Маленькая, белокурая девушка выжала тряпку. Она весело сказала, глядя на вымытый пол: "Ну вот, Лея, сейчас суп доварю, и все будет готово!"

В комнате пахло молоком, за перегородкой чуть побулькивал горшок, что стоял на очаге. Лея Судакова отложила шитье. Привстав со своей кровати, заглянув в колыбель, она ласково улыбнулась: "Спит еще. И что бы я без тебя делала, Дина?"

Девушка подхватила ведро с грязной водой: "Сейчас пеленки сниму, они уже и высохли, наверное. Тепло на улице".

— Хорошая осень, — подумала Лея, покачивая колыбель, глядя на спокойное личико мальчика. Из-под холщового чепчика были видны рыжеватые завитки волос. "Суккот неделю, как прошел, а пока еще ни одного дождя не было. Не след так говорить, но хоть бы подольше они не шли. Прошлой зимой, как сыро тут было, все, же подвал. Хоть бы Моше не заболел, три месяца ведь всего".

Мальчик заворочался, зевнул, и захныкал. Лея расстегнула строгое, с глухим воротом платье. Оглянувшись на дверь, накрывшись шалью, девушка стала кормить.

— Ест, — восторженно сказала Дина, встряхивая сухие пеленки, аккуратно их складывая. "Такой он большой у тебя, Моше, чтобы не сглазить".

— Так отец у нас высокий, — нежно сказал Лея, глядя на мальчика. "Да и я немаленькая". Она вздохнула и удобнее пристроила ребенка у тяжелой груди.

— Так, — Дина сняла горшок с очага, — обед у тебя есть. Я завтра к госпоже Азулай пойду, ей рожать вот-вот, помогу ей с детьми. Сегодня еще в двух домах убраться надо. Отдыхайте, — девушка оправила бедное, заштопанное шерстяное платье, и перекинула на спину белокурые косы.

Она вышла. Лея, проводила взглядом стройную спину: "Славная она, Дина. Только сирота, бесприданница, еще и не еврейка. Учится, конечно, но это дело долгое. А так — кто ее за себя возьмет, только если вдовец с детьми. И то, конечно, ей счастье будет".

— Сейчас пеленки поменяем, — ласково сказала Лея сыну, — ты полежишь в колыбельке, а мама постирает. Потом ты будешь спать, а я за шитье возьмусь.

Она ловко переодела сына. Опустив Моше на кровать, — мальчик весело улыбался, — Лея поставила на треногу в очаге медный таз с водой.

— Постирать, — напомнила себе Лея, — потом работу доделать. Вечером пойду с ним погулять, и заказы отнесу. Потом у папы убраться, так день и пройдет.

Она развела в горячей воде грубое мыло и оглянулась — Моше дремал, чуть позевывая. Лея стерла пот со лба, и принялась оттирать пеленки.

Во дворе было тихо, и солнечно. Лея, одной рукой придерживая сына, развесила белье. Подхватив холщовый мешок с готовым шитьем, открыв калитку, она пристроила ребенка в шали. Девушка повесила мешок на плечо. Подоткнув край туго замотанного вокруг головы платка, она поспешила вниз по улице — узкой, вымощенной вытертыми каменными плитами.

Она вернулась домой уже вечером. Зайдя в пустую комнату, Лея сказала сыну: "Видишь, как? До рассвета еще он уходит, и в полночь домой возвращается. Скучаю, конечно, но что, же делать — Лея помолчала и, покачала мальчика: "Сейчас мама поест, а потом и ты, конечно, захочешь".

Она помыла посуду. Устроившись на кровати, покачивая колыбель ногой, девушка стала шить. Только когда иголка стала колоть пальцы, и Лея почувствовала, что засыпает, — она отложила работу. Умывшись, она зевнула: "Завтра к Стене с тобой сходим. Завтра пятница, Шабат будем встречать. Мама будет готовить, папа пораньше домой придет. Утром погуляем, а потом на рынок зайдем. Да, мой маленький?"

Мальчик улыбнулся и Лея подумала: "Он так на Авраама похож. Глазки тоже — серые. Мой сыночек, счастье мое".

Девушка устроила сына в колыбели. Помолившись, накрыв мужу ужин, она оставила на столе одну свечу. "Хоть бы пришел быстрее, — вздохнула Лея, слушая спокойное дыхание сына. "Ведь он встает так рано, хоть бы отдохнул немного".

В комнате было уже совсем темно, свеча догорала, когда Степан, осторожно спустившись по лестнице, положив у порога свою рабочую суму, неслышно вымыл руки за перегородкой. "Только бы маленького не разбудить, — подумал он, садясь к столу, говоря благословение.

Поев, он наклонился над постелью жены: "Спасибо, любовь моя. Как вы тут?"

Лея пошевелилась. Улыбнувшись, потянувшись к нему, она шепнула: "Скучаем. Как позанимался?"

— Хорошо, — он погладил темные, освобожденные от платка, заплетенные в косы волосы. "Можно? — ласково попросил Степан, присаживаясь к ней на постель. "Я так скучаю, утром ухожу — вы еще спите, только в субботу вас и вижу. Как маленький?"

— Смеялся сегодня, — Лея почувствовала, как муж обнимает ее. Покраснев, взглянув на полуподвальное, низкое окно комнаты, она попросила: "Надо занавески задернуть, там луна светит".

Свеча, треща, догорела. Она, накрывшись одеялом, подняв рубашку до пояса, вдруг подумала: "А если опять дитя? Ничего, на все воля Божья, справимся, вынесем".

— Ты такая красивая, — шепнул Степан, расплетая ей косы, прижимая ее к себе. "Поцелуй меня, пожалуйста, любовь моя. Я весь день думал — когда я тебя увижу".

От ее груди, скрытой рубашкой, пахло молоком — сладким, детским запахом. "Так нельзя, — вдруг ужаснулась Лея, — нескромно, я же говорила тебе".

— Хорошо, — вздохнул Степан. Погладив ее по спине, целуя нежную шею, он почувствовал под руками тяжелую, налитую грудь: "Если бы можно было в одной постели спать. Я ведь так ее люблю, так люблю".

Лея часто задышала. Едва слышно всхлипнув, найдя его руку, она крепко сжала пальцы. Моше, будто дождавшись этого, захныкал. Степан, все еще обнимая ее, улыбнулся в темноте: "Не вставай, не надо. Сейчас я маленького принесу".

Жена с ребенком заснули на ее кровати. Степан, вымыв руки, одевшись, взяв трубку — вышел во двор. Ночи были уже прохладными, звезды сверкали, освещая стены города, что возвышались над путаницей крыш. Он долго сидел, куря, глядя на большую, полную луну, что взошла над Иерусалимом. "Надо и спать идти, — подумал Степан, — завтра опять — в четыре утра вставать, еще до молитвы в микву надо окунуться".

Он зевнул и прислушался — мимо ворот, по улице, простучали копыта лошадей. "Торговцы какие-то припозднились, — Степан поднялся. Выбив трубку, он закрыл за собой дверь комнаты.

Он лежал, закинув искалеченную правую руку за голову, держа левую — на медальоне. "Уже близко, — Степан вдруг улыбнулся.

— На корабле они сейчас. И Федя с ней, Господи, что он мне скажет? Я ему писал, а он мне не отвечал. Но, раз едет сюда, — значит, понял. И люди еще с ними какие-то. Я ведь Лее так ничего и не говорил, — он прислушался к дыханию жены. "Она не спрашивает, а я — молчу. Как оно все сложится, Господи? Девочке три годика, маленькая еще, да и мать она не помнит…, Елизавета, — Степан поморщился, как от боли, и заставил себя не вспоминать ее. "Тут сразу и мачеха, и брат маленький. Надо Исааку сказать, вот что. Завтра и скажу, после молитвы".

Он задремал и видел во сне ее — высокую, тонкую, темноволосую. Она обнимала его. Серые, дымные глаза в черных ресницах были совсем рядом. Он слышал ее стоны, низкий, протяжный крик, ее горячий, сбивчивый шепот. Потом она исчезла. Степан, открыв глаза, вздохнул: "Так и не выспаться, как следует. В субботу, может быть, удастся".

Маленький заплакал, Лея что-то говорила ему — тихо, ласково. Степан, в последний раз посмотрев на дочь, — она стояла у борта корабля и весело смеялась, — все-таки заснул, коротким, глубоким сном уставшего человека.

Раннее утро было уже прохладным. Он, выходя из синагоги, нагнав тестя — плотнее запахнул холщовую куртку.

— Мне поговорить с вами надо, — робко начал Степан. Исаак, посмотрел на его усталое лицо: "Мальчик маленький совсем. Не высыпаются они, еще и все в этом подвале живут, комната-то небольшая. Ко мне бы переехали, но не хотят. Внук, — он почувствовал, что улыбается. "Наконец-то, дождался я".

Исаак прислонился к стене синагоги. Набив трубку, он спросил: "Что там у вас такое?"

Степан вздохнул: "Ханеле сюда везут. Я уже давно это вижу, с тех пор, еще, когда Моше не родился. Брат мой старший с ней. И еще люди какие-то, евреи вроде, — добавил мужчина.

— Велика милость твоя, — подумал Исаак. "Я ведь тоже, — все это время чувствовал, что он сюда едет. Тридцать шестой. Теперь все будет хорошо, не может не быть. Уничтожить бы потом этот амулет, конечно, но нельзя, нельзя, мало ли что случится".

Резкий порыв ветра открыл калитку, она заскрипела, по ногам ударило холодом. Исаак поежился:

— Не посмеет он сюда явиться, этот отступник. Сидит у своего Франка. Даже и думать о них не хочу.

— А Лее ты говорил? — наконец, спросил он зятя, испытующе глядя на него. "О Ханеле?"

Степан покраснел и помотал головой: "Я с вами хотел сначала…"

— Сначала, — вздохнул Исаак, — с ней надо было. Она жена твоя, часть тебя. Нельзя от жены скрывать что-то. Вот сегодня вечером ей все и скажи. Она порадуется, поверь.

Они медленно пошли по улице. Степан неуверенно ответил: "Все же второй ребенок, и тоже — маленький, забот у Леи еще прибавится".

— Так она же тебя любит, — удивился Исаак, — и ты ее тоже. Значит, и заботы у вас общие, и дети — все пополам. Ну, беги, — он коснулся руки зятя, — вы же там в шесть утра начинаете дорогу мостить, так, что не опаздывай.

Он посмотрел вслед золотисто-рыжей, в черной кипе, голове, и засунул руки в карманы: "Как я умру — Авраам мое место займет, мальчик он способный. До этого долго еще, конечно, — Исаак улыбнулся. Повернувшись, он направился к ешиве.

Низкий, розовый рассвет вставал на востоке, над темной полоской берега. На палубе суетились пассажиры, сундуки и тюки были уже сложены на корме. Капитан, искоса посмотрев на высокую, тонкую, очень красивую девушку, что стояла, разглядывая гавань, вежливо сказал: "Вот это и есть Яффо, госпожа. Видите, как быстро мы доплыли, и пиратов по дороге не встретили".

— Быстро, — подумала Ева Горовиц. "Интересно, когда Пьетро тут появится? Он, наверное, сразу же за мной поехал. И девчонка эта — кто ее сюда повез? От Пьетро она сбежала, судя по всему, значит — кто-то подобрал ее".

Серое, простое шерстяное платье развевал легкий ветер. Ева, закутавшись в черную, грубую шаль, посмотрела на крыши Яффо.

— Минареты, — она прищурилась. "Тут же турки, это Оттоманская империя. До Иерусалима на мулах поедем, три дня пути, еще и ночевать по дороге придется. А в Иерусалиме, — тонкие губы улыбнулись, — приду в раввинский суд. Раскаюсь, буду плакать, говорить, что хочу вернуться к своему народу. Поверят, не могут не поверить". Она положила руку на серебряный медальон и прошептала: "Папа".

— Он уже здесь, — поняла Ева, и подхватила свой саквояж. Корабль бросил якорь в середине гавани, лодки обступили его со всех сторон. Матросы стали сбрасывать трапы.

Ева, сидя на корме, рассеянно слушала разговоры паломников о том, что в самом Яффо постоялых дворов нет, надо ехать в Рамле или Лод, и оттуда уже — добираться до Иерусалима.

Лодка причалила к деревянному пирсу. Ева, приставив руку к глазам, вгляделась в толпу на песчаном берегу. "Господи, спасибо тебе, — облегченно вздохнула она, увидев знакомого, светловолосого мужчину. Он стоял, засунув руки в карманы простого сюртука. На голове у отца, — Ева незаметно усмехнулась, — была кипа.

— Вот и славно, — подумал Александр Горовиц, сцепив длинные пальцы. "И святой отец — тоже, наверняка, тут появится. Скоро уже. Девчонку уже везут, я это чувствую. Судаков меня не видит, и будем надеяться, что не увидит еще долго. Слепец".

Он подхватил саквояж из руки дочери. Прикоснувшись губами к ее уху, Горовиц прошептал: "Ты стала еще красивей, Евочка. Пойдем, любовь моя, у меня там повозка. Экипажей тут нет, к сожалению, — Горовиц смешливо развел руками.

— Папа, — Ева, на мгновение, прикрыла глаза. "Папа, Господи, как я скучала".

— Я снял домик в Лоде, — отец устроил ее на повозке, — там нам никто не помешает. Скоро поедешь в Иерусалим, а я за тобой.

— В этом? — Ева подобрала подол платья и указала на отцовскую кипу. "Нет, разумеется, — Горовиц погладил светлую, красивую бородку, — я же знаю турецкий, милая. Я сюда ехал через Стамбул. Обзавелся и одеждой подходящей, и всеми нужными бумагами".

Он подстегнул мулов. Повозка, закачавшись, выехала на широкую, накатанную дорогу, что вела на северо-восток, среди пыльных, заброшенных полей.

— Там, — Горовиц указал кнутом на горизонт, — все по-другому. Сады, колодцы, все зеленое. А тут, — он пожал плечами, — пиратов все еще боятся. Но скоро и доедем уже.

Ева улыбнулась. Потянувшись, она проговорила: "Все получится, папа, не может, не получится".

В открытые ставни был слышен треск цикад. Ева подняла голову с плеча отца, и вынула из его руки гроздь винограда: "Земля, где пшеница, ячмень, виноградные лозы, смоковницы и гранатовые деревья, земля, где масличные деревья и мед".

— И заметь, — Горовиц притянул ее к себе, — я для тебя все приготовил, счастье мое. А мед, — он опустил руку вниз, — твой все-таки слаще.

На полу комнаты стояло медное блюдо с лепешками и фруктами. Ева, набросив на плечи шелковое покрывало, устроилась в руках отца: "А если Судаков мне не поверит? Мне же надо сказать, что я — твоя дочь".

— Как раз, поэтому и поверит, — усмехнулся Александр. "Они там все добрые сверх меры, я таким не буду. Ты, конечно, голубка моя, постараешься, — разве кто-нибудь может тебя заподозрить во лжи? Ты же у меня сама невинность, святой отец тебя как называл? — мужчина не смог скрыть улыбки.

— Мадонной, — хихикнула Ева: "Не буду папе о Теодоре говорить. Достану ему амулет. Пусть, что хочет с ним, то и делает, а мы с Теодором уедем и обвенчаемся".

Александр внезапно повернул ее к себе, и, вгляделся в лицо дочери: "Не скрывай от меня ничего, мой ангел. Ты же знаешь, как я тебя люблю, милая. Не надо скрывать, — глаза отца вдруг заблестели сталью. Ева, прикусив губу, вздохнула: "Ты меня будешь ругать, папа".

Горовиц слушал. Потом, хмыкнув, он зарылся лицом в тяжелые, все еще пахнущие морским ветром, волосы дочери: "Ты же меня не бросишь, милая? Я же твой отец, буду жить вместе с вами. Да, доченька?"

Ева посмотрела в его сузившиеся, холодные глаза и покорно кивнула: "Да, папа".

— Вот так, — одобрительно сказал Горовиц, раздвигая ей ноги. "Все будет так, как я скажу, мой ангел, правда ведь?"

— Да! — крикнула Ева, разметав волосы по шелковым подушкам, царапая его плечи. "Да, папа, я люблю тебя!"

— Никто не устоит, — подумал Горовиц, поднимая ее на руки, прижимая к стене. "У кого бы ни оказался этот амулет, — никто не устоит. Даже сам Судаков".

Он, на мгновение, представил дочь — в скромном платье, в плотной вуали, со свечой в руке, под свадебным балдахином. Улыбнувшись, целуя ее белую, нежную шею, он шепнул: "Моя сладкая, доченька моя, невеста моя!"

Мулы остановились на гребне холма. Ханеле, держась за луку седла, восхищенно вздохнула: "Иерусалим!"

Над лежащим в низине, окруженным стенами городом, в пронзительном, голубом осеннем небе, — неслись белые облака. Аарон наклонился к собаке: "Тут мы и будем жить. Далеко мы с тобой забрались, но теперь — это наш дом".

Он оглянулся и, незаметно набрав в ладонь сухой, невесомой земли — поднес ее к губам. Пахло теплом, и солнцем. Аарон, пробормотав: "Если я забуду тебя, Иерусалим…, - повернулся к остальным. Джо стояла, молча, смотря на город, ее темные, отросшие волосы были заплетены в косы. Аарон увидел, как Иосиф что-то шепчет ей на ухо.

— И все равно я боюсь, — горько проговорила девушка. "Вдруг и отсюда — тоже выгонят. Ты же ходил к этому раввину, в Ливорно. Он тебе, то же самое сказал, что мы в Лондоне слышали".

— Не выгонят, — уверенно ответил Иосиф. "Теодор сейчас Хану к отцу ее отведет. Аарон отправится нам комнаты снимать, а мы с тобой сразу найдем этого Исаака Судакова".

— Поехали, — улыбнулся Федор. Спускаясь с холма, ведя за собой мула, он спросил у племянницы: "А где отец-то твой живет, знаешь ты?"

Ханеле только закатила красивые, серые глаза и положила руку на медальон. "Дядя, — с чувством сказала девочка, — я же вам говорю, я все знаю. Я и раньше все видела, как меня дядя Иосиф еще не лечил. Только я не знала, что мир такой красивый. Это его Господь таким сделал? — она подергала Федора за рукав сюртука.

— В общем, — он согласился, — да. Вдоль дороги росли старые, с узловатыми стволами, оливы, зеленовато-серые листья шелестели на ветру, птицы клевали упавший в пыль гранат. Федор вдруг подумал: "Раз уж я здесь — съезжу на это озеро соленое, к югу от города. Надо взять образцы воды оттуда. И вообще, в горах побродить, посмотреть, какие тут минералы есть. Вряд ли сюда хоть один натуралист добирался"

Он обернулся к Иосифу: "А если я с вами поселюсь? Потом, как я уеду, ты из моей комнаты кабинет сделаешь. Мой брат все же скромно живет, да и детей у него двое".

— Конечно, — Иосиф хмыкнул: "Теодор, ты же ученый, материалист. Как ты можешь верить во всю эту ерунду? Хана просто не в себе была. Да и мало ли где она эту бумажку взяла?"

Федор помолчал:

— Бумажка, как ты выражаешься — в золотом медальоне лежит, так что явно, кто-то о ней заботился. И вообще, — он потянулся, и потрепал мула по холке, — скоро все и увидим, своими глазами. А если ты все знаешь, — он наклонился и поцеловал черные косы племянницы, — то скажи нам — кто из нас первым женится — я, Иосиф, или Аарон? Ты же у нас только хорошие вещи, видишь, да?

— Я разные вещи вижу, — мрачно подумала про себя Ханеле. Вслух, весело, она ответила: "Аарон!"

Юноша покраснел. Иосиф рассмеялся: "Как бы мне не пришлось одному в комнатах жить".

Ханеле посмотрела на бледное, взволнованное лицо Джо. "Как далеко, — подумала девочка, — на краю земли. Море, ничего кроме моря вокруг. Хоть не одна она там будет".

— Дядя, — лукаво спросила Ханеле, — а мы с вами на рынок сходим, как в Лоде?

— А зачем тебе? — усмехнулся Федор. "Опять этими сладостями местными объедаться будешь?"

Ханеле облизнулась. Федор развел руками: "Ну что с тобой делать?".

Ведя за собой мула, он зашел в Яффские ворота. Племянница оказалась забавной девчонкой. На корабле она делила каюту с Джо. Днем, устав, набегавшись, девочка засыпала на руках у Федора. Тот покачивал ее, и что-то напевал. Иногда, закрыв глаза, он гладил ее по голове: "У меня, наверное, и детей уже не будет. Того сына, о котором Хана говорит — не хочу я его искать, а жениться? Тео мне откажет, наверняка, а ни о ком другом я и думать не могу. Так и получится — племянница есть, племянник тоже, Майкл в Лондоне, Тедди маленький в Париже — буду им всем дядей"

— А еще, — со значением сказала Ханеле, подняв голову, рассматривая мощные стены города, — на рынке продают красивые ткани и ожерелья. И кальяны, дядя, я видела. Вы же хотите привезти в Париж подарки. Например, — Ханеле невинно похлопала глазами, — для тети Марты?

Федор покраснел и, снял девочку с седла: "Так, Аарон, ты сразу иди, ищи нам комнаты. Мулов потом можем продать, кроме одного, мне он понадобится, когда в горы поеду. А вы, — он повернулся к Иосифу и Джо, — отправляйтесь с нами. Брат мой наверняка знает, где этого Исаака Судакова найти можно. Тут, — он указал на маленькую площадь перед Яффскими воротами, — и встретимся, часа через два".

— Какие дома низкие, — внезапно сказала Джо, оглядывая улицу. "А людей много, только почему они на нас так смотрят?"

— Потому, — сочно ответил Федор, беря за руку племянницу, — что ты, Джо, хоть и в шерстяном платье, а все равно — в Париже сшитом. Не говоря уже о нас с Иосифом. Тут так никто не одевается, у них у всех — заплата на заплате.

— Не волнуйся ты, пожалуйста, — шепнул ей Иосиф. Он быстро, мимолетно коснулся ее руки. "Два года, — грустно подумал мужчина, идя за Ханеле. "Как бы еще прожить их".

Они свернули в узкий проулок. Ханеле, остановилась перед старыми воротами: "Вот здесь. Только папа сейчас на работе, они улицы мостят. Он уже сюда идет, я вижу".

Во дворе, на веревках, сохли развешанные пеленки. Женщина в туго намотанном платке наклонилась над тазом со стиркой.

— Это папина жена, — замерев, прошептала Хана. Федор почувствовал, как девочка уцепилась за его руку — сильно, до боли.

— Интересно, — вдруг подумал Федор, — она по-русски говорит?

