Океан был холодным, течение — сильным. Федор смешливо подумал: "Возьмет меня, и унесет, а ведь я даже его с величеством Сиди Мохаммедом пока не встречался. Жду, пока он из Марракеша приедет".

Отсюда, за милю от берега, была видна вся Эс-Сувейра, — аккуратные дома торгового квартала, минареты мечетей, порт с маяком. Федор приставил ладонь к глазам и увидел два судна, что были пришвартованы в самой середине гавани.

— Углублять будут, — он взглянул на побережье, что уходило к югу, и присвистнул: "Вот это да!". Беломраморная вилла, окруженная неприступной, гранитной стеной, стояла на вершине небольшого холма. На склоне были разбиты сады с каскадом фонтанов. Федор усмехнулся: "Прямо как у короля Людовика, в Версале. Смотри-ка, и бассейн там есть, и порт свой, только маленький". У причала покачивался небольшой бот со свернутыми парусами.

Он подплыл поближе и увидел купальный павильон — серо-зеленого мрамора, стоявший фасадом к морю. Шелковые занавеси шевелились под ветром.

— Марта мне рассказывала, — вспомнил Федор, — у них в Англии сейчас появились купальные машины, для дам. Тут, — он увидел охранников, что прохаживались по белому песку, — сразу видно, какой-то важный человек живет. Надо у этого Малика спросить.

Он в последний раз полюбовался изящными арками виллы, и, повернув на север, поплыл вдоль берега: "Европеец строил. В местном стиле, а все равно — европеец, и торговые кварталы он же возводил. Хороший мастер, все на совесть сделано".

Малик ждал его на берегу. Когда Федор оделся, советник султана похлопал его по плечу: "У нас зимой никто не купается, вода ледяная".

— Как по мне, — Федор сладко потянулся, — так отличная вода, месье Малик. А вы хорошо по-французски стали говорить. Арабский-то у меня для рынка только сгодится, я все-таки не господин Даниял, как вы его называете.

— У нас очень, много торговли, — Малик повел рукой в сторону порта. "Много кораблей, месье Теодор, вы сами видели. Ну и вообще, — он блеснул белыми зубами и погладил черную, с проседью, ухоженную бороду, — мы рядом с Европой, не надо нам об этом забывать. Спасибо, что привезли подарки от господина Данияла, мы ему — тоже передадим".

Уже когда они поднялись с берега на широкую, мощеную дорогу, где ждали охранники с лошадьми, Малик небрежно спросил: "Раз вы с господином Даниялом друзья — не собирается ли он опять навестить наши края?"

— Нет, — Федор потрепал по холке огромного, рыжего жеребца и рассмеялся: "В масть мне подобрали, месье Малик. У господина Данияла сейчас много работы в Европе — его страну признали Генеральные Штаты, в Нидерландах. Другие европейские монархи тоже стали думать об установлении отношений с Америкой".

— Мы были первыми, — гордо сказал Малик. "Его величество султан всегда думает о будущем". Он скосил глаза на блистающий сапфирами эфес клинка: "Хоть этот не родственник, всего лишь друг этого Данияла. Аллах милосердный, хорошо, что он сюда не вернется. А вот сабля…"

Малик тронул своего коня, и повел рукой на юг, в сторону пустыни: "Его величество сам хочет отправиться с вами на будущие рудники, он очень интересуется техникой".

Федор взглянул на корабли в порту: "Хотя гавань вы до сих пор — дедовским методом углубляете. Кстати, месье Малик, что это за вилла, там, к югу?"

Он, искоса, посмотрел на бесстрастное, смуглое лицо мужчины. "Очень изящное здание, как будто сошло со страниц этих ваших сказок, "Арабские ночи". Я их читал, в Париже еще".

— Это резиденция его величества султана в Эс-Сувейре, — коротко сказал Малик, и проехал к высоким, деревянным воротам: "Будем обедать у меня. У вас удивительной красоты сабля, месье Теодор. Семейная?"

Федор только кивнул, спешиваясь.

— Сабля, — хмыкнул про себя Малик. "Аль-Джафар, ходили слухи, из-за какой-то сабли погиб. Тогда, десять лет назад, в Рабате. Тот капитан Стефано — тоже из Рабата бежал. Не нравится мне все это, вот что".

Они шли по прохладным, устланным коврами комнатам, по стенам, падая в мраморные чаши, струилась вода. Малик исподволь оглядел мужчину: "И не спросишь такого прямо — откуда вы, месье Теодор, взяли эту саблю? Ладно, как-нибудь разузнаю. Еще не хватало, чтобы этот капитан Стефано тут появился, если он жив".

— Купальня, — напомнил себе Федор, когда они вышли в полукруглый зал, выложенный мозаикой, с низким, кованого серебра столом. "Там есть женщина, на вилле. Жена, что ли, этого Сиди Мохаммеда? Ладно, — он вдохнул запах специй, — это я выясню".

— Чай, — Малик взялся за красивый, с тонкой ручкой, выложенный самоцветами, чайник. "С мятой, месье Теодор, нет ничего лучше — ни в жару, ни в холод. А что касается дедовских методов… — он привстал и вгляделся в океанскую гладь. Советник султана внезапно рассмеялся. Щелкнув пальцами, он принял от охранника подзорную трубу.

— Мы пригласили сюда инженеров из Европы. Посмотрите, как раз их корабль, — Малик довольно улыбнулся.

Федор увидел белые, с красными крестами, флаги Генуэзской республики: "У его величества султана действительно — очень широкий взгляд на мир. Они ведь христиане, эти инженеры".

Малик разрезал ягненка, и, накладывая кускус на серебряные тарелки, усмехнулся: "Вы тоже — не магометанин, месье Теодор. А с инженерами — даже ваш папа римский любит деньги, платим же мы хорошо".

Порыв ветра заполоскал тонким шелком, что прикрывал окно. Федор увидел, как корабль поворачивает к гавани.

Высокий мальчик в коричневой рясе послушника перегнулся через борт корабля, раскрыв рот, глядя на приближающийся берег. Ветер трепал рыжие кудри, серо-зеленые, большие глаза оглядывали гавань.

— Верблюды, — восхищенно подумал Пьетро. "Папа рассказывал, он их видел, в Азии. И тигров видел. Жаль, слонов тут нет, они южнее живут. Как интересно!"

Крепкая рука легла ему на плечо. Джованни, наклонившись, шепнул: "Африка, милый. Нравится?"

— Очень! — выдохнул ребенок. Джованни подумал: "Господи, как я раньше жил, без Пьетро?"

Он так и стоял, обнимая сына, рассматривая Эс-Сувейру. Джованни, наконец, сказал: "Ты помни, молиться мы можем только дома".

— Я бы в мечеть сходил, — пробормотал Пьетро и поинтересовался: "Можно ведь, папа?"

Джованни оглянулся, — других иезуитов на палубе не было, — и пожал плечами: "Ну отчего же нельзя, сходим вместе".

Якорная цепь загремела. Пьетро весело отозвался: "Здорово!"

Изабелла сбросила на мраморный пол купальни шелковую накидку. Спустившись по ступеням вниз, к морю, женщина ахнула — оно было холодным, свежим, на темно-зеленой, чуть волнующейся глади были видны белые барашки. Она закрутила волосы тяжелым узлом на затылке, и окунулась — дыхание сразу перехватило. Изабелла поплыла, перевернулась на спину, и, чихнула: "Хорошо!"

За бухтой был океан, освещенный вечерним, низким солнцем. Девушка подумала: "Туда бы добраться. Нет, течение сильное, я не справлюсь". Изабелла поболтала ногами в воде и улыбнулась: "Инженеры эти приехали, из Италии, Малик записку прислал. Десять лет я тут живу, а его ни разу не видела, Малика. Только папу и рабочих, да и то издали. И говорю только с папой. Ладно, пусть они сначала приведут в порядок гавань. Потом построим еще один мол, сейчас нет смысла этого делать".

В купальне уже пахло сандалом, на резной скамье лежали теплые, толстого шелка полотенца. Немая, чернокожая служанка ловко и сильно растерла Изабеллу. Опустившись на колени, надевая ей расшитые жемчугом, кожаные туфли с острыми носами, негритянка покачала головой.

Изабелла посмотрела вниз — на сером мраморе были видны капли крови. Она закатила глаза: "Хоть бы их вообще не было, одни неудобства. Зачем они только нужны?"

Пока служанка хлопотала над ней, Изабелла вспомнила их давний разговор с отцом, о замужестве.

— Дети, — хмыкнула она, уже одетая, присев на скамью, подставив длинные, густые, падающие ниже пояса волосы — гребню служанки. "Интересно, откуда они берутся? Надо, чтобы был муж, это понятно. А дальше что? — она вспомнила статуи, что рисовала, еще учась во Флоренции, и покраснела.

— Может, у врача спросить? — молчаливый, вежливый пожилой евнух осматривал ее несколько раз в год. За все это время она болела только один раз — когда у нее внезапно стал резаться зуб — тяжело, с жаром.

Отец только рассмеялся и потрепал ее по голове: "Видишь, Зейнаб, ты достигла возраста мудрости — двадцать пять лет". Врач дал ей какого-то темного, приятно пахнущего настоя. Когда она проснулась — вся ее комната была заставлена свежими цветами.

Отец сидел у изголовья: "Вот и все. Зуб он удалил, только пока тебе пока нельзя жевать. Будешь пить шербеты, играть со мной в шахматы и читать".

— Но тебе, же надо в Марракеш, — нахмурилась Изабелла.

Сиди Мохаммед наклонился и поцеловал ее в лоб: "Пока я не удостоверюсь, что с тобой все хорошо, моя жемчужина, — никуда не уеду".

— Не стоит, — подумала она, чувствуя ласковые прикосновения гребня. "Все равно он мне ничего не скажет. Да и какая разница, я никогда не выйду замуж".

Изабелла подождала, пока служанка заплетет ей косы. Набросив кашемировую накидку, женщина пошла к дому. "Я поужинаю в спальне, — сказала она главному евнуху — низенькому, с кожей цвета каштана, человеку. Он говорил на пяти языках. Когда Изабелла как-то раз спросила его, откуда он, — евнух, только блеснул темными глазами и, поклонившись, промолчал.

Изабелла, скрестив ноги, устроилась у низкого столика, на котором стояла серебряная тарелка с финиками и сладостями, и налила себе чая: "Папа хочет пригласить сюда, в Эс-Сувейру евреев, где там этот проект…, - она порылась в бумагах, и вытянула один лист:

— Любая еврейская семья, переселившаяся в новый город, получит пособие на покупку дома, и освобождение от налогов на два года. Еврейской общине будет разрешено строить синагоги, и хоронить на отдельном кладбище, участок для которого они получат бесплатно.

— Молодец папа, — Изабелла взяла карандаш и написала на полях — легким, летящим почерком:

— Надо обязательно разрешить и европейским торговцам селиться в Эс-Сувейре, папа. Пусть они тоже получат освобождение от налога.

Женщина отложила бумаги. Взяв серебряный стакан, она вышла на мраморную террасу. Океан шумел, огромное, расплавленное солнце опускалось в необозримую гладь, ветер раздувал ее накидку. Изабелла вспомнила: "Я видела эти чертежи, синьора да Винчи. И папа мне рассказывал о том арабском инженере, ибн Фирмасе, который пытался летать, используя пару крыльев".

Она посмотрела на парящую над заливом чайку и услышала сзади мяуканье. Гато вышел наружу и потерся об ее ноги. Изабелла подхватила кота. Уткнувшись носом в мягкую, пахнущую розовой водой шерсть, она рассмеялась: "Ляжем в постель, я буду чертить, а ты мне — ноги согреешь".

Гато зевнул. Замурлыкав, вывернувшись, подняв хвост, кот пошел в спальню.

Изабелла обернулась в дверях — море темнело. Она увидела отблеск горящего костра — вдалеке, на севере, на маяке Эс-Сувейры.

В лавке пахло сандалом, в медных стаканчиках дымился чай. Федор, вздохнув, улыбнулся хозяину: "Уважаемый господин, сейчас мне это не надо. Будет надо, когда я поеду в Европу. Весной".

— Черт же меня дернул ступить одной ногой за порог, — смешливо подумал он. "Дэниел меня предупреждал, говорил — будут звать, будут за рукав хватать, будут клясться Аллахом, что такая скидка — только сегодня и только для меня. Они тут еще навязчивей, чем в Иерусалиме. Еще хорошо, что братом не называет".

— Брат, — прервал его молчание хозяин лавки, — высокий, красивый, пожилой человек в зеленой чалме совершившего хадж, — ты был в нашем священном городе, Эль-Кудсе, я тоже там был. Мы с тобой как будто одна семья. Ты должен меня понять, — он перегнулся через столик и приложил ладонь к сердцу, — к весне этих ковров и шелков уже не будет. Ты сам видишь, как хорошо у нас с торговлей, благодаря его величеству султану, да дарует ему Аллах долгую жизнь.

— Пусть дарует, — согласился Федор. За пологом, что отделял лавку от входа, было шумно, горели факелы, пахло свежевыпеченными лепешками, жареным мясом, — на рынке, несмотря на вечер, народу только прибывало. "Надо будет еще записать, как эти лимоны местные солят, — велел себе Федор, — и рецепты собрать, для Жанны, пряностей ей привезти".

— Так вот, — торговец отпил чая, — если я сейчас получу задаток, я буду хранить твои товары на складе до весны — совершенно бесплатно.

— А если со мной что-нибудь случится там, на юге, — усмехнулся Федор, — тебе останется и мое золото и ковры. Брат, — ядовито добавил он.

Марокканец, было, поднял ладонь. Какой-то рыжий мальчишка всунул голову в лавку и сказал на ломаном, но бойком, арабском языке: "Мне бы ножик купить".

— Тут ковры и ткани, — холодно ответил торговец и добавил: "Никакого уважения к старшим. Я, в его возрасте, не смел так с взрослыми, разговаривать".

Федор успел увидеть зеленовато-серые, большие глаза мальчика. Тот, скорчив рожицу, исчез.

— Я еще приду, — пообещал мужчина. Не слушая торговца, Федор вышел в узкий, выложенный светлым камнем проход. Он увидел рыжую голову, — мальчишка стоял, открыв рот, рассматривая открытую, увешанную кинжалами и саблями, лавку.

Федор подошел поближе, и сказал, подбирая слова: "Ты ведь не араб".

— Нет, конечно, — не отрывая взгляда от оружия, отозвался мальчик, по-итальянски. "Мы с отцом сегодня приехали, на генуэзском корабле. Он у меня инженер, — мальчик, наконец, повернулся, — он был в шароварах и рубашке: "Тут так тепло! Мы с отцом в горах живем, в монастыре, у нас там снег всю зиму. Это мой приемный отец, он еще монах, — мальчик широко улыбнулся. Он был высокий, изящный. Федор тихо сказал, смотря на него: "Я тоже инженер. Месье Корнель меня зовут".

— Вы на воздушном шаре летали, — ахнул мальчик. "Папа мне читал, в Риме. Отец Анри из Парижа ему написал. Так я знаю французский, меня папа научил. А можно вас потрогать? — мальчишка, покраснев, протянул руку. Федор пожал ее, твердя про себя: "Нет, этого не может быть, я не верю". Он, осторожно, спросил: "А тебя как зовут?"

— Пьетро Корвино, — мальчик, наконец, все рассмотрел. Пьетро твердо сказал хозяину: "Вот этот".

— Папа мне дал денег, — Пьетро рассмеялся, — чтобы я себе купил что-нибудь на память.

Он взвесил на руке простой, с черненой, серебряной рукояткой, маленький ножик.

Пьетро восхищенно сказал: "Я так давно такой хотел! В Риме они дорого стоят, а больше я нигде и не бывал. Теперь мне домой надо, — он задрал голову и посмотрел на большую, бледную луну. "Мы тут рядом живем. Вообще я сирота, — Пьетро спрятал ножик и пожал плечами. "Папа только знает, что я в Иерусалиме родился. А вы что такой бледный, месье? — озабоченно спросил Пьетро. "Съели что-то не то?"

— Я тебя провожу домой, — еле выговорил Федор, — все-таки поздно.

— Тут безопасно, — отмахнулся Пьетро, но все, же протянул ему ладонь.

— А как зовут твоего отца? — спросил Федор, когда они прошли через рыночную площадь.

— Вот тут мы живем, — Пьетро показал на белого камня, рияд. "У нас фонтан во дворе, так красиво! Зовут его отец Джованни, — прибавил Пьетро. Стукнув медным кольцом в двери, мальчик крикнул: "Папа! Я вернулся!"

— Прекрати, — еще успел сказать себе Федор. "Это другой Джованни, одиннадцать лет прошло. Джованни ди Амальфи давно погиб и похоронен, там, в Магнитной крепости".

Он вспомнил мягкие, темные глаза и веселый голос: "А еще у меня доченька есть, Констанца. Как вернусь отсюда, съезжу в Амстердам, заберу ее и будем с ней в Санкт-Петербурге жить".

— Это просто какой-то монах, — вздохнул про себя Федор, — ты лучше подумай о том, как теперь своего двоюродного племянника отсюда увезти.

Дверь открылась. Высокий, красивый мужчина в темной рясе, выглянул на улицу, вытирая полотенцем руки. "Наконец-то, — он улыбнулся, — купил свой ножик? Сейчас ужинать будем".

— Вот, — гордо сказал Пьетро, — а еще, папа, я с инженером, месье Корнелем, встретился. Тем, что на воздушном шаре летал.

Монах протянул руку: "Отец Джованни, рад встрече. Мы с сыном читали отчет о вашем эксперименте, очень впечатляет. Поужинаете с нами? В Индии я привык к острой еде, так что местная кухня мне нравится".

— Ему тридцать три сейчас, — напомнил себе Федор, — он меня на два года младше, а голова уже в седине. Он меня не узнает, что ли?

Джованни внезапно поморщился — в затылке заболело, он увидел перед собой белесый, густой туман, пронизанный слабыми лучами света.

— Бронзовые волосы, — вспомнил он. "У кого-то были бронзовые волосы, и зеленые глаза. У женщины, я ее видел. А потом выстрелы, взрывы — и темнота. Какие голубые глаза у этого Корнеля — как небо".

— Пьетро, — спокойно велел Федор, — пойди, вымой руки.

Мальчик недоуменно пожал плечами и шмыгнул внутрь рияда. В свете факелов глаза Джованни блестели, переливались. Он поднес руку к седому виску: "Месье Корнель, не поймите меня превратно…, Я, наверное, ошибаюсь, я мало что помню, но мы с вами где-то встречались. В Риме? Он отшатнулся — на большой ладони лежала икона.

— Это она, — подумал Джованни. "Мадонна. Русские ее Богородицей называют. Русские…, Правильно, я же был в России. На Урале, в крепости Магнитной. Там был инженер, Федор Петрович, мы с ним дружили. У него в избе как раз эта икона и висела".

Женщина в белой рубашке, что держала на руках младенца, смотрела на него — твердо, требовательно.

Джованни, помолчав, подняв глаза, неуверенно проговорил: "Я вспомнил. Меня зовут Джованни ди Амальфи. А вы…, ты…, русский, мы с тобой — как раз в России познакомились. Ты был горным инженером, был женат. Я тоже был женат, только моя жена умерла, и дочь — тоже".

— Слава Богу, — Федор облегченно перекрестился и сварливо добавил: "Жива твоя Констанца и здорова. Осенью ей одиннадцать лет исполнилось. Она в Лондоне, у кузена нашего, Питера Кроу. Я, кстати, тоже твой родственник, только дальний. Пошли, — он подтолкнул Джованни, — корми нас. Пусть Пьетро спать ляжет, а я тебе все расскажу".

— Светло, — вдруг сказал ему Джованни, когда они заходили во двор рияда. "В голове светло, понимаешь? Я все вижу, наконец-то".

Федор взглянул на икону и одними губами сказал: "Спасибо тебе".

Они сидели у низкого столика, вокруг подвешенной на цепочках масляной лампы вилась какая-то мошкара, с юга, из пустыни, дул теплый ветер. Джованни, разливая чай, вздохнул: "С Пьетро я поговорю, завтра. И ты тоже — побудь с ним, расскажи ему о родителях его. Мы же ничего не знали — сирота и сирота".

— Врать придется, — Федор вдохнул запах мяты. "Ты же слышал, и о кузене моем покойном, и о той девушке, что Пьетро родила. Не говорить же ребенку обо всем этом".

— Не говорить, — согласился Джованни. "Но знать он должен, Теодор. Ты же, наверное, — мужчина замялся, — захочешь, чтобы Пьетро с тобой жил, в Париже? Я-то в Лондон поеду…, - Джованни внезапно замер: "Орден меня не отпустит, никогда".

— Ты его отец, — просто сказал Федор, — ты его с младенчества вырастил. Езжайте в Англию, забери Констанцу, и живите спокойно. Тем более у Питера сын приемный, от жены моей покойной — ему десять сейчас, Пьетро — шесть, как раз подружатся. Джон теперь в Париже живет и семья его тоже — на континенте, — он широко улыбнулся и увидел глаза Джованни.

— Орден, — пробормотал Федор и выругался. "Как тебя вообще угораздило монахом стать? Хотя в Картахене ты вовремя оказался, — мужчина усмехнулся, — если бы не ты — Иосиф вряд ли бы сейчас сына растил".

— Я этого никогда никому не говорил, — угрюмо отозвался Джованни.

— А мне расскажешь, — Федор потянулся за сладостями: "Вкусные они здесь, пожалуй, еще вкуснее, чем в Иерусалиме. Вот вы уедете, — он хмыкнул, — а я с его величеством Сиди Мохаммедом на юг отправлюсь, на будущие рудники, там меня так не покормят, — добавил он, вытирая руки.

Джованни помолчал. Сомкнув длинные, красивые пальцы, он увидел перед собой на мгновение лицо Мэйгуй.

Федор слушал, изредка отпивая чай: "Это ты сглупил, конечно. Надо было тебе ее увозить оттуда, вот и все. Добрались бы как-нибудь до Кантона, спрятались бы — мне Питер о Китае рассказывал, там людей больше живет, чем во всей Европе. Ничего, отсюда я вас вытащу, обещаю, придумаю что-нибудь. Приедете в Лондон, встретишь хорошую девушку, женишься…"

— А ты? — внезапно спросил Джованни. "Так и не женился, после того, как узнал о смерти Марии, дай ей Господь вечный покой? — мужчина перекрестился.

Красивое лицо Федора помрачнело: "Нет. Давай, — велел он, — неси свои чертежи, пока я этого султана жду — помогу вам с гаванью. Мне еще эту свою кузину найти надо, Изабеллу, тетю Пьетро, так что, — он закинул руки за голову, — работы много"

— Мы ведь можем остаться, — осторожно сказал Джованни, поднимаясь.

— Еще чего не хватало, — отрезал Федор. "Одиннадцать лет по свету болтался. Живи уже тихо, пиши книги, преподавай, — хватит тебе неприятностей".

Он проводил взглядом мужчину: "Святые отцы знают, что он память потерял. Вот и отлично, незачем кому-то сообщать, что она вернулась. Как доберутся они с Пьетро до Лондона — там Джованни ее и обретет, память". Федор усмехнулся и развел руками: "Что поделать, такое случается".

Пьетро проснулся и посмотрел на низкую, большую луну за окном. В маленькой комнатке, где он спал, приятно пахло сандалом, слабо горела медная лампа. Он, подобрав под себя ноги, пошарил под подушкой.

