в большие ладони, он замолчал, вздрагивая всем телом. Отец Амио перекрестил его. Возложив руки на голову, иезуит проговорил: "O Bone Jesu, libera nos a peccatis nostris".

— Прости мне мои грехи, — повторил Джованни. Прижимая к губам распятие, он прошептал: "Аминь".

Эпилог

Раммельсберг, Нижняя Саксония, лето 1776 года

Деревянная клеть медленно шла наверх. Федор вскинул руки, разминая уставшие плечи. Он тихо сказал старшему мастеру шахты, Клаусу Рабе, что стоял рядом с ним, рассматривая чертеж новой штольни: "Вы как хотите, герр Рабе, а надо тот участок, — он махнул рукой в черную пропасть, — оштрафовать. Крепления никуда не годятся, вы сами видели".

Рабе поднял некрасивое, смуглое, с длинным носом и большими ушами лицо. Задрав темноволосую голову, — он был много ниже Федора, мужина хмыкнул: "Сами же знаете, герр Теодор, за установку креплений им платят меньше, чем за фунт руды. Вот они и торопятся".

— Торопятся, — Федор выругался. "Потом будем трупы вытаскивать. У них там десяток шахтеров на участке. Вы же едете, завтра в Гослар, в рудничную контору. Поговорите с ними, чтобы платили больше денег за крепления".

— Попробую, — вздохнул Рабе, и упер палец в чертеж: "Надо уже начинать дальше пробиваться, герр Теодор. Мы же с вами оба чуем — там хороший пласт лежит".

Веревки заскрипели. Федор, ловко шагнув из клети, похлопал по плечу ближайшего рудокопа: "Glückauf!"

— Удачи, — повторил Рабе. Они, стоя на краю шахты, проводили взглядами вечернюю смену.

Все вокруг было покрыто серой, привычной пылью. Федор, вытерев лицо рукавом холщовой, пропотевшей куртки, забрал у Рабе чертежи: "Сейчас посижу, рассчитаю — сколько нам пороха понадобится, и на лесопилку надо зайти. В новой штольне, герр Рабе, сразу хорошие крепления поставим".

Они вышли из ворот, и направились вниз, по вьющейся среди елей и сосен дороге. У подножия горы поблескивал рудничный пруд. Рабе приостановился: "Скоро костры будут жечь, герр Теодор, Иванов день. У вас в России тоже его отмечают?"

— А как же, — Федор улыбнулся. "Вы мне скажите, герр Рабе, вы ведь на немца и не похожи, на итальянца, скорее".

Клаус рассмеялся. "Уж не знаю. Мы тут полтора века, в этих горах. Отец говорил — вроде из Англии наш предок приехал, тоже инженером был, как и вы. А у вас сегодня, что на обед?"

— Позавчерашний суп, — буркнул Федор, — сами знаете, у вдовы Беккер только пиво всегда свежее, а еда, — он ухмыльнулся, — не очень.

Они прошли мимо пруда, — босоногие мальчишки носились по воде, мимо башни с черепичной крышей, что возвышалась у лесопилки. Федор, подал руку Рабе: "Удачи вам там, в конторе, поругайтесь с ними как следует. Я сюда заверну, поговорю насчет леса".

— Приходите к нам обедать, герр Теодор, — улыбнулся Рабе. "Фрау Маргарита с утра сосиски с картошкой обещала, и кислая капуста у нас есть. Заодно посидим, я вам с этим — Рабе указал на чертежи, — помогу".

— Спасибо вам, — Федор покраснел и мастер подумал: "Так жалко его. Молодой, мой ровесник, а уже вдовец. Пусть хоть домашний обед, поест. Разве в трактире так накормят, как моя Маргарита готовит?"

— Тут дела закончу, переоденусь, — Федор смешливо подергал полу куртки, — и приду, герр Рабе. Мастер набил трубку и затянулся: "Шнапс у меня есть, хороший. Чего вам одному сидеть, да и шумно в трактире, не поработаешь, как следует".

Федор вдохнул ароматный дым: "Как будто вам рудничной гари не хватает, герр Рабе, тут у шахтеров наверняка — все легкие в свинцовой пыли".

— Не поверите, герр Теодор, когда меня тем годом завалило, — Рабе расхохотался, — больше всего жалел, что трубку с табаком под землю не взял.

— Рудничный газ, — Федор поднял бровь. "Тут его немного, конечно, шахта не угольная, но все равно…, Идите уже, — ласково подтолкнул он Рабе в плечо, — вы же пару месяцев, как повенчались, не след надолго молодую жену оставлять".

Он посмотрел на выпачканную серой пылью куртку Рабе, и, пробормотав: "Крепления, черт бы их подрал, — зашел во двор лесопилки.

Рабе аккуратно поставил рабочие, растоптанные башмаки у порога. Мастер крикнул: "Я пришел!".

— Сразу мыться! — раздался из комнат нежный голос жены. "Сейчас принесу лохань, ты иди в сарай".

Он прошел мимо клумб с цветущими розами, заглянул в курятник — внутри было чисто, в соломе стояла плетеная корзинка с яйцами. Скинув на пороге сарая грязную одежду, мужчина с наслаждением потянулся.

— Почти полмили вниз, — подумал Рабе, открывая дверь, забирая у Маргариты лохань с водой, — и потом еще две мили направо. Как назло, самый дальний участок и такие плохие крепления. Ничего, вернусь из конторы, сам туда схожу и как следует, поругаюсь с Большим Фридрихом. Пусть все заново ставят. А руда там, как на грех, богатая, одна из лучших штолен.

Он поднес к губам руку Маргариты, что намыливала ему голову: "Твой дядя, если не переделает крепления — рискует головой. Не только своей, но и всей бригады".

Жена вздохнула, и, зачерпнув чистой, теплой воды, смыла грубое мыло: "Сам знаешь, моему дяде — хоть кол на голове теши. Он до сих пор ворчит, что незачем руду в клети поднимать, можно как в старые времена — по лестницам карабкаться. Теперь, мол, детей к делу не пристроить, денег не зарабатывают".

— Я сам так начинал, — Рабе все сидел с закрытыми глазами, — сорок фунтов руды в корзинку за плечами, и дуй наверх. А потом вагонетки толкал, ты помнишь.

Маргарита развернула холщовую простыню, и вытерла его: "Когда ты вагонетки толкал, я еще в пеленках была. Зато потом помню, — она наклонилась и поцеловала его в лоб, — когда ты из рудничного училища приехал, я тогда в сортировочной работала. Тринадцать лет мне было, и я в тебя сразу влюбилась.

— Рассказывай, — Клаус нежно коснулся белой щеки. "Ты у меня такая красавица, никогда не поверю".

Косы темного золота, прикрытые чепцом, качнулись, Маргарита прикрыла синие глаза: "Истинная, правда, Рабе, вот чем хочешь, поклянусь. А почему, если вы клеть поставили, в шахте до сих пор лестницы есть?"

— Мало ли, — Клаус стал одеваться. "Вдруг пожар, вдруг водяное колесо сломается, да что угодно. Пусть будут, никому не мешают. Я сегодня герра Теодора на обед пригласил, помнишь, я тебе говорил о нем?"

— Русский, — Маргарита нахмурила белый лоб. "Он ведь инженер?"

— В Гейдельберге учился, — Рабе вытащил лохань во двор и вылил грязную воду в облицованную камнем канаву.

— Хорошо как! — сказала жена, застыв с корзинкой яиц в руках. Над горами Гарца садилось солнце, верхушки деревьев играли изумрудной, чистой зеленью, дул свежий, прохладный ветерок. Рабе, пригладив короткие, еще влажные волосы, привстав на цыпочки — Маргарита была выше, — поцеловал ее в щеку.

— Хорошо, — согласился он, и выглянул за ворота: "Герр Теодор, у нас тоже пиво есть".

— Все равно, — смешливо отозвался Федор, держа в руках глиняный кувшин, — вдова Беккер меня с пустыми руками к вам бы не отправила.

— Фрау Маргарита, моя жена, — нежно сказал Рабе. Она вскинула глаза: "Господи, какой высокий, огромный, как медведь. И глаза — совсем голубые, как небо. Красавец, какой".

— Милости просим, — Маргарита попыталась улыбнуться. Девушка почувствовала, как дрожит у нее голос. "Заходите, пожалуйста, на стол я уже накрыла".

Мужчины прошли в дом. Она все стояла, опустив корзинку на землю, прижав ладони к пылающим щекам.

— Очень вкусно, фрау Маргарита, — Федор передал ей тарелку. "А вы тоже — из старой семьи рудокопов, мне герр Клаус рассказывал?"

— Да, — девушка сложила грязную посуду в деревянное ведро. Смахнув крошки со стола гусиным пером, Маргарита весело добавила: "Сейчас будет кофе и пирог с изюмом!"

— Марья так же делала, — с болью в сердце, подумал Федор, провожая глазами изящную спину в темном, скромном платье. "Тоже так крошки смахивала. Только Марья маленькая была, а эта — вон какая высокая, мужа на голову выше".

Маргарита внесла кофейник. Расставив на столе чашки, девушка улыбнулась: "Можете курить, и обсуждать свои чертежи, я же вижу — вам не терпится".

Рабе незаметно, под столом, погладил ее ногу. Маргарита, вздрогнула, опустив глаза: "Я пойду, по хозяйству. Спокойной вам ночи, герр Теодор".

— Спокойной ночи, фрау Маргарита, — поклонился он.

В раскрытое окно спальни были видны крупные, яркие летние звезды. "Жарко, — тяжело дыша, лежа под мужем, прошептала девушка. "Словно в шахте".

Кровать мерно скрипела. Она, комкая в кулаке угол подушки, подставив ему губы для поцелуя, — опустила веки.

— Сейчас нельзя! — услышал он твердый голос. Вздохнув про себя, Рабе подчинился. Маргарита скользнула вниз. Он, удовлетворенно закрыв глаза, шепнул: "Я тебя люблю!"

— Ты не будешь скучать? — озабоченно спросил потом Рабе, привалившись к спинке кровати, погладив ее по белому плечу, жадно выпив воды из кувшина. "Все-таки я на пару недель уезжаю, там много дел, в Госларе".

— Конечно, — она приняла от мужа кувшин. Маргарита чуть заметно улыбнулась алым, красивым ртом. "Я буду очень скучать, милый".

— Ты моя хорошая, — пробормотал Рабе, засыпая, держа руку на ее теплой, нежной спине. "Я тоже, — мужчина зевнул, — буду скучать".

Маргарита лежала на боку, не двигаясь, смотря на темные силуэты копров над жерлами шахт, вдыхая свежий, ночной воздух.

— Теодор, — шепнула она неслышно. "Нет, Рабе, я не буду скучать".

Федор сел удобнее, привалившись спиной к нагретому вечерним солнцем камню, и посмотрел вниз. У рудничного пруда суетились мальчишки с дровами.

— Иванов день, — вспомнил Федор. Порывшись в кармане рабочей куртки, он достал аккуратно сложенные письма.

— Дорогой Теодор, — читал он, — что ты поехал на шахты, это, конечно, хорошо. Однако я, каюсь, все-таки хочу увидеть тебя в Гейдельберге в качестве своего помощника. Университет, сейчас, конечно, не так богат, как раньше, но здесь все равно — лучше платят, и нет свинцовой пыли вокруг". Он усмехнулся и опустил письмо на колени. "Также ходят слухи, что король Людовик собирается учредить отдельный институт для обучения горных инженеров. Поскольку ты хорошо знаешь французский, я бы мог потом рекомендовать тебя для преподавания там, в Париже. Если надумаешь вернуться в свою alma mater — жду тебя в конце лета, профессор Шульц".

Федор погладил короткую, рыжую бороду и задумался.

— А Степан? — тихо сказал он себе.

Вокруг жужжали пчелы, пахло какими-то цветами. Мужчина, закрыв глаза, вспомнил бесконечную, черную сырость шахты. "Конечно, из Парижа ближе до Ливорно, — вздохнул Федор, — только вот где его там искать, в Италии? Еще, не дай Господь, в Санкт-Петербург соберется".

Он помедлил и развернул второе письмо, вчитываясь в четкие, мелкие буквы.

— Хотел я сказать тебе, Феденька, что ты дурак, — мужчина невольно улыбнулся, — а потом передумал. Хоша я и сам в опале, и отправили меня вот уж истинно — куда Макар телят не гонял, — но все равно удалось мне кое-что узнать. Ее величество очень недовольна, что ты исчез неведомо куда, тако же и Степан. Что ты графом Орловым окно разбил — сие не страшно. Он сам в немилость впал и в деревне сидит. Однако же, императрица, как сам понимаешь, не любит, коли горные инженеры, и военные моряки пропадают без следа. Мало ли, Феденька, вдруг ты кому сведения о наших уральских рудниках продать, намерен, — видно было, как Суворов отложил перо и рассмеялся.

— Сие чушь, конечно, но сиди в Европе, и домой пока не суйся, иначе в крепости сгниешь. Дворянства вас, правда, лишать не собираются. Тем не менее, ты сам знаешь — дворянская голова с плахи катится так же, как и крестьянская. Посылаю тебе свое благословение, твой Александр Васильевич.

Он убрал письма и вздрогнул — сзади послышались чьи-то шаги.

— Хотите земляники, герр Теодор? — Маргарита Рабе присела на траву, чуть поодаль и поставила рядом плетеную корзинку. "Первая, совсем спелая. Я хотела варенье сделать, но тут, — алые губы рассмеялись, — совсем мало. Берите".

От нее пахло солнцем и какими-то травами, толстые косы темного золота спускались из-под холщового чепца на спину.

— Спасибо, — он посмотрел на ягоды, что лежали на узкой, белой ладони и вдруг закрыл глаза.

Она взяла землянику губами и наклонилась над ним.

— Ешь, — протянула Марья, рассыпав вокруг копну белокурых волос. "Пока ты тут спал, в сторожке, я времени не теряла".

Федор притянул ее к себе, и зевнул: "Я тоже времени не терял. Ну-ка, иди сюда, — он легко усадил жену на себя. Девушка застонала, целуя его, прижавшись головой к его плечу.

— Потом поедим, — шепнул он, удерживая ее, ощущая тепло ее тела. Сквозь маленькие окна сияло летнее, закатное солнце, в сторожке пахло сеном и цветами, вдалеке, на заводе, бил колокол — заканчивалась смена. Федор рассмеялся: "Все работают, а я гуляю".

— Ты третьего дня повенчался, — озорно заметила жена, запустив руки в его рыжие волосы. "Завтра и вернешься к своим печам, а пока…"

Он легко перевернул ее, лукошко с земляникой рассыпалось. Федор, потянувшись, взял ягоду: "А пока я знаю одно место, из коего еще слаще, сейчас покажу".

Федор почувствовал на губах вкус леса: "Фрау Маргарита, а вам сколько лет? Что герр Рабе мой ровесник, я знаю…"

— Девятнадцать — она лукаво улыбнулась и вдруг, озабоченно, спросила: "Что такое, герр Теодор?".

— Жене моей покойной столько бы сейчас было, — он встал и поклонился: "Спасибо, фрау Маргарита".

Девушка дрогнула золотистыми ресницами: "Простите меня, пожалуйста, герр Теодор, так неловко получилось…".

— Ничего, — вздохнул он. Еще раз повторив: "Ничего", мужчина стал спускаться по тропинке к деревне. Маргарита медленно разжевала землянику. Облизнувшись, потянувшись, выгнув стройную спину, она рассмеялась: "Что там Рабе говорил? Два года он вдовеет? Ну, герр Теодор, этому помочь можно, прямо сегодня".

Девушка посмотрела на большие поленницы дров, что были приготовлены по берегу пруда: "Прямо сегодня, да".

Федор поднял голову от чертежей — в дверь его комнаты кто-то стучал: "Пожалуйста, фрау Беккер!"

Хозяйка трактира — худощавая, с въевшейся в глубокие морщины серой, рудничной пылью, — внесла поднос с ужином. Женщина, недовольно, проговорила: "Пошли бы к пруду, герр Теодор. Иванов день сегодня, вся молодежь там. Нечего вам над бумагами сидеть".

Федор посмотрел на сильные, большие руки хозяйки: "Она же мне говорила. С восьми лет руду наверх таскала, а потом в откатчицы перешла. С шахты уволилась, только, как замуж вышла".

Фрау Беккер оправила передник, и кисло заметила: "Хотя у них сейчас времени много. Мальчишкам только с двенадцати можно под землей работать, а девчонкам и вовсе нельзя, а на сортировке разве устаешь? Они там день-деньской языками болтают".

Федор вспомнил затянутый свинцовой пылью барак, и закутанные по глаза лица сортировщиц: "Как по мне, фрау Беккер, так я бы вообще женщин на рудники не брал. У нас в России не берут".

Вдова подбоченилась и ехидно ответила: "А как моему старику обвалом голову разбило — кто бы детей моих поднимал, если не я? Конечно, — она посмотрела за окно, на пылающие костры, — девчонки сейчас вон — за мастеров замуж выходят, за инженеров. Работать никто не хочет, это же, — она повертела загрубевшими ладонями, — руки пачкать надо. Вы идите, — внезапно, ласково, велела вдова, подтолкнув его в плечо, — идите, хоть отдохнете немного. Кролик сегодня, — обернулась она на пороге.

— Кролик, — обреченно пробормотал Федор, разжевывая жесткое мясо, — умер от старости, не иначе. Он отставил тарелку: "И, правда, что это я сижу? У меня даже бутылка мозельского была".

Он переоделся в свежую рубашку. Достав из сундука изящную, длинную бутылку темно-зеленого стекла, Федор сбежал вниз по деревянной, узкой лестнице.

Парни, сидевшие вокруг костра, передавали друг другу кувшин с пивом.

— И вот, — сказал кто-то из рудокопов таинственным голосом, — граф проснулся и увидел в углу комнаты покрытое серой шерстью чудовище, которое держало в зубах его маленького сына…, Он выстрелил, ребенок заплакал, и чудовище упало навзничь. А когда взошло солнце, то граф понял, что это была его жена.

— У нас тут есть ручей, из которого нельзя пить, — шепнула Маргарита на ухо Федору. "Говорят, кто выпьет — оборотнем становится".

— Конечно, — усмехнулся про себя мужчина, открывая бутылку вина, — тут, наверняка, свинца в воде много, если источники подземные.

— Попробуйте, — он передал девушке вино, — это хорошее, мозельское.

Маргарита отпила. Коснувшись алой губы острым, розовым языком, она протянула: "Сладкое. У нас виноград не растет, холодно для него в горах". Она оправила кружевной передник. Поймав взгляд Федора, девушка улыбнулась: "Это старое платье, его только на праздники носят. Нравится вам?"

— Да, — кивнул мужчина. Она была в темной, по колено, пышной юбке, и белой, тоже кружевной блузе. Золотистые косы были скрыты остроконечным капюшоном, спускавшимся на плечи, завязанным атласным бантом. Мягкая прядь волос лежала на белой, раскрасневшейся от костра щеке. "А почему капюшон? — спросил он.

— Как ведьмы носили, — зачарованно ответила Маргарита, указывая на черные, поросшие лесом вершины Гарца. "Они до сих пор на Брокен прилетают, в конце апреля, шабаш свой празднуют. У нас и гномы есть, я их в детстве видела. Пойдемте, — синий глаз подмигнул, — покажу. Сейчас через костры будут прыгать, никто не заметит".

Девушка прикоснулась к его руке — быстро, мимолетно. Федор, выпил еще вина и сжал зубы: "Ну, пойдемте".

В лесу было сумрачно и тихо, снизу, от подножия горы, доносились звуки скрипки и какая-то песня.

-Ännchen von Tharau ist's, die mir gefällt,

sie ist mein Leben, mein Gut und mein Geld, — услышал Федор.

Маргарита томно сказала: "Ее на свадьбах поют, у меня пели. Знаете, о чем она?"

— Анхен из Тарау, мне мила она.

Жизнь моя всецело в ней заключена.

Анхен из Тарау, мы теперь с тобой,

В горестях и счастье связаны судьбой, — улыбнулся Федор.

— Знаю, конечно. А тут и живут ваши гномы? — он указал на маленький, покосившийся сарай.

— Да, — в лунном свете ее глаза блестели, как у кошки. "Хотите, проверим, здесь ли они? Они по ночам гуляют, герр Теодор".

Он выпил еще: "Нельзя, нельзя. Она замужем, нельзя, это грех". Федор вдохнул запах костра, лесной свежести. Наклонившись к ее уху, он прошептал: "Хочу".

Захлопнув дверь, он прижал ее к стене. Сбросив капюшон, зарывшись лицом в темно-золотые косы, он услышал стон: "Пожалуйста, пожалуйста, не мучь меня!"

Федор поднял ее на руки. Маргарита, прильнув к нему, поцеловала его — долго, глубоко, не отрываясь от его губ.

— Все можно, — шептала она, опускаясь вместе с ним на земляной пол, раздвигая ноги, обнимая его. "Все можно, слышишь, все можно!"

— Хорошо, — отозвался Федор. Девушка, закричав, укусив его плечо, замотав головой, выдохнула: "Я люблю тебя!"

Маргарита проснулась первой, и, в неверном, сером рассвете долго смотрела на его лицо. "Какие ресницы длинные, — ласково подумала девушка. "Я выйду за него замуж, и никогда больше не буду пачкать руки. Мы уедем далеко отсюда, от этих шахт, от курятника. У меня будет служанка, я буду богатой женщиной. Рабе он убьет. Под землей это можно сделать так, что никто ничего не заподозрит. Тем более, если у нас будет дитя, — она нежно погладила свой живот. Ощутив его прикосновение, Маргарита едва слышно застонала.

— Иди сюда, — велел Федор, укладывая ее на спину, наклоняясь, проводя губами по мягкому, белому бедру. "Вчера я не успел…, - он усмехнулся. Маргарита, поймав его большую руку, поцеловав ее, откинула голову назад.

— Приходи…, - задыхаясь, сказала она… — ночью…домой ко мне.

— Его кровать, его дом, — подумал Федор. "Никогда я не смогу. Да и как ему в глаза теперь смотреть?"

Он почувствовал руки Маргариты на своих плечах: "Это в последний раз, все, больше такого не будет". Девушка потянула его к себе. Он, склонив рыжую голову, целуя ее шею, повторил: "В последний раз".

Маргарита бросила курицам зерна. Присев на теплом пороге сарая, девушка накрутила на палец кончик толстой косы.

— Пять дней уже ничего нет, — подумала она, улыбаясь, подставив лицо солнцу. "Как хорошо. И это его дитя. У меня и Рабе ничего такого не было, мы же решили — пока не купим большой дом, детей заводить не будем. Вот и славно".

Девушка погладила белую, красивую курочку. Отставив решето, она вздохнула: "Только вот с тех пор он на меня и не смотрит, избегает. Но это ничего, как Рабе умрет — сразу прибежит меня жалеть, а там и до кровати недалеко, — Маргарита лукаво усмехнулась и посерьезнела: "Мышьяк? Нет, слишком опасно. В старые времена можно было бы в горы подняться, к травнице, за снадобьем, да их уже и нет никого. А Теодор этого делать не будет, не стоит его и просить".

От забора раздался свист. Маргарита, взглянув на белокурого, высокого мальчишку, недовольно сказала: "Не виси так, Вальтер, упадешь — костей не соберешь".

— Я в шахте работаю, — высунул язык ее кузен, — там знаешь, как надо карабкаться! Рабе твой записку прислал, держи, — мальчик кинул ей сложенную бумагу: "Отец говорит — расценки за крепления повысили. Молодец твой муж, зря языком не болтает. Завтра переделывать начнем". Вальтер слез с забора. Свистнув беленькой дворняжке, мальчик запылил по пустынной, воскресной деревенской улице.

— Милая моя женушка, — читала Маргарита, отгоняя от себя куриц, — все дела я закончил. Завтра с утра приеду домой. Правда, сразу придется спуститься в забой — проверить, как твой дядя меняет крепления, но потом у меня день отдыха, так что я тебя никуда от себя не отпущу. Купил тебе кашемировую шаль и жемчужные сережки, жду не дождусь, когда же я смогу тебя обнять, счастье мое. Твой Клаус.

Девушка, злобно что-то пробормотав, скомкала письмо в руке. Потом, чему-то улыбнувшись, Маргарита разгладила бумагу. Она зашла в дом. Окинув взглядом чистые, прибранные комнаты, девушка аккуратно положила письмо в шкатулку, что стояла на камине.

— Над ней, — хмыкнула Маргарита, повертев в руках коробочку, — я и буду плакать. Буду сидеть тут, вся в черном, — она невольно посмотрелась в большое зеркало, — мне пойдет. И в церкви тоже, на отпевании — разрыдаюсь. Бедный, бедный Клаус, погиб таким молодым, — она усмехнулась. Раскинувшись на кровати, она поглядела в беленый потолок: "Да, так будет хорошо. Правильно будет".

Маргарита закрыла глаза. Подняв до пояса домашнее платье, раздвинув ноги, она вспомнила лунную, жаркую ночь в сторожке. Девушка коснулась себя. Перевернувшись, встав на четвереньки, она простонала: "Да! Еще, еще хочу!"

— Сколько угодно, — услышала она сзади его голос. Вцепившись зубами в подушку, задвигав бедрами, Маргарита крикнула: "Люблю тебя!".

Федор посыпал чернила мелким песком и перечитал письмо:

— Дорогой профессор Шульц, как только мы тут заложим новую штольню, я сразу же уеду. Мне надо за месяц предупредить здешнее инженерное управление, но с этим я затруднений не будет. Рекомендательные письма у компании я уже запросил. За это время я собрал неплохую коллекцию минералов, в ней есть даже пара редкостей. Увидимся с вами в конце лета, с глубоким уважением, ваш Теодор.

Он запечатал письмо и поглядел в окно, на шпиль церквушки: "Правильно. Больше я этой ошибки не сделаю".

— Так, — Федор порылся в своих записях, — порох уже внизу. Завтра Рабе быстро закончит с креплениями, и начнем рвать камни для новой штольни.

— Герр Теодор! — услышал он с порога. Босоногий, белокурый мальчишка стоял, почесывая растрепанные кудри, держа в руке удилища. "За форелью!"

— А школа, Вальтер? — строго, скрывая улыбку, спросил мужчина. Мальчик — подумал Федор, — был похож на Мишу, только еще повыше. На щеках были рассыпаны веселые, золотистые веснушки.

Парнишка лукаво усмехнулся и шмыгнул носом: "Пастор и сам, герр Теодор, рыбу удит. Пойдемте, вдова Беккер сказала, что на ужин вам рыбы зажарит, она знаете, какая вкусная!"

— Ну, раз так, — Федор потянулся, — и вправду, пошли.

Уже когда они поднимались по лесистому склону вверх, — издалека доносился шум небольшого водопада, — Вальтер, оглянувшись на деревню, попросил: "Герр Теодор…, А поговорите с моим стариком, чтобы в училище рудничное меня отпустил".

— Старик, — усмехнулся про себя Федор, вспомнив рыжую, коротко остриженную голову Большого Фридриха и его огромные, выпачканные серой пылью, кулаки. "Впрочем, Вальтеру одиннадцать, для него и я старик".

— Рабе он не послушает, — продолжил мальчишка, — он просто мастер. Да еще и Маргариты муж, вроде родственника нам. А вас послушает. Вы же сами говорили, у меня голова хорошая.

— Правильно, — согласился Федор, устраиваясь на теплом мху, принимая от Вальтера удилище и туесок с червяками. "Только, дорогой мой, если компания узнает, что ты под землей работаешь, отца твоего на месячный заработок оштрафуют. Год подождать не мог?"

— Я сильный, — отмахнулся Вальтер, забрасывая в ручей крючок. "И высокий, мне все четырнадцать лет дают. Старик мой вас уважает, говорит, что вы толковый. Так-то он ругается, мол, если все в инженеры и мастера пойдут, то кто в забое лежать будет? О, клюнула! — порадовался мальчишка. Федор, снимая с крючка извивающуюся, серебристую форель, улыбнулся: "Ладно, поговорю, после того, как вы там крепления переделаете".

— Прямо завтра с утра! — горячо ответил Вальтер. "Можете прийти и сами проверить".

— Не могу, а должен, — хохотнул Федор. Вынимая рыбу из холодного, искристого ручья, вдыхая запах сосен, он подумал: "А все равно — жалко с шахт уезжать. Ничего, у студентов практика будет, отвезу их в Рудные горы, там серебро добывают, и эту окись, которой в желтый цвет керамику красят. Интересная окись, я бы с ней повозился, конечно. А сюда, — он на мгновение помрачнел, — не вернусь, все, хватит".

— Еще пяток, герр Теодор? — спросил Вальтер, глядя на корзинку с форелями.

— Можно и больше, — Федор зевнул, — воскресенье, торопиться некуда.

Он закрыл глаза и послушал пение птицы: "Хорошо!"

Маргарита проснулась в полночь. Быстро одевшись в свои старые, времен сортировочной, холщовые штаны и куртку, она спрятала волосы под косынкой.

Забрав из сарая маленькую пилу, Маргарита вышла на спящую улицу. Оглянувшись, она быстро побежала вверх, к воротам шахт. "Как все просто, — подумала девушка, открывая ключами Рабе замок, — воскресенье, никого нет. Никто меня не увидит".

Она прошла мимо конюшни, — лошади даже не пошевелились, и заглянула в черное жерло забоя. Клеть висела над ним, чуть покачиваясь от легкого ветерка. "Двадцать лестниц, по сорок ступенек в каждой, — вспомнила Маргарита, — потом сразу вбок, по рельсам. Свечи там есть, и кремень с кресалом тоже. Две мили направо и начнется дядина штольня. Рабе с утра будет там. Крепления старые, хлипкие, это все равно — могло бы случиться в любое мгновение. Вот и случится".

Девушка перекрестилась, исчезая в темном, бездонном провале, ловко спускаясь вниз.

В плетеной клетке, стоявшей на выступе породы, чирикала канарейка. Большой Фридрих чиркнул кресалом: "Вот видишь, все хорошо. Поет, что с ней сделается".

Рельсы чуть поблескивали в неверном свете свечи, теряясь вдали, в узком, высоком проходе, что вел к жерлу шахты.

— Дерево отличное, папа! — весело крикнул Вальтер, разгружая с другими шахтерами вагонетку.

— Давай, — подогнал мастер Большого Фридриха, — поменяем тут все, и мне надо к новой штольне идти, сегодня породу взрывать будем.

Рудокоп почесал рыжую голову. Опустив огромные ладони в ведро с водой, умывшись, шахтер усмехнулся: "Только июнь на дворе, Рабе, а уже какая жара. В августе мы тут голые лежать будем, помяни мое слово".

Из темноты раздались чьи-то шаги. Они услышали знакомый голос: "Не утерпел, решил вам помочь, у тебя, Фридрих и так — каждые руки на счету".

Федор сбросил куртку и вылил на мощные плечи воду: "Порох уже готов, герр Клаус, как взорвем — надо будет туда десяток человек из соседних штолен отправить. Чем быстрее мы до этого пласта доберемся, тем лучше".

Он посмотрел на прилепленные к полу свечи и хмуро заметил: "А ты бы, Фридрих, половину затушил, тут и так, — Федор повел носом, — газа предостаточно".

— Птица-то вон, живая, герр инженер, — упрямо ответил рудокоп: "Ну, пошли, ребята там уже все сколотили, сейчас менять будем".

Федор взглянул на серый блеск породы и остановился.

— Слышите, герр Рабе? — тихо спросил он.

Даже в тусклом огне свечи видно было, как побледнело смуглое лицо мастера.

— Фридрих, — крикнул Федор, — всем немедленно назад! Прямо сейчас!

Из дальнего конца галереи раздался грохот, высокий, пронзительный крик, а потом вокруг не осталось ничего, кроме темноты и обрушивающихся на них камней. Федор толкнул Рабе вниз и накрыл его своим телом, спрятав голову в ладонях. Откуда-то сверху было слышно беззаботное чириканье канарейки.

Федор пошевелился. Перекатившись на бок, он тихо спросил: "Герр Клаус, вы тут? Как вы?"

— Рука, — мастер сдавленно застонал. "Кажется, сломана, герр Теодор, зря я ее вытянул".

— Свечу бы найти, — Федор выругался по-русски, — кремень с кресалом у меня в кармане штанов были, вроде не выпали.

Он пошарил вокруг и нащупал еще теплый воск: "Ну, сейчас посмотрим — что у вас там с рукой!"

— Это крепления, — Рабе тяжело дышал, — если бы я так долго не тянул, раньше бы поговорил с рудничным управлением…, Это моя вина.

— Бросьте, — Федор зажег свечу и прилепил ее на валун, — вы мастер, а я инженер шахты, я тут за все отвечаю, так, что не корите себя.

Он откатил с руки Рабе окровавленный камень и посмотрел на синее пятно, что расплывалось пониже локтя, в прорехе изорванной куртки: "Сломали. Хорошо, что левая, и что кость наружу не торчит".

— У вас кровь, — сказал Рабе, глядя на него расширенными от боли глазами. "С лица капает".

Федор провел рукой по лбу и отмахнулся: "Ссадины, ничего страшного. Сейчас я вам лубок сделаю, тут где-то моя куртка валялась. Доску бы какую-нибудь найти…, - он оглянулся, подняв свечу: "Вот и старые крепления, не все в пыль размолотило. Посидите тут, я сейчас, — он осторожно помог Рабе прислониться к большому валуну.

— А где все? — спросил мастер. "Где Большой Фридрих, Вальтер, остальные?"

Федор застыл и велел: "А ну тихо!"

Из темноты доносился чей-то едва слышный, протяжный стон. Он поднял остатки креплений: "Сейчас руку вашу приведу в порядок, и пойду там, — Федор махнул рукой к выходу из штольни, — поищу. Кто-то жив еще".

— Я тоже, — приподнялся мастер.

— Сидите, — вздохнул Федор, — вы, если встанете — сознание потеряете. Воды нет у вас?

— Нет, — Рабе откинул голову назад и закрыл глаза. "И у меня нет, — угрюмо подумал Федор, отрывая полосы холста от куртки. Он вспомнил карту шахты: "Герр Клаус, тут же рядом это озерцо было. Помните, вы меня туда водили, как я приехал?"

— Там плохая вода, — сквозь зубы отозвался Рабе. "Свинец. Хотя лучше плохая вода, чем никакая. Оно недалеко, если лаз не завалило — можем добраться".

Федор поднес остатки крепления к свече и всмотрелся в дерево. "Что-то не так, — подумал мужчина. "Как-то странно оно сломалось. Нет, ерунда, привиделось, не может быть такого".

Он вздохнул, и опустился на колени: "Давайте сюда руку".

Потом он похлопал Рабе по щекам. Когда Клаус пришел в себя, Федор разломил свечу на две части: "Пойду, посмотрю, что там. Сколько человек сегодня в бригаде было?"

— Четверо, — сдержал стон Рабе. "И Большой Фридрих с Вальтером. Я сейчас отдышусь и посмотрю тут вокруг — может, еще свечи есть".

Федор кивнул. Вытерев кровь с лица остатками куртки, он исчез во тьме.

Стон все приближался. Федор отчетливо услышал горестный, совсем детский плач, доносившийся из-под перевернутой, заваленной камнями вагонетки.

Федор нагнулся — шахтер лежал ничком. Мужчина шепнул: "Все хорошо, все хорошо, это я, герр Теодор. Герр Рабе тоже жив, у него рука сломана. Что у вас?"

Рудокоп так и не поднимал головы. Федор, осторожно пошевелил его: "Ноги…, Не чувствую…, Вальтер под вагонеткой, там отец его, — мужчина обессилено махнул рукой. Федор увидел рыжую, окровавленную, разбитую голову Большого Фридриха. На рельсах поблескивало что-то серое, вязкое.

— Он еще и своим телом вагонетку прикрыл, — горько подумал Федор, переворачивая труп. "Не надо, чтобы мальчик это видел".

Он закрыл мертвые, голубые глаза, и приподнял вагонетку: "Вальтер, с тобой все в порядке?"

— Я ударился, — всхлипнул мальчик. "Но уже не болит. Герр Теодор, что с папой, где он?"

Федор помог мальчику выбраться наружу и придержал его за плечи: "Ты поплачь, милый мой, поплачь, я тут, я с тобой".

Ребенок встал на колени. Прижавшись щекой к лицу отца, мальчик разрыдался — еле слышно, вздрагивая плечами.

Федор погладил белокурую голову, и тяжело вздохнул: "Пойду, посмотрю, что там дальше".

Он дошел до обрушившегося входа в штольню, и увидел чьи-то ноги в растоптанных башмаках, что торчали из-под камней. "Холодные, — устало подумал Федор. "Там, значит, еще трое". Федор поднял какой-то булыжник, и начал стучать — упрямо, не останавливаясь.

Он прислушался и перекрестился — издалека доносилось такое же постукивание. "В шахте народа много, — вспомнил мужчина, — утренняя смена. Нас достанут. Сейчас Вальтер успокоится, перенесем этого, со сломанным позвоночником, и пойдем за водой".

Когда Федор вернулся, мальчик сидел рядом с искалеченным рудокопом, держа его за руку.

— Пойдем, Вальтер, — Федор посмотрел на оплывающий огарок свечи, — пока свет есть, надо нам его к герру Рабе перенести, на чем-то твердом. Помоги мне стенку вагонетки выломать.

Вальтер вытер заплаканное лицо: "Герр Теодор, а нас найдут?"

— Найдут, — твердо ответил Федор. "Там, — он махнул в сторону завала, — стучат уже. И я тоже постучал".

Вальтер помолчал. Глядя куда-то в сторону, мальчик спросил: "А остальные? Что с ними, герр Теодор?"

Он увидел глаза мужчины. Прикусив губу, перекрестившись, Вальтер стал выламывать боковую стенку вагонетки.

Рабе сидел, закрыв глаза. Услышав их шаги, он дрогнул ресницами: "Я тут еще пару огарков нашел". Они опустили шахтера. Мастер, коснувшись его руки, вздохнул: "Вы не двигайтесь, герр Иоганн, не надо, вам же больно".

— Да я и не могу, — сквозь зубы шепнул рудокоп. "Во рту пересохло только".

Федор взял один из огарков. Обернувшись к Вальтеру, он велел: "Собери тут все обрывки курток. Пошли, посмотрим — удастся ли нам к тому озерцу пробраться".

Уже выходя из штольни, пригнувшись, он посмотрел назад — Рабе держал на коленях сломанную руку. Свеча, прилепленная к валуну, догорала. Федор, сжав зубы, сказал Вальтеру: "Я пойду первым, ты, если что — возвращайся к ним".

Мальчик кивнул. Они поползли вниз, по узкому, сырому, в каплях воды проходу.

Маргарита стояла у деревянного здания конторы, всхлипывая, опустив голову, сложив руки под холщовым передником.

Дул теплый, южный ветер, чуть шелестели верхушки сосен. Девушка подумала: "Кто же знал, что он туда пойдет? Господи, ну сделай ты так, чтобы он выжил. Пусть все остальные погибнут, только бы он вернулся".

У жерла шахты кто-то крикнул: "Поднимают!"

— Сначала трупы — тихо сказала жена Иоганна. Она сидела на ступеньках, положив руки, на уже опустившийся живот. "Господи, — она перекрестилась, — помоги нам. Фрау Рабе, — женщина тяжело встала, — пойдемте, надо там быть".

Маргарита подала ей руку. Женщина, вдруг, ласково сказала: "На все воля Божья, фрау Рабе, надо крепиться".

— Да, — кивнула девушка. Они медленно пошли к деревянному, скрипящему колесу.

Маргарита взглянула на тела, что лежали в клети. Пошатнувшись, она прижалась лицом к плечу стоявшей рядом женщины.

— Тише, милая, тише, — та погладила ее по чепцу, — пусть Фридрих упокоится с Господом. Не плачьте, так, значит, жив ваш муж, или ранен. И мой тоже. И маленький Вальтер — видите, тут его нет.

Из клети вынесли четыре трупа и укрыли их холстами. "Молодые все парни, — вздохнул кто-то из шахтеров, — а Большой Фридрих — вдовец. Даже и скорбеть по ним некому".

— Зря, все зря! — зло подумала Маргарита, вытирая лицо. "Может, еще не всех нашли, может Рабе сдохнет там, под землей!"

— Раненый! — раздался голос снизу. Жена Иоганна ахнула: "Фрау Рабе, это муж мой! Слава Богу, слава Богу!"

Маргарита посмотрела на то, как женщина, опустившись на колени, гладит мужа по серому, уставшему лицу. Рудокоп, пытаясь улыбнуться, протянув руку, коснулся ее живота. Девушка холодно решила:

— Надо переспать с Рабе. Прямо сегодня, откладывать нельзя. Теодор и не смотрит на меня. Если я приду и скажу, что ношу его дитя — он дверь передо мной захлопнет. Еще, не дай Господь, Рабе расскажет. А если уже рассказал, они там два дня были под землей? — Маргарита застыла. Она услышала глухой голос жены Иоганна: "Ноги у него отнялись, никогда уже ходить не будет, наверное. Господи, а дома ребятишек двое и этот, — она посмотрела на свой живот, — вот-вот на свет появится".

— Ему пенсию дадут, не бойтесь, — Маргарита погладила ее по плечу. "Моему отцу покойному тоже дали, как ему вагонеткой ногу раздавило".

— Придется мне в сортировочную возвращаться, как откормлю, — вздохнула женщина, и шмыгнула носом: "Пойду, присмотрю, как его в телеге устроили. Сейчас в больницу повезут, в Гослар, чтобы не растрясли по дороге. Значит, муж-то ваш не ранен, фрау Маргарита, и с Вальтером все в порядке".

Веревки завизжали. Маргарита почувствовала, как холодеют у нее губы — она увидела рыжую, покрытую серой пылью голову. Теодор шагнул из клети. Потянувшись, он поставил на землю Вальтера. Девушка посмотрела на заплаканное, бледное лицо мальчика и, крикнув: "Клаус! Клаус, милый мой! Вальтер! — бросилась к ним.

Муж стоял, придерживая неумело забинтованную левую руку. Рабе обнял ее правой: "Не надо, счастье мое. Все хорошо, это просто перелом. Через пару недель все срастется. Если бы не герр Теодор, мы бы и не выжили, наверное, — это он нас всех спас, они с Вальтером воду принесли…"

Маргарита подняла глаза и встретилась с его взглядом. "Словно свинец, — поежилась девушка. "Господи, да не может он знать. Никто, никогда бы ни догадался".

— Я просто выполнил свой долг, — Теодор смотрел куда-то поверх ее головы. "Вы идите, герр Клаус, идите…, - он чуть запнулся, — к жене своей, за Вальтером я присмотрю. И вообще, — он обвел рукой рудничный двор, — надо священника позвать…, А вы идите, отдыхайте".

Маргарита взяла за руку Клауса. Федор, глядя на то, как они выходят из ворот, услышал голос мальчика: "Герр Теодор, спасибо вам. Если бы не вы… — Вальтер прервался. Помолчав, часто подышав, он добавил: "Папа мой тоже таким был. Сильным".

— Если бы я был сильным…, - зло подумал Федор, вспомнив свежие следы пилы на досках. "Но я же ничего не докажу, Господи, ничего и никогда. Четыре человека погибло, один искалечен, ребенок круглым сиротой остался…, Господи, ну простишь ли ты меня?"

— Это тебе спасибо, Вальтер, — он погладил белокурые, грязные волосы. "Если бы не ты — мы бы без воды остались, я бы в тот лаз не поместился. Пойдем, — мужчина вздохнул, — к пастору".

Он обернулся и, посмотрев на черное жерло шахты, обнял Вальтера за плечи.

Маргарита нежно погладила свежий лубок на руке мужа и налила в кружку теплого вина: "Доктор велел тебе хотя бы неделю побыть дома, так что я никуда тебя не отпущу".

— Ну, хоть одной рукой, а что-нибудь поделаю, — отозвался Рабе. "Не привык я просто так лежать, счастье мое. А как встану — займусь новой штольней. Герр Теодор обещал до конца недели там все расчистить. В забое покойного Фридриха надо тоже — в порядок все привести".

— Это крепления были? — глядя на мужа синими, большими глазами, спросила Маргарита.

— Крепления, — Рабе вздохнул. "Видишь, не успели мы новые поставить…, Так бывает, конечно. Вальтера надо к нам забрать. Я ему подыщу на земле работу, а через пару лет — пусть в Гослар едет, в училище".

— Конечно, — кивнула Маргарита. Забрав у Клауса вино, она оправила чистую, в холщовой наволочке подушку. "Можно, я с тобой полежу? — робко спросила девушка. "Я так боялась, Клаус, так боялась, так плакала все эти два дня, в церковь ходила…"

— Девочка моя хорошая, — ласково подумал Рабе, гладя ее темно-золотые косы. "Бедная моя, перепугалась так". Он поцеловал мягкие, алые губы и, улыбнувшись, привлек ее к себе: "Давай, я тебе докажу, что со мной все хорошо".

— Только руку не потревожь, — озабоченно велела ему жена. Рабе рассмеялся: "Ни в коем случае".

Она лежала на боку, раздвинув ноги, спрятав лицо в лоскутном покрывале. Простонав: "Да! Да! Можно, сейчас можно!" — Маргарита победно, торжествующе улыбнулась.

Муж привлек ее к себе одной рукой. Маргарита, так и не поворачиваясь, почувствовала обжигающее тепло внутри: "Вот и славно. А если будет рыжий — так мой дядя покойный был рыжий. Не придраться".

Она приподнялась на локте, взметнув пышными, растрепанными волосами. Наклонившись над мужем, глядя в некрасивое, раскрасневшееся лицо, девушка, почти искренне, сказала: "Я так тебя люблю!"

— Я тебя тоже, счастье мое, — темные глаза Клауса заблестели. Он, устроив ее на груди, велел: "А теперь спать, ты ведь так волновалась".

Маргарита поерзала, легко, по-детски зевнула и задремала. Рабе все лежал, гладя ее по голове, смотря на огненный закат, что висел над вершинами Гарца.

Федор проверил упряжь, и повернулся к Вальтеру: "Пошли, проводишь меня до выезда на госларскую дорогу".

— А минералы где? — спросил мальчишка, оглядывая притороченную к седлу, потрепанную кожаную суму.

— Уже отправил, — улыбнулся Федор. "А ты, — он положил руку на плечо Вальтера, — расти, учись и приезжай в университет. Станешь инженером".

Мальчишка обернулся, и посмотрел на темные силуэты копров: "Я постараюсь, герр Теодор. Хотя бы мастером, как Рабе. Он тоже толковый, здорово вы с ним этот новый пласт нашли".

— А ты уже и в забой спускался, не преминул, — ядовито сказал Федор, — велено же тебе было, — под землю ни ногой. На колесе водяном работаешь, вот и сиди с ним рядом.

— Да я одним глазком посмотреть только, — хмыкнул Вальтер, — туда и обратно. Герр Теодор, — он порылся в кармане, — держите, у Рабе шлифовальный станочек есть, я вам лупу сделал.

Федор посмотрел на изящную, в сосновой, отлакированной оправе, лупу — на рукояти красовался выжженный по дереву, силуэт вершин Гарца и надпись: "Раммельсберг, 1776. На добрую память!"

— Спасибо! — он нагнулся и коснулся губами белокурых, теплых волос. "Спасибо тебе, Вальтер".

Перед ним лежала широкая, уходящая вниз, в долину, дорога, на горизонте виднелись черепичные крыши Гослара. Федор, подал руку мальчишке: "Ну, все, может, и увидимся, когда-нибудь".

— Спасибо вам, — пробормотал Вальтер. Прислонившись к янтарно-желтому стволу сосны, глядя на рыжую голову всадника, он крикнул: "Счастливого пути, герр Теодор! А свою коллекцию я не брошу, раз начал, обещаю!"

— Вот и молодец, — обернулся, улыбаясь, Федор. Проверив пистолет, положив его в седельную кобуру, он буркнул: "На всякий случай".

Беленькая дворняжка, весело залаяв, бросилась за лошадью. Вальтер, свистом подозвав ее, потрепал за ушами пса: "А мы с тобой, до вечерней смены, еще искупаться успеем".

Мальчик пошел по дороге к Раммельсбергу. Приостановившись, вздохнув, он сказал собаке: "Скучать буду, вот что. Толковый он человек, герр Теодор".

Вальтер скинул холщовую куртку. Еще раз обернувшись, — всадник уже исчез из виду, — он побежал к рудничному пруду.

В раскрытое окно спальни было слышно, как квохчут укладывающиеся спать куры. Клаус отложил чертежи и улыбнулся: "Вот видишь, рука уже срастается, а ты боялась. Все будет хорошо".

Маргарита присела на постель. Девушка подергала холщовую рубашку, глядя на выскобленные, чистые половицы: "Ты меня будешь ругать, это я виновата".

— Что такое? — обеспокоенно спросил Рабе, притянув ее к себе. "Ну как я могу ругать свою любимую девочку? Ничего страшного, что там случилось?"

Маргарита вздохнула, уткнувшись лицом в его плечо, и что-то прошептала. Он прикоснулся губами к пылающей от смущения щеке и поцеловал нежный висок: "Так это же хорошо, любовь моя. Это же наше дитя, я так счастлив, так счастлив".

— А дом? Мы же хотели сначала большой купить, — девушка все сидела, прижавшись к нему, не поднимая головы.

Рабе осторожно откинулся на спинку кровати, чуть поморщившись, — рука еще немного болела. Укладывая ее рядом, он уверенно ответил: "И купим. Заработаю, любовь моя. Ради тебя и детей я все, что угодно сделаю. А когда? — смущенно спросил он, касаясь ладонью ее живота.

— В феврале, — улыбнулась жена, устроив голову у него на плече. "Как раз снега наметет, наверное, буду сидеть у камина, и качать колыбель".

— И петь, — Рабе все гладил еще плоский живот. "Ту, мою любимую. Вот прямо сейчас ее и спою маленькому".

— Schlaf, Kindlein, schlaf,

Der Vater hüt die Schaf…, - услышала Маргарита нежный голос мужа. Блаженно улыбаясь, девушка закрыла глаза.

Пролог

Филадельфия, 8 июля 1776 года

Высокий, русоволосый юноша в форме Континентальной Армии, с зеленой кокардой лейтенанта на треуголке, дернул медную ручку звонка и оглянулся — над крышами Филадельфии вставал нежный, розовый рассвет. Дверь типографии открылась. Джон Данлоп, печатник, моргая красными, уставшими глазами, зевнул: "Все готово, лейтенант Вулф, две сотни экземпляров. Сегодня днем уже приедут за ними. Бостонский вы заберете?"

— Да, — Дэниел прислонился к стене и вдохнул запах краски. На деревянном полу, лежали аккуратные стопки больших листов. "Вот и все, мистер Данлоп, — сказал юноша. "Мы живем в своей стране, в Соединенных Штатах Америки".

— Все равно не верю, — весело подумал Дэниел, благоговейно принимая печатный лист и большой конверт.

— Оригинал — Данлоп сдвинул на нос очки. "Не потеряйте, лейтенант Вулф".

— Лично в руки мистеру Адамсу, — обиженно сказал юноша. "Приходите, мистер Данлоп. Сегодня перед Индепенденс-холлом будет публичное чтение, вечером".

— Да уж не премину, — рассмеялся Данлоп: "А вы же прямо с фронта, мистер Вулф, с севера? Хоть отдохните немного". Он посмотрел на юношу: "Господи, молоденький совсем, только бы все с ним хорошо было".

— Генерал Вашингтон дал мне месяц отпуска, — Дэниел блеснул белыми зубами. "Тем более, я тут с другом, лейтенантом Горовицем. Он врач в нашей массачусетской бригаде, так что конечно — он рассмеялся, — отдохнем. Сестра его приезжает, из Бостона, она там, в госпитале работает, — Дэниел вдруг, нежно улыбнулся. Данлоп ворчливо велел: "Вот и отправляйтесь, лейтенант, гулять. Ваше дело молодое".

На улице было свежо. Дэниел, остановившись на ступеньках Индепенденс-Холла, застыл — солнце заливало все вокруг золотым, сияющим светом. "Новые люди на новой земле, — вспомнил юноша. Поправив шпагу, оглядев себя, он услышал знакомый голос: "Дэниел!"

Невысокий молодой человек, в холщовой куртке ремесленника, с кожаной сумой через плечо, вскинул голову. Взбежав наверх, к двери, он расхохотался: "Вот уж кого не ожидал тут увидеть! Ты по делам?"

— В отпуске, Ягненок, — Дэниел пожал ему руку. "Хаим тоже здесь. Мирьям сегодня приезжает. А ты, — он оглядел юношу, — все вразнос торгуешь? Или подковы лошадям меняешь?"

— Подковы, — согласился Ягненок, похлопав себя по карману куртки. Он почесал каштановые волосы: "Присядем, я раньше тут появился, чем ожидал". Юноша бросил взгляд на лист с Декларацией Независимости: "Да и Адамс еще спит, наверняка, и Джефферсон — тоже. У меня, конечно, хорошие сведения, но не такие, чтобы ради них будить, — Ягненок тонко улыбнулся, — пожилых людей".

Дэниел опустился на уже теплые каменные ступени: "Что такое?"

Меир Горовиц подпер подбородок кулаком, и посмотрел куда-то вдаль: "Во-первых, известный нам лорд Кинтейл со своими полками планирует податься на север, к Бостону".

— Ну и дурак, — сочно заметил Дэниел. "Там он голову и сложит. После эвакуации британцев им не на кого опираться".

— Это как сказать, — Меир опять почесался и пробормотал: "Ту ночь спал в конюшне, и кого-то подхватил, кусаются. В городе-то нет, а вот в окрестностях — лоялист на лоялисте. Например, — он зорко взглянул на юношу, — твой отец".

Дэниел густо покраснел: "Ты же знаешь, моего отца хотели выбрать делегатом от Виргинии на Континентальный Конгресс, еще в прошлом году. Он отказался, и вообще, — Дэниел опустил голову, — мы с ним почти три года не виделись. А что он делает в Бостоне? — удивленно спросил юноша.

Меир, потянувшись, присвистнул: "Очень полезно держать уши открытыми. Табачные плантаторы из-за войны потеряли массу прибыли, торговые корабли же не ходят. Однако некоторые люди, — он поднял палец, — сумели и это препятствие обойти. Там есть такой Теодор де Лу…"

— Я его знаю, — прервал Дэниел друга, — отец меня к нему в усадьбу возил, еще той зимой, как мы чай в гавани купали, — он улыбнулся. "А что, он тоже — лоялист?"

— И нашим и вашим, — недовольно сказал Меир. "Вообще умный человек. Одной рукой дает деньги патриотам, а другой — нелегально провозит товары в Акадию. Оттуда они уже отправляются дальше — в Британию и Европу. Сам понимаешь, мы-то себе зубы о Квебек обломали, — юноша вздохнул.

— Меня там ранило в первый раз, под Квебеком, в плечо, — Дэниел помолчал. "Отступали мы оттуда, конечно, позорно. Мы еще тогда воевать не умели, хотя учимся потихоньку. Но ведь это контрабанда, Меир, как они ухитряются это делать? Не по морю же, там наши корабли побережье патрулируют".

— По суше, через Мэн, у этого Теодора де Лу под рукой — половина тамошних индейцев. Твой отец стал очень часто навещать Бостон. И брат тоже, — Меир поднялся.

— А Мэтью-то что там делать, — удивился Дэниел, — я слышал, он в Колледже Вильгельма и Марии учится. Отец северным университетам не доверяет больше, — юноша зло усмехнулся, — после них патриотами становятся.

— А Мэтью, — Меир наклонился и ласково поправил треуголку юноши, — ухаживает за самой богатой невестой Новой Англии. Дочкой этого самого Теодора. Твой отец тоже — не дурак, — Ягненок вздохнул.

— На здоровье — пробурчал Дэниел, — я эту Марту помню, хорошенькая, конечно, но пустоголовая. Два сапога пара.

Высокие, дубовые двери Индепенденс-холла распахнулись. Джон Адамс, держа в руках чашку с кофе, недовольно сказал:

— Доброе утро, юноши. То-то я и думаю, кто там жужжит, и жужжит. Давно не виделись, как я понимаю, — он принял из рук Дэниела Декларацию Независимости. Оглядев своего бывшего клерка, Адамс велел: "На сегодня вы свободны, лейтенант Вулф. Завтра явитесь сюда, у Континентального Конгресса будет к вам особое поручение. Сопроводите мистера Ягненка на его следующую миссию".

— Но я, же не работаю за линией фронта…, - недоуменно пробормотал Дэниел.

— А кто сказал, что он туда отправится? — поднял бровь Адамс. "Пойдемте, Ягненок, позавтракаете со мной и мистером Джефферсоном. Больше пока никто не проснулся".

Меир еще успел обернуться и весело подмигнуть Дэниелу.

Мирьям оглядела накрытый для завтрака стол. Она строго сказала детям — мальчику и двум девочкам: "Не шуметь, не баловаться, и тогда мы сходим на реку, покатаемся на лодке!"

Миссис Соломон внесла блюдо с нарезанным, свежим хлебом. Присев, она заметила: "Сейчас мужчины из синагоги вернутся, и начнем. Видела ты Меира-то?"

— Да он сразу на молитву побежал, — рассмеялась Мирьям, раскладывая серебряные вилки с ножами. "Он же почти три месяца там, — девушка махнула рукой на север, — был, в деревнях, откуда там евреи? Соскучился, конечно".

В чистые, отмытые до блеска стекла било яркое, летнее солнце. Миссис Соломон поправила кружевной чепец. Вдохнув запах кофе, она повозила ногой в атласной туфле по натертому паркету: "У нас тут есть один юноша, семья хорошая…"

— Миссис Соломон, — Мирьям закатила синие глаза, — я не для того приехала в Филадельфию, чтобы меня сватали!

— Ну, все равно, — женщина немного покраснела, — тебе ведь уже семнадцать лет, милая, я твоих лет под хупой стояла.

— А я пока не хочу, — со значением ответила Мирьям. Распрямившись, девушка ахнула: "Дэниел! Садись, мы только кофе заварили. Поешь, ты же совсем на рассвете поднялся".

Жена Хаима Соломона посмотрела на красивое, с чуть заметным шрамом на щеке, лицо юноши: "Хорошо, конечно, что здесь — не как в Старом Свете. Евреи и в армии служат, и землей владеют, никто нас ни в чем не притесняет, а все равно. Мирьям из достойной семьи, еще в том веке их предок из Бразилии приехал, и вот, пожалуйста — смотрит на этого гоя, будто никого другого на свете нет. Да и он на нее — тоже".

На пороге раздались голоса. Встав, она улыбнулась мужу: "За стол, за стол! Хаим и Меир, вы сюда садитесь, — женщина отодвинула стулья, — вам же поговорить надо. С Дэниелом вы, Хаим, наверное, часто видитесь, на войне".

— Отчего же? — Хаим Горовиц, тоже в лейтенантской форме, снял свою треуголку и надел кипу. "Я же в госпитальных палатках, миссис Соломон, мы если и встречаемся — то совсем ненадолго, на бегу".

— Не всегда в палатках, — Дэниел принял от Мирьям чашку с кофе.

— Читали вы реляцию? — он взглянул на друга.

Тот пробурчал: "Ерунда все это, я просто сделал то, что должен был сделать офицер, понаписали всякого…"

Хаим Соломон ласково посмотрел на юношу. Поднявшись, взяв с камина шкатулку, он достал оттуда сложенный втрое листок.

— Подвиг лейтенанта Хаима Горовица, — мистер Соломон поправил очки. "В битве при Банкер-Хилле, военный медик массачусетской бригады, Хаим Горовиц, вынеся раненых с поля сражения, вернулся в бой. Он успешно руководил действиями солдат в рукопашном сражении, а потом, будучи одним из самых метких стрелков в бригаде, прикрывал отход наших войск".

— Все равно британцы победили тогда, — недовольно пробормотал Хаим.

— Пиррова победа, — раздула ноздри Мирьям. "Они потеряли в два раза больше людей, чем мы".

— В синагоге это читали, — мистер Соломон улыбнулся. "Ты же не один воюешь, Хаим. Почти у каждой нашей семьи тут — сыновья в армии, так, что мы за вашими успехами следим".

Когда прочли молитву, Соломон сказал: "Юного Меира я от вас забираю, а вы, — он посмотрел на офицеров, — раз в отпуске, то извольте отдыхать. Берите мисс Мирьям, детей и отправляйтесь к реке".

Хаим подхватил на руки девочек. Миссис Соломон вдруг подумала: "Господи, да о чем это я? Евреи, не евреи…, Только бы живы все остались".

В кабинете Соломона приятно пахло сандалом и свечным воском.

— Так, — сказал банкир, отпирая незаметный, вделанный в стену железный шкап, — слушай внимательно, вопросы, если будут, — потом задашь.

— А если я не справлюсь? — спросил себя Меир, сидя в большом кресле. Из раскрытого, выходящего на склон реки окна, доносился детский смех и голос Дэниела: "Сейчас я буду британцем и атакую ваш корабль!"

— Это же не солдатам мелочевку вразнос продавать, — вздохнул юноша и вспомнил жесткий голос Томаса Джефферсона: "Во-первых, за твою голову уже назначена награда. Твое описание есть у британцев, незачем рисковать зазря. А во-вторых, революции нужны не только шпионы, ей нужны и финансисты. Вот и возвращайся к тому, чем занимался до войны".

— Но вот лейтенант Вулф…, - попытался сказать Меир. Джон Адамс, что стоял, прислонившись к камину, усмехнулся: "Лейтенант Вулф тоже — не век будет пехотой командовать. Юристы и дипломаты нам пригодятся, и очень скоро".

— Отплываешь в следующем месяце из Бостона — Соломон устроился за большим, дубовым столом. "Я тебе даю письмо к своему парижскому другу, месье Бомарше. Он, собственно, и организовал все эти поставки оружия. Он тебя сведет с людьми из Амстердама, поработаешь с ними и отправишься вот сюда, — Соломон развернул карту.

— Синт-Эстасиус, — прочитал Меир и поднял серо-синие глаза. "А что там?"

— Золотая скала, — усмехнулся Соломон, поправив черную, бархатную кипу. "Свободный порт, беспошлинная торговля, перевалочный пункт для французской помощи нашей революции. Открыто они этого делать не могут, все же не хотят ссориться с британцами. Объединились с Голландией, которая владеет этим островом. Там и синагога есть, и евреи живут — так, что не пропадешь. Будешь там присматривать за нашими интересами. Французский ты знаешь, так что все в порядке".

— А что, британцы не атаковали пока этот самый Синт-Эстасиус? — поинтересовался Меир. "Там же Ямайка рядом, и Барбадос — их колонии".

— Был один смельчак, вот, недавно как раз, — Соломон поджал губы, — капер "Черная стрела". Даже вздумал обстреливать порт. Но там как раз появился кто-то из пиратов, между ними завязалось сражение и "Стрелу" потопили.

Меир открыл рот. Посидев так, юноша спросил: "А что, разве пираты есть еще?"

— Вот приедешь в Карибское море и увидишь, — пообещал Соломон. Раскрыв большую счетную книгу, он велел: "Бери стул, садись сюда, расскажу тебе о том, что нам посылает Франция. До вечера закончим. Потом пойдем, послушаем, как будут Декларацию Независимости читать".

— Независимости, — зачарованно повторил Меир. Встряхнув каштановой головой, он подвинул к себе перо и тетрадь: "Начнем, мистер Соломон".

Над головами освещенной факелами толпы, с башни Индепенденс-холла, плыл звук колоколов. "Я их видел, — сказал Дэниел Хаиму, — видел эти колокола. Там на одном строка из Библии — "Провозгласите свободу по всей земле".

Хаим откинул голову назад: "Так и будет, за это мы и сражаемся. Еще в наши дни будет, Дэниел. Долго они над текстом работали?"

— Да не очень, — юноша улыбнулся. "Второго июля уже все было почти готово. Когда я сюда приехал. Слушай, — он застыл.

— Когда ход событий приводит к тому, что один из народов вынужден расторгнуть политические узы, связывающие его с другим народом, и занять самостоятельное и равное место среди держав мира, на которое он имеет право по законам природы и ее Творца… — раздался голос со ступеней. Мирьям, что стояла рядом с Меиром, дернула его за руку: "Не верю, не верю…"

— Поверь, — юноша смотрел на флаги, что развевались над крышами зданий. "Мы живем в свободной стране, Мирьям, в Соединенных Штатах Америки".

— И с твердой уверенностью в покровительстве Божественного Провидения мы клянемся друг другу поддерживать настоящую Декларацию своей жизнью, своим состоянием и своей незапятнанной честью, — закончил чтец. Толпа на площади восторженно загудела. Солдаты милиции подняли ружья. Дэниел улыбнулся: "Сейчас все стрелять будут, и вон, — он указал на костры, — бочки с вином выкатят".

— Я бы осталась, — весело сказала Мирьям. "Все-таки не каждый день такое бывает. Можно, Хаим?"

Старший брат усмехнулся: "Дэниел тут, так, что я спокоен. А мы с Меиром пораньше ляжем, да? — он подтолкнул юношу. Тот, зевнув, согласился: "Я прошлую ночь в конюшне провел, хочется устроиться в кровати, наконец-то".

Дэниел посмотрел на тонкий профиль девушки: "Вот сейчас все и скажу. Хватит, надоело. И будь что будет".

Мирьям проводила глазами братьев. Подняв бровь, заслышав звуки скрипки, девушка сказала: "Я бы еще и потанцевала, лейтенант, если вы согласны, конечно".

— Не бывает такого счастья, — вздохнул Дэниел и вслух ответил: "К вашим услугам, мисс Горовиц".

Уже потом, когда они остановились на склоне реки, Мирьям рассмеялась: "Даже сюда музыка доносится. Интересно, наверное, когда-нибудь этот день станет праздником".

— Непременно станет, — Дэниел снял свой темно-синий офицерский сюртук и набросил ей на плечи: "Держи, у воды все-таки прохладно".

Над верхушками деревьев догорала багровая полоса заката.

Мирьям чуть вздрогнула: "Спасибо. Мне эта строчка очень понравилась, — она помедлила: "Мы исходим из той самоочевидной истины, что все люди созданы равными и наделены их Творцом определенными неотчуждаемыми правами, к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью". Очень правильно, — добавила она и повернулась: "Ты что смеешься?"

— Да так, — юноша ухмыльнулся, — я же тогда только приехал. У меня были пакеты от генерала Вашингтона к Конгрессу. Захожу в комнату, они там спорят, Адамс поворачивается и говорит: "А, мой бывший клерк! Ну-ка, скажите, Вулф, чего вам в жизни хочется?".

— А ты? — она все стояла, глядя в его сине-зеленые, красивые глаза.

— Ну, я и сказал, — Дэниел помолчал, — свободы и счастья, мистер Адамс. Правда, свобода у меня уже есть…, - он не закончил. Мирьям тихо спросила: "А счастье?"

— А счастье, — он вдохнул и решительно закончил: "А счастье, Мирьям, — это когда ты рядом со мной. Вот как сейчас".

Ее губы были мягкими, нежными. Девушка, прижавшись к нему, задыхаясь, помотала головой: "Нет, нет, Дэниел, я не могу…, не сразу. Когда будет мир, тогда…, - юноша взял ее лицо в ладони: "Конечно. И никак иначе. Тогда мы что-нибудь придумаем, Мирьям".

— Как хорошо, — сказала она себе, опускаясь с ним на поросший мягкой травой берег, — как спокойно.

Дэниел обнял ее и тихо попросил: "Можно? Я три года об этом мечтал, Мирьям. Поцелуй меня…"

Девушка устроилась рядом с ним, под сюртуком. Приподняв голову с его плеча, она весело спросила: "Вот так и спят в палатке, да?"

— Примерно, — проворчал Дэниел. "Только там нет таких красивых девушек". Он закрыл глаза, и, сжав руку в кулак, услышал у самого уха смешок: "Давай я тебе помогу, я все-таки почти акушерка, знаю анатомию. Немного".

Дэниел нашел ее губы и, не отрываясь от них, шепнул: "Тогда уж и я тоже, — не лежать же мне просто так!"

Мирьям сладко, нежно застонала, почувствовав его пальцы: "Господи, как хорошо, как хорошо!"

— Счастье, — подумал Дэниел, удерживая ее в своих объятьях, целуя каштановые волосы. "Вот оно, так близко, никого, никого мне не надо, кроме нее".

Они держались за руки. Дэниел, глядя на крупные, летние звезды, наконец, сказал: "Если мы будем живы, мы поженимся. Как-нибудь".

— Если будем живы, — повторила Мирьям. Она замолчала, поежившись под зябким, северным ветерком.

— Шах, — сказал Теодор де Лу, двигая белого короля. Окна кабинета были распахнуты, из сада доносился теплый, томный ветер, чуть шуршали шелковые гардины. На мраморном камине стоял пышный букет роз.

— И мат, — добавил он, подняв длинные пальцы с зажатой в них фигурой, оглядывая шахматную доску — черного дерева и слоновой кости. Теодор опустил короля на место. Разлив вино по серебряным бокалам, он погладил каштановую, с чуть заметной сединой, красивую бороду: "Я выхожу из нашего предприятия, Дэвид".

Плантатор закашлялся. Осушив бокал, подняв хмурые, карие глаза, плантатор спросил: "Это как?".

— Просто, — мужчина усмехнулся и откинулся на спинку резного, дубового кресла. "Декларация Независимости оглашена, патриоты будут формировать правительство, писать конституцию, принимать законы…, Я не хочу неприятностей, Дэвид, у меня дочь растет, — Теодор кивнул в сад, откуда доносился веселый голос: "Теннис, Мэтью, — это очень простая игра, достаточно только начать. Держи ракетку!".

— Так вот, — Теодор поднялся и, сбил пылинку с рукава темно-серого, отлично скроенного сюртука, — когда в стране безвластие — можно заниматься контрабандой, Дэвид, что мы с вами успешно и проделывали последние годы. Но с законной властью я ссориться не хочу и не буду.

— Это же патриоты, — выплюнул мужчина, — они бандиты, и более ничего. Британские войска их скоро разгромят. Вы сами видели…

— Я сам видел, — сухо сказал Теодор, — как британцы эвакуировались из Бостона. Думаю, в скором времени они покинут колонии — навсегда. Так что — мужчина коротко, одними губами, улыбнулся, — те деньги, которые я вкладывал в патриотов — вернутся мне сторицей, Дэвид.

— Ну как хотите…, - пробормотал плантатор, — в конце концов, я и один могу этим заниматься, каналы поставок налажены.

Теодор присел на ручку кресла и ласково посмотрел на Дэвида. Тот почесал короткую, черную, с проседью бороду, и, сдерживаясь, спросил: "Что?"

— Да ничего, — Теодор полюбовался алмазным перстнем на руке. "Я же не могу запретить вам совать голову в петлю, дорогой бывший партнер. Занимайтесь на здоровье, только верните мне деньги".

— Какие еще деньги? — Дэвид потянулся за трубкой и пробурчал: "Я у окна постою".

Теодор снял с цепочки от часов ключ. Отперев ящик стола, достав конверт, он взвесил его на руке: "Тут два десятка расписок, Дэвид, заверенных в конторе мистера Адамса, с нашими печатями. Вот об этих деньгах я и говорю, вы мне задолжали, — Теодор прищурился, — уже тысяч за десять. Сумма не бог весть, какая, но я предпочитаю заканчивать дела, — мужчина поискал слово, — без невыполненных обязательств. До конца недели, будьте любезны, — он спрятал конверт за отворот сюртука. Легко улыбнувшись, Теодор добавил: "Пойду, поиграю с детьми в теннис, отличное времяпровождение. Вам бы я тоже советовал, а то вы в талии раздались".

Мужчина вышел. Плантатор, чиркнув кресалом, проводив глазами прямую спину, зло пробормотал: "Мерзавец, какой мерзавец. Двуличная, отвратительная гадина, ложится под того, кто сильнее".

Дэвид обвел глазами красивую, в шелковых панелях комнату, мраморный бюст Юлия Цезаря на дубовой колонне, часы с бронзовыми фигурами на стене. Дернув губами, затянувшись, он хмыкнул: "Так тому и быть. Завещание его я видел, в конторе Адамса тоже любят деньги, все достается мисс Марте. А мисс Марта — он прищурился и увидел ее бронзовую макушку среди деревьев, — достанется нам. И очень скоро".

Дэвид выпустил клуб дыма. Не поворачиваясь, он сварливо спросил: "Что еще такое?"

— Простите, мистер Дэвид, — раздался с порога робкий голос Тео, — конюх прислал сказать, что ваша лошадь готова, охотничий костюм у вас в опочивальне, вы будете переодеваться?

— Нет, — усмехнулся он, — в сюртуке поеду. Иди сюда, — он щелкнул пальцами.

Девушка послушно склонила голову и присела.

Дэвид выбил табак на зеленый газон: "Осенью, когда вернемся в поместье, я тебя выдам замуж. Посмотрим, если у тебя будут здоровые дети, может быть, и не отправишься на плантации, станешь кормилицей и нянькой. Все, иди, скажи мистеру Мэтью, что я с ним хочу поговорить, после ужина".

Тео присела еще ниже. Выйдя в коридор, осторожно закрыв за собой дверь, она сползла вниз, на персидский ковер. "Бежать, — подумала девушка, — но куда? Тут такие же законы, как в Виргинии, мы же читали с Мартой — меня вернут хозяину и накажут плетьми. Если только в Старый Свет…, А деньги? У Марты тоже нет, придется просить у ее отца, а даст ли он? Господи, — Тео перекрестилась, — помоги мне. Но нельзя, нельзя тут оставаться".

— Что такое? — раздался рядом тихий голос. Марта бросила один взгляд на лицо Тео и потянула ее за руку: "Пошли ко мне".

— Мне надо найти мистера Мэтью, — обреченно сказала Тео.

— Он за мячами по всему саду бегает, — Марта втолкнула ее в спальню. Заперев дверь на ключ, прислонившись к ней спиной, она повторила: "Что такое?".

Тео села на изящную, золоченую, утопающую в шелке и кружевах кровать. Зажав красивые руки между коленей, девушка разрыдалась.

— Вот это выпей, — Марта налила воды в серебряный бокал и накапала туда какой-то жидкости. "Это индейское, успокоишься. Выпей и расскажи".

Тео залпом проглотила пахнущую травами, темную жидкость. Качнув темноволосой, красивой головой, она стала говорить.

Марта вздохнула. Закрыв глаза, она вспомнила огромный, мрачный дом, что стоял на обрыве, возвышаясь над широкой, быстрой рекой.

— У вас даже автограф Шекспира есть! — восхищенно сказала девушка, устроившись на большом, пропахшем табаком диване, обложившись книгами. "Моему дорогому другу, месье Матье, с искренним уважением. Уильям Шекспир" — прочитала она.

— Вот это и есть месье Матье, мистер Мэтью, мой предок — Дэвид указал на портрет седоволосого, с пристальными, карими глазами, мужчины. "Мы же из первых семей Виргинии, Марта. Приехали в Джеймстаун еще в царствование короля Якова. Это его приемный сын, тоже Дэвид, как я, — он подошел к портрету молодого человека — черноволосого, смугловатого.

— Вы похожи, — рассмеялась девушка. "А это его жена? — он посмотрела на картину, где золотоволосая, с васильковыми глазами девушка, держала на руках младенца.

— Да, ее звали Мария, она как раз — внучка Мэтью. Мать ее родами умерла, а отца индейцы убили, — Дэвид помолчал. "Вот ее брат и сестра старшие, Тео и Теодор, они тоже умерли, правда".

— А от чего? — спросила тихо Марта, глядя на девушку — белокурую, кареглазую, что стояла с букетом цветов в руках. Рядом крепкий, высокий юноша удерживал за ошейник рыжую собаку.

— Очень грустная история, — вздохнул плантатор. "Тео была уже помолвлена, но ее кто-то соблазнил. Она поняла, что ожидает ребенка и повесилась. А Теодор и Дэвид вышли в море на рыбалку, их лодка перевернулась. Дэвид пытался спасти юношу, сам чуть не погиб, но Теодор утонул. Так и получилась, что Мария стала единственной наследницей".

— И тогда Дэвид на ней женился, — усмехнулась девушка, поднимаясь, прижимая к груди томик Шекспира.

— Ну, — плантатор поднял бровь, — они любили друг друга, милая…

— Конечно, — Марта посмотрела на портрет черноволосого юноши. "Они похожи, да, — подумала она. "Одно лицо".

— Спасибо за интересный рассказ, мистер Бенджамин-Вулф, — вежливо сказала девушка, закрывая за собой дубовую, тяжелую дверь библиотеки.

Марта встряхнула уложенными на затылке косами и сморщила нос: "Все понятно. Я иду к папе, прошу у него денег, мы сажаем тебя на первый корабль до Европы и эти, — она выругалась по-французски, — тебя больше никогда не найдут".

Тео вытерла лицо и робко спросила: "А твой папа согласится?"

Марта подошла к окну и вгляделась в освещенные закатом леса на горизонте. "Провозгласите свободу по всей земле, — сказала она серьезно. "У нас никогда не было рабов, Тео, и никогда не будет. Так что не бойся, согласится, конечно".

Тео остановилась рядом. Вдохнув запах жасмина, посмотрев в большие, зеленые глаза, она вдруг наклонилась, и прижалась щекой к белой щеке подруги.

— Спасибо, — тихо сказала она.

— А в Старом Свете, — Марта рассмеялась, и поцеловала ее, — ты должна стать актрисой. Вот я сейчас сыграю, — она села за пианино, — а ты споешь, я эту песенку в Гарварде на выпускном балу слышала, ее студент написал, Эдвард Бэнкс, тот, что мне предложение делал, — Марта лукаво подняла бровь. "Один из многих".

Тео кивнула, и, подождав несколько тактов, запела:

Марта рассмеялась и подхватила: "And with the girls be handy!"

Дэвид остановил коня на берегу реки Чарльз и посмотрел вдаль, на черепичные крыши Уотертауна. У каменной плотины возвышалась водяная мельница, на горизонте были видны кирпичные трубы ткацкой мануфактуры.

— Да, — подумал мужчина, — стряпчего лучше отсюда привезти и доктора тоже. Надо будет съездить, с ними договориться. Священника я видел, мы же ходили на службу. Безобидный старичок, как раз и утешит мисс Марту, и даст ей подходящий совет.

Он полюбовался искристой, темно-синей водой реки. Услышав стук копыт, обернувшись, он спешился. Мэтью соскочил со своего белого жеребца, и подошел к отцу. Дэвид взглянул на золотистые, растрепавшиеся кудри сына: "Надо будет еще закладную на поместье сделать, одних расписок недостаточно".

— Папа, — юноша закатил ореховые глаза, — это опять на всю ночь работа, у меня скоро руку сведет.

— Ничего, — Дэвид поцеловал его в затылок, — скоро все закончится. И у тебя прекрасно, получается, подделывать почерк, не отличишь. Вот тут, — он указал на каменистый берег реки, — мы все и устроим. Очень удобно, как раз роща рядом.

Мэтью ласково потрепал своего коня по холке и улыбнулся. "Я тогда сделаю вид, что заболел. Ногу растянул, с этим теннисом немудрено. Незаметно выскользну и буду здесь, — он указал на деревья, — раньше вас. Только, папа, — озабоченно спросил юноша, — ты уверен, что его лошадь понесет?"

Дэвид, отпустив поводья своего жеребца, присев на камень, — набил трубку.

— Зря я, что ли, — лучший знаток коней в Виргинии, дорогой? — он закурил. "У него отличный жеребец, кровный, из Старого Света. Берберский. А у них, — Дэвид помолчал, — характер словно огонь. У Теодора крепкая рука, но даже он с таким не справится. Только ты должен выстрелить очень аккуратно, Мэтью, прямо в ухо лошади. Мы медленно будем ехать, прогуливаться, так сказать".

— Со стременами я поработаю, — Мэтью ухмыльнулся, — так, как ты меня учил. Заметно ничего не будет, ты не волнуйся.

— Да я не волнуюсь, — Дэвид вытащил из кармана охотничьей куртки деревянную трубочку и повертел ее в руках. "Такая простая вещь, — хмыкнул он, — всего лишь шип от растения. Это индейское снадобье, что я тебе дал — будь с ним осторожен, оно страшно едкое".

Мэтью нагнулся. Обняв отца, он вдохнул знакомый с детства, ароматный запах табака: "Разумеется. А печати, папа — на закладной и расписках?"

— Это потом, — Дэвид все смотрел на реку. "Когда мистер Теодор будет лежать при смерти, ночью. Тогда же я и свои расписки сожгу".

Юноша недоверчиво заметил: "Он ведь сразу тут может умереть".

— Тем более, — Дэвид поднялся, — он не возит печать на прогулки, поверь мне. Где она лежит в его кабинете — я знаю, и ключи он тоже дома оставит. Похороним мистера Теодора, и вы повенчаетесь.

На берегу повисло молчание, прерываемое только шумом воды.

— Надеюсь, ты не будешь заставлять меня…, - Мэтью брезгливо поморщился. "Даже ради тебя, папа — я не смогу".

— Нет, нет, — Дэвид улыбнулся, — я сам этим займусь, разумеется. Тебе надо будет только сделать предложение, и постоять перед алтарем, вот и все. Можешь и не приезжать потом в Виргинию. Только когда она родит, для приличия".

Мэтью посмотрел куда-то вдаль: "А если она мне откажет? Хотя вроде я ей по душе…"

— Не откажет, — отмахнулся Дэвид. "Куда ей деваться? Поместье будет принадлежать мне, по новой, — он рассмеялся, — закладной, деньги тоже. У нее ничего не останется. Не побираться же ей идти. А тут ты, — любящий, добрый, прекрасный муж, — он погладил сына по щеке, — конечно, она согласится".

На ветви дуба запела какая-то птица. Дэвид подумал: "Так будет правильно. С этим браком мы станем богаче всех на юге. Отлично, просто отлично. И наследник обеспечен, даже несколько. Она здоровая, молодая, девушка".

— А если он не умрет, а просто покалечится? — спросил Мэтью, когда они шли вверх по течению реки, держа лошадей в поводу.

— Значит, я сделаю так, чтобы он умер, — холодно ответил отец. "Хотя, — Дэвид задумался, — можно будет установить над ним опеку. Со стряпчим я договорюсь, и с врачом — тоже. Ну, посмотрим".

— Раз ты поедешь к стряпчему, — Мэтью, остановившись, откинув красивую голову, взглянул в карие глаза отца, — сделай мне подарок, папа.

Дэвид погладил его по голове. "В добавление к тому, — он поднял бровь, — уединенному дому в горах, и тем, кто там живет?"

— Мне надо будет новых, — заметил Мэтью, повертев в руках хлыстик, — с того лета немного осталось, и они уже, как бы это сказать, мне наскучили.

— Вот приедем в поместье, и выберешь, — отец помолчал. "Так что за подарок?"

— Тео, — просто сказал Мэтью. Свистом, подозвав своего жеребца, он сел в седло. "Я знаю, папа, — Мэтью повернулся, — ты хотел на ней деньги заработать, но, право слово, — юноша поднял бровь, — я не так уж часто что-то прошу".

— Нечасто, да, — проворчал Дэвид, оглядев сына. "Ладно, — вздохнул он, — уродов она не нарожает, Мэтью бесплоден. И, слава Богу — не надо с такими пристрастиями, как у него, детей заводить, ни к чему это. Конечно, после того, как он с Тео закончит, она, вряд ли и для плантаций сгодится, но не могу я ему отказать".

— Когда поеду в Уотертаун, — сказал Дэвид, — оформлю дарственную. А теперь давай, — он потянулся за дробовиком, — постреляем хоть немного, мы же все-таки — на охоту уехали. Опять же, ради приличия.

Мэтью рассмеялся, и, пришпорив коня, направил его в рощу.

В кабинете мерно тикали часы. Теодор повертел в руках перо: "Разумеется, я дам ей денег, даже не стоило, и спрашивать, милая. Послезавтра я еду в Бостон, в контору к Адамсу, и обо всем договорюсь. Заодно узнаю в порту — что там с кораблями в Старый Свет. Во Францию, я предполагаю? — он улыбнулся.

Марта кивнула. "Да, у нее же французский язык — как родной. Папа, а тебя не арестуют? Это же незаконно".

Мужчина поднялся и погладил бронзовый затылок дочери. "Это не первое мое незаконное дело в жизни, милая. Контрабанда, — он стал загибать пальцы, — шпионаж, подделка товаров, не говоря уже о том сарае на фактории, где, как ты помнишь, стоял некий аппарат".

— А он вкусный, самогон? — улыбнулись тонкие губы.

— В общем, — Теодор налил себе бургундского вина, — неплохой. У меня был и вовсе отличный, я пристально следил за качеством. Да, и не забудь, — он выпил, — ту пару-тройку золотых россыпей, которые я решил не наносить на правительственные карты. Так что помощь беглому рабу, по сравнению со всем этим, — он повел рукой, — просто мелочи. Тебе, кстати, привезти кольцо? — он зорко взглянул на дочь.

Марта покачала высоким переплетением кос: "Нет пока". Она встала, и, потянувшись, подставила отцу лоб: "Еще не время, папа".

Теодор поцеловал ее: "Скажешь, когда оно понадобится, милая моя. Беги, порадуй Тео".

Марта осторожно нажала на резную ручку двери. Тео сидела на кровати, уставившись на пустую кожаную суму.

— Я сказала, что ты меня позвала тебе с ванной помочь, — она кивнула на дверь умывальной, откуда тянуло ароматным паром.

— Так, — деловито проговорила Марта, устраиваясь рядом, — послезавтра папа будет в Бостоне и обо всем договорится. Денег он тебе тоже даст, на первое время. Возьмешь моего Расина, — она вложила книгу в руку девушки, — мои гребни, чулки…, Жалко, что ты такая высокая, а то бы я с тобой платьями поделилась…

Тео взглянула на нее чудными, огромными, черными глазами: "Марта, дай мне реплику. С того места, ты помнишь".

Девушка открыла "Федру":

Тео поднялась. Встряхнув темными кудрями, девушка продолжила:

Она закрыла глаза. Марта, глядя на ее побледневшие, смуглые щеки, на длинные пальцы, что комкали простой передник, вздрогнула: "Господи, только бы все получилось".

Мирьям надела соломенную, широкополую шляпу. Подхватив плетеную корзинку, она вышла в маленький палисадник дома Горовицей.

— Совсем одиноко станет, — вздохнула она, подстригая кусты цветущего шиповника. "Хаим на войне, а Меир — и раньше нечасто приезжал, а теперь и вовсе во Францию отплывает. А Дэниел? — она застыла со стальными ножницами в руках.

Вдалеке, под Бикон-Хиллом, томно поблескивало темно-синее море. Над крыльцом дома Горовицей развевался американский флаг, жужжали пчелы. Девушка, оглянувшись, опустилась на старую деревянную скамью.

— Это еще папа ставил, — вспомнила Мирьям. Опустив ресницы, она огладила подол летнего, муслинового платья.

— Дэниел, — повторила она, чувствуя, что краснеет. "Надо ему сказать, что это была ошибка. Я его не люблю, нельзя так. Просто потеряла голову, да и кто бы ни потерял. Вот Меира проводим, и скажу. И вообще, — девушка решительно поднялась со скамейки, и начала срезать розы, — не об этом надо думать, а о работе. Сейчас пообедаем, и пойду к миссис Хопкинс, посмотрю, как она с кормлением справляется, все-таки двойня".

— А вот и мы! — раздался веселый голос за калиткой. "Ужасно голодные!"

— Мойте руки, — строго велела Мирьям, складывая в корзинку белые розы. "А что вы Дэниела с собой не взяли? — она взглянула на старшего брата.

— Лейтенант Вулф, — Хаим щелкнул ее по носу, — уехал в Гарвард, выпускные экзамены сдавать. Война — войной, а без диплома ни я, ни он — не останемся. Так что, когда все это закончится, он сменит свою рукописную табличку на что-то более приличное. "Адвокатская контора Дэниела Вулфа, например".

Меир улыбнулся: "А я открою свой банк".

— Иди уже, — ласково подтолкнул его старший брат, — банкир. Сначала вещи свои научись складывать, через неделю отплываешь, а до сих пор все разбросано.

— Сейчас на стол накрою, — пообещала Мирьям. Подхватив корзинку, ступив в прохладную переднюю, — она поставила цветы в простую, медную вазу.

Меир оглянулся на дверь дома. Сев на скамейку, юноша злым шепотом сказал: "Ты не можешь мне этого запретить!"

— Могу и запрещаю, — холодно ответил Хаим. "У тебя есть новая миссия, ей и занимайся. Хватит, тебе еще в Филадельфии сказали — британцы тебя ищут".

Мирьям подошла к раскрытому в сад окну и прислушалась.

— Я эту листовку видел, — презрительно пожал плечами Меир, — по ней бы меня ни ты, ни Мирьям не опознали. Хаим, — умоляюще взглянул на него юноша, — неужели мы позволим Кинтейлу атаковать Бостон? Только недавно всех британцев отсюда выгнали, и вот опять…Ты же слышал, у него больше двух тысяч человек под командой. Я бы пробрался туда, на юго-запад, разведал…

— Дэниел может этим заняться, — Хаим Горовиц помолчал. "Или я".

— Ни ты, ни Дэниел никогда не работали за линией фронта, — Меир вскочил. "На вас большими буквами написано — "офицер Континентальной Армии", у вас выправка военная. Кинтейл видел Дэниела, это опасно. Хаим, я за пару суток обернусь, обещаю…"

— Я сказал — нет, — отрезал старший Горовиц. Вздохнув, помолчав, он добавил: "Братик, милый мой, пойми ты — надо, чтобы хоть кто-то из нас выжил. Я ведь тоже, — он наклонился и поцеловал Меира в лоб, — хоть и врач, а все равно — военный. Так хоть ты зазря не рискуй".

Меир вытащил из кармана куртки потрепанную, старую записную книжку. Он хмуро сказал, вглядываясь в грубо нарисованную карту: "Ладно, по сведениям, что я слышал, — Кинтейл двигается медленно. Там хороших дорог нет, а они пушки везут. Пойду, завтра в штаб ополчения, посижу там с ребятами, может быть, удастся найти кого-то подходящего".

— Все готово, — сглотнув, позвала Мирьям. "Рыба жареная, и пирог с малиной на десерт. И лимонад, несладкий, как вы любите".