Женщина разогнулась. Большие, красивые глаза блеснули улыбкой, и она сказала, по-русски: "Здравствуйте!".

Иосиф и Джо закрыли за собой калитку. Джо тихо шепнула: "Очень красивая она, эта Лея. Только у нее платье совсем закрытое, а у меня…, - Джо оглянулась и пробормотала: "Надо было у нее шаль одолжить, все-таки".

Иосиф вздохнул: "У тебя есть шаль. Даже несколько. Как только станет понятно, где тебя поселят, мы с Аароном тебе все принесем. Я тебя люблю".

Она завернули за угол дома, и Джо подумала: "Какая комната у них маленькая. Они там вчетвером жить станут. Мальчик такой хорошенький, и улыбается уже. Господи, неужели у нас тоже — такой будет, — она зарделась. "Я же не знаю ничего, как с ними обращаться. Хоть мне Марта и говорила, что это легко. Можно будет Лею попросить меня научить, она же дочка этого Исаака Судакова".

— Тут, — Иосиф зашел во двор одноэтажного дома. Наклонившись, он заглянул в подслеповатое окошко. "Дети, — вдруг улыбнулся он. "Днем мальчики учатся, а взрослые вечером. Я-то, как бар-мицву справил, отказался дальше заниматься. Папа и не настаивал. Но хоть в Ливорно я по нему кадиш сказал, как положено. На могилу его сходил, хотя там, конечно, все вместе лежат — и евреи, и не евреи, и врачи, и больные. Чума не разбирает".

Он оглядел пустынный двор. Поправив кипу, отряхнув сюртук, мужчина попросил Джо: "Подожди меня тут, пожалуйста".

Девушка присела на каменную скамью у входа. Сложив руки на коленях, она вздохнула. "В море все просто, — сказала себе Джо. "Есть карта, есть секстант, чутье есть, в конце концов. А тут, — она пожала плечами, — как будто вслепую, ночью, корабль ведешь, по неизвестным водам. Эх, — она посмотрела на дверь в ешиву и закрыла глаза, подставив лицо еще теплому солнцу.

— Да вы садитесь, — Лея убрала со стола шитье. "Садитесь, пожалуйста… — она замялась. Федор смешливо сказал: "Вот что, дорогая невестка, вы меня просто по имени называйте, раз мы теперь родственники".

— Так, — подумал Федор, осматривая комнату. "Завтра тут все оштукатурить надо, пока тепло. Мебель им подправить, Ханеле кровать сделать, и на рынок сходить. Нечего ей с грудным ребенком туда-сюда бегать. Пусть дома сидит, отдыхает".

Ханеле устроилась на кровати, восхищенно разглядывая брата. "Она ведь русского не знает, — подумал Федор. "И святого языка — тоже. И этого их ладино. Как они разговаривать-то будут?"

— Я помню, — запинаясь, неуверенно проговорила Ханеле по-русски. "Помню немножко. Маленький, — сказала она ласково, глядя на Моше — мальчик улыбался.

— Ханеле научится, — Лея накрыла на стол и покраснела: "Простите, что так небогато. Мы мясо только на Шабат едим, и все".

Федор зло подумал: "Ну что тебе раньше стоило приехать? Ты не знал, конечно, что они тут живут, но все равно стыдно".

— Папа! — вдруг, тихо сказала Ханеле. "Мой папа!"

Федор поднялся — брат стоял в дверях, нагнув голову — притолока была низкой. Он, глубоко вздохнув, сделав к нему шаг, проговорил: "Степа!"

Девочка сорвалась с места. Кинувшись к отцу, влетев в его объятья, она тихо, горестно расплакалась.

— Что ты, милая, Ханеле, доченька моя, — шептал Степан, целуя ее мокрые щеки, — не надо, не надо. Папа тут и мы никогда больше не расстанемся". Ханеле потянула с шеи медальон. Подергав за цепочку, она велела отцу: "Ты тоже!"

— Да, — улыбнулся Степан, — больше они нам не понадобятся. Убери, Лея, пожалуйста, — он протянул жене медальоны — золотой и серебряный, — в шкатулку. Пусть лежат. Отец твой говорил, не надо их трогать.

— Вы поешьте, — Лея подхватила младенца, — а мы во дворе погуляем, там тепло. И Ханеле поиграет, да? Вам же поговорить надо, — она посмотрела на мужа.

— Господи, одно лицо с Елизаветой, — подумал Степан, смотря на дочь. "И волосы те же, и глаза. Красавица моя, девочка моя. Теперь еще больше работать надо, приданое собирать".

— Иди, моя маленькая, — он поцеловал дочь в лоб. "А вечером я вернусь, и побудем все вместе".

Федор быстро съел суп и, заметив: "Вкусный", велел: "Рассказывай".

Он слушал, глядя на усталое, постаревшее лицо брата. Потянувшись, взяв его искалеченную, правую руку, Федор сказал: "Степушка…, Мальчик мой, если бы я знал…, Я же был там, в Санкт-Петербурге, Хане тогда три месяца исполнилось. Я бы нашел ее, а вот видишь, — Федор пожал плечами, — бежать мне пришлось".

— Я ее очень любил, Елизавету, — Степан сидел, опустив голову. "Когда я увидел, что она умирает…, я думал, что и сам того дня не переживу. А вот — и жена у меня теперь есть, и сын родился, и еще дети будут. Ты на меня не сердишься, Федя? — мужчина поднял блестящие, серые глаза. Федор, встав, обняв его за плечи, вздохнул: "Вот же дурак. Ты мой брат, Степа, и так будет всегда. А что не писал я, — Федор усмехнулся, — так я писем твоих не получал, я и сам в бегах был".

— Так ты в Россию не вернешься? — Степан, осторожно вынув из-за книг саблю, передал ее Федору. "Держи, пусть у тебя будет, мне-то она ни к чему. Мне тот араб, которому я голову снес, из-за нее, — Степан помолчал, — рассказал, что тут за значки на эфесе. "Меч Сигурда, сына Алфа, из рода Эйрика". Так что это все, правда — о варягах.

Федор благоговейно коснулся сабли: "Я всегда в это верил. А в Россию — может, и вернусь, посмотрим, как оно сложится. Держи, — он вынул из кармана сюртука туго набитый кошелек.

— Федя! — Степан поднялся. "Я даже у своего тестя…"

— Вот у него и не бери, а у меня возьмешь, — Федор открыл крышку шкатулки и уложил туда кошелек. "Завтра я тут появлюсь, буду твою комнату в порядок приводить, пока ты работаешь. Не надо со мной спорить, — заметил он, — я твой старший брат. Пошли, — он похлопал Степана по плечу, — провожу тебя, мне Лея сказала — вы там дороги мостите".

Они вышли во двор. Ханеле, подбежав к отцу, улыбаясь, велела: "Папа, приходи быстрее!"

— Приду, конечно, — Степан подошел к жене: "Учиться не буду сегодня, так что погуляем вечером. Я с детьми поиграю. А ты поспишь, устаешь ведь тут, одна".

Лея проводила их глазами. Ханеле, подергав ее за платье, проговорила: "Я помочь могу".

Женщина присела. Поцеловав девочку в щеку, прижав ее к себе, она шепнула: "Я очень рада, что ты теперь дома, милая".

Джо зашла в маленькую, уставленную книгами комнату. Девушка робко опустилась на деревянный табурет.

— Вы меня хотели видеть, рав Судаков, — пробормотала она, опустив голову. "Мне Иосиф, то есть, господин Мендес де Кардозо сказал, как уходил".

Исаак Судаков посмотрел на девушку, что сидела перед ним, перебирая подол темно-синего, изящно скроенного платья: "Волнуется, бедная. Жених у нее хороший, этот Иосиф. Пусть ходит в ешиву. Ее мы у госпожи Сегал поселим, там уже эта Дина живет. Девочкам вместе веселей будет. Госпожа Сегал просто будет с двоими заниматься. Да, так будет хорошо".

— Вы не бойтесь, — сказал он ласково, — сейчас придет госпожа Сегал, заберет вас. Завтра уже и учиться начнете, как устроитесь. Вещи ваши к ней принесут, кто-нибудь из мальчиков.

Джо посмотрела в его добрые, темные глаза: "Рав Судаков, а с господином Мендесом де Кардозо мне никак нельзя увидеться теперь?"

Судаков покачал головой: "Не принято это, деточка, так не делают. И вот еще, — он посмотрел на нее и тут же отвел взгляд, — ты, как в синагогу приходить будешь, все же шаль надевай, так лучше".

Джо вспыхнула и пробормотала: "Простите, пожалуйста, конечно…"

— Рав Судаков, госпожа Сегал во дворе ждет! — постучался в дверь какой-то мальчик. "Иди, деточка, — отпустил ее Судаков. Вдруг, улыбнувшись, он спросил: "А откуда ты так ладино хорошо знаешь?"

— Меня Иосиф, то есть господин Мендес де Кардозо научил, как мы сюда плыли, — смутившись, ответила Джо. "У меня испанский язык, как родной, а они ведь похожи".

— Ну, хорошо, — он поднялся. "Иди, на Шабат увидимся".

Джо вышла во двор. Она увидела маленькую, худенькую женщину в платке и темном, просторном, по щиколотку платье. "Здравствуйте, — сказала она несмело, — рав Судаков меня к вам послал".

Женщина вздохнула: "Хоть говорить с тобой можно, по-человечески. Та-то вторая, как приехала — мы с ней на пальцах объяснялись. Сейчас уже легче стало. Тебе лет сколько? — спросила она Джо, выходя на улицу.

— Шестнадцать, — та все еще краснела. "Госпожа Сегал, а чему я учиться буду?"

— Молитвам, — та стала загибать пальцы, — Тору с вами буду читать. Будешь ходить, полы мыть, за детьми присматривать, обеды варить. А на Шабат — в синагогу.

Они подошли к старому, двухэтажному дому. Госпожа Сегал велела: "Сюда". В маленькой, полуподвальной комнате стояло две кровати. Стройная, белокурая девушка, вскочив с одной из них, сказала: "Здравствуйте!"

— Это Дина, товарка твоя, — госпожа Сегал оглядела комнату: "Знакомьтесь. Сегодня-то не пойдешь никуда, пока вещи твои доставят, пока то, пока се. Завтра уже с шести утра на работу".

Дина подождала, пока дверь закроется. Она неуверенно протянула тонкую, натруженную руку: "Вторая кровать не очень хорошая, она старая. Моя, правда, тоже шатается. Какое у тебя платье красивое!"

— Если ты мне найдешь молоток и гвозди, — ответила Джо, засучив рукава, — я все это быстро исправлю.

Она стояла на коленях, сколачивая планки. Дина, заглянув ей через плечо, восхищенно протянула: "И где ты только такому научилась!"

— У меня был свой бот, — Джо поднялась, — а потом я два года плавала юнгой и шкипером в Карибском море. С пиратами, — добавила она.

Дина открыла рот и в дверь постучали. "Сундуки твои принесли! — крикнула госпожа Сегал.

— А у тебя все платья такие же? — спросила Дина, когда они поставили два тяжелых сундука к стене. "Нескромные".

— У меня шали есть, — вздохнула Джо, открывая крышку. Дина посмотрела внутрь и зажмурилась: "Красота, какая! Это все шелк, да, и бархат? Никогда в жизни не носила".

— Так примерь, — Джо достала платье цвета незабудок. "Оно тебе длинновато, я выше, но мне его в Париже, шили".

Джо сидела на кровати, складывая платья. Дина, опустившись рядом, восторженно сказала: "Вот бы в таких нарядах всю жизнь ходить! У меня было шелковое платье, как я еще маленькая была. Мне отец его подарил, а потом он умер, да и я выросла из него. А ты тоже сирота? — Дина подперла подбородок кулачком.

— У меня матери нет, — Джо начала складывать платья. "А отец есть, и брат — тоже. И еще жених, — добавила она, краснея.

— А у меня — совсем никого, — Дина стала ей помогать. "Давай твои шерстяные платья, оставим. Я хорошо шью, приведу их в порядок. И у госпожи Сегал холст на передник возьмем, у нее много. А ты готовить умеешь?"

— Нет, — вздохнула Джо, — но полы мою хорошо, на корабле палубу тоже убирать надо.

— Научишься, — махнула рукой Дина. Подхватив шерстяные платья, она вдруг замерла: "А это что?"

— Мой пистолет, — пожала плечами Джо. "На всякий случай".

Дина уважительно посмотрела на нее: "Я их и не видела никогда".

Над Иерусалимом играл золотой, высокий закат. Джо, кутаясь в шаль, сидя рядом с Диной на деревянной скамейке во дворе, обметывала раскроенный холщовый передник. "Уже лучше, получается, — пробормотала она.

— Расскажи еще о Париже, — попросила Дина, — во Франции наша королева была, из Польши, Мария Лещинская, давно, правда"

У ворот раздалось какое-то урчание. Дина, оглянувшись на дом, приоткрыла створку. Короткошерстная, рыжая собака лизнула руку Джо. Девушка ахнула: "Это Ратонеро! Он с нами сюда из Южной Америки приехал. Смотри, — Джо понизила голос, — у него записка за ошейником. Это от моего жениха, наверное".

— И что же, он сюда сам прибежал? — удивилась Дина, глядя на собаку.

— Нет, — улыбнулась Джо, прочитав записку, — не сам. "Сидеть!" — свистнула она. Быстро прошмыгнув в подвал, Джон принесла бумагу и карандаш. Девушка засунула свой ответ под ошейник и велела: "Беги! Беги к Аарону!"

— А кто это — Аарон? — спросила Дина.

Девушки высунули головы на улицу. Джо рассмеялась: "Хозяин его. Видишь, в рабочей куртке юноша, темноволосый, на углу стоит?".

Аарон повернулся. Он едва успел улыбнуться, как белокурая девушка, покраснев — захлопнула ворота.

Исаак Судаков закурил. Взглянув на Аарона, он разрешил: "Ты тоже кури, вижу, хочешь ведь".

Он выпустил клуб дыма: "Все как надо. Он теперь здесь, и все будет хорошо. Господи, а если бы этот Иосиф не нашел его? Совсем один мальчик жил, без семьи, без народа своего".

— Заниматься с Иосифом будешь в паре, — Исаак все незаметно рассматривал юношу, — а что с работой у тебя?

— Завтра начинаю, — улыбнулся Аарон. "В мастерскую устроился, столяром, и резчиком. Рав Судаков, у меня руки хорошие, если бы я еще мог писать научиться…, Очень хочется".

— Э, — вздохнул старший мужчина, — ты сначала в ешиву походи, год хотя бы. Потом уже и поговорим о таком, чтобы писцом стать — надо много законов знать. Двадцать четыре же тебе? — спросил Судаков.

Аарон кивнул. Раввин задумчиво сказал: "Как говорится, и под хупу пора. Нехорошо человеку жить одному".

Юноша вспомнил белокурые, заплетенные в тугие косы волосы: "А глаза у нее голубые. Надо попросить Иосифа, пусть в следующей записке спросит — как зовут ее. И на Шабат они придут, хоть краем глаза, а посмотрю на нее. Такая красивая".

— Вы же сами говорили, — Аарон рассмеялся, — сначала учеба, а потом — все остальное. Да и, — он покраснел, — хочется же, чтобы девушка по душе была, рав Судаков.

— Это верно, — дверь открылась, и раввин радостно сказал: "Заходи, Иосиф. Принес ты родословное древо?"

— А как же, — Иосиф шагнул через порог и обернулся: "Не стесняйся ты, Теодор. Старшего брата вашего зятя привел, — объяснил мужчина, — он ведь тоже нам родственник".

— Похож, — Исаак поднялся и протянул ему руку. "Тоже рыжий, — шутливо сказал Федор по-русски, и попросил: "Рав Судаков, вы только переводите мне, а то я ладино не понимаю, совсем"

Он обвел глазами маленькую комнату. Рассматривая потрепанные тома, Федор вспомнил голос брата: "Я еще совсем мало знаю, я только начал учиться. Это же на всю жизнь, — он посадил Ханеле на колени: "Только для мужчин, конечно. Женщинам так много знать не надо, только то, что дома касается. Они, же не обязаны все заповеди исполнять".

— Но могут, — вдруг, звонко, сказала девочка, положив руку на Тору. Степан хмыкнул: "Таких женщин и нет вовсе, милая. Ты замуж выйдешь, внуков мне родишь, и будешь за семьей смотреть, как мама наша".

Федор взглянул в серые, дымные глаза девочки и увидел, как она лукаво улыбается.

— Конечно, переведу, — ответил Исаак. Взяв перо, рассмотрев искусно вычерченный рисунок, он протянул: "Правда ваша, Горовицы и в Новом Свете есть. А жена этого Элияху — он показал на запись, — та, что сожгли, как ты мне говорил, Иосиф, — она тоже еврейкой стала, как и невеста твоя, — он потрепал мужчину по плечу, — собирается".

— Вот, — Исаак стал писать на полях мелким, четким почерком, — это о Судаковых. А вот и та девушка, — она прищурился, — что с моим зятем в плен попала, в Марокко. Да и не найти ее уже, — он вздохнул, и, отложил родословное древо: "Этого отступника тут нет, а ведь он наверняка — родственник нам. И мать Ханеле, упокой Господь ее душу, — тоже из Горовицей была. Из детей рава Шмуэля, праведника. Значит, не все они погибли. Иначе, откуда бы у девочки дар такой появился? Внучка, — он нежно улыбнулся и сказал, поднимаясь: "Ну, нам и учиться пора".

Федор вышел во двор, и посмотрел на клонящееся к закату небо: "До полуночи они тут сидеть будут. Комнату я в порядок привел. Аарон мебель сколотил, вот и славно. Мне тоже, кстати — позаниматься надо".

Он шел к Яффским воротам, рассматривая масляные, редкие фонари на углах домов и вдруг обернулся. Какая-то темная тень промелькнула за его спиной. Он услышал низкий, тихий, воркующий голос:

— На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и нашла его.

Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, которого любит душа моя; искала я его и нашла его.

— Вот же город, — сочно подумал Федор. "Привидится всякое. Надо будет с Иосифом и Аароном к этой их стене сходить, как вернусь. Интересно. И в Храм Гроба Господня тоже. Родословное древо…, - он удобнее подхватил лист бумаги. "А этих Горовицей, из Брно — там не было. И что я лезу? — Федор пожал плечами. "Уж если Исаак о них не знает — то они наверняка, не родственники".

Он уходил, а высокая, тонкая в сером платье девушка, спрятавшись за углом дома, следила за ним.

— Вот и прекрасно, — подумала Ева, накидывая на голову шаль, — я все увидела. И где он живет, — она прищурилась и посмотрела на свечу, что зажглась в окне второго этажа, — я теперь знаю. Осталось дождаться папу, и уж тогда прийти к Судакову. Хорошо, что я в поле ночую. У меня как раз вид будет — измученный, такой как надо.

Турецкие стражники уже закрывали тяжелые, деревянные створки Яффских ворот, над городом несся крик муэдзина. Ева закрыла лицо шалью и быстро пошла на запад, к роще, где была привязан ее мул.

Джо выплеснула грязную воду в канаву. Вернувшись на кухню, она встала у стола, где Дина разделывала курицу. "Очень просто, — показала девушка, — печень вынимаем, ее потом надо на огне обжарить, все остальные внутренности тоже вынимаем, желудок разрезаем и чистим. Теперь ты, — она передала Джо нож.

Джо наклонилась над птицей: "Дина, а ты как в Иерусалим попала?". Она разрезала курицу вдоль и стала промывать ее в тазу.

Голубые глаза погрустнели. Дина посмотрела на закат, что был виден в открытую дверь кухни.

— Моя мама полька была, — тихо сказала Дина, — в прислугах работала, у семейной пары, евреи они были, бездетные. Как хозяйка умерла, так хозяин стал с моей мамой жить. Ну, я и родилась…, - девушка ярко покраснела.

— Я отца хорошо помню, он умер, как мне шесть лет было. Он меня любил, баловал. Ему уже седьмой десяток шел, а маме моей — едва двадцать исполнилось. Папа все нам в завещании оставил. Потом приехали его родственники, и сказали, что он не в себе был. Выгнали нас с мамой на улицу, — Дина вздохнула и ворчливо сказала: "Теперь в ведро клади, и полчаса ждать надо. Госпожа Сегал еще с рынка не вернулась, можно на улице посидеть. А потом посолим ее, — Дина кивнула на курицу, — кровь выйдет, еще три раза промоем и можно готовить".

Они присели на скамейку. Дина, комкая в руках подол платья, помолчала: "Так и получилось, что я с семи лет тоже в прислугах жила. Как мама моя умирала, она мне велела: "Иди в Иерусалим. Вот, письмо от отца твоего, где он тебя своей дочкой признает. Это тут, в Польше, ты незаконнорожденная, а там, может, они тебя за свою посчитают. Я и пошла, — Дина улыбнулась.

— Как? — тихо спросила Джо, беря ее за руку.

— Ногами, — та рассмеялась. "Год шла, до моря Черного. Работала по дороге, денег скопила, и на палубе сюда приехала. Вот и все".

Они услышали звонкий лай и рассерженный голос госпожи Сегал: "Вот же этот пес — будто костями его тут кормят, и бегает, и бегает".

— Мы не кормим, — вскочив, забирая у хозяйки плетеную корзину, ответила Джо. "Мы ждем, пока курица вымочится".

— А то, наверное, по дому работы нет, — ядовито заметила госпожа Сегал, снимая черную накидку, — сидят и лясы точат.

Он прошла на кухню. Джо, оглянувшись, вытащила из-под ошейника Ратонеро записку. Незаметно прочтя ее, она подтолкнула Дину острым локтем: "Помнишь Аарона? Ну, давешнего юношу, темноволосого. Так вот он спрашивает, как тебя зовут. Сейчас напишу, — Джо вынула из кармана передника карандаш.

— Не надо! — испуганно пробормотала вторая девушка.

— Вот и все, — победно улыбнулась Джо. Она шепнула Ратонеро: "Беги, беги к хозяину".

Дина посмотрела вслед собаке и робко спросила: "А зачем он спрашивал?"

— Должно быть, тоже — записку тебе написать хочет, — ухмыльнулась Джо и дернула девушку за рукав: "Пошли, теперь покажешь мне — как солить эту самую курицу".

В маленькой комнате резко пало химикатами. Федор посмотрел на прибранный стол, и велел: "Ничего тут не трогайте, мне все эти кислоты понадобятся, когда я с образцами минералов вернусь. Особенно вот это, — он поднял реторту с маслянистой, желтоватой жидкостью.

