Окна большой, светлой студии выходили прямо на канал. "Какой свет хороший, — подумала Изабелла Корвино, прописывая большой, окруженный алмазами, сапфир на кольце женщины, что сидела перед ней. Бархатное кресло было установлено на возвышении, и девушка, — в простом холщовом платье, в испачканном красками длинном переднике, с волосами, прикрытыми беретом, — отошла на мгновение от мольберта.

— Еще два сеанса и все, — поняла Изабелла. "Отлично, что я сняла эту студию, почти как моя в Венеции".

— Чуть-чуть повыше голову, ваше сиятельство, — попросила девушка.

— Это прелестное место, — женщина в кресле чуть пошевелилась. Тяжелые, угольно-черные, роскошные волосы падали на отделанное серебристым кружевом, шелковое, серое платье. "Какая у нее кожа, — восхищенно сказала себе Изабелла. "Добиться бы этого лунного сияния, она же вся — светится. И глаза — как дым, неуловимые, как будто тучи над морем".

— Вам, оно, наверное, напоминает о родном городе, синьора Изабелла? — алые губы чуть раздвинулись в улыбке.

— Этот район Ливорно так и называется: "Маленькая Венеция", — вздохнула девушка.

— А почему вы уехали? — поинтересовалась графиня Селинская. "Ну, из дома?"

— Мой покойный отец строил во Флоренции и взял меня с собой, — сердито ответила Изабелла. "Он был архитектор, я у него училась. Два года назад он умер, и с тех пор я в мастерской синьора Грисони, он преподает в Академии Изящных Искусств, он меня и порекомендовал графу Орлову, для вашего портрета".

— А вы? — женщина подперла длинными, сухими, красивыми пальцами решительный подбородок. "Не можете учиться в Академии? Ведь Артемизия Джентиллески была туда избрана, я помню".

— А синьора Лавиния Фонтана — была избрана в римскую академию, — Изабелла почесала нос кончиком кисти. "Нет, ваше сиятельство, женщины могут учиться только частным образом, что я и делаю. Потом, — она пожала стройными плечами, — когда мне будет за сорок, и я напишу две сотни портретов — может быть, и меня изберут. Но вообще, — она стала прорисовывать складки платья, — я хочу стать архитектором. Что, — смешливо добавила Изабелла, блеснув зеленовато-серыми глазами, — для женщины невозможно.

— Дикость, — сочно заметила графиня Селинская. "Когда я взойду на российский престол, я открою женщинам путь к образованию".

— Было бы очень хорошо, — пробормотала Изабелла.

— А вы ведь тоже, — усмехнулась графиня, — хороших кровей, синьора. Не вы ли мне говорили, что ваша мать — дочь графа?

Девушка рассмеялась. "Это предание, ваше сиятельство. Какой-то мой предок, англичанин, его звали Ноттингем, был на стороне короля Чарльза в гражданской войне, того, которого казнили. Когда всю его семью — жену и детей, — вырезали, он бежал во Францию, принял там католичество и потом уехал в Рим. Мой дедушка зарабатывал на жизнь тем, что писал прошения, сидя в трактире напротив входа в курию. Не думаю, — Изабелла стала чистить кисти, — что он был граф.

— А ваш старший брат, — графиня Селинская сладко потянулась, — он ведь священник.

— Иезуит, — сухо ответила Изабелла. "Он меня на восемь лет старше, мы давно не виделись. Пьетро, кажется, сейчас в Польше. Где-то там, во всяком случае".

Он обернулась к двери и, жарко покраснев, сказала: "Капитан Стефано!"

Высокий, изящный молодой человек в форме моряка коротко поклонился, и тоскливо поглядел на графиню Селинскую: "Я позволил себе смелость, ваше сиятельство, явиться без предупреждения. Может быть, вы хотите пройтись пешком, такой прекрасный день…"

Селинская лениво протянула ему унизанную перстнями руку и юноша, наклонившись, благоговейно припал к ней губами.

— Мы, — графиня сошла с подиума, — сможем выпить кофе у меня на балконе, капитан. Вы же знаете, я не могу ходить пешком, добрые жители Ливорно осаждают даже мою карету. А где ваш адмирал? — от черных волос пахло розами, — тонко, едва уловимо.

— Уехал в Пизу, — весело ответил капитан-поручик. "Там у него какие-то встречи. Политика, — он отмахнулся, и, мельком посмотрев на Изабеллу, — серыми, прозрачными глазами, — добавил: "Конечно, никакой живописец не может передать вашей красоты, графиня. Кисть просто бессильна".

— Синьора Изабелла удивительно талантлива для своего возраста, — покровительственно сказала Селинская. "Ей ведь всего семнадцать, капитан. До завтра, синьора, — графиня лениво прошла к большому, в резной оправе зеркалу. Взяв с комода небрежно брошенную соболью шубку, она подняла тонкую, черную бровь.

— Позвольте, ваше сиятельство, — юноша склонил золотисто-рыжую, непокрытую голову. На мгновение, задержав руки на плечах Селинской, он окутал женщину мехом.

Зашуршал шелк, Изабелла увидела тонкую, в кружевном чулке, щиколотку, и высокая дверь мастерской захлопнулась. Девушка присела на каменный подоконник у открытого окна. Сняв, берет, она встряхнула каштаново-рыжими, волосами.

Они шли к карете, оба высокие, вровень друг другу. Изабелла заметила, как Селинская, улыбаясь, что-то говорит на ухо капитану. Тот кивнул головой, и, устроив ее в позолоченной карете, вскочив на красивого, серого коня, велел кучеру: "Трогай!"

— Даже не попрощался, — Изабелла почувствовала, как в ее глазах закипают слезы. "А скоро я закончу портрет, и тогда вообще — его не увижу".

Она шмыгнула носом. Вытерев лицо, рукавом платья Изабелла прошла в соседнюю комнату. Узкая, простая кровать стояла у стены, кувшин с медным тазом для умывания красовались на деревянном табурете. На огромном столе были разложены чертежи, и расставлены аккуратные модели домов. Изабелла потянула к себе перо. Открыв большую тетрадь с математическими вычислениями, она, нарочито весело сказала: "А сейчас я займусь этой виллой, что мне сосватал синьор Грисони".

Девушка бросила взгляд на доску с приколотым к ней чертежом и вспомнила сухой смешок отца: "Ты хоть из кожи вон лезь, дорогая моя — все равно, всю черновую работу будешь делать ты, а таблички — получать другие люди, — он потрепал ее по голове. "Жалко, конечно, что ты не родилась мальчиком".

— И мне жалко, — злобно сказала Изабелла, разводя тушь. "Если бы я была мальчиком — плевать бы я хотела на этого капитана Стефано".

Она сняла передник, засучила рукава платья, и стала чертить — медленными, точными, аккуратными движениями.

Священник посмотрел на Пьяцца деи Мираколи, — площадь освещало нежное солнце. Обернувшись, он потрещал пальцами: "Значит, Пьетро пишет, что этого Пугачева и казнили уже?"

— Больше месяца назад, — кивнул головой второй, раскинувшийся в уютном кресле, укрывший ноги меховой полостью. "Обезглавили и колесовали, в Москве".

— Ну-ну, — вздохнул аббат. Налив себе вина, он бросил взгляд на изящную подпись внизу листа: "К вящей славе Господней, ваш брат во Христе Пьетро Корвино. 20 января 1775 года, Санкт-Петербург".

— Как ты понимаешь, — священник выпил, — его Святейшество более не заинтересован в этом, — он повел рукой, — проекте. Надо его закончить, быстро и без лишнего шума. Незачем ссориться с императрицей Екатериной, раз она привечает орден в России.

— Сколько денег потрачено, — криво усмехнулся первый аббат, — и все впустую. Совсем как та авантюра с якобы сыном царя Ивана.

— Тогда мы тратили свои деньги, — поправил его гость из Рима, — а сейчас — золото его светлости Кароля Радзивилла, пусть даруют ему Иисус и дева Мария, долгие годы жизни. Он так и не вспомнил, где ее купил, кстати?

— Он не покупал, — зевнул священник, — его управляющий купил, где-то в Галиции, у бедняков, в горах. Ей тогда два года было.

— И она ничего не помнит, — аббат погладил чисто выбритый подбородок. "Я же ее исповедовал, и не один раз. Да и что упомнишь, в два года? А ты убери это письмо, убери, — он кивнул на конверт, — незачем нашим гостям знать о том, что у Ордена есть доверенный человек в Петербурге. Ты его скопировал, для архива?"

— Сейчас, сейчас, — аббат взял чистый лист бумаги, и, сильно нажимая на перо, стал писать.

— Вообще-то, — обиженно заметил он, — Пьетро и не прячется, как ты сам знаешь, служит в этой их временной церкви, собор-то еще не достроили.

— Я не об этом, — римлянин со значением поднял бровь. Его собеседник, закончив, тяжело поднявшись, открыв тайник в каменной стене, вздохнул:

— Где наши с тобой двадцать пять лет, дорогой мой Франческо? Подагра, несварение желудка, не говоря уже обо всем остальном, — он похлопал себя по лысой голове. "Пусть наш молодой лев, — он спрятал письмо, — берет от жизни все, пока у него есть силы. Ну, — аббат взглянул в окно, — а вот и первый гость, на своих двоих, как ни странно.

— Он скромный человек, — улыбнулся римлянин, — в отличие от этого графа Орлова. Кстати, — он откинулся на спинку кресла, — я же тебе не говорил, я прямо отсюда — в Китай.

— Где мои сорок пять, — пробормотал лысый аббат. "Впрочем, Франческо, что нам еще остается, — священник пожал плечами, — после того, как нас изгнали почти из всей Европы? Россия, Пруссия, и Новый Свет. И Азия, разумеется".

— Это ненадолго, дорогой Джузеппе, — его собеседник сцепил пальцы. "Уверяю тебя, рано или поздно мы вернемся. К вящей славе Господней".

— К вящей славе Господней, — отозвался второй. Позвонив в колокольчик, он велел появившемуся на пороге монаху: "Накрывайте на стол в галерее, уж больно погода хороша, настоящая тосканская весна. Форель доставили?"

— Прямо из Лугано, — прошелестел монашек. "Везли в бочке с озерной водой. Повар томит ее в белом вине".

— Прекрасно, прекрасно, — отец Франческо поднялся, рассмеявшись: "Наш гость любуется башней, впрочем, они все так делают".

Джон вдохнул сладкий, напоенный ласковым солнцем воздух, и, задрал голову: "Интересно, она когда-нибудь упадет? Красиво тут, почти как во Флоренции, и народу меньше. Жалко, что Джона и Джо с собой никак не взять. Будет им шестнадцать — освобожу лето и поедем во Францию, а потом сюда. Им понравится".

Он засунул руки в карманы и проводил взглядом красивого, в отлично сшитом сюртуке мужчину. Тот, обернувшись к свите, приказал: "Ждать меня здесь!"

— По сравнению с графом Орловым я просто оборванец, — смешливо подумал Джон, рассматривая напудренные волосы мужчины и шпагу с золотым эфесом. "Я даже без оружия. Думаю, его сиятельство мне и руки не подаст, посчитает ниже своего достоинства".

Он провел рукой по коротко стриженым, светлым волосам. Оправив простой, темный суконный сюртук, перекрестившись, герцог зашел в собор.

На крахмальной скатерти переливались, блестели хрустальные бокалы с белым вином.

— Лично от его святейшества, — наклонился к уху Джона отец Джузеппе. "Это из Орвието, прошлогоднего урожая, прекрасный букет".

— Отменный, — похвалил Джон, попробовав. Обрезая серебряным ножом устрицы, он сказал: "Господа, спасибо за чудесный завтрак, я всегда любил тосканскую кухню. Ваше сиятельство, — он посмотрел в карие глаза Орлова, — в Ливорно все готово. Консул его королевского величества, мистер Дик — всецело к вашим услугам".

— Ну и взгляд, — подумал Орлов. "Будто удар клинка".

— С кем имею честь? — резко спросил он. "Мы с вами сидим за одним столом, но вас мне не представляли".

— Ну и акцент у него, — Джон заставил себя не морщиться. "Будто тупой пилой слова распиливает. Но хоть говорит, и на том спасибо".

— Меня зовут мистер Джон, — спокойно ответил он. "Я представляю интересы британской короны. Извольте, — он вытащил из внутреннего кармана сюртука письмо и протянул его Орлову.

Тот пробежал глазами текст. Увидев подпись, Орлов покраснел: "Простите, я никак не думал…"

— Ничего, — Джон поднял ладонь, — мы тут все занимаемся одним делом, ваше сиятельство, только почему-то — он повернулся к иезуитам, — некоторые вынуждены исправлять ошибки других.

— Это была идея покойного папы Бенедикта, — вздохнул отец Франческо. "Папа Пий ее не поддерживает, как вы сами понимаете. Вот и пришлось, — он покрутил пальцами и не закончил.

— Разумеется, — кисло подумал Джон, принимаясь за форель, — не поддерживает. Иначе императрица Екатерина вышвырнет иезуитов из России. И этот их бунтовщик потерпел поражение. Ах, Джованни, Джованни, ну что ж ты в самую смуту попал? Как жалко его. Питер, конечно, заберет Констанцу, когда вернется из Индии, но все равно, — девочка сиротой осталась. И у меня — никого нет в Санкт-Петербурге, хоть сам туда езжай".

— Мы с адмиралом Грейгом пока колеблемся, — заметил Орлов, — как ее заманить на корабль? Я думал разыграть венчание. У меня есть при эскадре священник, и Селинская, кажется, питает ко мне благосклонность.

— А вы с ней уже переспали? — невинно спросил Джон, наклонив голову набок.

Отец Джузеппе закашлялся и жалобно взглянул на мужчину: "Мы же в соборе…"

— Я не католик, — сухо ответил Джон. Усмехнувшись, он добавил: "Не в соборе, а на галерее, святые отцы. Так переспали?"

— Не понимаю, какое это имеет отношение…, - покраснев, пробормотал Орлов.

— Такое, — вздохнул Джон, — что до вас эта дама принимала подарки еще от десятка мужчин, и никого, — он поднял вилку, — никого не удостоила своей благосклонностью. Так что не обольщайтесь, ваше сиятельство, она не побежит с вами под венец.

Орлов вспомнил дымно-серые глаза и капризный, требовательный голос: "Когда я захочу вас видеть, граф, я об этом вас извещу. А пока, — женщина поднялась во весь свой рост, — я намереваюсь заняться музыкой. Всего хорошего".

— И потом, — осторожно заметил отец Франческо, — если вы с ней обвенчаетесь, это может создать ненужные осложнения, вы понимаете, о чем я. Вряд ли императрица будет рада.

Орлов стиснул зубы и нарочито вежливо спросил: "Хорошо, и как вы предлагаете заманить ее на корабль?"

— Очень просто, — Джон промокнул губы салфеткой: "Удивительно нежная форель, как я понимаю, ее еще живой сюда привезли, с гор?"

— Разумеется, — ответил отец Джузеппе, — у меня отменный повар.

— Так вот, — Джон усмехнулся, — консул Дик пригласит ее на обед. Там зайдет речь о морском параде, что ваша эскадра устраивает для жителей Ливорно…

— Какой еще парад? — недоуменно спросил Орлов.

— Тот, который вы устраиваете для жителей Ливорно, — терпеливо повторил мужчина, — так вот, жена консула пригласит нашу подопечную на морскую прогулку. Она скажет, что парадом лучше любоваться с борта корабля. Вашего, флагманского, "Три иерарха". Адмирал Грейг, — Джон тонко улыбнулся, — мы, на него право, не в обиде, что он предпочел британскому флоту — ваш, — поднимется с ней на борт, а там уже все просто.

— Может быть, Грейг? — подумал Джон. "Хотя нет, он усерден, но до невероятия туп. Пусть плавает под российским флагом, такого не жалко. Я бы, конечно, капитана Стивена Кроу отправил в Санкт-Петербург, но ведь он предпочитает перехватывать корабли колонистов у берегов Новой Англии. Жаль".

— Мне тоже надо быть на корабле? — спросил Орлов.

— Вам бы я советовал покинуть Тоскану по суше, — коротко ответил Джон, отпив кофе. "Как можно быстрее. Герцог Леопольд посчитает это, — он помолчал, — мероприятие грубым нарушением международного права, в конце концов, вы арестовываете его подданную в его территориальных водах".

Орлов нахмурил лоб.

— Почитайте труд голландского юриста де Гроота, — вздохнул Джон, — там все очень подробно разъяснено, о водах, я имею в виду. Называется "Свободное море". И не волнуйтесь, адмирал Грейг доставит нашу даму в Санкт-Петербург. Порт Плимута уже предупрежден о том, что там будет стоять ваша эскадра.

— Если она выпрыгнет в море…, - Орлов поиграл салфеткой.

— Мы ее выловим, — успокоил его Джон. "Так что собирайтесь, ваше сиятельство. Я вам рекомендую ехать через Венецию и Вену — эрцгерцогиня Мария Терезия следит за дорогами в своем государстве, чего нельзя сказать о короле Людовике, — мужчина тонко улыбнулся.

— Это не я ее арестовываю, — вдруг сказал Орлов, наливая себе еще кофе, — это вы…

— Я? — удивился Джон. "Я просто поговорил с британским консулом, вот и все. У него масса визитеров, он меня и не вспомнит. Господа, — он поднялся, — вы мне разрешите воспользоваться кабинетом? Я привез письма для его святейшества Папы, от моего монарха, хотелось бы их разобрать, в тишине. Спасибо за приятную беседу".

— Разумеется, — аббат Франческо тоже встал. "Значит, мы обо всем договорились".

— Мы просто завтракали, — усмехнулся Джон, ныряя вслед за аббатом в незаметную дверь.

— Не попросишь же его уйти, — зло подумал мужчина, устраиваясь за столом, краем глаза следя за священником, что углубился в Библию. "Я бы с удовольствием тут пошарил, не зря этот отец Джузеппе, даром что толстый и лысый — был доверенным исповедником покойного генерала Ордена. И новый генерал уже действует, только в Польше. Так что наверняка тут, — Джон незаметно обвел глазами кабинет, — есть много интересного".

Он посмотрел на зеленое сукно стола. Разложив письма по стопкам, аккуратно перевязав их лентами, Джон вздохнул про себя: "Нет, все-таки отец Джузеппе зря жалуется на подагру. На перо он нажимает отменно, даже слепой разберет. Вот и славно".

— Закончили? — спросил отец Франческо.

— Да, — Джон поднялся, широко улыбаясь, и протянул письма священнику, — я знаю, что вы без труда доставите их в Рим. Всего хорошего, святой отец.

На Пьяцца деи Мираколи было тихо. Джон, обернувшись, услышал голос Орлова: "Может быть, вас как-то вознаградить…"

— Ставь благо государства превыше собственного, — на тонких губах мужчины заиграла улыбка. "Британия заинтересована в сильной России, ваше сиятельство, век раздоров давно прошел. А вознаграждает меня мой монарх, — он поднял бровь, — если посчитает меня достойным".

— Или подвезти… — Орлов покраснел. "У меня карета…"

— Спасибо, — легко отозвался Джон, — я намерен полюбоваться красотами Пизы. Желаю вам приятной дороги.

Он посмотрел вслед всадникам. Засунув руки в карманы, глядя на кренящуюся в сторону башню белого мрамора, Джон пробормотал: "Ваш брат во Христе Пьетро Корвино. Приятно познакомиться".

Гавань Ливорно сверкала под вечерним, низким солнцем. Корабли, стоявшие на рейде, казались отсюда, с большого, беломраморного балкона — детскими игрушками.

Графиня Селинская посмотрела в подзорную трубу: "Вижу, капитан. Вон флагман эскадры — "Три иерарха", а неподалеку и ваш — "Святой Андрей".

Белые, с косыми синими крестами полотнища флагов чуть колыхались под легким, западным ветром. Женщина закуталась в шубку и спросила, разливая кофе: "А почему вы решили стать моряком, Стефан? У вас, кстати, уже неплохой итальянский — вы схватываете языки".

Юноша покраснел, и принял от нее серебряную чашку: "Я люблю корабли, ваше сиятельство. С детства любил, я же вырос на море, в Санкт-Петербурге. Даже странно — мой старший брат горный инженер, он очень далек от всего этого, — Степан указал на гавань, — а я всегда хотел плавать. И вот, — он мимолетно улыбнулся, — сбылась моя мечта".

— Вы так молоды, — задумчиво сказала Селинская, — и уже капитан. Я знаю, — она рассмеялась, — мы с вами ровесники, мне тоже — двадцать два, однако я чувствую себя гораздо старше.

Степан посмотрел на распущенные по плечам, тяжелые волосы, на белоснежную кожу шеи — золотой крестик чуть поднимался в такт ее дыханию, и горько подумал: "Да оставь ты все это. Федя бы сказал — не по себе дерево клонишь, и был бы прав. За ней граф Орлов ухаживает, и вообще…, - он тяжело вздохнул. Селинская вдруг, пристально посмотрев на него, протянув руку — коснулась его пальцев.

Степан вздрогнул и она попросила: "Расскажите мне о своей шпаге, капитан. Очень красивый эфес".

— Она семейная, — юноша осторожно вытащил клинок. Тяжелая, дамасская сталь заиграла серыми искрами. Степан сказал себе: "Вот так же — и ее глаза. Господи, ну почему я так хочу ее видеть, как будто яд какой-то. Я и не нравлюсь ей вовсе, ей никто не нравится".