— Мой ножик, — ласково сказал мальчик, прижимая его к щеке.

В монастыре не было ничего своего — даже рясу носил до него кто-то другой.

— Мой, — повторил Пьетро. До него донесся, — откуда-то издалека, — слабый, плачущий, женский голос: "Мой сыночек…, сыночек мой…, где он…, где…".

— Мама, — тихо сказал мальчик. "Я знаю, это мама моя. Мамочка, — он велел себе не плакать, — он уже был большим, — но слезы сами собой покатились из глаз. Он вдруг услышал мягкий, озабоченный голос отца: "Не спишь, милый? Месье Теодор ушел, мы с ним завтра в гавани встретимся".

Джованни присел на ковер, и привлек к себе ребенка, гладя его по рыжим кудрям. "Что случилось?"

— Я мамочку свою слышал, — всхлипнул Пьетро и уткнулся лицом ему в плечо. От отца пахло, как обычно — чем-то теплым, ласковым. Мальчик, успокаиваясь, спросил: "А о чем вы с месье Теодором так долго говорили?"

Джованни поцеловал мокрую щеку: "Это секрет, ну, ты никому не скажешь, милый. Я же тебе говорил — я потерял память, еще давно. Теперь она ко мне вернулась. Вот послушай".

Пьетро, затаив дыхание, вертел в руках ножик. Потом мальчик сглотнул: "Я понимаю, папа. Мне надо будет остаться в монастыре, раз у тебя дочка есть, родная".

— Дурак ты, дорогой мой сын, — Джованни нежно толкнул его в плечо. "Ты мой ребенок, и так будет всегда. А месье Теодор — твой двоюродный дядя, кузен отца твоего. Он его знал, и маму твою — тоже. Он тебе завтра все расскажет".

— Я большой, — напомнил себе Пьетро, и вздохнул — отец был совсем рядом.

— Остаться с тобой? — спросил Джованни и вспомнил, как зимними ночами, в Фонте Авеллано, когда сын был еще совсем маленьким, — он укачивал его на руках, завернув в грубую, шерстяную рясу. В келье было так холодно, что пар вырывался изо рта. Джованни, устроив ребенка у себя на груди, согревал его своим дыханием, — пока мальчик не засыпал, блаженно, сладко похрапывая.

— Ага, — Пьетро покраснел. "Один только разочек, папа".

Он задремал, держа Джованни за руку. Тот, осторожно вынув из пальцев ребенка ножик, спрятав его под подушку, улыбнулся. Он перекрестил мальчика и долго лежал, смотря в беленый потолок комнаты, слушая жужжание цикад в саду, что был разбит за стеной.

Ветер с океана раскачивал корабли, что стояли на якоре в гавани. Пьетро, уцепившись за руку Федора, спросил: "Почему мои папа и мама не поженились, раз они так любили друг друга, дядя Теодор?"

— Ты кричи тише, — посоветовал Федор, работая веслом — на втором сидел Джованни. "Я же тебе сказал — пока вы с отцом из Марокко не выберетесь, надо быть осторожными. А не поженились потому, что твоя мама была еврейка, а твой отец — католический священник".

— А что, — поинтересовался мальчик, — всем священникам нельзя жениться?

— Ну почему, — хмыкнул Федор, — англиканским священникам — можно. Твой отец хотел снять с себя сан, но не успел, — в урагане погиб. Я его и хоронил. А потом твоя мама родила тебя и умерла".

Он коротко вздохнул, поймав взгляд Джованни: "Это ложь, конечно. Что же делать — их обоих в живых уже нет, дай им Господь покой. А мальчик-то в чем виноват? Ни в чем".

— Когда вырасту, — твердо сказал Пьетро, — поеду в Иерусалим, на их могилы. Можно будет, папа?

— Конечно, — Джованни замахал рукой и с корабля сбросили трап.

— Я тебе потом еще кое-что покажу, — тихо заметил он Федору, уже оказавшись на палубе, — я в Риме работал в папской библиотеке. Они же, — Джованни с плохо скрытым отвращением прикоснулся к своей грубой рясе, — там чертежи синьора да Винчи держат. Те, которые никто никогда не видел. И еще, — его губы чуть искривились, — много всего.

Он подозвал к себе десятника и, показав ему изящный, четкий рисунок, стал медленно выговаривать арабские слова: "Все очень просто. Грунт, собранный со дна, будет складываться на плот, укреплённый между двумя лодками. Трос привяжем к молу. При повороте вот этого колеса, — палец уперся в чертеж, — он будет наматываться на барабан, и установка будет двигаться".

— А как за глубиной следить? — уважительно спросил десятник.

— Ось вращения барабана регулируется вертикально, так что все будет в порядке, — успокоил его Джованни. "Сделаем три…, нет, четыре таких механизма, и через неделю тут будет самая лучшая гавань в Марокко".

— Я такие механизмы на золотых приисках ставил, — добавил Федор по-французски. "Драга Леонардо, только ты ее усовершенствовал. Барабан лучше стал".

— Если бы еще придумать, как сюда втиснуть машину Уатта, — усмехнулся Джованни, — мы бы за день со здешним портом закончили.

— Верблюды! — крикнул Пьетро, стоя у борта корабля. "Смотрите, какая процессия!"

Федор взглянул на мол — закрытые шелковыми покрывалами носилки окружала охрана.

— Это архитектор, — благоговейно сказал десятник, — тот, что город строил.

— Интересный архитектор, — ядовито шепнул Федор на ухо Джованни, — он так всегда от людского глаза и прячется? Калека, что ли, какой-то?

В носилках тонко, неуловимо пахло розами. Изабелла высунула наружу холеную руку и коротко велела: "Подзорную трубу".

Она приложила ее к глазу и долго изучала мужчин, что стояли на корабле. Эфес сабли блестел сапфирами. Изабелла едва слышно сказала себе: "Это не он. Его бы я сразу узнала. И папа сказал, что его убили. Но сабля…, Это его сабля, ошибки быть не может. Европейцы, — она взглянула на высокого, темноволосого, красивого монаха. Раздув ноздри, вернув подзорную трубу евнуху, женщина приказала: "Узнайте — кто они такие".

Малик остановился перед высокими, резными дверями, и оглядел своего спутника с головы до ног: "Опять эта сабля. Сказать, что ли, его величеству? Но ведь у меня никаких доказательств нет. Может, это и не тот клинок, из-за которого бедному Аль-Джафару глаза смолой выжгли и голову отрубили".

Федор посмотрел на мозаичные стены передней: "А почему мы встречаемся с его величеством у вас, а не в его загородной резиденции?"

— Так удобней, — Малик поджал губы и напомнил: "Надо поклониться, месье Теодор".

Они зашли в полукруглый, выходящий окнами на океан зал. Высокий, крепкий пожилой мужчина, почти седой, рассматривал в подзорную трубу гавань.

— Семьдесят пять ему, — присвистнул про себя Федор. "Хотел бы я так выглядеть в его годы. Впрочем, я не доживу — в шахте завалит или газ, какой-нибудь взорвется".

— Очень умный механизм, — одобрительно сказал султан Марокко, на хорошем, без акцента, французском языке. "Они уже довольно далеко продвинулись. Здравствуйте, — он повернулся и махнул рукой: "Обойдемся без церемоний. Я привез из Марракеша карты той местности, садитесь, — султан повел рукой в сторону шелковых подушек, что лежали на коврах, — будем говорить. Малик, — он щелкнул пальцами, — свежего чаю".

Султан посмотрел на рыжие, коротко стриженые волосы, на упрямые, голубые глаза: "Я читал вашу книгу, месье Корнель. "Reflections sur l’age de la Terre". Очень хорошая. Только скажите мне, — Сиди Мохаммед погладил седую, пахнущую розовой водой бороду, — ведь нет никакого пути доказать настоящий возраст Земли? Даже принимая во внимание те окаменелости, о которых вы пишете".

Федор смешливо развел руками: "Пока таких методов не существует. Но, ваше величество, — он потянулся за бумагой и карандашом, — если вы, хоть раз побываете на открытом разрезе, например угольном, — такие есть во Франции, — вы увидите, что ископаемые лежат слоями. Понятно, что самый ранний слой образовался первым. И потом, — он порылся в своей суме, — смотрите, это я привез из Англии, из тамошних шахт".

Сиди Мохаммед зачарованно взглянул на два плоских камня — один с отпечатком завернутой спиралью раковины, а второй — с очертаниями тонких, перистых листьев. "Но ведь они могли образоваться совсем недавно, — хмыкнул султан.

— Это из Лайм-Реджиса, — нежно сказал Федор, — на западе Англии, в Дорсете, есть такой городок. Там рядом скалы, их называют Голубыми — известняк и глинистый сланец. Эти образцы из среднего слоя, где-то, — он задумался, — на сто футов вниз от вершины скалы. Пришлось висеть на веревке, чтобы их добыть. И потом, — добавил Федор, — вы видели, когда-нибудь, такое растение?

Султан покачал головой. "Оно, — сказал Федор, принимая от Малика стакан с чаем, — росло на Земле, когда не родились еще ни Ромул с Ремом, ни Иисус, ни пророк Мухаммед".

Малик закашлялся. Султан ворчливо заметил: "Ты послушай, послушай, что знающий человек говорит". Федор улыбнулся: "Возьмите их себе, ваше величество. Если мы найдем здесь, в Марокко, что-то подобное — не позволяйте уничтожать такие вещи, они очень важны для науки. Я вам привез подарок, — он протянул султану что-то и с удовольствием заметил восхищение в темных глазах.

— Это янтарь, — сказал Сиди Мохаммед. "Я слышал о таком чуде, — он все рассматривал небольшого, прекрасно сохранившегося паука, — но никогда их не видел. Сколько ему лет?"

Федор пожал плечами: "Это с берега моря, из Германии. Этот паук — он рассмеялся, — ползал по стволам тех самых деревьев, о которых я говорил. Потом на их месте зашумела вода океана, их смола стала янтарем, а прилепившийся к ней паук — сохранился таким, каким он был тогда. Миллионы лет назад, — сам от себя не ожидая такой смелости, добавил Федор.

— Аллах…, - начал Малик. Сиди Мохаммед вздохнул: "Ладно. Наши богословы вас бы камнями побили, а ваши, из Европы, — отправили на костер. Он полюбовался янтарем: "Надо Зейнаб показать. Потом велю вставить его в четки. Буду смотреть на него, и думать о величии Аллаха".

— Спасибо вам, — он разложил на столе карты. Федор, внимательно их, разглядывая, сказал: "Так это не в пустыне, я-то думал…"

— На южном склоне гор, — остановил его султан, — у истоков реки Дра. Пустыня оттуда видна, как на ладони, месье Теодор. У меня там касба, остановимся в ней. Берберы в тех краях давно усмирены, так что это путешествие совершенно не опасно.

— А хоть бы и опасно было, — пробормотал Федор, — все равно, — он поднял голубые глаза, — раз уж я взялся за дело, ваше величество, то надо идти до конца. Да и золото вам пригодится, — он усмехнулся.

Сиди Мохаммед помолчал: "Там, в горах, до сих пор есть львы. Устроим ночную охоту, с факелами, месье Теодор. Ну, мы обо всем договорились, — султан поднялся и протянул ему сильную, совсем не старческую руку, — недели через две отправимся. Я должен побыть с семьей, — объяснил он, увидев недоуменный взгляд Федора, — тут, в Эс-Сувейре".

— Значит, все-таки жена у него здесь, — подумал Федор, оказавшись на зеленом, ухоженном дворе рияда. Журчал фонтан. Он, присев на мраморную скамейку, хмыкнул: "Ерунда, он моей кузины на полвека старше. Хотя, если вспомнить, что мне Джованни рассказывал об этом императоре Хунли…"

— Месье Теодор, — раздался сзади шелестящий голос Малика. "Его величеству очень понравилась ваша сабля, он спрашивает — давно ли она у вас в семье?"

— Семь веков, — спокойно ответил Федор. "Видите, — он снял клинок и указал на эфес, — это руны. Такими писали люди с севера, в давние времена. "Меч Сигмундра, сына Алфа, из рода Эйрика. И да поможет нам Бог"

— И больше она ни у кого в руках не бывала? — все не отставал Малик. Федор, убрав саблю, твердо ответил: "Нет". Малик увидел ледяной блеск его глаз и вздохнул: "Не пытать же его. Нет, так нет".

Легкие, тихие волны наползали на белый песок пляжа. Изабелла сидела, рассматривая кусочек янтаря, а потом восхищенно сказала: "Удивительно, папа. Подумать только, этот паук жил миллионы лет назад. В Библии об этом не говорится".

— В Коране тоже, — рассмеялся Сиди Мохаммед, и махнул рукой. Безмолвный евнух снял с медной решетки над огнем рыбу и стал раскладывать ее по тарелкам.

— Этот месье Корнель, — султан разрезал лимон и передал половину Изабелле, — очень толковый человек. И тот итальянский инженер, отец Джованни, что гавань углубляет — такой же.

— Я его видела, — небрежно проговорила девушка, выжимая лимон. "Я была в порту, мне надо было посмотреть — где закладывать новый мол. Он ведь монах, этот итальянец".

— Да, — пожал плечами султан. Изабелла велела себе: "Вот сейчас. Он разрешит, если я как следует, попрошу. Этот отец Джованни — приятель месье Корнеля. Они разговаривали, как друзья. И я узнаю — откуда у него сабля капитана Стефано".

— Папа, — Изабелла подняла большие, зеленовато-серые глаза, — раз уж тут монах — можно я исповедуюсь? Я ведь десять лет этого не делала.

— И в чем тебе, интересно, исповедоваться? — проворчал Сиди Мохаммед. "Каяться в своих грехах надо перед Всевышним, а не перед каким-то человеком, все равно вы оба создания Божьи, чем он тебя лучше?"

— У нас по-другому, — упрямо ответила Изабелла. "Он меня даже не увидит, я буду за ширмой, как положено".

— Еще бы ты не была, — заметил отец, и бросил Гато, что лежал рядом с затухающим костром, — кусочек рыбы. Кот довольно заурчал. Сиди Мохаммед вздохнул: "Они же все равно, что евнухи, эти монахи. Никакой опасности нет".

— Ладно, — усмехнулся отец, — пусть приезжает сюда, выслушает тебя, я велю Малику это устроить.

— Спасибо, папа, — Изабелла отставила тарелку и взяла его руку. "Я должна знать, — твердо сказала она себе. "Если он выжил, он давно уже женат, и счастлив, и дети у него. Он все равно никогда меня не любил. Но я должна знать".

Сиди Мохаммед улыбнулся: "Что ты, девочка моя. Я сейчас уеду на юг, с этим Корнелем, до весны — как я могу отказать своей жемчужине, мы ведь так долго не увидимся".

— Вернешься с золотом, — поддразнила его Изабелла и вскочила: "Пошли, папа, я обещала тебе морскую прогулку. Охранники отправятся за нами. Я переоденусь".

Она побежала к вилле — невысокая, легкая, рыже-каштановые, распущенные волосы спускались из-под невесомой вуали на спину. Султан, глядя ей вслед, подумал: "Аллах, как мне тебя благодарить, за эти десять лет".

Сиди Мохаммед велел евнуху: "Пусть готовят лодки, мы идем в океан".

Пьетро повертел в руках пистолет и поднял на Федора глаза: "Какой красивый! А почему вы его сейчас папе не отдаете, дядя Теодор? А можно будет из него пострелять? А…". Федор приложил палец к губам мальчика и подмигнул ему:

— Отдам, когда уезжать будете, сейчас он твоему отцу ни к чему. Это его, — он забрал у племянника оружие и погладил рукоятку слоновой кости, — он у меня одиннадцать лет был. Пусть теперь к законному хозяину возвращается. Пострелять мы можем из моего, — Федор потрепал рыжие кудри мальчика, — сейчас папу твоего месье Малик заберет, а мы с тобой прогуляемся. Заодно научу тебя ножик кидать.

Пьетро открыл рот и помолчал: "А вы умеете, дядя?"

— Угу, — рассмеялся Федор. "У меня в Париже знакомые есть — Робер и Франсуа, они много что умеют, такого. Вот и научился. Для тебя, кстати, мула приведут".

— Я на лошади хочу, — Пьетро обиженно вздохнул.

— Тут берберские лошади, они не для детей, — объяснил ему Федор. "У них характер очень горячий. А на верблюде, как ты и просил, прокатимся. Беги, — он взглянул на рясу мальчика, — переоденься".

Джованни сидел, скрестив ноги, разложив вокруг себя чертежи и заметки Федора. "Силы мускулов недостаточно, — сказал он, подняв темные глаза. "Ты просто не сможешь махать этими крыльями. Здесь нужна сила горения, как в воздушном шаре".

Федор прошелся по комнате и развел руками: "Воздушным шаром совершенно невозможно управлять, единственное, что, получается — опустить его на землю. Он слишком зависит от потоков воздуха, ветров…, В общем, я погорячился, когда обещал королю Людовику регулярные полеты из Парижа в Лондон".

— Полеты будут, — спокойно сказал Джованни, собирая в стопку тетради. "Я же тебе показывал, эти чертежи, что я по памяти скопировал. Корабля, который двигается силой пара. Мне так и не сказали — чьей они руки. Но не синьора, да Винчи, более позднего времени. Там и подводная лодка есть, в той папке, и крылатые ракеты".

Федор замер. "Ракеты, начиненные порохом, — пробормотал он, — с паровым двигателем. Как в Китае".

— В Китае нет парового двигателя, — рассмеялся Джованни, вставая, оправляя рясу, — если не считать ту копию машины Вербиста, что я построил. Но, — он прислушался, — я этого так просто не оставлю, Теодор. Не умру, пока не увижу такой механизм в действии. Вот и этот месье Малик приехал.

Провожая его к двери, Федор остановился: "Я понимаю, это исповедь, ты там почти не говоришь. Но все же — постарайся узнать, может, этот человек слышал о моей кузине. Кто это вообще такой?

— Член семьи султана, — Джованни пожал плечами, — а больше месье Малик ничего не сказал. А вообще, — он усмехнулся, — разные бывают исповеди. В Картахене мне просто велели облачение монахини достать, на этом все и закончилось. Не волнуйся, — он положил руку на плечо Федору, — я попробую задать тому человеку несколько вопросов.

Двери рияда открылись. Малик, на вороном жеребце, перегнувшись в седле, коротко спросил: "Вы готовы?".

Джованни помахал Федору. Тот взял Пьетро за руку: "Жена, что ли, у него христианка, у Сиди Мохаммеда? Вообще умный человек, многим монархам европейским у него бы поучиться стоило".

— А, — радостно сказал мальчик, — вот и мул, дядя Теодор, проводник его ведет.

Уже оказавшись на спине мула, пробираясь вслед за лошадьми по улицам города, Пьетро улыбнулся: "Как хорошо! Теперь мы с папой не одни, дядя мне все, рассказал — какая у нас семья большая. Я не сирота, — он закрыл глаза и шепнул: "Не сирота".

Он выехали на широкую, мощеную светлым камнем дорогу, что вела к северу. Мальчик, чувствуя на лице теплое, полуденное солнце, нагнав рыжего жеребца дяди, спросил: "А пообедаем мы где?"

— Уже проголодался, — усмехнулся Федор. "Полную тарелку кускуса с медом съел, чуть ли не кувшин молока козьего выпил — и уже проголодался".

— Я расту, — серо-зеленые глаза весело заблестели. Федор вздохнул: "Он на отца Корвино, конечно, похож. И на меня, и на Степу — мы же все кузены. На Степу…, - он вспомнил уклончивый взгляд брата там, на узкой иерусалимской улице. Федор сказал себе: "Ерунда. Он с Евой только на улице и виделся, им же нельзя наедине с женщинами оставаться. Ева…, - Федор тихо вздохнул: "Это я, конечно, во всем виноват, больше никто. Теперь ее сына надо в люди вывести, иначе нельзя".

— Пьетро, — спросил он, сворачивая вслед за проводником к узкой тропинке, что вилась в скалах, — а ты кем хочешь стать, когда вырастешь?

— Священником, конечно, — недоуменно отозвался мальчик, — кем же еще. Смотрите, дядя Теодор, — восторженно закричал он, — голуби, и как много!

Птицы, напуганные стуком копыт, закружились в голубом, чистом небе. Федор заметил: "Сейчас доберемся до плато, — он указал рукой на вершины скал, — я по цвету вижу, там охра. Нарисую мишени на камнях, и будем стрелять".

— Конечно, — Пьетро подогнал мула, — не по голубям же, они такие красивые. Дядя Теодор, — он помолчал, — а моя мама, Ева — красивая была?

— Очень, — коротко ответил Федор. Взглянув на мальчика, он улыбнулся: "Но ты больше на отца своего похож".

Серая голубка все вилась над их головами. Пьетро, протянув руку, рассмеялся — птица села ему на плечо. Что-то, прокурлыкав, вспорхнув крыльями, голубка взлетела в небо.

— Тут, — сказал Малик, впуская Джованни в разделенную шелковой завесой комнату. "Охранники будут за дверью".

Оставшись один, Джованни осмотрелся — мраморный пол был устлан искусно вытканными коврами, пахло розами и немного сандалом. Ни одного окна, — смешливо подумал он. "Я и не видел ничего, — ворота распахнулись, и мы сразу в закрытый двор въехали. Наверное, эта та вилла, о которой мне Теодор рассказывал".

— Именно так, — донесся до него нежный голос. Женщина говорила на итальянском языке. "Отец Джованни, вы знаете месье Корнеля?". Занавесь заколыхалась. Он услышал шуршание и легкий, мимолетный вздох.

— Везет мне на такие исповеди, — Джованни опустился на пол, устраиваясь удобнее. "Она венецианка, это точно. Та, кузина Теодора — тоже венецианка была. Ну-ну".

— Знаю, — согласился он. "Мы с ним родственники, только дальние".

На второй половине комнаты помолчали, подышали, а потом спросили: "А вот сабля месье Корнеля — откуда она у него, отец Джованни? Я знаю, — девушка замялась, — она раньше была у другого человека".

— У его брата младшего, — спокойно отозвался Джованни. "Он сейчас в Иерусалиме живет, женат, двое детей у него. Мальчик и девочка, — зачем-то прибавил он. "Саблю он месье Корнелю отдал".

— Слава Богу, — Изабелла выдохнула. "Слава Богу, как хорошо. Вот и все, пусть он теперь уходит".

Она подняла голову и вздрогнула, — завесу отдернули. "У меня лицо не закрыто, — в панике поняла Изабелла. "Господи, какой он красивый. Как та статуя, во Флоренции, "Давид", синьора Микеланджело".

Джованни застыл — она смотрела на него огромными, в темных ресницах, зеленовато-серыми глазами. На белый, высокий лоб спускалась прядь каштановых, с рыжими прядями, волос, изящная голова была прикрыта прозрачной вуалью. Маленькая грудь чуть приподнималась — девушка прерывисто, часто дышала. На шее виднелся простой, серебряный крестик.

— Я просто потрогаю, — сказала себе Изабелла, — чтобы знать — как это. Просто коснусь его руки, и все. Он же монах, так можно.

Девушка протянула нежные пальцы, и еще успела подумать: "Какая теплая. Как солнце". Джованни, сам не понимая, что делает, даже не оглянувшись на полуоткрытую дверь, наклонил голову. Изабелла задрожала, и почувствовала его поцелуй — ласковый, медленный, нежный. Она, закрыв глаза, оказавшись в его объятьях, не зная, что будет дальше, едва слышно попросила: "Еще!"