— Витриол, — хмыкнул Иосиф. "Может, вообще его убрать? Только некуда, — он обвел глазами узкую кровать, и выложенный камнем, чисто подметенный пол. За окном, в маленьком дворике, росло гранатовое дерево. Ратонеро лежал у колодца, развалившись на полуденном солнце. Аарон, наклонившись над очагом, аккуратно снял медную сковороду с решетки и крикнул им: "Все готово!"

— Да я просто дверь закрою, — Федор подхватил свою суму: "Мул меня не снесет, так что я пешком пойду, а он багаж повезет. Я скоро и вернусь уже, а потом — обратно во Францию, так что сможешь и тут пациентов принимать. Как твой наставник? — спросил Федор, когда они вышли во двор.

Иосиф улыбнулся: "Я только начал, конечно, но уже вижу — мы, в Европе, недооцениваем здешнюю медицину".

Аарон разложил мясо на глиняные тарелки, и, присел: "Хоть вволю поешь. Говорят, там, куда ты едешь — одна пустыня. Хотя тебе охотиться можно, нам-то запрещено".

— Вечером разведу костер, — Федор сладко потянулся, — и буду сидеть, звездное небо рассматривать. Он внезапно вспомнил крупные, яркие звезды над уральским лесом, треск поленьев в огне, и ее сладкий, нежный шепот: "Так хорошо, Федя, так хорошо, милый мой, я тебя так люблю…"

— Даже и не думай об этом, — вздохнул про себя Федор и поднялся: "Работайте, занимайтесь, а я поехал. Воды тебе из озера этого привезу, Иосиф. Я слышал, что она целебная, как в Германии, на источниках".

— И не боится, — Аарон проводил глазами мула. Федор, выходя из ворот, помахал им рукой. Иосиф, убирая со стола, заметил: "А чего бояться? Пистолет у него есть, да и какие тут звери? Львы попадаются, но мне Исаак сказал, что они сами от человека прячутся. А бедуины мирные, они местных не трогают. Ее, кстати, Дина зовут, — мужчина подмигнул другу.

Аарон застыл со сковородой в руке и покраснел. "А что я ей напишу? — грустно спросил он у друга.

— А что ты хочешь написать? — Иосиф погладил темную бороду. "Как из ешивы сегодня вечером вернемся, так садись, бери бумагу и карандаш, и пиши. Оно само получится, поверь мне".

— Дина, — Аарон все стоял, глядя на ярко-голубое небо. Золотые листья граната шелестели под слабым ветром. "Такое имя красивое — Дина".

— Очень, — ворчливо сказал Иосиф, забирая у него из рук сковородку. "Можешь вырезать ей что-нибудь, Ратонеро на ошейник прицепим, а она заберет. И вообще, — он взглянул на часы, — мне к пациентам пора, а тебе в мастерскую".

Они расстались у калитки. Аарон, спускаясь в узкий переулок, заходя в пристройку, где вкусно пахло свежим деревом, присаживаясь к верстаку, все вспоминал ее белокурые волосы и голубые, большие глаза. "Дина, — шепнул он и улыбнулся. "Я бы шкатулку ей сделал, — вздохнул юноша, — но как передать? На Шабате, мы и женщин не видели, они в задней комнате молятся, закрытой, и едят — тоже отдельно". Аарон взял кусочек красного дерева и повертел в руках. "Совсем маленькая получится — подумал он. "Ее имя вырежу на крышке, вместе с цветами. А записку внутрь положу".

Он взял инструменты. Наклоняясь над столом, юноша опять повторил: "Дина". Ратонеро, что лежал под верстаком, одобрительно заурчал. Аарон рассмеялся: "Подарок ей понесешь, дружище".

Федор свернул налево и пошел через рынок к Дамасским воротам, не заметив высокого, со светлой, ухоженной бородкой человека, в шароварах и халате, который стоял, прислонясь к стене дома напротив.

— Герр Теодор, — Александр Горовиц усмехнулся. "Смотри-ка, где мы с ним встретились. Я тогда сразу понял, что аббат его не просто так в замок привел. Вот и врач со своим приятелем, правильно мне их Ева описала. Ну что ж, — он посмотрел вслед мужчинам, — пора проверить, что там у них в комнатах делается. Тут же никто дверей не запирает".

Он подождал и вошел в маленький дворик. Оглядевшись, толкнув дверь, Горовиц заглянул внутрь — было прохладно и тихо, на деревянных полках стояли книги. Войдя в левую комнату, он хмыкнул: "Очень неосторожно, герр Теодор, я бы на вашем месте не оставлял такие вещи на столе".

Горовиц поднял реторту. Поболтав ей, забрав из деревянного ящика чистую пробирку, он отлил немного желтоватой жидкости. "Пригодится, — пробормотал он, аккуратно надавливая на пробку. "А больше тут ничего интересного нет. Пора к моей голубке".

Он миновал базар. Скрывшись в путанице улочек христианского квартала, мужчина легко сбежал по узкой лестнице, что вела в крохотный дворик. Александр постучал в дверь. Он сказал дочери, что стояла на пороге, кутаясь в шаль: "Пора, моя милая. И помни, — он положил руку на ее медальон, — я всегда рядом и все вижу. Когда я позову — придешь ко мне".

Он вынул из кармана халата пробирку. Ева, собираясь, спросила: "Что это?"

— То, — Горовиц поднял бровь, — что поможет нам заполучить амулет. Он у зятя Судакова, Авраам его зовут. Ты уж постарайся к ним в дом пробраться, голубка. Иди сюда, — он придирчиво осмотрел дочь: "Да, все хорошо. Она кого угодно растрогает".

Александр привлек ее к себе: "Как только я получу тот амулет, я смогу сделать то, что ты просила, и ты со своим Теодором всегда будешь вместе. И со мной, конечно, тоже".

Он поцеловал дочь в губы. Выглянув в дверь, полюбовавшись ее бедным, скромным платьем, холщовым мешком на спине и потрепанными туфлями, он улыбнулся: "У тебя все получится, доченька".

Ева сидела, держа на коленях холщовый мешок, низко опустив изящную голову с туго заплетенными, каштановыми косами.

Дверь была закрыта. Она, прислушавшись, уловила, как кто-то из раввинов сказал: "Вот видите, рав Судаков, отступники сами возвращаются в лоно Торы. Эта девушка — дочь правой руки Франка, да будет его имя стерто из памяти людской. Она сама добралась до Иерусалима, чтобы раскаяться. Как хотите, а мы не можем ей отказать, она рождена еврейкой. Тем более, вы же слышали — отец проклял ее и выгнал из дома, ей некуда идти".

— Еврей всегда остается евреем, — донесся до нее еще один голос.

Раздался тяжелый вздох Судакова: "Хорошо. Только она совсем ничего не знает, воспитана в поклонении идолам. Надо подобрать ей хорошую наставницу".

— Так госпожа Сегал, — удивился кто-то. "Рав Судаков, при всем уважении к вам — раз уж вы позволили этим не еврейкам заниматься, а одна из них вообще — с женихом приехала, таких закон не позволяет привечать, так как вы можете оттолкнуть дочь еврейского народа?"

Ева чуть заметно улыбнулась и сложила руки поверх мешка.

— Тем более ей восемнадцать лет, — добавил кто-то, — выдадим ее замуж. Хорошую партию ей не сделать, конечно, кому нужна такая жена, но вот этот юноша, Аарон Горовиц — он будет согласен, думаю. Другая девушка и не пойдет за такого, как он.

— Об этом потом, — резко прервал их Судаков, — не время сейчас.

Дверь отворилась, и Ева сразу же поднялась.

— Будете жить у госпожи Сегал, — сухо сказал раввин, глядя поверх ее склоненной головы, — учиться, а там посмотрим. Сейчас за вами придут.

Исаак посмотрел в окно своей комнаты — девушка стояла во дворе, слушая пожилую, женщину. Потом она кивнула, обе скрылись в воротах ешивы. Исаак, поморщился: "Все равно что-то не так, неправильно. И Ханеле — как они у меня на Шабат обедали, все молчала, будто видела что-то. Спросил ее — она только за руку меня взяла и вздохнула. Господи, ну не оставь ты нас милостью своей".

Он посмотрел на часы — пора было идти на молитву. В крохотной синагоге еще никого не было, ремесленники только заканчивали работать. Исаак присев на старую, деревянную скамью, опустил голову в руки.

— Амулет, — подумал он. "Ерунда, ее отец знает, что ему со мной не тягаться. Но это если я нарушу свое обещание, конечно, преступлю запрет на такое".

Темные глаза блеснули, и мужчина вдруг пробормотал: "Если надо будет — то придется, Исаак Судаков".

Девушки втащили в комнату тюфяк. Ева, опустившись на него, положив рядом холщовый мешок, грустно сказала: "У меня и нет больше ничего, я из дома в одном платье ушла. Отец меня выгнал, как я отказалась в церковь ходить".

Дина присела рядом и взяла ее за руку: "Ты не плачь. Я сирота, у Сары — матери нет, мы тут все одни. Но вместе легче, правда. Ты отдохни сегодня. Завтра с утра уже, и убираться пойдем, сейчас еще Сара вернется. Она сегодня госпоже Судаковой помогала".

— Жене раввина? — спросила Ева, заинтересованно глядя на девушку. Дина помотала белокурой головой: "Дочке его. У нее мальчик грудной, Моше, и девочка, Ханеле, три годика ей, — девушка приблизила губы к уху Евы и что-то зашептала.

— Ханеле, — усмехнулась про себя Ева. "Так вот кто ее из Парижа увез. Надо же, прозрела девчонка. Она меня не узнает, но все равно лучше не рисковать".

Дверь заскрипела, и Дина радостно сказала: "А вот и Сара!"

Ева поднялась и взглянула на высокую, тонкую, с прозрачными голубыми глазами девушку. Та вытерла руки о холщовый передник. Протянув жесткую, с мозолями ладонь, она наклонила темноволосую голову: "Рада знакомству"

Та робко улыбнулась: "Меня зовут Ева. Ева Горовиц".

Джо, было, хотела что-то сказать, но тут из-за двери раздался голос госпожи Сегал: "Все на кухню, я вас ждать, не намерена. Надо обеды для больных готовить!".

Пожилой мужчина и маленькая девочка медленно шли по выложенной стертыми камнями улице, вниз, туда, где над черепичными крышами города виднелся золотой купол.

— Дедушка, — звонко спросила Ханеле, — а тут холодно бывает? Я помню, мне было холодно, только я тогда еще не видела. То есть видела, но не так.

Девочка была в аккуратном, темно-синем платьице, в холщовом передничке, в черных косах виднелась синяя тесьма.

— Даже снег идет, — улыбнулся Судаков. "Вот Ханука настанет, и посмотришь". Ханеле вынула из кармана фартучка деревянную игрушку: "Мне Аарон подарил. Он вчера приходил на нашу улицу, всем деткам игрушки принес. Это волчок, дедушка".

— Вот и будем с тобой играть, — Судаков посмотрел в дымно-серые глаза. Остановившись, присев, он спросил: "Ханеле, милая, скажи мне, ты видишь что-то?"

— Нельзя, — велела себе девочка. "Нельзя говорить плохие вещи, Господь не разрешает".

Ханеле посмотрела вдаль, на серые, как ее глаза, тучи, что поднимались за холмами. "Дождь будет, дедушка, — сказала она ласково. "Я вижу".

Она видела огненный, хлещущий по земле кнут, столбы пыли, что крутились в воздухе, петлю, раскачивающуюся под потолком, слышала плач ребенка и протяжный, страдальческий крик женщины. Она видела сухие кости, и выжженные, дымящиеся глаза, опускала руки в льющуюся кровь, и вздрагивала от сухого, резкого выстрела.

— Пойдем, дедушка, — Ханеле потянула его за полу сюртука. "Пойдем к Стене".

Камень был теплым и твердым. Ханеле пробралась между женщинами и приложила к нему маленькие ладошки. "Зачем так? — пожаловалась она. "Зачем я все вижу? Мне же больно, Господи. Зачем ты забрал мамочку? Мама Лея очень хорошая, но я все равно скучаю. И папе грустно, я же вижу. Зачем я такая?"

Девочка привалилась щекой к камню и вздохнула. "Надо стараться, — поняла она. "Господь обязательно сделает так, что все будут счастливы. Папа, мама Лея, маленький и дедушка. Так правильно. Надо помогать маме Лее, и учиться. Все будет хорошо".

— Да это же Ханеле! — Джо присела рядом с ней и поцеловала девочку в щеку. "А мы тут с госпожой Сегал, я, и Дина. Ева к вам пошла, маме твоей помочь. А ты тут с дедушкой? — Джо пощекотала девочку.

— Угу, — кивнула Ханеле: "Ева. Ту — тоже так звали. Она была красивая, я помню. А его звали отец Пьетро".

— Хочешь, госпожа Сегал попросит у твоего дедушки разрешения, и мы погуляем вместе? — спросила Джо. "А потом тебя к дедушке отведем".

— А Ратонеро? Можно его увидеть? — Ханеле улыбнулась.

— Он сейчас у Аарона, в мастерской. Нам ведь туда нельзя, — Джо поднялась и взяла ее за руку. Ханеле внезапно вскинула голову и задумчиво сказала: "Двое".

Джо усмехнулась: "Она и Тео то же самое говорила, в Париже еще. Двое детей, что ли? — девушка почувствовала, что краснеет.

— А что вы делаете, целый день? — спросила Ханеле, выходя к противоположной стене, пониже, где сидели старухи с молитвенниками.

— Встаем в пять, — рассмеялась Джо, — умываемся, молимся, завтракаем, и работать идем. Я сегодня в трех домах полы мыла, больным обеды разнесла, покормила их, и еще на рынке была. Сейчас погуляем с тобой, и будем одежду чинить, для бедных. Госпожа Сегал нам в это время Тору читает. Потом святой язык будем учить, а вечером госпожа Сегал с нами на кухне занимается. Мы уже и спать ложимся, как солнце заходит. Разговариваем еще немножко, конечно, платья свои приводим в порядок, причесываемся.

— Тяжело, — вздохнула Хана. Джо рассмеялась: "В море тяжелей было. Вот только…, - она не закончила: "Иосифа бы увидеть, хоть ненадолго"

Девушки шли по улице, держа Ханеле за руки. Дина вдруг шепнула: "Смотри, Ратонеро! У нашей калитки сидит. А где госпожа Сегал? — девушка оглянулась.

— Все еще по лестнице взбирается, — встряла Ханеле.

— Быстрее, — Джо подтолкнула подругу. Дина встряхнула белокурыми косами. Побежав к воротам, она сняла с ошейника собаки холщовый мешочек. Едва она успела опустить его в карман фартука, как Ратонеро, повиляв хвостом, исчез. Госпожа Сегал появилась из-за угла и недовольно проговорила: "Хану я сама отведу к раву Судакову. Нечего вам без толку по улицам болтаться, нескромно это. Начинайте шить, я вернусь скоро".

— А все равно, — шепнула Хана на ухо Джо, — я Ратонеро увидела. Вы с Диной не грустите, все будет хорошо.

Когда госпожа Сегал, закрыв ворота, ушла, Джо подтолкнула Дину: "Ну что там?"

Девушка развязала мешочек и зачарованно сказала: "Красота, какая! Неужели это мне?"

Джо взглянула на крохотную, в треть девичьей ладони шкатулку красного дерева, и улыбнулась: "Тебе, конечно. Видишь, на крышке "Дина" вырезано, и розы вокруг. Ты открой, там, наверняка, записка есть".

Она развернула свою записку: "Иосиф пишет, что они в доме напротив тайник устроили, за камнем, вот тут нарисовано — каким, так, что там теперь будем записки оставлять. Да ты что, Дина! — забеспокоилась Джо.

Девушка так и стояла со шкатулкой в руке, смотря на развернутую записку. По белым щекам ползли слезы.

Она всхлипнула: "Роза цветет в мае, а моя душа томится от любви к тебе"

— Это песня, — Джо нагнулась и поцеловала ее в лоб. "Ее евреи в Испании пели, давно еще. Я ее на Карибах слышала. Не плачь, все будет хорошо, видишь, он тебя любит. Напиши ему".

Дина улыбнулась и кивнула. "Напишу, — нежно сказала она и вдруг спохватилась: "Он же не знает, что ждать надо! А вдруг он не захочет, вдруг его посватают за это время, — нижняя губа девушки задрожала.

— Ты сначала напиши, — ворчливо велела Джо. "Пошли, а то госпожа Сегал сейчас вернется".

— Аарон — мечтательно пробормотала Дина, глядя куда-то поверх головы Джо. "Такое имя красивое".

Лея сняла высохшую одежду с веревки. Сложив ее, женщина спустилась в комнату. Она замерла на пороге и строго сказала: "Ева!"

Девушка, что, стоя на коленях, мыла пол, обернулась: "Что, госпожа Судакова?"

— Платье одерни, пожалуйста, — Лея посмотрела на тонкие щиколотки в грубых, темных чулках. "Это нескромно".

— Так ведь нет никого, госпожа Судакова, — Ева выжала тряпку и покраснела. "Только маленький, а он спит".

— Все равно, — Лея сняла изношенные туфли. Положив одежду на стол, она поставила на решетку над очагом тяжелый, чугунный утюг. "Сказано в Псалмах: "Вся красота дочери царя — она внутри. Каждая еврейская женщина — она дочь царя. Поэтому даже когда ты одна — надо быть скромной, Ева".

— Так неудобно же, госпожа Судакова, — робко ответила девушка, глядя на мокрый, грязный подол платья. "И одежды у меня нет совсем…"

Лея разложила на столе шерстяное одеяло. Расстелив пеленку, она сухо проговорила: "Лучше лишний раз постирать, чем поступиться скромностью. Когда идолопоклонники, да сотрется память о них, хотели заставить одну женщину в Германии покинуть веру, она отказалась. Тогда они привязали ее за волосы к хвосту коня и сказали: "Сейчас тебя проволокут по улицам города, и ты умрешь". А она попросила у них булавок, знаешь, зачем?"

Ева растерянно помотала головой.

— Чтобы приколоть свое платье к ногам — Лея начала гладить. "Так она умерла, и это урок для всех нас".

Ева посмотрела на длинное, по щиколотку, бесформенное платье женщины, на застегнутые у запястья рукава, на высокий, глухой воротник и тихо проговорила: "Я поняла, госпожа Судакова. Простите меня, пожалуйста".

Ребенок захныкал. Лея, прикрывшись шалью, стала кормить. "Где же амулет? — подумала Ева, наклоняясь над глажкой, незаметно оглядывая комнату. "Опасно было искать, пока она во дворе — она могла ведь в любое мгновение вернуться. Надо с этим Авраамом познакомиться, мужем скромницы — Ева чуть усмехнулась и спросила: "Госпожа Судакова, а голову покрывать — тоже всегда надо?"

Лея покачала ребенка: "Талмуд говорит нам о женщине, которая удостоилась увидеть семерых своих сыновей исполняющими должность первосвященника. Когда ее спросили, за что ее Господь так вознаградил, она ответила: "Никогда не видели стены моего дома волос моих". Когда к свадьбе готовиться будешь — расскажут тебе".

Лея уложила сына в колыбель. Оглядев стопку чистого, теплого белья, она улыбнулась: "Спасибо тебе большое. Сейчас мой муж придет, обедать, ты только пеленки еще замочи. Постираю я сама".

Ева опустила ведро в колодец. Услышав, как скрипнула калитка, она насторожилась. Мужчина шагнул во двор — высокий, широкоплечий, в пропотевшей, грязной рабочей куртке. Золотисто-рыжие волосы играли, переливались на солнце. "Он на Теодора похож, — подумала Ева, — только с бородой. Но ему идет".

— Елизавета…, - Степан поморщился. "Нет, не может быть, да и волосы у нее каштановые. Но какая красавица. Глаза такие же, серые, как тучи".

Девушка опустила голову и, зардевшись, стала вытаскивать тяжелое ведро. "Дайте-ка я, — Степан шагнул к ней и взялся за веревку. Девушка отступила.

Он поставил ведро на землю, и услышал тихое, неуверенное: "Спасибо, господин Судаков".

Степан улыбнулся и, вылив воду в таз — скрылся за дверью комнаты. Ева раздула ноздри. Взявшись за кусок серого мыла, девушка томно потянулась: "Авраам, значит. Ну, папа, можно считать, что амулет у тебя в кармане".

Она тихо рассмеялась и стала опускать пеленки в таз.

В монастырской приемной — маленькой, прохладной, — приятно пахло воском. Пьетро, перебирая четки, посмотрел на францисканского монаха, что сидел напротив него. Тот развел руками: "Отец Корвино, поверьте мне, на Святой Земле нет ни одного женского монастыря. Нас и так турки тут еле терпят. Спасибо еще, что в храме Гроба Господня молиться разрешают. Так что я уж не знаю, — монах пожал плечами, — где вам найти вашу сестру".

Пьетро поднялся, тяжело вздохнув, и вынул из кармана сутаны кошелек: "Тут немного, брат Франческо, вы уж меня простите…Вы же за всех нас молитесь, в месте, где Иисус страдал на кресте и обрел жизнь вечную".

— Спасибо, отец Корвино, — монах растроганно приложил ладонь к рясе. "Может быть, разделите с нами скромную трапезу…"

— Нет, нет, — Пьетро поднял руку, — не смею вас больше задерживать. Он вышел из низких ворот монастыря и прислонился к каменной стене. Все вокруг было бедным, заношенным. Пьетро, сглотнув, оправив свою сутану, пробормотал: "Где же ты, любовь моя? Где мне тебя искать? Это я, я, виноват, надо было снять с себя сан, жениться на ней…"

Он медленно пошел к рынку и вдруг остановился, увидев впереди знакомые, широкие плечи. Человек был в оттоманской одежде — шароварах и халате, волосы были скрыты искусно намотанным тюрбаном.

— Не может быть, — подумал священник. "Да нет, что ему тут делать?".

Он нагнал мужчину. Положив ему руку на плечо, Пьетро неуверенно сказал: "Герр Горовиц…"

— Молодец, доченька, — усмехнулся про себя Александр. "Теперь аббат Пьетро хоть в огонь полезет, чтобы рядом с тобой быть. Вот и славно".

— Отец Корвино! — Горовиц поднял бровь. "Вот уж неожиданная встреча".

Они стояли посередине шумящего рынка, торговец провел мимо цепочку мулов, смуглые, босоногие мальчишки метались между лавками, разнося медные подносы с крохотными чашечками кофе. Забили церковные колокола, стая птиц поднялась со стен города. Горовиц, глядя в зеленоватые, прозрачные глаза священника, сказал: "Пойдемте ко мне".

