— Считай, — сказал Энтони Дженкинсон Питеру. — И заодно посмотри, не тухлое ли подсунули, ты ведь в провизии разбираешься.
Товары на склад Английского двора поднимали с помощью отчаянно скрипевшего веревочного блока. Петя высунулся в окно, теплый солнечный луч коснулся его щеки.
Неделю назад отзвенели колокола московских церквей к Троице и сразу погода повернулась на жару. Уличная грязь подсохла, запели, зачирикали, защебетали птицы.
Воронцов-младший махнул рукой и блок заработал.
Четверть быка, четыре барана, двенадцать кур, два гуся, один заяц или тетерев, — Петя поставил пометку возле «тетерева» , — шестьдесят два хлебных каравая, пятьдесят яиц, четверть ведра средиземноморского вина, три четверти ведра пива, полведра водки и два ведра меда.
Птица, конечно, могла бы быть пожирней, а яйца посвежей, но в остальном с едой, выделенной на содержание англичан, было все в порядке. Воронцов расписался под грамотой о доставленной провизии и приложил печать Английской компании.
— Питер, — раздался из-за двери голос Дженкинсона. — Тут заминка насчет сукна, не поможешь?
Когда они собрались за обедом, Энтони объявил: «Царь примет нас в Александровской слободе на будущей неделе. До этого надо успеть послать подарки всем, в чьей поддержке мы заинтересованы. В первую очередь этому царскому амаранту, Матвею Вельяминову».
— Его нет в Москве, — отозвался Петя. — Отправлял я подарки на Рождественку в его усадьбу, оттуда прислали сказать, что Матвей сейчас с царем, тоже в Александровой слободе. Так что возам я велел туда ехать.
— Хорошо. Теперь оружие. Нужно составить список того, что мы можем предложить русским.
Днем раньше Петя Воронцов оседлал коня и отправился на Рождественку. Забор, который он помнил с детства, совсем не изменился, да и вообще ничего не изменилось, разве что крышу новую поставили. Петя привстал в стременах, вытянул шею и увидел амбар в углу двора. Где-то там, рядом со стеной, был похоронен Волчок.
Блестели в полуденном солнце окна верхних светелок. Вот и его, угловая, а рядом горница Марьи, где он в последний раз видел умирающую сестру и мать. Вот поворот на Введенку, разросшийся Пушкарский двор, мимо которого его, зареванного шестилетку, вела Федосья Никитична и сквозь слезы утешала: «Петрушенька, дитятко, не убивайся ты так, перемелется, мука будет».
В Колывани, в доме Клюге он почти каждую ночь просыпался, крича от страха и боли, невыносимой боли в сердце. Ему снилась едва дышащая, мертвенно бледная сестра, бьющийся в предсмертных судорогах щенок, крик отца «Дитя не трожьте!», мать, которая подхватив Петю, отброшенного ногой Басманова, сказала окольничему, будто плюнула:
«Будь ты проклят!».
Герр Мартин тогда приходил к нему в комнату и читал псалмы из Библии. Петя прижимался щекой к его руке и засыпал, убаюканный мягким голосом.
Я ведь так и не сказал ему, как я его люблю, горько подумал Петя, пришпоривая коня. Лишь после смерти Клюге он понял, на что пошел этот немногословный человек — взять на себя ответственность за чужого опального ребенка, вырастить его, выучить, вывести в люди, и сидеть ночами у постели метавшегося в кошмарах мальчика, успокаивая его: «Ш-ш-ш, Петер, ш-ш-ш, все хорошо, я здесь, я с тобой».
Петя тяжело вздохнул и повернул на Варварку к Английскому двору.
— Питер? Есть еще отец этого Матвея Вельяминова…
Юноша синеглазо взглянул на купца.
— Боярин Федор, да. На Воздвиженке сказывают, что он в подмосковной живет, стар, мол, уже, в Александровскую слободу переезжать, седьмой десяток пошел, да и ранен он был тяжело на войне Ливонской, ходит плохо.
— Царь к нему по-прежнему благоволит? Если нет, то и незачем из-за него в расход входить.