Женщина погладила холодные, острые сапфиры на рукояти и услышала его голос: "Это не шпага, конечно. Сабля. Она очень старая, ей, наверное, — Степан вздохнул, — лет триста, а то и больше. Она всегда была в нашем роду, ваше сиятельство, даже когда моего деда лишили чинов и дворянства, и отправили в ссылку".

— За что? — тихо спросила она, любуясь блеском драгоценных камней.

— Он пошел против Бирона, был у нас такой, — Степан поморщился, — временщик. А потом императрица Елизавета, — он внезапно покраснел, — восстановила наше доброе имя. Ваша…

— Моя мать, — дымно-серые глаза смотрели куда-то вдаль. "Меня тоже зовут Елизавета, капитан".

— Я знаю, — он помолчал. "Простите, ваше сиятельство…"

— Елизавета, — повторила она и поднялась: "Пойдемте, капитан, уже прохладно. Я вам сыграю Корелли, нет ничего лучше итальянской музыки".

Селинская присела за изящное, палисандрового дерева, маленькое пианино. Положив длинные пальцы на клавиши слоновой кости, она задумалась. "Вот это, — наконец, встряхнула она черноволосой головой: "Сарабанда".

Он слушал, стоя у большого, выходящего на гавань окна. Музыка была, — подумал Степан, — как море, вечная, неизменная. Как шуршание волн, набегающих на берег, она плыла куда-то вдаль, умещаясь в кончиках ее нежных пальцев.

Селинская закончила мелодию. Повернувшись к нему, женщина вскинула серые, огромные глаза: "В Библии Господь говорит сынам Израиля: "Постройте мне Храм, и я буду обитать среди вас". Когда я была ребенком, я спросила своего наставника, прелата: "Зачем Богу Храм, если он, — Селинская обвела рукой комнату, — везде, в самом малом дыхании, в самом незаметном камне, в каждой травинке? И он ответил, — женщина вздохнула, — Господь жалеет человека, дитя мое, и становится близким к нему. Храм нужен людям, не Богу".

— Пожалейте меня, — вдруг, едва дыша, попросил Степан. "Пожалуйста, Елизавета. Я не могу, совсем не могу жить без вас. С того, самого первого раза, как я вас увидел, я не могу думать ни о чем другом. Я знаю, что…"

Она пересекла комнату и, потянувшись, — как она ни была высока, Степан был выше, — приложила палец к его губам.

— Вы ничего не знаете, капитан, — сказала Селинская. Взяв его руку, она приложила ладонь к своей щеке — нежной, прохладной, — будто ветер с моря.

— Один раз, — сказала себе женщина, целуя пахнущие солью губы, — один раз. А потом я взойду на престол и забуду его. И он меня тоже.

Она вспомнила тихий, вкрадчивый голос Кароля Радзивилла: "Лучше это буду я, чем какой-то проходимец, дитя мое. Все будет быстро, и без последствий, обещаю тебе. Ты ничего не почувствуешь".

— И потом тоже — Селинская вздохнула про себя, — я ничего не чувствовала. Господи, ну дай ты мне узнать, что это такое. Один раз, один только раз.

Тяжелые, черные волосы упали шелестящей волной, — почти до пола. Он шепнул, подняв ее на руки, прижав к себе, вдыхая запах роз: "Любовь моя…Господи, я не верю".

— Поверь, — попросила женщина, прижавшись головой к его груди. "Поверь, пожалуйста".

В опочивальне было темно. Она, чуть пошевелившись, почувствовав его руку, что обнимала ее за плечи, приподнявшись, — зажгла свечу.

— Ты вся светишься, — сказал Степан, тихо, осторожно касаясь отливающей перламутром груди. "Как будто ты вся — сделана из звезд, любовь моя. Из луны".

Ее глаза заблестели серебром. Селинская вдруг улыбнулась: "Ты и вправду — очень меня любишь".

— Тебя нельзя не любить, — Степан прижал ее к себе. "Невозможно. Это как не любить Бога, такого не бывает".

— Да, — тихо, закусив губу, сказала она. "Да, еще, пожалуйста!". Женщина потянулась. Поймав губами маленький, серебряный медальон, она спросила: "Что это у тебя?"

Степан внезапно покраснел: "Тоже семейное. Мы это всегда носим, так принято. Смотри, — он открыл крышку и достал свернутый, пожелтевший кусочек пергамента. "Это какой-то мой предок привез из Польши. Еще во времена государя Михаила Федоровича, давным-давно. Отец мне сказал, что это — амулет на долгую жизнь, только выглядит он, конечно, — Степан хмыкнул, — как детский рисунок".

Селинская долго смотрела на испещренную странными знаками записку, а потом, взяв ее в руки, повертела: "На обороте линия. Для того, чтобы разделить его на две части".

— Возьми половину себе, — Степан улыбнулся. "Пусть, — он поцеловал белый, гладкий, высокий лоб, — он и тебя хранит, любовь моя".

Она аккуратно разрезала пергамент серебряными ножницами. Спрятав свою часть в золотой, изящной работы медальон, что лежал на персидском ковре, женщина тихо сказала: "Спасибо. Иди ко мне, милый".

Степан обнял ее, целуя, устраивая рядом. Он почувствовал сладкую, обволакивающую губы влагу: "Она вся — как море. Рядом, руку протяни, и в то же время — далеко, так, что и края его не увидишь. Господи, ну хоть так, мне ничего больше и не надо".

Селинская откинула черноволосую, растрепанную голову. Застонав, крикнув: "Еще!", она привлекла его к себе.

— Как огонь, — сказала себе Селинская. Закрыв глаза, тяжело дыша, она шепнула: "Я вся, вся твоя!".

— Огонь, — вспомнила она. "Костер. Пахнет смолой. Дети, много детей, больше десятка. Всегда голодно, всегда хочется есть. Всегда новое дитя, каждый год. Изба, где все спят на полу. Горы вокруг, — огромные, со снежными вершинами. И люди — приходят каждый день, просят чего-то у отца, приносят то курицу, то мешочек картошки".

Мать ворчит: "В городе за такое золотом платят, уже бы давно дом выстроили".

Отец смущенно улыбается и гладит черную, с проседью бороду: "Я же дровосек, Ривкеле. Дровосек и смолокур, ну что мне делать в городе?"

Мать только улыбается, — нежно. Качая ногой колыбель, она поет песню — протяжную, ласковую. Вечером, при свече, отец учит мальчиков, доставая растрепанные, пожелтевшие книги. Они читают вслух, и маленькая девочка дремлет — еще не зная, что значат эти слова, но уже помня их.

Утром она просыпается раньше все. Выйдя из избы, девочка смотрит на отца, — он молится, повернувшись, лицом на восток. Она слышит, как робко, неуверенно начинают петь первые птицы. Отец замечает ее, и, подхватив на руки, целуя, серьезно говорит: "Всякое дыхание да славит Господа, Ханеле".

Люди все идут, отец рисует на маленьких клочках бумаги какие-то знаки, шепчет. Иногда он вытирает глаза, и говорит матери: "Сколько горя, сколько горя вокруг!"

— Не бери на себя все, — вздыхает она, — не надо, Шмуэль.

— А как иначе? — он ласково улыбается и добавляет: "Зачем тогда жить, милая?".

Потом приходит вечная тьма. Откуда-то издалека девочка слышит слабый, отчаянный крик: "Хана! Ханеле!".

Селинская вздрогнула и услышала ласковый голос: "Плохой сон, счастье мое? Ты шептала что-то, металась. Иди, иди сюда, пожалуйста".

Она ощутила рядом сильную, теплую руку и попросила: "Ты только побудь со мной, хорошо?"

— Я всегда буду с тобой, — спокойно ответил Степан. Гладя ее по голове, покачивая, он добавил: "Всегда, пока я жив, счастье мое".

Изабелла склонила голову набок, и улыбнулась: "Вот и все. Можете взглянуть".

Селинская сошла с возвышения и девушка подумала: "Все-таки удалось поймать это сияние. Жемчуг, чистый жемчуг. Два последних сеанса она вся светилась, даже глаза хотелось зажмурить".

— Вы — прекрасный мастер, — женщина все смотрела в серые, большие глаза на портрете. "Я надеюсь, синьора Изабелла, — вас когда-нибудь изберут в Академию Изящных Искусств. Нет, — Селинская усмехнулась, — я не надеюсь, — я уверена. Куда вы теперь? Обратно во Флоренцию? — она подала девушке прохладную руку.

Изабелла пожала ее: "Я делаю чертежи для одной виллы, под Ливорно, да и благодаря вашему портрету, — она кивнула на холст, — у меня теперь появилось еще два заказа. Людям лестно позировать художнику, который писал будущую российскую императрицу. Так что, — она вытерла кисти, — спасибо вам".

— Императрицу, да, — рассеянно сказала Селинская, натягивая тонкие, вышитые перчатки. "А благодарить надо графа Орлова. Надеюсь, он с вами расплатился?"

— Разумеется, — Изабелла подняла каштановую бровь. "Еще в начале сеансов. Портрет доставят к вам в комнаты, ваше сиятельство".

— Спасибо, — Селинская подошла к зеркалу. Выпрямившись, она откинула голову с высокой, чуть напудренной прической: "Желаю вам удачи, синьора Изабелла, всего хорошего. Вы идете смотреть на парад русской эскадры?"

— С альбомом, — рассмеялась девушка. "Я хочу попробовать себя в батальной живописи. За нее хорошо платят, ваше сиятельство, монархам нравится любоваться своим флотом. Или армией, — она улыбнулась. Выйдя на площадку, услышав стук каблуков по каменным ступеням, девушка вздохнула.

— Так и не пришел, — горько подумала Изабелла, поливая себе на руки из кувшина. "А когда приходил — на прошлый сеанс, — смотрел только на нее, не отводя глаз. Ну и хватит, — она взяла холщовое полотенце и вдруг расплакалась — горько, отчаянно.

— И я больше его не увижу, — девушка высморкалась. "Даже на параде — он ведь там будет, в гавани, на своем "Святом Андрее".

Изабелла вытерла лицо. Покусав губы, сняв простое платье, она подошла к зеркалу. "Конечно, — пробормотала она, — я же коротышка, не то, что Пьетро, или отец. Пьетро говорил, что мама была небольшого роста. А я маму и не помню совсем. И груди нет, вся плоская, как мальчишка. Эх, — она стала одеваться.

Селинская спустилась вниз и сразу оказалась в его объятьях.

— Все, — сказал Степан, целуя ее глаза, — Грейг подписал мое прошение об отставке. Ворчал, конечно, мол, командир эскадры это должен делать, но Орлова вызвали в Петербург, срочно. Так что нашему шотландцу — мужчина усмехнулся, — больше ничего не оставалось.

Она потянулась и, подставила ему губы: "Ты не жалеешь? Ты мог бы стать адмиралом".

Степан расхохотался, и притянул ее к себе поближе: "Нет. Я хочу быть с тобой, всегда, как я и обещал. Так что собирайся, после этого парада мы сразу уедем. Я и брату уже письмо отправил, — он, на мгновение, помрачнел. Селинская мягко сказала: "Я помню, милый. Он ведь жену в этой смуте потерял. Хочешь, — женщина подала ему руку, — мы поедем в Россию, встретимся с ним?"

— Тебе нельзя в Россию, — они вышли на залитую солнцем набережную канала, и Степан подумал: "А она? Она ведь могла стать императрицей".

— Я тоже, — будто услышав его, улыбнулась женщина, — хочу быть с тобой, милый. А это все, — Селинская махнула рукой, — уже неважно, чья я там дочь, и все остальное. А куда мы поедем? — она, на мгновение, приостановилась.

— Хотелось бы, конечно, в Венецию, — Степан ласково коснулся ее руки, — но это опасно, конечно, слишком тут все на виду. Так что, — он помолчал, — в Новый Свет.

Алые губы чуть приоткрылись. Селинская восхищенно сказала: "Но это так далеко!"

— Зато надежно, — пробурчал Степан. "Хорошие моряки везде нужны, а особенно — там. А ты, любовь моя, — он поцеловал ее пальцы, — ты обещай, что будешь мне играть, — каждый день".

— Буду, — она наклонилась и прижалась щекой к пахнущим солью, золотисто-рыжим волосам. "Мы ведь сможем встретиться с твоим братом, да? Потом. Ты ему писал о нас?"

— Нет, конечно, — он вдыхал запах роз. "Просто написал, что вышел в отставку, потому, что хочу жениться. Не стоит такие вещи, — Степан вздохнул, — доверять почте. Пока, по крайней мере. А так, — он улыбнулся, — конечно, встретимся.

— Я не могу не идти на этот обед, — сказала Селинская, когда они уже стояли на набережной, перед гранитными колоннами у подъезда английского консульства. "Я уже приняла приглашение, иначе будет невежливо. Но мы с тобой увидимся сразу же, после парада. Я люблю тебя".

С моря тянуло легким, теплым ветерком, и Степан подумал: "С юга. Из Африки. Ничего, когда приедем в Бордо — сразу наймусь помощником капитана, не пассажиром же мне плыть в Новый Свет. Обвенчаться можно и тут, в деревне какой-нибудь, где ее никто не знает. У католиков, конечно, ну да все равно".

— Я люблю тебя, — он незаметно взял женщину за руку. "Подзорная труба у меня с собой, — Степан похлопал по карману изящного, серого сюртука, — так что я все увижу, и ваши шлюпки — тоже. Море тихое, так что не волнуйся, вас не укачает".

— А ты и шпагу взял, — Селинская увидела блеск сапфиров.

— Я, хоть и капитан-поручик в отставке, — усмехнулся Степан, — но все-таки дворянин, милая моя невеста. Медальон у тебя?

— Всегда, — просто сказала женщина, и, перекрестив его, сжала руку — крепко. Степан вздрогнул: "Как будто огонь".

Он тоже перекрестил ее и Селинская рассмеялась: "Все никак привыкнуть не могу, что ты — левша".

Степан тихо сказал ей что-то на ух. Она, качнув головой, — алмазные серьги засверкали на полуденном солнце, — едва слышно ответила: "Я уже в этом убедилась, милый".

— Ну, вот и еще раз убедишься, уже сегодня — проворчал Степан и велел: "Иди, они там, наверное, уже в гостиной сидят, и ждут, пока ты им поиграешь. Корелли?"

— Он только для тебя, — шепнула Селинская и взбежала вверх по серым, широким ступеням консульства.

Степан посмотрел ей вслед: "Сейчас увижу, как они там, на "Святом Андрее" будут управляться с парусами, без меня".

На набережной уже было шумно. Мужчина, найдя место у гранитных перил, взглянув в подзорную трубу на разворачивающиеся, украшенные знаменами и штандартами корабли, смешливо подумал: "Ну и что? Там, в Новом Свете, тоже будет свой военный флот. Не зря колонисты с англичанами начали сражаться. Грейг под нашим флагом плавает, да и много других моряков из Европы — тоже, а я буду — под тамошним. Интересно, какой он? Свой бот заведем, — Степан почувствовал, что улыбается, — "Елизавета". И детей, конечно".

Он вспомнил разметавшиеся по его груди вороные волосы и ее тихий, ласковый голос: "Конечно, будут, милый мой. Столько, сколько Господь даст, — Селинская приподняла голову и лукаво посмотрела на него.

— Много, — уверенно сказал Степан, чувствуя под руками нежную, как шелк кожу, гладя ее по спине, наклоняя к себе. "Много, любовь моя".

Издалека донеслись пушечные залпы, — корабли стреляли слаженно, — толпа на набережной приветственно зашумела. Корабли, выстроившись в кильватер, стали искусно маневрировать по гавани.

— Красиво все-таки, — вздохнул Степан. "И на "Святом Андрее" молодцы ребята, справляются. Вот и Грейг в шлюпке, с адмиральским штандартом. А за ним — консул. И она, — Степан посмотрел на развевающиеся по ветру черные волосы.

Елизавета наклонилась и что-то сказала британскому консулу. Тот кивнул и указал рукой на возвышающийся над ними борт флагманского корабля. "Сто двадцать пушек на трех палубах, — подумал Степан, — один из самых сильных в здешних водах. И скорость у него отличная, вряд ли кто угонится. Уже и кресла для них спускают".

Он, было, подумал помахать рукой, но вздохнул: "Все равно не увидит, даже в подзорную трубу, тут такая толпа и все машут. А я ее вижу. Лица, конечно, не разберешь, но она там всех выше, Грейгу вровень. Любовь моя".

"Три иерарха" стал разворачиваться и Степан насторожился: "Куда это они?". Флагман на всех парусах шел к выходу из гавани, эскадра следовала за ним. Мужчина, сжав зубы, выругавшись, сбежал по каменной лестнице вниз, к причалу.

— Любой бот, — подумал он, нашарив свой пистолет. "Я их нагоню, "Три иерарха" тяжелый корабль, быстро скорость не наберет. Нагоню, и потребую ее вернуть. Она же не совершала ничего дурного, Господи, любовь моя…". Степан взглянул в подзорную трубу — черных волос уже не было видно. Он, размотав канат какой-то лодки, прыгнул на палубу.

— Капитан! — раздался отчаянный, знакомый голос. Маленькая, изящная девушка бежала вниз, и, — не успел Степан что-то сказать, — ловко оказалась совсем рядом с ним.

— Я, — запыхавшись, тяжело дыша, сказала Изабелла, — из Венеции. Я умею ходить под парусом. Где ее сиятельство?

— Похитили, — Степан, выругавшись, встал к штурвалу и велел: "В галфвинд, быстро! Простите, не сдержался".

— Я выросла на стройке, — сквозь зубы сказала девушка, поднимая парус, — там и похуже услышишь. Не стесняйтесь, капитан Стефано.

— Не буду, — он тряхнул головой. Бот, накренившись, поймав ветер, заскользил по невысоким, с белыми барашками волнам, вслед за флагманом русской эскадры.

Вечернее солнце заливало палубу бота. Степан отступил от штурвала, и устало потер лицо руками: "Бесполезно, синьора Изабелла, эскадра уже в десяти милях от нас, а то и больше — их даже в подзорную трубу не разглядишь".

— И берега тоже, — девушка посмотрела на бесконечную гладь темно-синей воды вокруг них. Дул слабый, теплый ветер с юга.

— Ну, — мужчина невесело усмехнулся, — я как-нибудь доведу шлюпку до гавани, тут недалеко. Не волнуйтесь, — добавил он, увидев, как Изабелла прикусила губу.

— Я не из-за этого, капитан Стефано, — она стояла, взявшись за какой-то канат. "Что вы теперь будете делать?"

— Поеду в Санкт-Петербург, что еще? — он покрутил штурвал и стал разворачивать лодку. "Буду добиваться приема, приду к ее императорскому величеству, попрошу помиловать Елизавету".

Он сказал ее имя так, что Изабелла, вздрогнула: "Господи, как я могла? Он ведь ее любит, больше жизни, он за эти несколько часов на десять лет постарел".

— Простите меня, капитан, — девушка покраснела и стала перевязывать канат. "Я…я хотела вам помочь".

— И помогли, — он все смотрел в пустую, сияющую полосу горизонта. "Я вам очень благодарен. Только все равно, — он горько усмехнулся, — у флагманского корабля — сто двадцать пушек, а у меня — сабля и пистолет. Так что я должен был вас высадить, это слишком опасно".

— Неужели бы они стали по нам стрелять? — удивилась Изабелла. "Если бы мы их нагнали".

— Стали бы, — мрачно ответил капитан, и взял подзорную трубу: "Какие-то паруса на горизонте. Бригантина, двухмачтовая. Надо нам уйти отсюда, и быстрее, синьора Изабелла".

Она застыла на месте: "Но тут рукой подать до берега, капитан. Разве они подходят так близко?"

— Отчего бы и нет? — Степан проверил свой пистолет: "Ну, может, не заметят".

— Я умею стрелять, — сказала девушка, откинув на спину каштановые косы. "Отец меня научил, он любил охотиться".

— Держите, — Степан передал ей пистолет и холодно сказал себе: "Флага на той бригантине я не увидел. И на ней двадцать пушек. Господи, зачем я ее не вытолкнул на причал? Семнадцать лет, ей же всего семнадцать…"

Над их головами засвистело ядро. Изабелла, испуганно пригнувшись, перекрестилась: "Зачем они это делают, капитан?"

— Чтобы разбить нашу шлюпку и потом выловить нас из воды, — жестко сказал он. Бригантина подходила все ближе. Девушка, вскинув пистолет, прицелившись, — выстрелила.

— Хороший глаз, — одобрительно сказал Салих-рейс, разглядывая пулю, что вонзилась в мачту. "Очень метко. Мустафа, сколько их там?"

— Первый помощник пригляделся: "Мужчина и девушка. Увеселительная прогулка, должно быть. Капитан, тут совсем недалеко от Ливорно, может, не стоит…"

Салих-рейс широко улыбнулся в светлую бороду. "Дорогой мой, эти двое окажутся у нас на борту, прежде чем мы успеем сказать "Иншалла". Выпустим еще одно ядро — по их мачте, и тогда они уже никуда не уйдут. У нас хоть и полон трюм — но место для двоих всегда найдется".

— Эту, — медленно сказал Мустафа, глядя на то, как заряжают пушку, — ты вряд ли захочешь отправить в трюм, Салих. Посмотри сам.

Капитан принял подзорную трубу и чуть свистнул: "В наши руки плывет звонкое, звонкое золото. Мужчина тоже — молод, и силен, такого можно дорого продать. Огонь!"

Изабелла взвизгнула. Оглянувшись на разбитую мачту, чуть не плача, она спросила: "Что же теперь будет, капитан?"