Она проводила глазами братьев, и едва слышно сказала: "Куртку свою Меир тут оставит, как всегда. Вот и хорошо".

Девушка встряхнула головой и зашла в столовую.

Уже разливая лимонад, Мирьям лукаво заметила: "Когда мы были на том обеде в Филадельфии, у раввина, там, рядом со мной сидела девушка, мисс Филипс, дочь этого мистера Ионы Филипса, который в филадельфийской милиции служит. Она, Хаим, только на тебя и смотрела. Ципора ее зовут".

— Ей двенадцать лет, — расхохотался Меир, — ты еще ему сосватай ту, что в пеленках лежит.

— Ну, — заметила Мирьям, разрезая пирог, — она вырастет, когда-нибудь. Правда, — девушка подтолкнула старшего брата в плечо, — или тебе надо тоже — в Старый Свет поехать, Хаим. Меир себе оттуда жену привезет, и ты этим займись.

— Меиру, — Хаим присвистнул, — девятнадцать лет, куда ему жениться.

Юноша отчаянно покраснел и, опустив голову, пробормотал: "Я и не собираюсь, в общем".

— А тебя, Мирьям, тоже — старший брат улыбнулся, — в Филадельфии уж, сколько юношей обхаживало. И все офицеры, из хороших семей, как этот майор, как его там…

— Нуньес, — помог Меир. "Биньямин Нуньес. Он, кстати, сейчас, переходит в кавалерию. К нам приезжает польский генерал, Казимир Пулавский, будет командовать конницей в армии".

— Вот да, — Хаим потянулся и стал загибать пальцы. "Лазарус, де Леон… — да их и не пересчитаешь, твоих поклонников. После войны непременно хупу тебе поставим, Мирьям".

— Сам сначала под ней побывай, — сестра высунула язык и стала убирать со стола.

Мирьям проснулась в середине ночи. Чиркнув кресалом, она зажгла свечу. Холщовые штаны и куртка лежали на сундуке. Девушка поднялась. Скинув рубашку, проведя ладонями по телу, она улыбнулась: "Ничего и нет еще. Сейчас волосы остригу, и никто меня от мальчишки не отличит. Жалко, конечно, но все равно — в госпитале я в чепце, с пациентками тоже, да и они у меня быстро растут".

Она присела на пол. Наклонив голову над расстеленной простыней, девушка стала щелкать ножницами.

Встряхнув кудрявой головой, Мирьям оделась. Спрятав в кожаную суму кинжал, с башмаками в руке, она спустилась вниз.

— Уехала на срочный вызов в деревню, — девушка придавила записку серебряным подсвечником и одним быстрым, неуловимым движением достала из кармана куртки Меира записную книжку.

Ловко перечертив карту, Мирьям тихонько приоткрыла дверь. Она застыла на пороге — огромная, серебряная луна висела над Бикон-Хиллом, по глади залива были разбросаны корабли, с юга веяло теплым ветром.

Мирьям надела башмаки. Выскользнув из калитки, проходя мимо дома миссис Франклин, она сунула под дверь конверт.

— Уехала по семейному делу, буду через три дня, — пробормотала Мирьям, спускаясь с Бикон-Хилла, засунув руки в карманы куртки.

— Все будет просто, — она вздернула подбородок. "Говор у меня самый что ни на есть бостонский, инструменты я с собой взяла — зуб вырвать смогу, рану почистить и зашить тоже. Вот и посмотрим — кто там из британцев зубной болью страдает. А Кинтейл меня и не увидит. Он полковник, такие люди на мальчишек внимания не обращают".

Мирьям сорвала какую-то травинку. Пройдя по набережной, она оглянулась — в окне каморки Дэниела горела свеча.

— Сдал, — улыбаясь, подумала она. "Сдал экзамены. Нет, потом, все потом. Сначала — дело".

Девушка закусила травинку зубами. Выйдя в городское предместье, Мирьям повернула на юго-западную дорогу.

Лошади медленно ступали по тропинке вдоль реки.

— Вообще, — сказал Теодор, оборачиваясь к Дэвиду, указывая на трубы ткацкой фабрики, — когда будет подписано перемирие, я хочу и сам заняться мануфактурами. Сырье у нас отличное, не хуже британского, незачем тратить золото на импорт тканей. Что там слышно, — он оглянулся на дочь и понизил голос, — вы ведь вчера ездили в Уотертаун?

— Лорд Кинтейл подбирается к Бостону, — так же тихо ответил Дэвид, — с тремя полками и артиллерией. Надеюсь, они смогут выкинуть этих бандитов, — карие глаза зло заблестели, — из города.

— Ну, — заметил Теодор, — в Бостоне и окрестностях много ополченцев. Сами знаете, атаковать город, который стоит на холмах — сложно. Тем более с равнины, тем, более не имея поддержки с моря. Все британские военные корабли сейчас собрались вокруг Нью-Йорка. Марта, — он улыбнулся, — ты о чем задумалась?

— Так, — девушка подогнала своего рыжего коня, — какой вечер сегодня красивый. Жалко, мистер Дэвид, что Мэтью ногу растянул.

— Он завтра уже и оправится, — Дэвид посмотрел на багровую полосу заката над дальними лесами. Небо над ним было окрашено в глубокий, темно-синий цвет. Чуть поблескивали еще слабые, звезды, над поляной метались стрижи.

— По-мужски ездит, — подумал он, глядя на то, как девушка уверенно сидит в седле. Бронзовые косы спускались на куртку тонкой кожи, расшитую бисером.

— Это микмаков одежда, мистер Дэвид, — усмехнулась Марта. "Я на фактории часто в индейском наряде ходила, на охоте так удобнее".

— Пора и домой, — Теодор повернул своего гнедого, красивого жеребца. "Я завтра в Бостон еду, это на рассвете вставать надо".

Марта, на мгновение, коснулась руки отца и тот ласково улыбнулся.

Гнедой жеребец, вдруг, дернул головой, и, поднявшись на дыбы, гневно заржал. Лошадь поскакала, не разбирая дороги, по каменистому берегу реки.

— Папа! — отчаянно крикнула Марта, с ужасом увидев, как отец, пытаясь сдержать коня, привстает в стременах. Жеребец попытался сбросить всадника, тот потерял равновесие, и, зацепившись за стремя, рухнул на прибрежные валуны.

Лошадь с негодованием всхрапнула и, таща за собой человека, — ринулась прочь, вниз по течению.

— Папа! — не успел Дэвид опомниться, как Марта, пришпорив своего коня, крикнула: "Avant!"

— Еще не хватало, чтобы и она голову разбила, — подумал плантатор. Он спустился вниз по склону, и увидел окровавленные камни.

— Отлично, просто отлично, — усмехнулся про себя Дэвид и прищурился — Марта, на своей рыжей лошади, догоняла гнедого жеребца.

— Не смей! — было, хотел крикнуть он. Девушка, поравнявшись с взмыленным конем, ловко перехватила поводья. Соскочив на землю, она что- то сказала жеребцу.

Тот, остановившись, — коротко, горько заржал.

— Надо вынуть шип, — решил Дэвид, подъезжая ближе. "Не приведи Господь, конюх заметит. Сейчас отправлюсь в усадьбу, потом за врачом, и возьму с собой этого жеребца, что ему тут оставаться. Но какая смелая у нас мисс Марта, я и не ожидал".

Марта подняла зеленые, блестящие глаза, и закусила губы: "Мистер Дэвид…, Надо врача…Папа…, - она часто подышала. Держа голову отца у себя на коленях, наклонившись, девушка шепнула: "Папа, ты меня слышишь? Дай знать, если слышишь, пожалуйста".

Светлые волосы на затылке мужчины слиплись от крови, голубые глаза с расширенными зрачками смотрели вверх, на уже почти ночное небо.

— Марта, милая…, - осторожно сказал Дэвид, опускаясь рядом с ней. "Мне очень жаль…"

— Он дышит, — сухо сказала девушка, не глядя на плантатора. "Дышит, и сердце у него бьется, проверьте сами". Дэвид взял покрытую ссадинами руку и прислушался. "Действительно, бьется, — понял он. "Хотя это ненадолго, с проломленным затылком не живут. Надо и вправду врача привезти".

— Я сейчас, — сказал он торопливо. "Сейчас доеду до усадьбы, пришлю сюда слуг и отправлюсь за врачом, милая. Теодор, — он посмотрел на мертвенно бледное лицо, — если вы меня слышите, пошевелите рукой".

Марта посмотрела на застывшие, не двигающиеся пальцы отца. Она подняла глаза: "Поезжайте, мистер Дэвид, пожалуйста, быстрее. Только почему Фламбе, — она указала на жеребца, — понес, он никогда такого не делал, он очень любил папу…, - голос девушки задрожал. Она, склонив голову, шепнула: "Папа, милый мой…"

Дэвид вздохнул и осторожно прикоснулся к растрепавшимся косам: "С лошадьми такое случается, милая. Мы теперь уж никогда и не узнаем — почему. Я возьму его в усадьбу".

— Да, — кивнула Марта, не отводя взгляда от пустых глаз отца. "Спасибо, мистер Дэвид".

Уже поднявшись на склон, ведя в поводу все еще беспокойную лошадь, Дэвид оглянулся — девушка сидела, не двигаясь, гладя руку отца, что-то тихо, ласково говоря.

— Фламбе, — хмыкнул Дэвид. Натянув кожаную перчатку, он быстро вынул шип из уха жеребца. "Мэтью отлично стреляет, метко, — улыбнулся плантатор, рассматривая темное, едко пахнущее снадобье. Он выбросил шип в густую траву, и жеребец благодарно посмотрел на него.

— Ты прости, милый, — Дэвид потрепал его по холке. "Ничего, теперь тебе легче. Поедешь со мной в Виргинию, там таких коней, как ты — он полюбовался изящным, сухим телом лошади, — и не видели. Ты у нас быстрый, да? Как пламя, — он улыбнулся. Ведя гнедого в поводу, мужчина поехал к усадьбе.

В опочивальне горели высокие, бронзовые канделябры. Марта, что сидела у изголовья постели, всматриваясь в лицо отца, вытерла распухшие глаза: "Доктор Смитфилд, но я не понимаю — папа ведь дышит, и сердце у него бьется…"

Врач вздохнул: "Господи, бедная девочка. И он тоже — здоровый мужчина, год до пятидесяти, и уже никогда не встанет с постели".

Смитфилд устроился рядом. Взглянув на забинтованную голову, он помолчал: "Мисс Марта, вы же видели — у него проломлен череп. Я поставил железную пластинку, но, — врач указал на расширенные зрачки, — у вашего отца полный паралич всего тела. Он может дышать, и вы сможете его кормить, потом, попозже, но мистер де Лу никогда не будет двигаться. И говорить — тоже. Но при хорошем уходе, — врач задумался, — ваш отец может прожить еще долго".

— Я буду, — всхлипнула девушка, — буду ухаживать, конечно, как же иначе? Доктор Смитфилд, — она помолчала, — а папа нас слышит?

— Даже если и слышит, — врач развел руками, — то мы об этом никогда не узнаем, мисс Марта. Мне очень жаль, — он взял саквояж и добавил: "Завтра придет преподобный отец, это его долг — навещать больных. Я тоже буду к вечеру, посмотрю на состояние мистера де Лу. Я бы вам советовал поспать, мисс Марта, — он помялся на пороге.

— Я буду с отцом, — покачала головой девушка. "Спасибо, доктор, давайте, — она быстро поднялась, — я с вами расплачусь".

— Надо поехать в Бостон, к Адамсу, — поняла Марта, — мне шестнадцать лет, нужны опекуны. Папа поправится, непременно, я его вылечу, но все равно — еще пять лет до совершеннолетия. Адамс посоветует кого-нибудь.

— Мистер Бенджамин-Вулф сказал, чтобы вы ни о чем не беспокоились, мисс Марта, — врач поклонился и снял холщовый, испачканный кровью передник: "Вы, пожалуйста, выпейте вот это, — он достал какую-то склянку, — это успокаивающее, вы все же так плакали…"

Марта шмыгнула носом. Налив в серебряный бокал воды, девушка передала его врачу. Она выпила залпом горьковатую жидкость, и опустилась в кресло: "Спасибо, доктор. Увидимся с вами завтра".

Смитфилд вышел в коридор и сказал плантатору, что курил у распахнутого в сад окна: "Мисс де Лу сейчас заснет, его положение теперь уже и не изменится, а ей надо отдохнуть. Я бы вам советовал послать за стряпчим, мистер Бенджамин-Вулф, раз вы, — Смитфилд чуть не сказал: "с покойным", но вовремя спохватился, — с больным были деловыми партнерами".

— И друзьями, — Дэвид затянулся и сжал зубы. "Конечно, доктор, завтра же с утра. Спасибо вам большое".

Он проводил взглядом врача и тихо пробормотал, вдыхая запах цветущих роз: "Сейчас покурим и навестим кабинет бедного Теодора. Кое-что там приведем в порядок. Слава Богу, все отлично получилось, теперь мисс Марта никуда от нас не денется".

— Мистер Дэвид, — раздался сзади девичий голос. Тео стояла, перебирая оборки холщового передника, вытирая одной рукой слезы со смуглой щеки. "Может быть, мисс Марте нужна помощь, я могла бы ее сменить…, Какое горе…"

— Горе, да, — он окинул взглядом стройную, в простом синем платье, фигуру девушки. "Завтра поможешь. Пока иди к мистеру Мэтью, приготовь ему постель".

Тео кивнула. Присев, девушка подождала, пока Дэвид, тяжело шагая, спустился по мраморным ступеням лестницы.

— Все равно убегу, — подумала она, дернув вишневыми губами. "И будь что будет".

Она вздохнула. Пройдя по коридору, Тео постучала в дверь. "Мистер Мэтью, это я, — сказала девушка, — пришла убраться у вас".

— Ну, заходи, — он стоял, прислонившись к косяку, оглядывая ее ореховыми глазами. "Заходи, Тео, — повторил он. Мэтью тряхнул золотистыми, чуть вьющимися кудрями, и отступил в сторону, пропуская ее.

Дверь опочивальни захлопнулась, ключ несколько раз повернулся в замке.

Он поднялся на заметенное снегом крыльцо их дома в Квебеке. Поставив рядом кожаный, туго набитый мешок, Теодор постучал в дверь.

Мари открыла сразу же, будто ждала его в передней. Тихо ахнув: "Господи, я и не думала, что ты к Рождеству вернешься!", взяв его за руку, жена затащила Теодора внутрь.

— Я весь холодный, — тихо сказал Теодор, обнимая жену. "Но сейчас согреюсь. Я ненадолго, до Нового года побуду с вами, а потом опять на факторию".

Он скинул легкую, теплую парку из волчьего меха и обнял ее как следует, развязав ленты чепца, целуя русые волосы. "Пойдем, — шепнула Мари, блестя зелеными глазами, — покажу тебе кого-то. Выросла так, что не узнаешь".

Девочка спала, подложив ручку под пухлую щеку, чмокая розовыми губками. Теодор наклонился над колыбелью и улыбнулся: "Посмотри, что в том мешке, Мари".

Жена развязала горловину и застыла: "Откуда?"

— Так, — он все любовался дочкой, — набрел на пару хороших россыпей. Это все для вас, мои милые, — улыбнулся Теодор, глядя на тускло блестящий золотой песок, что лежал на ладони жены.

Девочка проснулась, зевнув, поморгав. Марта радостно протянула к нему руку: "Papa!"

Горел камин, Марта, сидя на ковре, играла с золотыми самородками. Теодор, пристроив жену у себя на коленях, слушал завывание метели за окном: "Господи, Мари, я и не думал, что можно быть таким счастливым".

Дочь поднялась. Бойко ковыляя, подойдя к ним, она попыталась забраться в кресло. Теодор подхватил ее. Марта, улыбаясь, опять проговорила: "Papa!"

Он обнял их обеих и, вдыхая запах дома, — блаженно закрыл глаза, баюкая жену и задремавшую дочь.

Мэтью потянулся. Раскрыв шелковые гардины, распахнув окно, что выходило на зеленые поля, он посмотрел на поблескивающую вдали реку. "Будет отличный день, — юноша улыбнулся. "Здесь не хуже, чем в Виргинии, но после свадьбы все равно придется уехать — папа, наверняка, сдаст этот дом, чтобы не терять прибыль".

Мэтью раздул ноздри, вдыхая острый, металлический запах крови, смешавшийся с ароматом цветущего сада.

— Надо помыться, — он оглядел себя и усмехнулся. "Но это потом, сначала посплю".

Он набросил вышитый халат, и, присев на кровать, молча, оглядел ее. Она лежала, закрыв глаза, подергиваясь, из-под длинных, черных ресниц текли слезы. Мэтью щелкнул ухоженным ногтем по веревке: "Вот так, милая. Дарственную ты видела, когда вернемся в Виргинию — поедешь в мое особое место. Называется, — юноша наклонился к ней, и провел губами по заплаканной, смуглой щеке, — "Дом Радости". Тебе там понравится, Тео, ты будешь моим любимым, — он помолчал, — развлечением".

Он вынул платок из ее рта, и посмотрел вниз: "Хочешь еще?"

Девушка затряслась, стуча зубами, шепча что-то неразборчивое.

— Ну…, - протянул Мэтью, — напоследок, милая. Не могу тебе отказать, Тео, никогда не мог. Ты же помнишь — в детстве ты у меня что угодно могла выпросить.

Он вынул рукоять плети и поднес к ее рту: "Надо почистить. Все должно быть красиво, Тео, ты же такая красивая".

— Это не я, — подумала девушка, чувствуя вкус крови. "Это не со мной. Это сон, я открою глаза, и все исчезнет. Это просто кошмар".

— Молодец, — похвалил ее Мэтью. Резко затолкнув плеть обратно, он распахнул полы халата. "Хорошо, — подумал он, наслаждаясь страхом в ее глазах, — очень хорошо".

— Вот так, — сказал он, наконец, глядя на ее испачканное лицо. "В доме радости, Тео, у меня много других игрушек, там у тебя появятся, — он помедлил, — друзья. Хотя, — Мэтью, встав на колени, наклонился над ней, — мы еще не закончили, милая. Ты уже научилась это делать, Тео, тебе ведь нравится?

— Нравится, — обреченно прошептала она, открывая рот.

— Нравится, хозяин, — поправил ее Мэтью. Глубоко вздохнув, он резко двинулся вперед.

Девушка закашлялась, подавилась, и он рассмеялся: "Это только начало, Тео, только самое начало твоего обучения. Я терпеливый учитель, милая моя".

Тео лежала, отвернув голову, чувствуя вес его тела, кусая губы от боли в исхлестанных плечах. Наконец, ощутив между ногами обжигающее, вязкое тепло, она не смогла сдержать слезы.

— Мне нравится, когда ты плачешь, — Мэтью погладил ее темные волосы, и, быстро отвязал девушку: "Одевайся, иди, слуги скоро встанут".

Тео и не помнила, как очутилась в пустынном, прохладном коридоре. "Бежать…, - она заковыляла прочь, — куда угодно, пусть повесят, пусть что угодно, но только не это. Только не он".

Она схватилась за резную колонну: "Марта! Нельзя ее тут оставлять! Она не уйдет со мной, не бросит отца. Хотя бы сказать, — Тео согнулась вдвое от резкой, внезапной боли, и часто задышала, — предупредить…"

В опочивальне Теодора было тихо. Тео, бросив один взгляд на постель раненого, — мужчина лежал с закрытыми глазами, — превозмогая боль, потрясла спящую девушку за плечи.

— Марта! — шепнула она. "Марта!"

— Сейчас слуги поднимутся, — поняла Тео, — мистер Дэвид придет…Он все знал, все знал, поэтому и подарил меня…, Бежать, не ждать, Марта мне показывала ту калитку в саду, она легко открывается.

Девушка оглянулась. Нацарапав на клочке бумаги несколько слов, она положила его на колени Марте. Та даже не пошевелилась. "Я тебе напишу, — Тео коснулась губами высокого, белого лба, — напишу из Бостона. Мистер Дэниел, — она застыла, вспомнив, как, стоя на коленях, разжигала камин в библиотеке виргинского имения.

— Должен вам сказать, Дэвид, — рассмеялся кто-то из гостей, сидевших вокруг стола, — у вашего старшего сына отличный слог. Хоть я и не согласен с текстом…, - мужчина повертел в руках брошюру. Тео краем глаза увидела: "Бедственное положение африканцев в Америке. Издано Обществом Аболиционистов Пенсильвании".

Дэвид выругался сквозь зубы. Схватив брошюру, плантатор метнул ее в огнь — Тео едва успела отклонить голову.

— У меня нет старшего сына, — зло ответил он гостю.

— Он мне поможет, — Тео на цыпочках, морщась от боли, спустилась вниз. Выскользнув в сад, она побежала к дальней калитке. "Я его найду, в Бостоне. Бостон там, — девушка открыла трясущимися пальцами замок. Шатаясь, тяжело дыша, Тео побежала к тропинке, что вилась вдоль реки Чарльз.

— Гарью пахнет, — подумал Теодор. "Ничего страшного, зима, Мари камин разожгла. А где Марта? — он поднял веки и хотел пошевелить пальцами.

— Что со мной? — хотел спросить мужчина, ощутив тупую боль в голове. Дочь спала в кресле, уронив бронзовую голову на сгиб руки. "Марта! — попытался позвать Теодор, но губы не двигались. Он, поморгав, устало опустил веки.

Мужчина, что наклонился над камином, обернулся. Усмехнувшись, он шепнул: "Вот, мистер Теодор, все и сделано. Мисс Марта осталась бесприданницей, как жаль".

Дэвид пошевелил медной кочергой угли в камине и нахмурился, заметив на коленях девушки что-то белое.

Взяв записку, он дернул губами: "Не мог подождать! Хорошо еще, что я вовремя тут оказался".

Дэвид бросил бумагу в разгорающийся огонь. Отряхнув руки, мужчина вышел из комнаты.

Плантатор наклонился над спящим сыном. Поморщившись, увидев на шелковых простынях пятна крови, он велел: "А ну вставай!"

Мэтью зевнул. Перевернувшись на другой бок, юноша пробормотал: "Я всю ночь не спал, папа".

— Я тоже — отец сунул ему под нос пахнущую гарью руку. "Зато теперь все в порядке. А ты, — он встряхнул сына за плечи, — не мог потерпеть до поместья! Она мало того, что сбежала, так еще и записку Марте оставила. Хорошо еще, что я вовремя увидел".

Мэтью внезапно, резко сел, и недоуменно спросил: "Как сбежала?"

— Ногами, — ядовито ответил отец. Оглянувшись, сев за изящное бюро орехового дерева, он подвинул к себе перо и чернильницу.

— 26 июля 1776 года, от мистера Дэвида Бенджамин-Вулфа — пробормотал он себе под нос, — сбежала рабыня-мулатка по имени Тео, семнадцати лет, рост 5 футов 9 дюймов, телосложение стройное, волосы и глаза темные, говорит на английском и французском, горничная. Тому, кто вернет ее, будет выплачено вознаграждение в 5 фунтов…

— Десять, — прервал его Мэтью.

— За десять тут завтра очередь у ворот будет стоять, — вздохнул Дэвид, — ну хорошо, пусть будет десять, и возмещены все расходы по ее поимке и содержанию. Обращаться в усадьбу мистера де Лу, — мужчина усмехнулся, — пока еще его, Уотертаун, Массачусетс, или в усадьбу мистера Бенджамин-Вулфа, Вильямсбург, Виргиния.

— В Виргинию она не побежит, — Мэтью поднялся и прошел в умывальную, — она в порт отправится, наверняка.

— Завтра утром это уже будет в газете. Сегодня местный стряпчий приезжает и клерк из конторы Адамса, будем описывать бумаги нашего паралитика, — Дэвид усмехнулся. Взглянув на сына, он велел:

— Одевайся, скромнее, иди к своей будущей невесте, держи ее за руку, вздыхай и смотри влюбленными глазами. Не забудь сказать, что готов всю жизнь посвятить уходу за несчастным калекой.

— Навязали себе на голову, — недовольно пробормотал Мэтью из гардеробной.

— Дурак, — ласково рассмеялся отец, — мисс Марта теперь на что угодно пойдет — только бы с мистером Теодором ничего не случилось.

Он вышел. Мэтью застыл с рубашкой в руках: "Ну, сучка, ты мне за это отплатишь. Долго будешь платить, мучительно. Дай тебя только до Виргинии довезти".

Юноша сел у большого зеркала. Взяв гребень слоновой кости, оценивающе посмотрев на себя, Мэтью хмыкнул: "Да, мисс Марта, я тоже ночь не спал, молился за здоровье вашего батюшки. Видите, какие круги под глазами?"

Мэтью улыбнулся. Потянувшись за флаконом с ароматической эссенцией, юноша остановился: "И этого — тоже нельзя. Папа же сказал — скромно".

Он полюбовался своим отражением, — в изящном, сером сюртуке и темных бриджах. Выйдя в коридор, Мэтью осторожно открыл дверь опочивальни Теодора.

Марта сидела, сложив руки на коленях, не отводя взгляда от забинтованной головы отца.

— Тебе надо отдохнуть, — Мэтью наклонился над ее креслом. "Пожалуйста, Марта, я прошу тебя. Я побуду с мистером Теодором, не волнуйся".

Он вдохнул запах жасмина и услышал, как она тихо, горестно плачет — не стирая слез с лица. "Мэтью, — пробормотала девушка, — ну как же это так, что теперь будет с папой?"

— Твой папа поправится, — уверенно сказал юноша. Помолчав, он добавил: "Ты же знаешь, Марта — мистер Теодор и мне — как отец. Я сделаю все, чтобы он выздоровел".

Девушка глубоко, прерывисто вздохнула. Поднимаясь, опираясь на его руку, она перекрестила отца.

— Поешь и ложись, — твердо сказал Мэтью, провожая ее к двери. "Ни о чем не волнуйся, пожалуйста, я тут, я рядом и так будет всегда".

— Господи, — подумала Марта, положив руку на свой крестик, — сделай так, чтобы папа выздоровел, я прошу тебя, прошу.

— Мэтью, — она задержалась на пороге, — ты почитай ему, я уверена — папа слышит.

— Конечно, — он улыбнулся. "Ты отдыхай, сегодня ведь еще стряпчие приедут".

Он подождал, пока за девушкой закроется дверь. Перебирая книги, что лежали на бюро, юноша присвистнул: "Вот и почитаем, мистер Теодор. "Гамлета", например. Там тоже, — Мэтью не выдержал и тихо рассмеялся, — кому-то в ухо яд влили. Человеку, правда, не жеребцу, ну да это все равно".

Юноша удобно устроился в кресле и начал читать.

Мирьям пошевелилась. Вдохнув душистый аромат сена, она, как следует, потянулась. Девушка лежала в стогу, на поляне, что выходила к зеленоватой, тихой воде реки.

— Сейчас искупаюсь, — Мирьям зевнула, — и дальше пойду. Вчера тот фермер сказал, что к нему уже явились от британцев — за провизией. Вот же мерзавцы — вывели его семью во двор, и держали под дулами мушкетов, пока погреб грабили. Значит, уже скоро и увижу полки Кинтейла. Разузнаю, сколько их там точно — и обратно в Бостон.

Наверху что-то зашуршало, Мирьям насторожилась. Она едва успела отодвинуться — высокая, стройная темноволосая девушка, тяжело дыша, со всего размаха влетела в стог.

Она увидела лицо Мирьям и завизжала: "Нет! Не трогайте меня!"

— Больно надо, — хмыкнула Мирьям, и нахмурилась, — простое, синее платье девушки было испачкано засыхающей кровью.

— Что случилось? — она попыталась пожать длинные, смуглые пальцы. Девушка их отдернула и боязливо сказала: "Мне надо в Бостон".

— День пути вниз по течению, — Мирьям указала на реку Чарльз, — и ты увидишь у себя над головой золоченого кузнечика. Так что случилось?

— Вы юноша, — мрачно сказала темноволосая. "Я лучше пойду".

Мирьям еще раз посмотрела на пятна крови и решительно ответила: "Я девушка".

— Не верю, — огромные, черные заплаканные глаза зло посмотрели на нее. "Я пойду".

Мирьям вздохнула и потащила через голову грубую рубашку.

— Какая она красивая, — непонятно почему, подумала Тео. "У Марты такая же грудь — маленькая. А у меня…, - она грустно опустила глаза вниз, и посмотрела на еле видевшуюся под скромным воротником платья смуглую кожу. "Все из-за этого. Как старуха Нэн в поместье говорила: "Если тебя кто силой берет, так ты сама виновата, мужчин дразнишь". Но я, же не дразнила, нет…"

— Убедилась? — услышала она голос девушки. "Как тебя зовут?".

— Тео, — она шмыгнула носом и поморщилась — между ногами все еще болело.

— Мирьям, — девушка протянула маленькую, сильную руку. "Рассказывай".

Выслушав, Мирьям порылась в своей сумке: "Раздевайся, я тебя осмотрю, и сделаю все, что надо — на первое время. В Бостоне, — запоминай, — придешь к миссис Франклин, собственный дом на Бикон-Хилл. Она акушерка, моя наставница. Она тебя приютит, а там — придумаем что-нибудь".

— Меня будут искать, — мрачно сказала Тео. "И платье постирать надо, куда мне в таком…"

— Я сейчас постираю, — Мирьям потянулась за мазью, — а ты сиди тут. У меня в сумке есть хлеб и сыр, я вчера фермерским ребятишкам зубы вырывала, — она рассмеялась, — с пустыми руками не осталась.

Закончив, Мирьям разогнулась: "Господи, бедная девочка. Заживет, конечно, но какой, же мерзавец!"

Вернувшись с влажным платьем, она посмотрела на Тео и осторожно спросила: "А кто это был?"

— Никогда в жизни, никому не скажу, — пообещала себе Тео. Она прожевала хлеб: "Неважно. Я его больше не увижу".

— Очень бы хотелось, — пробормотала Мирьям. Девушка взяла ее руку: "Так. Мне пора. Ты все запомнила? Дэниел тебе поможет, не сомневайся, и братья мои тоже. Все будет хорошо. Держи, — Мирьям порылась в кармане штанов и вытащила медь, — незачем тебе ноги сбивать, встретишь какую-нибудь телегу — прыгай на нее".

— По мне сразу видно, что я цветная, — вздохнула Тео, — не надо рисковать.

— И ничего не видно, — Мирьям поднялась, — не придумывай ерунды, пожалуйста. Скажи моим братьям, что я дня через три вернусь.

— А ты куда? — Тео взглянула на нее большими, черными глазами.

— По делам, — девушка натянула куртку. Подхватив суму, она поцеловала смуглую щеку: "В Бостоне увидимся".

— И Марта тоже, — подумала Тео, внезапно покраснев, — меня целовала. Так приятно.

Мирьям помахала рукой стогу. Уже пересекая поляну, выходя на дорогу, она улыбнулась: "Вот возьмет кто-нибудь, и в нее влюбится. Хаим, например. И немудрено, такая красота, что я чуть рот не открыла, когда увидела. Пусть едет в Старый Свет, тут ей нельзя жить, конечно, иначе придется все время прятаться".

Тео посмотрела вслед кудрявой голове и, прищурилась — девушка, будто растворилась в томном, жарком летнем воздухе, исчезнув на дороге, что вела к юго-западу.

Лагерь медленно просыпался. Над полями повисло еще нежное, рассветное солнце, пели птицы, тихонько ржали лошади. Рядовой Холланд, что стоял на карауле, оглянувшись, забросив мушкет на спину, — потянулся и присел на бочку.

Джон повозил ногой в пыли: "Что я папе скажу? Он, наверняка, скоро появится. Не уследил за Джо, а теперь этот капер, "Черная Стрела", — погиб, как мне сказали в Нью-Йорке, и Джо тоже — вместе с ним. А даже если спаслась — где теперь ее искать?".

Он почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы. Опустив, голову, юноша услышал детский лепет: "Доброе утро!"

Ухоженная, пухленькая девочка лет двух, в простом холщовом платьице, улыбнулась жемчужными зубками. Протянув ручку, она серьезно велела: "Не плакать!"

— А я и не плачу, мисс Мэри! — рассмеялся Джон и присел на корточки. Девочка была смуглая, зеленоглазая, с мелкими, темными кудряшками. "А вы поели?" — вежливо спросил он.

— Молочка, — Мэри выпятила губку. "И хлебушка. Вкусно".

— Пойдем, милая — маленькая, стройная девушка подхватила дочь на руки. "Ты же знаешь, — с часовыми не разговаривают".

— Да ничего страшного, миссис Юджиния, — Джон, чуть покраснев, взглянул на девушку. "Еще и не проснулся никто, а вы, как всегда — ранние пташки".

— Да, — Юджиния прижала дочь поближе и поцеловала ее в щечку, — наша маленькая Мэри с петухами ложится, но и поднимается — самая первая. Ну, не будем вам мешать, мистер Холланд".

Они пошли к командирской палатке, а Джон, вздохнул: "Все-таки, пока не побываешь в колониях, до конца не понимаешь, какая это мерзость — рабство. В Британии тоже есть аболиционисты, папа говорил. Надо будет, как вернусь, сходить на их собрание, спросить — какая помощь нужна".

Юджиния неслышно прошла за холщовый полог. Усадив дочь на койку, она дала девочке грубую, деревянную куклу. "Ты только тихо, милая, хорошо? — Юджиния встала на колени. Вдохнув сладкий, детский запах ребенка, девушка сглотнула слезы.

За пологом послышалось какое-то движение. Мэри, похлопав ресницами, звонко спросила: "Папа?"

Юджиния побледнела от страха и прижала палец к губам дочери.

Сзади повеяло сандалом. Девушка услышала холодный голос: "Иди сюда!"

— Папа! — Мэри протянула ручки. Юджиния торопливо поцеловала дочь: "Не надо, не надо милая, я быстро, будь хорошей девочкой".

Она зашла на половину Кинтейла. Опустив голову, сжимая руки, девушка тихо проговорила: "Простите, ваша светлость, дитя еще не понимает…"

Лорд Кинтейл опустился в кресло: "Мало я тебя бил, видимо. Я тебе сколько раз говорил — чтобы не смело это черное отродье ничего такого говорить. Ладно, аукционист прислал письмо, — он заберет ее на следующей неделе".

Юджиния бросилась на колени: "Хозяин, я прошу вас, пожалуйста — не надо, не надо! Она совсем маленькая, она не сможет без матери!". Девушка разрыдалась, спрятав лицо в ладонях. Кинтейл, отставив руку, рассматривал свои ухоженные ногти:

— Ты ее уже отлучила, так что никаких препятствий я не вижу. Я не хочу терять прибыль, так что, — он коротко кивнул в сторону полога, — скоро распрощаетесь, — тонкие губы улыбнулись, — навсегда.

— Продайте меня вместе с ней, — тихо плача, попросила Юджиния. "Я прошу вас, хозяин, куда угодно, на плантации, в самую глушь, только не разлучайте нас".

— Во-первых, — Кинтейл поднял бровь, — никто ее на плантации не отправит, девчонка хорошенькая, пойдет, — он скрипуче рассмеялся, — путем матери. А во-вторых, — Кинтейл поднялся. Наклонившись, он стал расстегивать пуговицы на платье Юджинии, — я же тебе сказал — я от тебя избавлюсь после третьего ребенка, не раньше.

— Мне нужны деньги, — он взял в ладонь смуглую грудь: "Сейчас ты круглее стала, Юджиния, после родов, но мне так нравится".

Она стояла на четвереньках, кусая губы, сдерживая слезы. Кинтейл, отпустив ее, велел: "Все, принеси мне горячей воды, и пусть денщик придет меня побрить".

Юджиния поклонилась. Зайдя к дочери, сев рядом с койкой, она позвала: "Мэри?"

Девочка спала, прижимая к щеке куклу — она была тихим, спокойным ребенком, и часто так задремывала, не дождавшись, матери.

— Мэри…, - прошептала Юджиния, засунув в рот пальцы, кусая их, хватая ртом воздух.

Быстро подмывшись, отряхнув платье, девушка пошла за горячей водой для хозяина.

Мирьям поднялась на холм и присвистнула: "Точно, не врал фермер! Тут тысячи три солдат, наверное, и вон, — девушка посчитала, — пушек пять десятков. Ну, — она почесала короткие, кудрявые волосы, — сейчас все узнаем".

Лагерь лежал в долине, у ручья, на стрельбище стояли мишени, из большой палатки тянуло запахами еды. На горизонте виднелся вековой, взбирающийся на склоны, лес. Дальше, на западе, поднимались вверх едва заметные, темные вершины гор.

Мирьям сбежала вниз, и сказала часовым — высокому, нескладному парню и низкорослому, светловолосому юноше, совсем еще мальчику: "Зубы вырвать не хотите, ребята? Не беспокоят? Недорого возьму".

Светловолосый парень обнажил в улыбке крепкие, белые зубы: "Мне и Саймону не надо, а ты иди к столовой, — он кивнул в сторону большого шатра, — там наверняка какой-нибудь несчастный найдется, заработаешь пару монет".

Мирьям кивнула: "Спасибо", и быстрой походкой направилась к центру лагеря. "Кинтейл меня и не узнает, — она посмотрела в сторону палатки, над которой развевался британский флаг, — он меня три года назад видел, и то — одно мгновение".

— Зубы! — крикнула Мирьям, забравшись на бочку. "Кому зубы вырывать, — все сюда! Быстро и не больно, опытный лекарь".

— Опытный лекарь, — вздохнул кто-то из солдат, оглядев ее. "А что же делать, если наши врачи таким руки пачкать не хотят".

— Ты вот сюда садись, — сказал он Мирьям, подкатывая еще одну бочку. "Звать-то тебя как?"

— Майкл, — она достала из сумки холст и стала раскладывать инструменты. "А вы теперь куда собрались? Может, мне с вами стоит остаться?"

— Мы собрались прямо в бой, — хмуро ответил ей солдат, — под Бостон, так что всяким штатским тут болтаться не след, тем более юнцам. Зарабатывай свое серебро, и дуй отсюда.

— Понял, — весело отозвалась девушка. Приняв флягу с водкой, заглянув в рот сержанту, она велела: "Полощите, мистер".

Кинтейл повертел головой: "Вот же впивается этот воротник, форма новая, надо сказать Юджинии, чтобы тесьму пришила".

— Так, господа, — он стряхнул пылинку с рукава алого мундира, — Вашингтон бросился нас догонять, но мои индейские скауты сообщают — генерал пока отстает. А когда он нагонит нас — весь Бостон будет лежать в развалинах, — Кинтейл поднял верхнюю губу и оскалил клыки.

— Там все-таки есть ополчение, ваша светлость, — осторожно сказал кто-то из офицеров. "Милиция…, И у нас нет ни одного корабля в заливе, они все на юге".

— Милиция, вооруженная деревянными палками, — ядовито сказал Кинтейл, — нам не помеха. А что касается кораблей, — он поднял письмо, — из Нью-Йорка нам на помощь отправляют три барка, каждый с двумя десятками пушек. Под командованием капитана Стивена Кроу.

— Этот шутить не любит, — пробормотал какой-то лейтенант. "Видели вы его, ваша светлость?"

— Нет пока, — коротко ответил Кинтейл: "Я тоже шутить не люблю. Что там за шум? — он нахмурился.

Джон, стоя у полога, резко сказал часовому: "А это уже пусть его светлость сам, разбирается — какие у меня сведения! Пропусти!"

— Может, я и неправ, — пронеслось у него в голове. Он вспомнил листовку: "Разыскивается — мертвым или живым, — опасный шпион патриотов по кличке "Ягненок". Приметы — рост чуть выше пяти футов, телосложение стройное, волосы вьющиеся, каштановые, глаза синие. Любой, кто обладает сведениями о местонахождении "Ягненка", должен немедленно сообщить их в любой ближайший штаб войск Его Величества".

— А если прав? — он вскинул голову и услышал недовольный голос Кинтейла: "Это кто еще такой?"

— Рядовой Холланд! — вытянулся Джон. "Ваша светлость, — он взглянул в голубые, мертвенно холодные глаза Кинтейла, — Ягненок сейчас здесь, в нашем лагере".

Лорд Кинтейл бросил на походный стол кожаную суму. Он зорко взглянул на Мирьям: "Так что, говоришь, ты помощником у врача был, в Бостоне, Майкл?"

— Он меня не помнит, — твердо сказала себе Мирьям: "Да, ваша светлость, простите, я знаю, что вы торопитесь, я сейчас же уйду из лагеря…"

За холщовым пологом раздалось какое-то шуршание. Мирьям услышала робкий женский голос: "Hush, hush, baby, don’t you cry…"

Она увидела перед собой заплаканные, каре-зеленые глаза. Девушка подумала: "Даже если Юджиния меня узнает — она не выдаст".

— У врача…, - задумчиво повторил Кинтейл и надорвал подкладку сумы. Мирьям похолодела.

— Красивая штучка, — заметил полковник, повертев в руках изящный кинжал с золотой фигуркой рыси. "Дорогая, старая. Откуда ее взял мальчишка в поношенных башмаках? Украл? — он обернулся к Мирьям, что стояла, держа перед собой связанные руки.

От него пахло сандалом и порохом, черные, блестящие, мягкие волосы были заплетены в косичку, бледные щеки — гладко выбриты.

Кинтейл раздвинул тонкие губы. Наклонившись к Мирьям, он шепнул: "Не помощник врача, а скорее — ученица акушерки, милая моя. Я помню, я все помню. Тогда тебе было четырнадцать, а сейчас семнадцать, я и это помню. А теперь скажи мне — где Ягненок и почему ты отвечаешь его описанию?"

В шатре повисло молчание, прерываемое лишь чьим-то робким дыханием за пологом. Кинтейл все вертел в руках кинжал.

— Ягненок — это я, — вскинув голову, сказала Мирьям. "Нельзя, — приказала она себе, — Меир должен уехать во Францию, поставки оружия должны продолжаться. Нельзя его подводить. А я выберусь как-нибудь".

— А как тебя зовут, дорогой британский шпион? — задумчиво спросил Кинтейл. "Впрочем, — он поднял большую ладонь, — можешь не отвечать, все равно, — он рассмеялся, — тебя повесят. Завтра же, когда сюда подойдет еще один полк. Не хочу лишать солдат удовольствия видеть смерть патриота, — он сухо рассмеялся, и, отложив кинжал, рванул ворот рубашки Мирьям. Девушка попыталась увернуться, но Кинтейл, ударив ее с размаха по лицу, — бросил на пол шатра.

— Мужчин мы просто вешаем, — он прижал Мирьям к земле. Сдавленно выругавшись, Кинтейл ударил ее еще раз, — девушка укусила его за руку. "Но тебя ждет особое развлечение, дорогая шлюха — патриотка, ты пожалеешь, что на свет родилась. А ну тихо! — Кинтейл зажал ей рот ладонью.

Юджиния, еле дыша, робко откинула полог. Она увидела огромные, распахнутые, наполненные ненавистью синие глаза.

— Она меня за руку держала, — вспомнила девушка, — тогда, в то первое утро, утешала, по голове гладила…Господи, да что же он делает?

— Не надо! — крикнула Юджиния, — пожалуйста, хозяин, не надо, оставьте ее!

— Пошла вон отсюда, — Кинтейл поднялся и, не успела девушка увернуться, — разбил ей кулаком нос. "Сиди у себя, и чтобы слышно тебя не было".

— Бежать, — велела себе Мирьям. Сжав зубы, встав на четвереньки, она попыталась отползти. Кинтейл обернулся, и, оскалил зубы: "Мы только начали, милая". Он схватил ее за волосы. Мирьям, задыхаясь, стараясь вывернуться, горько подумала: "Вот и все. Надо было тогда…, с Дэниелом. А сейчас я умру и так и не узнаю — как это, когда любят".

Она почувствовала резкую, раздирающую все тело боль. Кинтейл рассмеялся: "Не шлюха. Ну, так на виселицу шлюхой отправишься".

Потом он поднялся, и, застегнувшись, глядя на рыдающую девушку, крикнул: "Эй, кто там!"

— Да, ваша светлость! — вытянулся на пороге часовой.

— Оденьте ее и доведите до гауптвахты, — велел Кинтейл. "Завтра днем ее повесят, а пока, — он махнул рукой, — меня не интересует, что там с ней будут делать. Главное, чтобы не сбежала".

Солдат рванул Мирьям за руку: "Сама свои тряпки подбирай, мистер Майкл, а то я тебя голышом по лагерю вести буду".

Кинтейл полюбовался изумрудными глазами рыси: "Виселицу строить не будем, незачем время терять, вздернем ее на дереве".

Мирьям, сжав зубы, неловко оделась и вдруг обернулась на пороге: "У меня отмщение и воздаяние, — говорит Господь. Помните это, лорд Кинтейл".

Джон выглянул из своей палатки и спросил солдата, что проходил мимо: "Что там за шум-то?". От большого шатра, где помещалась гауптвахта, доносились какие-то крики.

— А ты что тут сидишь, Холланд? — удивился солдат. "Ты же первым этого Ягненка заметил, первым доложил — тебе и первым быть. Ну, — он рассмеялся, — после его светлости, конечно".

— Не понимаю…, - недоуменно сказал юноша, вылезая из палатки. "Что такое?"

— Ягненок этот девчонкой оказался, — пояснил солдат, переминаясь с ноги на ногу. "Пошли, — он кивнул в сторону гауптвахты, — она уже там".

— Зачем? — Джон внезапно побледнел: "Но как, же так? Я ведь не хотел, я просто действовал согласно приказу".

— Зачем, зачем, — ворчливо передразнил его солдат и подтолкнул в спину: "Пошли!"

Из шатра были слышны возбужденные, грубые голоса. "Обмазать смолой и в пухе обвалять, — предложил кто-то. "Нет, Сандерс, ее и так — вешают завтра, — второй голос добавил что-то неразборчивое. Толпа расхохоталась.

Джон пробился к центру, и увидел коротко остриженную, кудрявую, каштановую голову. Девушка сидела, сжавшись в комочек, обхватив колени руками, не поднимая глаз.

— Холланд, тебя мы и ждали! — крикнул кто-то. "Не начинали без тебя. Давай, покажи этой шлюхе, что такое британский солдат!"

— Это бесчестно! — твердо сказал Джон, берясь за мушкет. "Есть законы обращения с пленными. Если эту девушку приговорят к смертной казни, то так тому и быть. А пока отойдите от нее, нельзя себя так вести!"

— Его светлости это посоветуй, — раздался ленивый, хриплый голос, — он ее уже распробовал. Пусти, — солдат постарше толкнул Джона, — как был сопляком, так им и останешься, даже этого не можешь сделать!

Ее синие глаза, — один уже почти заплыл, расширились от страха, солдат, рванув девушку, перевернул ее на живот. Сам не понимая, что делает, Джон приставил дуло мушкета к затылку мужчины.

Раздался сухой треск, толпа ахнула. Джон увидел, как льется кровь из разнесенного его пулей черепа.

Кинтейл оглядел избитое лицо юноши и процедил сквозь зубы: "Я с тобой, Холланд, церемониться бы не стал. Но в армии его Величества не расстреливают без суда и следствия, поэтому завтра пойдешь под трибунал".

Джон пошевелил разбитыми губами: "Все зря. Их же не остановить было, оттащили меня, и все равно…, - он пошевелил связанными руками и заметил, как в темноте, в дальнем углу палатки зашевелился полог. Оттуда блеснул один большой глаз. Девочка стояла тихо. Джон вдруг, сам не зная почему, — улыбнулся.

— Он еще и смеяться будет, — Кинтейл засучил рукав рубашки и хлестко ударил юношу. Золотой перстень рассек кожу. Джон отвернулся: "Вы имеете право меня судить, ваша светлость, — за убийство, но не можете меня бить. Этого нет в уставе".

— Уставы, — сказал Кинтейл, разглядывая кинжал, — тут пишу я, рядовой Холланд. Уведите его, — он кивнул солдатам.

На улице было уже почти темно, над лесом повисла большая, призрачная луна, горели костры, пахло жареным мясом и табаком. Джон, прислушавшись, уловил конское ржание и скрип тележных колес.

— Артиллерия к Бостону пошла, — подумал он. "Завтра появится еще один полк, и пехота тоже — двинется. Надо бежать. Что я тут делаю, это не моя война. А куда? К патриотам? — он тихо вздохнул.

— Не хочу я во всем этом участвовать, надо вернуться домой. А дома тоже — отдадут под трибунал, я ведь получаюсь дезертир".

Его втолкнули в палатку. Джон, устроившись в углу, вздрогнул — из-за полога доносился чей-то смех.

— Да оставь ее, Джимми, — лениво сказал кто-то из мужчин, — что за удовольствие, лежит, будто труп, раньше хоть стонала, а теперь замолчала.

— Сейчас она у меня очнется, — вмешался кто-то, — помогите мне ее перевернуть.

— И это уже делали, — сплюнул какой-то солдат, — посмотри, она же избита вся. Не помогает. Давай, Джим, поторапливайся, а то к ужину опоздаем.

Джон уронил голову в колени и заставил себя не слышать эти голоса и тяжелое дыхание — совсем рядом, руку протяни.

Он и не понял, как заснул — измучено, вздрагивая. Очнувшись от боли в затекшем теле, юноша поежился. Ночь была неожиданно прохладной, в палатку задувал легкий ветерок.

Джон поднес связанные запястья к зубам и начал перегрызать веревки — медленно, стараясь не шуметь. Он потер покрытые ссадинами руки, и застыл:

— Там двое на карауле. Я тут сам стоял — один спит, а второй сторожит. Потом меняются. Надо на запад уходить, — Джон вспомнил карту, — там никого нет, ни патриотов, ни британцев. Патриоты меня, кстати, тоже расстрелять могут, а уж наши, тем более, после этой ночи — точно. На запад, а потом разберемся.

Он откинул полог. Девушка лежала, не шевелясь, кто-то, уходя, набросил на нее рваную куртку. "Я ведь даже не знаю, как ее зовут, — подумал Джон. Он опустился на колени и, наклонившись к ее уху, шепнул: "Мисс…, Мисс, нам надо бежать".

Ресницы даже не дрогнули. Джон вздохнул. Оглянувшись, он стал натягивать на нее одежду. Девушка внезапно стала подниматься. Юноша отпрянул: "На ней ведь живого места нет, как она пойдет?"

— Кто это? — Мирьям вздрогнула. "Я помню, это мальчик, что на карауле стоял. Потом он сюда пришел, застрелил солдата, его начали бить…Дальше, ничего не помню, только чернота какая-то. Господи, да что же он хочет?"

— Мисс, — Джон потянулся к ней, — они были одного роста. "Бежать, прямо сейчас".

Она только кивнула головой. Джон, посмотрел на заплывшие, в синяках глаза: "Господи, а во всем — я виноват, не пришел бы я к полковнику, — ничего этого не было бы".

— Подождите тут, — велел он Мирьям и высунул голову из палатки. Один караульный спал, укрывшись с головой одеялом, второй — сидел спиной к нему, глядя на костер. Джон неслышно набросил на его шею обрывок веревки, и, не успел солдат схватиться за горло — резко, изо всех сил потянул.

— Сломать шею быстрее, чем задушить человека, — вспомнил он смешок отца. "Но для этого нужны сильные руки".

— У меня сильные, — подумал Джон, забирая мушкет, мешочки с порохом и нож. Второй солдат так и не пошевелился. "Стрелять нельзя, — Джон растерянно оглянулся, — а ножом его бить опасно, проснется еще".

Из-за его спины протянулась рука. Девушка, забрав у него мушкет, наклонившись над спящим, коротко, сильно ударила его штыком. Она покачала оружие, высвободив штык, и, наклонившись — обыскала мертвого.

Джон стоял, глядя на черные в лунном свете пятна крови на одеяле трупа.

Она повернулась, держа в руке еще один нож: "Я знаю анатомию. Пошли, — Мирьям кивнула на холмы, над которыми висела огромная луна. "Нам надо уйти как можно дальше". Джон кивнул. Две темные тени, скользнув в проход между шатрами — растворились в серебристом, призрачном сиянии.

Юджиния лежала, раздвинув ноги, отвернув голову, смотря на полог, за которым спала дочь. "Хорошо, что он меня никогда не целует, — подумала девушка. "Я бы не смогла, никогда не смогла, ни за что".

Она опустила веки и почувствовала лопатками жжение ковра у себя под спиной. "И так всегда, — горько сказала она себе. "Пока не износишься, рожая. Потом он тебя продаст, и ты никогда больше не увидишь своих детей. Не увижу Мэри, — он сдержала рыдание, вспомнив маленькие, теплые ручки дочери, и ее шепот: "Мама хорошая! Люблю маму!"

— И дальше, — Юджиния почувствовала слезы под ресницами, — будет еще один хозяин, опять побои, как здесь, плеть, опять надо будет рожать и потом видеть, как мое дитя забирают на аукцион…

— Воды мне дай, — велел Кинтейл, скатившись с нее, зевая, потянувшись.

Юджиния, молча, поднялась. Накинув рубашку, налив воды из медного кувшина, что стоял на походном столе, она встала на колени. Кинтейл жадно выпил. Отдавая ей стакан, он велел: "Чтобы не шумели с утра, я выспаться хочу".

Девушка только поклонилась и прошла к себе. Мэри спала, разметавшись, раскинув руки, улыбаясь чему-то. Юджиния перекрестила ее. Сев на пол, не двигаясь, она стала ждать.

Когда из-за полога раздался храп, она достала из рукава рубашки кинжал с фигуркой рыси. Посмотрев на него, встав, Юджиния шепнула дочери: "Я сейчас".

Вернувшись, она вылила воды на свои испачканные руки, и наклонила голову — его хрип был уже почти не слышен. "Крови как много было, — холодно подумала Юджиния, пряча кинжал, беря на руки сонную Мэри.

— А мы с ней пойдем, куда глаза глядят, на запад. Негры говорили — там никого нет. Никого и не надо, — она поцеловала дочь в смуглую щечку. Нагнувшись, Юджиния выскользнула на зады шатра. В лагере было тихо. Девушка, оглянувшись, постояв несколько мгновений на месте, побежала к тропинке, что взбиралась на холмы.

Вода в ручье играла, переливалась на утреннем солнце. Сверху, из крон деревьев, были слышны голоса птиц. Джон перевернулся. Открыв глаза, юноша посмотрел в нежное, голубое небо: "Здесь все другое, не такое как в Англии. Больше места, просторней, кажется, что земля эта никогда не закончится. Господи, да о чем это я?"

Он оглянулся — девушка спала, уткнув голову в сгиб руки. "Мирьям, — вспомнил Джон ее шепот. "Мисс Мирьям".

— Надо поесть что-нибудь, — юноша взвесил на руке мушкет. "Вот только стрелять опасно, вряд ли мы далеко от лагеря отошли, миль, пять, не больше". Он оглядел кусты, и, улыбнувшись — стал рвать малину.

Они сидели друг напротив друга, облизывая пальцы. Джон, пряча глаза, пробормотал: "Мисс Мирьям, я вам должен сказать…, Это я пошел к полковнику, доложить о вас. Можете, я не знаю, — юноша помолчал, — застрелить меня, что ли".

Девушка устало вздохнула: "Вам лет-то сколько?"

— Четырнадцать, — покраснел Джон. "Я соврал вербовщику".

— Так на войну торопились? — съязвила она.

— Я сестру искал, только она погибла, наверное, — Джон помолчал и стал говорить, все еще не глядя на девушку.

— Совсем мальчик, — поняла Мирьям. "И ведь он меня спасти хотел, и спас. Господи, — она вдруг незаметно сжала кулаки, — а что было тогда, после того, как он пришел? Ничего не помню. Только Кинтейла, — она вдруг почувствовала, как к горлу подступает тошнота. Мирьям, нарочито спокойно, сказала: "Мне очень жаль. Только вам надо домой вернуться, Джон, отец вас будет искать. Давайте в Бостон проберемся".

— Сейчас нельзя, — он помолчал. "Тут все нашими…, британцами кишит, нас сразу поймают. Надо немного отсидеться тут, в глуши, а еще лучше — дальше на запад уйти".

Мирьям почесала кудрявые волосы.

— Там горы, — хмыкнула она, — Аллегени, их так индейцы местные называют, племя ленапе. А эти холмы, — она усмехнулась, — наш бывший губернатор, сэр Фрэнсис Бернард, назвал Беркширами. Как в Англии. За горами никто не был, может, охотники какие-нибудь, и все. Джон, — она подняла большие, синие глаза, — скажите мне, только честно…, Я ничего не помню, после того, как вы застрелили того солдата. Я, наверное, сознание потеряла, и очнулась только ночью, когда вы меня позвали. Что со мной было?

— Никогда, ни за что ей не скажу, — решил Джон и вслух ответил: "Да ничего. Лежали на гауптвахте, и все".

Мирьям тихонько вздохнула: "Поздно уже что-то делать, да у меня и нет ничего. Что будет, то и будет, сначала еще выжить надо. А кинжал мой у Кинтейла остался, теперь уже и не забрать его у этого мерзавца".

— А синяки ваши пройдут! — горячо, сказал юноша. "Уже проходят, мисс Мирьям!"

— Просто Мирьям, — она улыбнулась: "Давайте с вами рыбу половим. Тут она непуганая, на палец бросается. Охотиться нельзя, услышат еще, да и не могу я есть такое мясо".

— Вы еврейка, — утвердительно сказал Джон.

Он посчитал на пальцах и смутился: "Не могу запомнить, какой-то из моих предков, давно, так вот — он тоже был еврей. Сэр Стивен Кроу, Ворон. Понятно, — Джон улыбнулся, — что не все об этом знали, только семья. Он стал евреем, чтобы жениться на своей второй жене. У нас и родственники в Амстердаме есть, Мендес де Кардозо их зовут, его потомки, только я их еще никогда не видел. Папа не возил нас…, меня, — юноша осекся, — на континент".

— А тот капитан Стивен Кроу, что Квебек обстреливал, — спросила Мирьям, подперев щеку рукой, — он тоже — родственник ваш? О Вороне-то я слышала, — она рассмеялась, — но думала — не бывает таких людей, это легенда. Есть песня на ладино, это такой язык еврейский, на нем мой папа хорошо говорил…

— Я знаю, — обиженно сказал Джон. "Знаю о ладино. Песня о том, как Ворон спас прекрасную донью Эстер от костра?"

— Угу, — кивнула Мирьям: "Там Ворон говорит: "El kierrer es pueder", чтобы добиться чего-то, надо желать этого всем сердцем. Мой отец очень любил эту песню".

— Капитан Кроу, — Джон помолчал, — тоже родственник наш. Дальний, конечно. А ваша семья разве не из Старого Света, Мирьям? Я думал, все евреи здешние оттуда.

— Когда-то давно, — она, чуть охнув, поднялась, — да. А вообще мой, — девушка наморщила лоб, — предок и семья его приехали из Бразилии. Больше ста лет назад, их там два десятка человек приплыло в Нью-Йорк, они от инквизиции спасались. Пойдемте, — Мирьям взяла мушкет, — проберемся дальше к западу, там можно будет костер разжечь, не сырой же нам рыбу есть.

— Мирьям, — спросил Джон, когда они уже шли в самой глубине леса, — а вам сколько лет?

— Семнадцать, — она, не оборачиваясь, застыла: "Шум какой-то, слышите?"

Индейка, хлопая крыльями, снялась с ветки и вспорхнула вверх.

— Показалось, — уверенно проговорил Джон. "Пойдемте, найдем какой-нибудь ручей, вам же искупаться надо, — он покраснел, — и ветвей наломаем — под ними спать теплее".

Девушка кивнула, и они растворились в дремучей чаще леса.

Юджиния устроила Мэри на лужайке, расстелив свою шаль. Дав девочке кинжал, она ласково сказала: "Сейчас мама принесет малины, позавтракаем, и пойдем дальше!"

— Куда? — поинтересовалась Мэри, восхищенно разглядывая фигурку рыси.

— На запад, — Юджиния поцеловала ее: "Тут безопасно. Поляну издалека не видно, да и сидит она в самой норе. Я и вернусь сейчас".

Она помахала Мэри рукой — та возилась с кинжалом, и, раздвинула кусты: "Там индейцы, на западе. Я слышала — они никого не щадят, всех убивают, без разбора. Ерунда, ребенка же они не тронут. Все равно — хуже, чем здесь, уже не будет".

Юджиния подставила лицо нежному, утреннему солнцу, и улыбнулась: "Как хорошо на свободе. Все, сейчас поедим, и дальше пойдем, нечего время терять. Мэри я в шали понесу, так быстрее".

Она раздавила губами малину. Облизнувшись, девушка сердито сказала себе: "Еще чего вздумала! Там дитя голодное сидит, а ты тут прохлаждаешься".

Юджиния потянулась за ягодами и застыла — в шею ей уперся штык. "Так вот она где, — холодно сказал сзади мужской голос. "Беглянка, значит, нашлась. Только без дочки. Бросила, конечно, чего еще от негров ждать? Но мы ее отыщем. Ребята, — офицер, на мгновение, опустил мушкет, — руки ей вяжите, в лагерь поведем".

— Мэри, — обреченно, горько подумала Юджиния. "Она же там совсем одна, не выживет без меня. Господи, будь, что будет".

Она бросилась бежать и еще успела услышать: "Огонь!"

Юджиния почувствовала страшную, обжигающую боль в спине, и упала, вытянув руки вперед. Малина рассыпалась. Лейтенант услышал ворчание сзади: "По патриотам лучше бы так стреляли, чем по беззащитным бабам, в спину-то каждый мастак попасть".

— А ну тихо! — прикрикнул британец и наклонился над Юджинией. "Она еще жива, — он оглядел солдат, — несите ее в лагерь. Пять человек, — он посчитал по головам, — останутся тут, со мной, мы весь лес обыщем, но найдем ее отродье".

Юджиния даже не пошевелилась, когда ее укладывали на холщовые, мгновенно набухшие кровью носилки.

Мэри услышала выстрелы. Отложив кинжал, склонив набок изящную, кудрявую голову, девочка обиженно позвала: "Мама!"

Она оглянулась — вокруг был только лес, огромный, уходящий вверх, пахло цветами, на солнце было совсем тепло. "Мама придет, — уверенно сказала себе Мэри. "Я подожду, и она придет". Девочка завозилась. Вздыхая, она заползла вглубь норы, накрывшись шалью, положив кинжал рядом со щечкой.

— Зверь, — она погладила голову рыси. "Тут, в лесу живет. Поесть бы. Сейчас посплю, а потом мама меня покормит".

Мэри закрыла глазки. Зевнув, свернувшись в клубочек, она не заметила, как мимо норы прошли солдаты.

Девочка спала, и ей снилось что-то странное — высокая, красивая, темноволосая женщина, совсем незнакомая. Женщина стояла в воротах замка — каменного, серого, под низким, набухшим дождем, северным небом. Ветер раздувал подол платья, трепал выбившиеся из прически волосы — с заметной сединой. Она стягивала шаль на выдающемся вперед животе.

Мэри увидела несколько всадников, что приближались к замку, и закрытую холстом телегу, что ехала за ними.

Мужчина, — тоже высокий, с глубокими морщинами, с черными, побитыми сединой, длинными волосами, спешился. Подойдя к женщине, он остановился рядом. Опустив голову, он что-то сказал и та, взяв его за руку, — пошатнулась.

Женщина подошла к телеге. Подняв холст, она долго всматривалась в лица мертвецов.

— Полли, — услышала девочка шепот мужчины, — Полли, прости меня, это я виноват, я не уберег их.

— Наши дети, — сказала женщина глухо, коснувшись черной пряди, отведя ее с бледного лица девочки — лет десяти. "Все наши дети, Кеннет. Мальчики, — она сглотнула, но справилась с собой, — мальчики хотя бы погибли с оружием в руках, а Мораг…, - женщина согнулась, как от боли: "Надо было заплатить выкуп, Кеннет, когда ее похитили, может быть, ее бы вернули живой…"

Мужчина все стоял, глядя на трупы: "Не вернули бы, Полли. Это же ирландцы, ты сама знаешь…"

Губы женщины искривились, и она положила ладонь на свой живот. "Он, — сказала Полли, — вырастет и зальет кровью эту страну, Кеннет. Он сделает то, чего ты, — женщина откинула голову назад, — пока сделать не смог".

Мужчина долго молчал: "Я сделаю, Полли. Теперь сделаю. Пойдем, — он вздохнул и поправил холст, — надо похоронить наших детей".

Мэри проснулась и долго лежала, глядя в темноту норы. Мамы не было. Девочка, всхлипнув, положила руку под голову: "Она придет. Просто надо подождать еще немного. Я закрою глаза, а когда открою, — увижу маму. И не хочу снов, они плохие".

Девочка спала, чуть вздрагивая, сопя носиком, на поляне было уже совсем сумрачно. Самка койота, остановившись перед входом в нору, заворчала, велев детям подождать. Волчица обнюхала все вокруг, и, вздохнув, загнала детей в нору.

Мэри почувствовала какое-то тепло и улыбнулась: "Мама!". Она, не открывая глаз, подползла поближе. Самка койота осторожно взяла ее зубами за платье. Устроив ее рядом со своими детьми, у живота, она опустила голову в лапы.

Над лесом стояла тихая, пронизанная светом звезд ночь. Только откуда-то с востока были слышен скрип колес, и виднелись огни факелов, двигающиеся, исчезающие во тьме.

— Как больно, — поняла Юджиния, открыв глаза. "Даже двинуться не могу. Мэри, бедная Мэри, кто же о ней позаботится? Господи, прости меня, это я виновата, что ее оставила одну".

Она повернула голову и увидела, что носилки стоят под высоким, мощным дубом, у самого края лагеря.

— Не нашли? — услышала она скрипучий, знакомый голос и похолодела. Он стоял спиной к ней. Юджиния увидела, что его голова — забинтована.

Кинтейл повернулся, и, наклонившись над носилками, процедил: "Сучка!". Его лицо было закрыто повязками, один голубой, холодный глаз блестел в свете факела. Пахло смолой и кровью.

— Думала, ты меня убила? — Кинтейл сомкнул пальцы на ее горле. Юджиния захрипела. "Нет, мерзавка, только изрезала всего. Я буду жить, а ты сейчас — он указал на веревку, что лежала на земле, — сдохнешь. Где твое отродье, куда ты его дела?"

Девушка молчала, закрыв глаза. Кинтейл разъяренно сказал: "Ты хуже волчицы, что ты за мать, если бросила своего ребенка умирать?"

Он увидел, как дрожат длинные ресницы. Юджиния едва слышно прошептала: "Пусть…Моя дочь умрет свободной".

Кинтейл выругался. Ударив ее по щеке, — голова девушки бессильно дернулась, — он велел: "Кончайте с ней".

— Она стоять не может, ваша светлость, — растерянно сказал лейтенант.

Кинтейл взял веревку. Накинув петлю на шею Юджинии, он крикнул: "Тяните!"

— Мэри, — еще успела подумать девушка. "Господи, ну ты же можешь, — убереги ее от всякого зла".

Кинтейл услышал хруст позвонков. Брезгливо поморщившись, отвернувшись, он приказал: "Все, снимаемся с места, и так уже — много времени потеряли, надо догонять полки".

Он прошел туда, где стояла командирская палатка. В сердцах пнув валяющийся в грязи сундучок Юджинии, Кинтейл вскочил на коня.

Уже выезжая на северную дорогу, Кинтейл обернулся, — тело раскачивалось под резким, прохладным ветром. Вдали, над холмами в чистом, темном небе были видны собирающиеся облака.

— Поехали, — сказал он лейтенанту. "Если сейчас будет гроза, то мы все в грязи застрянем, особенно — артиллерия".

Всадники пришпорили коней и стали догонять хвост обоза.

Джон прислушался: "Подождите тут, Мирьям, мало ли что". Ночью шел дождь. Лес был прозрачным, умытым, пахло ягодами, вокруг щебетали птицы. Он раздвинул кусты и, выглянув на поляну, застыл — самка койота лежала у норы, глядя на своих волчат. Те носились по траве, а девочка — в грязном холщовом платьице, с растрепанными волосами, — весело бегала за ними.

Она подняла зеленые глазки и засмеялась: "Собачки! Папа!"

— Она же всех папой называет, — горько подумал Джон. "Господи, а где миссис Юджиния, она бы никогда не бросила Мэри". Он нагнулся и поднял с травы маленький, как раз под детскую ладонь, кинжал, с золотой фигуркой рыси на рукоятке.

Самка койота заворчала. Поднявшись, взяв ребенка зубами за подол платья, она подтолкнула девочку к Джону.

— Конечно, — спохватился тот, — конечно. Простите. Спасибо, — Джон поискал слово, — вам, большое спасибо.

Волчица внимательно посмотрела на него, и, — показалось Джону, — кивнула головой.

— Хочу собачек! — обиженно сказала Мэри, очутившись у него на руках. "Маму! Есть хочу!"

— Не все сразу, дорогая моя, — вздохнул Джон. Принюхавшись, он покачал головой: "Сначала тебе искупаться надо".

Мирьям вздрогнула, услышав треск кустов: "Смотрите. Тут кровь на траве, ягоды рассыпаны, и вот еще, — она сняла с ветки клочок простой, серой шерсти. Тоже в крови, — добавила девушка.

— Мама! — Мэри протянула к ней ручки. "Мама!"

— Это миссис Юджинии платье, — Джон указал на лоскуток ткани, — я узнаю его. А это Мэри, — он внезапно улыбнулся, — дочка миссис Юджинии, ну…

— От него, — Мирьям дернула губами. "Я ходила со своей наставницей к Юджинии, когда он только ее купил. Дайте, — она приняла у Джона девочку. Оглядев ее, Мирьям улыбнулась: "Сначала помоемся, я твое платье постираю, а Джон нам пока ягод соберет. Поедим и отправимся дальше".

— Куда? — Мэри засунула смуглый пальчик в рот.

— На запад, — Джон потрепал ее по мелким кудряшкам. "А потом — что-нибудь придумаем".

Мирьям вздохнула. Ловко намотав на плечи шаль, что передал ей Джон, она усадила туда девочку: "Пошли!"

— Вот еще, — Джон передал ей кинжал. "Это ваше оружие, наверное".

— Мое, — Мирьям забрала его: "Правильно, он же у Кинтейла был. Юджиния его взяла с собой, когда убегала".

— Это семейный кинжал, — девушка коротко улыбнулась, — с давних времен. Спасибо вам.

— Хорошо, — подумала Мэри, покачиваясь в такт шагам, задремывая. Мирьям обернулась: "Юджиния, наверное, сбежала, и они ее нашли в лесу. Застрелили, должно быть. Так по закону полагается, если раб не сдается сам".

— Она бы не сдалась, — мрачно ответил Джон. Они пропали из виду, скрывшись за стволами деревьев.

Тео распахнула ставни окна, выходящего на залив, и вгляделась в ровную, темно-синюю гладь моря. "Вот этот корабль, — девушка, вдохнула запах соли и нагретых солнцем водорослей. "L'audace". Хорошее название. Господи, не могу поверить, на следующей неделе отплываем".

В дверь постучали. Тео, вздрогнула: "Открыто!". Она все никак не могла привыкнуть к тому, что миссис Франклин стучит, прежде чем зайти. "Дома, — краснея, призналась она акушерке, — в имении, управляющий может всегда проверить комнаты рабов, днем и ночью".

Та пробормотала что-то нелестное, и спросила: "А почему ты на плантации не работала?"

Тео опустила голову и вспомнила, о чем шептались старые слуги. "Когда миссис Тео умерла, жена мистера Дэвида, — она помолчала, — меня к мальчикам взяли, чтобы им веселее было. А мою маму продали, она была горничной у покойной миссис Тео. Я ее и не помню совсем, маму, мне два года тогда исполнилось".

— А Мэтью — четыре, — про себя подумала она. "Он никогда не говорил. Он, наверное, тоже мать не помнит. Не думай о нем, никогда больше не думай. Его нет".

Однако он был — каждую ночь, во снах. Тео просыпалась, прикусив зубами подушку, отбиваясь от его рук, чувствуя спиной удары плети. "Рассказала бы, — как-то раз, ворчливо, заметила, миссис Франклин, — легче бы стало".

Тео только помотала темноволосой головой и опустила глаза. "Никогда, никому, ничего не скажу, — повторила она себе. "А уж тем более мистеру Дэниелу, это все-таки его брат…"

Миссис Франклин зашла в комнату и улыбнулась: "Письмо твое я отправила, не волнуйся, мисс Марте де Лу в собственные руки. Вот, — она поставила на стол склянку, — по чайной ложке раз в день, а в Париже, когда обустроишься, найдешь, у кого покупать, травы известные".

— Мне не надо, — Тео хмуро отодвинула склянку. "Я никогда…"

Акушерка внезапно погладила ее по спускающимся на плечи кудрям: "Это ты сейчас так говоришь, милая. А потом встретишь того, с кем вы друг другу по душе придетесь, и все будет хорошо. Я-то знаю, о чем говорю".

— Откуда? — горько спросила Тео. "Вы же замужем были, по любви, откуда вам это знать?"

Сухие веки на мгновение дрогнули. Тео увидела холодный взгляд серых глаз.

— Когда мне было двенадцать, — сказала миссис Франклин, — шла война с микмаками. Это давно было, полсотни лет назад, там, — она махнула рукой на запад, — у моего отца ферма была. Индейцы пришли к нам ночью, все сожгли, убили моих родителей и старшего брата, а меня — увели с собой. И жила я у них, милая, четыре года — пока не сбежала. Думаешь, легко мне было, в двенадцать-то лет? Ничего, справилась. Потом до наших колонистов добралась. Встретила мистера Франклина, да хранит Господь душу его, он как раз тогда — первый год в священниках был, ну, а дальше…, - она улыбнулась и не закончила. "Так же и ты — все пройдет, милая, все забудется".

— Да, — вздохнула Тео, а про себя добавила: "Нет".

— И спускайся, — велела миссис Франклин, — там уже эти трое ждут. Хаим с Меиром у меня есть не могут, так хоть мистер Вулф к обеду останется, а то им скоро в армию, там уже так не покормят.

Тео наскоро оправила платье. Уложив косы надо лбом, девушка вышла на лестницу.

— Мистер Меир! — она рассмеялась. "А что это вы тут, а не в гостиной?"

Он вскинул серо-синие глаза и отчаянно подумал: "Господи, помоги мне, а ведь еще на корабле с ней плыть. Даже не думай об этом, она не еврейка".

— Я вам Расина принес, как обещал, — вслух сказал Меир. "Маленькое издание, очень удобное. И вот еще, — юноша показал ей конверт, — с утра из Филадельфии пришло. Это рекомендательное письмо месье Беранже, от мистера Соломона, они ведь друзья".

Тео застыла с раскрытым ртом, прижимая к груди книгу.

— У меня не получится, — она помотала головой. "Не стоит, и пытаться, мистер Меир".

Юноша встряхнул каштановыми локонами: "Мы тоже, мисс Тео, три года назад думали — не получится. А сейчас живем в свободной стране, хоть и воюем, но все равно — в свободной".

— L'audace, — вспомнила Тео и кивнула головой: "Я попробую. Спасибо вам, мистер Меир".

— Хаим сегодня уезжает, — тихо сказал юноша, — туда, — он махнул рукой куда-то вдаль. Будет искать Мирьям. Если бы не вы, мисс Тео…

Девушка посмотрела на него со ступеньки лестницы: "Ну что вы, мистер Меир, я же обещала мисс Мирьям вам все рассказать. Ваш брат ее найдет, обязательно!"

Юноша только вздохнул и отвернулся: "Почти неделя прошла, Кинтейл — в двух днях пути от Бостона, Дэниел днем и ночью в армии, ополчение готовится к обороне. Хаим едет за Мирьям, а я…, Получается, что бегу".

Тео внезапно оказалась рядом. Опустив глаза, — она была выше на голову, девушка проговорила: "Мистер Меир, я вам очень, очень благодарна. За все. И вы знайте, если надо будет что-то сделать в Париже…"

Юноша внезапно хмыкнул. Засунув руки в карманы сюртука, он, неожиданно весело, ответил: "Надо. Об этом мы с вами на корабле поговорим, мисс Тео".

Она только кивнула, чуть краснея смуглыми, гладкими щеками.

Хаим спешился. Посмотрев на прозрачное, жаркое небо, на темный лес, что взбирался по склонам холмов, он привязал коня к дереву. Юноша взглянул вниз, в долину: "Три дня уже ищу, все деревни объехал — и нет никого. Мирьям, Мирьям, что же с тобой случилось, где ты? Может, стоило прямо к Кинтейлу в лагерь отправиться?"

— Даже и не думай, — Дэниел проверил упряжь у коня. "Ты и так очень рискуешь, Хаим. Вообще-то, — красивое лицо юноши помрачнело, — это я должен был поехать".

Хаим внимательно посмотрел на друга и только вздохнул. "Дэниел, если ты вдруг наткнешься на Кинтейла — он тебя сразу вспомнит. Не надо погибать зазря".

— Не зазря, — Дэниел стоял, отвернувшись, и, наконец, тяжело вздохнул: "Пошли, провожу тебя. И сразу возвращайтесь, не сидите там, в тылу. В штабе вчера говорили, что Кинтейл с кое-какими индейцами спелся, они у него на содержании. Еще вам не хватало — на них наскочить".

— А что с нашими кораблями? — спросил Хаим, когда они уже подошли к окраине города. "Правда, это, что капитан Стивен Кроу тут где-то у побережья болтается?"

— Правда, — Дэниел взглянул на далекую, блестящую под солнцем полосу залива. "У нас тут сил больше, он себе быстро зубы обломает. Отряды от Вашингтона скоро подойдут, гонец сегодня с утра приехал. Выстоим, ничего. А "L’audace" будет идти под конвоем двух вооруженных барков, так что за нее можно не волноваться".

— Не слишком ли много чести для моего брата, — хмыкнул Хаим, — два вооруженных барка?

Дэниел помолчал: "Это требование Континентального Конгресса, не нам с тобой, дорогой лейтенант Горовиц, — это обсуждать".

— Понятно, — Хаим остановился и, пожал руку Дэниелу: "Дня через четыре привезу ее обратно, можно не волноваться".

Дэниел помахал вслед всаднику: "Это я виноват. Пришел бы, и сделал предложение. В конце концов, я помню, говорили же — у нас будут лицензии на брак, можно будет пожениться у мирового судьи, не обязательно в церкви. Она бы согласилась, она меня любит".

Он посмотрел вдаль — Хаим уже пропал из виду. Дэниел постоял, глядя на еще спящие дома предместья. Развернувшись, выпрямив спину, он пошел обратно в город.

Хаим прищурился и увидел на ветвях большого дуба что-то черное, раскачивающееся под ветром.

— Ищете чего, мистер? — раздался рядом мужской голос. Маленький, толстенький фермер, зажав в зубах трубку, встал рядом и тоже посмотрел вниз.

— Лорда Кинтейла, — высокомерно сказал Хаим, оправив хорошо сшитый сюртук. "Я из Нью-Йорка, торговец, — он со значением поднял бровь, — живым товаром. Мне говорили, у него тут в лагере негры есть, приехал узнать — не продаются ли они".

— Опоздали, мистер, — торговец присвистнул. "Была у него рабыня, да вон — мужчина указал на дерево, — третий день в петле болтается. Изрезала его светлость ночью, ножом, и сбежала. Ее в лесу нашли. Говорят, она дочку свою на съедение койотам оставила. Вот же эти негры…, - фермер сочно выругался.

— Юджиния, — вспомнил Хаим слова миссис Франклин. "Господи, бедная, да хранит Господь ее душу. А я ведь надеялся — она мне о Мирьям что-то расскажет. И ведь даже не попросить, чтобы похоронили, подозрительно это будет".

Хаим почувствовал на лице тепло утреннего солнца. Он, нарочито спокойно, спросил: "Тихо было, пока тут его светлость с войсками стоял? Или шумели они?"

Фермер усмехнулся. "Мальчишка мой к ним провизию возил, так рассказывал, что тут девку поймали, шпионку от патриотов. С ней солдаты как следует, повеселились, ну, понимаете, мистер, о чем я, — мужчина подмигнул.

— И что же, — еще более спокойно поинтересовался Хаим, — расстреляли ее, а то я второго трупа не вижу? — он кивнул на ветви дуба.

— Сбежала вместе с солдатом каким-то, — усмехнулся фермер, — должно быть, хорошо они с ним спелись. Наверное, к индейцам ушли, — он сорвал травинку и прикусил ее зубами.

Хаим спустился по вьющейся тропинке в долину: "Может быть, хоть что-то найду. Сестричка, бедная моя…, Наверняка, этот солдат ее застрелил, как только они до леса дошли. Чего еще ждать от британца".

Он посмотрел в сторону дуба. Отведя глаза, постояв несколько мгновений, Хаим стал внимательно оглядывать все вокруг. Среди куч мусора, брошенных, старых одеял, остатков еды, над которыми кружились мухи, он увидел старый, со сломанным замком сундучок.

Хаим опустился на колени и заметил, как из-за надорванной подкладки виднеется что-то желтоватое. Он развернул письмо и стал вчитываться в красивый, ровный почерк. "Вечно любящий тебя капитан Мартин Кроу, — шепнул Хаим и посмотрел на дату. "Август 1758 года, Бостон".

Он аккуратно сложил листок. Спрятав его, сжав зубы, заставив себя не думать о сестре, Хаим стал взбираться на вершину холма.

Отец лежал, закрыв глаза. Марта, что сидела у изголовья постели, увидела в его коротко остриженных волосах седину. "Год до пятидесяти", — подумала она, поправив повязку, что закрывала железную пластину на месте раны.

Мужчина не шевелился. Только прислушавшись, можно было уловить слабое, едва заметное дыхание. Марта посмотрела на фарфоровую миску, что стояла рядом с ней и позвонила.

— Спасибо, мистер О’Доннелл, — сказала она появившемуся слуге. "Мистер де Лу поел, немного. Когда будет нужна помощь, — Марта замялась, — с умыванием, я вас позову".

Когда дверь закрылась, она взяла большую, неподвижную руку отца и приникла к ней щекой, перебравшись с кресла — на пол. "Сколько так еще? — вздохнула про себя девушка. "Два раза в день овсянка, такая жидкая, что похожа на суп, уборка, поменять тряпки, поменять постельное белье, если вдруг не уследили…, Как я все это буду делать одна? И где? Папа, папа, ну что же ты мне ничего не сказал…"

Марта посмотрела на закладную и расписки, что лежали на столе в отцовском кабинете: "Я понимаю. Получается, что, если я не выплачу долги отца, то все его имущество переходит мистеру Бенджамин-Вулфу? — она указала на плантатора, что стоял у окна, не поворачиваясь, глядя в сад.

— Именно так, — прошуршал стряпчий. "Это рука вашего отца, мисс де Лу, и его печать".

— Да, — Марта проглядела бумаги, — верно. Я бы хотела показать их, — она положила изящную, белую руку на документы, — мистеру Адамсу.

Клерк из конторы Адамса подался вперед: "Мисс де Лу, вы же знаете, мистер Адамс сейчас в Филадельфии, участвует в Континентальном Конгрессе. Бостон практически отрезан войсками лорда Кинтейла. Мистер Адамс попросту сюда не поедет, а гонцу доверять такие бумаги нельзя. Да и не отправить никого на юг, это слишком опасно".

— Сколько у меня есть времени? — тихо спросила Марта, глядя на черные, чуть побитые сединой волосы старшего Бенджамин-Вулфа.

Тот молчал и стряпчий торопливо ответил: "Две недели, мисс де Лу. После этого имение официально перейдет мистеру Бенджамин-Вулфу. Если не будет выплачен долг".

Они ушли. Марта, опустившись в кресло, услышала сзади мягкий голос. Он чуть коснулся ее бронзовых волос: "Я что-нибудь придумаю, девочка, ты не волнуйся".

Марта вскочила. Подняв голову, она посмотрела в смуглое, чуть отяжелевшее лицо. "Вы могли бы их просто порвать, мистер Бенджамин-Вулф, — она вздернула подбородок, — вы же были другом папы!"

— Другом и партнером, — поправил ее плантатор. "В делах так не принято, милая, впрочем, — он поднял бровь, — это выше твоего понимания. Женщины в таких вещах не разбираются".

Марта покраснела и ответила сквозь зубы: "Папа всегда мне все рассказывал, мистер Бенджамин-Вулф. Я просто удивлена, что он скрыл от меня эту закладную и расписки".

— Ну, — развел руками Дэвид, — не хотел тебя волновать, наверное, да и собирался отдать деньги, но вот, — он помрачнел, — не получилось. Раз я теперь твой опекун, то доверься мне — я постараюсь сделать все, чтобы вы с отцом не бедствовали.

— Спасибо, — Марта вдохнула резкий запах табака: "Может быть, кольцо продать? Адамс мне его отдаст, если я попрошу. Но это надо дождаться, пока он приедет в Бостон, да и не хватит этих денег надолго, доктор, же сказал — отец может так еще два десятка лет прожить".

Теодор почувствовал теплую влагу на руке. "Плачет, — подумал мужчина. "Господи, девочка моя, пусть не волнуется, я уже скоро встану".

Он чуть дрогнул ресницами. Над ним раздался озабоченный голос: "Папа, милый, ты меня слышишь? Если слышишь — открой глаза, пожалуйста".

— Не могу, — понял Теодор. "Еще не могу, слишком тяжело. Прости меня, милая". Марта посмотрела в бесстрастное лицо отца. Отпустив его руку, закрыв лицо ладонями, она разрыдалась.

Не надо, — кто-то тихо зашел в комнату и оказался совсем рядом с ней. "Не надо, Марта, я прошу тебя — не надо".

Она, мрачно, вытерла лицо: "Папа же страдает, Мэтью, я не могу, не могу…Я все время об этом думаю. И теперь, с этой закладной, ты же знаешь, — Марта опустилась в кресло, — куда мне деваться с ним на руках? У нас даже родственников нет. Я, конечно, буду ухаживать за папой, но откуда взять деньги?"

Мэтью сел на пол рядом с ее креслом. Глядя на постель больного, юноша тихо сказал: "Послушай, я кое-что придумал. Только отцу моему не говори, пожалуйста, а то он может не согласиться".

— Не буду, — девушка помотала бронзовой головой.

Мэтью повернулся и, посмотрел в прозрачные, зеленые глаза: "Выходи за меня замуж, Марта. Я знаю, — юноша поднял руку, — ты меня не любишь, а что я тебя люблю, вот уже три года, — он пожал плечами, — так это тебя не касается, конечно".

— Как три года? — прошептала девушка.

— Так, — горько ответил он, — с того самого мгновения, как впервые тебя увидел. Мы тогда еще в снежки играли. То дело давнее, ты меня любить не обязана, Марта. Просто если мы поженимся, то отец не сможет мне отказать — он порвет и закладную, и расписки. Вы с папой останетесь жить здесь, как и раньше.

В спальне мерно тикали бронзовые часы. Марта покраснела и, скомкав в тонких пальцах кружевной платок, пробормотала: "Но если замуж, то ведь надо…"

— Ни в коем случае, — он вздохнул. "Я тебя и пальцем не трону, Марта, слово джентльмена. Как я могу, если ты меня не любишь? Может быть потом, когда-нибудь…, - он повел рукой и твердо добавил: "В любом случае, надо сначала поставить твоего папу на ноги. Я тебе помогу, я же говорил. И вообще, — Мэтью улыбнулся, — я тебе докучать, не намерен. Ты будешь тут, в Массачусетсе, а мне осенью уже надо возвращаться в университет, в Виргинию. Так что все равно — только на каникулах будем видеться. Если ты захочешь, конечно".

Он поднялся, и откинул назад золотоволосую голову: "Я бы тебе все равно предложение сделал, я сюда и ехал для этого, просто, — Мэтью вздохнул, — когда случилось это несчастье, я подумал — тебе сейчас не до этого. Может показаться, что я тебе выбора не оставляю, бесчестно навязывать себя девушке в таком положении".

Марта все молчала. Наконец, тоже встав, она спросила: "А если я соглашусь, Мэтью, что тогда?"

Юноша ласково взглянул на нее: "Тогда мы обвенчаемся. Но если ты потом придешь ко мне, когда твой отец выздоровеет, и скажешь: "Я хочу уйти", то ты уйдешь, Марта — куда хочешь. Я не могу, не имею права тебя удерживать".

— Зачем ты это делаешь? — тихо спросила девушка.

— Потому что я люблю тебя, уважаю твоего отца и потому, что я — джентльмен, — Мэтью потянулся и взял ее руку. "В давние времена рыцарь бы так и поступил, Марта, и не просил бы ничего взамен. И я не попрошу".

Она всхлипнула: "Можно, я подумаю? Просто все это так, — девушка поискала слово, — неожиданно…"

— Ну конечно, — Мэтью отпустил ее пальцы. "Иди, пообедай и ложись. Отдохни, почитай. Мы с мистером О’Доннеллом все сами сделаем, с умыванием".

— Спасибо, — она склонила изящную голову. Мэтью улыбнулся: "Я же сказал — я всегда буду тебе помогать, Марта, в чем бы ты ни нуждалась".

Дверь закрылась. Мэтью, подтащив кресло поближе, достав из кармана сюртука серебряную пилочку, подмигнул больному: "Что вы там рассказывали, мистер Теодор, об охоте в Акадии? С капканами, помните? Так вот капкан скоро захлопнется, обещаю вам".

Мужчина лежал неподвижно, будто изваяние. Мэтью, покачав головой, едва слышно насвистывая, стал подпиливать себе ногти.

Дэвид раздраженно бросил на стол письмо: "На, полюбуйся! Если бы я не проверял почту, твоя невеста, прочтя это, — он упер ухоженный палец в листок бумаги, — сбежала бы отсюда, куда глаза глядят, поверь мне".

— Никуда она не сбежит, пока ее отец жив, — Мэтью, сидя в шелковом халате, похлопал себя по щекам: "Жених выглядит хорошо, просто отлично выглядит. Жалко, что мистеру Теодору никак не удастся повести свою дочь к алтарю. Но, папа, — юноша поднял бровь, — если Тео в Бостоне, то надо поехать и привезти ее".

— Я ее сам накажу, — сладко подумал Мэтью. "Моя собственность, мне с ней и разбираться".

— Она не написала, где находится, — сумрачно ответил Дэвид. "Девчонка, знаешь ли, далеко не дура".

— Как и ты с братом, — добавил про себя плантатор.