Изабелла отстранилась. Испуганно глядя на него, она помотала головой: "Простите…, Вам, наверное, неприятно. Я хотела попробовать — как это…, - девушка покраснела: "Вам нельзя, отец Джованни".

Он вдохнул запах роз, и взял ее лицо в ладони: "Я сам знаю — что мне можно, а что нельзя. Вы ведь Изабелла Корвино, так? Вас взяли в плен берберские пираты, десять лет назад, вместе с капитаном, русским".

Изабелла только кивнула, прикусив губу: "Вот и все. Сейчас он уйдет, а я останусь тут доживать свою жизнь. Но как это было хорошо, я и не знала…"

Она только и успела, что тихо ахнуть — Джованни опять поцеловал ее, и, не выпуская из своих рук, сказал:

— Во-первых, мы с вами родственники, только очень дальние. А вот месье Корнель — он ваш кузен. Во-вторых, мне очень жаль, — он взглянул в зеленовато-серые глаза, — ваш брат, старший, он умер, в Иерусалиме, семь лет назад. У него остался сын, тоже Пьетро, ваш племянник — я его воспитывал все это время. Он сейчас тоже здесь, в Эс-Сувейре". Джованни помолчал: "Вы жена Сиди Мохаммеда?"

— Приемная дочь, — шепнула Изабелла. "Почему вы меня целуете?"

— Потому, что вы мне очень нравитесь, — усмехнулся Джованни и поцеловал ее еще раз. У нее были мягкие, сухие губы. Он услышал, как бьется ее сердце, — быстро, беспорядочно.

Изабелла задохнулась и еле слышно проговорила: "Сейчас за вами придут. Я буду вечером на берегу, в купальне. Одна. Отец сегодня ночует в городе".

Она прошмыгнула в закрытую шелком, низкую арку. Джованни, вернувшись на свою половину, едва успел задернуть завесу. Когда Малик приоткрыл дверь, он уже стоял, опустив голову, перебирая в руках четки.

— Большое вам спасибо, — сухо сказал советник, провожая его к выходу.

— Рад услужить, — коротко отозвался Джованни. Малик потянул носом: "Розами пахнет. Впрочем, ее высочество любит этот аромат, тут даже полы с розовой водой моют".

Они прошли в закрытый, огороженный со всех сторон, внутренний двор. Джованни, уже выехав на дорогу, обернулся — огромные, в три человеческих роста ворота медленно сомкнулись за ними. Он увидел неприступную, гранитную стену, что окружала холм и спуск к бухте.

— До самого края скал идет, — понял он, — а скалы там — сто футов высотой. Нет, только на лодке, иначе не получится. Господи, но какая она красавица, — он заставил себя не думать о ее губах, о том, как она, держа его за руку, вздохнула: "Еще!"

— Увезу ее отсюда, — решил Джованни, уже, когда они подъезжали к Эс-Сувейре. "Она ведь тетя Пьетро, самая близкая ему родственница. Увезу, и мы поженимся. Попрошу этого Сиди Мохаммеда, он поймет, он ее отпустит. Теодор же говорил — он образованный человек…"

Они спешились у гавани. Малик, глядя на работу лодок, улыбнулся: "Его величество султан очень доволен вашими стараниями, месье Джованни. Когда закончите — вам передадут чертежи мола, от нашего архитектора, так что, — он обвел рукой гавань, — здесь будет лучший порт в Северной Африке".

— Изабелла, — понял Джованни. "Это она построила город. Теодор же мне говорил. В Италии она хотела стать архитектором, но в Европе это невозможно, она ведь женщина. Удивительное мракобесие, — Джованни поморщился. Вежливо попрощавшись с Маликом, он спустился на выложенную гранитными плитами набережную.

— Сразу, — смешливо подумал Джованни, — и жена, и детей двое, мальчик и девочка. И еще родятся, непременно, — он почувствовал, что краснеет. Мужчина услышал у себя над ухом сухой голос отца Джузеппе, главы миссии: "А кого вы исповедовали, отец Джованни?"

Джованни взглянул в черные, глубоко посаженные, подозрительные глаза и пожал плечами: "Откуда же я знаю, святой отец? Тайна исповеди, не мне ее вам объяснять. Прошу прощения, — он приставил ладонь к глазам, — мне надо поговорить с месье Корнелем об усовершенствовании этих механизмов".

Он пошел вверх по широкой лестнице. Отец Джузеппе, увидев рыжую голову мужчины, что ждал его, хмыкнул: "Этот тоже — верный слуга Ордена. Ничего, скоро мы вернемся в Европу. А пока — нам осталась вся Россия, Азия, Новый Свет, Африка…, - он вытащил из кармана сутаны какой-то потрепанный конверт. Развернув письмо, иезуит вчитался в ровные строки:

— Что же касается, месье Корнеля, а вернее — Федора Петровича Воронцова-Вельяминова, то ее величество императрица, как сообщают наши братья во Христе из Санкт-Петербурга, неоднократно интересовалась его судьбой, сожалея, как она говорила, о том, что: "такой талантливый человек пропал без следа.

Дело покойной Селинской давно забыто, и месье Корнель мог бы без опасений вернуться в Россию. Ее величество любит науку и была бы впечатлена его достижениями за эти годы. Разумеется, не надо ему об этом говорить, мой милый Джузеппе, не след нам лишаться такого источника информации в Париже. Пусть он как можно дольше проработает на славу ордена.

Не обмолвись при нем о том, кто такой на самом деле отец Джованни — как мы выяснили у покойного господина Леонарда Эйлера, — Джованни ди Амальфи знал месье Корнеля, еще, когда тот трудился на Урале. Sapienti sat.

Письмо было не подписано. Отец Джузеппе хмыкнул: "Умен все-таки наш новый генерал Ордена, даром что поляк".

Он порвал бумагу на мелкие кусочки, и, выйдя на мол — пустил их по ветру.

— Пьетро съел половину молочного ягненка и спит, — весело ухмыльнулся Федор, увидев Джованни. "Мы с ним стреляли, на верблюде катались, воздушного змея запускали — так что все в порядке. Узнал ты что-нибудь о моей кузине? — спросил Федор. Он искоса взглянул на Джованни: "Глаза у него заблестели. Интересно, с чего бы это?"

— Твоя кузина, — довольно сказал Джованни, — построила Эс-Сувейру. Она приемная дочь султана.

Они шли по набережной. Федор, после долгого молчания, выругавшись себе под нос, заметил: "Так вот почему Дэниелу сказали, что она умерла, пять лет назад. И что, — он поскреб в отрастающей бороде, — нам теперь делать, а, святой отец? Сиди Мохаммед ее отсюда не отпустит, это понятно".

Мимо прошел караван верблюдов, с рынка пахнуло пряностями. Джованни, подтолкнув Федора, велел: "Пошли, перекусим".

Повар принес таджин и большое блюдо с кускусом, и, поклонившись, — исчез. Снаружи, за маленьким окном, шумел базар, перекрикивались торговцы, тянуло жарким ветром с юга.

— Можно ее украсть, — небрежно заметил Джованни, заливая свежую мяту настоявшимся чаем. Федор посыпал мясо зернами граната, и завернул его в лепешку: "Тогда головы не сносить ни тебе, ни мне, ни Пьетро. Ты султана не видел, а я видел. Такие шутить не любят. И потом, судя по всему, он действительно относится к ней, как к дочери, любит ее".

— Изабелла для него просто игрушка, — жестко сказал Джованни. "Он же ей солгал, что брат твой погиб — вот она его и не искала".

Федор помолчал: "Разные люди бывают. Я тоже — как приехал в Лондон, услышал от Питера, что Мария умерла, и сына ему оставила — не хотел его видеть сначала. Бандитским отродьем назвал. А потом подумал — ребенок, в чем виноват? И Пьетро наш — так же. Ты не осуждай его величество, он, наверняка, просто дочь незадолго до этого потерял, вот и все".

— Купить себе дочь… — Джованни поморщился.

Федор отодвинул тарелку: "Наверное, лучше было бы, если бы ее в гарем продали, и она бы там состарилась, рожая детей. В Европе бы ей никто не дал целый город выстроить, сам знаешь. Надо идти к Сиди Мохаммеду, — вздохнул он. А сама-то Изабелла, — Федор отхлебнул чаю, — хочет отсюда уехать?"

Джованни вспомнил, как лихорадочно колотилось ее сердце, вспомнил ее шепот: "Вечером, в купальне. Я буду одна". Он твердо ответил: "Хочет. Я с ней сегодня вечером увижусь, поговорю еще об этом. Я лодку возьму, это совершенно безопасно".

— Я тебя отвезу, — предложил Федор, — Пьетро можно одного оставить, он уже большой. Отвезу и подожду там.

— Я сам справлюсь, — внезапно покраснел Джованни. Федор помолчал: "Ну, как знаешь. Не рискуй только там. Пошли, — он бросил на резной столик монеты и поднялся, — я обещал племянника своего в мечеть сводить. Он мне, кстати, сказал, что хочет священником стать, — добавил Федор.

— Это у него давно, — усмехнулся Джованни, когда они пробирались среди череды телег, мулов, разносчиков чая и сладостей, торговцев с лотками. "Он мне еще тем годом говорил — вырасту, приму сан, и буду призревать сирот".

— Вот оно как, — протянул Федор. Они, склонив головы — двери были низкими, — шагнули во двор рияда.

Солнце уже почти закатилось, когда Джованни, привстав в лодке, бросив весла — взглянул на берег. Белый песок был пуст, дом на холме поднимался вверх — темный, безлюдный, только чуть развевались под ветром шелковые занавеси, что закрывали арки. Он заметил неверный свет в узких окнах купальни и улыбнулся: "Изабелла".

Джованни услышал плеск воды — она стояла на гранитных ступенях, одной рукой держа медную лампу, другой — подобрав край легкой, шелковой накидки.

— Здесь есть крюк, — шепнула ему девушка. "Привяжите лодку, из виллы не будет видно, где она".

Джованни взял у нее лампу с горящей внутри свечой, и, наклонившись, поцеловал ее в губы. "Я ждала, — подумала Изабелла, краснея. "Даже ванну приняла. Но ведь если он узнает, что я еще никогда…, И я ничего не умею, совсем. Я ведь уже не молода, тут в такие годы у женщин уже по шесть детей. Зачем я ему?"

Джованни потянул ее за руку. Поставив лампу на скамью, опустившись на пол, он устроил ее в своих объятьях. Джованни погладил мягкие, пахнущие розами волосы: "Я весь день думал о тебе, Изабелла. Ты послушай, я сейчас расскажу кое-что".

Он говорил, а девушка перебирала его пальцы: "Бедный. Жену потерял, таким молодым, и женщину любимую. Как это — жить без памяти? Я бы не смогла".

— Смогла ведь, — отозвался жесткий голос внутри нее. "Тебе ведь до сих пор — снится Венеция, ты просто не позволяешь себе об этом думать".

Изабелла вздохнула, и поднесла его руку к щеке: "Ты в монахи постригся из-за того, что та девушка умерла, Мэйгуй? Не потому, что сам хотел?"

Джованни поцеловал ее шею, не отрываясь от мягкой, белой кожи:

— Какой из меня монах, счастье мое? Я всегда мечтал, чтобы у меня был дом, семья, дети. Хотел со студентами заниматься, книги писать, а видишь, как вышло, — он усмехнулся, — Теодор мне говорил, что мои статьи Орден под чужими именами публикует. Хватит, — он почувствовал, как горят у него щеки, и приказал себе: "Потерпи. Она тут десять лет прожила, за этими стенами. Сначала увези ее отсюда, а потом — все остальное".

Он услышал шуршание моря за стенами купальни: "Изабелла…Ты уедешь со мной в Англию? Со мной, с Пьетро, мы заберем Констанцу и будем жить все вместе. Ты сможешь строить, обещаю, я все, что угодно сделаю, чтобы тебе это удалось. Ты очень хороший архитектор, — улыбнулся он.

— Я слышала, — зачарованно отозвалась девушка, — у вас там собор Святого Павла, и церкви Рена. А во Франции — Люксембургский дворец. Я ведь, кроме Италии, ничего не видела, Джованни.

Он поцеловал тонкие, в пятнах краски пальцы: "Мы поедем в Венецию, потом — в Амстердам, в Париж, навестим всех наших родственников, а после этого — будем жить спокойно, с детьми, в нашей семейной усадьбе, на Темзе".

— Надо будет еще отсюда выбраться так, чтобы не вызвать подозрений у Ордена, — вздохнул Джованни, — Теодор и я позаботимся об этом.

— Ты выйдешь за меня замуж? — он стал целовать маленькое, пылающее от смущения ухо.

— Щекотно, — хихикнула Изабелла и посерьезнела: "Джованни, я совсем ничего не знаю, тебе не понравится…, Я даже не думала, что когда-нибудь со мной такое случится".

— Обними меня, — попросил он. Девушка, потянувшись, неловко положила руки ему на плечи. "Мне хочется быть рядом с тобой", — она покраснела, избегая его взгляда. Свеча в лампе трещала, догорая, дул прохладный ветер с моря. Джованни, одними губами, сказал: "Будь. Пожалуйста, любовь моя".

Она целовала его, — в темноте было слышно только ее слабое, взволнованное дыхание. Потом она грустно проговорила: "Тебе не нравится".

Джованни только сжал зубы. Подняв ее на руки, усадив на мраморную скамью, он опустился на колени. От нее пахло розами, зашелестел тонкий шелк накидки и Джованни услышал испуганный голос: "Что ты делаешь?"

— Люблю тебя, — отозвался он, и почувствовал, как ее руки осторожно снимают с него рубашку. "У тебя шрамы, — сказала она тихо. "Оттуда, из Китая? Я потом поцелую, каждый".

— Мэйгуй так же говорила, — вспомнил Джованни. Потом он провел губами по гладкому бедру, и услышал ее шепот: "Еще! Еще, пожалуйста!". Вокруг не осталось ничего — только ее руки, что легли ему на голову, только шум океана, только ее тело, что светилось сквозь невесомый шелк, и было совсем рядом, совсем близко.

— Ты вся — будто из лунного света отлита, — он услышал тихий, сдавленный стон и поднял голову — Изабелла в ужасе смотрела на него.

— Я не хотела…, я не знаю…, - пробормотала она. Джованни, потянув ее за руку, уложил на пол: "Слаще тебя никого нет, любовь моя. Все правильно, все — так, как надо".

— Вот так это бывает, — поняла Изабелла, привлекая его к себе, чувствуя его руку, тяжело дыша. "Как хорошо, как хорошо, — она закрыла глаза, и увидела голубей, что вились в ярком небе — белых, серых, трепещущих крыльями голубей.

— Человек, — сказал Джованни сквозь зубы, — поднимется в небо. Так оно и будет, Изабелла, как сейчас — свободно и счастливо.

Она почти не почувствовала боли, только выдохнула, прижимая его к себе. Джованни поцеловал ее закрытые, дрожащие веки: "Спасибо, спасибо тебе, любовь моя. Пока я жив — я буду тебя благодарить".

Для нее не осталось ничего, кроме его объятий, кроме жаркого, сладкого чувства, где-то внутри. Изабелла задрожав, сдерживая крик, пробормотала: "Я тебя люблю, так люблю". "Люблю! — повторила она, рассыпав густые, тяжелые волосы по мраморному полу.

Сид и Мохаммед спешился и сварливо сказал Малику: "Засиделись мы с тобой в Эс-Сувейре. Тут уже и спят все. Ее высочество тоже, наверное".

Он хлопнул в ладоши, заходя в переднюю, где на стенах серого гранита горели факелы из кедра.

— Принцесса Зейнаб? — спросил султан у появившегося из-за шелковой занавеси главного евнуха.

— Сказала, что будет читать, в своей опочивальне, — склонил тот голову. "Я пойду, пожелаю ей спокойной ночи, — султан зевнул, — принесите мне чаю в мои покои. Малик, иди ко мне, еще поработаем".

Сиди Мохаммед взял у евнуха медную лампу и шагнул в заботливо приоткрытые, резные двери женской половины.

Он прошел по высокому, гулкому коридору. Чернокожая служанка спала на скамье у входа в спальню. Султан, остановившись, недоуменно сказал: "Темно. Читала и заснула, наверное".

Сиди Мохаммед заглянул внутрь — широкое, низкое ложе было пусто, ветер с моря раздувал шелковые занавески. В свете факела он увидел, как блестят глаза кота — Гато потянулся, выгнул спину, и соскочил с кровати.

— Где Зейнаб? — тихо, сквозь зубы, спросил султан. Кот прошел на террасу и, легко спрыгнув на дорожку сада, — побежал вниз, к пляжу. Сиди Мохаммед поднял факел и последовал за ним.

В шуме ветра его шаги были не слышны. Он, воткнув факел в песок, заглянул в узкое окно купальни. "Нет, — подумал султан, — нет, этого не может быть. Это не моя девочка, она ничего не знает. Господи, он, наверняка, ее силой взял. Аллах, я клянусь — он жизнью мне за это заплатит".

Султан нащупал за поясом кривой кинжал. Он шагнул внутрь, отвернувшись, вдыхая запах мускуса и роз, прохладу ночного ветра.

— Да! — крикнула Изабелла, и услышала резкий голос отца: "Зейнаб!"

Джованни прижал ее к себе, не отпуская, защищая своими руками. Он почувствовал холод клинка у себя на шее.

— Встань и оденься, — велел султан.

— Папа! — Изабелла пошарила по полу, и, съежившись, натянула на себя покрывало. "Папа, мы с Джованни любим, друг друга. Ты же сам хотел, чтобы я вышла замуж. Пожалуйста, папа!". Она посмотрела на испачканный, мраморный пол и увидела, как отец, мимолетно, брезгливо раздул ноздри. Изабелла покраснела и замолчала.

— Возвращайся к себе в спальню, — коротко велел отец. Она еще успела крикнуть: "Нет, пожалуйста! Джованни!". Мужчина обернулся на пороге: "Не бойся, пожалуйста. Мы ничего дурного не сделали".

Сиди Мохаммед подтолкнул его кинжалом в спину, и они вышли. Изабелла уронила растрепанную голову в ладони, и горько, отчаянно зарыдала.

Султан поднял свободной рукой факел и приказал: "Не оглядывайтесь, идите вперед". Он снял с пояса кольцо с ключами. Оказавшись внутри виллы, Сиди Мохаммед отпер незаметную дверь в пустом, выложенном мрамором коридоре.

Джованни считал ступени — их оказалось тридцать шесть. Внизу была еще одна дверь, а за ней — крохотная, каменная каморка.

— Вы останетесь здесь, — велел Сиди Мохаммед, освещая ее факелом.

— Мы с вашей приемной дочерью любим, друг друга, — упрямо отозвался Джованни. "Ваше величество, как можно наказывать за любовь? Поймите… — он поднял глаза и столкнулся с ненавидящим, темным взглядом.

— Вы хороший инженер, — медленно, сдерживаясь, произнес султан. "Я бы мог лишить жизни вашего воспитанника, но это низко — ребенок, ни в чем не виноват. Поэтому завтра к вам придут мои врачи, — у меня они лучшие в Африке, — и сделают вам небольшую операцию. Будет больно, но пытки и смерть — больнее. Когда вы оправитесь, вы доделаете свое дело, и уедете отсюда — навсегда. Все, — он взял факел, и Джованни гневно сказал: "Вы не имеете права…"

— Это моя страна, — коротко отозвался Сиди Мохаммед, — у меня есть право на все. Я бы мог продать вас и вашего сына, я бы мог отрубить вам голову, и ему тоже. Я просто хочу быть уверен в том, что вы никогда больше не соблазните невинную девушку. Монах, — презрительно добавил султан.

— Такой же лицемер, как все остальные франки. Мы скажем, что ты заболел, гостя у меня в резиденции, и я велел за тобой ухаживать. Недели через две ты уже встанешь на ноги. Я не желаю тебя больше видеть, запомни это.

Султан захлопнул за собой дверь. Джованни услышал звук поворачивающегося в замке ключа.

Изабелла лежала, свернувшись в клубочек, подтянув колени к животу, уткнувшись лицом в мокрую от слез, шелковую подушку. Гато запрыгнул на ложе и потерся головой об ее ладонь. "Предатель, — сказала девушка, — ты зачем на берег побежал, спал бы себе спокойно".

Кот заурчал и устроился рядом, поерзав, привалившись к ее боку.

— Надо пойти к папе, — решила Изабелла. "Утром, сразу же. Он, конечно, очень рассердился, я его никогда таким не видела. Но ведь Джованни может остаться здесь, и Пьетро тоже. Даже Констанцу можно сюда привезти. Будем жить все вместе".

Изабелла вздохнула и вытерла мокрые щеки. Над морем висела низкая половинка луны. "Папа мне солгал, — горько сказала девушка, поднимаясь, морщась от легкой боли. "Солгал о том, что капитана Стефано убили".

Она прошла в умывальную. Ополоснув лицо водой, в которой плавали лепестки роз, женщина замерла.

— Так это и случается, — Изабелла взяла шелковое полотенце и повертела его в руках, — между мужем и женой. Мы теперь муж и жена, — она почувствовала, что краснеет. "Но я, же ничего не поняла. Сначала было неприятно, немного, а потом — очень хорошо. Только все равно — откуда берутся дети? — она вспомнила беременных женщин, которых видела в Италии. Скинув накидку, Изабелла оглядела свой плоский, белеющий в лунном свете живот.

— Непонятно, — хмыкнула женщина. "Мне даже анатомию не разрешили учить, во Флоренции. Сказали, что женщинам-художницам она все равно ни к чему, мне же нельзя было рисовать обнаженную натуру, только статуи". Девушка вздохнула и вытерла испачканные кровью бедра. "Опять, что ли, начались, — подумала она. Между ног саднило. Она, вернувшись на ложе, прижав к себе сердито мурлыкавшего Гато, пощекотала его между ушей.

— Я на тебя не в обиде, — сказала Изабелла, положив острый подбородок на его мягкую шерсть. "Завтра пойду к папе, — она положила руку на свой простой крестик: "Господи, упокой брата моего. Дай ты мне сил, пожалуйста — чтобы все у меня получилось. Там же дети, Пьетро, Констанца — нельзя их сиротами оставлять".

Она вытянулась на спине, устроив рядом кота, глядя на высокий, выложенный мозаикой потолок. Изабелла и сама не заметила, как задремала — легким, лихорадочным сном. Она слышала шуршание моря. Погружаясь в кромешную тьму, девушка уловила какие- то голоса — мужчины и подростка.

— Венецианцы, — поняла она. "Странно, откуда они тут?"

До нее донесся скрип лодки по камням и ласковый, мальчишеский голос: "Сюда, батюшка. Осторожней только".

— Посмотри, Джованни, — велел мужчина, — факелов нет на холме?

Подросток, — высокий, крепкий, — обернулся, луна вышла из-за туч. Девушка увидела блеск его серых, больших глаз. Рыжие кудри шевелил ветер. "Они до утра не спохватятся, — ответил мальчик, — в арабской одежде. Мужчина уже сидел в лодке, подросток, прошлепав по воде — устроился на веслах.

— Все время на север, — велел отец. Он положил левую руку, — правой у него не было, — на плечо сыну. "Хватит, — пробормотал Джованни, ловко ставя парус, — почти семь лет тут просидели. Я справлюсь, батюшка, вы не волнуйтесь. Тут сто миль всего лишь. Нас рыбаки сицилийские подберут, или еще кто-нибудь".