— Она не доберется до берега, — подумал Степан, снимая сюртук, закатывая рукава белоснежной рубашки. "Тут больше десяти миль, и все-таки еще зима, — вода холодная. Какой дурак, какой я был дурак. Ладно, может быть, ее не тронут. Хотя, что это я — он едва не выругался и услышал громкий голос, что велел им, по-итальянски: "Прекратить сопротивление!"

С бригантины уже протянулись абордажные крюки. Затрещавший бот стали подтаскивать к борту корабля.

— Нет! — крикнула Изабелла. Салих услышал стон — один из матросов катался по палубе, зажимая рукой окровавленное плечо.

— Царапина, — капитан поднял его на ноги и встряхнул. "Быстро вниз, и не трогать девчонку даже пальцем, хоть пусть она вас всех перекусает".

Помощник капитана, с обнаженной саблей в одной руке, спустился по сброшенному трапу. Он велел, тоже по-итальянски: "Хватит, иначе мы сейчас все тут в клочки разнесем".

Изабелла даже не поняла, как это случилось — только увидела серый блеск клинка. Потом раздался крик боли, и бербер, схватившись за рассеченную кисть — выпустил саблю.

Пират перехватил ее левой рукой и обернулся: "Все сюда!"

— Нет! — крикнула Изабелла, отбиваясь от рук матросов. "Нет!". Вырвавшись, она подбежала к борту лодки. Прыгнув в воду, девушка еще успела увидеть, как Степан, подняв саблю — отступает к обломкам мачты.

Бригантина чуть поскрипывала под легким ветром. В капитанской каюте пахло кофе и хорошим табаком. Мустафа затянулся кальяном. Разглядывая перевязанную руку, он, смешливо, сказал: "До Рабата заживет, ничего страшного. Сильный парень, ничего, новый хозяин его быстро обломает".

Салих погладил сапфиры на эфесе сабли: "Ее и султану носить не стыдно, отличный улов, просто отличный. Жаль, что на девчонке не было никаких драгоценностей, кроме крестика. Впрочем, она сама — жемчужина, каких поискать. А это, — он повертел в руках серебряный медальон, — я выкину за борт, дешевка".

Помощник капитана поднял карие глаза: "Не надо, Салих. Ты видел, что в нем. Верни его этому парню".

— Ты правоверный мусульманин, — усмехнулся капитан, — не след верить во все эти, — губы Салиха искривились, — предрассудки.

— Ты тоже — правоверный мусульманин, — Мустафа отпил кофе. "Тебе напомнить, кому ты молился еще десять лет назад? Святой Мадонне у себя в Неаполе. А мне делали обрезание в измирской синагоге. Мой дед писал такое, Салих, — Мустафа положил ладонь на медальон и вздрогнул — корабль замедлил ход, будто на что-то натолкнувшись.

— Верни его хозяину, — повторил помощник капитана.

— У него все равно его заберут, рано или поздно, — упрямо сказал Салих. "Какая разница?"

— О нет, — Мустафа поднялся и забрал медальон, — никто его не заберет, капитан. А кто заберет — тот сам прибежит к этому парню, возвращать. Я-то знаю, — он вздохнул и вдруг увидел перед собой далекое, почти забытое — сгорбленную спину деда, рисующего что-то на кусочке пергамента.

— Что это, дедушка? — спросил черноволосый, кареглазый мальчик, заглядывая через плечо. "Какие смешные. На буквы вроде не похожи".

— Это не буквы, Михаэль, — вздохнул старик, — впрочем, ты мал еще, — знать такое. Потом научишься, если Господь так решит.

— Пойду, отдам, — твердо сказал Мустафа: "Девчонку успокой, ты же умеешь с ними обращаться".

Салих улыбнулся: "Сейчас выплачется и можно будет с ней разговаривать".

Мустафа спустился в темную, непроницаемую, дурно пахнущую пропасть трюма. Приняв от матроса свечу, моряк наклонился над избитым лицом мужчины.

— Я принес вам амулет, — едва слышно сказал он на ладино, наклонившись к его уху. Мужчина молчал. Мустафа, одной рукой застегнув на его шее цепочку, так же тихо спросил: "Кому мне написать в Ливорно? Ваши родственники соберут денег на выкуп?".

— Изабелла, — губы разомкнулись, — что с ней?

Мустафа вспомнил золотой крестик на шее девушки. Сухо ответив: "Забудьте о ней", он поднялся вверх, на палубу.

Изабелла проснулась от мужского, спокойного голоса: "Выпей. Это кофе, сразу взбодришься".

Девушка села на высокой, узкой койке. Яростно блеснув серо-зелеными глазами, выбив из руки Салиха серебряную чашку, она потребовала: "Немедленно отпустите нас! Где капитан Стефано?"

— Вот что, — задумчиво сказал бербер, разглядывая пятно на выцветшем ковре, — у тебя есть выбор, милочка.

— А у него неаполитанский акцент, — поняла Изабелла.

— Вы итальянец, — гневно проговорила она. "Да как вы смеете, я подданная венецианского дожа…"

— Я слышу, — лениво отозвался Салих. "Так вот, милочка, ты венецианка, у тебя хорошая голова на плечах. Предлагаю подумать — либо я тебя прямо сейчас отправляю в трюм, где тебя насилуют всю дорогу до Рабата, а там — продают в бордель, либо, — он погладил короткую бороду, — ты плывешь, как аристократка, в холе и неге, и в Рабате тебя выставляют на закрытый аукцион. Сколько тебе лет?"

— Семнадцать, — шепнула Изабелла. Оглядевшись, собрав на груди шелковую рубашку, она спросила: "Где мое платье?"

— Тебе оно больше не понадобится, — небрежно ответил Салих. "Ты девственница?"

Девушка ярко, мгновенно покраснела.

— Еще лучше, — подумал капитан и спросил: "Ну, так что, решила?".

Девушка свернулась в клубочек, подтянув колени к животу и тихо, горестно заплакала.

— Ну, ну, — Салих погладил ее по голове и добавил: "Это все не так уж и страшно, поверь, я тоже — начинал с раба на галерах. Немного ума, добавь к нему хитрости — и с тобой все будет хорошо. Я тебя запру, отдыхай вволю".

Он полистал брошенный в ногах койки альбом: "Я велю принести тебе карандаш, можешь и дальше рисовать, у тебя отлично выходит".

— Где капитан Стефано? — она подняла каштановую голову.

— Он твой жених? — усмехнулся пират. Изабелла молчала.

— Брат? — Салих поднялся.

Она все молчала. Капитан, коротко бросив: "Забудь о нем", — вышел из каюты. Изабелла закусила зубами край холщовой подушки и, горько застонав — разрыдалась.

Бригантина шла на юго-запад, в кромешной тьме зимней ночи.

 

Интерлюдия

Марокко, март 1775 года

Ему снилась Елизавета. Женщина положила прохладную ладонь ему на лоб. Наклонившись, она прошептала: "Я здесь милый, я с тобой, не надо, не надо…"

— Плачешь, — раздался рядом хриплый голос. "Ну, скоро прекратишь".

Степан открыл глаза. Сосед по тюрьме — провансальский крестьянин, говоривший с таким акцентом, что Степан его едва понимал, — вздохнул: "Жену звал".

— Жену, — Степан обвел глазами низкий, грязный каменный зал. В маленькое, забранное решеткой оконце под самой крышей было виден кусочек заходящего солнца. "Нашего консульства тут нет, — вспомнил Степан. "Только в Стамбуле. Да и какое консульство. Тут даже султан Марокко бессилен, в Рабате и окрестностях правят пираты. Пока до Феди письмо дойдет, меня и продадут уже. Я убегу, конечно, вот только клинок…, - он поморщился, как от боли.

Пахло потом, специями, из окошка доносился постепенно стихающий шум базара. Степан поднял руку и посмотрел на свои кандалы. "Их не разобьешь, даже камнем, — он вспомнил холодный голос Салих-рейса: "О сабле своей можешь забыть, такое оружие — не для раба, что будет таскать тяжести и мостить улицы".

Когда их выводили из трюма бригантины, в Рабате, Степан все оглядывался, ища глазами Изабеллу. Палуба была пуста, только помощник капитана, Мустафа, стоял, прислонившись к мачте, засунув руки в карманы холщовой, матросской куртки, провожая взглядом вереницу рабов. Он увидел глаза Степана, и, разведя руками, — отвернулся.

— Надо ее спасти, — спокойно подумал мужчина. "Только для этого надо самому быть свободным. Решено".

Он откинул голову к стене и прикрыл веки.

Селинская ласково запустила пальцы в его волосы: "Рыжий".

— Вот мой старший брат, — Степан лежал, устроив ее на себе, — он рыжий, ты увидишь". Он поцеловал вороную прядь, и спросил: "А как ты узнала? О том, что ты дочь императрицы".

— Кароль Радзивилл сказал, — она взяла его руку. Степан, почувствовав горячую, обжигающую влагу, сквозь зубы сказал: "Правильно, левой у меня лучше получается".

— И правой рукой тоже хорошо, — протянула женщина и добавила: "Только я в это не верю, конечно — что я ее дочь. Я думаю…, - она внезапно оказалась на боку. Степан, прижимая ее к себе, раздвигая длинные ноги, спросил: "Что думаешь?"

— Думаю, — задыхаясь, ответила Елизавета, — что я тебя люблю, капитан.

— Я тоже, — он застонал, целуя белое плечо. Услышав ее крик, он шепнул: "И так будет всегда, всегда, пока мы живы!".

— Говорят, если ислам принять, сразу на свободу отпускают, — провансалец шмыгнул смуглым, перебитым носом. "Врут, я тут у одного спрашивал, он давно в плену. Так он сказал, что хозяин его потрепал по плечу и рассмеялся: "Молодец, мол, что стал правоверным, а теперь иди, чисть отхожее место". Суки, одним словом, — мрачно добавил крестьянин и спросил: "А ты откуда, акцент у тебя незнакомый".

— Из России, — вздохнул Степан.

— Далеко тебя занесло, — присвистнул провансалец. Степан согласился: "Далеко". Дверь загремела, на пол поставили корзину с лепешками и двое дюжих мужиков внесли ведра с водой.

— Может быть, сейчас? — сказал себе Степан. "Нет, там, наверху, их еще несколько. Я же видел, когда нас сюда привели. Да и города я не знаю, сразу поймают. Нет, надо дождаться аукциона, и потом бежать — уже по дороге".

Он вспомнил карту. "Тут же пустыня везде, — вздохнул мужчина. "А ближе всего — Испания, туда и надо пробираться, через пролив. Тут недалеко, со шлюпкой я управлюсь. Только сначала узнать, где синьора Изабелла. Только вот как?"

Степан разломил лепешку: "А женщин где держат?"

— А кто ж их знает, — горько сказал крестьянин, пережевывая сухой хлеб. "Ты поменьше жену вспоминай, все равно, — он махнул рукой, — не увидитесь больше, зачем себе сердце рвать".

Закатное солнце в окошке сменилось черной полосой ночи. "Сириус, — подумал Степан, глядя на белую, яркую звезду. Он поднял руку, загремев кандалами, и положил ее на серебряный медальон — прохладный, как ее ладонь.

— Вода, — увидел Степан. "Кто-то бежит к борту корабля, прыгает. Серая вода, северная. И порт незнакомый, — черепичные крыши домов, много судов на рейде. Английские флаги. Пытается плыть, но холодно, слишком холодно. Шлюпка подходит, человека вытаскивают, он кашляет, вырывается, опять пытается прыгнуть. Господи, да кто же это?"

Серебро стало ледяным, как зимний ветер. Степан, отдернув пальцы, шепнул: "Елизавета".

Железная дверь подвала открылась, и он услышал два голоса, что говорили по-арабски. Высокий, мощный мужчина с короткой, черной бородой, с фонарем в руках, наклонился к Степану и велел, на ломаном, французском языке: "Пойдем".

Тюремщик разомкнул кандалы. Степан, поднявшись, сдержал стон. "Конечно, — угрюмо подумал он, поднимаясь по узкой, скользкой лестнице, — почти неделю тут сижу, без движения". Мужчина велел что-то тюремщику. Тот, поклонившись, подобострастно распахнул перед ними низкую дверцу.

Над очагом висел котелок с чуть побулькивающей смолой, на деревянном столе были разложены ножи, и, посреди них Степан увидел, в свете очага — блеск драгоценных камней. Он сдержался, чтобы не протянуть руку к сабле, и посмотрел на мужчину. В глазах того промелькнул смех. Он махнул головой — тюремщик закрыл дверь.

В открытое окно веяло томным, жарким ветром пустыни, переливался Млечный Путь. Степан услышал ленивый голос: "Где ты украл этот клинок?"

— Я не воровал, — он потер освобожденные от оков руки. "Он был в моей семье с незапамятных времен, передавался от отца к сыну".

— С незапамятных времен, — повторил мужчина, и, провел ладонью по седеющим волосам: "Я купил его, — он указал на саблю, — я торгую старинным оружием. Откуда твоя семья взяла этот меч?"

— Не знаю, — Степан пожал плечами: "Верните его мне".

Араб расхохотался — весело, звонко, и вынул саблю из ножен. "Этот клинок, — сказал торговец, — любуясь серой, узорной сталью, — стоит больше чем все вы, — он топнул ногой по полу, — там, внизу. Такое в жизни можно увидеть только раз, и вот, — он улыбнулся и поцеловал меч, — я увидел, Аллах наградил меня. Это дамасская сталь. Такой мои предки разрубали доспехи христианских собак, воюя в Святой Земле. Этому мечу пять сотен лет, а то и больше. А вот эфес…, - он погладил сапфиры, — это другая история, раб, совсем другая".

— Я не раб, — упрямо сказал Степан. Темные глаза араба презрительно оглядели его с головы до ног. "Ты смердишь, и на тебе отрепья, — коротко сказал он. "Завтра тебя продадут, и ты до конца дней своих будешь мостить дороги, под палящим солнцем и ударами плети. Но я хочу, чтобы ты знал — в конце концов, кто тебе еще расскажет об этом чуде из чудес? — он нежно прикоснулся к эфесу.

В фонарях на стене потрескивали свечи. Степан услышал, как во дворе тюрьмы перекликаются стражи.

— Смотри, — сказал араб, поднося свечу к рукояти сабли. "Ты видишь эти значки?"

— Это рисунок, — сказал Степан, глядя на символы, что вились между драгоценных камней.

— О нет, — почти ласково улыбнулся торговец. "Я уже встречал такое. Это руны, такими писали люди с севера, в незапамятные, как ты говоришь, времена. "Меч Сигмундра, сына Алфа, из рода Эйрика. И да поможет нам Бог, — прочел он: "И вправду, — клинок, достойный руки монарха. Эфес старше, чем сама сабля. На севере были прямые мечи, а не изогнутые".

— Это наш меч, — сжав зубы, сказал Степан. "Нашей семьи. Верни его мне". Он вспомнил себя, пятилетнего, на коленях у отца, и его благоговейный голос: "Наш предок, варяг, служил великому князю Ярославу Мудрому, в Киеве, он и похоронен там, в Лавре".

— За такой меч не жаль отдать правую руку, — задумчиво сказал араб.

Степан посмотрел ему в глаза и спокойно положил на стол правую кисть. Торговец рассмеялся: "И вправду, видна хорошая кровь. Вот только ты, — он почесал в бороде, — без руки сдохнешь еще быстрее, да и зачем мне она? Мне нужны деньги. Но раз ты настаиваешь, раб… — он одним, неуловимым движением рубанул своей саблей по столу.

Темная, быстрая кровь брызнула из раны. Степан, схватив левой рукой клинок — вонзил его в смуглую шею торговца. Тот захрипел, сползая по стене. Мужчина, не обращая внимания на резкую боль в правой руке, — вылил котелок кипящей смолы прямо в лицо арабу.

— Я левша, — спокойно сказал Степан, наклонившись над выжженными глазами араба, отрубая ему голову. В глазах на мгновение потемнело от боли. Степан, не глядя, выплеснул остатки смолы на свою руку. Запахло паленым мясом, и он подумал: "Плохо дело, пальцы и не двигаются вовсе. Потом, все потом".

За дверью раздались голоса стражи. Степан, даже не думая, придерживая левой рукой клинок, — спрыгнул из окна на спину лошади, что была привязана во дворе. Он рванул поводья правой рукой, и чуть не упал — боль заполнила все вокруг. "Надо, — сказал себе мужчина. Пришпорив коня, перескочив низкую, глинобитную стену, слыша сзади крики охранников, он скрылся в путанице узких, извилистых переулков медины.

Во дворе, вымощенном мрамором, было прохладно и тихо, чуть журчала вода фонтана. Изабелла подумала: "Очень разумная архитектура. Защищает от солнца и обеспечивает свободный поток воздуха. Жаль, что никак не зарисовать, — она посмотрела на свои руки, над которыми трудились две смуглые, молчаливые девушки.

Третья вынула ее узкие ступни из серебряного таза. Вытерев их шелковой салфеткой, она спросила по-французски, с резким акцентом: "Почему у тебя все пальцы на руках в пятнах?"

— Потому что я — художник, — коротко ответила Изабелла, и, закрыв глаза, раздула ноздри: "Все равно я убегу, рано или поздно. Доберусь до Европы, нельзя тут жить".

В медной, большой клетке щебетали яркие птицы. Девушка стала аккуратно массировать ей ноги — запахло чем-то горьким, тревожным. Она подняла глаза: "Апельсин. Фатима сказала, что это твой запах, ты такая же резкая, как он. Ты понравишься мужчине, который любит объезжать диких лошадей и усмирять непокорных женщин".

— Очень надеюсь, что я никому не понравлюсь, — пробурчала Изабелла. Она услышала ядовитый голос сзади: "Ты родилась не для того, чтобы прозябать в гареме какого-то торговца".

— Я вообще — родилась не для гарема, — Изабелла поджала губы.

— Я тоже, — вздохнула седоволосая, худая пожилая женщина, и взяла гребень слоновой кости, — в пятнадцать лет, дорогая моя, попав сюда из Генуи, думала так же. А потом, — темные глаза усмехнулись, — привыкла. Полвека здесь. И ты привыкнешь. За тебя, — она медленными, ласкающими движениями расчесывала каштаново-рыжие волосы, — будут отчаянно торговаться. Тут есть евнухи из Стамбула, Дамаска, Каира, Багдада. Купцы с юга, из тех стран, что лежат за пустыней, там живут чернокожие короли…

— У нее маленькая грудь и узкие бедра, — презрительно заметила девушка. "Она умрет первыми же родами".

Фатима усмехнулась. "Все еще вырастет, дорогая моя. Тебя-то, — она посмотрела на девушку, — гложет зависть, ты до конца жизни будешь подстригать ногти тем, кто будет приносить наследников престола".

Девушка покраснела, и, пробурчав что-то, — замолкла.

— А как вас звали раньше? — спросила Изабелла, разглядывая мраморный фонтан. "Надо зарисовать, — сказала себе она. "Очень изящная форма, я такого не видела в Италии".

— Не все ли равно? — пожала плечами Фатима. "Тебя тоже будут звать по-другому". Она обернулась к высокому, полному мужчине с лысой головой, что зашел во двор, и сказала по-арабски: "Она готова".

— Встань, — шепнула Фатима Изабелле, — и дай сюда покрывало.

— Это же мужчина, — девушка покраснела.

— Это евнух, — вздохнула Фатима. "Как наши кастраты, в папской капелле".

Мужчина оглядел белое, отливающее перламутром тело. Евнух спросил у Фатимы по-арабски: "Что она знает?"

— Что мужчины и женщины устроены по-разному, — лукаво усмехнулась та. "А больше ничего".

— Вот и славно, — пробормотал евнух. "Она созрела для деторождения?"

Старуха кивнула и евнух велел: "Скажи ей, чтобы шла за мной. С бросовым товаром мы закончили, сейчас будут три жемчужины — две белых, и одна черная".

Фатима закутала Изабеллу в покрывало и шепнула: "Ты их и не увидишь, они сидят на галерее. Так что ничего страшного". Она улыбнулась и добавила: "Bona fortuna!"

— Вы тоже венецианка, — изумленно обернулась девушка. Увидев непроницаемые, темные, большие глаза, она, молча, опустила голову.

Большой, круглый зал опоясывала деревянная галерея. Изабелла стояла на возвышении, обнаженная, подняв глаза, рассматривая каменную кладку. "Ложный свод, — подумала девушка, — его еще египтяне ввели в обиход. Отличная обработка камня, арабы всегда славились своей тщательностью. И окна красивые, арочные. Интересный, какой аукцион — тишина, будто в церкви".

Она вспомнила двух девушек, что сидели с ней в маленькой, убранной коврами комнате, и едва слышно вздохнула: "Написать бы эту негритянку, фигура у нее отменная была, конечно. Не то, что у меня".

Еще один евнух, что стоял внизу, щелкнув пальцами, широко открыл рот. "Точно, как на базаре, — зло подумала девушка, оскалив красивые, ровные зубы, встряхнув распущенными волосами.

Давешний полный, лысый мужчина, внезапно оказавшись внизу, кивнул. "Все, — поняла Изабелла, — вот и все, Ничего, я убегу, дайте мне только понять — куда меня везут". Она сошла с возвышения. Евнух, окутав ее покрывалом, тихо усмехнулся: "Много денег, ma petite poulet, очень много денег. Покупатель с большим вкусом".

— Вы говорите по-французски! — возмутилась девушка, идя за ним по выложенному мозаичной плиткой, широкому коридору.

