Рыженькая девочка поерзала на стуле. Окунув перо в чернильницу, она приготовилась писать.

— Меня зовут Констанца, — стала размеренно диктовать миссис Франклин, одновременно пощелкивая железными спицами. "Мне четыре года…"

— Будет, — заметила Констанца, подперев щеку языком. "Я напишу: "Мне будет четыре года". А что вы вяжете, миссис Франклин?"

— Для солдат, — та улыбнулась. "Доктор Абрахамс завтра везет в Саратогу медикаменты для армейских врачей, я хочу с ним шарфы передать, зима скоро".

Констанца, на мгновение оторвалась от прописей, и взглянула на маленький сад за окном. Алые листья клена лежали на дорожке, кусты роз были аккуратно пострижены. В ярко-синем небе над Бикон-хиллом кружились чайки.

— Дядя Хаим говорил, — вспомнила Констанца, — что его отец посадил этот клен, когда он родился. Девочка потянулась за песком: "Надо придумать бумагу, которой можно промокать чернила. Так гораздо удобнее".

— Вот вырастешь, — миссис Франклин наклонилась над столом и одобрительно сказала: "Молодец!", — и придумаешь. Давай читать.

Констанца слезла со стула. Направившись к шкапу с книгами, она предупредила: "Библию не буду, там сказки".

Акушерка закатила серые глаза и рассмеялась: "Газету мне почитай".

Констанца развернула "Бостонскую газету" и бойко начала: "В битве при Железном Холме наши войска разгромили британские силы под командованием генерала Корнуоллиса. Как сообщает бригадный генерал Уильям Максвелл, капитан пехоты Дэниел Вулф, развернув американский флаг, первым повел в атаку массачусетский батальон, и занял стратегически важную позицию, которая позволила силам генерала Максвелла взять мост через реку Кристина".

— Ранили его, — сказала Констанца, подняв серьезные, темные глаза и покраснела. "Дядю Дэниела".

— Легко, — улыбнулась миссис Франклин. "Он и в строю уже, там, в Саратоге, вместе с Хаимом. Говорят, там решающее сражение этого года будет, с войсками генерала Бергойна".

— Филадельфию все равно британцы заняли, — Констанца сложила газету и поджала губы. "Теперь тете Эстер и дяде Хаиму не пожениться. Тут же нет синагоги, в Бостоне".

— И в Ньюпорте британцы, и в Нью-Йорке, — вздохнула миссис Франклин. "Разве что раввин сюда приедет, в Бостон. Эстер говорила — можно так".

— Поженятся, — уверенно сказала акушерка. "Войска на зимние квартиры встанут, и на Хануку, поженятся. Они уже и Меиру написали, на Карибы. Тот приехать не сможет, конечно, опасно это, пока война идет. Потом отпразднуют, все вместе. А прочитала ты отлично".

— Я знаю, — с достоинством ответила Констанца. Выглянув в открытое окно, — осень была теплой, — она обрадовано крикнула: "Тетя Эстер! Кто?"

— Мальчик, — устало улыбнулась та, стоя с саквояжем в руках, прислонившись к калитке. "Все хорошо прошло, миссис Франклин, как вы и говорили — десять фунтов почти".

— Сейчас на стол накроем, — акушерка открыла ей дверь, — а потом ложись и спи, в полночь тебя подняли, все же. Констанца, — она обернулась к девочке, — иди, вымой руки.

Эстер обвела глазами скромную переднюю, дома Горовицей. Присев на сундук, зардевшись, она стала перебирать в белых пальцах край простого, темного платья: "Миссис Франклин, мне неудобно очень…Вы не последите за Констанцей несколько дней? Доктор Абрахамс меня берет в тот обоз, что в Саратогу отправляется…"

Акушерка присела рядом и положила себе на плечо изящную, с уложенными на затылке черными косами, голову девушки. "Послежу, конечно, на вызовы ее возьму, если что — она поцеловала Эстер в щеку, — а ты езжай, жениха своего повидай. Соскучилась, ведь, с августа?"

Эстер кивнула: "Сейчас октябрь, праздники только закончились. Почти три месяца мы не виделись. Теперь, с войной этой — неизвестно, когда еще встретимся. Хаим говорил, в декабре они в тыл отходят, но ведь до этого — сколько еще сражений".

— И ни о чем не волнуйся, — твердо заключила миссис Франклин, поднимаясь. "Пошли, очаг-то горел, так что я и суп сварила, и курицу потушила. Хлеб еще вчерашний остался. Поешь, и ложись, а мы с Констанцей в гавани погуляем, чаек покормим".

Эстер неудержимо зевнула. Поднимаясь, взяв сухую руку старой женщины, она приложила ее к щеке: "Миссис Франклин…"

— Ничего, — та подтолкнула ее, — следующим годом у тебя принимать буду.

Эстер покраснела: "Теперь и раввину из Филадельфии не приехать — говорят, там из города британцы никого не выпускают, шпионов боятся".

— И очень правильно, пусть опасаются, — тонкие губы миссис Франклин растянулись в улыбке. Она, склонив голову, посмотревшись в зеркало, поправила холщовый чепец. Над входом в дом висел американский флаг, чуть колышась на легком ветру с моря.

— Красивый, — одобрительно сказала миссис Франклин. Женщины закрыли дверь, и пошли в столовую.

Эстер лежала на узкой кровати, рассматривая беленый потолок комнаты. "Бедная Мирьям. Она ведь тут жила. Больше года, как о ней ничего не слышно. Дэниел молчит, не говорит ничего, но видно — как он переживает. И Хаим тоже — себя винит".

Девушка перевернулась и обняла холщовую подушку. "Иосиф, — она вспомнила веселые, темные глаза брата и всхлипнула. "Господи, кадиш по нему читают, конечно, но все равно, все равно…, - Эстер тяжело вздохнула. "Как одиноко мне было, когда сюда приехали. Люди все хорошие, и в Чарльстоне, и в Филадельфии, и здесь, но все равно — одиноко. А потом…, - она внезапно улыбнулась.

Эстер выжала тряпку, наклонившись над деревянным ведром, и ласково сказала: "Молодец, ты все очень хорошо делаешь".

— Не понимаю, — ехидно отозвалась Констанца, что раскладывала по ящикам большого, открытого шкафа столовое серебро, — я не еврейка, в Бога не верю. Почему я должна убираться перед вашими праздниками?

Эстер вытерла руки о передник, и взглянула на ящик, что стоял посреди кухни: "Надеюсь, капитан Горовиц не рассердится, что мы пасхальную посуду из кладовой достали". Она вспомнила большие, серые глаза и его шепот: "Я вас люблю. Я вас найду".

— Тетя Эстер, — Констанца подергала ее за подол платья, — так почему?

— Потому, — девушка взялась за швабру и стала мыть вымощенный каменными плитами пол, — что ты вырастешь, выйдешь замуж, и тебе надо будет убирать в доме.

— Я никогда не выйду замуж, — Констанца вздернула острый подбородок. "Надо венчаться, а я не верю в Бога. Я буду ученым…"

— Все равно тебе придется убираться, — примирительно заметила Эстер, — в мастерской ученого должно быть чисто. Твоя мама — она была очень аккуратная.

— Это да, — Констанца почесала нос. "Это вы правы, тетя Эстер". Девушка наклонилась. Поцеловав рыжий затылок, она попросила: "Открой, пожалуйста, это, наверное, миссис Франклин".

Эстер проводила взглядом перекрещенную завязками передника спину: "Отсюда даже в Лондон письмо не отправишь — блокада. В Париж я написала, надеюсь, барк доплывет до Франции. Мисс Тео там дальше обо всем позаботится, она хорошая девушка, надежная, переправит почту в Англию. И все равно — пока война не закончится, нечего и думать, чтобы Констанцу через океан везти. Хватит и одного раза".

Эстер повернулась к двери и застыла, с тряпкой в руке. Он стоял на пороге, высокий, в темно-голубом мундире Континентальной Армии. В руках у него была охапка белых цветов.

— Капитан Горовиц к вам, тетя, — церемонно сказала сзади Констанца и, хихикнув, — исчезла.

— Веснянка, — ласково улыбаясь, сказал Хаим. "Для вас, мисс Эстер".

Она бросила тряпку. Вытерев руки о передник, приняв цветы, Эстер всхлипнула: "Я уж и не думала, капитан…"

— Хаим, — он все смотрел в огромные, черные глаза. "Меня пулей зацепило по дороге, но все хорошо, — он поднял ладонь, — не волнуйтесь. Я очень торопился, мисс Эстер, и вот, — он оглядел кухню, — успел.

— Вы простите, что мы у вас поселились…, - Эстер почувствовала, что краснеет. Она спрятала щеки в букете цветов и вдохнула нежный, прохладный запах. "К празднику торопились, капитан? — ее голос задрожал.

— Так и надо, — чтобы вы тут жили, — уверенно ответил Хаим. "А торопился, — он порылся в кармане мундира, — торопился я, потому что иначе я бы потом до лета не сделал то, что я хочу сделать".

— А что вы хотите сделать? — лукаво осведомилась Эстер, все еще прижимая к себе цветы.

— Вот это, — ответил Хаим, и, наклонившись, поцеловал ее. "Сейчас упаду, — подумала девушка. "Господи, как хорошо. Не верю, не верю, что так бывает".

— Дай-ка руку, — он, на, мгновение, отстранился, и достал из бархатного мешочка простое, серебряное кольцо. "Я деревнями пробирался, — смешливо заметил Хаим, — там с ювелирными лавками плохо. Это мне кузнец смастерил, из доллара".

— Самое прекрасное на свете, — Эстер почувствовала, как он надевает ей кольцо на палец. Привстав на цыпочки, обняв его, она шепнула: "Поцелуй меня еще".

— Я буду тебя целовать каждый день, Эстер, — до конца наших дней, — просто ответил Хаим. Они так и стояли, прижавшись, друг к другу, на прибранной кухне, рядом с ведром. В открытом окне шелестела зеленая ветка клена, на которой раскачивался, распевался жаворонок.

 

Саратога

На главной дороге было шумно. Дэниел, обогнав телеги с ядрами, обернувшись, вглядываясь в ровные ряды палаток, присвистнул: "Пятнадцать тысяч человек у нас. И у Бергойна — почти столько же. Первое сражение он выиграл, теперь второе нас ждет, решающее. Британцы тут, конечно, в мешке. Помощи им ждать неоткуда, разве что с запада, — Дэниел помрачнел и посмотрел на далекие, синеватые вершины гор.

— Где же этот проклятый Кинтейл, с его индейцами? Если они ударят исподтишка…, - капитан вздохнул. Толкнув тяжелую, деревянную дверь неприметного, серого дома, он снял треуголку: "Капитан Вулф, по вызову его превосходительства генерала Арнольда".

В кабинете было накурено. Дэниел закашлялся: "Простите, ваше превосходительство".

Арнольд оторвался от карты. Его красивое, чуть обрюзгшее лицо расплылось в улыбке: "Ты же на плантации вырос, Вулф, у вас там все курят".

— Я не курю, — коротко ответил Дэниел. Он увидел конверт, что лежал перед генералом. Арнольд перехватил его взгляд. Достав письмо, развернув его, генерал перебросил Дэниелу листок: "Читай".

— Судя по донесениям из Парижа, — Дэниел узнал почерк. Он, было, хотел что-то сказать, но Арнольд велел: "До конца читай".

— Судя по донесениям из Парижа, король Людовик готов вступить в военный и политический альянс с Тринадцатью Колониями. Маркиз де ла Файет, который, как ты знаешь, с лета сражается на нашей стороне, рекомендует, в добавление к мистеру Франклину, послать в Париж кого-то из наших молодых офицеров, для того, чтобы он представлял интересы армии. Мы считаем, что лучше капитана Вулфа никого для этой миссии не найти. Поэтому, после того, как войска разместятся на зимних квартирах, он должен отплыть во Францию.

Дэниел посмотрел на подпись. Отдав бумагу, он спокойно пожал плечами: "Я не поеду".

— Это приказ генерала Вашингтона, — угрожающе краснея, сказал ему Арнольд. "Ты что себе позволяешь, мальчишка!"

— Я не поеду, — упрямо повторил Дэниел. "Более того, ваше превосходительство, я принес рапорт, — он порылся за отворотом мундира, — я прошу перевести меня в виргинскую дивизию, под командование генерала де ла Файета, — он положил рапорт на стол и добавил: "С зимы".

Арнольд прошелся по комнате, и, выбил трубку: "Я знаю, там у тебя какие-то дела с индейцами. Де ла Файет мне говорил, что ты с ним хочешь к Шести Племенам отправиться, после того, как мы в тыл отойдем".

— У меня пропала, — Дэниел помолчал, — невеста. Год назад, ваше превосходительство. Сестра капитана Горовица, того, что вы отметили в приказе, на прошлой неделе.

— Да, который полсотни раненых с поля боя вытащил, — Арнольд почесал напудренные волосы. Зорко прищурившись, он посмотрел на юношу. Тот стоял прямо, откинув русую, коротко стриженую голову, чуть загорелое от осеннего солнца лицо было спокойно. Красивые, длинные пальцы сжимали простую рукоятку шпаги.

— Три ранения, — вспомнил Арнольд, — и всегда возвращался в строй. Что мне там говорили — отец его лучший друг генерала Корнуоллиса, богач, каких мало, рабовладелец. А этот даже денщика отказался брать, хотя можно ему, по званию.

— Так вот, — Дэниел продолжил, положив руку на карту, — ваше превосходительство, моя невеста…она исчезла после того, как побывала в лагере лорда Кинтейла. Вы же знаете, он где-то тут, со своими индейцами. Если бы вы мне разрешили разведку…

— Не разрешаю, — холодно ответил Арнольд. "Незачем рисковать людьми, тем более, перед решающим сражением".

— Только я и еще один доброволец, — горячо сказал Дэниел. "И все, ваше превосходительство, пешком, без лошадей. Я прошу вас…"

Арнольд потянулся за пером и поставил росчерк на рапорте. "Переходи к де ла Файету, — сварливо велел он, — тем более ты сам виргинский. И генералу Вашингтону напиши. Объясни ему, что хочешь воевать дальше".

— Я поеду, — Дэниел улыбнулся. "Поеду, генерал Арнольд. И во Францию, и вообще — туда, куда меня пошлет страна. Но пока я нужен здесь. Разрешите идти? — он надел треуголку и вытянулся.

— Ладно, иди, бери своего добровольца, — махнул рукой генерал. Когда Дэниел уже стоял у двери, он тихо добавил: "Вы там осторожней. Помнишь же, что с этой девушкой случилось, Джейн Мак-Кри, летом еще?"

— Помню, — ответил Дэниел и вышел. Арнольд посмотрел ему вслед. Затянувшись трубкой, генерал пробормотал: "Это были индейцы Кинтейла, больше некому. Бергойна после того грязью облили — как он вообще позволил такое, в своих войсках. Что это у нас писали? — Арнольд порылся на столе, и нашел газету: "Невозможно поверить, что знаменитый генерал Бергойн, в котором соединились лучшие качества джентльмена, солдата и ученого, нанимает жестоких дикарей, скальпирующих европейцев и, более того, платит им за каждый скальп".

Арнольд отбросил газету: "И недурно платит, по слухам, у Кинтейла их чуть ли не тысяча, этих индейцев. Он себе берет процент с каждого скальпа. После войны отстроит замок, не иначе. А у меня — он усмехнулся, — Конгресс требует отчета за деньги, потраченные в канадской кампании. Ну да ладно, — генерал раздул ноздри, — сейчас Бергойн сдастся, и к нам рекой потечет французское золото".

Он приоткрыл дверь и велел адъютанту принести кофе.

Дэниел заглянул в госпитальную палатку и поморщился — низкий, страдальческий крик несся на улицу. Лошади у коновязи заволновались, заржали. Хаим, что стоял к нему спиной — в холщовом фартуке поверх сюртука, — ласково сказал: "Рядовой, чем больше вы будете кричать, тем дольше это затянется".

— Больно! — злобно выплюнул человек, что лежал, привязанный к деревянному столу. "Опиума дайте!"

— Опиум мы бережем для сложных операций, — Хаим взял в руки скальпель, — а у вас надо вскрыть нарыв. Это и мгновения не займет. Держите его, как следует, мистер Харпер, — кивнул Хаим чернокожему, мощному санитару.

— Убери руки, черномазый! — выругался больной. Дэниел услышал холодный голос Хаима: "Очень жаль, рядовой, но я ошибся. Сложный нарыв, придется покопаться".

Дэниел фыркнул себе под нос и громко сказал: "Капитан Горовиц, как закончите — я вас жду у мамаши Молли. Ее старик сегодня с утра рыбу ловил, я видел".

Рядовой опять заорал. Хаим, повернувшись, улыбаясь, подмигнул Дэниелу.

— Держи, — сказал Хаим, устраиваясь за грубым деревянным столом. "Последний, из личных запасов". Дэниел разрезал лимон. Выжимая его на жареную форель, юноша ухмыльнулся: "Ты же мне говорил, что обоз из Бостона идет, с лекарствами и продовольствием. Так что лимоны вам наверняка привезут, от цинги".

— Картошку ешьте, еще осталась в погребе, — велела мамаша Молли, поставив перед ними глиняный кувшин с пивом. "С этой войной и не посадить было ничего. Топчетесь, как кони, туда-сюда, туда-сюда".

Она почесала полуседые волосы под чепцом, и, вздохнув, — пошла к стойке.

— Вот именно, — помрачнел Дэниел, — туда-сюда, туда-сюда. Хоть бы уж быстрее этот Бергойн капитулировал, а то они тут уже все фермы разграбили или сожгли. Арнольд мне разрешил разведку, кстати, — он разлил пиво по глиняным стаканам.

— Я пойду с тобой, — спокойно сказал Хаим. "Один ты туда, — он махнул рукой на запад, — не отправишься".

Дэниел посмотрел на него. Выпив, он помолчал: "Я Фримена хотел взять. То есть, у меня весь батальон вызовется, но Фримен парень ловкий, и я ему доверяю".

Хаим покраснел. Дэниел мягко сказал: "Ты же помолвлен, дружище. Не лезь на рожон, хотя бы сейчас. Встань под хупу, и тогда уже — рискуй жизнью. На поле боя я тобой не командую, не могу запретить лезть в самое пекло, а тут…"

Хаим мрачно, молча, ел, а потом вздохнул: "С хупой тоже — где я раввина возьму? В Филадельфию ехать опасно. После моего вояжа за линию фронта обо мне тоже листовки стали печатать. Пятьсот долларов тому, кто сообщит о местонахождении опасного шпиона патриотов".

— Еще пирог тыквенный и кофе, — предупредил его Дэниел. "Он скверный, правда, но хорошего кофе тут взять неоткуда".

Он откинулся к хлипкой, деревянной стене: "Странно, у Мэтью уже ребенок родился. Интересно, племянник у меня, или племянница. Марта молодец, они с доктором Макдональдом Хаима спасли. Отважная девушка, ничего не скажешь. Так вот кто сведения из Виргинии передавал. И сдался ей этот Мэтью, — он усмехнулся. Глядя на друга, Дэниел спросил: "А у вас что, как у нас — обязательно, чтобы раввин был?"

— Нет, — Хаим отпил кофе и поморщился: "Действительно, дрянь, хоть пирог вкусный. Надо, чтобы был миньян — десять евреев, и все. И брачный договор, но его самим написать можно".

— Можно подумать, ты в Бостоне десять евреев не найдешь, — сочно заметил Дэниел. "Тут, в лагере, вас полсотни. Даже молитесь с утра".

— И, правда, — хмыкнул Хаим, — что это я? Так и сделаем, как только в тыл отойдем. Говорят, — он вытер губы салфеткой, — тебя во Францию хотят послать, представителем от армии?

— Все-то вы знаете у себя в госпитале, — пробормотал Дэниел. Решительно тряхнув головой, он добавил: "Я отказался".

— Очень правильно, — заметил Хаим. Посмотрев в окно, врач усмехнулся: "Вот и мой Харпер. Наверняка, у кого-то из наших генералов зуб заболел. Харпер так бегает, только когда начальство нас навещает".

— Капитан Горовиц! — негр вытянулся перед столом. "Там обоз пришел, из Бостона, с продуктами и медикаментами".

— Лимоны привезли! — радостно крикнул кто-то из офицеров от стойки.

— И не только лимоны, — медленно сказал Дэниел, поднимаясь. Хаим обернулся — она стояла у входа в таверну. В черных, пышных косах блестело солнце, простое платье было прикрыто холщовым передником.

— Капитан Горовиц, — она вскинула большие глаза, — вы будете принимать лекарства?

— Я, мисс Мендес де Кардозо, — широко, радостно улыбаясь, ответил Хаим. "Я и никто другой".

— Это шарф, — строго сказала Эстер, — носи обязательно, скоро холода настанут. Это, — она выложила из сумы оловянную флягу, — изюмное вино. Я сама делала, хоть Шабат будет, чем встретить…, Это печенье…, - она стала рыться в суме. Хаим внезапно взял ее за руку.

В палатке было тихо, снаружи слышались сигналы к вечернему построению, дул легкий, еще теплый ветерок. Девушка, глядя на него, спросила: "Что?".