Мэтью, взяв серебряный гребень, зевнул: "Папа, умоляю тебя, понятно, что она сбежала к Дэниелу. Ставлю что угодно. Он, наверняка, не преминул ее уложить в постель. Эти патриоты все кричат об ужасах рабства, но что-то я не слышал о тех, кто освобождает своих рабов. Джефферсон так и вовсе — открыто живет с цветной, вся Виргиния знает".

— Посмотрим, — хмыкнул отец, убирая письмо. "Если она у Дэниела, незачем торопиться, можно забрать ее в любой момент. Давай, — он потрепал сына по голове, — заканчивай собираться, уже и в церковь пора".

— Очень хорошо, — подумал Дэвид, спускаясь по мраморной лестнице. "Я своего сына знаю, услышав о том, что Тео — ему сестра, он сразу же пистолет себе к виску приставит. В этом он на мать похож, та тоже — не выдержала, в петлю полезла. А все потому, что кое у кого очень длинный язык был. Матери Тео его быстро укоротили, я же туда, в Южную Каролину ездил, проверял — она и полугода на плантациях не выдержала, сбежала. Нашли и забили плетью до смерти. Нечего было моей жене говорить того, чего ей знать не следовало".

Дэвид осмотрел себя в зеркало, и наклонил черноволосую голову: "Мэтью после свадебного обеда сразу уедет. Останемся мы с Мартой одни. Медовый месяц, так сказать. Давно у меня белых не было, если шлюх не считать".

Он увидел сына, и прошел в распахнутые слугой дубовые двери: "Когда мы вернемся из церкви, сразу же сядем за стол".

— Все будет готово, мистер Бенджамин-Вулф, — прошелестел тот. "Не беспокойтесь".

— Дом я сдам, — Дэвид обернулся, усаживаясь в ландо. "Он принесет отличный доход, место красивое, и от Бостона недалеко. Тем более, что Кинтейл, наверняка, войдет в город. Все встанет на свои места. А мы с невесткой уедем домой, в Виргинию".

— Трогай, — велел он кучеру. Красивая, низкая карета, выехав из ворот усадьбы, повернула к Уотертауну.

— Папа, — услышал он нежный, ласковый голос, — папочка, милый, ты как?

Теодор чуть дрогнул ресницами и увидел дочь, — она склонялась над изголовьем кровати, бронзовые волосы были распущены по плечам и прикрыты кружевной вуалью.

Марта отложила букет белых роз: "Папа, Мэтью мне сделал предложение, и я его приняла. Ты не волнуйся, это просто так — чтобы спасти имение, и выплатить твои долги. Он меня и пальцем не тронет, он обещал. Мы с тобой останемся здесь, и я буду тебя лечить".

Теодор вдохнул запах жасмина и почувствовал, как на его глаза наворачиваются слезы. "Надо сказать. Девочка, бедная моя, это же западня, это все подстроено, обман на обмане. Мерзавцы, какие мерзавцы, был бы у меня в руках пистолет…, Скажи! — велел он себе, но губы не двигались. Он даже не смог открыть глаза.

— Я знаю, ты хотел, чтобы я вышла замуж по любви, — Марта прижала к щеке его руку, — я тоже, папа, хотела. Но Мэтью мне сказал, что я буду совершенно свободна. И кольцо я ему не отдаю, оно в Бостоне и там останется.

— Хорошо, — пронеслось у него в голове. "Господи, как я устал".

Марта прислушалась — до нее доносилось ровное, размеренное дыхание. Она опустила руку Теодора и сказала появившемуся в дверях слуге: "Мистер О’Доннелл, вы побудьте с мистером де Лу, пока я в церковь съезжу. Сегодня ночью я сама подежурю".

Мужчина замялся: "В день вашей свадьбы, мисс де Лу?"

— Я сама подежурю, — твердо повторила Марта. Подхватив букет, высоко подняв голову, она прошла в переднюю.

— Спокойной ночи, — ласково сказал ей Мэтью, когда они стояли у двери в опочивальню Марты.

— Свидетельство о браке у меня, — юноша замялся, — так что в любой момент, когда оно тебе понадобится…

— Да зачем оно мне, — отмахнулась Марта, — все равно — это формальность. Спасибо, — она протянула руку Мэтью, — спасибо, ведь твой отец все сделал, как ты говорил — сжег и закладную и расписки. Теперь все это опять наше, — она обвела рукой устланный коврами коридор. "Я не знаю, как тебя благодарить, Мэтью".

— Ошибаешься, — хмыкнул про себя юноша. "Все это мое, дорогая жена. Вся твоя собственность теперь принадлежит мне, как и ты сама. Впрочем, ты мне не нужна, пусть тобой папа забавляется".

— Я же обещал, — он пожал руку девушке. "Слышала, у алтаря, — Мэтью невольно улыбнулся, — пока нас не разлучит смерть. Но это, — он вздохнул, — тебя не касается. Я говорил — я тебя в любой момент отпущу, когда захочешь".

— Сначала папе надо выздороветь, — вздохнула Марта. Девушка зглянула в окно, где уже догорал закат: "Сейчас переоденусь, и к нему пойду. Спокойной ночи".

Мэтью склонил голову. Зайдя к себе в опочивальню, он стал складывать саквояж. "Когда все уснут, — юноша тихо рассмеялся, — выскользну незаметно. Наемная карета из Уотертауна будет ждать на перекрестке, а там, — он с удовольствием потянулся, — еще три недели до начала занятий. Успею навестить "Дом Радости".

Юноша откинулся в кресле. Закрыв глаза, подрагивая веками, он вытянул вперед длинные, красивые пальцы. Руки чуть затряслись. Мэтью, нагнувшись, достал из саквояжа флакон темного стекла.

— Лауданум, — он раздул ноздри. Открутив пробку, Мэтью налил настойки в серебряную ложку. "До Виргинии мне его хватит, не сорвусь, а там уже, — он выпил, — меня ждут другие радости".

Марта развязала атласные ленты. Сняв чепец, она рассмеялась, любуясь собой в большом зеркале. "Придется на людях носить, — она повертела головой туда-сюда, — так положено". Девушка потянулась за гребнем и застыла, почувствовав сзади резкий запах табака.

— Позволь мне, — раздался голос сзади. Марта вскочила. Комкая на груди платье, девушка увидела его глаза — карие, пристальные. Он стоял, прислонившись к дверному косяку, разглядывая ключ, что держал в руках.

— Простая вещь, — сказал Дэвид, подходя к ней. "Твой отец был аккуратным человеком и озаботился тем, чтобы внизу, в кладовой, висели копии всех ключей. Даже с бирками".

— Что вы тут делаете? — крикнула Марта и тут же пошатнулась — он одним быстрым, неуловимым движением зажал ей рот. "Видишь вот это? — Дэвид показал ей красивый, маленький пистолет. "Он отлично стреляет, я много раз проверял. Когда у меня убегают рабы, я сам их ищу, с собаками. Очень развлекает, лучше, чем охота на зверя. Этот пистолет бьет без промаха. Если ты будешь кричать, твой отец не доживет до утра".

Марта изловчилась и укусила жесткую ладонь. Дэвид зашипел от боли. Дернув углом рта, мужчина ударил ее по щеке — сильно. "Видит Бог, — он хмыкнул, — я этого не хотел, но ты сама, Марта, виновата — выслушай меня, до конца".

— Вас казнят за убийство! — выплюнула девушка, забившись в угол гардеробной.

— Не думаю, — легко ответил плантатор. "Паралитика очень легко задушить, он и так еле живет. Никто ни о чем не догадается. А пистолет, — он щелкнул курками, — это так, чтобы ты поняла — я не шучу".

— Что вам надо? — она смотрела в черное дуло оружия. Дэвид подошел ближе, и пощекотал ей шею пистолетом: "У тебя ведь сегодня брачная ночь, милая моя, не след проводить ее в одиночестве. Я пришел составить тебе компанию. За отца не беспокойся, О’Доннелл за ним присмотрит".

— Где Мэтью? — Марта сжала руку в кулак и выпрямилась. "Где ваш сын? Мне надо с ним поговорить".

— По дороге в Виргинию, — Дэвид снял сюртук. Поведя мощными плечами, он стал развязывать шнурки на вороте льняной рубашки. "Иди сюда, — мужчина опустился на стул, — поможешь мне раздеться".

— Он знал, — Марта сглотнула слезы: "Он мне еще отплатит за это, подонок".

— Знал, конечно, — Дэвид усмехнулся. "Он же мой сын, Марта. Видишь ли, — он прервался, и, достав из кармана сюртука серебряную шкатулку, выбрал сигару.

— Здесь не курят, — прервала его Марта.

— Теперь курят, — он откусил кончик сигары. Выплюнув его на ковер, плантатор прикурил от свечи. "Ты не забывай, теперь это — дом моего сына. Ты тут никто. Так вот, дорогая невестка, — Дэвид привольно раскинулся в кресле, — Мэтью бесплоден. Детская болезнь, так бывает. Мне нужны наследники, законные — мужчина оглядел ее фигуру, — хороших кровей".

Марта побледнела. Блеснув глазами, отступив еще дальше в угол, девушка помотала головой: "Нет, нет, ни за что! Я лучше умру!"

— Умрет твой отец, — лениво сказал Дэвид. "Я же тебе говорил, я свое слово держу. Закладную и расписки я порвал, как и обещал, и отца твоего тоже задушу. Иди сюда, — он указал себе на колени. "Не дрожи так, тебе понравится, даю слово".

— Дверь закрыта, — поняла Марта, незаметно косясь на ключ, что лежал на мраморном туалетном столике. "Отсюда я не дотянусь, надо подойти ближе. Открою дверь и брошусь в папину опочивальню, там О’Доннелл, этот мерзавец побоится что-то делать в его присутствии".

Она сделала шаг вперед и ахнула — Дэвид резко схватил ее за запястье. "За этим отправилась? — он поднял ключ. "Ты его больше не увидишь, — Дэвид прицелился и метнул ключ в раскрытое окно. Трещали, чадили фитили свечей в изящном серебряном канделябре.

Мужчина потянул Марту к себе: "Завтра наденешь платье с длинным рукавом и высоким воротом, чтобы синяками не красоваться, — он силой усадил ее к себе на колени. Наклонив голову девушки, коснувшись зубами белой шеи, он задрал ее шелковые юбки.

Марта почувствовала его властную руку. Она вздрогнула, закусив губу. "Я и забыл, сколько возни бывает с девицами, — внезапно расхохотался Дэвид. "Ладно, есть дела важнее, вставай на колени".

— Зачем? — недоуменно спросила девушка. "Вот зачем, — он откинулся на спинку кресла и расстегнул бриджи. "Не буду, — сжав зубы, сказала Марта, и почувствовала холод пистолета у своего виска.

— Ну! — велел Дэвид. "Я не собираюсь с тобой церемониться, Марта, и не хочу терять время на твои капризы. Начинай".

Он так и не опустил руки с пистолетом.

— Ничего не умеешь, — хмыкнул он, много позже, поднимаясь. "Ничего, научишься. Иди сюда, — он одной рукой стал расшнуровывать ей корсет.

Юбки, шурша, упали на ковер. Дэвид, посмотрев на жемчужную, светящуюся кожу, улыбнулся про себя: "Шестнадцать лет, и вся моя. Очень хорошее дело я провернул, пока не старею. И еще долго не постарею, — он толкнул девушку на кровать. Раздеваясь, он приказал: "Ноги раздвинь".

Марта закрыла глаза, чтобы не видеть нависшего над ней лица. Она задыхалась от запаха табака, от его тяжести, и, почувствовав резкую боль, — попыталась вырваться.

— Лежи тихо, — прошипел Дэвид, и рассмеялся: "Привыкай, тебя это каждую ночь ждет, пока я жив".

— Пока ты жив, — спокойно подумала девушка, ощущая горячую, быструю кровь, что текла вниз, на простыню. Он запустил руки в бронзовые, распущенные волосы и, поцеловав ее, покусывая губы, решил: "Надо будет потом от нее и паралитика избавиться, когда Марта родит. Не нравится мне этот взгляд, ох, как не нравится. Я ее буду бить, конечно, как жену бил, но все равно — эта на себя руки не наложит, не такая. Скорее, мне яду подсыплет".

— Вот так, — тяжело дыша, наконец, сказал Дэвид. Он перевернулся на спину, и закурил: "Ртом теперь поработай, и продолжим".

Он приставил пистолет к бронзовому затылку. Марта, на мгновение, подняла прозрачные глаза. "Как это у Гомера? — вспомнилДэвид. "И на дорогах — людей и животных подобья, тех самых, что обратились в кремень, едва увидали Медузу". Точно она, даже мороз по коже идет".

Мужчина потянулся, и, перевернув ее на бок, по-хозяйски развел стройные ноги: "Будет больно — молчи, я не люблю, когда жалуются".

Марта закрыла глаза и заставила себя не стонать. Дэвид внезапно протянул руку вниз: "В первый раз мало кому нравится, но ты привыкнешь, обещаю. Вот, например, к этому, — он подвигал пальцами.

— Терпи, — велела себе Марта. "Просто сожми зубы и терпи, он не должен знать, что тебе приятно".

Она услышала шепот мужчины: "Ты сколько угодно можешь притворяться, дорогая моя, но меня не обманешь, мне шестой десяток идет. Вот, попробуй, — он, поднес руку к ее губам.

Марта отвернулась. Спрятав лицо в подушке, она лежала, ожидая, когда все закончится.

Над садом уже вставала заря, когда Дэвид зевнул: "Я бы, конечно, остался, я люблю, когда в постели есть женщина, засыпать приятней, но тебе, дорогая моя, — он поднял пистолетом острый подборок, — доверять нельзя. А то еще прирежешь ненароком.

— Поднимайся, утро уже, — он кивнул за окно, — принеси мне завтрак, потом сменишь О’Доннелла. Ты, наверное, соскучилась по дорогому папе, — Дэвид издевательски усмехнулся. Уже на пороге, он добавил: "Слугам скажешь, что мистер Мэтью должен был срочно уехать, по делам. Но брачная ночь у вас была, — он указал на окровавленную простыню, — удачной.

Марта подождала, пока закроется дверь. Потом, посидев одно мгновение, подтянув колени к животу, она раздула изящные ноздри. Встав с постели, девушка начала одеваться.

Меир ласково погладил паспорт. Подтолкнув его к Тео, он отпил кофе: "Мисс Тео Бенджамин, семнадцати лет от роду, подданная Его Величества — все, как положено".

— Он же поддельный, — смуглые щеки девушки чуть зарделись.

— Угу, — кивнул юноша. "Но вы не волнуйтесь, мисс Тео, — он улыбнулся, — никто у вас, в общем, его и не потребует. Это так, на всякий случай".

— А почему не американский? — Тео стала убирать со стола. "Декларация Независимости ведь уже подписана".

— Не все сразу, — обиженно отозвался Меир, — комиссия еще решает — какая у нас печать должна быть, пока Континентальный Конгресс утвердит рисунок — много времени пройдет. Когда-нибудь получите свой законный паспорт, обещаю.

Он поднялся: "Мне пора. Завтра я за вами прямо с утра зайду, так что будьте готовы".

Тео застыла с кофейником в руках. Она тихо, сказала, глядя в блестящие, серо-синие глаза: "Мистер Меир, мне так жаль, так жаль…, Но я уверена — мисс Мирьям найдется, обязательно! Просто надо подождать".

— Наверное, — тяжело вздохнул юноша. Смотря куда-то в сторону, он вышел из гостиной.

Тео так и стояла, прислонившись к дверному косяку. Потом, опустив кофейник на стол, дрогнув ресницами, она вспомнила голос Дэниела.

— Это я должен был туда пойти, — хмуро сказал он, не поворачиваясь к Тео, разглядывая синюю гладь залива. "Понимаешь, я теперь Хаиму в глаза смотреть не могу, и Меиру — тоже".

Тео перекусила нитку, — она штопала рубашки, сидя с ногами в кресле. Поднявшись, подойдя к нему, девушка неловко спросила: "А вы с Мирьям…"

Дэниел внезапно, жарко покраснел: "Я бы ей предложение сделал, но думал — война ведь. Она мне сказала, что не стоит торопиться. А теперь…, - юноша только покачал головой.

Тео посмотрела на него искоса: "Знаешь, я Мирьям недолго видела, но думаю — она выберется, не может такая девушка пропасть. Все будет хорошо".

— Что же с ней там делали? — горько подумал Дэниел. "Хаим сказал — ее просто на гауптвахте держали, и все. А потом она сбежала, с каким-то солдатом. Что за солдат, почему они сговорились? Что это я — ревную, что ли? Какая разница — главное, чтобы Мирьям жива, осталась, все остальное уже неважно".

Он повернулся, и, улыбаясь, ответил: "Спасибо тебе, Тео. Я у лорда Кинтейла лично поинтересуюсь — что с Мирьям случилось".

Тео увидела холодный огонь в сине-зеленых глазах. Девушка вздохнула: "Вроде и не похожи они с мистером Дэвидом, и сравнивать их даже нельзя, а все равно повадка та же. У его отца тоже лицо каменеет, даже страшно смотреть становится".

— Ты не беспокойся, — Дэниел забрал у нее сверток с рубашками, — в Париже рабства нет, и вообще, — он потянулся и снял с полки какой-то томик, — там сейчас все философы и писатели выступают против него. Возьми, — он передал Тео книгу, — это Руссо.

— Об общественном договоре, или принципы политического права, — увидела девушка заглавие. Она полистала томик и вслух прочла: "Если народ, как только получает возможность сбросить с себя ярмо, сбрасывает его, — он поступает еще лучше; ибо, возвращая себе свободу по тому же праву, по какому ее у него похитили, он имеет все основания вернуть ее".

— И человек тоже, — едва слышно сказала Тео. "Имеет все основания вернуть себе свободу".

— За это мы и сражаемся, — ответил ей Дэниел. "За то, чтобы наша страна и люди в ней — были свободными".

Она внезапно отступила назад. Прижимая к груди книгу, Тео спросила: "Так почему? Почему у всех вас есть рабы, Дэниел? У тебя нет, а у Вашинтона, Адамса, Джефферсона — у них ведь есть. У Джефферсона, — Тео зарделась, — даже цветные дети родились. Слухи ходят, — торопливо добавила девушка.

Он все молчал, а потом, горько, ответил: "Ты думаешь, я этим не мучаюсь, Тео? Каждый день. Как можно провозглашать свободу в стране, где половина ее жителей прозябают в оковах, где создания Божьи продают на аукционе, где детей разлучают с родителями…"

Тео выпрямилась: "Я понимаю Юджинию. Если бы у меня было дитя, я бы сделала то же самое, и не задумывалась бы. Ее дочь умерла свободной, — вишневые губы девушки, на мгновение, искривились, — это дорого стоит".

Он коснулся рукой смуглых пальцев: "Напиши мне, Тео. Об этом, о смерти Юджинии. Пожалуйста. Я бы и сам мог, но это будет, — Дэниел пожал плечами, — не так, неправильно. Я ведь белый. Напиши, а мы напечатаем, брошюрой".

— Нет, — после долгого молчания вздохнула Тео, — я напишу не как цветная, Дэниел, а как человек. Хватит, — ее ноздри раздулись, — надоело делить людей по цвету кожи.

— Да, — после долгого молчания проговорил юноша, — ты права. Спасибо тебе.

— L’Audace покачивалась на спокойной глади залива. Хаим посмотрел на два барка, что бросили якорь немного поодаль. Отведя Меира в сторону, он достал из кармана мундира какой-то пожелтевший листок бумаги. "Читай, — сказал он брату, — это я нашел на том месте, где был лагерь Кинтейла".

Меир пробежал письмо и потрясенно спросил: "Этот капитан Мартин Кроу, кто он?"

— Я навел справки в порту, — Хаим отчего-то вздохнул, — не так много времени прошло. Англичанин, ходил сюда на торговых кораблях. Погиб в декабре пятьдесят восьмого года. Тут, неподалеку, в шторм. Вдовец, у него был один ребенок. Мальчик.

— Стивен, — утвердительно сказал Меир и опустил глаза к ровным строчкам: "Если родится мальчик, можно назвать его Питером, а девочку — Юджинией. Я совсем скоро приеду, и тогда мы будем вместе — навсегда. Вечно любящий тебя, капитан Мартин Кроу", — прошептал юноша. "Это что же получается, Хаим?"

— Юджиния была его сестрой, единокровной, — горько ответил ему старший брат. "Ты возьми, возьми это письмо. Думаю, если капитан Стивен Кроу встретится вам по пути, он узнает руку своего отца".

— Ему будет наплевать на это, — жестко ответил Меир. "Ты же сам слышал, Хаим, он безжалостный человек".

— Возьми, — настойчиво повторил юноша, — никто не знает, чем это, — он кивнул на письмо, — обернется. И расскажи ему, как умерла его сестра.

— Если он меня раньше не застрелит, — пробормотал Меир, и они пошли к шлюпке.

Тео подняла голову и посмотрела на золоченого кузнечика над крышей Фанейл-Холла. "Может, и вернешься еще, — мягко сказала миссис Франклин, поправляя холщовый чепец. "Мирьям найдется, встретитесь с ней".

— Да, — кивнула Тео и обняла акушерку — они были одного роста. "Спасибо вам, миссис Франклин, огромное спасибо! Если бы не Мирьям, если бы не вы…"

— Провозгласите свободу по всей земле, — усмехнулась пожилая женщина. "Хороша бы я была христианка, если бы не исполняла того, что Господь нам велит. А ты…., - она прошептала что-то на ухо Тео. Та, покраснев, помотала головой.

— Посмотришь, как оно будет, — заметила акушерка. "Неволить себя, не надо, конечно, а все же…, - она обернулась и помахала рукой Дэниелу, что бежал по набережной: "Успел все-таки".

— Во-первых, держи, — юноша протянул ей тонкую брошюру, — только что с пресса. Это сборник, там твоя статья, и мы еще собрали свидетельств бывших рабов.

— Жизнь в оковах. Издано обществом аболиционистов Массачусетса, — прочла Тео и улыбнулась: "Очень хорошо, что так много напечатали, целых две сотни".

— А во-вторых, — русые, непокрытые волосы юноши ерошил западный ветер, — удачи тебе, Тео, и надеюсь, что встретимся!

— Непременно, — она кивнула темноволосой, изящной головой и пожала ему руку. "И тебе, Дэниел, тоже — спасибо".

Тео подобрала подол простого, светлого миткалевого платья, и весело добавила: "Меир рукой машет, пора в шлюпку".

— А ты, — велел Дэниел юноше, когда они спустились к воде, — не лезь там, на рожон, Ягненок. Понял?

Тот кивнул, и юноши обнялись. Хаим поглядел на то, как шлюпка, наклонившись под ветром, идет к L’Audace: "Я ему письмо отдал, я тебе говорил о нем".

— Правильно, — кивнул Дэниел. Они услышали голос миссис Франклин: "А вы что это в мундирах оба явились? На войну, никак, отсюда?"

— Отпуск закончился, — вздохнул Хаим. Посмотрев на часы, он добавил: "Уже скоро на позиции, и мне, и лейтенанту Вулфу".

— Мне, значит, в госпиталь возвращаться, — хмыкнула акушерка. Строго посмотрев на них, она велела: "Пойдемте, кофе вас напою, надеюсь, что не в последний раз".

Тео, стоя на корме корабля, прищурилась — золоченый кузнечик сверкал под лучами полуденного солнца, черепичные крыши Бостона таяли в легкой дымке, пахло солью и свежестью, и она озорно подумала: "Совсем не укачивает".

— Это пока, — будто услышав ее, сказал Меир. "Еще можем в шторм попасть".

— Все равно не укачает, — девушка вздернула голову. "Я знаю". Тео помахала удаляющемуся берегу и шепнула: "Прощай, Новый Свет".

— Вот и все, — нарочито весело сказала Марта, выжимая тряпку над серебряным тазом. "Сейчас мистер О’Доннел тебя переоденет, и я поиграю, да, папа?"

Отец, как всегда, лежал с закрытыми глазами. Марта, вздохнув, поцеловала высокий лоб. Она забрала таз. Выйдя с черного хода в напоенный августовским солнцем, тихий сад, Марта выплеснула воду.

— Так не бывает, — зло подумала девушка, присев на теплые, каменные ступени. "Не бывает, чтобы с первого раза. Но ведь уже неделя прошла, а до сих пор ничего нет. Может быть, это из-за волнения. Даже к врачу не съездить, нельзя оставлять этого мерзавца наедине с папой. Есть же какие-то травы, та старуха, у микмаков, которая лечила — к ней и женщины ходили. Тут даже индейцев нет неподалеку — не узнать. Но я не буду ему говорить, ни за что, — она помотала головой в шелковом чепце. Сорвав несколько поздних, пышных роз, девушка вернулась в дом.

— Вот, — улыбнулась Марта, поставив цветы в китайскую вазу, — если ты откроешь глаза, папа, то ты увидишь — какие они красивые.

— У нее другой голос, — подумал Теодор. "Девочка, бедная моя, что с ней случилось? Как будто хочет заплакать, и не может, сдерживается. Господи, ну сделай так, чтобы с ней все хорошо было, прошу тебя".

Марта присела к фортепиано и полистала ноты "Сарабанда" Генделя. Я знаю, как ты ее любишь".

Она положила нежные пальцы на клавиши, и, глубоко вздохнув, — начала играть. Музыка наполнила комнату. Теодор, почувствовав тонкий аромат цветов, — осторожно, медленно поднял веки. "Могу, — понял он. "Господи, спасибо тебе. Хотя бы это могу сделать".

Марта играла, и не слышала, как дверь в опочивальню чуть заскрипела. "Отличная у нее техника, — усмехнулся Дэвид, укрывшись за вышитой портьерой. "Обо всем остальном, конечно, так сказать нельзя. Хотя она мне не для этого нужна, для этого у меня в Виргинии их полон дом. Сыновья, — он сладко потянулся. "Деньги я от нее уже получил, родит пару здоровых мальчишек, и я устрою ей какой-нибудь несчастный случай".

Девушка закончила и, повернувшись, ахнула — на нее смотрели лазоревые глаза отца.

Марта едва успела открыть рот, как услышала от двери ленивые аплодисменты.

— Отлично, просто отлично, — похвалил ее Дэвид, заходя в опочивальню. "Ты будешь, рада узнать — я велел отправить это фортепьяно — он положил руку на резную крышку инструмента, — обратно в Виргинию".

— Зачем? — недоуменно спросила Марта и тут же, ехидно, добавила: "Впрочем, это ваш подарок, можете его забрать обратно, если у вас на юге так принято".

— Язык прикуси, — холодно посоветовал ей свекор. "Начинай собираться, на следующей неделе мы едем в поместье. За отца не волнуйся, я заказал особую карету, с ним будет врач из Уотертауна".

Марта взглянула на отца: "Я никуда не поеду, вы же обещали…"

— Дом уже сдан, с сентября, — Дэвид привольно раскинулся в кресле и прикусил зубами сигару. Марта вырвала ее из губ свекра. Вышвырнув окурок в открытое окно, она холодно заметила: "Тут вы курить не будете, тут лежит больной человек".

— А ну иди сюда, — мужчина яростно рванул ее за руку. Поднявшись, Дэвид прижал ее к фортепиано: "Я буду делать все, что я захочу, там, где я этого захочу. Не веришь? — он зашарил рукой у нее под юбками. Марта крикнула: "Нет! Я прошу вас! Тут же мой отец!"

— Да он придурок, — Дэвид сорвал с нее чепец и, запустив пальцы в бронзовые волосы, — нагнул ее голову к клавишам. "У него половины черепа нет, — мужчина расстегнулся, — он хуже собаки, та хоть голос хозяина понимает. И ты, Марта, — он раздвинул девушке ноги, — тоже научишься покорности. Иначе твой папа и до вечера не дотянет".

— Не надо, — измучено плача, попросила девушка. "Пожалуйста, не при нем, пожалуйста…."

— Хорошо, — подумал Дэвид, глядя сверху на ее стройную спину, на рассыпавшиеся по плечам волосы. "Очень хорошо, так с ней и надо. И бить чаще, женщины только хлыст понимают, на остальное у них разума не хватает".

— Вот так и стой, — наконец, рассмеялся он. "Пусть твой папа полюбуется на дочку". Дэвид отстранился, Проведя рукой у нее между ног, наклонившись, он шепнул: "Думаю, следующей весной мистер Теодор увидит внука. Такое радостное событие, милая невестка".

Марта опустила голову в ладони и тихо заплакала.

Он вышел. Девушка, оправив платье, заставила себя взглянуть на отца — его глаза все еще были открыты.

— Папа, — сказала она едва слышно, — папа, прости меня, пожалуйста,…Он угрожает тебя убить, я не могу, не могу….

Теодор медленно опустил веки и тут же — Марта вздрогнула, — поднял их.

— Папа, — она наклонилась над изголовьем, — ты меня слышишь? Понимаешь меня? Моргни один раз, если да.

Марта увидела, как дрогнули его ресниц. Оглянувшись, глотая слезы, она села за стол. Девушка быстро написала на листке бумаги алфавит, и показала отцу: "Я буду водить пальцем, а ты моргай, хорошо?"

Он закрыл глаза. Белый, ухоженный палец скользил по рядам букв.

— Дай…мне…пистолет…, - прошептала Марта и помотала непокрытой, растрепанной головой. "Нет, нет, папа, нельзя, это грех! Я не буду…."

Отец смотрел на нее — требовательно, выжидающе.

Девушка опять взялась за листок. "Не для меня…, - читала Марта, — для него…."

Она отложила алфавит, и посмотрела в лазоревые глаза отца: "Теперь мы опять вместе, папа, и что-нибудь придумаем. Я тебе обещаю".

Марта наклонилась и прижалась мягкой, пахнущей жасмином щекой к его прохладному, бесстрастному лицу.

Интерлюдия

Атлантический океан, август 1776 года

— А вот этот парус, мадемуазель Тео, — капитан Лафарж откашлялся, — называется стаксель. Видите, он треугольный.

Девушка подняла голову — L’Audace шла хорошим ходом, под крепким северо-западным ветром, над кормой играл золотистый закат, и улыбнулась: "А гафель прямоугольный, я помню, капитан. А почему там, на рее, стоит матрос со шкотом в руках и ничего не делает?"

— Потому что вы, мадемуазель, вышли на палубу, — хотел, было сказать Лафарж, но, вовремя опомнившись, крикнул: "Пошевеливайтесь там!"

— Ну, — Тео чуть склонила изящную голову, — мне пора, капитан, спасибо за прогулку.

Она пошла к трапу. Лафарж, глядя на то, как ветер полощет шаль за ее плечами, играет выбившимися из прически темными прядями, облегченно вздохнул: "Два дня до Сен-Мало, при таком ветре. Слава Богу, а то невозможно ведь — стоит ей появиться наверху, и все застывают, будто столбы соляные.

— Да и ты сам, — Лафарж усмехнулся, — тоже хорош, шестой десяток, внуки уже, и краснеешь, как мальчишка. А она будто ничего не понимает, еще та кокетка".

Направившись к штурвалу, капитан сварливо сказал помощнику: "Моя вахта. Впрочем, видел я, как ты свою вахту, стоял, только что — у нас по курсу целая эскадра могла появиться, а ты бы и не заметил".

Моряк зарделся и пробормотал: "Так ведь скоро порт, хочется…"

— Налюбоваться, да, — прервал его Лафарж, сверяясь с картой. "Очень хорошо тебя понимаю. Все, — он помахал рукой матросам на мачтах, — за работу!"

Тео толкнула дверь своей каюты — Меир сидел на койке, покусывая перо, просматривая рукописную тетрадь.

— Сейчас буду тебя проверять, — юноша взглянул на нее, — расскажешь мне обо всех, — он похлопал рукой по листу, — наших парижских друзьях.

Тео устроилась на второй койке, поджав под себя ноги, и задумчиво ответила: "А как я с ними познакомлюсь? Я же никто, какая-то девчонка из колоний".

— Во-первых, — рассудительно заметил Меир, — у тебя есть рекомендательное письмо месье Бомарше, а во-вторых, — он рассмеялся, — Бомарше тебя всем представит, не волнуйся. Опять же, если тебя возьмут в труппу…

— Это еще неизвестно, — отозвалась Тео. "Только я же тебе говорила — из пистолета стрелять я не умею…"

Меир постучал себе по голове. "Я, хоть и умею, но предпочитаю работать вот этим. У тебя бойкий язык, отличный слог — он потянулся за лежавшей рядом брошюрой, — и вообще — когда, молодая, красивая девушка к чему-то призывает, мужчины слушают, поверь мне. Нам нужны опытные офицеры, — Меир стал загибать пальцы, — военные врачи, инженеры, нам нужно оружие. И деньги, Тео".

— Так что будешь нашим, — он подмигнул девушке, — теневым послом. Мистер Силас Дин сейчас в Париже, а в декабре туда приедет мистер Бенджамин Франклин. Станешь им помогать, я-то сразу в Амстердам отправлюсь.

— А потом — на Карибы, — Тео накрутила на палец волосы. "Не страшно тебе, ты же там совсем один будешь?"

— Как это один? — удивился Меир. "Там, на Синт-Эстасиусе, синагога есть, значит — уже не один. Давай, — он перелистал тетрадь, — расскажи мне о Mercure de France. Эту газету, как мне говорил мистер Соломон, читает весь Париж, а значит, нам надо туда пробиться".

Тео закрыла глаза и монотонно начала: "Главный редактор — месье Лагарп, друг Вольтера, член Французской Академии. При нем нельзя ругать Расина, — не то, чтобы я собиралась, — усмехнулась девушка, — а также надо хвалить его собственные творения, хотя он слабый драматург…"

Когда они закончили, Тео откинулась к переборке и потребовала, передав Меиру книгу: "А теперь давай мне реплики, я хочу как следует отрепетировать роль Береники".

Он смотрел на ее чуть подымающуюся грудь, на стройную, смуглую шею, бормотал какие-то строки Расина и горько думал: "Нет, невозможно. Я для нее никто, мальчишка какой-то, на голову ее ниже. Да и не еврейка она, забудь, Меир Горовиц, ты сейчас уедешь, и вы никогда больше не увидитесь.

— Наверное, — он вскинул глаза. Когда Тео замолчала, юноша сказал: "Если бы я был месье Бомарше, я бы ни на мгновение не задумывался — сразу выпустил бы тебя на сцену. У меня тут тоже, — он положил ладонь на томик Расина, — есть любимый отрывок. Хочешь, прочитаю, только я не умею так, как ты, — Меир покраснел.

В полуоткрытые ставни каюты дул свежий, прохладный, уже ночной ветер, оплывала свеча в фонаре на переборке. Тео тихо проговорила: "Конечно, хочу".

Меир захлопнул книгу. Не глядя на Тео, он поднялся: "Спокойной ночи".

Девушка протянула руку. Забрав у него Расина, она прикоснулась к его запястью. Меир вздрогнул и Тео подумала: "Правильно мне миссис Франклин говорила — надо попробовать. Нельзя себя неволить, но я и не неволю — он хороший юноша. Я ему нравлюсь, и он мне — тоже по душе. Один раз, один только раз".

— Присядь, — попросила Тео, указав на свою койку.

Меир обреченно повиновался. Зажав руки между коленей, сгорбившись, уставившись в пол, он шепнул: "Мне нельзя этого, Тео…Мне надо жениться, прости. На еврейке, — отчего-то добавил юноша и покраснел.

— Я понимаю, — услышал он ласковый голос. "На мне не надо жениться, Меир. Просто я хочу знать, как это бывает, — Тео помолчала, — если по-другому".

Он опустил каштановую голову и прижался губами к ее руке — медленно, нежно. "Я не смогу…, - сказал Меир, — не смогу быть с тобой. Мне надо будет уехать".

— Не надо быть со мной, — Тео погладила его по щеке. "Только сейчас, и все, Меир. И больше ничего не случится".

Девушка потянулась и задула почти догоревшую свечу.

— Как нежно, — поняла она, чувствуя его поцелуи. "Так вот как это бывает — когда тебя любят. А я? Я не люблю, нет. И никогда не полюблю".

— Ты такая красивая, — тихо сказал ей Меир. "Я не должен так говорить, — Тео ощутила, как он покраснел, — но правда, ты — как греческая богиня, Тео. Таких женщин и не бывает вовсе".

— Как странно, — Тео встряхнула головой, шпильки полетели на пол. Он зарылся лицом в густые, тяжелые, чуть пахнущие солью волосы. "Как странно, — повторила она себе, — вот Марта — красивая, Мирьям тоже, а я просто высокая и нескладная. И ноги у меня слишком длинные, и грудь, — Тео ощутила его руки, осторожно прикасающиеся как раз к груди, — слишком большая".

Она была вся, — подумал Меир, — как будто отлита из горячей, еще не остывшей после боя, бронзы. В свете большой луны, что стояла над морем, ее глаза мерцали. Он, прикоснувшись губами к длинным ресницам, неуверенно спросил: "Тебе нравится? Я ведь не знаю, у меня никогда еще…"

— Тебе же девятнадцать, — удивилась Тео, приподнявшись на локте. Меир обнял ее, и рассмеялся: "Я три года работал в тылу британцев, у меня там на такое не было времени. Да и не хотел я… — юноша помолчал, — не по любви".

— Не по любви, — горько подумала Тео, ожидая боли. Она так и не пришла, ничего не пришло. Тео лежала, обнимая его, слыша его нежный шепот: "Все и так понятно. Я урод, я стала уродом после этого,…Обещаю, клянусь, больше никогда, никогда такого не будет. Ни один мужчина меня не коснется".

— Иди сюда, — тихо сказала она на ухо Меиру и опустила руку вниз. "Я знаю, что делать, — подумала Тео, — я видела".

Он застонал, — низко, едва слышно, — и уронил голову на смуглое плечо девушки. Меир долго лежал, ничего не говоря, а потом Тео почувствовала горячие слезы на его лице. "Тебе не понравилось, — глухо сказал Меир, — я знаю. Это я виноват, я ведь ничего не умею".

— Ну, ну, — Тео чуть покачала его. "Мне очень понравилось, правда, а твоей жене, — она прижалась щекой к его щеке, — очень повезет, Меир Горовиц".

Корабль чуть поскрипывал под ветром с запада. Меир, взяв ее за руку, робко спросил: "Можно, я у тебя останусь? Очень спать хочется".

— И мне, — улыбнулась Тео. Устроив его рядом, она коснулась губами теплых, каштановых волос. "Спи, — велела девушка, — я тоже — зеваю уже".

Она слушала ровное, размеренное дыхание юноши, плеск волн, бьющихся в борта L’ Audace и плакала — тихо, не двигаясь, чтобы не разбудить Меира. Потом она стерла свободной рукой слезы. Вздохнув, Тео посмотрела на юношу — он спал, так и не выпуская ее пальцев.

— Будь счастлив, — едва слышно сказала Тео и закрыла глаза.

Эпилог

Париж, осень 1776 года

— Картошка, картошка, свежая картошка! — зазывал покупателей зеленщик на рынке Ле-Аль. Брусчатка еще блестела после ночного дождя, скрипели колеса фермерских телег, кудахтали курицы, из мясных рядов доносился стук топорика.

Тео пристроила на руке плетеную корзинку. Порывшись в дерюжном мешке, она отобрала пяток клубней. "Хорошо, что мадам Ленорман разрешает ее очагом пользоваться, — девушка тихонько вздохнула и глянула в сторону рыбных рядов — на телегах были навалены горы свежих устриц, в бочках с морской водой плескались живые омары, в корзинах виднелись серебристые спинки карпа и форели.

— Потомить в белом вине, — подумала Тео, — и сделать этот соус, масляный, с петрушкой и лимоном, как повар меня в поместье учил. Так в Новом Орлеане готовят. Куда там, — она потрогала простой холщовый кошелек в кармане суконной накидки, — надо деньги беречь. Сварю картошку и съем с маслом и солью.

— Взвесьте, пожалуйста, — попросила она торговца.

Тот широко улыбнулся и бросил клубни на медную чашку весов: "Я вам дам еще зеленого салата, мадемуазель, свежий, как ваше прекрасное лицо. Такая красавица, как вы…, - торговец вздохнул и закатил глаза к небу, — не должна себе ни в чем отказывать. Не беспокойтесь о деньгах, пожалуйста, — добавил он, заметив, как Тео роется в кармане. "Просто не откажите принять этот маленький подарок".

— Спасибо, — девушка опустила голову. Покраснев, расплатившись, она стала укладывать картошку в корзину.

— Можно салат приготовить, — решила Тео, идя к выходу с рынка. "Уксус еще остался". Она, на мгновение, остановилась и посмотрела в темно-голубое, яркое небо. С реки дул легкий ветер, пахло палыми листьями. Тео улыбнулась: "Скоро и месье Бомарше вернется из Версаля, в театре сказали — со дня на день. Сразу к нему и пойду".

Она внезапно вздрогнула. Опустив руку в карман, девушка крепко схватила чьи-то пальцы.

— Ты что по карманам шаришь? — гневно спросила Тео, поворачиваясь, глядя на невысокую, белокурую девчонку, босую, в потрепанном шерстяном платье.

— Не ори, — хмуро сказала та, оглядываясь. "Жрать хочу".

— Иди, работай, — Тео презрительно посмотрела с высоты своего роста на грязные волосы девчонки. Сбившаяся, пропыленная прическа была украшена грустно свисающим вниз шелковым цветком.

— Я работаю, — та показала на цветок, — только я сейчас в Сен-Лазаре два месяца ошивалась, меня хозяйка из комнаты выперла, и все мои цветы забрала, в уплату.

Тео взглянула на исцарапанные ноги и коротко велела: "Пошли!"

Когда они свернули на рю де Розье, Тео спросила: "А за что ты в Сен-Лазар угодила?"

Девчонка покраснела и, и откинула голову:

— Тоже по карманам шарила. Так-то бы избили и отпустили, не в первый раз, а так, — она увернулась от телеги, — там у них какой-то сержант новый, стал приставать. Я ему говорю — я девушка честная, никогда этими делами не занималась, убери свои лапы. Рожу ему расцарапала, понятное дело. Он обозлился, еще троих позвал, ну и…, - девчонка коротко вздохнула. "А потом говорит — мол, пошлю тебя к проституткам, научишься у них, как себя с мужчинами вести. Вот и отсидела два месяца".

Тео остановилась перед пятиэтажным, серого камня, высоким домом: "Сейчас я воды согрею, помоешься, а я пока салат сделаю".

— Я сюда не пойду, — девчонка помотала головой и отступила на шаг. Тео увидела, как блестят большие глаза. "Я тут каморку снимала, до тюрьмы, — объяснила девчонка, — у мадам Ленорман. Старая карга меня сразу на улицу выбросит, я ей еще что-то должна, наверняка".

— Глупости, — решительно сказала Тео и протянула руку: "Тебя как зовут-то?"

— Жанна, — девчонка шмыгнула носом. "А тебе, сколько лет, ты высокая такая. Красивая, — добавила Жанна, восхищенно разглядывая Тео, — вот кому надо в шлюхи податься, золото будешь лопатой грести".

— Еще чего не хватало, — Тео прошла во двор. Завернув в курятник, девушка порылась в соломе. "Мадам Ленорман не обеднеет, — пробормотала она, пряча в корзинку яйцо. "А лет мне семнадцать".

— Ого! — свистнула Жанна. "Так я тебя всего на год младше. Я просто хилая, — грустно сказала парижанка. "А ты откуда, у тебя акцент незнакомый? — девушки стали подниматься по крутой, со скошенными ступенями, лестнице.

— Из Нового Орлеана, это в Луизиане, — Тео сунула голову в гулкий коридор, и прокричала: "Мадам Ленорман, можно у вас воды нагреть? И картошку сварить? — добавила девушка. "Уголь я вам принесу, полведра".

— Можно, — раздался откуда-то из глубин дома сухой голос. Жанна, ойкнув, спряталась за спину Тео.

Высокая, вровень Тео, худая, пожилая женщина, с уложенными в замысловатую прическу седыми волосами, появилась на площадке: "А ну иди сюда!"

— Мадам Ленорман, — торопливо сказала Тео, — что вам мадемуазель Жанна должна осталась, так я заплачу, не волнуйтесь.

— Тоже мне богачка нашлась, — хмыкнула старуха. "А ты, Жанна, вместо того, чтобы слухам верить, пришла бы и со мной поговорила. Комнату твою я сдала, — она кивнула, — Тео в ней живет, а цветы твои все у меня, целый мешок, и шелк тоже. Приходи и забирай".

Жанна зарделась и, опустив голову, пробормотала: "Девчонки болтали, мол…"

— Да уж, — кисло заметила мадам Ленорман, — ты и сама болтать мастерица. Ты, Тео, слушай ее, да не заслушивайся, — врет, как дышит.

— И вовсе неправда, — обиженно хмыкнула Жанна, взбираясь вслед за Тео на последний этаж дома. "Не все я вру, А Луизиана — это в колониях, я знаю. Мы тоже — она зашла в каморку и ахнула: "Как чисто!"

— И чтобы так и было, — велела Тео, берясь за ведро с углем. "Что — вы тоже?".

— Из колоний приехали, из Акадии, — Жанна устроилась на подоконнике и обхватила костлявые коленки руками: "Отсюда все видно — и Тюильри, и Нотр-Дам, и тот берег. Тут мое любимое место было, в комнате".

— Красиво, — Тео подошла поближе. Над Сеной неслись белые облака, на соборе Парижской Богоматери били к обедне.

— Ты не свались, — озабоченно заметила Тео.

Жанна отмахнулась и таинственным голосом сказала:

— Так вот, обычно отсюда, из Франции в Новый Свет преступников посылали, а мой, — она посчитала на пальцах, — прапрадед, всю Акадию в страхе держал. Он был бандит, убийца, знал индейские яды, — Жанна широко распахнула глаза, — и бывал там, куда нога белого и посейчас не ступала. Потом его там приговорили к смерти. Он сбежал на Гваделупу, был пиратом, и украл дочь испанского губернатора, чтобы на ней жениться.

— Вот, — девчонка выдохнула и добавила. "Он был барон. Не настоящий барон, наверное, но кличка в семье осталась. Моего папашу тоже — все Бароном звали. А вообще, — она улыбнулась, — наша фамилия де Лу. Вот и познакомились, как следует, — она соскочила с подоконника: "Ты воды согрей, а я сейчас. Мигом вернусь".

Босые пятки застучали по лестнице, а Тео так и застыла — с ведром в руках.

На чисто выскобленном, деревянном столе стояла миска с устрицами. "И все это на деньги от твоих цветов куплено? — усмехнулась Тео, разглядывая две бутылки белого бордо.

Жанна покраснела: "Там такой лавочник, что грех у него вино не стянуть, растяпа".

— Ладно, — вздохнула Тео, открывая бутылку, — но чтобы это было в последний раз.

— Обещаю, — горячо ответила Жанна. Взглянув на отодвинутую в сторону тетрадь с чернильницей, она спросила: "Ты что, перепиской занимаешься?"

— За встречу, — Тео чокнулась с ней оловянным бокалом. Попробовав вино, девушка удивленно сказала: "Хорошее!"

— Мой папаша, — Жанна стала открывать устрицы, — когда у него деньги были, ни в чем нам с мамашей не отказывал. Жалко только, — тонкие губы изогнулись, — что золото у него быстро кончалось.

— Нет, не перепиской, — Тео рассмеялась, — это статья, для Mercure de France.

— Моды сезона, — со знанием дела сказала Жанна. "Накидка у тебя хорошая, сразу видно, руки из того места растут. У меня тоже, я тебе завтра прическу сделаю, меня одна в Сен-Лазаре научила, она любовницей у маркиза была".

— Не о модах, — Тео проглотила устрицу, — о революции в колониях.

Жанна раскрыла рот и робко попросила: "Расскажи".

Когда девушка закончила, Жанна почесала кончик носа: "Эти де Лу, в Бостоне — наверняка однофамильцы. У меня в семье, кроме воров и убийц, никого другого и не было. А жаль, — она выпила, — богатые родственники мне бы ко двору пришлись, не все над цветами чахнуть".

— Можно замуж выйти, — осторожно сказала Тео. Девушки сидели на кровати, накрутив на еще влажные волосы холщовые полотенца. Жанна завернулась в простыню, — выстиранное платье было наброшено на спинку стула, — и махнула рукой: "Да ну! Приличный человек меня не возьмет. А если за своего парня выходить — так он будет пить, бить и заработок отбирать. Одной лучше, свободней".

— А родители твои где? — спросила Тео.

— Папаше на Гревской площади голову отрубили, как мне восемь лет было, а мамаша после этого спилась и в Сене утонула, — спокойно ответила Жанна. "Она леди была, английская".

— Врешь ведь, — покачала головой вторая девушка.

— Клянусь, чем хочешь, — страстно сказала Жанна. "Леди Анна Пули. Она была единственной дочерью какого-то богача, и бежала к моему папаше в одном платье. Они на водах познакомились, в Спа. Папаша туда на гастроли приезжал".

— Он актером был? — нахмурилась Тео.

Жанна закатила серые глаза. "Постояльцев в карты обыгрывал, он у меня шулер был, высокого полета, ну и чемоданы тоже — не брезговал воровать".

— Уже вторая бутылка, — Тео зевнула. "Только у меня другой кровати нет, да и не влезет она сюда, — хмыкнула девушка.

Жанна покраснела: "Я на полу посплю, не в первый раз. Чтобы тебя не стеснять".

— Да какое там стеснение, — Тео вспомнила что-то далекое, детское — жаркие нары в деревянном, низком бараке, запах пота и табака, назойливый плач младенцев, и помотала головой: "Ложись со мной и не придумывай".

— Я маленькая, — с готовностью отозвалась Жанна. "Свернусь в клубочек, и не заметишь".

Над башнями Нотр-Дама висела полная луна. Тео посмотрела на белокурую голову, что лежала у нее на плече и, улыбнулась: "Как с ней спокойно. И не страшно совсем. А она хорошенькая, на Марту чем-то похожа".

От Жанны пахло свежестью и немного — вином. Она пошевелилась, и сладко зевнув, шепнула: "Ты тоже спи, я завтра с утра встану и поесть приготовлю, салат так и не сделали".

— Из-за твоих устриц, — тихо рассмеялась Тео и, на мгновение, подняв руку, тут же ее опустила. "Нет, нет, — сказала себе девушка, — нельзя. И не думай ее даже трогать".

— Ты очень красивая, — серые глаза Жанны блестели серебром. "Я видела картинку, в лавке, дорогая, а раме золоченой. Там греческие богини были нарисованы. Одно лицо с тобой и фигуры такие же".

— Спи, — сердито велела Тео, натягивая простыню им на плечи. "И кожа, какая белая, — беспомощно подумала она. "Как у Марты, словно сливки самые лучшие".

Жанна быстро поцеловала ее в губы, и, отпрянув к стене, испуганно проговорила: "Я больше не буду. Я просто…, попробовать хотела…, в тюрьме рассказывали".

— Что рассказывали? — сама того не ожидая, спросила Тео.

Жанна приподнялась и что-то зашептала в смуглое, маленькое ухо. Тео почувствовала, что краснеет.

— Но я вижу, тебе неприятно, — заключила Жанна и отвернулась к стене. "Извини, — донесся до Тео сдавленный голос.

— Мне приятно, — сказала девушка, целуя прядь белокурых волос. "Правда. Только я ничего не умею".

— Я тоже, — всхлипнула Жанна. "Если того сержанта не считать".

— Не думай о нем, — велела Тео, и, ласково проведя губами по стройной шее, попросила: "Поцелуй меня еще раз".

— Как хорошо, — подумала она потом, тяжело дыша, припав к розовым, мягким губам, целуя маленькую грудь. "Господи, как хорошо, я и не знала, что так бывает. Не думала".

Потом она рассмеялась и нашла на полу бутылку: "Тут еще вино осталось, хочешь? Дай, — Тео выпила и, наклонившись, прикоснулась к губам Жанны. "Очень вкусно, — томно сказала та. Тео, почувствовав ее ловкую руку, — едва слышно застонала.

— А вот теперь, — Тео погладила по щеке устроившуюся у нее под боком Жанну, — спать. А то светает уже.

Девушка поерзала и робко, попросила: "Ты только не бросай меня, Тео, пожалуйста. Хотя бы немного побудь со мной".

— Я, — Тео поцеловала белый лоб, — буду с тобой всегда. Обещаю, моя дорогая воровка.

Жанна счастливо рассмеялась. Тео, обнимая ее, заснула. Она спала крепко, чуть посапывая, чувствуя рядом спокойное, тихое тепло, размеренно, глубоко дыша.

Мадам Ленорман поднялась по лестнице и прислушалась — из-за хлипкой двери каморки доносился низкий, страстный голос:

— Даже мороз по коже идет, — восторженно сказала Жанна. Мадам Ленорман усмехнулась. Просунув голову в каморку, она увидела, что белокурая девушка сидит на кровати, заглядывая в томик Расина. Изящные пальцы быстро крутили шелковые цветы.

— Так, — пожилая женщина посмотрела на Тео, — идем со мной. Ты, Жанна, приведи в порядок ее платья, не след на прослушивание неряхой приходить. И прическу ей сделай, потом.

Девушка соскочила с кровати: "Я сначала цветы сдам. Куплю мыла хорошего и эссенции ароматической, только вот какой?"

Мадам Ленорман оглядела Тео с ног до головы. Пощелкав сухими пальцами, она коротко велела: "Розы. Пошли, — она подтолкнула Тео, — что стоишь".

Они спустились вниз. Тео, вдохнув запах лаванды, осмотрела большую, с высоким потолком, обставленную старой мебелью комнату: "А я тут никогда и не была, она же к себе постояльцев не пускает".

— Так, — сказала мадам Ленорман, садясь в кресло, забирая у нее книгу, — "Федра", значит. Давай второе явление с самого начала, я буду за Энону, я ее реплики наизусть помню, хоть и, — тусклые глаза женщины внезапно заблестели, — двадцать лет прошло, как я ее последний раз играла.

Тео оглянулась и застыла — на потрепанных шелковых обоях висели афиши — десятки пожелтевших листов. "Мадемуазель Клерон в роли Федры, мадемуазель Ленорман в роли Эноны, — прочла она, и тихо сказала: "Я и не думала, мадам…"

— За осанкой следи, — велела мадам Ленорман. Поднявшись, взяв Тео за плечи, она сильно потянула.

— Вот так, — сказала она удовлетворенно и, вскинув голову, прочла:

подхватила Тео и поняла: "Господи, и вправду- голова отчего-то заболела".

— Верю, — коротко улыбнувшись, сказала мадам Ленорман и продолжила.

— Я тебе дам записку для Клерон, — мадам Ленорман наклонила над чашкой Тео серебряный кофейник. "Она с тобой как следует, позанимается, месье Бомарше — это хорошо, но что касается труппы — к ней больше прислушиваются. Задатки у тебя отличные, Клерон тебя натаскает, и на сцену пойдешь".

Тео поднесла к губам чашку: "А вы с ней хорошо знакомы, с мадемуазель Клерон?"

Тонкие, бесцветные губы усмехнулись: "Даже очень. Близко, можно сказать. Она от меня, правда, потом ушла, к Смарагде. Была тут у нас такая русская княгиня, Голицына. Они друг друга очень любили, конечно. Смарагда ее в Россию хотела увезти, да умерла. Клерон себе места от горя не находила".

— А вы? — тихо спросила Тео. "Почему, — она обвела рукой комнату, — тут?"

Мадам Ленорман помолчала: "В мужчину влюбилась. Все наши беды, дорогая моя, от этого — так что ты осторожней".

— Я и не собираюсь, — хмуро ответила Тео и махнула рукой.

— Я тоже не собиралась, — мадам Ленорман откинулась на спинку кресла. "Мне уже за тридцать было, думала — не случится со мной такого. Он еще и женатым оказался, но дворянин есть дворянин — дом этот мне купил, и дочку нашу признал".

Тео увидела на комоде красного дерева миниатюру — кудрявая, темноволосая девочка держала на руках белого котенка и улыбалась.

Мадам Ленорман перехватила ее взгляд: "Умерла, как ей семь лет было, от горячки. Аделиной звали. То дело давнее. Отдохнула? — она отставила чашку: "Вставай, у нас еще половина "Федры" впереди, а потом: "Береника".

Поднимаясь по лестнице к себе в каморку, Тео вспомнила сухой смешок мадам Ленорман: "Рокур, конечно, будет к тебе приставать, она никого не пропускает, но ты ей сразу дай понять — занята, мол".

Тео отчаянно покраснела и старуха заметила: "А вы бы стонали тише, дорогие мои. Хорошо еще, что все остальные постояльцы у меня рабочие, они так устают, что ночью спят без задних ног. Так вот, Рокур тебя, наверняка, позовет в эту ее масонскую ложу…, - мадам Ленорман рассмеялась.

— Женщин ведь не принимают в масоны, — робко заметила Тео.

— А у Рокур принимают, — старуха подняла бровь. "Не зря она ее "Андрогин" назвала. На рю де Бушер-Сен-Оноре. Но ты туда не ходи, ни к чему это. И Рокур намекни — если что, то ее подруга, мадам Арну, она в опере нашей примадонна, — обо всем узнает. У мадам Арну характер еще тот, она Рокур страшно ревнует".

Тео вдохнула запах миндального мыла и роз. Присев на кровать, она погладила гранатовый шелк платья. Жанна отложила иголку: "В нем пойдешь, тебе этот цвет очень к лицу. Я сегодня вечером тебе голову помою, и ногти в порядок приведу. И вот, — она потянулась за газетой, — статью напечатали, очень хорошо получилось. Я вырежу, и в папку уберу, чтобы осталась у нас".

Тео вдруг взяла маленькую, с твердыми кончиками пальцев руку, и поцеловала ее: "Я тебя люблю, Жанна".

Девушка положила ей голову на колени. Перебирая длинные, смуглые пальцы, Жанна шепнула: "Я тебя тоже".

Тео вышла на рю де Розье и обернулась — окно каморки было открыто. Жанна махала ей рукой. Тео помахала в ответ и прищурилась — мадам Ленорман, этажом ниже, прислонившись к окну, медленно ее перекрестила.

Подобрав подол платья, Тео почувствовала на лице лучи утреннего, еще неяркого солнца. Город просыпался, скрипели колеса карет, кричали разносчики, открывались ставни лавок. Тео услышала благоговейный голос какого-то торговца: "Возьмите булочку, мадемуазель, когда такая красавица проходит мимо — это к удачному дню".

— Спасибо, — улыбнулась Тео. Булочка пахла миндалем и счастьем. Она прожевала. Свернув к дворцу Тюильри, девушка остановилась перед каменными, стертыми ступенями лестницы.

Прижимая к груди томик Расина, Тео встряхнула украшенной шелковыми цветами головой. Она потянула на себя тяжелую, дубовую дверь, с медной табличкой "Comédie-Française", и зашла в прохладный подъезд театра.

Пролог

Амстердам, осень 1776 года

Иосиф Мендес де Кардозо тщательно вымыл руки над серебряным тазом: "Ничего страшного, ваша светлость. Больше овощей, вовремя опорожняйте кишечник, и раз в день принимайте прохладную ванну — вода должна доходить до пояса. Это уменьшит воспаление. Свечи я вам поставил, и буду приходить каждый день, чтобы их вводить. Через неделю узлы исчезнут, обещаю".

Штатгальтер вздохнул: "Мне больно сидеть, Кардозо".

— Конечно, — Иосиф вытер пальцы шелковой салфеткой, — поэтому пока идет лечение — вам надо стоять, или ходить. Но все будет хорошо.

Он вышел из черного хода на задний двор. Подставив лицо мелкому дождю, Иосиф, злобно, пробормотал: "Хватит, надоело! Хочет Эстер или не хочет — через месяц ноги моей тут не будет".

Иосиф нашел свою лошадь. Уже выехав на разъезженную, всю в грязи, дорогу к Амстердаму, оглянувшись, он усмехнулся: "До парадного подъезда ты так и не дорос, дорогой преподаватель Лейденского университета. И никогда не дорастешь, по эту сторону океана. Если только не…, - он нахмурился и подстегнул коня.

На канале было уже темно. Иосиф, привязав лодку, выбираясь на набережную, увидел в окне своего дома огоньки двух свечей.

— Опаздываешь, — строго сказала Эстер, открыв дверь. "Я уже и Констанцу уложила, а ведь ты ей обещал рассказать об алхимических опытах. Что там со штатгальтером? — она кивнула головой куда-то в сторону улицы, — что-то срочное?"

— Геморрой, — сочно отозвался Иосиф. "И у его супруги — мозоли, потому что незачем кокетничать и носить туфли не своего размера".

— Ну и сказал бы ей, — примирительно заметила сестра, накладывая ему курицу.

Иосиф прошел в умывальную и рассмеялся: "Что я ей скажу? Срезал, оставил мазь, и уехал. Завтра опять придется туда отправиться — штатгальтер не может поставить свечу сам, а слугам он не доверяет. Все, — Иосиф взялся за вилку и поднял глаза, — хватит".

Эстер присела напротив. Налив ему вина, сестра недоуменно спросила: "Что — хватит?"

Мужчина прожевал и хмыкнул: "Хватит лечить геморрой штатгальтеру и платить налог за то, что ты — он кивнул на стол, — зажигаешь свечи и ходишь в синагогу".

— Ты тоже ходишь, — черносмородиновые глаза Эстер заблестели. "Редко, правда".

— Я бы и вовсе не ходил, — Иосиф раздул красиво вырезанные ноздри. "В Бога я не верю, ты это прекрасно знаешь, я — материалист, а все эти церемонии — он поморщился, — обряды, все это никому не нужно".

— Это нужно, чтобы сохранить наш народ, — Эстер поднялась. Перебросив на спину толстые косы, она подошла к окну, вглядываясь в силуэт Эсноги, едва заметный в дожде. "Он уже не первый раз это говорит, — вспомнила девушка. "Папа такой же был — вольнодумец, с Мендельсоном дружил. Иосиф до сих пор с этим философом переписывается. Хотя Мендельсон ходит в синагогу, он соблюдающий человек".

— Наш народ, — раздался из-за ее спины голос брата, — никуда не денется. И вообще, что это за Бог, который озабочен, — Иосиф повертел вилкой, — посудой?

— Ну и крестись, — ехидно отозвалась Эстер, поворачиваясь. "В Германии, они все крестятся — ради университетских кафедр. Крестись, и посуда тебя больше не будет волновать. Не то, чтобы она тебя раньше волновала, — ты же не знаешь, с какой стороны к очагу подходить".

— Это женское занятие, — буркнул Иосиф, придвигая к себе блюдо с картошкой. "Я не собираюсь креститься, в Бога я не верю, как я уже говорил, а ради положения в обществе это делать мерзко. Я, — он поднял темные глаза, — собираюсь уехать отсюда. Туда, Эстер, где евреи — такие же граждане, как и все остальные".

— В Святую Землю? — вздохнула Эстер. "Ты же слышал этого посланника, рава Азулая. Они сами там налог султану платят, как и мы".

— Нет, — Иосиф встал и взял с камина газету. "Вот, — он развернул "Гарлемские куранты". "Атака британских войск, под командованием лорда Кинтейла, на Бостон — потерпела сокрушительное поражение. Наш корреспондент сообщает, что силы патриотов очистили от британцев почти весь Массачусетс. Среди случаев героизма особенно выделяется подвиг лейтенанта Хаима Горовица. Он, будучи военным врачом, заменил раненого командира своего соединения, и успешно командовал наступлением в течение нескольких дней. Лейтенанту Горовицу присвоено внеочередное звание капитана, — Иосиф хлопнул ладонью по газетному листу.

— Погоди, — Эстер наморщила лоб, — Горовицы…, Ты же говорил, они, наверное, наши родственники. Мне госпожа тен Бринк рассказывала, по секрету, когда я ее осматривала, что ее муж, он торговлей занимается, — Эстер со значением подняла бровь, — повез на Синт-Эстасиус какого-то посланника от патриотов — тоже Горовица. Но ты разве хочешь служить в армии? — удивилась девушка.

— Я хочу приносить пользу людям и быть полноправным гражданином своей страны, — хмуро ответил ей брат, сворачивая газету. "Я решил, и больше обсуждать тут нечего. Ты, конечно, — он взглянул на сестру, — можешь остаться здесь".

Эстер, обняв широкие плечи брата, поцеловала его в щеку. "Был бы ты женат, — смешливо сказала девушка, — я бы так и сделала, дорогой мой. Тогда бы я за тебя не волновалась, а так, — она потрепала его по вьющимся волосам, — я не могу тебя одного отпустить, уж прости. Акушерки и там нужны, — она не выдержала и улыбнулась, — не всегда же эти патриоты воюют. Вот только Констанца…"

Дверь заскрипела, и они услышали ехидный голосок: "Констанца поедет с вами, вот и все".

— Тебе давно пора спать, — возмутилась Эстер, — полночь на дворе.

Девочка — высокая, тоненькая, с темно-рыжими косами, посмотрела на нее большими, темными глазами. Она спокойно заметила: "Я ждала. Пока дядя Иосиф вернется. Хотела услышать о химии".

— Ну, пойдем, — Иосиф поднялся, и, взяв ее за руку, — подмигнул сестре.

Эстер проводила их взглядом. Вздохнув, она стала убирать со стола. "Так оно лучше, конечно, — подумала девушка, сметая крошки с кружевной скатерти, — не отправлять же Констанцу в Лондон. Там только экономка и больше никого нет. Питер написал из Бомбея, что еще на год в Индии задерживается. Если бы у Джона дома было все в порядке…, - Эстер на мгновение приостановилась и закусила губу. "Он найдет детей, весь Новый Свет обыщет, и найдет. Еще в сентябре туда уехал. А потом Питер вернется и заберет Констанцу".

Она выглянула в окно — дождь закончился, небо очистилось. Над Амстердамом сияли крупные, яркие звезды.

Иосиф, сидя у кровати, таинственным голосом сказал: "С тех пор, как открыли витриол — его держали в стеклянных сосудах, потому что это очень едкая субстанция, она разрушает металл. Поэтому его всегда было сложно выделить, ведь больших камер из стекла не существует. Но три десятка лет назад, английский химик, Джон Робак, установил, что свинец не растворяется в витриоле. Теперь его производят в особых свинцовых чанах. Когда ты вырастешь, и станешь ученым, сможешь посмотреть. А теперь, — он наклонился и поцеловал лоб девочки, — спать".

— Реакцию, — потребовала Констанца.

Иосиф усмехнулся. Подойдя к низкому, под рост девочки, столику, насыпав в пробирку соды, он залил ее уксусом из маленькой бутылочки.

— Пенится, — благоговейно сказала девочка. "Кислота и соль".

— Все, — Иосиф погладил ее по голове, — спокойной ночи, милая.

— Дядя Иосиф, — раздался тихий, холодный голос, — отправьте крест в Лондон, пожалуйста. Я его с собой не возьму.

— Констанца, — попытался сказать мужчина, но девочка прервала его: "Я не верю в Бога, который забрал у меня мать и отца. Отправьте, — настойчиво попросила Констанца. Иосиф вздохнул: "Хорошо. А ты спи".

— Буду, — кивнула девочка. Иосиф постоял еще немного, слушая ее дыхание, а потом вышел. Констанца дождалась, пока стихнут его шаги. Выбравшись из постели, таща за собой одеяло, она подошла к окну.

Наверху играли, переливались созвездия. Девочка, подняв голову, шепнула: "Орион, Кассиопея, Персей, Возничий…". Она присела на подоконник, завернувшись в одеяло. Водя пальцем по стеклу, вспоминая атлас звездного неба, Констанца улыбнулась.

Маленький отряд выехал на вершину холма. Кто-то из индейцев сказал, глядя на долину реки Джеймс: "Йокереньен".

— Снег идет, — предводитель, — высокий, черноволосый мужчина, с обезображенным шрамами лицом, посмотрел на спешивающихся всадников. Он резко велел: "Тхатесотат, будьте тише. Я уйду, вы переночуете здесь, и отправимся дальше".

— Кавахсе? — осторожно спросили у него.

Мужчина усмехнулся. Он почесал красный, извилистый шрам на щеке: "К другу. Вон, — он показал на черепичную крышу красивого дома белого камня, окруженного заснеженным парком, — туда. Потом доберемся до Вильямсбурга и свернем на север. Нас ждут в Трентоне".

Он пришпорил коня и стал спускаться вниз.

— На юге его называют Менева, великий воин, — заметил кто-то из индейцев, глядя на широкие плечи в меховой куртке.

— А я его называю Мачитенев, — буркнули сзади, — человек со злым сердцем.

— Добрый он, или злой, — присвистнул первый индеец, — но на мушкеты, порох и пули не скупится. И развязывает нам руки — припасы и женщины всегда пригодятся.

Он обернулся. Увидев, как остальные натягивают кожаные полотнища палаток, индеец поторопил своего собеседника: "Давай, а то без убежища останемся, зима в этом году холодная".

Лорд Кинтейл подъехал к воротам поместья: "В самую глушь забрались, патриотов тут точно ждать не стоит". Он постучал рукояткой плети и крикнул в открывшуюся прорезь: "К мистеру Бенджамин-Вулфу!"

В библиотеке жарко горел камин. Кинтейл скинул куртку. Погрев руки над огнем, он принял от плантатора бокал с вином.

— На западе такого нет, — Дэвид рассмеялся, — так что наслаждайтесь, ваша светлость, пока вы у меня гостите. Не хотите остаться до Рождества?

Кинтейл уселся в большое, просторное кресло: "Завтра ночью мне надо быть в Вильямсбурге, гонец доставил записку — приехал какой-то посланец от его Величества. Потом мы уходим к Нью-Йорку, выбивать оттуда силы Вашингтона".

— А что индейцы? — поинтересовался Дэвид, глядя на медленно падающий снег за окном. "Я слышал, те, что на севере — помогают патриотам".

Кинтейл поднял пересеченную шрамом верхнюю губу: "Мы это запомним, Дэвид. Те индейцы, которые лояльны короне — получат от нас награду. Уже получают. Те же, кто переметнулся на сторону бандитов — отплатят за свое предательство. А я, — он допил вино, — неплохо провел время на западе, смею вас заверить. В Трентоне на нашей стороне будет пара тысяч индейских воинов".

— Очень, очень хорошо, — Дэвид погладил черную бороду: "Слава Богу, что чернокожие никогда не поднимут восстания. У них просто разума на это не хватит, они же немногим отличаются от животных. Послушайте, — плантатор поднялся и прошелся по толстому, скрадывающему шаги, ковру, — раз вы едете в Вильямсбург…"

— Да? — Кинтейл отставил бокал. Забросив руки за голову, он потянулся: "Я, кстати, рассчитываю на обед, Дэвид. И дайте мне на ночь женщину, у индейцев я жил монахом, не хотелось портить с ними отношения. Они к такому строго относятся".

— Разумеется, хоть двух, — отмахнулся его собеседник. "Мой сын, Мэтью, он учится в колледже Вильгельма и Марии, будущий юрист. Он у меня умный мальчик, знает языки, и может быть вам полезным, — Дэвид поднял бровь, — понимаете, о чем я".

Кинтейл налил себе еще бургундского вина и задумчиво ответил: "Понимаю. А ваш, — он замялся, — второй сын — он не почует что-то? Все-таки вы с ним в ссоре…"

— Я, а не Мэтью, — рассмеялся плантатор. "Разве вам не хочется узнать о планах генерала Вашингтона, ваша светлость? Ходят слухи, что Дэниел отирается у него в адъютантах, стал капитаном, — плантатор нехорошо улыбнулся, — уж не знаю за какие заслуги. Мэтью умеет входить в доверие к людям, поверьте мне. Тем более, он недавно женился, вот вам и повод для встречи братьев".

— Ему же всего девятнадцать, — удивился Кинтейл.

Дэвид развел руками. "Дети были очень влюблены. Да и потом, моя невестка, урожденная де Лу, вы ее помните, наверное, так вот — у девочки случилось страшное несчастье. Ее отца разбил паралич, мы о нем заботимся. Когда Мэтью пришел ко мне, — мужчина вздохнул, — я не мог ему отказать, понятно было, что без Марты он жить не может. Вы ее увидите, за обедом. Весной, — Дэвид улыбнулся, — мы ожидаем счастливого события".

— Поздравляю, — Кинтейл внезапно помрачнел. "Мне придется отложить женитьбу до конца войны, к сожалению".

— Да и кто за тебя пойдет? — холодно подумал Дэвид, разглядывая воспаленное месиво шрамов. "Ни гроша за душой, да еще и уродом стал. Молодец эта покойная Юджиния, кто бы ожидал — вроде тихоня была, воды не замутит, а рука не дрогнула. Кто же ту статью написал, в мерзком сборнике? Редактировал Дэниел. Наверное, он и автор. Слог похож, только уж больно слезливо".

В дверь постучали и робкий голос сказал: "Мистер Бенджамин-Вулф, миссис Марта прислала передать, что обед накрыт".

— Зайди, — коротко велел Дэвид.

Высокая девушка лет пятнадцати встала на пороге, опустив черноволосую, кудрявую голову: "Да, мистер Дэвид".

— После обеда приготовишь комнату его светлости лорду Кинтейлу, — приказал плантатор, — и вечером придешь туда разжечь камин.

— Хорошо, мистер Дэвид, — тихо сказала девушка. "Велите прибрать в библиотеке?"

— Да, — он обернулся. "Пойдемте, ваша светлость, у нас сегодня отличная оленина, мы с невесткой вчера поохотились". Когда они уже шли по коридору, Дэвид понизил голос: "Она не девственница, так что хлопот не будет".

— Очень хорошо, — сладко потянулся Кинтейл, — я две недели был в седле, мне нужен отдых.

Он встряхнул черной косой. Уже у столовой мужчина добавил: "Насчет Мэтью — я передам ваше предложение посланцу его величества. Это разумно".

Дэвид внезапно подумал: "А ведь Салли уже может ждать ребенка, от меня. Но Кинтейлу какая разница? Интересно, у меня никогда не было дочерей. Три десятка детей — и все мальчики. И Марта, наверняка, родит мальчика. Одна только дочь, — он, на мгновение, приостановился, — и той уже нет. Куда же ты делась, Тео, где Дэниел тебя спрятал? Никогда и не узнаем, наверное".

Негры в ливрее распахнули высокие двери столовой. Дэвид услышал ласковый, девичий голос: "Ваша светлость! Какой приятный сюрприз!"

Мужчина окинул взглядом невестку — она была в шелковом, цвета свежей травы, платье, в чепце брюссельского кружева. Марта присела: "Папа уже поел, батюшка, так что мы с вами будем обедать втроем. А потом я вам поиграю".

Кинтейл поднес нежную руку к губам. Он заметил, посмотрев на уставленный фарфором стол: "Даже не верится, мадам, что где-то на свете есть война. Спасибо, что приютили солдата, хоть и на одну ночь".

— Мой дом всегда открыт для слуг его Величества, — уверил его Дэвид. Лакеи, неслышно двигаясь, стали разливать по серебряным тарелкам черепаховый суп.

— Возьмите терновый соус к оленине, ваша светлость, — тонкие губы улыбнулись. "Я сама его делала".

— Очень, очень вкусно, мадам Марта, — похвалил Кинтейл. Щелкнув пальцами, он подставил слуге бокал. "У вас отличное бургундское, Дэвид, — он подмигнул, — я так понимаю, вы нашли способ обойти блокаду побережья? Или это из довоенных запасов?"

— Эти бутылки — да, — плантатор поковырялся в зубах серебряной вилкой, — а вообще, ваша светлость, у меня хорошие отношения с теми, кто плавает в морях южнее наших. На Карибы привозят отменные вина, испанцы знают в них толк.

— Кстати о Карибах, — Кинтейл промокнул губы салфеткой, — пора снести с лица земли это змеиное гнездо на Синт-Эстасиусе. Тамошние поселенцы совсем обнаглели. Открыто привозят оружие в наши северные порты. Наш флот этим займется, будьте уверены.

— Я слышал в Чарльстоне, что там еще и сынов израилевых предостаточно, на этом острове. И туда пролезли, — мрачно заметил Дэвид. "Но ведь, ваша светлость, Синт-Эстасиус принадлежит штатгальтеру. Мы, же не воюем с Голландией".

— Если надо, — резко ответил Кинтейл, — то будем воевать. Его величество распорядился топить те французские и голландские корабли, которые выглядят подозрительно.

— То есть все, — заключил Дэвид. Расхохотавшись, он увидел, как девушка встает. Мужчины тут же поднялись.

— Боюсь, что разговоры о политике — не для моего ума, — Марта вздохнула. "Скажите, лорд Кинтейл, а патриоты не повернут сюда, на юг? Не хотелось бы, чтобы тут шла война. Я слышала от батюшки, — она кивнула в сторону Дэвида, — что Вашингтон собирается переправляться через реку Делавер".

— Никогда в жизни ему это не удастся, — высокомерно оборвал ее Кинтейл, — лед так и не встал. Пешком ему не перейти, а лодки мы увидим, даже ночью. У нас там полторы тысячи человек, в Трентоне, к нам присоединятся индейские силы, артиллерия…, Не волнуйтесь, мадам, вы здесь в полной безопасности.

— Спасибо, ваша светлость, — девушка опустила изящную голову: "Я пойду, проверю, как там отец. В музыкальной комнате уже приготовлены портвейн и сигары, господа".

Кинтейл посмотрел вслед шуршащим, пышным юбкам: "Жаль, конечно, что я тогда ее упустил. Может, с этим Мэтью что-нибудь случится, и она останется богатенькой вдовушкой".

Дэвид положил ему руку на плечо: "Портвейн у меня тоже — еще довоенный, вы нигде больше такого не попробуете. Марта нам поиграет Моцарта, это молодой австрийский композитор. Мне той неделей доставили целый пакет нот из Чарльстона".

В комнате отца пахло кельнской водой. Салли, что сидела у изголовья, читая вслух "Путешествия Гулливера", отложила книгу. Встав, она поклонилась: "Мистер Теодор в порядке, госпожа".

Марта закатила зеленые глаза: "Ну, сколько раз тебе говорить!"

Она увидела, как дрожит нижняя губа девушки. Поманив ее к себе, Марта шепнула: "Приходи меня причесать, как я им поиграю".

Салли шмыгнула носом. Кивнув, комкая в руках платок, негритянка вышла в коридор. Марта, наклонившись, поцеловала отца в щеку. Заперев дверь на ключ, девушка достала с полки книжного шкафа тяжелую, переплетенную в кожу Библию. Девушка вытащила из тайника в переплете таблицу с алфавитом, и взяла руку отца: "Давай сам, папа, у тебя хорошо получается".

Мизинец задергался, указывая на буквы. "Как…, дитя…, - прочла Марта и встряхнула головой: "Хорошо. Завтра приедет доктор Макдональд, он и тебя тоже осмотрит. И я кое-что с ним передам, — девушка подмигнула, — в Вильямсбург, а оттуда дальше — на север".

Лазоревые глаза Теодора чуть погрустнели. Рука поползла дальше. "Не…, рискуй, — повторила Марта и усмехнулась: "Помнишь, что сказал Плиний Старший, отправляясь спасать людей от извержения Везувия? Аudentes fortuna iuvat, папа. Судьба любит смелых людей. Не сидеть же мне тут просто так. Тем более лорд Кинтейл приехал. Так что патриоты получат сведения о его планах".

— Осторожней…, с…, этим…мерзавцем… — велел отец.

— Он тут на одну ночь, — губы Марты искривились. "Спи спокойно, папа. Мне надо идти, играть им, — девушка вздохнула.

— Как…, ты…, справляешься…, - указал мизинец, — это же…, невозможно.

— Impossible n'est pas français — вздернула подбородок Марта. "Завтра опять будем делать ту гимнастику для руки, что я придумала, так что готовься".

Теодор закрыл глаза: "Ничего нельзя предпринимать, пока дитя не родится. А если будет девочка? Он же ее в покое тогда не оставит. Господи, быстрей бы уже встать. Хотя, если за пять месяцев у меня только мизинец стал двигаться — это надолго. Марта правильно все делает, она молодец. Бедная моя доченька".

Мужчина коротко вздохнул. Подняв веки, он стал смотреть на оплывающие, догорающие свечи в массивном, серебряном канделябре.

Салли сидела на бархатной кушетке, сгорбившись, уткнув в ладони заплаканное лицо. Марта медленными, ласковыми движениями расчесывала ей волосы. "Он велел пойти к этому…, - горько сказала девушка. "Миссис Марта, я не могу, не могу…"

Марта отложила гребень. Опустившись на колени, она встряхнула Салли за плечи: "Ты хочешь, чтобы тебя плетью забили? Хочешь никогда в жизни больше не увидеть своего Натаниэля?"

— Он мне не простит, — мрачно шепнула Салли. "Надо было мне с ним бежать, в сентябре, ничего бы этого не было. Тео бежала, она смелая, а я… — девушка обреченно махнула рукой.

— Вдвоем бежать всегда сложнее, — Марта намочила в серебряном тазу платок и вытерла девушке лицо. "Твой Натаниэль — умный парень, он поймет. Тем более, он тут вырос, и знает, что такое- девушка усмехнулась, — мистер Дэвид".

— А этот…со шрамами? — ноздри Салли дрогнули. "Что я за шлюха получаюсь, миссис Марта, сначала хозяин, потом он…"

— А ты не рассказывай Натаниэлю, — посоветовала Марта, погладив кудрявый затылок. "Потом, когда все это закончится, встретитесь с ним, и все будет хорошо. И мать свою он найдет, раз ее в Массачусетс продали. Обязательно найдет".

— Пойду, — Салли поднялась, — чего тянуть. Спасибо вам, миссис Марта, вроде легче стало.

Девушка поднялась на цыпочки и поцеловала смуглый лоб. "И запомни, — велела Марта, — что мы не по своей воле делаем, так в том дурного нет".

Она перекрестила рабыню. Когда дверь будуара закрылась, Марта подошла к зеркалу, всматриваясь в тонкую, еле заметную морщинку, между бронзовыми бровями. "Я тоже папе не все рассказываю, — вздохнула про себя девушка. Она нажала на резную, слоновой кости, ручку двери, что вела в опочивальню.

Свекор уже лежал в постели. "Что-то ты долго, — недовольно сказал он, затушив сигару в нефритовой китайской пепельнице. "Видишь, не курю при тебе, раз врач сказал, что это нехорошо для ребенка".

— Простите, — Марта медленно развязывала кружевные ленты на вороте рубашки.

Дэвид усмехнулся и похлопал рукой по шелковой простыне: "Иди сюда. Как там мой сын?"

— Растет, — протянула Марта, рассыпав волосы по его плечу. Он перевернул невестку на бок. Прижимая ее к себе, вдыхая запах жасмина, Дэвид поцеловал острые лопатки: "После Рождества поеду в Чарльстон. Найду пару андалузских кобыл для Фламбе, от него будет отличное потомство. И на аукционы загляну, может, привезу еще кого-нибудь для дома. Надо будет купить нянек. А ты, какой подарок хочешь? — он усадил девушку наверх.

Марта подвигалась и томно сказала, положив руку на живот: "У меня уже есть, спасибо".

— Думаю, — заметил мужчина, наклоняя ее к себе, — изумрудное ожерелье тебе будет к лицу.

Марта вдохнула запах табака. Раздув ноздри, прикрыв глаза, чувствуя его сильные руки, она напомнила себе: "Сначала он. Потом Мэтью. И не торопись. Помни, что сказал Брут: "sic semper tyrannis", такой будет судьба всех тиранов".

Девушка прижалась губами к его уху. Она сладко, едва слышно прошептала: "Еще!"

Вильямсбург

Покосившееся, старое здание таверны стояло на берегу реки Джеймс. Кинтейл посмотрел на темную воду и недовольно пробурчал себе под нос: "Могли бы и в городе встретиться, в кофейне хотя бы. Тут же одна шваль отирается".

— Согласен, — раздался смешок сзади. Мужчина резко обернулся, потянувшись за спрятанным кинжалом. Невысокий, коротко стриженый, светловолосый человек, в потрепанной куртке ремесленника и грязных сапогах, с грубошерстным шарфом вокруг шеи, наклонил голову. Рассматривая Кинтейла пронзительными, светло-голубыми глазами, он сказал: "Semper fidelis".

— Semper eadem, — отозвался лорд Кинтейл. Не, протягивая руки, он презрительно осмотрел мужчину: "До чего мы докатились, премьер-министр Норт доверяет деликатные миссии всяким оборванцам".

Тот почесал нос. Порывшись в кожаной суме, достав флягу, незнакомец передал ее Кинтейлу. "Пейте, это хороший ром, я только что с Кариб. Хоть согреетесь. Вот, — он подпорол ногтем подкладку сумки и протянул Кинтейлу письмо, — читайте".

Светловолосый мужчина, отойдя к мокрому бревну, присел: "Как закончите — я тут".

Джон затянул потуже шарф и подышал на руки:

— Господи, хоть бы одного найти. "Черную стрелу" расстрелял этот француз, Этьен. Сволочь, судя по всему. Расстрелял и пропал. Джо бы выплыла, она сильная. На Синт-Эстасиусе ее никто не видел, ни живой, ни мертвой. Значит, она на корабле у этого Этьена. Или, — Джон нашел в кармане трубку и закурил, — у кого-то другого. Маленький Джон где-то тут, в соединениях Кинтейла, судя по записям. Я мальчика домой привезу, — он обернулся на Кинтейла и хмыкнул: "Разукрасили его славно, конечно".

— Простите, ваша светлость, я и не мог себе представить…, - раздался сзади голос Кинтейла.

— В кофейне мы с вами не сидим потому, что нечего объявлять всему Вильямсбургу, что сэр Джеймс Маккензи, лорд Кинтейл, тут проездом, — сварливо сказал Джон. "У вас теперь лицо приметное, полковник, уж не сердитесь. Рассказывайте".

Джон слушал. Потом, прервав Кинтейла, он поморщился: "Какая чушь. Совершенно незачем отправлять на Синт-Эстасиус военную эскадру и оголять побережье. Опять же, нам не с руки пока ссориться со штатгальтером. Там всем заправляет один человек. Уберете его, и поставки оружия замедлятся, если не прекратятся вовсе".

— А что же вы его не убрали? — хмуро спросил Кинтейл, взяв какую-то палочку, строгая ее кинжалом.

— Я там был не для этого, — коротко ответил Джон. "Кстати, этого посланца патриотов все зовут Ягненком. Я помню, по донесениям, был какой-то шпион, вы его все ловили, и не могли поймать…"

— Так вот куда она сбежала…, - процедил Кинтейл. "Сучка, мерзавка, я ее вот этими руками повесить намеревался".

— Она? — удивился Джон. "На Синт-Эстасиусе я видел молодого человека. Изящный юноша, каштановые волосы, синие глаза. Серо-синие. Представляется господином Оливером. Настоящее его имя, я, к сожалению не узнал".

— Это девка, — Кинтейл сплюнул. "Уж поверьте мне".

— Я как-нибудь отличу юношу от девушки, — ехидно заметил Джон. "А ну говорите, что там у вас было".

— Господи, — Джонс слушал и глядел на реку, — они что тут, совсем все с ума сошли? Вовремя я приехал, ничего не скажешь.

— Полковник, — он повернулся и взглянул в голубые глаза Кинтейла, — вы что, до сих пор мучаетесь тем, что вашему предку, и моему родственнику, лорду Кеннету, его величество король Яков отрубил голову за излишнюю мягкотелость? Хотите доказать, что вы умеете убивать и насиловать? Вы это видели? — Джон порылся в сумке и вытащил на свет тонкую брошюру.

— Жизнь в оковах, — прочел Кинтейл. Он сцепил, зубы: "Это отвратительная ложь, она сама виновата…"

— Сама виновата в том, что хотела бежать из рабства, — сочно заметил Джон. "Вы хоть понимаете, что прочтя это, — он похлопал рукой по обложке, — любой здравомыслящий человек содрогнется от ужаса?"

— Он похож на того парня, — Кинтейл внезапно похолодел. "Господи, нет. Джон Холланд, граф Хантингтон, герцог Экзетер. Не может быть такого".

— А вашему предку король Чарльз отрубил голову за государственную измену, — ядовито сказал Кинтейл.

— Давайте не меряться казнями, — вздохнул Джон, — это дело долгое и непривлекательное. Расскажите мне, куда делась эта девушка, что называла себя Ягненком. И не лгите, — Джон сомкнул тонкие губы, — вы же дворянин, лорд Кинтейл.

Мужчина опустил голову: "Ей помог бежать мой рядовой, и сам вместе с ней — дезертировал. Его потом заочно приговорили к расстрелу, за убийство троих солдат".

Джон поймал в ладонь тающую снежинку и долго смотрел на нее. Над дальними горами лежала тусклая полоска зимнего заката.

— Как его звали? — спокойно спросил герцог.

— Клянусь честью, ваша светлость, я не знал…, - забормотал Кинтейл. "Я бы сразу отправил его домой, разумеется. Джон Холланд, ваша светлость, — почти неслышно добавил полковник.

Джон встал и поправил суму. "Моему сыну еще не было пятнадцати, — холодно сказал мужчина, — он прибавил себе лет, чтобы попасть в армию. Он приехал сюда, чтобы найти свою сестру, лорд Кинтейл. Спасибо за то, что вы показали ему, как должен воевать солдат его Величества". Джон застегнул куртку: "Я очень рад, что мой сын дезертировал, полковник. Незачем служить бесчестным целям. Всего хорошего".

— Погодите, — крикнул Кинтейл, побежав вслед за Джоном по узкой тропинке, — я не мог иначе…

Мужчина гневно обернулся: "Могли. Но не хотели. Какой мерой мерите, такой вам измерено будет, лорд Кинтейл. Всего хорошего, мне пора".

— Я должен вам рассказать о человеке, который поможет нам узнать планы патриотов, — умоляюще сказал Кинтейл. "Очень надежный юноша, вы не пожалеете, ваша светлость…"

Джон коротко вздохнул: "Ну!"

— Мэтью Бенджамин-Вулф, он студент, тут, в колледже Вильгельма и Марии, — зачастил Кинтейл, — его брат, по слухам, — адъютант Вашингтона. Простите, ваша светлость, я и вправду не думал, что Джон — ваш сын…

— А если бы он не был моим сыном? — устало спросил герцог. "Или вы думаете, что наша кровь краснее крови других людей? Все, — он поморщился, — езжайте к себе в Трентон, и чтобы я вас больше не видел".

Кинтейл, было, протянул руку. Джон, пожав плечами, развернувшись, пошел по грязной, в ямах, дороге к входу в таверну.