Пьетро огляделся — в маленькой комнатке не было ничего, кроме простого, холщового тюфяка и таких же подушек. Ниша в стене была задернута потрепанной, бархатной занавеской. Горовиц остановился у окна: "Ева здесь, святой отец, здесь, в Иерусалиме. Я приехал сюда, потому что чувствовал — что-то не так. У меня нет никого кроме нее, поэтому…, - мужчина покачал головой и утер глаза.

— Что с ней? — испуганно спросил Пьетро. "Где она, герр Горовиц? Она в опасности?".

Александр помолчал и обернулся. "Моя девочка…Она оставила Иисуса, отец Пьетро. Она там, — он махнул рукой, — у евреев. Я видел ее на улице, хотел поговорить с ней…, она сказала, что сделала это потому, что устала жить в грехе".

— Это из-за меня, — твердо отозвался Пьетро. "Я люблю вашу дочь, герр Горовиц. Но я тоже…виноват. Мне надо было выйти из священства, жениться на ней. Я так и сделаю, — Пьетро встряхнул рыжей головой. "Если бы я мог ее увидеть, только на мгновение, герр Горовиц, я бы ей сказал, объяснил…"

Александр подумал: "Подождите тут. Может быть, мне удастся ее найти, я знаю, где она живет".

Дверь за ним закрылась. Пьетро, измученно опустившись на тюфяк, прошептал: "Господи, любовь моя, неужели…"

Горовиц, усмехаясь, поднялся по каменной, узкой лестнице: "Вот же дурак. Евочке он не нужен. Сделает все, что нам надо, а потом мы от него избавимся. Лети сюда, моя голубка".

Горовиц закрыл глаза и увидел высокую, тонкую девушку, что быстро шла по улице. Она вдруг остановилась и закинула голову к небу. "Правильно, милая, — пробормотал Горовиц. "Иди к папе, иди, моя любовь".

Дочь появилась из-за угла, тяжело дыша, и недовольно сказала: "Папа, мне же надо вернуться к этой старухе. Будет подозрительно, если я задержусь. Я была у дочери Судакова, но амулет искать было опасно, придумай что-нибудь".

— Уже придумал, — тонкие губы улыбнулись. Горовиц, оглянувшись, — проулок был пустым, зашептал что-то дочери на ухо.

— Это хорошо, — задумчиво сказала Ева, — но я не могу одновременно быть в двух местах, а тебе, папа, не стоит рисковать.

— А я и не буду, — Горовиц чуть шлепнул дочь. "Иди в мою комнату, там тебя кое-кто ждет. Рыжий аббат, — мужчина скрыл улыбку. "Он готов уже и от сана отказаться — только бы видеть тебя своей женой. Приласкай его, детка, как ты умеешь, и он все для нас сделает".

Ева чуть оскалила красивые, ровные зубы. Быстро поцеловав отца в щеку, она сбежала вниз по лестнице.

Дверь открылась. Пьетро поднял голову. Она стояла на пороге — высокая, с перекинутыми на грудь каштановыми косами.

— Пьетро, — ее голос задрожал, — Пьетро, прости меня, я не могла иначе…, Это же был грех, такой грех. Не уговаривай меня, пожалуйста, я нашла здесь приют…, - Ева всхлипнула. Отвернувшись, она пробормотала: "Господи, ну дай ты мне сил, я ведь так его люблю, так люблю".

Он и сам не понял, как оказался на коленях, как целовал ее ноги, — в темных, простых чулках, как она, изнеможенно, плача, шепнула: "Пьетро, милый мой…".

— Я тебя прошу, прошу, — он легко поднял Еву на руки, — только будь со мной, не уходи от меня. Я сделаю все, что ты скажешь, любовь моя.

Девушка вытянулась на тюфяке, подняв подол, раздвинув ноги, закрыв горящее от смущения лицо рукавом платья. "Папа… — прорыдала девушка, — папа тебе объяснит…, А потом мы поженимся, Пьетро, я люблю тебя!"

— Ева, — он опустил голову на ее плечо и провел губами по скрытой глухим воротником шее. "Ева, счастье мое".

Она притянула его к себе и застонала — слабо, неловко, жалобно. "Я рожу тебе сына, — шепнула девушка. Пьетро, чувствуя ее дыхание, — совсем рядом, обнимая ее, — заплакал. "Она — мое спасение, — понял мужчина. "Господи, я совсем, совсем не могу жить без нее".

Ева шла по узкой улице Еврейского квартала, вдыхая прохладный, вечерний воздух. Над золотым куполом мечети громоздились серые тучи. "Скоро дожди пойдут, — подумала она, заходя в ворота, оглядывая себя: "Вроде ничего не заметно".

На кухне уже горели свечи. Госпожа Сегал, высунув голову во двор, ворчливо спросила: "И где тебя носит?"

— Госпожа Судакова у своего отца убирала, попросила за маленьким присмотреть, — невинно открыв глаза, ответила Ева. "Простите, пожалуйста".

— Фартук надевай, — велела пожилая женщина. "Мы лапшу делаем, будешь тесто раскатывать".

— Папа ему даст витриол, — улыбнулась Ева, наклонившись над столом. "Он ее выследит, и все сделает, как надо. Так что она мне не помешает. Мне и Аврааму, — Ева заметила пристальный взгляд Джо, что стояла напротив нее, с ножом в руках.

— Госпожа Сегал, — громко спросила девушка, — можно, мы помоемся сегодня, завтра же Шабат? Я воду сама согрею.

Ева невольно прикоснулась испачканными в муке пальцами к своей шее. Она покраснела, и пробормотала: "У меня крови".

Джо все смотрела на нее — не отводя глаз, а потом стала резать лапшу.

В комнате было тихо, пахло свежестью, и Джо, приподнявшись на локте, послушала спокойное дыхание девушек: "Ева Горовиц. А ведь Ханеле, на корабле, засыпая, меня один раз Евой назвала. Я еще подумала — привиделось ей что-то. И там, в Париже, я помню, Марта и Теодор что-то обсуждали, а как я зашла в комнату — замолчали сразу. И тоже о Еве какой-то говорили"

Она села, поджав под себя ноги. Почесав во влажных волосах, взглянув на луну за окном, девушка потянулась за карандашом и бумагой. "Синяк, — Джо почувствовала, что краснеет. "У меня тоже — такие были. На "Молнии", как мы в Плимут плыли. Знаю я, откуда они появляются. Это как в море, — она вдруг застыла, — что мне капитан Фэрфакс говорил? Смотри на карту, но доверяй — своему чутью, иначе рыб кормить будешь. Вот я и доверяю".

Джо быстро написала несколько слов. Она свернулась в клубочек под тонким одеялом, натянув на ноги подол глухой, длинной холщовой рубашки. Когда в окне чуть забрезжил рассвет, Джо тихо поднялась. Пробежав босиком по двору, открыв засов, она быстро сунула записку в узкую щель между камнями, в стене дома, что стоял напротив.

Девушки медленно шли по улице. Дина, оглянувшись, шепнула Джо: "А если увидят?"

— А кто увидит? — безмятежно отозвалась та. "Госпожа Сегал к своей дочери отправилась, на обед, и Еву с собой взяла. Нам с тобой надо еду в синагогу отнести, вот мы и отнесем — Джо улыбнулась, — а уж кого мы по дороге встретим — неизвестно.

Дина густо покраснела: "Нескромно же…"

— Нескромно, — Джо распахнула ворота, — это когда ты с ним в одной комнате, и дверь закрыта. А на улице, — она пожала плечами, — люди ходят, что тут нескромного?

— Так ведь нет никого, — Дина оглядела пустынный квартал. "Шабат, обедают все, а потом спать лягут".

Джо зашла на кухню и взяла поднос, прикрытый холщовой салфеткой: "Это уже не наше дело. Нам велели для вечерней трапезы еду приготовить, мы и приготовили. Теперь надо, чтобы она в синагоге оказалась, так что, дорогая моя, бери второй поднос и пошли".

Аарон выглянул из-за угла и растерянно опустил руки: "Вот они, у калитки. Только что я ей скажу?"

— То, что ты мне уже второй день твердишь, — усмехнулся мужчина. Он быстро подошел к девушкам, и, поклонился: "Хорошей субботы, госпожа Дина. Вы тут подождите, к вам подойдут".

Он завернул вслед за Джо за угол дома, и, не успела она опомниться, — взял из ее рук поднос. "Вот так, — сказал Иосиф, наклоняясь, целуя ее в губы. "А теперь рассказывай, что у вас там случилось".

Джо, на мгновение, пошатнулась. "Господи, — вдруг подумала она, — два года ждать еще, и как я вытерплю".

— Я тебя люблю, — шепнул Иосиф ей на ухо. Она, поцеловав его в щеку, стала говорить.

— Ева Горовиц, — зло подумал мужчина. "Кто бы мог ожидать? И сюда приехала, еще хорошо, что Теодора сейчас в городе нет. Как Шабат закончится, все Исааку расскажу".

— Так вот, — серьезно закончила Джо, — она не та, за кого себя выдает, Иосиф. Ты поверь мне, у меня чутье хорошее. Меня капитан Фэрфакс всегда хвалил. Там, в Картахене, я ведь тоже монахиней притворялась, я знаю, как себя вести надо. А эта Ева — она молится, все делает, как положено, но я, же вижу — у нее глаза другие. Это та самая Ева, что в Париже за Ханеле смотрела? Кто она?

Иосиф провел губами по ее щеке: "Только это тайна. Впрочем, ты их хранить умеешь. Слушай"

Джо молчала, а потом встряхнула косами: "Никому не скажу. Ты поешь, — она вдруг, ласково улыбнулась, — там курица, фаршированная, я сама готовила. В синагоге пять десятков человек за столом сидит, еще не достанется вам. И сходи к раву Судакову, пожалуйста, он должен знать".

— После Шабата, — Иосиф утащил кусок курицы: "Очень, очень вкусно. В Амстердаме будешь мне ее готовить?"

— Каждый день, — Джо забрала у него поднос. На мгновение, она прижалась головой к его плечу. От него пахло травами, Девушка, быстро поцеловала его в губы: "Пора".

Дина стояла у калитки, держа в руках поднос, низко опустив белокурую голову. "Господи, — вздохнула девушка, — а вдруг он мне сейчас скажет, что его сватали уже? Вот, он идет, надо отвернуться…, - поднос задрожал. Она услышала тихий голос: "Госпожа Дина…"

Он был в темном сюртуке и кипе, и Дина подумала: "Какой красивый…, Господи, да о чем это я, мне и смотреть на него нельзя". Она, краснея, ответила: "Да, господин Аарон".

— Я хотел сказать…, - юноша откашлялся, — то, что вы написали, госпожа Дина…, Я вас буду ждать, сколько понадобится, столько и буду. Потому что я ни на ком, кроме вас, жениться не хочу. Если я вам, хоть немного по душе пришелся…

Вокруг было тихо и Дина, наконец, осмелилась взглянуть на него. Темные глаза юноши блестели. "Конечно, по душе, — прошептала девушка. Аарон облегченно улыбнулся: "Теперь все, все хорошо. Все будет, как надо".

— Я столяр, — он все смотрел в ее голубые глаза, — и еще игрушки детям делаю. А в следующем году на писца начну учиться. Госпожа Дина, вы знайте, пожалуйста, что лучше вас во всем мире девушки нет. Я вас никогда, никогда не обижу — сколь я жив.

На ее ресницах повисла прозрачная слезинка. Она всхлипнула: "Это я от счастья, господин Аарон. Я знаю. Мне Сара говорила, что вы очень, очень хороший человек. Вы мне расскажете, про ту страну, откуда вы родом?"

Аарон ласково рассмеялся: "Конечно, госпожа Дина. Как я посватаюсь, нам же можно будет встречаться, вот и поговорим тогда вволю".

— Нам идти надо, — сказала из-за угла Джо. "Дина! — она повысила голос. Девушка спохватилась и шепнула: "Я вам буду писать".

— И я вам тоже, — еще успел ответить Аарон. Потом они обе скрылись за углом, и юноша почувствовал на плече руку Иосифа.

— Посватаюсь, — Аарон все смотрел куда-то вдаль. Он решительно тряхнул головой: "Иосиф, ну как же так? Эта девушка, Ева Горовиц, она такая красивая…, Может быть сделать что-то, поговорить с ней…"

— Я сначала с равом Судаковым поговорю, — Иосиф почесал бороду. "Был бы здесь Теодор, он бы тоже со мной пошел. Ладно, — мужчина взглянул на серое, покрытое тучами небо. Резкий ветер гулял по улице, поднимал пыль, мотались ветви деревьев. Аарон зачарованно сказал: "У нас такой осени и не бывает вовсе. А снег мы увидим?"

— А как же, — Иосиф взглянул на часы. "К молитве успеем. Не грусти так, — он взглянул на лицо друга, — помнишь же, Ханеле говорила — ты у нас первый женишься".

— Первый, — Аарон поднял бровь, — но в один день с тобой, не забывай.

Они спустились по каменной лестнице, и зашли во двор ешивы.

Рав Судаков покосился на темное окно, и набил трубку: "Видишь ли, Иосиф, Тора нам запрещает плохо говорить о других евреях. Сказано же: "Не ходи сплетником в народе своем".

Он чиркнул кресалом и, закурил: "Тем более, при всем уважении к Теодору, даже если бы он был здесь — я бы его не послушал".

— Почему? — поинтересовался Иосиф, глядя на раскрытую книгу на столе у раввина. "Интересно, — подумал мужчина, — с чего это он такое читает? Хотя это с нами он Каббалой не занимается, запрещено в нашем возрасте, а ему — можно".

— Потому что он не еврей, — пожал плечами Судаков. "Я не могу принимать его свидетельство, тем более, если речь идет о другом еврее. А что ты мне говоришь — мол, жила она с этим идолопоклонником, так у тебя доказательств нет, дорогой мой.

Иосиф вдруг покраснел: "Рав Судаков, я же врач. Я ее осматривал, я не могу ошибаться".

— Мало ли что могло случиться, — мужчина потянулся за книгой. "Вот, например, послушай, я тебе прочитаю, из Талмуда".

— Ступени дома моего отца были слишком высокими, я споткнулась и потеряла девственность, — Иосиф усмехнулся. "При всем уважении к Талмуду, рав Судаков — там еще написано, что черви зарождаются из грязи, а солнце вращается вокруг земли. Так что, — он поднялся, — не всему, что там написано — нужно верить".

Он приоткрыл дверь. Судаков холодно сказал: "Тот, кто не верит в Талмуд, не верит мудрецам — хуже идолопоклонника. Сказано же: "У вольнодумца нет доли в мире грядущем". Так что прикуси язык, иначе как ты приехал сюда, так и уедешь, только уже без невесты. А она станет хорошей еврейкой и выйдет замуж за соблюдающего человека".

Иосиф гневно повернулся: "Вы не посмеете!"

— Могу и посмею, — спокойно отозвался Судаков, затягиваясь трубкой. "Ты помни, мы живем на Святой Земле, а вы — в галуте, в изгнании. Что позволено там, то не позволено здесь. Иди, — он указал трубкой в сторону коридора, — учись".

Иосиф преувеличенно вежливо закрыл за собой дверь. Судаков, взглянув на открытую книгу, пробормотал: "Лучше так, чем вносить раздоры в общину. Сплетни, разговоры…, - он поморщился. "Лучше так. Но где, же ты? — раввин встал и подошел к окну. "Где же ты, отступник, я ведь чувствую — ты где-то рядом. Не могу увидеть — Исаак помотал головой.

Деревья во дворе гнулись под сильным ветром. Он услышал с востока, из-за холмов, из пустыни — раскаты грома.

Лея устроила ребенка в шали: "Мы к госпоже Азулай, Хана там играет, заберу ее и потом зайду к своему отцу, еды ему приготовлю. Ты белье развесь и пол помой. Как уходить будешь — накрой на стол, муж мой вернется, на обед".

— Хорошо, госпожа Судакова, — Ева опустила голову и, дождалась, пока она выйдет. "Ну, — сказала себе девушка, оглядывая застеленные кровати, холщовую занавеску, что прикрывала нишу с книгами, — вот и поищем амулет. А вы, госпожа Судакова, — Ева не удержалась и выругалась, — еще нескоро сюда вернетесь, обещаю. Сейчас Пьетро по дороге встретите".

Она подтащила к нише грубый табурет. Забравшись на него, подоткнув платье, Ева стала аккуратно протирать книги. Она оглянулась на дверь и пошарила за томами Талмуда. "Вот и шкатулка, — довольно улыбнулась она, — папа был прав".

Девушка откинула крышку, и замерла — медальоны — золотой и серебряный, лежали рядом, перепутавшись цепочками. "Надо проверить, — решила она, — папа говорил, там две части". Ева внезапно вздрогнула — ветер свистел, скрипела дверь. Она, быстро открыв оба медальона, глубоко, облегченно вздохнула.

— Какая туча за окном, — вдруг подумала девушка. "Сейчас дождь пойдет, наверняка. Так что не высохнет белье. Да я и развешивать его не собираюсь, — она рассмеялась. Едва дыша, стараясь не касаться букв и рисунков, Ева положила обе части амулета в золотой медальон и надела его себе на шею. Вдалеке гремел гром. Она услышала на пороге чьи-то шаги.

— Нас пораньше отпустили, — сказал мужской голос, — все равно сейчас ливень хлынет.

Ева повернулась, и ахнула. Неловко переступив ногами, закачавшись, она упала на каменный пол.

Лея взяла Ханеле за руку, и взглянула на сына — он спокойно спал: "А во что вы играли?"

— Вот, — Ханеле достала из кармана фартучка деревянную игрушку, — в зверей. Это крокодил, мама Лея, он далеко живет, за океаном. Это мне Аарон вырезал.

Красивое лицо женщины брезгливо искривилось. Она, взяв двумя пальцами игрушку, выкинула ее в канаву. Серые глаза Ханеле наполнились слезами. Девочка горестно прошептала: "Мой крокодил…"

— Нельзя, — строго сказала Лея, ведя девочку за собой, — нельзя таким играть, Хана. Это грязное животное, не кошерное, даже смотреть на него нельзя. Твоя душа — чистая, еврейская душа, ты должна сохранять ее такой. Твой отец когда-нибудь станет главой ешивы, к тебе будут свататься юноши из хороших семей. Ты должна быть достойной дочерью Израиля. Понятно тебе?

— Да, — Ханеле вздохнула. "А можно с собачкой играть, с Ратонеро? Он такой ласковый, добрый".

— Тем более нельзя, — отрезала мачеха. "Тебе три года, ты уже не ребенок, и должна это понимать".

Ханеле только тяжело вздохнула и, отвернувшись, оглянулась: "Пусть его кто-нибудь подберет, быстрее. Мальчик или девочка. Пожалуйста, Господи".

Лея плотнее запахнулась в шаль и посмотрела на серые стены домов: "Дочерей надо строже воспитывать. Тем более мать у нее такая была. Хоть и не помнит ее Хана, а все равно — вдруг, упаси Господь, так же себя вести будет, как она. Грех так говорить, о мертвой, она еврейка была, но все равно — женщина почувствовала, что краснеет, — недостойного поведения".

Они повернули к дому Судакова. Ханеле робко сказала: "Я могу посуду помыть, мама Лея, если вы мне разрешите".

— Конечно, моя хорошая, — Лея приостановилась и присев, обняла девочку: "Ты не обижайся на меня, милая, я ведь забочусь о тебе".

Ханеле прижалась к ней и погладила Моше по голове: "Мама Лея, а у вас еще детки будут?"

— На все воля Божья, — ответила женщина. Поднимаясь, Лея отступила на шаг — он стоял прямо перед ней, высокий, рыжеволосый. Лея увидела улыбку в его зеленоватых, прозрачных глазах. На камни улицы упали первые капли дождя.

Степан замер на пороге комнаты. Ее простое платье сбилось, над темным чулком виднелась полоска ослепительно белой кожи. Косы растрепались. Он, даже не думая, забыв о запрете, помог ей подняться.

— Вы не ушиблись? — спросил он тихо. Серые, большие глаза были совсем рядом. Она, прерывисто дыша, покраснев, шепнула: "Нет. Спасибо, господин Судаков".

Ее рука все еще лежала в его ладони. Он, не понимая, что делает, — привлек Еву к себе. Девушка ахнула. Прижавшись к нему, повернув голову, она едва слышно проговорила: "Нет, нет, это нельзя, это грех, господин Судаков…, Не надо…"

Он прикоснулся губами к теплой, пахнущей свежестью шее. За окном гремел гром, лил дождь. Ева, покачнувшись в его руках, выдохнула: "Еще! Еще, пожалуйста!"

Степан поднял ее на руки, и, усадив на стол — опустился на колени. Она задрала подол платья и, застонав, откинувшись назад, крикнула: "Как хорошо!"

— Будто шел по пустыне и, наконец, увидел родник, — подумал мужчина. "Господи, как сладко, я и забыл уже, что так бывает". Ева задрожала. Потянув платье наверх, путаясь в рубашке, она попросила: "Пожалуйста, я так хочу, так хочу!".

Степан вдруг вспомнил ясный, солнечный день, теплый ветер с моря, и ее крик — громкий, освобожденный. Он вспомнил обнаженное, отливающее жемчугом тело, и то, как она, тяжело дыша, опускала черноволосую голову на его плечо.

— Не могу больше, — он стал раздевать девушку. "Один раз, один только раз, и все. Больше ничего не будет, обещаю, — велел он себе. Увидев ее маленькую грудь, целуя ее, он услышал шепот: "Теперь я".

Она опустилась на колени, на каменный пол. Степан, притянув ее к себе, распуская косы, чувствуя под пальцами шелк ее волос, — глубоко, облегченно вздохнул. "Иди сюда, — наклонившись, шепнул он, — иди ко мне". Он уложил ее на кровать жены. Ева, шепча ему что-то на ухо, обвив его шею руками, — подчинилась.

Потом он усадил ее на себя, и, любуясь разгоряченным лицом, ласково пригнув ее к себе, провел губами по влажным щекам. "Это… — задыхаясь, — сказала Ева, — потому, что так хорошо"

— Сейчас будет еще лучше, — усмехнулся мужчина. "Лежи тихо".

Она стонала, вцепившись зубами в его плечо: "Правда. Почти как Теодор. Жаль, что больше я с этим Авраамом не встречусь".

— Теперь так, — велел Степан, переворачивая ее, ставя на четвереньки. Кровать скрипела, в комнате резко пахло мускусом, в окно били струи дождя. Он, прижав ее своим телом к постели, шепнул: "И еще кое-что, ты такого и не пробовала никогда".

— Пробовала, — улыбнулась про себя Ева, вставая на колени, чувствуя его умелую руку. Она опустила голову вниз и закричала: "Да! Да!"