В его серых глазах играли искорки смеха. "Давай поженимся, — улыбнулся Хаим. "Прямо здесь. Сейчас спокойно, в ближайшую неделю сражения не будет. Отпуск мне на сутки дадут. Все равно обоз только через три или четыре дня обратно идет. Пожалуйста, любовь моя".

Она помолчала. Встряхнув черноволосой головой, так и держа в руках мешочек с печеньем, Эстер приникла головой к его груди. "Маленькая, какая она маленькая, — нежно подумал Хаим. "Я же слышу, как ее сердце бьется".

— А кольцо будет, — он рассмеялся, — у мамаши Молли старик — тоже кузнец. Золотую монету возьму и сделаю.

— Опять? — она всхлипнула и показала ему палец, на котором блестело колечко.

— Опять, — кивнул Хаим и поцеловал ее куда-то в затылок. От нее пахло сулемой и травами. "Я тебя люблю, — тихо сказала Эстер, — так люблю, Хаим. Конечно, давай поженимся. А хупа? — она нахмурилась.

— Найдем, — он взял ее лицо в ладони: "Счастливей меня никого нет на земле, понятно?"

Эстер покраснела: "Река тут есть, завтра на рассвете окунусь". "А как же…, - тихо спросила она и обвела рукой палатку: "Прямо здесь? Я ведь у миссис Молли остановилась, там комната совсем маленькая, и шумно очень".

— Нет, конечно, — Хаим ласково обнял ее. "Здесь источники горячие милях в десяти к западу, там избушка есть, муж миссис Молли до войны срубил. Мы туда за водой телеги отправляем, она очень полезна для раненых, как в том городе, в Нижних Землях, ты мне о нем рассказывала…"

— Спа, — улыбнулась Эстер.

— Угу, — кивнул Хаим. "Поверь мне, как тут все успокоится — там гостиницы начнут строить, сержант Фримен, уже думает, как бы ему тут со своим постоялым двором обосноваться. Туда и поедем, возьмем пару лошадей. А потом я тебя провожу и уже на Хануку встретимся, — он погрустнел.

— Недолго, — Эстер стала целовать его, — тихо, нежно, чуть касаясь губами лица. "Теперь ничего не страшно, любимый, теперь мы поженимся, и все будет хорошо. Садись, — она подтолкнула его к койке, — сейчас я тебя кормить буду, и кофе я тоже привезла".

Потом, прибравшись, она устроилась рядом, с оловянной чашкой в руках, и устроила голову у него на плече: "Пока ты там оперировал, я с Дэниелом поговорила. Он в виргинскую дивизию переходит. Хочет потом, зимой к индейцам отправиться".

— И я вместе с ним, отпуск возьму, — Хаим взял ее руку и приложил к щеке. "Надо найти Мирьям, и мы это сделаем. Как странно, — мужчина вдруг улыбнулся, — мы с тобой родственники".

— Очень дальние, — озорно сказала Эстер и посерьезнела: "А как ваш предок сюда попал, в Нью-Йорк?"

Хаим поцеловал ее в щеку. "Помнишь, я тебе рассказывал — они приплыли из Амстердама в Суринам, а потом на их поселение напали испанцы. Этот Хаим Горовиц успел убежать со своей сестрой, младшей, в джунгли. Она дала ему свой кинжал, — тот, что у Мирьям сейчас, — и он отправился посмотреть, — что случилось с поселением. Там уже все было сожжено, никого не осталось, — Хаим помолчал и прижал Эстер поближе.

— Он заблудился, и так и не нашел сестру. Вышел к океану, а потом добрался до Маурицстада, это в Бразилии. Когда португальцы захватили те места — отплыл на корабле "Санта-Катерина", сюда, в колонии. Это сто двадцать лет назад было, — Хаим вздохнул: "А что стало со всеми остальными, — его матерью, братьями, сестрами — так и не известно".

Эстер помолчала. Отпив кофе, она спросила: "А другие, те, кто к Шабтаю Цви поехал? Этот Элияху Горовиц и его сыновья? Что с ними случилось?"

— Наверное, как и Шабтай, — магометанство приняли, — он поцеловал нежную руку: "Сейчас пойду на поклон к доктору Абрахамсу — пусть ктубу нам напишет. У меня тут, в армии, совсем почерк испортился. Завтра, — он, на мгновение, закрыл глаза, и почувствовал прикосновение ее губ. "А тебе не надо подавать рапорт, — лукаво спросила Эстер, — ну, что ты жениться хочешь?"

— А я еще весной подал, и мне разрешили, — лениво ответил Хаим. Поднявшись, он внезапно подхватил ее на руки. Черные волосы растрепались. Девушка, прильнув к его губам, выдохнула: "Завтра!"

Три человека неслышно шли через осенний, блистающий алым и золотым лес. Широкие плечи первого были обтянуты кожаной, с бахромой, индейской курткой, черная коса спускалась на спину, к поясу был привешен кинжал в расшитых ножнах.

Он застыл, и бросил своим спутникам: "Тише!"

Индейцы замерли, услышав треск валежника.

— Олень, — усмехнулся главарь, и они направились дальше. Поднявшись на вершину холма, Кинтейл осмотрел свой лагерь: "Тысяча человек. От генерала Бергойна я деньги получил — пора и на запад. Все равно этот слюнтяй собирается капитулировать. Такой же хлюпик, вроде этого герцога Экзетера — правильно, что его отозвали. Тут не Старый Свет, тут свои правила".

Он спустился в долину, и, сопровождаемый приветственными криками, — прошел к своему вигваму. "Братья! — крикнул Кинтейл. "С вами говорю я — Менева, воин, ваш товарищ, человек, который спит с вами под одним небом, и сидит у одного костра!"

— Брат! — раздалось из рядов. Кинтейл, обведя взглядом смуглые, в татуировках лица, мушкеты и ножи в сильных руках, улыбнулся. "Для меня честь — вести вас в бой, и умирать рядом с вами, братья! Однако тут, — он обвел рукой лес, — нам делать больше нечего. Я принес нам золото. Мы разделим его на всех, а потом повернем на запад, туда, где нас ждет победа над слабыми духом, над теми, кто продался белым. Мы покажем, им, как воюют настоящие ходинонхсони!"

Толпа заревела. Кинтейл, глубоко вдохнув, дернув ноздрями, тихо добавил: "Каждый из вас получит свой вигвам, своих лошадей и своих женщин. Это говорю вам я, Менева, человек, который никогда не лжет своим братьям! Вы пойдете за мной?"

— Да! — услышал Кинтейл. Протянув к индейцам руки, он уронил голову: "Я знал, братья, знал — мы связаны одной кровью".

Толпа молчала. Кто- то сзади, рыдающим голосом крикнул: "Вождь! Великий Менева!"

— Вождь! Вождь! — услышал Кинтейл, и, сложив руки у груди, поклонился своим воинам.

Он снял с костра едва обжаренное оленье мясо, и, посмотрел вверх, на закатное, багровое небо: "Я помню, там, на западе, есть земля, где золото лежит под ногами. Очень хорошо. Они пойдут за мной куда угодно, мои люди, они мне доверяют. Вырежем несколько стойбищ, они получат лошадей и женщин, как я и обещал, а потом отправимся дальше".

Он прожевал мясо. Откинувшись назад, опираясь на локоть, Кинтейл принял от сидящего рядом индейца трубку. Тот взглянул на испещренное шрамами лицо, на холодные, голубые глаза, и поежился. Кинтейл затянулся, и, молча, выпустил дым: "Только сначала я уведу с собой белую женщину. Мне нужны сыновья с хорошей кровью, хватит и одного ублюдка. Хорошо еще, что сдохла девчонка".

Он положил на ладонь красный кленовый лист: "Красиво тут, Ахисенейдей. Не жалко тебе будет уходить?"

— Воин идет за вождем, — заметил индеец. Кинтейл, взглянул на восток, туда, где небо уже окрашивалось в темно-синий, густой цвет ночи: "Да, ты прав. Спасибо тебе, брат, спасибо вам всем".

Индеец потрогал привешенные к поясу высохшие скальпы: "Тебе тоже надо добыть их, Менева".

— Конечно, — пообещал Кинтейл. Отдав индейцу трубку, вытянувшись на оленьей шкуре, он увидел, как заходит солнце над горами. "Хорошо, — вздохнул он, закрыв глаза. "Вот сейчас — и вправду, все стало — как надо".

Мамаша Молли оглядела девушку с ног до головы. Вздохнув, она подперла щеку рукой:

— Ну и красавица же ты, дорогая моя, повезло капитану Горовицу! Лошади для вас готовы, — она выглянула в окно, — после свадьбы сразу садитесь и уезжайте. Мы тут по стаканчику всем нальем, за ваше здоровье. Пошли, — она поправила венок из осенних листьев на голове девушки. Открыв перед ней дверь, Молли усмехнулась: "Смотри-ка, народу сколько собралось".

Лагерь был залит низким, предвечерним солнцем. Эстер увидела большой американский флаг, что держался на вбитых в землю шестах. "Какой Хаим красивый, — нежно подумала она, идя к хупе. "И Дэниел рядом, у него кольцо. Господи, в Бостон вернусь уже — миссис Горовиц. А потом война закончится, и у нас будут дети. Много, — она почувствовала, что краснеет, и услышала крики: "Ура! Ура капитану и миссис Горовиц!"

— Я тебя люблю, — тихо, наклонившись к ней, сказал Хаим, когда Эстер, обойдя три раза вокруг хупы, — встала рядом. "И буду любить всегда".

— Пригодилось изюмное вино, — смешливо подумала Эстер, глядя на то, как доктор Абрахамс, сдвинув очки на кончик носа, — поднимает оловянный бокал.

— Благословен Ты Господь, Владыка мира, создавший плод виноградной лозы, — сказал он, откашлявшись. Эстер попросила: "Господи, как мне мама пела — без горя и несчастий. Чтобы все было без горя и несчастий, прошу тебя".

Она почувствовала прикосновение кольца. Эстер увидела, как блестят его серые глаза.

— Спасибо, спасибо тебе, — Хаим все не выпускал ее руку. Наконец, улыбнувшись, он громко проговорил: "Смотри, ты посвящаешься мне в жены этим кольцом по закону Моше и Израиля".

— Господь, Бог наш, да зазвучат вскоре в городах Иудеи и на улицах Иерусалима голос радости и голос веселья, голос жениха и голос невесты, — раздался голос доктора Абрахамса. Хаим, подождав, пока Дэниел завернет в салфетку стакан — наступил на него.

— Мазл тов! — закричали со всех сторон. Дэниел весело сказал: "Целый день я их учил. А стрелять генерал запретил, все-таки сражение скоро, незачем порох тратить. Бегите, — подтолкнул он Хаима и Эстер, — вам же вдвоем побыть надо".

Солдаты выстроились в два ряда. Эстер, взяв за руку мужа, пробежав под скрещенными мушкетами, — влетела в дверь таверны.

— Прямо сейчас, — потребовал Хаим, прижав ее к себе. "Прямо здесь". Она рассмеялась, и, нежась под его поцелуями, надевая лежащий на столе чепец, велела: "Потерпи. Я с утра халы испекла, и миссис Молли мне бутылку рома отдала. Потерпи, капитан Горовиц, всего десять миль…"

— Невозможно, — он повернул жену спиной к себе. Целуя белую шею под воротником платья, Хаим сердито ответил: "Я почти год терплю, только о тебе и думаю. Все, пошли, — он потянул ее за руку, — слышишь, нас уже ждут".

На дворе расставляли столы. Эстер, улыбнувшись, подняв вверх свежий хлеб, благословив его, крикнула: "Господа, приятного аппетита, и спасибо вам большое!"

Солдаты восторженно загудели. Дэниел, посмотрев на то, как Хаим помогает сесть жене в седло — поманил его к себе.

— Мы там с сержантом Фрименом уже побывали, — он подмигнул юноше, — все, как в лучшей гостинице, капитан Горовиц.

— Когда вы идете? — тихо спросил Хаим. "Сегодня?"

— Угу, — едва слышно ответил Дэниел. Пожав другу руку, он улыбнулся: "Счастья вам!"

— А ему? — вдруг подумал Хаим, глядя на Дэниела. Он стоял — высокий, стройный, прислонившись к створке ворот, и махал им рукой. "И у него будет, — твердо сказал себе Хаим. Нагнав жену, перегнувшись в седле, он шепнул: "Лошади хорошие, я бы и рысью поехал".

Эстер пришпорила своего коня. Два всадника понеслись по дороге, ведущей на запад.

— Эх, — услышал Дэниел голос сзади, — и когда мы с Салли только поженимся, капитан?

— Скоро, — уверенно ответил мужчина. Обернувшись к сержанту, он вздохнул: "Давай, Нат, перекусим, и пора нам отправляться. Мушкеты брать не будем, обойдемся пистолетами и кинжалами".

— Курицу я готовил, — гордо сказал Натаниэль, — пойдемте, капитан, вы такую на сто миль вокруг не найдете.

Дэниел посмотрел на запад — но лошадей уже не было видно, только легкая пыль все еще висела в томном, вечернем воздухе.

Хаим чиркнул кресалом и зажег свечу. Пахло соснами, было слышно, как неподалеку журчит источник. Эстер ахнула: "Смотри!"

Душистое, мягкое сено было накрыто холщовыми простынями, рядом лежали подушки, и меховая полость. На столе, в глиняном кувшине, была чистая, родниковая вода.

— Это Дэниел и сержант Фримен, — он усмехнулся, развязывая ленты ее чепца. "Они этой дорогой сегодня в разведку пойдут. С утра тут были, местность осматривали. Будут индейцев искать".

Эстер замерла: "Индейцев?"

— Да они с войсками Бергойна, — Хаим медленно расстегивал пуговицы на ее платье, — беспокоиться нечего, это далеко. И у меня тут мушкет, пистолет, шпага…, - он смешливо поднял бровь.

— Ты хорошо вооружен, — томно сказала жена, откинув голову назад, расплетая косы. "И умею всем этим пользоваться, — заверил ее Хаим, опускаясь на колени. В сумраке ее грудь — небольшая, высокая, — отливала жемчугом.

— Я читала…, в газете, — задыхаясь, шепнула Эстер, запустив пальцы в его светлые волосы.

— Они преуменьшают мои достоинства, — платье упало на деревянный пол. Хаим, застонав, прижавшись к ней, целуя нежное, мягкое бедро, услышал сверху: "Я хочу…, сама убедиться".

— Вот сейчас, — он легко подхватил ее на руки и опустил на сено. "Господи, как сладко, — подумала Эстер. "Как хорошо, я и не думала, что так бывает. Как я его люблю, и слов таких нет". Она потянулась вверх, и, уронив голову на его плечо — нашла губами его губы.

Сухие ветки едва слышно затрещали. Индеец, прислушавшись, сказал своему товарищу: "Там кто-то есть, у источника".

Ночной лес был тихим. Наверху, в огромном, чистом небе, сияли, переливались звезды. Шуршали крыльями птицы, с запада, из-за гор дул свежий, прохладный ветер.

Они поднялись и, осторожно ступая, пошли к темнеющей вдалеке сторожке, держа в руках короткие мушкеты.

К открытому окну была прилеплена оплывающая свеча, у коновязи стояли две лошади.

— Еще! — услышали они томный, ласковый голос женщины. "Еще хочу, прямо сейчас! Я люблю тебя, — она засмеялась сквозь слезы. Мужчина ответил: "Сколько угодно, счастье мое, до самого утра и еще целый день. Вот так, — раздался шорох, женщина застонала, и крикнула: "Хочу! Хочу тебя!"

— Ты моя, — сквозь зубы ответил мужчина. "Слышишь, ты моя, навсегда, я люблю тебя!"

Женщина опять закричала — громко, радостно. Индеец шепнул: "Менева. Надо его привести, он хотел себе жену их крови. Пусть посмотрит на нее".

Товарищ кивнул головой. Они медленно, ступая по своим следам, стали отходить в лес. Кусты заколыхались, и опять распрямились, лошадь, подняв голову, — тихо заржала. От родника все доносился женский крик — свободный, счастливый.

Эстер проснулась, и, ощутив его тепло рядом, не открывая глаз, — улыбнулась. Хаим лежал, обнимая ее, прижав ее к себе. Эстер, едва заметно потянулась: "Как хорошо. Господи, как мы кричали, всех зверей распугали, наверное. Пойду, искупаюсь, — она высвободилась из его рук, и, как была, обнаженная, — открыла дверь избушки.

На поляне еще стоял туман, трава была покрыта росой, первые лучи солнца золотили верхушки сосен. Эстер собрала растрепанные волосы на затылке. Встав на прохладную траву, вздрогнув, она добежала до источника, что журчал в своем каменном ложе. "Какая она теплая, — Эстер блаженно погрузилась в воду и услышала веселый голос мужа: "А я тебя искал".

— Какой он красивый, — подумала Эстер, покраснев. Хаим опустился рядом. Усадив ее к себе на колени, он тихо спросил: "Поняла, зачем искал?"

— Кажется, да, — девушка подставила ему губы. Он распустил жене волосы, и, целуя нежную шею, белые плечи, усмехнулся: "А теперь?"

— О да, — томно сказала Эстер. "Да, Хаим! Прямо здесь? — она улыбнулась. "Я потерплю, — пообещал ей муж, — но недолго. Пошли, — Хаим поднял ее на руки и вынес из воды.

— Как…, в раю, — шепнула ему Эстер, когда он опускал ее на землю. "Так не бывает…"

— Бывает, — он застонал, и, прижимая ее к себе, целуя чуть дрожащие веки, добавил: "Теперь так будет всегда, любовь моя".

Эстер закричала, вырывая нежными пальцами траву. Хаим еще успел подумать: "Господи, спасибо тебе".

Они лежали, тяжело дыша, обнимая друг друга. Девушка грустно сказала: "Жалко, что уезжать надо".

— На Хануку, — он погладил жену по спине, — я приеду, и сразу отведу тебя в спальню. Не выпущу оттуда дня три, по меньшей мере. Иди сюда, — он перевернулся на спину и застыл.

— На Хануку я уже, наверное, носить буду, — зардевшись, подумала Эстер. Увидев глаза мужа, она спросила: "Что такое?"

— Надо одеться и немедленно уезжать отсюда, — Хаим потянулся и снял с куста обрывок бахромы. "Тут были индейцы, ночью. Быстро, — он поцеловал жену и помог ей подняться. "Чтобы и духу нашего тут не было".

— Но они, же ушли, — недоуменно сказала Эстер, оглядываясь.

— Просто делай, как я говорю, — Хаим подтолкнул ее к двери, и еще раз повторил: "Быстро".

Дэниел замер. Оглядываясь, он подумал: "Правильно меня отец учил — в лесу нельзя шуметь. Отец…, - он поморщился, вспомнив запах табака, и его веселый голос: "Отлично стреляешь, малыш, не зря я тебе в три года пистолет подарил".

Они стояли на берегу небольшого ручья. Натаниэль тихо спросил сзади: "Капитан, а почему они уходят? И Кинтейла мы так и не увидели".

— Не знаю, — Дэниел пожал плечами. "Но этой тысячи индейцев у Бергойна не будет, поверь мне. А Кинтейл, — он усмехнулся, — мы же с тобой во все вигвамы не заглядывали. Может, он вообще в ставке. Пошли, — он кивнул головой, — нам надо быстрее добраться до лагеря, обрадовать генерала Арнольда".

Они перебрались через поток, ступая по мокрым камням. Дэниел, подняв голову вверх, рассматривая утренний, почти беззвучный лес, вздохнул: "Где же Мирьям? Может быть, погибла? Как ее здесь найдешь, да и где искать? Жить дальше, вот и все. Как получится".

— Поохотиться бы, — бормотал себе под нос сержант Фримен. "Тут олени, индейки, рыбы — хоть руками лови, а у нас одна солонина и каша кукурузная. Хоть ром дают, пусть и разбавленный. После войны, капитан, когда я постоялый двор открою…"

— Тише, — шикнул на него Дэниел. "После войны я сам приеду и проверю, — что там у тебя за бургундское в погребе будет. А пока еще война не закончилась, так, что смотри по сторонам".

Они шли по узкой, еле заметной тропе, вокруг был высокий кустарник. Дэниел усмехнулся: "Вот сейчас выберемся к источнику — а там капитан Горовиц с женой. Неудобно получится. Хотя нет, они еще спят, наверное. Я бы спал, — он вспомнил берег реки в Филадельфии, ее горячие, ласковые губы. Встряхнув головой, Дэниел велел сержанту: "И не топай так".

— Да тут нет никого, — обиженно заметил Фримен. Из-под их ног выпорхнула какая-то птица. Дэниел услышал приглушенные голоса, — где-то вдалеке, впереди них.

Кинтейл зашел в открытую дверь избушки. Принюхавшись, подняв пересеченную шрамом губу, он обернулся к индейцам: "Белые уже сбежали, братья".

Он посмотрел на разбросанные простыни. Наклонившись, Кинтейл вдохнул свежий, чуть металлический запах крови: "Еще можно догнать, дорога тут одна. Нет, рисковать не стоит, патриоты рядом, в десяти милях".