— Говорят, когда царь наезжает на Москву, он всегда Вельяминова навещает, — чуть нахмурился Петя. — Федор Васильевич в битве при Терзене, когда войска Ордена были наголову разбиты, царевым войском командовал. А при осаде Полоцка он лично царя Ивана спас, там его и ранили тяжело, третий раз уже.
— Тогда надо, конечно, и ему подарки послать, — хмыкнул Дженкинсон. — Займешься, Питер? Вы вроде знакомы были, как ты еще дитем здесь жил?
— Знакомы. Туда я могу и сам поехать, на Вельяминова можно во всем положиться, он кремень, не откроет ни царю, ни сыну своему, что я его навещал.
— Ты в нем так уверен?
— Больше чем в себе. — Петя вдруг вспомнил, как Вельяминов сказывал им с Марфой перед сном сказку про Ивана-царевича, как гладил по голове прижавшегося к нему мальчика и тихо повторял: «На все Божья воля, Петруша, может, и свидимся еще». — Больше чем в себе, — повторил Воронцов-младший и, замолчав, склонил голову, — читали послеобеденную молитву.
Белый конь мчался по изумрудной траве приречного луга. Мальчик в седле — невысокий, в коротком, на польский манер, кунтуше и широких, заправленных в аккуратные сафьяновые сапожки, шароварах, на голове — бархатная, расшитая драгоценными камнями шапочка, — обернулся и крикнул: «Тут канава!».
— Так прыгай, — Федор Вельяминов пришпорил гнедого и легко оказался на другом берегу.
Всадник на белом коне последовал за ним.
— Когда препятствие берешь, — поучал Федор, — не торопись. Дай коню время самому посмотреть, куда копыта опустить, доверяй ему. И вот что, после трапезы бери лук и стрелы и приходи к реке. Я там велел мишени поставить, постреляем с тобой.
— Так ветер же, — подросток посмотрел на отца прозрачными, в цвет травы глазами.
— Думаешь, — съехидничал Федор, — на войне ветра не бывает?
— На войне сейчас из пищалей стреляют, сам же говорил, — ухмыльнулся паренек, показывая ровные, белоснежные зубы.
Федор потер раненое под Полоцком, как раз пищалью, колено.
— Ну вот нет у тебя пищали. И меча нет. А лук со стрелами есть. Сразу сдаваться в плен побежишь, али как?
Парнишка покраснел.
— То-то же. Оружием не бросаются, понятно? — Федор приподнялся в стременах и посмотрел на дорогу. — Скачет кто-то. Как бы не от царя гонец. Давай-ка, покажи, какие у Вельяминовых наездники.
Мальчишка гикнул и сорвался с места в бешеный галоп. Федор Вельяминов вздохнул и улыбнулся, глядя, как он легко перескочил через еще одну канаву и вылетел на дорогу, только пыль заклубилась под копытами. Белый конь обогнал вороного и резко встал.
— Ты с усадьбы Вельяминовых? Дома ли боярин Федор Васильевич?
— Дома, вон он за нами едет. Давай наперегонки к воротам? Спорим, я быстрее?
— Сопли подотри, а потом со старшими спорь, — рассмеялся Петя. Паренек на вид был помладше года на три-четыре.
— Боишься? — сплюнул мальчишка, погладив коня по холке. — Знаешь, какой он у меня?
Вихрь!
— Ну смотри, — Петя пригнулся в седле и хлестнул свою лошадь. Наездник из него был никудышный, соперник уже скалил зубы у ворот усадьбы, придерживая гарцующего на месте жеребца.
— Ну и кто быстрее?
— Ты, ты, сдаюсь, — выдохнул Воронцов.
— Так бы сразу, Петька. — Парень посмотрел на него зелеными, смешливыми глазами и, сдернув бархатную шапочку, тряхнул головой. Бронзовые, цвета палой листвы волосы рассыпались по спине аж до седла.
— Марфа?! Ты?! Не может быть!
Марфа Вельяминова улыбнулась и вытащила на свет золотой крест с алмазами.
— А твой где?