— Справишься, конечно, — улыбнулся мужчина. Изабелла заметила месиво старых, побледневших шрамов на месте его глаз.

Она проснулась, вздрогнув. Девушка долго лежала, повернувшись на бок, гладя теплую шерсть кота, шепча: "Господи, помоги мне".

Над океаном медленно поднималось солнце. Изабелла, увидев в дверях спальни рабыню, велела: "Приготовь мне ванну — прямо сейчас, и завари кофе". Девушка посмотрела на Гато и улыбнулась: "Все будет хорошо".

Федор обернулся на племянника. Заставив свой голос звучать спокойно, он указал на поднимающуюся ввысь гранитную стену: "Приехали".

— Ого, — присвистнул Пьетро, спешиваясь. "Тут живет моя тетя Изабелла? Она принцесса? А почему султан хочет меня видеть?"

— Имел ли ты право? — повторил про себя Федор, взяв под уздцы своего жеребца. Он задавал себе этот вопрос всю ночь, — уложив Пьетро, раскурив кальян. Он вдыхал пахнущий розами дым:

— Нельзя везти туда ребенка. Лучше всего — прямо с утра отправить его куда-то в безопасное место. Черт, тут даже евреев пока нет. Были бы, — пошел бы к ним, попросил спрятать мальчика на первое время. Все же, по их законам — он тоже еврей. Ах, Джованни, Джованни…, - он покачал головой и вспомнил блестящие, счастливые глаза друга.

— Понятно, что он голову потерял — десять лет монахом был. Да и кузина моя — тут ни одного мужчины не видела, кроме этого Сиди Мохаммеда. Может, Джованни уже убили, хотя нет, — Федор налил себе чаю, — султан не будет поступать опрометчиво. Не такой он человек. Я бы тоже — если бы столько лет монахом прожил, вряд ли бы устоял.

Он затянулся, и, выпустив дым, закинул руки за голову. "В общем, — смешливо сказал себе Федор, — ты святого отца скоро догонишь. А все почему? Потому что не надо тебе никого, кроме нее".

Федор вспомнил черные, с золотистыми искорками глаза, ее низкий, грудной голос, темные, уложенные в причудливую прическу локоны. Она, смеясь, опускала карты: "Нет, нет, месье Корнель, я не могу так притворяться".

— А вы попробуйте, мадемуазель Бенджаман — белая роза была приколота к темно-золотистым кружевам, что закрывали смуглую, большую, тяжелую грудь. "Вы же актриса, — усмехнулся Федор, — вы все время притворяетесь".

Тео покраснела и покачала головой: "Нет, месье Корнель, не все время. Только на сцене".

— Вот сейчас, — Федор перетасовал колоду, — и начнем учиться — как это делать в жизни.

Тео взглянула на свои карты. Федор, увидев довольную улыбку на гранатовых губах, строго велел: "Нет, нет, еще раз".

Дым кальяна уходил в маленькое окошко под потолком, на улице лаяли собаки, блестели низкие, крупные звезды:

— Женюсь, наверное. Лет через пять, на какой-нибудь хорошей девушке. Пусть дома сидит и детей воспитывает. Не по любви, конечно, но так, как Тео — я уже никого не полюблю, никогда. И в Россию не вернусь. Жаль, — он закрыл глаза и увидел перед собой темно-синий простор Невы, блеск кораблика на шпиле Адмиралтейства:

— Оставь, Федор Петрович, на чужбине умрешь. А Тео…, будешь ей на сцене любоваться. Ты ведь и этим счастлив. Возьму с собой Пьетро, — наконец, решил он, разжигая свежие угли в кальяне. "Сиди Мохаммед не тронет ребенка, он человек чести. Мальчик должен свою тетю увидеть, и она его тоже".

— Сиди Мохаммед, — наконец, ответил Федор, стуча медным молотком в огромную дверь, — выразил желание с тобой встретиться. Твоя тетя все-таки десять лет провела, в Марокко.

В двери открылась какая-то забранная решеткой щель. Федор, глядя в темные, бесстрастные глаза напротив, вежливо, медленно сказал по-арабски: "Передайте его величеству султану, что здесь — племянник ее высочества принцессы. Спасибо".

Щель захлопнулась, и они стали ждать.

Сиди Мохаммед выслушал наклонившегося к его уху Малика. Поднявшись, походив по огромному, затянутому шелками залу, султан коротко велел: "Подожди!"

Над зеленой, влажной, только что политой травой сада порхала красивая, серая голубка.

— Я ее в горах видел, — вдруг подумал султан, — тогда, пять лет назад, когда узнал, что этот Даниял — родственник моей девочке. Племянник…, - он поднес к губам серебряную чашку с кофе и поморщился. "Не хочу ее ни с кем делить, — холодно сказал себе султан. "Не хочу, не могу. Но ты ведь сам говорил — у девочки должна быть семья, как ты смеешь? Аллах, устами пророка Мухаммеда, учит нас: "Не прерывайте родственных отношений". Кто ты такой, чтобы спорить с Аллахом?"

— А я зайду! — раздался с порога звонкий, страстный голос. Сиди Мохаммед обернулся — она стояла на пороге, маленькая, с ног до головы закутанная в серебристый шелк, с закрытым лицом. Он щелкнул пальцами. Малик мгновенно исчез, затворив за собой двери.

Дочь откинула вуаль и взглянула на него большими, покрасневшими, припухшими глазами. "Я виновата, папа, — сказала она твердо. "Мы виноваты. Нам надо было прийти к тебе и попросить твоего благословения, как сказано в Коране: "Преклоняй пред родителями крыло смирения по милосердию своему".

— А еще пророк Мухаммад, — сам того не ожидая, отозвался султан, — говорил Хансе бинт Хизам: "Я хочу, чтобы женщины знали — они не подневольны отцам своим, и могут выбирать себе мужа сами". Он тяжело вздохнул. Подойдя к дочери, султан поцеловал ее в лоб. "Расскажу тебе кое-что, — Сиди Мохаммед, усадил ее на подушки, и налил кофе.

Изабелла слушала, а потом сказала: "Прости меня, папа. Прости, пожалуйста. Если бы я знала…, Но, может быть, — робко добавила она, — принцесса Зейнаб, да упокоится она с Аллахом и тот человек — любили друг друга?"

— Как мы с Джованни, — чуть не добавила она.

Отец долго стоял, повернувшись к ней сильной, не старческой спиной, глядя на море. "Может быть, — его голос надломился. "Только я уже никогда об этом не узнаю, девочка моя. Та Зейнаб…ей было пятнадцать, она побоялась прийти ко мне и обо всем рассказать. Ты тоже, — вздохнул отец.

— Мы бы пришли, — твердо сказала Изабелла, подойдя к нему, взяв его за руку. "Вообще-то, — вдруг, смешливо подумал Сиди Мохаммед, — любой богослов мне скажет — ей надо носить при тебе хиджаб, нельзя ее трогать, нельзя целовать. Не родная же дочь. Но никто, кроме Аллаха, не видит, а Он меня простит — для меня Зейнаб все равно, что мое кровное дитя".

Он вздохнул, и привлек ее к себе: "Я велю выпустить твоего жениха, — сказал султан, — ты только расскажи мне — это как же он из монаха так быстро в мужчину превратился? Впрочем, не надо, — он заметил, как покраснела девушка, — я с ним сам поговорю. А тебя твой племянник ждет, месье Корнель его привез".

— Он мне кузен, месье Корнель — девушка все не выпускала пальцы отца. "Папа, — она замялась, — ты мне говорил, что капитана Стефано убили…"

— Дурак был, — сочно отозвался Сиди Мохаммед. "Боялся — вдруг ты искать его начнешь, вдруг ты его любила. Прости меня, пожалуйста. Жив он? — поинтересовался султан.

— Он женат, двое детей у него, в Эль-Кудсе живет, — Изабелла улыбнулась. "Пьетро, мой племянник, сын брата моего старшего, тоже там родился. Он круглый сирота".

— Как говорил Пророк, — задумчиво проговорил султан, — лучшим из домов мусульман является тот, в котором заботятся о сироте. Вы, впрочем, не правоверные, но мне кажется — у вас будет так же. Беги к себе, я тебе и мальчика пришлю и жениха твоего, — он улыбнулся, и девушка увидела его глаза.

— Папа…, - тихо сказала она. "Папа, милый…"

— Ты же уедешь, — он помолчал и, справившись с собой, продолжил, — ладно, Зейнаб, ладно, милая. Беги, — повторил он.

Он только и успел, что услышать легкий звук ее шагов. Потом, сцепив пальцы, Сиди Мохаммед попросил: "Аллах милосердный, дай ты мне пережить это".

Султан провел рукой по лицу и крикнул: "Малик!"

— Хороший мальчик, — смешливо заметил султан, передавая Федору, серебряный стакан с чаем. "Только вопросов очень, много задает".

— Ему шесть лет, — развел руками мужчина, — ему положено, ваше величество. А я думал, — улыбнулся Федор, — в заложники себя предлагать, на место месье ди Амальфи.

Султан все рассматривал быстро начерченное Федором родословное древо, а потом хмыкнул:

— Это хорошо, что месье ди Амальфи память обрел. Только как вот вы собираетесь их с ребенком украсть отсюда, из-под носа этого вашего Ордена? Ее высочество, — султан кивнул головой на сад, откуда доносился блаженный, детский смех, — я в любой момент могу на военный корабль посадить, она вернется в Венецию без труда… — султан поморщился, как от боли.

— Если бы он мог, он заплакал, — понял Федор. "Я тоже такой. Я и не плакал с тех пор, как узнал, что Марья умерла — в первый раз. Когда Питер мне все рассказал, я ее и похоронил уже давно, в душе своей. И больше не плакал".

— Я что-нибудь придумаю, — уверенно ответил Федор. "У вас есть карта Эс-Сувейры, и окрестностей, подробная?"

— У вашей кузины есть, — усмехнулся Сиди Мохаммед, поднимаясь. "Когда ее высочество еще только планировала город — она тут все вокруг объездил". Пьетро всунул голову в зал: "У вас тут так красиво, ваше величество! И это все — моя тетя построила?"

— Угу, — кивнул султан. Прищурившись, он увидел Изабеллу — девушка стояла рядом с Джованни — невысокая, легкая, с опущенным на лицо покрывалом. Указывая на стены, она что-то объясняла. "Начала, — улыбнулся про себя султан, — она об архитектуре может часами говорить. Хотя он инженер, он понимает. Вот и славно. Интересно, он в шахматы играть умеет?"

— Я умею, — весело отозвался Федор и тут же покраснел: "Простите, вы вслух говорили…"

— Это хорошо, что умеете, — султан поднялся, — будем с вами возвращаться с рудников в касбу и играть. Он вышел на террасу. Изабелла, увидев отца, наклонилась к Пьетро: "Беги ко мне, я тебе свои рисунки покажу. Я сейчас".

— Вот мы и свиделись, кузина, — Федор спустился по ступеням. "Я смотрю, лица не открываете?"

— Тут папа, — развела руками Изабелла, — сами понимаете…

Она оглянулась на Джованни — тот стоял, засунув руки в карманы сутаны, слушая, что ему говорит Сиди Мохаммед. "Месье Теодор, я не знаю, как мне вас благодарить…"

— Поблагодарите, как с мужем и Пьетро сойдете на берег в Венеции, — сердито ответил Федор. "Я вам кузен, дорогая моя, так что никаких "месье".

— Пьетро брата моего напоминает, — Изабелла посмотрела вслед мальчику, что бежал к женскому крылу. "И вас,…тебя тоже. И брата твоего".

— У нас был один дед, — вздохнул Федор. "Твой брат мне об этом сказал, как умирал. Ты не волнуйся, там ухаживают за его могилой, в Иерусалиме".

— Пойдем, — велела Изабелла, — расскажешь мне о воздушном шаре. Я тут тоже — думала о летательных машинах, хоть я и не инженер, конечно.

Они шли по узкой, посыпанной мраморной крошкой, дорожке, вдыхая запах роз. Пьетро, что сидел на террасе, играя с котом, восторженно спросил: "Можно его с собой будет забрать, тетя? Я так рад, — мальчик покраснел, — что вы нашлись, и что вы замуж за папу выходите. Поедешь с нами? — Пьетро пощекотал Гато. Тот, покачав в воздухе хвостом, замурлыкал.

— Можно, конечно, — Изабелла поцеловала теплый лоб мальчика. Оглянувшись, девушка откинула покрывало с лица. "Ты у нас красавица, — восхищенно сказал Федор, — каких поискать. Я бы твой портрет написал, его величеству оставить. Да ведь он магометанин, у них не положено".

Изабелла покраснела и накрутила на палец мягкий локон: "Если ты ему предложишь — он не откажется, я думаю".

— Я голодный, — внезапно сказал Пьетро. "Тетя, у вас есть, что-нибудь? И можно я вас мамой буду называть, так удобнее?"

— Я буду только рада, — Изабелла погладила рыжие кудри. "Сейчас велю принести сладостей и фиников, перекусим, перед обедом".

— Ее высочество, — хмыкнул Федор, заходя вслед за кузиной и племянником в прохладную, светлую комнату. "Джованни с нее пылинки сдувать будет, конечно. Вот уж кому повезло — так это ему".

Он обернулся — султан, и Джованни все еще разговаривали.

Сиди Мохаммед бросил голубям зерен: "Я понял, что был неправ, месье ди Амальфи. Сказано же в Коране, что каждый должен выбирать ту, что ему по сердцу. Но вы тоже, — он посмотрел на мужчину, — могли бы ко мне прийти, и все объяснить. Так, как ваш месье Корнель это сделал".

Джованни покраснел: "Ваше величество, мы бы…мы просто не подумали, что…"

Голуби толкались на лужайке, журчал фонтан. Сиди Мохаммед, опустившись на мраморную скамейку, похлопал по ней рукой: "Садись. Расскажешь мне о Китае. О Новом Свете я уже много слышал, а вот туда, — султан указал рукой на восток, — редко кто добирается. Зять, — усмехаясь, добавил он.

Сиди Мохаммед помолчал и вздохнул: "Ты береги ее, мою жемчужину".

Джованни посмотрел в темные, пристальные, окруженные глубокими морщинами глаза: "Всегда, ваше величество, пока я жив. Спасибо вам".

Султан отмахнулся. Сцепив сильные пальцы, откинувшись на спинку скамьи, он велел: "Ну, говори".

В пещере было тихо, только где-то высоко, под уходящими вверх сводами, метались летучие мыши. Федор сверился с картой и поднял свечу: "Сюда".

Они с Джованни, согнувшись, прошли по узкой расселине и завернули за скалу. "Здесь, — Федор обвел рукой небольшую щель. "Карту я тебе дам, не заблудитесь. Там родник есть, он это озеро питает, что мы видели. Припасы я туда отнес, свечи тоже. Пару дней посидите, и я за вами приду. С той стороны, разумеется, — усмехнулся он и указал на непроницаемую черноту пещеры.

Джованни увидел веревку, что вилась по камням: "А это не опасно? Тут все-таки будут и другие люди. Не хотелось бы, чтобы кто-то еще пострадал".

— Вы с Пьетро, — ответил Федор, пробираясь среди леса диковинных, высоких сталагмитов, — отстанете от всех остальных священников, вот и все. Не волнуйся, — он зажег еще одну свечу, — я всю жизнь под землей работаю, знаю, что делаю. Порох уже спрятан в надежном месте, я все рассчитал. Жена твоя отличные карты чертит, — с одобрением сказал Федор. "Нам сюда, покажу тебе кое-что".

— Жена, — ласково подумал Джованни. "Теперь и не увижу ее, до корабля. Его величество сказал, что посадит нас на генуэзский парусник и даст военный конвой. Доплывем спокойно до Италии, поживем в Венеции, квартиру сдадим, — нечего ей пустовать, — и отправимся дальше".

Он вспомнил ее тихий шепот: "Я так люблю тебя, так люблю!", ее тело — нежное, отсвечивающее серебром в сиянии луны, и почувствовал, что краснеет.

— Вот, — сказал Федор, зажигая еще две свечи. "Жена твоя сказала, что ночевала здесь — хотела все зарисовать".

Джованни замер — на отвесной стене охрой и еще какими-то красками, — яркими, почти не потускневшими, — были нарисованы бегущие быки, человечки с копьями в руках, морская вода и пловцы в ней, еще человечки — сидящие вокруг костра.

— Откуда это? — только и смог спросить он. "Такая красота, Теодор, и так хорошо сохранилось…". Он прикоснулся пальцем к увенчанной рогами голове быка.

— Это рисовали те люди, которые жили тут, — Федор вскинул голову, всматриваясь в скалу, — в незапамятные времена, дорогой мой святой отец. Я увидел копии, в альбоме у Изабеллы, и не мог мимо пройти. Заодно уж и этот кусок завалим, — добавил он.

— Зачем? — запротестовал Джованни, пробираясь к выходу. "Пусть люди видят…"

Федор отвязал канат, привязанный к сталагмиту, и подтянул к себе легкую лодку. "Сиди Мохаммед велел, — сказал он коротко, берясь за весло, — у них же, магометан, нельзя человека изображать, животных — тоже. Султан боится, как бы все тут, — Федор вздохнул, — не посбивали, или не замазали. Пусть пока будет спрятано, ждет своего часа. Умный он человек все же".

— Гавань уже закончили углублять, — подумал Джованни, сидя на корме, глядя на темную гладь воды подземного озера. "Господи, я Констанцу последний раз видел, — она младенцем была. Она рыженькая, — он ласково улыбнулся. Федор, заметив это, рассмеялся: "Не бойся ты, поладите вы все. У твоей Констанцы характер, конечно, — он покрутил головой, — не подходи, обрежешься".

— Мать ее такая была, — вздохнул Джованни. "Господи, бедное дитя — уже и в Новом Свете жила, и пираты на их корабль нападали, и на аукционе ее продавали…"

— А еще, — Федор прищурился от яркого, дневного света, и спрыгнул в мелкую воду: "Тут лодку привяжи. Так вот, еще твоя Констанца печаталась в газете, и знает месье Антуана Лавуазье. Была бы она в Париже, как мы шар воздушный запускали — непременно бы в корзину влезла. Она, — Федор усмехнулся, — журналистом хочет стать. Бойкая девчонка, но у них так и надо".

— Мы все поладим, — отозвался Джованни, когда они уже шли к выходу из пещеры. "С Пьетро нельзя не ужиться, а уж с Изабеллой — тем более, она же очень добрая. А почему твой брат евреем стал? — вдруг спросил Джованни.

Федор отбросил ногой какой-то камушек. Оскальзываясь на крутом склоне, он стал спускаться к лошадям. "Как дочка Джона старшая, я же тебе говорил, — он улыбнулся, — она в Иосифа влюбилась. Брат мой, как в Иерусалиме оказался, тоже — встретил эту Лею Судакову, нашу родственницу дальнюю. Так, — Федор развел руками, — бывает".

Над грядой пустынных, темно-красных, выжженных скал вились птицы. Он отвязал свою лошадь и неслышно вздохнул:

— И все равно — нет у них с Леей счастья, видно же. Ах, Степа, Степа…, Дети хорошие, славные дети, жалко их. Я бы поехал, конечно, туда, в Иерусалим, как тут все закончу, но ведь в Париж надо возвращаться. Виллем прислал мне доверенность, — на его землях уголь разрабатывать, да и вообще, дел столько…, - Федор стер пот со лба. Уже сидя в седле, он сказал:

— Смотри-ка, всего двадцать миль к югу, а такая жара. Поехали, — он взглянул на послеполуденное, уже низкое солнце, — племянника твоего из резиденции заберем, и помни — он оглянулся на вход в пещеру, — все будет хорошо.

— Я знаю, — Джованни приостановил лошадь. Темные, побитые сединой, уже отросшие волосы шевелил ветер. "Теодор, — вдруг сказал он, — если бы не ты…"

Мужчина только улыбнулся: "Мы же семья, Джованни. Ты сам родословное древо видел. И хорошо, что вы женитесь, ты же мне рассказывал — что там во время Гражданской войны случилось".

— Мой предок вырезал семью ее предка, графа Ноттингема, — мрачно отозвался Джованни, выезжая на северную дорогу. "Этот Пьетро ди Амальфи — был его дядей. Стой, — он резко натянул поводья лошади и та недовольно заржала.

— Я помню, на этой папке, в библиотеке Ватикана, я рассказывал тебе, — там было написано, на обороте, на латыни: "Sola Invicta Virtus", "Только дух непобедим". Это девиз Говардов и Ноттингемов. Так вот чьи это были чертежи…, - протянул Джованни.

— Графа Ноттингема? — недоуменно спросил Федор.

— К.Х., там стояли инициалы, — пробормотал Джованни, — К.Х. Господи, какой я дурак. Единственное оправдание мне, — он горько усмехнулся, — это то, что я тогда ничего не помнил. Я видел архив леди Констанцы Холланд, — тихо сказал он. "Тот, что якобы сгорел, когда круглоголовые разграбили усадьбу Кроу, в Мейденхеде. Той леди Констанцы Холланд, что ушла с капитаном Николасом Кроу искать Ледяной Континент, и не вернулась".

— Дочь Бруно, — хмыкнул Федор. Джованни увидел улыбку на его лице.

— Даже не смей думать об этом, — строго сказал мужчина. "Ты же занимался там, в Ватикане. Ты сам знаешь — оттуда невозможно что-то украсть".

— Impossible n’est pas Francais, — ухмыльнулся Федор. "Впрочем, — он посерьезнел, — тебе их показали только потому, что ты без памяти был. Мне-то вряд ли покажут. А жаль, — он пришпорил коня: "А в тебе тоже — кровь Ворона есть, от герцогини Беллы, а, святой отец?"

— Есть, — признал Джованни.

— А вот во мне — нет, — Федор рассмеялся и пустил коня быстрой рысью. "А, кажется, что есть, — пробормотал Джованни. Коснувшись своей сутаны, он сочно сказал: "Дайте мне только сойти на берег в Генуе — сразу Изабеллу к портным отправлю, и сам с Пьетро — тоже схожу. Хватит, — он потрогал грубую, коричневую шерсть, — десять лет в этом разгуливаю".

Он ехал медленной, неспешной рысью, и видел перед собой, большой, серого камня, выходящий фасадом к Темзе дом. На гранитных, нагретых солнцем ступенях, лежал черный, холеный кот, пахло розами, с реки был слышен детский смех. "Качели надо поставить, — улыбнулся Джованни. "Третий этаж перестроить, половину под студию Изабеллы отдать. Она сама этим займется, конечно. Счастье мое, — он закрыл глаза и представил себе ее лицо.

Федор остановился: "Вот, святые отцы, эти образования называются сталагмитами — от греческого "сталагмитос", что, как вы знаете, — значит "капля". Они бывают известковые, соляные, гипсовые…"

Федор ласково погладил ближайший конус: "Эти — известковые. Над нашими головами, — он указал вверх, — сталактиты. Оба этих термина ввел в научный оборот датский натуралист, господин Ворм, больше ста лет назад.

— Вот сейчас, — напомнил себе Джованни. Взяв за руку Пьетро, нащупав в кармане сутаны кремень с кресалом, мужчина неслышно отошел назад. Он свернул в узкий проход и шепнул мальчику: "Ничего не бойся, сыночек".