Внутри было шумно, темно, пахло вареной капустой и потом. Джон присел к стойке. Хозяин зорко поглядел на него: "Дружище, так не пойдет. Уходил ты веселый, а вернулся, — краше в гроб кладут. Что случилось?"

— Так, — Джон махнул рукой, — переночую, завтра еще по деревням поброжу, упряжь коням починю, и махну на север. Налей-ка мне этого вашего, кукурузного, полный стакан.

— Зря ты из Англии приехал, — заметил кабатчик, — в самую войну попал. А то оставайся. Тут, в Виргинии, хорошие мастера всегда нужны. Опять же, — хозяин подмигнул, — у нас тут весело. В субботу танцы будут. Ты же говорил, что вдовец. Может, познакомишься с кем-нибудь. А дети-то есть у тебя?

Джон выпил залпом стакан виски. Хмуро ответив: "Нет", он пошел к деревянной лестнице, что вела на чердак таверны.

Джон нагреб под бок соломы. Потушив свечу, глядя на бледную луну, что светила в прорехах туч, он приказал себе: "Не смей. Вернутся, оба, просто надо ждать".

Ему снилась Тео. Она лежала, привязанная к столбикам кровати, темные, тяжелые волосы разметались по шелковой простыне, смуглое тело отливало бронзой. Он наклонился. Увидев страх в больших глазах, Мэтью ласково улыбнулся.

— Я всегда тебя любил, — сказал он, чуть поглаживая ее грудь плетью, — всегда, милая. С тех пор, как мне было четыре года. Так не убегай от меня, все равно, — Мэтью раскурил сигару и, повертев ее в руках, показал девушке, — все равно, Тео, ты далеко не убежишь. Поставлю тебе клеймо, — он рассмеялся, и резко приложил сигару к нежному, гладкому бедру.

Девушка закричала, забилась, пытаясь вырваться, запахло горелым мясом. Мэтью услышал сзади одобрительный голос: "Хорошо, очень хорошо". Мужчина — изящный, с тронутыми сединой волосами, в шелковом халате, погладил его золотистые кудри. Он усмехнулся: "А ты сам, Матье, хочешь попробовать, что такое боль? Держу пари, тебе понравится". Мэтью взглянул в пристальные, серые глаза и, сам того не ожидая, — кивнул.

— Приснится же такое, — недовольно сказал Мэтью, открыв глаза, вглядываясь в ярко-голубое, утреннее небо за окном. Он приподнялся на локте, зевая. Взяв серебряную чашку с кофе, юноша крикнул: "Джимми!"

— Да, хозяин, — невысокий, чернокожий парнишка просунул голову в дверь.

— Ванну, — коротко приказал Мэтью. "И оседлай мне лошадь. Я хочу проехаться верхом перед лекциями".

Он сел в пахнущую лавандой, теплую воду, и, блаженно опустил веки: "Вот же мерзавец этот Натаниэль. Как чувствовал, что я его хотел отправить в "Дом радости", сбежал. Ничего, там все убрано. Трупы уже давно в реке, а к следующему лету привезу новых постояльцев. Можно Джимми туда отправить, кстати. К следующему лету я уже буду отцом, — Мэтью озорно улыбнулся, — придется приехать в поместье к родам, иначе нельзя".

Вытираясь, юноша ворчливо сказал слуге: "Неси костюм для верховой езды. Приведи тут все в порядок, — Мэтью указал на гостиную, где были разбросаны пустые бутылки вина, и стояла стопка фарфоровых тарелок с объедками.

— Фи-Бета-Каппа, — хмыкнул он, посмотрел на серебряный ключик, что висел на цепочке от часов. "Правильно, масонской ложи у нас пока нет, только разговоры ходят о ее создании. Так хоть мы, студенты, в тайное общество объединились".

Мэтью отпер большую шкатулку черного дерева и посмотрел на склянку с лауданумом. "Нет, — встряхнул головой юноша, — нельзя. Потерпи до вечера". Он, было, протянул руку к склянке, но, одернув себя, развернувшись на каблуках — спустился вниз, во двор. Он принял от Джимми поводья красивого, белого жеребца. Вскочив в седло, посмотрев на небо, Мэтью улыбнулся.

Юноша выехал на устланную палой листвой дорожку университетского парка. Он оглянулся, и погладил по холке коня: "Через два года я уже буду адвокатом. Утрем нос Дэниелу. Это если его раньше не убьют, конечно".

Мэтью ехал легкой рысью, и что-то насвистывал. Остановившись над обрывом, полюбовавшись широкой рекой, он услышал сзади стук копыт.

Невысокий, светловолосый, изысканно одетый мужчина выехал на поляну. Придержав коня, он вежливо спросил: "Мистер Бенджамин-Вулф, если не ошибаюсь?"

— С кем имею честь? — высокомерно ответил Мэтью.

— Красавец, — хмыкнул Джон, глядя на золотистые, пышные, словно сено, волосы. "Блестящий студент, профессора на него не нахвалятся. Президент этого их тайного общества. Таким кто только в молодости не увлекался, юнцы обожают всякие секреты. Вот и прекрасно".

— Можете называть меня мистер Джон, — мужчина спешился. "Давайте прогуляемся, мистер Бенджамин-Вулф, у меня есть к вам деловое предложение. Я представляю интересы его Величества в колониях. Негласно, конечно".

— Разумеется, — Мэтью сглотнул: "Ну и глаза. С этим господином точно — шутить нельзя".

— Я прочитал ваше эссе о Юлии Цезаре, — сказал Джон, когда они медленно пошли по тропинке вдоль берега. "Очень изящный слог, латынь у вас отменная. Впрочем, ваш старший брат — тоже хорошо пишет".

— На другие темы, — ореховые глаза заблестели смехом.

— Верно, — согласился Джон. "Вы сколько языков знаете, мистер Бенджамин-Вулф?"

— Просто Мэтью, — запротестовал юноша. Он обаятельно улыбнулся: "Немного. Французский — он у меня как родной, у меня был наставник-креол, из Нового Орлеана, немецкий, испанский, итальянский. Ничего, — Мэтью развел руками, — экзотического".

— Да, — задумчиво проговорил Джон, — китайский нынче только иезуиты и учат. Впрочем, как и русский. Вот что, Мэтью, — он приостановился, — я не буду ходить вокруг да около. Вы из семьи лоялистов, — он поднял ладонь, увидев, что юноша открыл рот. "Ваш старший брат, — усмехнулся Джон, — меня в данный момент не интересует, и вообще, — мужчина поморщился, — я не хочу вас использовать для таких мелких дел, для этого есть военные. Вы, кажется, женаты? — Джон поднял бровь.

— Да, — Мэтью кивнул, — мы с Мартой знакомы с детства. Она очень милая, домашняя девушка. Я ее, разумеется, ни во что не посвящать не собираюсь.

— Очень правильно, — Джон потер подбородок. "Вы мне потом понадобитесь в Европе, Мэтью. А сейчас спокойно учитесь, получайте диплом".

— Я даже не сказал, что согласен, — промелькнуло в голове у юноши. Он наклонился, и поднял золотой лист дуба: "Мне, наверное, надо что-то подписать, мистер Джон?"

Мужчина махнул рукой. "Дорогой мой Мэтью, в нашем деле — чем меньше оставляешь за собой следов, тем лучше. Особенно бумажных. Вас найдут, когда придет время". Джон помолчал: "Уверяю, у вас будет такая увлекательная жизнь, что лауданум вам больше не понадобится".

Юноша покраснел: "Откуда вы…"

— Не мог же я не проверить ваши комнаты, — пожал плечами Джон. "Ну, — он подал руку юноше, — всего хорошего, вам пора на лекции. Рад был познакомиться".

— Я тоже, мистер Джон, — тихо ответил Мэтью.

Джон пришпорил коня. Уже подъезжая к воротам университета, он подумал: "Лауданум. В конце, концов, его в Лондоне налево и направо прописывают. Ее Величество от бессонницы его принимает. Безобидное средство".

Он в последний раз оглянулся на белокаменный шпиль церкви. Вдохнув свежий ветер с реки, Джон пробормотал: "А теперь к Делаверу. Мы там проиграем, несомненно, несмотря на все усилия Кинтейла и остальных. Надо уходить, пока еще есть возможность — с честью, а не то нас, вышвырнут отсюда. Да только лондонские упрямцы меня как три года назад не слушали, так и сейчас — не послушают".

Джон посмотрел на ясное, чистое небо — от вчерашних туч не осталось и следа. Он повернул коня на северную дорогу.

Река Делавер

Тяжелые, серые льдины ворочались под сильным ветром с запада. Уже темнело. Высокий, с заметной сединой человек, в голубом, потрепанном мундире Континентальной Армии, присев, потрогал снежную кашу, что летела на низкий берег реки.

— Ваше превосходительство, — раздался молодой голос сзади, — давайте отойдем, гессенцы могут вас увидеть и начать стрелять.

— Тут восемьсот футов до противоположного берега, — сварливо сказал Джордж Вашингтон своему адъютанту, — ни одна пуля не долетит. Что там у нас с переправой?

— Пригнали сорок даремских лодок, плоскодонки с усиленными бортами, — отрапортовал Дэниел, — мы их уже спрятали в камышах, около дома паромщика.

— Надо еще две баржи, а лучше — три, — велел генерал, поворачивая к низкому, каменному зданию таверны Мак-Конки. "Восемнадцать пушек, — посчитал Вашингтон, стряхивая снег с мундира, — и лошади. Вода такая, что если кто-то в нее упадет — тут же и замерзнет. Плавать у нас почти никто не умеет. Но другого пути нет, — он обернулся. Взглянув на тусклые огоньки лагеря британцев, еле видные в поднявшейся метели, генерал спросил:

— А что скауты, подтверждают те сведения, которые доставили из Виргинии? Индейцы там?

— Там, — тихо сказал Дэниел. "И лорд Кинтейл с ними. Ваше превосходительство, а что это за разведчик, в Виргинии? Кто-то знакомый?"

— Даже если бы я знал, — хохотнул Вашингтон, — я бы тебе не сказал. Это донесение сюда через десяток рук пришло, капитан Вулф. Кстати, твой дружок, капитан Горовиц — отлично работает в Чарльстоне. Это была прекрасная идея — отправить его свататься, никто ничего не заподозрил".

— Он и вправду — усмехнулся Дэниел, — сватается. Там же больше евреев, чем на севере. У них рано женятся, ваше превосходительство, да и война скоро закончится.

— Твоими бы устами, — пробормотал Вашингтон. Открывая тяжелую дверь таверны, генерал приказал: "Иди, проверь, как там у нас идет выдача мушкетов. Потом поспи хоть немного, мы тут пока, — он кивнул на плавающий слоями сизый табачный дым, — перекусим, и начнем военный совет. Два часа у тебя есть".

— Ваше превосходительство, — Дэниел, тяжело, глубоко вздохнул, — а что там с моим рапортом?

— Ты сначала руку вылечи, — буркнул Вашингтон, — хоть и левая, а все равно — пуля в локте, это не шутки.

— Но капитан Горовиц…, - Дэниел посмотрел в серые, внимательные глаза генерала, — он, же написал…

Вашингтон помолчал, разглядывая адъютанта. "Может, и отпустит, — успокоил себя Дэниел, — два месяца я у него служу, с тех пор, как из госпиталя вышел. Хватит, с рукой все в порядке, пора в строй".

— Капитан Горовиц, — ехидно заметил Вашингтон, — даже если тебе голову оторвет, — чего, я надеюсь, не случится, — напишет в рапорте, что ты годен к службе. Ладно, — генерал усмехнулся, — бери свой массачусетский батальон, воюй.

— Спасибо, ваше превосходительство! — облегченно сказал Дэниел. Вашингтон вдруг спросил: "А что это ты там сидишь при свече, по ночам? Дневник, что ли, ведешь?"

Юноша покраснел. "Я же юрист, ваше превосходительство, когда-нибудь нам понадобятся законы, конституция…"

— Сначала нам понадобятся деньги, — Вашингтон прислушался к голосам из таверны. "Впрочем, Ягненок неплохо справляется. Да и Франклин пишет из Парижа, что там будут нам помогать. Посмотрим, — коротко заключил генерал. "Ну, иди. Вернулся Фримен из Массачусетса, нашел свою мать?"

— Пока нет, — помрачнел Дэниел. "Я уже и сам не рад, что его отпустил, все-таки он беглый…"

— Он не беглый, а сержант Континентальной Армии Натаниэль Фримен, — оборвал его генерал. "Ничего, все с ним будет хорошо, он парень лихой".

Дэниел приложил руку к треуголке: "Разрешите идти, ваше превосходительство, обратно в батальон".

— Беги, — Вашингтон развернул его за плечи и подтолкнул. "Завтра вечером чтобы все были готовы".

Дэниел заглянул в палатку: "Тепло-то как! Уходил — угли еле тлели". В переносной чугунной печурке горел огонь, пахло жареным беконом и свежим хлебом.

Юноша взглянул на сидящего с поджатыми ногами на койке изящного, чернокожего парня: "Сержант Фримен, разве так положено встречать начальство?"

Натаниэль перекусил зубами нитку. Отложив мундир Дэниела, он весело ответил: "А я еще час в отпуске, мистер Вулф. Я вам тут прибрал немного, и поесть приготовил".

Дэниел уселся рядом с ним. Блаженно протянув ноги к огню, он проворчал: "Ты же не денщик мне, Натаниэль. Иди в свое отделение".

— Вот сейчас мундир в порядок приведу и пойду, — парень встряхнул кудрявой головой. "Не сердитесь, капитан Вулф, старые привычки, я все-таки неплохой слуга. Как отвоюем — он улыбнулся, — и Салли сюда привезу — постоялый двор хочу открыть".

Дэниел помолчал и осторожно спросил: "Нашел ты миссис Бетси?"

Натаниэль посмотрел на него темными, красивыми глазами. Он кивнул: "Под Спрингфилдом матушка моя, в имении. Живется ей неплохо, кормилица. Дитя родила от хозяина, да умерло оно, а так сестра бы мне была. Она же молодая у меня, мистер Дэниел, еще тридцати пяти не исполнилось. Говорил я ей, что бежать надо…"

— Не надо бежать, — прервал его Дэниел. Заметив удивление в глазах юноши, он твердо добавил: "Хватит бегать. Рабство так не прекратишь, Натаниэль. Надо, — он потянулся и взял тетрадь, — все делать по закону".

— Так нет такого закона, чтобы рабов не было, — удивился юноша. "Везде, мистер Дэниел, и тут, и в Нью-Йорке и на юге — везде рабы".

Дэниел открыл тетрадь: "Все люди рождаются свободными и равными, имея определенные природные, существенные, и неотъемлемые права, среди которых право защиты их жизни и свободы…"

— Что это? — тихо спросил сержант.

— Конституция, — задумчиво ответил Дэниел. "Основной закон нашей страны. Ну, — он улыбнулся, — будущий, конечно. Так что миссис Бетси мы освободим, Нат, — так, как надо, в суде, публично. Не волнуйся, — он взял мундир и велел: "Все, отправляйся в свое отделение. Скоро уже, и строиться будем, проверять, как вы к переправе готовы. Спасибо тебе".

Он проводил взглядом юношу. Устроив на колене оловянную тарелку, облизав пальцы, — бекон был горячий, — Дэниел усмехнулся: "А капитан Горовиц, наверное, в Чарльстоне на серебре обедает. Что он там говорил, эта мисс Линдо — дочь одного из самых богатых торговцев на юге? Вернется уже женатым, наверное".

— А сейчас — спать, — Дэниел вытянулся на койке. "Хотя бы час, и чтобы никто не мешал". Он закрыл глаза: "Господи, только, пожалуйста, не надо снов. Завтра ведь в бой".

Мирьям стояла на берегу огромного — без конца и края, моря. Каштановые волосы шевелил ветер, усталые, чуть припухшие глаза смотрели куда-то вдаль. Она повернулась, искусанные губы зашевелились. Девушка, махнув рукой, побрела, осторожно, тяжело ступая по камням, постепенно исчезая в белесом, густом тумане.

Дэниел перевернулся. Уткнув лицо в сгиб локтя, чуть морщась от вернувшейся боли в заживающей ране, он едва слышно заплакал.

Лодки медленно продвигались, лавируя между льдинами, в кромешной тьме, на пронзительном, несущем колючий снег, ветру. Дэниел, стоя на носу, вгляделся в метель: "Так, ребята, генерал уже почти на берегу, поднажмем".

В свисте вьюги, сзади, было слышно ржание коней и приглушенные людские голоса. "Возьмите, капитан, — Натаниэль протянул ему аккуратно свернутое знамя.

Дно челна заскрипело по песку. Дэниел выскочил в мелкую воду. Над его головой забился красно-белый, флаг. Обернувшись к своему батальону, юноша приказал: "За мной!"

Атлантический океан

Эстер взяла Констанцу за руку. Та, водя пальцем по золоченым буквам на борту шлюпки, громко прочитала: "Hoppen".

— Это значит — надежда, — Констанца подняла темные глаза. Капитан ван Леер улыбнулся: "Три года тебе, а уже так хорошо читаешь. Что же дальше будет?"

— Дальше я буду ученым, — серьезно ответила девочка. Эстер погладила ее по голове: "Непременно, милая. Беги, начинай складывать игрушки, сама же ты спустишься по трапу?"

— Конечно, — гордо ответила Констанца. Эстер посмотрела вслед рыжей голове. Понизив голос, она спросила капитана: "Думаете, тут, южнее, не будет британцев?"

— Все их силы сейчас у Нью-Йорка, — ответил моряк, — так что не волнуйтесь. Хоть в Чарльстоне и нет патриотов, но торговые корабли англичане не трогают. Если они уже в гавани, я имею в виду, — пояснил капитан. "При таком ветре мы уже через пару часов увидим берег Южной Каролины".

— Спасибо, — Эстер откинула с лица, бьющиеся на ветру черные косы. Она вгляделась в бесконечный, темно-синий простор океана.

— Тепло как, — подумала девушка, подставив лицо солнцу. "В Амстердаме грязь, сырость, а тут — будто лето. Мы же смотрели на карте — этот Чарльстон на той же широте, что и Святая Земля. Синагога там есть, не зря мы рекомендательные письма от раввина взяли. Интересно, ведь кузен Питера, капитан Кроу, тоже где-то тут плавает, он ведь военный моряк".

— Что задумалась? — услышала она ласковый голос брата. Иосиф потянулся и закинул руки за голову: "Матросы, как я посмотрю, геморроем не страдают. Десяток вырванных зубов, перелом руки, несварение желудка — в общем, ничего примечательного".

— А ты бы переоделся — велела Эстер, глядя на пропотевшую, грязную рубашку мужчины. "Я тебе в каюте все уже приготовила. И бороду надо подстричь".

— Это уже в Чарльстоне, — зевнул Иосиф. "Отдохнем там немного и отправимся на север, в Филадельфию. Оставлю вас на попечении у кого-нибудь, а сам пойду хирургом в армию".

— На попечении, — обиженно сказала Эстер. "Мне двадцать три года, я дипломированная акушерка, училась в Париже…"

— Пока ты не замужем, — отрезал Иосиф, — ты не можешь жить одна, это неприлично.

Эстер только тяжело вздохнула: "Стоило ехать в Новый Свет, чтобы здесь слышать то же самое, что и в Амстердаме. Еще, наверняка, и сватать начнут, сразу же, как мы в Чарльстоне появимся".

— А вот ты, дорогой брат, взял бы — и женился, — девушка подтолкнула его в плечо. "Тогда я могла бы жить с твоей женой, и ты был бы спокоен".

— Змея, — нежно отозвался Иосиф. "И всегда такой была". Он рассмеялся и поцеловал ее в затылок: "Смотри, парус".

"Стремление" шло полным ходом, чуть наклонившись под ветром с востока. Капитан Стивен Кроу, опустив подзорную трубу, велел: "Пушки к бою! Там голландец, наверняка, с Синт-Эстасиуса".

— Слишком уж близко к берегу, — почтительно возразил помощник. "Обычно они не подходят на такое расстояние к земле, капитан, опасаются".

— А этот обнаглел, — Стивен пригладил коротко стриженые, темного каштана, волосы. "Так мы его накажем, — усмехнулись лазоревые глаза.

Он проверил пистолет и сбежал вниз, на орудийную палубу. "Сто двадцать пушек, — удовлетворенно подумал Стивен, — они сразу выбросят белый флаг, как только нас завидят. Мушкеты, порох и пули мы у них конфискуем, а экипаж и пассажиры пусть посидят в тюрьме, в Чарльстоне, чтобы неповадно было".

Капитан Кроу услышал залп и холодно спросил: "Кто там тратит ядра впустую? Мы в двух милях от противника, кошки давно не отведывали?"

— Это не мы, капитан, — вытянулся второй помощник. "Посмотрите сами".

Стивен увидел на горизонте черные паруса. Он коротко приказал: "Разворачиваемся. Тут нам больше делать нечего, сейчас от голландца одни щепки останутся. Потом вернемся, подберем выживших".

— Если они будут, — пробормотал кто-то из пушкарей, глядя быстро идущий наперерез голландцу корабль.

Стивен оглянулся, стоя на корме — над морем вился серый, пороховой дым. Он, вздохнув, положил руку на золоченый эфес шпаги: "Нельзя. У тебя есть обязанности, вот и выполняй их. Нечего рисковать людьми и кораблем, и ввязываться в ненужный бой".

— Прибавьте парусов, — крикнул он матросам на мачтах. "Стремление" заскрипело, паруса заполоскали. Британский фрегат направился к северу.

Эстер пригнулась. Встав на колени, она закрутила сильными руками жгут на плече раненого. Над палубой свистели ядра, с юта доносился запах гари. Девушка почувствовала, как ее трясут за плечо.

— Немедленно вон отсюда, — приказал Иосиф. "Сейчас для тебя и Констанцы спустят шлюпку, под парусом ты ходить умеешь, до берега десять миль. Все время на запад, — он наклонился, и, подхватил стонущего моряка: "Давайте-ка в трюм, и быстро. Ну, — мужчина обернулся к сестре, — что застыла?"

— Я никуда не уйду, — упрямо сказала Эстер. "Тут раненые".

— Нет, это я никуда не уйду, — Иосиф перехватил человека удобнее. Достав пистолет, прицелившись, он выстрелил. С "Молнии" раздался чей-то крик и плеск воды. "Все, — он поцеловал сестру в лоб, — я вас найду, обещаю".

— Иосиф…, - девушка закусила губу.

Он вздохнул: "Мы отвечаем за Констанцу, поэтому давай, — мужчина подтолкнул сестру, — поторапливайся. В Чарльстоне вам помогут, в синагоге".

— А как же вещи? — ядро пронеслось над их головами и врезалось в фок-мачту. Иосиф чуть не застонал: "Какие вещи, нет времени на это. Констанца внизу, я сейчас ее приведу".

Эстер, даже не думая, вытерла окровавленные руки о подол простого, серой шерсти платья. Она услышала сзади голос капитана: "Все, девочка уже здесь. Пойдемте к трапу".

— Капитан Ван Леер, — умоляюще сказала Эстер, — пожалуйста…

Голландец, поморщившись, держа в руке мушкет, второй — встряхнул ее за плечо. "Это же пираты, — злым шепотом сказал он. "Вас не пощадят, мадемуазель. Или вы хотите закончить свои дни в портовом борделе? Все, чтобы я вас больше не видел. Вас кто-нибудь подберет — рыбаки, или береговая охрана британцев".

Констанца стояла у проломленного борта, маленькая, в накинутой на плечи кашемировой шали, которая закрывала ее до самых туфелек. "Я взяла, — серьезно сказала девочка, подняв на Эстер темные глаза. "Вдруг там снег, все-таки зима. Тетя Эстер, а дядю Иосифа не убьют?"

— Никого не убьют, — Эстер сжала зубы. Подхватив одной рукой девочку, она стала осторожно спускаться по трапу. На юте уже поднимались языки пламени.

— Уже убили, — грустно пробормотала Констанца, устраиваясь на деревянной лавке. "Я видела, в трюме. Они под парусом лежали".

Эстер ничего не ответила. Засучив рукава платья, она взялась за весла. "Надо отойти подальше, — подумала девушка, — а потом уже ставить парус. Так нас не заметят".

Палуба "Надежды" уже пылала. Эстер, обернувшись, увидела, как с "Молнии" к борту корабля протягиваются абордажные крюки.

— Господи, — прошептала Эстер, возясь с парусом, — только бы он уцелел, Господи.

Она подняла мачту. Ловко завязав узлы, Эстер велела Констанце: "Иди, садись на руль, я тебе покажу, как надо править".

— Тетя Эстер, — сказала девочка, приподнимаясь, не отводя глаз от океана, — смотрите!

Девушка прищурилась и увидела, как "Надежда" медленно клонится на бок. Черные паруса "Молнии" надулись ветром. Корабли, расцепившись, стали медленно дрейфовать в разные стороны. Обшивка "Надежды" задрожала, раздался взрыв. Корабль, перевернувшись разломанным килем вверх, стал погружаться в воду.

— Иосиф! — крикнула девушка. Опустившись на дно лодки, она горько сказала: "Да что же это такое, Господи!"

— Стреляют, — Констанца подергала ее за платье. "Они по людям стреляют, тетя, по головам. Сейчас в нас выстрелят".

— Не выстрелят, — зло, стирая слезы с лица, кладя лодку в галфвинд, ответила Эстер. "Мы сейчас исчезнем из виду. Давай на руль".

Она стояла у мачты, глядя на рыжие косы Констанцы, и безостановочно повторяла: "Он жив, жив, он не мог погибнуть. Мой брат жив".

Лодка накренилась и пропала за темно-синими, высокими волнами, идя на запад, туда, где над еще не видной полосой берега играл темно-золотой закат.

Капитан Стивен Кроу, сидя на носу шлюпки, хмыкнул: "И точно, никого нет". Он обернулся и приказал: "Еще круг обойдем, и пора сниматься отсюда, незачем терять время".

Море было усеяно обломками дерева. Кто-то из матросов, перекрестившись, тихо проговорил: "Капитан, смотрите, тут не то, что никого живого — никого целого не осталось, один мусор. Похоже, у них пороховой трюм взорвался".

— Дайте-ка багор, — велел Стивен, и, ловко подцепив качавшийся на воде сундучок, — сбил замок. "Корабельный журнал, — хмыкнул он. "Тут все на голландском языке. Ну-ка, мистер Сандерс, — он протянул тетрадь первому помощнику, — вы же у нас до войны под их флагом плавали".

— Из Амстердама корабль, — Сандерс пролистал журнал, — называется "Надежда", шел в Чарльстон с грузом тканей, еще всякие индийские товары. Вот и список пассажиров. Трое, двое, наверное, муж с женой, под одной фамилией. Еще ребенок, трех лет, странно…,-Сандерс нахмурился, — фамилия другая. Иосиф и Эстер Мендес де Кардозо и Констанца-Софи ди Амальфи.

Стивен похолодел и потребовал: "Дайте сюда!".

— Правильно, — подумал он, глядя на четкий почерк незнакомого, уже мертвого капитана. "Никакой ошибки, все черным по белому. Господи, да зачем они сюда подались — Иосиф с Эстер? И маленькая Констанца, Джон же мне написал, что она круглой сиротой осталась".

Капитан глубоко вздохнул. На мгновение, закрыв глаза, он вспомнил пышные, рыжие волосы и ее веселый голос: "Вот вернешься со своих морей, Стивен, и тогда поговорим о помолвке".

— А я еще усмехнулся, — подумал Стивен, — поднимаясь по трапу, и спросил: "А если не вернусь?". Да, как раз ей четырнадцать было, а мне — восемнадцать, я в Кейп уходил, а оттуда — в Индию, первым помощником.

— Курс на Нью-Йорк, — сухо велел он, оказавшись на палубе. "Я сейчас приду".

Стивен спустился в свою каюту, и оглядел ее, — неуютную, пропахшую табачным дымом и порохом. Сев к узкому столу, он очинил перо кинжалом. Поболтав оловянной чернильницей, капитан отставил ее: "Если бы я вернулся, ничего бы этого не было. Сто двадцать пушек, от пирата и следа бы не осталось. Господи, это я виноват, я. Надо написать ему, обо всем".

Мужчина достал из старой шкатулки красного дерева чистую бумагу. Тяжело вздохнув, он начал писать: "Дорогой Питер!.."

Эстер вытащила шлюпку на белый песок. Изнеможенно дыша, она опустила руки: "Новый Свет. Вот, мы и тут, Констанца".

Девочка спала на дне лодки, свернувшись в клубочек, укрывшись шалью. Эстер оглянулась и услышала в сумерках журчание ручейка. Она долго пила, стоя на четвереньках, а потом, вытерла пот со лба: "Завтра, все завтра. Завтра доберемся до Чарльстона".

Эстер подхватила Констанцу, — та только недовольно поворочалась. Она устало опустилась на укрытую мягким мхом землю, у подножия большой сосны. Девушка устроилась между выступающими из-под песка корнями. Прижав к себе спокойно дышащую Констанцу, натянув на плечи шаль, Эстер мгновенно заснула.

Море тихо колыхалось, ночь была темной и беззвездной. Кто-то осторожно шел по берегу.

Мужчина поднял масляный фонарь: "А я вам говорю, мистер Мак-Карти, она не могла далеко уйти. Надсмотрщики клянутся, что ее подстрелили. У нее будет кровь на платье, давайте спустим гончую".

— Вот же привязался, — зло подумал охотник за рабами. "С постели меня поднял, не терпится ему". Мак-Карти обернулся к запыхавшемуся, толстенькому человеку: "Да не волнуйтесь вы так, мистер Джеффрис, до утра найдем вашу беглянку".

Мак-Карти ласковым, тихим свистом подозвал к себе собаку: "Искать, милая!".

Рыжий, большой пес на мгновение застыл, принюхиваясь, и, подняв голову вверх — ринулся к сосновой роще.

Чарльстон, Южная Каролина

В саду пахло цветущими азалиями. Ухоженный, зеленый газон был обрамлен большими клумбами, веял тихий, теплый южный ветер. Мисс Абигайль Линдо покрутила на плече кружевной зонтик: "Все-таки вы очень смелый человек, капитан Горовиц. Вас же могут арестовать, в любой момент".

— А чего ради меня арестовывать? — смешливо отозвался Хаим. Они сидели на мраморной скамейке, выходящей к маленькому пруду. Он взглянул на темную воду, где лениво плескались золотые рыбки: "Я тут в штатском, как видите, документы мои подозрений ни у кого не вызвали, а уж причина, почему я в Чарльстоне — тем более".

Мисс Линдо опустила длинные ресницы и покраснела. "Все равно я его уговорю переехать после войны сюда, на юг, — подумала девушка. "В Бостоне темно, холодно. И папа не хочет меня отпускать. Тут, в Чарльстоне, Хаим сможет стать самым модным врачом, папа даст ему денег, чтобы открыть практику".

Чернокожая служанка в накрахмаленном фартуке и наколке присела: "Велите подавать чай, мисс Абигайль?"

— Да, накройте в беседке, — девушка махнула холеной рукой: "А кто вам прислуживает на войне, капитан Горовиц? У вас есть денщик?"

— У нас же не британская армия, — Хаим посмотрел в карие, красивые глаза мисс Линдо. "У нас все идут добровольцами и сражаются наравне. Да и зачем мне денщик, я и сам все умею, — он помолчал: "А ваш отец не хочет освободить своих рабов?"

— А зачем? — мисс Абигайл пожала стройными плечами и расправила складки шелкового платья. "У наших предков, в Святой Земле, тоже были рабы — Тора нас так учит. И наш раввин говорит, что это — Божья воля, вы же сами слышали, на проповеди. Господь создал негров для того, чтобы они служили белым людям, а иначе, зачем они нужны?"

— У меня нет рабов, — коротко сказал Хаим. "И никогда не будет, мисс Линдо. И вообще, — он задумался, — вы же слышали, что наш народ, в Европе — тоже страдал от унижений. Как же мы можем обрекать на такую судьбу создания Божьи?"

Мисс Линдо незаметно зевнула, прикрыв рот ладошкой. Поднимаясь, она ответила: "Не буду же я сама готовить, убираться и ухаживать за детьми, капитан Горовиц, — девушка внезапно зарделась. Встряхнув убранной белыми цветами, темноволосой головой, она решительно продолжила: "Не знаю, как у вас там, на севере, а здесь, на юге, без рабов нельзя. Давайте, — она указала в сторону беседки, — выпьем чаю, и вам же надо идти к миссис Сальвадор, вы говорили?"

— Да, — хмуро ответил Хаим, следуя за девушкой, — я ей привез деньги, что мы, офицеры, собрали.

— Вот у нее — нет рабов, — улыбнулась мисс Линдо. "Покойный мистер Сальвадор был этим… — девушка сморщила гладкий лоб.

— Аболиционистом, — помог Хаим, смотря куда-то вдаль. "Я знаю, я с ним виделся несколько раз".

— И вообще, — мисс Линдо остановилась перед входом в изящный, в греческом стиле, павильон, — они бедные. Мистер Сальвадор слишком увлекался политикой, а потом у них индейцы сожгли ферму, вот они и остались без гроша, — девушка звонко рассмеялась: "Холодный чай с мятой, капитан Горовиц, или вы, там, на севере, все еще его не пьете? Боретесь с британцами и за столом?"

Хаим, ничего не ответив, прошел внутрь.

На улице было шумно, фермерские повозки поднимали пыль. Хаим, обернувшись на колонну британских солдат в красных мундирах, незаметно пересчитал их: "Пора и домой. Незачем больше рисковать, я все узнал, что надо. Конечно, хорошо бы посмотреть планы движения войск, но в штаб меня никто не пустит, а ночью он охраняется. Со сватовством этим пора заканчивать, — он поморщился, — понятно, что ничего не получится. Извинюсь и уеду".

Он свернул в узкую улицу. Сверившись с записной книжкой, поднявшись на крыльцо деревянного, невидного дома, Хаим постучал в дверь.

На покрытом истертым ковром полу гостиной были разбросаны игрушки. Мальчик, лет трех, поднял серьезные, темные глаза, и вежливо сказал: "Здравствуйте".

— Моше, ты пойди к себе, милый, поиграй пока там, — миссис Сальвадор, — маленькая, худенькая, в траурном платье, — наклонилась и поцеловала ребенка в лоб. Мальчик тихо вышел. Хаим увидел в углу почти пустой гостиной старую колыбель.

— А это тоже Фрэнсис, — голос женщины задрожал. Она, присев за стол, положила перед собой руки, сцепив тонкие пальцы. "Отца его в августе убили, а он, — миссис Сальвадор кивнула на колыбель, — в октябре родился, как раз после праздников". Женщина тяжело вздохнула и замолчала.

— Миссис Сальвадор, — Хаим все смотрел на мирно спящего младенца, — мне очень, очень жаль. Вы же знаете, как Фрэнсиса любили в армии. Вот, — он достал из внутреннего кармана сюртука конверт, и положил перед ней, — мы вам собрали немного. Генерал Вашингтон обещал, что вы непременно будете получать пенсию, как только закончится война.

Женщина тихо повторила: "Как только закончится…, Спасибо, капитан Горовиц, — она быстро вытерла слезу. Поднявшись, махнув рукой: "Не вставайте!", — женщина взяла с камина шкатулку.

— Вот, — миссис Сальвадор развернула листок, — это мне полковник Томпсон написал, после того, как Фрэнсис…, - она не закончила, и, пробормотав что-то, вышла из комнаты.

— Дорогая миссис Сальвадор! — начал читать Хаим, — с глубоким прискорбием вынужден вам сообщить, что ваш муж, доброволец Фрэнсис Сальвадор, погиб первого августа этого года в стычке с британскими войсками. После того, как он сообщил мне, проскакав за одну ночь тридцать миль, что британцы, вкупе с индейцами, начали грабить и жечь отдаленные фермы, я немедленно отправился навстречу противнику.

К сожалению, во время ночного боя, Фрэнсис был ранен. Индейцы обнаружили его раньше наших санитаров, и сняли с него скальп. Он скончался на моих руках, миссис Сальвадор, и перед смертью спросил, как закончился бой. Когда я сказал ему, что мы победили, и британцы обратились в бегство, он пожал мне руку и, закрыв глаза, шепнул: "Уже скоро". Он умер через несколько мгновений, миссис Сальвадор. Я от своего лица и от имени всех моих солдат и офицеров, приношу вам искренние соболезнования. Пусть Господь упокоит душу Фрэнсиса в Своем присутствии.

С уважением, полковник Континентальной Армии, Уильям Томпсон.

Хаим отложил письмо и услышал из колыбели зевок. Он осторожно взял на руки просыпающегося мальчика. Покачав его, глядя на маленький, выцветший американский флаг, что висел над камином, он тихо сказал: "Вырастешь, Фрэнсис Сальвадор, и мама тебе все расскажет. А ты, — он улыбнулся, глядя на нежное личико, — будь счастлив, милый".

— Да что вы, — он услышал озабоченный голос женщины, — давайте я, капитан Горовиц.

Хаим рассмеялся: "Я же врач, миссис Сальвадор, я не только пули вынимать умею. Не волнуйтесь".

Она убрала письмо: "Это были те индейцы, что с лордом Кинтейлом потом на север ушли, в Виргинию, а оттуда — к Трентону. Не знаете, как там у них? — она кивнула головой за окно.

Хаим передал ей младенца: "Вот сейчас вернусь и узнаю. Но, думаю, генерал Вашингтон их разгромил и Кинтейл уже болтается на каком-нибудь дереве".

— Я читала, — темные глаза миссис Сальвадор заблестели гневом, — про эту бедную женщину, Юджинию. Какой стыд, капитан Горовиц, какой позор. Фрэнсис же был избран делегатом на Континентальный Конгресс, но эти стычки начались, и он сказал, что его долг — остаться здесь. А так бы он выступал за отмену рабства, конечно.

— Умер, — миссис Сальвадор помолчала, — так и не узнав, что приняли Декларацию Независимости. Меня больше всего это мучает, и еще то, — она покачала сына, — что Моше только через десять лет сможет кадиш по отцу сказать.

Хаим обвел глазами комнату и осторожно спросил: "Миссис Сальвадор, а как же община? Помогают вам?"

— Фрэнсиса похоронили и Моше потом будут бесплатно учить, — ответила она. "А так, — она помедлила, — вы же видели, капитан Горовиц, какие у них особняки. Оттуда и не заметишь, что у нас, бедняков, в жизни случается".

Дверь передней чуть приоткрылась. Хаим улыбнулся: "А вот и мой добрый хозяин, доктор да Сильва, я ему сказал, что у вас буду".

Женщина поднялась и, держа на руках сына, попросила: "Вы только осторожней, капитан Горовиц, пожалуйста".

Он поклонился. Глядя на ее милое, с морщинками на лбу, усталое лицо, Хаим ответил: "После войны, миссис Сальвадор, обязательно встретимся. И чтобы у вас все было хорошо!"

Хаим прикоснулся кончиками пальцев к мезузе на косяке двери. Выйдя во двор, он услышал старческий голос: "Я, конечно, ее и детей лечу бесплатно, я же тут дураком слыву".

Юноша засунул руки в карманы сюртука. Встряхнув светловолосой головой, он ядовито сказал: "Лучше уж я буду дураком, чем мерзавцем, доктор да Сильва. Закончили вы свои вызовы?"

Старик поправил на голове черную шляпу. Передав Хаиму потрепанный саквояж, он усмехнулся: "Пойдем, посмотришь изнутри — что такое рабство. Никогда не был в аукционных бараках?"

— Откуда мне? — помотал головой Хаим.

— Вот и увидишь, — да Сильва развернулся и пошел вниз, к порту. Юноша поспешил за ним.

В маленькой, душной комнате назойливо жужжали мухи. Аукционист раздраженно обмахнулся грубо напечатанной афишей:

— Мистер Джеффрис, не предъявляйте ко мне претензий. Ищите свою рабыню и дальше. Эта девушка, которую вы обнаружили с мистером Мак-Карти — во-первых, ниже ростом, а во-вторых, — мужчина усмехнулся, — девственница. А у вашей беглянки, — он положил руку на газету, — двое детей уже родилось. Всего хорошего.

Плантатор стер пот со лба и сально улыбнулся: "А когда будет аукцион, на котором ее будут продавать? Я бы поторговался".

— Не сегодня, — холодно заметил аукционист. Поднявшись, он со значением добавил: "У меня дела, мистер Джеффрис".

— Поторговался бы, — хмыкнул мужчина, разглядывая толстую спину, обтянутую потрепанным сюртуком. "Да если ты последнюю рубашку продашь — у тебя на нее денег не хватит. Господи, какая удача".

Он закрыл дверь. Отперев шкап, мужчина достал оттуда тетрадь. На обложке было написано: "Модная торговля".

— В конце концов, — пробормотал аукционист, покусывая перо, — можно ее продать вместе с девчонкой. Ребенок красивый, здоровый, белокожий — на такого сразу польстятся. Подумаешь, небольшая надбавка к цене.

Он открыл дверь. Высунувшись в заплеванный коридор, аукционист велел: "Приведите мне эту Эстер, и живо".

Оказавшись в кабинете, девушка, откинув черноволосую голову, зло посмотрела на него:

— Я не понимаю, почему я со своей воспитанницей все еще здесь, мистер Диббл. Я же вам ясно сказала — мы плыли из Амстердама, на наш корабль напали пираты, мой брат погиб, а мы спаслись. Я вас просила послать к местному раввину, в синагогу. Община о нас позаботится.

— Акцент у нее и вправду есть, — Диббл приспустил тяжелые, опухшие веки. "Она знает языки, я сам проверял. Может, и не врет. А может — креолка с островов, с того же Синт-Эстасиуса, или Гваделупы. В любом случае, никакого раввина, а то золото уплывет из рук. Его будет много, очень много — мистер Бенджамин-Вулф прислал записку, что приедет днями, он ее точно не упустит".

Он сложил перед собой длинные пальцы. Покачав ими туда-сюда, аукционист стал незаметно оглядывать девушку. "Маленького роста, но фигура отличная, — подумал Диббл, — конечно, непонятно пока, плодовита она, или нет. Все равно, наши завсегдатаи, чувствую, из-за нее передерутся".

Эстер раздула ноздри. Заметив его взгляд, девушка устало закрыла глаза.

Собака злобно лаяла. Констанца, прильнув к Эстер, испуганно спросила: "Что такое, тетя?"

Девушка прижалась к стволу дерева, взяв на руки ребенка, укрывая его шалью. Она услышала грубый голос: "Я же вам говорил, мистер Мак-Карти, она бы далеко не убежала! Вот, — в глаза Эстер ударил свет фонаря, — и платье кровью испачкано!"

— Кто вы такой? — гневно спросила девушка. "Что вам надо?"

Собака, все еще рыча, подбежала ко второму мужчине — высокому, с коротким мушкетом в руках и пистолетом за поясом.

— Ваша рабыня, мистер Джеффрис? — спросил он.

Толстенький человек помялся: "Не похожа. И ребенок у нее откуда-то, рыжий. У моей девчонки двое детей было, однако я их обоих продал давно".

— Ты кто такая? — медленно, раздельно выговаривая слова, спросил Мак-Карти. "Откуда бежала?"

— Я не бежала, — спокойно ответила Эстер: "Господи, они же при мне разговаривали, как будто я вещь какая-то".

— Меня зовут Эстер Мендес де Кардозо, — продолжила она, перекрикивая лай гончей. "Мы плыли из Амстердама, на наш корабль напали пираты. Я помогала раненым, поэтому у меня кровь на платье. Это моя воспитанница, Констанца. Я еврейка, поэтому, — Эстер попыталась улыбнуться, — мне надо попасть в синагогу в Чарльстоне, к раввину".

— Вот же придумала, — расхохотался Джеффрис. "Давно я таких сказочниц не встречал".

— Акцент у нее не местный, — едва слышно заметил Мак-Карти, наклонившись к уху плантатора.

— Так она с севера, — отмахнулся тот.

— В первый раз слышу о рабыне с севера, которая бежит на юг, — недоверчиво подумал Мак-Карти. Он велел: "А ну пойдемте! Сейчас отвезем вас в Чарльстон, а потом разберемся".

Эстер вздернула голову и шепнула Констанце: "Все будет хорошо, не бойся".

— Я не боюсь, — блеснул из-под шали темный глаз. "А почему, они тут на людей с собаками охотятся, тетя Эстер?"

Девушка только вздохнула. Почувствовав плечом дуло мушкета, она медленно пошла впереди мужчин.

— И вот уже третий день мы тут сидим, — она рассматривала бесстрастное лицо Диббла. "Бедные люди, те, кто в бараках — они же там вповалку набиты. Я видела, когда мы во двор выходили. Констанца молодец, не плачет. Уже и друзей завела, вместе играют".

Диббл, будто очнувшись, откашлялся. "Вот вы, мисс Эстер, — усмехнулся он, — говорите — Амстердам, Париж, плыли вы сюда…, а как я это проверю".

— Я вам могу все рассказать, — измучено сжала губы девушка. "О Старом Свете…"

— Я вам тоже многое могу рассказать, — оборвал ее Диббл. "У вас ничего за душой — ни паспорта, ни писем каких-нибудь. Я подозреваю, что вы сбежали откуда-нибудь. Ребенок не ваш, — он тонко улыбнулся, — должно быть, какая-нибудь подруга вам его доверила. Черные так часто делают".

— Вы что, ослепли! — закричала Эстер. "Вы не видите, что у меня и девочки белая кожа?"

— Я продавал рабынь с кожей белее вашей, — лениво отозвался аукционист. "Вам надо доказать, что вы рождены свободной женщиной, иначе — он развел руками, — прошу меня простить, следуя нашим законам…"

— Ei incumbit probatio qui dicit, non qui negat, — выплюнула Эстер. "Невиновен, пока не установлено обратное. Или у вас тут этот принцип не действует? Позовите сюда раввина, и я вам все докажу…"

— Вам нужен — вы и зовите, — пожал плечами Диббл. Он добавил, все еще не сводя с Эстер глаз: "Не докажете — я вас через пару дней выставлю на аукцион, вместе с вашей девочкой. Видите, — он поднялся, — я поступаю очень человечно, мисс Эстер. В афишке будет написано, что вы по отдельности не продаетесь.

— А почему, — девушка отступила на шаг, — не на тот аукцион, что будет завтра? Я же слышала…, И как я пошлю за раввином, отсюда же не выйти?

— А это, — не отвечая на первый вопрос, рассмеялся Диббл, — уже ваши заботы, мисс Эстер, а не мои. Всего хорошего. Встретимся, когда у меня в руках будет молоток.

Когда ее увели, Диббл налил в бокал вина. Подойдя к мутному, засиженному мухами зеркалу, он отсалютовал себе: "Лучшая сделка года. Я так и знал, что закончу его с большой прибылью".

Констанца взяла палочку и строго сказала двум чернокожим ребятишкам: "Смотрите! Сейчас научу вас цифрам, до пяти".

— Как пальцев на руке, — грустно вздохнул высокий мальчик с клеймом на плече. "Мне мама показывала, я помню".

— А где твоя мама? — заинтересовалась Констанца, написав в пыли цифры. Дети сидели у колодца в центре двора, обнесенного каменной, высокой стеной. Деревянные ворота, ведущие на улицу, были закрыты и перегорожены цепями. Из низких бараков несло нечистотами и потом.

— Той неделей продали, — объяснил мальчик: "Ты не отсюда, я слышу. С севера, наверное".

Констанца задумалась, вспомнив карту. Девочка тряхнула рыжими косами: "Да, с севера. Моя мама умерла, и папа тоже".

— Лучше так, — заметила девочка лет шести, заглядывая к ней через плечо. "Когда их не помнишь. Плачешь меньше. Один и один будет два".

— Правильно! — обрадовалась Констанца и помахала рукой: "Вон и моя тетя. Я ее так называю, — объяснила девочка. "Еще у меня есть дядя, он в Индии. Он приедет сюда и нас заберет".

— Все так говорят, — сочно заметил мальчик с клеймом. "Только никто не приезжает. О, врачи пришли, — он указал на открывающиеся ворота.

Эстер посмотрела на старика и молодого мужчину, что входили во двор. Девушка похолодела: "Еврей. У него кипа. Господи, помоги мне, а если он не понимает ладино? Тогда попробую на идиш. А на английском нельзя говорить — не поверят. Хотя он должен знать святой язык, не может не знать".

Эстер медленно спустилась с крыльца конторы. Она пошла вслед за мужчиной — высоким, светловолосым, в простом сюртуке.

Уже у входа в барак Хаим обернулся, почувствовав чье-то дыхание сзади. Маленькая, изящная девушка вскинула огромные глаза. Быстро, глядя прямо на него, она выпалила: "Ана, таазор ли, ани йехудия".

Он все стоял, не в силах что-то ответить, любуясь ее лицом. Хаим услышал шепот да Сильвы: "Mozotros te ayudaremos".

— Gracias, — кивнула она и добавила: "Mi nombre es Esther".

— Хаим, — успел сказать юноша и пробормотал, провожая глазами ее черные локоны: "Доктор да Сильва, ну как же это…, Что она тут делает? Мы ей поможем?"

— Ты же слышал, я сказал, что поможем, — ворчливо ответил старик. Почесав в бороде, он подтолкнул Хаима: "Сначала осмотрим тех, кто завтра пойдет на аукцион".

— Я сейчас, — юноша поставил саквояж в пыль. Он догнал девушку и спросил: "Usted habla Inglés?"

— С акцентом, — ее губы, — темно-красные, свежие, чуть улыбнулись.

— Это все равно, — отчаянно сказал Хаим. "Мисс Эстер, — он посмотрел сверху вниз на тяжелые, заплетенные в косы волосы, — верьте мне, я сделаю все, все, чтобы вас отсюда высвободить".

— Верю, — ответила девушка, глядя в серые, большие глаза. "Верю, мистер Хаим".

В деревянном, с выкрашенными под мрамор колоннами, здании синагоги было прохладно. Хаим, присев на скамью, посмотрел на Ковчег Завета. Он вспомнил, как отец, стоя рядом с ним, поправляя очки, шепнул: "Ты только не волнуйся, мой мальчик, и все будет хорошо".

— До сих пор ведь могу ту главу наизусть прочитать, что на бар-мицве читал, — усмехнулся Хаим. Встав, чуть поклонившись, он протянул руку: "Спасибо, что согласились со мной встретиться, раввин Майер".

— Пойдемте, пойдемте, — радушно сказал высокий, с полуседой, ухоженной бородой, мужчина. "Пойдемте ко мне в кабинет, мистер Горовиц. Я так понимаю, — раввин открыл тяжелую дверь, — мы с вами будем говорить о радостном событии? Наверное, вы не захотите долгой помолвки, все-таки война…, - он чуть вздохнул.

— Я не для этого пришел, — Хаим опустился в кресло. "Раввин Майер, — он взглянул на мужчину, что устроился за большим дубовым столом, — я сегодня с доктором да Сильва был в аукционных бараках, в порту. Мы осматривали там, — Хаим поморщился, как от боли, — рабов. Туда случайно попала девушка, еврейка. Ее зовут мисс Эстер Мендес де Кардозо, она из Амстердама. Если вы сходите в контору аукциона, и подпишете заявление о том, что она рождена свободной, — ее сразу выпустят".

В кабинете наступило молчание. Хаим поправил кипу и посмотрел на тикающие часы, с еврейскими буквами на циферблате. "Ее и ее воспитанницу, — добавил юноша, — девочку трех лет от роду. Они плыли сюда из Старого Света и на них напали пираты".

Майер откинулся на спинку своего кресла: "Мистер Горовиц, у вас там, на севере, в Бостоне, в Филадельфии, — он пощелкал пальцами, — свои правила, а у нас — свои. Как я могу быть уверен в том, что эта девушка та, за кого она себя выдает?"

— Поговорите с ней, — недоуменно заметил Хаим. "Вы же из Германии, я помню. Она знает голландский язык, французский, немецкий. Идиш, ладино, и святой язык — тоже".

Раввин поднялся. Подойдя к окну, посмотрев на розовый закат, что освещал Чарльстон, он коротко ответил: "Я не могу подписать заявление, не увидев ее паспорта. Или хоть каких-то бумаг".

— Ну, какие бумаги! — взорвался Хаим. "Их корабль пошел ко дну, понимаете? Она потеряла старшего брата, она совсем одна на свете, у нее ребенок на руках…, дальняя родственница".

— Тоже еврейка? — раввин повернулся к нему.

— Нет, — хмуро ответил юноша. "Я же сказал — дальняя родственница".

— Тем более я не буду хлопотать за иноверцев, — Майер покачал головой, — у нас и своих забот хватает. Простите, — он посмотрел на часы: "Вынужден откланяться, мне надо зайти за миссис Майер и детьми, перед службой, скоро Шабат. Вы же помните, мы приглашены на обед к мистеру Линдо, отцу вашей невесты".

— Она мне не невеста, — резко отозвался Хаим, вставая. "Раввин Майер, а как же заповедь о том, что мы должны помогать пришельцам, потому что сами были пришельцами в Земле Египетской?"

— Мы и тут пришельцы, мистер Горовиц, — раввин распахнул перед ним дверь. "Поэтому я вас прошу — когда вы завтра будете выступать, на службе, — никакой агитации за патриотов. Я не хочу неприятностей. Чарльстон все-таки подчиняется британской администрации".

— Слово офицера, — мрачно сказал Хаим, выходя на ухоженный двор синагоги. "Извинитесь за меня перед мистером Линдо, пожалуйста. У меня неотложные дела. Счастливой субботы, завтра увидимся".

Раввин посмотрел ему вслед: "А что делать? Мы только получили разрешение на строительство постоянного здания, не рисковать же им. И зарплату мне не этот юнец платит, а мистер Линдо и другие здешние богачи. Капитан Горовиц не сегодня-завтра отсюда уедет, а мне тут жить".

Он запер калитку и пошел вверх по улице к своему каменному, изящному дому.

На круглом столе орехового дерева, в закапанных воском подсвечниках горели две свечи. "Как миссис да Сильва умерла, — старик разрезал курицу, — так пришлось самому научиться готовить, милый мой. Тут же и слуг не наймешь — только рабы, больше никого нет".

Хаим подпер подбородок кулаком: "У нас сестра моя подсвечники чистила, а теперь…, - он махнул рукой.

— Найдется, — да Сильва разлил по бокалам изюмное вино: "Это тоже — сам ставил. Найдется Мирьям, — уверенно повторил он. "А ты вот что — сейчас пообедаем, и садись у меня в кабинете. Книги, что тебе нужны — я на столе оставил. Там же и перо с бумагой. Садись и работай, Хаим Горовиц, раз уж решил проповедовать, — да Сильва почесал седую бороду.

— Я-то думал, что хоть тут Шабат соблюдать буду, — горько сказал юноша. "В армии-то понятно, как ни старайся — а нарушишь. Да и вообще, сами знаете, у нас, врачей, с этим тяжело".

— Так написано же, — старик развел руками — спасение жизни важнее, чем Шабат. Тебе завтра надо так выступить, чтобы две жизни спасти, мальчик мой.

Хаим повертел в руках вилку: "Думаете, даст ваша община денег, чтобы их выкупить? Чтобы, — он скривился, — не было этого аукциона?"

Да Сильва помолчал: "Не знаю".

Хаим закрыл за собой дверь кабинета. Присев к столу, взяв Танах, он нашел нужные строчки: "Не оставайся равнодушным к крови того, кто близок тебе, — шепнул он. Потянувшись, Хаим снял с полки том Маймонида.

— Дэниела бы сюда, — усмехнулся юноша — у него голова светлая, из него бы отличный раввин вышел. Ладно…, - он окунул перо в чернильницу, и стал быстро писать.

Деревянная галерея синагоги была заполнена женщинами в шелковых, пышных платьях. Чуть покачивались шляпки, снизу доносилось пение кантора. Мисс Абигайль Линдо шепнула подружке: "Вон мистер Горовиц, видишь, светловолосый? Он красивый, правда?"

— Очень, — вторая девушка разглядывала мужчин на биме. "Он уже говорил с твоим отцом?"

— Со дня на день, — мисс Линдо полюбовалась своими отполированными ногтями: "Интересно, какое кольцо он мне подарит? Семья у них небогатая, конечно, — папа навел справки, — но очень уважаемая, из тех, кто первыми в колонии приехал. Бриллиант, наверное".

— О, — зевнула она, — закончили Тору читать. Сейчас мистер Горовиц выступать будет, слушай. Хотя, — мисс Абигайль улыбнулась, — надеюсь, это будет не о революции, уж очень скучно.

Мужчины вернулись на свои места, зал стал постепенно затихать. Хаим, оставшись на биме, подумал: "Господи, помоги".

Он оглядел ряды деревянных скамей и увидел, что доктор да Сильва чуть улыбается. "Папа так делал, — вспомнил Хаим. Помолчав, юноша начал: "В Талмуде сказано — кто спасает одну человеческую жизнь — тот спасает весь мир. Я хочу попросить вас, господа, спасти не одну, а две жизни — нашей соплеменницы, еврейки и невинного ребенка, которые сейчас находятся в смертельной опасности…"

Когда он закончил, в зале наступила тишина. Хаим услышал вверху, на женской половине, шуршание и всхлипы.

— Как хорошо он говорил, Абигайль, — девушка поморгала ресницами. "Господи, бедная мисс Эстер, нам, конечно, надо ей помочь".

— Хорошо говорил, — повторила Абигайль. Ее карие глаза некрасиво сузились. Она взглянула вниз, но Хаим уже вернулся на свое место. Девушка, дернув краем изящного рта, незаметно вздохнула.

— Мистер Горовиц! — услышал Хаим голос за своей спиной. Мистер Авраам Линдо положил руку ему на плечо. В синагогальном дворе было безлюдно, служба закончилась. Из деревянной пристройки доносился голос кантора, читавшего благословение на вино.

— Я вам дам денег, — коротко сказал мистер Линдо. "Столько, сколько надо".

Хаим открыл рот. Торговец поднял ладонь: "Знаете, когда моя жена умерла, там, в Лондоне, и мы с Абигайль сюда приехали — ей тринадцать лет было. Мы ведь тоже, мистер Горовиц, — мужчина вздохнул, — через океан плыли. Мало ли что могло случиться, да Господь был милостив, — он улыбнулся и добавил: "Пойдемте, перехватим по куску халы, и проводите меня домой. Абигайль в гости идет".

Когда они уже шли по Брод-стрит, Линдо почесал черную бороду: "Вы вот что. Завтра с утра идите к Дибблу, дайте ему задаток, и скажите: "Для модной торговли".

— Откуда он знает? — покраснел Хаим. Промолчав, он кивнул головой. "Я хотел, чтобы без аукциона…, - замялся юноша.

— Диббл своего не упустит, — сочно ответил торговец, — без аукциона у него не бывает. Вы не волнуйтесь, там всякая шваль, цену они не перебьют. Кроме Бенджамин-Вулфа, моего, — Авраам коротко усмехнулся, — конкурента. Он сюда как раз приезжает. Но это тоже — не страшно. Со мной бы он торговался до последнего, просто из желания насолить, а с вами не будет.

— Да он меня и не вспомнит, этот мистер Дэвид, три года назад дело было, — решил Хаим, когда они поворачивали к стоящему на холме особняку Линдо. Негры подстригали кусты роз в саду.

— И сразу, туда же, — Линдо поднял смуглый палец, — вызовите стряпчего, чтобы приехал уже с документами об освобождении. Это формальность, но так надо, чтобы у мисс Эстер и девочки были положенные бумаги. Распишетесь, и она будет свободна.

— Спасибо вам, — горячо поблагодарил его Хаим, — спасибо, мистер Линдо. Я даже не знаю, как…

— Что, — лукаво спросил торговец, — вам эта мисс Эстер по душе пришлась? Вижу, что да, не краснейте так.

Хаим посмотрел на яркое, голубое небо, где вились какие-то птицы: "Мисс Абигайль замечательная девушка, но…"

— Но южане пусть женятся на южанах, — рассмеялся Линдо, — вы, мистер Горовиц, не в обиду будь сказано, совсем другие люди, там, на севере. Ничего страшного, на вас свет клином не сошелся.

Хаим широко улыбнулся. Линдо пожал ему руку: "Заходите вечером за деньгами, после Шабата".

— Непременно, — кивнул головой юноша. Повернувшись, он быстро пошел прочь по Брод-стрит.

— Чуть ли не летит, — подумал торговец, глядя ему вслед. "Все мы такими были, в двадцать один. Дай ему Господь счастья".

Линдо закрыл глаза. Вдохнув запах цветов, он немного постоял в воротах, чувствуя на лице теплое, декабрьское солнце.

Красивая, золоченая карета, запряженная парой белых лошадей, остановилась у ворот особняка. Ннегр в ливрее распахнул дверцу. Мисс Линдо подхватила подол светлого шелкового платья: "Полковник Брэдли! Вы меня прямо здесь встречаете!"

— Такой почетный гость…, - командир британского гарнизона в Чарльстоне склонил напудренную голову над унизанной кольцами рукой. "Пойдемте, мисс Линдо, я купил для жены нового садовника, ей не терпится показать вам его работу. А потом будем пить чай!"

В беседке было шумно, негры, неслышно двигаясь, разносили серебряные подносы со сладостями. Абигайль взяла хрустальный бокал с холодным чаем:

— Не по душе я ему пришлась! Да кого ему надо — эту нищенку, в рваном платье. Она, наверняка, себя просто выдает за еврейку. Ну и дурак. Впрочем, мужчины все дураки. Даже папа, он ему денег дает, чтобы эту самозванку выкупить. Увезет ее на север, скатертью дорога. Хотя…, - она обернулась: "Посмотрите, какие чудесные розы, майор Вильямсон. Миссис Брэдли обещала со мной поделиться саженцами, это французские".

— Рядом с вами, — высокий, широкоплечий офицер поклонился ей, — меркнет любой цветок, мисс Линдо.

Девушка чуть покраснела и заправила за ухо прядь темных волос. Вильямсон незаметно, холодно оценил ее бриллиантовые серьги: "Денег там много, очень много. Но — дочь израилева. Если ее соблазнить, она, конечно, сбежит ко мне и крестится. Хотя тогда мистер Линдо не даст ей и цента, а зачем нужна нищая жена?"

— Майор Вильямсон, — услышал он капризный, нежный голосок, — пойдемте, прогуляемся, — девушка кивнула на аллею вокруг пруда, — мне надо с вами поговорить.

Мужчина и девушка медленно шли по дорожке. "Знаете, — сказала мисс Линдо, разглядывая кусты жасмина, — вот вы говорите, что Чарльстон в полной безопасности, а тем временем у вас под носом орудует шпион патриотов".

Вильямсон покровительственно улыбнулся. "Мы тщательно проверяем документы всех приезжих, мисс Линдо. Сюда и мышь не проскочит, уж поверьте мне".

Девушка остановилась, и, полюбовалась садом:

— Есть такой человек, Хаим Горовиц, врач, северянин. Живет у доктора да Сильвы. Он не тот, за кого себя выдает, майор Вильямсон. Если вы его как следует, допросите…, - девушка подняла тонкую бровь, и помолчала: "Этот мистер Горовиц сегодня после обеда будет на аукционе у мистера Диббла. На закрытом аукционе, — со значением добавила Абигайль, посмотрев на Вильямсона.

Тот положил руку на эфес шпаги: "Мисс Линдо, спасибо вам…"

— Это мой долг, как подданной его Величества, — свысока заметила девушка. "Ну, все, — она вздохнула, — мне пора. Папа ждет меня к обеду".

— Может быть, — сказал неуверенно Вильямсон, — вы разрешите вас проводить, мисс Линдо…

Абигайль прикусила пухлую губку: "Он мне пригодится, когда я выйду замуж, этот Вильямсон".

— Я буду рада, — она склонила красивую голову, со сложной, в гребнях и перьях, прической. С океана дул нежный, соленый ветер. Мисс Линдо, садясь в карету, опираясь на руку британца, успокоила себя: "Ведь не расстреляют же его? Не расстреляют. Посидит в тюрьме, а за это время ее успеют продать. И очень хорошо".

Чернокожий кучер цокнул языком. Мисс Линдо, откинувшись на бархатную спинку сиденья — счастливо, удовлетворенно улыбнулась.

— Это что еще такое! — гневно сказала Эстер, разглядывая холщовую рубашку, что лежала на покосившейся, старой кровати. "Я вас спрашиваю, мистер Диббл, — она повернулась к аукционисту.

— Так принято, — он стоял, прислонившись к косяку двери, чистя щепочкой в зубах. Диббл откашлялся и, сплюнул коричневую, табачную слюну: "Видите, я даже голой вас не выставляю, хотя мог бы. И девочка ваша будет в платье. А вы наденете это — он кивнул на рубашку. "Поторапливайтесь, — аукционист посмотрел на карманные часы, — скоро начнем".

Он вышел. Эстер, приложив к себе рубашку, хмыкнула: "Тут же все напоказ, и грудь, и ноги". Она вспомнила маленькую записку. Негр, что приносил еду, подмигнул, передавая ей свернутый клочок бумаги.

— Донья Эстер, пожалуйста, ни о чем не волнуйтесь, я все устроил, — прошептала девушка: "Донья Эстер. Совсем как в той песне, о Вороне".

Она встряхнула головой. Распустив косы, Эстер потянулась за простым, деревянным гребнем. "Тетя, — Констанца стояла на пороге, — а вы верите в Бога?".

— Я же тебе говорила, что да, — Эстер обернулась. "Иди сюда, переодеваться тебе не во что, так хотя бы причешу".

Констанца села на ломаный табурет. Болтая ногами, девочка мрачно сказала: "А я — нет. Потому что Бог такого, — она обвела рукой комнату, — не допустил бы. Я верю в людей. Когда-нибудь, — Констанца помолчала, — они это все прекратят".

— Конечно, — погладила ее по голове Эстер. Присев, она взглянула в темные глаза: "Ты только ничего не бойся, это просто…"

— Постоять и походить, я знаю, — отмахнулась Констанца. "Мне уже все Маргарет рассказала. Ее в четвертый раз продают, а лет ей шесть".

Эстер только вздохнула. Стянув платье, надев рубашку, не доходившую до колен, она заглянула в глубокий вырез.

— Придется, — смешливо, подумала она, — мистеру Хаиму мной полюбоваться, наверное.

Констанца слезла на пол и недоверчиво спросила: "Что это вы покраснели, тетя Эстер? И дышите…"

— Дышу, как обычно, — сердито отозвалась девушка. Взяв Констанцу за руку, презрительно взглянув на появившегося аукциониста, Эстер вышла в узкий, жаркий коридор.

— Иди сюда, красавица, — Дэвид Бенджамин-Вулф потрепал по холке изящную, серебристую кобылу. Обернувшись к хозяину постоялого двора, он велел: "Почистить их обеих как следует. Я сам присмотрю, за тем, как их будут кормить".

Он еще раз взглянул на пару лошадей: "Белая и вороная. А Фламбе — гнедой. Будет славное потомство, на всем юге нет такого жеребца, как мой".

— Так, — Дэвид достал шкатулку для сигар. Негр поднес ему свечу: "Обед подайте, когда я вернусь с аукциона. Начинайте грузить мои вещи, завтра утром я уезжаю в Виргинию. Вот этих рабов, — он передал хозяину записку, — посадите в те возки, что идут в Вильямсбург. Остальных отправьте пешим ходом на плантации".

— Все будет сделано, мистер Дэвид, — поклонился хозяин, и вздохнул: "Жалко, что такой гость нечасто приезжает. Снимает целый этаж, бургундское вино ящиками, устрицы, лобстеры, лучший сыр…, Богаче Бенджамин-Вулфа мало кого на юге найдешь".

Дэвид подождал, пока еще один слуга, опустившись на колени, закончит чистить ему сапоги. Вскочив на подведенного жеребца, он выехал на Брод-стрит.

Плантатор спешился у двери ювелира. Оглядев себя в витрине, Дэвид усмехнулся:

— Невестка мне пошла на пользу. Больше сорока никогда не дашь. Все-таки нет ничего лучше молодого тела в постели, царь Давид тоже не дурак был. Интересно, кого это там Диббл сегодня продает, в записке было сказано: "Редкая жемчужина". Цену набивает, конечно, но если светлокожая — я ее куплю. Марта весной рожает, — он склонил черноволосую, с легкой сединой голову, — а этот доктор Макдональд сказал, что лучше ей самой кормить. Придумают тоже, но с врачом не след спорить. Ладно, посмотрим, что там за товар у Диббла, — он оправил отлично сшитый, темно-синий сюртук с жемчужными пуговицами и шагнул в лавку.

— Мистер Бенджамин-Вулф, — ювелир отложил лупу и приподнялся. "Все готово, как я и обещал".

Дэвид посмотрел на открытый бархатный футляр — изумруды цвета свежей травы переливались в полуденном свете, бриллианты играли яркими огоньками. "Электрум, — благоговейно сказал ювелир.

— К ее волосам, — подумал Дэвид, коснувшись рукой металла цвета старой бронзы. "Надо же, как хорошо получилось. Я и не знал, что серебро и золото дают такой цвет".

Он оплатил счет и забрал футляр: "Ваш конкурент, наверное, локти кусает. Но я бы к нему и не пошел, к этому еврею. У вас, я смотрю, в Чарльстоне все кишит сынами израилевыми".

Ювелир только вздохнул и закатил глаза. Дэвид покровительственно потрепал его по плечу: "У меня весной родится внук. Приеду, куплю что-нибудь в подарок для невестки".

Уже выходя из лавки, он остановился: "Мальчик так никогда и не узнает, что я его отец. Ладно, воспитывать его все равно — я буду, не Мэтью. Ничего страшного, пусть считает меня дедом. Надо будет завещание изменить, в его пользу, а то Мэтью, — Дэвид поморщился, — промотает все на свои забавы. Да и не останется он тут, наверняка, в Старый Свет уедет. Так будет правильно, а Марту — в опекуны. У нее голова хорошая, только приумножит мое богатство".

Улыбнувшись, сев в седло, Дэвид сказал жеребцу: "Сейчас в порт заглянем, ненадолго, а завтра уже и домой!"

— Вот только это ожерелье пусть и наденет, — Дэвид пришпорил коня, — и больше ничего. Ей пойдет, — он вспомнил бронзовые волосы, рассыпанные по плечам, чуть подрагивающие, белые веки, темные ресницы и запах жасмина, что стоял в ее опочивальне.

Дэвид повертел в руках плеть: "Надо сегодня женщину взять. Хотя бы эту, что Диббл продает, а то я две недели уже, как из дома уехал, и еще долго туда добираться".

Он отдал коня слугам и зашел в высокие ворота аукционного двора.

Хаим сидел в углу зала, опустив глаза, не глядя на возвышение, рядом с которым стояла трибуна. Диббл уже продал трех темнокожих девушек, — их выводили на помост обнаженными.

— Вот за эту я буду торговаться, — услышал Хаим шепот впереди.

— За шестилетнюю девчонку? — удивился кто-то. "Ее же Бог знает сколько кормить надо, а пользы от нее пока никакой".

— Я не для себя, — усмехнулся изящно одетый мужчина. "Заказ, сами понимаете. Люди с такими вкусами предпочитают не демонстрировать их прилюдно".

Хаим положил руку на пистолет в кармане сюртука. Юноша сжал пальцы: "Терпи. Ты тут не для этого".

Он посмотрел на маленькую мулатку. Девочка стояла, опустив голову на помосте. Раздался тягучий голос Диббла: "Продано за пять сотен долларов господину под номером "8".

— У всех номера, — подумал Хаим, — тут и фамилий-то не говорят. Темно, как в склепе, все ставни закрыты. Мистер Дэвид, если тут появится, никогда в жизни меня не узнает.

Дверь сзади тихо отворилась. Черноволосый мужчина опустился в кресло рядом с ним и взял рукописную афишку: "До вот этой "Жемчужины" не дошли еще?"

— И не пересесть, — понял юноша. Откашлявшись, он ответил: "Нет, вот сейчас, будет".

— Ну, так я вовремя, — хохотнул мужчина. От него пахло кельнской водой и табаком. Дэвид Бенджамин-Вулф раскинулся в кресле. Прикурив от свечи, он выпустил клуб дыма: "Двадцать три года и девственница. Rara avis".

Хаим поднял голову и увидел сияющий, неземной блеск ее кожи. Черные волосы отливали вороновым крылом. "Не смотри, — велел себе он, краснея, отводя глаза. "Нельзя, это грех". В глубоком вырезе рубашки была видна высокая, белая, как молоко, грудь.

— Бедра узковаты, — его сосед сплюнул на пол. "И задница могла бы быть круглее, но да, — Дэвид помахал табличкой с номером, — она хороша.

— Тысяча долларов от номера "пять", — улыбнулся Диббл. "Кто больше, джентльмены?"

Хаим потянулся за табличкой.

— Тысяча двести пятьдесят — голос Диббла был похож на мед. "Этот юнец, пожалуй, обойдет мистера Дэвида, — подумал аукционист. "Немудрено — по лицу видно, что он совсем голову потерял".

Когда ставка дошла до шести тысяч, Дэвид сердито решил: "Хватит. Еще и девку эту лишним ртом навязывают. Пусть мальчишка покупает. Интересно, откуда у него столько денег? Наверное, какой-то британский офицер, из богатых".

Диббл три раза, громко стукнул молотком: "Продано за шесть тысяч долларов номеру "два", господа. Благодарю вас за прекрасный аукцион, встретимся в следующем месяце".

Двери зала распахнулись. Высокий человек в алом мундире, следуя за нарядом солдат, велел: "Всем оставаться на своих местах!"

— Покиньте зал, майор Вильямсон — холодно отозвался Диббл, сходя с трибуны. "Это мероприятие проводится по приглашениям. Оно уже закончилось, в любом случае".

Майор прошел в центр зала и громко спросил: "Кто здесь мистер Хаим Горовиц?"

Диббл усмехнулся, собирая бумаги: "Мы предпочитаем номера, майор. Для сохранения коммерческой тайны, знаете ли".

Дэвид повернулся и внимательно посмотрел на своего соседа. "Ах, вот оно как, — протянул плантатор, — я же его помню, этого дружка Дэниела. Без кипы сюда пришел, прячется. Вот же эти патриоты, — лицемер на лицемере. Одной рукой пишут статейки об ужасах рабства, а другой — покупают рабынь. Дэниел тоже, держу пари, с Тео живет".

— Мистер Хаим Горовиц, — мужчина лениво поднялся, — сидит рядом со мной. Вот этот светловолосый молодой человек, майор. Уж не тот ли это Хаим Горовиц, который — Дэвид почесал бороду, — при осаде Бостона три дня героически заменял командира своим подразделения, а? Капитан Континентальной Армии, — он наклонился к застывшему в своем кресле Хаиму: "Что, на севере постыдились себе шлюху выбирать, капитан? К нам приехали, думали, — не узнаем мы вас?"

— Стрелять нельзя, — отчаянно подумал Хаим, вставая, чувствуя тяжесть пистолета в кармане. "Я еще не отдал деньги, не подписал бумаги…"

Он взглянул на возвышение, — Эстер держала за руку девочку, смотря прямо на него — черными, мерцающими в огоньках свечей глазами. Хаим услышал голос Диббла: "Сделка еще не закончена, майор Вильямсон, позвольте…., - он бесцеремонно отодвинул британца и велел Хаиму: "Пойдемте в мой кабинет, стряпчий ждет".

— Этот человек подозревается в шпионаже! — возмутился Вильямсон. "Вы не имеете права…"

— Очень даже имею, — Диббл подтолкнул юношу к двери. "Хоть бы он был приговорен к смертной казни — по законам Южной Каролины, майор, это не имеет никакого значения. Даже заключенные могут владеть рабами. Я несколько таких лично знаю, — Диббл улыбнулся, показав мелкие, острые зубы. Он сердито шепнул Хаиму: "Ну, что замерли? Дайте мне уложить ваше золото в шкап, подпишите нужные бумаги и проваливайте на все четыре стороны. У меня под окном кабинета лошадь привязана".

Хаим только кивнул головой, глядя на потное лицо Диббла. "Я не люблю аболиционистов, — едва слышно сказал аукционист Хаиму, выйдя в коридор, — но британцев я люблю еще меньше. Только вам придется через стену перескочить, ворота закрыты".

Вильямсон, что шел вслед за ними, принял от солдата наручники: "А ну стойте!"

— Ему подписаться надо, — обернулся Диббл, — вот все сделает, и наденете на него кандалы. Прошу вас, — он распахнул дверь кабинета и крикнул слуге: "Приведите сюда Жемчужину с девчонкой! Стряпчий должен удостовериться, что это они!"

— Я тоже буду присутствовать — британец решительно шагнул внутрь.

— Будьте моим гостем, — поклонился Диббл и приказал невидному, в черном сюртуке, мужчине: "Оформляйте бумаги".

— Принято от мистера Хаима Горовица, — стряпчий пролистал массачусетский паспорт, — врача, проживает: Бостон, Бикон-хилл, собственный дом, в уплату за рабыню по имени Эстер, называемую "Жемчужиной" и ребенка женского пола трех лет от рода, Констанцу — шесть тысяч долларов.

Хаим снял с плеча кожаную суму и водрузил ее на стол.

— Будете пересчитывать, мистер Диббл? — осведомился стряпчий. Аукционист услышал тяжелый вздох прислонившегося к стене майора Вильямсона и махнул рукой: "Давайте остальные бумаги".

Эстер стояла, прижимая к себе Констанцу. Девочка шепнула: "Тетя, а где мистер Горовиц взял такие большие деньги?"

— Не знаю, — ответила та. Стряпчий подвинул ей документы: "Вот тут надо поставить крестики, за тебя и девочку".

Девушка яростно вырвала из его рук перо и написала, с росчерком: "Эстер Мендес де Кардозо".

— И я тоже — потребовала Констанца. Взобравшись, на табурет, пыхтя, девочка вывела: "Констанца ди Амальфи".

Стряпчий смотрел на них, открыв рот. "Теперь вы, мистер Горовиц, — наконец, очнулся он, — а потом передайте мисс Мендес де Кардозо свидетельство об освобождении. Из рук в руки, так положено. Мистер Диббл и майор Вильямсон, раз уж он здесь, — стряпчий взглянул на медленно багровеющее лицо британца, — будут свидетелями".

— Заканчивайте этот фарс, — буркнул майор, щелкнув курками пистолета.

Хаим наклонился к ней. Отдав бумаги, он прошептал на ладино: "Запомните. Тут, в Чарльстоне — доктор да Сильва. В Бостоне — миссис Франклин, акушерка, собственный дом, Бикон-Хилл. Они о вас позаботятся. Я вас люблю, донья Эстер. Я вас найду, — он вздохнул, и еще успел подумать: "Жалко, что даже прикоснуться к ней нельзя. Ну, есть ради чего жить дальше".

Он увидел, как нежные пальцы сжали документы, как расширились ее черные глаза, как она привлекла к себе ребенка. Хаим быстрым, незаметным движением достал пистолет. Обернувшись, выстрелив в правую руку Вильямсона, он шагнул в открытое окно.

— Вот это да! — громко, восхищенно сказала Констанца, вывернувшись из рук Эстер. Девочка подбежала к окну и крикнула: "Смотрите, он через стену прыгает!"

— Давай, милый, — Хаим пришпорил коня, — тут четыре фута всего лишь, это для нас с тобой ерунда.

Раздался треск мушкетных залпов, но вороной жеребец, взвившись в небо, перескочив стену, уже мчался прочь от порта. Эстер посмотрела ему вслед и услышала ядовитый голос аукциониста: "Очень сожалею, майор Вильямсон, придется вам и дальше ловить этого шпиона. А вы, мисс — он поклонился Эстер, — совершенно свободны. Желаю вам и девочке всего самого наилучшего".

Британец сочно выругался, зажимая рукой окровавленный мундир. Проводив глазами черные косы женщины, он прошипел: "Я у вас конфискую эти деньги, Диббл, вы все это подстроили!"

— В таком случае, майор Вильямсон, я вас по судам затаскаю, — ехидно ответил Диббл, прощаясь со стряпчим, — вы последнюю рубашку продадите, чтобы со мной расплатиться, обещаю. И вам тоже — он распахнул дверь, — всего хорошего.

Оставшись один, Диббл посмотрел на брызги крови на стене. Откупорив бутылку вина, отхлебнув из горлышка, аукционист нежно погладил рукой суму. "Шесть тысяч долларов, — усмехнулся он, — из воздуха. Я же говорил, что год будет удачным".

Доктор да Сильва заглянул в гостиную: "Милые дамы, дети услышали все сказки, что я знал, позвольте откланяться".

— Спасибо вам, — Эстер поднялась, — огромное, огромное спасибо.

— Я помню статьи вашего отца, — старик вздохнул, — Давида Мендес де Кардозо. Он был отличный врач, мисс Эстер. Насчет вашего брата не беспокойтесь — я сам по нему буду кадиш читать. А вы, — он посмотрел на девушку, — отдохните тут, и мы вас отправим с кем-нибудь надежным на север. Спокойной ночи.

Миссис Сальвадор закрыла дверь за врачом. Вернувшись к столу, она взяла руку девушки. "Ну как мне вас благодарить…, - Эстер покачала головой, — я ведь в одном платье к вам пришла, миссис Сальвадор…"

— Сара, пожалуйста, — женщина потянулась и поцеловала ее в белую щеку. "Это же заповедь, милая, как я могла иначе?"

В бедной гостиной было уже полутемно, в простом медном подсвечнике горели свечи. Миссис Сальвадор осторожно сказала: "Вы, наверное, в Старый Свет теперь захотите вернуться, донья Эстер, раз так все получилось…"

— Это отчего же? — темно-красные, красиво вырезанные губы улыбнулись. "Это теперь моя страна, донья Сара, здесь мне и жить". Эстер поднялась. Подойдя к колыбели маленького Фрэнсиса, покачав ее, она добавила: "Мне и моим детям".

— А за капитана Горовица не волнуйтесь, — вздохнула женщина, — он выберется.

— Я знаю, — тихо ответила девушка и пожала ей руку.

Уже лежа в узкой, жесткой кровати, Эстер вытянулась на спине и вспомнила его серые, в темных ресницах глаза. "Хаим Горовиц, — прошептала она. "Вот, мы и встретились".

Девушка перевернулась на бок и заснула — все еще улыбаясь.

Атлантический океан

Корабль шел, тяжело переваливаясь с борта на борт, зарываясь носом в волны. На горизонте сверкали молнии, дул резкий ветер с севера. Высокий, тонкий мальчишка, что стоял у штурвала, подозвал к себе одного из моряков: "Вот так и держи, не отклоняйся от курса. Сейчас я там разберусь кое с чем, и вернусь".

Мальчишка засунул руки в карманы куртки. Стуча сапогами по трапу, он спустился вниз. Дверь капитанской каюты была закрыта на висячий замок. Паренек прислушался и, вздрогнув, отпрянул — из каюты донесся выстрел. Пуля вонзилась в дверь. Мальчишка, выругавшись, пробормотал: "Досками, что ли, забить? Он же так все разнесет".

Парень провел рукой по коротко стриженым, темным волосам. Достав из кармана холщовых штанов ключ, он пошел по коридору на корму корабля, к своей каморке.

Он взял с переборки масляный фонарь. Присев на высокую, узкую койку мальчишка осторожно потрогал тряпки на голове лежащего человека.

Мужчина открыл темные, красивые глаза. Парень облегченно вздохнул: "Наконец-то! Я уж боялся, мистер, что вы и не проснетесь".

— Где я? — мужчина непонимающе посмотрел на него. Приподнявшись на койке, поморщившись, он коснулся неумелой повязки. "Это кто еще меня тут бинтовал?"

— Я, — парень покраснел. "Я не умею…"

— Оно и видно, — мужчина, чуть пошатываясь, встал, — он был высоким, широкоплечим. Парень подумал: "Вот же вымахал, головой потолок подпирает".

— Меня зовут Джо, — хмуро сказал мальчишка. "Вы на корабле, называется "Молния", им командует Черный Этьен. Обычно. А сейчас, — Джо покраснел, — я, временно".

— "Молнию" я помню, — сердито отозвался мужчина, разматывая тряпки. "Вы напали на наш корабль, "Надежда".

— У вас пороховой трюм взорвался, — Джо повесил фонарь обратно и погрыз ноготь. "Мы вас из воды выловили. Я видел, что вы раненых перевязывали, до этого. Вас как зовут?"

— Иосиф, — мужчина обернулся. У паренька было загорелое, тонкое лицо и прозрачные, большие, светло-голубые глаза. "Где-то я их видел, — понял Иосиф. Он взял дешевое зеркальце в медной оправе. Рассмотрев рану, он велел: "Принесите мне стакан рома, ножницы, и нитку с иголкой".

— Вы что, пить собрались? — с каким-то испугом спросил мальчишка.

— Я собрался промыть себе рану и зашить ее, — ядовито ответил Иосиф. "А вы подержите зеркало. Моряк из вас, может быть, и хороший, а вот лекарь — нет".

Джо следил за его ловкими пальцами. Уже когда мужчина заново сделал перевязку, парень шмыгнул носом: "Мистер Иосиф, может быть, вы пойдете, посмотрите на капитана? С ним плохо. Раз вы врач".

Когда они уже шли по узкому, низкому коридору, — Иосиф все время нагибал голову, — он спросил у парня: "Вы видели, там, во время атаки — с "Надежды" шлюпку спустили? Что с ней случилось?"

— Ушла себе спокойно на запад, — отмахнулся Джо. "Так мне сказали, я в это время, — он отчего-то вздохнул, — в трюме был".

— Хорошо, — облегченно подумал Иосиф. "Выберусь от этих бандитов и найду Эстер с Констанцей" Мужчина остановился перед расщепленной дверью каюты. Посмотрев на висячий замок, он решительно приказал: "Открывайте".

— У него там пистолет, — предупредил парнишка. "То есть три. И шпага. И кинжал". Иосиф вдохнул запах перегара и табака, что доносился из- за двери. Взглянув на медвежий клык, что болтался на шее у парня, рядом с крестом, он сердито повторил: "Открывайте, ну!"

Иосиф шагнул в каюту, и едва успел толкнуть парнишку себе за спину — пуля оцарапала ему левое плечо.

— У вас кровь, — пробормотал сзади Джо.

— Va te faire foutre, trouduc! — заорал полуголый человек, со всклокоченной головой. Он стоял, покачиваясь, на столе, зажав в одной руке бутылку рома, а в другой — пистолет. Капитан соскочил на пол каюты и навел на Иосифа оружие: "Черт, черт, уйди от меня…"

— А у вас, — не оборачиваясь, заметил Иосиф, — проблемы, юноша. Принесите мне веревку, таз и ведро холодной воды, можно морской.

— Он вас убьет, — испуганно сказал Джо, коснувшись рукой окровавленной рубашки Иосифа. "Давайте я вас сначала перевяжу".

— Нет уж, — хмыкнул тот, — вам я не дамся, мне еще жизнь дорога. Ну, что встали, идите.

Черный Этьен посмотрел на Иосифа бессмысленными глазами. Отпив еще рома, капитан "Молнии" выстрелил в потолок каюты: "Casse toi!"

— С удовольствием, — Иосиф бросил взгляд на заваленный объедками стол, — когда вы протрезвеете, месье. Вот и лауданум, — он забралшкатулку. Услышав шаги Джо, Иосиф спросил: "Давно месье в запое?"

— Сутки, — вздохнул паренек, — с тех пор, как "Надежду" вашу атаковал. А кроме него и меня, — парень помолчал, — тут никто не знает навигации. Когда он такой — Джо кивнул на капитана, — я верчусь, как белка в колесе.

— Черти! — заорал Черный Этьен, потянувшись за шпагой. "Сейчас я вас отправлю в ад, там, где вам место!"

Иосиф спокойно выбил клинок из его рук. Вывернув капитану пальцы, забрав у него пистолет, он силой усадил Этьена в продавленное, залитое ромом кресло. "Привязывайте его, и покрепче, — приказал он Джо. "Я буду держать".

Капитан попытался вырваться. Потом, уронив голову на грудь, бессильно выругавшись, Этьен заплакал. Иосиф облил его холодной водой: "Быстро уберите отсюда все спиртное и оружие. Кстати, — он протянул парню бутылку темного стекла, — ваш капитан еще и опиумом балуется".

— Он не мой капитан, — мрачно сказал парень, сгребая бутылки. "Мой капитан… — мальчишка прервался и махнул рукой. "А что сейчас будет с Черным Этьеном? — спросил он, остановившись на пороге.

— Его будет тошнить, будет ходить под себя, видеть чертей, — Иосиф усмехнулся, — называется "ирландская трясучка", а по латыни — delirium tremens. Это из-за того, что мы у него спиртное забрали.

— Трясущееся безумие, — кивнул парень и пробурчал: "Я знаю латынь, немного. Только я с ним не могу сидеть, мне корабль вести надо".

— А зачем вам с ним сидеть? — Иосиф подставил таз и одобрительно сказал мужчине: "Вот так, месье Этьен, видите — сейчас вам станет немного лучше".

В каюте запахло рвотой и мочой. "С ним, — засучив рукава рубашки, моя руки в ведре, сказал Иосиф, — буду сидеть я. Потому что я врач".

Парень помялся: "Спасибо". Он вышел, закрыв дверь. Иосиф, вздохнув, намочив какую-то тряпку, вытер лицо капитана. Тот злобно, пьяно выругался.

— Геморроя же у вас нет, месье Этьен? — почти весело спросил Иосиф, снимая рубашку, смывая засохшую кровь у себя с плеча. "Вот и славно".

В каморке Джо пахло солониной. "Держите, — парень протянул Иосифу оловянную тарелку, — я вам оставил. С припасами у нас не очень хорошо. Ничего, сейчас дойдем до Кубы, там свиней настреляем. Как Черный Этьен?"

— Спит, — Иосиф посмотрел на тарелку и решительно ее отодвинул: "Мне этого нельзя, я еврей. Дайте какую-нибудь галету, есть же у вас? И вообще, — он присел к столу, — я же вижу, вы не из этих. Как вы сюда попали?"

Мальчишка зарделся. "Я юнгой был, на британском капере. Черный Этьен нас у Синт-Эстасиуса расстрелял. Взял меня в плен. Потом, как понял, что я навигацию знаю — стал держать при себе. Он, если не в запое, то хорошо соображает".

Иосиф сгрыз галету и сердито спросил, слушая плеск воды за бортом: "Зачем вы тут сидите? Бежали бы".