Петя показал маленький, тонкой работы крестик.
— Я скорее голову сложу, чем его потеряю, Марфуша.
К трапезе Марфа вышла, не переодевшись, и Феодосия Вельяминова строго взглянула на дочь.
— Гости в доме!
— Это не гости, это Петька, — рассмеялась девушка. — Говорил он тебе, как я его на дороге обогнала?
— Да он с твоим отцом еще, не видела я его, — Феодосия поправила ей воротник кунтуша.
— Хоть косы заплела, и на том спасибо, а то вечно растрепой ходишь. Ты сегодня что читала?
— Декамерон, — безмятежно ответила Марфа, примериваясь отрезать кусок от каравая своим кинжалом.
— Нож на столе, — неодобрительно качнула головой мать. — Я, помнится, тебе говорила, что не для девицы это книга.
— Библия тоже не для девицы, однако ты мне ее читать не запрещаешь, — Марфа, встав, поклонилась вошедшему в горницу отцу.
Федор, прихрамывая, подошел к жене, коснулся губами виска.
— Смотри, какой Петька-то стал!
Феодосия вгляделась в стройного, легкого юношу, вроде и юнец еще совсем, но взгляд мужской, уверенный.
— Вырос ты как, Петенька!
— Двенадцать лет прошло, Федосья Никитична, знамо дело, вырос!
Они сидели с Марфой, как встарь, на полу в ее светелке. На кровати были в беспорядке набросаны сарафаны и Марфа, увидев, как Петя посмотрел туда, отмахнулась:
— Как на Москву ездим, или кто гостит у нас, так мать заставляет их носить. Мол, невместно девице, чтоб как парень расхаживала.
— А мне так больше нравится, — хмыкнул Петя, глядя, как Марфа устраивается поудобней у большого сундука.
— Черныш-то жив еще? — спросила она, наливая себе квас из кувшина.
— Жив, — Петя смотрел на нее и видел ту девчушку в Колывани, которая много лет назад пообещала: «Никогда, Петька, я тебя не брошу, и не думай даже». — У меня в конторе мышей ловит. Котята от него были, так я Степе одного дал на новый корабль.
— Новый больше «Клариссы»?
— А то ж, — приосанился Петя. — «Кларисса» — то торговый барк был, а «Изабелла» военный корабль, сорокапушечный.
— Тут сидючи, такого и не представишь, даже на картинках не увидишь. — Марфа во вздохом подперла кулачком щеку. — А ты книжки привез? А то ведь здесь ничего нового нет, Овидия с Горацием до дыр зачитала, наизусть уже выучила.
— Привез, конечно! Только у меня книги все на аглицком, ты его не знаешь.
— Я выучу! — горячо вскинулась Марфа. — Я знаешь, как быстро языки учу! Когда батюшку раненого из Полоцка привезли, в обозе с ним был пленный польский лекарь, он батюшку пользовал по дороге. Дак я польскому от него за месяц выучилась. Ты со мной занимайся только, ладно?
— Ладно, — пообещал Петя, глядя на ее пунцовые губы и румяные, чуть тронутые летним загаром щеки.
— А чем ты торгуешь? — Марфа, пощекотала за ушами толстого, ленивого Барсика.
— Пряностями, в основном. Еще тканями, табаком вот тоже начал.
— А покажи, откуда пряности возят, а?
Они сидели на сундуке, совсем рядом, рассматривая карту, и Воронцов вдыхал ее запах — будто вся она была соткана из солнечного света, тепла, зеленых трав.
Вельяминов тяжело опустился в кресло, и, как встарь, усадил жену на колени. Не берет время боярыню, только чуть заметные морщинки легли у глаз, а у Федора вон уже вся голова сединой серебрится, но так же пронзительно смотрят синие глаза.
— Посватался Петька-то. Сразу, как зашел, так и посватался.
— И что думаешь?
— А что тут думать? Отдавать надо. За кого ей тут идти? За того, кто ее плетью исполосует и на женской половине запрет? Думал я, может, в Польшу ее замуж выдать, да после Полоцка теперь и туда дорога закрыта.