Пьетро помотал рыжей головой: "Я не боюсь, мне мама все рассказала. Она тут ночевала, в этой пещере, совсем одна. И карту она мне тоже показывала".

Джованни поджег вьющуюся по скалам веревку, и, подняв мальчика на руки — нырнул в темный проход. "Мама, — улыбнулся Пьетро, — от нее розами пахнет. Она мне тетя, конечно, но раз папина жена — значит, мама. Как она рисует хорошо, я даже не знал, что так можно. И так интересно мне рассказывала, и о Риме, и о Венеции. Город, весь на воде, — Пьетро положил голову на плечо отцу.

Огонь, шипя, бежал по веревке.

— Взрыва не будет слышно, — холодно подумал Федор, рассказывая о подземном озере. "Сто фунтов пороха, я их сам в такие места укладывал, что сюда ни один звук не донесется. Землетрясение и землетрясение".

— Фауна в таких местах, — повернулся он к священникам, — белого цвета, из-за отсутствия солнечных лучей.

— Да-да, — пробормотал отец Джузеппе, — у нас, в Кампании, в гроте Кастельчивита живут белые саламандры. Создания дьявола, — поморщился священник. "Синьор Корнель, а эти штуки, — он указал на сталактиты, — не упадут нам на голову?"

Наверху, в темноте, послышался какой-то шорох. Летучие мыши закружились над их головами, пламя свечей затрепетало. Кто-то испуганно крикнул: "Земля! Земля уходит из-под ног! Надо бежать!"

Сзади раздался грохот камней. Федор, прикрывая рукой свою свечу, велел: "Всем немедленно вернуться к озеру! Это землетрясение, сейчас тут будет обвал, и мы не сможем добраться до выхода!"

— Нет! — завизжал отец Джузеппе. Священник первым, расталкивая всех, ринулся к лодкам, вытащенным на берег. Остальные побежали за ним. "Очень хорошо, — спокойно подумал Федор, усаживая всех в лодки, — они от страха и забыли — сколько их сюда пришло".

Сзади грохотали камни. Только когда они оказались у входа в пещеру, отец Джузеппе, перекрестился трясущейся рукой: "Нет отца Джованни…, И маленького Пьетро, они, должно быть, отстали? Как их найти, месье Корнель?"

— Разгрести обрушившиеся своды пещеры, — Федор вышел на каменистый берег, — займет не меньше недели, святой отец. Я, конечно, попрошу рабочих у его величества, там все-таки ребенок…, - он взглянул на отца Джузеппе искренними, голубыми глазами.

— Мы будем вам очень благодарны, месье, — чуть не плача, сказал иезуит. "Господи, — пронеслось у него в голове, — в Риме мне не простят, если этот блаженный погибнет. Мальчишка-то ладно, а вот он…"

— Это мой долг, — спокойно отозвался Федор, взглянув в сырую темноту.

На мелкие камни берега с шуршанием набегало море. Дул легкий ветер с запада. Сиди Мохаммед, взглянул на шлюпку, что покачивалась на волне:

— Хорошо им идти будет. Парусник отличный, военный корабль с ними — доберутся до Сардинии, а там уже безопасно. Надо, конечно, заняться этими пиратами как следует. Нельзя одной рукой заключать торговые соглашения, а другой — потворствовать всякой швали. Хотя…, - он внезапно улыбнулся, — если бы не пираты, у меня бы не было Зейнаб.

Запахло розами, и он услышал тихий голос: "Папа…". В свете заката ее волосы, укрытые полупрозрачной вуалью, играли темным золотом.

— Пьетро спит уже, — Изабелла обернулась на шлюпку.

— И вы ложитесь, — велел Сиди Мохаммед. "Каюта отличная, на корме, отправляйте мальчика в постель и сами отдыхайте". Он взял маленькую руку и, прижал ее к губам: "Ты, как во Францию приедешь, познакомишься там с еще одним родственником. Мы его господин Даниял звали. Дэниел, если по-французски. Он тут был, с миссией, пять лет назад, спрашивал о тебе.

— И ты ему сказал, что я умерла, — зеленовато-серые глаза девушки заискрились смехом. "От горячки. Мне кузен Теодор рассказал". Изабелла поднялась на цыпочки и, как в детстве, потерлась носом о нос султана. "Я, папа, не обижаюсь, — она поцеловала смуглую, сильную руку.

— Пиши, — Сиди Мохаммед привлек ее к себе и повторил: "Пиши. Из Франции дипломаты приезжают, из Англии…, И я буду писать. Архив свой весь сложила?"

— Конечно, — девушка кивнула. "Уже на корабле. Папа, — она помолчала, — папа, спасибо тебе, за все, за все спасибо…"

— Ну, ну, — отец погладил ее по голове. "Вы с ним будете счастливы, девочка моя. Вот, — султан улыбнулся, — идут они с месье Корнелем".

Изабелла оторвалась от отца и посмотрела на тропинку, что спускалась к берегу. "Какой он красивый, — подумала девушка, — Джованни. Мой Джованни. Господи, как я его люблю. И он сразу сказал, — раз я архитектор, а он инженер — будем работать вместе, всегда. Очень удобно, — Изабелла незаметно взяла его за руку и он шепнул: "Люблю тебя".

— Отец Джузеппе, — смешливо сказал Федор султану, — вырвал остатки волос у себя на голове. Особенно после того, как вы, ваше величество, разрешили отслужить заупокойную мессу по безвременно погибшим.

— Мог ли я отказать? — усмехнулся Сиди Мохаммед. "Все-таки больше недели их искали. Но, — султан поднял палец, — что касается мессы — она прошла частным образом, конечно. Они все-таки сюда не как священники приехали, а как инженеры".

— Ну, все, — он пожал руку Джованни и обнял Изабеллу, — пусть Аллах даст вам попутный ветер, дети мои.

Султан посмотрел на то, как они усаживаются в шлюпку, — генуэзский парусник и военный корабль стояли, развернув паруса, у выхода из бухты. Федор улыбнулся: "Ваше величество, я вам подарок принес. Держите, — он протянул Сиди Мохаммеду скромный, серебряный медальон. "Вот, — Федор нажал на крышку.

Она была написана на слоновой кости — тонкими, нежными красками. Изабелла стояла, откинув покрывало, рыже-каштановые волосы спускались на плечи, в руке у нее были зажаты кисти и палитра.

— Это вы? — Сиди Мохаммед поднял темные глаза. "Но как? — он указал на большие, покрытые шрамами руки мужчины. "Это ведь очень искусный рисунок, месье Корнель".

Федор довольно хмыкнул. "У нас под землей, ваше величество, тоже много тонкой работы. Например, — он поднял бровь, — порох прятать. Так что у меня пальцы ловкие. Тут двойная крышка, — показал он, — с секретом. Это месье ди Амальфи сделал.

Сиди Мохаммед посмотрел вслед уходящим кораблям. Вздохнув, он надел медальон на шею. "Хоть так, — подумал он. "Господи, только бы дожить до той поры, когда девочка мне напишет о внуке. А лучше внучке, — он почувствовал, что улыбается. "Чтобы на нее была похожа, на Зейнаб".

— Пойдемте, месье Корнель, — наконец, сказал он, глядя на то, как исчезают на горизонте паруса, — мы завтра отправляемся на юг, еще до рассвета. Жалко, конечно, что вы весной уезжаете.

— Я уеду тогда, ваше величество, — Федор пошел за ним наверх, туда, где ждала охрана с лошадьми, — когда досконально изучу ваши горы. А это, — он подмигнул султану, — может затянуться.

— Вот и славно, — усмехнулся, Сиди Мохаммед. Он легко, будто юноша, вскочил в седло. "Месье Корнель будет обедать со мной, — сказал он Малику и всадники исчезли в вихре пыли.

Они сидели на койке, держась за руки. Изабелла спросила: "Пьетро не боялся там, в пещере?"

Джованни снял с ее волос накидку и зарылся в них лицом. "Нет, — улыбнулся он, — у нас были свечи, я ему рассказывал о Новом Свете, о Китае…"

— И мне расскажешь, — Изабелла, улыбаясь, повернулась к нему. Джованни, все еще не веря, что может это сделать — нежно, едва касаясь, поцеловал ее в губы. "Расскажу, — пообещал он, и прислушался, — Пьетро спокойно дышал за дверью, что разделяла каюты.

— Он спит, — Изабелла рассмеялась. "Так поел хорошо, перед тем, как носилки за нами папа прислал. Только все жалел, что в Европе таких сладостей нет. Но я знаю, как их делать, буду вам готовить. Так расскажи, Джованни…"

— Потом, — пообещал он, целуя сквозь легкий шелк ее плечо. "Я просто не могу больше, я так скучал, любовь моя. Пожалуйста…"

Изабелла покраснела: "Я хотела тебя спросить, Джованни…, Откуда берутся дети, если женщина замужем?"

Джованни помолчал и улыбнулся: "Можно и без замужества. Вас же не учат анатомии, считается — девушкам, даже художницам, она не нужна. Дай-ка, — он потянулся за пером и бумагой.

Изабелла внимательно слушала. Потом, подперев щеку рукой, она удивленно протянула: "Как все умно. Отличный механизм. То есть, — она открыла рот и ахнула, посмотрев на свой живот, — у нас уже может быть ребенок? Джованни, но я совсем ничего не знаю…, - девушка прикусила губу.

— Зато я знаю, — он все обнимал ее, целуя куда-то в шею. "Помню, как Констанца была младенцем, а Пьетро мне отдали — ему полтора года было. Я очень хорошо укачиваю детей, счастье мое, так что ночью, — он положил ее голову себе на плечо, — вставать к ним буду я, и никто другой".

В дверь осторожно постучали. Джованни грустно сказал: "Ну вот. Что там еще такое?"

— Я совсем ненадолго, синьор, синьора, — генуэзский капитан, что держал в руках корабельный фонарь, наклонил голову. "Его величество приказал передать вам это, как только берега Марокко исчезнут из виду".

Изабелла приняла у него тяжелую шкатулку. Захлопнув дверь, прислонившись к ней спиной, девушка ахнула: "Джованни!"

Каюту осветил тусклый блеск золотых монет, сияние алмазов. Изабелла, подняла глаза: "Тут записка, Джованни. "Ты дала мне десять лет счастья, Зейнаб, — дрожащим голосом прочла она, — и никакие богатства этого мира не смогли бы выразить мою любовь и благодарность. Прими этот подарок от человека, который всегда будет восхищаться тобой. Сиди Мохаммед".

Она всхлипнула и, опустив шкатулку, обняла его. Ставни каюты были раскрыты, над тихим морем висела легкая, вечерняя дымка. Джованни стоял, укачивая ее, целуя теплые, пахнущие розами волосы. Изабелла прижалась лицом к его плечу, и он тихо сказал: "Счастье мое, я никогда, никогда тебя не покину. Обещаю".

Замерев, Изабелла взяла его руку: "И я, Джованни. Я тоже — всегда буду с тобой, любимый".

 

Эпилог

Венеция, весна 1785 года

Окна низкой, простой комнаты были растворены. Моше, на мгновение, подняв голову от книги, взглянул на чистый двор Скуоле Гранде Тедеска. Черный кот лежал на утреннем солнце, потягиваясь, следя за прыгающими по камням воробьями. Пахло солью, ветер с лагуны шевелил страницы Мишны. Моше, вздохнув, вспомнил волшебной красоты, бирюзовую воду и свой шепот: "Папа, а ты тут — бывал уже?".

— Несколько раз, — ответил отец, и мальчик увидел тоску в его серых глазах. Лодка свернула в какой-то канал. Моше еще успел заметить беломраморное, кружевное чудо, что стояло напротив высокой башни. "Что это, папа? — спросил он.

— Церковь, — коротко отозвался отец. Гондола пробиралась в путанице узких каналов, обшарпанные дома поднимались по обеим сторонам. Лодочник обернулся: "Каннареджо, синьор. На площади вас высадить?"

— Да, — Степан увидел ворота, что перегораживали канал: "Закрывают их еще?"

— От заката до рассвета, — лодочник взглянул на него и хмыкнул: "Интересно, где он руку потерял? Евреи же не воюют. Болел, наверное. Мальчишка на него похож, славный паренек".

— Сколько тебе лет? — спросил он у мальчика. Тот, покраснев, пробормотал по-итальянски: "Семь, синьор".

Моше увидел укоризненные глаза учителя. Вздрогнув, он услышал монотонный звук голосов — в комнату набилось несколько десятков мальчиков, от самых маленьких, трехлетних, повторявших алфавит, до подростков, что сидели друг напротив друга, обсуждая Талмуд.

— Ханеле читает Талмуд, — подумал Моше. "А ведь ей всего десять, и она девочка. Никто и не догадывается, конечно, но я ее выдавать не буду. Это как с языками. Папа ведь учит и меня, и ее — французскому языку, итальянскому. Не надо никому об этом знать".

Он встряхнул рыжей головой. Моше продолжил чтение, — нараспев, раскачиваясь. Он изредка поглядывал в окно — кот поднялся, и, с достоинством выгнув спину, потянулся.

— У рава Горовица Ратонеро умер, — с грустью подумал Моше. "Он старенький был уже. Теперь у них его сын живет, тоже Ратонеро. Мама никогда в жизни не разрешит нам собаку завести, или кошку, это скверна. Она и так — меня сюда еле отпустила".

Он услышал разгневанный, тихий голос: "Мой сын не покинет Святую Землю, Авраам. Там все нечисто. Я не допущу, чтобы душа ребенка окунулась в разврат, никогда!"

Моше тихо открыл дверь своей комнаты и присел на ступеньку лестницы. До него донесся тяжелый вздох отца: "Лея, мальчик когда-нибудь займет мое место. Ему придется ездить в Европу, собирать пожертвования. Он должен к этому привыкнуть. Не волнуйся, пожалуйста. Там тоже есть ешивы, и я с ним буду заниматься. Мы к осени и вернемся уже".

Мать что-то неразборчиво пробормотала. Отец мягко добавил: "Лея, я — не Исаак, да хранит Господь душу его. Как исполнится мне сорок лет, обещаю, никуда не буду ездить — буду учить Каббалу и сидеть дома, — Моше понял, что отец улыбается.

— А пока, — внизу что-то зашуршало, раздался скрип отодвигаемого стула, — ты же знаешь, милая, еда на нашем столе, одежда, книги — все это появляется, благодаря тем людям, что жертвуют на общину. Если мы не будем выступать в их синагогах — мы долго не протянем. Не надо плакать, милая, — тихо сказал отец. "Все будет хорошо. Берберские пираты сюда, на восток, не заглядывают — спокойно доплывем до Венеции". Моше услышал еще какой-то звук, и тихий голос матери: "Так тяжело будет без тебя, Авраам…"

Дверь гостиной открылась шире. Он, шмыгнув в свою постель, притворился, что спит.

— Моше! — раздался над ним резкий голос учителя. Мальчик поднял серые глаза. Увидев нацеленную линейку, он покраснел: "Простите, пожалуйста. Я задумался".

Он нашел то место, на котором остановился: "Все время, пока разрешено есть хамец, кормят им домашних животных, зверей и птиц…"

— Песах через две недели, — подумал Моше, следя глазами за ровными строчками. "Хорошо, что мы тут, конечно, но все равно — скучаю по маме. Они с Ханеле на Седер в гости пойдут, папы-то нет, Агаду некому прочитать".

Дверь комнаты отворилась, и учитель уважительно поздоровался: "Рав Судаков".

— Я ненадолго, — улыбнулся Степан, — только пару слов сыну скажу. Моше взял его большую, теплую руку, и они вышли в пыльный, узкий коридор.

Отец наклонился и поцеловал его в лоб: "Отсюда мы поедем в Падую, а к Песаху — вернемся. Побудем тут на праздник, а потом отправимся в Вену и Прагу. И домой".

Моше прижался щекой к его щеке, — от рыже-золотистой бороды отца пахло, как обычно — сандалом, и еще немного — свежим ветром. "А как деньги? — деловито спросил мальчик. "Много?"

Степан усмехнулся: "Достаточно. Я потом отведу тебя к банкиру, он тебе расскажет — как все это устроено. Он принимает золото и выдает нам вексель на своего контрагента в Яффо, турка".

— Чтобы не везти пожертвования морем, — кивнул Моше. Он вдруг, страстно попросил: "Папа, а можно под парусом походить? Ты же умеешь".

— Умел, — поправил его Степан, показав на искусно сделанный, деревянный протез. "Одной рукой я с парусом не управлюсь, милый мой, а тебя к нему ставить опасно, маленький ты еще. Беги, ты Мишну сейчас учишь?"

Моше кивнул. Отец, еще раз поцеловав его, пообещал: "Вечером с тобой позанимаюсь. Мне тоже за книги пора". Мальчик подергал полу капоты — черной шерсти: "Папа, почему мы тут все равно — как в Иерусалиме ходим? Тут же все евреи — в этих, как их…"

— В сюртуках, — улыбнулся отец. "Потому что сказано: "Не следуйте путями Египта". Мы должны отличаться от всех других народов. А мы, — он поднялся, — тем более, раз мы живем на Святой Земле, в месте, где раньше стоял Храм, да вернется Мессия и восстановит его еще при жизни нашей".

— Амен, — отозвался Моше и посмотрел вслед отцу. Он уходил, — высокий, широкоплечий, рыжие пейсы были сколоты под черной кипой. Мальчик вздохнул: "Жалко, что у меня братика, или сестрички нет. Ханеле хорошая, но ведь она лет через пять уже и замуж выйдет. Не будет с нами жить".

Он оглянулся на закрытую дверь ешивы, и пробормотал: "Была, не была". Моше быстро проскользнул в теплый, залитый солнцем двор синагоги. Кот, замурлыкав, подставил ему мягкие уши. "Вот, — ласково сказал Моше, — хорошо тебе, Мишну учить не надо. А мне надо".

Кот мяукнул и потерся об его ногу. "Я тебе завтра принесу что-нибудь, — пообещал Моше. Ополоснув руки в медном умывальнике, что висел на стене, мальчик еще раз посмотрел на прозрачное, голубое небо, где вились чайки.

Большое окно студии было распахнуто, вдалеке виднелся белый мрамор собора, снизу, с площади, доносились крики играющих в мяч детей.

Изабелла, — в простом, рабочем платье, с засученными по локоть рукавами, стояла у чертежной доски. Рыже-каштановые волосы были заплетены в толстые, падающие на спину косы. Она окунула перо в тушь:

— Как будто и не уезжала. Стоило прийти к синьору Макаруцци, он сразу мне работу дал. Интересно, — она погрызла перо, — я же помню, фасад церкви Сан-Рокко пятнадцать лет назад перестраивали, при мне еще. И уже ремонтировать надо. Хорошо, хоть квартиру я в порядок привела, — она взглянула на обтянутые свежими, шелковыми обоями стены и усмехнулась, вспомнив изумленный голос мужа: "Ты штукатурить умеешь?"

— Хорош был бы из меня архитектор, — отозвалась Изабелла, стоя на деревянном помосте, орудуя теркой, — если бы я не умела отделывать здания. Плитку на кухне я тоже переложу, я уже заказала новую. О, — она взглянула на холщовую сумку в руках мужа, — креветки. Я их с белой полентой сделаю. Жалко только, — она вытерла пот со лба, — что вы, инженеры, до сих пор не додумались — как провести трубы в дома. Летаем на воздушных шарах, а воду ведрами таскаем.

— Гидравлический затвор у нас уже есть, — Джованни опустил сумку и развел руками, — дело за малым — проложить трубы и поставить помпу. Я посижу, подумаю, — как это можно сделать. Все равно усадьбу в Мейденхеде перестраивать придется, раз теперь, — он подмигнул жене, — там трое детей будут расти. А это не опасно? — Джованни кивнул на помост.

— Обещаю, — протянула Изабелла, спускаясь, целуя его, забирая сумку, — сразу после венчания и палец и палец не ударю. Буду приезжать на стройку в носилках, и через тебя — разговаривать с десятником.

— Носилки еще завести надо, — нарочито озабоченно сказал Джованни. "И верблюдов, то-то в Мейденхеде удивятся. А летом, — он посчитал на пальцах, — летом еще ничего видно не будет. Тебе же в октябре рожать, так, что обвенчают нас, не волнуйся. В той приходской церкви, я тебе о ней рассказывал. Там дуб стоит — еще со времен Вильгельма Завоевателя. И будет у нас, — он нежно положил ладонь на плоский живот, — маленькая Сидония.

— Или Франческо, — Изабелла поднялась на цыпочки и поцеловала его куда-то в ухо. "Папа порадуется, мы ему напишем. Пойдем, — она подтолкнула мужа к кухне, — я буду поленту варить, а ты мне расскажешь о паровом двигателе".

— Твоя семья тут двести лет живет, — одобрительно сказал Джованни, оглядывая высокие потолки. "Еще со времен этого синьора Теодора, того, что из плена бежал. Отличный вид отсюда, на Сан-Марко. Сразу понятно, что живописец выбирал. И свет хороший, — он закрыл глаза и шепнул жене: "Нет, это не от воды. Это ты светишься".

Изабелла посыпала чертеж песком, и, разогнувшись, выглянула в окно. "Пьетро! — крикнула она. "Ужинать! Отец сейчас приедет".

— Иду! — отозвался рыжеволосый мальчик. Понизив голос, сжав кулаки, он велел второму — повыше и покрепче: "Повтори, что ты сказал!".

Тот сплюнул на булыжники площади: "Сказал, что ты трус, раз не хочешь с нами идти в гетто и драться с жидами. Трус и жид, вот ты кто. Сам же говорил, что твоя мать — еврейка. Жид! — презрительно добавил мальчик.

— Я верю в Иисуса! — звенящим голосом сказал Пьетро. "В Иисуса и Мадонну! Меня крестили. Это низко — драться с теми, кто слабее. Их же меньше, чем вас. А ты, — он взглянул на второго мальчишку — тупая свинья, вот и все".

— Сейчас ты у меня получишь, — угрожающе сказал его противник. Пьетро еще успел подумать: "Черт, папа же меня учил — надо разговаривать с людьми, а не бить их. Что же делать, если он и вправду — тупая свинья".

Он сидел на ступеньках лестницы, задрав голову, зажимая окровавленный нос. За его спиной раздался озабоченный голос: "Сыночек, ты, что же не поднимаешься?"

Изабелла посмотрела на испачканную в крови и пыли холщовую рубашку мальчика и ахнула: "Что случилось?"

Пьетро вдохнул запах роз и велел себе не плакать. Мальчик шмыгнул разбитым носом: "Они хотели идти драться с евреями, в гетто. Я сказал их вожаку, что он — тупая свинья, и что они все — дураки. А он меня назвал трусом и, — Пьетро вздохнул, — жидом. Но я ему два зуба выбил, мама, правда, — мальчик пошаркал ногой по полу, — они у него и так — шатались. Это не считается, — он грустно посмотрел на свою покрытую ссадинами руку. "И что теперь папе говорить?"

— Во-первых, — Изабелла присела и прижала его к себе, — очень даже считаются эти самые зубы. Во-вторых, папе мы скажем правду. Он только порадуется, сыночек. Я тоже, — женщина улыбнулась, — дралась, вот на этой самой площади. Пошли, — она потормошила Пьетро, — умоемся и переоденемся. Папа сейчас вернется, он обещал не опаздывать к ужину.

— Папа в университетской библиотеке занимается, — восторженно сказал Пьетро, поднимаясь на второй этаж. Гато терся об закрытую дверь. Изабелла, погладив его, рассмеялась: "Гулял, гулял, а к тушеной печенке — вернулся".