— Ладно, — Кинтейл снял с плеча мушкет и подогнал индейцев: "Спасибо вам, братья, но их мы отпустим. Я не хочу, чтобы из-за какой-то белой шлюхи проливалась кровь благородных воинов".

— Ты всегда сможешь взять жену из наших племен, Менева, — заметил один из индейцев, отпив из кувшина. "Любой отец будет рад отдать дочь такому вождю".

— Зачем мне скво, — усмехнулся Кинтейл. "Ладно, может быть, еще попадется по дороге ферма, хотя вряд ли, конечно. Надо было эту Джейн Мак-Кри не отдавать индейцам, а себе оставить, летом, но нет — они меня после этого еще больше стали уважать — вождь подарил им белую".

Он вспомнил отчаянный, нечеловеческий крик стоявшей на коленях, связанной девушки, и индейца, что, сев на ее плечи, собрав в кулак светлые волосы — орудовал ножом. "Зарыть надо было ее, вот что, — хмуро подумал Кинтейл, — а не вешать на дерево, выпотрошенную, со снятым скальпом. Хотя мне теперь какая разница — Бергойну я больше не подчиняюсь. Я теперь вообще никому не подчиняюсь".

Кинтейл взял у индейца кувшин, и, поднеся его к губам — выронил черепки на пол. Один из воинов, коротко вскрикнув, повалился вперед — из разорванного пулей горла хлестала кровь.

— Руки вверх, ваша светлость, — спокойно сказал русоволосый, высокий юноша, в грязной холщовой куртке, что стоял на пороге избушки. "Иначе я стреляю".

— Тот юнец, — Кинтейл незаметным движением потянулся за пистолетом. "Сын мистера Дэвида. Я же читал, он какой-то герой у патриотов. Капитан Вулф".

— Стой, Менева, — не разжимая губ, шепнул индеец рядом. "Скальп лучше снимать с живого".

Прогремел мушкет, снаружи раздался отчаянный крик. Дэниел горько подумал: "Я же его оставил у окна и велел не высовываться. Ну что же ты так, Нат?"

Он выстрелил, не целясь, несколько раз. Успев увидеть, как Кинтейл медленно оседает на пол, как падает рядом с ним индеец, Дэниел рванулся на крыльцо.

Нат полусидел на траве. Дэниел, опустившись на колени, взвалил его на плечи: "Потерпи. Капитан Горовиц с женой не успели далеко уехать. Потерпи, Нат, миленький мой".

— В ребра, — услышал он шепот. Потом Нат потерял сознание, и Дэниел, выбираясь сквозь кусты на дорогу, сказал себе: "Он легкий. Он же изящный, как девушка. Я его донесу, обязательно. Нат, ты только не умирай, нам еще тебя женить надо, надо миссис Бетси освободить — не умирай, пожалуйста".

Дэниел вышел на лесную, пересеченную корнями сосен, устланную сухими иглами дорогу, и увидел в отдалении двух всадников.

— Это Дэниел и Фримен, — Хаим развернул коня. "Сержант ранен". Эстер, ни говоря, ни слова, последовала за ним. Хаим спешился. Скинув куртку, оставшись в одной рубашке, он осторожно положил Натаниэля на землю.

— Черт, — подумал он, — ничего с собой нет. Пуля под ребрами, кровотечение вроде несильное, но надо его на стол, медлить нечего.

— Держи, — из-за его плеча сказала жена. Хаим принял оторванный от подола платья кусок ткани. Кое-как перевязав рану, подняв глаза на Дэниела, он спросил: "Много их там?"

— Трое, — Дэниел вытер пот с лица. "Кинтейл и двое индейцев. Одного я убил, а остальных, кажется, ранил. В сторожке".

— Езжай с Эстер и Натаниэлем к первой заставе, — велел Хаим. "Я схожу туда, проверю, — он кивнул на лес. "Садись на коня, я устрою Фримена впереди. Только не рысью, чтобы его не растрясло".

— Ты никуда не пойдешь, — злым шепотом сказал Дэниел, отведя его в сторону. "Я не разрешаю, Хаим, не смей!"

— Я не отпущу свою жену с раненым одну, по безлюдной дороге, — Хаим стряхнул его руку с плеча. "Сержанта нельзя тут оставлять, он кровью истечет".

— Вот и отправляйся с ним в лагерь, а я пойду обратно, — Дэниел встал перед ним. "Ты не имеешь права мне приказывать, мы в одном звании".

— Имею, — Хаим помог жене сесть в седло и шепнул: "Ни о чем не волнуйся. Скажи Абрахамсу, что пуля могла задеть легкое, пусть будут осторожны. Я скоро вернусь".

Эстер быстро поцеловала его в губы: "Люблю тебя".

— Я тоже, — Хаим поднес к губам ее руку. Обернувшись к Дэниелу, он вздохнул: "Я тебе приказываю, как врач, дружище. Там ведь, — он кивнул на лес, — могут быть раненые, ты им не поможешь, а я помогу. Садись, — он наклонился над Фрименом и весело сказал: "Сержант, не бледнейте так, я еще не переночевал на вашем постоялом дворе!"

Сухие губы Фримена дернулись в едва заметной улыбке: "Вам…, будет нельзя…, капитан…, Горовиц…"

— А я все равно приеду, и миссис Горовиц тоже — рассмеялся Хаим и подтолкнул Дэниела к лошади: "Быстрее, нечего терять время".

— Там Кинтейл, — хмуро сказал Дэниел, принимая сержанта, придерживая его за плечи. "Он же…"

— Он раненый, — ответил Хаим. "Сам же знаешь, я всех с поля боя вытаскиваю — и патриотов, и британцев. И оперирую тоже. Я же врач, — он достал оружие, и велел: "Трогайтесь".

Эстер обернулась и увидела, как улыбается ей муж — нежно, ласково. А потом Хаим нагнул голову, и, с пистолетом в руках шагнул на тропинку, что вела к сторожке.

Кинтейл наклонился над индейцем и увидел, как толчками вытекает кровь из раны в боку. Губы воина медленно синели. "Меня этот мерзавец только зацепил, — мужчина приложил пальцы к шее. "Царапина. Ладно, нечего тут болтаться, пора уходить, — он забрал у индейца нож, и, подтянув к себе его мушкет, услышал стон: "Менева…"

Кинтел поднялся и, не оборачиваясь, — вышел на лужайку. Он уже перебирался через ручей, когда услышал сзади, в кустах чьи-то шаги. Мужчина затаился и увидел, как высокий, светловолосый юноша, с пистолетом в руках, осматривает поляну.

— Вот тут Фримена ранили, — Хаим взглянул на примятую траву. "Из окна выстрелили. Кто-то ушел отсюда, с кровотечением, капли на ступенях".

Хаим застыл и услышал слабый голос откуда-то изнутри. Индеец лежал, скорчившись, замшевая, с бахромой, куртка была пропитана чем-то темным. "Как крови много, — подумал Хаим, становясь на колени, положив пистолет на пол. Он ощупал рану. "Пуля в печени, я ему уже ничем не помогу, нельзя его страгивать с места".

Хаим устроил индейца удобнее. Взяв его руку, он медленно, раздельно, ласково сказал: "Ничего. Это ничего, милый. Я тут, я с вами".

Индеец прошептал что-то на незнакомом языке. Хаим горько подумал: "Сколько раз я это говорил? Сотни раз. На поле боя, когда люди на моих глазах умирали, и когда я тащил раненых до палаток, а приносил уже мертвых, и потом, после операций".

— Не надо тратить силы, — он погладил смуглые, холодеющие пальцы. "Просто отдохните, и все. Отдохните, милый".

— Вот так, — он увидел, как темные глаза подергиваются дымкой, тускнеют. Все еще не отпуская руки индейца, он вздохнул. "Хорошо, что я пришел, — подумал Хаим. "Никто не должен умирать один, и мудрецы нам, то же самое говорят. Надо, чтобы кто-то был рядом".

Он прикрыл труп курткой и почувствовал, как между лопаток ему упирается дуло мушкета. Хаим быстрым, мгновенным движением потянулся за своим оружием. Вскрикнув, он схватился за перебитый пулей локоть. Кинтейл отшвырнул сапогом его пистолет и выстрелил Хаиму в спину.

Доктор Абрахамс бросил один взгляд на лицо Фримена, и велел: "Носилки и немедленно его на стол!"

— Хаим…,-Эстер спрыгнула с коня, — то есть капитан Горовиц сказал, чтобы вы были осторожнее — пуля могла задеть легкое.

— Все будет хорошо, — Абрахамс надел фартук. "Мальчик молодой, здоровый, отлежится. А где капитан Горовиц?"

— Пошел смотреть, что там с другими ранеными, — Дэниел крикнул: "Эй, кто там есть из моего батальона, по коням! Быстро к сторожке, мигом!"

— Я тоже, — Эстер рванулась за ним. "Я с вами!"

— Нет, — Дэниел обернулся, — вы, миссис Горовиц, останетесь здесь. Доктор Абрахамс — под вашу ответственность.

Он вскочил на коня. Эстер, проводил глазами десяток всадников, что помчались на запад, грустно сказала: "Доктор Абрахамс, но как, же так…"

— Совершенно нечего тебе там делать, — проворчал старик, что мыл руки в медном тазу. "Иди в складскую палатку, вчера с вашей свадьбой — не все лекарства разобрать успели. И собирайся потихоньку, завтра мы отправляемся".

Он увидел лицо Эстер и сварливо заметил, вытирая пальцы: "Капитан Горовиц, дорогая моя — не первый день воюет. Перевяжет там, кого надо, и вернется. Все, пойду доставать пулю у Фримена, а то ему еще постоялый двор обустраивать".

Старик рассмеялся, исчезая в палатке. Эстер так и стояла, опустив руки, зло, безостановочно что-то шепча. "Надо было мне с ним остаться, — девушка всхлипнула и вытерла слезы рукавом платья. "Но он бы не позволил, я знаю. Господи, говорили же — индейцы эти безжалостные люди. Только бы все хорошо было".

Она взглянула на чистое, ясное утреннее небо. Бронзовые, золотые листья деревьев чуть шелестели, где-то пела птица, от кухонных палаток тянуло дымком и запахом солонины. "Да вернется твой муж, — услышала она рядом голос миссис Молли. "Яблоко возьми, можно ведь тебе?"

Эстер кивнула: "Какая я голодная!". Она с хрустом стала грызть яблоко, а пожилая женщина усмехнулась: "Сразу видно, времени вы там даром не теряли. Держи еще одно".

Девушка покраснела, и, поблагодарив, — пошла в складскую палатку.

Хаим чуть пошевелился, и, почувствовал боль в спине: "Я же сознание потерял, когда он в меня выстрелил. Только это в сторожке было, а не…, - он открыл глаза и повел руками, почувствовав под пальцами сосновую кору. "К дереву привязал, — понял Хаим. "Так, что не высвободиться".

Он поднял голову и увидел испещренное шрамами, уродливое лицо. Голубые глаза чуть усмехались. Кинтейл повертел в руках медный жетон: "Капитан Хаим Горовиц, медицинская служба".

— Спросить… — велел себе Хаим. "Спросить о Мирьям, обязательно. Локоть еще болит…, это все потом". Кинтейл отбросил жетон в траву и достал из-за пояса кинжал.

— Надо знать, как это делать, — подумал мужчина. "Чтобы потом, при воинах — не ошибиться. Менева должен быть сильным, безжалостным и уметь то же самое, что умеют они. Сейчас и научусь. Только надо быстро, а то еще этот Вулф вернется, с подкреплением".

— Моя сестра, — услышал он голос юноши, — Мирьям…Мирьям Горовиц, она была у вас в лагере, прошлым летом, и сбежала. Что с ней случилось?

Кинтейл посмотрел в серые, наполненные болью глаза и рассмеялся: "После того, как я с ней развлекся и отдал солдатам? Мы ее потом подстрелили, в лесу, там же и зарыли. Соболезную, — он ухмыльнулся, — капитан. А сейчас не болтайте, мне надо сосредоточиться. Я вам помогу".

Кинтейл наклонился, и, разорвав рубашку Хаима, грубо открыл ему рот. "Вот так, — пробормотал он, заталкивая кляп на место, приматывая его тряпкой. "Всего хорошего, капитан Горовиц, — он рассмеялся. Встав совсем близко, потянув за светлые волосы, он опустил голову юноши вниз. Хаим вдохнул запах крови, дыма, пороха. Он вспомнил черные, большие глаза, игравшие золотом в свете свечи, и ее ласковый, усталый шепот: "Я так люблю тебя, так люблю!"

— Прости меня, девочка, пожалуйста, — сказал Хаим, одними губами. Кинтейл почувствовал слезы на своей руке. Примерившись, он стал орудовать ножом.

Он уходил, привесив к поясу светлые, окровавленные волосы. Кинтейл оглянулся: "Хорошо получилось. Совсем не сложно. Теперь я знаю, как это делать. Он умрет, не дождется помощи, с такими ранами не живут".

— А теперь, — Кинтейл раскинул испачканные кровью руки и сладко потянулся, — на запад. Вряд ли там найдется вождь сильнее меня. Пороха у нас хватит, мушкетов тоже, все там, — он взглянул на горы, — будет моим.

Кинтейл перешел через ручей. Он исчез в густом, светлом сосновом лесу, не обращая внимания на стоны, что неслись сзади.

— Только осторожней, — приказал Дэниел, стиснув зубы. На поляне пахло кровью, — густо, горячо, перебивая аромат сосен. "Очень осторожно. Тряпки мне дайте, я попробую что-нибудь сделать".

Он принял почти безжизненное тело. Уложив его на куртку, юноша стал перевязывать голову — ткань сразу набухала красным. Темные ресницы дрогнули. Дэниел, наклонившись, велел: "Ничего не говори. Молчи".

— Не…, индейцы…, - губы разомкнулись. "Кинтейл…Мирьям…, он застрелил…" Хаим потерял сознание. Дэниел, распрямившись, взял мушкет: "Немедленно пригоните сюда телегу с первой заставы. Баркли, Леннокс — за мной, попробуем догнать, — губы Дэниела искривились, — его светлость".

— Но, — шепнул кто-то из солдат, — капитан Горовиц не выживет…, После такого…

— Пригоните. Сюда. Телегу. Это приказ, — отрезал Дэниел. Обернувшись, он добавил: "Никому по лесу не расходиться, ждать, пока придет транспорт. Все, — он проверил заряды в пистолете и коротко велел: "Пошли!"

— Это должен был быть я, — неслышно шептал Дэниел, поднимаясь вверх, на холм. "Я виноват, я не заставил его уехать отсюда. Сейчас я догоню Кинтейла и всажу в него все пули в пистолете — за Мирьям, за Хаима, за всех. Нет, я ему прострелю руки и ноги, и пусть он катается по земле, прося пощады. Мерзавец, какой мерзавец…, - он вздрогнул и остановился.

— Никого, — раздался сзади тихий голос Леннокса. "Они все ушли, капитан Вулф, — солдат протянул руку, — смотрите".

Долина была пуста. "Мы же здесь были, с Фрименом, — подумал Дэниел, — прошлой ночью. Никого нет, только кострища и мусор какой-то".

— Вот они, — сказал, прищурившись, второй солдат. "Облако видите, капитан Вулф?"

Дэниел прищурился. На западе клубилась пыль. Он сжал руки в кулаки: "Генерал Арнольд никогда не позволит их догнать. Слишком большой риск, перед сражением. Господи, нет мне прощения, нет".

Он постоял еще несколько мгновений, глядя на сухую, осеннюю траву в долине. Глубоко вздохнув, повернувшись, Дэниел стал спускаться в лес.

Эстер наклонилась над раненым и, ласково позвала: "Сержант Фримен! Доктор вам разрешил открыть глаза!"

Длинные ресницы поднялись. Девушка подумала: "Вот и хорошо. Пулю вынули, легкое задето не было, через месяц он снова будет в строю".

— Миссис Горовиц, — Натаниэль облизал губы. Эстер потянулась за оловянным поильником. "Вам можно, — она поднесла кружку к его губам. "Пейте и спите, вам теперь надо отдыхать и поправляться".

— И почему мы не разрешаем женщинам работать в госпиталях? — доктор Абрахамс затянулся сигарой, и, выбросил окурок: "Миссис Франклин работает, но она горы перевернет, а своего добьется, упрямая женщина. Надо больше, у них отлично получается".

— Спите, — повторила Эстер, и, подоткнув шерстяное одеяло, поправив свой чепец, встала. Она взглянула в сторону выхода из палатки: "Доктор Абрахамс, вон капитан Вулф со своими людьми. И телега какая-то. Там, наверное, раненые".

— Кинтейл, — вспомнила девушка слова мужа. "Теперь они точно узнают, где Мирьям. Хаим, должно быть, в телеге, среди всадников его не видно. Ну и хорошо, — она облегченно вздохнула. Выбежав из палатки, Эстер застыла на месте.

— Стой тут, — коротко велел ей Абрахамс. Эстер, взглянув в телегу, крикнула: "Нет! Хаим! Пустите меня!"

— Капитан Вулф, — врач кивнул на Эстер и приказал: "Харпер! Все сюда! Готовьте стол!"

— Что я ей скажу…, - Дэниел сжал зубы. Поймав Эстер, обняв ее, он шепнул: "Они врачи, они сумеют, смогут…"

Эстер посмотрела на пропитанные кровью тряпки. Высвободившись из рук Дэниела, девушка сухо сказала: "Доктор Абрахамс, я буду присутствовать при осмотре".

— Но, — запротестовал старик.

— Я буду присутствовать при осмотре, — громко, раздельно повторила Эстер. Она пошла, мыть руки в тазу, что стоял у входа в палатку. Дэниел посмотрел на ее склоненную спину, и, уронив голову в руки, — опустился на истоптанную землю.

— Не надо…, - услышал он тихий голос. Эстер стояла над ним, черные глаза поблескивали. Она, сцепив пальцы, повторила: "Не надо, Дэниел. Это могло случиться с любым, и с тобой тоже. Не вини себя".

— Их было уже не догнать, — он поднял заплаканное лицо и всхлипнул. "Прости, прости меня, пожалуйста".

— Не надо, — выдохнула девушка. Одним легким движением она коснулась русой, грязной, запыленной головы. "Я пойду к Хаиму, а ты посиди с Натом — операция прошла хорошо, он поправится".

Дэниел кивнул, и, вытерев лицо рукавом куртки, поднялся.

Эстер остановилась на пороге и вздрогнула. "Только утром…, - подумала она, глядя на все еще замотанную тряпками голову. "Пуля в локте прошла навылет, — Абрахамс взял медный зонд и наклонился над раной на спине. "Ему же больно! — хотела сказать Эстер, но, прикусив губу, велела себе молчать.

Она подошла к столу и взяла мужа за руку. "Она теплая, — Эстер погладила длинные пальцы. "Он будет жить, будет. Я не разрешаю ему умереть".

Абрахамс кинул зонд в тазик, — металл зазвенел, и спросил: "Доктор Смайли, вы согласны?"

— Вполне, — второй хирург пожевал сигару: "Пуля в левой почке, не говоря уже о том, что творится на голове. К сожалению, тут мы бессильны".

— Мой отец…, - сглотнула Эстер, — и мой брат…, всегда учили меня осторожности в высказываниях, которые врачи себе позволяют при больном.

— Вы не врач, вы акушерка, — Смайли присел за походный столик и потянул к себе чернильницу с пером. "Капитан Горовиц без сознания, и уже не очнется. Он слишком много крови потерял. Доктор Абрахамс, диктуйте наши выводы, пожалуйста".

— Я бы хотела, — Эстер все сжимала руку мужа, — поменять повязку. Можно, доктор Абрахамс?

Он сдвинул очки на кончик носа: "Это зрелище не для женских глаз, милая. И, — врач помолчал, — это уже ничего не изменит".

— Пожалуйста, — она подняла черные глаза. "Я прошу вас, доктор. Вам же все равно понадобится операционная палатка, я бы и прибралась тут".

Смайли пожал плечами и подвинул Абрахамсу бумаги: "В двух местах распишитесь, вот тут — наша копия, а тут — для интендантов. Мне очень жаль, — он коротко взглянул на Эстер и вышел.

Абрахамс помялся: "Я велю вас не тревожить. Все равно скоро…, - он взглянул на Хаима. Разведя руками, не закончив, старик покачал головой: "Такая глупость…, Мальчишество. Не стоило ему идти одному, да кто же знал? Такой талантливый врач был, — он почесал в седой бороде и, пробормотав что-то — опустил за собой полог палатки.

Эстер принесла таз с водой и чистые тряпки. Наклонившись к мужу, она тихо сказала: "Я тебя перебинтую, милый. Будет не больно, я очень ловкая. А потом ты полежишь, а я буду рядом, хорошо?"

Она прислушалась к слабому, прерывистому дыханию. Намочив кусок холста, девушка стала осторожно снимать повязку.

Дэниел неслышно вошел в палатку. Она сидела, наклонив голову в чепце, держа мужа за руку. В грубом подсвечнике трещала, чадила свеча. Дэниел взглянул на повязку и отвел глаза. "Господи, — он сжал руки в кулаки, — пожалуйста, пусть он не мучается. Он же мне рассказывал, в Чарльстоне, он встречался с этой миссис Сальвадор. Она хоть не видела, как ее муж умирает".