— Может, обождать еще? Пятнадцать лет только девке.
— Ты пока ей не говори, Петька тоже молчать будет, он парень для своих годов шибко разумный.
— Она ж как есть дитя еще, — закручинилась Феодосия. — Куда ей бабскую долю взваливать?
— Не наговаривай, такого, как Петр, по всей Москве ищи — не сыщешь. А что Марфе он навроде брата, оно и лучше, приобвыкла она к нему. Да, вот еще что! — Тут у Федора сделалось такое лицо, будто он вспомнил что-то важное. — Марфа его сейчас на луг поведет, будет похваляться, как стреляет она метко…
Феодосия на секунду притворилась, что не понимает, о чем речь, но тут же рассмеялась, а Федор как ни в чем не бывало продолжил: «Часа два, и то и поболе их не будет».
— Это ты сегодня с утра так кровь на коне разогнал?
— Мне для этого коня не надобно, стоит на тебя только посмотреть, кровь сама быстрее бежит. — Он стал бережно распускать ее льняные, едва посеребренные годами косы.
Стрела, трепеща, вонзилась ровно в центр мишени. Марфа передала лук Пете и отступила на несколько шагов. Воронцов натянул тетиву и уложил стрелу совсем рядом.
— Глаз у меня меткий, так что не хвались, Марфуша.
— Это ты по случайности! — Она поторопилась и вторая стрела ударилась в край мишени.
Девушка притопнула с досадой.
Третья стрела, Петина, легла ровно рядом со второй.
— Я стрельбе в Англии учился, А там знаешь, какие лучники — самые лучшие в мире!
— Еще скажи, что на мечах умеешь драться! — задиристо бросила Марфа, садясь на траву.
Петя сел рядом.
— Шпагой владею, меня Степа учит, когда на берег сходит, только редко это бывает, так что, по правде, не очень я в ней силен. Вот Степа — тот мастер, он испанского губернатора на дуэли прикончил.
— Как прикончил? — ахнула Марфа, прикрыв рот ладошкой.
— Шпагой, ясное дело. Они на палубе дрались. Да еще и в шторм.
— А за что он его?
— За жену. Белла со Степой влюбились друг в друга, а Карвальо этот хотел ее увезти и в монастырь упечь. Вот Степа губернаторский корабль на абордаж и взял.
Марфа моргнула.
— Так Степа на гишпанке женился?
— Померла его гишпанка, — помрачнел Петя. — Как Степин корабль обстреливать из пушек стали, она его собой от ядра испанского закрыла. Ранило ее, она от горячки и преставилась.
Марфа смахнула с ресниц слезинки.
— Я бы за тебя, Петька, не приведи Господь, случись что, тоже бы жизни не пожалела! — убежденно сказала она. — Ты ведь мой лучший друг!
— Друг, да. — Петя вздохнул.
Марфа перебирала в пальцах ромашку, отрывая по одному лепестки.
— Петь, а ты королеву английскую видел?
— Даже говорил с ней, — кивнул он без тени бахвальства.
— Красивая она, наверное, не то что я…
— От дурная ты какая, зачем на себя наговариваешь, ты ж красавица каких поискать!
— Я ростом не вышла, — пожаловалась Марфа. — Родители вон какие, любо-дорого, а я как Матвей, от горшка два вершка.
— Сказал, красавица, и не спорь со старшими, — одновременно утешил и поддразнил ее Петя. — А что Матвей-то, бывает у вас?
— Если только с государем наведывается, а так нет, он все больше в Александровой слободе, что ему тут делать? Пошли, — вдруг вскочила она. — Покажу тебе кое-что. Бегом до усадьбы давай? Посмотрим, какой ты быстрый.
— Ну давай бегом.
Феодосия потянулась, выгнув спину и закинула руки за голову. Федор подсунул под колено еще одну подушку, — рана, полученная при осаде Полоцка, давала о себе знать, хоть и прошло уже два года — и, взяв Феодосию за плечи, потянул на себя.
— Дай дух перевести, — в шутку взмолилась она.