— Я не могу, — мальчишка хмуро, исподлобья, посмотрел на него. "Теперь не могу. Я хотел, да…, - он не закончил. Взяв фонарь, Джо поднялся: "Пойдемте".

Они долго спускались вниз, по узким трапам, в пахнущую солью и гнилью черноту. Под ногами пищали крысы. "Пригнитесь, — угрюмо велел Джо, — тут совсем низко, это грузовой трюм".

Мальчик прошел в самую глубь. Иосиф, прислушавшись, уловил за ревом океана его неожиданно тихий, нежный голос: "Капитан Фэрфакс, это я, Джо. Как вы?"

Иосиф пошел на слабый огонек фонаря. Парень стоял на коленях. Иосиф не сразу увидел человека, что лежал на груде мокрой соломы. "Вот, — сказал Джо, — это мой капитан. Только он без сознания". Мальчишка ласково коснулся седой головы. Иосиф опустился рядом. Принюхавшись, размотав пропитанные засохшим гноем и кровью, тряпки, он помолчал: "Кто его так?".

— Этьен, — мальчишка внезапно закусил губу. "Он сначала просто тут его прикованным держал. Потом, как мы бежать хотели, тем месяцем, — мне руку прострелил, а капитану, — мальчишка подышал, — ногу. У меня-то быстро зажило, а у капитана…, - Джо посмотрел на Иосифа блестящими, наполненными слезами глазами. "Я не могу, не могу его бросить, мистер. И пулю вытаскивать я боялся".

— Очень хорошо, что боялся, — ласково сказал Иосиф. "Не плачь, пожалуйста, я твоего капитана вылечу".

— Правда? — совсем по-детски спросил мальчишка.

— Пуля в кости, — подумал Иосиф. "И гангрена, полным ходом. Инструментов тут, конечно, нет".

— Когда Куба? — коротко спросил он.

— Два дня, при таком ветре, — Джо посмотрел на него снизу вверх. "Мистер Иосиф…"

Мужчина вздохнул и потрепал его по голове, — парень отчего-то вздрогнул.

— Придется, конечно, ампутировать ступню, — тихо сказал Иосиф, — но ты не волнуйся. Пока твой капитан не оправится, — я никуда не денусь. Давай, неси сюда ром, тряпки и воду — я приведу рану в порядок. На Кубе достану инструменты, как-нибудь, и сделаю операцию.

— Спасибо, — сглотнул парень. "Я сейчас".

Джо быстро взбежала по трапу. Тяжело дыша, она прислонилась к переборке. Щеки горели. Девушка коснулась ладонью коротких, просоленных волос: "Вот здесь. Здесь он меня потрогал. Господи, да что это со мной?"

Она встряхнула головой и поспешила дальше. Корабль, взбираясь на волны, шел на юг, — подгоняемый сильным ветром.

Изящный, беломраморный минарет мечети Хаджи Али разрезал ало-золотое небо. Питер Кроу приподнялся в лодке и посмотрел на острова — над Башнями Молчания кружились ястребы, паруса кораблей, стоящих в гавани, были свернуты. На колокольне собора святого Фомы били к вечерне.

Над мощными, коричневыми стенами крепости развевался британский флаг, поблескивали пушки. Питер спросил Виллема де ла Марка: "А что ты из форта переехал, на этот остров, Парель?"

Виллем опустил весла и рассмеялся: "Зачем детей в крепости растить. Ни побегать им, ни поиграть, как следует. В Пареле у нас сад огромный, с прудом, с павлинами — ты же сам видел. Ну, — он обернулся, — рыбы мы с тобой столько наловили, что хоть гостей приглашай. Так и сделаем, наверное".

— Хорошо тут, — сказал Питер, садясь рядом с ним. "Дай-ка, — он засучил рукава рубашки, — тоже, поработаю напоследок, а то там, — он махнул рукой на темную полоску континента, — ни в Дели, ни в Агре — уже на лодке не походишь".

— Там река, Джамна, — ответил Виллем, — но с океаном ее, конечно, не сравнить. А что, — заинтересованно спросил мужчина, — в Кантоне тебе не понравилось?

Питер поморщился и сдул с загорелого лба прядь каштановых волос. "Кому понравится, когда тебя никуда не пускают? Там же нельзя путешествовать — император запрещает. Я хотел в Пекин поехать, тайно, но подумал и решил не рисковать головой".

— Очень правильно, — одобрительно заметил Виллем, постучав себя по бронзовым, чуть выгоревшим кудрям. "Она у нас одна, другой не дадут. И вообще, — он расхохотался, показав белые, крепкие зубы, — мы с тобой слишком молоды, нечего вот так, по-дурацки погибать. Тем более, у меня дети".

— А ведь он мой ровесник, — подумал Питер, привязывая лодку у пристани на Пареле, помогая Виллему сложить рыбу в плетеные корзины. "Двадцати пяти не было еще, а уже двое детей, и Луиза третьего ждет. Не побоялась сюда отправиться, из своей деревни".

Виллем взвалил корзинку на плечо, и они зашагали по узким улицам торгового квартала. "Дела мы с тобой все сделали, — на ходу сказал мужчина, — душу, ты из меня над торговыми книгами вынул, склады проверил. Теперь встретимся с шахом Аламом, поохотимся на тигров, покажу тебе Тадж-Махал — и провожу на шлюпке до корабля".

— Избавиться хочешь, — хохотнул Питер, на ходу заглянув в какой-то храм. "Как-то ведь они тут уживаются, — вздохнул мужчина. "Индийцы, магометане, христиане, парсы. Виллем говорил — евреи тоже есть, из Багдада сюда приехали".

— Конечно, — широко улыбнулся Виллем, сворачивая к европейской части Пареля, — ты же с проверкой сюда явился, дорогой кузен. Присматривать за тем, как я опиум в Китай перевожу.

— Отлично перевозишь, — Питер взглянул на широкую дорогу, что вела к докам: "Они у вас тут не хуже, чем в Портсмуте, молодцы".

— Знаешь, — Виллем опустил корзину на землю и остановился у высоких, резных ворот особняка, — мы тут навсегда обосновались, Питер. Нет смысла начерно строить.

— Да, — вспомнил его собеседник, идя вслед за Виллемом по ухоженной дорожке сада, — сколько его семья тут живет? Больше чем полтора века, если Барбадос тоже считать. Но ведь и это колония.

— Папа! Папа! — услышал он восторженные крики. Мальчик с девочкой сбежали им навстречу по широким, каменным ступеням террасы.

Виллем передал Питеру корзину. Присев, он обнял детей: "Я очень грязный, но ничего — вечером и вы помоетесь, и я тоже".

— Давайте рыбу, — невысокая, изящная женщина в муслиновом платье и кружевном чепце сошла вниз, вслед за детьми. Луиза де ла Марк заглянула в корзину: "Придется гостей звать. Я отнесу, Питер, вы идите. Устали, наверное".

— Еще чего, — мужчина поднял корзинку и обернулся на Виллема — тот сидел на каменной скамейке у пруда, держа детей на коленях, что-то им рассказывая. "Нечего вам тяжести таскать, кузина Луиза, — он взглянул на небольшой живот, что выступал из-под платья. "А вы мальчика хотите, или девочку? — лукаво спросил Питер, идя вслед за ней к черному ходу.

Женщина обернулась, и он увидел в синих глазах искорки смеха. "У нас уже и мальчик, и девочка есть, кузен Питер. Кого Господь даст, тому и рады будем".

— Очень правильно, — он поставил корзину на мраморный стол. Оглядев безукоризненно чистую кухню, где пахло пряностями, Питер усмехнулся: "У вас в Нижних Землях по-другому готовят. Привыкли уже к местной еде?"

Луиза засучила рукава платья и надела холщовый передник. "У нас — да, — она улыбнулась, доставая рыбу, раскладывая ее на столе, — я ведь с юга. Виллем меня в деревне нашел, рядом с Мон-Сен-Мартеном. У нас до моря далеко, кузен Питер, у нас все больше охотятся".

— Я помню, — он стоял, прислонившись к столу, любуясь белокурой прядью, что спускалась из-под чепца. "Мы туда ездили с отцом моим, как он еще жив был, он мне замок показывал. Жалко только, что от него уже и не осталось почти ничего".

— Так сколько воевали, — вздохнула Луиза. "А так — она, на мгновение, приостановилась, — я бы никогда не подумала, что за нашего сеньора замуж выйду. Хоть и давно это было — но все равно, мы де ла Марков всегда сеньорами своими считали".

— Вы же католики, — удивился Питер и тут же покраснел: "То есть семья ваша".

— Конечно, — Луиза стала чистить рыбу, — конечно, мы с Виллемом у протестантов венчались. Но знаете, — розовые губы улыбнулись, — у нас так все перемешалось — в одной семье и католики, и протестанты. У моего брата жена — тоже из гугенотов. А что де ла Марки — протестанты, так это еще со времен адмирала пошло, нам-то все равно, — сеньор он и есть сеньор. Карри сделаю, — она взяла плетеную корзинку с овощами, — такое, как в Гоа едят. Пробовали вы его?

— Нет, — осторожно сказал Питер. "А что, острое? В Китае тоже острые блюда подают, конечно…"

— Виллем мне рассказывал о Кантоне, — тонкая бровь поднялась вверх. "Гораздо, гораздо острее, кузен Питер. Вы готовы к такому? — она усмехнулась.

— Готов, — обреченно сказал мужчина, вытирая пот со лба.

Выйдя в парадную часть дома, он остановился перед портретами, что висели в красивой, убранной коврами передней. Высокий, широкоплечий, мужчина с бронзовыми волосами и седыми висками, стоял, положив руку на шпагу. "Виллем де ла Марк, Сурат, A.D. 1641, - прочитал Питер на медной табличке, что была врезана в роскошную раму.

— Это уже после того, как он с Барбадоса вернулся, — раздался сзади голос кузена. "За год до того, как…, - Виллем не закончил и помрачнел.

— Да уж договаривай, — ядовито сказал Питер. "За год до того, как один наш родственник вырезал семью другого нашего родственника. Ее брат, — он кивнул на портрет красивой, смуглой женщины, с чуть раскосыми глазами, окруженной детьми.

— Анита де ла Марк, — было написано на раме. Виллем вздохнул: "Я тебе так скажу — гражданская война, — похуже войны религиозной. Вот они — дядя был на стороне круглоголовых, племянник, граф Ноттингем — на стороне роялистов. Хорошо еще что она, — Виллем кивнул на портрет, — до этого не дожила, на Барбадосе умерла, родами.

— Анита же его вторая жена была, да? — Питер посмотрел на портрет, что висел справа. "Анна де ла Марк, — прочитал он. "1597–1618". Хорошенькая девушка в шелковом, пышном платье цвета старой бронзы лукаво улыбалась, держа на коленях младенца.

— Да, первая как раз в Сурате скончалась, — Виллем помолчал, — на сына ее собака бешеная напала, она его защищала, и вот — от укуса и умерла. Потом Анита сюда приехала, ей семнадцать лет было тогда. Повенчалась с моим прапрадедом, сына его вырастила, еще пятерых родила…, - Виллем улыбнулся: "Тоже, как Луиза моя — не побоялась. Когда любишь, Питер — то ничего не боишься".

— Да, — сказал Питер Кроу, все еще глядя на картины, — это ты прав. У нас, в Лондоне, после пожара, только его матери, — он указал на мужчину, — портрет и остался. Миссис де ла Марк, жена адмирала. Красавица, у меня в кабинете висит. Ее в мужском костюме написали. Ей к той поре уже седьмой десяток шел, а все равно — глаз не отвести.

— Они же в море погибли, оба? — спросил Виллем, когда они уже поднимались по широкой, дубовой лестнице в спальни. "Я помню, отец мне говорил".

— Да, — Питер приостановился, — они в Ольстер плыли, семью навестить. Был шторм, и корабль ко дну пошел. Надеюсь, — хмыкнул мужчина, — когда я буду возвращаться в Лондон, со мной такого не случится.

— Ванны готовы, господин, — поклонился слуга-индиец, что незаметно появился за их спинами.

— Не случится, — успокоил его Виллем. "Раз уж ты сюда добрался и почти три года тут плавал, без приключений, то и на обратном пути все будет спокойно. Обед в девять, как обычно, из-за этой жары, — он усмехнулся. "У нас тут всего два сезона — сухой и влажный. Ты, наверное, уже привык".

— Привык, — подтвердил Питер, заходя в свою спальню.

В умывальной он разделся и, сев в пахнущую какими-то благовониями, теплую воду — с наслаждением закрыл глаза. "Заеду по дороге за Констанцей, вернусь в Лондон и женюсь, — пробормотал Питер. "Хватит, хочу семью, детей хочу. Чтобы все было, как у людей. Как у Виллема".

— Так, — он раскрыл тетрадь, что лежала на резном табурете, — что это я сижу без дела? Шах Алам, он же Джалал эд-Дин Абул Музаффар Мухаммед Али Гаухар, — ничего, — Питер широко зевнул, — после китайских имен я теперь что угодно могу выговорить, — Великий Могол, император Индии. Сидит в своем Дели, под охраной штыков наемных войск, враждует с сикхами. Уступил нам право сбора налогов в Бенгалии, за что мы ежегодно выдаем ему два с половиной миллиона рупий, на развлечения. А получаем мы, сколько от Бенгалии? — Питер взял перо и погрыз его.

— Правильно, там двадцать миллионов жителей, — он отложил тетрадь. Закинув смуглые, сильные руки за голову, мужчина сладко потянулся. "Отличная сделка, — Питер все еще сидел с закрытыми глазами, — все-таки Аллахабадский договор — вершина карьеры моего отца. Я в Кантоне тоже зря времени не терял. И тут не потеряю, — он улыбнулся и, взглянув в распахнутое окно — полюбовался багровым, уже догорающим над Бомбеем закатом.

Питер восхищенно посмотрел на огромный, разделенный тремя воротами, сухой док: "Вот это да! Мистер Вадия, — обернулся он к парсу, — я такого даже в Портсмуте не видел, на военных верфях".

Смуглое лицо старшего мастера расплылось в улыбке. "Я очень рад, что вам нравится, мистер Кроу, — с достоинством сказал он. "Мы одновременно можем работать над тремя кораблями, ваша "Гордость Лондона", — Вадия указал на док, — первая в очереди".

— В каком она состоянии? — озабоченно спросил Питер, вдыхая запах свежего дерева и гари, доносившейся из кузниц. "У нас был не самый спокойный переход через Бенгальский залив".

— Потрепало вас изрядно, — парс покачал головой. "Но вы не волнуйтесь, мистер Кроу. Мы заменим некоторые части обшивки, канаты — используя кокосовое волокно, оно очень крепкое. До вашего возвращения из Дели будет все готово".

Мастер поклонился: "Мы в следующем году закладываем "Британию", самый большой корабль компании. Мистер да ла Марк мне говорил, что это благодаря вашей настойчивости нам передали этот заказ. Вы ведь даже не видели нашей работы".

— Ну отчего же? — Питер все любовался доком. "Я видел корабли, которые вы строили, мистер Вадия, у нас, в Лондоне. Так что я сразу понял — с какими мастерами здесь встречусь".

Вадия покраснел и Питер понял: "Он молодой еще совсем, чуть старше меня".

— Спасибо, — мужчина вздохнул. "Мой отец умер в прошлом году, жаль, что вы его не застали. У него золотые руки были. Мы же из Сурата сюда приехали, когда руководство компанией в Бомбей перевели. Там у нас тоже — верфи стояли, но, конечно, поменьше этих. Ну, — Вадия подал ему руку, — позвольте откланяться, работа не ждет".

Он ловко взобрался по трапу на "Гордость Лондона", и Питер услышал его спокойный голос, что-то объясняющий на маратхи.

— Он отлично говорит по-английски, — Питер смотрел на темную голову парса. "Интересно, откуда".

— На складах все готово, — Виллем положил ему руку на плечо, — пошли, проверим все по описи, и пусть начинают грузить. Мы же только подарки шаху везем, что ему понравится — то я потом в Дели и отправлю. Сначала в Агре остановимся, это по дороге, а там уже по реке поплывем.

— Слушай, — спросил Питер у кузена, когда они уже вышли во двор верфи, — а почему этот Вадия так хорошо английский знает? Он же парс. Отменный мастер, кстати, таких умельцев и в Лондоне — поискать еще.

Виллем подставил лицо утреннему солнцу. "Слушай легенду, — таинственным голосом начал мужчина. "Помнишь эту историю со Смоллами, теми что, в Дептфорде жили?"

Питер присел на бухту каната. Развязав шнурки у ворота рубашки, он угрюмо ответил: "Как не помнить. Предок герцога Экзетера из-за этого на плаху лег, потому, что пытался их спасти. Но их, же сожгли, всех. Был судебный процесс, их в колдовстве обвиняли — сначала мать и дочь, а потом уже — и всю семью. Никто не выжил".

Виллем поднял палец: "Отец мне говорил, что кого-то из сыновей там все-таки из Тауэра вытащили. Отправили сюда, в Индию, в Сурат. Ну, вот и…, - он кивнул на здание верфей.

— Он же парс, этот Вадия! — удивился Питер. "Огнепоклонник. А они к англиканской церкви принадлежали. Если не считать этого обвинения в колдовстве, потому что наверняка их просто оговорили".

Виллем пожал плечами: "Тут уже я не знаю, что, правда, а что — вымысел. Но то, что верфи в Сурате сначала не было, а потом — кто-то ее построил, это, — он улыбнулся, — я тебе совершенно точно могу сказать".

Питер взглянул на открытые двери складов и решительно поднялся: "Пошли, там хотя бы не так жарко. Странно, океан у вас рядом — и все равно, духота. А как в Дели? — он приостановился на пороге и оглядел чистый, пахнущий специями, уходящий вверх зал.

— Там, — Виллем присел к столу и разложил бумаги, — может быть холодно. Столица севернее и горы рядом. Но ты не беспокойся, у компании отличная резиденция, с каминами и меховыми полостями в опочивальнях.

Питер стер пот со лба. Потянувшись за бутылкой белого бордо, что стояла в ведре с морской водой, он разлил вино по бокалам.

— Уже нагрелось — попробовал он. "А ведь всего девять утра. Давай, — он придвинул к себе большой, исписанный аккуратным почерком Виллема лист бумаги и начал, монотонным голосом:

— Часы каминные, серебро с золотом, работы мастера Карона, Париж.

— Есть, — отозвался Виллем, ставя отметку мелом на шкатулке красного дерева. "У тебя, я смотрю — тоже Карона хронометр".

— Это еще отца моего, — нежно улыбнулся мужчина, — видишь, тут написано — "Майклу от Мартина". Они друг другу часы подарили, на совершеннолетие. У Стивена — такой же, — Питер погладил золотую крышку: "Не отвлекайся. Часы карманные работы мастера Лепина, Париж, — десять штук…"

— Есть, — кивнул Виллем, берясь за еще одну шкатулку. "Упаковано отлично. Давай дальше".

Виллем обнял детей и серьезно сказал: "Не балуйтесь, слушайтесь маму, и я вам привезу шкуру тигра!"

— А живого тигренка? — капризно попросила русоволосая, синеглазая Маргарита. "Пожалуйста, папочка! — она обхватила отца за шею толстенькими ручками.

— Или хоть обезьянку, — грустно добавил маленький Виллем. "Мы ее в саду поселим".

— Посмотрим, — рассмеялся отец и обернулся к Питеру, что уже сидел в лодке: "Справимся мы, кузен, с обезьяной на обратном пути?"

— Постараемся, — расхохотался тот и серьезно сказал: "Мы скоро вернемся, кузина Луиза, месяца через два. Не скучайте тут".

— Да как с ними скучать? — женщина взяла за руки детей. Потянувшись к мужу, поцеловав его, она шепнула: "Вы там осторожней".

— Все будет хорошо, — улыбнулся Виллем. Спрыгнув в лодку, он отвязал канат. Парус надулся ветром. Виллем, помахал семье, что стояла на пристани: "И все равно — хоть я и много езжу, в Мадрас, на Коромандельский берег, на плантации — не люблю их оставлять".

Питер вздохнул. Переложив руль, он направил лодку в сторону континента: "Вот вернусь в Лондон, женюсь, и никуда больше не буду плавать, хватит. Пусть Стивен по морям бродит, за нас двоих. Он же сейчас воюет, там, в колониях. Боюсь, это у них надолго затянется. А Индия, — он зорко взглянул на кузена, — не собирается бунтовать?"

— Индия, — твердо проговорил Виллем, глядя на острова Бомбея, — всегда будет нашей.

Перед ними вставал, освещенный полуденным солнцем, бесконечный, удаляющийся за горизонт берег. На востоке виднелись едва заметные в жаркой дымке очертания гор, зеленые, округлые холмы поднимались вверх. Питер внезапно подумал: "А ведь в Дели, очень мало англичан бывало. Только наши, из компании, и все. Посмотрим, что там за Великий Могол".

Дно лодки заскрипело по камням. Виллем, потрепал его по плечу: "Вот и наши лошади. До Агры — верхом, а дальше на баржах".

Маленький отряд выехал на северо-восточную дорогу и, поднявшись на холм, — вскоре исчез из виду.

Агра

Безукоризненный купол отливал золотом в лучах рассветного, еще неяркого солнца. Питер прошел по саду, — цвели нарциссы, листья на деревьях тихо шелестели под легким ветром. Он остановился, подняв голову, разглядывая стройные минареты.

— Я же читал эту книгу Тавернье, — вспомнил мужчина, — "Шесть путешествий". Он был первым из европейцев, кто видел его. Но, конечно, книга — это совсем другое.

Мавзолей возвышался над ним, весь белый, сверкающий искусно вырезанными узорами из камней. Питер, оглянувшись, опустившись на траву — прислонился к стволу дерева. "Меня туда и не пустят, сказал Виллем, я же не магометанин. И не надо, — он почувствовал, что улыбается.

— Отсюда полюбуюсь. Четырнадцать детей было у этой Мумтаз Махал, и вот, — Питер посмотрел на легкое, будто летящее здание, — что ей Шах-Джахан построил. Господи, как же он ее любил. А я? — Питер потянулся и сорвал цветок. "Неужели так никого и не встречу? Женюсь, потому, что время подошло? Хочется же по-другому, хочется, — Питер еще раз взглянул на мавзолей и поднялся, — чтобы вот так, как здесь".

Он повертел в руках нарцисс и рассмеялся:

— Даже если я не женюсь в Лондоне — я же в Санкт-Петербург собирался поехать. Там и найду кого-нибудь. Тавернье тот же самый — шесть раз Россию навещал. И вообще, — Питер пристроил цветок за ухом и пошел к внешним воротам сада, — семья моя оттуда. Давно, правда, — он засунул руки в карманы, — но все равно, с русскими сейчас выгодно торговать. В колониях война, меха оттуда не привозят.

Питер отвязал свою лошадь: "Виллем решил еще поспать, все равно сегодня целый день будем погрузкой на баржи заниматься. Сто двадцать миль до Дели, недалеко совсем. Как это он вчера сказал: "Я его уже четыре раза видел, а ты — поднимись еще до рассвета, не пожалеешь. И прав оказался, — Питер обернулся. Завидев сверкание купола среди крон деревьев, он, отчего-то, вздохнул.

Питер спешился у пристани на Джамне. Ведя в поводу лошадь, он вгляделся в плоскодонные баржи, что стояли на коричневой, широкой реке. Полуголые грузчики сновали по деревянным сходням.

Виллем что-то крикнул на хинди и обернулся к нему: "Велел осторожнее с теми ящиками, где хрусталь. Пошли, — он показал на каменную террасу, над которой бился на ветру шелковый балдахин, — нам уже обед накрыли. Гости приехали, из Дели, император нас уже тут встречает".

— А что за гости? — поинтересовался Питер, отдав слуге коня, вымыв руки в серебряном тазу. "Мавзолей, кстати, стоит того, чтобы встать до рассвета, Виллем. Однако ночью, при полной луне, — он, наверное, еще красивее".

— Да, — согласится кузен, чуть прикрыв карие глаза. "А гости — сейчас увидишь, они к столу придут".

Питер устроился на бархатных подушках, и взглянул на медный поднос с плоскими лепешками, овощами, жареным, свежим мясом. "Тут же ни говядины, ни свинины, да, Виллем? — спросил он, принимая от слуги бокал с шербетом.

— Я уже от них и отвык, — ответил ему кузен. "Видишь, я же тебе говорил — тут гораздо холоднее".

— Холоднее, — пробормотал Питер, сгребая кончиками пальцев рис и мясо. "Все-таки в Китае, с палочками — удобнее, — сказал он. "А что касается погоды, — знаешь, Виллем, мне кажется, тут везде так жарко".

— Это вам в горы надо съездить, — раздался от входа смешливый голос. Высокий, мощный, смуглый мужчина лет пятидесяти, в простом черном халате и шароварах, поднялся на террасу. "На севере, месье Питер, — там все время снег лежит. Вальтер Рейнхардт, к вашим услугам, — он поклонился и замахал рукой: "Не надо, не вставайте. Я сам к вам присяду".

Рейнхардт ловко опустился на подушки. Поймав взгляд Питера, он принялся за целиком жареного ягненка: "Я тут тридцать лет живу, привык. Во-первых, его величество приказал передать вам вот это, — Рейнхардт щелкнул пальцами. Слуга с поклоном поднес Питеру мраморную, выложенную полудрагоценными камнями шкатулку.

Питер заглянул внутрь. Он поднял на Рейнхардта лазоревые глаза: "Очень щедро со стороны его величества императора. Надеюсь, я смогу отблагодарить его лично".

— Это кашмирские, — Рейнхардт кивнул на сапфиры, — а такие шкатулки тут делают, в Агре. Вам не даем, — он похлопал Виллема по плечу, — вы же у нас не гость, а такой же индиец, как и я. А императора, — он налил себе шербета из лепестков роз, — конечно, сможете Меня как раз его величество, и прислал — вас проводить до Дели.

Питер подумал: "Интересно, у него даже оружия нет. У нас с Виллемом пистолеты, кинжалы…"

— Меня и еще сотню человек из моей армии, — лениво сказал Рейнхардт. "Всего у меня пять тысяч. Они в Дели расквартированы. Я же говорю, — он погладил темную бороду и снял чалму, — я тут долго воюю. А вообще я из Страсбурга. Это, конечно, давно было".

Когда от ягненка остались одни кости, Виллем спросил: "Как здоровье его величества?"

— Отменное, — улыбнулся Рейнхардт. "Это мне шестой десяток пошел, а ему еще пятидесяти не было. Опять же, — он поднял бровь, — новая жена, седьмая. Двадцать лет ей, говорят, красавица, тоже — с севера ее привезли откуда-то. Я, конечно, ее не видел. В женскую часть дворца, сами понимаете — он развел руками, — мне хода нет".

На ступенях террасы раздались быстрые шаги. Легкий, белокожий парнишка, тоже — в простом халате, всунулся к ним в шатер. "Все готово, Вальтер, — сказал он по-французски с акцентом, оглядев стол, — кинь мне какую-нибудь лепешку, и можно отплывать". Голова мальчика — невысокого, изящного, — была прикрыта темным, без украшений тюрбаном. За поясом халата торчал кривой меч с серебряной рукоятью.

Рейнхард протянул парню мясо, завернутое в кусок тонкого хлеба. Тот откусил: "Ешьте десерт, господа. Я и солдаты будем ждать вас на реке".

— Это ваш помощник? — поинтересовался Питер, когда им принесли халву и сладости.

— Это? — Рейнхард откинулся на подушки и облизал пальцы, — нет, мистер Кроу, это моя жена — Фарзана. И помощник, конечно, тоже, — он окунул руки в поднесенный таз, где плавали цветки лотоса: "Теперь нам пора в Дели. Его величество не любит ждать".

Уже когда они спускались к пристани, Питер шепнул Виллему: "Раз у шаха новая жена — ему обязательно захочется ее побаловать".

— И мы, — так же тихо ответил Виллем, — ему в этом поможем, не сомневайся.

Флаг Британской Ост-Индской компании и зеленое, с львом и солнцем, знамя Великих Моголов заполоскались под свежим ветром. Баржи медленно пошли вверх по реке.

Дели

Свежий, чистый поток журчал в мраморном ложе, наполняя большой, выложенный бирюзой бассейн. По золоченому потолку вились буквы, складываясь в слова: "Если и есть рай на свете, то он здесь, он здесь".

Женщина опустила белые, как молоко, ступни в серебряный таз с благоуханной водой. Почувствовав прикосновение умелых рук служанки, закрыв глаза, она откинулась на шелковые подушки.

— Простите, Мариам-бегум, — раздался шелестящий голос евнуха, — я привел господина Мунира пожелать вам спокойной ночи.

Мальчик, — невысокий, изящный, в расшитом парчовом халатике, вывернулся из рук евнуха и бойко заковылял к ложу.

— Мамочка, — он потерся каштановой головой о ее руку. На смуглом, нежном личике блестели чуть раскосые, голубые глаза. Женщина поцеловала его в обе щеки: "Пусть Аллах хранит твои сны, моя радость".

— Кушать, — Мунир выпятил губку и протянул пальчики к едва прикрытой тонким шелком, высокой груди.

— Ты ведь уже большой мальчик, — мать погладила мягкие кудри. "Скоро сядешь на коня, тебе надо есть мясо. А тут, — она вздохнула и поставила его на пол, — уже ничего нет".

— Пойдемте, господин, — склонился к нему евнух, — я вам расскажу сказку.

— О джиннах! — потребовал Мунир, и помахал матери рукой, выходя из зала. Марья незаметно перекрестила его и одними губами сказала: "Мишенька".

— Окрестить бы его, — подумала женщина, распуская белокурые, длинные волосы, слушая шуршание гребня служанки. "Да негде. В Бухаре ни одной церкви не было. Тут, я спрашивала, есть христиане, но ведь они у моря живут, на юге".

Марья положила руку на крест и золотой медальон, что висели у нее на шее. Она вспомнила жесткий голос бухарского купца: "Тебе надо его отлучить. Ты же понимаешь, что любой мужчина будет хотеть от тебя детей — ты здоровая, красивая женщина, у тебя есть уже сильный сын. Пока тебя везут в Дели — отлучи".

— Но в дороге, — попыталась сказать Марья, — так удобнее. И Мунир еще маленький, ему только весной будет два годика.

— Скажи спасибо, — буркнул купец, — что я вас продаю вместе. И помни, какой я тебя купил — нищенкой на сносях. Я тебя кормил весь этот год, и даже больше. Сейчас я хочу получить прибыль. Все, иди, караван отправляется на следующей неделе.

— Мариам-бегум, позвольте, — служанка осторожно сняла с нее шелковый халат и стала втирать в белую кожу благоуханное масло.

— Он о тебе позаботится, — Марья вспомнила ласковый голос Салавата и ощутила, как на глаза наворачиваются слезы. "Позаботится, — горько, про себя повторила она. "Он мне приставил кинжал к горлу на следующий же день. Я его на коленях молила, говорила, что это грех, что я ношу дитя. Он только рассмеялся, — мол, я, как была шлюхой, так и осталась. Изнасиловал, а потом забрал все золото и продал меня первому же бухарскому каравану. Только икону и медальон не увез".

— Ты любовь моего сердца и моей жизни, да хранит тебя Аллах, Мариам, — зашевелились губы женщины. Служанка, что массировала нежную, будто светящуюся спину, озабоченно спросила: "Что-то не так, Мариам-бегум?"

— Нет, нет, — она вздохнула и заставила себя не плакать, — все хорошо.

— У тебя есть сын, — напомнила себе Марья. И еще будут дети, наверное, — розовые губы горько усмехнулись. "От этого. Так и доживу здесь жизнь, раздвигая ноги, рожая. Состарюсь и умру. Мишеньке только расскажу об отце его, как вырастет. Вот и все, и больше мне жить не для чего".

За стеной зенаны, где-то во дворе, нежно, протяжно зазвучал ситар, закричали павлины. Марья увидела в распахнутые, резные окна женской половины дворца, как восходит над Лал-Килой низкая, полная луна.

Служанка ушла, поклонившись. Она вытянулась на ложе, обнаженная, чувствуя всем телом прохладу шелка.

Шах Алам стоял в дверях, разглядывая женщину в свете свечей, что горели в мраморных фонарях вдоль стен.

Он огладил темную бороду: "Очень, очень удачная покупка. Пусть рожает, от нее будут хорошие сыновья, сильные".

Мужчина шагнул в комнату. Усмехнувшись, он увидел, как она становится на колени, опустив белокурую голову. "Надеюсь, тебе понравилась эта комната, — он обвел рукой выложенные узорами стены, — и та, что я велел отвести твоему сыну".

— Спасибо вам, мой господин, я очень счастлива, — услышал он нежный голос. Шах почувствовал, как ее руки развязывают пояс халата: "И арабский язык успела выучить в своей Бухаре. Вряд ли у персидского шаха есть европейские женщины. У султана, в Стамбуле, — наверняка, конечно. И у меня теперь есть".

Ощутив прикосновение ее губ, шах закрыл глаза. Потом он уложил женщину на подушки, и, полюбовался белой, как снег, кожей, мерцающей в свете свечей: "Глаза — как горные озера, что я видел в Кашмире, как сапфиры. И молчит, все время молчит. Говорит, только когда к ней обращаешься. Хорошо ее вышколили, ничего не скажешь. Ненавижу болтливых женщин".

Марья почувствовала тяжесть его тела. Отвернув голову, застонав, она услышала тихий голос у своего уха: "Можешь не стесняться. Все знают, что я с тобой сейчас делаю, во дворце нет секретов".

— Делай так, как ему нравится, — сказала себе женщина, и ее губы шевельнулись. "Федя, — сказала она неслышно, комкая пальцами шелк. "Федя, господи, любимый мой". Шах Алам услышал ее крик и удовлетворенно, победно улыбнулся.

Потом, перевернув ее на четвереньки, он провел рукой по стройной спине: "На днях приезжают английские купцы с побережья, я тебе выберу какой-нибудь подарок".

— Вы очень щедры, — шепнула она, раздвигая ноги, пряча белокурую голову в подушках.

— Не более, чем ты заслуживаешь, — мужчина рассмеялся: "Ты правильно встала. Видела когда-нибудь, как тигр догоняет свою жертву?"

— Нет, мой господин, — неслышно ответила она. "Я тебя возьму на охоту, — улыбнулся шах, наклоняясь, царапая жесткой бородой нежные плечи. "Он делает вот так, — Марья вздрогнула от укуса: "А теперь не двигайся. Я хочу, чтобы ты родила мне тигра, Мариам".

Она сжала руку в кулак. Застонав, Марья увидела перед собой темные глаза Салавата. "Прощай, — он поднял руку, и, развернув коня, пропал среди серых камней ущелья.

— Даже плачет, — смешливо подумал шах, пригибая к ложу белокурую голову женщины. "Нет, нет, она стоит тех денег, что я за нее отдал".

Марья лежала на животе. Шах, тяжело дыша, вставая, похлопал ее пониже спины. "Надеюсь, в следующем месяце услышать хорошие новости, — он оделся, и, добавив: "Не мойся сегодня", — вышел из комнаты.

Женщина потянула на себя легкий шелк. Она застыла, не стирая слез с лица, слушая крики павлинов в дворцовом саду.

Питер спешился и восхищенно присвистнул: "Вот это да!"

— Лал-Кила, — гордо сказал ему кузен. "Дворец Великих Моголов. Это еще Шах-Джахан построил, в прошлом веке. Мы его называем — Красный Форт".

Питер взглянул на мощные стены, на изящные, будто кружевные башни: "Вот эти ворота, как я понимаю, — для тех, кто приехал на слоне". Огромные, резные створки были наглухо закрыты.

— Да, — Виллем отдал слуге лошадей, — но, как ты понимаешь, все это, — он обвел рукой, лежащий на берегу Джамны дворец, — держится на штыках наемников и на деньгах нашей компании.

— А ими оплачиваются эти штыки, — расхохотался Питер. Спустившись к реке, он оглядел свое отражение в чистой, тихой воде. "Никогда бы не подумал, что мне так идет индийская одежда, — подумал он, рассматривая отлично скроенный, темно-синего шелка, короткий халат. "Да и Виллему тоже. Надо будет с собой в Лондон взять халаты, дома в них гораздо удобнее".

Виллем поправил на кузене белую, украшенную сапфиром чалму: "Молодец, что успел камни от шаха в дело пустить, ему понравится".

— Там еще на ожерелье осталось, — Питер поднял руку с золотым перстнем. "Его я жене подарю". Он погладил чисто выбритый, смуглый подбородок: "Вообще та политика "разделяй и властвуй", за которую выступал мой покойный отец — единственно правильная для Индии. Маратхи подпирают шаха с юга, сикхи — с севера, а мы платим и тем, и другим. Еще и Великому Моголу. И от всех получаем доход, — мужчина звонко рассмеялся.

— У маратхов, в их междоусобице, — сказал Виллем, когда они уже шли к воротам Лахор, — только деньги и делать. Там все раджи интригуют, один против другого. Шах Алам, — он приостановился, — живет так, как будто нет завтрашнего дня. Подумал бы лучше о том, что случится после его смерти с Павлиньим Троном.

Они прошли мимо гомонящих торговцев серебром и коврами. Питер, вдохнув запах цветов, посмотрел на зеленую поляну, на которой стоял низкий павильон:

— Павлиний Трон Надир-шах увез в Персию, как ты помнишь, когда разграбил Дели. Чем меньше думают здешние правители, тем лучше для нашей прибыли, дорогой кузен. Тут же, надеюсь, не надо падать ниц? — поинтересовался мужчина.

— Нет, нет, — Виллем остановился: "Подожди, вон, Рейнхардт с охраной, нас встречают. Достаточно просто поклониться".

— Человеку, которого мы содержим, — поморщился Питер и вздохнул: "Ладно, чего не сделаешь ради денег. Он же говорит на хинди, ты переведешь?"

— Он, — сказал Виллем, оправив свой халат, — скорее умрет, чем заговорит на языке идолопоклонников, как сам понимаешь. Пришлось выучить арабский, — он усмехнулся, и пожал руку Рейнхарду: "Мы готовы".

Питер посмотрел на полного человека, что, брезгливо оттопырив губу, сидел на серебряном, чуть потускневшем, выложенном мелким жемчугом троне. Мужчина низко поклонился: "Ваше императорское величество, я рад, что вы согласились принять наши скромные подарки, в знак нашего глубочайшего уважения и почтительности к вам".

— Глаза, как у Мариам — внезапно подумал Шах Алам, исподтишка разглядывая невысокого, стройного, холеного мужчину. "Смотри-ка, маленького роста, но видно — он сильный. Такие солдаты хороши в бою, выносливей".

Питер подождал, пока кузен переведет: "Благодарю вас за прекрасные сапфиры, это воистину бесценный подарок".

— У меня такого добра много, — скрипуче рассмеялся Шах Алам, поднимаясь с трона. "Пойдемте, — он щелкнул пальцами, — расскажете мне, что вы привезли".

В беломраморном, прохладном зале нежно журчал ручей.

— Называется, — Великий Могол остановился, — Райский Источник. Он проходит по всем помещениям дворца, так гораздо приятней в жару. Ну, — он повел рукой в сторону сундуков и шкатулок, что были разложены на коврах, — говорите.

— Я про часы, — шепнул Питер Виллему, — а ты про все остальное. Если мне удастся получить у него комиссию для Карона и остальных мастеров в Париже — это будет золотое дно.

Шах слушал, вертя в руках хронометр, а потом щелкнул крышкой:

— Наши ученые принесли вам математику. Да что там, — вот эти цифры, — он указал на часы, — вы взяли от нас, а теперь, смотрите — ваши мастера преуспевают в таких вещах. Я хочу сто штук, для подарков сановникам. Только они очень простые, — недовольно сказал Великий Могол, — такие даже стыдно вручать кому-то.

— Если ваше величество желает, — Питер склонил голову, — мы можем украсить их любыми драгоценными камнями.

— Возьмете у моего казначея, — коротко велел шах Виллему. "Теперь вот что, — он оглядел торговцев, — мне нужен подарок для женщины. Ничего особенного, какая-нибудь милая безделушка".

Мужчины незаметно переглянулись. Питер, скрыв улыбку, поднес шаху открытую шкатулку. "Гм…,- рассмеялся шах, — я вижу, вы не зря возите отсюда в Китай слоновую кость. Очень, очень мило, мастерски сделано. Они теперь стали добиваться большего сходства с оригиналом, так сказать, — он поднял бровь и погладил бороду. "Сколько?"

— Мы будем рады, если вы примете это в дар, ваше императорское величество, — вежливо сказал Питер.

— Ей понравится, — подумал шах Алам, — а самое главное — понравится мне.

— Ну что ж, — он усмехнулся, — тогда мы с вами обо всем договорились. Мне пора на молитву, а потом — приглашаю вас к обеду.

Мужчины поклонились. Дождавшись, пока шах выйдет, Питер одними губами сказал кузену: "Отлично, вечером посидим, посчитаем доходы. Я эти часы беру по бросовой цене, европейский рынок ими завален. В Париже сейчас много молодых мастеров появилось. Ты к казначею пойдешь?"

Виллем кивнул: "Погуляй пока, вон Жемчужная мечеть, — он подвел кузена к распахнутым ставням, вон Кхас Махал, — это личные покои императора, там мы будем обедать. Туда, — Виллем похлопал мужчину по плечу, — не ходи, да тебя и не пустят. Видишь, крыши за деревьями. Это зенана, женская половина дворца".

Питер присел на мраморную скамейку и взглянул на тихую, усеянную лотосами гладь пруда. "А вот здесь — и вправду, свежее, — понял мужчина. "Это из-за реки, конечно, и вообще, тут в садах — много воды".

Из-за кустов жасмина донесся какой-то шум. На траву, пыхтя, вылез маленький мальчик в серебристом халатике. Он склонил голову, рассматривая Питера. Тот ласково спросил: "Ты что же, старина, от мамы сбежал?"

Мальчик подошел к скамейке и попытался на нее забраться. Питер подхватил его: "Господи, молоком еще пахнет". Ребенок завозился у него на коленях, а потом, успокоившись, рассмеявшись, шепнул что-то — непонятное.

Питер покачал его на коленях и услышал чей-то возбужденный голос сзади. Мужчина в черном халате кланялся, прижимая ладони к груди.

— Он просит, — Виллем шел к ним по дорожке, — чтобы ты простил господина Мунира, он еще маленький.

— Да ничего, — нежно ответил Питер, гладя мальчика по голове, передавая его евнуху, — ничего страшного.

Ребенок обернулся. Посмотрев на Питера немного раскосыми, синими глазами, он громко сказал: "Аби!"

Евнух быстро унес его. Питер спросил у кузена: "Что это господин Мунир, — он не выдержал и улыбнулся, — мне говорил?

— Отец, — тихо ответил Виллем. Питер, поднявшись, идя к покоям шаха, посмотрел в сторону зенаны — но, ни мальчика, ни евнуха уже не было видно.

Слон покорно опустился на землю. Мунир восхищенно выдохнул: "Большой!".

— Ты ведь уже катался, — Марья присела. Оглянувшись, немного откинув чадру, она поцеловала сына в щеку. "Его величество приглашает нас на охоту, милый".

— Это совершенно безопасно, — раздался сзади ленивый голос шаха. "Сядешь сюда, — он показал на шелковую, закрытую беседку на спине слона, — при тебе будут два евнуха, и погонщик. Сверху все отлично видно". Он наклонился и шепнул женщине: "После охоты, вечером, получишь от меня подарок".

— Спасибо, ваше величество, — она опустила синие глаза, темные ресницы чуть задрожали. Шах Алам, потрепал по голове мальчика: "А скоро и Мунир сядет на коня!"

— Правильно я решил, — он вскочил на ухоженного, вороного жеребца, — что ее надо покупать вместе с ребенком. Торговцы всегда говорят, — мол, у женщины были здоровые дети. Однако пока не посмотришь сам — не убедишься. Красивый был отец у этого Мунира, ничего не скажешь. Кровь с молоком, а не дитя. Лет в шесть надо его оскопить, и продать. Нечего кормить чужое отродье".

Он посмотрел за тем, как женщина с ребенком поднимаются по лесенке на спину слона. Шах велел погонщику: "Не торопись, там только приманку разбросали, тигры еще не появились".

Слон поднялся, беседка чуть заколыхалась, заскрипели створки огромных ворот. Животное, перейдя по мосту, через Джамну — свернуло на северную дорогу.

Шах Алам подхлестнул коня плетью, гончие возбужденно залаяли. Рейнхард перегнулся в седле: "У вас таких нет, называются "салюки", это арабская порода".

Питер взглянул на изящных, поджарых собак. Он направил своего гнедого в ворота: "Мой приятель, лорд Орфорд, — мы соседи по имениям, — сейчас как раз хочет создать клуб, — провести испытания английских борзых. Мы с ними на оленей охотимся. Но и эти, хороши. Что ж, увидим их в поле".

Он подождал кузена. Посмотрев на пестрый кортеж вокруг императора, Питер, недовольно проговорил: "Не думал, что на охоту тут так наряжаются, я себя, — он потрогал шелк простого халата, — оборванцем чувствую".

— Все будут делать загонщики, — объяснил ему Виллем, — и собаки. Его величество потом подъедет, когда тигра окружат, и нанесет последний удар копьем.

Питер положил руку на эфес кривой сабли: "Это и охотой назвать нельзя. Красивый клинок, — он погладил черненое серебро, — у императора хороший арсенал. Мушкет, конечно, — тоже пригодится.

— Стрелять надо в шею, — напомнил ему Виллем, — или в грудь. Если тигра легко ранить — он только разъярится. Это уже моя третья охота, — он улыбнулся, — ты видел шкуру в Бомбее.

— В Лондоне, в моем кабинете, такая тоже будет неплохо смотреться, — пробормотал Питер. Он вытер смуглый лоб: "Только отъехали от реки — и сразу жара. Что ты говорил, приманку на водопое разбрасывают? — они свернули по тропинке, вслед за кортежем, в густой лес. Питер оглянулся: "Слон другой дорогой пошел".

— Погонщик знает, куда его направить, — отмахнулся Виллем. "Отвезли туда пару убитых антилоп, пока тигры будут лакомиться — на них спустят собак".

— А кто там, на слоне? — поинтересовался Питер. "В беседке".

— Кто-то из зенаны, скорее всего, — ответил Виллем. "Из жен шаха Алама. У него же их семеро, и еще наложницы. Чуть ли не четыре десятка детей".

— И господин Мунир, — улыбнулся про себя Питер, — наверное, тоже — наследник его величества. Странно, смуглый — и синеглазый.

Он услышал голос Рейнхардта: "Тут, в шатре, мы и будем ждать сигнала загонщиков".

Питер взглянул на шелковый балдахин, что стоял на деревянной платформе. Встряхнув каштановыми, уже немного выгоревшими на солнце локонами, он лукаво спросил: "Вальтер, а можно туда? — он кивнул на лес. "Все-таки меня приглашали охотиться, а не пить шербет. Ты как, Виллем, со мной?"

— Разумеется, — улыбнулся мужчина. "Вы ведь, Вальтер, сколь я помню — тоже на охоте не на подушках сидите".

— Смотрите, — Рейнхардт поскреб в бороде, — это вам не олени. Он забросил на спину мушкет, и коротко велел: "За мной!"

Беседка чуть покачивалась на спине слона. Один из евнухов вежливо сказал: "Вон и водопой, Мариам-бегум. Сейчас погонщик привяжет слона цепью к дереву. Мы подождем, пока его величество нанесет тиграм решающий удар".

— Мама! — громко проговорил Мунир. "Смотри!"

Из-за деревьев показались рыжие, полосатые спины. "Но ведь еще загонщиков нет, — похолодев, подумала Марья. "Хотя это же слон, ничего страшного. Он с ними справится, раздавит их, сразу. Господи, их как бы ни два десятка".

— Белый, — восхищенно вздохнул кто-то из евнухов. "Белый тигр, Мариам-бегум, взгляните, они редко встречаются". Огромный самец вышел на поляну. Марья увидела лазоревые, холодные глаза животного. Слон начал неуверенно переминаться с ноги на ногу.

— Привяжи его, — прошипел кто-то из евнухов погонщику. "Немедленно!"

— С ума сошли, — тихо отозвался погонщик. "Если он ляжет, тигры сразу на нас набросятся, прыгнут слону на спину".

Белый тигр оскалил клыки и зарычал. Слон дернулся, почувствовав укусы. Зло, мотнув головой, не разбирая дороги, трубя — он ринулся в лес.

Питер остановил коня и насторожился. "Что это там, Вальтер? — спросил мужчина. "Слышите?"

Загонщики заволновались, что-то закричали. Виллем тихо сказал кузену: "Это голос слона. Видимо, тигры на него напали".

Питер, не говоря ни слова, пришпорил коня. Рейнхардт, обернулся к охотникам: "Быстрее!"

Виллем догнал кузена. Придерживая лошадь, он мрачно заметил: "Раненый слон тоже — бежит, куда глаза глядят".

— Там ведь женщины, — просто ответил Питер. Взяв одной рукой мушкет, он наклонился к холке лошади: "Ты не бойся, милый, — смешливо сказал он жеребцу, — мы тут с тобой не одни". Из-за деревьев раздался треск. Слон, преследуемый стаей тигров, вырвался на поляну.

Сухо затрещали мушкетные залпы. Виллем, выстрелив, пробормотал: "Если кто-то сейчас попадет еще и в слона, он может сбросить беседку, из-за боли".

Клубок рыже-полосатых спин завертелся у ног животного. Питер с ужасом увидел, как шелковые полотнища соскальзывают на землю.

Марья прижала к себе сына. Закрыв глаза, она вдохнула запах крови и страха. Беседка скатилась вниз. Слон, махнув хоботом, развернувшись, исчез в лесу.

— Огонь! — крикнул Рейнхардт. "Нет! — Питер спешился, и побежал к куче шелка, что лежала на земле. "Они ведь могут ранить кого-то там, убить!"

— Назад! — приказал ему Виллем. "Там тигр!".

Питер, не слыша его, бросился на землю, защищая своим телом кого-то, кто лежал под шелком. Он почувствовал совсем рядом с собой зловонное, тяжелое дыхание. Питер поднял голову и увидел яростный блеск голубых глаз. "Белый, — еще успел подумать Питер. "Они же очень редкие". Самец оскалил клыки и прыгнул ему на спину.

Питер и сам не понял, как, успев перевернуться, он вонзил в горло тигру свой клинок. Светлый мех окрасился кровью. Мужчина, окунув саблю по рукоять в тело животного — облегченно выдохнул.

Он перекатился набок и, услышал откуда-то снизу детский плач. "Господи, — попросил Питер, — только бы с ребенком ничего не случилось". Мужчина встал на колени. Приподняв шелк, он застыл. Женщина лежала, свернувшись в клубочек, прижимая к себе дитя. Ее чадра сбилась, белокурые, густые волосы, рассыпались по земле.

Мунир отчаянно ревел.

— Тихо, — Питер протянул руки и взял его у женщины. "Все хорошо, все хорошо, милый, — твердо, ласково сказал он, укачивая дитя. Женщина очутилась рядом. Он увидел огромные, синие, будто сапфиры, глаза.

Мальчик крикнул что-то по-арабски. Женщина нежно, привлекла его к себе. Они так и стояли, удерживая ребенка. Потом Питер услышал голоса загонщиков. Женщина опустила голову, прикрыв лицо рукавом шелкового, испачканного халата, и шепнула: "Мариам".

— Питер, — не сводя с нее глаз, ответил мужчина. Встав, вытерев кровь тигра с лица, он оглянулся — женщину уже уводили евнухи.

— Это седьмая жена его величества, — тихо сказал сзади Рейнхардт, — Мариам-бегум и ее сын, Мунир. Вы спасли им жизнь.

Питер помолчал и одними губами повторил: "Мариам".

Он проснулся от шума ветра за окном и, чиркнув кресалом, зажег свечу. Ставни были распахнуты, над низкими крышами города возвышались минареты, дворец лежал черной громадой на берегу Джамны.

Питер накинул халат. Поморщившись, он потер лицо руками: "Но как? Совершенно, совершенно невозможно. Она жена шаха, оставь, уезжай отсюда".

Он присел на деревянный, резной подоконник. Деревья в ухоженном саду шелестели крупными листьями, на темной воде пруда шла рябь, далеко, на востоке, была видна тусклая полоска восхода.

— Мариам, — он опустил каштановую голову в ладони. "Господи, да что же это такое, как наваждение. Я ее один раз видел и больше не увижу".

Питер посидел так несколько мгновений. Потом он зло стукнул кулаком по оконной раме: "И это ты, Питер Кроу? Ты же никогда не сдаешься, забыл? А сейчас — сдашься, исчезнешь? Оставишь ее на милость этого, — он поморщился, — шаха Алама? Одну, с ребенком на руках? Если не по душе ты ей — так тому и быть, пусть она тебе сама об этом скажет. А если по душе?"

Он внезапно, нежно улыбнулся и прошептал: "Мариам".

Взяв свечу, Питер тяжело вздохнул. Выйдя в коридор резиденции, он осторожно нажал на ручку двери соседней комнаты.

— Виллем, — тихо позвал он. "Не спишь?"

Кузен повернулся от стола и чуть слышно рассмеялся: "Кофе горячий. В Бомбее привык рано вставать, затемно еще. Считаю баланс по прошлому году, — он повел рукой в сторону разложенных перед ним бумаг. "Очень хорошая прибыль у нас получается".

— Я не сомневался, — Питер присел. Налив себе кофе в серебряную чашку, он поднял лазоревые глаза: "Виллем, напиши мне записку. На арабском".

— Для торговца какого-нибудь? — удивился кузен. "Так давай я с тобой пойду, переведу — что надо".

Он увидел румянец на смуглых щеках. Отложив перо, мужчина покачал головой: "Даже не думай".

— Виллем! — услышал он умоляющий голос. "Пожалуйста, я прошу тебя…Я не могу, не могу, мне надо с ней встретиться. С Мариам, — добавил мужчина обреченно.

Виллем поднялся и злым шепотом проговорил: "Питер, ты ли это? Ты понимаешь, что ты делаешь? Отрубят голову не только тебе, но и мне тоже, а у меня семья".

Лазоревые глаза холодно блеснули. Питер, откинувшись на спинку кресла, выставил перед собой ладонь.

— Первое, — он загнул палец. "Никто никому не будет рубить голов, потому что никто ничего не узнает".

— Она отнесет шаху Аламу твою записку и тогда нам всем конец! — прошипел Виллем.

Питер, коснувшись фигуры черного короля, что стояла на шахматной доске, — повертел ее. "Второе. Ничего Мариам ему не отнесет, поверь мне, — спокойно сказал мужчина. "Я рискую, конечно…"

— Чем? — ядовито спросил Виллем, прислонившись к мраморному камину.

— Тем, что она не может не разделять моих чувств, — пожал плечами Питер, — но этот риск я предусмотрел. Больше никто ничем не рискует. Я все продумаю, обещаю.

Виллем тяжело, долго молчал. Питер, встав, подошел к раскрытому окну: "Я прошу тебя. Ты ведь тоже — любил, и любишь, Виллем. Я не могу, не могу уехать, не встретившись с ней".

— Любил, — подумал Виллем, искоса смотря на прямую, жесткую, в темном халате спину.

Мраморный купол мавзолея отливал серебром в свете полной луны. Он почувствовал рядом ее руку — маленькую, теплую, и тихо шепнул: "Ты не бойся, Лакшми, я что-нибудь придумаю. Только не уезжай, пожалуйста, не оставляй меня одного. Мы можем…"

Она встала на цыпочки, и, положила голову ему на плечо: "Нет, любовь моя. Мы ничего не можем. Ты христианин, а я — нет, ты богат, а я — бедная девадаси, танцовщица. Наши дороги сошлись на мгновение и разойдутся навсегда. Не ищи меня, — она поцеловала его и, пошла к выходу из сада, шурша сари, чуть позванивая браслетами на тонких, нежных запястьях.

— Восемнадцать мне было тогда, — вспомнил Виллем. "А потом я уехал в Старый Свет, и встретил Луизу. Правильно я ему говорил — когда любишь, то не боишься, — он глубоко вздохнул. Присев за стол, потянув к себе чернильницу с пером, Виллем велел: "Диктуй".

Питер внезапно, ярко покраснел: "Подожди, я лучше напишу, а потом переведешь".

Виллем посмотрел на ровные строки записки: "А почему ты так уверен, что она из Европы?"

— Потому что я видел ее вблизи, — спокойно ответил Питер. "Она наверняка знает французский или немецкий, а значит, — он внезапно, широко улыбнулся, — мы сможем объясниться. Мы бы и так смогли, — добавил мужчина, запечатывая письмо, — просто это бы заняло больше времени".

— А как ты собираешься его передать? — поинтересовался Виллем, наливая себе остывшего кофе. В саду робко распевались птицы, черепичные крыши торгового квартала чуть золотились под встающим солнцем.

— Рейнхардт, — Питер спрятал письмо в карман халата. "Вернее, его Фарзана. Они мне помогут".

— Этот наемник сдаст тебя с потрохами шаху Аламу, — сердито пробурчал Виллем.

Питер усмехнулся.

— Дорогой кузен, если бы я хотел нанять армию Вальтера для охраны моего особняка на Ганновер-сквер, моей конторы в Сити, моих складов в Ист-Энде, моего поместья в Мейденхеде и охотничьего домика в Озерном Краю — я бы мог это сделать хоть завтра. Именно потому, что Вальтер наемник, он и служит тому, кто больше платит. И вообще, — он поднялся и зевнул, — не забывай, жалованье Вальтера и его людей — тоже идет из кармана компании. То есть моего — как члена правления и акционера.

Виллем закинул руки за голову: "А если ты ей не по душе пришелся?".

Питер усмехнулся: "Как говорят в Обществе Ллойда, — мы страхуем от всего, кроме сердечных ран. Посмотрим, — добавил он. "Вот теперь я со спокойной душой могу идти спать, Виллем. Спасибо тебе".

— Ты бы то же самое для меня сделал, — отозвался его кузен. Питер, посмотрел в карие глаза: "Да".

Вернувшись в свою комнату, он подошел к окну. Солнце всходило, город просыпался. Питер, глядя на стены Красного Форта, шепнул: "Потерпи, Мариам. Уже скоро".

Фарзана пощекотала Мунира, и тот зашелся смехом.

— Мальчик, — сказал он, оглядывая тюрбан и шаровары женщины. Та улыбнулась и покачала головой: "Девочка, просто воин. А ты, мой хороший, — она разломила кусочек халвы и дала ребенку, — будешь воином?"

Мунир облизнулся: "Нет. Вот, — он погладил мраморную стену зала, — хочу так".

— Строить будешь? — ласково спросила женщина.

— Ага, — ребенок залез к ней на колени, — они сидели на шелковых подушках у бассейна. Ребенок озабоченно спросил: "Мама?"

— Мама занята, — Фарзана достала из-за пояса кинжал с золоченой рукояткой: "Не надо ей мешать. Посмотришь мой нож?"

Мунир стал вертеть в руках кинжал. Фарзана, обернувшись к ложу, сердито вздохнула: "И что она тянет? Писала бы уже ответ, тут и думать нечего. Если бы не Вальтер, — женщина лукаво усмехнулась, — я бы и сама за таким куда угодно пошла. Тем более, он ей и сыну жизнь спас".

Марья неслышно села рядом, и взяла зевающего ребенка: "Фарзана-бегум, я не могу".

— Не будь дурой, — сердито отозвалась женщина. Улыбнувшись, она положила свою сильную, маленькую руку поверх белых, нежных пальцев: "Прости. Что он тебе пишет?"

Марья вытащила из складок шелка свернутый кусочек бумаги. "Вот, — обреченно сказала она. Женщина прочитала. Подняв на Марью темные глаза, она помолчала: "Ты не бойся. Он что-нибудь придумает, он умный, это видно. Умный и отважный. Уедешь с ним, и забудешь, — она обвела рукой покои, — обо всем этом".

Марья уронила белокурую голову в ладони: "Фарзана, он ведь совсем, совсем ничего обо мне не знает. А как узнает…, - она махнула рукой и не закончила.

Фарзана погладила по голове дремлющего мальчика: "Что ты жена шаха — он это знает. Что у тебя другой муж был, — она кивнула на Мунира, — тоже. Если мужчина тебя любит, Мариам, так это ему все равно. Я тоже, знаешь ли, — она легко поднялась и прошлась вдоль бассейна, — пока Вальтера не встретила, девадаси была. Понятно, чем занималась. Давай, — она принесла резной столик и поставила перед Марьей. "Не уйду, пока не напишешь".

Фарзана посмотрела на пылающие щеки женщины. Взяв спящего мальчика, она покачала его: "Пойду, уложу нашего сладкого, а когда вернусь, — чтобы все готово было".

Марья посмотрела вслед колыхающимся шелковым занавесям и потянула к себе записку.

— Милая, дорогая Мариам! — едва шевеля губами, прочла она. "Надеюсь, с вами и Муниром все в порядке. Меня зовут Питер Кроу, я торговец из Англии, тот человек, что помог вам на охоте. Дорогая Мариам, вы, скорее всего, посчитаете это безумием, но с тех пор, как я вас увидел, я думаю только о вас. Прошу вас, не откажите мне во встрече, хотя бы короткой. Вы можете ответить мне на арабском языке, или, если вы знаете языки Европы — то на них. С искренним уважением и глубокой любовью к вам и маленькому Муниру, ваш Питер Кроу".

Марья приложила ладони к горящему лицу. Наклонив белокурую, непокрытую голову, она стала писать.

Фарзана, что неслышно вернулась в комнату, приняла сложенное письмо. Неуловимым движением, спрятав его куда-то под халат, присев, она положила голову Марьи себе на плечо.

— Не надо плакать, — ласково сказала женщина. "Сядешь с ним на корабль, и уплывете далеко-далеко, у Мунира будет отец. Хороший отец, такой, как нужно, и у вас еще будут дети. Не бойся, Мариам".

Женщина помолчала: "А как же он со мной встретится? Это ведь опасно".

— О, — заметила смешливо Фарзана, — покраснела, дорогая. И задышала, — женщина наклонила голову, — часто. Что, вспомнила, какие у него глаза — лазоревые, — томно сказала женщина, — как небо. А встретиться, — она рассмеялась, — это ты на нас положись, Мариам.

Марья, на мгновение, задержала ее руку: "А что я тебе и Вальтеру? Чужестранка, без рода, без племени…"

Фарзана наклонилась и поцеловала белый лоб. "Вальтер тоже, — поправляя чалму, ответила она, — не как раджа, сюда приехал, а в трюме корабельном. И я в канаве родилась, а то и где похуже, — женщина пожала плечами.

— Как это у вас в Писании сказано — пришельцу помогай, ибо сам ты был пришельцем в земле Египетской. Мы с Вальтером той осенью в Пондишери ездили, в собор Непорочного Зачатия, его строят еще. Там монах был, инженер, брат Джованни — он так говорил хорошо! — Фарзана вздохнула: "Они с Вальтером подружились. Жалко только, что этот брат Джованни потом из Гоа — в Новый Свет отплыть должен был. Редко такого встретишь. А вы с Питером, — деловито добавила Фарзана, — в Бомбее повенчайтесь. Там, у англичан церковь есть. И маленького окрести, ты же хотела".

— Окрещу, — внезапно улыбнувшись, сказала Марья. "Может и ты сама… — она поднялась и шутливо толкнула Фарзану в плечо — женщины были одного роста.

— Подумаю, — та быстро обняла Марью: "Все, жди своего англичанина, скоро увидитесь".

Питер отер шелковым платком лоб: "Что теперь говорит наш добрый друг, — он чуть поклонился, — господин Махди?"

В лавке было душно, пахло шерстью и немного — красками. Снаружи гомонил базар, и Питер подумал: "Все равно, хоть и в тени эти ворота Лахор, а жарко".

Виллем отпил шербета: "Господин Махди клянется, что не может сделать скидку больше, другие торговцы его не поймут".

— Так пусть господин Махди…, - начал Питер, но тут мальчишка в тюрбане всунулся в лавку и сказал по-французски: "Вот вы где. Вам записка, месье".

Фарзана положила в руку Питеру клочок бумаги, и скрылась за коврами, что загораживали проход на улицу. "Покраснел-то как, — усмехнулся Виллем, глядя на кузена. Питер осторожно опустил письмо в карман халата. Поднимаясь, посмотрев на разочарованное лицо торговца, он вдруг рассмеялся: "Виллем, скажи господину Махди, что я беру не десять ковров, а двадцать, и черт с ней, со скидкой!"

Когда они вышли из лавки, Питер остановился: "Ее зовут Мария, она написала мне по-немецки и она согласна со мной встретиться. Виллем, — он поднял глаза, — я самый счастливый человек на свете. Нет, — Питер помотал каштановой головой, — самым счастливым я буду, когда мы с Марией повенчаемся, и все втроем сядем на корабль в Бомбее".

— Светишься весь, — ласково сказал Виллем, когда они шли к резиденции. "А зачем тебе столько ковров?"

Питер приостановился, пропуская телегу с овощами, и загадочно ответил: "Пригодятся".

На серебряных подносах валялись кости, куски лепешек и объедки овощей. Слуги только начали разносить сладости и шербет. Вальтер, незаметно наклонившись к уху Питера, прошептал: "Вот сейчас. Виллем его будет занимать рассказами о Европе, а мы с тобой ненадолго отлучимся. Фарзана ее приведет".

Питер дождался, пока Шах Алам отвернется, — Великий Могол сидел на возвышении, устланном коврами, перед отдельным столиком, — и быстро выскользнул из павильона в жаркую, безветренную ночь. Он поднял голову — небо было усеяно крупными, яркими звездами, и, выдохнул: "Господи, спасибо, спасибо тебе".

— Никогда еще такого не было, — подумал Питер, идя вслед за Вальтером по темному, безлюдному саду. Кончики пальцев у него похолодели. Питер почувствовал, как бьется у него сердце — беспорядочно, шумно. Дыхание перехватило. Он, увидев, как Вальтер отступил в сторону, — оказался перед кустами. Сильно, дурманя голову, пахло жасмином. До него донеслось какое-то шуршание, и женский, сладкий шепот: "Герр Питер, это я, Мария".

— Я сейчас умру, — подумал мужчина, и опустился на колени. "Мария, — выдохнул он — Господи, я не верю…". Он нашел губами мягкую руку. Не в силах оторваться от нее, прижимая ее к щеке, он услышал: "Мне надо вам сказать…"

— Не надо, — Питер поднял глаза. Ее лицо было открыто, в синих глазах сверкало отражение звезд. "Ничего не надо говорить, любовь моя, — попросил он, поднеся ее руки к лицу, наслаждаясь их прохладой. "Я вас люблю, и так будет всегда, — он помолчал, и, сглотнув, продолжил: "Я хочу увезти вас двоих отсюда, милая моя. В Лондон, — добавил он, и, поднимаясь, стоя совсем близко к ней, понял: "Если она меня поцелует, я же сознание потеряю, я и так — еле дышу".

Питер почувствовал прикосновение ее губ к щеке — легкое, мимолетное, — и едва устоял на ногах. "Мария, — спросил он серьезно, — вы поедете со мной? Вы и господин Мунир? — он улыбнулся.

— Его Михаил зовут, как отца моего и брата, — едва слышно сказала женщина. "Я же русская, герр Питер, наполовину".

— Питер, — попросил он. "Пожалуйста, любовь моя".

— Да, Питер, — повторила она, чуть разомкнув розовые губы. "Как сладко, — подумал мужчина, едва дыша, осторожно прикасаясь к ним, медленно, очень медленно привлекая ее к себе. "Как сердце у него бьется, — подумал Марья. "И у меня так же. Мы так с Федей стояли, на Исети, после купальской ночи, на рассвете уже. Он тоже — на колени передо мной опустился, и сказал, что не может жить без меня".

— Я не могу жить без тебя, — Питер поцеловал ее волосы, серебрящиеся в лунном свете. "Не умею просто. Без тебя и маленького. Но мы теперь вместе, навсегда, и все будет хорошо. Теперь послушай, — он стал быстро шептать ей на ухо.

— Я поняла, все поняла, — Марья кивнула. Оглянувшись, она набросила на голову чадру. "Фарзана тебе все передаст, что нужно, — Питер взял ее руку и поцеловал белеющее во тьме запястье. "Господи, да что это, — подумала женщина, — я же упаду сейчас".

— Иди сюда, — Питер обнял ее, — всю. Удерживая ее в своих руках, он добавил: "Я завтра уеду, и буду ждать вас за городом, так безопаснее. Виллем, мой кузен, останется тут, и все сделает. Послезавтра мы встретимся — он улыбнулся и почувствовал рядом ее улыбку, — и больше никогда не расстанемся, моя Мария, радость моя".

Они услышали какой-то шорох. Питер еще успел шепнуть ей: "Поцелуй за меня маленького". Женщина исчезла в кустах. Он все стоял, вдыхая запах жасмина. "Пора, — сказал ему сзади Вальтер, и Питер, ощущая прикосновение его руки, — с сожалением пошел за ним к личным покоям шаха.

Он устроился на своем месте, и, поймал взгляд Виллема: "У меня, наверное, щеки горят. Да тут жарко, и накурено — не заметят".

— Ваше величество, — Питер поднялся, — в знак нашей дружбы и взаимной приязни я хочу преподнести вам еще один подарок.

В зале стоял сладковатый аромат чараса. Шах выдохнул дым. Посмотрев на Питера темными, затуманенными глазами, он медленно спросил: "Что за подарок?"

— Хорошо, что тут не пьют, — вдруг, озорно, подумал мужчина. "Что этот чарас, что опиум — от них так голова туманится, что и не вспомнишь ничего потом. А пьяный проспится, — и может вспомнить. Надо, кстати, Виллему сказать, чтобы погрузил на "Гордость Лондона" пару десятков тюков гашиша. В Лондоне за него дерутся, я любую цену могу назначать".

— Я купил несколько десятков прекрасных ковров, — громко сказал Питер, — персидских, бухарских, афганских, и был бы счастлив, если ваше величество…

— Везите, конечно, — лениво махнул рукой шах. Затянувшись кальяном, щелкнув пальцами, он велел: "Вальтер, присмотри".

Питер едва заметно улыбнулся. Потянувшись за халвой, он рассмеялся про себя: "Нет, я уж лучше сладкого поем".

Когда они уже миновали пустой, ночной рынок у ворот Лахор, Питер повернулся к Виллему: "Все хорошо. Ты не обижаешься, что я тебя тут одного оставляю?"

Мужчина покачал головой: "Ну что ты, я же понимаю. За товары не беспокойся — все будет погружено на "Гордость Лондона". Луиза присмотрит за вами в Бомбее, садитесь на первый корабль до Кейпа и отплывайте. Вадия, на верфях, знает — какие у нас тут самые быстроходные".

— Мы тебя в крестные позовем, следующим годом. Хотя нет, — Питер задумался, — этим уже, наверное. Напишем, в общем. И один сын, — он остановился на мосту и взглянул на стены Красного Форта, — у нас уже есть. Маленький Майкл, — нежно сказал мужчина.

Виллем прислонился к деревянным перилам. Он вдруг положил руку на плечо кузена: "Будьте счастливы".

— А как же иначе? — удивился Питер, и пока они шли к резиденции, незаметно загибал пальцы на руках: "На Ганновер-сквер надо перестроить этаж, чтобы сделать детские, то же самое — в поместье. Надо сразу поехать на склады в Ламбете — выбрать ткань на платья, пригласить портниху, маленькому купить пони, записать его в школу…, Господи, — он усмехнулся, — какой я дурак! Кольцо куплю, сразу же, в первом же городе по дороге. Ну, их, — он посмотрел на свой перстень, — сапфиры от шаха, Виллему их оставлю".

Он заснул сразу, как только его голова коснулась шелковой подушки. Он видел во сне Марию и детей — мальчиков и девочек, темноволосых и белокурых, смеющихся, бегающих по зеленому, низкому берегу Темзы. Два лебедя медленно плавали в заводи, голова Марии лежала на его плече, он спал, — и улыбался во сне.

В ковре было душно. Марья, прижимая к себе заснувшего сына, испуганно подумала: "Не чихнуть бы". Мишенька чуть посапывал. Она вспомнила слова Фарзаны: "Совсем чуть-чуть ему этого настоя дай, маленькую ложку. До вечера он проспит, а там — вы уже далеко будете. Теперь чадра твоя нужна и туфли, и халатик Мунира какой-нибудь".

— Зачем? — спросила Марья, пряча на груди икону.

— В Джамну бросим, — объяснила Фарзана, расстилая на полу чадру, увязывая в нее вещи. А ты записку оставь. Иду к Аллаху, или к Иисусу, или еще куда-нибудь туда".

Марья невольно улыбнулась. Женщины постояли, обнявшись. Фарзана деловито велела: "Ложись, на телеге доедешь до своего англичанина".

— Жаль, что не увижу ее больше, — грустно подумала Марья, слыша голоса охранников у ворот Лахор. Рейнхардт осадил коня: "По приказанию его величества, ковры поменяли. Вы же сами меня пропускали, утром, когда я новые привез. А эти, — он кивнул на телегу, — на свалку отправляем".

Стражник лениво потыкал копьем поверх груды ковров: "Проезжай".

Решетка заскрипела. Марья вдохнула запах пряностей, жарящегося мяса, до нее донесся гомон базара, перезвон колокольчиков на шеях верблюдов. Она чуть слышно чихнула. Улыбаясь, чувствуя теплые слезы на лице, женщина закрыла глаза.

Телега медленно плелась по южной дороге. Виллем, завидев ее, придерживая своего коня — помахал рукой вознице.

Вальтер остановился: "Принимай груз. Хорошее место ты выбрал, — мужчина оглянулся, — такой лес вокруг, что ничего и не заметишь".

Наверху, на ветвях дерева раскачивались, кричали обезьяны. Виллем рассмеялся: "Обещал одну такую детям привезти, чтобы в саду жила. Питер об этом позаботится. Давайте, Вальтер, фрау Мария же там, — он кивнул на ковры, — в самом низу, наверное?"

— Так безопасней было, — пробурчал Рейнхардт. "Мне еще их вещи надо в Джамну бросить". Они стали разгружать телегу. Виллем развернул ковер и увидел маленькую, изящную женщину в мужском халате и шароварах, что лежала, баюкая дитя.

Она блеснула синими глазами, из-под темной чалмы выбилась прядь белокурых волос. Виллем поклонился: "Здравствуйте, фрау Мария, вы меня тоже на охоте видели. Я кузен Питера, Виллем меня зовут. Все закончилось, сейчас я вас отвезу к Питеру, — он на постоялом дворе, тут, неподалеку, и поедете в Бомбей. Лошади хорошие, быстро доберетесь".

— Спасибо, спасибо вам, — женщина робко, нежно улыбнулась. Виллем, погладил каштановую голову ребенка: "Странно, он на Питера похож".

В маленькой, уютной, устланной коврами комнате пахло пряностями. Питер поднял голову от раскрытой тетради, и захлопнул походную чернильницу: "Денег я на этом путешествии сделал столько, что можно было бы его и повторить. Но нет, — он присел на деревянный подоконник. Внизу, на дворе, снаряжался какой-то караван.

— Марко Поло часть своих странствий вот так проделал, на верблюде, — смешливо подумал Питер. "В его время были настоящие купцы, а мы, — он погрыз перо, — на кораблях привыкли плавать, ленимся. Нет, нет, теперь не дальше Италии. Или Марокко, — он тихо вздохнул. "Не след от семьи надолго уезжать. Теперь хорошо, Констанца, маленький Майкл — им вдвоем веселей будет, а там уже и другие дети появятся".

Питер увидел лошадей, появившихся в воротах. Побледнев, подхватив шкатулку с сапфирами, он спустился вниз.

Она стояла, спешившись, держа мальчика — невысокая, стройная, в темном, простом халате и такой же чалме.

— Господи, я не верю, — подумал он. Подойдя ближе, чуть дыша, он коснулся ее руки. "Питер…, - Мария вскинула на него лазоревые глаза. "Я тебя люблю, — сказал он тихо. "Иди, там комната открыта, найдешь в ней все, что нужно. Я сейчас".

— Спасибо вам, — повернулась Мария к Виллему. Тот рассмеялся: "Жене моей привет передавайте, и не забудьте детям обезьяну привезти".

— За это ты не волнуйся, — успокоил его Питер. Проводив взглядом женщину, он передал кузену шкатулку: "Держи, мне они как-то ни к чему. Все, мы тут переночуем и сразу на юг. Хорошо, что Мария арабский знает, удобней будет до побережья добиратья".

— Приезжай еще, — сказал Виллем, пожимая ему руку. "Или я в Старый Свет отправлюсь, замок-то восстанавливать надо, вряд ли они там, — мужчина махнул рукой на запад, — еще воевать будут".

Питер поскреб в темной щетине: "Завтра к цирюльнику схожу. А с замком на твоем месте я бы не торопился, дорогой кузен, пока деньги не тратил. Просто так приезжайте, мы вам всегда рады".

Мужчины обнялись. Питер, прислонившись к створке ворот, долго следил за всадником, пока он не исчез за поворотом дороги. "Опиум, — думал Питер, поднимаясь по лестнице, — гашиш, слоновая кость, ткани, драгоценные камни. Такого, как Тавернье привез королю Людовику, уже не найдешь, конечно. Синий алмаз. Я бы такой Марии подарил, к ее глазам. Все равно, за тот груз, что у меня на "Гордости Лондона" плывет — половину столицы скупить можно".

Она сидела, устроившись на подушках, смотря на дремлющего сына. "Скоро проснется, — сказал Питер, опускаясь рядом, забирая ее руку в свою ладонь. "Пообедаем, переночуем и отправимся дальше".

— Все равно, — внезапно, твердо сказала женщина, — ты должен знать. Ты же мне муж, Питер, как иначе?

— Муж, — согласился он, поцеловав прядь светлых волос. "Хорошо, — Питер тяжело вздохнул и попросил: "Только руку оставь, любовь моя. Я теперь всегда буду тебя так держать и никуда не отпущу".

Она говорила. Питер, наконец, потянувшись, приложил палец к ее губам. "Все, — сказал он, откидываясь к стене, устраивая голову Марии на своем плече. "Все это прошло, и более, никогда не вернется, любовь моя. Сейчас поедем в Лондон, по дороге заберем мою племянницу в Амстердаме. Она круглая сирота, отец ее тоже — в той же смуте погиб, что и твой муж первый. Констанца ее зовут".

— Дочка мистера Джованни! — ахнула Мария. "Он же у нас жил, на заводе Магнитном. Они с моим мужем, Теодором, большие друзья были. Господи, — она прижалась щекой к щеке Питера, — мы мистера Джованни Иваном Петровичем звали, по-русски. Он о дочке своей часто говорил, любил ее очень. Повесили его, — Мария тяжело, глубоко вздохнула. "Я слышала, как тот…Пугачев распоряжался".

Питер привлек ее к себе: "Джон мне в Китай написал, что Джованни погиб, я почту от него в Кантоне получил. От какого-то русского он это узнал, совершенно точно, в Санкт-Петербурге. Как же его звали, этого русского? Нет, Джон бы не стал упоминать его по имени — мало ли что. Бедная моя девочка".

Он поцеловал розовые, мягкие губы: "Там, в саду, я думал — сознание потеряю, когда тебя увидел. Нельзя быть такой красивой, любовь моя".

Женщина лукаво усмехнулась и, подняв бровь, посмотрела в его лазоревые глаза: "Придется привыкнуть. Я впрочем, тоже — еле на ногах удержалась".

— А сейчас? — тихо, сдерживая себя, спросил Питер. "Сейчас — голова кружится, — услышал он шепот Марии, и жалобно проговорил: "Придется терпеть до Бомбея, надо сначала обвенчаться".

— А как же, — в ее сапфировых глазах метался смех. Питер сердито добавил: "Из лошадей будем выжимать все, на что они способны. Я хочу через десять дней стоять с тобой перед алтарем, понятно?". Она потрогала золотой медальон на белой шее: "Майклу потом отдам. Вот, смотри, — она расстегнула халат, и положила на ладонь икону. "Это все, что у меня от России осталось, Питер".

У нее были прозрачные, зеленые глаза и бронзовые, распущенные по плечам волосы. Женщина держала на руках дитя, но смотрела не вниз, а вперед — прямо и бесстрашно, не опуская взгляда. "Матерь Божья, — услышал он голос Марии, — только странно, с головой непокрытой. Это дед Федора, мужа моего покойного, из Италии привез, еще в царствование императора Петра".

— Одно лицо, — понял Питер, вспомнив женщину в мужском костюме, с узлом бронзовых волос, что сидела, полуобернувшись, легко, счастливо улыбаясь. "Это тоже — она".

— Мы с твоим мужем покойным, — задумчиво сказал Питер, прикоснувшись губами к ее теплому виску, — наверное, родственники, только очень дальние. У меня в Лондоне есть портрет этой женщины, — он кивнул на икону, — это миссис Марта Кроу, по первому мужу. А по второму — де ла Марк, поэтому мы с Виллемом говорим, что мы — кузены. Воронцов-Вельяминов была его фамилия, мужа твоего?

Марья кивнула, так и не отводя глаз от иконы. "Надо в архиве порыться, — Питер поцеловал ее, — кажется мне, что я где-то в документах видел это имя. Когда ваш царь Петр гостил в Англии, мой прадед его приветствовал от имени лондонских купцов, император даже обедал у нас в доме, на Ганновер-сквер. Мне кажется, дед твоего мужа тогда в свите Петра был. А твой предок, говоришь, из Германии в Россию приехал, и уже на Москве Вороновым стал?"

— Да, — женщина устроилась в его руках: "Господи, как хорошо. С Федей так было — ничего не страшно, если он рядом". Она повернулась, и, целуя его куда-то в глаз, рассмеялась: "Давно еще, при царе Алексее Михайловиче. Он инженер был, горный".

Питер вспомнил сырую, лондонскую ночь, огонь в камине и тихий голос отца. "Вот, смотри. Уж не знаю, правда ли то, или нет. У Ворона было четверо детей. Мальчики, близнецы, и две девочки".

— Я знаю, — кивнул Питер, — поэтому мы с Холландами родственники, и Эстер с Иосифом в Амстердаме — тоже его потомки. Один сын у него в колониях умер, а второй, отец моей, — юноша задумался, — прапрабабушки, — ушел Ледяной Континент искать и не вернулся.

— Сэр Николас, — отец поморщился и чуть помассировал грудь.

— Ноет и ноет, — пожаловался он. "Ему к той поре — уже шестой десяток шел, а леди Констанца, конечно, с ним отправилась. Так и пропали вместе. И вот их дети, — отец указал на родословное древо. Питер уехал в Квебек, женился там, на Марте, дочери капитана Гудзона, Джордан, в Германию отправился, а Софи вышла замуж за твоего прапрадеда, он Майкл был, как и я".

— Кровь Ворона, — задумчиво сказал юноша, рассматривая пожелтевший, загибающийся на краях лист бумаги.

— Да, — отчего-то вздохнул отец. Тяжело поднявшись, он налил себе ложку темной настойки из хрустального флакона. "Видишь, — он указал сухим пальцем, сестра Майкла Кроу, Юджиния — они двойняшки были, — так и не вышла замуж, старой девой умерла".

— А почему? — Питер поднял лазоревые глаза.

— Она очень увлечена была, — отец сел и стал растирать себе левую сторону груди, — этим самым Питером, старшим сыном Констанцы, а тот ей отказал. Ну вот, — он усмехнулся, — кроме него, она и смотреть ни на кого не хотела. Про Мартина с Мэтью ты знаешь. Они оба были в Тессу Смолл влюблены, по уши. Та предпочла Мартина, а Мэтью пошел и донес на всю семью Смоллов, мол, колдовством они занимаются. Мартин застрелил своего брата, и сам тоже — пулю себе в висок пустил после этого. Восемнадцать лет им всем было, молодые, — отец помолчал, — горячие головы.

— Старый герцог Джон на плаху лег, — юноша стал убирать документы, — из-за всего этого. Папа, — он повернулся к Майклу, — а как же теперь всех их найти, — Питер указал на родословное древо. "Это же весь мир объехать надо, да и, то…"

— И не найдешь сейчас уже никого, — коротко заключил отец и устало закрыл глаза.

Питер погладил ее щеку: "С тобой, дорогая жена, мы тоже родственники, наверное. Приедем в Лондон — покажу тебе наши семейные бумаги. Смотри, — нежно сказал он, — маленький просыпается".

Мальчик зевнул. Обведя комнату синими глазками, увидев их, он улыбнулся. "Аби! — сказал ребенок, протянув ручки.

Питер увидел, как Мария покраснела. Мягко взяв дитя на руки, он обнял мальчика: "Маленький мне уже так говорил, во дворце. Он со мной, — мужчина наклонился и поцеловал смуглый лобик, — первым познакомился, да, мой хороший? А по-английски это "папа".

— Папа, — неуверенно повторил мальчик. Посопев, сев в руках Питера, он повторил: "Папа!".

Мария рассмеялась. Питер поцеловал ее белокурый затылок: "Сейчас я спущусь, велю, чтобы принесли обед, а потом — всем спать. На рассвете мы выезжаем в Бомбей. Поплывем по морю, сыночек, — сказал он Майклу. Тот, хлопнув в ладоши, радостно проговорил: "Море!"

Бомбей

Священник осторожно полил каштановую голову ребенка водой. Майкл весело засмеялся. "Слава Богу, — облегченно подумала Мария, глядя на то, как сыну надевают на шею крестик, — вот и все". Двери церкви святого Фомы были раскрыты, из сада тянуло влажным, жарким, напоенным солью воздухом. Питер шепнул ей на ухо: "Мы — следующие, а Луиза с детьми пока там, — он махнул рукой в сторону дверей, — погуляет".

— Тетя Мария очень красивая, — восторженно сказала Маргарита, разглядывая синего шелка, отделанные кружевами, юбки. "Но ты, мамочка — красивее". Луиза де ла Марк улыбнулась: "Господи, бедная женщина, в одном халате сюда приехала. Ничего, в Лондоне ее Питер баловать будет. Как они смотрят-то друг на друга, сразу видно, — налюбоваться не могут".

— Давайте мне крестника, — шепнула она Марии. Женщины, одев Майкла, поставили его на землю. Мальчик потянул Виллема за руку: "Бегать!"

— Вам бы только бегать, — рассмеялась Луиза, — а дома все обезьянку поймать не можете.

Она взяла дочь на руки и пошла к дверям. Питер присел на деревянную скамью: "Обвенчаемся, и я поеду к губернатору Гастингсу. Очень хорошо, что он сейчас здесь, а не в Мадрасе. Оформлю бумаги для Майкла".

— Можно ведь и в Лондоне, — попыталась сказать Мария, но мужчина поднял ладонь: "Конечно, на обратном пути ничего не случится, но, любовь моя, — море есть море. Если что-то произойдет, я хочу, чтобы вы были обеспечены".

— Ничего не произойдет, — она упрямо покачала белокурой, в кружевном чепце головой. Вздохнув, Мария добавила: "Впрочем, тебе решать".

— Я уже решил, — улыбнулся Питер, и встал: "Пора, ваше преподобие?"

— Да, пойдемте к алтарю, — пригласил их священник. Слушая шуршание шелка, он подумал: "Торопится-то как, сегодня венчается, а завтра они и в Кейп уже отплывают, не хотел прямого корабля ждать. Красавицу, конечно, выбрал, глаза какие — будто незабудки. Господи, а ведь я уже десяток лет незабудок не видел — откуда им тут взяться?"

Питер опустился на колени, и взял ее белую руку: "Я люблю тебя".

— И я, — кружево на груди чуть приподнималось от ее дыхания. Мария, потрогала медальон: "Господи, какая фрау Луиза-то женщина хорошая. Платье мне свое дала, сказала, что за Майклом сегодня присмотрит, чтобы мы вместе побыли. Брачная ночь, — она вдруг отчаянно, жарко покраснела.

— Согласен ли ты, Питер, жить с этой женщиной Марией, после божественного таинства брака, любить ее, утешать ее, чтить и поддерживать в беде и в радости, отказываясь от всех других до тех пор, пока вы оба живы? — спросил священник.

— Да, — его лазоревые глаза вдруг заблестели. Он крепко сжал руку Марии. "Все равно не верю, — улыбнулся про себя Питер. "Вот кольцо надену, и поверю".

— Согласна ли ты, Мария, жить с этим мужчиной, Питером, после божественного таинства брака, повиноваться и служить ему, любить, чтить и поддерживать его в беде и в радости, отказываясь от всех других до тех пор, пока вы оба живы? — священник взглянул на розовые губы женщины и услышал твердое, почти без акцента: "Да".

— Английский я выучу, — улыбаясь, сказала себе Мария. "Арабский же выучила, и Питер сказал, что я быстро схватываю. А маленький — тем более".

Питер достал из кармана сюртука простое золотое кольцо: "Первое, какое в лавке у того ремесленника было. Да какая разница, — он едва удержался, чтобы не припасть губами к ее руке.