— И еще на четырех языках, птичка, — евнух распахнул перед ней низкую, резную дверь. "Сейчас за тобой пришлют паланкин".

— А кто? Кто меня купил? — Изабелла отбросила покрывало и взглянула на него серо-зелеными, требовательными глазами.

Евнух аккуратно закрыл ее лицо. Наклонившись, он шепнул: "Я видел девушек, которым отрезали язык за один такой вопрос. Ты все узнаешь".

— Когда? — было, поинтересовалась, Изабелла, но дверь уже захлопнулась, и она услышала поворот ключа в замке.

Девушка грустно опустилась на ковер и увидела свой альбом, с заложенным в него карандашом. "Слава Богу! — обрадовалась она и стала по памяти набрасывать очертания фонтана.

— Еще этот двор, — пробормотала Изабелла, — арочные окна, башню, которую я видела, когда меня везли из порта. Кто бы меня ни купил, надеюсь, у него осталась сдача на бумагу, а то здесь уже страницы заканчиваются".

Она погрызла карандаш и погрузилась в работу.

— Да, — подумал мужчина, что разглядывал ее в потайной глазок, — я все правильно сделал. Он останется доволен. Пора и домой, — мужчина потянулся. Бросив в рот истекающий соком инжир, он сказал евнуху: "До следующего года, дорогой мой, увидимся".

— Обычно вы покупаете больше, — умильно отозвался тот, распахивая дверь. "Паланкин уже готов, ее проводят".

— Я купил все, что хотел купить, — усмехнулся мужчина, — высокий, в драгоценном шелковом тюрбане, с глубоко посаженными, горящими черными глазами. Он спустился вниз и, заглянув в паланкин, пробормотал: "Лимонад, фрукты, орехи — все, как надо. И все остальное, конечно, — он вскочил на белого, красивого жеребца, и увидел, как евнухи выводят во двор закутанную с ног до головы девушку.

Оказавшись в закрытом со всех сторон паланкине, устланном шелками, Изабелла почувствовала, как его поднимают вверх. Она откинула покрывало и ахнула: "Книги! Чистая бумага!"

Девушка повертела в руках GrammaticaArabica. Пробормотав: "Ну, это потом", раскрыв французский перевод Корана, она погрузилась в чтение. Высокие ворота распахнулись. Маленький караван двинулся к дороге, что вела из Рабата на юг.

Степан поднял веки. Едва слышно застонав, он спросил по-французски: "Где я?". В низкой, подвальной комнате, без окон, — горел очаг, и было невыносимо жарко. Он стер левой рукой пот со лба и попытался поднять правую руку — она сразу же упала. "Я свалился с лошади и полз…, - вспомнил мужчина. "Господи, тут столько улиц, тупиков и закоулков, что я и не помню — куда. Да и темно было, самая ночь. А тут почти как в бане, только жар сухой".

Незаметная дверь отворилась. Седобородый, легкий старик в тюрбане, со свечой в руках, проскользнул в комнату и спросил что-то у Степана.

— Тот же язык, на котором этот Мустафа говорил, на корабле, — вспомнил мужчина. "И как теперь с ними объясняться? Арабского-то я не знаю, и этого — тоже".

Он помотал головой. Старик, вздохнув, присев рядом, с трудом подбирая французские слова, сказал: "Плохая рука. Очень плохая".

Степан взял у него свечу и заставил себя посмотреть на рану. Края воспалились, и он поморщился: "Кисть совсем не двигается".

— Кость, — старик рубанул рукой по воздуху. "Не спасти". Черные, быстрые глаза взглянули на Степана. Мужчина вздохнул: "Жарко-то жарко, только это еще и я — весь горю. Ну, так тому и быть".

Он нащупал левой рукой эфес клинка, что лежал рядом с ним, и спросил: "Как?".

Старик подпер подбородок худой, сильной рукой и ласково улыбнулся: "Будешь спать. Долго. Я тебя вылечу".

— А что тут? — спросил Степан, указывая на потолок.

— Печь, — старик, наклонившись, взяв пальцы Степана — положил их на медальон. "Какой он прохладный, — пронеслось в голове у мужчины.

— Вот так, — сказал врач, поднимаясь. Помявшись на пороге, он добавил: "Потом человек расскажет, — старик кивнул на медальон, — об этом. Когда ты отдохнешь. Я все принесу". Он вышел. Степан, перекрестившись, взглянул на распухшие, пылающие жаром пальцы на правой руке. "Чертов араб, — подумал мужчина бессильно, — еще и лежать тут придется, куда я пойду, после ампутации?"

— Слоновая кость, — старик поднес к его губам медную чашку с темным, пахнущим травами настоем. "Будет новая рука. У нас хорошие мастера".

— У кого — у нас? — еще успел спросить Степан, проваливаясь в мгновенный, сладкий, тягучий сон.

— У евреев, — вздохнул старик. Погладив мужчину по небритой, поросшей золотисто-рыжей щетиной, щеке, он положил его левую руку на медальон. Длинные, сильные пальцы внезапно сомкнулись, сжав руку врача. Тот подумал: "Здоровый мальчик. И молодой совсем. Он справится, все будет хорошо".

Старик проверил пульс на левой руке. Разложив на земляном полу, чистый холст с инструментами, он стал промывать рану.

— Холодно, как холодно, — Степан вздрогнул. Он увидел низкое, туманное небо, серое море, плоские льдины, что медленно плыли по проливу. "Зунд", — вспомнил он. На датском берегу, вдали, поднимались вверх крепостные стены. Раздался пушечный залп. Женщина, что лежала ничком, уткнувшись в подушку, подняла черноволосую голову, вытирая слезы, что текли по лицу. "Еще немного, — попросил ее Степан. "Пожалуйста, любовь моя. Я вернусь, я обязательно вернусь". Красивая рука накрыла золотой медальон на шее. Она, что-то зашептав, подалась вперед.

— Не вижу, — он помотал головой. "Не вижу. Что она говорит, что?".

— Тихо, тихо, — услышал он успокаивающий голос врача. "Все. Теперь выпей это и опять спи". Степан с трудом поднял веки и посмотрел на аккуратно перевязанную руку — то, что от нее осталось. Он выпил теплого вина, — опять запахло травами, и старик вздохнул: "Смерть хуже".

— Хуже, — он попытался усмехнуться. Уже засыпая, Степан подумал: "Я должен жить. Ради Елизаветы. Пока она жива — я должен жить и спасти ее".

Степан потерял счет дням. Старик приходил, бережно ухаживая за ним, промывая обрубок какими-то настоями, меняя повязки. Как-то раз, он улыбнулся: "Теперь ешь сам, уже есть силы".

Степан поставил миску на колени, и, попробовал ароматное, нежное мясо: "Есть. Спасибо вам".

Врач все смотрел на него. Поднявшись, забрав пустую миску и флягу с вином, он коротко проговорил: "Человек".

Невысокий, плотный, бородатый молодой мужчина шагнул в комнату, обменявшись со стариком поклоном. Он опустился на ковер рядом со Степаном, и, сказал по-французски: "Меня зовут Рафаэль. Раввин Рафаэль Бердуго. Я приехал из Мекнеса, это наша бывшая столица — поговорить с вами".

— Придет человек, — вспомнил Степан слова старика, — расскажет об этом.

Раввин посмотрел на него темными, красивыми глазами: "Этим должен заниматься мой отец, однако он болеет. Мне еще нет сорока, господин, — он вопросительно посмотрел на Степана.

— Стефан, — улыбнулся тот.

— Так вот, — продолжил раввин, — до сорока лет нельзя и учить такое, но что уж теперь делать, — он пожал плечами и утвердительно добавил: "Вы не еврей".

Степан помотал головой. Рафаэль почти жалобно попросил: "Можно посмотреть? Я видел в книгах, но никогда еще…, - он не закончил и благоговейно принял серебряный медальон.

— А где вторая часть? — поднял он голову.

— У моей жены, ее похитили, — Степан закрыл глаза и увидел перед собой только непроницаемую черноту. "Правильно, — подумал он, — амулета же у меня нет. Когда он со мной — я ее вижу. И она меня, наверное, — тоже. Бедная девочка, пусть только не волнуется".

Раввин, едва дыша, коснулся кончиком мизинца пустого места на пергаменте. "Это единственное, что можно трогать, — сказал он задумчиво, наклоняясь над Степаном, застегивая цепочку на его шее. "А вам надо в Иерусалим. Не сейчас, а когда окончательно оправитесь".

— Мне надо найти мою жену, — зло ответил мужчина. "И еще одного человека, нас вместе с ней взяли в плен".

— Расскажите, — попросил Рафаэль. Наверху, над ними, гудела печь, раввин слушал, подперев подбородок кулаком, а потом вздохнул: "Девушку искать бесполезно, ее могли увезти куда угодно — на юг, в те страны, что лежат за пустыней, в Стамбул, в Индию. Мне очень жаль. Наши посланники ездят выкупать евреев из рабства. Я, конечно, передам им сведения, но надежды мало".

— Почему? — вдруг спросил Степан. "Почему они выкупают людей из рабства?"

— Это заповедь, — удивился Рафаэль. "Называется "пидьон швуим". Сказано, — он чуть улыбнулся, — "Тот, кто может освободить пленного, и не делает этого, нарушает запрет Торы: "Не стой на крови брата твоего". Тот, кто выкупает пленного, — как будто спасает осужденного на казнь, и нет другой заповеди, подобной этой". Это писал Рамбам, наш великий законоучитель, — добавил раввин, — давно, пять сотен лет назад".

— Но ведь они — не семья, — удивился мужчина. "Зачем им заботиться о других?".

Раввин усмехнулся и повторил: "Не семья. Это как посмотреть, господин. А в Иерусалим вам надо потому, что там — ваша родня".

— Откуда? — спросил Степан. "Нет, нет, вы ошибаетесь, не может быть!"

Раввин вздохнул и посмотрел на тусклый блеск серебра. "Я видел много амулетов — но такой впервые. Слышал, конечно, что они есть, но думал, — это предание, легенда. У нас тоже, — он вдруг улыбнулся, — их много, преданий. Так вот, — Рафаэль помолчал, — этот амулет — он только для близких людей. Самых близких. Вы правильно сделали, что отдали вторую половину своей жене — так и надо".

— А ведь это Елизавета указала мне на линию, — вспомнил Степан. "Я и не смотрел на него, не обращал внимания. Так, суеверие какое-то".

— В Иерусалиме живет человек, — тихо сказал раввин, — который всю жизнь занимается этим, — он взглянул на амулет. "Очень мало осталось людей, которые умеют их писать, по пальцам пересчитать можно. Он — один из них. Может быть, — он ваш родственник, может быть — и нет, я не знаю. Поезжайте, поговорите с ним".

— Но как? — устало спросил Степан.

— Когда вы окрепнете, мы отправим вас в Каир, с нашими торговцами, а оттуда — в Иерусалим, — ответил Рафаэль. "Это безопасно. Магометане не обращают на нас внимания, мы тут, — он обвел рукой комнату, — живем уже сотни лет".

— Но зачем? — Степан все смотрел в темные, обрамленные длинными ресницами глаза. "Зачем вы со мной возитесь?"

— Это заповедь, — повторил раввин и, легко поднялся: "А еще сказано: "И соберу остаток стада Моего из всех стран, куда Я изгнал их, и возвращу их во дворы их; и будут плодиться, и размножаться, — вспомнил он. "Может, я и неправ, может, он и не еврей вовсе, однако отец сказал — нас слишком мало, чтобы бросать брата нашего в беде".

— Отдыхайте, — сказал Рафаэль вслух. "Отдыхайте и поправляйтесь. Мы с вами еще увидимся, Стефан".

— А как его зовут? — спросил Степан, когда раввин уже открывал дверь. "Того человека, в Иерусалиме? Кто он?"

Раввин погладил бороду: "Исаак Судаков. Он — Рафаэль помолчал, — он учитель. Вы скоро с ним встретитесь".

Степан закрыл глаза, и, устало, кивнул: "Спасибо вам". Он услышал, как мягко захлопывается дверь. Опустив голову на левую руку, он задремал — без снов, как будто погрузившись в теплую, темную, убаюкивающую его воду.

В огромной, светлой комнате приятно пахло апельсином. Изабелла откинула шелковое покрывало и огляделась — широкие, каменные ступени спускались прямо в сад. Она робко вышла наружу и ахнула — бирюзовое, маленькое озеро было окружено цветущими, высокими деревьями. Пели птицы, изящные арки были увиты розами. Девушка скинула сафьяновые туфли. Встав на траву, она пробормотала: "Роса". Откуда-то издалека, — она вскинула голову, — доносился крик муэдзина. Черный котенок, с золотым бубенчиком на шее, выпрыгнул из-за кустов, и, мяукнув, стал тереться об ее ноги.

— А тебя, — Изабелла подняла котенка на руки и поцеловала его между ушами, — я назову "Гато", дорогой мой. Да кто же тут живет?

Она оглянулась на комнату: "Так много книг, и хорошие. Данте, Петрарка, Мольер, Расин, рассказы о путешествиях, атлас. Даже Витрувий с Палладием есть. Альбомы, карандаши, краски…, - она выпустила котенка. Тот, нежась на солнце, зевнул. Девушка услышала ласковый голос: "Вот, мы и встретились".

Мужчина стоял, прислонившись к увитой цветами колонне, разглядывая ее. Он чуть вздрогнул. Изабелла поспешно опустила покрывало: "Простите".

— Нет, нет, — он вышел в сад и опустился на ступени, — можешь открыть лицо. Это я тебя купил, — добавил мужчина.

— Он старик, — испуганно подумала Изабелла, рассматривая смуглое, в резких морщинах, решительное лицо, бороду темного каштана — побитую сединой, пристальные, внимательные глаза. "Ему не меньше шестидесяти. Господи, нет, никогда, я не смогу, не смогу…Я ведь ничего не знаю".

Мужчина увидел, как блестят зеленовато-серые глаза и тихо попросил: "Не бойся, пожалуйста. Я пришел, — он помолчал, и наклонил голову, — будто разглядывая ее, — поговорить".

— Откуда вы знаете итальянский? — спросила Изабелла.

— Была возможность выучить, — сильные губы усмехнулись, — а я никогда не отказываюсь от таких возможностей. Я видел, — он указал рукой на комнату, — твои пометки в арабской грамматике. Очень хорошо, что ты начала заниматься языком. Надеюсь, мы скоро сможем объясняться. Я еще знаю французский, — добавил мужчина.

Изабелла посмотрела на его непокрытую, почти седую голову, на золотой эфес кинжала за поясом: "Где мы? Я знаю, что на юге от Рабата, — она задумалась, — примерно в двух сотнях миль, но где?"

— А как ты высчитала? — заинтересовался мужчина. "Расстояние".

— Меня отец научил, — оживилась Изабелла. "Покойный. Он был архитектором, мы с ним всю Италию изъездили. Средняя скорость лошади умножается на время, проведенное в пути, вот и все. Или средняя скорость верблюда, — девушка широко улыбнулась и спохватилась: "Простите…"

— Ничего страшного, — мужчина тоже улыбнулся, — а это, — он указал рукой куда-то вдаль, — Марракеш, столица моего султаната.

Изабелла открыла рот. Зардевшись, девушка пробормотала: "Простите, я никак…". Она мгновенно поднялась и мужчина усмехнулся: "Нет никаких причин вскакивать. Садись, пожалуйста, мы просто разговариваем. Меня зовут Мохаммед".

— Изабелла, — она опустилась поодаль.

— Я знаю, — он смотрел на бирюзовую воду озера. "Тут есть золотые рыбки, — рассмеялся он, — тебе будут приносить для них корм. Ты знаешь, откуда они, эти рыбы?"

— Из Китая, — кивнула Изабелла. "В прошлом году я планировала сад для частной виллы, под Флоренцией, там был целый каскад прудов. Очень хорошо получилось, — гордо добавила она.

— Мир очень велик, — задумчиво сказал Мохаммед. "Кто бы мог подумать, еще две, три сотни лет назад, что рыбы из Китая будут резвиться в озере, в центре Марокко. Ты охотишься? — спросил он.

Изабелла кивнула и султан улыбнулся: "У нас в горах отличная охота, даже есть львы. А в пустыню мы выезжаем с прирученными гепардами и ловчими соколами. Я знаю, у вас в Европе, так уже давно не охотятся. Но я тебя научу".

Изабелла помолчала и робко спросила: "Скажите, а как узнать, — что случилось с человеком, вместе с которым мы попали в плен? Его звали капитан Стефано".

— Ты любила его? — темные глаза султана испытующе оглядели Изабеллу.

— Как отец, — вдруг подумала девушка. "Мы с ним тоже — обо всем разговаривали. И совсем не стыдно".

Она поиграла бирюзовым кольцом на тонком пальце, и вздохнула: "Да, но это было детское. Он любит другую женщину, очень любит. Я просто, как друг, спрашиваю…"

Мохаммед вздохнул и погладил ее по каштановым волосам: "Его убили, когда он хотел бежать из тюрьмы. Мне очень жаль, девочка, но так бывает".

Он услышал сдавленные рыдания, и, пристроив ее голову у себя на плече, шепнул: "Ты поплачь, конечно, поплачь, милая. Пусть это будет последним горем у тебя".

Изабелла вдохнула запах его одежды — сосна и какие-то травы, — свежие, чистые, — и разрыдалась еще сильнее.

Наконец, она шмыгнула носом. Вспомнив большое, низкое, устланное шелками и шкурами ложе, Изабелла мрачно подумала: "Чем быстрее это случится, тем лучше. Незачем тянуть".

— Простите, ваше величество, — сказала она вслух. "Вы не за тем сюда пришли, конечно".

Мохаммед посмотрел на еще влажные, белые щеки и поинтересовался: "А зачем я сюда пришел?"

Изабелла зарделась и опустила голову: "Вы же меня купили, значит, надо…"

Мужчина улыбнулся: "Милая моя, мне шестьдесят пять лет, у меня пятеро сыновей, и, — он задумался, — шестнадцать внуков. Я тебя купил, не как наложницу".

В кронах деревьев шелестел ветер, звонко пела какая-то птица. Девушка, помолчав, спросила: "Тогда зачем я вам?".

— Я видел твой альбом, — Мохаммед поднялся. "Я тебя купил, — он улыбнулся, — потому что мне нужен архитектор. Пойдем, — он кивнул на комнату, — я кое-что принес, посмотришь".

Изабелла взглянула на планы и карты, что были разложены на большом, мозаичном столе: "Но я еще только учусь. В Европе женщины не могут строить, открыто".

— Тут, — султан подмигнул ей, — не Европа, дорогая моя. Вот, — он положил сильную, сухую ладонь на карту, — называется Эс-Сувейра. Я начал его строить десять лет назад. У меня был архитектор, француз, однако он уехал, — Мохаммед хмыкнул, — мы ему не по душе пришлись, наверное.

Девушка задумчиво сказала: "Вам нужен порт на атлантическом побережье. Для прямой торговли. Я понимаю. Товары с юга туда возить удобнее, не надо пересекать пустыню. Отличные фортификации, — она подняла голову от планов, — но я не вижу торгового квартала.

— Его еще нет, — усмехнулся Мохаммед: "Тебе надо будет, конечно, жить там, так удобнее. Заодно возведи себе виллу, и распланируй сады при ней".

Девушка повертела в руке очиненный карандаш: "Но как, же это? Мне надо будет наблюдать за стройкой, говорить с десятниками. У вас так не принято, — она указала на свое покрывало.

— Приезжай в паланкине и наблюдай, сколько угодно, — развел руками султан. "Говорить можно через евнухов, у тебя их будет столько, сколько надо".

Изабелла, было, потянулась засучить рукава, но, посмотрев на окутывающий фигуру шелк, расхохоталась. "Я прямо сейчас и начну, — она взяла альбом. "Скажите, а тут есть учителя? Я хорошо знаю математику и геометрию, но хотелось бы заниматься дальше".

— У тебя будет все, что ты захочешь, — мягко ответил султан. "Летом мы поедем в Эс-Сувейру, к тому времени твою виллу уже возведут, и ты сможешь заняться городом. А завтра, — он широко улыбнулся, — нас ждет охота в горах".

— Очень хорошо, — пробормотала Изабелла, быстро, аккуратно, рисуя. "Океан, — подумала она, — вилла должна выходить к нему фасадом. Тут не годится палладианская архитектура, тут все другое. Вот и хорошо, — она погрызла карандаш и наклонилась над альбомом.

— Я могу называть тебя Зейнаб? — услышала она мягкий голос султана. "Это имя напоминает твое".

— Так звали двух жен пророка Мохаммеда, — рассеянно ответила Изабелла. "Конечно, если вам так удобнее".

— Спасибо, — дверь тихо затворилась.

Он спустился по широким ступеням и обернулся — высокие, в три человеческих роста, кованые, железные двери надежно защищали вход в дом. Сад был обнесен огромной, каменной стеной.

— Ваше величество, — раздался шелестящий голос. "Охрана ждет за внешними воротами".

— И очень правильно, — сварливо сказал султан Марокко, Сиди Мохаммед, обернувшись, разглядывая высокого, с глубоко посаженными, черными глазами, мужчину. "Ты молодец, Малик, — он стянул с руки алмазный перстень. "Все, как надо. Служанки все немые, я надеюсь?"

Малик только поднял бровь и чуть улыбнулся. "Далее, — велел Сиди Мохаммед, принимая поводья белого, изящного жеребца. "Нам нужен евнух — учитель арабского языка, и евнух — учитель математики. Не болтливые, разумеется. К завтрашнему дню подготовь горную резиденцию, — мы едем охотиться, а летом она отправится в Эс-Сувейру. Я, разумеется, буду ее навещать — часто".