— Не дождешься, боярыня, — рассмеялся Вельяминов. — Иди-ка сюда, поближе, вот так.
Она склонилась над мужем и шатер светлых ее волос накрыл их обоих.
— Федь, ты Пете о Прасковье говорил? Не знают они со Степаном ничего.
— Думаешь, надо? Петька не мстить сюда приехал, пущай повенчается с Марфой тихо и забирает ее в свой Лондон. Мы с тобой тогда хоть жизнь спокойно доживем.
— Дак мать же…
— Твоя правда, придется сказать. Он не дурак, понимать должен, что не сможет поквитаться ни с царю, ни даже с сыном моим, будь он неладен. А про то, что с матерью их сотворили, они со Степой знать должны.
Он дернул головой, будто отгоняя страшные воспоминания.
— Ну что, голубушка, перевела дух?
— Сиди тут, — велела Марфа и скрылась в боковой светелке. Из-за двери донеслось шуршание и сопение, а потом наступила тишина. Петя поднял голову и обомлел.
Она стояла в дверном проеме, будто портрет работы мастера Хольбейна, висели такие в лондонских купеческих домах. Волосы распущены по плечам, воланы темно-зеленого шелкового платья отделаны итальянскими кружевами из золоченых нитей, корсет расшит изумрудами, и такое же изумрудное ожерелье лежало на груди, едва прикрытой волной фландрских кружев.
Луч солнца ударил прямо в алмаз на кресте, и Петя увидел тень в ложбинке маленькой, приподнятой корсетом груди. У него перехватило дыхание.
Она чуть приподняла подол платья и выставила ножку в изящной туфельке с круглым мыском. Бронзовый шелк оттенял тонкую девичью щиколотку.
— Это батюшка привез, когда еще до войны с поляками в Краков ездил Катерину Ягеллонку сватать за царя. Только мне его надеть некуда совсем. А Катерина за него не вышла, брат ее, князь Сигизмунд потребовал за нее Смоленск, Псков и Новгород. Царь тогда Марию Темрюковну в жены взял, из черкасских князей.
— У твоей матушки женское седло есть еще?
— Есть, как не быть.
— Пошли, — он протянул ей руку.
Федор поудобнее взбил подушки.
— Со мной полежишь иль тебе по хозяйству надо?
Феодосия закрутила на затылке косы и выглянула в окно.
— К закату уже клонится, пойду посмотрю, что с ужином. Разбудить тебя или сам встанешь?
— Да сам, наверное, — Федор легонько шлепнул ее. — Давай, голышом тут не разгуливай, а то на поварне заждутся тебя.
Вельяминова оделась и поцеловала мужа в висок.
— Отдыхай.
Выйдя за порог, она нащупала в рукаве опашеня письмо, что передал Петя. Бумага жгла пальцы, словно огонь.
— А что королева Елизавета замуж не выходит?
Они ехали медленным шагом, и Петя залюбовался ею — волосы Марфа подняла наверх и заколола, но несколько прядей выбились на смуглую шею.
— На то она и королева. Редко кто ей под стать придется, а если за короля иноземного выходить, тогда придется от престола английского отказываться.
— Хорошо бы вовсе не ходить замуж!
— Это почему это?
— Да за кого на Москве выходить? Тут и грамоте-то мало кто обучен, о чем я с ними разговаривать буду? Батюшка мой, тот другая статья, но где найти такого, чтобы на него похож был? А в Европу мне тоже не попасть, раньше хоть с поляками не воевали, а теперь со всем миром перессорились.
— А сватаются к тебе?
— Мне ж пятнадцать вот только исполнилось, сейчас от женихов отбоя не будет, как Покров придет, венец наденут и все, вот ведь судьба неминучая. Ой, а что это у тебя с лицом, а?
Петя молча переломил хлыст.
— Поехали покажу тебе место одно заповедное, мне про него матушка сказывала.
Ему снился Полоцк.
Обозы с ранеными стояли на самом берегу Двины, напротив разрушенной огнем русских орудий крепости. Февраль был сиротским, хлюпал под колесами возов талый, смешанный с грязью снег, и лед на Двине был уже хилым, ноздреватым.