— Так лучше, — раздался тихий голос Эстер. "Когда есть кто-то рядом. Он еще дышит".

Дэниел опустился с другой стороны и, прижался лицом к руке Хаима: "Он был моим лучшим другом. Единственным, Эстер. Братом. Ты же знаешь…, - Дэниел ощутил слезы на своем лице и она кивнула: "Да. Это ничего…,- голос девушки прервался, — ничего, Дэниел. Я уже не могу плакать, — Эстер вздохнула.

— Он…, приходил в себя? — Дэниел посмотрел на ее бледное, с кругами под глазами лицо.

— Один раз, — Эстер ласково поцеловала руку мужа. "Попросил у меня прощения, и велел написать Меиру, чтобы он кадиш читал. За Мирьям и…, - она не договорила. После долгого молчания Эстер добавила: "И "Шма" успел сказать. Вот и все".

Они сидели, не разговаривая. Наконец, Эстер, посмотрев на мужа, шепнула: "Все. Я бы хотела…, побыть с ним наедине. Ты позови доктора Абрахамса, он обещал все сделать, что надо, когда…, - девушка несколько раз глубоко, болезненно вздохнула. Поморщившись, она махнула рукой.

Дэниел обернулся на пороге — она наклонилась над телом мужа, прижавшись головой к его плечу, что-то шепча, кусая губы.

— Будет дитя, — ласково сказала Эстер, целуя уже холодную щеку. "Наше дитя, милый мой. Мальчик, или девочка. Обязательно будет, я уверена. Я ему расскажу о тебе".

Она прижалась губами к закрытым векам и вспомнила нежный голос: "Ты мне снилась все это время".

— А что я делала? — Эстер провела губами по его плечу. От него пахло травами и солнцем. "Вот это? — она спустилась ниже. Хаим, гладя ее по голове, ответил: "И не только. Но начинались все сны именно так".

— Капитан Горовиц, — смешливо сказала девушка, — вы мне тоже снились.

— Более чем уверен, — Хаим устроил ее на себе, — и я даже знаю, чем я занимался. Вот сейчас и повторю.

Эстер застонала, откинувшись назад, разметав волосы, скребя ногтями по деревянному полу. "Еще! — потребовала она. "Еще хочу! Много!"

— Прощай, любовь моя, — она поцеловала его в губы. Выйдя в прохладную, звездную, тихую ночь, Эстер услышала голос Абрахамса: "Надо отсюда повезти его прямо в Ньюпорт, на наше кладбище. Хоть там, в городе и британцы, но не откажут, же они в захоронении. Там его родители лежат. Миньян мы соберем, и гроб к утру сделают, — он вздохнул. Увидев Эстер, доктор ворчливо сказал: "Поспала бы хоть, на рассвете отправляемся".

— Я поеду с вами, Арнольд меня отпускает, — в темноте глаза Дэниела поблескивали. "В штатском, — он поднял ладонь, увидев, как Абрахамс открыл рот. "Я не могу, доктор, не могу. Мне надо быть с Хаимом до конца".

Отведя в сторону Эстер, смотря куда-то вдаль, Дэниел проговорил: "Арнольд завтра напишет генералу Вашингтону, насчет пенсии. После войны, конечно, сама понимаешь… — Дэниел опустил голову: "Деньги мы тебе соберем, не волнуйся".

— Да не надо…,- было, запротестовала, Эстер, но тут же подумала: "А дитя? И Констанца у меня на руках. Пока Питер вернется в Лондон, еще много времени пройдет. Я же не смогу практиковать, год, пока ребенок маленький будет".

— Спасибо, — она помолчала: "Дэниел, я хотела попросить…, Можно послать гонца в Бостон, чтобы миссис Франклин и Констанца приехали на похороны? Им тоже надо попрощаться".

— Конечно, — он дернул углом рта: "Ты знай, Эстер — я все для тебя сделаю, все. Всегда, сколь я жив".

Дэниел, на мгновение, коснулся ее руки и обернулся — Абрахамс стоял у входа в палатку, докуривая сигару.

— Пойду, — сказал мужчина, — я буду ему помогать.

— Хорошо, — она кивнула, спрятав руки под передник, Дэниел сказал себе: "Зимой. Перейду в виргинскую дивизию, поеду с де ла Файетом, встречусь с нашими индейскими союзниками, и узнаю, где Кинтейл. А потом убью его — медленно и мучительно. Так и сделаю".

Он ушел в палатку. Эстер все стояла, покачиваясь, ощущая на лице прохладный ветер с запада. "Вдова, — подумала она. "Не успела даже дня женой побыть". Она стерла слезы с лица и застыла, глядя на небо, — огромное, бесконечное, уходящее вдаль, за горы.

Дэниел засучил рукава рубашки. Он стал медленно разматывать пропитанные кровью тряпки на голове. "Уже не течет, — понял он. "Правильно, у мертвых она останавливается. Мертвый".

Абрахамс намочил холст в тазу: "Я его отца знал, доктора Горовица. Мы дружили. Господи, двадцать два года мальчику, молодой, красивый…, И сестры его больше нет, один Меир остался. Нас и так, — врач вздохнул и стал медленными, ласковыми движениями обмывать тело, — мало…, Может, ребенок у него родится, — он не закончил. Дэниел сказал: "Я там мундир принес, доктор. И шпагу его. Нельзя с воинскими почестями хоронить, британцы не позволят, так хоть оденем его".

— Да, — Абрахамс, на мгновение прервался, — у нас в саване в гроб кладут, но тут, — он прикоснулся ладонью к щеке Хаима, — тут надо так, ты прав.

— Когда-нибудь, — сказал себе Дэниел, осторожно застегивая пуговицы на темно-голубом мундире, — когда-нибудь, у нас будет кладбище. Для всех, кто пал в наших войнах — для христиан, для евреев, для всех. Обещаю тебе, — он наклонился к лицу Хаима, и, поправил треуголку: "Как будто спит. Ран не видно. Как будто спит".

Он накрыл тело американским флагом, и, ощутил под ладонью прохладу шелка: "Тот же, под которым у них свадьба была".

— Везти-то нельзя с флагом, — тихо заметил Абрахамс, убираясь, — первый же британский патруль остановит. Ты иди, мальчик, — он положил руку на плечо Дэниела, — иди, я с ним останусь, до утра, Псалмы почитаю, так у нас положено, — он достал маленькую Библию, и пробормотал: "Христианская, ну что же поделаешь".

— Я сам, — Дэниел забрал у него книгу и присел на раскладной, холщовый стульчик. "Я сам, доктор Абрахамс, вы же устали. Отдыхайте".

Врач внезапно наклонился и, погладил его по русой голове: "Хоть ты — живи, мальчик".

Он неслышно вышел. Дэниел, всхлипнув, сняв нагар со свечи, раскрыл Библию. "Псалом Давида, — начал он. Помолчав, справившись с собой, юноша стал читать: "Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться, Он подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего. Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной".

— Не убоюсь зла, — повторил Дэниел. Он замолчал, глядя на спокойное, умиротворенное лицо Хаима.

 

Ньюпорт

Констанца наклонилась и подняла с зеленой травы рыжий дубовый лист. "Ну что ж, — вздохнула миссис Франклин, глядя на то, как Эстер и доктор Абрахамс идут к небольшой, белокаменной синагоге, — сейчас, помолятся они, а мы за воротами подождем. Надо руки помыть, Эстер сказала, там тазик стоит".

Девочка, — в темном, шерстяном платье, в короткой накидке, накрутила на палец кончик рыжей косы. Она посмотрела в сторону свежей могилы. Рядом были два серых камня. Констанца, помявшись, спросила: "Можно мне еще раз туда, тетя Эстер говорила — надо камень положить".

— Конечно, — акушерка погладила ее по голове. "И за меня тоже положи, милая".

Констанца шла к надгробиям, сжимая в кармане холодные камушки. "Правильно, — она остановилась и, задрав голову, посмотрела на легкие, белые облака в голубом, прозрачном небе, — листья тоже падают. А потом опять появляются. Как люди. Камни — это память. Маму в Мейденхеде похоронили, тетя Эстер мне говорила, а папу? — она взглянула на прямую спину в сером сюртуке. Русые, короткие волосы ерошил ветер с моря. Он стоял, склонив голову. Констанца, осторожно опустив камни на холмик, взяла его за руку.

Мужчина вздрогнул и услышал детский голос: "Дядя Дэниел…, Вам тяжело, да?"

— Да, милая, — Дэниел взглянул в темные, большие глаза. Она похлопала ресницами и решительно велела: "Нагнитесь. Я вас поцелую. Когда мне плохо, и я плачу — тетя Эстер меня всегда целует, и мне сразу легче. Дядя Иосиф тоже целовал, но он умер, — девочка поглядела на могилы: "И папа с мамой — тоже умерли. И дядя Хаим".

Дэниел помолчал. Подхватив ее на руки, он почувствовал, как прикасаются к его щеке прохладные губы. "Легче? — серьезно спросила Констанца, отстранившись.

— Да, — он попробовал улыбнуться. "Спасибо тебе, милая. Больше никто не умрет, обещаю".

— Это невозможно, — Констанца почесалась и покраснела: "Платье новое. Все люди умирают, дядя Дэниел".

Мужчина, обернувшись, посмотрел на могилы. Вздохнув, устроив ее удобнее, он согласился: "Да. Но вот мы закончим воевать, и тогда станут умирать меньше, Констанца".

— Бергойн капитулирует, — девочка погрызла ноготь: "В "Бостонской газете" так пишут, я ее каждый день читаю. Дядя Дэниел, — она вдруг улыбнулась, — а вы шарф будет носить зимой?"

— Буду, — Дэниел поставил ее на землю. Констанца, протянув ему ладошку, попросила: "Носите. Там и я вязала, немножко. Но у меня плохо получается, — девочка вздохнула, — математика легче".

— Очень хорошо получилось, спасибо тебе, — Дэниел погладил ее по голове. Они пошли к каменным воротам. Констанца подхватила подол платья. Переступая через лужи, — ночью шел дождь, — она подумала: "Люди, как листья. Они тоже — потом становятся землей, и из нее вырастают новые деревья. Природа, — вспомнила она слово и обрадовалась: "Именно так. Не Бог, а природа".

— Дядя Дэниел, а вы верите в Бога? — девочка вскинула рыжую голову.

— Верю, милая, — он чуть усмехнулся. Констанца увидела морщинки в углах красивых, сине-зеленых глаз.

— Ну да, — мрачно отозвалась девочка. Глубоко вздохнув, высвободившись, она пошла к оловянному тазу, что стоял на скамье у входа на кладбище.

Эстер лежала, глядя в беленый потолок комнаты постоялого двора, комкая в пальцах тонкое, шерстяное одеяло. Она прислушалась к дыханию спящей Констанцы: "Дэниел с доктором Абрахамсом сразу в Саратогу уехали. На той неделе уже и сражение будет, говорят. Только бы с Дэниелом все хорошо было".

Она приподнялась на локте. Подсунув под спину подушку, поправив свечу, что стояла на табурете, Эстер взяла конверт с документами. "Раввин сказал — с ктубой все в порядке, — девушка вздохнула. "Свидетельство о смерти, — она стала перебирать нежными пальцами бумаги, — и вдруг замерла. "Обрезание надо будет делать, — Эстер почувствовала, что улыбается. "Бедный мальчик, сирота будет. Или девочка. Но я мальчика хочу, тоже Хаима, — она подперла щеку рукой. Отложив конверт, Эстер закрыла глаза: "Жить дальше. А ведь как-то придется".

Она вытянулась на спине, и вздрогнула.

— Нет! — одними губами сказала Эстер. "Нет, не надо, я прошу, не надо!" В свете свечи кровь была ярко-алой, блестящей. Эстер, закусив губу, поднявшись с кровати, сжала ноги. "Пожалуйста! — она закуталась в шаль и, неслышно открыв дверь, пошла по узкому коридору в холодную, крохотную умывальную.

Через щель в ставнях светила белая, яркая луна. "А вот тут — кровь черная, — непонятно зачем, подумала Эстер, подняв испачканную рубашку, посмотрев на свои ноги. Она сжалась в комочек, и, опустившись на деревянный, щелястый пол, тихо заплакала.

— Не надо, — раздался голос с порога. Миссис Франклин, — высокая, в ночной рубашке и холщовом чепце, стояла над ней со свечой в руках. "Тряпок тебе принесла, — сказала акушерка, гладя Эстер по непокрытой голове. "Не надо, милая".

— Почему так? — всхлипнула девушка. "Я так хотела, так хотела…, Миссис Франклин, почему?"

— Да кто же знает? — старая женщина поставила свечу на пол: "Не плачь, милая, будут у тебя еще дети. Пойду, — она вздохнула, — постель перестелю твою".

— Миссис Франклин, — Эстер все сидела, сжимая тряпки, — а у вас были дети?

Серые глаза блеснули. "Нет, — ответила акушерка и закрыла за собой дверь.

Эстер опустила голову в колени, и, прошептав: "Нет", — уткнулась лицом в ладони.

 

Интерлюдия

Брно, осень 1777 года

В чистые, в мелких переплетах окна мастерской вливался золотой свет заката. "Итак, — Федор отступил от доски и отряхнул руки, — вот вам задание, как раз хватит на дорогу до Гейдельберга". Он положил руку на стопку книг у края кафедры: "Боссю: "Nouvelles Experiences sur la resistance des fluids", тут пять экземпляров, для каждого".

— Прочитать? — робко спросил кто-то из студентов.

Федор хохотнул: "Не только. Вопросы я записал, — он кивнул на доску, — и в каждую книгу вложен листок. Десять задач, у каждого разные, — он усмехнулся. Пригладив рыжие волосы, мужчина добавил: "Профессор Шульц, по вашему возвращению в Гейдельберг, проверит".

— Лучше бы в шахте, — услышал он чей-то голос. Федор рассмеялся: "Мы с вами целое лето по шахтам ползали. Пора и теорией заняться. Сопротивление жидкостей, господа — это физика, а она нам — жизненно необходима, иначе как вы будете закладывать, и эксплуатировать шахту? В наше время мало одной кирки, надо знать, — Федор стал загибать пальцы, — механику, гидравлику, химию, ту же самую физику. В общем, — закончил он, — читаем и решаем в дороге, дилижанс у вас удобный".

— А вы, герр Теодор, в Париж едете, — вздохнул кто-то из студентов, собирая книги. "Теперь и не увидимся больше".

— Это отчего же? — он распахнул окно. "Знаете, как говорят — в шахте встретимся. Бегите, складывайтесь, вам уже и выезжать скоро".

Дверь закрылась. Он, с наслаждением скинув сюртук, засучив рукава рубашки, жадно посмотрел на деревянный ящик, что стоял рядом с микроскопом.

— Окись, — пробормотал Федор. "Ах ты, окись из Рудных гор, вот сейчас я с тобой и повожусь. Все равно мне только на той неделе отправляться, пока книги в Париж пошлю, пока то, пока се…"

Он надел холщовый фартук и повертел в руках лежащее поверх его тетрадей письмо:

— Дорогой месье Теодор! — читал он. "Имею честь предложить вам должность преподавателя инженерного дела в Школе Дорог и Мостов. Как вы знаете, у нас пока нет отдельного учебного заведения для горных инженеров, поэтому мы были бы рады, если бы вы вели и этот курс тоже. Ваш учитель, профессор Шульц, высоко о вас отзывается, и я читал сборник ваших статей, изданный в прошлом году в Гейдельберге. С нетерпением ждем вас в Париже, занятия начинаются в октябре. С искренним уважением, директор Школы Жан-Родольф Перроне".

Федор свернул листок. Засунув его в конверт, он ехидно сказал себе под нос: "А в Санкт-Петербурге есть такое учебное заведение. Горное Училище называется. Впрочем, что это я? — он усмехнулся и потянул к себе тетрадь. "До Горного Училища ты не доберешься, Федор Петрович, сразу в крепость отправишься. Вспомни, что Александр Васильевич тебе писал".

Он вздохнул. Открыв ящик, Федор посмотрел на ровные ряды минералов. Она лежала третьей справа — коричневато-черная, блестящая. "Пехбленде, — пробормотал Федор, — обманная смола. Йоахимшталь, Богемия — было написано на ярлычке, его четким, крупным почерком.

— Никакая ты не смола, — он присел. Открыв тетрадь, достав окись, Федор взял лупу. "Блеск полуметаллический, жирный — записывал он одной рукой. "Излом раковистый. Сейчас посмотрим, как ты себя ведешь в кислотах. И вообще, — он отложил образец и потер короткую, ухоженную бороду, — тут есть металл, я больше чем уверен". Он потянулся за колбой с соляной кислотой.

Федор шел по вечерним, уже затихающим улицам. Подняв голову, он посмотрел на изящный силуэт церкви апостолов Петра и Павла: "Зайду к вечерне. Уже привык — в Гейдельберге к лютеранам ходил, тут — к католикам. Да какая разница. Ах, Степан, Степан, ну где же ты, больше двух лет прошло, а не слышно ничего. Уж не погиб ли, как Марья, храни Господь душу ее?"

Федор прошел по небольшой площади. Оглянувшись на широко распахнутые двери какого-то трактира, он улыбнулся: "Тут и поужинаю. Пива выпью, в конце концов. Летняя практика закончилась, можно отпраздновать".

Над порталом, — Федор вскинул глаза, — было написано бронзовыми буквами: "Venite ad me omnes qui laboratis et onerati estis". "Как раз обо мне", — хмыкнул мужчина, перекрестившись. "Придите ко Мне, все труженики и обремененные". Он потянулся, почувствовав, как ноет усталая спина, и преклонил колена перед распятием.

У алтаря двое священников — один повыше, другой пониже, тихо о чем-то разговаривали. Федор посмотрел на голову Иисуса в терновом венце и вздохнул: "Дай ты мне брата найти, Господи. Один ведь он у меня на свете, никого больше нет".

— Сын, — раздался сзади нежный голосок. Федор обернулся — маленькая, лет двух девочка, в аккуратном сером платьице, с черными косичками, стояла, глядя на него, склонив голову. На шее, рядом с крестиком, блестел золотой медальон. "Сын, — повторила девочка по-немецки. Протянув ручку, быстро ощупав лицо Федора, она добавила: "Найдешь".

— Анна! — высокий, красивый священник, с рыжими, коротко стрижеными волосами, взял девочку за ладошку. Он поклонился: "Простите, пожалуйста, это моя воспитанница, сирота. Бедное дитя, она слепая, и, к сожалению, слаба разумом".

Федор заметил глаза девочки — странные, серо-белые, невидящие. "Ничего, — он улыбнулся, — ничего страшного, святой отец, я понимаю".

— Я его где-то встречал, — понял Федор, глядя в прозрачные, бледно-зеленые, как стекло, глаза мужчины. "И этот медальон…, На Зимней Канавке. Я тогда Степана увидел, на мгновение".

— Спать, — требовательно сказала девочка. Федор, поднимаясь, заметил: "Я вас помню, святой отец, мы с вами в Санкт-Петербурге виделись. Недолго, правда. Вы тогда этот медальон обронили, — он указал на ребенка.

— Конечно, — обрадовался аббат и протянул руку: "Я еще тогда подумал — мы с вами похожи чем-то. Пьетро Корвино, к вашим услугам".

— Воронцов-Вельяминов, Федор Петрович, — Пьетро почувствовал прикосновение его сильных, жестких, в мозолях пальцев: "Императрица же говорила — они пропали. Брат его, моряк — из Ливорно, а этот из-под ареста сбежал. Какая удача. Нельзя его отпускать, ни в коем случае".

— Что вы скажете, — весело предложил аббат, — если я сейчас отведу Анну в монастырь, ее там приютили, а мы с вами поужинаем, месье Теодор? Все-таки редко люди так сталкиваются.

— С удовольствием и я приглашаю, — Федор поднял ладонь. "Нет, святой отец, никаких возражений. Тут на площади трактир, "Золотой Олень", вроде неплохой — я вас там буду ждать". Он прикоснулся к голове девочки, — та чуть вздрогнула, — и ласково сказал: "Спокойной ночи, Анна".

Она уходила, держась за прохладную, сухую, так знакомую ей руку и все оглядывалась на Федора — мутно-серыми, спокойными глазами.

-Áve María, grátia pléna, Dóminus técum. Benedícta tu in muliéribus, et benedíctus frúctus véntris túi, Iésus, — девочка услышала шепот и послушно ответила "Амен".

Запахло воском, какими-то благовониями, зашуршала ткань: "Спокойной ночи, Анна".

Она подождала, пока закроется дверь. Нащупав на шее крестик, сняв его, девочка положила ручку на медальон. "Здравствуй, папа" — спокойно прошептала Ханеле.