— Вкусно, — облизнулся Пьетро и с надеждой спросил: "А десерт, мамочка?"

— Ванильный крем с печеньем, — Изабелла поцеловала ссадину на его щеке: "Ты у нас молодец, Пьетро".

Мужчина и мальчик медленно шли по узкой набережной канала. Наверху, над крышами Каннареджо играл нежный, золотисто-зеленый закат.

— Мама уже свечи зажгла, с Ханеле, — понял Моше и покрепче взял отца за руку. Тот приостановился и ласково спросил: "Скучаешь по Иерусалиму, сыночек?"

Моше помолчал и прижался головой к боку отца.

— Ничего, — сказал он, наконец, — ничего, папа. Ты же со мной. Раввин тут хороший, и жена его тоже. Жалко только, что у них дети взрослые, мне и поиграть не с кем завтра будет. Ладно, — бодро добавил мальчик, — после молитвы найду кого-нибудь из ребят, что в ешиву ходят. А ты завтра будешь выступать, папа?"

Степан посмотрел куда-то вдаль и улыбнулся: "Буду. Ты слушай, и запоминай, потом тебе сюда ездить придется. Хочешь, пойдем, посмотрим на главную площадь? На ту церковь, что ты видел?"

Моше кивнул. Так и не отпуская руку отца, он ухмыльнулся: "Наши хозяева уже спать легли, этот рав — я сам видел, за обедом носом клевал".

— Доживешь до его лет, — отец потрепал его по прикрытой кипой голове, — сам такой будешь.

Они уже подходили к площади Сан-Марко, как Моше спросил: "Папа, а почему мы, евреи, в Святой Земле, не можем сами зарабатывать? Ведь ты каменщиком был, ты говорил мне".

Степан вздохнул: "Милый мой, если бы турки разрешили нам покупать землю, я бы сам первый это сделал. Ты же знаешь, наши мудрецы, в Талмуде — все работали. Но пока это невозможно, — он пожал плечами: "Остается ждать Мессии, как сказал Рамбам, благословенной памяти: "Я верю полной верой в приход Машиаха, и, несмотря на то, что он задерживается, я всё же каждый день буду ждать, что он придёт".

— Ты ждешь, папа? — Моше вскинул голову. "Конечно, — серьезно ответил Степан. "Тогда все евреи соберутся в Земле Обетованной, сыночек, да будем мы удостоены увидеть это в наши дни".

На площади толкались, курлыкали голуби, и Степан услышал бой часов: "Посмотрим и пойдем, нам надо успеть вернуться в гетто до того, как закроют ворота".

— Очень красиво, — Моше отошел, рассматривая собор. Степан оглянулся: "Слава Богу, почти безлюдно, поздно уже. Никто не смотрит, а то ведь тут к таким евреям, как мы не привыкли".

Моше пошарил в карманах капоты: "Зерна-то у меня есть, а вот птиц кормить нельзя, уже Шабат. Были бы они мои, и жили бы в клетке — тогда можно было бы".

Он взглянул на голубей, и попросил: "Вы прилетайте, в Каннареджо, на площадь, где синагоги стоят. Я вас обязательно покормлю, обещаю".

— А что это за язык? — раздался голос сзади. Моше обернулся и открыл рот — стоящий напротив мальчик мог бы быть его братом. Он был высокий, изящный, в бархатной курточке и бриджах. В руке мальчишка держал обруч с палочкой.

— Святой, — краснея, пробормотал Моше, поднимаясь. "Сейчас он драться будет, — испуганно подумал мальчик, — ребята в ешиве говорили, что местные не любят, когда мы из гетто выходим".

Мальчик встряхнул длинными, по плечи, рыжими кудрями. Он улыбнулся, протягивая руку: "Меня зовут Пьетро Корвино, — сказал он. "Ты из гетто?"

Моше поискал глазами отца, — тот стоял, заложив руки за спину, глядя на темно-синий, вечерний простор лагуны. Мальчик решительно ответил, пожимая сильную ладонь: "Моше Судаков. Сейчас да, но вообще я живу в Иерусалиме. У меня не очень хороший итальянский, меня папа учит…"

— Отличный, — отмахнулся Пьетро. Он взглянул в серые глаза мальчика — они были одного роста, только плечи у Моше были чуть шире, и хмыкнул: "Мы с ним будто близнецы, надо же".

Пьетро бросил голубям зерен и рассмеялся:

— Я тоже из Иерусалима. То есть я там родился, но я ничего не помню. Моя мама еврейка, она на вашем кладбище похоронена, на Масличной горе. Ева Горовиц ее звали, да упокоит Господь ее душу, — Пьетро перекрестился.

Заметив удивление в глазах мальчика, он фыркнул: "Я знаю, по вашим законам, я еврей. Я даже, — Пьетро зашептал что-то на ухо Моше. "Но все равно — закончил он, — я крещен, и отец у меня был католический священник. Он умер, как я еще не родился, — вздохнул Пьетро. "А у тебя — где родители?"

— Папа вот, — показал Моше, — он у меня раввин, книгу сейчас пишет, и выступает здесь, перед общиной. А мама в Иерусалиме осталась, и сестра моя сводная там. Ей десять лет.

— О, — обрадовался Пьетро, — у меня тоже старшая сестра есть. Дочь моего папы приемного, только ей двенадцать. Она в Лондоне живет, мы туда едем, только сначала — в Париж и Амстердам.

— А мы с папой, — гордо сказал Моше, — в Прагу и Вену.

— Везет, — завистливо сказал Пьетро. Обернувшись на украшенные арками здания, он помахал рукой: "Это мои родители, пошли, — он подтолкнул Моше, — познакомишься. Моя приемная мама на самом деле моя тетя, понял? Они у "Флориана" кофе пьют. Сейчас попросим, чтобы нам пирожных купили".

— Мне нельзя, — зардевшись, пробормотал Моше, — я же еврей. И вообще, — он посмотрел на закатное небо, — нам с папой надо в гетто успеть. Там ворота запирают, до утра.

Пьетро отозвался: "Дураки, кто это придумал. Все равно, — он потянул Моше за рукав капоты, — мы быстро. Можно мне к вам завтра прийти, поиграть с тобой? Тебе же тоже семь лет?"

— Уже было, — Моше улыбнулся. "Приходи после обеда. У нас Шабат сейчас, все спать лягут днем. Я тебя буду ждать, во дворе синагоги, Скуола Гранде Тедеска, мы там рядом живем. Мы завтра не учимся, так что времени много будет".

— Ты мне все расскажешь, — Пьетро крикнул: "Мама! Мы тут!"

Моше увидел невысокую, изящную женщину в шелковом, цвета лесного мха платье, что шла к ним через площадь. Из-под большого, украшенного перьями берета спускались на спину тяжелые, каштановые волосы.

— Это моя тетя, — шепнул ему Пьетро, — она вышла замуж за моего приемного отца, и стала моей мамой. Она художник и архитектор, а еще она жила в Марокко, была там, — Пьетро совсем понизил голос, — принцессой.

— Мой папа тоже был в Марокко, в плену у пиратов. Он бежал оттуда, — гордо сказал Моше и услышал сзади голос отца: "Что-то вы заговорились, нам уже и пора, милый".

— Это Пьетро, — успел сказать Моше. Мальчик, склонив рыжеволосую голову, добавил: "Пьетро Корвино. Рад встрече, синьор".

— Нет, — сказал себе Степан, — нет, я не верю. Он мог бы быть моим сыном. Господи, — он внезапно похолодел, — а если он и вправду мой сын? Брат Моше. Они же похожи, сразу видно. Мы, конечно, с этим отцом Корвино кузены были, но все равно…

— Авраам Судаков, — откашлявшись, проговорил он и замер — на него пахнуло запахом роз.

— Это мой новый друг, мама, — рассмеялся Пьетро. "Его Моше зовут, он в гетто живет. Мы завтра договорились поиграть. А это его отец, он раввин".

Степан взглянул в ее зеленовато-серые, большие глаза и услышал нежный голос: "Изабелла ди Амальфи. Рада встрече, милый Моше. Пьетро, покажи нашему гостю мост Риальто. Это рядом, вы успеете".

Ветер с лагуны пах солью, в темно-синем небе, над белым мрамором собора виднелась бледная, полупрозрачная тень луны. Она, наконец, сказала: "Здравствуйте, капитан Стефано".

Невысокая, худенькая женщина в мужской одежде, — камзоле и бриджах, — оглядела сложенные у ее ног седельные сумы и крикнула: "Фрэнсис, Генри — берите сестру, нам пора ехать!". В прихожей было пусто. Она, присев на ступени дубовой лестницы, опустила голову в руки. "В Дувр, — твердо сказала себе Маргарет Говард, графиня Ноттингем. "В Дувр, а оттуда в Кале. На континенте мы будем в безопасности. Александр вернется, он обещал. Не может не вернуться".

Старший сын спустился вниз, держа на руках белокурую, толстенькую девочку.

— Мама, мама, — залепетала она.

Фрэнсис, — высокий для двенадцати лет, смуглый, сероглазый, — хмуро сказал: "Джеймс Лестер, сын леди Вероники, воюет, мама, вместе с отцом. Он ведь мой ровесник. Почему ты меня не отпустила? Я должен быть там, с папой, с теми, кто верен его величеству".

— Потому что Генри шесть лет, а Полине, — графиня взяла дочь, — еще двух не было. Ты должен за ними присматривать, Фрэнсис. Отец тебе все объяснил, когда уезжал.

Мальчик угрюмо отвернулся. Увидев младшего брата, что стоял, прижав к груди связку книг, он простонал: "Генри, немедленно брось все это! Нам надо ехать налегке, я же тебе говорил!"

Ребенок тяжело вздохнул. Взяв один, маленький томик, он закусил губу: "Ладно". Графиня устроила дочь в перевязи: "По коням! Фрэнсис, посади Генри впереди себя. Пистолет проверил свой?"

Мальчик кивнул. Маргарет, нащупав оружие, перекрестилась.

— Господи, — подумала она, — убереги Александра, убереги его величество, дай нам спокойно до Франции добраться. Нас круглоголовые не тронут, наверное. Все-таки правая рука Кромвеля — дядя Александра. Родная же кровь, если даже остановят, сошлюсь на него. Пьетро ди Амальфи, — она вышла на пустынный двор усадьбы и вспомнила усталый голос мужа:

— Я пытался, Маргарет, пытался с ним говорить, несколько гонцов послал. Мы же с ним дружили, в Италию вместе ездили. Просто, — Александр помолчал и затянулся трубкой, — ты же знаешь, Анита, сестра его — умерла, а после того, как ему леди Вероника отказала — он вообще прекратил с нами всеми видеться. Майкл и Софи тоже письма ему писали, а он не отвечал. Что же делать, — муж развел руками.

— Даже на венчании у нас не был, — женщина вывела своего коня из стойла. "Ведь он ровесник Александра почти, на два года его младше, сорок ему сейчас".

— Мама, — тихо сказал Фрэнсис, что сидел в седле, придерживая за плечи младшего брата, — мама, там всадники. Может быть, это папа едет?

Графиня всмотрелась в дорогу, что вела к усадьбе: "Их там человек двадцать". Она обернулась на дом: "Ни одного слуги, я же всех отпустила. И у нас — два пистолета и шпага Фрэнсиса. А если это круглоголовые?".

— Мама! — растерянно проговорил Генри. Маргарет горько поняла: "Не успеть".

Они влетели во двор усадьбы, поднимая пыль, осаживая лошадей. Высокий, красивый мужчина с чуть раскосыми глазами, спешился. Он издевательски спросил: "В Дувр торопитесь, ваша светлость? Придется подождать". Он шутовски поклонился, и велел: "Закрыть ворота!"

— А теперь, — он подошел к ней. Маленькая Полина, проснувшись, заплакала. "Теперь вы мне расскажете — куда ваш муж спрятал ту часть сокровищ короны, которую ему доверил так называемый монарх. Ну! — угрожающе сказал мужчина. "Меня зовут Пьетро ди Амальфи. Вы, обо мне, наверняка, слышали".

— У него виски уже седые, — почему-то подумала Маргарет, — впрочем, у Александра тоже. Господи, помоги ты нам, брат на брата идет, и сын на отца.

— Я ничего не знаю, — ответила она, дрожащим голосом, — я с осени не видела мужа, мистер ди Амальфи. Пожалуйста, отпустите нас. У меня маленькие дети, старшему сыну всего двенадцать лет.

— С осени, — мимолетно вспомнила Маргарет, — да, с ноября. Деревья уже облетели. А сейчас апрель. Хорошая весна, теплая, сеять как раз надо. Да что это я — половина страны выжжена и в руинах лежит.

— Двенадцать лет, — протянул Пьетро. "Некоторые двенадцатилетние уже хорошо держат оружие. Вот, например, юный Джеймс Лестер, попал в плен на поле боя, раненым. А отец его погиб, — мужчина покачал головой, — какое несчастье. Обыскать дом! — приказал он.

Дитя все плакало. Пьетро, поморщившись, грубо достав девочку из перевязи, подбросил ее в воздух.

— Нет! — крикнула Маргарет, а потом она услышала звук выстрела и потеряла сознание.

Она очнулась от запаха гари и свежего, металлического аромата крови. Над двором висел тяжелый, серый дым. "Дети, — подумала Маргарет. "Он выстрелил в Полину, Господи, что с ней? Что с мальчиками?"

Женщина попыталась приподняться и поняла, что ее руки связаны за спиной.

— Вставайте, — раздался грубый голос. Она открыла глаза, и увидела то, что лежало на каменных плитах двора.

— Зачем? — только и смогла спросить Маргарет, отчаянно желая только одного — умереть прямо здесь, рядом с ними.

Пьетро задумчиво посмотрел в ту же сторону. "Я очень метко стреляю, — сказал он, усмехнувшись. "Попал вашей дочери прямо в сердце, а что у нее голова разбита — так это копытами. Лошади испугались выстрела. Она уже была мертва, дорогая мадам. Ваш старший сын пытался сражаться, — он взглянул на окровавленное тело, — пришлось его расстрелять, а младший — мы давно спорили, можно ли ребенка разрубить секирой на две половины. Видите, — он показал, — можно".

— Убейте меня, — Маргарет опустилась на колени и заплакала. "Я прошу вас, убейте и меня тоже".

Он усмехнулся. Женщина увидела пятна подсыхающей крови на закатанных рукавах рубашки, на сильных, смуглых руках. Пьетро толкнул ее вниз. Поставив женщину на колени, достав секиру — он отрубил ей голову одним чистым, красивым ударом.

Сзади захлопали и он улыбнулся: "Пику мне!". Когда они уже выезжали на дорогу, Пьетро, посмотрел на пылающий дом и мертвые тела: "Тут двадцать миль до замка Экзетеров. Я должен сам сообщить леди Веронике о том, что она стала вдовой. Она, наверняка, там прячется. Это, — он повертел в руках пику с насаженной на нее, окровавленной головой, — сделает ее сговорчивей".

— Поехали, ребята, — он пришпорил своего жеребца, и вспомнил прозрачные, светло-голубые глаза. "Я не люблю тебя, Пьетро, и никогда не полюблю, — свысока сказала темноволосая девушка. "Придется, — пробормотал Пьетро ди Амальфи, разглядывая разграбленную, пустынную деревню. "Придется, леди Вероника. Я тринадцать лет ждал, и, наконец, дождался".

Джованни проснулся и, открыв глаза, услышал рядом легкое дыхание Изабеллы. Она приподнялась на локте и стерла слезы с его лица. "Ты шептал, — сказала она тихо, — шептал: "Убейте меня, убейте!" Тебе Китай снился?"

Он помотал головой и устроил ее у себя на плече. "Англия, — вздохнул Джованни. "Гражданская война, я тебе рассказывал".

Изабелла поцеловала его, и, найдя сильную руку, сжала ее: "Теперь мы вместе, и это все забудется. Я тоже, — она помолчала, — не спала. Он очень изменился, Джованни".

Муж улыбнулся: "Евреи — они по-другому выглядят, особенно в Иерусалиме. Мне Теодор рассказывал. Так что ничего удивительного".

— Нет, — задумчиво проговорила Изабелла, — у него глаза…, Раньше, там, в Ливорно, они были счастливыми. Он смотрел на графиню Селинскую, и больше никого вокруг не видел, даже меня…

— Ну и дурак, — Джованни стал целовать маленькую, мягкую грудь, вдыхая запах роз. "Впрочем, оно и хорошо — иначе бы мне все это, — он погладил ее пониже спины, — не досталось. Иди ко мне, — попросил он.

— А теперь у него несчастные глаза, Джованни, — Изабелла замерла и твердо повторила: "Несчастные. Но хорошо, что мальчики подружились. Можно будет их взять и съездить на Мурано, всем вместе".

— Так и сделаем, — Джованни уложил ее на спину. Любуясь мерцающей в лунном свете, белоснежной кожей, он стал нежно, аккуратно расплетать ее косы. "Я тебя люблю, — сказал он тихо. "Тебя и маленького, — он поцеловал ее живот и шепнул: "Папа тебя очень любит, слышишь?"

Изабелла хихикнула: "Он сейчас размером с фасоль, как я помню".

— Все равно, — Джованни спускался все ниже, — пусть слушает. Я это каждую ночь буду говорить, тебе и ему.

— Каждую ночь, — подумала Изабелла, откинув шелковые простыни, раздвигая ноги, чувствуя его ласковые губы. "Господи, спасибо, спасибо тебе".

За низким окном чуть плескался канал. Степан лежал на спине, глядя в беленый потолок, вспоминая ее смеющийся голос: "Я очень рада, что вы живы, капитан Стефано. И сын у вас замечательный. Мы же кузены, я сестра Пьетро Корвино покойного. Мне ваш старший брат, Теодор, в Марокко все рассказал. А маленький Пьетро — мой племянник. Вы же были тогда, в Иерусалиме, во время того урагана?"

Степан увидел перед собой серые, большие глаза Евы, распущенные по белой спине каштановые волосы и услышал свой лихорадочный шепот: "Скажи, что тебе хорошо!". За окном лил дождь, грохотал гром. Она, выгнувшись, отдаваясь ему, целуя его руку, простонала: "Хорошо! Да, да, вот так, еще, пожалуйста, еще! Я хочу тебя!"

Он вздрогнул и сказал: "Да, был. Мне очень жаль, синьора Изабелла".

— Просто Изабелла, — поправила она. "Мы же родственники, рав Авраам". Она лукаво улыбнулась и взяла руку высокого, очень красивого мужчины, с побитой сединой, темноволосой головой. "Это мой муж, Джованни ди Амальфи, он тоже твоего брата знает. Он инженер и математик".

Джованни поздоровался с ним и сказал, по-русски: "Рад встрече. Мы с вашим братом на Урале вместе работали. Смотрите, — он обернулся на мальчиков, что шли к ним через площадь, — смеются. Они очень похожи, рав Авраам".

— Да, — застывшими губами отозвался Степан, — они ведь тоже родственники.

Он взглянул на темное небо: "Нам пора. К сожалению, я не могу вас пригласить к обеду, мы сами живем у местного раввина…"

От нее пахло розами. Она подняла нежную ладонь и улыбнулась: "Мы к вам придем завтра вечером. Погуляем, все вместе, кузен. А мальчики еще днем встретятся".

Степан смотрел, как они уходили, держась за руки, — Джованни обнимал сына. Моше, прижался к нему: "Так здорово, что мы их встретили, папа. Расскажешь мне потом о дяде Теодоре, я его помню, но плохо. Я же маленький был, как он приезжал".

— Обязательно, — пообещал Степан, и они пошли к гетто.

Он перевернулся, и прикусил зубами подушку: "Не смей. Не смей думать о ней. И о той — тоже не думай. Терпи, иначе, — он закрыл глаза, — это грех, великий грех. Сказано же: "Лучше отрубить себе руку, чем заниматься этим". В Шабат, в святой день, тебя завтра будут вызывать к Торе…, Как Моше после такого в глаза смотреть? Господи, но ведь мне это не вынести…"

Степан подождал, пока боль стихнет. Прерывисто, тяжело дыша, он шепнул: "Ты ведь знаешь — что нужно сделать. Так и сделай это. Сделай, и все станет хорошо".

Он заснул — коротким, тяжелым сном, только тогда, когда над каналом стала рассеиваться ночная мгла. Он ворочался, что-то бормоча, комкая рукой край грубого, шерстяного одеяла.

Пьетро бросил плоский камушек в тихую воду лагуны: "Три. Теперь ты давай. Наш Гато предатель, мы его печенкой кормим, а он к тебе в гетто за курицей ходит".

— Он у вас ласковый очень, — улыбнулся Моше и подпрыгнул: "Четыре! Меня папа учил, в Яффо, когда мы корабля ждали. У папы хоть и одна рука — все равно, он очень меткий. Он раньше моряком был, — Моше обернулся и посмотрел на костер, что горел на белом песке. Он почувствовал, что краснеет — родители Пьетро сидели на расстеленном ковре, держась за руки, и тихо о чем-то говорили.

— Мама папу никогда за руку не держит, — подумал Моше. "Ну, при нас. И волосы у тети Изабеллы видно, и платье у нее очень открытое, ниже положенного. Ханеле десять лет, а у нее все платья по щиколотку, и рукава по запястье, даже летом. И темные все, а тетя Изабелла — в яркой одежде ходит".

— У меня тоже четыре, — радостно заметил Пьетро. Моше возмутился: "Да ты и не кидал вовсе!"

Пьетро ухмыльнулся: "Ты ворон поменьше лови, кузен. И что, — он опустился на песок, — ты тоже, раввином станешь, как твой отец?"

— И дедушка, и прадедушка, — Моше махнул рукой. "Иначе не получится. Да я и сам хочу, мне нравится учиться".

Легкий ветер шевелил рыжие волосы мальчиков. "Целый день вы учитесь, — задумчиво протянул Пьетро, рисуя что-то палочкой на песке. "Я тоже так буду, когда мы в Лондон приедем. Папа мне уже латынь преподает, а еще надо будет знать греческий и святой язык — тоже".

— Зачем? — открыл рот Моше. "Ты же не еврей, то есть да, — он покраснел, — но…"

— Потому что я хочу священником стать, как мой отец. Им надо очень хорошо знать Библию, — Пьетро обхватил колени руками и посмотрел куда-то вдаль. "Буду заботиться о сиротах. Я ведь и сам сиротой был".

Моше внезапно подумал: "А я ведь даже не знаю — как это. У меня всегда была мама, папа, Ханеле…, Бедный Пьетро, у него хорошие родители, но все равно…".

— Когда я был маленький, — Пьетро все еще глядел на море, — я слышал свою мамочку. Она меня звала. Моше, — он повернулся, — я хочу приехать в Иерусалим, потом, когда повзрослею. На могилы папы и мамы.

Моше помолчал, и протянул ему ладошку: "Ты мой лучший друг и так будет всегда. И родственник, конечно, тоже, — он рассмеялся. "Так что я для тебя все сделаю, Пьетро".

— И я тоже, — Пьетро пожал его руку: "Я очень рад, Моше, что мы встретились".

— Мальчики, — крикнула Изабелла от костра, — все готово!

— Я с тобой курицей поделюсь, — пообещал Моше, — мне жена раввина столько с собой дала, что за неделю не съесть. Он подхватил свои башмаки с чулками. Пьетро спросил: "А что твой отец в Падуе делает?"