Федор проснулся от боли в ноге, и, с трудом перевернувшись, улегся на бок, так меньше ныло раздробленное пулей колено. Он откинул холщовый полог повозки. Пахло весной, ветром с Ливонского моря, победой.
Город лежал на противоположной стороне реки, и казалось, что золоченые купола церквей подсвечивают серое, низкое небо. Беспрестанно звонили колокола.
Странно, подумал Федор, нету вроде праздника никакого, что они заливаются?
Пан Зигмунт, польский лекарь, хмуро поздоровался, влезая в повозку, и занялся осмотром раны.
— Хорошо, — удовлетворенно сказал он по-русски, на границе все знали оба языка. — Заживает хорошо, правильно, что почистили.
О том, как чистили рану — с помощью водки и раскаленных на огне щипцов — Федор предпочитал не вспоминать.
— Ходить буду?
— Не враз, но будете, — обнадежил лекарь. — Хромать тоже, но лучше так, чем без ноги.
— Пан Зигмунт, — Вельяминов попробовал пошевелить ногой и тут же скривился от боли. — Пошто колокола звонят?
— Евреев крестят, — искоса взглянул на боярина поляк. — Кто согласился, конечно.
— А кто не согласился?
Поляк кивком головы указал на мост над Двиной. Темная шевелящаяся людская масса была окружена цепью вооруженных стрельцов. Лиц разглядеть было нельзя, сюда доносился только детский плач детей и свист ветра. Вдруг началось невообразимое.
Людей стали сбрасывать с моста. Серый лед медленно краснел от крови. Тех, кто пытался выбраться, добивали на месте. Царь сидел, будто каменный истукан, на холме напротив, и не мигая смотрел на происходящую бойню.
Федор очнулся и несколько мгновений лежал с закрытыми глазами, ощущая влагу на ресницах. Потом сел, морщась, растер колено и стал одеваться.
Солнце клонилось к западу, стрекотали кузнечики, над Москвой-рекой кружили, клекотали чайки. Феодосия вышла на луг и опустилась в высокую траву. Пальцы чуть подрагивали, строчки плясали перед глазами.
Милая Тео!Джеймс Маккей
Я тут ввязался в одну историю и теперь, кажется, придется мне умереть. Что ж, я на Всевышнего не в обиде, потому что Он дал мне тебя.
Если бы ты была сейчас рядом, как тогда, в Колывани, я бы взял тебя за руку и увел с собой, а там будь что будет. Не могу простить себе, что тогда у меня не хватило смелости, а теперь уже поздно.
Я завещал похоронить меня здесь, в Западной Африке, среди людей, ставших мне братьями. Помяни меня в своих молитвах, милая Тео, и поцелуй Марту, она, наверное, уже совсем большая. Посылаю тебе свою любовь, вечно твой,
Внизу была приписка другим почерком:
Фрау Тео, согласно воле капитана Маккея посылаю вам это письмо. Он был ранен, защищая свое поселение от нападения португальских работорговцев, и скончался на рассвете 20 декабря 1564 года.
Феодосия прижала письмо к губам, потом подошла к реке и разорвав его на мелкие клочки, пустила их по ветру. На луга опускался багровый, тревожный закат. Женщина медленно двинулась в сторону дома, и увидела, что по дороге скачет всадник на гнедой лошади.
Марфа стояла по щиколотку в воде, приподняв подол, чтоб не замочить платье.
— Там остров есть, а на острове сторожка, ее батюшка сам срубил. Матушка сказывала, что там очаг из валунов и медвежьими шкурами стены увешаны! Они там ночуют иногда. Я бы и сама хотела на шкурах полежать, мягко, тишина!
Петя Воронцов представил, как укладывает Марфу на медвежью шкуру и тут же резко шагнул в воду, чтобы прогнать жаркое видение.
Марфа надела туфли и поморщилась.
— Песок попал.
— Дай, — Петя тут же оказался рядом, и, присев на корточки, снял с нее туфли. Узкие ступни тоже были в песке.