— Этим кольцом я обручаюсь с тобой и даю тебе это серебро и золото, клянусь почитать тебя и разделять с тобой все имущество, которое есть у меня, во имя Отца, Сына, и Святого Духа, — тихо сказал он. Мария, почувствовав тепло его дыхания, — совсем рядом, — облегченно, на мгновение, закрыла глаза.-Все, — Питер поднялся. Он обнял ее, целуя мягкие, нежные губы: "Все, любовь моя. Мы вместе, навсегда". Когда они вышли в сад, дети со всех ног кинулись к каменным ступеням. Маленький Виллем радостно дернул Майкла за руку: "Папа и мама поженились, понял?". Майкл раскинул ручки. Мария, присев, обняла его. Питер стоял, и на лице его была нежная, едва заметная улыбка. "Я ведь так долго этого ждал, — сказал он жене, наклонившись, целуя Майкла в лоб. "Так долго ждал вас, милые мои". Она едва слышно всхлипнула и, подняла сына: "Мы тогда пойдем с фрау Луизой стол накрывать, а ты возвращайся быстрее, хорошо?" — Конечно, — просто сказал ей муж. "Я теперь всегда буду торопиться домой, Мария, — к вам". Луиза взяла детей за руки. Они, все вместе, пошли по дорожке к высоким воротам, что отделяли церковь от большой, зеленой лужайки, за которой блестела вода залива. Вадия оглянулся. Нагнувшись, он незаметно скользнул в низкий, темный дверной проем. Снаружи, на торговой улице, было шумно, кричали разносчики шербета, мычали коровы. Он, поправив белый, аккуратный тюрбан, устроился на подушках. Человек, что сидел напротив, — в невидном, затрепанном халате, вытер красную слюну с губ. продолжая жевать бетель, откинувшись к стене, он усмехнулся: "Не бойся, друг мой, дальше Мозамбика это корыто не доплывет".-Это быстроходный корабль, — холодно заметил Вадия, сцепив смуглые пальцы. Мастер тут же, широко, улыбнулся: "Был когда-то".-Не понимаю, — человек потянулся за серебряной чашей и сплюнул, — почему бы просто его не прирезать во сне. Хотя бы сегодня. Или на корабле.-Тогда придется и остальных убивать, — возразил Вадия, — а это грех. Ахура Мазда заповедовал нам жить праведной жизнью, и наказывать зло. Вот мы и наказываем, а невинные люди пострадать не должны. Тем более дети господина де ла Марка. Моя семья его предку жизнью обязана, он приютил моего прапрадеда, когда тот приехал в Сурат. — Я уже говорил, — мужчина достал из кармана халата тяжелый шелковый мешочек, — я не хочу, чтобы он умер быстро. Ты привяжешь его к мачте и оставишь одного на корабле, пусть сдохнет от голода и жажды. Берег там близко, доберетесь на шлюпках, — добавил он.-А женщина и ребенок? — поинтересовался его собеседник. Вадия пожал плечами: "Это уже ваше дело, друг мой, меня интересует только мистер Кроу, — он положил на резной столик золото, и, не прощаясь, вышел.-Правильно, — подумал Вадия, проталкиваясь сквозь толпу. "Очень хорошо, что он решил не дожидаться "Гордости Лондона". Это большой корабль, было бы сложно сделать так, чтобы она пошла ко дну, даже мне. И капитан там англичанин, его не подкупишь. Пусть "Гордость Лондона" спокойно возвращается домой, а мистеру Кроу чайки глаза выклюют". Он дошел до каменных колонн храма. Ступив в прохладную переднюю, заметив на гладком мраморе пола отблески священного огня, Вадия устало закрыл глаза и нащупал в кармане халата маленький сверток. Вадия развернул его. Положив на смуглую ладонь четыре щепки, он вдохнул сладкий аромат сандала. Он взял со стены темные от нагара, серебряные щипцы. Закрыв шелком лицо — чтобы не осквернить своим дыханием огонь — Вадия подошел к чаше.-Николас, — прошептал он, протягивая огню жертву. "Марта. Грегори. Тесса". Пламя зашевелилось, заворочалось. Вадия увидел темные, наполненные болью глаза отца.-Я… не смог…, - сказал он, схватив его за руку, задыхаясь, сжав пальцы сына. "Не смог…наказать зло. Твоя очередь, сын".-Пусть будет так, — сказал Вадия, все еще глядя в огонь. "Да исполнится по желанию каждого желаемое, которым по своей воле распоряжается Ахура-Мазда". Он взял серебряную ложку. Зачерпнув горячий, серый пепел, помазав лоб и веки, он застыл, склонившись перед чашей. Питер остановился перед дверью спальни и прислушался — жена пела на незнакомом языке, мягко, ласково. Он улыбнулся: "Русский. Надо, чтобы Мария меня научила, раз я в Санкт-Петербург буду ездить. А вот и по-немецки поет, эту колыбельную о снах, которые с дерева падают". Он оглянулся, и, прислонился к покрытой резными узорами стене, — дом был выстроен по-европейски, но все убранство было местным, индийским, и пахло в нем Индией — сандалом и пряностями: — Отец. Смогу ли я, справлюсь? И Мария, она не говорит мне, но я, же чувствую — она их любила. И первого своего мужа, и отца Майкла. Салават его звали, красивое имя. Майкл в него — смуглый и темноволосый, а глаза — все равно синие. Она меня любит, я вижу это, но… — Питер тяжело вздохнул. Он услышал ласковый голос: "Хочешь пожелать маленькому спокойной ночи?" Жена стояла на пороге, закутавшись в шелковый халат Луизы, белокурые волосы были заплетены в косы, на руке блестело кольцо. Питер, будто очнувшись, кивнул: "Ну конечно хочу". В опочивальне, на мраморном столе, горел медный фонарик. "Мы на верхнем этаже будем спать, — подумал Питер, садясь на большую, под кисейным балдахином кровать. "Луиза сказала — возьмет его к себе, если проснется. Какой он еще маленький, господи". Мальчик поворочался, сонно глядя на него: "Папа". Майкл протянул маленькую ручку. Взяв ладонь Питера, он подложил ее себе под щеку. — Доброй тебе ночи, сыночек, — сказал Питер. Почувствовав, как жена обнимает его сзади, он так и сидел — слушая дыхание ребенка, ощущая на своих плечах ее маленькие, нежные руки. Он нашел пальцы Марии и поцеловал их, медленно проведя губами по белой коже. "Пойдем, — шепнул Питер, поднимаясь, перекрестив ребенка. "Пойдем, любовь моя". На лестнице было тихо и темно, дом уже спал, в раскрытые окна был слышен шум океана. "Острова, — подумала Мария. "И там, в Англии — тоже остров. Господи, да чаяла ли я, за что мне такое счастье? Добраться бы теперь до дома спокойно, детей растить, о Питере заботиться, и больше мне ничего не надо. Нет, — она, на мгновение, замерла в его объятьях, — надо". Дверь спальни легко заскрипела, в саду, под ветром, зашелестели пальмы, его лазоревые глаза были совсем рядом. Мария, вдруг спросила: "Ты был в Венеции?".-Был, — ответил Питер, нисколько не удивившись, расплетая ей косы, окуная лицо в прохладные, белокурые волосы. "Я тебе сейчас все расскажу". Под скользким шелком она тоже — была мягкой, ласкающей руки, покорной. Он стал рассказывать, целуя ее, опускаясь на колени, иногда прерываясь, чувствуя ее руки на своих волосах, слыша ее нежные, приглушенные стоны.-Еще, — попросила Мария. Он, поднял ее на руки: "Теперь же это на всю жизнь, любовь моя. До конца наших дней". Оказавшись на кровати, она приподнялась на локте. Блеснули синие глаза: "Я будто в тюрьме жила все это время, Питер. Только с Майклом говорила, а он же маленький еще совсем. Когда он родился, там, в Бухаре, я лежала ночами, кормила и ему все рассказывала — и об отце его, и о первом муже моем, о России, обо всем…, Ты говори со мной, хорошо, а то я так устала молчать, милый". Питер обнял ее. Устроив жену рядом, опустив голову к высокой, белой, как снег, груди, он тихо ответил: — Я всегда буду говорить с тобой. Буду возвращаться домой из конторы, садиться у камина и все тебе рассказывать, как же иначе? Мой отец так тоже делал, всегда, пока мама была жива. А потом со мной говорил, и с Констанцей, — он внезапно, резко выдохнул и Мария шепнула: — Бедный мой. Я же знаю, что это такое, моего братика на глазах моих убили. Иди сюда, — она нежно покачала его, целуя куда-то за ухо. Питер подумал: "Господи, как я счастлив, только бы ей было хорошо со мной, прошу тебя".-Я тебя люблю, — вдруг, будто услышав его, сказала Мария. Прижавшись к нему всем телом, рассмеявшись, она велела: "А теперь ложись, закинь руки за голову, как тебе нравится…"-Откуда ты знаешь? — удивился Питер.-Я на тебя смотрела, — она удобно устроилась где-то внизу и лукаво добавила: "А ты и не замечал. Ложись и рассказывай мне о грузах на "Гордости Лондона".-Все я замечал, — смешливо сказал муж: "А почему о грузах?" — Потому что я слышала, как ты себе под нос что-то такое бормотал, за завтраком, — ее голос затих. Питер, сквозь зубы, проговорил: "Я не уверен, что смогу это выдержать, любовь моя". Он запустил пальцы в ее рассыпанные волосы, и, улыбнувшись, закрыл глаза. В свете луны она вся была будто выкована из серебра. Он наклонился над ней, и, приникнув к полуоткрытым губам, услышал отчаянный шепот: "Нельзя…, кричать…"-Нет, — согласился он, чувствуя, — всем телом, — ее сладость. "Подожди…, любовь моя…, до Лондона. Я тоже…"-Что? — задохнувшись, откинув голову, цепляясь раскинутыми руками за шелк простыней, спросила Мария.-Люблю, когда громко, — уже не сдерживая себя, ответил Питер, и уронил голову на ее плечо. "Еще хочу, — чувствуя, как беспорядочно бьются их сердца, сказал мужчина. "И буду хотеть всегда". Она пошевелилась под ним, едва слышно застонала, и, одним быстрым движением оказалась сверху. "Я тоже, — одними губами проговорила Мария. Питер, обнимая ее, видя отражение лунного света в ее глазах, вдруг рассмеялся: "Вот сейчас все и повторим, счастье мое, торопиться некуда". Он проснулся первым, и долго лежал, удерживая ее в своих руках, любуясь утомленным, с темными кругами под глазами, лицом. "Хорошо…, - чуть зевнув, дрогнув ресницами, сказала Мария, — что я в мужском наряде поеду. Воротник высокий" Питер прижался губами к синяку на белой шее. Нежно перевернув ее на бок, он согласился: "Хорошо. Вот тут, — он закусил губу, — и останусь, навсегда".-А как же контора? — раздался приглушенный смешок откуда-то из подушек.-Потом, — целуя ее плечи, шепнул Питер. "Все потом, а пока, — он прижал ее к себе близко, совсем близко, — я буду здесь, сколько выдержу".-Долго, — протянула Мария. Он, почувствовав мягкое, нежное тепло ее тела, кивнул: "Очень долго, любимая". Он накрыл ее шелковой простыней, и, взглянув на рассвет за окном, велел: "Спи. Нам только после обеда в порт. Вот до обеда и спи".-Но Майкл…, Завтрак, и вещи надо…, - Мария глубоко, неудержимо зевнула. "Я сказал, спи, — Питер поднес к губам ее руку. "Отдыхай, любовь моя". Она заснула сразу, как ребенок. Питер, сладко потянувшись, прошел в умывальную. Плеснув в лицо холодной водой, одевшись, он, на цыпочках, спустился вниз и нажал на медную ручку двери. Майкл сидел в постели, недоуменно оглядывая спальню. "Как знал, — смешливо подумал мужчина. "Папа! — обрадовано проговорил мальчик. Питер присел на постель, и, поцеловал его: "Так, старина, нам с тобой надо умыться, все тут прибрать, а потом можно спуститься в сад".-Мама? — поинтересовался мальчик, склонив голову набок.-А мама отдыхает, — Питер взял его на руки, и, пощекотал: "Пойдем, сыночек, мы с тобой поиграем, а мама пусть поспит".-Ага! — согласился Майкл, и, смеясь, дернул его за волосы. Мария стояла у окна столовой, глядя на зеленые лужайки сада. Где-то наверху, в пальмах, раскачивалась обезьяна, утреннее солнце отражалось в воде пруда, рядом с которым стоял павлин, распустив хвост, любуясь собой. — Хорошо вам плыть будет, — сказала сзади Луиза, накрывая на стол. "Ветер поменялся, видишь, не так жарко стало. С гор, северный, как раз до Африки быстро дойдете, а там уже и Кейп рядом". Мария увидела мужа, — он шел по дорожке, держа на руках Майкла, что-то ему, рассказывая. Присев, поцеловав ребенка в щеку, он указал на небо. Мальчик кивнул головой и улыбнулся.-Прятки! — потребовали Виллем и Маргарита. "Вы с Майклом ищите нас, дядя Питер".-Будем, — согласился мужчина. Майкл весело повторил: "Будем!" Мария всхлипнула. Луиза обеспокоенно спросила: "Да что ты?". Она подошла и, обняла женщину: "Не надо, не надо милая, все закончилось. У тебя сейчас ничего, кроме счастья, не будет".-У тебя тоже, — сквозь слезы сказала Мария, положив руку на чуть выступающий живот Луизы. "Я поэтому и плачу, милая, — от счастья".-Смеяться надо, — Луиза протянула ей шелковый платок. "Что муж-то твой, не переживает, что косы твои пострижем?" — Переживает, — Мария вытерла лицо и покраснела. "Хотя до Лондона как раз они и отрастут, а в мужском наряде ехать удобнее".-Ну, зови их, — попросила вторая женщина, — все готово уже. Мария вышла на террасу и, подняв голову в небо, застыла — в небе кружился мощный, коричневый ястреб. Птица взмахнула крыльями, и, развернувшись — исчезла из виду. Индийский океан. Над едва колыхающейся гладью воды вставал нежный, ранний рассвет. Корабль, — небольшой, одномачтовый, — медленно дрейфовал на юг. Вокруг не было ничего, кроме едва заметных, легких, темно-синих волн и огромного, розовеющего на востоке неба. Ставни каюты были открыты. Мария, пошевелившись, приподнявшись — взглянула на подвешенную к потолку колыбель. Сын спокойно спал, подложив ручку под каштановую голову. Она улыбнулась и посмотрела на мужа. Темные, длинные ресницы едва дрожали. Мария смешливо подумала: "Какой он красивый. Будто ангел небесный. Господи, как я его люблю". Питер, не открывая глаз, взял ее руку и направил вниз, под холщовую простыню. "Только, — он потерся о белое плечо, — сначала я, любимая, а то я соскучился, с вечера. Иди сюда, — он перевернулся на спину. Улыбаясь, он посмотрел вверх: "Очень красивый вид. Так бы и любовался, но хочется и на вкус попробовать".-У тебя, — Мария вцепилась рукой в переборку, — это очень хорошо получается. Только…, надо тише… — И слова не скажу, — пообещал ей муж. Женщина, почувствовав его губы, прикусив руку, — откинулась назад. Колыбель чуть раскачивалась, ветер усилился. Майкл, чуть зевнув, перевернувшись на другой бок — заснул еще крепче. Мимо ставень промелькнула чья-то темная тень. Капитан "Аль-Садии" поднял голову от карты: "Так. Пять миль до африканского берега и впереди мели. Лучшего места не найдешь. Безлюдно, пустынно — мистеру Кроу никто на помощь не придет. Тут все и сделаем". — А женщина и ребенок? — поинтересовался моряк.-Возьмем с собой, — капитан пожевал бетель и вытер красную слюну рукавом халата, — там, — он махнул в сторону Африки, — продадим, по дороге. Пойдем на север, к Мозамбику, достанем какую-нибудь посудину, и доберемся домой.-Жалко, — помощник погладил борт "Аль-Садии". "Жалко ее бросать". Капитан оскалил редкие зубы. "Мне этот парс столько заплатил, что в Бомбее я снаряжу большой корабль, хороший, с пушками. Погуляем вволю". Он достал из-за пояса халата пистолет, и задумчиво повертел его в руках: "Ты же обыскивал их вещи, пока они спали. Есть у него оружие?" — Есть, — кивнул помощник. "Но они сейчас, — он тонко усмехнулся, — наверняка занимаются тем, чем положено заниматься в медовый месяц. Он и дотянуться до своего пистолета не успеет". Большой, красивый ястреб, покружив над кораблем, сел на мачту. Капитан удивился, подняв голову: "Надо же, как далеко от суши залетел, обычно их тут не увидишь. А вот и чайки". Стайка птиц, — две большие, одна поменьше, — хлопая крыльями, стала устраиваться на реях.-Спускайте шлюпку, — велел капитан, — я пока разберусь с этим англичанином.-Стойте, — помощник указал на восток. "Что это, туча?". Капитан вгляделся в медленно темнеющее небо и услышал хриплый крик ястреба откуда-то сверху.-В жизни не видел, чтобы их столько было, — сказал он, поднимая пистолет. Они летели на запад, — сотни, тысячи птиц, кружась над "Аль-Садией", опускаясь на палубу.-Аллах милосердный, — пробормотал капитан, посмотрев на горизонт, — а вот теперь точно — надо удирать отсюда. Давайте быстрее, — обернулся он к матросам, — не видите, что ли? С севера задул резкий ветер, раздался удар грома, парус заполоскал. Помощник, вздрогнув, спросил: "Да откуда эта гроза? Все же тихо было". Капитан выругался по-арабски: "Бывает такое. Надо уйти от них, — он показал на волнующееся море вдалеке. Помощник вгляделся и увидел три тонкие полоски, что быстро приближались к "Аль-Садие". Парус надулся, корабль рванулся вперед. Моряк тихо сказал: "Не уйдем, они слишком близко". -Когда я вернусь, — капитан поджал губы, — все должны быть уже в шлюпке. Выгребем. А корабль, вместе с англичанином, пусть поднимает водяным смерчем, не жалко. Он ступил на трап и ястреб, расправив крылья — молнией ринулся вниз. Вцепившись острыми когтями в прикрытые халатом плечи, птица ударила клювом в затылок капитана.-Стреляй же! — закричал тот помощнику. "Стреляй в него!" Чайки, злобно клекоча, стали виться над палубой, бросаясь на людей. Ястреб что-то хрипло прокричал и, вцепившись клювом в ухо капитана — стал рвать его, мотая красивой головой. Снизу, из каюты, донесся плач ребенка.-Как качает, — испуганно сказала Мария, беря на руки сына, успокаивая его. "Питер, что же это такое?" — Все будет хорошо, мы близко от берега, — он быстро собрал вещи в кожаный мешок. Проверив пистолет, Питер велел: "Возьми шаль, посади туда Майкла, и пойдем. Даже если это шторм — земля тут совсем рядом, я помню карту". Он вышел в коридор и прислушался — с палубы доносились крики и стрельба. "Нет, — он повернулся к жене, — не надо рисковать. Это могут быть пираты, тут они тоже есть, в Индийском океане. Сейчас вернемся в каюту и закроем дверь на засов".-Папа? — недоуменно сказал Майкл. "Не волнуйся, — он прикоснулся губами ко лбу ребенка, — я же с вами, сыночек, все в порядке". Дверь захлопнулась. Мария сказала: "Шлюпка. Странно, только в ней нет никого. Эта наша, с корабля".-Подожди, — Питер перегнулся наружу. Подхватив канат, он привязал шлюпку к ставне. "Спускайтесь, — велел Питер, глядя на высокие, с белыми гребнями волны. "И вправду, какой шторм, на ровном месте, — подумал он. "Ничего, за ними нас как раз — не заметят" Он подождал, пока Мария устроится в шлюпке. Спрыгнув на дно, Питер взял весла: "Жалко, что паруса нет. Но ничего, ветер такой, что нас и так к земле вынесет". Шлюпка поднялась на гребень волны. Мария ахнула: "А где же второй корабль, если это пираты?" Питер оглянулся и застыл — водяной смерч подхватил "Аль-Садию", и, подняв ее, легко, будто игрушку, закрутив — бросил вниз. Он услышал треск дерева и, взглянул на бледное лицо жены: "Ты не бойся, мы выберемся".-Птичка! — весело крикнул Майкл, указывая на корму шлюпки. "Большая!" Коричневый ястреб покружился над морем, сопровождаемый тремя чайками. Легко встав на крыло, он ушел вверх, исчезнув в огромной стае. Развернувшись над обломками "Аль-Садии", пиццы полетели на восток, в открытое море. Мария тихо сказала: "Смотри".-Займи чем-нибудь Майкла, — попросил Питер. Взяв весло, он подтащил поближе труп, что плавал лицом вниз на воде. Он перевернул тело и, одними губами прошептал: "Вот оно как, значит". Вместо глаз у человека зияли кровавые провалы, лицо было исклевано. Питер перекрестился и оттолкнул труп: "Все, незачем тут болтаться, надо быстрее грести к берегу". На белом песке весело горел костер. Мария насадила на кинжал рыбу: "Жалко, соли нет. Но морской водой полить можно. А как же мы теперь, без шлюпки?" Питер вздохнул, и погладил ее по коротко стриженым, белокурым волосам: "Мы бы все равно на лодке до Кейпа не дошли, это опасно очень. А деревьев тут нет, — он оглянулся и посмотрел на бесконечный, пустой берег. "То есть они растут, но там, — он указал рукой, — дальше, если идти вглубь земли". Майкл дремал, привалившись к мешку, укутанный шалью.-Держи, — женщина положила рыбу на дощечку. "Ешь, — кивнула она мужу, — я потом".-Ничего, — Питер облизал пальцы и удивленно сказал: "Вкусная!". "Ничего, — повторил он, — золото у нас есть, пистолет с порохом — тоже, а потом я лук сделаю. Ты же умеешь из лука стрелять?" — Конечно, — Мария улыбнулась, — я в лесу выросла, на прииске, не забывай. Лошадей бы, — она вздохнула и прижалась к плечу мужа.-Достанем, — уверил ее Питер, подув на кусок рыбы. "Открывай рот, — велел он и поцеловал нежное ухо. "Отсюда пойдем на юг, — он потянулся за кинжалом и быстро начертил на песке карту. "Только не вдоль моря, тут и, правда — пиратов много. На юго-запад, — поправил он себя. Мария поднялась и посмотрела на плоскую равнину, что темнела вдали. "Питер, — она обернулась, — а там был кто-нибудь вообще, до нас?" — Из белых — вряд ли, — спокойно ответил ей муж, вставая рядом, беря ее за руку. "Но это совершенно неважно, я обещал довезти вас домой, и довезу".-Хорошо, — тихо сказала ему Мария, все еще разглядывая бескрайнее, пустынное пространство перед ними.

Интерлюдия

Карибское море, февраль 1777 года

В каюте было накурено, пахло ромом. Черный Этьен, вычищая кинжалом, кровь из-под ногтей, велел: "Пей!"

— Мне нельзя, — хмуро ответил Иосиф, отодвигая бутылку. "Я ведь вам говорил уже, месье Этьен, я еврей".

— Не ври мне, — капитан "Молнии" ощупал языком гнилой зуб. "Я жил с девкой, вашей, тоже — с голландского барка ее снял, они семьей в колонии плыли. Так она мне рассказывала, что вам вина нельзя, а ром и кашасу — можно. Потом в бордель ее продал, в Ресифе, кажется, — он нахмурился: "Или в Веракрусе. Не помню, в общем. Так что пей, а то, — Этьен мелко рассмеялся, — я подумаю, что ты меня не уважаешь. А капитана, — он поднял грязный палец, — надо уважать, понял, доктор?"

— Понял, — Иосиф выпил сразу половину стакана и злобно подумал: "Пристрелить бы тебя прямо здесь, конечно, но нельзя, — Фэрфакс мне велел не рисковать".

— Это очень хорошо, — Этьен порезал солонину, — что ты моего старого друга, Генри Фэрфакса — вылечил. Я за ним, доктор, два десятка лет гоняюсь. Он же ссучился, — Этьен поморщился, — завязал, думал, — капитан стал шумно жевать, — что не найду я его. А я нашел, — он вытер губы. Посмотрев мутными глазами на Иосифа, пират усмехнулся: "Ты ему ступню отрезал, а я дальше буду его резать — по кусочкам, пока он мне не скажет, где клад".

Этьен перегнулся через заваленный объедками стол. Дыша на Иосифа перегаром, он оглянулся по сторонам: "Клад Энрикеса, понял? Два клада тут было — Ворона, да тот пропал давно. Остров, у Джеймстауна — вдоль и поперек изрыли, а не нашли. А еще — клад Энрикеса, он его для сына спрятал, того, что ему Черная Джо родила, — толстые, мокрые губы Этьена расплылись в ухмылке. Он добавил, разливая ром:

— Тоже Джо. Только наша — доска, ни кожи, ни рожи, а та, я слышал, красавица была. Энрикесу уже шестой десяток шел, а ей — едва двадцать исполнилось. Она у него помощником плавала, лихая баба, судя по всему. Слышал же ты про Черную Джо? — спросил Этьен. Иосиф, выпив, посмотрев в красные, осовевшие глаза капитана, кивнул: "Слышал".

В библиотеке горел камин. Джон разложил на коленях какие-то бумаги, и оглянулся на дверь: "Только детям об этом знать совершенно незачем, не для их ушей все эти истории. Пока что".

Джованни вздохнул. Налив себе вина, он хмуро сказал: "Я, в общем, о своем прапрадеде наслышан, спасибо. Да и ты тоже, думаю, — он повернулся к Иосифу.

Тот отпил виски, и, погрев в руках серебряный бокал, хмыкнул: "А как же. Только вот вряд ли его светлость герцог Экзетер нас сюда позвал для того, чтобы рассказывать о смерти семьи графа Ноттингема. Это мы и так помним".

Джон подпер подбородок кулаком и, посмотрел в огонь: "Когда король Чарльз казнил моего предка, из-за того дела Смоллов, леди Беллу отправили в ссылку, сюда, в Оксфордшир, с детьми. Впрочем, Вероника уже помолвлена к тому времени была, с графом Лестером. Тот оказался приличным человеком, и помолвку не разорвал, даже после их опалы".

— Было же две сестры, — нахмурился Джованни. "Близнецы. Вторую Джозефина звали, я помню".

Джон вздохнул и откинулся на спинку большого кресла. "Джо сбежала. В Плимут, а оттуда — на Карибы. Вот, рапорт от Уильяма де ла Марка, с Барбадоса, помечено 1632 годом, через год после казни старого герцога. "Капитан Энрикес основал собственное бандитское государство, на одном из островов у побережья Бразилии, и объявил себя его правителем. При нем есть и королева — некая авантюристка, называющая себя Черной Джо. Судя по донесениям, она англичанка, отлично говорит по-французски, и на других европейских языках, знает навигацию, и прекрасно владеет оружием. После того, как мы получим более полные сведения о местонахождении острова, предполагаю его атаковать, чтобы прекратить вылазки пиратов в этом районе Карибского моря".

В библиотеке повисло молчание. Иосиф, неуверенно, сказал: "Может, это и не она была…"

— Чует мое сердце, что она — кисло, заметил герцог: "Потом Энрикес поехал к Генри Моргану, советником. После этого следы их потерялись — и капитана, и этой Черной Джо".

— Вот еще, — он взглянул на Джованни, — о твоем прапрадеде. Леди Вероника Холланд вышла замуж за графа Лестера, родила ему сына, Джеймса, и все было хорошо. Потом началась гражданская война. Мистер ди Амальфи из владельца типографии, где печатались всякие сочинения пуритан, стал правой рукой Кромвеля.

— И? — Джованни поднял бровь.

— И граф Лестер погиб на поле боя, а сын Вероники, подросток, ему двенадцать лет, было — попал в плен, раненый, он с отцом вместе сражался…, - Джон помолчал. "Твой прапрадед делал предложение Веронике, давно, однако она ему отказала. Так вот, — он горько усмехнулся, — мистер Пьетро приехал к ней, сюда, в Оксфордшир, — поместье Лестера сожгли, леди Вероника тут обреталась. Он предложил ей, так сказать — помочь".

Джованни побледнел. Иосиф подумал: "Господи, ну вот только этого ему еще не хватало".

— В общем, — Джон вздохнул и стал собирать бумаги, — леди Вероника вышла за него замуж, а юному Джеймсу Лестеру — все равно отрубили голову. Вероника родила твоего прадеда, его тоже Джованни звали, ну а мистер ди Амальфи, как мы все знаем, погиб в битве при Марстон-Муре, его сыну тогда и года не было. Вот так.

Он встал. Убрав папку куда-то подальше, закрыв на ключ двери шкапа, Джон обернулся: "А вообще — все это быльем поросло, нечего и вспоминать больше".

Этьен сплюнул на пол каюты, и развалился в кресле:

— Как Энрикес умер, Черная Джо одна плавать стала, с сыном их. То ли Исаак его звали, то ли еще как-то. Конверсо они спасали, Энрикес тоже — этим занимался. В Картахене должны были какую-то бабу жечь, из евреев, с детьми. Черная Джо с Исааком собрали целый флот, и туда отправились. Да не повезло им — испанцы их расстреляли. Так что лежит она на дне гавани, и сын ее там же. А клад, — Этьен потянулся за второй бутылкой, — клад они забрать не успели. И эта сука Фэрфакс, — капитан стукнул кулаком по столу и рыгнул, — скажет мне, где он! Давай лечиться, — велел Этьен, выпив.

— Лежит, там, где ее дед, — вздохнул Иосиф, вытирая руки, доставая футляр с инструментами. Он набрал густой жидкости в шприц. Этьен жалобно выругался: "Вот же дрянь! Я ее спрашивал — чистая, мол? Она клялась, что да. И сифилис ты мне тоже вылечишь, — приказал он, застегиваясь.

— Вылечу, — холодно подумал Иосиф, наливая темной настойки в оловянный стаканчик. "У тебя, мерзавца, скоро нос провалится, хотя ты до этого не доживешь".

— Лауданум, — сказал он. Черный Этьен жадно выпил. Устраиваясь на койке, он зевнул:

— Завтра зубом моим займемся, а потом капитаном Фэрфаксом. Я теперь тебя никуда не отпущу. Мне надо, чтобы он жил, а то кто же ему ногу лечить будет? — Этьен расхохотался и захрапел.

Иосиф немного подождал. Обведя глазами загаженную каюту, тихо поднявшись, он забрал со стола связку ключей. Сунув в карман холщовой куртки инструменты, Иосиф неслышно открыл дверь. Пригнувшись, мужчина шагнул в низкий, темный коридор.

Она стояла у трапа, с фонарем в руках.

— Все готово, — не глядя на него, едва слышно сказала девушка.

— Иди на палубу, я сейчас, — ответил Иосиф, исчезая в черной глубине проема, что вел в грузовой трюм. Джо закусила губу, и, что-то пробормотав, — стала подниматься наверх.

Иосиф встал на колени рядом с Фэрфаксом, и отдал ему ключи: "Капитан, пожалуйста, довезите ее до Плимута. Там мало того, что ее брат искать отправился, да еще и отец за ними поехал".

Фэрфакс потянулся. Разомкнув кандалы на ноге, он потер руками лицо. "Довезу, конечно, — буркнул он. "Что там Этьен — спит?"

Иосиф кивнул, и, осмотрел протез: "Отлично получилось, даже не верится, что я операцию не в кабинете делал, а в трюме, во время качки. Зажило отменно". Фэрфакс пошарил в соломе. Найдя костыль, капитан отмахнулся: "Пока и сам могу, дорогой мой. Вахтенный где?"

— Я его в море отправил, уже давно. Там Джо на палубе, — Иосиф помолчал: "Капитан, а как вы все это вдвоем сделаете? Может, мне остаться? Этьен до утра проспит".

— До утра тут все будет закончено, — Фэрфакс взял у врача фонарь. "Молния" стояла на якоре, чуть покачиваясь, в трюме было душно. Капитан, ловко карабкаясь по трапу, заметил: "Нечего тебе тут больше делать. Езжай в эту Йоденсаванну, мы как раз напротив устья реки. Пятьдесят миль вверх, и ты там. А потом в Картахену отправляйся. Там сядешь на корабль, что до Флориды идет. И не лезь на рожон, тебе сестру найти надо".

Они стали подниматься наверх. Иосиф, вдыхая кислый запах пота, услышал храп моряков: "Два десятка человек в команде, отъявленные головорезы, как старик и девчонка с ними всеми расправиться собираются? У Фэрфакс, конечно, рано поседел, так — ему еще шестидесяти нет — но все равно. И на костыле он".

— Девчонка, — Иосиф почувствовал, что краснеет.

В трюме было прибрано, Фэрфакс лежал на чистых, шерстяных одеялах. Иосиф закончил перевязку: "Ну вот, капитан, через пару недель я вас поставлю на протез. Не волнуйтесь, руки у меня хорошие, я в Амстердаме — у настоящих мастеров учился".

— Руки у тебя золотые, — Фэрфакс сел, прислонившись к переборке. Он принял от Джо оловянную флягу с кофе.

— А Джо мне не дается, — усмехнулся Иосиф, — я ему говорил — дай посмотрю, как рана зажила, а он все отнекивается. Скажите ему, капитан, стесняться нечего, мы же все тут мужчины.

Иосиф перевел глаза на парнишку и увидел, как тот зарделся, — мгновенно, густо. "Слепой ты что ли, доктор, — сварливо сказал Фэрфакс, завинчивая крышку фляги, — какой он тебе мужчина. Девчонка это".

Иосиф посмотрел на медвежий клык, что болтался рядом с крестом на стройной шее: "Господи, какой я был дурак".

— Немедленно домой, — он мерил шагами трюм. Забывшись, стукнувшись головой о балку, мужчина сочно выругался.

— Осторожней, — робко сказала Джо, стоя у трапа. "Вы ударитесь".

— Сам разберусь, — ядовито отозвался Иосиф. Он повернулся к Фэрфаксу: "Капитан, я вас прошу — отвезите ее в Плимут. Ей пятнадцати лет еще не было, этой дуре, какой из нее моряк?"

— В общем, неплохой моряк, — заметил Фэрфакс, и чему-то улыбнулся. "Я тоже — в ее годы на марсе стоял, даже помладше был".

— Ее брат ищет, отец…, - Иосиф присел рядом с Фэрфаксом и, помолчал: "Я бы и сам с ней туда отправился, но мне сестру найти надо, и воспитанницу нашу. Мне надо в колонии, в Чарльстон. Я прошу вас, капитан".

— Отвезу, — хмуро сказал тот. "Как только закончим это дело, с "Молнией", — сразу развернемся и пойдем домой. А ты что ее, не узнал, что ли? — он кивнул на Джо.

— Я ее последний раз видел, как ей девять лет, было, — отозвался Иосиф. "Пойдем, — велел он Джо, — мне твой отец и так голову снесет, конечно, но я хоть посмотрю — что у тебя за рана была. У тебя же язык без костей, как известно, врешь и не краснеешь".

Она только низко опустила изящную, коротко стриженую, темноволосую голову.

В ее каморке было темно, пахло солью, за раскрытыми ставнями томно плескалось море. У нее были тонкие, белоснежные плечи и худая, с выступающими лопатками спина. Она стояла, отвернувшись, прижимая к груди куртку.

Иосиф взглянул на круглый, розовый шрам повыше острого локтя и зло спросил: "Ну что ты за дура, Джозефина? А если бы он тебе локоть прострелил? Скажи спасибо, что навылет прошла". Он прикоснулся к ее руке. Осмотрев шрам, — девушка вздрогнула, Иосиф вздохнул: "Одевайся".

— Меня зовут Джо, — буркнула она, натягивая рубашку.

— Тебя зовут дура, — отрезал Иосиф. Он вышел, от души хлопнув дверью.

Фэрфакс остановился у капитанской каюты, — из-за хлипкой двери доносился храп Черного Этьена, и положил руку на плечо Иосифу:

— Запомни — там, в Картахене, дружок мой сидит, дон Фернандо. Кабак в порту держит. Если что — придешь к нему сам, или пришлешь кого-нибудь. Скажешь вот это — Фэрфакс поманил к себе Иосефа и шепнул что-то ему на ухо. "Кому надо — передадут".

— Не смейся, — он заметил улыбку на красивых, обветренных губах, и ласково потрепал Иосифа по темноволосой голове, — со старых времен осталось, пока мы с этим, — он кивнул на каюту, — еще по разным дорогам не пошли. Слова-то простые.

— Иди, мальчик, — он переложил костыль в левую руку. Иосиф увидел, как блеснули сталью его серые глаза. "Иди, а то у нас тут будет сейчас, — Фэрфакс поискал слово, — много работы. Спасибо тебе. Может, и встретимся еще". Они пожали друг другу руки. Иосиф, идя к трапу, успел заметить, как Фэрфакс открыл дверь каюты Черного Этьена.

Он спустился в шлюпку, — Джо уже сидела на веслах, — и, не глядя на нее, велел: "На руль иди, я сам грести буду".

— Да я бы…, - начала девушка. Иосиф, подтолкнув ее к носу, опустившись на скамью, — взялся за весла. Лодка пошла к берегу. Он, подняв голову, посмотрел на блистающий, величественный Млечный Путь: "Правильно. Раз мы уж тут, рядом с Йоденсаванной — надо узнать, что с ними случилось, с этими Горовицами. А потом — на север. Денег у меня нет, конечно. Ничего, справлюсь. Заработаю".

— Я вам золото принесла, — донесся до него голос Джо. "Немного, но…"

— С ума сошла, — поморщился Иосиф. "Убери немедленно, и чтобы я больше об этом не слышал. А, — он приподнялся, — вот и река".

— Суринам, — тихо сказала девушка. "Вам по ней, прямо, на юг. Вы меня тут высадите, — она указала на пристань, что темнела вдали. "Меня подберут".

Иосиф посмотрел на широкое устье реки, — в свете звезд легкие волны отливали золотом. Он, молча, направил лодку к берегу.

— Хотя бы галеты возьмите, — отчаянно попросила Джо. "Пожалуйста, вы же ночью рыбачить не будете. Проголодаетесь ведь до утра".

Иосиф вздохнул и принял от нее холщовый мешочек. "И чтобы сразу же шли в Плимут, — приказал он, когда Джо выпрыгнула на пристань. "Не смей тут болтаться, поняла? Отцу твоему я напишу, как доберусь до Чарльстона".

Иосиф вывел лодку на середину реки. Джо все стояла, засунув руки в карманы куртки, смотря ему вслед. Шлюпка пропала из виду. Она, всхлипнув, вытерев лицо рукавом, загребая сапогами песок, пошла к морю, туда, где виднелся какой-то слабый огонек.

Костер уже почти догорел. Мужчины, что сидели вокруг, завидев ее, стали подниматься. Кто-то столкнул вытащенную на берег шлюпку в воду.

— Aujourd'hui, le mauvais temps, — сказала Джо. Девушка чему-то улыбнулась: "Спасибо, господа, капитан Фэрфакс ждет нас на "Молнии".

Уже взбираясь по трапу, Джо оглянулась: "Да что это ты? Забудь, забудь, ты его больше никогда не увидишь".

Она вспомнила его ловкие, длинные пальцы, темные, красивые, с искорками смеха глаза. Вспомнила, как он чертыхался, забывая нагибать голову, в низких корабельных коридорах. Приказав себе не плакать, Джо до крови закусила губу.

Фэрфакс стоял у штурвала. Он обменялся рукопожатием с одним из мужчин: "Этьен уже рыб кормит. Заканчиваем с остальными и снимаемся с якоря". Моряки пошли вниз. Капитан, взглянув на Джо, что стояла, прислонившись к борту "Молнии", вздохнул: "Так ничего и не сказала ему".

— Да что говорить! — горько выкрикнула Джо, стукнув кулаком по обшивке. "Что говорить, капитан, когда…"

Она отвернулась и почувствовала, как Фэрфакс обнимает ее. От капитана пахло табаком и кофе. Джо уткнулась лицом ему в грудь. Девушка разрыдалась, что-то шепча, — неразборчиво, жалобно.

— Ну, ну, — Фэрфакс погладил жесткие, короткие волосы. "А что бы Ворон на это сказал, а? А твоя, кто она там тебе была…"

— Сестра прапрадеда, — всхлипнула девушка. "Черная Джо".

— Ну вот, — Фэрфакс улыбнулся, — не зря я тебе о ней говорил, юный Джо Холланд. Придумаем что-нибудь, не плачь. Пошли, — он посмотрел на восток, — светает уже. Сейчас от трупов избавимся, и будем сниматься с якоря, пора и дальше.

— Куда? — мрачно спросила Джо, одергивая куртку. "В Плимут, что ли?".

Капитан оперся на костыль: "Посмотрим. Сначала заглянем в одно местечко, заберем там то, что твое по праву, дорогая моя. Клад Энрикеса, — добавил он, и стал спускаться вниз по трапу.

Джо положила руки на штурвал и посмотрела на берег. За белым песком не было видно ничего, кроме широкой, медленной реки и густой, зеленой пены джунглей. "Господи, — шепнула Джо, все еще глядя вдаль, — пожалуйста, сохрани его. Прошу тебя, Господи".

Москиты надоедливо, злобно пищали. Иосиф, отмахнувшись, стерев пот со лба, услышал сзади мягкий голос: "Это новое кладбище, ему лет пятьдесят, а старое там, — Давид Наси показал куда-то за деревья, — пойдемте, я вас проведу".

Поселение было окутано влажной жарой, вдалеке блестела полоска реки, черепичные крыши домов были раскалены солнцем. Мужчина, идя по узкой дорожке, подумал: "И как они тут живут, я бы не выдержал. Круглый год пекло".

— Для сахарного тростника хорошо, — будто прочитав его мысли, обернулся Наси. "Однако люди, уезжают, конечно, в столицу. Сами понимаете, там порт…, - он пожал плечами и поправил кипу. "И вообще — это сейчас тут безопасно, мы и каменную синагогу построили, вы сами видели, а сто двадцать лет назад, — он вздохнул, — поселение, чуть ли не каждый год жгли. Индейцы, испанцы, португальцы. Мы тут между молотом и наковальней, дон Иосиф, — на юге инквизиция, на севере — тоже".

Они вышли на открытую дорогу, что вилась между посадками тростника. "Я смотрю, у вас рабы, — хмуро сказал Иосиф, глядя вдаль, туда, где между стеблями виднелись черные головы рабочих.

— А тут иначе нельзя, — отозвался Наси. "Индейцам мы не доверяем. Да и не пойдут они в поле работать, не умеют они этого. Негров мы покупаем задешево, сейчас очень упали цены на живой товар. А что вы спрашивали насчет документов, так, — мужчина приостановился, — с того времени, прошлого века, — ничего не осталось. Синагога деревянная была, как поселение горело — так и бумаги все вместе с ним".

Иосиф поскреб в темной бороде: "Не зря они синагогу назвали "Браха ве-шалом", "Благословение и мир", мира тут у них как раз не хватало".

— Вот, — Наси остановился и показал на зеленую поляну, усеянную серыми камнями. "Тут мало что осталось, но, если мы обломок надгробия находим — сюда приносим. Походите, дон Иосиф, поищите, а я пока на стол накрою. Была бы жива жена, — он помолчал, — но, сами понимаете, оспа…, Четыре года назад вспышка была".

— Прививались бы, — ничего бы не случилось, — хмуро сказал мужчина, засучив до локтей рукава белой, пропотевшей насквозь рубашки.

Наси всплеснул толстенькими ручками: "Вы верите в это шарлатанство?"

— Верю, — коротко ответил Иосиф. Не оборачиваясь, он зашагал к высоким деревьям. В ветвях кричали, перекликались обезьяны. Наси, рассматривая сильные, широкие плечи, подумал: "Вот же вымахал, ладонь размером с мою голову. И в Картахену его несет, я же ему сказал — опасно это, там испанцы. Сел бы себе на корабль, и вернулся в Старый Свет, а оттуда бы ехал в свой Чарльстон. Упрямец, — плантатор засеменил по пыльной дороге обратно к поселению.

Он нашел их почти сразу. Два старых, поросших мхом камня, маленьких, вросших в землю, лежали рядом друг с другом. Иосиф опустился на колени. Завидев знакомые буквы, достав из мешка за спиной футляр с инструментами, он осторожно начал счищать ножом мох.

Поблизости прыгала какая-то яркая, красивая птица. Мужчина, вдруг, закрыл глаза: "Господи, как далеко. Новый Свет. Как она сюда поехала — одна, с детьми, и не побоялась ведь. Сара — Мирьям".

Он аккуратно сдул остатки мха с камней. "Хана и Дебора Горовиц, 8 лет, 1653 год. Да будут души их связаны в узел жизни у Господа — прочитал он. "Двойняшки, — Иосиф поднялся. "Бедные, скорее всего от этой местной лихорадки умерли. Я читал про нее, "черная рвота" называется. Когда же мы научимся лечить эпидемии? От оспы — и то не хотят прививаться, а сколько еще болезней на свете, — он, подняв какой-то камешек, положил его на могилу девочек.

— Вот так, — вслух сказал Иосиф и подумал: "Кадиш надо прочитать. Я же по отцу читаю, каждый год, хоть и в Бога не верю. А, — он махнул рукой, — все равно".

Он стоял, шевеля губами. Потом, тяжело вздохнув, развернувшись, Иосиф вышел на дорогу.

Обед был накрыт на террасе, спускающейся к реке. Иосиф пригляделся и увидел, как ниже по течению негры грузят на низкие, плоскодонные лодки какие-то мешки.

— У нас тут все свое, — весело сказал Наси, подождав, пока чернокожий слуга разольет по бокалам лимонад.

— Вот, — он подвинул Иосифу серебряный бокал, — тут наш сахар, мы его сами делаем, поставили три мельницы и пресс. Потом мы его отправляем в порт. Если бы тут рос виноград, — Наси жадно выпил, и принялся за курицу, — я бы вас угостил вином, уверяю.

— Я нашел могилы двоих Горовицей, — тихо сказал Иосиф, все еще смотря на реку. "Девочки, двойняшки, умерли в 1653 году. Наверное, эта ваша лихорадка".

— Да, тут ее много, — Наси наморщил лоб. "В следующем году, если мне память не изменяет, поселение атаковали, испанцы. Людей увели с собой, все сожгли дотла….- он вздохнул. "Простите, что вам не удалось больше узнать".

— Я понимаю, — Иосиф отложил вилку: "Все, делать тут больше нечего, надо отправляться в Картахену. Наси обещал мне проводника дать, кого-то из местных. После Шабата и выйдем. Почти тысяча миль, но тут на лодке можно добраться".

— Послушайте, дон Давид, — он взглянул на плантатора, — а почему нельзя по морю плыть? Быстрее же.

Наси покачал головой и стал загибать пальцы: "Во-первых, корабли из Парамбарибо ходят только на Синт-Эстасиус, в нашу голландскую колонию, ну и в Амстердам. В Африку еще, конечно, но вы, же туда не поплывете, — он рассмеялся. "Во-вторых, пираты. В-третьих, дон Иосиф, не в обиду будь сказано, но бумаг у вас никаких нет. Испанцы пристально проверяют тех, кто сходит на берег в порту. Вы же не хотите сидеть в тюрьме?"

— Не хочу, — усмехнулся мужчина. Наси добавил: "В первой же испанской деревне придете в колониальную администрацию, язык у вас отличный, без акцента, скажете — перевернулась лодка, бумаги утонули. Они вам выпишут паспорт. Только придумайте, откуда вы".

— Хосе Мендес, с Кубы, — безмятежно отозвался Иосиф, принимаясь за фрукты. "Мы там долго стояли, так что… — дверь внезапно открылась. Маленький, кудрявый, смуглый мальчик, выбежав на террасу, весело сказал "Папа!"

Иосиф успел увидеть красивую, чернокожую женщину. Она, извинившись, забрала дитя. Наси, медленно покраснел: "Я их освободил, разумеется".

— Разумеется, — холодно отозвался Иосиф и поднялся: "Спасибо за обед. Давайте, я осмотрю больных, как обещал".

— Мы вам заплатим, конечно же, — засуетился плантатор. "И за рабов тоже".

— Рабов я лечу бесплатно, — отрезал Иосиф. Взяв свой мешок, он велел: "Пойдемте".

Нежный, ласковый рассвет едва пробивался через вершины деревьев. Они стояли на лужайке. Наси вгляделся в джунгли: "Вот и Аарон. У него какое-то индейское имя есть, но он себя так зовет, чтобы нам удобнее было".

Невысокий, изящный, темноволосый мужчина выскочил на берег из узкой лодки. Иосиф понял: "Я же его видел, вчера, в синагоге. Он в дверях стоял, а потом — ушел".

Индеец посмотрел на него красивыми, большими глазами. Протянув руку, он сказал, на голландском языке: "Здравствуйте. Или вам удобней испанский, дон Иосиф?"

— Пусть будет испанский, — Иосиф тряхнул головой, — практиковаться-то надо. Спасибо вам, дон Давид, — он пожал руку плантатору.

— А то бы остались, — тоскливо сказал Наси. "Без врача тяжело, вы же видели…"

— Не могу, — Иосиф спустился в лодку. "Я же вам говорил, мне сестру найти надо. Ну, — он помахал рукой, — может, и встретимся еще".

Пирога быстро заскользила по коричневой, прозрачной воде. Иосиф еще долго, оглядываясь, следил за одинокой фигурой, что осталась на берегу.

— Вы на кладбище ходили, — утвердительно сказал Аарон, сидя на носу, ловко орудуя веслом. Пирога шла по усеянной кувшинками протоке, на спускающихся к реке ветвях деревьев сидели какие-то пестрые птицы.

— А я вас там не видел, — недоуменно отозвался Иосиф.

— Меня сложно увидеть, я охотник, — хмыкнул Аарон. Он, склонив голову набок, разглядывал мужчину: "Какой высокий. И большой. Будет тяжело идти, такие люди, как он — очень шумные".

— Вы в джунглях когда-нибудь были? — спросил индеец. "Нет, наверное. Вы только, пожалуйста, слушайтесь меня, я все-таки тут родился. Люди из Старого Света к нашим лесам не привыкли".

— Конечно, — удивился Иосиф. "Как же иначе, вы же проводник. А вы на кладбище бываете?"

— Да, — коротко сказал Аарон. Замолчав, порывшись в кожаном мешочке, что висел у него на шее, он закурил тонкую сигару.

— Ягуар, — сказал Аарон, улыбнувшись. Иосиф увидел рыжую шкуру, что мелькнула за кустами.

— Ночевать у меня дома будем, — Аарон вывел пирогу в большое, мелкое озеро. "Вон крокодилы, — он указал на отмель. "Они нас не тронут, сытые, пекари, — он прищурился, — съели. Кости лежат, видите?"

— Вижу, — тихо сказал Иосиф, рассматривая длинные, блестящие, покрытые чешуей тела. "А тут и змеи есть, ядовитые? — спросил он у индейца.

— Разные змеи есть, — смуглое лицо осветилось улыбкой. "Но вы не бойтесь. Я знаю, какими растениями лечат, у меня отец врачевал".

— Покажете мне? — попросил Иосиф. "Здесь совсем другая медицина, — подумал он, подставив лицо солнцу, — мы, к сожалению, до сих пор не обращаем внимания на эти снадобья, а зря. Арабы, сколько веков прививали от оспы, а в Европе до сих пор — попробуй, уговори родителей привить ребенка. Косность, и больше ничего. Надо будет гербарий собрать, пока мы с ним до Картахены идем".

Солнце уже садилось, когда Аарон ловко подвел лодку к поляне, на которой стояла крепкая, красивая хижина с тростниковой крышей. Иосиф ожидал увидеть детей, но к ним бросилась только рыжая, поджарая, собака с короткой шерстью. "Это Ратонеро, — ласково сказал Аарон, — мой помощник. Он с нами пойдет. Соскучился, мой хороший? — он потрепал пса по голове: "Устраивайтесь. Я сейчас костер разожгу и рыбы наловлю, у нас ее тут, вы видели, — руками из воды брать можно".

— Вы один живете? — спросил Иосиф, оглядывая аккуратный огород, сложенные вдоль стены хижины дрова, шкуры ягуаров на деревянном, чистом полу.

— С родителями жил, — вздохнул Аарон, — да умерли они. А так, — он помолчал и посмотрел на Иосифа темными глазами, — один.

В хижине пахло приятно — немного табаком, немного — какими-то травами. Иосиф опустил мешок на шкуру и увидел книги — они стояли на прибитой к стене полке.

— Никогда бы не поверил, что индеец умеет читать, — хмыкнул он и тут же одернул себя: "Да как ты можешь, он такой же человек, как и ты, сказано же — по образу и подобию сотворил Он их".

Иосиф протянул руку и вздрогнул, коснувшись переплета. Он вытащил старый, пожелтевший, переплетенный в черную кожу томик, и раскрыл его. "Дорогой дочери Элишеве в день ее совершеннолетия от любящих родителей, — прочитал он надпись, что была сделана легким, летящим почерком. "Амстердам, 5408 год". Ниже было выведено, аккуратными буквами: "Элишева Горовиц".

— 1648, - подумал Иосиф. "Двенадцать лет ей исполнилось. Через два года ее родители развелись, мать сюда уехала, а отец — к Шабтаю Цви. Господи, да откуда он это взял? — Иосиф все держал в руках Тору.

— Пойдемте, — раздался тихий голос сзади. "Я вам покажу".

Было уже сумрачно, наверху, в деревьях что-то шуршало, откуда-то издалека доносился отчаянный, тоскливый голос птицы. Они вышли на поляну и Аарон сказал: "Вот. У меня тоже — есть кладбище, дон Иосиф".

Мужчина опустился на колени и погладил старый, серый, растрескавшийся камень со звездой Давида. Вокруг были еще могилы. Иосиф, взглянув на Аарона, тяжело вздохнул: "Простите. Я не должен был…"

— Ничего, — глаза индейца блестели. "Это ничего, дон Иосиф".

Костер весело потрескивал, в реке лениво плескала какая-то рыба. Ратонеро лежал между ними, положив нос на лапы, сладко позевывая.

— Ей было восемнадцать, когда пришли испанцы, — Аарон разгреб угли и вытащил рыбу, завернутую в пальмовые листы. "Она успела убежать сюда, в джунгли, со старшим братом. Хаим его звали. Потом тот отправился на юг, к поселению, узнать — что с остальными, и не вернулся. Погиб, наверное".

— Хаим Горовиц, — вспомнил Иосиф и твердо сказал: "Нет, не погиб. Он выжил, Аарон".

— Тогда хорошо, — улыбнулся индеец. "Она пряталась тут, много дней, а потом пошла обратно — но поселение было сожжено. Мать ее, вместе с остальными детьми — еще четверо их было, — пропала. Ну вот, — он коротко улыбнулся, — и она стала жить дальше. Как могла, тут, — он обвел рукой берег реки. Через десять лет, туда опять приехали евреи, и она пошла к ним — с мужем, с детьми".

Он помолчал и поворошил дрова в костре. "Ей сказали, — Аарон поднял глаза, — что она может остаться. А муж, и дети — нет, — он вздохнул, — я понимаю, они боялись индейцев, очень боялись. Я их не виню, дон Иосиф. В общем, — он поворошил дрова в костре, — так и вышло, что с тех пор — мы тут живем".

Иосиф сидел, не поднимая головы. Наконец, он сжал пальцы в кулак: "Простите, пожалуйста. Мне очень, очень стыдно. За них, — он махнул рукой в сторону поселения.

— Ничего, — Аарон потянулся за фляжкой из сушеной тыквы. "Это из сахарного тростника, — улыбнулся он, — нам можно, пейте. Я сам варю, у меня маленькая делянка есть, в огороде. А так, — он облизал пальцы, — я все знаю, мама мне рассказала. И про еду, и свечи я зажигаю, мне в поселении дают, когда я им шкуры приношу. В синагоге мне постоять разрешают, даже молитвенник дали — мама меня читать научила. Ничего, — он подпер подбородок кулаком, — и я своих детей тоже — научу".

Иосиф стиснул зубы: "Дон Аарон — вам уехать отсюда надо. Я вам расскажу, о своем предке. У меня ведь тоже индейская кровь есть".

Его собеседник, молча, слушал, поглаживая собаку. Потом, Аарон посмотрел на огромные звезды: "Дон Иосиф, зачем? Тут, — он указал рукой на джунгли, — мой дом, тут, — индеец приложил ладонь к сердцу, — мой Бог, а остальное…, - он легко поднялся, — остальное рассудит Мессия, когда придет. Давайте спать, нам до рассвета выйти надо".

Иосиф тоже встал и вдруг улыбнулся: "Дон Аарон, если вы хотите больше знать…"

— Было бы очень хорошо, — обрадовался индеец. Иосиф увидел, как он еще молод. "Младше меня, — понял мужчина и кивнул: "Вот и договорились".

Иосиф подбросил дров в костер. Оглянувшись на шкуру, что закрывала дверь в хижину, повертев в руках Тору, он усмехнулся: "А я ведь с бар-мицвы ее не открывал. Значит, придется вспомнить".

Он поднял голову и посмотрел на небо — созвездия сияли вечным, ярким огнем.

— Как это Кант писал, — тихо сказал Иосиф, — der bestirnte Himmel über mir und das moralische Gesetz in mir, звездное небо надо мной, и моральный закон внутри меня. Моральный закон, — он устроился удобнее и начал читать.

Эпилог

Апрель 1777, Виргиния

В хижине было душно, пахло табаком и какой-то кислой грязью. Хаим почесался. Юноша пробормотал себе под нос: "Хорош, же я буду работорговец, весь покусанный клопами". На пороге раздался шорох. Он, подняв голову, потянувшись за пистолетом, услышал тихий голос: "Это я".

Зашуршал шелк, он вдохнул запах жасмина и угрюмо сказал: "Не рисковала бы так. Мэтью приехал?"

— На днях, — она опустилась на нары, придерживая большой живот, и легко рассмеялась:

— Никакого риска, у нас там, — Марта махнула рукой в сторону имения, — полный дом британских офицеров. Они пьют с моим свекром, третий день, на меня никто и внимания не обращает. Они все считают, — девушка положила рядом с Хаимом узел с одеждой, — что если мне вот-вот рожать, то я ничего не соображаю. Держи, — она порылась на груди и протянула ему теплую, свернутую записку, — тут сведения об их планах на лето, они говорят, — а я, — Марта усмехнулась, — слушаю.

— Тут старая одежда Дэниела, я в кладовых нашла, — она похлопала рукой по узлу, — вы как раз одного роста. Ты ему передай, что у него, — Марта чуть было не сказала "брат", но вовремя опомнилась, — племянник скоро родится.

— Или племянница, — в темноте было слышно, как Хаим улыбается.

— Да, — медленно сказала девушка, — или племянница.

Свекор прикусил зубами сигару и недовольно оглядел ее с головы до ног: "Ты имей в виду, дорогая невестка, девочка мне не нужна".

— Сбросите со скалы, как в Спарте? — дерзко ответила Марта. Охнув, она схватилась за щеку, — рука у свекра была тяжелая.

— Тебя к отцу отвести? — Дэвид поднялся и развязал пояс халата. "Мне кажется, твой папа давно не любовался на твои прелести. Раздену, при нем, и будешь делать то, что, вроде бы, — он рассмеялся и поднял ее за подбородок, — уже научилась делать. Ну, — недовольно добавил тесть, — начинай.

— Простите, — она опустилась на колени. Дэвид запустил руки в ее бронзовые волосы. Растрепав прическу, он тяжело задышал: "Девку пусть сама кормит, ни цента ей не оставлю. Пусть хоть в бордель идет, еще одной дочери мне не надо. Тео, — он вдруг поморщился, вспомнив маленькую, смуглую, серьезную девочку, что стояла, засунув пальчик в рот, глядя на него снизу вверх.

Марта подняла прозрачные, цвета травы глаза. Он внезапно поежился: "Не ленись, милочка".

— И вообще, — встряхнув головой, недовольно продолжила Марта, — доктор Макдональд велел тебе побыть тут еще пару недель, все-таки тебе колено прострелили.

— Я сам врач, — Хаим поднялся и походил по хижине. "Видишь, все в порядке. Я тут с февраля сижу, скоро Песах…"

— Предложение не успеешь сделать, — смешливо сказала девушка. "Вам теперь до лета нельзя будет, я помню, ты рассказывал. Скучаешь? — ласково спросила она.

— Дэниел все-таки неправ, — подумал Хаим, прислонившись к стене, глядя на то, как заходит солнце над горами.

— Она очень умная девушка, отважная, а что она за Мэтью замуж вышла, ну, — он вздохнул, — мало ли в кого люди влюбляются. Я же к Макдональду из последних сил приполз, думал, сдохну в какой-нибудь канаве после ранения. По-дурацки подстрелили, конечно. Случайно, эти охотники рабов искали, беглых. Хорошо еще, что я вспомнил, где Макдональд живет.

— Скучаю, конечно, — он улыбнулся. "Вот сейчас найду мисс Эстер, сделаю предложение — и осенью поженимся, после праздников. Потом возьму отпуск в армии и поеду Мирьям искать — не могла же она просто так пропасть.

— Найдется! — горячо сказала Марта. Погладив свой живот, она задумчиво добавила: "Не толкается уже. Макдональд говорит — большой будет, за восемь фунтов".

— В кого бы? — подумал Хаим. "Мэтью ведь невысокий, как и она. Хотя нет, мистер Дэвид крупный, и Марты отец — тоже".

— Как рука у мистера Теодора? — спросил он, разбирая одежду. "Помогли те упражнения, что я показал? У нас много таких ранений, мы, конечно, не все пока умеем лечить…, - он вздохнул.

— Кисть хорошо стала двигаться, правая, — радостно ответила девушка. "Будем дальше заниматься, спасибо тебе".

— Теперь смотри, — она достала из бархатного мешочка документы, — я тебе почерком мистера Дэвида письмо написала, с его печатью, что, мол, ты купил у него рабов, и везешь их в Бостон. Тебя теперь зовут Гарри Смит, не забудь, — Марта, совсем по-детски, прыснула: "Хорошо, что ты светловолосый и глаза у тебя серые — никто ничего не заподозрит. Для Тео я тебе письмо положила — я так рада, что она в безопасности. Переодевайся, — она кивнула на одежду, — я снаружи подожду".

Сапоги были велики. Хаим, нарвав тряпок, прошелся по хижине: "Ничего, до Бостона как-нибудь доберусь". Он в последний раз оглядел темную каморку. Выйдя на залитую низким солнцем поляну, юноша спросил: "А почему тут никто ни разу не появлялся, близко ведь до имения? И негров я ни разу не видел".

— Тут колдун жил, — безмятежно отозвалась Марта, покусывая какую-то травинку. "Старик Франсуа, он пасекой занимался, — девушка обвела рукой ульи. "Мистер Дэвид его в Луизиане купил, давно еще. В январе он умер, и, — губы цвета спелой черешни улыбнулись, — с этой поры сюда никто не ходит, все опасаются, его призрак увидеть".

— Я не видел, — Хаим сладко потянулся. Почесав в голове, он заметил: "Надеюсь, у колдуна не было вшей. Так что, лошадь будет привязана здесь, — он достал из сумы карту, — и там же, в лесу, будут негры ждать?"

— Угу, — кивнула Марта, накрутив на белый палец атласную ленту чепца. "Сможешь ты работорговцем притвориться?"

— Уже притворялся, — мрачно заменил Хаим. Марта, прикусив губу, потрогала рукав его серого сюртука: "Прости. Говорят, Кинтейл летом на запад идет, за горы, будет там индейцев вербовать, чтобы сюда с ними отправиться. Хоть бы его уже повесил кто! — с отвращением сказала Марта и отвернулась.

Салли стояла на коленях перед тазом. Марта, придерживая ее волосы, шепнула: "Потерпи, милая, ты же знаешь, нельзя кричать. Пожалуйста, потерпи".

— Больно, — одними губами сказала девушка. "Господи, больно как! Сейчас умру, миссис Марта!"

— Тихо, — Марта обняла ее сзади. "К утру все закончится, а потом ляжешь в постель. Я скажу мистеру Дэвиду, что у тебя лихорадка. Все будет хорошо, — она ловко поменяла окровавленные тряпки: "Потом в камине сожгу. Господи, бедная девочка".

— Я не могла, не могла, — Салли хватала ртом воздух, — не могла, чтобы от него…

— Да все понятно, — раздался стук в дверь. Марта весело сказала: "А я уже лежу, батюшка! Доктор Макдональд мне велел отдохнуть. Салли мне читает".

Свекор что-то недовольно пробормотал. Марта, услышав его тяжелые шаги, что удалялись по коридору — облегченно выдохнула.

— Повесим, — пообещал Хаим. Он крепко пожал маленькую, сильную руку: "Удачных родов и спасибо тебе, за все, Марта. Ты настоящий патриот".

Она лукаво улыбнулась. Перекрестив его, девушка ойкнула: "Тебе же нельзя, извини!"

— Не помешает, — ухмыльнулся юноша. Свернув на узкую тропинку, он оглянулся — Марта стояла, прислонившись к низкому забору, маленькая, прямая, солнце играло в бронзовой пряди, что спускалась из-под чепца на белую шею. Она все махала ему рукой — пока Хаим не исчез в густом, сосновом лесу.

Марта взглянула на хижину. Все еще улыбаясь, она достала из кармана шелкового, темно-зеленого платья маленький холщовый мешочек. К нитке, что стягивала горловину, была привешена матерчатая куколка — темноволосый, смуглый мужчина.

Марта почти ласково погладила ее: "Дедушка Франсуа — тоже тебя не любил, дорогой свекор. И было за что, он ведь просил тебя, на коленях, — дочь его не продавать. Вот и расплачивайся теперь, — Марта убрала амулет. Вдохнув свежий, чистый вечерний воздух, она пошла по дороге, что спускалась в долину, к имению.

Мэтью бросил поводья слуге. Поднявшись по широким, каменным ступеням, обернувшись, он спросил: "Что, гости у нас?"

Из раскрытых окон столовой доносился стук ножей, звон бокалов, пахло вином. Мэтью услышал голос отца: "Этот тост я поднимаю за нашу доблестную армию, лучших офицеров которой я имею честь видеть за этим столом!"

— Не пьяный еще, — холодно подумал юноша. "Впрочем, что это я — его ящик бургундского с ног не собьет, здоров, как бык. Да мне какая разница, — он отряхнул отлично сшитый сюртук цвета желудей, — рано или поздно тут все моим станет. Пять тысяч рабов, — он раздул ноздри, — и денег столько, что можно половину Юга скупить. На случай, если нам своей земли, не достанет".

— Мистер Дэвид принимает генерала Корнуоллиса со штабом, мистер Мэтью, — поклонился негр.

— Генерала Корнуоллиса, — хмыкнул Мэтью, — того, что зимой бежал со всех ног от Вашингтона. Нет, нет, — он обернулся и сварливо крикнул: "Осторожней с багажом, Джимми, плетей давно не получал?"

— Нет, — повторил он, заходя в просторную, с мраморными статуями и узорным паркетом, переднюю, — хватит тут сидеть. Как только получу диплом — сразу отправлюсь к мистеру Джону, в Лондон. Тут мне делать нечего, пусть патриоты и лоялисты хоть глотки друг другу перегрызают.

Мэтью оглядел себя в большом зеркале, что висело над камином. Погладив чисто выбритый подбородок, он услышал веселый голос отца: "Пойдем, его превосходительство генерал хочет с тобой познакомиться".

Отец обнял Мэтью. Юноша, вдохнув запах табака и вина, шепнул: "Отлично выглядишь, папа".

Дэвид рассмеялся. Склонив чуть тронутую сединой, красивую голову, отец потрепал его по щеке: "Льстец. За стол, за стол, оленина сейчас перестоится".

Он вошел в большой зал и с порога провозгласил: "Господа, а вот и мой единственный сын — Мэтью, наследник всего этого, — Дэвид широким жестом руки обвел стол, уставленный серебром и фарфором. "Более того, — он подмигнул собравшимся, — Мэтью вот- вот, как вы уже знаете, станет отцом!"

— За это надо выпить! — крикнул кто-то из офицеров. Дэвид оглядел бутылки. Щелкнув пальцами, он велел лакеям, что стояли за стульями: "Шампанского! И несите оленя, мы покончили с закусками".

Мэтью сел. Приняв хрустальный, тонкий бокал, он улыбнулся: "Но сначала — за вашу скорую победу, генерал Корнуоллис".

Он вдохнул нежный аромат золотистого вина: "А Дэниел — в палатках вшей кормит. Так ему и надо".

Двери отворились. Четверо лакеев внесли на плечах огромное блюдо с зажаренным целиком оленем. Мэтью посмотрел на ветвистые рога и, бросив взгляд в сторону отца — поднял бровь.

— Шутник, — почти нежно подумал юноша, осушив бокал. "Был бы я обидчивей — непременно бы разозлился. Потом, как он умрет, я Марту быстро в могилу сведу. Думаю, это и года не займет. А сына в пансион отправлю. И все будет хорошо, — Мэтью взялся за вилку с ножом. Почувствовав нежный вкус мяса, он блаженно закрыл глаза.

— Миссис Марта, — осторожно сказала Салли, — может, вы сядете? Или полежите?

Девушка расхаживала по комнате, взявшись за поясницу, чуть постанывая.

— Так легче, — сердито ответила Марта, наблюдая за тем, как Салли открывает ящики в комоде орехового дерева. "Возьми свой грис-грис, — она порылась в кармане и протянула мешочек негритянке, — веришь во всякую чепуху".

— Но вы, же его носили к дедушке Франсуа? — испуганно спросила Салли, спрятав амулет. "Вы простите, что я вас попросила. Мне нельзя, так не положено, ну, по делам этим…, - Салли покраснела, — да и боюсь я туда ходить.

— Носила, — сварливо ответила Марта. "Видишь, погуляла — и схватки сразу начались. Послали за Макдональдом?"

— Томми поехал, — Салли стерла пот с лица девушки и решительно велела: "Давайте-ка переоденемся, миссис Марта, а то у вас воды могут отойти. И это не чепуха, — обиженно добавила негритянка, — дедушка Франсуа сильный колдун был, сказал — Салли понизила голос, — через год он всенепременно умрет, в муках".

— Через год, — тяжело дыша, хмыкнула Марта. "А кто с моим отцом?"

— Мамаша Перл, — девушка разложила на постели кружевную рубашку и стала расшнуровывать Марте корсет. "Она вышивает, а мистер Теодор спит. Вы не волнуйтесь, если что — Томми его и помоет, и покормит. Ну, — Салли замялась, — если затянется".

— Как сильно, — подумала Марта, опираясь на стол. Шелковые юбки с шорохом соскользнули на ковер. Она, чуть застонав, подняла руки: "Все равно ходить буду, не так больно. Что там они, — Марта указала на дверь, — пьют еще?"

— Только сели, — мрачно ответила Салли, отнеся платье в гардеробную. "Сказать мистеру Мэтью, что у вас началось?"

Зеленые глаза блеснули холодом. Марта, встряхнув распущенными по плечам волосами, вздохнула: "Надо. Спустись, и сразу возвращайся. Макдональд должен приехать, скоро".

Салли вышла, оставив дверь приоткрытой. Марта, взявшись за поясницу, улыбнулась: "Торопишься, мое солнышко? Потерпи еще немного, скоро маму увидишь, дедушку Теодора, скоро я тебя на руки возьму, счастье мое".

— Какая разница, — подумала она, выдыхая, превозмогая боль. "Это же дитя, мое дитя, а что у него отец такой — так не виноват мальчик. Или девочка. Все равно — я его выращу, я и папа, вместе со мной. Он обязательно выздоровеет, а то, как же он с маленьким будет возиться".

— Сейчас, — Марта опять оперлась на стол, — я тебе спою. Это мне папа пел, дедушка твой, как я еще маленькая была. По-французски, мы с тобой тоже — будем на нем разговаривать.

— Завтра все будет хорошо, — шепнула Марта, опустив голову, тяжело дыша. "Завтра мы увидим дедушку".

Она выдохнула и улыбнулась — боль немного отступила. Снизу донесся пьяный, нестройный хор:

— Никогда не будут рабами — ехидно сказала Марта. "Будут рабовладельцами". Она подышала и сердито пробормотала: "Ну что там Салли?". Марта, кое-как набросив халат — вышла из спальни.

Салли подождала, пока в столовой закончат петь, и шепнула лакею: "Позови мистера Мэтью, у миссис Марты схватки начались".

Девушка увидела в полуоткрытую дверь, как негр склонился над ухом Мэтью. Тот посмотрел на отца, двинув бровью. Дэвид, поднявшись, шутливо замахал руками, разгоняя табачный дым: "Нет, нет, господа, нас ждут лобстеры, и форель, томленная в белом вине. Я вернусь через мгновение".

Он вышел, и, выпустив на Салли клуб дыма, спросил: "За Макдональдом послали?"

— Томми поскакал, мистер Дэвид, — прошептала та, опустив кудрявую голову. Дэвид пожевал сигару: "Иди пока к ней, а сегодня — у меня спать будешь. За миссис Марту не волнуйся — врач тут переночует".

— У меня крови, — едва слышно, покраснев, сказала Салли.

Дэвид хохотнул: "Вот я и проверю. Иди, что встала, — он подтолкнул девушку к лестнице. Та неловко вывернулась и шлепнулась на персидский ковер.

Плантатор, закатив карие глаза, подтолкнул ее сапогом в спину. "Что расселась, миссис Марту, наверное, одну оставила?"

Он внезапно замолчал. Медленно нагнувшись, мужчина поднял с ковра холщовый мешочек. "Мистер Дэвид, — Салли встала на колени, — это просто так, игрушка, я прошу вас, не надо…"

— Сандерса мне позови, — коротко велел Дэвид лакею. Салли так и стояла на коленях, по ее смуглому лицу ползли слезы.

Старший надсмотрщик вышел из столовой, вытирая салфеткой жирные губы. "Да, мистер Дэвид, — он склонил почти лысую голову.

— В подвал, — велел Дэвид, указывая на Салли. "В ошейник. Вот, — он раскрыл ладонь.

— Сдохнешь на плантации, только до этого — тебе всю спину плетью разорвут, — сочно сказал надсмотрщик. "Что встала, пошли".

— Не трогайте ее! — зазвенел голос сверху. Дэвид вскинул голову и увидел невестку, — она стояла, держась за мраморные перила, в шелковом халате. Наскоро собранные волосы были прикрыты чепцом.

Марта босиком спустилась вниз. Забрав у свекра мешочек, она безмятежно улыбнулась: "Это мое. Хотела научиться куклы шить. Только плохо получилось, — она выбросила куколку в горящий камин.

— Простите, батюшка, — обернулась она.

Куколка корчилась на углях, и, наконец, просев, загорелась. Пламя рванулось вверх. Марта, покачнувшись, уцепившись за руку Салли, почувствовала, как по ее ногам течет что-то теплое.

Дэвид усмехнулся и коротко сказал Салли: "Отведи миссис Марту наверх. Когда приедет Макдональд, явись к мистеру Сандерсу — получишь двадцать плетей. Я же велел — чтобы никаких языческих амулетов я тут не видел, — он указал на камин.

— Простите, мистер Дэвид, — Салли низко опустила голову. Уже помогая Марте подняться на второй этаж, она шепнула: "Спасибо, спасибо вам!"

— Все равно плети, — угрюмо ответила та, сгибаясь от боли.

— Это ничего, — Салли шмыгнула носом, — потерплю. Сами знаете, с плантаций не убежать, там надсмотрщики, с собаками, а тут — она оглянулась и шепнула, — может, вы в Бостон поедете, там же Натаниэль где-то…, Я бы его нашла.

— Поеду, конечно, — Марта опять стала расхаживать по ковру в опочивальне. "Господи, больно как, — вдруг подумала девушка. "Наверное, скоро уже".

— Вот и я, — раздался с порога веселый голос. "Мистер Дэвид мне сказал, что воды уже отошли, так что я вовремя".

Марта взглянула на ласковую улыбку Макдональда, — Томми стоял за ним, держа в руках саквояж, и тихо проговорила: "Томми, вы пойдите, смените мамашу Перл, последите за мистером Теодором, пожалуйста".

Макдональд закрыл дверь, и погладил седоватую бородку: "Что вы тут еще натворили? Ложись, — он кивнул на кровать, — давай, я тебя осмотрю".

— Салли должны плетьми наказать, доктор, — отозвалась Марта, устраиваясь на постели. "Надо ее тут задержать, оттянуть…"

— Да что тянуть, — вздохнула девушка, прибираясь. "Это быстро. Сейчас негров на заднем дворе соберут, кто не занят, Сандерс меня выпорет, и я вернусь. Не волнуйтесь, миссис Марта, — она наклонилась и, поцеловала белый лоб: "Не ходите больше, лежите, пожалуйста".

— Да уж куда ходить, — проворчал Макдональд, сбрасывая сюртук, вымыв руки в серебряном тазу. Он засучил рукава рубашки: "Родишь вот-вот, головка уже близко".

— А не больно пока, — удивленно сказала Марта, устраиваясь с раздвинутыми ногами на краю кровати. Она вцепилась в руку врача и коротко застонала. "Не торопись, — велел Макдональд. "Сердце у ребенка бьется отлично, лежит он правильно, — сейчас все сделаем медленно и аккуратно, потерпи".

Марта почувствовала скручивающую все тело боль. Откинувшись на подушки, она услышала пьяные крики снизу.

— Они гимн поют, — сообщил Макдональд, осматривая ее. "А потом пойдут по мишеням стрелять, там уже мушкеты принесли".

— Много же, — попыталась улыбнуться Марта, — они настреляют, доктор…

Макдональд вытер руки и тоже рассмеялся: "Молодец девочка, все очень хорошо идет, скоро увидишь сына. Может и дочка, конечно, но ребенок крупный, все же, мне кажется, мальчик".

— Теодор…, - подумала Марта. Низко, жалобно застонав, она спросила: "Что это там внизу, доктор? Опять какой-то шум…"

Макдональд выглянул в окно опочивальни, — оно выходило на задний двор дома. Врач спокойно ответил: "Ничего, работники какие-то". Двое негров вынесли из кладовой деревянные козлы и установили их посреди двора.

— Это Салли, — сказала Марта, кусая губы, плача. "Ее сейчас бить будут. Доктор, пожалуйста,…закройте окно".

— Она тут задохнется, — пробурчал себе под нос врач, — весна какая жаркая.

— Хорошо, — он вздохнул. Макдональд захлопнул створки, оставив между ними маленький проем.

— Для воздуха, — сказал он. Встав на колени перед Мартой, доктор велел: "А вот теперь — давай поработаем, девочка, ребенку пора уже появиться на свет".

Пьяная толпа повалила из столовой на ухоженный двор поместья. Мэтью, задержавшись, сказал отцу: "Я сейчас, переоденусь и приду".

Дэвид проводил глазами стройную спину сына, что быстро поднимался по лестнице: "Он этим — еще ребенком занимался. Тео вместо него пороли, а он смотрел. Потом, годам к восьми — уже и не только смотрел. Ну, пусть забирает Салли на ночь. Я себе кого-нибудь другого позову".

Он принял от слуги мушкет. Выйдя на террасу, выстрелив вверх, Дэвид громко крикнул: "Устанавливаю приз за меткость! Лучший из нас получит сто долларов золотом!"

Офицеры восторженно загудели. Кто-то заметил: "Жаль, Дэвид, что у вас только мишени. В Южной Каролине я охотился на беглых рабов, очень разгоняет кровь".

— Да-да, — поддержал генерал, — лучше этого ничего нет.

— Сандерс, — Дэвид свистнул, — приведите нам к мишеням тех троих, что сидят в ошейниках, мы позабавимся на славу.

Надсмотрщик поклонился. Дэвид, обняв Корнуоллиса, закурил: "Сейчас снимем с них кандалы, это провинившиеся негры, возьмем мою свору гончих, и отлично проведем время, мой друг. А потом нас ждет ужин, и, — он подмигнул мужчинам, — я приготовил всем желающим маленькие подарки на ночь".

— Ура мистеру Дэвиду! — закричали офицеры, и ворота имения раскрылись. Мэтью, едва взглянув в ту сторону, подошел к окну, что выходило на задний двор.

— Отлично, — пробормотал он, расстегиваясь. "Все, как на ладони". Салли лежала на козлах. Мэтью, резко выдохнув, облизал губы. Надсмотрщик опустил плеть, девушка дернулась, рыдая. Мэтью, услышав жалобный крик: "Нет! Нет! Больно!", увидев кровавый рубец между лопаток — блаженно закрыл глаза.

Потом он вымыл руки, и, переодевшись в охотничий костюм, спустился во двор. Негры уже разошлись. Мэтью недовольно спросил у надсмотрщика: "Сколько она тут будет лежать?"

— Мистер Сандерс приказал — час, — тот склонил голову. "Мистер Дэвид велел ничего не втирать в раны — иначе ее потом не продать для постели, шрамы останутся".

— Шрамы, — задумчиво повторил Мэтью, разглядывая темно-красные, вздувшиеся рубцы на спине. Девушка тихо, едва слышно плакала. "Пойди, — велел он надсмотрщику, — принеси мне дробовик. Я, — Мэтью рассмеялся — все-таки хочу не только негров пострелять, но и уток тоже".

На заднем дворе, кроме него и Салли, никого не было. Он наклонился над ухом девушки: "Сегодня вечером придешь ко мне постелить постель…"

— Но ваш батюшка, — она помотала головой. "С ним я договорюсь, — улыбнулся Мэтью. Одним легким, быстрым движением, он вцепился зубами в след от плети. "Терпи, — приказал он себе, чувствуя, как кружится голова. "До ночи терпи".

Взяв у надсмотрщика ружье, не обращая внимания на слезы негритянки, насвистывая, юноша пошел к воротам.

Марта протянула руки: "Дайте, дайте его мне, доктор! Какой хорошенький"!

Макдональд завернул отчаянно кричащего мальчика в холщовую пеленку: "Отличный, здоровый паренек, и ты тоже — молодец, думаю, к вечеру уже и встанешь".

Он бросил взгляд в сторону окна: "Родился, как раз, когда эта бедная девочка под плетью рыдала. Господи, и когда уже мы уничтожим этот наш позор?"

Марта приложила мальчика к груди. Погладив еще влажную, каштановую голову, покачивая его, она улыбнулась: "Сейчас отдохнем и пойдем к дедушке, маленький Теодор, познакомишься с ним".

— Миссис Марта, — мамаша Перл просунула укрытую чепцом голову в дверь, — проснулся батюшка ваш, но вы не волнуйтесь, Томми сейчас с ним. Неужели мальчик! — негритянка всплеснула руками. "Господи, радость, какая, миссис Марта, доктор!"

— Больше восьми фунтов, — гордо сказал Макдональд, устраивая Марту в постели. "Миссис Перл, побудьте с ними, пока я мистера Теодора осмотрю, хорошо?"

Мамаша Перл кивнула, и, присев у изголовья кровати, улыбнулась: "Мистер Дэниел тоже — крупный был, а мистер Мэтью — поменьше. Я же их обоих выкормила, они молочные братья моим мальчикам, — красивое, смуглое лицо погрустнело. Марта вспомнила: "Она же пятерых от этого мерзавца, свекра моего родила, и всех он продал".

— А вы спите, — мамаша Перл ласково коснулась головы младенца. "Сейчас я вам спою, и спите, миссис Марта, маленький-то наш тоже дремлет". Марта зевнула. Свернувшись в клубочек, она спросила: "А что там, внизу?"

Мамаша Перл достала из кармана передника пяльцы и поджала губы: "Салли велели еще час на козлах лежать, а остальные пошли к реке, по мишеням стреляют. Как миссис Тео, покойница, благослови Господь душу ее, — негритянка перекрестилась, — рожала, так мистер Дэвид тоже — на охоту уезжал, или с гостями пил. Потом придут они с мистером Мэтью, посмотрят на мальчика". Мамаша Перл помолчала и добавила: "Не мужское это дело — дети, миссис Марта, так искони заведено".

Она запела что-то тягучее, тихое. Марта, прижимая к себе сына, услышала, как ровно, размеренно, бьется его сердечко. Она сладко, мгновенно заснула.

Доктор Макдональд наклонился над кроватью, и позвал: "Марта!" Девушка открыла глаза. Присев в постели, покачав дремлющего сына, она взглянула за окно — над горами висел медный диск заходящего солнца.

— Все хорошо, — Макдональд погладил ее по голове. "Вы отлично выспались, я тут ночую, — беспокоиться незачем". Марта посмотрела на столик орехового дерева. Коротко усмехнувшись, она спросила: "Что, мой муж тут был?"

— Муж и свекор, — Макдональд протянул ей бархатную коробочку. Марта открыла ее. Увидев блеск камней на броши, девушка вздохнула: "Положите обратно, пожалуйста".

— Мне две тысячи долларов дали, — Макдональд устало потер руками лицо. Оглянувшись на дверь, он добавил: "Я все-таки пойду, Марта, в столовую — они сейчас все перепились, нельзя пропускать такую возможность, я бы послезавтра уже и сведения на север отправил".

— Хорошо, — она посмотрела на сонное личико ребенка: "Маленький на папу моего похож, как две капли воды. Вот и славно".

— Насчет той прививки от оспы, что ты говорила, — врач стал застегивать сюртук, — как мальчик подрастет, мы ее и сделаем. В год, скажем.

— Да, и мне тоже, — Марта аккуратно положила сына рядом, и, заплетя косы, добавила: "Следующим летом Мэтью получает диплом, мы приедем в Вильямсбург, там и встретимся".

— Договорились, — улыбнулся Макдональд. Марта холодно подумала: "Правильно. Незачем рисковать чужими жизнями. Так будет хорошо".

В дверь постучали. Томми, блестя зубами, весело сказал: "Миссис Марта! Мы тут решили кресло опробовать, что я для вашего батюшки смастерил! — он вкатил в комнату кресло на колесиках. Отец сидел, укрытый по пояс пледом. Марта, посмотрела в его глаза: "Спасибо, Томас. Я потом вас позову, хорошо?"

Дверь закрылась. Девушка, оставшись вдвоем с отцом, взяв мальчика, опустилась на ковер. "Внук, папа, — всхлипнула она. "Смотри, какой большой, наш Теодор, он на тебя похож, папочка!"

Правая кисть задергалась, заползала по пледу. Марта опустила просыпающегося ребенка на колени больного. "Милые мои, — подумал Теодор, — все, все будет хорошо. Обещаю вам, — он напрягся и коснулся пальцем мягкой щеки внука.

Мальчик открыл большие, синие глаза, и улыбнулся — сонно, ласково. Теодор почувствовал слезы у себя на щеках. Он услышал тихий голос дочери: "Все будет хорошо, папа".

Она встала на колени, и, обняв их обоих, баюкая сына, — запела колыбельную. Ее бронзовые волосы сияли, переливались в свете заката. Мальчик, покрутив головой, вдохнув сладкий запах матери, опять задремал.

Пролог

Африка, лето 1777 года

Две лошади, — рыжая и гнедая, паслись у ручья. Марья посмотрела на костер. Перевернув ветку, с насаженным на нее мясом, она улыбнулась: "Хватит уже плескаться, милый".

— Водичка! — восторженно сказал Майкл, шлепая по мокрым камням. "В небе водичка! — он показал на облако, что стояло над равниной. Издалека слышался ровный, размеренный грохот. "Господи, — подумала Марья, — я же на Урале видела водопад, но чтобы он такой огромный был — и представить себе не могла. Больше мили шириной и двести футов высотой, Питер говорил".

Она потянулась за деревянной миской. Быстро замешав тесто, женщина стала печь лепешки в наскоро сделанном очаге.

— Сейчас папа вернется, — Марья, подозвав мальчика к себе, подула на кусочек мяса. "Поедим, переночуем и дальше двинемся".

Она поморщилась. Заведя руку за воротник халата, женщина почесала шею. "На Урале тоже — Марья зевнула, — как слепень укусит, так долго еще болит. И опухает, как тут".

Майкл устроился в ее руках. Прожевав мясо, подняв синие глаза, мальчик озабоченно сказал: "Тепло".

— Так Африка, милый, — рассмеялась женщина. "В Индии — тоже тепло было". Она приложила ладонь ко лбу: "Вправду, горячий. Наверное, продуло, как мы ночью в речке купались, — Марья мгновенно покраснела.

— Папа! — Майкл вывернулся из ее рук. Ловко перейдя ручей, ребенок со всех ног бросился к Питеру. "Папа пришел!"

— Пришел и есть хочу, — он подхватил сына и, поцеловал его куда-то в каштановые кудри: "Сейчас все узнаете, и я вам что-то вкусное принес!"

— Мед, — ахнула Марья, принимая от него большой кусок соты. "Садись, — она захлопотала, — все готово уже". Питер сбросил старый, в пятнах халат. Подставив солнцу смуглые плечи, он облизнулся: "Там меня, конечно, — он махнул рукой в сторону водопада, — накормили, кашей какой-то, но я еще хочу, — он завернул мясо в лепешку. Марья, дав сыну флягу из сушеной тыквы, попросила: "Водички папе набери".

Майкл побежал к ручью. Питер, прожевав, сказал: "Называется все это — Моз-оа-Тунья. Если я того старика правильно понял — "Гремящий дым".

— Как же ты с ним объяснялся? — удивилась Марья.

Муж поднял изящные пальцы и повертел ими. "Вот так, как же еще?"

Майкл принес флягу и потянул его за руку: "Папа! Лошади полосатые!"

— Спасибо, сыночек, — Питер отпил. Он улыбнулся, глядя на маленький табунок, что пасся под огромным деревом с толстым стволом: "Ты же видел их уже. И этих, с длинными шеями, — жирафов, о которых Плиний еще писал — тоже видел".

— И львов, — тихо сказала Марья, глядя на восхищенное лицо мальчика. "И в реке, как мы через нее переправлялись — крокодилов, но эти и в Индии есть".

— Плоды их едят, мне старик показал, — Питер махнул рукой в сторону дерева. "Называется — мавуи. Листья тоже — из них суп варят. Так вот, он говорит — еще месяц пути, и будут горы, а за горами — большая вода.

— Может, озеро? — нахмурилась Марья. "Нет, — Питер протянул ей лепешку и велел: "Ешь", — озера тут на севере, он мне целую карту начертил, на земле".

Солнце стояло в зените. Марья, прибираясь, взглянула на сына, что спал, свернувшись, рядом с ручьем. Женщина опять зевнула: "Я бы тоже легла".

— Ну и ложись, — усмехнулся муж, сладко потянувшись, закинув за голову загорелые руки. "Выспитесь, как следует, а завтра на рассвете отправимся дальше. Как твоя голова? Поменьше болит?"

— Вроде да, — Марья скинула свой халат. Прикрывшись им, она устроилась рядом с ребенком. "Это что еще такое? — озабоченно спросил ее Питер, опустившись на колени, трогая опухоль на белой, нежной шее.

— Укусил кто-то, — отмахнулась женщина. "Ничего страшного, скоро пройдет". Она быстро заснула. Питер, порывшись в кармане халата, достав кожаный мешочек — высыпал на ладонь серые, скучные камни.

— На юге, — пробормотал он, — если верить старику, их, хоть лопатой греби. Правильно, я же говорил с голландцами в Кейпе, там тоже слухи ходят, что на севере есть страна, где алмазы чуть ли не под ногами лежат. Вот через нее мы и пойдем. Надо будет карту сделать. Хорошо, что я тетрадь успел прихватить с корабля.

Он присел рядом с женой и сыном. Взяв из мешка, притороченного к седлу, тетрадь и карандаш, мужчина стал медленно, аккуратно рисовать грубую карту.

Закончив, Питер посмотрел на небо, — солнце уже клонилось к закату. Он поиграл с проснувшимся мальчиком. Поставив легкую палатку из шкур, наклонившись над женой, нежно поцеловав ее, Питер велел: "Перебирайся туда, и спи дальше".