— Как хорошо, — подумал Степан, — господи, хоть бы это длилось вечно. Простыни сбились, одеяло полетело на пол. Ева, выгнув спину, простонала: "Еще, еще хочу!"

— Она, — еще успел сказать себе Степан, — это она, Елизавета. Господи, спасибо тебе.

Лея накинула на голову шаль и смутилась: "Простите".

— Не еврей, — поняла она. Женщина дернула Ханеле за руку и велела: "Пошли, не надо на него смотреть".

— Здравствуйте, — прошелестел мужчина. Ханеле уставилась в его глаза. Она вспомнила вкрадчивый голос отца Пьетро.

— Это он, — вспомнила девочка. "Он, он! Надо бежать, он пришел за мной".

Ребенок заворочался в шали и заплакал. Пьетро, с высоты своего роста, увидел рыжеватые волосы младенца и услышал шепот Евы: "Я рожу тебе сына"

— Анна, — священник посмотрел на девочку. "Она меня не узнает, конечно, хоть и прозрела сейчас. Сделай это, — подогнал он себя. "Женщина не умрет, она просто покалечится. А Ева после этого всегда будет моей".

Он вынул руку из-за полы сутаны. Ханеле, пошатнувшись, увидев перед собой выжженные, дымящиеся глаза и сползающее вниз лицо женщины, закричала: "Нет!". Девочка кинулась вперед и вцепилась зубами в запястье священника, чувствуя соленый вкус крови. Пьетро, выпустил открытую пробирку из руки. Желтоватая жидкость выплеснулась ему на кисть, раздался звон разбившегося на камнях стекла. Священник, закричав, выругавшись сквозь зубы, упал на колени.

— Мама Лея, бежим! — Ханеле дернула женщину за подол платья.

Моше хныкал, Лея, будто не слыша девочку, посмотрела на лужицу жидкости, что шипела под каплями дождя, и тихо спросила: "Что это?".

— Смерть, — Ханеле все тянула ее в сторону дома Судакова, отведя глаза от дымящейся раны в руке священника. Плоть таяла, сползала вниз, Ханеле краем глаза увидела что-то красное, белое, а потом они побежали, и, только захлопнув за собой ворота дома Судакова, тяжело дыша, смотря, как мачеха, привалившись к каменной стене, дала ребенку грудь — девочка расплакалась.

Лея усадила падчерицу на кухне: "Моше спит, пеленки мы с тобой поменяли, так что жди меня".

— Мама Лея, не надо, — жалобно попросила девочка. "Это плохой человек, идолопоклонник, я его помню. Я у него жила, у него и у Евы. Вдруг он там еще".

— Ева, — подумала Лея, нахмурившись, но тут, же покачала головой: "Он же ранен был, ты сама видела. Мне надо позвать твоего отца. Он, наверняка дома сейчас, обедает. Посиди тут, мы скоро вернемся с ним. Все будет хорошо, — Лея поцеловала девочку в лоб: "Ты у нас самая смелая".

Ханеле услышала, как стукнула дверь, и, закрыла глаза: "Господи, не показывай мне ничего больше. У меня овечка есть, — она полезла в карман фартучка, — я с ней поиграю. С овечкой можно, мама Лея разрешила".

Ханеле поставила искусно вырезанную деревянную овечку на стол. Оглянувшись на брата, что спокойно спал в ящике от комода, она внезапно задрожала.

— Кнут, — увидела девочка. "Жжется, как огнем. И веревка. И стреляет кто-то. Господи, дай мне поиграть, я же маленькая еще".

Она подошла к окну, и, взглянув на пузырящиеся лужи, повертев в руках овечку — тяжело вздохнула.

Лея быстро вошла во двор, и, увидела полуоткрытую дверь в комнату. "Ушел уже, что ли, Авраам, — нахмурилась женщина. "Так дождь такой, у меня платье все промокло. Должно быть, отпустили их. Он, наверное, на молитве сейчас".

Женщина спустилась по лестнице и встала на пороге. "Нет, — подумала она, — этого нет. Я этого не вижу. Сейчас я закрою глаза и все исчезнет. Пожалуйста".

Она подняла веки и, заставив себя посмотреть в сторону кровати, встретилась с торжествующим взглядом серых глаз. Девушка стояла на четвереньках, на стройной шее раскачивался золотой медальон. Она, застонав, смешливо выдохнула: "Госпожа Судакова…"

— Ничего этому Пьетро нельзя поручить, — зло подумала Ева. "Папа же ему велел — плеснуть ей витриолом в лицо. Ладно, медальон у меня, пора и убираться отсюда. Избавимся от Пьетро, я заполучу Теодора, и мы уедем".

— Нельзя на это смотреть, — велела себя Лея. Тихо, одними губами, опустив голову, она проговорила: "Авраам…"

Он даже не слышал ее. Он притянул к себе девушку, и, поставив ее на колени, сладко застонав, шепнул ей что-то на ухо. "Да! — засмеялась Ева. Лея, захлопнув за собой дверь — села на ступени лестницы, накрывшись влажной шалью, дрожа от холода.

Она услышала, как прошуршало рядом платье. Девичий голос издевательски сказал: "Ваш муж сыт, госпожа Судакова, он отлично пообедал. Всего хорошего".

Ворота закрылись. Лея, с трудом поднявшись, зашла в свой дом.

Ева пробежала мимо Яффских ворот. Шлепая промокшими ногами по лужам, она нырнула в пустой проулок, что вел к дому отца. Серые, тяжелые тучи на мгновение осветились белой, мертвенной вспышкой. Ева увидела, как ветер срывает черепицу со здания неподалеку. Канавы переливались через край. Она, оскальзываясь, спустившись по мокрой лестнице — оказалась в объятьях отца.

— Молодец, — тихо сказал Александр, целуя ее. "Ты у меня молодец".

Он снял с шеи дочери золотой медальон. Закрыв дверь комнаты, любуясь им, Горовиц услышал тяжелое дыхание дочери: "Пьетро ничего не смог".

— Слабак, — презрительно сказал Горовиц, снимая с девушки влажное платье. "Ничего, я от него избавлюсь, как только он тут появится". Он закутал обнаженную дочь в холщовую простыню: "Посиди, высохни. Мне надо кое-что сделать".

Ева опустилась на тюфяк. Отпив вина, подбросив спелое яблоко, она весело рассмеялась. Вдоль стены горели свечи. Отец, нагнувшись, поцеловал ее в лоб: "Сначала я займусь Судаковым, а потом, голубка — приведу к тебе твоего Теодора. Ну а потом, — он погладил медальон, — когда будем уезжать — снесем с лица земли этот городишко".

— Папа, — Ева перевернулась на живот и поболтала ногами в воздухе, — а сюда молния не ударит?

В открытое окно были видны бесконечные стрелы, бившие в окрестные холмы. В воздухе пахло чем-то свежим. Александр усмехнулся: "Скоро увидишь". Он скрылся в нише, задернув за собой бархатную занавеску.

Исаак посмотрел на зятя, что сидел перед ним, опустив голову. Вслушиваясь в завывания ветра, он тяжело вздохнул: "Значит, прав был Иосиф. Я сделал ошибку — мне ее и надо исправлять".

— Она убирала у нас, — мужчина так и смотрел на стопку книг, аккуратно сложенную на крае стола. "Убирала, а когда я вернулся — шкатулка была открыта и валялась на полу. Медальона уже не было".

— Он у нее на шее висел, — подумал Степан. "Все время, пока я…, А я и не заметил. Впрочем, об этом и не думал тогда. Господи, что же я сделал…"

За окном шумел ливень. Степан вспомнил темные, бесстрастные глаза жены. "Сходи за детьми, пожалуйста, — попросила она, пройдя к очагу. "Они у моего отца. Им есть пора".

— Лея, — он оглядел разбросанную постель. Наскоро одевшись, зайдя за перегородку, она увидел, как жена ставит на огонь медную кастрюлю. "Мне надо молока согреть, для Ханеле. Я тут… — ее голос, на мгновение, задрожал, — приберу, Ханеле ничего не увидит. Иди, пожалуйста, Авраам".

Он посмотрел на промокшее, мешковатое платье, на туго завязанный вокруг головы платок, на ее усталое лицо, и еще раз повторил: "Лея…"

— Моше может проснуться и заплакать, — жена медленно, аккуратно помешивала молоко. "Ханеле там одна. Она и так испугалась, когда…"

— Что? — спросил Степан, вынимая ложку из ее руки. Жена вздрогнула: "Ничего. На улице испугалась. Там человек был, не еврей. Она расскажет тебе".

Он положил ложку на кухонный стол и тихо, неслышно вышел из комнаты. Лея посмотрела ему вслед. Заставив себя удержаться на ногах, женщина наклонилась над кастрюлей.

Исаак посмотрел в серые глаза зятя: "А я ведь знал. Знал, чувствовал, что это — не он. Потом Аарона увидел — и сразу все стало понятно. А этот, — он вздохнул и поднялся, — этот — просто человек. Впрочем, я тоже. И Горовиц, хоть у него и амулет сейчас — тоже человек. Вот и посмотрим, кто из нас сильнее".

Исаак оглядел кабинет. Сняв с верхней полки какую-то маленькую, в ладонь, рукописную тетрадь, он положил ее во внутренний карман сюртука.

— Ты вот что, — сказал он зятю, закуривая, — ты к семье своей иди, побудь с ними. Занятий все равно сегодня не будет. Еще хорошо, что дети успели по домам разбежаться.

— Почему не будет? — недоумевающее спросил Степан. Исаак указал трубкой на двор. Степан, приподнявшись, спросил: "Что это?"

Холодный, мертвенный блеск рассыпался на тысячи искр. Горящий огненный шар, что, за мгновение до этого висел в воздухе — исчез. Исаак вспомнил родословное древо. Он, напоследок, затянулся трубкой:

— Вот оно как, значит. Из Польши этот амулет привезли. Слухи верными оказались. Хорошо, что Мирьям Горовиц, урожденная Судакова, только один такой написала. С несколькими я бы не справился, — мужчина выбил трубку и вслух заметил:

— Это, дорогой мой, Александр Горовиц меня напугать хочет. Ты помни, — он надел черную шляпу, — амулет потом Ханеле верни, он ее — по праву. Пусть детям своим отдаст. Все, — он коротко потрепал Степана по плечу, — мне пора. Ты к жене своей возвращайся.

Выходя в коридор, Исаак сжал кулаки: "Один раз. Я знаю, что я обещал таким не заниматься, но ведь никто, кроме меня, не сможет его остановить"

Зять догнал его во дворе, и, схватив за рукав сюртука, крикнул: "Я с вами!"

Судаков повернулся: "Тебе туда нельзя. Никому нельзя. Мне можно, и еще одному человеку, что в Лондоне живет. И все. Домой отправляйся, я сказал, — Судаков вышел в открытые ворота. Степан, глядя на то, как он спускается к Стене, стоя под бесконечным, непрекращающимся дождем — увидел молнии, что, казалось, освещали все небо.

— И я видел, и вот, бурный ветер шел от севера, великое облако и клубящийся огонь, и сияние вокруг него, а из средины его как бы свет пламени из средины огня, — вспомнил Степан. Небо на востоке — темное, покрытое грозовыми тучами, — озарила багровая, яркая вспышка, раздался треск грома. Дождь полил еще сильнее.

Степан наклонил голову, переступая через порог. Он вдохнул запах пряностей. На медном блюде лежало печенье, жена, склонив укрытую платком голову, шила при свете свечи. Он прошел за ширму и присел на кровать к Ханеле. Дочь заворочалась. Взяв его ладонь, прижавшись к ней щекой, девочка пробормотала: "Кнут…, Больно".

— Тихо, тихо, — Степан наклонился и поцеловал ее в лоб. "Того плохого человека, что вам на улице встретился — нет уже. Он тебя больше не испугает. Спи спокойно, я тут".

Ханеле еще немного повозилась и размеренно засопела. Степан подоткнул одеяло. Заглянув в колыбель, он улыбнулся — сын спал, положив укрытую чепчиком голову на маленькую ручку. Степан осторожно уложил его на спину. Мальчик недовольно зачмокал, но просыпаться не стал. Он покачал колыбель, и присел к столу: "Занятий не будет сегодня, раз дождь такой. Почитать тебе, пока ты шьешь?"

Лея только кивнула. Степан, посмотрев на сохнущие вещи, что были развешаны по комнате, на заправленные кровати, — снял с полки Танах.

— Кто найдет добродетельную жену? цена ее выше жемчугов; уверено в ней сердце мужа ее, и он не останется без прибытка; она воздает ему добром, а не злом, во все дни жизни своей, — читал он, искоса глядя на спокойное лицо жены. "Много было жен добродетельных, но ты превзошла всех их.

Миловидность обманчива и красота суетна; но жена, боящаяся Господа, достойна хвалы".

— Амен, — отозвалась жена. Сложив свое шитье, она поднялась: "Давай сегодня пораньше ляжем, раз ты дома".

В комнате царила кромешная тьма, занавески были задернуты. Степан, слушая, как поскрипывает кровать, на мгновение, закрыл глаза: "Нельзя! Нельзя думать о другой женщине во время этого. Не вспоминай, никого не вспоминай. Это просто заповедь, вот и все. Исполняй заповедь".

Потом он, вымыв руки, вернувшись на свою кровать, — долго лежал, смотря в черное окно, за которым все блестели яростные, большие молнии.

Исаак оглядел залитый дождем проход вдоль Стены — у камней никого не было. Обернувшись, нащупав в кармане сюртука свечу и кремень с кресалом, он увидел огненный шар, что плыл к нему, медленно перемещаясь в потрескивающем, небывало теплом, несмотря на ливень, воздухе.

Исаак усмехнулся. Проведя ладонью по стене, нажав на одну из плит, он проскользнул в узкую щель, что вела вниз, во влажную, сырую пропасть.

Он шел, чуть пригнув голову, вдыхая спертый, холодный воздух подземелья. Тоннель расширился, Исаак услышал стук капель, что падали с низкого потолка.

— Никто не знает, — подумал он, глядя на дрожащее пламя свечи. "Никто не должен знать. Надо потом выбраться отсюда, — хоть как-нибудь. Ничего, Господь мне поможет".

Камни под его ногами внезапно зашатались. Исаак подогнал себя: "Быстрее! Даже если он сюда кого-то пошлет — меня не найдут, пусть он хоть самого голема в погоню отправляет. А вот город снести с лица земли — это он может, уже силу свою пробует".

Он подошел к черному провалу и застыл — в темноте, совсем рядом, — руку протяни, — посверкивало что-то. "Даже смотреть туда нельзя, — велел себе Исаак. "Он здесь больше двух тысяч лет, пусть и остается так". Вдоль позолоченных стенок Ковчега Завета бегали огоньки, крышка подрагивала.

Исаак отвернулся. Пристроив свечу в какой-то нише, он вынул рукописную тетрадь. Исаак вгляделся в кривые, будто детские рисунки, в столбики букв и цифр. Тяжело вздохнув, он стал шептать что-то — быстро, беспрерывно двигая губами.

За его спиной раздался треск. Крышка ковчега стала медленно подниматься. Пещера осветилась золотым, нездешним сиянием. Исаак, закрыв глаза, медленно обернувшись — протянул к нему руки. Мерцающий луч коснулся его ладони. Он еще успел подумать: "Какой теплый. Вот и все. Бедная девочка, бедная Ханеле — одна останется. Как ей тяжело будет. Прости меня, внучка". Исаак повел рукой и вдруг нахмурился. "Не надо, — сказал он. "Не наказывай ее больше, она и так — будет страдать. Пожалуйста".

Луч повисел над его головой, и, пронзив свод подземелья — устремился наружу.

Федор потянулся. Погрев руки над костром, он смешливо сказал мулу, что был привязан у входа в пещеру: "Вовремя мы с тобой спрятались. Смотри, ливень, какой, да еще и с молниями. Ничего, до города уже близко, утром доберемся".

— Хорошо, — подумал он, зевая, похлопав рукой по своей суме. "Озеро это интересное, отличное озеро. И оазис там, рядом очень кстати, — в пресной воде недостатка нет. Побуду тут еще немного, образцы солей и минералов опишу, — и в Париж. Там такого и не видел никто".

Он устроился удобнее. Закрыв глаза, вздохнув, Федор попросил: "Пусть она мне приснится, Господи. Хотя бы ненадолго".

Ветер гулял по разоренной, сожженной равнине, на горизонте стоял сизый дым. Она шла, босиком, держа за руку маленького, лет четырех, белокурого мальчика. Федор издалека увидел ее тяжелые, темные волосы. Подол бедняцкого платья был испачкан в золе. Сзади нее шло еще двое детей — постарше, тоже белокурые, мальчик и девочка, в истрепанных лохмотьях. Они несли какую-то плетеную корзину. Федор заметил капли крови, что падали на землю. Нагнав их, он позвал: "Тео!".

Она обернулась. Федор заметил седину на ее висках. Под черными глазами залегли тяжелые, набухшие мешки.

— Надо успеть, — вздохнула женщина. Белокурый, голубоглазый мальчик прижался к ней. Она повторила: "Надо успеть".

Дети опустили корзину. Мальчик — с болезненным, уставшим, в синяках, лицом, порывшись в ней, достал отрубленную голову. "Мой папа, — сказал он девочке. "А у тебя — свой есть, найди его".

Та кивнула и подняла еще одну голову. "А ты — сказала Тео, глядя в глаза Федору, — не успеешь". Он посмотрел на голову, что держала девочка, и крикнул: "Нет!".

Он проснулся и, слушая шум дождя, повторил: "Надо успеть". Затоптав костер, Федор отвязал мула и вздохнул: "Придется нам с тобой прогуляться по грязи, дружище".

Федор шел на запад, под бесконечным дождем, туда, где небо над Иерусалимом полыхало десятками, сотнями молний.

Ева выпила вина. Рассматривая кусочек пергамента, что лежал на ее ладони, девушка удивленно спросила: "И это все? Это приведет сюда Теодора, и он будет любить меня?"

Горовиц усмехнулся, глядя на маленькие, огненные шары, что висели в проеме окна. Темное небо освещалось молниями. "Летите, — велел им мужчина, — хватит уже, пусть от этого Судакова и следа не останется".

Он повернулся к дочери, и, забрал амулет: "Приведет. Это пока. А вторую часть, милая, — Горовиц стал целовать ее шею, — я напишу после того, как ты мне докажешь, что ты по-прежнему меня любишь".

— Папа, — задыхаясь, ответила Ева, — ну как ты можешь, я всегда…

— Иди сюда, моя голубка, — он опустил голову между ее раздвинутых ног: "Я с этого начинал, как ей три годика было. Девочка моя, единственная моя…"

Ева застонала: "Папа, милый мой, я тебя люблю!" Александр, притянув ее к себе, велел: "Покажи мне, что ты там с этим Авраамом делала. Он теперь до конца дней своих — тебя не забудет. Вот так, милая, — он запустил руки в каштановые волосы, — вот так, поласкай папочку, он очень тебя любит…"

— Тоже, как в три годика, — улыбнулся он, чувствуя губы дочери. "Такая неловкая была, счастье мое, а потом научилась. Теперь нам ничего не страшно — денег будет столько, что руки по локоть в них искупаем. Какому монарху не захочется пользоваться всей мощью гнева Господня? А я теперь понял, как ее вызывать, умею".

Он потянулся, и, прервав дочь, — надел ей на шею золотой медальон. "Когда появится твой Теодор, — велел Горовиц, ставя ее на четвереньки, — отдашь ему половину. Но вы всегда будете вместе, не бойся, — он погладил дочь по спине: "Сейчас я допишу тот амулет, и он вечно будет любить тебя".

Ева вздрогнула — каменные плиты пола чуть сдвинулись. Она услышала откуда-то сверху свист ветра. Столб золотого огня сверкнул из тяжелых туч, черепица на крыше дома задымилась, разламываясь на куски. Ева, подняв глаза, увидела в проеме двери знакомую, рыжую голову.

— Я ее заберу, — сказал себе Пьетро, превозмогая боль в руке. "Заберу и увезу отсюда. Мы всегда будем вместе. Она меня спасет, она, единственная"

Он шагнул в комнату, вдохнув запах мускуса, гари, расплавившегося воска, — тяжелый, стойкий запах. Пьетро услышал лихорадочные, сбивчивые стоны.

— Еще, папа! — потребовал девичий голос и она рассмеялась: "Лучше тебя только Теодор, но ты ведь не обижаешься?"

— Нет, голубка моя, — сквозь зубы ответил Горовиц. Подняв глаза, он увидел перед собой дуло пистолета. Раздался сухой, резкий щелчок, Ева отчаянно закричала. Пьетро, отступив на мгновение, замер — из расколотого черепа мужчины хлестала кровь, было видно что-то серое, переливающееся, пульсирующее. Потолок комнаты задрожал. Он, едва успев схватить обнаженную, испачканную кровью отца девушку, — бросил ее в угол, прикрыв своим телом.

Золотой луч осветил комнату. Пьетро, зажмурив глаза от невыносимого, небесного сияния, услышал дрожащий голос Евы: "Ты убил его! Ты убил моего отца! Я ненавижу тебя, уйди, и больше никогда не появляйся!"

Дождь заливал комнату, хлеща через проваленный потолок. Ее лицо было мокрым от крови и слез, серые, широко распахнутые глаза, смотрели на обугленный, скрюченный труп.

— Теперь Теодор никогда меня не полюбит, — подумала Ева. Склонившись над телом отца, подобрав пистолет, — девушка навела его на священника.

— Ева, — тихо сказал Пьетро, вставая на колени, — Ева, он же взял тебя силой, голубка моя, невинная моя…, Он мерзавец, я просто наказал его…

Ее губы искривились. "Я жила с ним с тех пор, как мне было три года, — спокойно сказала Ева, закинув голову к темному небу, глядя на хлещущие по городу молнии. "Я любила его, и он любил меня, Пьетро. А еще — я люблю Теодора, ты же помнишь его? Теперь он никогда не станет моим. Теперь у меня нет отца, — завизжала девушка, — и все это из-за тебя! Убирайся отсюда, я тебя ненавижу, я никогда, никогда тебя не любила".

— Ева, — он пополз к ней, — Ева, что ты говоришь, любовь моя, мы уедем и всегда будем вместе…

Девушка оттолкнула его ногой. Приставив к рыжему виску пистолет, она медленно сказала: "Ты мне противен, Пьетро. Оставь меня, и никогда больше не ищи. Я лгала тебе все это время, понятно?"