— Тоже, — отмахнулся Моше, — перед общиной выступает. Меня он решил не брать с собой, потому что есть, кому за мной присмотреть. Побежали, — он толкнул Пьетро, — наперегонки!

Мальчики, тяжело дыша, остановились у костра. Джованни, снимая с железной решетки рыбу, раскладывая ее по тарелкам, улыбнулся: "Моше, тут для тебя в углу накрыто, все из твоей корзинки взяли, так, что не волнуйся".

— Мы очень голодные, — в один голос сказали мальчишки. Джованни с Изабеллой ласково рассмеялись: "Вот и ешьте вволю".

— Потом будем строить замки из песка, походим под парусом и поможем рыбакам вытащить улов, — добавила женщина. Моше вспомнил низкую, забитую учениками комнату, каменные стены Иерусалима: "Вырасту — непременно посажу у нас во дворе дерево, как у Рахели. И заведу кота, обязательно, как Гато — такого же ласкового".

Он улыбнулся и, вдохнув запах костра, соли, ветра с моря — начал есть.

Степан поднял голову и посмотрел на буквы, высеченные над входом в университет: "Свобода Падуи, одна и для всех". Он оглянулся — площадь была пуста, из раскрытых окон доносился шум голосов студентов — занятия были в самом разгаре. "Хоть не увидят, — он поправил свою черную шляпу и замер: "Все равно, тут много евреев, профессора, преподаватели…, Иосиф тут учился, он рассказывал. Опасно. Пойдут слухи. Община, хоть и маленькая тут, а богатая. Не след, чтобы обо мне шептались. А что? — он еще раз обвел глазами выложенный каменными плитами двор.

— Иду к врачу, — твердо сказал себе Степан. "Что в этом дурного? Но почему не к еврею? Любой из наших докторов счел бы за честь меня принять, и бесплатно. Да не увидит тебя никто — разозлился он. Потянув на себя тяжелую дверь, Степан вошел в прохладный, тихий зал.

В гулких коридорах было пусто. Он быстро, воровато постучал куда-то пониже искусно гравированной таблички: "Профессор Масканьи".

В кабинет приятно пахло травами и воском для паркета. Масканьи склонил седоволосую, изящную голову, и протянул руку: "Садитесь. Я вас видел в городе, синьор, да и мои ученики-евреи о вас говорили".

Степан, было, открыл рот. Врач тонко улыбнулся: "Без имен, синьор, без имен. Я знаю, что вы со Святой Земли приехали, вот и все. И больше ничего мне знать не надо".

Он встал и закрыл дверь кабинета на ключ: "Мой ученик, Иосиф Мендес де Кардозо тоже в Иерусалиме жил. Скоро приедет сюда, докторскую диссертацию защищать, в следующем году. Ну, — Масканьи присел на край стола и покачал ногой в красивой, с бронзовыми пряжками туфле, — что нас беспокоит, уважаемый синьор? Рассказывайте".

Степан опустил голову и начал говорить. Масканьи потянулся за шкатулкой розового дерева, и закурил. Он посмотрел на дрожащие пальцы мужчины и усмехнулся: "Я-то думал — сифилис. Когда мы научимся его лечить? Ртуть, конечно, хорошо помогает, но это, же яд".

Он прервал Степана и выпустил клуб ароматного дыма: "Вот что, милейший. Вы мне сейчас описываете поведение здорового мужчины в полном расцвете сил. Вам сколько лет, чуть за тридцать? — поинтересовался Масканьи.

— Тридцать три, — хмуро ответил Степан. "Я слышал, давно еще, в монастырях монахам давали какую-то траву…"

— Витекс священный, — отмахнулся Масканьи. "С тем же успехом можете пить чай — он подпер подбородок кулаком: "Вы поймите, синьор, не существует средств, которые могут убить природный инстинкт, которым обладает каждый мужчина. В большей или меньшей мере, — рассмеялся Масканьи. "У вас, синьор, судя по всему — в большей".

— Что касается вашей жены, — жаль, конечно, что она отказывается идти к врачу, — Масканьи поиграл пером. "Я не люблю прописывать препараты, не видя пациента, но, — врач повернулся и стал рыться в комоде китайского лака, — этот сбор как раз помогает, в таких случаях. Просто добавляйте к ее чаю. Она ничего не почувствует. На полгода вам хватит, а потом вам он больше не понадобится, — вы ее просто не узнаете.

Степан посмотрел на аккуратные, холщовые мешочки, на маленькие, медные весы: "А это не опасно?"

Масканьи поднял бровь и стал смешивать травы, осторожно касаясь их длинными пальцами. "Красный клевер лечит бесплодие, а эпимедиум — из Китая, и дамиана — из Нового Света, они, — профессор усмехнулся, — известны, как афродизиаки. Снадобье проверенное, не волнуйтесь, — Масканьи передал ему мешочек и погрыз перо. "Я вам дам записку, — наконец, сказал, профессор, — к одной даме, она живет в Местре. Она вам, — он помолчал, — поможет".

— Я не…, - было, начал Степан. Масканьи подул на чернила: "Я сам к ней хожу. Мы, медики, заботимся о своем здоровье. Вот цена за травы, а дама эта берет вот столько — он написал что-то на листке бумаги. Степан взглянул на цифры и вздохнул: "А ведь еще подарки покупать, Лее, Ханеле…, Книги я купить хотел, тут они дешевле. Ничего, это один раз. Один раз, и все. И мне станет легче, я знаю".

— Спасибо, — он забрал записку и выложил на стол золото.

Степан вышел из университета, и взглянул на часы, — было время послеполуденной молитвы. Он шел к гетто, не поднимая глаз, чувствуя, как покраснели его щеки. Только оказавшись напротив синагоги, на виа Сан-Мартино-и-Сольферино, Степан прислонился к стене какого-то здания за углом.

— Сказано же в Талмуде, — проговорил он тихо, — что делать, если над тобой взяло власть дурное начало. Тебе надо пойти туда, где люди не знают тебя. Надо одеться в черные одежды, и следовать желаниям твоего сердца. Так ты не осквернишь имя Господне. В Местре меня никто не знает, а что я задержусь там, на день, — тоже не страшно.

Он поправил кипу. Коснувшись кончиками пальцев мезузы, Степан зашел в синагогу.

В уютной комнате пахло лавандой, двери, выходящие на красивый, кованый балкон, были растворены. Девушка, — темноволосая, темноглазая, лет двадцати, с большой грудью, едва прикрытой низко вырезанным, шелковым платьем, внесла серебряный поднос. Она лукаво сказала, присев на ручку кресла: "Это сливовое, вам можно, я знаю. У меня есть друзья, — она весело рассмеялась, — евреи".

Степан почувствовал сладкий, обжигающий вкус: "Господи, у нее же вся посуда не кошерная, и стаканы эти — тоже. Надо встать и уйти, зачем я это затеял?"

Она была вся теплая, мягкая, близкая. Он, еле сдерживаясь, шепнул ей на ухо: "Иди-ка сюда". Под пышными юбками было уже влажно. Девушка застонала, и спустила с плеча корсет: "Еще! Еще, пожалуйста!"

— Кружева, — понял Степан. "Я их десять лет не видел. Какая у нее кожа нежная". Темные волосы хлынули ей на спину. Она откинулась назад, и, подставив ему губы, прошептала: "Я так хочу тебя, так хочу…"

— Я тоже, — выдохнул он. Уже поднимая ее на руки, унося в спальню, Степан чуть не добавил: "Я тоже, Лея".

 

Пролог

Амстердам, весна 1787 года

Свитки Торы убрали в Ковчег Завета, двое мужчин закрыли резные, деревянные двери, и задернули бархатный, расшитый золотом занавес. Эснога была забита до отказа, люди сидели на скамьях темного дерева, стояли в проходах. С женской галереи доносился взволнованный шум голосов. Из раскрытых на канал окон тянуло свежестью.

Рыжий мальчик наклонился ко второму, — помладше, — и гордо сказал: "Сейчас мой папа выступать будет. А твой папа — скоро приедет, Давид?"

Давид Мендес де Кардозо отложил молитвенник и взглянул на Моше серьезными, темными глазами. "Летом, — вздохнул он. "Я скучаю, Моше. Тебе везет, ты все время рядом с отцом".

— Я тоже — по маме скучаю, и по сестре своей, — Моше улыбнулся и посмотрел на галерею. "А у тебя — Элишева есть, она у вас забавная".

— Ей два года, — недовольно пробормотал Давид, — что она понимает? И не поиграешь вволю.

— А у нас с Ханеле так и нет младшего братика, или сестрички, — вздохнул Моше. "Папа с мамой молятся, бедным помогают, и все равно — нет. У Рахели Горовиц тоже два года сестренке, весело у них. И собачка есть. И здесь, у Давида, тоже собачка. Надо письмо Пьетро написать. Тетя Марта обещала, что отдаст ему.

— Папа начинает, — Моше устроился удобнее.

Марта посмотрела на скамью — Элизабет сидела, скрестив ноги, гладя по голове заснувшую Элишеву.

— Конечно, — подумала женщина, — надо ей еще брата, или сестру. Вернется Джон из Испании, — она почувствовала, что улыбается, — и подумаем об этом. А то все одна и одна. Даже в Англии — мальчики все в школе. И Майкл, и Теодор наш, и Пьетро. Констанца уже взрослая, хотела одна жить, в Лондоне комнату снять. Джованни, конечно, ей такого не разрешил.

— Франческо тоже два года, мамочка, — тихо сказала Элизабет. "Он на дядю Джованни похож?"

— Да, — улыбнулась женщина. Элишева открыла светло-голубые глаза и поворочалась: "Хочу к маме!"

Джо взяла ее на руки и Марта, искоса взглянув на бледную, немного зарумянившуюся щеку женщины, на темные, спускавшиеся из-под берета волосы, вздохнула: "Что с ней такое? Места себе не находит, видно же. Не след, конечно, было Иосифу так надолго уезжать, но что, же делать? Он диссертацию защищает. Тяжело ей, конечно. Двое детей, да еще и преподает".

— Завтра на боте покатаемся? — шепнула Марта. Джо, закусив губу, кивнула головой. "Господи, дай ты мне сил, — попросила она. "Только чтобы Марта ничего не заметила, пожалуйста. Бот…, - женщина поморщилась, как от боли, и вспомнила его веселый голос: "Госпожа Мендес де Кардозо, я руль одной рукой держать могу, так что не волнуйтесь. Моше, Давид — берите маленькую и усаживайтесь!"

Джо установила парус и внезапно поймала его взгляд. "В Иерусалиме так не ходят, — подумала она, чувствуя, как ветер играет прядями ее волос. "Там ничего из-под платка не видно, а у нас — береты, или шляпы. Чепцы теперь только старухи и носят. И платье у меня с вырезом ниже ключицы, хорошо еще, что синее, не яркое".

Она запахнула шаль и нарочито строго заметила: "Мальчики, посадите Элишеву между собой и держите ее как следует!"

— Я буду! — радостно отозвался Моше, и обнял девочку: "Сейчас море увидишь!"

— Не море, — выпятила губу Элишева, — а Эй.

Взрослые рассмеялись. Джо, размотав канат, встав у паруса, почувствовала, что краснеет — он все смотрел на нее — мягко, ласково.

Она вздрогнула и услышала чей-то шепот сзади: "Такой красавец этот рав Судаков. Все же, что ни говори — евреи на Святой Земле совсем по-другому выглядят. Он высокий какой, и плечи широкие. Он из плена бежал, представляете, от берберских пиратов, там же и руку потерял".

Джо зарделась и спрятала лицо в мягких волосах Элишевы, низко наклонив голову.

Степан откашлялся, и, огладив бороду, оглядел общину: "Никто столько денег не привозит, сколько я. Процент у меня отличный, сколько уже отложено. Вернусь — будем дом перестраивать, нечего тесниться".

Он вспомнил неуверенный голос жены: "Авраам, но ведь у нас всего двое детей…, Ханеле приданое надо собирать".

— Соберем, — он наклонился и поцеловал прикрытые платком волосы. "Может быть, у нас еще будут дети. Надо молиться, милая".

Степан мимолетно вспомнил рыжеволосого, высокого мальчика, кормившего голубей на площади. Он холодно сказал себе: "Это не твой сын. Это сын того идолопоклонника, да сотрется имя его из памяти людской. И ее имя, той шлюхи, Иезавели, соблазнившей тебя — тоже. Еще бы могила ее исчезла, но ведь рав Горовиц, упрямец — все равно за надгробием ухаживает".

Он провел губами по шее и жена задрожала: "Авраам…"

— Травы, — усмехнулся Степан. "Не солгал тот профессор, даром, что тоже идолопоклонник". Он увидел перед собой темную с задернутыми шторами, комнату. Он пришел из ешивы к обеду, но жены в столовой не было. Степан прислушался и, поднявшись наверх — открыл дверь спальни. Лея вскочила с кровати, оправляя платье. Тяжело дыша, жена пробормотала: "Прости…, У меня болит голова, я прилегла. Я сейчас накрою на стол".

Он ощутил запах мускуса и увидел, как жена покраснела. "Лея, — спросил он, сцепив руки за спиной, — Лея, чем ты занималась?". Степан поморщился и добавил, выходя: "Не следуйте путями Египта, ты же помнишь это, Лея? Мне стыдно, стыдно, что ты опустилась, — он повернулся и увидел, как жена тихо плачет, — до такого".

Вечером, вернувшись из синагоги, он увидел горящие свечи и ее, — в лучшем, шелковом платье, робко опустившую голову. Степан вдохнул запах свежевыпеченной халы и сел за стол. Он шутил с детьми, говорил о недельной главе Торы. Только когда Моше и Ханеле пошли спать, он окинул жену оценивающим, холодным взглядом.

— Я плохо поступила, Авраам, — ее голос задрожал. "Это разврат, низко, я не должна была этого делать, прости меня, пожалуйста…"

Он поднялся и забрал у нее грязные тарелки: "Мы не будем об этом вспоминать, Лея. Ты хорошая женщина, скромная, благочестивая. Но дурное начало есть в каждом из нас, и ты позволила ему овладеть собой, пусть на мгновение. Я буду молиться, чтобы такого больше не было".

Степан увидел ее наполненные слезами, большие, темные глаза: "Я уберу со стола, сегодня же Шабат, отдыхай, милая".

Потом, ночью, жена тихо всхлипывала, целовала ему руку и бормотала: "Я не знаю, не знаю, что со мной случилось…, - Лея едва слышно застонала. Он, раздвигая ей ноги, прижимая к постели, шепнул: "Все хорошо, все хорошо, милая".

Только потом, поднимаясь, ополаскивая руки, возвращаясь на свою кровать, Степан услышал тихий голос: "Авраам, ты меня любишь?"

— Конечно, — недоуменно сказал Степан, — конечно, милая. Спокойной ночи.

Он закрыл глаза и увидел перед собой кошачью, нежную улыбку жены венского банкира, госпожи Гольдберг. "Вы обязательно должны прийти к нам домой, рав Судаков, и рассказать о Святой Земле, — восхищенно сказала женщина, — маленькая, изящная, вся в шелках, блистающая драгоценностями.

— Вы так красиво говорите, мой муж даже плакал, да, дорогой? — она потормошила стоявшего рядом толстячка.

— Главное, что он пожертвовал денег и много, — улыбнулся про себя Степан, пожав руку банкиру. "Да, да, рав Судаков, — сказал он, задыхаясь, — мы устроим настоящий прием в вашу честь".

— Устрицы они будут, есть в другой день, — подумал Степан. Он поймал на себе заинтересованный взгляд госпожи Гольдберг.

Потом она пригласила его на завтрак, обещая, что позовет еще несколько человек. Он вспомнил ее взволнованный голос: "К сожалению, у моего брата с женой были неотложные дела…, Вам нельзя быть наедине с женщиной, я пойму, если вы уйдете…"

Госпожа Гольдберг поднялась и отошла к окну. Степан, неслышно оказавшись рядом, вдыхая запах цветов, тихо спросил: "А если я останусь? Тоже поймете?"

Женщина повернулась. Приподнявшись на цыпочках, она помотала головой: "Я не знаю, что со мной…, Это грех, грех, это наваждение какое-то…, Я даже слуг отпустила…"

— Отдалась мне прямо там, на полу, — хмыкнул Степан. "А потом в Праге, была эта, как ее, тоже жена торговца какого-то. Замужние безопасней — денег не тратишь, они здоровы, и сами заботятся о последствиях — никому не хочется родить мамзера".

— Например, госпоже Мендес де Кардозо — тоже не хочется, — он незаметно взглянул наверх. "А она почти не изменилась, с Иерусалима. Красавица, конечно, и высокая, какая. Иосиф в Падую уехал, очень удобно. Видно, что за год она по мужчине соскучилась. Когда я ей письма от Горовицей отдавал, когда на боте катались — краснела. Вот и славно".

Он оперся рукой на биму и обвел проникновенными глазами общину:

— Пророк говорил: "Так сказал Господь: вот, Я спасу народ Мой из страны востока и из страны, где заходит солнце; и приведу их, и будут они жить в Иерусалиме, и будут Моим народом, и Я буду их Богом, в истине и правде".

— Евреи уже живут в Иерусалиме, господа, — воскликнул он, — в Иерусалиме, и Святой Земле. Наши ешивы звенят голосами детей, наш народ возвращается в Землю Обетованную! Недалек тот час, когда мы, при нашей жизни, будем удостоены видеть явление Мессии. Он восстановит Храм и соберет наш народ под крыльями Божественного присутствия. В нашей стране, господа, в стране Израиля, — Степан прервался, и помолчал: "Но, чтобы жить дальше, исполнять заповеди, молиться, обучать детей — нам нужна ваша помощь, господа. Спасибо вам, — он склонил голову, и услышал растроганный шепот, что пронесся по залу.

Он выдохнул: "Ну, все прошло отлично". Какая-то незнакомая женщина пристально смотрела на него с галереи и Степан подумал: "Никогда ее раньше не видел. Подруга, что ли, госпожи Мендес де Кардозо, они рядом сидят. Она хорошенькая, только вот глаза эти…"

Глаза были зеленые, ледяные, спокойные. Степан повернулся, и, поклонившись Ковчегу Завета, — он был за хазана, — начал: "Нам должно славить Владыку Вселенной, благодарить Творца за то, что он не уподобил нас другим народам…"

Община вставала. Марта, поднявшись, дернула Джо за рукав платья. "Спишь, что ли? — смешливо спросила женщина и замолчала, увидев ее тоскливый, устремленный на биму, взгляд.

На красивом столе орехового дерева лежало родословное древо. Марта склонилась над ним, с пером в руках, и потормошила Джо: "Смотри — это Изабелла и Джованни. Мы все так рады были, когда Джованни нашелся, еще и с женой, и с сыном. Теперь у них еще один сыночек, Франческо, ровесник Элишеве. Хорошо, что они в Мейденхеде живут — там, рядом Питера усадьба. Мальчики вместе в Итоне учатся, есть, кому на каникулах за ними присмотреть".

— А вы долго еще в Париже будете? — Джо сидела, подперев щеку рукой, отпивая холодный, вчерашний кофе из серебряной чашки. Из сада слышался какой-то шум. Марта усмехнулась, — до нее донесся твердый голос дочери:

— Элишева сидит тут, и вы, по очереди, за ней присматриваете.

— А ты? — возмутился Давид.

— А я буду играть с Ратонеро, — отрезала девочка. Второй мальчик примирительно заметил: "Ты тоже поиграй, Давид. Я с Элишевой побуду".

— Сын рава Судакова, — подумала Марта. "Хороший он, этот Моше. Рав Судаков на Теодора похож, и Пьетро тоже, — сразу видно, одна у них кровь. Этого Авраама я только в синагоге и видела, хотя Джо говорила, что он сюда приходил".

Марта погрызла перо и рассеянно ответила: "Года три, наверное. Может быть, и больше, отцу твоему только сорок семь, совсем молодой, ему еще работать и работать. И Теодору помощь нужна. Так, как ты говоришь, вторую девочку назвали, Аарон и его жена?"

— Милая моя сестричка! — Джо развернула письмо. "Во-первых, рада тебе сказать, что через три года мы увидимся — мы, всей семьей, едем навестить наших кузенов, Горовицей, в Нью-Йорк. Мы, конечно, отплывем из Амстердама…

— Вы тоже едете, — прервала ее Марта, — я помню, Иосиф писал.

— Это если он со мной не разведется, — горько подумала Джо. "Господи, что я делаю, нельзя, нельзя, я замужем, я люблю Иосифа…, Зачем все это, у нас дети…, Но ведь Авраам сказал, что даст жене развод, он ее давно не любит, у них и нет ничего…"

Она увидела пустынный, темный берег канала. Джо комкала кашемировую шаль на груди и услышала его тихий, дрожащий голос:

— Госпожа Мендес де Кардозо…, Сара…, Я не знаю, что со мной, я ничего не могу сделать…, Но я еще там, — он кивнул на восток, — там, в Иерусалиме, любовался вами. Я знаю, это грех…, - Степан оглянулся и холодно подумал: "Нельзя ее пока целовать, мало ли — вдруг кто-нибудь появится. Хорошо, что Моше и ее сын подружились, пусть мальчики играют вместе. Теперь совсем не подозрительно, если я буду к ним приходить — забираю сына, привожу сына".

— Сара, — повторил он. Джо, резко сказав: "Мне пора домой, рав Судаков", — повернувшись, пошла прочь от него. Ветер с Эя раздувал подол ее платья, она шла, шмыгая носом, и видела перед собой грустные, темные глаза мужа.

— Не уезжай, — попросила Джо, прижавшись щекой к его руке. "Мы никогда еще не расставались, только, — она улыбнулась, — на Карибах, да и там я тебя нашла".

Муж присел. Обняв их с дочкой, — Элишева спала у нее на коленях, — Иосиф вздохнул: "Думаешь, мне легко, Черная Джо? Я бы никуда не отправился от вас, но для доктората надо год преподавать, в университете".

— Ты же преподаешь, в Лейдене, два раза в неделю лекции читаешь, — недоуменно сказала Джо.

Иосиф взял ее руку и стал целовать, — медленно, нежно. "Здесь мне докторат никогда не дадут, — он помолчал, — здесь для этого креститься надо. Только в Италии, милая". Он вдохнул запах соли: "У тебя мозоли на пальцах сошли, от пера".

— Скоро опять появятся, — Джо покачала Элишеву. "Девочки бегают, уже которую неделю: "Когда мы учиться начинаем, госпожа Мендес де Кардозо? Мы так соскучились!" После Суккота и начнем".

— Год без него, — внезапно, отчаянно поняла Джо. "Господи, все праздники, Ханука, Песах — все без него. Я не вынесу".

— Давид еще не скоро из хедера вернется, — Иосиф ласково забрал у нее дочь. Протянув руку, он поднял жену из кресла. "Пойдем, — лукаво сказал он, — я маленькую уложу, а потом…"

Потом Джо прижалась к нему, положив голову на плечо. Не стирая слез с глаз, она сказала: "Я все понимаю. Понимаю. Мы тут справимся, Иосиф, езжай спокойно".

— Я буду писать, — он все целовал мокрые щеки, закушенные губы, — много, обещаю. Вы мои письма и читать бросите, — Джо невольно рассмеялась, — так их будет много.