Когда они уже шли к внешним воротам, Малик осторожно сказал: "Ваше величество. Все же молодая, красивая девушка. А если с ней случится то же, что и с принцессой Зейнаб, да упокоит Аллах ее душу в садах райских?"

Султан остановился и холодно взглянул на мужчину. "Если с ней случится то же, что с принцессой Зейнаб, — процедил Мохаммед, — ты будешь молить о смерти, как об избавлении, Малик. Ты, и вся твоя семья. Сделай так, чтобы она не увидела ни одного мужчины рядом с собой — никогда. Кроме меня, разумеется. Поехали, совет уже ждет, нам надо обсудить эти новые торговые соглашения с Францией".

Внешние, тяжелые ворота виллы захлопнулись. Мохаммед, выезжая на дорогу, что вела к Марракешу, обернулся: "Тут сотня человек охраны, круглые сутки они на страже. Да и не сбежит Зейнаб, я дал ей возможность заниматься любимым делом, она будет счастлива. И я, — он вздохнул, — тоже".

Вечером он вышел в сады своего дворца, и, вскинув голову, посмотрел на Млечный Путь. Звезды играли, переливались, на воде пруда лежала лунная дорожка. Мохаммед, пройдя по изящному каменному мостику, остановился у мавзолея белого мрамора, что стоял на маленьком острове.

Он открыл дверь и прошел внутрь. В лунном сиянии стояли два саркофага. Он коснулся ладонью левого и шепнул: "Спи спокойно, любовь моя, ты мне оставила Зейнаб, спасибо, спасибо тебе".

Мохаммед помолчал и взглянул на правый саркофаг. "Два года назад, — прошептал он. "Зачем ты мне не сказала, доченька, зачем, милая моя? Я бы понял, я бы все понял. Пятнадцать лет тебе было, всего пятнадцать…"

Он вспомнил мертвенно-бледное лицо дочери, посиневшие губы, и быстрые, летящие буквы на развороте Корана: "Прости меня, папа".

— А его так и не нашли, — зло подумал Мохаммед, — этого мерзавца. Зейнаб, Зейнаб, доченька, счастье мое…, - он приник щекой к саркофагу: "Одна дочь у меня была, одна только дочь, одна женщина, которую я любил — и обеих забрал Аллах. Теперь хоть эту, — он тяжело, болезненно вздохнул, — хоть эту ты мне оставь, прошу тебя".

Он услышал призыв к молитве, который несся над крышами Марракеша, и застыл, чувствуя слезы, что текли из глаз на прохладный, резной мрамор саркофага дочери.

 

Эпилог

Санкт-Петербург, декабрь 1775 года

Сырой, пронзительный западный ветер топорщил серую воду Невы. "Какая зима мягкая, — подумал Федор, сворачивая на набережную Зимней канавки. Императорский дворец возвышался темной громадой по его левую руку. Федор поежился:

— Тут Петр и умер. Говорят, скоро его перестраивать будут, в современном вкусе. Не то, что — он невольно усмехнулся, — этот торт на площади, что Растрелли возвел. Золото так глаза и режет. Господи, да о чем это я? — он нащупал в кармане сюртука письмо брата: "Ах, Степан, Степан, ну где же ты? В феврале письмо написал, в июне эскадра в Санкт-Петербург вернулась, а тебя все нет".

Он прошел вдоль особняков, что выстроились на Мойке, и постучал изящным медным молотком в тяжелую, дубовую дверь: "Федор Петрович Воронцов-Вельяминов, к его сиятельству графу Орлову, мне назначено".

В кабинете жарко горел камин. Федор, оглянувшись, хмыкнул: "А вот тут — все уже как надо, мебель с венками, гирляндами, как нынче говорят: "в греческом вкусе". И все бронзовое, ничего золоченого".

Он полюбовался красивыми часами с фигурой нимфы Урании, державшей в руках глобус и циркуль, и услышал сзади надменный голос: "Это немецкой работы".

— Я вижу, ваше сиятельство, — Федор обернулся. "Мебель отлично подобрана".

— Отделкой особняка занимался синьор Ринальди, — Орлов оглядел Федора: "Господи, хороших кровей человек, хоть и обеднели они, конечно. Но ведь мужик мужиком. Даже волосы не напудрены".

— Я прямо из Екатеринбурга, — будто услышав его, сказал Федор. "До конца осени на новых приисках был, на Урале, а потом — сразу сюда. Большое спасибо, что согласились принять меня, ваше сиятельство".

Орлов вздохнул: "Он все-таки дворянин, да и, честно говоря, кто я по сравнению с ним? Шваль, мелкота, их роду как бы ни шесть веков уже. Надо подать руку, иначе нельзя".

Федор пожал красивую, с отшлифованными ногтями руку. Орлов, указав ему на кресло, опустился в свое — большое, просторное, орехового дерева.

— Я, право, не знаю, чем я могу вам помочь, Федор Петрович, — граф поглядел на темную воду Мойки за высоким окном. "Господи, едва два часа дня, а уже смеркается, — подумал Орлов. "Угораздило же покойного императора построить город в таком месте".

Он пошевелил бронзовой кочергой, дрова в камине: "Ваш брат отлично служил, нареканий к нему никаких не было, почему он внезапно решил подать в отставку — я не знаю. Я в то время уже уехал из Ливорно, ее императорское величество вызвала меня сюда, в столицу. Поэтому прошение об отставке подписывал адмирал Грейг, а он сейчас…"

— В плавании, я знаю, — Федор посмотрел куда-то в сторону. "Я был в Адмиралтействе, ваше сиятельство. Брат мне написал из Ливорно, — мужчина достал конверт, — что выходит в отставку потому, что хочет жениться. Письмо только к началу осени до Екатеринбурга дошло, а потом еще лежало там, в горной экспедиции, ждало меня".

Орлов принял листок. Пробежав глазами изящные строки, граф холодно сказал себе: "Может быть, ничего там и не было, мне показалось. Но уж очень часто этот капитан-поручик отирался вокруг той мерзавки. Во всяком случае, я должен доложить императрице".

Граф посмотрел в голубые, усталые глаза гостя: "Вы вот что, Федор Петрович. Вы надолго в столицу?"

— Дня на три, — ответил мужчина. "Я же теперь по военному ведомству буду служить. Еду в Крым, в дивизию, что под началом генерала Суворова".

— Там теплее, — Орлов широко улыбнулся и поднялся. "Вы приходите ко мне завтра, Федор Петрович, ну, скажем, — граф задумался, — после ужина. Я постараюсь узнать что-нибудь о вашем брате. Часов в девять вечера жду вас".

— Обязательно, — Федор пожал руку Орлова: "Вы поймите, у меня никого нет, кроме Степана. Я вдовец, — он, на мгновение, как от боли, прикрыл глаза, — он же мой единственный брат, ваше сиятельство".

— Не волнуйтесь, не волнуйтесь, — Орлов потрепал его по плечу. "Ну и вымахал, таких на ярмарках показывают, — подумал граф, — если его арестовывать, то два наряда солдат понадобится".

Он подождал, пока захлопнется парадная дверь. Позвонив в серебряный колокольчик, Орлов велел слуге: "Карету мне, и быстрее".

Мокрый снег летел над черепичными крышами города и таял, едва коснувшись гранитных спусков к воде. Лодка прошла под деревянным Вознесенским мостом. Мужчина, привстав, ловко руля, подвел ее ближе к набережной. Пришвартовавшись, он достал плетеную корзину со свежей рыбой. Пристроив ее на плече заношенного, грязного армяка, он пошагал вниз по Екатерининскому каналу.

Оказавшись рядом с уютным, двухэтажным домом, рыбак поднял прикрытую заячьим треухом голову и перекрестился на католическое распятие, что висело над входом. Завернув за угол, он постучал в дверь черного хода. Стащив шапку, дождавшись, пока ему откроют, рыбак широко улыбнулся.

— Кто там, Антонио? — раздался голос из комнат.

— Опять этот финн пришел, немой, с рыбой, святой отец, — сказал по-итальянски послушник.

Мужичок закивал немытой, белобрысой головой, и его светло-голубые глаза просительно посмотрели на монаха.

— Тут лосось хороший, святой отец, — сказал итальянец, осматривая улов. "Отец Пьетро его любит, давайте возьмем".

Полный священник вышел из гостиной, и, покрутил носом: "Ну, вот как раз ему на завтрак и подашь. Он, наверное, всю ночь во дворце проведет. Нам повезло, что ее императорское величество так интересуется догматами католицизма".

Мужичок подставил ладонь. Ссыпав в карман медные монеты, он благодарственно закивал головой. "В пятницу приноси, — велел ему слуга на ломаном русском. "В пятницу!".

Оказавшись на улице, рыбак подхватил корзину, и замотал на шее грубошерстный шарф. Гуляющей походкой мужичок направился вниз, к Апраксину двору.

В изящном кабинете, устланном персидскими коврами, горел камин. Большое, выходящее на Неву окно, было залеплено мокрым снегом. Женщина, что сидела за большим столом орехового дерева — красивая, свежая женщина, уже за сорок, поиграла пером. Она вздохнула: "Ну, молодец, Алексей Григорьевич, что его просто так не отпустил. Ума хватило".

Граф Орлов склонил напудренную голову: "Думаете, знает он, где этот Воронцов-Вельяминов?"

— То брат его, — кисло заметила императрица. Она поднялась, подойдя к окну, и взглянула на еле видный в темноте силуэт Петропавловской крепости. Завывал ветер, и Екатерина подумала: "Еще только наводнения нам не хватало. И так уже — чуть ли, не десяток осенью было".

— Так вот, — Екатерина потерла твердый подбородок и повернулась к Орлову, — даже ежели сей Федор Петрович и правду говорит, то все равно — Степан Петрович рано или поздно сюда приедет — не просто же так он вокруг сей дамы увивался, а явно по поручению кого-то. Вот и узнаем — кого.

— Не англичан, — протянул Орлов и осекся — Екатерина, встряхнув темноволосой головой, с сожалением взглянула на него.

— Что англичане нам в сем деле помогли, — она усмехнулась, — так они, друг мой, одной рукой помогают, а другой — как отвернешься ты, кинжал тебе в спину всадят. А не они, — императрица приняла от Орлова серебряный бокал с вином, — так кто-то другой. Ну что ж, — женщина открыла кожаную папку, что лежала на столе, — а я ведь помню. Я сегодня указ подписывала, по представлению Горной коллегии, — женщина нашла нужную бумагу и хмыкнула, подняв бровь.

— Этот Воронцов-Вельяминов на Урале отличные золотые прииски нашел, — императрица вздохнула, — вотчинами его наделяю. Наделяла, — она улыбнулась. Разорвав документ, Екатерина бросила его в огонь.

В дверь чуть поскреблись. На пороге появился слуга — в ливрее, с чуть побитой сединой, непокрытой головой, с золотым подносом в руках.

— Записка, ваше императорское величество, — едва слышно сказал он.

— Спасибо, Василий Григорьевич — глаза императрицы и доверенного камердинера Шкурина, на мгновение, встретились. Она, забрав сложенную бумагу, почти незаметно дрогнула ресницами: "Как здоровье ее императорского высочества, супруги цесаревича?"

— Наталья Алексеевна себя хорошо чувствует, слушали музыку, и уже почивать легли, — громко ответил Шкурин.

— Так мы с тобой обо всем договорились, Алексей Григорьевич, — рассеянно сказала Екатерина, глядя на реку. "Как дело это завтра закончишь, езжай в Москву, а еще лучше — в имения свои. Ты же говорил, мол, надо за ними присмотреть. Вот и присмотри".

Орлов, было, открыл рот. Увидев холодный блеск в синих глазах императрицы, он только низко поклонился.

Шкурин закрыл за ним золоченую дверь, и, усмехнувшись, вытащил из кармана ливреи связку писем: "Сие копии, матушка-государыня, от Натальи Алексеевны — графу Разумовскому, и ответы его".

Екатерина приняла конверты. Повертев их в руке, бросив на стол, она развернула давешнюю записку. Пробежав ее глазами, она тихо сказала: "Готовь лодку, Василий Григорьевич, прямо сейчас. С Зимней канавки, в тайности, как обычно. И пусть утром меня никто не беспокоит".

Камердинер только склонил голову и выскользнул прочь из дверей кабинета. Екатерина заперла их на ключ. Бросив записку в камин, женщина нажала на какую-то завитушку, украшавшую стол. Тайник распахнулся. Екатерина, укладывая туда письма невестки, пробормотала: "Ублюдка, значит, нам принесет Наталья Алексеевна. Ну, — Екатерина легко улыбнулась, — не она первая, не она последняя".

В опочивальне было тепло и пахло сандалом. Мужчина, что лежал в кровати, — рыжий, коротко стриженый, с большими, почти прозрачными, — как морская вода на солнце, глазами, поднял голову от книги: "Бомарше превзошел себя, ты обязательно должна это почитать, милая. Мне написали, что в Comedie Francais не было ни одного свободного места, люди падали в обморок от давки".

Екатерина посмотрела на обложку "Севильского цирюльника" и хмыкнула, присев на постель: "Твой Бомарше, говорят, помогает колонистам, что борются против британцев. Мне, дорогой, сначала надо прочитать все эти памфлеты о налогообложении в колониях, что они выпускают каждую неделю, — она указала на туалетный столик, где лежала стопка брошюр.

— А доктора Джонсона не читай, очень скучно, — зевнул мужчина. "Право, чего еще ожидать от описания путешествия на шотландские острова? Там и не живет никто, — он отложил пьесу. Потянув Екатерину к себе, он шепнул: "Все, больше не будет непрошеных гостей?"

— Это было срочное дело, — спокойно ответила императрица, глядя в его глаза. Пьетро Корвино бессильно подумал: "Вот же сучка. И ничего у нее не спросишь, зачем это я вдруг интересуюсь — кто к ней приходил? Ничего, все равно — выведаю".

— Тебе придется навестить свою подопечную, Пьетро, — улыбнулась Екатерина. "Из крепости прислали записку — она при смерти. Так что исполни свой долг священника — исповедуй ее. И возвращайся ко мне, — она приложила красивую руку аббата к своей щеке.

— Ну конечно, Катарина, — он стал одеваться. Женщина помолчала: "Ты прости, что выгоняю тебя в такую метель. Но, может быть, она хоть сейчас что-то скажет, все-таки умирает".

— Ну что ты, — Пьетро наклонился, — он был гораздо выше императрицы, и поцеловал темный, душистый затылок, — ты же знаешь, я все сделаю для тебя, милая.

Екатерина только улыбнулась тонкими губами. Когда он уже стоял на пороге, императрица сказала: "Пьетро, с тех пор, как вы виделись в последний раз, она очень изменилась. Ты же знаешь, у нее были неудачные роды".

Он только кивнул головой. Екатерина, услышав его шаги на потайной лестнице, подошла к окну: "Господь меня простит. Я не велела ее лечить, вот и все. И ребенок жив, и будет, — ее губы чуть искривились, — жить. Бог один ведает, — женщина отпила вина, — может, она и вправду — внучка Петра Алексеевича. Я тоже — ублюдка принесла, и Елизавета могла".

Она посмотрела на реку и пробормотала: "В такую погоду — еще и рыбачит кто-то". Напротив Петропавловской крепости виднелись очертания лодки.

Императрица присела за стол. Потянувшись за пером, открыв "Речь о налогах в Америке" Эдмунда Бёрка, она стала делать пометки на полях. Внезапно улыбнувшись, Екатерина написала по-русски "Граф Орлов". Перечеркнув запись, подперев щеку ладонью, она рассмеялась: "Более не нужен".

Пьетро выпрыгнул из лодки. Он вспомнил далекое, детское — зимний ветер над лагуной, высокую воду, что заливала площадь Святого Марка и звон колокола в монастыре — тихий, протяжный. Нева — он обернулся, — лежала, ворочаясь, в своем гранитном ложе, на том берегу темной громадой возвышался Зимний дворец. Аббат подумал: "Надо же, этот рыбак до сих пор на середине реки. И не боится он, ветер, какой сильный поднялся".

— Святой отец, — услышал он тихий голос коменданта крепости Чернышева. Тот стоял, с непокрытой головой, засунув руки в карманы тонкого сюртука. "С постели подняли, — понял Пьетро, глядя на усталое лицо генерала. "А ведь уже за полночь".

— Андрей Гаврилович, — радушно сказал аббат, — да я бы сам, дорога до Алексеевского равелина известная.

Чернышев вытащил руку из кармана и раскрыл ладонь.

— Ей отдайте, — коротко сказал комендант, и поднял голову вверх: "У меня голландцы куранты ставят на соборе, так мастер вчера зазевался и вниз упал. Сами понимаете, — Чернышев помолчал, — насмерть".

— Случайность, — развел руками Пьетро. "На все воля Божья, Андрей Гаврилович".

— Да, — медленно сказал комендант, — особливо на то, что этим летом каждый раз, как гроза была, так молния куда-нибудь к нам ударяла. А еще на то, что я за эти полгода разом жену и ребенка потерял, а еще из гарнизона солдат полсотни. Случайность, да, — темные глаза коменданта все смотрели на Пьетро. "Доктор сказал, что она до конца ночи не дотянет. Так отдайте, — настойчиво попросил Чернышев. Развернувшись, вздохнув, он пошел через площадь в Комендантский дом.

Пьетро посмотрел на медальон. Сжав его в руке, священник вздрогнул — золото было горячим, почти раскаленным. "Это у Чернышева в кармане нагрелось, — сказал он себе, — глупости, суеверия. Я же видел эту бумажку, как его у Селинской забрали. Детский рисунок какой-то и все, Господь один ведает, где она его взяла".

Ветер дул все сильнее. Пьетро, приняв у солдата фонарь, поспешил к входу в Алексеевский равелин.

Железная дверь камеры открылась. Он, шагнув в темноту, подняв светильник, услышал писк крыс. Пахло сыростью, кровью, и чем-то еще, — он повел носом, вспоминая Венецию, и себя, молоденького послушника, ходившего со священником к умирающим людям.

— Смертью, — вспомнил Пьетро. Пристроив фонарь на полу, он тихо позвал: "Синьора Селинская, я принес вам медальон".

Она лежала на койке, накрытая с головой тонким, заштопанным одеялом. Женщина закашлялась. Не, не поворачиваясь, едва слышно, она попросила: "Помогите мне, святой отец".

Пьетро наклонился и увидел пятна крови на одеяле. Вздохнув, он приподнял ее повыше. Аббат посмотрел на седину в черных волосах, и, избегая ее взгляда, спросил: "Как вы себя чувствуете?"

Длинные, исхудавшие пальцы, скомкали одеяло. Она полусидела на койке, уставившись в едва пронизанную светом фонаря тьму.

Селинская все молчала: "Как Анна, святой отец? Как моя дочь?"

Пьетро решил: "Ну, может хоть сейчас…"

— Синьора Селинская, с вашей дочерью все хорошо, — мягко сказал он. Женщина опять стала кашлять, и Пьетро увидел, как из сухого, искусанного рта полилась струйка крови. "Полгода, — вспомнил он. "Я же помню, в июне, когда эскадра пришла сюда, она была совершенно здорова. Пыталась бежать, конечно, но разве отсюда, — он обвел глазами каменный свод камеры, — убежишь?"

За стеной был слышен плеск волн. "Мы же ниже уровня реки, — понял Пьетро.

— Синьора Селинская, — начал он, — может быть хоть сейчас, перед лицом Создателя, вы все-таки скажете — кто отец Анны? Хотя бы для того, чтобы известить его, синьора Селинская, все-таки дитя…

— У меня отнялись ноги после родов, — она все смотрела вдаль. Она тяжело вздохнула: "Ее императорское величество решила, наверное, что от гангрены я умру быстрее, чем от чахотки. Господь ей судья, — Селинская, наконец, взглянула на него огромными серыми глазами. Аббат подумал: "Господи, ну и морщины, а ей ведь двадцать три всего".

— У нее были неудачные роды, — вспомнил Пьетро холодный голос императрицы. Он услышал шепот Селинской: "Нет. Дайте мне медальон, святой отец, и делайте то, что должно вам".

Женщина приняла украшение, и, закрыв глаза, кашляя, сползла вниз по койке. Пьетро увидел, как синеватые губы улыбаются. Раскрыв молитвенник, он тихо начал: "Intróeat, Dómine Jesu Christe, domum hanc sub nostræ humilitátis ingréssu, ætérna felícitas, divína prospéritas, seréna lætítia, cáritas fructuósa, sánitas sempitérna…"

Из-под опущенных, бледных век женщины поползли слезы. Пьетро увидел, что она улыбается.

— Жив, — подумала Елизавета, сжимая в руке медальон, — теплый, как его дыхание. "Господи, спасибо, спасибо тебе, он жив". Женщина вспомнила ту страшную ночь в Зунде, когда она проснулась от боли в правой руке — внезапной, обжигающей. Потом она видела пустыню, — бесконечную, плоскую, каменистую, горы со снежными вершинами на горизонте, слышала завывание ветра, и шум песка. "Жив, любовь моя, — она тихо вздохнула. "Господи, полгода я его не видела, но все хорошо, все хорошо".

В низкой, темной комнате горел очаг. Он спал, измученно раскинувшись на ковре, накрывшись каким-то плащом. "Как ему идет борода, — женщина даже рассмеялась, — я и не думала". Степан внезапно приподнял голову и посмотрел на огонь.