— Покормить вас надо, — едва слышно, не открывая глаз, ответила Марья.

— Сами поедим, — рассмеялся он, устроив жену внутри. "Ты отдыхай, хоть и на лошадях мы едем, а все равно — устаем".

Он шел, посадив Майкла себе на плечи. Остановившись перед тем самым, огромным деревом, он услышал сверху голос ребенка: "Большое!"

— Конечно, — Питер спустил его на землю. Оглянувшись, найдя камень, он велел: "Отойди-ка, сыночек".

Мужчина прицелился, из кроны дерева вспорхнули какие-то птицы, плод закачался и упал вниз. "И вправду, — сказал Питер, попробовав, — вкусно. На апельсин похоже, или грушу. Давай, Майкл — он усадил мальчика рядом, и они принялись за еду.

На обратном пути Питер остановился и посмотрел на играющий золотом туман, что стоял над водопадом. "Вот тут, — сказал он сыну, — красиво. Как в Индии, там, где мавзолей, только там — руки человеческие строили, а тут — Господь".

— Я буду строить, — Майкл вложил ладошку в его руку и вскинул на отца синие глаза. "Ногами, папа! — потребовал он.

— Устанешь, — хмыкнул Питер и тут же улыбнулся: "Ну, давай ногами".

Он уложил мальчика. Зевая, прижавшись к нежной спине жены, Питер взглянул на еще неяркие звезды. Он тихо сказал: "Я люблю тебя. Спишь? — он поцеловал отрастающие, мягкие, белокурые волосы. "Спи, милая".

Он шел через анфиладу пустых комнат в своем особняке на Ганновер-сквер. Где-то вдали слышались детские голоса. Питер, остановившись, склонив голову, улыбнулся: "Играют". Он нажал на ручку двери и застыл — два белокурых ребенка, сидя к нему спиной, рассматривали что-то.

— Покажите и мне, милые, — попросил Питер. Один из детей медленно повернулся, и мужчина едва сдержал крик — мертвое, синее лицо, с черными провалами вместо глаз чуть улыбалось. В грязных волосах шевелились черви. "Папа, — сказал мальчик — он был в старых, изодранных панталонах и курточке. "Мой папа!"

— Нет, мой! — услышал Питер капризный голос. Девочка поднялась. Держа за волосы отрубленную голову, повертев ее перед мальчиком, она добавила: "Видишь, это мой папа!"

Питер проснулся. Стерев пот со лба, перекрестившись, он прошептал: "Господи, и приснится же такое!"

Он оглянулся — Майкл спокойно сопел, жены рядом не было. Питер быстро оделся. Откинув полог палатки, он увидел темную фигуру на берегу ручья.

— Выспалась? — ласково спросил он, садясь рядом с Марьей.

Она подняла запавшие, лихорадочные глаза. Пробормотав что-то неразборчивое, поднявшись, женщина стала быстро ходить по берегу. Питер поймал ее за руку, и усадил рядом. "Не могу спать, — задыхаясь, сказала Марья. "Днем хочется, а ночью не могу".

— Тише, — он покачал ее и устроил у себя на плече. "Ты просто устала. Вон, лоб, какой горячий, — Питер зачерпнул воды из ручья и умыл ее. "Посиди, я тут, я рядом, ничего не бойся".

Она застучала зубами и уткнулась лицом ему в грудь. Питер посмотрел на восток — над бесконечной равниной вставал еще тусклый, еле заметный закат.

— Холодно, как холодно…, - Марья оглянулась и ахнула — на горизонте возвышалась огромная, уходящая вверх стена льда. Яркое небо было пронзительно голубым — так, что резало глаза. Она застучала зубами и услышала ласковый голос сзади: "Иди сюда".

Женщина, — некрасивая, смуглая, с умными, в тонких морщинках, темными глазами — распахнула меховую парку. Марья нырнула туда и почувствовала горьковатый, свежий запах. В рыжих косах женщины мелькала седина. Над пустой палубой корабля вились птицы. Марья, прищурившись, увидела вдалеке, на берегу, среди камней — несколько деревянных крестов.

Женщина погладила ее по голове. Покачав Марью, она шепнула: "Не плачь, девочка, не надо".

— Не хочу, — пожаловалась Марья, приникнув к ней. "Почему так? У меня ведь ребенок, и Питер…, Мы так недолго вместе были".

Женщина помолчала, поглядев в бесконечное пространство льда. Потом она вздохнула: "Да кто же знает, девочка?"

— Господь, — неуверенно ответила Марья.

Рыжая, тонкая бровь поднялась вверх. Женщина неожиданно весело улыбнулась: "Да, вы же все в отца вашего. В отцов, — она поправила себя и добавила: "Вот как получилось. Я не жалею, — она хмыкнула, — вы все присмотрены, муж — женщина коротко кивнула на кресты, — на моих руках умер, а я, — женщина рассмеялась, — сколько протяну, столько и протяну. Обидно только, что записки мои никто не найдет".

— Может, корабль какой-нибудь…, - Марья все смотрела в ее глаза. Женщина поцеловала ее в щеку и прижала к себе: "Да нет, милая, не стоит себя обманывать. И тебе тоже — она пристально посмотрела на Марью, — не надо. Согрелась? — спросила она.

— Да, — кивнула Марья. Женщина вздохнула: "Я пойду тогда. Писать. Свечи беречь надо, не так их много. А то скоро вечная ночь начнется, — она направилась к трапу. Марья, рванувшись за ней, крикнула: "Я с вами!"

— Не время, — покачала головой женщина. Марья, проводила взглядом рыжие косы: "И вправду, как тепло. Жарко даже. Господи, да кто же о них позаботится, о Майкле, о Питере…"

— Ты не волнуйся, — услышала она нежный голос. Запахло жасмином. Марья, увидев невысокую, стройную женщину, что очутилась рядом, спросила: "Ты?"

Зеленые глаза посмотрели на нее. Женщина, отерев пот со лба Марьи прохладной, умелой рукой, ответила: "И я тоже. Все будет хорошо, милая". Марья уронила голову на ее плечо и, тяжело задышала: "Господи, я же горю вся….".

В хижине было темно. Питер, оглянувшись, накрыл Майкла какой-то шкурой. Мальчик спал, вздрагивая во сне, что-то бормоча. Мужчина зло сказал себе: "А ну не смей! Тебе жену надо вылечить, у тебя сын на руках, — не смей плакать!"

Он вышел наружу. Прислушавшись к грохоту водопада, рассеянно потрепав по холке лошадь, Питер увидел старика. Тот шел, опираясь на какую-то палку, высокий, чернокожий, в одной набедренной повязке, перекинув через плечо мешок.

— Господи, — бессильно подумал Питер, — прошу тебя, сжалься над ней. Пусть старик что-нибудь придумает. Он же местный, он знает, как это лечить. Это ведь просто укус, ничего страшного. Укус и лихорадка, она обязательно оправится.

Питер заглянул внутрь и увидел белокурые волосы жены, — Мария лежала на спине, не двигаясь, с закрытыми глазами. Лицо ее, недавно мертвенно-бледное, опять стало пылающим, на щеках появились алые пятна.

Старик подошел к нему и скрипуче, коротко сказал что-то, указав рукой в сторону Майкла.

— Унести? — Питер показал на пальцах.

Старик кивнул. Присев, достав какие-то растения из мешка, он стал чертить палочкой на земле. "Отвар сделает, — понял Питер. "И окуривать ее будет, что ли? Господи, я и не слышал никогда о такой лихорадке. В Кейпе ее не знают, я бы запомнил".

Он осторожно поднял ребенка и услышал жалобный голос: "Мама!"

— Не надо, милый, — Питер покачал сына. "Мама болеет, но обязательно поправится. Пойдем, посидим вместе. Как раз вечер, жара спала".

Питер устроился у дерева. Положив мальчика себе на колени, гладя его по голове, он стал тихо напевать колыбельную.

— Мама, — смуглое личико Майкла исказилось. Он, прижавшись к отцу, горько заплакал. "Не надо, не надо, мой хороший, — уверенно сказал ему Питер, — сейчас маму полечат, и она оправится, обязательно".

Старик посмотрел на них. Вздохнув, опустив шкуру, что закрывала вход в хижину, он наклонился над очагом. Отвар чуть побулькивал в глиняном горшке. На шее женщины поблескивал золотой медальон, глаза были закрыты, грудь едва заметно поднималась — она дышала.

— Как быстро, — подумал старик, рассыпая по плоскому камню серый порошок. "В землях, что на закате, человек может болеть несколько лет, я видел. А у нас — быстро. Может, так и лучше, зачем нужно годами мучиться? Она уже не встанет, конечно, но вот это поможет, — он посмотрел на порошок, — хотя бы очнется ненадолго, чтобы попрощаться".

Он снял отвар с огня. Взяв деревянную ложку, разомкнув губы женщины, он влил ей в рот темную жидкость. Чиркнув кресалом, старик зажег порошок — белое пламя взметнулось вверх, — и быстро вышел из хижины.

Мужчина поднял на него синие, как небо глаза и спросил что-то, на незнакомом языке. Старик присел рядом и показал пальцами.

— Очнется, — обрадовался Питер. Он завел себе руку за шею. Старик, вздохнув, указал на вершины деревьев и стал подражать жужжанию насекомых.

— Комар, — Питер нахмурился. "Или муха. Как тут уследить, их же много. Надо ставить палатку на берегах рек, так безопаснее. Кисею бы найти, как в Индии, но, да где, же ее взять".

Майкл проснулся. Рассмотрев старика, — у него были короткие, почти седые волосы, мальчик весело сказал: "Дедушка!"

Африканец улыбнулся. Оглянувшись, собрав несколько камушков, он поманил к себе мальчика. Они играли во что-то, Майкл смеялся. Питер, поднявшись, пошел к обрыву. Хижина стояла на холме, над широкой, с зеленоватой водой, рекой, внизу гремел водопад. Питер вдруг подумал, ощущая на своем лице капельки холодного тумана: "Хорошо тут".

Он оглянулся — старик махал ему рукой от входа в хижину. Внутри пахло, — Питер принюхался, — серой и еще чем-то, металлическим. Марья лежала, открыв глаза. Он, обрадовано опустившись на колени, поцеловал ее в лоб: "Вот видишь, тебе лучше. Все хорошо, все хорошо, милая".

Нежные пальцы потрогали медальон. Она тихо, разомкнув сухие губы, попросила: "Маленькому отдай, Питер. Икону…, возьми. И расскажи ему…обо всех…, пожалуйста…, Так жалко…любимый…"

— Мама! — крикнул из-за его спины Майкл. "Мамочка!"

Ребенок прижался головой к ее груди. Марья чуть заметно улыбнулась: "Все, все, милый, не плачь, я тут". Питер, обняв их двоих, зло сказал: "Не позволю! Слышишь, никогда, никогда, не позволю!"

— Полежи, — едва слышно попросила женщина. "Еще…не время…". Питер устроился рядом, почувствовав ее тепло. Марья, облегченно закрыла глаза: "А вот теперь я пойду к ней, она меня ждет. Нечего бояться, с ними все будет хорошо. Та женщина придет, и присмотрит за ними, обязательно. И Федя меня ждет, и Салават, — я сейчас их увижу".

Питер лежал, обнимая жену, гладя по голове неслышно всхлипывающего сына — пока не заметил, что она уже не дышит.

— Мама! — недоуменно сказал Майкл, подняв каштановую голову. "Папа! — из глаз ребенка брызнули слезы. Питер, взяв его на руки, садясь, прижал к себе: "Ты ничего не бойся, сыночек. Я с тобой, и так будет всегда".

Ребенок плакал. Он все сидел, глядя на закат где-то над дальними горами, слыша бесконечный, безостановочный грохот водопада.

Он стоял, держа за ладошку Майкла, глядя на деревянный крест. "Мавзолей, — вспомнил Питер. "Да, — он оглянулся, — тут красиво, Марии тут хорошо будет лежать. Прямо у водопада, и старик обещал заботиться о могиле. Только ведь она одна тут, совсем одна, — Питер сглотнул и велел себе не плакать.

Майкл, молча, рассматривал могилу. Питер, вздохнув, прочел: "Мария Кроу. 1757–1777".

— Мамочка, — сказал ребенок — тихо, горестно.

— Нет у нас больше мамочки, — вздохнул Питер. Подняв сына на руки, он пошел к лошадям. "Спасибо, — сказал Питер старику, что стоял, опираясь на палку. Темные глаза блеснули. Старик, внезапно, подняв руку, погладил его по голове.

— Я справлюсь, — Питер отдал ему Майкла и сел в седло. "Надо справиться, — добавил он про себя. Он усадил Майкла впереди. Тронув лошадь, ведя в поводу другую, он медленно поехал на юг. Старик все махал им рукой — пока Питер, оглянувшись, уже не увидел ни хижины, ни креста на холме.

Ночью он лежал в палатке, тихо плача, кусая губы, прижимая к щеке икону, и вдруг услышал сонный голос сына. "Папочка, — Майкл подобрался поближе, — папа. Не плачь, — попросил ребенок, стирая слезы с лица Питера. "Не плачь, папа".

— Не буду, — он вздохнул, и нащупал золотой медальон на шее мальчика. "Иди сюда, милый, давай я тебе мамину песенку спою, о котике".

Он помнил эти русские слова. Майкл, слушая, рассмеялся: "Не так говоришь".

— Буду лучше, — пообещал Питер. Они заснули, — ребенок все держал его за руку, не отпуская, до самого утра.

Рыженькая девочка поерзала на стуле. Окунув перо в чернильницу, она приготовилась писать.

— Меня зовут Констанца, — стала размеренно диктовать миссис Франклин, одновременно пощелкивая железными спицами. "Мне четыре года…"

— Будет, — заметила Констанца, подперев щеку языком. "Я напишу: "Мне будет четыре года". А что вы вяжете, миссис Франклин?"

— Для солдат, — та улыбнулась. "Доктор Абрахамс завтра везет в Саратогу медикаменты для армейских врачей, я хочу с ним шарфы передать, зима скоро".

Констанца, на мгновение оторвалась от прописей, и взглянула на маленький сад за окном. Алые листья клена лежали на дорожке, кусты роз были аккуратно пострижены. В ярко-синем небе над Бикон-хиллом кружились чайки.

— Дядя Хаим говорил, — вспомнила Констанца, — что его отец посадил этот клен, когда он родился. Девочка потянулась за песком: "Надо придумать бумагу, которой можно промокать чернила. Так гораздо удобнее".

— Вот вырастешь, — миссис Франклин наклонилась над столом и одобрительно сказала: "Молодец!", — и придумаешь. Давай читать.

Констанца слезла со стула. Направившись к шкапу с книгами, она предупредила: "Библию не буду, там сказки".

Акушерка закатила серые глаза и рассмеялась: "Газету мне почитай".

Констанца развернула "Бостонскую газету" и бойко начала: "В битве при Железном Холме наши войска разгромили британские силы под командованием генерала Корнуоллиса. Как сообщает бригадный генерал Уильям Максвелл, капитан пехоты Дэниел Вулф, развернув американский флаг, первым повел в атаку массачусетский батальон, и занял стратегически важную позицию, которая позволила силам генерала Максвелла взять мост через реку Кристина".

— Ранили его, — сказала Констанца, подняв серьезные, темные глаза и покраснела. "Дядю Дэниела".

— Легко, — улыбнулась миссис Франклин. "Он и в строю уже, там, в Саратоге, вместе с Хаимом. Говорят, там решающее сражение этого года будет, с войсками генерала Бергойна".

— Филадельфию все равно британцы заняли, — Констанца сложила газету и поджала губы. "Теперь тете Эстер и дяде Хаиму не пожениться. Тут же нет синагоги, в Бостоне".

— И в Ньюпорте британцы, и в Нью-Йорке, — вздохнула миссис Франклин. "Разве что раввин сюда приедет, в Бостон. Эстер говорила — можно так".

— Поженятся, — уверенно сказала акушерка. "Войска на зимние квартиры встанут, и на Хануку, поженятся. Они уже и Меиру написали, на Карибы. Тот приехать не сможет, конечно, опасно это, пока война идет. Потом отпразднуют, все вместе. А прочитала ты отлично".

— Я знаю, — с достоинством ответила Констанца. Выглянув в открытое окно, — осень была теплой, — она обрадовано крикнула: "Тетя Эстер! Кто?"

— Мальчик, — устало улыбнулась та, стоя с саквояжем в руках, прислонившись к калитке. "Все хорошо прошло, миссис Франклин, как вы и говорили — десять фунтов почти".

— Сейчас на стол накроем, — акушерка открыла ей дверь, — а потом ложись и спи, в полночь тебя подняли, все же. Констанца, — она обернулась к девочке, — иди, вымой руки.

Эстер обвела глазами скромную переднюю, дома Горовицей. Присев на сундук, зардевшись, она стала перебирать в белых пальцах край простого, темного платья: "Миссис Франклин, мне неудобно очень…Вы не последите за Констанцей несколько дней? Доктор Абрахамс меня берет в тот обоз, что в Саратогу отправляется…"

Акушерка присела рядом и положила себе на плечо изящную, с уложенными на затылке черными косами, голову девушки. "Послежу, конечно, на вызовы ее возьму, если что — она поцеловала Эстер в щеку, — а ты езжай, жениха своего повидай. Соскучилась, ведь, с августа?"

Эстер кивнула: "Сейчас октябрь, праздники только закончились. Почти три месяца мы не виделись. Теперь, с войной этой — неизвестно, когда еще встретимся. Хаим говорил, в декабре они в тыл отходят, но ведь до этого — сколько еще сражений".

— И ни о чем не волнуйся, — твердо заключила миссис Франклин, поднимаясь. "Пошли, очаг-то горел, так что я и суп сварила, и курицу потушила. Хлеб еще вчерашний остался. Поешь, и ложись, а мы с Констанцей в гавани погуляем, чаек покормим".

Эстер неудержимо зевнула. Поднимаясь, взяв сухую руку старой женщины, она приложила ее к щеке: "Миссис Франклин…"

— Ничего, — та подтолкнула ее, — следующим годом у тебя принимать буду.

Эстер покраснела: "Теперь и раввину из Филадельфии не приехать — говорят, там из города британцы никого не выпускают, шпионов боятся".

— И очень правильно, пусть опасаются, — тонкие губы миссис Франклин растянулись в улыбке. Она, склонив голову, посмотревшись в зеркало, поправила холщовый чепец. Над входом в дом висел американский флаг, чуть колышась на легком ветру с моря.

— Красивый, — одобрительно сказала миссис Франклин. Женщины закрыли дверь, и пошли в столовую.

Эстер лежала на узкой кровати, рассматривая беленый потолок комнаты. "Бедная Мирьям. Она ведь тут жила. Больше года, как о ней ничего не слышно. Дэниел молчит, не говорит ничего, но видно — как он переживает. И Хаим тоже — себя винит".

Девушка перевернулась и обняла холщовую подушку. "Иосиф, — она вспомнила веселые, темные глаза брата и всхлипнула. "Господи, кадиш по нему читают, конечно, но все равно, все равно…, - Эстер тяжело вздохнула. "Как одиноко мне было, когда сюда приехали. Люди все хорошие, и в Чарльстоне, и в Филадельфии, и здесь, но все равно — одиноко. А потом…, - она внезапно улыбнулась.

Эстер выжала тряпку, наклонившись над деревянным ведром, и ласково сказала: "Молодец, ты все очень хорошо делаешь".

— Не понимаю, — ехидно отозвалась Констанца, что раскладывала по ящикам большого, открытого шкафа столовое серебро, — я не еврейка, в Бога не верю. Почему я должна убираться перед вашими праздниками?

Эстер вытерла руки о передник, и взглянула на ящик, что стоял посреди кухни: "Надеюсь, капитан Горовиц не рассердится, что мы пасхальную посуду из кладовой достали". Она вспомнила большие, серые глаза и его шепот: "Я вас люблю. Я вас найду".

— Тетя Эстер, — Констанца подергала ее за подол платья, — так почему?

— Потому, — девушка взялась за швабру и стала мыть вымощенный каменными плитами пол, — что ты вырастешь, выйдешь замуж, и тебе надо будет убирать в доме.

— Я никогда не выйду замуж, — Констанца вздернула острый подбородок. "Надо венчаться, а я не верю в Бога. Я буду ученым…"

— Все равно тебе придется убираться, — примирительно заметила Эстер, — в мастерской ученого должно быть чисто. Твоя мама — она была очень аккуратная.

— Это да, — Констанца почесала нос. "Это вы правы, тетя Эстер". Девушка наклонилась. Поцеловав рыжий затылок, она попросила: "Открой, пожалуйста, это, наверное, миссис Франклин".

Эстер проводила взглядом перекрещенную завязками передника спину: "Отсюда даже в Лондон письмо не отправишь — блокада. В Париж я написала, надеюсь, барк доплывет до Франции. Мисс Тео там дальше обо всем позаботится, она хорошая девушка, надежная, переправит почту в Англию. И все равно — пока война не закончится, нечего и думать, чтобы Констанцу через океан везти. Хватит и одного раза".

Эстер повернулась к двери и застыла, с тряпкой в руке. Он стоял на пороге, высокий, в темно-голубом мундире Континентальной Армии. В руках у него была охапка белых цветов.

— Капитан Горовиц к вам, тетя, — церемонно сказала сзади Констанца и, хихикнув, — исчезла.

— Веснянка, — ласково улыбаясь, сказал Хаим. "Для вас, мисс Эстер".

Она бросила тряпку. Вытерев руки о передник, приняв цветы, Эстер всхлипнула: "Я уж и не думала, капитан…"

— Хаим, — он все смотрел в огромные, черные глаза. "Меня пулей зацепило по дороге, но все хорошо, — он поднял ладонь, — не волнуйтесь. Я очень торопился, мисс Эстер, и вот, — он оглядел кухню, — успел.

— Вы простите, что мы у вас поселились…, - Эстер почувствовала, что краснеет. Она спрятала щеки в букете цветов и вдохнула нежный, прохладный запах. "К празднику торопились, капитан? — ее голос задрожал.

— Так и надо, — чтобы вы тут жили, — уверенно ответил Хаим. "А торопился, — он порылся в кармане мундира, — торопился я, потому что иначе я бы потом до лета не сделал то, что я хочу сделать".

— А что вы хотите сделать? — лукаво осведомилась Эстер, все еще прижимая к себе цветы.

— Вот это, — ответил Хаим, и, наклонившись, поцеловал ее. "Сейчас упаду, — подумала девушка. "Господи, как хорошо. Не верю, не верю, что так бывает".

— Дай-ка руку, — он, на, мгновение, отстранился, и достал из бархатного мешочка простое, серебряное кольцо. "Я деревнями пробирался, — смешливо заметил Хаим, — там с ювелирными лавками плохо. Это мне кузнец смастерил, из доллара".

— Самое прекрасное на свете, — Эстер почувствовала, как он надевает ей кольцо на палец. Привстав на цыпочки, обняв его, она шепнула: "Поцелуй меня еще".

— Я буду тебя целовать каждый день, Эстер, — до конца наших дней, — просто ответил Хаим. Они так и стояли, прижавшись, друг к другу, на прибранной кухне, рядом с ведром. В открытом окне шелестела зеленая ветка клена, на которой раскачивался, распевался жаворонок.

Саратога

На главной дороге было шумно. Дэниел, обогнав телеги с ядрами, обернувшись, вглядываясь в ровные ряды палаток, присвистнул: "Пятнадцать тысяч человек у нас. И у Бергойна — почти столько же. Первое сражение он выиграл, теперь второе нас ждет, решающее. Британцы тут, конечно, в мешке. Помощи им ждать неоткуда, разве что с запада, — Дэниел помрачнел и посмотрел на далекие, синеватые вершины гор.

— Где же этот проклятый Кинтейл, с его индейцами? Если они ударят исподтишка…, - капитан вздохнул. Толкнув тяжелую, деревянную дверь неприметного, серого дома, он снял треуголку: "Капитан Вулф, по вызову его превосходительства генерала Арнольда".

В кабинете было накурено. Дэниел закашлялся: "Простите, ваше превосходительство".

Арнольд оторвался от карты. Его красивое, чуть обрюзгшее лицо расплылось в улыбке: "Ты же на плантации вырос, Вулф, у вас там все курят".

— Я не курю, — коротко ответил Дэниел. Он увидел конверт, что лежал перед генералом. Арнольд перехватил его взгляд. Достав письмо, развернув его, генерал перебросил Дэниелу листок: "Читай".

— Судя по донесениям из Парижа, — Дэниел узнал почерк. Он, было, хотел что-то сказать, но Арнольд велел: "До конца читай".

— Судя по донесениям из Парижа, король Людовик готов вступить в военный и политический альянс с Тринадцатью Колониями. Маркиз де ла Файет, который, как ты знаешь, с лета сражается на нашей стороне, рекомендует, в добавление к мистеру Франклину, послать в Париж кого-то из наших молодых офицеров, для того, чтобы он представлял интересы армии. Мы считаем, что лучше капитана Вулфа никого для этой миссии не найти. Поэтому, после того, как войска разместятся на зимних квартирах, он должен отплыть во Францию.

Дэниел посмотрел на подпись. Отдав бумагу, он спокойно пожал плечами: "Я не поеду".

— Это приказ генерала Вашингтона, — угрожающе краснея, сказал ему Арнольд. "Ты что себе позволяешь, мальчишка!"

— Я не поеду, — упрямо повторил Дэниел. "Более того, ваше превосходительство, я принес рапорт, — он порылся за отворотом мундира, — я прошу перевести меня в виргинскую дивизию, под командование генерала де ла Файета, — он положил рапорт на стол и добавил: "С зимы".

Арнольд прошелся по комнате, и, выбил трубку: "Я знаю, там у тебя какие-то дела с индейцами. Де ла Файет мне говорил, что ты с ним хочешь к Шести Племенам отправиться, после того, как мы в тыл отойдем".

— У меня пропала, — Дэниел помолчал, — невеста. Год назад, ваше превосходительство. Сестра капитана Горовица, того, что вы отметили в приказе, на прошлой неделе.

— Да, который полсотни раненых с поля боя вытащил, — Арнольд почесал напудренные волосы. Зорко прищурившись, он посмотрел на юношу. Тот стоял прямо, откинув русую, коротко стриженую голову, чуть загорелое от осеннего солнца лицо было спокойно. Красивые, длинные пальцы сжимали простую рукоятку шпаги.

— Три ранения, — вспомнил Арнольд, — и всегда возвращался в строй. Что мне там говорили — отец его лучший друг генерала Корнуоллиса, богач, каких мало, рабовладелец. А этот даже денщика отказался брать, хотя можно ему, по званию.

— Так вот, — Дэниел продолжил, положив руку на карту, — ваше превосходительство, моя невеста…она исчезла после того, как побывала в лагере лорда Кинтейла. Вы же знаете, он где-то тут, со своими индейцами. Если бы вы мне разрешили разведку…

— Не разрешаю, — холодно ответил Арнольд. "Незачем рисковать людьми, тем более, перед решающим сражением".

— Только я и еще один доброволец, — горячо сказал Дэниел. "И все, ваше превосходительство, пешком, без лошадей. Я прошу вас…"

Арнольд потянулся за пером и поставил росчерк на рапорте. "Переходи к де ла Файету, — сварливо велел он, — тем более ты сам виргинский. И генералу Вашингтону напиши. Объясни ему, что хочешь воевать дальше".

— Я поеду, — Дэниел улыбнулся. "Поеду, генерал Арнольд. И во Францию, и вообще — туда, куда меня пошлет страна. Но пока я нужен здесь. Разрешите идти? — он надел треуголку и вытянулся.

— Ладно, иди, бери своего добровольца, — махнул рукой генерал. Когда Дэниел уже стоял у двери, он тихо добавил: "Вы там осторожней. Помнишь же, что с этой девушкой случилось, Джейн Мак-Кри, летом еще?"

— Помню, — ответил Дэниел и вышел. Арнольд посмотрел ему вслед. Затянувшись трубкой, генерал пробормотал: "Это были индейцы Кинтейла, больше некому. Бергойна после того грязью облили — как он вообще позволил такое, в своих войсках. Что это у нас писали? — Арнольд порылся на столе, и нашел газету: "Невозможно поверить, что знаменитый генерал Бергойн, в котором соединились лучшие качества джентльмена, солдата и ученого, нанимает жестоких дикарей, скальпирующих европейцев и, более того, платит им за каждый скальп".

Арнольд отбросил газету: "И недурно платит, по слухам, у Кинтейла их чуть ли не тысяча, этих индейцев. Он себе берет процент с каждого скальпа. После войны отстроит замок, не иначе. А у меня — он усмехнулся, — Конгресс требует отчета за деньги, потраченные в канадской кампании. Ну да ладно, — генерал раздул ноздри, — сейчас Бергойн сдастся, и к нам рекой потечет французское золото".

Он приоткрыл дверь и велел адъютанту принести кофе.

Дэниел заглянул в госпитальную палатку и поморщился — низкий, страдальческий крик несся на улицу. Лошади у коновязи заволновались, заржали. Хаим, что стоял к нему спиной — в холщовом фартуке поверх сюртука, — ласково сказал: "Рядовой, чем больше вы будете кричать, тем дольше это затянется".

— Больно! — злобно выплюнул человек, что лежал, привязанный к деревянному столу. "Опиума дайте!"

— Опиум мы бережем для сложных операций, — Хаим взял в руки скальпель, — а у вас надо вскрыть нарыв. Это и мгновения не займет. Держите его, как следует, мистер Харпер, — кивнул Хаим чернокожему, мощному санитару.

— Убери руки, черномазый! — выругался больной. Дэниел услышал холодный голос Хаима: "Очень жаль, рядовой, но я ошибся. Сложный нарыв, придется покопаться".

Дэниел фыркнул себе под нос и громко сказал: "Капитан Горовиц, как закончите — я вас жду у мамаши Молли. Ее старик сегодня с утра рыбу ловил, я видел".

Рядовой опять заорал. Хаим, повернувшись, улыбаясь, подмигнул Дэниелу.

— Держи, — сказал Хаим, устраиваясь за грубым деревянным столом. "Последний, из личных запасов". Дэниел разрезал лимон. Выжимая его на жареную форель, юноша ухмыльнулся: "Ты же мне говорил, что обоз из Бостона идет, с лекарствами и продовольствием. Так что лимоны вам наверняка привезут, от цинги".

— Картошку ешьте, еще осталась в погребе, — велела мамаша Молли, поставив перед ними глиняный кувшин с пивом. "С этой войной и не посадить было ничего. Топчетесь, как кони, туда-сюда, туда-сюда".

Она почесала полуседые волосы под чепцом, и, вздохнув, — пошла к стойке.

— Вот именно, — помрачнел Дэниел, — туда-сюда, туда-сюда. Хоть бы уж быстрее этот Бергойн капитулировал, а то они тут уже все фермы разграбили или сожгли. Арнольд мне разрешил разведку, кстати, — он разлил пиво по глиняным стаканам.

— Я пойду с тобой, — спокойно сказал Хаим. "Один ты туда, — он махнул рукой на запад, — не отправишься".

Дэниел посмотрел на него. Выпив, он помолчал: "Я Фримена хотел взять. То есть, у меня весь батальон вызовется, но Фримен парень ловкий, и я ему доверяю".

Хаим покраснел. Дэниел мягко сказал: "Ты же помолвлен, дружище. Не лезь на рожон, хотя бы сейчас. Встань под хупу, и тогда уже — рискуй жизнью. На поле боя я тобой не командую, не могу запретить лезть в самое пекло, а тут…"

Хаим мрачно, молча, ел, а потом вздохнул: "С хупой тоже — где я раввина возьму? В Филадельфию ехать опасно. После моего вояжа за линию фронта обо мне тоже листовки стали печатать. Пятьсот долларов тому, кто сообщит о местонахождении опасного шпиона патриотов".

— Еще пирог тыквенный и кофе, — предупредил его Дэниел. "Он скверный, правда, но хорошего кофе тут взять неоткуда".

Он откинулся к хлипкой, деревянной стене: "Странно, у Мэтью уже ребенок родился. Интересно, племянник у меня, или племянница. Марта молодец, они с доктором Макдональдом Хаима спасли. Отважная девушка, ничего не скажешь. Так вот кто сведения из Виргинии передавал. И сдался ей этот Мэтью, — он усмехнулся. Глядя на друга, Дэниел спросил: "А у вас что, как у нас — обязательно, чтобы раввин был?"

— Нет, — Хаим отпил кофе и поморщился: "Действительно, дрянь, хоть пирог вкусный. Надо, чтобы был миньян — десять евреев, и все. И брачный договор, но его самим написать можно".

— Можно подумать, ты в Бостоне десять евреев не найдешь, — сочно заметил Дэниел. "Тут, в лагере, вас полсотни. Даже молитесь с утра".

— И, правда, — хмыкнул Хаим, — что это я? Так и сделаем, как только в тыл отойдем. Говорят, — он вытер губы салфеткой, — тебя во Францию хотят послать, представителем от армии?

— Все-то вы знаете у себя в госпитале, — пробормотал Дэниел. Решительно тряхнув головой, он добавил: "Я отказался".

— Очень правильно, — заметил Хаим. Посмотрев в окно, врач усмехнулся: "Вот и мой Харпер. Наверняка, у кого-то из наших генералов зуб заболел. Харпер так бегает, только когда начальство нас навещает".

— Капитан Горовиц! — негр вытянулся перед столом. "Там обоз пришел, из Бостона, с продуктами и медикаментами".

— Лимоны привезли! — радостно крикнул кто-то из офицеров от стойки.

— И не только лимоны, — медленно сказал Дэниел, поднимаясь. Хаим обернулся — она стояла у входа в таверну. В черных, пышных косах блестело солнце, простое платье было прикрыто холщовым передником.

— Капитан Горовиц, — она вскинула большие глаза, — вы будете принимать лекарства?

— Я, мисс Мендес де Кардозо, — широко, радостно улыбаясь, ответил Хаим. "Я и никто другой".

— Это шарф, — строго сказала Эстер, — носи обязательно, скоро холода настанут. Это, — она выложила из сумы оловянную флягу, — изюмное вино. Я сама делала, хоть Шабат будет, чем встретить…, Это печенье…, - она стала рыться в суме. Хаим внезапно взял ее за руку.

В палатке было тихо, снаружи слышались сигналы к вечернему построению, дул легкий, еще теплый ветерок. Девушка, глядя на него, спросила: "Что?".

В его серых глазах играли искорки смеха. "Давай поженимся, — улыбнулся Хаим. "Прямо здесь. Сейчас спокойно, в ближайшую неделю сражения не будет. Отпуск мне на сутки дадут. Все равно обоз только через три или четыре дня обратно идет. Пожалуйста, любовь моя".

Она помолчала. Встряхнув черноволосой головой, так и держа в руках мешочек с печеньем, Эстер приникла головой к его груди. "Маленькая, какая она маленькая, — нежно подумал Хаим. "Я же слышу, как ее сердце бьется".

— А кольцо будет, — он рассмеялся, — у мамаши Молли старик — тоже кузнец. Золотую монету возьму и сделаю.

— Опять? — она всхлипнула и показала ему палец, на котором блестело колечко.

— Опять, — кивнул Хаим и поцеловал ее куда-то в затылок. От нее пахло сулемой и травами. "Я тебя люблю, — тихо сказала Эстер, — так люблю, Хаим. Конечно, давай поженимся. А хупа? — она нахмурилась.

— Найдем, — он взял ее лицо в ладони: "Счастливей меня никого нет на земле, понятно?"

Эстер покраснела: "Река тут есть, завтра на рассвете окунусь". "А как же…, - тихо спросила она и обвела рукой палатку: "Прямо здесь? Я ведь у миссис Молли остановилась, там комната совсем маленькая, и шумно очень".

— Нет, конечно, — Хаим ласково обнял ее. "Здесь источники горячие милях в десяти к западу, там избушка есть, муж миссис Молли до войны срубил. Мы туда за водой телеги отправляем, она очень полезна для раненых, как в том городе, в Нижних Землях, ты мне о нем рассказывала…"

— Спа, — улыбнулась Эстер.

— Угу, — кивнул Хаим. "Поверь мне, как тут все успокоится — там гостиницы начнут строить, сержант Фримен, уже думает, как бы ему тут со своим постоялым двором обосноваться. Туда и поедем, возьмем пару лошадей. А потом я тебя провожу и уже на Хануку встретимся, — он погрустнел.

— Недолго, — Эстер стала целовать его, — тихо, нежно, чуть касаясь губами лица. "Теперь ничего не страшно, любимый, теперь мы поженимся, и все будет хорошо. Садись, — она подтолкнула его к койке, — сейчас я тебя кормить буду, и кофе я тоже привезла".

Потом, прибравшись, она устроилась рядом, с оловянной чашкой в руках, и устроила голову у него на плече: "Пока ты там оперировал, я с Дэниелом поговорила. Он в виргинскую дивизию переходит. Хочет потом, зимой к индейцам отправиться".

— И я вместе с ним, отпуск возьму, — Хаим взял ее руку и приложил к щеке. "Надо найти Мирьям, и мы это сделаем. Как странно, — мужчина вдруг улыбнулся, — мы с тобой родственники".

— Очень дальние, — озорно сказала Эстер и посерьезнела: "А как ваш предок сюда попал, в Нью-Йорк?"

Хаим поцеловал ее в щеку. "Помнишь, я тебе рассказывал — они приплыли из Амстердама в Суринам, а потом на их поселение напали испанцы. Этот Хаим Горовиц успел убежать со своей сестрой, младшей, в джунгли. Она дала ему свой кинжал, — тот, что у Мирьям сейчас, — и он отправился посмотреть, — что случилось с поселением. Там уже все было сожжено, никого не осталось, — Хаим помолчал и прижал Эстер поближе.

— Он заблудился, и так и не нашел сестру. Вышел к океану, а потом добрался до Маурицстада, это в Бразилии. Когда португальцы захватили те места — отплыл на корабле "Санта-Катерина", сюда, в колонии. Это сто двадцать лет назад было, — Хаим вздохнул: "А что стало со всеми остальными, — его матерью, братьями, сестрами — так и не известно".

Эстер помолчала. Отпив кофе, она спросила: "А другие, те, кто к Шабтаю Цви поехал? Этот Элияху Горовиц и его сыновья? Что с ними случилось?"

— Наверное, как и Шабтай, — магометанство приняли, — он поцеловал нежную руку: "Сейчас пойду на поклон к доктору Абрахамсу — пусть ктубу нам напишет. У меня тут, в армии, совсем почерк испортился. Завтра, — он, на мгновение, закрыл глаза, и почувствовал прикосновение ее губ. "А тебе не надо подавать рапорт, — лукаво спросила Эстер, — ну, что ты жениться хочешь?"

— А я еще весной подал, и мне разрешили, — лениво ответил Хаим. Поднявшись, он внезапно подхватил ее на руки. Черные волосы растрепались. Девушка, прильнув к его губам, выдохнула: "Завтра!"

Три человека неслышно шли через осенний, блистающий алым и золотым лес. Широкие плечи первого были обтянуты кожаной, с бахромой, индейской курткой, черная коса спускалась на спину, к поясу был привешен кинжал в расшитых ножнах.

Он застыл, и бросил своим спутникам: "Тише!"

Индейцы замерли, услышав треск валежника.

— Олень, — усмехнулся главарь, и они направились дальше. Поднявшись на вершину холма, Кинтейл осмотрел свой лагерь: "Тысяча человек. От генерала Бергойна я деньги получил — пора и на запад. Все равно этот слюнтяй собирается капитулировать. Такой же хлюпик, вроде этого герцога Экзетера — правильно, что его отозвали. Тут не Старый Свет, тут свои правила".

Он спустился в долину, и, сопровождаемый приветственными криками, — прошел к своему вигваму. "Братья! — крикнул Кинтейл. "С вами говорю я — Менева, воин, ваш товарищ, человек, который спит с вами под одним небом, и сидит у одного костра!"

— Брат! — раздалось из рядов. Кинтейл, обведя взглядом смуглые, в татуировках лица, мушкеты и ножи в сильных руках, улыбнулся. "Для меня честь — вести вас в бой, и умирать рядом с вами, братья! Однако тут, — он обвел рукой лес, — нам делать больше нечего. Я принес нам золото. Мы разделим его на всех, а потом повернем на запад, туда, где нас ждет победа над слабыми духом, над теми, кто продался белым. Мы покажем, им, как воюют настоящие ходинонхсони!"

Толпа заревела. Кинтейл, глубоко вдохнув, дернув ноздрями, тихо добавил: "Каждый из вас получит свой вигвам, своих лошадей и своих женщин. Это говорю вам я, Менева, человек, который никогда не лжет своим братьям! Вы пойдете за мной?"

— Да! — услышал Кинтейл. Протянув к индейцам руки, он уронил голову: "Я знал, братья, знал — мы связаны одной кровью".

Толпа молчала. Кто- то сзади, рыдающим голосом крикнул: "Вождь! Великий Менева!"

— Вождь! Вождь! — услышал Кинтейл, и, сложив руки у груди, поклонился своим воинам.

Он снял с костра едва обжаренное оленье мясо, и, посмотрел вверх, на закатное, багровое небо: "Я помню, там, на западе, есть земля, где золото лежит под ногами. Очень хорошо. Они пойдут за мной куда угодно, мои люди, они мне доверяют. Вырежем несколько стойбищ, они получат лошадей и женщин, как я и обещал, а потом отправимся дальше".

Он прожевал мясо. Откинувшись назад, опираясь на локоть, Кинтейл принял от сидящего рядом индейца трубку. Тот взглянул на испещренное шрамами лицо, на холодные, голубые глаза, и поежился. Кинтейл затянулся, и, молча, выпустил дым: "Только сначала я уведу с собой белую женщину. Мне нужны сыновья с хорошей кровью, хватит и одного ублюдка. Хорошо еще, что сдохла девчонка".

Он положил на ладонь красный кленовый лист: "Красиво тут, Ахисенейдей. Не жалко тебе будет уходить?"

— Воин идет за вождем, — заметил индеец. Кинтейл, взглянул на восток, туда, где небо уже окрашивалось в темно-синий, густой цвет ночи: "Да, ты прав. Спасибо тебе, брат, спасибо вам всем".

Индеец потрогал привешенные к поясу высохшие скальпы: "Тебе тоже надо добыть их, Менева".

— Конечно, — пообещал Кинтейл. Отдав индейцу трубку, вытянувшись на оленьей шкуре, он увидел, как заходит солнце над горами. "Хорошо, — вздохнул он, закрыв глаза. "Вот сейчас — и вправду, все стало — как надо".

Мамаша Молли оглядела девушку с ног до головы. Вздохнув, она подперла щеку рукой:

— Ну и красавица же ты, дорогая моя, повезло капитану Горовицу! Лошади для вас готовы, — она выглянула в окно, — после свадьбы сразу садитесь и уезжайте. Мы тут по стаканчику всем нальем, за ваше здоровье. Пошли, — она поправила венок из осенних листьев на голове девушки. Открыв перед ней дверь, Молли усмехнулась: "Смотри-ка, народу сколько собралось".

Лагерь был залит низким, предвечерним солнцем. Эстер увидела большой американский флаг, что держался на вбитых в землю шестах. "Какой Хаим красивый, — нежно подумала она, идя к хупе. "И Дэниел рядом, у него кольцо. Господи, в Бостон вернусь уже — миссис Горовиц. А потом война закончится, и у нас будут дети. Много, — она почувствовала, что краснеет, и услышала крики: "Ура! Ура капитану и миссис Горовиц!"

— Я тебя люблю, — тихо, наклонившись к ней, сказал Хаим, когда Эстер, обойдя три раза вокруг хупы, — встала рядом. "И буду любить всегда".

— Пригодилось изюмное вино, — смешливо подумала Эстер, глядя на то, как доктор Абрахамс, сдвинув очки на кончик носа, — поднимает оловянный бокал.

— Благословен Ты Господь, Владыка мира, создавший плод виноградной лозы, — сказал он, откашлявшись. Эстер попросила: "Господи, как мне мама пела — без горя и несчастий. Чтобы все было без горя и несчастий, прошу тебя".

Она почувствовала прикосновение кольца. Эстер увидела, как блестят его серые глаза.

— Спасибо, спасибо тебе, — Хаим все не выпускал ее руку. Наконец, улыбнувшись, он громко проговорил: "Смотри, ты посвящаешься мне в жены этим кольцом по закону Моше и Израиля".

— Господь, Бог наш, да зазвучат вскоре в городах Иудеи и на улицах Иерусалима голос радости и голос веселья, голос жениха и голос невесты, — раздался голос доктора Абрахамса. Хаим, подождав, пока Дэниел завернет в салфетку стакан — наступил на него.

— Мазл тов! — закричали со всех сторон. Дэниел весело сказал: "Целый день я их учил. А стрелять генерал запретил, все-таки сражение скоро, незачем порох тратить. Бегите, — подтолкнул он Хаима и Эстер, — вам же вдвоем побыть надо".

Солдаты выстроились в два ряда. Эстер, взяв за руку мужа, пробежав под скрещенными мушкетами, — влетела в дверь таверны.

— Прямо сейчас, — потребовал Хаим, прижав ее к себе. "Прямо здесь". Она рассмеялась, и, нежась под его поцелуями, надевая лежащий на столе чепец, велела: "Потерпи. Я с утра халы испекла, и миссис Молли мне бутылку рома отдала. Потерпи, капитан Горовиц, всего десять миль…"

— Невозможно, — он повернул жену спиной к себе. Целуя белую шею под воротником платья, Хаим сердито ответил: "Я почти год терплю, только о тебе и думаю. Все, пошли, — он потянул ее за руку, — слышишь, нас уже ждут".

На дворе расставляли столы. Эстер, улыбнувшись, подняв вверх свежий хлеб, благословив его, крикнула: "Господа, приятного аппетита, и спасибо вам большое!"

Солдаты восторженно загудели. Дэниел, посмотрев на то, как Хаим помогает сесть жене в седло — поманил его к себе.

— Мы там с сержантом Фрименом уже побывали, — он подмигнул юноше, — все, как в лучшей гостинице, капитан Горовиц.

— Когда вы идете? — тихо спросил Хаим. "Сегодня?"

— Угу, — едва слышно ответил Дэниел. Пожав другу руку, он улыбнулся: "Счастья вам!"

— А ему? — вдруг подумал Хаим, глядя на Дэниела. Он стоял — высокий, стройный, прислонившись к створке ворот, и махал им рукой. "И у него будет, — твердо сказал себе Хаим. Нагнав жену, перегнувшись в седле, он шепнул: "Лошади хорошие, я бы и рысью поехал".

Эстер пришпорила своего коня. Два всадника понеслись по дороге, ведущей на запад.

— Эх, — услышал Дэниел голос сзади, — и когда мы с Салли только поженимся, капитан?

— Скоро, — уверенно ответил мужчина. Обернувшись к сержанту, он вздохнул: "Давай, Нат, перекусим, и пора нам отправляться. Мушкеты брать не будем, обойдемся пистолетами и кинжалами".

— Курицу я готовил, — гордо сказал Натаниэль, — пойдемте, капитан, вы такую на сто миль вокруг не найдете.

Дэниел посмотрел на запад — но лошадей уже не было видно, только легкая пыль все еще висела в томном, вечернем воздухе.

Хаим чиркнул кресалом и зажег свечу. Пахло соснами, было слышно, как неподалеку журчит источник. Эстер ахнула: "Смотри!"

Душистое, мягкое сено было накрыто холщовыми простынями, рядом лежали подушки, и меховая полость. На столе, в глиняном кувшине, была чистая, родниковая вода.

— Это Дэниел и сержант Фримен, — он усмехнулся, развязывая ленты ее чепца. "Они этой дорогой сегодня в разведку пойдут. С утра тут были, местность осматривали. Будут индейцев искать".

Эстер замерла: "Индейцев?"

— Да они с войсками Бергойна, — Хаим медленно расстегивал пуговицы на ее платье, — беспокоиться нечего, это далеко. И у меня тут мушкет, пистолет, шпага…, - он смешливо поднял бровь.

— Ты хорошо вооружен, — томно сказала жена, откинув голову назад, расплетая косы. "И умею всем этим пользоваться, — заверил ее Хаим, опускаясь на колени. В сумраке ее грудь — небольшая, высокая, — отливала жемчугом.

— Я читала…, в газете, — задыхаясь, шепнула Эстер, запустив пальцы в его светлые волосы.

— Они преуменьшают мои достоинства, — платье упало на деревянный пол. Хаим, застонав, прижавшись к ней, целуя нежное, мягкое бедро, услышал сверху: "Я хочу…, сама убедиться".

— Вот сейчас, — он легко подхватил ее на руки и опустил на сено. "Господи, как сладко, — подумала Эстер. "Как хорошо, я и не думала, что так бывает. Как я его люблю, и слов таких нет". Она потянулась вверх, и, уронив голову на его плечо — нашла губами его губы.

Сухие ветки едва слышно затрещали. Индеец, прислушавшись, сказал своему товарищу: "Там кто-то есть, у источника".

Ночной лес был тихим. Наверху, в огромном, чистом небе, сияли, переливались звезды. Шуршали крыльями птицы, с запада, из-за гор дул свежий, прохладный ветер.

Они поднялись и, осторожно ступая, пошли к темнеющей вдалеке сторожке, держа в руках короткие мушкеты.

К открытому окну была прилеплена оплывающая свеча, у коновязи стояли две лошади.

— Еще! — услышали они томный, ласковый голос женщины. "Еще хочу, прямо сейчас! Я люблю тебя, — она засмеялась сквозь слезы. Мужчина ответил: "Сколько угодно, счастье мое, до самого утра и еще целый день. Вот так, — раздался шорох, женщина застонала, и крикнула: "Хочу! Хочу тебя!"

— Ты моя, — сквозь зубы ответил мужчина. "Слышишь, ты моя, навсегда, я люблю тебя!"

Женщина опять закричала — громко, радостно. Индеец шепнул: "Менева. Надо его привести, он хотел себе жену их крови. Пусть посмотрит на нее".

Товарищ кивнул головой. Они медленно, ступая по своим следам, стали отходить в лес. Кусты заколыхались, и опять распрямились, лошадь, подняв голову, — тихо заржала. От родника все доносился женский крик — свободный, счастливый.

Эстер проснулась, и, ощутив его тепло рядом, не открывая глаз, — улыбнулась. Хаим лежал, обнимая ее, прижав ее к себе. Эстер, едва заметно потянулась: "Как хорошо. Господи, как мы кричали, всех зверей распугали, наверное. Пойду, искупаюсь, — она высвободилась из его рук, и, как была, обнаженная, — открыла дверь избушки.

На поляне еще стоял туман, трава была покрыта росой, первые лучи солнца золотили верхушки сосен. Эстер собрала растрепанные волосы на затылке. Встав на прохладную траву, вздрогнув, она добежала до источника, что журчал в своем каменном ложе. "Какая она теплая, — Эстер блаженно погрузилась в воду и услышала веселый голос мужа: "А я тебя искал".

— Какой он красивый, — подумала Эстер, покраснев. Хаим опустился рядом. Усадив ее к себе на колени, он тихо спросил: "Поняла, зачем искал?"

— Кажется, да, — девушка подставила ему губы. Он распустил жене волосы, и, целуя нежную шею, белые плечи, усмехнулся: "А теперь?"

— О да, — томно сказала Эстер. "Да, Хаим! Прямо здесь? — она улыбнулась. "Я потерплю, — пообещал ей муж, — но недолго. Пошли, — Хаим поднял ее на руки и вынес из воды.

— Как…, в раю, — шепнула ему Эстер, когда он опускал ее на землю. "Так не бывает…"

— Бывает, — он застонал, и, прижимая ее к себе, целуя чуть дрожащие веки, добавил: "Теперь так будет всегда, любовь моя".

Эстер закричала, вырывая нежными пальцами траву. Хаим еще успел подумать: "Господи, спасибо тебе".

Они лежали, тяжело дыша, обнимая друг друга. Девушка грустно сказала: "Жалко, что уезжать надо".

— На Хануку, — он погладил жену по спине, — я приеду, и сразу отведу тебя в спальню. Не выпущу оттуда дня три, по меньшей мере. Иди сюда, — он перевернулся на спину и застыл.

— На Хануку я уже, наверное, носить буду, — зардевшись, подумала Эстер. Увидев глаза мужа, она спросила: "Что такое?"

— Надо одеться и немедленно уезжать отсюда, — Хаим потянулся и снял с куста обрывок бахромы. "Тут были индейцы, ночью. Быстро, — он поцеловал жену и помог ей подняться. "Чтобы и духу нашего тут не было".

— Но они, же ушли, — недоуменно сказала Эстер, оглядываясь.

— Просто делай, как я говорю, — Хаим подтолкнул ее к двери, и еще раз повторил: "Быстро".

Дэниел замер. Оглядываясь, он подумал: "Правильно меня отец учил — в лесу нельзя шуметь. Отец…, - он поморщился, вспомнив запах табака, и его веселый голос: "Отлично стреляешь, малыш, не зря я тебе в три года пистолет подарил".

Они стояли на берегу небольшого ручья. Натаниэль тихо спросил сзади: "Капитан, а почему они уходят? И Кинтейла мы так и не увидели".

— Не знаю, — Дэниел пожал плечами. "Но этой тысячи индейцев у Бергойна не будет, поверь мне. А Кинтейл, — он усмехнулся, — мы же с тобой во все вигвамы не заглядывали. Может, он вообще в ставке. Пошли, — он кивнул головой, — нам надо быстрее добраться до лагеря, обрадовать генерала Арнольда".

Они перебрались через поток, ступая по мокрым камням. Дэниел, подняв голову вверх, рассматривая утренний, почти беззвучный лес, вздохнул: "Где же Мирьям? Может быть, погибла? Как ее здесь найдешь, да и где искать? Жить дальше, вот и все. Как получится".

— Поохотиться бы, — бормотал себе под нос сержант Фримен. "Тут олени, индейки, рыбы — хоть руками лови, а у нас одна солонина и каша кукурузная. Хоть ром дают, пусть и разбавленный. После войны, капитан, когда я постоялый двор открою…"

— Тише, — шикнул на него Дэниел. "После войны я сам приеду и проверю, — что там у тебя за бургундское в погребе будет. А пока еще война не закончилась, так, что смотри по сторонам".

Они шли по узкой, еле заметной тропе, вокруг был высокий кустарник. Дэниел усмехнулся: "Вот сейчас выберемся к источнику — а там капитан Горовиц с женой. Неудобно получится. Хотя нет, они еще спят, наверное. Я бы спал, — он вспомнил берег реки в Филадельфии, ее горячие, ласковые губы. Встряхнув головой, Дэниел велел сержанту: "И не топай так".

— Да тут нет никого, — обиженно заметил Фримен. Из-под их ног выпорхнула какая-то птица. Дэниел услышал приглушенные голоса, — где-то вдалеке, впереди них.

Кинтейл зашел в открытую дверь избушки. Принюхавшись, подняв пересеченную шрамом губу, он обернулся к индейцам: "Белые уже сбежали, братья".

Он посмотрел на разбросанные простыни. Наклонившись, Кинтейл вдохнул свежий, чуть металлический запах крови: "Еще можно догнать, дорога тут одна. Нет, рисковать не стоит, патриоты рядом, в десяти милях".

— Ладно, — Кинтейл снял с плеча мушкет и подогнал индейцев: "Спасибо вам, братья, но их мы отпустим. Я не хочу, чтобы из-за какой-то белой шлюхи проливалась кровь благородных воинов".

— Ты всегда сможешь взять жену из наших племен, Менева, — заметил один из индейцев, отпив из кувшина. "Любой отец будет рад отдать дочь такому вождю".

— Зачем мне скво, — усмехнулся Кинтейл. "Ладно, может быть, еще попадется по дороге ферма, хотя вряд ли, конечно. Надо было эту Джейн Мак-Кри не отдавать индейцам, а себе оставить, летом, но нет — они меня после этого еще больше стали уважать — вождь подарил им белую".

Он вспомнил отчаянный, нечеловеческий крик стоявшей на коленях, связанной девушки, и индейца, что, сев на ее плечи, собрав в кулак светлые волосы — орудовал ножом. "Зарыть надо было ее, вот что, — хмуро подумал Кинтейл, — а не вешать на дерево, выпотрошенную, со снятым скальпом. Хотя мне теперь какая разница — Бергойну я больше не подчиняюсь. Я теперь вообще никому не подчиняюсь".

Кинтейл взял у индейца кувшин, и, поднеся его к губам — выронил черепки на пол. Один из воинов, коротко вскрикнув, повалился вперед — из разорванного пулей горла хлестала кровь.

— Руки вверх, ваша светлость, — спокойно сказал русоволосый, высокий юноша, в грязной холщовой куртке, что стоял на пороге избушки. "Иначе я стреляю".

— Тот юнец, — Кинтейл незаметным движением потянулся за пистолетом. "Сын мистера Дэвида. Я же читал, он какой-то герой у патриотов. Капитан Вулф".

— Стой, Менева, — не разжимая губ, шепнул индеец рядом. "Скальп лучше снимать с живого".

Прогремел мушкет, снаружи раздался отчаянный крик. Дэниел горько подумал: "Я же его оставил у окна и велел не высовываться. Ну что же ты так, Нат?"

Он выстрелил, не целясь, несколько раз. Успев увидеть, как Кинтейл медленно оседает на пол, как падает рядом с ним индеец, Дэниел рванулся на крыльцо.

Нат полусидел на траве. Дэниел, опустившись на колени, взвалил его на плечи: "Потерпи. Капитан Горовиц с женой не успели далеко уехать. Потерпи, Нат, миленький мой".

— В ребра, — услышал он шепот. Потом Нат потерял сознание, и Дэниел, выбираясь сквозь кусты на дорогу, сказал себе: "Он легкий. Он же изящный, как девушка. Я его донесу, обязательно. Нат, ты только не умирай, нам еще тебя женить надо, надо миссис Бетси освободить — не умирай, пожалуйста".

Дэниел вышел на лесную, пересеченную корнями сосен, устланную сухими иглами дорогу, и увидел в отдалении двух всадников.

— Это Дэниел и Фримен, — Хаим развернул коня. "Сержант ранен". Эстер, ни говоря, ни слова, последовала за ним. Хаим спешился. Скинув куртку, оставшись в одной рубашке, он осторожно положил Натаниэля на землю.

— Черт, — подумал он, — ничего с собой нет. Пуля под ребрами, кровотечение вроде несильное, но надо его на стол, медлить нечего.

— Держи, — из-за его плеча сказала жена. Хаим принял оторванный от подола платья кусок ткани. Кое-как перевязав рану, подняв глаза на Дэниела, он спросил: "Много их там?"

— Трое, — Дэниел вытер пот с лица. "Кинтейл и двое индейцев. Одного я убил, а остальных, кажется, ранил. В сторожке".

— Езжай с Эстер и Натаниэлем к первой заставе, — велел Хаим. "Я схожу туда, проверю, — он кивнул на лес. "Садись на коня, я устрою Фримена впереди. Только не рысью, чтобы его не растрясло".

— Ты никуда не пойдешь, — злым шепотом сказал Дэниел, отведя его в сторону. "Я не разрешаю, Хаим, не смей!"

— Я не отпущу свою жену с раненым одну, по безлюдной дороге, — Хаим стряхнул его руку с плеча. "Сержанта нельзя тут оставлять, он кровью истечет".

— Вот и отправляйся с ним в лагерь, а я пойду обратно, — Дэниел встал перед ним. "Ты не имеешь права мне приказывать, мы в одном звании".

— Имею, — Хаим помог жене сесть в седло и шепнул: "Ни о чем не волнуйся. Скажи Абрахамсу, что пуля могла задеть легкое, пусть будут осторожны. Я скоро вернусь".

Эстер быстро поцеловала его в губы: "Люблю тебя".

— Я тоже, — Хаим поднес к губам ее руку. Обернувшись к Дэниелу, он вздохнул: "Я тебе приказываю, как врач, дружище. Там ведь, — он кивнул на лес, — могут быть раненые, ты им не поможешь, а я помогу. Садись, — он наклонился над Фрименом и весело сказал: "Сержант, не бледнейте так, я еще не переночевал на вашем постоялом дворе!"

Сухие губы Фримена дернулись в едва заметной улыбке: "Вам…, будет нельзя…, капитан…, Горовиц…"

— А я все равно приеду, и миссис Горовиц тоже — рассмеялся Хаим и подтолкнул Дэниела к лошади: "Быстрее, нечего терять время".

— Там Кинтейл, — хмуро сказал Дэниел, принимая сержанта, придерживая его за плечи. "Он же…"

— Он раненый, — ответил Хаим. "Сам же знаешь, я всех с поля боя вытаскиваю — и патриотов, и британцев. И оперирую тоже. Я же врач, — он достал оружие, и велел: "Трогайтесь".

Эстер обернулась и увидела, как улыбается ей муж — нежно, ласково. А потом Хаим нагнул голову, и, с пистолетом в руках шагнул на тропинку, что вела к сторожке.

Кинтейл наклонился над индейцем и увидел, как толчками вытекает кровь из раны в боку. Губы воина медленно синели. "Меня этот мерзавец только зацепил, — мужчина приложил пальцы к шее. "Царапина. Ладно, нечего тут болтаться, пора уходить, — он забрал у индейца нож, и, подтянув к себе его мушкет, услышал стон: "Менева…"

Кинтел поднялся и, не оборачиваясь, — вышел на лужайку. Он уже перебирался через ручей, когда услышал сзади, в кустах чьи-то шаги. Мужчина затаился и увидел, как высокий, светловолосый юноша, с пистолетом в руках, осматривает поляну.

— Вот тут Фримена ранили, — Хаим взглянул на примятую траву. "Из окна выстрелили. Кто-то ушел отсюда, с кровотечением, капли на ступенях".

Хаим застыл и услышал слабый голос откуда-то изнутри. Индеец лежал, скорчившись, замшевая, с бахромой, куртка была пропитана чем-то темным. "Как крови много, — подумал Хаим, становясь на колени, положив пистолет на пол. Он ощупал рану. "Пуля в печени, я ему уже ничем не помогу, нельзя его страгивать с места".

Хаим устроил индейца удобнее. Взяв его руку, он медленно, раздельно, ласково сказал: "Ничего. Это ничего, милый. Я тут, я с вами".

Индеец прошептал что-то на незнакомом языке. Хаим горько подумал: "Сколько раз я это говорил? Сотни раз. На поле боя, когда люди на моих глазах умирали, и когда я тащил раненых до палаток, а приносил уже мертвых, и потом, после операций".

— Не надо тратить силы, — он погладил смуглые, холодеющие пальцы. "Просто отдохните, и все. Отдохните, милый".

— Вот так, — он увидел, как темные глаза подергиваются дымкой, тускнеют. Все еще не отпуская руки индейца, он вздохнул. "Хорошо, что я пришел, — подумал Хаим. "Никто не должен умирать один, и мудрецы нам, то же самое говорят. Надо, чтобы кто-то был рядом".

Он прикрыл труп курткой и почувствовал, как между лопаток ему упирается дуло мушкета. Хаим быстрым, мгновенным движением потянулся за своим оружием. Вскрикнув, он схватился за перебитый пулей локоть. Кинтейл отшвырнул сапогом его пистолет и выстрелил Хаиму в спину.

Доктор Абрахамс бросил один взгляд на лицо Фримена, и велел: "Носилки и немедленно его на стол!"

— Хаим…,-Эстер спрыгнула с коня, — то есть капитан Горовиц сказал, чтобы вы были осторожнее — пуля могла задеть легкое.

— Все будет хорошо, — Абрахамс надел фартук. "Мальчик молодой, здоровый, отлежится. А где капитан Горовиц?"

— Пошел смотреть, что там с другими ранеными, — Дэниел крикнул: "Эй, кто там есть из моего батальона, по коням! Быстро к сторожке, мигом!"

— Я тоже, — Эстер рванулась за ним. "Я с вами!"

— Нет, — Дэниел обернулся, — вы, миссис Горовиц, останетесь здесь. Доктор Абрахамс — под вашу ответственность.

Он вскочил на коня. Эстер, проводил глазами десяток всадников, что помчались на запад, грустно сказала: "Доктор Абрахамс, но как, же так…"

— Совершенно нечего тебе там делать, — проворчал старик, что мыл руки в медном тазу. "Иди в складскую палатку, вчера с вашей свадьбой — не все лекарства разобрать успели. И собирайся потихоньку, завтра мы отправляемся".

Он увидел лицо Эстер и сварливо заметил, вытирая пальцы: "Капитан Горовиц, дорогая моя — не первый день воюет. Перевяжет там, кого надо, и вернется. Все, пойду доставать пулю у Фримена, а то ему еще постоялый двор обустраивать".

Старик рассмеялся, исчезая в палатке. Эстер так и стояла, опустив руки, зло, безостановочно что-то шепча. "Надо было мне с ним остаться, — девушка всхлипнула и вытерла слезы рукавом платья. "Но он бы не позволил, я знаю. Господи, говорили же — индейцы эти безжалостные люди. Только бы все хорошо было".

Она взглянула на чистое, ясное утреннее небо. Бронзовые, золотые листья деревьев чуть шелестели, где-то пела птица, от кухонных палаток тянуло дымком и запахом солонины. "Да вернется твой муж, — услышала она рядом голос миссис Молли. "Яблоко возьми, можно ведь тебе?"

Эстер кивнула: "Какая я голодная!". Она с хрустом стала грызть яблоко, а пожилая женщина усмехнулась: "Сразу видно, времени вы там даром не теряли. Держи еще одно".

Девушка покраснела, и, поблагодарив, — пошла в складскую палатку.

Хаим чуть пошевелился, и, почувствовал боль в спине: "Я же сознание потерял, когда он в меня выстрелил. Только это в сторожке было, а не…, - он открыл глаза и повел руками, почувствовав под пальцами сосновую кору. "К дереву привязал, — понял Хаим. "Так, что не высвободиться".

Он поднял голову и увидел испещренное шрамами, уродливое лицо. Голубые глаза чуть усмехались. Кинтейл повертел в руках медный жетон: "Капитан Хаим Горовиц, медицинская служба".

— Спросить… — велел себе Хаим. "Спросить о Мирьям, обязательно. Локоть еще болит…, это все потом". Кинтейл отбросил жетон в траву и достал из-за пояса кинжал.

— Надо знать, как это делать, — подумал мужчина. "Чтобы потом, при воинах — не ошибиться. Менева должен быть сильным, безжалостным и уметь то же самое, что умеют они. Сейчас и научусь. Только надо быстро, а то еще этот Вулф вернется, с подкреплением".

— Моя сестра, — услышал он голос юноши, — Мирьям…Мирьям Горовиц, она была у вас в лагере, прошлым летом, и сбежала. Что с ней случилось?

Кинтейл посмотрел в серые, наполненные болью глаза и рассмеялся: "После того, как я с ней развлекся и отдал солдатам? Мы ее потом подстрелили, в лесу, там же и зарыли. Соболезную, — он ухмыльнулся, — капитан. А сейчас не болтайте, мне надо сосредоточиться. Я вам помогу".

Кинтейл наклонился, и, разорвав рубашку Хаима, грубо открыл ему рот. "Вот так, — пробормотал он, заталкивая кляп на место, приматывая его тряпкой. "Всего хорошего, капитан Горовиц, — он рассмеялся. Встав совсем близко, потянув за светлые волосы, он опустил голову юноши вниз. Хаим вдохнул запах крови, дыма, пороха. Он вспомнил черные, большие глаза, игравшие золотом в свете свечи, и ее ласковый, усталый шепот: "Я так люблю тебя, так люблю!"

— Прости меня, девочка, пожалуйста, — сказал Хаим, одними губами. Кинтейл почувствовал слезы на своей руке. Примерившись, он стал орудовать ножом.

Он уходил, привесив к поясу светлые, окровавленные волосы. Кинтейл оглянулся: "Хорошо получилось. Совсем не сложно. Теперь я знаю, как это делать. Он умрет, не дождется помощи, с такими ранами не живут".

— А теперь, — Кинтейл раскинул испачканные кровью руки и сладко потянулся, — на запад. Вряд ли там найдется вождь сильнее меня. Пороха у нас хватит, мушкетов тоже, все там, — он взглянул на горы, — будет моим.

Кинтейл перешел через ручей. Он исчез в густом, светлом сосновом лесу, не обращая внимания на стоны, что неслись сзади.

— Только осторожней, — приказал Дэниел, стиснув зубы. На поляне пахло кровью, — густо, горячо, перебивая аромат сосен. "Очень осторожно. Тряпки мне дайте, я попробую что-нибудь сделать".

Он принял почти безжизненное тело. Уложив его на куртку, юноша стал перевязывать голову — ткань сразу набухала красным. Темные ресницы дрогнули. Дэниел, наклонившись, велел: "Ничего не говори. Молчи".

— Не…, индейцы…, - губы разомкнулись. "Кинтейл…Мирьям…, он застрелил…" Хаим потерял сознание. Дэниел, распрямившись, взял мушкет: "Немедленно пригоните сюда телегу с первой заставы. Баркли, Леннокс — за мной, попробуем догнать, — губы Дэниела искривились, — его светлость".

— Но, — шепнул кто-то из солдат, — капитан Горовиц не выживет…, После такого…

— Пригоните. Сюда. Телегу. Это приказ, — отрезал Дэниел. Обернувшись, он добавил: "Никому по лесу не расходиться, ждать, пока придет транспорт. Все, — он проверил заряды в пистолете и коротко велел: "Пошли!"

— Это должен был быть я, — неслышно шептал Дэниел, поднимаясь вверх, на холм. "Я виноват, я не заставил его уехать отсюда. Сейчас я догоню Кинтейла и всажу в него все пули в пистолете — за Мирьям, за Хаима, за всех. Нет, я ему прострелю руки и ноги, и пусть он катается по земле, прося пощады. Мерзавец, какой мерзавец…, - он вздрогнул и остановился.

— Никого, — раздался сзади тихий голос Леннокса. "Они все ушли, капитан Вулф, — солдат протянул руку, — смотрите".

Долина была пуста. "Мы же здесь были, с Фрименом, — подумал Дэниел, — прошлой ночью. Никого нет, только кострища и мусор какой-то".

— Вот они, — сказал, прищурившись, второй солдат. "Облако видите, капитан Вулф?"

Дэниел прищурился. На западе клубилась пыль. Он сжал руки в кулаки: "Генерал Арнольд никогда не позволит их догнать. Слишком большой риск, перед сражением. Господи, нет мне прощения, нет".

Он постоял еще несколько мгновений, глядя на сухую, осеннюю траву в долине. Глубоко вздохнув, повернувшись, Дэниел стал спускаться в лес.

Эстер наклонилась над раненым и, ласково позвала: "Сержант Фримен! Доктор вам разрешил открыть глаза!"

Длинные ресницы поднялись. Девушка подумала: "Вот и хорошо. Пулю вынули, легкое задето не было, через месяц он снова будет в строю".

— Миссис Горовиц, — Натаниэль облизал губы. Эстер потянулась за оловянным поильником. "Вам можно, — она поднесла кружку к его губам. "Пейте и спите, вам теперь надо отдыхать и поправляться".

— И почему мы не разрешаем женщинам работать в госпиталях? — доктор Абрахамс затянулся сигарой, и, выбросил окурок: "Миссис Франклин работает, но она горы перевернет, а своего добьется, упрямая женщина. Надо больше, у них отлично получается".

— Спите, — повторила Эстер, и, подоткнув шерстяное одеяло, поправив свой чепец, встала. Она взглянула в сторону выхода из палатки: "Доктор Абрахамс, вон капитан Вулф со своими людьми. И телега какая-то. Там, наверное, раненые".

— Кинтейл, — вспомнила девушка слова мужа. "Теперь они точно узнают, где Мирьям. Хаим, должно быть, в телеге, среди всадников его не видно. Ну и хорошо, — она облегченно вздохнула. Выбежав из палатки, Эстер застыла на месте.

— Стой тут, — коротко велел ей Абрахамс. Эстер, взглянув в телегу, крикнула: "Нет! Хаим! Пустите меня!"

— Капитан Вулф, — врач кивнул на Эстер и приказал: "Харпер! Все сюда! Готовьте стол!"

— Что я ей скажу…, - Дэниел сжал зубы. Поймав Эстер, обняв ее, он шепнул: "Они врачи, они сумеют, смогут…"

Эстер посмотрела на пропитанные кровью тряпки. Высвободившись из рук Дэниела, девушка сухо сказала: "Доктор Абрахамс, я буду присутствовать при осмотре".

— Но, — запротестовал старик.

— Я буду присутствовать при осмотре, — громко, раздельно повторила Эстер. Она пошла, мыть руки в тазу, что стоял у входа в палатку. Дэниел посмотрел на ее склоненную спину, и, уронив голову в руки, — опустился на истоптанную землю.

— Не надо…, - услышал он тихий голос. Эстер стояла над ним, черные глаза поблескивали. Она, сцепив пальцы, повторила: "Не надо, Дэниел. Это могло случиться с любым, и с тобой тоже. Не вини себя".

— Их было уже не догнать, — он поднял заплаканное лицо и всхлипнул. "Прости, прости меня, пожалуйста".

— Не надо, — выдохнула девушка. Одним легким движением она коснулась русой, грязной, запыленной головы. "Я пойду к Хаиму, а ты посиди с Натом — операция прошла хорошо, он поправится".

Дэниел кивнул, и, вытерев лицо рукавом куртки, поднялся.

Эстер остановилась на пороге и вздрогнула. "Только утром…, - подумала она, глядя на все еще замотанную тряпками голову. "Пуля в локте прошла навылет, — Абрахамс взял медный зонд и наклонился над раной на спине. "Ему же больно! — хотела сказать Эстер, но, прикусив губу, велела себе молчать.

Она подошла к столу и взяла мужа за руку. "Она теплая, — Эстер погладила длинные пальцы. "Он будет жить, будет. Я не разрешаю ему умереть".

Абрахамс кинул зонд в тазик, — металл зазвенел, и спросил: "Доктор Смайли, вы согласны?"

— Вполне, — второй хирург пожевал сигару: "Пуля в левой почке, не говоря уже о том, что творится на голове. К сожалению, тут мы бессильны".

— Мой отец…, - сглотнула Эстер, — и мой брат…, всегда учили меня осторожности в высказываниях, которые врачи себе позволяют при больном.

— Вы не врач, вы акушерка, — Смайли присел за походный столик и потянул к себе чернильницу с пером. "Капитан Горовиц без сознания, и уже не очнется. Он слишком много крови потерял. Доктор Абрахамс, диктуйте наши выводы, пожалуйста".

— Я бы хотела, — Эстер все сжимала руку мужа, — поменять повязку. Можно, доктор Абрахамс?

Он сдвинул очки на кончик носа: "Это зрелище не для женских глаз, милая. И, — врач помолчал, — это уже ничего не изменит".

— Пожалуйста, — она подняла черные глаза. "Я прошу вас, доктор. Вам же все равно понадобится операционная палатка, я бы и прибралась тут".

Смайли пожал плечами и подвинул Абрахамсу бумаги: "В двух местах распишитесь, вот тут — наша копия, а тут — для интендантов. Мне очень жаль, — он коротко взглянул на Эстер и вышел.

Абрахамс помялся: "Я велю вас не тревожить. Все равно скоро…, - он взглянул на Хаима. Разведя руками, не закончив, старик покачал головой: "Такая глупость…, Мальчишество. Не стоило ему идти одному, да кто же знал? Такой талантливый врач был, — он почесал в седой бороде и, пробормотав что-то — опустил за собой полог палатки.

Эстер принесла таз с водой и чистые тряпки. Наклонившись к мужу, она тихо сказала: "Я тебя перебинтую, милый. Будет не больно, я очень ловкая. А потом ты полежишь, а я буду рядом, хорошо?"

Она прислушалась к слабому, прерывистому дыханию. Намочив кусок холста, девушка стала осторожно снимать повязку.

Дэниел неслышно вошел в палатку. Она сидела, наклонив голову в чепце, держа мужа за руку. В грубом подсвечнике трещала, чадила свеча. Дэниел взглянул на повязку и отвел глаза. "Господи, — он сжал руки в кулаки, — пожалуйста, пусть он не мучается. Он же мне рассказывал, в Чарльстоне, он встречался с этой миссис Сальвадор. Она хоть не видела, как ее муж умирает".

— Так лучше, — раздался тихий голос Эстер. "Когда есть кто-то рядом. Он еще дышит".

Дэниел опустился с другой стороны и, прижался лицом к руке Хаима: "Он был моим лучшим другом. Единственным, Эстер. Братом. Ты же знаешь…, - Дэниел ощутил слезы на своем лице и она кивнула: "Да. Это ничего…,- голос девушки прервался, — ничего, Дэниел. Я уже не могу плакать, — Эстер вздохнула.

— Он…, приходил в себя? — Дэниел посмотрел на ее бледное, с кругами под глазами лицо.

— Один раз, — Эстер ласково поцеловала руку мужа. "Попросил у меня прощения, и велел написать Меиру, чтобы он кадиш читал. За Мирьям и…, - она не договорила. После долгого молчания Эстер добавила: "И "Шма" успел сказать. Вот и все".

Они сидели, не разговаривая. Наконец, Эстер, посмотрев на мужа, шепнула: "Все. Я бы хотела…, побыть с ним наедине. Ты позови доктора Абрахамса, он обещал все сделать, что надо, когда…, - девушка несколько раз глубоко, болезненно вздохнула. Поморщившись, она махнула рукой.

Дэниел обернулся на пороге — она наклонилась над телом мужа, прижавшись головой к его плечу, что-то шепча, кусая губы.

— Будет дитя, — ласково сказала Эстер, целуя уже холодную щеку. "Наше дитя, милый мой. Мальчик, или девочка. Обязательно будет, я уверена. Я ему расскажу о тебе".

Она прижалась губами к закрытым векам и вспомнила нежный голос: "Ты мне снилась все это время".

— А что я делала? — Эстер провела губами по его плечу. От него пахло травами и солнцем. "Вот это? — она спустилась ниже. Хаим, гладя ее по голове, ответил: "И не только. Но начинались все сны именно так".

— Капитан Горовиц, — смешливо сказала девушка, — вы мне тоже снились.

— Более чем уверен, — Хаим устроил ее на себе, — и я даже знаю, чем я занимался. Вот сейчас и повторю.

Эстер застонала, откинувшись назад, разметав волосы, скребя ногтями по деревянному полу. "Еще! — потребовала она. "Еще хочу! Много!"

— Прощай, любовь моя, — она поцеловала его в губы. Выйдя в прохладную, звездную, тихую ночь, Эстер услышала голос Абрахамса: "Надо отсюда повезти его прямо в Ньюпорт, на наше кладбище. Хоть там, в городе и британцы, но не откажут, же они в захоронении. Там его родители лежат. Миньян мы соберем, и гроб к утру сделают, — он вздохнул. Увидев Эстер, доктор ворчливо сказал: "Поспала бы хоть, на рассвете отправляемся".

— Я поеду с вами, Арнольд меня отпускает, — в темноте глаза Дэниела поблескивали. "В штатском, — он поднял ладонь, увидев, как Абрахамс открыл рот. "Я не могу, доктор, не могу. Мне надо быть с Хаимом до конца".

Отведя в сторону Эстер, смотря куда-то вдаль, Дэниел проговорил: "Арнольд завтра напишет генералу Вашингтону, насчет пенсии. После войны, конечно, сама понимаешь… — Дэниел опустил голову: "Деньги мы тебе соберем, не волнуйся".

— Да не надо…,- было, запротестовала, Эстер, но тут же подумала: "А дитя? И Констанца у меня на руках. Пока Питер вернется в Лондон, еще много времени пройдет. Я же не смогу практиковать, год, пока ребенок маленький будет".

— Спасибо, — она помолчала: "Дэниел, я хотела попросить…, Можно послать гонца в Бостон, чтобы миссис Франклин и Констанца приехали на похороны? Им тоже надо попрощаться".

— Конечно, — он дернул углом рта: "Ты знай, Эстер — я все для тебя сделаю, все. Всегда, сколь я жив".

Дэниел, на мгновение, коснулся ее руки и обернулся — Абрахамс стоял у входа в палатку, докуривая сигару.

— Пойду, — сказал мужчина, — я буду ему помогать.

— Хорошо, — она кивнула, спрятав руки под передник, Дэниел сказал себе: "Зимой. Перейду в виргинскую дивизию, поеду с де ла Файетом, встречусь с нашими индейскими союзниками, и узнаю, где Кинтейл. А потом убью его — медленно и мучительно. Так и сделаю".

Он ушел в палатку. Эстер все стояла, покачиваясь, ощущая на лице прохладный ветер с запада. "Вдова, — подумала она. "Не успела даже дня женой побыть". Она стерла слезы с лица и застыла, глядя на небо, — огромное, бесконечное, уходящее вдаль, за горы.

Дэниел засучил рукава рубашки. Он стал медленно разматывать пропитанные кровью тряпки на голове. "Уже не течет, — понял он. "Правильно, у мертвых она останавливается. Мертвый".

Абрахамс намочил холст в тазу: "Я его отца знал, доктора Горовица. Мы дружили. Господи, двадцать два года мальчику, молодой, красивый…, И сестры его больше нет, один Меир остался. Нас и так, — врач вздохнул и стал медленными, ласковыми движениями обмывать тело, — мало…, Может, ребенок у него родится, — он не закончил. Дэниел сказал: "Я там мундир принес, доктор. И шпагу его. Нельзя с воинскими почестями хоронить, британцы не позволят, так хоть оденем его".

— Да, — Абрахамс, на мгновение прервался, — у нас в саване в гроб кладут, но тут, — он прикоснулся ладонью к щеке Хаима, — тут надо так, ты прав.

— Когда-нибудь, — сказал себе Дэниел, осторожно застегивая пуговицы на темно-голубом мундире, — когда-нибудь, у нас будет кладбище. Для всех, кто пал в наших войнах — для христиан, для евреев, для всех. Обещаю тебе, — он наклонился к лицу Хаима, и, поправил треуголку: "Как будто спит. Ран не видно. Как будто спит".

Он накрыл тело американским флагом, и, ощутил под ладонью прохладу шелка: "Тот же, под которым у них свадьба была".

— Везти-то нельзя с флагом, — тихо заметил Абрахамс, убираясь, — первый же британский патруль остановит. Ты иди, мальчик, — он положил руку на плечо Дэниела, — иди, я с ним останусь, до утра, Псалмы почитаю, так у нас положено, — он достал маленькую Библию, и пробормотал: "Христианская, ну что же поделаешь".

— Я сам, — Дэниел забрал у него книгу и присел на раскладной, холщовый стульчик. "Я сам, доктор Абрахамс, вы же устали. Отдыхайте".

Врач внезапно наклонился и, погладил его по русой голове: "Хоть ты — живи, мальчик".

Он неслышно вышел. Дэниел, всхлипнув, сняв нагар со свечи, раскрыл Библию. "Псалом Давида, — начал он. Помолчав, справившись с собой, юноша стал читать: "Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться, Он подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего. Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной".

— Не убоюсь зла, — повторил Дэниел. Он замолчал, глядя на спокойное, умиротворенное лицо Хаима.

Ньюпорт

Констанца наклонилась и подняла с зеленой травы рыжий дубовый лист. "Ну что ж, — вздохнула миссис Франклин, глядя на то, как Эстер и доктор Абрахамс идут к небольшой, белокаменной синагоге, — сейчас, помолятся они, а мы за воротами подождем. Надо руки помыть, Эстер сказала, там тазик стоит".

Девочка, — в темном, шерстяном платье, в короткой накидке, накрутила на палец кончик рыжей косы. Она посмотрела в сторону свежей могилы. Рядом были два серых камня. Констанца, помявшись, спросила: "Можно мне еще раз туда, тетя Эстер говорила — надо камень положить".

— Конечно, — акушерка погладила ее по голове. "И за меня тоже положи, милая".

Констанца шла к надгробиям, сжимая в кармане холодные камушки. "Правильно, — она остановилась и, задрав голову, посмотрела на легкие, белые облака в голубом, прозрачном небе, — листья тоже падают. А потом опять появляются. Как люди. Камни — это память. Маму в Мейденхеде похоронили, тетя Эстер мне говорила, а папу? — она взглянула на прямую спину в сером сюртуке. Русые, короткие волосы ерошил ветер с моря. Он стоял, склонив голову. Констанца, осторожно опустив камни на холмик, взяла его за руку.

Мужчина вздрогнул и услышал детский голос: "Дядя Дэниел…, Вам тяжело, да?"

— Да, милая, — Дэниел взглянул в темные, большие глаза. Она похлопала ресницами и решительно велела: "Нагнитесь. Я вас поцелую. Когда мне плохо, и я плачу — тетя Эстер меня всегда целует, и мне сразу легче. Дядя Иосиф тоже целовал, но он умер, — девочка поглядела на могилы: "И папа с мамой — тоже умерли. И дядя Хаим".

Дэниел помолчал. Подхватив ее на руки, он почувствовал, как прикасаются к его щеке прохладные губы. "Легче? — серьезно спросила Констанца, отстранившись.

— Да, — он попробовал улыбнуться. "Спасибо тебе, милая. Больше никто не умрет, обещаю".

— Это невозможно, — Констанца почесалась и покраснела: "Платье новое. Все люди умирают, дядя Дэниел".

Мужчина, обернувшись, посмотрел на могилы. Вздохнув, устроив ее удобнее, он согласился: "Да. Но вот мы закончим воевать, и тогда станут умирать меньше, Констанца".

— Бергойн капитулирует, — девочка погрызла ноготь: "В "Бостонской газете" так пишут, я ее каждый день читаю. Дядя Дэниел, — она вдруг улыбнулась, — а вы шарф будет носить зимой?"

— Буду, — Дэниел поставил ее на землю. Констанца, протянув ему ладошку, попросила: "Носите. Там и я вязала, немножко. Но у меня плохо получается, — девочка вздохнула, — математика легче".

— Очень хорошо получилось, спасибо тебе, — Дэниел погладил ее по голове. Они пошли к каменным воротам. Констанца подхватила подол платья. Переступая через лужи, — ночью шел дождь, — она подумала: "Люди, как листья. Они тоже — потом становятся землей, и из нее вырастают новые деревья. Природа, — вспомнила она слово и обрадовалась: "Именно так. Не Бог, а природа".

— Дядя Дэниел, а вы верите в Бога? — девочка вскинула рыжую голову.

— Верю, милая, — он чуть усмехнулся. Констанца увидела морщинки в углах красивых, сине-зеленых глаз.

— Ну да, — мрачно отозвалась девочка. Глубоко вздохнув, высвободившись, она пошла к оловянному тазу, что стоял на скамье у входа на кладбище.

Эстер лежала, глядя в беленый потолок комнаты постоялого двора, комкая в пальцах тонкое, шерстяное одеяло. Она прислушалась к дыханию спящей Констанцы: "Дэниел с доктором Абрахамсом сразу в Саратогу уехали. На той неделе уже и сражение будет, говорят. Только бы с Дэниелом все хорошо было".

Она приподнялась на локте. Подсунув под спину подушку, поправив свечу, что стояла на табурете, Эстер взяла конверт с документами. "Раввин сказал — с ктубой все в порядке, — девушка вздохнула. "Свидетельство о смерти, — она стала перебирать нежными пальцами бумаги, — и вдруг замерла. "Обрезание надо будет делать, — Эстер почувствовала, что улыбается. "Бедный мальчик, сирота будет. Или девочка. Но я мальчика хочу, тоже Хаима, — она подперла щеку рукой. Отложив конверт, Эстер закрыла глаза: "Жить дальше. А ведь как-то придется".

Она вытянулась на спине, и вздрогнула.

— Нет! — одними губами сказала Эстер. "Нет, не надо, я прошу, не надо!" В свете свечи кровь была ярко-алой, блестящей. Эстер, закусив губу, поднявшись с кровати, сжала ноги. "Пожалуйста! — она закуталась в шаль и, неслышно открыв дверь, пошла по узкому коридору в холодную, крохотную умывальную.

Через щель в ставнях светила белая, яркая луна. "А вот тут — кровь черная, — непонятно зачем, подумала Эстер, подняв испачканную рубашку, посмотрев на свои ноги. Она сжалась в комочек, и, опустившись на деревянный, щелястый пол, тихо заплакала.

— Не надо, — раздался голос с порога. Миссис Франклин, — высокая, в ночной рубашке и холщовом чепце, стояла над ней со свечой в руках. "Тряпок тебе принесла, — сказала акушерка, гладя Эстер по непокрытой голове. "Не надо, милая".

— Почему так? — всхлипнула девушка. "Я так хотела, так хотела…, Миссис Франклин, почему?"

— Да кто же знает? — старая женщина поставила свечу на пол: "Не плачь, милая, будут у тебя еще дети. Пойду, — она вздохнула, — постель перестелю твою".

— Миссис Франклин, — Эстер все сидела, сжимая тряпки, — а у вас были дети?

Серые глаза блеснули. "Нет, — ответила акушерка и закрыла за собой дверь.

Эстер опустила голову в колени, и, прошептав: "Нет", — уткнулась лицом в ладони.

Интерлюдия

Брно, осень 1777 года

В чистые, в мелких переплетах окна мастерской вливался золотой свет заката. "Итак, — Федор отступил от доски и отряхнул руки, — вот вам задание, как раз хватит на дорогу до Гейдельберга". Он положил руку на стопку книг у края кафедры: "Боссю: "Nouvelles Experiences sur la resistance des fluids", тут пять экземпляров, для каждого".

— Прочитать? — робко спросил кто-то из студентов.

Федор хохотнул: "Не только. Вопросы я записал, — он кивнул на доску, — и в каждую книгу вложен листок. Десять задач, у каждого разные, — он усмехнулся. Пригладив рыжие волосы, мужчина добавил: "Профессор Шульц, по вашему возвращению в Гейдельберг, проверит".

— Лучше бы в шахте, — услышал он чей-то голос. Федор рассмеялся: "Мы с вами целое лето по шахтам ползали. Пора и теорией заняться. Сопротивление жидкостей, господа — это физика, а она нам — жизненно необходима, иначе как вы будете закладывать, и эксплуатировать шахту? В наше время мало одной кирки, надо знать, — Федор стал загибать пальцы, — механику, гидравлику, химию, ту же самую физику. В общем, — закончил он, — читаем и решаем в дороге, дилижанс у вас удобный".