Он заплакал, раскачиваясь, пытаясь обнять ее ноги, и вдруг зажмурился от яркого блеска — золотой луч играл на ее медальоне, освещая лицо девушки. Ева замерла и улыбнулась:

— Господи, конечно. Спасибо, спасибо тебе. На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и нашла его. Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, которого любит душа моя; искала я его и нашла его, — нараспев, ласково сказала девушка. Вырвавшись из рук Пьетро, она, как была, обнаженная — бросилась во двор, под бесконечный, холодный ливень.

Пьетро опустился на пол и заплакал, сжимая в руках голову. "Боль, — подумал он, разглядывая свой ожог. "Господи, как сладко". Пошарив по полу, рыдая, она взял обрывок веревки. "Мало, — горько понял Пьетро, — как мало. Не хватит".

Пьетро, было, потянулся за пистолетом. Наверху, в мрачном, ночном небе, что-то загремело. Он, вдыхая смрад сгоревшей плоти, — упал рядом с черным, скорчившимся трупом Горовица. Небо озарилось золотым сиянием, налилось багровым, кровавым цветом. Огненные плети захлестали по дому. Пьетро, еще успев прошептать: "В час смерти моей призови меня, и повели мне прийти к Тебе", — отдался на их волю.

Дождь стал стихать, раскаты грома удалялись. Над городом повисла тишина.

Ханеле поднялась с постели, когда из-за плотных занавесок забрезжили первые, еще слабые лучи солнца. Она вымыла ручки. Одевшись, приподнявшись на цыпочках, девочка заглянула в колыбель брата. "Спит еще, — улыбнулась Ханеле. Нащупав в кармане фартука овечку, девочка тихо сказала ей: "Пойдем к дедушке".

Каменные плиты улиц были влажными от дождя, в канавах журчала вода. Ханеле, переступая через золотые, осенние листья, — подняла голову к ясному, пронзительному, голубому небу. Она миновала лужу и остановилась: "Вот ты где!"

Девочка подняла крокодила. Почистив его рукавом платья, спрятав в карман, она серьезно сказала: "Потом дяде Аарону тебя отдам".

Она спустилась к Стене и замерла, глядя на узкий проход. Ханеле вздохнула. Подойдя к деду, опустившись рядом, девочка поцеловала его в лоб. Он лежал, улыбаясь, глядя мертвыми, темными глазами в рассветное небо. "Спасибо, дедушка, — шепнула девочка. Она, на мгновение, опустила веки. Ханеле увидела тусклый, золотой блеск где-то там, далеко, в черном провале подземелья. Девочка пошарила ладошками по камням: "Ты не бойся, дедушка, я никому не скажу, что он там. Никогда".

Девочка вернулась к телу и вдруг услышала знакомый голос. Она шла, блаженно улыбаясь, переступая избитыми, изрезанными ногами по камням, обнаженная. Мокрые, грязные каштановые волосы закрывали ее лицо.

— Буду искать того, которого любит душа моя; искала я его и нашла его, — пела девушка. Она встряхнула головой. Ханеле увидела пустой, серый взгляд. На стройной шее сиял, переливался медальон.

— Я ношу Мессию, — искусанные губы улыбнулись, и она положила ладонь на живот. "Мессию, спасителя Израиля".

Ханеле, подойдя к девушке, поманив ее к себе, — сняла амулет. Девочка надела его себе на шею и вдруг, поморщилась: "Мессия. До этого долго еще. Я еще маленькая, Господи".

— Садись тут, — велела она Еве, устраивая ее в нише. Та покорно скорчилась, свесив волосы, шепча:

— Грядет, грядет Мессия, сын мой, слышу, слышу звук его шагов! Я мать спасителя, я тайный родник, запечатанный источник, невеста Сиона, жена Иерусалима…

Ханеле устроилась рядом с дедом. Взяв его за холодную руку, она стала ждать, глядя на медленно встающее над городом солнце.

Серо-зеленые листья олив шелестели под слабым ветром, сияло солнце. Федор, опустив рыжую голову, наклонившись, — бросил на крышку гроба горсть сухой, легкой иерусалимской земли.

— Réquiem æternam dona ei, Dómine. Et lux perpétua lúceat ei. Requiéscat in pace, — услышал он голос францисканского монаха и ответил: "Амен".

— Вот и все, — подумал Федор, глядя на то, как зарывают могилу. "Ему тут хорошо будет лежать, — он окинул взглядом маленькую церковь и деревья Гефсиманского сада. За ними уходила вверх Масличная гора. Федор заметил, как по дороге к городу спускается процессия мужчин.

— Исаака похоронили, — он все стоял, глядя на могилу. "Все там, я один здесь. Христиан мало, кому еще тут быть, как не мне". Федор перекрестился и достал из кармана сюртука икону. Взглянув в прозрачные, зеленые глаза, он в последний раз посмотрел на могилу. Наклонив голову, Федор вошел в прохладный, крохотный зал церкви Успения Пресвятой Богородицы.

Мужчина зажег свечу. Преклонив колени, он тяжело вздохнул: "Не успел. Господи, прости меня. Если бы я раньше пришел, раньше Иосифа позвал — может, и выжил бы он. Двоюродный брат…, - Федор вспомнил кровь на каменных плитах и его слабый, еле слышный голос: "Теодор…, Не уходи, не бросай меня. Так больно…"

Он опустился на колени. Погладив рыжую голову, Федор увидел, как губы Пьетро чуть шевелятся: "Так ли не мог ты один час бодрствовать со мною?". "Это же Иисус ученикам говорил, в Гефсимании, — вспомнил Федор. Он ответил, осторожно накидывая какую-то тряпку на покрытое ранами тело: "Я буду здесь столько, сколько надо, Пьетро".

Федор увидел воспаленный ожог на руке. Пьетро, схватив его за пальцы, выдохнул: "Не могу…, так умирать…, Слушай…, меня".

— И он мне все рассказал, — Федор потер лицо.

— Один дед у нас, получается. Эта девушка, Изабелла, что вместе со Степой в плен попала — тоже, кузина моя. Значит, найти ее надо. А потом я ему икону показал, он еще успел прошептать: "Sáncta María, Máter Déi, óra pro nóbis peccatóribus, nunc et in hóra mórtis nóstrae. Молись о нас, грешных, в час смерти нашей. И умер. Господи, призри душу раба твоего, Пьетро, даруй ему вечный покой, — Федор перекрестился. Выйдя наружу, он увидел за оградой, вдалеке — Иосифа.

Тот стоял, засунув руки в карманы сюртука, глядя на прозрачное, полуденное небо. Темные волосы шевелил ветер.

— Мне на шиву надо, — сказал Иосиф, когда Федор подошел к нему. "Мне очень жаль, — он посмотрел в голубые глаза мужчины, — но даже если бы ты раньше появился — я бы все равно не смог спасти Пьетро. Никто бы не смог".

Они пошли рядом по тропинке, что вела к городским стенам. Федор подумал: "После такого дождя сейчас все зазеленеет. Красивая тут осень. Потом снег, наверное, пойдет. Степа и Лея теперь в дом тестя покойного переедут. Хоть не замерзнут зимой, да и места там больше".

— Я с утра был у нее, — прервал молчание Иосиф. "С Аароном вместе. Он все переживает, что не поговорил с ней, хотя, что было говорить, — мужчина махнул рукой.

— И что? — осторожно спросил Федор.

— Безнадежно, — Иосиф вспомнил ее горячечный, лихорадочный шепот. "Мессия, Мессия грядет, я слышу его шаги…".

— Я им дал денег, — Иосиф вздохнул. "И твоих — тоже. На год хватит, а потом придумаем что-нибудь. Ты же понимаешь, это просто приют для слабоумных. Они там все вместе. Два десятка женщин в одном зале. Кто кричит, кто головой о стенку бьется, все под себя ходят. У нее будет отдельная каморка. Ее будут мыть, кормить…, - он прервался и вспомнил холодные, серые глаза мужчины напротив.

— У общины нет денег, чтобы ее содержать, — ледяным тоном сказал Степан. "Мы и так — живем на пожертвования братьев по вере, что наши посланцы собирают в Европе и колониях. Более того, — он огладил золотисто-рыжую бороду, — никто не согласится приютить ее у себя в доме. У людей дети, не след им такое видеть".

Иосиф поднялся, и, не прощаясь — закрыл за собой дверь.

— Твой младший брат, — сказал он Федору, когда они уже входили в Яффские ворота, — теперь в ешиве преподавать будет. Сначала детям, а там, говорят, и покойного Исаака место займет. Ну, я пошел, — Иосиф посмотрел на часы, — вечером увидимся.

— А где Горовица похоронили? — вдруг спросил Федор, вдыхая запах свежести, что шел от еще наполненных дождевой водой канав.

— Там же, — удивился Иосиф, — на Масличной горе. Еврей всегда остается евреем, Теодор.

Он ушел к дому Судакова. Федор, рассматривая рабочих, что чинили черепицу на крышах, пробормотал: "Со Степой — я все равно поговорю, что-то тут не так, не нравится мне это. Хотя, конечно, все это — моя вина".

Федор повернулся: "Хоть в Храме Гроба Господня напоследок побываю". Проходя через рынок, он взглянул на ковры и усмехнулся: "В Париже никто без подарков не останется, это точно".

Он погладил рукой тонкий, нежный узор. Оглянувшись, он посмотрел на дорогу, что уходила вниз, к Еврейскому кварталу, и пообещал себе: "Завтра к ним и приду".

Лея сидела на низком стуле, опустив голову, слушая, как тикают часы на стене. В комнате было темно, сын спал в колыбели. Она, услышав скрип двери, вздрогнула.

— Мама Лея, — Ханеле робко заглянула внутрь, — вы поешьте что-нибудь, пожалуйста. Принести вам? Там госпожа Сегал и госпожа Азулай на кухне оставили.

— Теперь и поговорить не с кем, — подумала Лея, поставив на колени глиняную тарелку. "Господи, как без папы плохо". Она поднесла к губам деревянную ложку с вареной чечевицей. Женщина ясно, отчетливо, увидела перед собой серые, торжествующие глаза.

— Так ей и надо, — зло подумала Лея. "Господь все видит. Это он ее наказал, прелюбодейку, — разума лишилась и сдохнет скоро. Мужчина — слабое создание, он не может устоять перед соблазном, вины Авраама тут нет. А все, почему случилось — потому что мы нескромно себя ведем. Волосы из-под платков у некоторых видны, упаси нас Господь от такого. Надо коротко стричься. В микве тоже — так удобнее. Поговорю с Авраамом, пусть они в ешиве решат это, и нам велят — а мы сделаем".

Ханеле вдруг оказалась рядом. Положив мачехе голову на плечо, девочка всхлипнула: "Дедушка такой хороший был, мама Лея. А когда вам гулять можно будет?"

— Через неделю, — Лея отдала девочке почти нетронутую тарелку: "Глаза — точно как у той прелюбодейки. Господи, дай мне сил воспитать достойную дочь Израиля".

Девочка помялась на пороге: "Мама Лея, я все уберу, вы не волнуйтесь. Я буду себя хорошо вести, и помогать вам, я обещаю".

Лея поманила ее к себе. Вдыхая сладкий, детский запах, она грустно улыбнулась: "Я знаю, моя милая. Ты у меня очень славная девочка. Отнесешь папе обед в ешиву?"

Ханеле шла по улице, держа в руках накрытую холщовой салфеткой тарелку. Приостановившись, посмотрев в голубое небо, девочка грустно сказала: "Дедушка, я по тебе скучаю. Но ты с праведниками, я знаю. Все будет хорошо".

Она тряхнула черными косами. Оглянувшись, — в проулке никого не было, — Ханеле поскакала на одной ножке за угол.

Во дворе стоял нагруженный, привязанный к гранатовому дереву мул. Федор посмотрел на него и услышал голос Иосифа: "Саблю свою лучше до самого Ливорно не вынимай. У нашей семьи с берберскими пиратами как-то не ладится. Тебе твоя правая рука еще нужна".

Федор рассмеялся и, затушив сигару, потрепал по плечу Аарона. Юноша сидел, быстро, аккуратно вырезая цветочный узор на крышке шкатулки. "Эта больше, — одобрительно заметил Федор.

— Для драгоценностей, — счастливо отозвался юноша. "Когда мы с Диной поженимся, я ей к праздникам что-нибудь дарить буду. Жену надо радовать. Только это ведь еще через два года, — Аарон вздохнул. Ратонеро, щелкнув зубами, отряхнувшись, поднялся.

— Мы тебя с мулом за Яффскими воротами будем ждать, — Иосиф блеснул темными глазами и велел: "Пишите нам, обязательно. Ты, Марта, и Тео с Жанной. И мы вам писать будем. Хоть раз в год, а услышим — какие там у вас новости. Ну, иди, — он подтолкнул Федора, — брат уже тебя заждался, наверное. Ты с племянницей-то попрощался?

— А как же, — отозвался Федор и вспомнил шепот Ханеле: "Дядя Теодор, я о вас скучать буду! Вы так интересно рассказываете, и о звездах, и об океане! Только папа сказал, что Господь сотворил мир за шесть дней, а вовсе не за тысячи лет".

— Ну-ну, — только и усмехнулся Федор, ставя девочку на землю. Он, было, протянул руку невестке, но, тут же, спохватился: "Простите, Лея". Ханеле убежала, подпрыгивая. Федор заметил: "Девочка умная, вы бы ее учили, у нее задатки хорошие".

— Она и будет учиться, — Лея оглядела чисто выметенный двор и покачала ребенка, что спал в шали. "Молитвам, и как правильно дом вести. Больше женщине знать не стоит, сказано же — кто учит свою дочь Торе, тот учит ее распутности. А уж тем более — женщина пожала плечами, — светским наукам, упаси нас от них Господь".

Женщина проводила взглядом мощную спину в темном сюртуке. Сзади раздался звонкий голос падчерицы: "Мама Лея, посмотрите, тут шелк, такой красивый. Это подарки, от дяди Теодора. А можно мне платьице на Хануку сшить?"

Лея взглянула на темно-синий отрез. Поджав губы, она заметила: "Хана, Тора нас учит сначала думать о других, а потом уже — о себе".

Девочка покраснела. Повозив потрепанной туфлей по камням двора, она пробормотала: "Простите, пожалуйста".

— Себе и сошью, — подумала Лея, убирая ткани в сундук. "В конце концов, у меня муж в ешиве преподает, не след мне в обносках ходить. А Хане из той шерсти выкрою, темной. Ребенок ведь, измажется еще".

— Пойдем, — улыбнулась она девочке, — будем обед готовить. Ханеле напоследок высунулась во двор. Девочка грустно проговорила, себе под нос: "Я, наверное, дядю Теодора и не увижу больше".

В синагоге было тихо. Федор сразу увидел золотисто-рыжую, прикрытую кипой голову брата.

— Степа! — позвал он. "До Яффских ворот проводи меня. Уже, и отправляться пора".

Брат отложил молитвенник и поднялся. "Плакал, — понял Федор, искоса поглядывая на его лицо. Когда они вышли во двор, Степан потянулся за трубкой. Чиркнув кресалом, он тоскливо сказал: "Не уезжал бы ты, Федя".

Федор приостановился, и закурил сигару: "Я — не ты, дорогой мой. Меня вся Европа не содержит, — он увидел, как брат покраснел, и добавил: "Я своими руками на хлеб зарабатываю, и головой тоже. Тем более, я сейчас своего патрона потерял, нашего брата двоюродного…"

— Не верю я в это, — упрямо прервал его Степан. "Он тебе солгал, идолопоклонник"

— А ты сам кем был, три года назад? — ядовито поинтересовался Федор.

— Этого нельзя, — Степан открыл ворота ешивы, — нельзя напоминать еврею о том, кем он был раньше.

— Это вам нельзя, — Федор прислонился к стене, — а мне — можно. Вот так-то, дорогой Степан Петрович. А насчет аббата Корвино, — он у меня на руках умирал. В такие мгновения уже не до лжи как-то. Я сам знаю, меня в шахтах не один раз заваливало.

— Мне еще надо в Рим заехать, представиться там, получить нового, так сказать, советника. Отца Джованни этого поискать, а потом уже и занятия в Школе начнутся. Еще и статью напишу, о вашем озере соленом. Так что дел у меня много. А ты учись, все равно вы больше ничем не занимаетесь, — мужчина расхохотался.

Они подошли к воротам. Федор вдруг спросил: "Степа, эта девушка, что с ума сошла — Ева Горовиц? Знал ты ее?"

— На улице только видел, — неловко, глядя в сторону, ответил брат. "Врет ведь, — вздохнул про себя Федор. "Я тоже всего ему не сказал. Господи, простишь ли ты меня, когда-нибудь? Из-за меня же все это случилось, с Евой"

— Ты пиши, — велел он, обнимая брата. "И я тоже буду. Вдруг тебя в Европу пошлют, деньги собирать — там и увидимся. Я Иосифу с Аароном обещал на их свадьбы приехать, раз у тебя хупу пропустил".

Степан посмотрел брату вслед. Вздохнув, он стал спускаться по узкой улице обратно к ешиве. Впереди мелькнули женские головы — темная и белокурая. Он остановился за углом:

— Нельзя, — велел себе Степан. "Не думай ни о ком другом, кроме своей жены. Это грех, великий грех. Господь тебя простил, один раз, не испытывай более Его терпения".

Он сжал левую руку в кулак, — до боли. Постояв несколько мгновений, тяжело дыша, Степан скрылся во дворе.

Иосиф помахал вслед рыжей голове: "Вроде братья они с Авраамом, а какие разные. Но не зря я говорил, что отец Корвино покойный на Теодора похож. Одна кровь".

Аарон стоял, гладя Ратонеро: "Иосиф, помнишь, когда мы в этот приют ходили, то нам сказали — там еще евреи есть. И мужчины, и женщины".

— Знаю, — мрачно отозвался мужчина. "Я договорился. Буду навещать их, пару раз в месяц, осматривать — не только евреев, всех пациентов, конечно. Бесплатно, да у них и платить нечем"

Аарон помолчал: "Ты бери меня с собой, я им Тору читать буду. Все равно же — еврейские души, хоть и во тьме они сейчас. Может, и оправятся. Ты же мне тоже читал, помнишь?"

— Ну, — протянул Иосиф, — у тебя ум острее, чем у многих, кто в ешивах преподает. А так, — он поднял с земли какую-то палочку и бросил ее собаке, — конечно, будем вместе ходить".

— Я записку Дине отправлю, — Аарон посмотрел на мощные, освещенные еще ярким солнцем, стены города. "Они приготовить что-нибудь могут, где эти несчастные еще домашней еды отведают".

— Правильно, — согласился Иосиф и вдруг сказал: "Хороший ты человек, Аарон".

Юноша погрустнел: "Все равно, Иосиф, видишь, как вышло. Если бы раньше с Евой кто-то поговорил…, И с равом Судаковым тогда бы ничего не случилось, а так…, - юноша развел руками.

— Не мучь себя, — Иосиф поправил на нем кипу: "Ладно, перекусим что-нибудь, и на молитву вечернюю пойдем. А по дороге записки оставим".

Аарон нежно улыбнулся: "А что я хороший человек — так ко мне уже тут кое-кто приходил, ругал за собаку. Я им открыл том Талмуда и показал — ничего запрещенного в этом не. Я Ратонеро всегда первым кормлю, а потом уже сам ем, как положено".

Он свистнул. Ратонеро, принеся палку, сел, преданно глядя в глаза хозяину. "Ты тоже, — велел ему Аарон, — невесту себе найди, а то я Иосифу щенка от тебя обещал".

Пес весело гавкнул и побежал вверх, по тропинке, что вела к Яффским воротам.

— Хороший человек, — еще раз повторил про себя Иосиф, обернувшись, глядя на алый закат, что вставал над холмами на западе.

 

Интерлюдия

Северная Америка, январь 1779

Мэри откинула полог типи. Стряхивая снег с капюшона, девочка заползла внутрь. В очаге горел костер, пахло травами. Мэри услышала слабый, горестный стон из-за шкуры, что отгораживала заднюю часть шатра.

— Тетя Мирьям, — позвала девочка, — снега растопить?

Мирьям высунула голову. Посмотрев на мелкие кудряшки девочки, она вздохнула: "Как там, милая?"

— Метель, — Мэри поежилась. Сбросив меховые рукавицы, девочка потянула руки к огню. "Он сейчас не придет. Какой-то вождь приехал, с запада. Они в вигваме сидят, пируют". Зеленые глаза девочки блеснули. Она тихо спросила: "Как тетя Гениси? Когда детки родятся?"

— Уже скоро, — успокоила ее Мирьям и поцеловала Мэри в щеку: "Ты воды согрей тогда, милая, хорошо?"

Она опустила шкуру. Погладив Гениси по распущенным волосам, девушка мягко сказала: "Давай еще постараемся, милая. Я знаю, что больно, ты потерпи, пожалуйста".

Девушка вцепилась в руку Мирьям. Часто задышав, она прошептала: "Он сказал…, если будут девочки…, он их оставит, на морозе…, Мирьям…прошу тебя…"

Мирьям покосилась на свой, чуть выступающий из-под тонкой, замшевой рубашки живот: "А если и у меня — девочка? Еще четыре месяца, Господи. И куда идти, мы так далеко на запад забрались, что и дороги домой не найдешь".

Мэри принесла горшок с теплой водой и спросила у Мирьям: "Помочь вам, тетя?"

— Ты поспи, — Мирьям взглянула на свежую ссадину, что пересекала смуглую щечку девочки: "Опять он ее бил. Господи, да сделай же ты что-нибудь"

— Можешь кинжал взять, — Мирьям покосилась на вход в типи. "Поиграй и потом спрячь в тайник, ладно?"

Мэри кивнула. Мирьям помыла руки в горшке: "Хорошо, что он забыл о кинжале. Три тысячи воинов у него, всего не упомнишь. Потерялся и потерялся, мы всю осень и зиму кочуем".

Она смазала руки растопленным жиром и устроила Гениси удобнее: "Скоро все закончится, милая".

Искусанные губы девушки разомкнулись: "Мирьям…ты прости меня…"

— Да за что? — вздохнула та, осматривая Гениси. "Можно подумать, что ты у меня любимого мужа отняла".

Гениси застонала и тут же не выдержала — тоже рассмеялась.

— Да, — подумала Мирьям, — весной он Гениси себе забрал. А все почему — потому что услышал, что у нее бабка белая была. Как она тогда плакала, бедная. Потом пришла ко мне, и мы сидели, отца ее вспоминали, миссис Онатарио, Джона покойного. Господи, дай ты перезимовать, тем летом не уйти было, он нас с Мэри от себя не отпускал, а этим уйдем. Пусть с детьми, ничего страшного. Главное, до осени обратно к озерам пробраться, там легче будет.