— Я ухожу, — неслышно шепнула Селинская, — а ты, ты — будь счастлив, любимый. Нашу девочку зовут так, как меня, найди ее. Или она тебя найдет".

Она увидела, как его губы шепчут: "Ханеле", и кивнула: "Да, так. Вот и все, милый мой, вот и все. Спасибо тебе".

Медальон обжигал ее руку. Она медленно, не открывая глаз, проговорила: "Святой отец, передайте это…моей дочери. Пожалуйста".

Селинская почувствовала, как аббат наклоняется над ее лицом, и услышала его шепот: "Синьора, сейчас, в ваш смертный час — скажите, кто вы?".

— Костер, — вспомнила Селинская, — огромный, поднимающийся к небу. Испуганно ржут лошади. "Хана! Ханеле! — кричит женщина, протягивая руки, падая на траву. Ее волосы горят, горит все вокруг. Маленькая девочка, вырываясь из чьих-то сильных рук, плачет: "Мама! Мамочка!"

— Все, — слышит она холодный голос, — подумают, что был пожар. Трогаем, до рассвета мы должны миновать перевал.

Пахнет дымом, и горелым мясом. Девочка, обернувшись, застыв, видит, как ползет вслед за всадниками умирающая женщина.

— Нет! — она пытается спрыгнуть, кусает чью-то руку, рыдая, а потом приходит тьма.

— Надо сказать, — подумала женщина. "Иначе нельзя, там они все, ждут меня. Отец, мать, братья и сестры. Там лес, там поют птицы, и над горами восходит солнце. Надо сказать".

— Шма Исраэль, — разомкнулись ее губы, — и священник, отпрянув, пробормотал: "Pater noster, qui es in caelis: sanctificetur Nomen Tuum…"

— Адонай Элохейну, — упрямо шепнула Селинская и Пьетро, увидев резкие складки по углам ее рта, — замолчал.

— Адонай Эхад, — выдохнула женщина и затихла, выпрямившись, наконец, подняв веки. Мертвые, серые глаза смотрели на влажный потолок камеры. Пьетро, взглянув на зажатый в руке медальон, перекрестился.

Он вышел из лодки и прислонился к холодному граниту набережной. "Тут я ее хоронить не буду, еще чего не хватало, — вспомнил Пьетро злой голос коменданта крепости, — отвезем на свалку и там зароем. Всего хорошего, святой отец".

Аббат вздохнул. Поднявшись по ступеням, он разжал ладонь. Медальон поблескивал в лунном свете. "Выбросить в реку и все, — сжал он зубы. "Одно движение, — и никто ничего не узнает".

Пьетро занес руку над перилами, и почувствовал сильный порыв западного ветра. Сутана заполоскалась. Он, поскользнувшись, выпустив медальон, упал.

— Позвольте, святой отец, — услышал он голос сзади. Высокий, мощный рыжеволосый мужчина, помог ему подняться. Улыбнувшись, он добавил по-французски: "Ужасная погода. Вы что-то обронили".

Мужчина — в потрепанном, старом сюртуке, — наклонился, и, подняв медальон, застыл.

— Не может быть, — подумал Федор. "Да где это он? Ну, хоть жив, жив, слава Богу. Господи, а повзрослел-то как — лет на десять. Нет, не повзрослел, а постарел. Степа, Степушка, ну что ты, — он увидел усталые, серые глаза брата. "Плакал, — понял Федор. "Мальчик мой, я тебя найду — обещаю".

— Это ваше, — наконец, сказал мужчина. Пьетро, приняв медальон, кивнул: "Спасибо".

— Не стоит благодарности, — коротко, рассеянно ответил тот. Аббат подумал: "А он на меня похож, только глаза голубые. Ну и повыше, конечно".

Мужчина прошел под аркой дворца, и, свернув на набережную Невы, исчез. Пьетро повертел в руках медальон. Вздохнув, он постучал в незаметную дверь.

Императрица лежала, подперев рукой кудрявую, с еще уложенными в прическу волосами, голову. Пьетро разделся. Устроившись рядом, он заглянул ей через плечо. "Бомарше, — улыбнулся Пьетро, и провел губами по нежной коже.

Екатерина отложила брошюру и, повернувшись, пристально поглядела на него: "Ну что?"

— Ее зароют на окраине, на свалке, — Пьетро потянулся и поцеловал выступающую косточку на ключице. "Она ничего не сказала, Катарина".

Женщина сочно выругалась по-немецки: "Проклятая упрямица! Пьетро, — она посмотрела в прозрачные, зеленоватые глаза, — окажи мне услугу".

— Все, что угодно, — он опустил руку. Екатерина, закусив губу, рассмеялась: "И это тоже, но сначала, — она помедлила, — следующим летом — увези ее отродье куда-нибудь подальше. В строгий католический монастырь, например. Я не хочу, чтобы эта девчонка болталась в России, даже в дальней обители".

— Ты могла бы просто задушить ее, — усмехнулся аббат и осекся — Екатерина отстранилась. Императрица едяным голосом ответила: "Обо мне можно услышать все, что угодно, Пьетро, но я не убиваю невинных детей. Даже ее, — она махнула головой в сторону Невы, — убила не я, а чахотка, и паралич".

— Ну конечно, — усмехнулся про себя аббат и притянул к себе женщину: "Прости меня, я не подумал. Я же тебе говорил — я сделаю все для тебя. У меня есть друг, — мужчина поцеловал ее, — во Франции, очень благочестивый человек, аристократ, он содержит пансион для сирот, практически монастырь".

— А как его зовут? — заинтересовалась императрица.

— Маркиз де Сад, — Пьетро перевернул ее на спину. "Старинная семья, прекрасные люди. Так что я все сделаю, не волнуйся".

Императрица томно рассмеялась. Запустив пальцы в его короткие, рыжие волосы, она застыла: "Что это, Пьетро?"

Он поднял голову от ее раздвинутых ног и посмотрел в предутренний сумрак за окном. Холодный, белый огонь осветил воды Невы, и ранние рыбацкие лодки на реке. Пьетро сказал, вспоминая тяжесть медальона в кармане сутаны: "Просто гроза. Ничего особенного, просто гроза. В декабре".

Императрица, устроившись на шелковых подушках, заметила: "Ну, она нас не обеспокоит, милый".

— Нет, — сказал аббат, чувствуя на губах ее сладость, — нет, конечно, Катарина.

Младенец проснулся и, открыв большие глаза — оглядел бедную комнату. Девочка лежала, слушая раскаты грозы, смотря куда-то вверх — на дощатый потолок избы, что стояла рядом с Мытным двором, на Песках.

Она не шевелилась — только крупные, большие слезы текли по нежному личику. Гроза уходила куда-то на запад, к морю. Девочка все лежала, не двигаясь, замерев, — красивая, черноволосая, с дымно-серыми глазами.

Федор посмотрел на обеспокоенное лицо графа Орлова: "Ну как, ваше сиятельство, удалось вам что-то узнать? О моем брате?".

За окном была сырая, вечерняя мгла, слышно было, как совсем рядом свистит ветер. Федор подумал: "Нет, не буду ему говорить, что я Степу видел. Да это ерунда, помстилось что-то, вот и все. Конечно, я же думаю о нем — каждый день. Даже о Марье, упокой Господь ее душу, и то, — он подавил вздох, — меньше вспоминаю. Оно и хорошо".

Жена приходила по ночам, — маленькая, она умещалась вся в его руках, шептала что-то нежное на ухо. Федор, просыпаясь, одевался и выходил на рудничный двор. Над его головой горели, переливались крупные звезды. Он находил глазами Сириус и шептал: "Господи, ну не надо, прошу тебя, не надо. Ведь сил же никаких нет, Господи".

— Нет, к сожалению, — услышал он небрежный голос Орлова. Поднявшись, Федор вздохнул: "Понятно. Ну что ж, спасибо и на том, ваше сиятельство".

— Федор Петрович, — граф тоже встал, — у нас к вам есть еще несколько вопросов, вас не затруднит пройти вот, — Федор увидел, как распахивается дверь, — с господином поручиком.

— Куда? — угрюмо поинтересовался мужчина, разглядывая с десяток солдат, что стояли в передней.

— Тут, по соседству, — промямлил Орлов. Он застыл, почувствовав мощную руку у себя на плече.

— Голову разнесу, ваше сиятельство, — холодно сказал Федор, приставив к напудренному, аккуратно подстриженному виску, — изящный пистолет, украшенный слоновой костью.

Бронзовые часы с музой Уранией размеренно пробили четверть десятого.

— Еще чего не хватало, — зло сказал себе Федор, глядя на шпагу поручика, что растерянно озирался вокруг. "Знаю я эти вопросы, они в Петропавловской крепости их задают. Господи, да что там Степа натворить мог? Или они меня подозревают, да вот только в чем?".

— Господин инженер, — робко начал поручик, оглядывая огромного мужчину, — право, я не понимаю…, у нас приказ его превосходительства генерала Чернышева…

— Ну нет, — разъярился Федор. Легко, одной рукой подхватив испуганно дернувшегося графа Орлова, он вышвырнул его в огромное, выходящее на Мойку окно.

Раздался звон стекла. Федор, еще успев услышать: "Огонь!", перескочив через сочно матерящегося Орлова, что поднимался с мостовой, вытирая окровавленное лицо — шагнул прямо в темную, обжигающе холодную воду Мойки.

— Прямо и потом сразу направо, — вспомнил он, ныряя. "Мягкая зима, а вода все равно — ровно лед. Долго я в ней не продержусь, конечно. Ничего, до какого-нибудь пустыря бы доплыть, а там разберусь. Исчезну, пока все уляжется, напишу Александру Васильевичу, он поможет".

Он высунул голову из воды и увидел над собой стены Зимнего дворца. "Сейчас прямо в крепость приплыву, — попытался усмехнуться Федор, стягивая тяжелый, пропитанный водой сюртук, чувствуя, как стучат зубы, — в руки коменданту Чернышеву, так сказать".

Федор увидел вдалеке очертания рыбацкой лодки, и разозлился: "Будь, что будет. Ну, не подыхать же мне здесь, мне Степана найти надо".

Он добрался до борта. Задыхаясь, схватившись за него обледеневшими пальцами, мотая мокрой головой, он крикнул сорванным голосом: "Помогите!"

Мужик, — по виду чухонец, белобрысый, в грязном армяке и заячьем треухе, — протянул неожиданно сильную руку. Федор, перевалившись на дно лодки, измучено, тяжело задышал.

Чухонец, не говоря ни слова, накрыл его своим армяком. Порывшись в мешке, он достал оловянную флягу, щелкнув себя по горлу.

Федор выпил залпом водки, даже не почувствовав ее вкуса. Пытаясь согреться под свистящим, злым ветром, он заметил, как рыбак ловко ставит парус.

Лодка полным ходом пошла вниз по Неве, к плоскому, чуть волнующемуся горлу Финского залива.

— Как тепло, — подумал Федор, не открывая глаз. "Господи, как тепло". Он поднял ресницы и вздрогнул, оглядевшись. Он лежал на высокой, узкой койке, прикрытый меховой полостью, в переносной, медной жаровне на полу тлели поленья.

Давешний чухонец повернулся. Взглянув на Федора, коротко улыбнувшись, он сказал по-французски: "А, проснулись. Откуда у вас этот пистолет? — он кивнул на стол.

Федор посмотрел на разобранное оружие: "Он будет стрелять?"

— А отчего бы нет? — удивился чухонец. "Хорошая немецкая работа. Просохнет, и получите обратно. Так откуда? — он присел на деревянный табурет и подпер рукой небритый, в светлой щетине подбородок.

— А вы кто такой? — хмуро поинтересовался мужчина.

— Раз мы говорим на французском, — чухонец поднялся и достал из рундука бутылку рома, — можете называть меня — месье Жан.

— Это пистолет моего друга, ученого, — Федор устроился удобнее и взял серебряный стаканчик, — он погиб в пугачевской смуте. В крепости Магнитной, я там служил горным инженером. Когда Пугачева поймали, я с ним, — Федор поморщился, — перемолвился парой слов, и генерал Суворов мне этот пистолет отдал, он у Пугачева был. Как память, — неизвестно зачем, добавил он: "Господи, да отчего я все это рассказываю?".

— Вот и все, — вздохнул про себя Джон, выпив. "Можно подумать, что ты не верил? Не верил, до конца не верил. А это тот инженер, о котором Эйлер написал, я же помню. Вот оно как бывает".

— Мне очень жаль, — мягко сказал он вслух. "А что это вы вдруг решили зимним вечером по Неве плавать, господин инженер? Как вас зовут, кстати?"

— Месье Теодор, — Федор подавил желание закрыть глаза. Он добавил, по-русски: "Федор Петрович Воронцов-Вельяминов. Меня хотели арестовать".

— Рассказывайте все, — велел мужчина, что сидел напротив него. Федор, глядя в пристальные, светло-голубые глаза, подчинился.

Выслушав, Джон помолчал: "Вот что, месье Теодор, уезжайте-ка вы отсюда — и подальше". Увидев, как Федор открыл рот, герцог поднял руку: "Знаю, все знаю. Вам надо найти вашего брата. Сидя в крепости, а тем более — на каторге, вы этого все равно не сделаете".

— Мой брат может приехать в Санкт-Петербург, — неуверенно начал Федор, — искать меня…

— Ваш брат, — отчеканил Джон, — по молодости и незнанию влез в интригу, которая не вчера началась. Теперь вы меня послушайте, месье Теодор.

Федор молчал, отхлебывая ром. Потом, он, растерянно, сказал: "Мой брат хотел на ней жениться…"

— Видимо, да, — пожал плечами Джон: "А ведь там еще что-то было, в октябре, в крепости. Врач туда ездил, несколько раз. Наверное, болела она. Сейчас уже не узнать, конечно. Пусть упокоится с миром, бедная женщина".

— Так вот, — продолжил он, вслух, — императрица Екатерина, наверняка, подозревает вашего брата в шпионаже. И вас, заодно, тоже. Уж больно профессия у вас подходящая.

— Какая ерунда! — резко сказал Федор, — я докажу…

— В Пелыме доказывать будете? — ядовито поинтересовался Джон. "Послушайте, вам сколько лет?"

— Двадцать пять, — неохотно ответил Федор.

— Тем более, — Джон подошел к столу. Взяв листок чистой бумаги, мужчина стал что-то писать. "Бесполезно, — смешливо, подумал он. "Я же вижу — предложи я ему работать на меня, он мне голову разобьет, а то и похуже. И брат у него, наверняка, такой же. Ничего, посмотрим, что через пять лет будет".

— Я хотел обратиться к Суворову, он друг моего отца, покойного, — вдруг сказал Федор.

— Суворов сам в опале, — Джон убрал письмо в конверт и запечатал его: "Запомните. Я вам ссужу денег. Доберетесь до Або, оттуда ходят корабли в Гамбург. А уж в Германии, с ее шахтами — не пропадете".

— Я там учился, в Гейдельберге, — Федор все смотрел в непроницаемую черноту за бортом корабля. "Я не хочу бежать из своей страны".

— Никто не хочет, — хмыкнул Джон. "Но иногда приходится. Вы еще вернетесь, не волнуйтесь. Так вот, — он засунул руки в карманы матросской куртки, — захотите отдать долг, или просто выпить кофе, приедете в Лондон, и придете к собору Святого Павла. Там улица — Ладгейт Хилл. Трехэтажный дом по правой стороне, синяя дверь. Отдадите привратнику".

Федор повертел в руках конверт и покраснел: "Я не знаю английского".

— Может, еще выучите, — рассмеялся Джон, — у нас тоже хорошие шахты. Тут написано просто: "Мистеру Джону, в собственные руки".

Федор посмотрел на печать со львом и единорогом: "Хорошо, я запомню".

— Вот и славно, — Джон поднялся и велел: "Спите. Сейчас мы снимемся с якоря и пойдем в Або, ветер хороший, дня через два будем там. Я вас ссажу на берег, и распрощаемся, месье Теодор. Уж не знаю, на сколько, — он развел руками.

Федор зевнул: "А что вы делали на реке?"

— Рыбу ловил, — развел руками Джон. Он вышел, закрыв за собой дверь каюты. Уже на палубе герцог велел капитану: "Как будем подходить к шведским берегам, поднимите флаг. Все-таки суверенная страна, у нас с ними мирный договор. Неудобно, еще за контрабандистов примут. А потом вернемся сюда, — он взглянул на плоский, едва заметный в сумерках, поросший соснами берег залива и задумчиво добавил: "Вернемся, и закончим дела".

Матросы почти неслышно подняли якорную цепь. Бот, накренившись, поймав ветер, пошел на север.

 

Интерлюдия

Иерусалим, декабрь 1775 года

Мужчина проснулся еще до рассвета. Открыв глаза, он лежал, глядя в каменный потолок комнаты. За деревянными ставнями падал легкий, горный, сухой снег. Горел очаг, было тихо. Он, вымыв руки, пробормотав молитву — стал одеваться.

— Тридцать пять, — подумал он, выходя из своей спальни. Он прислушался — в комнате дочери раздавалось какое-то шуршание.

— Я сейчас, папа, — раздался веселый, девичий голос. "Сейчас спущусь и сварю тебе кофе. Возьми, пожалуйста, завтрак, он на столе лежит".

— Спала бы еще, — усмехнулся Исаак Судаков. Подняв свечу, он пошел вниз, по узкой, каменной лестнице. На кухне было почти тепло. Он, подбросив дров в очаг, посмотрев на огонь, вздохнув, пробормотал: "Что-то не так".

Лея просунула черноволосую голову в дверь: "Доброе утро, папа, я за водой".

— Хорошо, деточка, — Исаак все смотрел в окно, на тонкий слой снега, что лежал на булыжниках двора. "Днем растает, — сказал себе он. "Какая зима холодная. Господи, ну почему я — все чувствую, зачем ты меня избрал для этого?".

Запахло кофе. Дочь, наполнив медную кружку, строго велела: "Садись".

— Я сегодня пойду к госпоже Альфази, — сказала девушка, подперев ладонью щеку, — отнесу цдаку, что мы ей собрали, с детьми помогу, и вообще, — она помолчала, — пусть хоть на улицу выйдет, а то она целыми днями плачет, бедная.

— Может, и вернется еще ее муж, — Исаак пригладил ладонью темные, побитые сединой пряди волос, — все же с осени не так много времени прошло. Караван мог заблудиться.

— Он каждый год в Каир ездит, — черносмородиновые глаза дочери погрустнели, — наизусть дорогу знает, папа. Он же торговец. Госпожа Альфази говорит — наверное, бедуины на них напали.

— Упаси Господь, — Исаак поднялся, и взял холщовую салфетку: "Я в ешиве пообедаю, деточка. Ты заниматься сегодня будешь?"

— Да, — Лея вылила остатки кофе в свою чашку, — мы сейчас Псалмы читаем, с комментариями. Папа, — она подняла глаза, — что-то случилось, да? Я же вижу.

Исаак только тяжело вздохнул, надевая плащ: "Ты будь осторожнее, деточка, скользко на улице".

Выходя на улицу, он обернулся — дочь стояла, прислонившись к воротам, улыбаясь, глядя ему вслед.

— Господи, — подумал Исаак, спускаясь по еще темной, тихой улице Ор-а-Хаим вниз, к ешиве, — двадцать три года. У подруг ее уже дети. Единственная дочь, единственная дочь, Господи. Но нельзя, же неволить девочку, а пока ей никто по душе не пришелся. Уже и сваты не ходят, слышал я, что говорят — мол, разборчивая очень, отец- глава ешивы, слишком много о себе возомнила. Ерунда! — он поцеловал мезузу и толкнул тяжелую, деревянную дверь. "Просто девочка хочет любви. А кто же ее не хочет? — Исаак вошел в еще пустой, маленький, прохладный зал синагоги.

— Тридцать пять, — повторил он, беря молитвенник. "Так не может долго продолжаться, сказано же: "В каждом поколении есть тридцать шесть праведников, ради которых Божественное Присутствие осеняет мир. Если умирает кто-то из них, то его место сразу же занимает другой".

— Сразу же, — подумал Исаак, шепча молитвы. "Как тем годом, двадцать пять лет назад. А с тех пор никто из них не умирал, и вот теперь… — он прервался и посмотрел на Ковчег Завета. Бархатная, расшитая серебром завеса, что покрывала его — чуть колебалась.

— Ветер, — сказал себе Исаак. "Кто-то пришел, дверь приоткрылась. Просто сквозняк".

— Господи, — внезапно прошептал он, — не оставь нас милостью своей. Говорят же: "Славьте Бога, ибо он вечен, бесконечна доброта его". Пожалуйста, — попросил Исаак. Подышав на руки, он опустил глаза к пожелтевшей странице молитвенника.

Лея Судакова втащила плетеную корзинку с едой в кухню, и, разогнулась: "Госпожа Альфази, милая, вы вот что — оденьтесь, и пойдите, прогуляйтесь. Уже не так холодно. А за маленькой я погляжу, пока готовить буду, она мне и поможет. Да, Двора? — девушка подмигнула.

— А где папа? — раздался тихий голос ребенка, что сидел на коленях у женщины. "Он скоро приедет?"

Госпожа Альфази незаметно стерла слезу со щеки, и, вздохнула: "Конечно, Двора. Скоро, очень скоро".

Дочь слезла с ее колен и помялась: "А можно, тетя Лея, я хлеба кусочек возьму?"

Лея, наклонившись, потрепала девочку по косам: "Сколько угодно, милая. Беги, поиграй пока".