— А вы, герр Теодор, в Париж едете, — вздохнул кто-то из студентов, собирая книги. "Теперь и не увидимся больше".

— Это отчего же? — он распахнул окно. "Знаете, как говорят — в шахте встретимся. Бегите, складывайтесь, вам уже и выезжать скоро".

Дверь закрылась. Он, с наслаждением скинув сюртук, засучив рукава рубашки, жадно посмотрел на деревянный ящик, что стоял рядом с микроскопом.

— Окись, — пробормотал Федор. "Ах ты, окись из Рудных гор, вот сейчас я с тобой и повожусь. Все равно мне только на той неделе отправляться, пока книги в Париж пошлю, пока то, пока се…"

Он надел холщовый фартук и повертел в руках лежащее поверх его тетрадей письмо:

— Дорогой месье Теодор! — читал он. "Имею честь предложить вам должность преподавателя инженерного дела в Школе Дорог и Мостов. Как вы знаете, у нас пока нет отдельного учебного заведения для горных инженеров, поэтому мы были бы рады, если бы вы вели и этот курс тоже. Ваш учитель, профессор Шульц, высоко о вас отзывается, и я читал сборник ваших статей, изданный в прошлом году в Гейдельберге. С нетерпением ждем вас в Париже, занятия начинаются в октябре. С искренним уважением, директор Школы Жан-Родольф Перроне".

Федор свернул листок. Засунув его в конверт, он ехидно сказал себе под нос: "А в Санкт-Петербурге есть такое учебное заведение. Горное Училище называется. Впрочем, что это я? — он усмехнулся и потянул к себе тетрадь. "До Горного Училища ты не доберешься, Федор Петрович, сразу в крепость отправишься. Вспомни, что Александр Васильевич тебе писал".

Он вздохнул. Открыв ящик, Федор посмотрел на ровные ряды минералов. Она лежала третьей справа — коричневато-черная, блестящая. "Пехбленде, — пробормотал Федор, — обманная смола. Йоахимшталь, Богемия — было написано на ярлычке, его четким, крупным почерком.

— Никакая ты не смола, — он присел. Открыв тетрадь, достав окись, Федор взял лупу. "Блеск полуметаллический, жирный — записывал он одной рукой. "Излом раковистый. Сейчас посмотрим, как ты себя ведешь в кислотах. И вообще, — он отложил образец и потер короткую, ухоженную бороду, — тут есть металл, я больше чем уверен". Он потянулся за колбой с соляной кислотой.

Федор шел по вечерним, уже затихающим улицам. Подняв голову, он посмотрел на изящный силуэт церкви апостолов Петра и Павла: "Зайду к вечерне. Уже привык — в Гейдельберге к лютеранам ходил, тут — к католикам. Да какая разница. Ах, Степан, Степан, ну где же ты, больше двух лет прошло, а не слышно ничего. Уж не погиб ли, как Марья, храни Господь душу ее?"

Федор прошел по небольшой площади. Оглянувшись на широко распахнутые двери какого-то трактира, он улыбнулся: "Тут и поужинаю. Пива выпью, в конце концов. Летняя практика закончилась, можно отпраздновать".

Над порталом, — Федор вскинул глаза, — было написано бронзовыми буквами: "Venite ad me omnes qui laboratis et onerati estis". "Как раз обо мне", — хмыкнул мужчина, перекрестившись. "Придите ко Мне, все труженики и обремененные". Он потянулся, почувствовав, как ноет усталая спина, и преклонил колена перед распятием.

У алтаря двое священников — один повыше, другой пониже, тихо о чем-то разговаривали. Федор посмотрел на голову Иисуса в терновом венце и вздохнул: "Дай ты мне брата найти, Господи. Один ведь он у меня на свете, никого больше нет".

— Сын, — раздался сзади нежный голосок. Федор обернулся — маленькая, лет двух девочка, в аккуратном сером платьице, с черными косичками, стояла, глядя на него, склонив голову. На шее, рядом с крестиком, блестел золотой медальон. "Сын, — повторила девочка по-немецки. Протянув ручку, быстро ощупав лицо Федора, она добавила: "Найдешь".

— Анна! — высокий, красивый священник, с рыжими, коротко стрижеными волосами, взял девочку за ладошку. Он поклонился: "Простите, пожалуйста, это моя воспитанница, сирота. Бедное дитя, она слепая, и, к сожалению, слаба разумом".

Федор заметил глаза девочки — странные, серо-белые, невидящие. "Ничего, — он улыбнулся, — ничего страшного, святой отец, я понимаю".

— Я его где-то встречал, — понял Федор, глядя в прозрачные, бледно-зеленые, как стекло, глаза мужчины. "И этот медальон…, На Зимней Канавке. Я тогда Степана увидел, на мгновение".

— Спать, — требовательно сказала девочка. Федор, поднимаясь, заметил: "Я вас помню, святой отец, мы с вами в Санкт-Петербурге виделись. Недолго, правда. Вы тогда этот медальон обронили, — он указал на ребенка.

— Конечно, — обрадовался аббат и протянул руку: "Я еще тогда подумал — мы с вами похожи чем-то. Пьетро Корвино, к вашим услугам".

— Воронцов-Вельяминов, Федор Петрович, — Пьетро почувствовал прикосновение его сильных, жестких, в мозолях пальцев: "Императрица же говорила — они пропали. Брат его, моряк — из Ливорно, а этот из-под ареста сбежал. Какая удача. Нельзя его отпускать, ни в коем случае".

— Что вы скажете, — весело предложил аббат, — если я сейчас отведу Анну в монастырь, ее там приютили, а мы с вами поужинаем, месье Теодор? Все-таки редко люди так сталкиваются.

— С удовольствием и я приглашаю, — Федор поднял ладонь. "Нет, святой отец, никаких возражений. Тут на площади трактир, "Золотой Олень", вроде неплохой — я вас там буду ждать". Он прикоснулся к голове девочки, — та чуть вздрогнула, — и ласково сказал: "Спокойной ночи, Анна".

Она уходила, держась за прохладную, сухую, так знакомую ей руку и все оглядывалась на Федора — мутно-серыми, спокойными глазами.

-Áve María, grátia pléna, Dóminus técum. Benedícta tu in muliéribus, et benedíctus frúctus véntris túi, Iésus, — девочка услышала шепот и послушно ответила "Амен".

Запахло воском, какими-то благовониями, зашуршала ткань: "Спокойной ночи, Анна".

Она подождала, пока закроется дверь. Нащупав на шее крестик, сняв его, девочка положила ручку на медальон. "Здравствуй, папа" — спокойно прошептала Ханеле.

Он говорил на незнакомом языке — высокий, красивый, с золотисто-рыжими волосами. Ханеле видела город — крепостные стены, узкие, мощеные улицы, лавки с коврами, торговцев в развевающихся одеждах. Она слышала стук копыт лошадей и его голос — веселый, днем, когда он ловко, одной рукой укладывал камни. Ханеле нравился день — сияло солнце, отец смеялся, и она видела его улыбку. Вечером он становился серьезным — в большой комнате, наполненной людьми, висел терпкий, сизый дым. Отец внимательно читал странные, причудливые буквы, спорил с кем-то — и все равно, хотя бы изредка, улыбался.

Ночи Ханеле не любила. Ночью отец сидел у очага, глядя в пламя, и звал ее. Она протягивала руку, чтобы стереть слезы с его лица, но между ними висела мутная пелена. "Папа, — сказала тихо девочка. "Не плачь, папа. Я тебя найду, я же вижу, где ты. С мамой все хорошо. Она там, с праведниками, под сенью Господа".

Она увидела, как отец прошептал что-то. Опустив веки на невидящие глаза, тяжело вздохнув, девочка задремала. Пламя очага поднялось вверх, стало пожаром. Ханеле услышала крики, ржание коней. Девочка вздрогнула, свернувшись в клубочек. Отец говорил это каждый вечер. Она, сквозь сон, шевеля губами, повторила: "Шма Исраэль…". Ей сразу стало спокойно. Ханеле, повозившись, посопев, почувствовала рядом теплую руку.

— Мамочка, — подумала девочка, и, натянув на голову одеяло, заснула — крепко, без снов.

Пьетро оглянулся на ограду монастыря и облегченно стер пот со лба. "Скорей бы довезти ее до Парижа, отдать де Саду и пусть на него нисходит гнев Господень, — усмехнулся священник. "Каждый день что-то новое, и ведь не заткнешь ее, я же пытался".

Он потер едва заметный шрам на виске. В тот день девка сказала свое первое слово. "Отдай, — она подняла мутные, белесые глаза и ловко потянулась за медальоном, что лежал на столе в кабинете Пьетро. "Мое".

— А если не отдам? — рассмеялся он. Поднявшись, священник повертел цепочку на пальце перед ее носом. Он поскользнулся, не удержал равновесие, и упал головой на решетку перед камином. Когда он очнулся, девка сидела рядом и спокойно улыбаясь — играла с медальоном. "Забирай, — зло сказал Пьетро. "Забирай, ради всего святого. Три пожара в миссии было за это время. Отец Франсуа, на ровном месте — в Мойку свалился и утонул. Молния нам в крышу ударила. Забирай, пожалуйста".

Он свернул на площадь: "Правильно Катарина решила — ее из России увезти. Слыхано ли — я ее привел, чтобы Катарина на нее посмотрела, а тут наследник цесаревич, Павел Петрович, заходит. Эта дрянь ему и говорит: "Шарф". Что за шарф, откуда шарф — еще пойми. Сегодня, этому Воронцову-Вельяминову, тоже что-то болтала. А он у меня в руках. Сейчас я ему сделаю предложение, от которого он не сможет отказаться. И кое-чем его подкреплю, разумеется".

Аббат вышел к трактиру. Заметив огромного, рыжего мужчину, что, блаженно развалившись на деревянной скамье — пил пиво, он подумал: "Отец такой был, я же помню. Тоже огромный. А Изабелла пропала, была в Ливорно, и нет ее. Должно быть, сбежала с кем-то, нашла себе богатенького любовника. Ну и черт с ней".

Федор помахал ему рукой. Пьетро, улыбнувшись, присел напротив. На церковных часах пробило девять, и Федор сказал: "Я седло косули нам велел принести. Еще там, по мелочи, колбаски всякие. А запьем двумя бутылками бургундского вина. Как? — он склонил голову. Пьетро ответил, принимая от трактирщика вино: "Отлично".

Федор взялся за нож, и стал резать румяное, еще горячее мясо: "Мы сейчас все лето со студентами на шахтах провели. Когда из-под земли вылезали — поохотились там вволю. Я же горный инженер, — пояснил он и услышал вкрадчивый, тихий голос священника: "Я знаю".

Федор недоуменно поднял глаза — тонкие губы Корвино чуть улыбались. Он отставил бокал и сказал, по-русски: "Я ведь долго в Санкт-Петербурге прожил, Федор Петрович, о вас знаю. Подождите, — он остановил Федора движением руки, — дайте мне договорить".

Федор угрюмо слушал. Потом, усмехнувшись, она откинулся на спинку скамьи: "Значит, я оказываю ордену маленькие услуги, а вы за это — ходатайствуете за меня перед ее Императорским Величеством, так?"

— Так, — Пьетро прожевал косулю: "Отменный повар в этом трактире. Вы, Федор Петрович, — он усмехнулся, — не волнуйтесь, императрица Екатерина благоволит к нашему ордену, и прислушивается к советам наших священников.

— Не откажется, — подумал Пьетро, глядя на красивое, хмурое лицо. "Россию он любит, правда, непонятно за что. Есть там такие сумасшедшие. И хочет туда вернуться, разумеется". Священник налил себе вина: "Я бы мог, кстати, разузнать, что случилось с вашим братом. В Италии у нас отличные связи".

— Вас же отовсюду выгнали, — ядовито заметил Федор и вздохнул: "И о Степе знает. Он при дворе болтался, конечно. Что там у нас мистер Джон говорил — Ладгейт Хилл, в Лондоне? Туда я и наведаюсь, первым делом, как в Париже окажусь. Долг отдам, поговорим с ним. Ему этот аббат будет интересен, наверняка".

Пьетро покрутил длинными пальцами: "Федор Петрович, вы же умный человек. Мы вернемся в Европу, рано или поздно. Пока что, — священник обвел рукой площадь, — у нас есть Россия, Польша, Новый Свет, Китай, Индия. В общем, работы много".

Федор почесал в бороде и Пьетро сказал себе: "Ты молодец. Не надо его отдавать Катарине — пропал и пропал. Ордену он будет полезней на свободе, чем в крепости или ссылке. Нам он нужен".

— Мне что, — наконец, смешливо, спросил Федор, — подписать что-то надо?

— Да что вы! — изумился Пьетро. "Мы с вами беседовали, как друзья, не более. Я ведь не случайно попал в Брно, Федор Петрович. Тут есть такой человек, Якоб Франк, крещеный еврей…"

— Я слышал, — Федор открыл вторую бутылку вина. "Он в тюрьме сидел. Потом его наш, — он помолчал и поправился, — русский генерал Бибиков оттуда выпустил. А что вам какой-то крещеный еврей, святой отец, их тысячи, как бы ни десятки тысяч".

— Такой, — аббат потрогал золотой, скромный крестик на хорошо скроенной сутане, — один. Мне надо, чтобы вы с ним познакомились, Федор Петрович. Это несложно, я вас представлю. Мой орден, — Пьетро погладил чисто выбритый подбородок, — очень интересуется тем, что там на самом деле происходит — в замке у Франка и его, — Пьетро поискал слово, — общины. Мне, как вы сами понимаете, — он развел руками, — туда не попасть…

— Они же христиане, — удивился Федор. "Что там у них необычного?"

— Все, — сказал Пьетро. Опустив ресницы, он дрогнул пальцами. "Все, Федор Петрович".

В церкви было людно. Монахиня строго сказала: "Держись за мою руку, Анна. Вот сюда вставай, рядом со мной".

— Холодно, — девочка поежилась. "Холодно, сестра". "Кто-то смотрит, — поняла Ханеле. "Не хочу, не хочу, не надо!"

— Подойди к ней, — шепнул мужчина, что стоял через проход, — в отлично скроенном, темном сюртуке, светловолосый, с чуть заметной сединой на висках. "Подойди, Ева".

Девушка, — высокая, тонкая, в скромном, коричневом платье, подняла на отца большие, цвета дыма глаза. Покачав уложенными на затылке, каштановыми косами, едва разомкнув красивые губы, она шепнула: "Хорошо. Но зачем?"

— Подойди и постарайся узнать, кто она такая, — Александр Горовиц проводил взглядом дочь. Сцепив длинные, сухие пальцы, он потрещал костяшками. "Невозможно, — подумал Горовиц. "Их всех сожгли. Девчонку забрал Радзивилл, как я с ним и договаривался — в обмен на рукописи этого дровосека. Она недавно сдохла, от чахотки, в Санкт-Петербурге. Графиня Селинская, — мужчина издевательски улыбнулся. "Невозможно. Но я, же чувствую, слышу — я не могу ошибаться".

— Какое прелестное дитя, — Ева присела рядом с монахиней. "Как ее зовут, сестра?"

Девочка закрыла мутно-серые глаза и отвернулась. "Анна, — вздохнула старая женщина. "Она слепа, и слаба разумом. Да сжалятся над ней Иисус и Матерь Божья".

— Аминь, — Ева перекрестилась. Погладив черные косы, девушка спросила: "Она живет тут, в вашем монастыре?"

— Временно, — монахиня поднялась с колен и Ева тоже встала. "Она воспитанница святого отца Пьетро Корвино. Аббат везет ее в Париж, там есть пансион для таких несчастных". Ева порылась в бархатном мешочке, что висел на ее тонком, белом запястье: "Примите пожертвование, сестра, вы ведь тоже заботитесь о сиротах".

— Благотворящий бедному дает взаймы Господу — монахиня благословила Еву. Ханеле услышала ласковый, тихий мужской голос: "У тебя очень красивый медальон, дитя мое. Можно посмотреть?"

— Нет! — закричала Ханеле, задрожав, подняв невидящие глаза к своду собора. "Нет, нет, уйди, уйди от меня! Нет!"

Она испугалась, — ей казалось, что этот голос сейчас заберется внутрь нее, туда, где были папа и мамочка, туда, где ей было тепло и спокойно, и после этого не останется уже ничего — только пепел, и смерть. Только одиночество.

— Простите, — пробормотала монахиня. Подхватив судорожно бьющуюся девочку, она вышла на ступени церкви.

Ева вернулась к отцу. Александр, выслушав ее, улыбнулся: "Отлично, милая. Ты у меня умница. Завтра я представлю тебя аббату Корвино"

Девушка недоуменно посмотрела на отца. Тот ласково погладил ее по белоснежной щеке: "Он наш хороший друг, мой и Якоба. Мне нужен этот медальон, милая".

Ева только дрогнула длинными, темными ресницами: "Этот тот, о котором ты рассказывал?"

Александр повел ее к выходу. Опустив пальцы в чашу со святой водой, он подумал: "Если там хотя бы половина — это уже огромная удача. А если целый…, Но откуда его могла взять эта Анна? Или аббат Пьетро его где-то нашел? Вот Ева все и узнает, и привезет мне то, что лежит в медальоне. Очень хорошо".

Он раздул тонкие, красиво вырезанные ноздри. Блеснув серыми глазами, Горовиц ответил: "Да, милая. Ты же помнишь, — он взял дочь под локоть и вывел на залитую солнцем площадь, — ты — воплощение Господа, избранный сосуд, чистый агнец. Господь послал нам это знание, а вскоре и все придут к ограде истинной веры, — он вздохнул. Перебирая пальцы Евы, Горовиц добавил: "Когда увидят мощь гнева Всевышнего, милая".

— Я покормлю голубей, — Ева улыбнулась. Выйдя на булыжники площади, она стала разбрасывать зерно. Птицы курлыкали, взлетали на ее плечи. Александр, полюбовался золотыми лучами в ее волосах: "Никто не устоит. Она поедет с аббатом в Париж, и привезет мне медальон. Не надо никого убивать, хоть это и разрешено, разрешено все. Но если мы избавимся от аббата и этой девчонки — начнут задавать вопросы. Незачем рисковать".

Он подошел к дочери, и попросил: "Дай и мне". Александр насыпал зерна на ладонь. Белая голубка, вспорхнув крыльями, присела на его руку.

— На той неделе служение, — сказал он ласково, захлопнув дверь кареты, поцеловав дочь в лоб. "Твое стадо избранных соскучилось по тебе, милая, не лишай их счастья прикоснуться к присутствию Божьему, ко второй Деве Марии, — Горовиц перекрестил дочь и велел кучеру: "Трогай!"

Окна большой, просторной комнаты выходили на излучину реки. Замок стоял на холме, вокруг простирались темно-рыжие, осенние луга. На горизонте, в сумраке, виднелись шпили и черепичные крыши Брно.

Александр отложил перо и прислушался к перекличке солдат во дворе. "Все хорошо, — подумал он, наливая себе вина. "Я получу то, чего нет больше ни у кого в мире. Откуда же его взяли? Тот старик, в Измире, умер, а Судаков, — он усмехнулся и выпил, — Судаков, как я слышал, поклялся таким не заниматься. Послушный человек, ничего не скажешь. Оно и хорошо, вряд ли есть кто-то сильнее него. Даже я, и то…, - Александр посмотрел на рукопись. Захлопнув тетрадь, взяв свечу, он поднялся.

Ева молилась, стоя на коленях перед распятием. Он наклонился. Вдохнув запах свежести и чистоты, Горовиц шепнул: "Пойдем, милая".

Она кивнула. Перекрестившись, поднявшись, Ева взяла его за руку. "Чистая моя, — ласково подумал Александр, медленно, нежно раздевая дочь.

— До сих пор смотрит так, как будто три годика ей. Я же тогда сказал: "Девочка моя, мама ушла к Богу, ты должна заменить мне маму. Как она тогда на коленки встала — как ангел Божий. Ручки сложила и говорит: "Я не умею, папочка, я еще маленькая". А я погладил ее по голове и ответил: "Я тебя научу, Евочка, просто слушайся меня".

Ева почувствовала прикосновение его губ. Задрожав, она сказала: "Папа…"

— Любовь моя, — Горовиц отступил и, на мгновение закрыл глаза. Он глубоко вдохнул, и сказал ей на ухо: "Ты же помнишь, милая — можно делать все, Мессия придет тогда, когда мы спустимся в самые темные, самые низкие глубины. Только так мы приблизим его появление, девочка моя, голубица Господня…"

Ева ощутила его руку. Застонав, обняв отца, она попросила: "Еще!"

В свете канделябров, что окружали большую, под балдахином кровать, ее тело казалось совсем белым — как только, что выпавший снег. "Агнец мой, — шепнул Александр, целуя маленькую, девичью грудь. "Сокровище мое…"

— Папа! — простонала она. Прижав к себе отца, раздвинув ноги, плача, Ева крикнула: "Я люблю тебя, папа!"

— Неплохо, — одобрительно сказал Федор, когда они поднимались по дороге к замку. "Вы этого Франка содержите, что ли, святой отец? — он кивнул на высокие крепостные стены.

Аббат придержал лошадь: "В этом нет нужды. У нашего друга Якоба много последователей. Он встречается с особами королевской крови, сюда целые паломничества устраивают. Деньги к нему текут рекой, сами понимаете, — Корвино улыбнулся, — всем хочется, наконец, добиться того, чтобы евреи крестились, и прекратили быть, — аббат пощелкал пальцами, — таким неудобством".

Федор хмыкнул: "Кроме Европы — есть еще Святая Земля, не забывайте. Там тоже много евреев. Оттоманский султан вряд ли позволит им переходить в христианство".

— Это потом, — отмахнулся Пьетро. "Более того, оттоманский султан сейчас занят распрями с вашей бывшей родиной, ему не до евреев, — он увидел холод, блеснувший в глазах его спутника, и спохватился: "Простите".

Они в молчании переехали через опущенный надо рвом мост. Федор, ожидая пока им, откроют ворота, заметил: "Вы вот что, святой отец. Я на вас работаю, но это не означает, что вы можете распускать язык. Понятно? — он повернулся к аббату. Пьетро подумал: "Такой и убить может, ненароком. Ну и взгляд — словно лед".

— Простите еще раз, — он развел руками. "Вырвалось".

— Вырвалось, — пробурчал Федор. Спешившись, бросив слуге поводья, он отряхнул рабочую куртку: "Показывайте, где тут подъемник надо устраивать. Зачем он им, — мужчина поднял голову и посмотрел на круглую башню посреди замкового двора, — припасы, наверняка, в кладовых, что внизу. Что они поднимать собираются?"

— Наш друг Якоб, — Пьетро пригладил короткие, рыжие волосы, — считает, что так будет более эффектно. Паломники собираются во дворе, и он спускается к ним, как будто бы с небес.

— И охота им тратить деньги на такую ерунду, — ехидно заметил Федор, когда они поднимались по широкой, отделанной мрамором лестнице. Он окинул взглядом венецианские зеркала на стенах: "Золота тут не жалеют. И что орден так беспокоится — выкрест, как выкрест, мало ли их на свете".

Пьетро остановился перед высокой, резной дверью: "Я понимаю, Теодор. Вы ученый, материалист. Скептик, в конце концов. Но вы ведь тоже верите в Бога".

— В Бога, а не в мистическую чушь, — Федор прислонился к подоконнику и засунул руки в карманы. "Все эти ваши стигматы, блаженные, так называемые ведьмы, — он поморщился, — все это можно объяснить, Пьетро. Если ваш Франк хочет играть Мессию для евреев — то он не первый, был уже такой, Шабтай Цви. Помните, чем все закончилось".

— Не закончилось, Теодор, — коротко отозвался аббат и нажал на бронзовую ручку двери.

В уходящем под потолок зале пахло благовониями — сильно, навязчиво. Смуглый, низкорослый, с крючковатым носом, мужчина поднялся из большого кресла. Прихрамывая, он подошел ближе к ним: "Святой отец! Добро пожаловать в нашу скромную обитель! А это тот инженер, о котором вы мне написали?"

— Герр Теодор — Федор подал руку и едва не поморщился — влажные, липкие пальцы Франка обежали его ладонь и коснулись запястья. Он вздернул голову и внимательно посмотрел в лицо Федору — глаза у него были маленькие, темные, прикрытые опухшими веками.

— Очень рады, — медленно, ласково сказал Франк. "Очень вам рады, герр Теодор. Пойдемте, — он показал на соседнюю комнату, — обед уже накрыт".

Высокий, красивый мужчина лет пятидесяти, светловолосый, с чуть поседевшими висками, стоял у окна. Он обернулся и Федор понял: "Так вот кто тут главный. Ну и глаза, не хотел бы иметь его своим врагом".

— Герр Александр Горовиц, — сказал Франк, устраиваясь за столом. "Мой секретарь, биограф, врач, ну и вообще… — он широко повел рукой. "Когда я сидел в тюрьме, герр Александр вел мое верное стадо, стадо избранных"

Ладонь Горовица была сухой и сильной. "Герр Теодор, — он склонил голову, — вы не немец. Я слышу, — тонкие губы улыбнулись.

— Скорее, месье Теодор, — вмешался аббат. "Месье Теодор Корнель, он преподает в Париже, здесь был со своими студентами. Мы с ним давние друзья".

— Ах, вот как, — только и сказал Горовиц. "Ну что ж, прошу к столу. Сегодня кабан с яблоками, речные устрицы и прекрасная озерная форель. И вино, разумеется".

— Вино тут рекой льется, — Федор незаметно взглянул на Пьетро и тот дернул бровью. "Ну да, — подумал Федор, принимаясь за мясо, — незачем всем и каждому объявлять, что я из России. Корнель. Пусть будет Корнель. Врет аббат, конечно, насчет ходатайства перед ее Величеством, но с этим — я сам справлюсь. А заплатил он неплохо, у ордена, как видно, деньги водятся. Посмотрим, что мне мистер Джон скажет, — он взглянул на Горовица. Тот отложил серебряную вилку, и сладко улыбнулся: "Разумеется, мы вас поселим в замке, месье Теодор. Сколько времени займут работы?"

— За два дня можно управиться, — рассмеялся про себя Федор. Открывая устрицы, он спокойно ответил: "Неделю, месье Александр, надо делать все на совесть, и несколько раз опробовать механизм"

— Да, да! Мы хотим, чтобы все было, как надо, — Франк принял от Горовица бокал вина. Его лицо покраснело, и он, пощелкал пальцами: "Александр, я хочу, чтобы наши гости послушали меня. Записывай, — Франк опустил веки и, монотонно раскачиваясь, начал говорить:

— Видение, которое посетило меня в Салониках. Услышал я голос, что говорил: "Веди Яакова, мудреца, в покои, и сделай так, чтобы все двери были открыты перед ним". В первом же зале я получил розу, что была ключом от всех дверей…

— Вон оно что, — подумал Федор. "Ловко, я же читал в Гейдельберге об этом ордене розенкрейцеров. Франк, как я посмотрю — тоже".

— Потом я поднялся в воздух, сопровождаемый двумя девушками невиданной красоты, — продолжал завывать Франк, — и поплыл дальше, туда, где Великий Учитель…

— Шабтай Цви, — одними губами сказал Пьетро, что сидел напротив Федора.

— Где Великий Учитель, — Франк мелко затрясся, — спросил меня: "Яаков, мудрец, ты видишь эту пропасть, достигающую края земли, черную, как ночь? Видишь гору, что возвышается на ее краю. Пересеки пропасть, поднимись на ее вершину. Ты достигнешь высот мудрости, Яаков". Я должен был опуститься на самое дно, чтобы потом подняться вверх, — Франк вскочил и, дергая рукой, закричал, — вверх, туда, где Господь, его Сын и Дева Мария вверили мне стадо праведников, чтобы я был его пастырем, чтобы я привел в мир Мессию!

Вороны за открытым окном зала закружились, закаркали. Франк упал в кресло.

С порога повеяло свежестью. Высокая, очень красивая девушка в закрытом, глухом платье, с простым крестиком на шее, войдя в комнату, опустилась на колени рядом с Франком, и протянула ему белые розы. Тот всхлипнул. Опустив лицо в цветы, Франк пробормотал: "Как сказано, благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана! Запертый сад — сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник. Только Мессия, — голос Франка зазвенел, — только Мессия, Иисус, придя в мир, спасет его от грехов".

Он зарыдал. Вставая, махнув рукой, Франк почти неслышно сказал: "Мне нужен покой…, После такого…"

— Моя дочь Ева, — Горовиц указал на девушку, что помогала Франку выйти из комнаты. "Она заботится об учителе, как если бы она была его дитя".

Федор взглянул на Пьетро — тот стоял, не отводя взгляда от тонкого, серьезного лица. Ева вскинула глаза — темно-серые, будто дым. Посмотрев на Федора, она ласково шепнула: "Пойдемте, учитель, я провожу вас".

— Очень хорошо, — подумал Горовиц, садясь. "Я же сказал — никто не устоит. Вон как аббат Пьетро покраснел. Мужчина есть мужчина, хоть и в сутане. Ему же надо, чтобы кто-то заботился о маленькой Анне — вот Ева и будет это делать. Для служений мы подберем кого-нибудь, дочь Якоба, хотя бы, она уже взрослая".

— А сколько лет фрейлейн Еве? — тихо спросил Пьетро, все еще глядя на дверь.

— Семнадцать, святой отец, — ответил Горовиц, и потянулся за бутылкой: "Еще вина, господа?".

— Голубица, — жадно сказал Франк, оказавшись в спальне, стаскивая с Евы платье, разрывая кружево на рубашке. "Наша голубица, праведная наша. Иди сюда, иди к учителю, девочка, помоги мне, мне так тяжело…, - он вздохнул и зашарил рукой по ее груди.

— Вот так, — слышала Ева его шепот, — роза моя, наш невинный агнец, — он уложил девушку на кровать. Ева, вздрогнув, закусив губу, отвернула голову в сторону. Влажные, пахнущие вином губы коснулись ее рта. Франк встал на колени и пробормотал: "Мой цветок, моя непорочная дева…, запертый сад, запечатанный родник. Пусти, пусти! — Ева почувствовала его тяжесть и застонала.

— Избранное дитя, — шептал Франк, — Божий агнец…

Кровать скрипела. Ева, опустив веки, увидела перед собой его глаза — голубые, с чуть заметными, золотистыми искорками, в рыжих, длинных ресницах. "Я даже не знаю, — как его зовут, — горько подумала Ева. Когда Франк перевернул ее на четвереньки, Ева, уцепившись рукой за спинку кровати, пообещала себе: "Ничего. Узнаю".

Александр Горовиц свернул пергамент, и, положив его в серебряный медальон, щелкнул крышкой. Он пропустил цепочку между пальцев. Откинувшись в кресле, Горовиц посмотрел на красивый, играющий багрянцем и золотом закат.

— Ты был бы рад, — сказал он тихо, глядя на разворот тетради. На нем была надпись — легким, летящим почерком: "И победит он великого дракона и будет сидеть на троне Моем, он, истинный Мессия. Благословите нашего Царя и Владыку, святого и праведного Шабтая Цви, Мессию из дома Яакова. Элияху Горовиц, Мигдаль Оз, 5426".

— Он же тогда сидел с учителем за одним столом, — вздохнул Александр, — на седере. Когда на стол поставили не кошерную еду, он громко воскликнул: "Благословен Господь, который разрешил нам то, что было запрещено!". Учитель тогда обнял его, и прослезился: "Нет у меня ближе слуги, чем ты, Элияху. Сто лет с тех пор прошло, и вот, — он погладил тетрадь, — я почти нашел то, что ты так искал".

Александр легко поднялся и подошел к окну. Снизу до него донесся веселый голос: "Отлично, а теперь давайте еще раз проверим веревки и можно идти ужинать".

— Корнель, — он перегнулся и посмотрел на рыжую голову мужчины. "Судаков бы ко мне никого не подослал — не стоит от него такого ждать. Кто-то из учеников Баал Шема озаботился, хочет узнать, чем мы тут занимаемся? Нет, Магид из Межерича умер, а остальные там и моего мизинца не стоят. Да они бы не стали нанимать гоя, а этот Корнель не еврей, за версту видно. Хотя…, - Александр усмехнулся, — но нет, не стоит проверять, еще слухи пойдут. Хотя служение сегодня, было бы удобно".

Дверь заскрипела. Он ласково сказал: "Иди сюда, голубка моя. Отец Пьетро согласен, — Горовиц положил крепкую ладонь на бумаги, — взять тебя воспитательницей к маленькой Анне, так что собирайся. Что тебе надо сделать? — он поднял дочь за подбородок.

— Доехать с ними до Парижа, забрать медальон и привезти его тебе, — Ева улыбнулась. Мужчина погладил ее по щеке: "Правильно, милая моя".

— Аббат согласен, — усмехнулся Горовиц, проводя пальцами по шее дочери. "Он ушам своим не поверил, и сразу сказал: "Да, конечно, герр Александр, какие могут быть вопросы? Все же тяжело в дороге с маленьким ребенком. Я очень рад, что фрейлейн Ева предложила свою помощь. Она истинная христианка". И покраснел, — Горовиц взял со стола маленький медальон:

— Ты же понимаешь, милая, аббат Пьетро не должен думать ни о чем другом, кроме…, - его глаза остановились на скрытой глухим платьем груди. Ева, поцеловала руку отца: "Он и не будет. Папа, но если все так, как ты мне рассказывал, то надо забрать амулет вместе с ней. С Анной".

— Умница моя, — Горовиц ласково надел ей на шею цепочку. "Все правильно, милая, незачем рисковать гневом Господним. Ты привезешь сюда девочку, и мы о ней позаботимся".

— Подвалы тут такие, — подумал Горовиц, целуя дочь в лоб, — что там сотню девок можно спрятать, навечно. Амулет будет рядом с ней, пусть сидит и подыхает потихоньку".

— А это, — он взял дочь за руку и подвел к окну, — я написал для тебя, милая. Теперь, — он коснулся медальона, — я всегда буду знать, — где ты. И приду на помощь, если надо. Не снимай его, Ева.

Девушка внезапно покраснела. Отец, лаская губами ее ухо, шепнул: "Я же все уже видел, милая. Я буду тобой любоваться, счастье мое. Ты готова к служению?"

— Да, — она откинула голову назад. Горовиц, взяв ее лицо в ладони, улыбнулся: "Наша горлица улетает от нас, но остается вторая. Твоя тезка справится?"

— Конечно, — кивнула головой девушка. Отец ласково подтолкнул ее к двери: "Пойдем, месса начинается".

Она стояла на коленях в домовой церкви, искоса глядя на смуглое, хорошенькое лицо Евы Франк, что молилась рядом с отцом.

— Его тут нет, — поняла Ева, обежав глазами маленький зал. "Герр Теодор его зовут, я слышала".

Она вспомнила, как несколько дней назад столкнулась с ним на узкой лестнице, что вела в подвалы замка. Он стоял, подняв голову, рассматривая каменный, влажный свод. Услышав шаги Евы, он вежливо посторонился.

— Отличная кладка, — заметил мужчина, когда она проходила мимо. "Прошлый век, сейчас так не строят. Вам помочь, фрейлейн? — Теодор указал на бутылки вина в ее руках. "Спасибо, я сама, — она чуть покраснела. Уже поднявшись вверх, Ева обернулась, — он спускался по ступеням дальше, в самую темноту, что-то весело насвистывая.

— После служения, — сказала она себе, и набожно перекрестилась. "До утра никто из подвалов не выйдет, а то и позже. Я знаю, где его комната".

Ева посмотрела на прямую спину отца. Вздохнув, девушка подумала: "И он тоже внизу останется".

— Agnus Dei, qui tollis peccata mundi, miserere nobis, — услышала она голос Франка. Он, поднявшись с колен, обвел глазами свой ближний двор: "Агнцы Божьи, избранное стадо мое! Паломники ждут нас в трапезной, а после этого мы начнем готовиться к служению, милые мои, — Франк поднял руки, разведя пальцы в благословении коэнов, и община низко опустила головы.

— Да обратят Господь, сын его Иисус, и дева Мария лица Свои к вам и дадут вам мир, — улыбнулся Франк. Люди стали подниматься с колен.

Федор осторожно открыл тяжелую, дубовую дверь подвала и оглянулся — в замке было тихо, только в нескольких окнах виднелись огоньки свечей. "Как сквозь землю провалились, — хмыкнул он, вдыхая влажный, сырой воздух. "На ужине чуть ли ни сто человек сидело, паломники эти самые. Франк им свои объедки посылал, — принято так у него, — потом опять завывал и трясся, а сейчас все исчезли. Хорошо, что я успел подвалы облазить, не заблужусь".

— Как в шахте, — смешливо подумал Федор, идя узким, черным коридором. "Тут хоть выпрямиться можно, не надо ползать".

Он остановился и прислушался — откуда-то издалека доносился шум. "Поют, — понял Федор. "Это в том самом углу, куда дверь закрыта была. Посмотрим, может, какую-нибудь щель найду".

Федор остановился перед уходящей вверх дверью, и, опустившись на колени, осмотрел ее: "В прошлом веке ключи грубые делали, в скважину все отлично видно". Внутри трепетало пламя свечей, расставленных вдоль стен, в тяжелых, бронзовых канделябрах.

Люди стояли на коленях, держась за руки, неотрывно глядя на черный проем в стене. "Вот и Франк, — Федор обвел глазами подвал, — и Горовиц рядом с ним. В белых одеждах, надо же". У женщин были распущены волосы, ряды людей раскачивались, заунывно что-то распевая. "Псалмы, что ли? — Федор увидел посреди зала возвышение. "А это для чего? И свиток какой-то у Франка в руках. Нет, не Псалмы".

— Шабтай Цви Малкейну, — тянулся припев. Когда община затихла, Франк, поднявшись, держа в руках свиток, дрожащим голосом сказал: "Дети мои! Избранное стадо Божье! Мессия близок, я слышу его шаги! Наш учитель, великий Шабтай Цви, наш царь, избранный спаситель Дома Израилева, говорил: "Я разрешил все, что доселе было запрещено — для того, чтобы привести Мессию в мир". Пусть Шехина, присутствие Господа на земле, освятит наши дела, пусть святые девы, наши белые голубицы — придут к нам!"

Франк и Горовиц одним сильным движением бросили свиток к черному проему. "Со мною с Ливана, невеста! Со мною иди с Ливана! О, единственная — она, голубица моя, чистая моя; единственная она! Кто она, блистающая, как заря? Прекрасная, как луна, светлая, как солнце, грозная, как полки со знаменами? — закричал Франк.

— Шехина, Шехина! — люди стали протягивать руки к стене. "Приди, Шехина, благослови нас!"

— Как сказано, — Франк рухнул на колени и стал биться головой об пол, — небо — престол Мой, а земля — подножие ног Моих; где же построите вы дом для Меня, и где место покоя Моего? — он зарыдал. Люди завопили: "Здесь, здесь, среди нас! Сойди к нам, беспорочная голубица! Освяти нас присутствием своим!"

Две обнаженные девушки, — повыше и пониже, — прошли по свитку и встали на возвышении. Федор невольно отвел глаза — ее каштановые волосы падали до бедер, в руке была свеча, она смотрела куда-то поверх голов тяжело дышащих людей. "Шхина! — заплакал Франк. "Господь с нами, дети мои, он не оставил нас! Мессия, приди, приди, Мессия! — он приник лицом к ногам девушек, что стояли совсем близко друг к другу, держась за руки, и плечи его затряслись.

Ева, на мгновение, опустила взгляд — отец улыбался. "Все, что было запрещено, стало разрешено! — сильным, громким голосом сказал он. Обернувшись, он разорвал рубашку на груди у молоденькой, лет пятнадцати, девушки. Ева увидела, как отец бросил ее спиной на свиток Торы, как она, сладко застонав, задрала вверх подол. Она слышала крик Франка: "Приди, Мессия, приди к нам!"

Федор сочно, вполголоса выругался. Не оборачиваясь, он пошел к выходу.

В комнате было темно. Дверь, неслышно отворившись, тут же закрылась. Ключ повернули в замке, легкие шаги пробежали по ковру. Федор, еще не проснувшись, почувствовал рядом с собой теплое, нежное тело. "Тихо, — сказал ему на ухо девичий голос: "На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его. А теперь нашла".

— Нет, нет, — велел он себе, — нельзя, не смей.

Но она уже целовала его, — быстро, ласково. Ее губы — сухие, покорные, были совсем рядом. Федор, обняв ее, прижав к постели, запустив руки в распущенные, мягкие волосы, усмехнулся про себя: "Голубица".

Она коротко, сладко закричала. Федор, закрыл ей рот поцелуем, вдыхая запах свежести: "Все равно, я ее больше не увижу".

На площади было шумно. Пьетро, спускаясь со ступеней церкви, вглядываясь в толпу, сразу увидел рыжую голову.

— Пойдемте, — велел Федор, — сейчас зайца принесут, и вино я уже заказал.

Аббат устроился на деревянной скамье "Золотого Оленя", и протянул Федору конверт: "Как я и обещал. Документы надежные, не придерешься. Теперь вы Теодор Корнель, честь по чести. Хотя вам они понадобятся, только если поедете куда-то, в Париже месье Перроне и так знает — кто вы".

Федор проглядел бумаги и поднял голубые глаза: "А что, поеду?"

— Может и такое случится, — коротко ответил аббат. Глядя на слугу, что открывал бургундское, он подумал: "Отличное приобретение. Обычно ученые витают в облаках, с ними невозможно работать. А он практик, человек дела, а не теорий. И очень осторожен — у Франка никто ничего не заподозрил. Привык у себя, в шахтах".

— Так что можете не беспокоиться, — Федор попробовал вино и кивнул слуге, — ваш Франк просто поклонник свободного образа жизни. Все эти его завывания, — мужчина поморщился, — не более, чем игра. Хотите, чтобы евреи крестились — терпите его.

— Больше нам ничего и не остается, — пробормотал Пьетро, поиграв вилкой. "Я смотрю, — он вгляделся в темные круги под глазами Федора, — вы не выспались, месье Теодор".

— В подвале до утра сидел, по вашей милости, — буркнул тот, накладывая себе мяса.

— Теперь о Париже, — Пьетро прожевал мясо: "Запомните. Отец Анри, церковь Сен-Сюльпис. Его предупредят, он подберет вам квартиру, и вообще позаботится о вас, пока я не приеду. Я же с ребенком, — он коротко вздохнул, — не налегке путешествую".

— Дочка, наверное, его, — подумал Федор. "Они ведь тоже люди. Сын, — он на мгновение, задумался. "Ерунда, эта Анна не в себе просто. Пугачев же сказал — убили ее, и она уже с ребенком была. От него…, - Федор, на мгновение, поморщился.

— В Париже, — продолжил Пьетро, — вам надо будет стать вольным каменщиком. Знаете же, кто это? Впрочем, вы образованный человек, даже о Шабтае Цви слышали.

— Спасибо, — смешливо заметил Федор. "Я люблю читать. Что касается масонов, — он расстегнул воротник сюртука и сладко потянулся, — меня в Гейдельберге к ним приглашали, да я не пошел. Детские игры, Пьетро, как у этого, — он коротко махнул рукой в сторону замка.

— Детские, — хмуро подумал Пьетро, вспомнив блеск медальона на шее у девочки. "Ему я об этом рассказывать не буду, на смех поднимет. Скептик, как я и говорил".

Он вытер губы льняной салфеткой: "Великая ложа Востока, месье Теодор, — вот наша цель. А конкретней — он вытащил еще один конверт, — держите, в дороге почитаете. "Ложа "Девяти Сестер", нам очень интересны те люди, которые в ней встречаются".

— Я слышал о Франклине, — медленно сказал Федор, пробежав глазами список. "Ну что ж, — он потер подбородок, — он ученый, я ученый — у нас найдется, о чем поговорить".

— Правильно, что бороду сбрили, — заметил Пьетро, поднимаясь. "Все-таки Париж, месье Теодор, — тонкие губы аббата улыбнулись. Он, наклонившись, коснувшись воротника рубашки Федора, шепнул: "Я смотрю — вы тоже поклонник свободного образа жизни, да?"

Мужчина покраснел. Застегивая сюртук, прикрывая синяк на шее, он зло ответил: "Не лезьте не в свое дело, святой отец".

— Я бы вам советовал, — Пьетро легко улыбнулся, — когда доберетесь до Парижа, завести содержанку. Постоянную. Так удобней, месье Теодор.

— Благодарю за заботу, — ядовито отозвался Федор. "Идите, к мессе звонят. В Париже увидимся".

— Непременно, — Пьетро поклонился. Священник вдруг спросил, по-русски: "Федор Петрович, а из вашей семьи — никто в Италии не был?"

— Дед мой, еще при царе Петре туда ездил, — Федор тоже поднялся, — несколько раз. Его тоже Федор звали". Аббат протянул руку и хмыкнул: "До встречи, месье Теодор".

Пьетро, уходя, заставил себя не оглядываться.

— Ах, вот как, — подумал он, заходя в прохладную, гулкую церковь. "Так вот от кого были те письма, что я нашел, подростком еще, в тех бумагах, что отец мне поручил разобрать. И бабушка тоже — ему писала. Деда моего Франческо звали, а вовсе не Теодор. А вот отца — именно так. Мы с Федором Петровичем кузены, оказывается. Одно лицо с отцом моим покойным, конечно. Нечего ему об этом знать, да и письма те — я все сжег".

Священник опустился на колени перед статуей Богоматери. Перекрестившись, он взглянул в тонкое, серьезное, спокойное лицо. "Содержанка, — вспомнил он свои слова. Пьетро увидел, как дрожат его пальцы.

— Нет, нет, — подумал Пьетро, — она чистая, скромная девушка. Девственница. Я ее поселю в Париже, и пусть родит мне сына. Я ведь тоже человек и тоже хочу, чтобы меня любили. Ева меня любит. Иначе, зачем бы она согласилась поехать со мной? Я никогда не оскверню ее своими желаниями, с ней все будет по-другому. Ева…, - он вдохнул запах ладана и застыл, опустив голову в ладони, чувствуя слезы на своем лице.

За окном постоялого двора уже смеркалось. Ева погладила девочку по голове, и спустила ее с колен: "Теперь, когда мы так хорошо поели, нам надо умываться и спать! Спокойной ночи, святой отец, — она взглянула на Пьетро, что сидел с пером в руках, читая какие-то бумаги.

— Спокойной ночи, фрейлейн Ева, спокойной ночи, Анна, — священник перекрестил их. Анна взяла Еву за руку и потребовала: "Еще сказку!"

— Обязательно, милая моя, — девушка улыбнулась. Она была в глухом, темном платье, на шее висел маленький, простой крестик, волосы были заплетены в косы и прикрыты чепцом. "Ева, — подумала Ханеле. "Я ее трогала, у нее красивое лицо. Та девушка, что в церкви подходила. Я ее не боюсь, с ней не холодно. Только, — она, на мгновение, замерла и нахмурилась, — нет, не вижу. Все мутное. Далеко, — Ханеле вздохнула, и они вышли из комнаты.

Ева укрыла ее одеялом и шепнула: "Спи, милая". На шее девочки переливался золотой медальон. "Папа велел, — его не открывать, и не трогать, — сказала себе Ева. "Ни в коем случае, это очень опасно".

Она положила руку себе на шею — туда, где висел амулет, написанный отцом. Анна, поворочавшись, пожаловалась: "Холодно". Ева плотнее укрыла ее и поднялась, заслышав легкие шаги за дверью. Она вышла в коридор — Пьетро стоял со свечой в руке. "Анна засыпает, святой отец, — она улыбнулась и опустила огромные, дымно-серые глаза.

— Ангел, — подумал Пьетро, — ангел божий. Господи, как я счастлив.

Он шагнул к Еве. Та, отпрянув, перекрестившись, испуганно шепнула: "Святой отец, что вы…"

— Ева, — Пьетро опустился на колени и приник лицом к подолу ее платья. "Ева, я так мучаюсь, пожалуйста…"

— Нет, нет, — девушка отступила к стене, — нет, святой отец. Это грех, вам нельзя, я не могу…, Не могу…

— Господи, она дрожит вся, бедный агнец, — понял Пьетро. "Нельзя торопиться".

Он встал и, прикоснувшись рукой к ее нежной руке, тихо проговорил: "Ева, я же вижу…, Я вам тоже нравлюсь. Просто скажите мне, — да или нет, пожалуйста, я молю вас!"

Девушка отвернула лицо. Укрывшись рукавом платья, она всхлипнула: "Да…, Но я грешница, грешница, нельзя и думать о таком, Господь меня накажет!"

Пьетро обнял ее и медленно, ласково привлек к себе. "Как сердце бьется, — понял он. "Птаха моя невинная. Только один поцелуй, и все. Я потерплю".

Ева почувствовала прикосновение его губ и холодно подумала: "Отлично. Не зря мы с папой репетировали. Спешить некуда, до Парижа я его подержу на расстоянии, а в Париже — отдамся. С кровью, со слезами, с криками — как положено. Герр Теодор тоже в Париж едет, не зря я в его бумагах порылась, пока он спал. Школа Дорог и Мостов. Я его найду, — Ева, задыхаясь, вырвалась из рук Пьетро. Плача, шепча: "Нет, нет, нельзя…, - девушка проскользнула в свою комнату.

Священник, тяжело дыша, прислонился к стене и ласково сказал: "Горлица моя, никогда, никогда я тебя не обижу, обещаю".

Ханеле подложила ручку под щеку. Она повертела в пальчиках медальон: "Здравствуй, папа!". Отец сидел в шалаше — во дворе того красивого, маленького дома, что Ханеле уже видела — много раз. Ханеле посмотрела на накрытый стол, на мужчину с темной бородой, что, держа в руках бокал, говорил что-то, и поняла: "Праздник". У отца тоже была борода, — ухоженная, золотисто-рыжая. Ханеле взглянула на очень красивую, темноволосую девушку, что сидела напротив отца. Девочка увидела, как та, покраснев, что-то сказала.

Отец рассмеялся. Ханеле зло прошептала: "Это не моя мамочка! Не смотри на нее, папа! Я же тут, смотри на меня!"

Отец не отводил взгляда от черных, под длинными ресницами глаз женщины. Ханеле, всхлипнув, проговорила: "Папа!". Румянец на щеках черноволосой стал еще гуще, отец нежно, ласково улыбался ей. Ханеле, опустив медальон, шмыгнув носом, — тихо заплакала.

Эпилог

Северная Америка, декабрь 1777 года

Выла, задувала метель. Джон, пошевелив удочкой в проруби, поежившись — взглянул вдаль. Озеро — белое, покрытое льдом, уходило за горизонт. Он хмыкнул: "Действительно, будто море — без конца и края. Пять их тут. Наше как раз самое южное, если судить по той карте, что мне Скенандоа рисовал. Эри называется, как их племя. От племени-то, — Джон ловко подсек рыбину, — одна деревня осталась. Ирокезы их потрепали, конечно".

Он посмотрел на берег — над крышей большого, длинного дома, огражденного засеками, поднимался дым. "Сейчас рыбу пожарим, — Джон облизнулся, — а остальной улов — Мирьям и Гениси засолят. Путь через горы неблизкий. Гениси, — он улыбнулся и стал складывать рыбу в кожаный мешок. "Папа меня убьет, конечно. Ничего, сначала покричит, а потом успокоится. И мы уже женаты. Надо ей просто окреститься, и повенчаемся. Можно даже в Бостоне".

Он вскинул мешок на плечо. Надвинув глубже капюшон меховой парки, легко пробираясь между торосами льда у берега, Джон пошел к дому.

Внутри было сумрачно и вкусно пахло жареным мясом. По выстланному шкурами коридору носились дети. Женщины, что сидели у очага, скрестив ноги, о чем-то болтали, посматривая за кусками оленины, насаженными на вертел.

— Джон! — смуглая, зеленоглазая девочка уцепилась за его ногу. "Дядя Джон пришел!"

— Рыбы принес, — он поднял Мэри в воздух. Девочка, тряхнув мелкими кудряшками, рассмеялась: "Мы играем. Пусти, — Мэри вывернулась из рук Джона. Весело что-то крича, она кинулась за мальчиками. "Еще и ее везти, — вздохнул Джон, выходя на задний двор дома. Он взял нож, и начал потрошить рыбу: "Ничего страшного. До этого места, где встреча Шести Племен будет — со Скенандоа и воинами доедем, а там уже и до Бостона близко. Брат Мирьям там, в армии, и друг его, Дэниел этот — они помогут".

— А ну дай, — раздался сзади требовательный голос. Стройная, невысокая девушка подошла к Джону и решительно забрала у него нож. "Я сама, — Гениси оглянулась на дверь и быстро его поцеловала. Снежинки падали на ее непокрытые, черные косы. Джон, взяв одну губами, потерся холодным носом о теплую щеку. "Ты рыбу ловил, — строго сказала Гениси, — теперь иди, отдыхай. Я выпотрошу. Когда Мирьям вернется, то засолим".

Под паркой она вся была горячая. Джон, все еще не отпуская ее, сказал: "Потом".

— День на дворе, — ужаснулась девушка и ласково стукнула его костяной ручкой ножа по лбу. "А мы шкуру опустим, — прошептал ей на ухо Джон. "Пожалуйста, Гениси…"

— Вернулся, — раздался сзади голос Скенандоа, и они отскочили друг от друга. Индеец скинул капюшон парки. Глядя с высоты своего роста на Джона, он усмехнулся: "Пошли, там мясо уже готово".

— Правильно, — подумал Джон, устраиваясь напротив вождя в уютном, отгороженном шкурами углу, — у него же мать белая была. Поэтому глаза такие светлые".

Глаза у Скенандоа были серые, веселые. Мужчина, пережевал оленину: "Ты вот что, Большой Джон, пусть женщины собираются, дня через два уже и отправимся".

— Вы же говорили, в конце зимы Шесть Племен встречаются, — удивился Джон.

— Это, смотря, какая зима, — расхохотался Скенандоа. "Попадем в буран, можем и застрять. К тому же, виделся я кое с кем, там, на охоте, — он махнул рукой, — говорят, Менева сюда с юга идет. Нас он не тронет, мы для него мелкая сошка, две сотни человек в деревне, но все равно — не хотелось бы с ним столкнуться, зять, — Скенандоа подмигнул Джону. Тот почувствовал, что краснеет.

— Две тысячи воинов у него, — хмуро продолжил Скенандоа.

Джон облизал пальцы: "А вы его видели, Меневу?"

— Нет, только поэтому до сих пор живой, — коротко усмехнулся вождь и достал флягу из сушеной тыквы. "Кленовая, раз уж ты взрослый человек, женатый — пей. Но немного, — он поднял смуглый палец.

Джон отпил, почувствовав на языке нежную сладость, и вдруг улыбнулся: "Как Гениси. Черт, он сейчас все заметит. Не думай, не думай о ней, — Джон поерзал и спросил: "А почему вы Олень, а род — Волка?"

— Это предок наш был, — Скенандоа откинулся на вышитые подушки. "Давно еще, с севера пришел. Говорят, первым озеро наше переплыл. Этьенн его звали, француз, из Акадии. А прозвище — Волк. Встретил тут кого-то, — ну вот как ты, — вождь усмехнулся, — и остался. А ты — уезжаешь, и дочку мою забираешь. Ладно, ладно, — Скенандоа поднял большую, крепкую ладонь, — не одна она у меня".

Джон подпер подбородок рукой, и поглядел куда-то вдаль: "Вы бы с моим отцом, наверное, подружились, Скенандоа".

Тот, было хотел ответить, но Мэри всунула к ним кудрявую голову: "Охотники вернулись! С медведем!".

Вождь рассмеялся. Пощекотав пухленькую щечку девочки, он встал: "Пошли, сейчас все руки пригодятся".

Мирьям откинула полог вигвама. Прищурившись, приставив ладонь к глазам, она заметила: "Медведя несут и оленей с десяток. Надо пойти, помочь".

— Холод не впускай, — сварливо отозвалась Онатарио, что сидела у очага, помешивая отвар в глиняном горшке. "Найдется, кому помочь. Ты скоро уезжаешь, а мы еще заниматься не закончили".

Вигвам стоял на лесной опушке. Мирьям поежилась: "А потом она сложит шкуры, возьмет лошадь и поедет дальше. И так всю жизнь".

— Садись, — Онатарио похлопала рукой рядом с собой, — запоминай — какие тут травы. "А я еще думала, — много знаю, — вздохнула Мирьям, устраиваясь рядом. "Оказывается, тут всю жизнь учиться надо. Как Онатарио. Она на миссис Франклин похожа — тоже высокая, и глаза у нее серые. Только та вся седая, а у этой — виски. Правильно, ее и Скенандоа мать — белая была".

— Запомнила, — Мирьям встряхнула каштаново-рыжими, аккуратно заплетенными косами. "Варить на медленном огне, пить по три ложки в день. Кашель пройдет". Она помялась: "А вы не в обиде, Онатарио? Что вас и брата мать тут оставила, а сама — ушла".

— Она к народу своему ушла, — хмыкнула женщина, прибираясь. "К белым. Отец наш потом женился, мачеха у нас хорошая была. Не в обиде, я же ее и не помню совсем, мне год был, а Скенандоа, — она кивнула в сторону деревни, — два".

Мирьям помолчала: "Онатарио…, Дайте мне тот отвар, что вы мне говорили…"

— Дура, — спокойно отозвалась женщина. "Что случилось у тебя, так этого — не будет больше. Тот отвар — от него женщина навсегда бесплодной становится, а тебе восемнадцать лет всего лишь".

— Я боюсь, — положив голову на колени, всхлипнула Мирьям, — вдруг опять…, - она не закончила и поежилась. Онатарио присела рядом. Взяв ее руку, знахарка медленно, раздельно проговорила: "У тебя будут здоровые дети, милая. Поверь мне. А это, — она махнула рукой в сторону леса, — и не вспоминай".

— Оно мне снится, — тихо сказала девушка. "Полгода прошло, даже больше, а все равно — снится. Почему так?"

— Никто не знает, — вздохнула Онатарио. Она погладила девушку по голове: "Что бы мне стоило раньше с запада прийти? Когда я тут появилась, прошлой зимой, она уже и донашивала. Никто не догадался, под паркой не видно, и я ее сразу с собой в леса увела. Не надо, чтобы кто-то знал. Не к добру это — когда такое рождается. И ведь не умерло сразу, жило еще, хоть и недолго".

— Сейчас вернешься к своему народу, — Онатарио поднялась, — замуж выйдешь, и все хорошо будет. И Мэри у тебя есть, она ж тебе — почти как дочка.

— Да, — Мирьям встряхнула головой и улыбнулась, — это вы правы. Все будет хорошо.

— Ну и славно, — Онатарио кинула ей парку. "Пойдем, нас с тобой, как всегда — первых кормить будут, что бы они без нас делали".

Мирьям, пробираясь сквозь сугробы, посмотрела на прямую спину женщины и вскинула голову: "Правильно. Она же и лечит, и детей принимает, и вообще — ее на озерах уважают очень. Когда вернусь в Бостон, сдам экзамены, и замуж выйду…, А что было, — она закрыла глаза и отогнала видение, — то было".

Мэри, похожая на маленького медвежонка в своей меховой одежде, румяная, веселая, кинулась к ним: "Тетя Мирьям, я так соскучилась!"

— Ах, ты моя прелесть! — Мирьям подхватила девочку. Вдохнув запах костра, свежего снега, северного ветра, — девушка улыбнулась.

Джон потянулся, и, опустив шкуру, что отгораживала их нары, велел: "А вот теперь — иди сюда, и я тебя никуда не отпущу". Горела глиняная плошка с жиром, Гениси сидела, скрестив ноги, ловко орудуя иглой. "Сапоги тебе, — она подняла темные глаза. "Через горы поедем, там теплее, но все равно — надо хорошую одежду. А как это, — она отложила подошву, — море? Как Эри?"

Джон зарылся лицом в распущенные, перевитые нитями с сухими, красными ягодами, волосы. "Больше, — сказал он, подняв прядь, целуя смуглую шею. "Гораздо больше, Гениси".

— Больше не бывает, — удивленно сказала девушка. "А твой отец, он великий вождь?"

— Он умный человек, — вздохнул Джон, — так что не бойся, он только порадуется за меня.

— И сестра твоя погибла, — Гениси погладила его по щеке. "Ты теперь один у него, — она неловко улыбнулась, и старательно выговаривая, сказала по-английски: "Джон".

— Можно и Большой Джон, — он рассмеялся, и стал развязывать шнурки на воротнике ее тонкой, вышитой бисером, замшевой рубашки. "Иди ко мне, — он стал целовать мягкое плечо. Девушка, обняв его, натянула на них оленью шкуру: "Как вьюга воет. К ночи опять разыгралась".

— Сейчас я сделаю так, — Джон устроил ее на боку, — что тебе будет не до вьюги, жена. Жена моя, — он почувствовал под пальцами мягкую, маленькую грудь: "Господи, как я ее люблю. Тут рано женятся, никто и не удивился, что нам по пятнадцать. А вот в Англии…, Ну, что уж теперь делать".

— Да, — томно, ласково сказала Гениси и приподнялась на локте: "А знаешь, почему тебя Большим Джоном называют?".

Он помотал головой. Девушка, подставив ему губы, хихикнула: "Я рассказала".

— Ах ты, — Джон перевернул ее. Усадив на себя, обняв всю ее, он улыбнулся: "Но я не в обиде". Гениси положила голову ему на плечо, и, едва слышно застонав, шепнула: "Люблю тебя!"

Ей снился костер. Пахло травами, Онатарио, что-то бормоча себе под нос, — возилась у очага. "С собой возьму, — сказала Мирьям, расхаживая по вигваму, морщась от боли, глубоко дыша. "Сейчас апрель, к зиме уже можно везти его будет. Или ее, — она остановилась и, уперев руки в колени, помолчав, — продолжила ходить.

— Ложись уже, — велела Онатарио, размахивая тлеющим пучком. "Сейчас все быстро пойдет, — она встала на колени и осмотрела Мирьям. "Все хорошо, — женщина погладила ее по распущенным волосам.

— От него, — подумала Мирьям и уцепилась за руку индианки. "Мэри, получается, брат, или сестра. Не надо ей говорить, она его не помнит. И хорошо, — девушка часто задышала и крикнула: "Больно! Очень больно!"

— Не спеши, — она почувствовала ловкие, ласковые руки Онатарио и закрыла глаза. "Я смогу, — велела себе Мирьям. "Справлюсь. Джон поймет, он же мне друг, и Хаим с Меиром, — тоже, мы же одна семья. Вырастим".

Боль скручивала, рвала все тело. Она услышала откуда-то спокойный голос Онатарио: "Головка. Все хорошо, все хорошо".

— Еще немного, — Мирьям напряглась. "Еще совсем чуть-чуть!"

Она низко, страдающе закричала, и вдруг испугалась: "Почему ребенка не слышно? Он же должен был родиться, я чувствую".

— Не смотри, — Онатарио свернула шкуру. "Ложись, я унесу".

— Что унесете? — Мирьям приподнялась, превозмогая боль, и потребовала: "Дайте мне! Это мальчик или девочка?"

Из шкуры доносился еле слышный, страдальческий крик. "Дайте! — заплакала Мирьям. "Это же мое дитя".

Онатарио развернула шкуру. Мирьям, бросив туда один взгляд, потеряла сознание. Когда она очнулась, в вигваме было прибрано. "Все закончилось, — Онатарио положила ей руку на лоб. "Отдыхай".

Девушка обвела глазами вигвам и увидела сверток. Он шевелился. "Пожалуйста, — Онатарио наклонилась и поцеловала ее, — не надо. Недолго осталось".

— Положите, — сквозь слезы попросила Мирьям, — ко мне. Хоть так…

Индианка тяжело вздохнула. Поднявшись, аккуратно взяв сверток, она опустила его рядом с девушкой. Мирьям протянула руку и, вздрогнула: "Даже не было понятно — мальчик или девочка. За что, за что мне это?".

Она коснулась пальцем покрытой какой-то твердой чешуей, изуродованной ручки младенца, и велела себе не плакать. "К груди не прикладывай, — велела Онатарио, садясь рядом, — ты же видела, что у него с лицом".

— Да, — тихо сказала Мирьям, — видела. Она закрыла глаза и держала дитя за руку, — слушая слабый, затихающий плач. К утру, ручка ребенка похолодела. Онатарио поднялась: "Лежи. Я все сделаю".

Мирьям проводила ее глазами. Свернувшись в клубочек, уткнувшись лицом в шкуры, она заплакала. Мирьям вспомнила изуродованное, без носа и рта, в трещинах лицо, мешки крови вместо глаз, и тихо завыла, прикусив зубами руку.

— Это я, я виновата, — шепнула девушка. "С Мэри же все в порядке, она здоровый ребенок. Это от меня, — Мирьям всхлипнула и услышала голос Онтарио: "Выпей вот это, и спи. Грудь я тебе перевяжу".

Девушка проглотила ложку темного, горького настоя и провалилась в сон.

Мирьям подняла голову. Стерев пот со лба, — в доме было жарко натоплено, — она горько сказала: "Господи, пожалуйста, не надо больше".

Она собрала вокруг себе шкуры и села. Мэри спала, посапывая, положив кудрявую голову на ручку.

— Вырастим, — Мирьям потянулась и погладила волосы девочки. "Все вместе вырастим тебя, милая. Все будет хорошо".

Она взяла глиняный фонарик и, откинув шкуру, прислушалась — в доме было тихо, только где-то на нарах, зачмокав, проснулся младенец. Раздалось хныканье, мать ласково что-то сказала, и дитя затихло.

— Кормит, — Мирьям переступила босыми ногами. "Я бы тоже сейчас — кормила". Она пригляделась и увидела темную фигуру в отдалении.

Гениси сидела, поджав под себя ноги, теребя браслет из сухих ягод на тонком, смуглом запястье.

— Шла бы спать, — Мирьям опустилась рядом и рассмеялась: "К мужу под бок, с ним теплее".

— Моя бабка была белая, — Гениси обхватила руками острые колени. "И все равно, — я боюсь. Ну, то есть, — она поправилась, — с Джоном не боюсь, но как это будет?"

— Будет хорошо, — Мирьям взяла ее руку. "Поплывете в Англию, и станете там жить. Джон говорил же — у него там дом. У вас будут дети, когда травы бросишь пить, — она улыбнулась и поцеловала Гениси в щеку.

— Я в него сразу влюбилась, — горячим шепотом призналась девушка, — как отец вас в лесу нашел и сюда привез. Только ему не говори, — Гениси тихо прыснула и обернулась на шкуру, что закрывала нары.

— Джон был весь комарами покусанный, — неслышно рассмеялась Мирьям, — я же помню. И все равно — влюбилась?

— Ага, — кивнула Гениси и добавила: "Тебе тоже — замуж надо выйти".

Мирьям потерлась носом об ее щеку. Поднявшись, она решительно сказала: "Так и сделаю. Пойдем, — она кивнула, — подержи фонарик, а то отморожу себе все".

Мороз перехватывал дыхание. Крупные, яркие звезды висели в черном небе, снег на заднем дворе переливался серебром.

— Потом я, — сказала Гениси, когда Мирьям присела на деревянное ведро. Она вдруг опустила фонарик и застыла. "Что такое? — недовольно спросила Мирьям. "Холодно же".

В свете звезд ее глаза были совсем черными. "Всадники, — сказала Гениси, наклонив голову. "Много, с юга идут. Буди всех, — коротко велела она. Мирьям, бросившись вслед за ней в дом, успела подумать: "Только бы не Менева. Говорят, безжалостней вождя по эту сторону гор не найдешь. Надо одеваться и немедленно в лес, там отсидимся".

Скенандоа уже стоял в проходе, держа в руках топорик. "Собирайте женщин и детей, — приказал он девушкам. Его смуглое, спокойное, будто высеченное из камня лицо, — чуть дернулось. "Чтобы и духу вашего тут не было, — обернулся он на пороге дома. Шкуры стали откидывать, дети заплакали. Мирьям услышала спокойный голос Онатарио: "Ничего не берите с собой, так идти будет легче".

Джон внезапно тронул ее за плечо. Мирьям сказала: "Я за Мэри. Кинжал у меня".

— Кинжал, — зло подумал Джон. "Тут ни одного мушкета нет, а у Меневы, слухи ходят, — их сотни. Ладно, справимся".

Он быстро, нежно пожал руку Мирьям. Шепнув: "Не бойтесь", — Джон вышел во двор, где индейцы, в свете факелов, проверяли луки.

Мэри, завернутая в парку, потерла кулачками глаза и капризно сказала: "Спать хочу! Ночь!". Мирьям оглянулась — над высокими, бревенчатыми стенами дома горели факелы, бросая багровые отсветы на снег.

— Вот они, — шепнула Гениси, указывая на темную полоску, что приближалась, пересекая белое пространство равнины на юге.

— Не сидите вместе, — Онатарио осторожно поднялась. "Разойдитесь по лесу, как другие. Потом встретимся".

Мирьям устроилась в гуще деревьев, покачивая дремлющую Мэри, и проводила глазами индианок. "Дойдем, — подумала она. "Даже если с деревней что-то случится, — дойдем. Одежду мы взяли, Джон охотиться умеет, и я тоже. Только бы Джон выжил, ему же пятнадцать лет, совсем мальчик. Только бы все выжили".

Лошади приближались. Мирьям, испуганно приставила ладонь к глазам: "Их же тут сотни, если не больше. И мушкеты у них, видно уже".

Стрелы разорвали темноту ночи, несколько всадников упало, раздались выстрелы. Мэри, проснувшись, заплакала. "Тише, тише…, - Мирьям погладила ее по голове. "Страшно, — пожаловалась девочка, глядя на Мирьям большими, набухшими слезами глазами. "Страшно, тетя Мирьям, громко очень".

— Там подземный ход есть, — зашептала Гениси, которая незаметно нырнула под ветви сосны. "К озеру. Отец знает, его еще давно вырыли, при деде нашем. Только отец не уйдет, не бросит воинов, — она посмотрела в сторону дома и коротко, горько вскрикнула.

Горящие стрелы, что пустили нападавшие, вонзились в деревянную крышу. Всадники скопились у ворот, до Мирьям донесся треск, створки рухнули и индейцы хлынули во двор.

— Отец, — Гениси плакала, смотря на пожар. "Там отец, Мирьям, там Джон — я не могу, не могу, надо пойти к ним".

— С ума сошла, — Мирьям дернула ее за руку. "Отползем подальше в лес, там не заметят. Где Онатарио?"

— С женщинами, — Гениси всхлипнула и спрятала лицо на плече у Мирьям. "Там никто не выживет, смотри, они стреляют по людям".

Дом пылал, столб огня и дыма поднимался в предрассветное, серое небо. Мирьям увидела темные фигуры на снегу. "Это Джон! — рванулась Гениси. "Я узнаю, узнаю!"

Человек махнул руками. Остановившись на месте, он упал лицом в снег. Гениси зарыдала, Мэри — тоже заплакала. Мирьям, сжала зубы: "В лес, и немедленно, ползи первая, я за тобой".

Уже вылезая из-под сосны, она оглянулась — дом догорал, обожженные стены тлели, пахло пепелищем и кровью. Снег вокруг был испещрен красными пятнами. Мирьям увидела, как индейцы стаскивают трупы к воротам.

Главарь, — высокий, крупный человек, в головном уборе из орлиных перьев, крикнул что-то. Воины стали бросать тела погибших в кострища.

Уже когда они были в глухом лесу, Гениси обернулась, и, вытерла слезы с лица: "Это ирокезы. Мы тоже — ирокезы, но мы всегда были мирными. Мы охотились, рыбачили, землю возделывали. А эти, — ее губы искривились, — только убивают. Они за припасами пришли".

— Значит, ограбят и дальше отправятся, — мрачно отозвалась Мирьям, неся Мэри, проваливаясь по колено в снег.

— Нет, — в полумраке лицо Гениси было будто маска, — застывшее, бледное. "Они еще нас будут искать, женщин. Они так всегда делают, забирают женщин и уходят".

— Тем более надо спрятаться, — Мирьям дернула углом рта: "Может, выжил все-таки кто-нибудь. Но даже если они убежали в подземный ход, — озеро подо льдом, никуда не уплыть. Господи, если это Джон был, то он быстро умер, не страдал. Даже и не понял, что случилось. Бедный мальчик".

Гениси прислушалась и велела: "Бежим! Они сюда едут, к лесу. Бежим быстрее!". "Куда? — вдруг спросила Мэри, подняв голову из парки.

— Далеко отсюда, — пробормотала Мирьям и услышала сзади звуки выстрелов.

Она пригнулась, и, выбежав на поляну, застыла — Онатарио лежала лицом вниз, в снегу. Мирьям услышала детский плач. С десяток связанных женщин стояло на коленях, всадники удерживали веревки. Мирьям, увидев кровь, что расплывалась рядом с головой Онатарио, горько шепнула: "Нет!"

— Менева! — крикнул кто-то из всадников. Мирьям почувствовала, как Гениси сжала ее руку — до боли. Раздался выстрел, кто-то из детей упал, одна из женщин отчаянно зарыдала. Гениси шепнула, еле шевелящимися, застывшими губами: "Он говорит, чтобы брали только молодых женщин и маленьких детей. Только он не ирокез, я слышу".

Мирьям обернулась. Закрывая Мэри, пряча ее, она увидела того высокого человека. Мужчина выехал на поляну, сопровождаемый всадниками, отсветы снега упали на его лицо. Мирьям, покачнувшись, спрятала Мэри у себя под паркой: "Нет!"

Менева спешился и подошел к ним. Гениси отступила, подняв руки. Вождь, указывая на нее, коротко что-то сказал. Один из воинов бросил лассо, и, потащил упавшую девушку по снегу, туда, где стояли другие женщины.

Его лицо было покрыто шрамами. Холодные, голубые глаза взглянули на Мирьям. Он, протянув руку, взял ее за подбородок: "Неожиданная встреча, мисс Горовиц. Я очень рад".

Кинтейл усмехнулся, увидев, как дрожат ее руки. Рванув парку, он услышал плач ребенка. "Ах, вот как, — протянул Кинтейл. "Дорогая дочь, ты должно быть, рада увидеть отца?"

Мэри замерла и крикнула: "Уйди! Плохой!"

Кинтейл ударил ее по лицу, разбив губу. Мужчина вытер кровь с руки: "Я тебя научу послушанию, черномазое отродье".

Он обернулся к воинам: "Эту женщину и ребенка я беру себе. Все, хватит тут болтаться, припасы мы забрали, пора и дальше, на запад".

Мэри горько рыдала. Мирьям шепнула ей: "Тише, тише, милая". Ее толкнули в спину и девушка вспомнила: "Кинжал. Надо спрятать, подальше. Если будет кинжал — я справлюсь. Надо справиться, ради Мэри".

Они прошли мимо пепелища. Мирьям услышала крик Гениси: "Отец!". Его тело лежало поверх горы трупов, пахло паленым мясом. Мирьям поняла: "Там совсем другие травы, на западе, я их не знаю. Господи, помоги нам". Гениси рванулась к разломанным воротам, натянув веревку. Кто-то из воинов ударил ее плетью по спине.

— Только привяжите, — распорядился Кинтейл, когда Мирьям и Мэри усадили в седло. Он наклонился к уху девушки и улыбнулся: "Теперь ты уже никуда от меня не денешься. Холланд, тот, с кем ты бежала — умер, ему в спину выстрелили, я видел. Как трусу, — Кинтейл расхохотался и махнул рукой: "Все по коням!"

Мирьям повернула мясо над огнем и посмотрела в угол вигвама. Мэри спала, вздрагивая, бормоча что-то. Мирьям, оглянувшись на прикрытый шкурами вход, осторожно достала с груди кинжал. Золотая рысь смотрела на нее изумрудными глазами. "Надо, — приказала себе Мирьям, — надо подождать весны и бежать. Зимой мы погибнем, не дойдем до гор. Если мы останемся тут, на озерах, можно раздобыть лодку. Рыбачить, собирать ягоды. Справимся. Надо просто дожить".

Мирьям опустилась на колени и вздрогнула. Он вошел неслышно. Наклонившись над ней, вождь взял ее за косу: "Знакомая безделушка. Правда, опасная, тем более у тебя в руках".

Кинтейл забрал клинок. Мирьям почувствовала, как лезвие щекочет ей шею. "Я хочу, чтобы ты поняла, — раздался сверху шепот. "Если ты будешь хорошо себе вести, — девка выживет, если нет — я ей голову топориком разрублю, на твоих глазах. Ясно?"

— Да, — тихо ответила Мирьям и скосила глаза. У него на поясе болтались высохшие скальпы. Она увидела среди темных волос светлые пряди, и ощутила, как к горлу подступает тошнота. Кинтейл рассмеялся и ткнул ее лицом в светлый скальп: "Узнаешь? Это был мой первый".

— Нет! — подумала Мирьям. "Нет, я не верю, не может этого быть!". Она зарыдала — беззвучно, согнувшись. Кинтейл задумчиво добавил: "Капитан Хаим Горовиц. Он плакал перед смертью, как женщина. Слабак. Ну что сидишь, — Кинтейл рванул ее за косу, — корми меня".

Она сидела, не поднимая глаз: "Девушка…, Дочь вождя, Гениси. Мы вместе были. Что с ней?"

Кинтейл бросил ей кости. Откинувшись на шкуру, он рассмеялся: "Делает воинов. Приберись, и займемся тем же самым".

Мирьям вышла из вигвама. Рухнув на колени, она посмотрела на бесконечное небо, и, хватая ртом морозный воздух, шепнула: "Господи, ну дай ты мне сил! Пожалуйста, я прошу тебя! Ради Мэри, — мне надо выжить. Господи, братик мой…, - девушка окунула руки в снег. Окинув взглядом, ряды вигвамов, Мирьям вытерла лицо. Поднявшись, она шагнула внутрь.

Она лежала, не шевелясь. Кинтейл недовольно хмыкнул: "Ты что, под всеми индейцами в деревне повалялась? В добавление к тем солдатам, что тебя в лагере навещали. Давай, — он приостановился и хлестнул ее по щеке, — двигайся".

— Джон мне не сказал, — горько подумала Мирьям. "Значит, оно — могло и не от него быть. Спасибо хоть за это". В свете костра его глаза блестели злым огнем. "Очень хорошо, — Кинтейл тяжело задышал, — от нее будут белые дети. Девку эту потом пристрою, замуж отдам за кого-то из союзников. Незачем в Англию возвращаться, тут столько земли и золота, что можно стать сильнее всех вождей. Весной пойдем дальше на запад".

— Родишь мне сыновей, — сказал он, наконец, скатившись с нее. "Воды принеси, и пошла вон. Спи с девкой. Утром я тебя позову".

Мирьям легла, прижимая к себе Мэри. Тихо, одними губами, девушка запела:

— Без горя и несчастий, — попросила она, стараясь не зарыдать перехваченным, стиснутым слезами горлом. Мэри посопела. Найдя ее руку, она вложила в ладонь Мирьям детские, нежные пальцы. Девушка поцеловала их и замерла, слушая вой ветра за стенами вигвама.

Интерлюдия

Иерусалим, декабрь 1777 года

На камнях узкой улицы блестел иней. Двое мужчин — повыше и пониже, шли рядом. Степан, вскинув голову в небо, посмотрел на медленно бледнеющие звезды: "Вот и все".

— Это только начало, — будто услышав его, усмехнулся Исаак Судаков. Он остановился перед темным проемом, ведущим куда-то вниз. "Это здесь, — он положил руку на плечо Степану: "Там тебя уже ждут, я тут постою. Потом на молитву пойдем".

Степан нагнул голову. Спускаясь по узким ступенькам, он, на мгновение, остановился. "Федя так и не написал. Где его искать теперь, где Ханеле искать? Я ничего не вижу — только что-то мутное перед глазами. Два годика ей, совсем дитя. Девочка моя. А если Федя не понял, — он помотал головой. "Он же мой брат, все равно, даже сейчас, и всегда будет моим братом. Он не такой, нет".

Вода была обжигающе холодной. Степан подумал: "Правильно. Как будто заново рождаешься. Господи, как хорошо. Дома, я дома".

Когда он вышел наружу, Исаак, что стоял, прислонившись к стене, опустив веки, — облегченно вздохнул. "Что такое? — озабоченно спросил Степан.

Мужчина помолчал. Встряхнув темноволосой, в седине головой, он ласково ответил: "Все хорошо, сыночек, все хорошо. Пойдем".

— Это не он, — подумал Исаак, спускаясь вниз по крутой улице. "Я понял, только сейчас, Тот, настоящий, далеко, очень далеко. Тридцать шестой. Один, без семьи, без детей. Значит, — он посмотрел на прямую спину Степана, — я ошибся. Все было так, как надо, с самого начала. Он просто был очень далеко. Ну что ж, я тоже ошибаюсь. А теперь все в порядке, его нашли. Тридцать шесть, их всегда тридцать шесть. Славьте Бога, ибо Он благ, ибо бесконечна милость Его".

Когда они уже подходили к синагоге, Исаак сказал: "Ты, конечно, со стройки не отпросился, даже на сегодня".

Степан покраснел, и, пробормотал: "Так за новую комнату же теперь дороже платить надо, раз она больше".

— Мальчик, мальчик, — вздохнул Исаак, заходя в молельный зал. "И так — до рассвета встает, после молитвы — сразу на работу, потом учится, и ложится уже за полночь. Ничего, у него хорошая жена будет, такая, как надо, как сказано: "Она наблюдает за хозяйством в доме своем и не ест хлеба праздности". Дочь свою хвалю, — он усмехнулся и тихо сказал Степану, берясь за молитвенник: "К Торе сегодня тебя вызовут, Авраам, сын Авраама".

Золотистые, длинные ресницы дрогнули. Степан неслышно спросил: "Можно уже?"

— Ты же сегодня вечером женишься, — Исаак улыбнулся. "Так положено".

— Дождалась девочка, — нежно подумал Исаак, поднимаясь, кланяясь свитку Торы, что несли по залу. "Почему же мне так, — мужчина задумался, — так не по себе? Следующим годом уже внука увижу, или внучку. Судаковых, мальчик сказал, что под нашей фамилией будет. Все хорошо, все хорошо, — успокаивал себя Исаак, чувствуя спиной холод — будто чьи-то глаза смотрели на него — пристальные, прозрачно-серые.

— Он видел, — понял Судаков. "Видел Ханеле. Но амулета у него нет — я бы почувствовал. Не посмел забрать, значит. Боится. Я его сильнее, и он это знает. Но я ведь обещал, поклялся — не заниматься таким. Это запрещено, и я не буду преступать закон".

За низким, прикрытым деревянными ставнями, окном синагоги, — задул резкий, порывистый, горный ветер. Судаков, поежившись, услышав, как ведущий молитву, нараспев, произносит его имя, — взошел на возвышение.

— Белый огонь на черном огне, — он вгляделся в причудливые, изогнутые буквы в свитке. "Как сказано: "И я видел, и вот, бурный ветер шел от севера, великое облако и клубящийся огонь, и сияние вокруг него, а из средины его как бы свет пламени из средины огня". Бурный ветер шел от севера, — повторил Исаак, и, прикоснувшись к свитку кистями талита, — начал читать.

Хупа стояла во дворе ешивы — простой, бархатный, с истершейся, золоченой вышивкой балдахин. Степан осторожно взял руку Леи, — она была в скромном, светлом, платье, лицо было закрыто непрозрачной фатой. Надев ей кольцо, повторив знакомые слова, он шепнул: "Я так люблю тебя!"

— Я тоже, — услышал он нежный голос. Приняв от тестя бокал вина, отпив, он подумал: "И за что мне такое счастье? Она ведь ждала меня все это время, да и кто я такой — простой каменщик, калека, в подвале живу. Исаак меня хвалит, правда, на занятиях — но я ведь еще только начал учиться, два года всего прошло. Еще вся жизнь впереди".

Он наступил на стакан, завернутый в салфетку и, услышав хруст — внезапно улыбнулся. "Мазл тов! — закричали собравшиеся вокруг. Лея, откинув фату, глядя в его серые глаза, вдруг заплакала.

— Ты что? — Степан испугался. "Что случилось, милая?"

— Не обращай внимания, — она вытерла белые, зарумянившиеся щеки. "Я так счастлива, так счастлива, что и сказать нельзя. Пойдем, — она кивнула, — мы с женщинами весь день готовили, хотя стол небогатый, конечно. Ты же постился, да и я тоже, — она весело добавила: "Есть хочется".

— Небогатый, — мрачно повторил Степан, садясь рядом с женой. "Собираем деньги, конечно, у тех, кто в Европе живет. Да у них тоже — свои беды. А наши, — он обвел глазами учеников ешивы, — сапожники, плотники, на рынке торгуют. Я каменщик. Много ли заработаешь? Если бы турки нам разрешили землю покупать…, Да и земля тут — каменистая, неплодородная. Хотя, если взяться за нее как следует…, - он нашел под столом теплую руку Леи: "Завтра мне на стройку, а потом — Шабат, никуда не пойду, только в синагогу, и погуляем с тобой".

— Хорошо, — она нежно погладила его жесткую, с мозолями ладонь. Степан покосился на свою искалеченную, правую руку и вздохнул.

— Я люблю тебя, — ее губы были совсем рядом. "И буду любить всегда".

— Всегда, — сказал себе Степан, так и держа ее за пальцы. "Никогда, никогда я ее не обижу, ни единым словом".

Когда спели благословение после еды, Исаак, поманив к себе зятя, велел: "Хватит вам тут сидеть. Три поворота, и вы уже дома. Бегите, завтра утром на молитве увидимся. И ты, Лея, — он улыбнулся дочери, — курицу возьми, халы. Хоть в первый день после свадьбы к очагу не надо будет вставать".

Лея тихо рассмеялась: "Все равно придется, мне с утра к старикам своим идти, а потом к тебе, папа, — на Субботу готовить".

— Один остаюсь, — Исаак посмотрел вслед изящной, укрытой платком голове дочери. "Не захотел мальчик ко мне переезжать, ну и правильно. Надо самим жить. Недалеко от меня, конечно, да мы и так — каждый день встречаемся".

Дверь на улицу заскрипела, выпуская Степана и Лею, по ногам ударило холодным воздухом. Исаак пробормотал: "Бурный ветер шел от севера. Господи, отведи ты от нас все беды и несчастья, прошу тебя. Тридцать шесть их, тридцать шесть, все стало так, как надо".

Степан чиркнул кресалом, и, зажигая свечи, смущенно сказал: "Вот. Самое лучшее, что за мои деньги было. Тут колодец во дворе, и очаг за этой стеной — я ее сам выложил, чтобы в комнату не чадило. Получилась кухня, только маленькая".

— Это ничего, — ласково улыбнулась Лея, заглядывая в крохотную, — едва повернешься, — каморку. "Очень удобно будет. И мебель ты всю сам сделал! — ахнула она, оглядывая две кровати в разных углах комнаты, крепкий, большой стол и книги, что стояли на полках, прикрытые холщовой занавеской. "А как же, с одной рукой? — она нежно коснулась его протеза.

— Уже наловчился, — Степан наклонился и медленно, нежно поцеловал ее: "Колыбель потом за ширму поставим, и там же Ханеле поселим. Но вообще, — он стал расстегивать маленькие пуговицы на ее платье, — мы когда-нибудь переедем в большой дом, я тебе обещаю. Я заработаю".

— Я тоже, — Лея стала расплетать косы, — тоже — швейную работу уже взяла, завтра по заказчицам пойду. Надо свечи погасить, — она отступила. "Так нельзя, при свете".

Степан рассмеялся, и, не отрываясь от нее, сказал "Ну хорошо". В щель между ставнями просвечивала луна, он шептал ей что-то неразборчивое, нежное. Лея испуганно подумала: "Я же не знаю ничего. Эта женщина, жена раввина, так непонятно говорила, а спросить было стыдно. Не знаю, что мне делать".

— Ничего не надо, — услышала она голос мужа. "Ты такая красивая, такая красивая, любовь моя…, Просто обними меня, — Степан стал осторожно снимать с нее глухую, длинную рубашку.

— Так нельзя, — вспомнила Лея. "Только до пояса, и все". Она приподняла подол, и, почувствовав его теплую, сильную руку, — застонала. "Как хорошо, — она прикусила губу и, приподнявшись, попросила: "Еще!"

— Дай мне тобой полюбоваться, — мягко попросил Степан. "Пожалуйста, мудрецы ведь разрешили".

Лея густо покраснела и едва слышно сказала: "Только под одеялом, иначе нескромно".

— Конечно, — он привлек ее к себе — жаркую, горячую. Целуя высокую, большую грудь, Степан тихо проговорил: "Если будет больно, сразу скажи, милая. Пожалуйста. Я так люблю тебя, так люблю…"

— Вот, — подумала Лея, чувствуя слезы у себя на лице. "Он так ласково все делает, почти не больно…" Он прикоснулся губами к ее глазам: "Еще чуть-чуть, я очень, очень осторожно".

— Хорошо, как хорошо, — девушка вскрикнула и прижала к себе мужа. "Потому оставит человек отца своего и мать свою, и прилепится к жене своей, и станут они одной плотью, — вспомнил Степан. "Да, так оно и есть".

— Я тебя люблю, — услышала Лея, и, обнимая его, плача, шепнула: "Да!"

— Теперь и трогать ее нельзя, — подумал Степан потом, целуя белую шею. "Четыре дня, пока она в микву не окунется. И мне завтра тоже надо сходить, еще перед молитвой".

— Счастье мое, — он оторвался от жены, и, поднявшись, омывая руки, грустно вздохнул: "Ну что же делать". С ее кровати донесся нежный голос: "Так хорошо, милый мой, я даже не думала…"

Степан вспомнил огромную, под балдахином кровать, ее раздвинутые, стройные ноги, влажную бесконечную сладость. Она, потянув его к себе, царапая спину, разметав по подушкам черные волосы, — сладко, громко кричала.

— Нельзя, нельзя, — велел себе он. Уже лежа в постели, Степан улыбнулся: "Я люблю тебя, счастье мое. Спи спокойно".

— Я тоже, — зевая, пробормотала Лея и устроилась удобнее: "У нас будут дети. Много детей. Ничего, мы заработаем, справимся. Как хорошо".

Она быстро заснула. Степан, глядя в низкий, каменный потолок комнаты, шепча молитву — все не мог задремать. Он боялся увидеть перед собой серые, дымные, блестевшие в свете свечей глаза, той, другой, боялся услышать ту музыку, что ушла вместе с ней — навсегда.