Он говорил на незнакомом языке — высокий, красивый, с золотисто-рыжими волосами. Ханеле видела город — крепостные стены, узкие, мощеные улицы, лавки с коврами, торговцев в развевающихся одеждах. Она слышала стук копыт лошадей и его голос — веселый, днем, когда он ловко, одной рукой укладывал камни. Ханеле нравился день — сияло солнце, отец смеялся, и она видела его улыбку. Вечером он становился серьезным — в большой комнате, наполненной людьми, висел терпкий, сизый дым. Отец внимательно читал странные, причудливые буквы, спорил с кем-то — и все равно, хотя бы изредка, улыбался.

Ночи Ханеле не любила. Ночью отец сидел у очага, глядя в пламя, и звал ее. Она протягивала руку, чтобы стереть слезы с его лица, но между ними висела мутная пелена. "Папа, — сказала тихо девочка. "Не плачь, папа. Я тебя найду, я же вижу, где ты. С мамой все хорошо. Она там, с праведниками, под сенью Господа".

Она увидела, как отец прошептал что-то. Опустив веки на невидящие глаза, тяжело вздохнув, девочка задремала. Пламя очага поднялось вверх, стало пожаром. Ханеле услышала крики, ржание коней. Девочка вздрогнула, свернувшись в клубочек. Отец говорил это каждый вечер. Она, сквозь сон, шевеля губами, повторила: "Шма Исраэль…". Ей сразу стало спокойно. Ханеле, повозившись, посопев, почувствовала рядом теплую руку.

— Мамочка, — подумала девочка, и, натянув на голову одеяло, заснула — крепко, без снов.

Пьетро оглянулся на ограду монастыря и облегченно стер пот со лба. "Скорей бы довезти ее до Парижа, отдать де Саду и пусть на него нисходит гнев Господень, — усмехнулся священник. "Каждый день что-то новое, и ведь не заткнешь ее, я же пытался".

Он потер едва заметный шрам на виске. В тот день девка сказала свое первое слово. "Отдай, — она подняла мутные, белесые глаза и ловко потянулась за медальоном, что лежал на столе в кабинете Пьетро. "Мое".

— А если не отдам? — рассмеялся он. Поднявшись, священник повертел цепочку на пальце перед ее носом. Он поскользнулся, не удержал равновесие, и упал головой на решетку перед камином. Когда он очнулся, девка сидела рядом и спокойно улыбаясь — играла с медальоном. "Забирай, — зло сказал Пьетро. "Забирай, ради всего святого. Три пожара в миссии было за это время. Отец Франсуа, на ровном месте — в Мойку свалился и утонул. Молния нам в крышу ударила. Забирай, пожалуйста".

Он свернул на площадь: "Правильно Катарина решила — ее из России увезти. Слыхано ли — я ее привел, чтобы Катарина на нее посмотрела, а тут наследник цесаревич, Павел Петрович, заходит. Эта дрянь ему и говорит: "Шарф". Что за шарф, откуда шарф — еще пойми. Сегодня, этому Воронцову-Вельяминову, тоже что-то болтала. А он у меня в руках. Сейчас я ему сделаю предложение, от которого он не сможет отказаться. И кое-чем его подкреплю, разумеется".

Аббат вышел к трактиру. Заметив огромного, рыжего мужчину, что, блаженно развалившись на деревянной скамье — пил пиво, он подумал: "Отец такой был, я же помню. Тоже огромный. А Изабелла пропала, была в Ливорно, и нет ее. Должно быть, сбежала с кем-то, нашла себе богатенького любовника. Ну и черт с ней".

Федор помахал ему рукой. Пьетро, улыбнувшись, присел напротив. На церковных часах пробило девять, и Федор сказал: "Я седло косули нам велел принести. Еще там, по мелочи, колбаски всякие. А запьем двумя бутылками бургундского вина. Как? — он склонил голову. Пьетро ответил, принимая от трактирщика вино: "Отлично".

Федор взялся за нож, и стал резать румяное, еще горячее мясо: "Мы сейчас все лето со студентами на шахтах провели. Когда из-под земли вылезали — поохотились там вволю. Я же горный инженер, — пояснил он и услышал вкрадчивый, тихий голос священника: "Я знаю".

Федор недоуменно поднял глаза — тонкие губы Корвино чуть улыбались. Он отставил бокал и сказал, по-русски: "Я ведь долго в Санкт-Петербурге прожил, Федор Петрович, о вас знаю. Подождите, — он остановил Федора движением руки, — дайте мне договорить".

Федор угрюмо слушал. Потом, усмехнувшись, она откинулся на спинку скамьи: "Значит, я оказываю ордену маленькие услуги, а вы за это — ходатайствуете за меня перед ее Императорским Величеством, так?"

— Так, — Пьетро прожевал косулю: "Отменный повар в этом трактире. Вы, Федор Петрович, — он усмехнулся, — не волнуйтесь, императрица Екатерина благоволит к нашему ордену, и прислушивается к советам наших священников.

— Не откажется, — подумал Пьетро, глядя на красивое, хмурое лицо. "Россию он любит, правда, непонятно за что. Есть там такие сумасшедшие. И хочет туда вернуться, разумеется". Священник налил себе вина: "Я бы мог, кстати, разузнать, что случилось с вашим братом. В Италии у нас отличные связи".

— Вас же отовсюду выгнали, — ядовито заметил Федор и вздохнул: "И о Степе знает. Он при дворе болтался, конечно. Что там у нас мистер Джон говорил — Ладгейт Хилл, в Лондоне? Туда я и наведаюсь, первым делом, как в Париже окажусь. Долг отдам, поговорим с ним. Ему этот аббат будет интересен, наверняка".

Пьетро покрутил длинными пальцами: "Федор Петрович, вы же умный человек. Мы вернемся в Европу, рано или поздно. Пока что, — священник обвел рукой площадь, — у нас есть Россия, Польша, Новый Свет, Китай, Индия. В общем, работы много".

Федор почесал в бороде и Пьетро сказал себе: "Ты молодец. Не надо его отдавать Катарине — пропал и пропал. Ордену он будет полезней на свободе, чем в крепости или ссылке. Нам он нужен".

— Мне что, — наконец, смешливо, спросил Федор, — подписать что-то надо?

— Да что вы! — изумился Пьетро. "Мы с вами беседовали, как друзья, не более. Я ведь не случайно попал в Брно, Федор Петрович. Тут есть такой человек, Якоб Франк, крещеный еврей…"

— Я слышал, — Федор открыл вторую бутылку вина. "Он в тюрьме сидел. Потом его наш, — он помолчал и поправился, — русский генерал Бибиков оттуда выпустил. А что вам какой-то крещеный еврей, святой отец, их тысячи, как бы ни десятки тысяч".

— Такой, — аббат потрогал золотой, скромный крестик на хорошо скроенной сутане, — один. Мне надо, чтобы вы с ним познакомились, Федор Петрович. Это несложно, я вас представлю. Мой орден, — Пьетро погладил чисто выбритый подбородок, — очень интересуется тем, что там на самом деле происходит — в замке у Франка и его, — Пьетро поискал слово, — общины. Мне, как вы сами понимаете, — он развел руками, — туда не попасть…

— Они же христиане, — удивился Федор. "Что там у них необычного?"

— Все, — сказал Пьетро. Опустив ресницы, он дрогнул пальцами. "Все, Федор Петрович".

В церкви было людно. Монахиня строго сказала: "Держись за мою руку, Анна. Вот сюда вставай, рядом со мной".

— Холодно, — девочка поежилась. "Холодно, сестра". "Кто-то смотрит, — поняла Ханеле. "Не хочу, не хочу, не надо!"

— Подойди к ней, — шепнул мужчина, что стоял через проход, — в отлично скроенном, темном сюртуке, светловолосый, с чуть заметной сединой на висках. "Подойди, Ева".

Девушка, — высокая, тонкая, в скромном, коричневом платье, подняла на отца большие, цвета дыма глаза. Покачав уложенными на затылке, каштановыми косами, едва разомкнув красивые губы, она шепнула: "Хорошо. Но зачем?"

— Подойди и постарайся узнать, кто она такая, — Александр Горовиц проводил взглядом дочь. Сцепив длинные, сухие пальцы, он потрещал костяшками. "Невозможно, — подумал Горовиц. "Их всех сожгли. Девчонку забрал Радзивилл, как я с ним и договаривался — в обмен на рукописи этого дровосека. Она недавно сдохла, от чахотки, в Санкт-Петербурге. Графиня Селинская, — мужчина издевательски улыбнулся. "Невозможно. Но я, же чувствую, слышу — я не могу ошибаться".

— Какое прелестное дитя, — Ева присела рядом с монахиней. "Как ее зовут, сестра?"

Девочка закрыла мутно-серые глаза и отвернулась. "Анна, — вздохнула старая женщина. "Она слепа, и слаба разумом. Да сжалятся над ней Иисус и Матерь Божья".

— Аминь, — Ева перекрестилась. Погладив черные косы, девушка спросила: "Она живет тут, в вашем монастыре?"

— Временно, — монахиня поднялась с колен и Ева тоже встала. "Она воспитанница святого отца Пьетро Корвино. Аббат везет ее в Париж, там есть пансион для таких несчастных". Ева порылась в бархатном мешочке, что висел на ее тонком, белом запястье: "Примите пожертвование, сестра, вы ведь тоже заботитесь о сиротах".

— Благотворящий бедному дает взаймы Господу — монахиня благословила Еву. Ханеле услышала ласковый, тихий мужской голос: "У тебя очень красивый медальон, дитя мое. Можно посмотреть?"

— Нет! — закричала Ханеле, задрожав, подняв невидящие глаза к своду собора. "Нет, нет, уйди, уйди от меня! Нет!"

Она испугалась, — ей казалось, что этот голос сейчас заберется внутрь нее, туда, где были папа и мамочка, туда, где ей было тепло и спокойно, и после этого не останется уже ничего — только пепел, и смерть. Только одиночество.

— Простите, — пробормотала монахиня. Подхватив судорожно бьющуюся девочку, она вышла на ступени церкви.

Ева вернулась к отцу. Александр, выслушав ее, улыбнулся: "Отлично, милая. Ты у меня умница. Завтра я представлю тебя аббату Корвино"

Девушка недоуменно посмотрела на отца. Тот ласково погладил ее по белоснежной щеке: "Он наш хороший друг, мой и Якоба. Мне нужен этот медальон, милая".

Ева только дрогнула длинными, темными ресницами: "Этот тот, о котором ты рассказывал?"

Александр повел ее к выходу. Опустив пальцы в чашу со святой водой, он подумал: "Если там хотя бы половина — это уже огромная удача. А если целый…, Но откуда его могла взять эта Анна? Или аббат Пьетро его где-то нашел? Вот Ева все и узнает, и привезет мне то, что лежит в медальоне. Очень хорошо".

Он раздул тонкие, красиво вырезанные ноздри. Блеснув серыми глазами, Горовиц ответил: "Да, милая. Ты же помнишь, — он взял дочь под локоть и вывел на залитую солнцем площадь, — ты — воплощение Господа, избранный сосуд, чистый агнец. Господь послал нам это знание, а вскоре и все придут к ограде истинной веры, — он вздохнул. Перебирая пальцы Евы, Горовиц добавил: "Когда увидят мощь гнева Всевышнего, милая".

— Я покормлю голубей, — Ева улыбнулась. Выйдя на булыжники площади, она стала разбрасывать зерно. Птицы курлыкали, взлетали на ее плечи. Александр, полюбовался золотыми лучами в ее волосах: "Никто не устоит. Она поедет с аббатом в Париж, и привезет мне медальон. Не надо никого убивать, хоть это и разрешено, разрешено все. Но если мы избавимся от аббата и этой девчонки — начнут задавать вопросы. Незачем рисковать".

Он подошел к дочери, и попросил: "Дай и мне". Александр насыпал зерна на ладонь. Белая голубка, вспорхнув крыльями, присела на его руку.

— На той неделе служение, — сказал он ласково, захлопнув дверь кареты, поцеловав дочь в лоб. "Твое стадо избранных соскучилось по тебе, милая, не лишай их счастья прикоснуться к присутствию Божьему, ко второй Деве Марии, — Горовиц перекрестил дочь и велел кучеру: "Трогай!"

Окна большой, просторной комнаты выходили на излучину реки. Замок стоял на холме, вокруг простирались темно-рыжие, осенние луга. На горизонте, в сумраке, виднелись шпили и черепичные крыши Брно.

Александр отложил перо и прислушался к перекличке солдат во дворе. "Все хорошо, — подумал он, наливая себе вина. "Я получу то, чего нет больше ни у кого в мире. Откуда же его взяли? Тот старик, в Измире, умер, а Судаков, — он усмехнулся и выпил, — Судаков, как я слышал, поклялся таким не заниматься. Послушный человек, ничего не скажешь. Оно и хорошо, вряд ли есть кто-то сильнее него. Даже я, и то…, - Александр посмотрел на рукопись. Захлопнув тетрадь, взяв свечу, он поднялся.

Ева молилась, стоя на коленях перед распятием. Он наклонился. Вдохнув запах свежести и чистоты, Горовиц шепнул: "Пойдем, милая".

Она кивнула. Перекрестившись, поднявшись, Ева взяла его за руку. "Чистая моя, — ласково подумал Александр, медленно, нежно раздевая дочь.

— До сих пор смотрит так, как будто три годика ей. Я же тогда сказал: "Девочка моя, мама ушла к Богу, ты должна заменить мне маму. Как она тогда на коленки встала — как ангел Божий. Ручки сложила и говорит: "Я не умею, папочка, я еще маленькая". А я погладил ее по голове и ответил: "Я тебя научу, Евочка, просто слушайся меня".

Ева почувствовала прикосновение его губ. Задрожав, она сказала: "Папа…"

— Любовь моя, — Горовиц отступил и, на мгновение закрыл глаза. Он глубоко вдохнул, и сказал ей на ухо: "Ты же помнишь, милая — можно делать все, Мессия придет тогда, когда мы спустимся в самые темные, самые низкие глубины. Только так мы приблизим его появление, девочка моя, голубица Господня…"

Ева ощутила его руку. Застонав, обняв отца, она попросила: "Еще!"

В свете канделябров, что окружали большую, под балдахином кровать, ее тело казалось совсем белым — как только, что выпавший снег. "Агнец мой, — шепнул Александр, целуя маленькую, девичью грудь. "Сокровище мое…"

— Папа! — простонала она. Прижав к себе отца, раздвинув ноги, плача, Ева крикнула: "Я люблю тебя, папа!"

— Неплохо, — одобрительно сказал Федор, когда они поднимались по дороге к замку. "Вы этого Франка содержите, что ли, святой отец? — он кивнул на высокие крепостные стены.

Аббат придержал лошадь: "В этом нет нужды. У нашего друга Якоба много последователей. Он встречается с особами королевской крови, сюда целые паломничества устраивают. Деньги к нему текут рекой, сами понимаете, — Корвино улыбнулся, — всем хочется, наконец, добиться того, чтобы евреи крестились, и прекратили быть, — аббат пощелкал пальцами, — таким неудобством".

Федор хмыкнул: "Кроме Европы — есть еще Святая Земля, не забывайте. Там тоже много евреев. Оттоманский султан вряд ли позволит им переходить в христианство".

— Это потом, — отмахнулся Пьетро. "Более того, оттоманский султан сейчас занят распрями с вашей бывшей родиной, ему не до евреев, — он увидел холод, блеснувший в глазах его спутника, и спохватился: "Простите".

Они в молчании переехали через опущенный надо рвом мост. Федор, ожидая пока им, откроют ворота, заметил: "Вы вот что, святой отец. Я на вас работаю, но это не означает, что вы можете распускать язык. Понятно? — он повернулся к аббату. Пьетро подумал: "Такой и убить может, ненароком. Ну и взгляд — словно лед".

— Простите еще раз, — он развел руками. "Вырвалось".

— Вырвалось, — пробурчал Федор. Спешившись, бросив слуге поводья, он отряхнул рабочую куртку: "Показывайте, где тут подъемник надо устраивать. Зачем он им, — мужчина поднял голову и посмотрел на круглую башню посреди замкового двора, — припасы, наверняка, в кладовых, что внизу. Что они поднимать собираются?"

— Наш друг Якоб, — Пьетро пригладил короткие, рыжие волосы, — считает, что так будет более эффектно. Паломники собираются во дворе, и он спускается к ним, как будто бы с небес.

— И охота им тратить деньги на такую ерунду, — ехидно заметил Федор, когда они поднимались по широкой, отделанной мрамором лестнице. Он окинул взглядом венецианские зеркала на стенах: "Золота тут не жалеют. И что орден так беспокоится — выкрест, как выкрест, мало ли их на свете".

Пьетро остановился перед высокой, резной дверью: "Я понимаю, Теодор. Вы ученый, материалист. Скептик, в конце концов. Но вы ведь тоже верите в Бога".

— В Бога, а не в мистическую чушь, — Федор прислонился к подоконнику и засунул руки в карманы. "Все эти ваши стигматы, блаженные, так называемые ведьмы, — он поморщился, — все это можно объяснить, Пьетро. Если ваш Франк хочет играть Мессию для евреев — то он не первый, был уже такой, Шабтай Цви. Помните, чем все закончилось".

— Не закончилось, Теодор, — коротко отозвался аббат и нажал на бронзовую ручку двери.

В уходящем под потолок зале пахло благовониями — сильно, навязчиво. Смуглый, низкорослый, с крючковатым носом, мужчина поднялся из большого кресла. Прихрамывая, он подошел ближе к ним: "Святой отец! Добро пожаловать в нашу скромную обитель! А это тот инженер, о котором вы мне написали?"

— Герр Теодор — Федор подал руку и едва не поморщился — влажные, липкие пальцы Франка обежали его ладонь и коснулись запястья. Он вздернул голову и внимательно посмотрел в лицо Федору — глаза у него были маленькие, темные, прикрытые опухшими веками.

— Очень рады, — медленно, ласково сказал Франк. "Очень вам рады, герр Теодор. Пойдемте, — он показал на соседнюю комнату, — обед уже накрыт".

Высокий, красивый мужчина лет пятидесяти, светловолосый, с чуть поседевшими висками, стоял у окна. Он обернулся и Федор понял: "Так вот кто тут главный. Ну и глаза, не хотел бы иметь его своим врагом".

— Герр Александр Горовиц, — сказал Франк, устраиваясь за столом. "Мой секретарь, биограф, врач, ну и вообще… — он широко повел рукой. "Когда я сидел в тюрьме, герр Александр вел мое верное стадо, стадо избранных"

Ладонь Горовица была сухой и сильной. "Герр Теодор, — он склонил голову, — вы не немец. Я слышу, — тонкие губы улыбнулись.

— Скорее, месье Теодор, — вмешался аббат. "Месье Теодор Корнель, он преподает в Париже, здесь был со своими студентами. Мы с ним давние друзья".

— Ах, вот как, — только и сказал Горовиц. "Ну что ж, прошу к столу. Сегодня кабан с яблоками, речные устрицы и прекрасная озерная форель. И вино, разумеется".

— Вино тут рекой льется, — Федор незаметно взглянул на Пьетро и тот дернул бровью. "Ну да, — подумал Федор, принимаясь за мясо, — незачем всем и каждому объявлять, что я из России. Корнель. Пусть будет Корнель. Врет аббат, конечно, насчет ходатайства перед ее Величеством, но с этим — я сам справлюсь. А заплатил он неплохо, у ордена, как видно, деньги водятся. Посмотрим, что мне мистер Джон скажет, — он взглянул на Горовица. Тот отложил серебряную вилку, и сладко улыбнулся: "Разумеется, мы вас поселим в замке, месье Теодор. Сколько времени займут работы?"

— За два дня можно управиться, — рассмеялся про себя Федор. Открывая устрицы, он спокойно ответил: "Неделю, месье Александр, надо делать все на совесть, и несколько раз опробовать механизм"

— Да, да! Мы хотим, чтобы все было, как надо, — Франк принял от Горовица бокал вина. Его лицо покраснело, и он, пощелкал пальцами: "Александр, я хочу, чтобы наши гости послушали меня. Записывай, — Франк опустил веки и, монотонно раскачиваясь, начал говорить:

— Видение, которое посетило меня в Салониках. Услышал я голос, что говорил: "Веди Яакова, мудреца, в покои, и сделай так, чтобы все двери были открыты перед ним". В первом же зале я получил розу, что была ключом от всех дверей…

— Вон оно что, — подумал Федор. "Ловко, я же читал в Гейдельберге об этом ордене розенкрейцеров. Франк, как я посмотрю — тоже".

— Потом я поднялся в воздух, сопровождаемый двумя девушками невиданной красоты, — продолжал завывать Франк, — и поплыл дальше, туда, где Великий Учитель…

— Шабтай Цви, — одними губами сказал Пьетро, что сидел напротив Федора.

— Где Великий Учитель, — Франк мелко затрясся, — спросил меня: "Яаков, мудрец, ты видишь эту пропасть, достигающую края земли, черную, как ночь? Видишь гору, что возвышается на ее краю. Пересеки пропасть, поднимись на ее вершину. Ты достигнешь высот мудрости, Яаков". Я должен был опуститься на самое дно, чтобы потом подняться вверх, — Франк вскочил и, дергая рукой, закричал, — вверх, туда, где Господь, его Сын и Дева Мария вверили мне стадо праведников, чтобы я был его пастырем, чтобы я привел в мир Мессию!