Выл, задувал ветер. Мэри, прислушиваясь к стонам из-за шкуры, стругая кинжалом какую-то палочку, расправила на коленях замшевую, отороченную мехом юбочку. "Хорошо получилось, — гордо подумала она. "Я все сама сшила, тетя Мирьям меня похвалила тогда". Мэри протянула к огню босые, смуглые ножки и коснулась ссадины на щеке. Красивое личико девочки помрачнело. Она вспомнила запах жареного мяса и пота в вигваме у отца.

— Сколько лет твоей дочери, Менева? — спросил высокий, смуглый, с узкими, холодными глазами индеец. Мэри, поклонившись, опустив глаза, принесла горку горячих, кукурузных лепешек. Она, было, хотела отойти, как отец властно сказал: "Стой!"

— Пять, — ответил Кинтейл, шумно обсасывая кости. "Через семь лет можно брать ее в жены. Я дам за ней лошадей, а ты мне дашь золота, — отец усмехнулся и велел Мэри: "Подыми юбку, покажись своему жениху".

Девочка помотала головой и отступила назад. Кинтейл хлестнул ее по щеке — массивный, грубый золотой перстень оцарапал кожу девочки. "Ну, — отец выплюнул кости на шкуру, — что застыла?"

Мэри, глотая слезы, подчинилась. "Я воспитываю ее, — сказал Кинтейл, давая дочери подзатыльник, — в уважении к отцу. Поэтому ты получишь покорную жену, мой друг. И красивую жену, — обезображенное шрамами лицо расплылось в улыбке.

Мэри отложила палочку. Полюбовавшись узором, она мрачно пробормотала: "Хоть бы он сдох быстрее. Он мамочку убил, — девочка всхлипнула: "Я мамочку совсем не помню. Только что у нее были руки теплые, и песенку помню, о лошадках. Когда детки родятся, я им спою, — Мэри тяжело вздохнула и. Встав на цыпочки, она спрятала кинжал в искусно вшитый между шкурами карман.

— Он сюда и не приходит, — Мэри свернулась в клубочек и стала перебирать свои бусы из красных, сухих ягод. "Тут женское типи, нечистое. А тетю Мирьям и тетю Гениси он к себе зовет. Их он тоже бьет, — Мэри вздохнула. Сложив ручки, она прошептала: "Господи, пожалуйста, упокой мою мамочку Юджинию, и накажи его, быстрее. Пусть с детками все хорошо будет, — она зевнула. Сказав: "Аминь", девочка вздрогнула — из-за шкуры раздался низкий, страдальческий крик и тут же — жадный, захлебывающийся плач ребенка.

Мэри быстро откинула полог. Мирьям, улыбаясь, осторожно обтирала новорожденного — большого, белокожего, темноволосого мальчика: "Братик у тебя. И сейчас — еще один родится, тетя Гениси справится, да? — она завернула плачущего ребенка в шкуру и велела: "К груди его приложи, сейчас все быстрее пойдет".

Мэри присела рядом с изголовьем. Поцеловав Гениси в холодную, покрытую потом щеку, она тихо шепнула: "Очень хорошенький мальчик, тетя Гениси".

— Он сказал, Меневой назовет, — подумала девушка. Почувствовав боль, она попросила: "Мэри…за руку меня подержи…Мирьям…, если девочка…, спрячь, я прошу тебя…, укрой где-нибудь…".

Гениси закричала, младенец заплакал. Мирьям осторожно вывела на свет изящную, темноволосую девочку. Та, оказавшись на шкуре, любопытно повертела головой и тоже закричала — звонко, весело.

— Шумная, — усмехнулась Мирьям. "Меньше брата, но здоровое дитя, сразу видно. Просто она хрупкая, в тебя. Гениси! — она привстала и посмотрела на бледное лицо девушки. "Гениси!". В типи запахло свежей кровью. Мэри, чувствуя, как у нее дрожат губы, спросила: "Тетя Мирьям, что такое?"

— Унеси детей к костру, — велела женщина. "Они должны быть в тепле".

— Возьми, — она сунула в руки Мэри два свертка. Та, обернувшись, еще успела увидеть лужу крови, что расплывалась по шкуре.

Мирьям, встав на колени, массировала живот родильницы, с ужасом глядя на то, как мертвенно синеют ее губы. "Не спасти, — поняла она. "Я же видела такие кровотечения, в Бостоне. Пастушья сумка тут не растет, я искала ее летом и не нашла. Господи, бедная девочка".

— Джон, — вдруг услышала она слабый голос, — Джон…

Длинные, темные ресницы задрожали, красивая голова откинулась назад. Мирьям, все еще, упорно, нажимая на живот, — заплакала.

Она убралась, и, свернув испачканные шкуры, — обмыла труп. Гениси лежала — маленькая, тонкая, с бледным лицом. Мирьям внезапно подумала: "Она на нее была похожа. На миссис Онатарио. Та высокая только. А так — черты лица такие же. Господи, еще и семнадцати не исполнилось".

Мирьям почувствовала, как шевелится ее ребенок. Поднимаясь, она грустно сказала: "Упокой, Господи, ее душу в присутствии своем".

Она присела рядом с Мэри. Посмотрев на угревшихся, сонных детей, девушка вздохнула: "Кормилиц взять надо. Хотя в них недостатка нет, две сотни женщин в лагере, а то и больше". На них пахнуло морозным воздухом. Мирьям услышала властный голос: "Что тут?"

Дети заворочались, захныкали. Она, поднимаясь, дергая за руку Мэри, — та тоже встала, торопливо сказала: "Сын и дочь. Гениси умерла, у нее кровотечение было".

Голубые глаза усмехнулись: "Отлично, от лишнего рта избавились. Дай мне сына, — велел Кинтейл. Он взял на руки ребенка. Тот внезапно замолчал, разглядывая лицо отца. "Крепкий, — подумал Кинтейл, — здоровый мальчик, весь в меня. И с белой кожей. Глаза темные, правда, но голубоглазого мне Мирьям родит".

— Найди Меневе кормилицу, хорошую, — коротко приказал Кинтейл. "Собирайтесь, утром отправляемся дальше".

Девочка, лежа у костра, заплакала. Кинтейл, отдав сына Мирьям, наклонившись, поднял младенца. "Я ее выкормлю, — торопливо сказала девушка, — пожалуйста, я прошу вас, не надо. Это же ваше дитя…, Пожалуйста…"

— Миссис Онатарио мне говорила, — вспомнила Мирьям, — любая женщина может кормить. Тем более, у меня уже был ребенок, — она, на мгновение, закрыла глаза. Пошатнувшись, девушка велела себе: "Не вспоминай!"

— Папа, — жалобно проговорила Мэри, — не надо убивать сестричку, она такая милая. Пожалуйста, папа, — девочка опустилась на колени. Кинтейл посмотрел на хныкающего младенца. Он коротко сказал, поднимая капюшон меховой парки: "Сама будешь с ней возиться".

Он вышел. Мирьям, облегченно вздохнув, сунула девочку Мэри: "Разведи кленового сиропа в воде, и дай ей с пальца. Я сейчас пристрою Меневу у кого-нибудь, и вернусь".

Мэри, взяв флягу из сухой тыквы, налила теплой воды в деревянную миску: "Не плачь. Мы тебя вырастим".

Девочка поморгала темными, красивыми глазками, и, вытянула из шкуры крохотную ручку. Когда Мирьям откинула полог типи, она увидела, что Мэри сидит, держа младенца на коленях.

— Ей понравилось, — улыбнулась девочка. "Она спит сейчас". Мирьям вздохнула. Скинув рубашку, оставшись в одной юбке, она попросила: "Давай ее мне. Сейчас всю ночь она сосать должна, тогда молоко появится. Ты приберись, лагерь сворачивается весь, мы дальше на запад идем".

Она приложила девочку к груди: "Ничего. Двоих выкормлю, не страшно. Справимся".

— Тетя Мирьям, — Мэри остановилась с кожаным мешком в руках, — а как мы ее назовем?

Мирьям посмотрела на черные, шелковистые, прямые волосы. Девочка бойко сосала. Мирьям, улыбнувшись, подняв голову, сама не зная почему, ответила: "Мораг".

— Красивое имя, — одобрительно сказала Мэри, убирая одежду, складывая шкуры.

Ветер хлестал по лицу снежной крошкой. Мирьям поправила перевязь, где лежала девочка. Наклонившись, вдохнув запах молока, Мирьям шепнула ей: "Ты ешь, Мораг. Мы сейчас пешком пойдем, а ты спи и ешь. Не бойся". Она посмотрела на белесое, туманное, зимнее небо, на бесконечную равнину, усеянную всадниками и повозками, на черные следы от костров. Девушка обернулась — тело Гениси было уже не видно под сугробами.

— Пойдем, — Мирьям дала руку Мэри. Женщина с девочкой, проваливаясь по колено в снег, направились вслед за повозкой на запад, туда, где в метели были еле видны очертания далеких гор.

 

Эпилог

Иерусалим, июль 1779

Ханеле одернула подол холщового, длинного платьица, и положила на колени книгу: "Сейчас я тебе почитаю, Моше, а ты — играй". Рыжеволосый, крепкий мальчик, что сидел на расстеленном во дворе покрывале, улыбнулся, показав белые зубки. Повертев в ручках деревянную овечку, он ответил: "Бе!".

— Правильно, — улыбнулась Ханеле, — овечка. Она потянулась и погладила мальчика по длинным, чуть завивающимся волосам. "В три года его стричь будут, — вспомнила Ханеле, — папа его на север отвезет, на могилу рабби Шимона бар Йохая. Я тоже просилась, но мама Лея сказала — это нескромно, женщинам нельзя туда. Жаль, — девочка вздохнула и начала читать, — красивым, напевным голосом:

— Моше принял Тору на Синае и передал ее Йегошуа, Йегошуа старейшинам, старейшины — пророкам, пророки передали ее Великому собранию ученых. Последние дали три указания: "Судите без спешки, выводите в люди как можно больше учеников и возведите ограду вокруг Торы". Она прервалась и сказала брату:

— Это значит, что надо дополнять запреты Торы, чтобы люди по неосторожности или случайности не нарушили ее законов. Понятно?

Мальчик улыбнулся: "Да!".

— Отлично, — похвалила его Ханеле и стала читать дальше.

— Постучи, — велела пожилая женщина в платке молодой девушке, на сносях. Обе они стояли у ворот дома Судаковых.

— Мишну читает, — зачарованно сказала молодая, прислушавшись. "Ей же четырех еще нет. Но как, же это, мама? — она обернулась. "Тора же запрещает предсказания".

— К ней все ходят, — зашептала мать. "Госпожа Сегал дочку свою привела, у той четыре девочки уже было, а Ханеле только на нее посмотрела и сказала: "Мальчик родится". И родился — здоровый и крепкий. Стучи, стучи".

Ханеле открыла ворота, и звонким голоском сказала: "Мама Лея пошла в синагоге полы мыть, а папа — в ешиве. А у вас сыночек будет".

Пожилая женщина протянула Ханеле холщовый мешочек с печеньем. "С миндалем, — облизнулась девочка, понюхав. "Спасибо вам большое".

Девочка захлопнула ворота и мрачно пробормотала: "Господь велел говорить только хорошие вещи, помни".

Она вернулась на скамейку, и, протянув брату печенье, вздохнула: "Умрет ее сыночек, маленьким совсем. А ты долго будешь жить, Моше, — она ласково посмотрела на то, как мальчик, причмокивая, грызет печенье. Ханеле закрыла глаза. Она увидела низкое, серое, северное небо, и чаек, кружащихся, клекочущих над ее головой.

— Долго, — повторила она. Девочка подхватила книгу: "Пошли, умоемся, и я тебя спать уложу, зеваешь уже. А потом папе обед отнесу".

Она шла по узкой улице, держа в руках тарелку, и лукаво улыбалась. "Папа будет рад, — подумала Ханеле, — я сегодня еще одну главу наизусть выучила".

В кабинете отца приятно пахло хорошим табаком и старыми, кожаными переплетами книг.

Отец поднял голову от тома Талмуда и обрадовано рассмеялся: "Я уж и не ждал тебя, милая, думал — сам домой идти".

— Моше долго засыпал, а потом мама Лея домой вернулась, мы с ней стирали, — девочка ловко расстелила на коленях отца холщовую салфетку: "Ешь и слушай, папа".

— Господи, — подумал Степан, — у меня это десятилетние мальчики учат. Ни одной ошибки. Говорят, что Виленский гаон в ее возрасте тоже — Танах наизусть знал.

Девочка закончила и отец, откашлялся: "Очень, очень, хорошо, милая. Ты у меня молодец". Он поймал взгляд дочери — та страстно смотрела на открытый том Талмуда.

— Ну, кто узнает? — вздохнул Степан. "Никто. И Раши своих дочерей Талмуду учил. Ничего страшного. Ей скучно станет, сразу же, не женского это ума дело".

Он покосился на закрытую дверь. Убрав тарелку, потянув к себе книгу, Степан спросил: "Почитать тебе?"

— Я сама — обиженно ответила Ханеле. Встав коленками на табурет, она встряхнула черными косами. "Это они обсуждают, в какое время надо произносить "Шма", — пробормотала девочка и начала читать.

Степан слушал, а потом, осторожно спросил: "Ты понимаешь что-нибудь?"

Ханеле закатила серые глаза: "Мудрецы спрашивают, почему в Мишне сказано, что Шма надо читать сначала вечером, а потом — утром. А сказано это потому, что в Торе — Ханеле поводила нежным пальчиком по строчкам, — когда рассказывается о сотворении мира, то Господь говорит: "И был вечер, и было утро". Поэтому день начинается с вечера и в Мишне тоже — первым упоминается вечер. Ничего сложного, — Ханеле слезла с табурета. Она вдруг замерла, держа в руках тарелку.

— Бедная, — подумала она. "Только папе не надо говорить, он расстроится. Никому не надо говорить. Иосиф там, Аарон тоже — они ей помогут".

— Ты что? — заволновался отец. "Что случилось, милая?"

— Ничего, — ясно улыбнулась Ханеле. "Папа, а можно я с тобой буду читать, иногда? Так интересно…, - протянула девочка. Степан, взглянув в серые, обрамленные длинными ресницами глаза, почувствовал привычную, тупую боль в сердце.

— Хорошо, милая, — он поднялся и посмотрел на часы. В коридоре уже были слышны голоса мальчиков. "Немножко, конечно, — добавил он. Наклонившись, поцеловав дочь в щеку, Степан велел: "Беги, Ханеле, мне уже и на занятия пора".

Дочка ускакала во двор. Он, присев на каменный подоконник, закурив трубку, усмехнулся: "Все равно — рано или поздно ей это надоест".

На кухне приятно пахло выпечкой и пряностями. Девушки, сидя за большим столом, перетирали серебро.

— Я там сверток с едой под камнем оставила, — сказала Джо, любуясь блеском подсвечника. "И записки тоже положила. Как они завтра пойдут в приют, так все и заберут".

— Два месяца уже не виделись, — грустно отозвалась Дина, теребя белокурую косу. "Слышала ты, — она посмотрела на Джо, — теперь перед свадьбой стричься надо, коротко, чтобы волосы из-под платка не выбивались".

Голубые глаза девушки заблестели: "Как же так, некрасиво ведь, так косы жалко…"

Джо откинулась на спинку стула. Оглянувшись на дверь, расстегнув верхние пуговицы платья, она усмехнулась: "Как Иосиф меня впервые увидел, так у меня волосы были вот такие — Джо показала пальцами, — я же на корабле плавала, там с косами неудобно. И ничего, — девушка рассмеялась, — понравилась я ему. Так что не бойся".

Дина помолчала и робко спросила: "А ты ведь с Иосифом целовалась?"

— И сейчас целуюсь, — Джо положила вилки на холщовую салфетку, и стала их чистить, — правда, как ты говоришь, два месяца уже не удавалось, с этими строгостями. Теперь и по улице одним не походить, вон госпожа Сегал все шипит, что нескромно это.

— А как целоваться? — поинтересовалась Дина, краснея.

— Губами, — ухмыльнулась Джо. "Впрочем, подожди следующего года, нам госпожа Судакова все расскажет, она же невест учит".

— Лучше уж ты, — хихикнула Дина. "Ну, так как?"

Джо только открыла рот, как хлопнула входная дверь. Госпожа Сегал громко сказала: "Быстро сюда, дальше я эти корзины одна не потащу".

Уже вечером, сидя на кровати, расчесывая длинные волосы, глядя в маленькое окно полуподвальной комнаты на яркий, летний закат, Дина вдруг вздохнула: "Так жалко Еву. Она уже теперь и не оправится, наверное".

Джо подоткнула подушку у себя за спиной: "Я же спрашивала Иосифа, тогда еще, два месяца назад — что с ней. А он только глаза отвел. Значит, говорить не хотел".

— Не оправится, — покачала головой Джо, и устало закрыла глаза.

Дочь уже засыпала. Степан сидел на кровати в детской, держа ее за руку, слушая, как сопит сын в своей колыбели.

Вечер был теплым, даже жарким. Ханеле, откинув холщовую простыню, заворочавшись, сонно, сказала: "Сыночек мой…"

Степан замер. Наклонившись к ней, он шепнул: "Спи, милая, поздно уже". Серые глаза дочери распахнулись. Девочка, глядя в полутьме на лицо отца, пробормотала: "Сыночек. Так больно, так больно. Никого рядом нет, только завтра придут. Я их дождусь, надо дождаться".

Она увидела исхудавшую, в одной рубашке, женщину, что скорчилась в углу каменной, пустой комнаты: "Я ее знаю. Это тетя Ева. Господи, не показывай мне ничего, пожалуйста, я спать хочу".

— Ева…, - одним дыханием сказала девочка, и, зевнув, заснула — мгновенно.

Степан еще посидел немного, опустив голову в руки, вспоминая жемчужный блеск ее кожи, растрепанные, каштановые волосы. Тяжело вздохнув, поднявшись, он вышел в коридор.

Он постоял, прислонившись к стене, а потом заставил себя войти в соседнюю спальню, где ждала его жена.

Двое мужчин, повыше и пониже, в темных сюртуках, медленно шли по рынку. Иосиф обернулся: "Ерунда, показалось. Незачем за нами следить, никому эта бедная женщина не нужна".

Аарон на ходу пощупал отрез шелка: "И все равно, Иосиф, это же еврейский ребенок. Ты ему даже обрезание сделал, как положено. Только имени не дали"

Иосиф остановился, и, натолкнувшись на какого-то торговца, — извинился по-арабски. "Аарон, — развел он руками, — ну что же делать. Мы не можем его держать у себя, его кормить надо. Кормилица хорошая, а что она христианка — так и отец у мальчика, ты меня прости, католический священник был, и приют францисканцы содержат".

Они, молча, пошли, дальше. Аарон, посмотрев на плетеную корзинку с едой у себя в руке, вздохнул: "А Джо согласится, чтобы он с вами жил?"

Иосиф улыбнулся: "Согласится, конечно. А что ты его хотел взять — так я же тебе рассказывал. Я ходил к Судакову, просил его, чтобы община Еве помогла. Он меня отправил восвояси. Не стоит этого мальчика в Иерусалиме оставлять, поверь мне. Как мы с Джо поженимся, следующим годом, так и заберем его".

— Дина бы тоже согласилась, — улыбнулся Аарон. "Она добрая девушка. Но ты прав, в Европе ему лучше будет". Юноша помолчал и спросил: "А Еву…, Иосиф, ее никак не спасти?"

— Ты же видел, — мужчина дернул краем рта. "Она же себя голодом морит. У тех, кто потерял разум, такое бывает. Как она еще доносила до срока — удивляюсь. Я боялся, что она выкинет, или дитя мертвое родится. Но Господь миловал. У нее и волосы почти все выпали, и зубы шатаются. Она вряд ли долго протянет, — мужчины вышли из Дамасских ворот и стали спускаться по тропинке, что вела к деревне.

Немного поодаль, в стороне от бедных, из грубого камня лачуг стоял дом. Иосиф стер пот со лба и остановился перед тяжелой, деревянной дверью с врезанной в нее решеткой. "Жара, какая, — подумал он, и положил руку на плечо Аарону: "Пошли".

В большой комнате пахло потом и мочой. Иосиф обернулся к монаху, что стоял сзади: "Давайте, я ее первой осмотрю, потом займусь остальными, раз вы говорите, что она кровью кашляет".

— Уже вторую неделю, — развел руками францисканец. "Каждую ночь, и днем — тоже. И не ест почти ничего, выплевывает. Бедная девушка".

Иосиф взглянул на женщин — с остриженными волосами, в длинных, холщовых рубашках, что бесцельно бродили по комнате, или сидели, раскачиваясь, у стен. Подхватив свой саквояж, нагнув голову, он шагнул в боковую каморку.

Она лежала на тюфяке, смотря в маленькое окно, за которым были видны стены Иерусалима, черепичные, красные, охряные крыши, и огромное, яростное солнце.

Иосиф присел рядом и взял тонкое, костлявое запястье. "Сердце уже с перебоями работает, — понял он. "Сейчас Аарона позову, из мужского отделения. Пусть с ней побудет, пока я с женщинами занят".

— Искала его и нашла его, искала его и нашла его, — бормотала Ева.

Он посмотрел на запавшие, огромные глаза, на морщины вокруг рта, на серую, сухую кожу. Чуть коснувшись обритой наголо головы, Иосиф ласково сказал: "С вашим сыном все хорошо, Ева, он крепкий мальчик. Он у кормилицы сейчас. Мы о нем позаботимся, я обещаю".

Женщина закашлялась. Иосиф вытер салфеткой струйку крови, что поползла по щеке. Она вдруг заплакала, перевернувшись на бок, подтянув острые колени к впалому животу.

— Сыночек, — услышал он едва различимый голос, — сыночек мой.

— Она же не хотела мальчика отдавать, — вспомнил Иосиф, — но как его тут держать, невозможно, совершенно невозможно. Да и молока у нее не было. Потом я вернулся, а она ползала по каморке, искала его, и плакала. И тоже повторяла: "Сыночек".

Он почувствовал слезы у себя на глазах: "Сейчас Аарон к вам придет, почитает. Вы полежите, Ева, вы очень ослабли. Не надо волноваться".

Иосиф вышел. Не обращая внимания на больных, он прислонился лицом к прохладной, каменной стене. Только когда он почувствовал на плече руку Аарона, он повернулся: "Там скоро…все закончится. Почитай ей пока, пожалуйста".

Она лежала, уткнувшись лицом в худую руку. Аарон устроился у изголовья: "Я же не врач, мне нельзя ее трогать. Ерунда, — вдруг разозлился юноша, — человек умирает". Он взял сухие пальцы и улыбнулся: "Отдыхайте, милая, и слушайте".