— Целая шкатулка уже набралась, — вздохнула Джо и продолжила: "А во-вторых, у нас новая маленькая доченька, сестричка для Рахели. Назвали мы ее Малкой. Ей скоро будет два годика, и они с Рахели очень дружат. Ваша Элишева — ей ровесница, так что поплывем в Новый Свет с одними девчонками. До скорой встречи, милая моя сестричка, любящая тебя Дина".

— Малка Горовиц, — аккуратно вписала Марта. Джо пошарила по столу: "Вот, Эстер тоже пишет… — она повертела в руках изящный, лиловый конверт, от которого тонко, неуловимо пахло лавандой.

— Милая моя Сара, посылаем пожелания счастья и благословения нашей маленькой племяннице Элишеве, пусть растет она для Торы, хупы, и добрых дел! У нас все хорошо. Мы теперь живем в Нью-Йорке, здесь пока столица наших штатов, но, Меир говорит, через несколько лет будет построен новый город, на реке Потомак. Мы, конечно, переедем туда. У Меира очень, много работы, в казначействе. Он занимается выплатой долгов по займам, выпуском новых денег, да еще и готовит, с мистером Гамильтоном, проект создания национального банка.

Мальчики растут и радуют нас. Я открыла благотворительный кабинет, где бесплатно осматриваю женщин и детей. Каждое лето мы ездим в усадьбу к Мирьям. Там уже возвели целую деревню, и новые поселенцы все прибывают. Мирьям и ее муж ожидают счастливого события. Впрочем, когда это письмо дойдет до вас, оно уже и случится. На всякий случай, дорогая Сара — почитай за нее Псалмы. Отправляем вам, как обычно, пожертвование для наших братьев в Земле Израиля, да хранит их Господь. С любовью к вашей семье — семья Горовиц.

— Уже и родила, — хмыкнула Марта. "Жалко, что не знаем — кого. Еще один Кроу". Она улыбнулась: "Питер так и не женился. Майклу двенадцать, большой мальчик. Наверное, ему все перейдет, а Питер холостяком умрет. Любил он свою Марию, конечно".

Она забрала у Джо письмо — девушка сидела, глядя куда-то вдаль, и громко спросила: "Да что с тобой такое? Весь день после синагоги ходишь, сама не своя!"

— Ничего, — Джо вздрогнула. "Устала я без Иосифа, вот и все. Так, говоришь, папа из Испании прямо в Париж поедет, а Маленький Джон — еще там остается?"

— Года на два, — Марта присела и поиграла пером. "Он хорошо работает. А у нас, — она тоже налила себе кофе, — все тихо. Мы с Теодором занимаемся обычными вещами, — Марта усмехнулась, — Дэниел в посольстве, Тео в театре, Жанна нас всех снабжает вареньем".

Джо подтянула под себя ноги: "Дэниел, как сюда приезжал на переговоры со штатгальтером, обедал у нас. Сказал, что вы с Теодором у Лагранжа учитесь, частным образом, — девушка вздохнула и накрутила на палец темный локон.

Марта широко улыбнулась: "Когда Лагранж в Париж вернулся, из Берлина, я написала работу, маленькую, по вариационному исчислению. Джованни им занимается. Послала Лагранжу, анонимно, и добавила, — сочту за честь быть вашим учеником, жду вас у "Прокопа" в такой-то день. Оделась в сюртук и пошла. Теодор, конечно, кричал, что ничего у меня не выйдет, — женщина рассмеялась. "Лагранж пришел, заказал кофе, и взял у меня сигару: "Дорогая мадам, или мадемуазель, придется вам признаться — как вас зовут. "Журналь де Саван" статьи без подписи не печатает. Уже три публикации, — гордо заметила Марта. Взглянув на Джо, она тихо проговорила: "Что ты, милая…, Хочешь, пока я здесь — позанимаемся, у тебя же всегда хорошо с математикой было…"

Джо тяжело вздохнула: "Я девочкам ее преподаю, но там все — просто очень. Спасибо, — она положила длинные пальцы на маленькую ладонь Марты.

— Сестричка! — раздался сзади звонкий голос. Элизабет стояла, еле удерживая в руках дремлющую племянницу. "Элишева прямо на скамейке заснула, а мальчики есть хотят, и я тоже".

— Я их накормлю, — Марта передала девочку Джо, — а ты иди, ложись. На тебе и, правда, лица нет.

Джо поднялась в спальню. Устроив Элишеву в маленькой кроватке, женщина долго смотрела на дочь. "Иосиф мне не отдаст детей, — поняла она. "Меня отпустит, если я скажу, что не люблю его больше, а детей, не отдаст. Я не могу без них, совсем не могу. И я же люблю Иосифа, Господи, как мне быть…"

Она опустилась на персидский ковер, и, спрятав голову в руках, услышала его умоляющий голос: "Сара, пойми, — я не могу без тебя жить, совсем не могу. Жена меня не любит, я ее тоже. Я дам ей развод, уеду сюда, и мы всегда будем вместе…"

— У меня муж, — сказала она слабым голосом, озираясь вокруг, — дети играли поодаль, у кромки прибоя. Его губы коснулись ее пальцев. Джо, вздрогнув, отняв руку, стиснула зубы: "Рав Судаков, так нельзя, это грех, я ведь замужем…"

От него пахло сандалом, серые, в темных ресницах глаза горько посмотрели на нее: "Сара…, Один только раз, я прошу, просто чтобы знать, как это — я ведь никогда еще так не любил". Он отвернулся и повторил: "Никогда".

Мальчики убежали куда-то вдаль, Элишева спала, укутавшись шалью. Джо, задохнувшись, почувствовала его поцелуй. Он был нежный, медленный, долгий, — подумала она, — как тихий, весенний день.

Она плакала, неслышно, чтобы не разбудить дочь. Потом, умывшись, постояв над фаянсовым тазом, посмотрев на бледное, взволнованное лицо в зеркале, Джо тихо сказала: "Я не знаю, не знаю…, Что мне делать, Господи?"

Марта разложила по тарелкам курицу: "Всем быстро мыть руки, мальчики, — вам особенно!".

Ратонеро устроился под столом. Моше, наклонившись, погладил собаку: "Мы тебе костей оставим".

Уже в умывальной, Элизабет, склонив голову набок, осмотрела Моше: "Почему у тебя два локона, как у девочки?"

Мальчик покраснел и, вытирая руки, ответил: "Это заповедь, из Торы, у моего папы тоже так. А что?"

— Да ничего, — пожала плечами Элизабет. Сверкнув зелеными глазами, девочка добавила: "Мне нравится, красиво. А у Давида, — она подтолкнула племянника, — их нет".

— У моего папы тоже нет, — гордо ответил Давид, и они вернулись в столовую. Уже когда мальчики пробормотали молитву после еды, в дверь постучали. "Это мой папа, — зевнул Моше, — пришел за мной. Тетя Марта, так все вкусно было, так вкусно — как у мамы".

— Папа, — холодно повторила Марта, открывая дверь.

Он отвел глаза, увидев блеск неприкрытых, бронзовых волос. "Не еврейка, — понял Степан. "Еще, не приведи Господь, Моше не кошерной едой тут кормили. С них станется, ничего не соблюдают".

— Здравствуйте, рав Судаков, — вежливо сказала женщина. "Я подруга Сары, меня Марта зовут".

— Марта, — он нахмурился: "Откуда-то я это имя знаю, или видел его уже…, Да какая разница".

— Я вас в синагоге слушала, — объяснила она, глядя на него прозрачными, зелеными глазами. "Вы очень, — женщина поискала слово, — проникновенно говорили, рав Судаков".

— Не надо ему говорить о Теодоре, Изабелле, Джованни, — усмехнулась Марта. "Хорошо, что я вблизи на него посмотрела, теперь все и понятно".

— Спасибо, — он покраснел. Уперев глаза в каменные ступени, Степан позвал: "Моше! Нам пора заниматься. А где, — он покашлял, — госпожа Мендес де Кардозо?"

— Прилегла отдохнуть после обеда, — спокойно отозвалась женщина, — как положено в Шабат. До свидания, Моше, — улыбнулась она.

— Вы не передадите ей записку? — Степан порылся в кармане капоты. "Это о книгах, которые я рекомендую для ее сына".

— Она отдаст, — подумал Степан, беря Моше за руку. "Можно не сомневаться, отдаст. Значит, завтра госпожа Мендес де Кардозо уже будет моей".

— Разумеется, — Марта протянула нежную, блистающую кольцами руку. Он опустил туда свернутый, запечатанный листок бумаги.

Уходя по набережной канала к синагоге, он оглянулся — над черепичной крышей дома реяли чайки. Женщина все стояла, прислонившись к двери, закинув голову вверх, следя за птицами.

— Папа, — прервал молчание Моше, — тетя Марта так интересно рассказывала о Новом Свете, она же там родилась! Она знает дядю Теодора, и дядю Джованни и Пьетро, всю нашу семью! Пьетро уже в школе учится, у него братик маленький родился, Франческо, — Моше посмотрел на отца, и увидел, что тот улыбается.

— Ну и славно, — искренне сказал Степан. "Та самая герцогиня Экзетер, — успокоено понял он. "Она просто отнесет записку Саре, вот и все. Такие люди не читают чужих писем".

Над каналом все кружили птицы. Он, почувствовав на лице свежий ветер с Эя, сказал сыну: "Хорошо!"

Марта закрыла дверь и огляделась — дети уже ушли наверх. Она присела к уставленному грязными тарелками столу. Рассеянно потрепав Ратонеро по рыжей голове, женщина спокойно взломала печать на записке.

Женщина внимательно прочитала ровные строки: "Вот оно, значит, как. Он, — Марта поднялась и начала составлять тарелки в стопку, — просит письмо сжечь. А мы, — она открыла дверь в сад, и, выпустив Ратонеро, прошла к колодцу, — мы не сожжем. Нет, рав Судаков, — издевательски повторила она, — не сожжем".

Помыв посуду, Марта поднялась по лестнице и постучала в спальню Джо.

— Открыто, — услышала она тихий голос, и нажала на бронзовую ручку.

Элишева спала. Джо лежала на кровати, свернувшись в клубочек, разметав по шелковой подушке темные волосы. Она все смотрела на голубое, весеннее небо. Потом, так и не поворачиваясь к Марте, Джо спросила: "Что там? Давид сказку хочет, перед сном? Я сейчас встану, сейчас…, - ее голос надломился. Марта, присев на постель, вздохнула: "Они сами улягутся с Элизабет, большие уже. Тебе это принесли, — угол рта женщины дернулся, — ты прости, я прочитала".

Марта увидела, как заалели щеки Джо. Та, едва шевеля губами, спросила: "Зачем?"

— Вставай, — велела Марта. Как маленькую, подняв Джо с постели, она вытолкала женщину из комнаты. Та не сопротивлялась.

— Садись, — Марта раздула очаг на кухне. Заметив взгляд Джо, она сварливо сказала: "Шабес гой вы это называете, я знаю".

Джо опустила голову: "Господи, хоть бы умереть. Стыд, какой стыд. Как я Иосифу в глаза посмотрю, и Марта — она это все видела, что он…, рав Судаков, там написал".

Марта разлила кофе по чашкам: "Иди в сад".

Присев на скамейку, она достала из бархатного мешочка тонкую сигару, и, чиркнув кресалом, раскурив ее — всунула в руку Джо.

— Шабат, — слабо запротестовала та.

Марта усмехнулась: "Соблюдай, только сначала при живом муже под чужого не ложись. Или ты только собиралась? — Марта склонила изящную голову. Джо, выронив дымящуюся сигару — разрыдалась.

Она плакала, глотая слезы. Потом, сцепив длинные пальцы, женщина мрачно сказала: "Я сама не знаю, что на меня нашло, Марта. Я ведь люблю Иосифа, больше жизни люблю…, И с этим…, с ним, — Джо глубоко вздохнула, — с ним ничего не было, — он только один раз меня поцеловал, и все…"

— Какой мерзавец, — угрюмо подумала Марта, — знает же, что Иосиф его дочери зрение спас, и все равно — это его не остановило. Раввин, — она раздула ноздри. Справившись с собой, затянувшись сигарой, Марта вздохнула: "Зачем тебе это, милая? У вас дети — любой позавидует, муж наглядеться на тебя не может…"

— Он уехал, — Джо все всхлипывала. "И потом тоже…Иосиф говорил, что, если бы тут евреев брали в армию, как в Америке — он бы тоже пошел".

— Уехал, потому что надо так, — спокойно ответила Марта. "Твой отец — тоже ездит, сама знаешь. Однако я под первого встречного, — она поморщилась, — не ложусь. Хотя, — Марта покачала носом атласной туфли, — предложений много, скрывать не буду. А если в армию твой муж пойдет, — хотя на это надежды мало, тут все-таки не Америка, — тоже потерпишь".

— Это мы говорим у алтаря: "в горе и радости". А у вас в ктубе, что на стене в гостиной висит, написано: ""Будь мне женой согласно вере и закону Моше и Израиля — а я буду работать, чтобы зарабатывать на нужды дома, и почитать тебя. Дам тебе пропитание и всяческую поддержку по обычаю мужей израильских, работающих и почитающих жен своих и дающих им пропитание и всяческую поддержку по правде". Иосиф, что, не делает этого? — Марта обвела рукой уютный, красивый особняк, расцветающие розы в саду, и взяла руку падчерицы: "Джо, милая, не надо. Не надо так, он же любит тебя, Иосиф, и ты его тоже. А этот…, - Марта поморщилась и вспомнила тихий голос Теодора.

Горел камин, между ними, на круглом, выложенном мозаикой столике, стояла бутылка бургундского вина.

— Ева Горовиц, — Теодор затянулся сигарой, — разум потеряла, Марта. После того урагана, где аббат Пьетро погиб. И мальчика рожала — уже не в себе была. А что маленький Пьетро на меня похож, так мы с аббатом кузены были, сама знаешь. Серые глаза — это в Еву у него, у аббата зеленые были, ты же помнишь.

— Да, — Марта выпила вина и повертела в руках бокал. "Судаков этот, Исаак, — тоже после того урагана умер. Странно все это. А твой брат, — поинтересовалась Марта, — тоже Еву Горовиц знал?

— На улице видел, — она заметила, как Теодор отвел взгляд. Марта, помолчав, поворошив дрова в камине, повторила: "Странно".

Джо достала из-за корсета платок, и вытерла лицо: "Мне Иосифу все надо рассказать, как он вернется. А потом пусть он сам решает. Только ведь… — она побледнела, — он все равно сюда придет, рав Судаков, он еще не скоро уезжает, он говорил…"

Марта прижала ее к себе и покачала: "Иосифу ничего говорить не надо, милая. Просто, — она улыбнулась, — как приедет он, сходи в эту вашу микву, забирайте детей и уезжайте в деревню. У вас же домик там есть. Побудьте вместе, — Марта нежно улыбнулась. Джо подумала: "Господи, как я рада за папу. Как хорошо, что у него теперь Марта есть, и Элизабет".

— Мы тоже как были в Англии, — женщина подмигнула падчерице, — с твоим отцом в Озерный край ездили. Она подняла бронзовую бровь: "Рыбу там ловили. А рав Судаков быстро отсюда уедет, это я тебе обещаю. И более не вернется".

Элизабет высунула белокурую, растрепанную голову из окна спальни: "Мама, сестричка, Элишева проснулась, к нам пришла. Вы посидите, мы с Давидом с ней поиграем".

— Спасибо, — улыбнулась Марта, и пожала сильную руку падчерицы: "Все будет хорошо".

Степан оглянулся, и, нащупав в кармане записку, сверился с ней.

— Правильно, — пробормотал он, — это здесь. Какие у нас женщины в Амстердаме, оказывается, страстные — он усмехнулся, — сами мне пишут. Вот и посмотрим, кто это, — он остановился перед выходящим на канал Принсенграхт постоялым двором, — развлечемся. А потом встретимся с госпожой Мендес де Кардозо, — он облизал губы. Обойдя здание, — во дворе никого не было, — он три раза постучал в неприметную дверь.

Он увидел ту, что стояла на пороге — в шелковом, низко вырезанном платье цвета старого золота, с распущенными по плечам бронзовыми волосами. Степан недоуменно спросил: "Вы…"

— Простите меня, — женщина, опустив зеленые глаза, комкала в руках платок. "Я сама не знаю, что со мной, рав Судаков…., Я и не думала, что вы придете….- она сглотнула и покраснела: "Вы должны меня презирать. Это грех, большой грех, но с тех пор, как я вас увидела, — она поднесла пальцы к виску и пошатнулась, — я только о вас и думаю. Уходите, пожалуйста, не мучайте меня, — взмолилась женщина. Он, наклонившись, вдыхая запах жасмина, покачал головой: "Я останусь, Марта".

Он легко поднял ее на руки и внес в какую-то дверь. Женщина обнимала его, мотая головой, шепча что-то. Потом он услышал, как рвется шелк ее юбок, почувствовал под пальцами что-то нежное, горячее. Она вдруг, попытавшись высвободиться из его объятий, громко крикнула: "Нет, нет, я не хочу, нет! Оставьте меня, пустите!"

— Поздно, — пробормотал Степан, прижимая ее к стене, раздвигая ноги. "Поздно, Марта!"

— Нет! — завизжала она. Быстро, неуловимо наклонившись, женщина достала что-то из-за чулка.

Прямо над его ухом прогремел выстрел, запахло порохом, раздался треск дерева. Он, обернувшись, услышал холодный голос: "Извольте объясниться, господин, — что вы намеревались сделать с этой бедной женщиной?"

Марта, стягивая разошедшийся корсет, рыдая, подобрала с пола пистолет. Она упала на грудь сухощавому мужчине в форме офицера городской охраны. За ним стояли еще двое.

— Вовремя мы мимо проходили, господа. Все ясно, — сказал мужчина, оглядывая комнату. "Ваши бумаги, пожалуйста, — обратился он к Марте.

Та, всхлипывая, сняла с запястья бархатный мешочек. Марта протянула его офицеру, вытирая крупные слезы, что катились по ее щекам: "Меня заманили в этот притон, ваша честь. Я получила записку, от него, — женщина протянула палец в сторону Степана, — я слышала его в синагоге, потом мы познакомились, и вот…, - она вытащила из-за корсета скомканный листок бумаги.

— Обещаете рассказать о Святой Земле, рав Судаков, — хмыкнул офицер. "Прямо с порога, я вижу, начали рассказывать, — он со значением взглянул на Степана. Тот, покраснев, отвернувшись — стал приводить в порядок свою одежду.

— Я ничего такого не писал, — сказал он, справившись с собой, раздув ноздри. "Сучка, какая сучка, — пронеслось у него в голове. "Господи, только бы до синагоги это не дошло". "Эта она, — Степан вскинул голову, — она меня сюда заманила. Вот ее письмо, — он порылся в кармане.

— Это не мой почерк, — Марта широко раскрыла заплаканные, зеленые глаза. "Не мой, господин офицер, — она присела к столу и быстро что-то написала. "Вот, сличите. И заставьте его, — нежный палец опять указал на Степана, — пусть он тоже даст вам образец своего почерка".

Охранник подтолкнул его к столу. Наклонившись над бумагами, он усмехнулся: "Госпожа Холланд говорит правду, рав Судаков. Не знаю, что за дама послала вам эту записку, но понятно, что не она. Не отпирайтесь, видно, что это, — он положил руку на стол, — писали вы". Офицер кивнул патрулю: "Налицо попытка изнасилования. В нашем городе такое с рук не спускают. Никому, — он посмотрел на Степана.

— Я прошу вас, — забормотал тот, — прошу вас…, Проявите снисхождение, я сам не знаю, что на меня нашло, со мной такого никогда не было…Ваша честь, пожалуйста….

Марта собрала бронзовые волосы в тяжелый узел и прикрылась шалью: "Я вижу, что рав Судаков искренне раскаивается, ваша честь. Каждый может совершить ошибку, потерять самообладание".

— Все равно, — угрюмо ответил офицер, — мы должны будем занести этот случай в реестр городских происшествий за день, и если, — он гневно взглянул на Степана, — если нам станет известно, что вы еще в чем-то таком, — его губы брезгливо искривились, — замечены, — вы сядете в тюрьму.

— Нет, нет, — он чуть не плакал. "Я клянусь…"

— Вам же нельзя клясться, — усмехнулся офицер. Незаметно подмигнув Марте, он велел патрулю: "Пошли, ребята".

Оказавшись во дворе, кто-то из охранников сказал: "Неплохие деньги за полчаса работы, Йоханн. И форму она где-то достала, бойкая дамочка".

— Форма, нам, конечно, больше ни к чему, — задумчиво ответил Йоханн, — переоденемся в том сарае и выбросим ее в канал. А эта, — он ласково улыбнулся, — да, бойкая. Робер и Франсуа мне о ней еще тем годом рассказывали, как я в Париж на общий сбор, — он поднял бровь, — ездил. Там мы с ней и познакомились. Хорошая женщина, — искренне добавил Йоханн. Они, перейдя через мост, исчезли в путанице узких улиц Йордена.

Степан почувствовал, как к его виску приставили пистолет. Он все сидел у стола, уронив голову в ладони. Он скосил глаза — на золотой пластинке, что украшала оружие, было выгравировано "Semper Fidelis ad Semper Eadem". "Вечно верной, от вечно неизменной, — вспомнил он отчего-то.

— Я стреляю без промаха, — раздался над ним холодный голос женщины. "Я спасла вашу дочь, в Париже, рав Судаков. Вырвала ее из рук преступника, убийцы. Господин Мендес де Кардозо, которого вы знаете — вернул ей зрение. Ваш брат, — он мой лучший друг, — довез ее до Иерусалима. Если бы не они, — у вас бы сейчас не было Ханы. У вас очень хорошие дети, рав Судаков, вы их, — женщина помолчала, — недостойны. Берите перо и пишите".

— Что? — спросил он сухим, перехваченным горлом.

— Правду, — она все держала пистолет у его головы. "Зачем вы сюда шли, что намеревались сделать, и как вы преследовали госпожу Мендес де Кардозо, честную, порядочную женщину, которой не повезло привлечь ваше, — Марта издевательски усмехнулась, — внимание".

— Она сама…, - пробормотал Степан. Женщина ледяным голосом велела: "Заткнись, ублюдок, и бери перо. Ну! — она пошевелила пистолетом. Он обреченно стал писать.

Марта посыпала чернила песком, и прочитала бумагу: "Очень хорошо. Имейте в виду — если вы еще раз появитесь в Амстердаме, — а я об этом узнаю, непременно, — этот документ на следующий день ляжет на стол совета общины. После этого вам вряд ли, — Марта почесала нос, — будут тут рады. Или вообще — где-то рады. Вы поняли, рав Судаков? — зеленые, спокойные глаза взглянули на него.

Он только и мог, что кивнуть.

Женщина завязала шаль на груди. Уложив документ в мешочек, засунув пистолет за корсет, она обернулась на пороге: "Вашему брату я ничего не скажу, рав Судаков. Пока, — она помолчала. "Если мне станет известно, что вы еще чем-то таким занимаетесь — Теодор все узнает. Думаю, вам не надо объяснять — на что способен ваш брат".

— Спасибо, — выдавил он сухими губами.

Она все стояла в дверях. Потом Марта, внезапно, сказала: "Думаю, вы очень близко знали покойную Еву Горовиц. Я права, рав Судаков?"

— Да, — он все смотрел на оловянную, покосившуюся чернильницу.

Марта, молча, захлопнула за собой дверь. Он, положив голову на пыльный стол, заплакал.