Вороны за открытым окном зала закружились, закаркали. Франк упал в кресло.

С порога повеяло свежестью. Высокая, очень красивая девушка в закрытом, глухом платье, с простым крестиком на шее, войдя в комнату, опустилась на колени рядом с Франком, и протянула ему белые розы. Тот всхлипнул. Опустив лицо в цветы, Франк пробормотал: "Как сказано, благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана! Запертый сад — сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник. Только Мессия, — голос Франка зазвенел, — только Мессия, Иисус, придя в мир, спасет его от грехов".

Он зарыдал. Вставая, махнув рукой, Франк почти неслышно сказал: "Мне нужен покой…, После такого…"

— Моя дочь Ева, — Горовиц указал на девушку, что помогала Франку выйти из комнаты. "Она заботится об учителе, как если бы она была его дитя".

Федор взглянул на Пьетро — тот стоял, не отводя взгляда от тонкого, серьезного лица. Ева вскинула глаза — темно-серые, будто дым. Посмотрев на Федора, она ласково шепнула: "Пойдемте, учитель, я провожу вас".

— Очень хорошо, — подумал Горовиц, садясь. "Я же сказал — никто не устоит. Вон как аббат Пьетро покраснел. Мужчина есть мужчина, хоть и в сутане. Ему же надо, чтобы кто-то заботился о маленькой Анне — вот Ева и будет это делать. Для служений мы подберем кого-нибудь, дочь Якоба, хотя бы, она уже взрослая".

— А сколько лет фрейлейн Еве? — тихо спросил Пьетро, все еще глядя на дверь.

— Семнадцать, святой отец, — ответил Горовиц, и потянулся за бутылкой: "Еще вина, господа?".

— Голубица, — жадно сказал Франк, оказавшись в спальне, стаскивая с Евы платье, разрывая кружево на рубашке. "Наша голубица, праведная наша. Иди сюда, иди к учителю, девочка, помоги мне, мне так тяжело…, - он вздохнул и зашарил рукой по ее груди.

— Вот так, — слышала Ева его шепот, — роза моя, наш невинный агнец, — он уложил девушку на кровать. Ева, вздрогнув, закусив губу, отвернула голову в сторону. Влажные, пахнущие вином губы коснулись ее рта. Франк встал на колени и пробормотал: "Мой цветок, моя непорочная дева…, запертый сад, запечатанный родник. Пусти, пусти! — Ева почувствовала его тяжесть и застонала.

— Избранное дитя, — шептал Франк, — Божий агнец…

Кровать скрипела. Ева, опустив веки, увидела перед собой его глаза — голубые, с чуть заметными, золотистыми искорками, в рыжих, длинных ресницах. "Я даже не знаю, — как его зовут, — горько подумала Ева. Когда Франк перевернул ее на четвереньки, Ева, уцепившись рукой за спинку кровати, пообещала себе: "Ничего. Узнаю".

Александр Горовиц свернул пергамент, и, положив его в серебряный медальон, щелкнул крышкой. Он пропустил цепочку между пальцев. Откинувшись в кресле, Горовиц посмотрел на красивый, играющий багрянцем и золотом закат.

— Ты был бы рад, — сказал он тихо, глядя на разворот тетради. На нем была надпись — легким, летящим почерком: "И победит он великого дракона и будет сидеть на троне Моем, он, истинный Мессия. Благословите нашего Царя и Владыку, святого и праведного Шабтая Цви, Мессию из дома Яакова. Элияху Горовиц, Мигдаль Оз, 5426".

— Он же тогда сидел с учителем за одним столом, — вздохнул Александр, — на седере. Когда на стол поставили не кошерную еду, он громко воскликнул: "Благословен Господь, который разрешил нам то, что было запрещено!". Учитель тогда обнял его, и прослезился: "Нет у меня ближе слуги, чем ты, Элияху. Сто лет с тех пор прошло, и вот, — он погладил тетрадь, — я почти нашел то, что ты так искал".

Александр легко поднялся и подошел к окну. Снизу до него донесся веселый голос: "Отлично, а теперь давайте еще раз проверим веревки и можно идти ужинать".

— Корнель, — он перегнулся и посмотрел на рыжую голову мужчины. "Судаков бы ко мне никого не подослал — не стоит от него такого ждать. Кто-то из учеников Баал Шема озаботился, хочет узнать, чем мы тут занимаемся? Нет, Магид из Межерича умер, а остальные там и моего мизинца не стоят. Да они бы не стали нанимать гоя, а этот Корнель не еврей, за версту видно. Хотя…, - Александр усмехнулся, — но нет, не стоит проверять, еще слухи пойдут. Хотя служение сегодня, было бы удобно".

Дверь заскрипела. Он ласково сказал: "Иди сюда, голубка моя. Отец Пьетро согласен, — Горовиц положил крепкую ладонь на бумаги, — взять тебя воспитательницей к маленькой Анне, так что собирайся. Что тебе надо сделать? — он поднял дочь за подбородок.

— Доехать с ними до Парижа, забрать медальон и привезти его тебе, — Ева улыбнулась. Мужчина погладил ее по щеке: "Правильно, милая моя".

— Аббат согласен, — усмехнулся Горовиц, проводя пальцами по шее дочери. "Он ушам своим не поверил, и сразу сказал: "Да, конечно, герр Александр, какие могут быть вопросы? Все же тяжело в дороге с маленьким ребенком. Я очень рад, что фрейлейн Ева предложила свою помощь. Она истинная христианка". И покраснел, — Горовиц взял со стола маленький медальон:

— Ты же понимаешь, милая, аббат Пьетро не должен думать ни о чем другом, кроме…, - его глаза остановились на скрытой глухим платьем груди. Ева, поцеловала руку отца: "Он и не будет. Папа, но если все так, как ты мне рассказывал, то надо забрать амулет вместе с ней. С Анной".

— Умница моя, — Горовиц ласково надел ей на шею цепочку. "Все правильно, милая, незачем рисковать гневом Господним. Ты привезешь сюда девочку, и мы о ней позаботимся".

— Подвалы тут такие, — подумал Горовиц, целуя дочь в лоб, — что там сотню девок можно спрятать, навечно. Амулет будет рядом с ней, пусть сидит и подыхает потихоньку".

— А это, — он взял дочь за руку и подвел к окну, — я написал для тебя, милая. Теперь, — он коснулся медальона, — я всегда буду знать, — где ты. И приду на помощь, если надо. Не снимай его, Ева.

Девушка внезапно покраснела. Отец, лаская губами ее ухо, шепнул: "Я же все уже видел, милая. Я буду тобой любоваться, счастье мое. Ты готова к служению?"

— Да, — она откинула голову назад. Горовиц, взяв ее лицо в ладони, улыбнулся: "Наша горлица улетает от нас, но остается вторая. Твоя тезка справится?"

— Конечно, — кивнула головой девушка. Отец ласково подтолкнул ее к двери: "Пойдем, месса начинается".

Она стояла на коленях в домовой церкви, искоса глядя на смуглое, хорошенькое лицо Евы Франк, что молилась рядом с отцом.

— Его тут нет, — поняла Ева, обежав глазами маленький зал. "Герр Теодор его зовут, я слышала".

Она вспомнила, как несколько дней назад столкнулась с ним на узкой лестнице, что вела в подвалы замка. Он стоял, подняв голову, рассматривая каменный, влажный свод. Услышав шаги Евы, он вежливо посторонился.

— Отличная кладка, — заметил мужчина, когда она проходила мимо. "Прошлый век, сейчас так не строят. Вам помочь, фрейлейн? — Теодор указал на бутылки вина в ее руках. "Спасибо, я сама, — она чуть покраснела. Уже поднявшись вверх, Ева обернулась, — он спускался по ступеням дальше, в самую темноту, что-то весело насвистывая.

— После служения, — сказала она себе, и набожно перекрестилась. "До утра никто из подвалов не выйдет, а то и позже. Я знаю, где его комната".

Ева посмотрела на прямую спину отца. Вздохнув, девушка подумала: "И он тоже внизу останется".

— Agnus Dei, qui tollis peccata mundi, miserere nobis, — услышала она голос Франка. Он, поднявшись с колен, обвел глазами свой ближний двор: "Агнцы Божьи, избранное стадо мое! Паломники ждут нас в трапезной, а после этого мы начнем готовиться к служению, милые мои, — Франк поднял руки, разведя пальцы в благословении коэнов, и община низко опустила головы.

— Да обратят Господь, сын его Иисус, и дева Мария лица Свои к вам и дадут вам мир, — улыбнулся Франк. Люди стали подниматься с колен.

Федор осторожно открыл тяжелую, дубовую дверь подвала и оглянулся — в замке было тихо, только в нескольких окнах виднелись огоньки свечей. "Как сквозь землю провалились, — хмыкнул он, вдыхая влажный, сырой воздух. "На ужине чуть ли ни сто человек сидело, паломники эти самые. Франк им свои объедки посылал, — принято так у него, — потом опять завывал и трясся, а сейчас все исчезли. Хорошо, что я успел подвалы облазить, не заблужусь".

— Как в шахте, — смешливо подумал Федор, идя узким, черным коридором. "Тут хоть выпрямиться можно, не надо ползать".

Он остановился и прислушался — откуда-то издалека доносился шум. "Поют, — понял Федор. "Это в том самом углу, куда дверь закрыта была. Посмотрим, может, какую-нибудь щель найду".

Федор остановился перед уходящей вверх дверью, и, опустившись на колени, осмотрел ее: "В прошлом веке ключи грубые делали, в скважину все отлично видно". Внутри трепетало пламя свечей, расставленных вдоль стен, в тяжелых, бронзовых канделябрах.

Люди стояли на коленях, держась за руки, неотрывно глядя на черный проем в стене. "Вот и Франк, — Федор обвел глазами подвал, — и Горовиц рядом с ним. В белых одеждах, надо же". У женщин были распущены волосы, ряды людей раскачивались, заунывно что-то распевая. "Псалмы, что ли? — Федор увидел посреди зала возвышение. "А это для чего? И свиток какой-то у Франка в руках. Нет, не Псалмы".

— Шабтай Цви Малкейну, — тянулся припев. Когда община затихла, Франк, поднявшись, держа в руках свиток, дрожащим голосом сказал: "Дети мои! Избранное стадо Божье! Мессия близок, я слышу его шаги! Наш учитель, великий Шабтай Цви, наш царь, избранный спаситель Дома Израилева, говорил: "Я разрешил все, что доселе было запрещено — для того, чтобы привести Мессию в мир". Пусть Шехина, присутствие Господа на земле, освятит наши дела, пусть святые девы, наши белые голубицы — придут к нам!"

Франк и Горовиц одним сильным движением бросили свиток к черному проему. "Со мною с Ливана, невеста! Со мною иди с Ливана! О, единственная — она, голубица моя, чистая моя; единственная она! Кто она, блистающая, как заря? Прекрасная, как луна, светлая, как солнце, грозная, как полки со знаменами? — закричал Франк.

— Шехина, Шехина! — люди стали протягивать руки к стене. "Приди, Шехина, благослови нас!"

— Как сказано, — Франк рухнул на колени и стал биться головой об пол, — небо — престол Мой, а земля — подножие ног Моих; где же построите вы дом для Меня, и где место покоя Моего? — он зарыдал. Люди завопили: "Здесь, здесь, среди нас! Сойди к нам, беспорочная голубица! Освяти нас присутствием своим!"

Две обнаженные девушки, — повыше и пониже, — прошли по свитку и встали на возвышении. Федор невольно отвел глаза — ее каштановые волосы падали до бедер, в руке была свеча, она смотрела куда-то поверх голов тяжело дышащих людей. "Шхина! — заплакал Франк. "Господь с нами, дети мои, он не оставил нас! Мессия, приди, приди, Мессия! — он приник лицом к ногам девушек, что стояли совсем близко друг к другу, держась за руки, и плечи его затряслись.

Ева, на мгновение, опустила взгляд — отец улыбался. "Все, что было запрещено, стало разрешено! — сильным, громким голосом сказал он. Обернувшись, он разорвал рубашку на груди у молоденькой, лет пятнадцати, девушки. Ева увидела, как отец бросил ее спиной на свиток Торы, как она, сладко застонав, задрала вверх подол. Она слышала крик Франка: "Приди, Мессия, приди к нам!"

Федор сочно, вполголоса выругался. Не оборачиваясь, он пошел к выходу.

В комнате было темно. Дверь, неслышно отворившись, тут же закрылась. Ключ повернули в замке, легкие шаги пробежали по ковру. Федор, еще не проснувшись, почувствовал рядом с собой теплое, нежное тело. "Тихо, — сказал ему на ухо девичий голос: "На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его. А теперь нашла".

— Нет, нет, — велел он себе, — нельзя, не смей.

Но она уже целовала его, — быстро, ласково. Ее губы — сухие, покорные, были совсем рядом. Федор, обняв ее, прижав к постели, запустив руки в распущенные, мягкие волосы, усмехнулся про себя: "Голубица".

Она коротко, сладко закричала. Федор, закрыл ей рот поцелуем, вдыхая запах свежести: "Все равно, я ее больше не увижу".

На площади было шумно. Пьетро, спускаясь со ступеней церкви, вглядываясь в толпу, сразу увидел рыжую голову.

— Пойдемте, — велел Федор, — сейчас зайца принесут, и вино я уже заказал.

Аббат устроился на деревянной скамье "Золотого Оленя", и протянул Федору конверт: "Как я и обещал. Документы надежные, не придерешься. Теперь вы Теодор Корнель, честь по чести. Хотя вам они понадобятся, только если поедете куда-то, в Париже месье Перроне и так знает — кто вы".

Федор проглядел бумаги и поднял голубые глаза: "А что, поеду?"

— Может и такое случится, — коротко ответил аббат. Глядя на слугу, что открывал бургундское, он подумал: "Отличное приобретение. Обычно ученые витают в облаках, с ними невозможно работать. А он практик, человек дела, а не теорий. И очень осторожен — у Франка никто ничего не заподозрил. Привык у себя, в шахтах".

— Так что можете не беспокоиться, — Федор попробовал вино и кивнул слуге, — ваш Франк просто поклонник свободного образа жизни. Все эти его завывания, — мужчина поморщился, — не более, чем игра. Хотите, чтобы евреи крестились — терпите его.

— Больше нам ничего и не остается, — пробормотал Пьетро, поиграв вилкой. "Я смотрю, — он вгляделся в темные круги под глазами Федора, — вы не выспались, месье Теодор".

— В подвале до утра сидел, по вашей милости, — буркнул тот, накладывая себе мяса.

— Теперь о Париже, — Пьетро прожевал мясо: "Запомните. Отец Анри, церковь Сен-Сюльпис. Его предупредят, он подберет вам квартиру, и вообще позаботится о вас, пока я не приеду. Я же с ребенком, — он коротко вздохнул, — не налегке путешествую".

— Дочка, наверное, его, — подумал Федор. "Они ведь тоже люди. Сын, — он на мгновение, задумался. "Ерунда, эта Анна не в себе просто. Пугачев же сказал — убили ее, и она уже с ребенком была. От него…, - Федор, на мгновение, поморщился.

— В Париже, — продолжил Пьетро, — вам надо будет стать вольным каменщиком. Знаете же, кто это? Впрочем, вы образованный человек, даже о Шабтае Цви слышали.

— Спасибо, — смешливо заметил Федор. "Я люблю читать. Что касается масонов, — он расстегнул воротник сюртука и сладко потянулся, — меня в Гейдельберге к ним приглашали, да я не пошел. Детские игры, Пьетро, как у этого, — он коротко махнул рукой в сторону замка.

— Детские, — хмуро подумал Пьетро, вспомнив блеск медальона на шее у девочки. "Ему я об этом рассказывать не буду, на смех поднимет. Скептик, как я и говорил".

Он вытер губы льняной салфеткой: "Великая ложа Востока, месье Теодор, — вот наша цель. А конкретней — он вытащил еще один конверт, — держите, в дороге почитаете. "Ложа "Девяти Сестер", нам очень интересны те люди, которые в ней встречаются".

— Я слышал о Франклине, — медленно сказал Федор, пробежав глазами список. "Ну что ж, — он потер подбородок, — он ученый, я ученый — у нас найдется, о чем поговорить".

— Правильно, что бороду сбрили, — заметил Пьетро, поднимаясь. "Все-таки Париж, месье Теодор, — тонкие губы аббата улыбнулись. Он, наклонившись, коснувшись воротника рубашки Федора, шепнул: "Я смотрю — вы тоже поклонник свободного образа жизни, да?"

Мужчина покраснел. Застегивая сюртук, прикрывая синяк на шее, он зло ответил: "Не лезьте не в свое дело, святой отец".

— Я бы вам советовал, — Пьетро легко улыбнулся, — когда доберетесь до Парижа, завести содержанку. Постоянную. Так удобней, месье Теодор.

— Благодарю за заботу, — ядовито отозвался Федор. "Идите, к мессе звонят. В Париже увидимся".

— Непременно, — Пьетро поклонился. Священник вдруг спросил, по-русски: "Федор Петрович, а из вашей семьи — никто в Италии не был?"

— Дед мой, еще при царе Петре туда ездил, — Федор тоже поднялся, — несколько раз. Его тоже Федор звали". Аббат протянул руку и хмыкнул: "До встречи, месье Теодор".

Пьетро, уходя, заставил себя не оглядываться.

— Ах, вот как, — подумал он, заходя в прохладную, гулкую церковь. "Так вот от кого были те письма, что я нашел, подростком еще, в тех бумагах, что отец мне поручил разобрать. И бабушка тоже — ему писала. Деда моего Франческо звали, а вовсе не Теодор. А вот отца — именно так. Мы с Федором Петровичем кузены, оказывается. Одно лицо с отцом моим покойным, конечно. Нечего ему об этом знать, да и письма те — я все сжег".

Священник опустился на колени перед статуей Богоматери. Перекрестившись, он взглянул в тонкое, серьезное, спокойное лицо. "Содержанка, — вспомнил он свои слова. Пьетро увидел, как дрожат его пальцы.

— Нет, нет, — подумал Пьетро, — она чистая, скромная девушка. Девственница. Я ее поселю в Париже, и пусть родит мне сына. Я ведь тоже человек и тоже хочу, чтобы меня любили. Ева меня любит. Иначе, зачем бы она согласилась поехать со мной? Я никогда не оскверню ее своими желаниями, с ней все будет по-другому. Ева…, - он вдохнул запах ладана и застыл, опустив голову в ладони, чувствуя слезы на своем лице.

За окном постоялого двора уже смеркалось. Ева погладила девочку по голове, и спустила ее с колен: "Теперь, когда мы так хорошо поели, нам надо умываться и спать! Спокойной ночи, святой отец, — она взглянула на Пьетро, что сидел с пером в руках, читая какие-то бумаги.

— Спокойной ночи, фрейлейн Ева, спокойной ночи, Анна, — священник перекрестил их. Анна взяла Еву за руку и потребовала: "Еще сказку!"

— Обязательно, милая моя, — девушка улыбнулась. Она была в глухом, темном платье, на шее висел маленький, простой крестик, волосы были заплетены в косы и прикрыты чепцом. "Ева, — подумала Ханеле. "Я ее трогала, у нее красивое лицо. Та девушка, что в церкви подходила. Я ее не боюсь, с ней не холодно. Только, — она, на мгновение, замерла и нахмурилась, — нет, не вижу. Все мутное. Далеко, — Ханеле вздохнула, и они вышли из комнаты.

Ева укрыла ее одеялом и шепнула: "Спи, милая". На шее девочки переливался золотой медальон. "Папа велел, — его не открывать, и не трогать, — сказала себе Ева. "Ни в коем случае, это очень опасно".

Она положила руку себе на шею — туда, где висел амулет, написанный отцом. Анна, поворочавшись, пожаловалась: "Холодно". Ева плотнее укрыла ее и поднялась, заслышав легкие шаги за дверью. Она вышла в коридор — Пьетро стоял со свечой в руке. "Анна засыпает, святой отец, — она улыбнулась и опустила огромные, дымно-серые глаза.

— Ангел, — подумал Пьетро, — ангел божий. Господи, как я счастлив.

Он шагнул к Еве. Та, отпрянув, перекрестившись, испуганно шепнула: "Святой отец, что вы…"

— Ева, — Пьетро опустился на колени и приник лицом к подолу ее платья. "Ева, я так мучаюсь, пожалуйста…"

— Нет, нет, — девушка отступила к стене, — нет, святой отец. Это грех, вам нельзя, я не могу…, Не могу…

— Господи, она дрожит вся, бедный агнец, — понял Пьетро. "Нельзя торопиться".

Он встал и, прикоснувшись рукой к ее нежной руке, тихо проговорил: "Ева, я же вижу…, Я вам тоже нравлюсь. Просто скажите мне, — да или нет, пожалуйста, я молю вас!"

Девушка отвернула лицо. Укрывшись рукавом платья, она всхлипнула: "Да…, Но я грешница, грешница, нельзя и думать о таком, Господь меня накажет!"

Пьетро обнял ее и медленно, ласково привлек к себе. "Как сердце бьется, — понял он. "Птаха моя невинная. Только один поцелуй, и все. Я потерплю".