— Ответит тебе Господь в день бедствия; охранит тебя имя Бога Яакова! Пошлет Он помощь тебе из святилища, и с Сиона поддержит тебя! — Аарон, на мгновение, прервался. Женщина, с трудом подняв голову, улыбалась — нежно, мимолетно.

Они вышли из приюта, когда над Иерусалимом уже склонялось солнце. "Надо женщин позвать, — наконец, сказал Иосиф, — пусть тело к похоронам подготовят. Только вот не хочется, конечно, к раву Судакову опять идти, — он поморщился.

— Да что ты, — Аарон вздохнул, — это же мицва, заповедь, нельзя отказывать еврею в похоронах. Положено все бросить, и заниматься только этим. Смотри, — он внезапно остановился, — вот уж не ожидал его тут увидеть.

Он шел к ним — высокий, широкоплечий, в темной одежде. Золотисто-рыжая, длинная борода играла в солнечном свете.

Степан остановился рядом. Смотря поверх их голов на здание приюта, он услышал голос Аарона: "Рав Судаков, Ева Горовиц умерла сегодня. Надо позаботиться о ее похоронах".

Он вспомнил ее ласковые губы, ее шепот, ее руки, что обнимали его — там, в маленькой комнате, где за окном лил нескончаемый дождь. Откашлявшись, он ответил: "Я все устрою, господин Горовиц, не волнуйтесь. Спасибо, что заботитесь об этих несчастных. А? — Степан оборвал себя, увидев темные глаза Иосифа.

— Что, рав Судаков? — спросил врач.

— Ничего, ничего, — Степан махнул рукой. "Я позову женщин из похоронного общества". Он повернулся и быстро пошел вверх, к Дамасским воротам.

— Может, надо было ему сказать, насчет мальчика? — неуверенно спросил Аарон, глядя вслед раввину.

Иосиф потер свою бороду.

— А зачем? — он пожал плечами. "И так понятно, что никому, кроме нас, он не нужен. Значит, завтра и похороны уже, надо сходить".

— Да — отозвался Аарон, и они направились к городским стенам.

В маленькой церкви пахло воском. Женщина — низенькая, полная, — набожно перекрестилась. Священник ласково сказал: "Вы все правильно сделали, милая. Дитя должно войти в ограду святой церкви и обрести спасение".

Женщина покосилась на ребенка, что спокойно спал у нее на руках, и робко проговорила: "Только, святой отец, этот врач, еврей, что мне мальчика принес, сказал, что через год заберут дитя, как я его отлучу".

— Этот ребенок теперь принадлежит Иисусу, — спокойно ответил священник, подводя женщину к купели. "Вы мне его отдадите, следующим летом, и мы все устроим. Церковь не оставляет сирот, милая, он будет под нашей защитой".

Женщина развернула пеленки. Мальчик сонно потянулся.

— Рыженький, — ласково подумал францисканец. "Как этот бедный святой отец, что в урагане погиб, я же хоронил его. Пьетро Корвино его звали. Как раз Святой Петр в веригах, уже на следующей неделе. Хорошее имя — Пьетро. А фамилию можно по тому священнику покойному дать, я напишу в письме, что мы в Рим пошлем, вместе с ребенком".

— Вот так, милый мой, — пробормотала женщина, вытирая слезы. "Сейчас окрестим тебя, и ты будешь спасен".

Мальчик открыл серо-зеленые, большие глаза. Почувствовав воду, что лилась ему на голову, он широко улыбнулся.

— Ego te baptizo in nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti, — священник увидел, как мальчик протянул ручку к распятию. Растрогавшись, он погладил влажные, рыжие кудряшки: "Добро пожаловать домой, маленький Пьетро".

Степан оглянулся на мужчин, что спускались с Масличной горы к городу: "Хоть миньян собрали для похорон, и то хорошо". Он, было, хотел пройти к могиле тестя, но застыл, глядя на свежий холмик легкой, сухой земли. "Ева, — сказал он, и, посмотрев вокруг, опустился на колени. "Ева… Господи, прости меня, но я больше не могу, не могу".

Он заплакал, вытирая ладонью слезы, вспоминая запах свежести, вспоминая музыку, что звучала там, где плескалось море, там, где кричали чайки за окном. Степан почувствовал на лице капли чистого, сильного, осеннего дождя, и шепнув: "Вот и все, — поднялся.

У ограды кладбища он вымыл руки: "Всякая плоть — трава, и вся красота ее — как цвет полевой. Засыхает трава, увядает цвет, когда дунет на него дуновение Господа".

В последний раз, посмотрев на уходящие вдаль ряды серых камней, он пошел по пыльной, жаркой дороге вниз — к себе домой.

 

Пролог

Апрель 1780, Бостон

Деревянная лестница была приставлена к стене постоялого двора. Натаниэль, ловко орудуя кистью, крикнул: "Ну как?"

— Отлично, — отозвалась жена, что стояла с плетеной корзинкой, полной яиц. Ее кудрявые волосы шевелил свежий ветер с моря. Салли приставила ладонь к глазам и полюбовалась золочеными буквами: "Freeman’s Arms".

На чистом, выметенном дворе было тихо, только с задов дома доносилось квохтанье кур. Крепкое, двухэтажное здание стояло на южной дороге, среди полей и садов. Узкая тропинка спускалась с обрыва холма к бесконечному, блестящему под солнцем, океану.

— Шесть комнат, — подумала Салли, — таверна и отдельный зал, для джентльменов. Господи, как нам миссис Марту благодарить. Вроде за два года и привели все в порядок, потихоньку. Теперь Нат из армии ушел, все легче будет.

Муж, все еще в испачканном красками холщовом фартуке, внезапно оказался рядом. Нат прижал жену к себе: "Я бы, миссис Фримен, проверил — крепкие ли у нас кровати?"

— Каждую ночь проверяешь, — томно сказала Салли. Она покраснела: "Или это ты в армии так соскучился?"

— А как же, — рука Ната зашарила по пуговицам ее простого, шерстяного платья. Дверь таверны заскрипела. На крыльце появилась маленькая, пухленькая девочка. Засунув пальчик в рот, она с опаской посмотрела на ступени и жалобно позвала: "Папа!"

— Вечером, — пообещал Нат, успев поцеловать жену куда-то за ухо. Он снял дочь с крыльца. Посадив ребенка себе на плечо, Нат рассмеялся: "Соскучилась, счастье мое? Сейчас мама обед накроет, а мы с тобой к морю прогуляемся, хочешь?"

— Ага! — радостно согласилась маленькая Марта. Салли, улыбнулась, проходя в таверну: "Не оторвать ее от отца. Конечно, первый год-то ее он в армии был, приезжал пару раз, и все. Теперь уж все вместе заживем, — она остановилась на блистающей чистотой кухне, и поставила корзинку с яйцами на стол.

Со двора донесся стук копыт и радостный голос Ната: "Капитан Вулф!"

Салли выглянула в окно: "Как раз к обеду, Дэниел!"

— А что, Дэниел, — Нат разлил вино, — в погреба будешь спускаться, как обещал?

Мужчина рассмеялся и покачал на коленях задремавшую дочку Фрименов. "Хорошенькая какая, — как всегда, подумал Дэниел, глядя на мелкие, черные кудряшки Марты, и ее нежную, смуглую кожу. "А у тебя, когда дети будет, а, Дэниел? — вздохнул он. Оборвав себя, мужчина ответил: "Я уже и так вижу, Нат, что все в порядке".

— На этой неделе объявление в газете выходит, — сказала Салли, забирая у Дэниела дочку. "Пока, тут, в бостонской".

— Я еще договорился с издателями газет в Нью-Гемпшире и Коннектикуте, когда в Филадельфии был. Они тоже объявление поставят, так что ждите и оттуда гостей, — Дэниел принял от Ната тарелку с олениной.

— Сейчас уложу Марту и вернусь, — сказала Салли, выходя, — на десерт пирог тыквенный.

Нат проводил жену глазами: "Ну что там, в Спрингфилде? Видел мою матушку?"

— Даже письмо от нее привез, — Дэниел потянулся за сюртуком. "Я писал, миссис Бетси мне диктовала. Она же неграмотная у тебя".

— Научу ее, — пообещал Нат. Он быстро прочитал письмо: "Значит, в июне?"

— Угу, — кивнул Дэниел, наливая себе еще вина. "Мистер Седжвик и мистер Рив уже на той неделе подают прошение, от имени твоей матушки, в суде Баррингтона. Представлять ее я буду. Так что освободим миссис Бетси и я после этого уеду".

— Куда? — ахнула Салли, что, вернувшись в комнату, присела за стол. "Неужели во Францию все-таки?"

Дэниел покраснел. "Не зря же я в Филадельфии был. Сначала в Париж, к Франклину, а потом, по поручению Континентального Конгресса — в Марокко. Мы сейчас с тамошним султаном договор о дружбе заключаем. Он потянулся за сумой и показал им арабскую грамматику: "Я полгода уже язык учу. Конечно, тяжело самому. В Марокко и посмотрю — как они меня понимать будут".

— Так далеко, в Африке, — зачарованно сказала Салли. Нат улыбнулся: "Мы с тобой, дорогая жена — тоже из Африки. Правда, то дело давнее".

— Зато теперь мы все американцы, — Дэниел посмотрел на пустую тарелку и жалобно попросил: "А можно еще? Уж очень вкусно твоя жена готовит, Нат".

— Это он жарил, — кивнула Салли на мужа. "А ты бы тоже, Дэниел — женился".

Она поймала взгляд мужа и горько подумала: "Да что уж тут. Мирьям давно в живых нет. Кинтейл же, как Хаима убивал, так похвастался ему — мол, сестру его в землю зарыл. Юноша тот, Джон Холланд говорил потом — Кинтейл всех перерезал, как ту индейскую деревню захватывал. О Кинтейле тоже ничего не слышно. Миссис Онатарио той осенью только и узнала, — он на запад пошел. Где его искать там — неизвестно".

— Вот привезу кого-нибудь из Марокко, — пообещал Дэниел, — или из Парижа. Фламбе я вам оставлю тогда, присмотрите за ним?

— Конечно, — ответил Нат. Веселый, девичий голос сказал с порога: "Тетя Салли, дядя Нат, мы шли пешком и проголодались!"

— Констанца! — рассмеялась Эстер. Все еще держа девочку за руку, она развязала ленты чепца: "Вот и дядя Дэниел, сейчас он тебе скажет — повезет он тебя в Париж или нет?"

Девочка встряхнула рыжими косами. Уперев ручки в бока, она требовательно взглянула на мужчину. Тот поднялся: "В июне, мисс ди Амальфи, буду иметь честь сопровождать вас во Францию. Там уже тетя Марта найдет способ тебя в Лондон переправить".

— Я так рада! — восторженно отозвалась девочка. Эстер поцеловала ее в затылок: "В Лондоне тебе дядя Питер наймет самых лучших учителей, не волнуйся. И с кузеном своим познакомишься, Майклом. Так что будем твои вещи собирать".

Они устроились за столом. Дэниел, искоса посмотрел на черные, длинные ресницы женщины: "Невозможно же так мучиться. Хватит, уеду и забуду о ней. Тем более Меир должен скоро вернуться, со своего Синт-Эстасиуса. Они съездят в синагогу, и Эстер после этого сможет выйти замуж. И выйдет, наверняка, уже к осени, а то и раньше. Три года она уже вдовеет".

Эстер отпила кофе из фаянсовой чашки и замялась: "Нат, Салли, я попросить хотела…, Миссис Франклин в Беркширы уехала, на все лето, с дочерью своей побыть. Мне на вызов надо, в деревню. Вы не присмотрите за Констанцей, дня три или четыре?"

— Конечно, — удивилась Салли. "Да хоть неделю, Эстер, сколько надо, столько и присмотрим".

— А Марта спит? — поинтересовалась Констанца, щедро посыпая сахаром тыквенный пирог. "Она маленькая еще, маленьким детям надо много спать".

— Я вот после обеда возьму ее, тебя, — пригрозил Нат, — и покатаю вас на лодке по заливу. Ты после этого тоже спать будешь, без задних ног.

Эстер допила кофе. Поднявшись, она улыбнулась: "Саквояж с твоими вещами на крыльце стоит, милая. А мне и пора уже".

— Я вас провожу, — Дэниел тоже встал, — а Фламбе потом заберу. Давай, Нат, — он пожал руку юноше, — через пару недель отправляемся в Баррингтон, на суд.

Они медленно шли по дороге к городу. Подол серого платья Эстер бился на ветру. Она придержала его рукой. Дэниел взглянул на ее нежные, белые пальцы. Вдыхая запах соли, он спросил: "А куда ты едешь, на вызов?"

Эстер помолчала. Остановившись, подняв голову — она была много ниже, женщина посмотрела в его сине-зеленые глаза. На ее щеках играл чуть заметный румянец.

— Я не еду на вызов, Дэниел, — наконец, сказала она. "Я беру отпуск, на несколько дней".

— Зачем? — услышала Эстер его голос. Потянувшись, она провела рукой по его щеке: "Чтобы провести их с тобой".

Эстер проснулась от криков чаек. Окно маленькой комнаты выходило прямо на океан. Ставни поскрипывали, холщовая занавеска раздувалась от прохладного ветра.

Она поежилась. Натянув им на плечи грубое, шерстяное одеяло, Эстер скользнула обратно в его объятья — туда, где было тепло и спокойно. Дэниел, сквозь сон, прижал ее к себе: "Никуда не отпущу".

— Я и не собираюсь, — она коснулась губами загорелого, со шрамом от ранения, плеча. "Три раза его ранили, — вспомнила Эстер. Она шепнула: "Не собираюсь уходить".

— Очень хорошо, — темные ресницы дрогнули. Дэниел, улыбнувшись, перевернул ее на бок: "Потому что я собираюсь продолжить то, что закончилось два часа назад".

— И правда, — Эстер, прикусив зубами подушку, тихо постанывала, — заснули, когда уже рассветало. Вчера еле добрались сюда, в этот Линн. Семь миль от Бостона, деревня. Тут нас и не знает никто. Мистер и миссис Вулф.

На полу валялась одежда. Она вспомнила, как Дэниел, захлопнув дверь, прижал ее к дощатой стене, целуя, сбрасывая чепец, распуская косы. Освещенное закатом море шуршало почти у порога рыбацкой таверны. Он, опустившись на колени, раздевая ее, сказал сквозь зубы: "Я не думал, что доживу до этого дня".

— Прямо там и начали, у стены, — смешливо подумала Эстер. "Хорошо, что я кольцо надела. Молодожены и молодожены, никто и внимания не обратил"

Она повернула растрепанную голову. Дэниел, закрыв ей рот поцелуем, укладывая на спину, сказал на ухо: "Потом лодку возьмем, я тебя увезу подальше, и там кричи вволю".

Эстер металась, обнимая его, что-то шепча, клекотали чайки. Дэниел, прижавшись губами к ее шее, вдыхая запах соли и трав, — сам едва сдержал стон. Она вся была маленькая, ладная, с тяжелыми, черными, волосами, что спускались на стройную спину, закрывая ее до тонкой, со следами от поцелуев, талии. Ее кожа отливала жемчугом. Он, поставив ее на четвереньки, чувствуя под руками маленькую, нежную грудь, тихо проговорил: "Я очень осторожно".

На вкус она была свежей, как весенний ветер, что гулял по комнате. Почувствовав его руку, Эстер выгнула спину, вцепившись пальцами в холщовую простыню. Она жалобно попросила: "Медленно…, Так хорошо…"

— Конечно, — Дэниел опустил лицо в ее мягкие волосы. Он поцеловал узкие плечи, выступающие лопатки: "Господи, за что мне это счастье? Сейчас Меир приедет, и поженимся, по лицензии. У нас будут дети, — он вспомнил ее лихорадочный шепот: "Можно…, Сейчас все можно, Дэниел…"

— Хочу еще, — простонал он потом. Эстер, мотая головой, схватив его руку, яростно шепнула: "Хочу быть твоей!".

— Ты моя, — Дэниел прижал ее своим телом к постели. Сдерживая крик, чувствуя ее покорное, влажное, горячее тело, он еще раз повторил: "Ты моя!".

Потом она лежала головой на его плече. Дэниел, наконец, подняв руку, вдыхая запах мускуса, улыбнулся: "Сейчас я оденусь и принесу тебе завтрак. Потом поеду в Бостон, ненадолго, по делам. Когда вернусь, возьмем лодку, корзину с едой, и я тебя увезу в самое уединенное место, которое только есть на побережье. А ты сейчас поешь, и будешь спать, поняла?"

— Угу, — она зевнула. Дэниел поцеловал темные круги под ее глазами: "Ты самая красивая женщина на свете".

Он спустился вниз, в одной рубашке и бриджах. Забирая приготовленный поднос, Дэниел услышал голос хозяйки из задней комнаты: "Одно слово — молодожены. Жена-то у него, креолка, наверное, с юга. Ох, и кричала, так и хотелось постучать к ним. А потом, миссис Миллер, стою и думаю — а сама-то ты какой была, в ее годы? Тоже, со стариком своим, упокой Господь душу его, — не стеснялась. Так и пошла спать".

Дэниел покраснел. Тихо рассмеявшись, он пошел наверх. Эстер сидела на постели, обнаженная, со сколотыми на затылке волосами. "Тебе хлеб, — сказал Дэниел, устраиваясь рядом, — а мне бекон. Вчера не успели из Бостона ничего взять, сегодня хоть вина привезу".

Эстер отпила кофе. Она с жадностью откусила хлеб: "Мне же нельзя их вино. А, — она вдруг почувствовала румянец на щеках, — мне и то, что ночью сегодня было — нельзя. Ничего, это же один раз, больше не повторится".

Потом она встала на колени, и лукаво сказала: "Вижу, что в Бостон тебя таким отпускать нельзя, Дэниел. Иди сюда". Он пропустил сквозь пальцы черные, разбросанные по плечам волосы, и попросил: "Тоже…, медленно"

Женщина только кивнула. Он, закрыв глаза, вспомнил жаркий, летний вечер на берегу реки, и свой голос: "Счастье — это когда ты рядом со мной".

— Господи, — попросил Дэниел, — ну хоть Эстер ты мне оставь, пожалуйста.

Когда она ушел, Эстер свернулась клубочком под одеялом. Она вспомнила холщовый мешочек, что лежал в ее саквояже. "Да ну, — подумала женщина, — лень вставать. Три дня, как крови закончились, ничего не будет".

Она заснула, — мгновенно, как ребенок, и видела во сне берег моря — белого песка, черепичные крыши маленьких домиков и себя — шлепающую босыми ногами по воде.

Они сидели, прислонившись спинами к лодке, глядя на догорающий костер. "Очень вкусное вино, — томно сказала Эстер, отдавая Дэниелу бутылку. "И рыбу ты отлично зажарил. Я и не думала, что ты так умеешь".

— Спасибо моему первому клиенту, — он поцеловал сладкие, податливые губы. "Он у меня рыбак был. Когда я взялся за его дело, то приехал к ним в деревню, это еще севернее. Мистер Томас и взял меня с собой в море. Научил суп с креветками варить, рыбу жарить…, Впрочем, тебе же креветки нельзя, — он ласково улыбнулся, — будем с тобой, разное есть, когда поженимся".

Эстер молчала. Дэниел, потянувшись за своей рыбацкой, холщовой курткой, достал из кармана какой-то мешочек. "Я это вчера должен был сделать, конечно, — мужчина покраснел, — как джентльмен. Я за ним в Бостон ездил. Возьми, пожалуйста".

Эстер посмотрела на кольцо с темной жемчужиной. Дэниел привлек ее к себе. "Оно очень старое, — сказал мужчина, — позапрошлого века. Это семейное, отец, — Дэниел поморщился, — не стал забирать. Я его у Адамса в сейфе держал. Я хочу, чтобы ты стала моей женой, Эстер".

Ветер раздул пламя костра, плавник затрещал. Она покачала головой: "Нет. Так нельзя, Дэниел. Я тебя не люблю".

— Тогда зачем…, - мужчина не закончил. Эстер, повернувшись, взяв его лицо в ладони, вздохнула: "Потому что нам было одиноко".

— Это потому, что я не еврей, — он все смотрел в ее черные, большие глаза. "Поэтому?"

Женщина погладила его по щеке: "Знаешь, когда я получила то письмо, из Лондона, от Иосифа — я плакала. Не только потому, что он жив — мой брат, мой единственный брат, но и потому, что раньше, в Старом Свете, он был совсем другим. Я никогда не думала, что он пойдет на костер ради нашей веры, никогда не думала, что ради своей невесты поедет в Иерусалим, и будет ждать, пока она станет еврейкой…, Так как же я могу, Дэниел, как я могу все бросить?"

— Если бы ты меня любила, — жестко отозвался он, — бросила бы.

— У него уже морщины, — подумала Эстер. "На лбу. Двадцать пять ему всего лишь. Конечно, он воевал столько лет, лучшего друга потерял, отца, Мирьям…".

— Если бы любила, то да, — согласилась женщина. "Когда нам Марта копию родословного древа прислала, мы сидели и читали о Вороне и донье Эстер, Констанца мне потом сказала: "Так и надо любить, тетя!". И как Джозефина моего брата любит, и он — ее".

— Я тебя люблю, — упрямо повторил Дэниел. Он взглянул на садящееся над равниной солнце, на уже темное, вечернее море: "А Мирьям? Если бы я ее любил, я бы землю перевернул, а нашел бы ее. Джо Холланд — с костра Иосифа спасла. Хаим Эстер из рабства выкупил. А я?"

Она поцеловала его — нежно, едва касаясь губами. Прижавшись щекой к его ладони, Эстер шепнула: "Мы еще полюбим, Дэниел, поверь мне. Возьми кольцо с собой, во Францию. Может быть, ты там встретишь ту, что будет тебе дороже всего".

Мужчина убрал кольцо. Устроив ее у себя в руках, поцеловав в затылок, он согласился: "Хорошо. А сейчас что?"

— А сейчас у нас есть еще три ночи и два дня, — озорно ответила Эстер. Дэниел, незаметно вытерев глаза, улыбнулся: "Тогда давай не терять времени, начнем прямо тут. У костра еще тепло".

Эстер повернулась, и, развязывая шнурки у ворота рубашки, целуя его, пообещала: "Будет еще теплее".

Потом, лежа на песке, удерживая ее за спину, слыша ее крик, Дэниел посмотрел вверх, на просторное, с еще неяркими звездами небо. Чайки, покружившись над ними, медленно летели на восток, туда, где на берег набегали низкие, спокойные волны океана.