Женщина подождала, пока дверь захлопнется и горько, отчаянно разрыдалась. Лея села рядом, и, пристроила ее голову у себя на плече: "Не надо, госпожа Альфази. У вас четверо детей, не надо, я прошу вас".

— Я не смогу, — женщина смотрела куда-то в беленую стену кухни. "Я не смогу, без него, без Давида. И так уже — она скомкала глухой ворот домашнего, темного платья, — кредиторы приходили, с расписками. Мне же надо будет дом продать, Лея, чтобы расплатиться. А мальчики? — она всхлипнула. Лея, взяв покрасневшую, сухую руку, шепнула:

— Папа сказал, госпожа Альфази, что об этом — вам уж совсем не надо беспокоиться. И платить за них не надо будет, и обедами мы их будем кормить. А расписки, — девушка помолчала и бодро закончила, — придумаем что-нибудь. Рав Азулай в следующем году вернется из Европы, привезет денег на общину. Вы только не плачьте, пожалуйста.

— Я молюсь, — женщина вытерла лицо. "Каждую ночь встаю и молюсь, Лея. Хожу к стене, читаю Псалмы, соседке помогаю, вы знаете, она почти не видит. Господи, — внезапно, страстно сказала госпожа Альфази, — только бы он вернулся! Пусть хоть раненый, хоть больной — я его выхожу, Лея. Двадцать лет в этом году, двадцать лет, как мы с ним под хупой стояли, — она покачала головой. Девушка вспомнила тихий голос отца: "Сейчас все будет не так, Лея, все не так. Пока не родится один из них".

Она тогда посмотрела на горящие субботние свечи: "Но, папа, ты, же говорил — не бывает так, чтобы их было меньше тридцати шести".

Отец закрыл глаза, и будто к чему-то прислушался: "Не бывает. Просто, — он помедлил, — люди рождаются по-разному".

— Все будет хорошо, — Лея, поцеловав мокрую щеку женщины, встала: "Стучит кто-то. Я открою, вы не волнуйтесь".

Она распахнула дверь в капель и тающий снег, в яркое, голубое небо, в пронзительный свет низкого, зимнего солнца, и ахнула: "Госпожа Альфази! Сюда, быстро сюда!"

— Давид! — женщина уже бежала во двор. "Давид, Господи, мы и не чаяли!"

Лея посмотрела на высокого, с утомленным, усталым лицом мужчину, что поддерживал торговца. Тот поднял голову и попытался улыбнуться: "Ты не волнуйся, милая, просто заболел. На караван напали бедуины. Только мы со Стефаном, — он кивнул на своего рыжебородого спутника, — и спаслись. Он меня спас, — добавил Давид.

— Пойдем, пойдем, — захлопотала вокруг него жена, — пойдем, сейчас согрею воды, и отдохнешь.

— Стефан, — обернулся торговец, — ты тоже останься, поешь у нас. Пожалуйста.

— Мне надо идти, — сказал мужчина на неуверенном, с ошибками ладино. "Я тебя довел до дома, как обещал, а теперь — мне надо идти".

Он чуть склонил непокрытую голову, и вышел на улицу. Лея проводила глазами блеск драгоценных камней на эфесе сабли, темную, арабского покроя одежду: "Он из Каира, господин Альфази?"

— Из Марокко, — тот подставил лицо солнцу: "Христианин. Но очень хороший человек, очень".

— Христианин, — шепнула Лея, вглядываясь в толчею на улице. Рыже-золотистой головы уже не было видно. Она, чуть помолчав, весело сказала: "Давайте-ка, госпожа Альфази, я займусь обедом, как и обещала".

Муж и жена зашли в дом. Лея все стояла, слушая щебет воробьев на крыше, смотря вверх, в бесконечное, просторное небо Иерусалима.

— Храм Гроба Господня, — вспомнил Степан, пробираясь через полуденную толчею на улицах. Город был окружен мощной стеной. Он вспомнил, как, остановившись на склоне горы, его спутник показал рукой вниз: "Иерусалим".

Он лежал в низине, весь белый, покрытый снегом, чуть сверкающий под слабым, предрассветным солнцем. Степан услышал, как торговец шепчет: "Если я забуду тебя, Иерусалим, пусть отсохнет моя правая рука. Я дома, Стефан, я дома…"

— Я же обещал тебе, — мягко сказал Степан. Опустив глаза, он посмотрел на свою правую руку — на то, что от нее осталось. "А все равно, — внезапно, весело подумал мужчина, когда они с Альфази уже шли по вьющейся по холмам дороге, — все равно, я и с одной рукой хорошо сражаюсь. И сабля при мне. Вот только жаль, что к штурвалу мне уже не встать".

Он оглянулся и понял, что зашел в самую глубину города. "Как медина в Рабате, — хмыкнул Степан. "Или те кварталы, в Каире, у рынка, где мы ждали каравана. Одни закоулки, ничего не разберешь". Людской поток подхватил его и понес по каменным ступеням вниз.

Степан прошел под какой-то аркой и увидел маленькую, запруженную людьми площадь. "Альфази же рассказывал, — вспомнил он, — это она. Стена".

Она уходила вверх, — высокая, мощная, сияющая под солнцем. Степан, сделав шаг вперед, вдруг почувствовал слезы у себя на лице.

— Я не могу больше, — шепнул он, прижимаясь щекой к камню, положив левую руку на молчащий, холодный медальон. "Не могу, Господи, за что, за что?"

Он проснулся в середине ночи, глядя на еле теплящийся огонь в очаге. Альфази спал, измучено что-то бормоча, и Степан подумал: "Еще три дня пути до Иерусалима. Доберемся. Господи, где же ты, любовь моя, что с тобой, полгода я тебя не видел…"

Мужчина вздрогнул — медальон нагрелся. Степан услышал тихий голос: "Я ухожу, милый, а ты — ты будь счастлив. Спасибо, спасибо тебе за все…"

— Нет, — пошевелил он губами, увидев каменные, сырые своды, изможденное, больное лицо женщины. "Нет, нет, не надо, Господи, зачем ты так!"

— Прощай, — она все улыбалась. Степан, протянув руку, было, хотел прикоснуться к ее щеке. "Нашу девочку зовут так, как меня, — Елизавета смотрела на него огромными, серыми глазами.

— Ханеле, — повторил он, — Ханеле.

— Да, милый, — она пошевелила пальцами. Степан увидел, как ее рука тянется куда-то. "Пожалуйста, — взмолился он, — пожалуйста. Один раз, один только раз — дай мне к ней прикоснуться. Прошу тебя".

Ее рука упала в бесконечную, вязкую, черную тьму.

Тогда он тихо плакал, отвернувшись к стене, а потом, на одно, мимолетное мгновение, увидел брата. "Жив, — подумал Степан, — все хорошо, Господи, он жив. Он в Санкт-Петербурге. Как только доберусь до Иерусалима — напишу ему. Ханеле, доченька моя, где же мне тебя искать?"

После этого была только ночь — он закрывал глаза, и, кладя руку на медальон, просил: "Господи, ну где же она, где наша девочка?". Он не видел перед собой ничего — только непроницаемую темноту.

Он очнулся от мягкого прикосновения руки к своему плечу. Высокий, изящный, мужчина лет пятидесяти, в скромной, темной одежде, взглянул на него прозрачными, серыми глазами. Улыбнувшись, он протянул Степану бархатную кипу.

— Я не еврей, — сказал Степан на своем несмелом, выученном от Альфази ладино.

— Спасибо, — он вытер лицо, и мужчина утвердительно сказал: "Вам надо поесть, отдохнуть и найти место для ночлега. Пойдемте".

— Я не еврей, — повторил Степан. Он увидел, как улыбаются глаза незнакомца. "Все равно пойдемте, — коротко велел тот.

— Мне надо найти одного человека, — сказал Степан, когда они, молча, поднимались по каменным ступеням в Еврейском квартале. "Его зовут Исаак Судаков".

— Это я, — ничуть не удивившись, сказал мужчина. Он распахнул деревянную дверь, что вела в чистый, прибранный двор маленького дома. "Сейчас я вас накормлю, и вы мне все расскажете. Вас как зовут?"

— Стефан, — вздохнул мужчина, и, неизвестно зачем, добавил, по-русски: "Степан".

— Ну и хорошо, — Судаков повернулся к нему, и Степан застыл на пороге дома: "Откуда вы…"

— В моей семье всегда говорили по-русски, — усмехнулся Судаков. Обведя глазами кухню, он добавил: "Уже двести лет".

— Вот, — он отодвинул скамью, — садитесь, сейчас я накрою на стол, а вы отдыхайте.

Над очагом побулькивал котелок. Судаков улыбнулся: "Вот, и суп у нас есть, и мясо. Хлеб свежий. Вина хотите? Я вам согрею".

— Я ему никто, — подумал Степан. "Он меня сегодня в первый раз увидел".

Судаков вымыл руки над медным тазом, и, пробормотав что-то себе под нос, стал разливать суп. "Я тоже поем, — сказал он смешливо, — не один вы проголодались. Хлеб берите, у нас хороший пекарь, к нему весь квартал ходит".

— У него горе, — сказал себе Судаков, глядя в запавшие, усталые глаза. "Господи, бедный, это он так выглядит — на тридцать, а то и больше. Он ведь еще юноша совсем. Мальчик. Большое горе, — он прислушался и вздохнул: "И совсем недавно случилось".

— Вы вот что, — Судаков, убрал со стола грязную посуду, — мы с вами завтра поговорим, Степан. Я вас отведу в ешиву, где преподаю. У нас там есть место для ночлега. Ложитесь и спите, прямо сейчас, а то на вас лица нет.

Мужчина посмотрел на него: "Я же не еврей, наверное, нельзя…"

Судаков пожал плечами и, рассмеявшись, чуть прикрыл веки: "Он возвел очи свои и взглянул, и вот, три мужа стоят против него. Увидев, он побежал навстречу им от входа в шатер поклонился до земли, и сказал: Владыка! если я обрел благоволение пред очами Твоими, не пройди мимо раба Твоего; и принесут немного воды, и омоют ноги ваши; и отдохните под сим деревом, а я принесу хлеба, и вы подкрепите сердца ваши".

— Это об Аврааме и ангелах, — Степан посмотрел в серые глаза мужчины. "Я помню".

— Ну вот, — Судаков поднялся, — праотец не спрашивал — кто к нему пришел. А вы помните, — он внезапно остановился, с плащом в руках, — куда потом направились ангелы?

— Разрушать Сдом, — Степан тоже встал: "Авраам просил у Бога за жителей города, и Господь сказал: "Ради десяти не истреблю. Десяти праведников".

— Ну вот, — Судаков стал одеваться. Взглянув на блеск сапфиров, он, весело, заметил: "Я же не знаю, куда вы потом собираетесь, Степан. А привечать незнакомца — это наша заповедь. Саблю свою можете оставить тут. У меня в кабинете, ее никто не тронет. Наверх и направо, первая дверь. Я вас во дворе подожду".

Степан проводил его глазами и поднялся наверх — в маленькой, простой комнате стоял деревянный стол с раскрытой на нем огромной, в старом переплете книгой. Рядом лежала рукопись, и десятки, сотни таких же книг были расставлены на полках, вдоль беленых стен.

Он осторожно положил саблю на старую, придвинутую к столу скамью и, заглянув в книгу, вздрогнул — со страницы на него смотрели те же странные, будто детский рисунок, значки, что были нарисованы на его амулете. "Я ничего не знаю, — понял Степан. "Ничего, ничего не знаю. А мне надо найти дочь, у нее никого нет, кроме меня. Ханеле, — он вздохнул и повторил: "Ничего не знаю".

Судаков стоял во дворе, разговаривая с высокой, стройной девушкой. Степан посмотрел на ее кудрявые, черные, спускающиеся на спину волосы, на чуть влажный от растаявшего снега подол скромного платья и сказал: "Я готов".

— Это моя дочь, Лея, она тоже говорит по-русски, — улыбнулся Судаков.

Девушка повернулась. Чуть покраснев, опустив черносмородиновые глаза, она взяла отца за руку: "Папа, этот человек спас господина Альфази, в пустыне, когда на их караван напали бедуины. С господином Альфази все хорошо, приходил врач, сказал, что это — простуда, ему надо отлежаться. Спасибо вам, — она взглянула на Степана. "Вы, идите, отдыхайте, устали ведь".

Когда они уже вышли на узкую улицу, Степан, было, хотел что-то сказать, но Судаков положил ему руку на плечо: "Завтра, все завтра. Вот, — он толкнул низкую дверь, — это наше общежитие, но сегодня Шабат. Ученики ушли по домам. Тут сироты живут, — добавил он, указывая на широкие лавки, что стояли вдоль стен. "Колодец во дворе, там же все остальное, вот свободная лавка. Ложитесь и спите. Завтра вечером встретимся".

— Куда же они ушли, если они сироты? — спросил Степан, оглядывая большой стол, с разложенными по нему книгами.

— По домам, — Судаков улыбнулся: "Каждый человек должен встречать субботу дома, Степан. Ну, я пойду. Мне еще надо дочке помочь, с уборкой".

— Дома, — повторил мужчина, услышав скрип двери. Он подошел к окну и посмотрел на золотое, медное, сияние закатного солнца. "Ради Иерусалима не успокоюсь, доколе не взойдет, как свет, правда его и спасение его — как горящий светильник, — тихо сказал Степан, вглядываясь в пустеющие улицы города.

Легкий снег завивался над Масличной горой, серое, утреннее небо, едва освещалось полосой рассвета на востоке.

— Вот, — сказал Исаак Судаков, наклоняясь, кладя камешек на серую, плоскую плиту, — это Авраам Судаков, мой предок. Ты видел, на родословном древе. Он — первый из нас, кто здесь похоронен. Ну, и все остальные, — мужчина обвел рукой могилы, — тоже. И я, — он чуть улыбнулся, — когда придет время, лягу в эту землю.

Степан тоже поднял камешек, и, повертел его в руках: "Я понял, да. Внучка Авраама Судакова, Марфа, вышла замуж, и у нее были дети. Сын Федор, — он помолчал, — у нас всегда в семье было это имя. Значит, мы ее потомки. Но ведь она не была еврейкой, — Степан посмотрел в серые глаза Исаака: "Мы с ним родственники. Только очень дальние".

— Откуда тогда это? — Степан коснулся рукой серебряного медальона у себя на шее. "У нас в семье есть предание — его привезли из Польши".

— Из Польши, — задумчиво повторил Судаков и подтолкнул Степана: "Пошли, не след о таком на кладбище говорить, пусть мертвые спокойно ждут прихода Мессии".

Когда они уже оказались на улице Ор-а-Хаим, Исаак повернулся к мужчине: "Не думал я, что хоть раз в жизни увижу такое, — он показал на медальон. "Сейчас выпьем кофе, и я тебе все расскажу".

На кухне было тепло, пахло какими-то сладостями. Судаков улыбнулся, глядя на медное блюдо: "Дочка печенья напекла. Бери, оно с медом, с орехами…"

— А где она? — вдруг спросил Степан, присаживаясь.

— Либо на занятиях, с другими женщинами, они сейчас Псалмы учат, либо, — Исаак задумался, — полы моет у стариков. У нее есть подопечные, Лея ходит им готовить, убирает у них. Одинокие люди, мы им помогаем, общиной.

— Так вот, — он разлил кофе по медным кружкам, — это очень старый амулет. Больше сотни лет. Раньше, — Исаак вздохнул, — когда больше людей знало, как их делать, они чаще встречались. Раввин в Марокко тебе, верно, сказал — он для близких людей. Сына, жены, брата. Их сейчас больше не пишут, да и не умеет никто. Да и…, - Исаак замялся: "Может, не надо? Мальчик не еврей, для чего ему это?"

Степан послушал тиканье простых, некрашеных часов на стене и просительно посмотрел на мужчину.

— А почему не делают…, - Исаак поднялся и, сняв с очага котелок с кипящей водой, — наклонил его над кофейником, — потому что сотню лет назад появился у нас человек по имени Шабтай Цви, называвший себя Мессией. Народ раскололся на две части, люди в Европе бросали все, и шли за ним, рушились семьи, дети отрекались от родителей и родители — от детей.

— И вот тогда, — мужчина стал размешивать кофе, — люди начали использовать свои знания не на благое дело, — он кивнул на медальон, — а совсем наоборот. Если этот амулет написан правильно — он помогает людям, если нет, — Исаак помолчал, — убивает. Вот и запретили их делать, навсегда. Но ты не волнуйся, — он улыбнулся, — с твоим амулетом — все хорошо.

— Почему я ничего не вижу? — вдруг спросил Степан. "Елизавета…Хана — поправился он, — я уверен, она отдала медальон нашей дочери. Почему вокруг — только темнота?"

Исаак подпер ладонью щеку и ласково посмотрел на него. "Сколько сейчас маленькой? — спросил он. Степан ярко покраснел и пробормотал, глядя куда-то в сторону: "Я считал, если все хорошо было, то в октябре она родилась".

— Ну, вот видишь, — вздохнул Исаак, — совсем дитя. Пройдет два, или три года, Ханеле начнет что-то понимать, и увидит тебя. И ты ее тоже.

— А если, — Степан помолчал, — если амулет ей не отдали? Что тогда?

— Тогда тот, кто забрал его — испытает всю силу гнева Господня, — Исаак посмотрел в серые, прозрачные глаза мужчины. "Я же тебе говорил — он один такой на свете остался, этот амулет. Польша, Польша…, - Судаков покачал головой.

— Уж откуда твой предок взял этот амулет — не знаю. Был один человек, он умер недавно, четверть века назад, Шмуэль Горовиц. Праведник, хасид, как у нас говорят. Жил в горах, в Галиции, работал дровосеком. Был пожар в его избе, и вся семья сгорела. Вот он умел писать такие амулеты. И еще один старик, раввин, в Измире, это в Турции, но его потомки перешли в магометанство. А Горовицы, — Исаак задумался, — этот Шмуэль был последним. Когда-то была большая семья, знаменитая. Но сначала — старший сын стал отступником, был врачом у этого Шабтая Цви, потом другие, а потом…, - он не закончил и махнул рукой.

— Что? — тихо спросил Степан.

— Есть у нас еще один отступник, Яков Франк, да сотрется имя его из памяти людской, — неожиданно зло сказал Судаков. "Тоже Мессией себя объявил, в Польше. Недавно его из тюрьмы выпустили, при нем какой-то Горовиц подвизается. Наверняка, из потомков тех. Даже и говорить о них не хочу, — Судаков нехорошо усмехнулся, — чем они там занимаются. За такой амулет, а лучше за обе его части, — Франк бы правую руку отдал, — задумчиво сказал Судаков и спохватился: "Прости".

— Ничего, — Степан вдруг улыбнулся. Посерьезнев, он спросил: "Зачем им амулет, этим людям?"

— Я же тебе говорил, — Исаак допил свой кофе, — вот уже полтора века никто такого амулета и в глаза не видел. А если этот Горовиц — из тех Горовицей, то, получив твой, он сможет сделать новый. У них это знание из поколения в поколение передается, хотя непонятно — от кого. Их прародитель, рав Хаим был против всего этого, — Судаков помолчал, — амулетов, и так далее. Если только…, - он не закончил и, наконец, сказал: "Нет, ерунда, такого и быть не может. Ты письмо-то брату написал?"

— Да, — Степан кивнул. Не глядя на собеседника, он добавил: "Я хочу остаться. Тут, в Иерусалиме, рав Судаков. Когда я найду Ханеле, она должна жить со своим народом. И потом, — он указал глазами на свою искалеченную руку, — в море я уже никогда не вернусь. Наймусь каменщиком, — Степан улыбнулся, — я хоть и медленно пока работаю, но аккуратно".

Дверь распахнулась. Лея, стоя на пороге кухни, озабоченно проговорила: "Что же вы печенья не едите, папа, я для вас пекла".

Исаак посмотрел на покрасневшие щеки дочери и рассмеялся: "Отчего же не едим? Очень вкусное. Холодно на улице?"

— Хорошо, — тихо сказала Лея, опустив глаза. "Очень хорошо, папа".

Когда ее шаги затихли наверху, Степан, помолчал: "Рав Судаков, если можно…я бы хотел учиться. Только я совсем ничего не знаю, ничего".

— Все мы когда-то, — Исаак поднялся и потрепал его по плечу, — ничего не знали. Как обустроишься — приходи, посмотрим — что у нас получится.

— Тридцать пять, — сказал себе Исаак, закрывая калитку, глядя на следы в тающем снегу. "И еще долго так будет. Но когда-нибудь, — он поднял голову и посмотрел на зимнее солнце, — изменится".

Степан оглядел свою маленькую, подвальную комнату, и улыбнулся: "Для каменщика и такое, конечно, роскошь. Федя поймет, не может не понять. А потом, когда я найду девочку — мы с ним встретимся. Саблю ему отдам, мне-то — он погладил рукой эфес, — она уже не понадобится".

Он присел на лавку и, поморщившись, подвигал левым плечом. "Ничего, — Степан откинулся к стене, — это поначалу непривычно, потом — пройдет. Однако надо и собираться". Он задул свечу и вышел на темнеющую, вечернюю улицу.

В большом зале ешивы было шумно, в фонарях, развешанных по стенам, трещали свечи, пахло табачным дымом. Исаак поднял глаза от большого тома, и выбил трубку: "Тут не курить не получается, к тому же говорят, табак помогает думать. Держи, — он подал Степану какой-то лист.

— Что это? — спросил тот, присаживаясь напротив.

— Алфавит, — рав Судаков затянулся. "Сначала это, а потом — все остальное. С Божьей помощью, — добавил он и вернулся к своей книге.