Ева почувствовала прикосновение его губ и холодно подумала: "Отлично. Не зря мы с папой репетировали. Спешить некуда, до Парижа я его подержу на расстоянии, а в Париже — отдамся. С кровью, со слезами, с криками — как положено. Герр Теодор тоже в Париж едет, не зря я в его бумагах порылась, пока он спал. Школа Дорог и Мостов. Я его найду, — Ева, задыхаясь, вырвалась из рук Пьетро. Плача, шепча: "Нет, нет, нельзя…, - девушка проскользнула в свою комнату.

Священник, тяжело дыша, прислонился к стене и ласково сказал: "Горлица моя, никогда, никогда я тебя не обижу, обещаю".

Ханеле подложила ручку под щеку. Она повертела в пальчиках медальон: "Здравствуй, папа!". Отец сидел в шалаше — во дворе того красивого, маленького дома, что Ханеле уже видела — много раз. Ханеле посмотрела на накрытый стол, на мужчину с темной бородой, что, держа в руках бокал, говорил что-то, и поняла: "Праздник". У отца тоже была борода, — ухоженная, золотисто-рыжая. Ханеле взглянула на очень красивую, темноволосую девушку, что сидела напротив отца. Девочка увидела, как та, покраснев, что-то сказала.

Отец рассмеялся. Ханеле зло прошептала: "Это не моя мамочка! Не смотри на нее, папа! Я же тут, смотри на меня!"

Отец не отводил взгляда от черных, под длинными ресницами глаз женщины. Ханеле, всхлипнув, проговорила: "Папа!". Румянец на щеках черноволосой стал еще гуще, отец нежно, ласково улыбался ей. Ханеле, опустив медальон, шмыгнув носом, — тихо заплакала.

 

Эпилог

Северная Америка, декабрь 1777 года

Выла, задувала метель. Джон, пошевелив удочкой в проруби, поежившись — взглянул вдаль. Озеро — белое, покрытое льдом, уходило за горизонт. Он хмыкнул: "Действительно, будто море — без конца и края. Пять их тут. Наше как раз самое южное, если судить по той карте, что мне Скенандоа рисовал. Эри называется, как их племя. От племени-то, — Джон ловко подсек рыбину, — одна деревня осталась. Ирокезы их потрепали, конечно".

Он посмотрел на берег — над крышей большого, длинного дома, огражденного засеками, поднимался дым. "Сейчас рыбу пожарим, — Джон облизнулся, — а остальной улов — Мирьям и Гениси засолят. Путь через горы неблизкий. Гениси, — он улыбнулся и стал складывать рыбу в кожаный мешок. "Папа меня убьет, конечно. Ничего, сначала покричит, а потом успокоится. И мы уже женаты. Надо ей просто окреститься, и повенчаемся. Можно даже в Бостоне".

Он вскинул мешок на плечо. Надвинув глубже капюшон меховой парки, легко пробираясь между торосами льда у берега, Джон пошел к дому.

Внутри было сумрачно и вкусно пахло жареным мясом. По выстланному шкурами коридору носились дети. Женщины, что сидели у очага, скрестив ноги, о чем-то болтали, посматривая за кусками оленины, насаженными на вертел.

— Джон! — смуглая, зеленоглазая девочка уцепилась за его ногу. "Дядя Джон пришел!"

— Рыбы принес, — он поднял Мэри в воздух. Девочка, тряхнув мелкими кудряшками, рассмеялась: "Мы играем. Пусти, — Мэри вывернулась из рук Джона. Весело что-то крича, она кинулась за мальчиками. "Еще и ее везти, — вздохнул Джон, выходя на задний двор дома. Он взял нож, и начал потрошить рыбу: "Ничего страшного. До этого места, где встреча Шести Племен будет — со Скенандоа и воинами доедем, а там уже и до Бостона близко. Брат Мирьям там, в армии, и друг его, Дэниел этот — они помогут".

— А ну дай, — раздался сзади требовательный голос. Стройная, невысокая девушка подошла к Джону и решительно забрала у него нож. "Я сама, — Гениси оглянулась на дверь и быстро его поцеловала. Снежинки падали на ее непокрытые, черные косы. Джон, взяв одну губами, потерся холодным носом о теплую щеку. "Ты рыбу ловил, — строго сказала Гениси, — теперь иди, отдыхай. Я выпотрошу. Когда Мирьям вернется, то засолим".

Под паркой она вся была горячая. Джон, все еще не отпуская ее, сказал: "Потом".

— День на дворе, — ужаснулась девушка и ласково стукнула его костяной ручкой ножа по лбу. "А мы шкуру опустим, — прошептал ей на ухо Джон. "Пожалуйста, Гениси…"

— Вернулся, — раздался сзади голос Скенандоа, и они отскочили друг от друга. Индеец скинул капюшон парки. Глядя с высоты своего роста на Джона, он усмехнулся: "Пошли, там мясо уже готово".

— Правильно, — подумал Джон, устраиваясь напротив вождя в уютном, отгороженном шкурами углу, — у него же мать белая была. Поэтому глаза такие светлые".

Глаза у Скенандоа были серые, веселые. Мужчина, пережевал оленину: "Ты вот что, Большой Джон, пусть женщины собираются, дня через два уже и отправимся".

— Вы же говорили, в конце зимы Шесть Племен встречаются, — удивился Джон.

— Это, смотря, какая зима, — расхохотался Скенандоа. "Попадем в буран, можем и застрять. К тому же, виделся я кое с кем, там, на охоте, — он махнул рукой, — говорят, Менева сюда с юга идет. Нас он не тронет, мы для него мелкая сошка, две сотни человек в деревне, но все равно — не хотелось бы с ним столкнуться, зять, — Скенандоа подмигнул Джону. Тот почувствовал, что краснеет.

— Две тысячи воинов у него, — хмуро продолжил Скенандоа.

Джон облизал пальцы: "А вы его видели, Меневу?"

— Нет, только поэтому до сих пор живой, — коротко усмехнулся вождь и достал флягу из сушеной тыквы. "Кленовая, раз уж ты взрослый человек, женатый — пей. Но немного, — он поднял смуглый палец.

Джон отпил, почувствовав на языке нежную сладость, и вдруг улыбнулся: "Как Гениси. Черт, он сейчас все заметит. Не думай, не думай о ней, — Джон поерзал и спросил: "А почему вы Олень, а род — Волка?"

— Это предок наш был, — Скенандоа откинулся на вышитые подушки. "Давно еще, с севера пришел. Говорят, первым озеро наше переплыл. Этьенн его звали, француз, из Акадии. А прозвище — Волк. Встретил тут кого-то, — ну вот как ты, — вождь усмехнулся, — и остался. А ты — уезжаешь, и дочку мою забираешь. Ладно, ладно, — Скенандоа поднял большую, крепкую ладонь, — не одна она у меня".

Джон подпер подбородок рукой, и поглядел куда-то вдаль: "Вы бы с моим отцом, наверное, подружились, Скенандоа".

Тот, было хотел ответить, но Мэри всунула к ним кудрявую голову: "Охотники вернулись! С медведем!".

Вождь рассмеялся. Пощекотав пухленькую щечку девочки, он встал: "Пошли, сейчас все руки пригодятся".

Мирьям откинула полог вигвама. Прищурившись, приставив ладонь к глазам, она заметила: "Медведя несут и оленей с десяток. Надо пойти, помочь".

— Холод не впускай, — сварливо отозвалась Онатарио, что сидела у очага, помешивая отвар в глиняном горшке. "Найдется, кому помочь. Ты скоро уезжаешь, а мы еще заниматься не закончили".

Вигвам стоял на лесной опушке. Мирьям поежилась: "А потом она сложит шкуры, возьмет лошадь и поедет дальше. И так всю жизнь".

— Садись, — Онатарио похлопала рукой рядом с собой, — запоминай — какие тут травы. "А я еще думала, — много знаю, — вздохнула Мирьям, устраиваясь рядом. "Оказывается, тут всю жизнь учиться надо. Как Онатарио. Она на миссис Франклин похожа — тоже высокая, и глаза у нее серые. Только та вся седая, а у этой — виски. Правильно, ее и Скенандоа мать — белая была".

— Запомнила, — Мирьям встряхнула каштаново-рыжими, аккуратно заплетенными косами. "Варить на медленном огне, пить по три ложки в день. Кашель пройдет". Она помялась: "А вы не в обиде, Онатарио? Что вас и брата мать тут оставила, а сама — ушла".

— Она к народу своему ушла, — хмыкнула женщина, прибираясь. "К белым. Отец наш потом женился, мачеха у нас хорошая была. Не в обиде, я же ее и не помню совсем, мне год был, а Скенандоа, — она кивнула в сторону деревни, — два".

Мирьям помолчала: "Онатарио…, Дайте мне тот отвар, что вы мне говорили…"

— Дура, — спокойно отозвалась женщина. "Что случилось у тебя, так этого — не будет больше. Тот отвар — от него женщина навсегда бесплодной становится, а тебе восемнадцать лет всего лишь".

— Я боюсь, — положив голову на колени, всхлипнула Мирьям, — вдруг опять…, - она не закончила и поежилась. Онатарио присела рядом. Взяв ее руку, знахарка медленно, раздельно проговорила: "У тебя будут здоровые дети, милая. Поверь мне. А это, — она махнула рукой в сторону леса, — и не вспоминай".

— Оно мне снится, — тихо сказала девушка. "Полгода прошло, даже больше, а все равно — снится. Почему так?"

— Никто не знает, — вздохнула Онатарио. Она погладила девушку по голове: "Что бы мне стоило раньше с запада прийти? Когда я тут появилась, прошлой зимой, она уже и донашивала. Никто не догадался, под паркой не видно, и я ее сразу с собой в леса увела. Не надо, чтобы кто-то знал. Не к добру это — когда такое рождается. И ведь не умерло сразу, жило еще, хоть и недолго".

— Сейчас вернешься к своему народу, — Онатарио поднялась, — замуж выйдешь, и все хорошо будет. И Мэри у тебя есть, она ж тебе — почти как дочка.

— Да, — Мирьям встряхнула головой и улыбнулась, — это вы правы. Все будет хорошо.

— Ну и славно, — Онатарио кинула ей парку. "Пойдем, нас с тобой, как всегда — первых кормить будут, что бы они без нас делали".

Мирьям, пробираясь сквозь сугробы, посмотрела на прямую спину женщины и вскинула голову: "Правильно. Она же и лечит, и детей принимает, и вообще — ее на озерах уважают очень. Когда вернусь в Бостон, сдам экзамены, и замуж выйду…, А что было, — она закрыла глаза и отогнала видение, — то было".

Мэри, похожая на маленького медвежонка в своей меховой одежде, румяная, веселая, кинулась к ним: "Тетя Мирьям, я так соскучилась!"

— Ах, ты моя прелесть! — Мирьям подхватила девочку. Вдохнув запах костра, свежего снега, северного ветра, — девушка улыбнулась.

Джон потянулся, и, опустив шкуру, что отгораживала их нары, велел: "А вот теперь — иди сюда, и я тебя никуда не отпущу". Горела глиняная плошка с жиром, Гениси сидела, скрестив ноги, ловко орудуя иглой. "Сапоги тебе, — она подняла темные глаза. "Через горы поедем, там теплее, но все равно — надо хорошую одежду. А как это, — она отложила подошву, — море? Как Эри?"

Джон зарылся лицом в распущенные, перевитые нитями с сухими, красными ягодами, волосы. "Больше, — сказал он, подняв прядь, целуя смуглую шею. "Гораздо больше, Гениси".

— Больше не бывает, — удивленно сказала девушка. "А твой отец, он великий вождь?"

— Он умный человек, — вздохнул Джон, — так что не бойся, он только порадуется за меня.

— И сестра твоя погибла, — Гениси погладила его по щеке. "Ты теперь один у него, — она неловко улыбнулась, и старательно выговаривая, сказала по-английски: "Джон".

— Можно и Большой Джон, — он рассмеялся, и стал развязывать шнурки на воротнике ее тонкой, вышитой бисером, замшевой рубашки. "Иди ко мне, — он стал целовать мягкое плечо. Девушка, обняв его, натянула на них оленью шкуру: "Как вьюга воет. К ночи опять разыгралась".

— Сейчас я сделаю так, — Джон устроил ее на боку, — что тебе будет не до вьюги, жена. Жена моя, — он почувствовал под пальцами мягкую, маленькую грудь: "Господи, как я ее люблю. Тут рано женятся, никто и не удивился, что нам по пятнадцать. А вот в Англии…, Ну, что уж теперь делать".

— Да, — томно, ласково сказала Гениси и приподнялась на локте: "А знаешь, почему тебя Большим Джоном называют?".

Он помотал головой. Девушка, подставив ему губы, хихикнула: "Я рассказала".

— Ах ты, — Джон перевернул ее. Усадив на себя, обняв всю ее, он улыбнулся: "Но я не в обиде". Гениси положила голову ему на плечо, и, едва слышно застонав, шепнула: "Люблю тебя!"

Ей снился костер. Пахло травами, Онатарио, что-то бормоча себе под нос, — возилась у очага. "С собой возьму, — сказала Мирьям, расхаживая по вигваму, морщась от боли, глубоко дыша. "Сейчас апрель, к зиме уже можно везти его будет. Или ее, — она остановилась и, уперев руки в колени, помолчав, — продолжила ходить.

— Ложись уже, — велела Онатарио, размахивая тлеющим пучком. "Сейчас все быстро пойдет, — она встала на колени и осмотрела Мирьям. "Все хорошо, — женщина погладила ее по распущенным волосам.

— От него, — подумала Мирьям и уцепилась за руку индианки. "Мэри, получается, брат, или сестра. Не надо ей говорить, она его не помнит. И хорошо, — девушка часто задышала и крикнула: "Больно! Очень больно!"

— Не спеши, — она почувствовала ловкие, ласковые руки Онатарио и закрыла глаза. "Я смогу, — велела себе Мирьям. "Справлюсь. Джон поймет, он же мне друг, и Хаим с Меиром, — тоже, мы же одна семья. Вырастим".

Боль скручивала, рвала все тело. Она услышала откуда-то спокойный голос Онатарио: "Головка. Все хорошо, все хорошо".

— Еще немного, — Мирьям напряглась. "Еще совсем чуть-чуть!"

Она низко, страдающе закричала, и вдруг испугалась: "Почему ребенка не слышно? Он же должен был родиться, я чувствую".

— Не смотри, — Онатарио свернула шкуру. "Ложись, я унесу".

— Что унесете? — Мирьям приподнялась, превозмогая боль, и потребовала: "Дайте мне! Это мальчик или девочка?"

Из шкуры доносился еле слышный, страдальческий крик. "Дайте! — заплакала Мирьям. "Это же мое дитя".

Онатарио развернула шкуру. Мирьям, бросив туда один взгляд, потеряла сознание. Когда она очнулась, в вигваме было прибрано. "Все закончилось, — Онатарио положила ей руку на лоб. "Отдыхай".

Девушка обвела глазами вигвам и увидела сверток. Он шевелился. "Пожалуйста, — Онатарио наклонилась и поцеловала ее, — не надо. Недолго осталось".

— Положите, — сквозь слезы попросила Мирьям, — ко мне. Хоть так…

Индианка тяжело вздохнула. Поднявшись, аккуратно взяв сверток, она опустила его рядом с девушкой. Мирьям протянула руку и, вздрогнула: "Даже не было понятно — мальчик или девочка. За что, за что мне это?".

Она коснулась пальцем покрытой какой-то твердой чешуей, изуродованной ручки младенца, и велела себе не плакать. "К груди не прикладывай, — велела Онатарио, садясь рядом, — ты же видела, что у него с лицом".

— Да, — тихо сказала Мирьям, — видела. Она закрыла глаза и держала дитя за руку, — слушая слабый, затихающий плач. К утру, ручка ребенка похолодела. Онатарио поднялась: "Лежи. Я все сделаю".

Мирьям проводила ее глазами. Свернувшись в клубочек, уткнувшись лицом в шкуры, она заплакала. Мирьям вспомнила изуродованное, без носа и рта, в трещинах лицо, мешки крови вместо глаз, и тихо завыла, прикусив зубами руку.

— Это я, я виновата, — шепнула девушка. "С Мэри же все в порядке, она здоровый ребенок. Это от меня, — Мирьям всхлипнула и услышала голос Онтарио: "Выпей вот это, и спи. Грудь я тебе перевяжу".

Девушка проглотила ложку темного, горького настоя и провалилась в сон.

Мирьям подняла голову. Стерев пот со лба, — в доме было жарко натоплено, — она горько сказала: "Господи, пожалуйста, не надо больше".

Она собрала вокруг себе шкуры и села. Мэри спала, посапывая, положив кудрявую голову на ручку.

— Вырастим, — Мирьям потянулась и погладила волосы девочки. "Все вместе вырастим тебя, милая. Все будет хорошо".

Она взяла глиняный фонарик и, откинув шкуру, прислушалась — в доме было тихо, только где-то на нарах, зачмокав, проснулся младенец. Раздалось хныканье, мать ласково что-то сказала, и дитя затихло.

— Кормит, — Мирьям переступила босыми ногами. "Я бы тоже сейчас — кормила". Она пригляделась и увидела темную фигуру в отдалении.

Гениси сидела, поджав под себя ноги, теребя браслет из сухих ягод на тонком, смуглом запястье.

— Шла бы спать, — Мирьям опустилась рядом и рассмеялась: "К мужу под бок, с ним теплее".

— Моя бабка была белая, — Гениси обхватила руками острые колени. "И все равно, — я боюсь. Ну, то есть, — она поправилась, — с Джоном не боюсь, но как это будет?"

— Будет хорошо, — Мирьям взяла ее руку. "Поплывете в Англию, и станете там жить. Джон говорил же — у него там дом. У вас будут дети, когда травы бросишь пить, — она улыбнулась и поцеловала Гениси в щеку.

— Я в него сразу влюбилась, — горячим шепотом призналась девушка, — как отец вас в лесу нашел и сюда привез. Только ему не говори, — Гениси тихо прыснула и обернулась на шкуру, что закрывала нары.

— Джон был весь комарами покусанный, — неслышно рассмеялась Мирьям, — я же помню. И все равно — влюбилась?

— Ага, — кивнула Гениси и добавила: "Тебе тоже — замуж надо выйти".

Мирьям потерлась носом об ее щеку. Поднявшись, она решительно сказала: "Так и сделаю. Пойдем, — она кивнула, — подержи фонарик, а то отморожу себе все".

Мороз перехватывал дыхание. Крупные, яркие звезды висели в черном небе, снег на заднем дворе переливался серебром.

— Потом я, — сказала Гениси, когда Мирьям присела на деревянное ведро. Она вдруг опустила фонарик и застыла. "Что такое? — недовольно спросила Мирьям. "Холодно же".

В свете звезд ее глаза были совсем черными. "Всадники, — сказала Гениси, наклонив голову. "Много, с юга идут. Буди всех, — коротко велела она. Мирьям, бросившись вслед за ней в дом, успела подумать: "Только бы не Менева. Говорят, безжалостней вождя по эту сторону гор не найдешь. Надо одеваться и немедленно в лес, там отсидимся".

Скенандоа уже стоял в проходе, держа в руках топорик. "Собирайте женщин и детей, — приказал он девушкам. Его смуглое, спокойное, будто высеченное из камня лицо, — чуть дернулось. "Чтобы и духу вашего тут не было, — обернулся он на пороге дома. Шкуры стали откидывать, дети заплакали. Мирьям услышала спокойный голос Онатарио: "Ничего не берите с собой, так идти будет легче".

Джон внезапно тронул ее за плечо. Мирьям сказала: "Я за Мэри. Кинжал у меня".

— Кинжал, — зло подумал Джон. "Тут ни одного мушкета нет, а у Меневы, слухи ходят, — их сотни. Ладно, справимся".

Он быстро, нежно пожал руку Мирьям. Шепнув: "Не бойтесь", — Джон вышел во двор, где индейцы, в свете факелов, проверяли луки.

Мэри, завернутая в парку, потерла кулачками глаза и капризно сказала: "Спать хочу! Ночь!". Мирьям оглянулась — над высокими, бревенчатыми стенами дома горели факелы, бросая багровые отсветы на снег.

— Вот они, — шепнула Гениси, указывая на темную полоску, что приближалась, пересекая белое пространство равнины на юге.

— Не сидите вместе, — Онатарио осторожно поднялась. "Разойдитесь по лесу, как другие. Потом встретимся".

Мирьям устроилась в гуще деревьев, покачивая дремлющую Мэри, и проводила глазами индианок. "Дойдем, — подумала она. "Даже если с деревней что-то случится, — дойдем. Одежду мы взяли, Джон охотиться умеет, и я тоже. Только бы Джон выжил, ему же пятнадцать лет, совсем мальчик. Только бы все выжили".

Лошади приближались. Мирьям, испуганно приставила ладонь к глазам: "Их же тут сотни, если не больше. И мушкеты у них, видно уже".