— С Божьей помощью, — шепнул Степан, и, шевеля губами, стал медленно повторять буквы.

 

Пролог

Англия, весна 1776

— Mademoiselle Joséphine, quel est le temps qu'il fait aujourd'hui? — раздался монотонный голос гувернантки.

Джо Холланд посмотрела на залитое дождем окно классной комнаты. Почесав карандашом голову, она вздохнула: "Aujourd'hui, le mauvais temps". Девушка сладко улыбнулась: "Μais, ca me fait chier!"

Гувернантка побагровела. Джо, спохватившись, пробормотала: "Je m'excuse".

— La leçon est terminée, — сухо сказала женщина. Обернувшись к закрывшейся двери, Джо высунула язык. Поднявшись, — она была высокая, тонкая, с уложенными надо лбом, темными косами, — девушка подошла к выходящему во двор особняка окну.

Ливень барабанил по стеклу, бот мотался у пристани на Темзе. Джо прижалась лбом к холодному окну: "Господи, сбежать бы отсюда — куда угодно. Только бы в море".

Она осторожно открыла дверь классной комнаты и прислушалась. Было тихо, по соседству раздавалось только скрипение пера.

Джо взбежала наверх и прошмыгнула в свою спальню. Высокая, узкая кровать была покрыта простым тонким, одеялом. У окна, на треноге, красовалась бронзовая подзорная труба. На полках, вперемешку с книгами по навигации, были расставлены модели кораблей.

Девушка опустилась на голые доски пола. Расправив серое, шерстяное платье, она потянулась за "Лондонской Хроникой".

— Вести с полей сражений, — прочитала она. "Наши победоносные войска отразили атаку повстанцев на Квебек. Генерал Карлтон сообщает, что в сражении погибло более ста солдат-колонистов, включая командующего армией, Монтгомери. С реки действия армии поддерживали наши военные корабли, под командованием капитана Стивена Кроу.

Наши войска покинули Бостон, под угрозой обстрела артиллерии повстанцев, но продолжают успешно сражаться в колонии Массачусетс. Полк его светлости лорда Кинтейла разгромил несколько отрядов колонистов. Было поймано и расстреляно более двух десятков шпионов. Ваш корреспондент".

Джо с тоской отложила газету: "Вот это жизнь! Вот это герои! А мне до конца дней своих придется спрягать французские глаголы".

Дверь заскрипела. Брат сказал с порога: "Обедать зовут, пошли".

Он наклонился, и поднял газету: "Охота тебе читать про этих дураков. "Полк его светлости лорда Кинтейла…, - издевательски начал Джон. Джо, выпрямившись, — она была выше брата на голову, — посмотрела на него сверху вниз: "Не тебе их судить, мальчишка, окажись ты там — девушка кивнула на карту Северной Америки, что висела на стене, — со страху в штаны наложишь".

Джон взглянул на усеивавшие карту флажки, на стрелы и линии. Засунув руки в карманы хорошо скроенного сюртука, встряхнув светлыми волосами, он примирительно заметил: "Стреляю я не хуже тебя, а в остальном — надо говорить, а не палить из пушек, Джо. Сейчас другой век. Вон, — он кивнул в сторону лестницы, — мистер Рональд дал мне задание — написать речь, защищающую политику Британии в колониях. Хочешь послушать?".

— Готовишься занять наследственную скамью в Палате лордов? — невинно поинтересовалась Джо.

— Ну да, — недоуменно ответил брат, — а что?

— Ходули купи, — ядовито посоветовала девушка, — а то тебя и не увидят, только голос будет слышен.

Джон мгновенно вытащил из рукава сюртука трубочку и плюнул в сестру жеваной бумагой.

— И почему только папе пришла в голову мысль забрать тебя из Итона? — вздохнула Джо, спускаясь в столовую.

Джон, было, хотел подать ей руку. Джо, вскинув подбородок, прошествовала мимо. "Потому, — пробормотал он вслед стройной спине, — что я уже летом поступаю в Кембридж, дорогая сестра. Впрочем, ты же все равно скажешь, что я задаюсь".

В большой столовой было пустынно, — брат с сестрой и гувернантка с наставником сидели за разными концами овального стола палисандрового дерева.

— Папа пишет, — сказал Джон, не разжимая губ, делая вид, что занят куропаткой, — что к лету вернется, заберет нас, и мы поедем путешествовать по Европе. Перед тем, как я отправлюсь в университет.

— Он второй год подряд это обещает, — Джо мрачно ковырялась в запеченной картошке.

— На этот раз точно, — уверил ее брат.

Джо, на мгновение, коснулась оправленного в золото медвежьего клыка, что висел у нее на шее. Девушка посмотрела на картину, что висела над камином. Разбитый пушками корабль, с изорванным, горящим британским флагом, погружался в море. Над ним, на скале, возвышался форт, в темно-синем небе веяли птицы. Капитан стоял у румпеля, — высокий, в белоснежной, покрытой пятнами крови рубашке, с прикрытым повязкой глазом. У его ног дымились мешки с порохом.

— Подвиг сэра Стивена Кроу в порту Картахены, — прочитала Джо надпись на медной табличке. Сглотнув, она посмотрела на серые, мотающиеся под дождем деревья сада.

— В Портсмут нельзя, — холодно подумала она, поднося к губам серебряную чашку с кофе, — это военная база. Даже и думать нечего, чтобы меня там взяли на корабль. Значит, в Плимут, оттуда уходят каперы, можно наняться юнгой. Навигацию я знаю отменно, с парусами управляюсь, — лучше многих мужчин, стреляю метко, — не пропаду. Так тому и быть.

Джо шепнула брату: "Пойду, полежу, такая погода, что сразу в сон клонит".

Оказавшись у себя в комнате, она заперла дверь на ключ, и прошла в гардеробную. Старая, потрепанная кожаная сума лежала в самом дальнем углу шкапа кедрового дерева. Джо вытащила ее наружу и стала собирать вещи.

Сильный дождь поливал разъезженную, широкую дорогу. Мальчишка на вороной лошади отбросил с мокрого лба прядь коротко стриженых, темных волос и посмотрел на серую воду плимутской гавани. Корабли, со свернутыми парусами, покачивались на легкой волне.

— Пистолет и кинжал, — подумала Джо, пришпоривая коня. "Жаль, что шпагу не удалось украсть, Джон взял свою в Итон. Вот же задавака, подумаешь, поехал выступать со своей речью на выпускной церемонии. Но все удачно сложилось, он с наставником только через неделю вернется, а мадемуазель отправилась на свадьбу своей сестры, в Лондон. Это тоже — дней на пять. Записку я оставила, — она усмехнулась, вспомнив короткие строки: "Уехала на войну, не ищите".

— Стану героем, — Джо направила коня в открытые ворота таверны, что стояла на набережной, — и вернусь. Наверное.

Она спешилась и увидела красивую вывеску — большой, черный ворон на золотом поле. "Золотой Ворон, — задрав голову, прочитала девушка. Оправив промокшую, холщовую куртку, она шагнула внутрь, вдохнув запах табачного дыма.

У дальней стены собралась какая-то толпа. Она услышала сердитый голос: "Руками не лапай, этому письму полтора века, а то и больше".

— А что тут написано? — зачарованно спросил какой-то матрос.

— Грамоту учить надо, — отрезал низенький, плотный, седоватый человек в холщовом фартуке. "Это письмо сэра Стивена Кроу моему предку. Тому, кто основал эту таверну, Сэмуэлю Берри. Берри служил под началом сэра Стивена на "Святой Марии".

— Той, что погибла в Картахене, — протянул кто-то.

— Именно, — кабатчик поднял пухлый палец. "Дорогой Берри, уплатите подателю сего десять шиллингов, и пусть катится….- услышав дальнейшее, Джо почувствовала, что краснеет. "Выйду из тюрьмы — отдам. Ваш капитан".

— А это кровь? Пятно тут, на бумаге, — поинтересовался давешний матрос.

— Бургундское вино, — гордо сказал мужчина. "Далее, вот кусок обшивки "Святой Марии", можете потрогать, только по очереди…"

Джо дождалась, пока кабатчик вернется за стойку. Небрежно бросив медную монету, она велела: "Стакан эля".

— Рановато начинаешь, — хмыкнул кабатчик, оглядев высокого, тонкого, темноволосого мальчишку с прозрачными, светло-голубыми глазами. На белой шее, рядом с крестом, болтался медвежий клык.

— Во рту пересохло, — сообщил мальчишка, выцедив эль. "Меня зовут Джо, Джозеф". Он протянул маленькую, но сильную руку.

— Фрэнсис Берри, — кабатчик прислушался: "Из благородных. На войну, наверное, собрался, ну да они тут десятками вокруг каперов околачиваются".

— Мистер Берри, — мальчишка шмыгнул носом и вытер его о рукав куртки, а вы не знаете — какие корабли скоро отправляются в Новый Свет? Вы не думайте, — вздохнул мальчишка, — у меня деньги есть, немного.

— Твоя лошадь? — Берри выглянул на залитый дождем двор.

— С почтового двора, ее вернуть надо, — парень поджал пухлые, еще детские губы. "Я в море хочу, мистер Берри".

— Все вы хотите, — пробормотал кабатчик. "Ты хоть раз в море выходил?"

— Я из Саутенда, — оскорблено заметил парень, закидывая ногу на ногу, рассматривая свои потрепанные, грязные сапоги. "Меня отец в море взял, как я только стоять научился".

— Пальцы-то у тебя ловкие, — заметил Берри, — видно, что не белоручка. Он вспомнил жесткую ладонь парня: "Ладно, сейчас капитан "Черной стрелы" сюда обедать придет. Они сегодня на закате отправляются. Хороший капер, быстроходный. Скажешь, что от меня, он вон там — Берри указал на угол таверны, — будет сидеть, за своим обычным столом".

— Спасибо, спасибо вам! — горячо сказал парень. Берри подумал: "Господи, скорей бы уже эта война закончилась, жалко мальчишек-то, совсем молодые. А что делать, — он вздохнул и, проводив глазами парня, стал протирать стаканы, — колонисты эти совсем зарвались, независимости хотят. Хотя, — он хмыкнул и закрыл ставни, — право слово, беспокойства от них больше, чем доходов. То ли дело Индия".

— Куришь? — спросил капитан Фэрфакс, осмотрев с ног до головы мальчишку, что сидел перед ним.

— Нет пока, — зарделся тот.

— И не начинай, — посоветовал капитан — высокий, мощный пожилой человек лет шестидесяти, с почти седой головой. Он затянулся ароматным дымом. Развернув морской атлас, капитан подвинул его к Джо. "Проложи курс отсюда до Джерси".

— А мы пойдем на Джерси? — парень поднял на него светло-голубые глаза.

— Мы, — со значением сказал Фэрфакс, — пойдем туда, куда велит капитан. То есть я". Он усмехнулся: "Если ты не прикусишь язык, то отправишься обратно, в Саутенд. Макрель ловить".

— Простите, — пробормотала Джо. Взяв тетрадь, она стала быстро писать, двигая губами.

— Неплохо, — заметил Фэрфакс, прочитав. "Вот тут отмель, но ты ее знать не обязан, все-таки не Саутенд. Завяжи мне шлюпочный узел, и расскажи, когда он применяется, — капитан кинул Джо разлохмаченную веревочку.

— При буксировке шлюпок и во время их стоянки под выстрелом у борта корабля только в тех случаях, когда в них находятся люди, — отчеканила Джо. Фэрфакс, разглядывая узел, сказал: "Так. Первые три месяца плаваешь без оклада, испытательный срок. Потом, если не убьют тебя, — он выбил трубку, — переходишь на процент от добычи, как все. Жить будешь отдельно, рядом с камбузом, там каморка есть".

— Я не хочу на камбуз, — страстно сказала Джо. "Я хочу на мачты, на марс…"

— А я, — Фэрфакс поднялся, — не хочу, чтобы экипаж любовался твоими достоинствами. Впрочем, их и нет еще пока. Но вырастут, наверное. Тебе сколько лет? — смешливо поинтересовался он.

Джо почувствовала, как в глазах закипают слезы. Опустив голову, она соврала: "Семнадцать. Мне не приходить, да?"

— Ты же хочешь на марс, — удивился капитан. "Тут, — он обвел рукой таверну, — их пока не заведено. На закате отправляемся, опоздаешь, — пеняй на себя".

Он внезапно наклонился к девушке, и погладил ее коротко стриженые волосы: "Я сам, дорогая моя — в середине Атлантического океана родился. Матушка моя покойная, как ты — отсюда, из Плимута, в море сбежала. Ничего, плавала, а потом, как отца моего встретила — поселились они на берегу, рыбацкое дело завели. Давай, Джо, не ты первый, не ты последний".

— Я прямо сейчас могу, капитан, — девушка подхватила свою суму. "Я лошадь отдала на почтовый двор, меня больше ничего на суше не держит".

— А папе я написала, — подумала Джо, садясь на весла капитанской шлюпки. "Как он вернется, ему на Ладгейт Хилл все передадут. Да и не рассердится он. Я же все разъяснила — куда уезжаю и зачем. Повоюю и вернусь".

— "Черная Стрела", — Фэрфакс указал на изящный бриг. "Она у меня красавица. Ходит так, что за ней мало кто угонится. Сорок пушек. Ты, кстати, давай, учись, как стрелять. Экипаж маленький, каждые руки на счету".

— Море, — Джо ловко карабкалась вслед за капитаном по трапу, вдыхая резкий, соленый ветер. "Господи, неужели и, правда — море".

— Твоя собачья вахта, — коротко сказал Фэрфакс. "Иди, устраивайся, скоро снимаемся с якоря".

Вечером "Черная стрела", подняв паруса, стала выходить из гавани. Джо обернулась — с марса было видно весь Плимут. Она, чуть помахав рукой, шепнув: "До свидания!", — посмотрела вперед, туда, где море играло под золотистым, нежным, исчезающим вдали светом заката.

Фрэнсис Берри, пыхтя, поднял один конец дубового, тяжелого стола. Он велел мужчине, что стоял напротив: "Ты тоже помоги, лучше на дворе это делать, а то все полы своими сапожищами затопчут".

Над Плимутом сияло яркое, весеннее солнце. Берри, вытаскивая стол, спускаясь по ступенькам, подумал: "Как все-таки у нас погода быстро меняется, неделю назад все дождем залито было, а сегодня — вон, уже все в рубашках ходят".

Над входом в таверну развевался большой британский флаг. Берри полюбовался деревянным щитом на двери: "По случаю записи добровольцев выпивка бесплатно".

— Долг патриота, — гордо сказал он мужчине, что раскладывал на столе бумаги и перо с чернильницей.

Тот поднял бесцветные глаза: "Это они себя там, — мужчина махнул головой на запад, — патриотами называют. На твоем месте, Берри, я бы так выразился, — человек прервался и потер бритый подбородок, тряхнув напудренной косичкой, — долг верного слуги его Величества".

— Тоже хорошо, — согласился кабатчик. Махнув рукой, он велел: "Бочки сюда тащите!"

Он зашел за угол дома, и наклонился к темному провалу подпола: "Не перепутайте, справа берите бочки, те, над которыми, — Берри тонко усмехнулся, — мы вчера поработали".

— А как же, хозяин, — расхохотались внизу. Берри, разогнувшись, потер поясницу: "Попробуй им откажи, сразу какие-нибудь подати невыплаченные найдут. Пусть хлещут разбавленный эль, все равно — кто сейчас добровольцами записывается, только совсем никчемные люди".

Во дворе забили в барабан, Берри распахнул ворота. Вереница мужчин потянулась к столу.

Кабатчик вскинул голову и услышал стук копыт. Белый, взмыленный жеребец остановился на дороге. Какой-то невысокий, светловолосый паренек, ловко спрыгнув с него, крикнул: "Скажите, как проехать в контору порта?"

— Суббота, — Берри затянулся трубкой и сплюнул. "Закрыто, никого сейчас не найдешь. В понедельник приходи. А что тебе надо-то? — он оглядел парня — изящного, с запыленным, взволнованным лицом.

Прозрачные, светло-голубые глаза взглянули на него. Кабатчик хмыкнул: "О, а вот их — я уже видел где-то".

— Мне надо узнать, какие каперы отправились в Новый Свет на той неделе, — торопливо ответил паренек. "Срочно".

— Правильно, — зло подумал Джон, — в Портсмуте она бы получила от ворот поворот. На военный корабль ее бы никто не взял, а тут наверняка уговорила кого-то, у нее же язык без костей. На Ладгейт Хилл сказали, что папа в Европе и вернется только к началу лета. Наверное. Нельзя его ждать, нельзя терять время. Догоню эту дуру и привезу обратно. Пусть папа ее запрет, что ли. Хотя такую запрешь, конечно.

— И "Черная Стрела", — закончил кабатчик. Джон понял, что все прослушал, и жалобно посмотрел на мужчину: "Мистер…"

— Берри, Фрэнсис Берри, — тот подал руку.

— Джон Холланд, — паренек тряхнул головой. "Мистер Берри, может быть, вы знаете — тут на прошлой неделе мальчик околачивался, мой, — он замялся, — брат, Джо. Хотел в Новый Свет уехать".

— И уехал, — пожал плечами Берри. "Как раз на "Черной Стреле", юнгой. Вы с ним похожи, глазами, только ты пониже будешь. В пятницу они отплыли".

— Больше недели, — посчитал про себя Джон. "Как раз подходят к колониям. Я успею. Только вот на корабль меня никто не возьмет — я же не моряк. Это Джо, как начала ходить, сразу на бот побежала. Пассажиром? Каперы не берут штатских на борт, а торговые корабли в колонии сейчас не отправляют — война".

— Что, братишка твой без позволения родителей из дому смылся? — поинтересовался Берри.

— У нас один отец, — мрачно сказал Джон, держа лошадь за поводья. "Он…"

— Рыбак, я знаю, брат твой говорил, — прервал его Берри. "Так иди, — он махнул рукой в сторону двора, — вон, добровольцев записывают. Чем плохо? Мундир, кормежка, еще и платить будут. Найдешь ты своего Джозефа, не волнуйся".

Джон взглянул в сторону британского флага, и решительно встал в конец очереди.

— Имя? — не поднимая глаз, спросил его мужчина, что сидел за столом. "Возраст? Занятие?"

— Джон Холланд, семнадцать лет, школу закончил, — покраснел юноша: "В жизни не поверят, что мне семнадцать".

— Низкий ты больно, — мужчина окинул его бесцветными глазами, — ну да ничего, сколько в тебе роста?

— Пять футов два дюйма — честно признался Джон.

— Вытянешься, — подытожил мужчина. Перевернув большую книгу, он велел: "Раз грамотный — распишись".

Юноша красиво, с росчерком расписался, и мужчина почесал косичку: "Так. Сегодня отправляетесь, на капере "Элизабет", форму уже там выдадут, — он указал рукой на море, и ружья — тоже. Там же и обучаться будете, две недели, а после этого — в бой. Вот аванс, — он выложил на стол несколько серебряных монет.

— Стрелять я умею, — гордо заметил юноша.

— Из дробовика по уткам? — поинтересовался вербовщик и крикнул: "Следующий!"

— "Элизабет", — подумал Джон, подходя к воротам. "Это хорошо, так же, как маму звали". Он, было, хотел шагнуть на улицу, но увидел скрещенные мушкеты.

— Что такое? — нахмурился юноша.

— Все, — хохотнул один из солдат, что охраняли ворота. "Ты аванс взял и сейчас сбежишь с ним, мы уже такое видели. Прямо отсюда в порт пойдете, строем".

— Но мне надо…, - растерянно сказал Джон. "Лошадь вернуть, написать…".

— Лошадь твою на почтовый двор я отведу, — услышал он сзади тихий голос Берри. "А ты пиши, не волнуйся. Все что надо, я отправлю. И пойди, — кабатчик усмехнулся, — эля выпей, сегодня все кружки за мой счет".

Джон пристроился в углу двора, и положил бумагу на колено: "Дорогой папа, пожалуйста, не волнуйся. Джо сбежала в Новый Свет, но я за ней поехал и привезу ее обратно. Она на капере "Черная Стрела", под командованием капитана Фэрфакса, а я записался добровольцем в армию. Я уверен, что это ненадолго, и к осени мы уже будем с ней дома. В Кембридж я успею как раз к началу учебного года. Обнимаю тебя, твой любящий сын Джон".

Берри посмотрел на адрес: "А брат твой говорил, что вы — из Саутенда, причем тут Ладгейт Хилл?"

— Там наши стряпчие, — нашелся Джон, — отцу так быстрее передадут.

— Ну, точно, — сказал себе Берри, — из благородных. Хоть бы выжили пареньки, жалко их обоих.

— Все отправлю, — он спрятал письмо в карман и подтолкнул Джона к бочке: "Иди, промочи горло".

— О, вот и новый солдат, — рассмеялся один из парней, что сидели на земле. "Ты откуда, коротышка?"

Джон принял кружку эля и усмехнулся: "Из Саутенда. А ты?"

— Линкольнширский, — гордо ответил высокий, нескладный юноша.

— А ну подыми рубашку, — велел Джон. Нагнувшись, он озабоченно сказал: "Господа, нам не врали. И вправду — желтопузик".

Юноша покраснел. Джон, сквозь дружный смех, весело заквакал лягушкой.

— А ну садись, — мужчина постарше подвинулся: "Все равно — мы тебя будем звать "Маленький Джон", дружище".

— Угу, — Джон осушил свою кружку. Подставив лицо жаркому солнцу, юноша кивнул: "Я не в обиде, господа".