Стрелы разорвали темноту ночи, несколько всадников упало, раздались выстрелы. Мэри, проснувшись, заплакала. "Тише, тише…, - Мирьям погладила ее по голове. "Страшно, — пожаловалась девочка, глядя на Мирьям большими, набухшими слезами глазами. "Страшно, тетя Мирьям, громко очень".

— Там подземный ход есть, — зашептала Гениси, которая незаметно нырнула под ветви сосны. "К озеру. Отец знает, его еще давно вырыли, при деде нашем. Только отец не уйдет, не бросит воинов, — она посмотрела в сторону дома и коротко, горько вскрикнула.

Горящие стрелы, что пустили нападавшие, вонзились в деревянную крышу. Всадники скопились у ворот, до Мирьям донесся треск, створки рухнули и индейцы хлынули во двор.

— Отец, — Гениси плакала, смотря на пожар. "Там отец, Мирьям, там Джон — я не могу, не могу, надо пойти к ним".

— С ума сошла, — Мирьям дернула ее за руку. "Отползем подальше в лес, там не заметят. Где Онатарио?"

— С женщинами, — Гениси всхлипнула и спрятала лицо на плече у Мирьям. "Там никто не выживет, смотри, они стреляют по людям".

Дом пылал, столб огня и дыма поднимался в предрассветное, серое небо. Мирьям увидела темные фигуры на снегу. "Это Джон! — рванулась Гениси. "Я узнаю, узнаю!"

Человек махнул руками. Остановившись на месте, он упал лицом в снег. Гениси зарыдала, Мэри — тоже заплакала. Мирьям, сжала зубы: "В лес, и немедленно, ползи первая, я за тобой".

Уже вылезая из-под сосны, она оглянулась — дом догорал, обожженные стены тлели, пахло пепелищем и кровью. Снег вокруг был испещрен красными пятнами. Мирьям увидела, как индейцы стаскивают трупы к воротам.

Главарь, — высокий, крупный человек, в головном уборе из орлиных перьев, крикнул что-то. Воины стали бросать тела погибших в кострища.

Уже когда они были в глухом лесу, Гениси обернулась, и, вытерла слезы с лица: "Это ирокезы. Мы тоже — ирокезы, но мы всегда были мирными. Мы охотились, рыбачили, землю возделывали. А эти, — ее губы искривились, — только убивают. Они за припасами пришли".

— Значит, ограбят и дальше отправятся, — мрачно отозвалась Мирьям, неся Мэри, проваливаясь по колено в снег.

— Нет, — в полумраке лицо Гениси было будто маска, — застывшее, бледное. "Они еще нас будут искать, женщин. Они так всегда делают, забирают женщин и уходят".

— Тем более надо спрятаться, — Мирьям дернула углом рта: "Может, выжил все-таки кто-нибудь. Но даже если они убежали в подземный ход, — озеро подо льдом, никуда не уплыть. Господи, если это Джон был, то он быстро умер, не страдал. Даже и не понял, что случилось. Бедный мальчик".

Гениси прислушалась и велела: "Бежим! Они сюда едут, к лесу. Бежим быстрее!". "Куда? — вдруг спросила Мэри, подняв голову из парки.

— Далеко отсюда, — пробормотала Мирьям и услышала сзади звуки выстрелов.

Она пригнулась, и, выбежав на поляну, застыла — Онатарио лежала лицом вниз, в снегу. Мирьям услышала детский плач. С десяток связанных женщин стояло на коленях, всадники удерживали веревки. Мирьям, увидев кровь, что расплывалась рядом с головой Онатарио, горько шепнула: "Нет!"

— Менева! — крикнул кто-то из всадников. Мирьям почувствовала, как Гениси сжала ее руку — до боли. Раздался выстрел, кто-то из детей упал, одна из женщин отчаянно зарыдала. Гениси шепнула, еле шевелящимися, застывшими губами: "Он говорит, чтобы брали только молодых женщин и маленьких детей. Только он не ирокез, я слышу".

Мирьям обернулась. Закрывая Мэри, пряча ее, она увидела того высокого человека. Мужчина выехал на поляну, сопровождаемый всадниками, отсветы снега упали на его лицо. Мирьям, покачнувшись, спрятала Мэри у себя под паркой: "Нет!"

Менева спешился и подошел к ним. Гениси отступила, подняв руки. Вождь, указывая на нее, коротко что-то сказал. Один из воинов бросил лассо, и, потащил упавшую девушку по снегу, туда, где стояли другие женщины.

Его лицо было покрыто шрамами. Холодные, голубые глаза взглянули на Мирьям. Он, протянув руку, взял ее за подбородок: "Неожиданная встреча, мисс Горовиц. Я очень рад".

Кинтейл усмехнулся, увидев, как дрожат ее руки. Рванув парку, он услышал плач ребенка. "Ах, вот как, — протянул Кинтейл. "Дорогая дочь, ты должно быть, рада увидеть отца?"

Мэри замерла и крикнула: "Уйди! Плохой!"

Кинтейл ударил ее по лицу, разбив губу. Мужчина вытер кровь с руки: "Я тебя научу послушанию, черномазое отродье".

Он обернулся к воинам: "Эту женщину и ребенка я беру себе. Все, хватит тут болтаться, припасы мы забрали, пора и дальше, на запад".

Мэри горько рыдала. Мирьям шепнула ей: "Тише, тише, милая". Ее толкнули в спину и девушка вспомнила: "Кинжал. Надо спрятать, подальше. Если будет кинжал — я справлюсь. Надо справиться, ради Мэри".

Они прошли мимо пепелища. Мирьям услышала крик Гениси: "Отец!". Его тело лежало поверх горы трупов, пахло паленым мясом. Мирьям поняла: "Там совсем другие травы, на западе, я их не знаю. Господи, помоги нам". Гениси рванулась к разломанным воротам, натянув веревку. Кто-то из воинов ударил ее плетью по спине.

— Только привяжите, — распорядился Кинтейл, когда Мирьям и Мэри усадили в седло. Он наклонился к уху девушки и улыбнулся: "Теперь ты уже никуда от меня не денешься. Холланд, тот, с кем ты бежала — умер, ему в спину выстрелили, я видел. Как трусу, — Кинтейл расхохотался и махнул рукой: "Все по коням!"

Мирьям повернула мясо над огнем и посмотрела в угол вигвама. Мэри спала, вздрагивая, бормоча что-то. Мирьям, оглянувшись на прикрытый шкурами вход, осторожно достала с груди кинжал. Золотая рысь смотрела на нее изумрудными глазами. "Надо, — приказала себе Мирьям, — надо подождать весны и бежать. Зимой мы погибнем, не дойдем до гор. Если мы останемся тут, на озерах, можно раздобыть лодку. Рыбачить, собирать ягоды. Справимся. Надо просто дожить".

Мирьям опустилась на колени и вздрогнула. Он вошел неслышно. Наклонившись над ней, вождь взял ее за косу: "Знакомая безделушка. Правда, опасная, тем более у тебя в руках".

Кинтейл забрал клинок. Мирьям почувствовала, как лезвие щекочет ей шею. "Я хочу, чтобы ты поняла, — раздался сверху шепот. "Если ты будешь хорошо себе вести, — девка выживет, если нет — я ей голову топориком разрублю, на твоих глазах. Ясно?"

— Да, — тихо ответила Мирьям и скосила глаза. У него на поясе болтались высохшие скальпы. Она увидела среди темных волос светлые пряди, и ощутила, как к горлу подступает тошнота. Кинтейл рассмеялся и ткнул ее лицом в светлый скальп: "Узнаешь? Это был мой первый".

— Нет! — подумала Мирьям. "Нет, я не верю, не может этого быть!". Она зарыдала — беззвучно, согнувшись. Кинтейл задумчиво добавил: "Капитан Хаим Горовиц. Он плакал перед смертью, как женщина. Слабак. Ну что сидишь, — Кинтейл рванул ее за косу, — корми меня".

Она сидела, не поднимая глаз: "Девушка…, Дочь вождя, Гениси. Мы вместе были. Что с ней?"

Кинтейл бросил ей кости. Откинувшись на шкуру, он рассмеялся: "Делает воинов. Приберись, и займемся тем же самым".

Мирьям вышла из вигвама. Рухнув на колени, она посмотрела на бесконечное небо, и, хватая ртом морозный воздух, шепнула: "Господи, ну дай ты мне сил! Пожалуйста, я прошу тебя! Ради Мэри, — мне надо выжить. Господи, братик мой…, - девушка окунула руки в снег. Окинув взглядом, ряды вигвамов, Мирьям вытерла лицо. Поднявшись, она шагнула внутрь.

Она лежала, не шевелясь. Кинтейл недовольно хмыкнул: "Ты что, под всеми индейцами в деревне повалялась? В добавление к тем солдатам, что тебя в лагере навещали. Давай, — он приостановился и хлестнул ее по щеке, — двигайся".

— Джон мне не сказал, — горько подумала Мирьям. "Значит, оно — могло и не от него быть. Спасибо хоть за это". В свете костра его глаза блестели злым огнем. "Очень хорошо, — Кинтейл тяжело задышал, — от нее будут белые дети. Девку эту потом пристрою, замуж отдам за кого-то из союзников. Незачем в Англию возвращаться, тут столько земли и золота, что можно стать сильнее всех вождей. Весной пойдем дальше на запад".

— Родишь мне сыновей, — сказал он, наконец, скатившись с нее. "Воды принеси, и пошла вон. Спи с девкой. Утром я тебя позову".

Мирьям легла, прижимая к себе Мэри. Тихо, одними губами, девушка запела:

— Без горя и несчастий, — попросила она, стараясь не зарыдать перехваченным, стиснутым слезами горлом. Мэри посопела. Найдя ее руку, она вложила в ладонь Мирьям детские, нежные пальцы. Девушка поцеловала их и замерла, слушая вой ветра за стенами вигвама.

 

Интерлюдия

Иерусалим, декабрь 1777 года

На камнях узкой улицы блестел иней. Двое мужчин — повыше и пониже, шли рядом. Степан, вскинув голову в небо, посмотрел на медленно бледнеющие звезды: "Вот и все".

— Это только начало, — будто услышав его, усмехнулся Исаак Судаков. Он остановился перед темным проемом, ведущим куда-то вниз. "Это здесь, — он положил руку на плечо Степану: "Там тебя уже ждут, я тут постою. Потом на молитву пойдем".

Степан нагнул голову. Спускаясь по узким ступенькам, он, на мгновение, остановился. "Федя так и не написал. Где его искать теперь, где Ханеле искать? Я ничего не вижу — только что-то мутное перед глазами. Два годика ей, совсем дитя. Девочка моя. А если Федя не понял, — он помотал головой. "Он же мой брат, все равно, даже сейчас, и всегда будет моим братом. Он не такой, нет".

Вода была обжигающе холодной. Степан подумал: "Правильно. Как будто заново рождаешься. Господи, как хорошо. Дома, я дома".

Когда он вышел наружу, Исаак, что стоял, прислонившись к стене, опустив веки, — облегченно вздохнул. "Что такое? — озабоченно спросил Степан.

Мужчина помолчал. Встряхнув темноволосой, в седине головой, он ласково ответил: "Все хорошо, сыночек, все хорошо. Пойдем".

— Это не он, — подумал Исаак, спускаясь вниз по крутой улице. "Я понял, только сейчас, Тот, настоящий, далеко, очень далеко. Тридцать шестой. Один, без семьи, без детей. Значит, — он посмотрел на прямую спину Степана, — я ошибся. Все было так, как надо, с самого начала. Он просто был очень далеко. Ну что ж, я тоже ошибаюсь. А теперь все в порядке, его нашли. Тридцать шесть, их всегда тридцать шесть. Славьте Бога, ибо Он благ, ибо бесконечна милость Его".

Когда они уже подходили к синагоге, Исаак сказал: "Ты, конечно, со стройки не отпросился, даже на сегодня".

Степан покраснел, и, пробормотал: "Так за новую комнату же теперь дороже платить надо, раз она больше".

— Мальчик, мальчик, — вздохнул Исаак, заходя в молельный зал. "И так — до рассвета встает, после молитвы — сразу на работу, потом учится, и ложится уже за полночь. Ничего, у него хорошая жена будет, такая, как надо, как сказано: "Она наблюдает за хозяйством в доме своем и не ест хлеба праздности". Дочь свою хвалю, — он усмехнулся и тихо сказал Степану, берясь за молитвенник: "К Торе сегодня тебя вызовут, Авраам, сын Авраама".

Золотистые, длинные ресницы дрогнули. Степан неслышно спросил: "Можно уже?"

— Ты же сегодня вечером женишься, — Исаак улыбнулся. "Так положено".

— Дождалась девочка, — нежно подумал Исаак, поднимаясь, кланяясь свитку Торы, что несли по залу. "Почему же мне так, — мужчина задумался, — так не по себе? Следующим годом уже внука увижу, или внучку. Судаковых, мальчик сказал, что под нашей фамилией будет. Все хорошо, все хорошо, — успокаивал себя Исаак, чувствуя спиной холод — будто чьи-то глаза смотрели на него — пристальные, прозрачно-серые.

— Он видел, — понял Судаков. "Видел Ханеле. Но амулета у него нет — я бы почувствовал. Не посмел забрать, значит. Боится. Я его сильнее, и он это знает. Но я ведь обещал, поклялся — не заниматься таким. Это запрещено, и я не буду преступать закон".

За низким, прикрытым деревянными ставнями, окном синагоги, — задул резкий, порывистый, горный ветер. Судаков, поежившись, услышав, как ведущий молитву, нараспев, произносит его имя, — взошел на возвышение.

— Белый огонь на черном огне, — он вгляделся в причудливые, изогнутые буквы в свитке. "Как сказано: "И я видел, и вот, бурный ветер шел от севера, великое облако и клубящийся огонь, и сияние вокруг него, а из средины его как бы свет пламени из средины огня". Бурный ветер шел от севера, — повторил Исаак, и, прикоснувшись к свитку кистями талита, — начал читать.

Хупа стояла во дворе ешивы — простой, бархатный, с истершейся, золоченой вышивкой балдахин. Степан осторожно взял руку Леи, — она была в скромном, светлом, платье, лицо было закрыто непрозрачной фатой. Надев ей кольцо, повторив знакомые слова, он шепнул: "Я так люблю тебя!"

— Я тоже, — услышал он нежный голос. Приняв от тестя бокал вина, отпив, он подумал: "И за что мне такое счастье? Она ведь ждала меня все это время, да и кто я такой — простой каменщик, калека, в подвале живу. Исаак меня хвалит, правда, на занятиях — но я ведь еще только начал учиться, два года всего прошло. Еще вся жизнь впереди".

Он наступил на стакан, завернутый в салфетку и, услышав хруст — внезапно улыбнулся. "Мазл тов! — закричали собравшиеся вокруг. Лея, откинув фату, глядя в его серые глаза, вдруг заплакала.

— Ты что? — Степан испугался. "Что случилось, милая?"

— Не обращай внимания, — она вытерла белые, зарумянившиеся щеки. "Я так счастлива, так счастлива, что и сказать нельзя. Пойдем, — она кивнула, — мы с женщинами весь день готовили, хотя стол небогатый, конечно. Ты же постился, да и я тоже, — она весело добавила: "Есть хочется".

— Небогатый, — мрачно повторил Степан, садясь рядом с женой. "Собираем деньги, конечно, у тех, кто в Европе живет. Да у них тоже — свои беды. А наши, — он обвел глазами учеников ешивы, — сапожники, плотники, на рынке торгуют. Я каменщик. Много ли заработаешь? Если бы турки нам разрешили землю покупать…, Да и земля тут — каменистая, неплодородная. Хотя, если взяться за нее как следует…, - он нашел под столом теплую руку Леи: "Завтра мне на стройку, а потом — Шабат, никуда не пойду, только в синагогу, и погуляем с тобой".

— Хорошо, — она нежно погладила его жесткую, с мозолями ладонь. Степан покосился на свою искалеченную, правую руку и вздохнул.

— Я люблю тебя, — ее губы были совсем рядом. "И буду любить всегда".

— Всегда, — сказал себе Степан, так и держа ее за пальцы. "Никогда, никогда я ее не обижу, ни единым словом".

Когда спели благословение после еды, Исаак, поманив к себе зятя, велел: "Хватит вам тут сидеть. Три поворота, и вы уже дома. Бегите, завтра утром на молитве увидимся. И ты, Лея, — он улыбнулся дочери, — курицу возьми, халы. Хоть в первый день после свадьбы к очагу не надо будет вставать".

Лея тихо рассмеялась: "Все равно придется, мне с утра к старикам своим идти, а потом к тебе, папа, — на Субботу готовить".

— Один остаюсь, — Исаак посмотрел вслед изящной, укрытой платком голове дочери. "Не захотел мальчик ко мне переезжать, ну и правильно. Надо самим жить. Недалеко от меня, конечно, да мы и так — каждый день встречаемся".

Дверь на улицу заскрипела, выпуская Степана и Лею, по ногам ударило холодным воздухом. Исаак пробормотал: "Бурный ветер шел от севера. Господи, отведи ты от нас все беды и несчастья, прошу тебя. Тридцать шесть их, тридцать шесть, все стало так, как надо".

Степан чиркнул кресалом, и, зажигая свечи, смущенно сказал: "Вот. Самое лучшее, что за мои деньги было. Тут колодец во дворе, и очаг за этой стеной — я ее сам выложил, чтобы в комнату не чадило. Получилась кухня, только маленькая".

— Это ничего, — ласково улыбнулась Лея, заглядывая в крохотную, — едва повернешься, — каморку. "Очень удобно будет. И мебель ты всю сам сделал! — ахнула она, оглядывая две кровати в разных углах комнаты, крепкий, большой стол и книги, что стояли на полках, прикрытые холщовой занавеской. "А как же, с одной рукой? — она нежно коснулась его протеза.

— Уже наловчился, — Степан наклонился и медленно, нежно поцеловал ее: "Колыбель потом за ширму поставим, и там же Ханеле поселим. Но вообще, — он стал расстегивать маленькие пуговицы на ее платье, — мы когда-нибудь переедем в большой дом, я тебе обещаю. Я заработаю".

— Я тоже, — Лея стала расплетать косы, — тоже — швейную работу уже взяла, завтра по заказчицам пойду. Надо свечи погасить, — она отступила. "Так нельзя, при свете".

Степан рассмеялся, и, не отрываясь от нее, сказал "Ну хорошо". В щель между ставнями просвечивала луна, он шептал ей что-то неразборчивое, нежное. Лея испуганно подумала: "Я же не знаю ничего. Эта женщина, жена раввина, так непонятно говорила, а спросить было стыдно. Не знаю, что мне делать".

— Ничего не надо, — услышала она голос мужа. "Ты такая красивая, такая красивая, любовь моя…, Просто обними меня, — Степан стал осторожно снимать с нее глухую, длинную рубашку.

— Так нельзя, — вспомнила Лея. "Только до пояса, и все". Она приподняла подол, и, почувствовав его теплую, сильную руку, — застонала. "Как хорошо, — она прикусила губу и, приподнявшись, попросила: "Еще!"

— Дай мне тобой полюбоваться, — мягко попросил Степан. "Пожалуйста, мудрецы ведь разрешили".

Лея густо покраснела и едва слышно сказала: "Только под одеялом, иначе нескромно".

— Конечно, — он привлек ее к себе — жаркую, горячую. Целуя высокую, большую грудь, Степан тихо проговорил: "Если будет больно, сразу скажи, милая. Пожалуйста. Я так люблю тебя, так люблю…"

— Вот, — подумала Лея, чувствуя слезы у себя на лице. "Он так ласково все делает, почти не больно…" Он прикоснулся губами к ее глазам: "Еще чуть-чуть, я очень, очень осторожно".

— Хорошо, как хорошо, — девушка вскрикнула и прижала к себе мужа. "Потому оставит человек отца своего и мать свою, и прилепится к жене своей, и станут они одной плотью, — вспомнил Степан. "Да, так оно и есть".

— Я тебя люблю, — услышала Лея, и, обнимая его, плача, шепнула: "Да!"

— Теперь и трогать ее нельзя, — подумал Степан потом, целуя белую шею. "Четыре дня, пока она в микву не окунется. И мне завтра тоже надо сходить, еще перед молитвой".

— Счастье мое, — он оторвался от жены, и, поднявшись, омывая руки, грустно вздохнул: "Ну что же делать". С ее кровати донесся нежный голос: "Так хорошо, милый мой, я даже не думала…"

Степан вспомнил огромную, под балдахином кровать, ее раздвинутые, стройные ноги, влажную бесконечную сладость. Она, потянув его к себе, царапая спину, разметав по подушкам черные волосы, — сладко, громко кричала.

— Нельзя, нельзя, — велел себе он. Уже лежа в постели, Степан улыбнулся: "Я люблю тебя, счастье мое. Спи спокойно".

— Я тоже, — зевая, пробормотала Лея и устроилась удобнее: "У нас будут дети. Много детей. Ничего, мы заработаем, справимся. Как хорошо".

Она быстро заснула. Степан, глядя в низкий, каменный потолок комнаты, шепча молитву — все не мог задремать. Он боялся увидеть перед собой серые, дымные, блестевшие в свете свечей глаза, той, другой, боялся услышать ту музыку, что ушла вместе с ней — навсегда.