— Давай отряхну, а то ноги натрешь.
Марфа кивнула, ей вдруг захотелось коснуться его темно-каштановых кудрей.
Петя аккуратно, чтоб ей не было щекотно, счищал песчинки с маленьких пальчиков с розовыми ноготками. Он пытался в уме считать дроби, раньше это всегда помогало, но Марфа напрочь затмила математику.
Надев на нее туфли, он стянул с себя кафтан и рубашку и снова зашел в озеро. Стоя к Марфе спиной, набрал в ладони воды и вылил себе на голову и спину. Немного полегчало, но он не рискнул поворачиваться к ней, пока не почувствовал, как исчезает тянущая боль.
— Вот дурной, — прыснула Марфа. — Поехали, родители поди заждались уже. Подержи мне стремя. Ой, смотри, мама у ворот стоит. Что там стряслось?
— Быстро в горницу, переоденься и носа не высовывай, — приказала Феодосия.
— А что…
— Быстро! — Слегка подтолкнув ничего не понимающую дочь, Феодосия обернулась к Пете.
— А ты гони в Москву и жди вестей от нас. В дом тебе нельзя, Матвей приехал с царевой волей.
Матвей поднял холеную белую руку и посмотрел на рубин, игравший кровавыми огоньками в тяжелом перстне. Вельяминов-младший был облачен в черный, монашеского покроя кафтан, густые золотистые волосы красиво лежали по плечам.
— Говорил я тебе, батюшка, — Матвей налил себе вина, — переезжай в слободу Александрову, возле царя куда как лучше, что тебе тут сидеть? Государевых людей уже много, а вести нас за собой, окромя царя, некому.
— Ужели ты мне предлагаешь измену выгрызать и выметать? Не по мне это, Матвей, годы не те, мне б дожить спокойно.
— А ежели я тебе скажу, что сам Иван Васильевич желает тебя во главе своих людей поставить?
Матвею показалось, что в лазоревых отцовских глазах промелькнул интерес. Но не тут-то было.
Федор смерил сына с ног до головы оценивающим взглядом.
— Погоди об этом, не след с такими делами торопиться. Патлы свои, гляжу, так и не остриг?
— Не остриг, царю так больше нравится, — дерзко ответил Матвей, не опуская глаз.
— Ну-ну, — протянул Федор и вдруг, отбросив скамью, резко поднялся. — Ты как, гаденыш, посмел сюда рожу свою показать? Забыл за дюжину лет, что у меня рука тяжелая? Я тебе тогда что сказал? Чтоб духу твоего здесь не было, пока я жив. А я жив, как видишь. Встань, что перед отцом расселся?
— Батюшка, — Матвей поднялся и тут же схватился за щеку, отцовская рука и впрямь не потеряла силы. На его глазах молодого человека выступили слезы.
— Ты меня слезами не жалоби. Хоть и не мужик ты, а все равно противно. Сопли подотри и молчи, когда я говорю. Так вот, воле государевой служить — честь, конечно, великая, а ты царю в этом деле не подмога, ты только одним местом работать умеешь.
Лицо младшего Вельяминова залила краска, он хотел что-то сказать, но Федор погрозил ему пальцем, не дав и рта открыть.
— Мало я тебя поучил? Я ведь не поленюсь на конюшне тебя выпороть, ежели нужда придет. Слушай меня. Вы, говорят, клятву в верности государю наособливо приносите.
Матвей кивнул.
— А в клятве той сказано, что от семьи своей отречься надо, так ведь?
— Так. — Матвей не смел поднять взгляд.
— У тебя семьи нет, а у меня есть, об этом ты подумал?
— Государь подумал. Ты бы дал мне сказать, что он передать велел.
— Ну, говори.
Марфа сложила в сундук шелковое платье, протянула руку за сарафаном, но вдруг приподняла край сорочки и посмотрела на свои ноги. Ноги были стройные, грудь — Марфа повертелась из стороны в сторону, — маленькая. Девушка критически поджала губы, и принялась расчесывать волосы.
— Переоделась? — Мать зашла в светелку. — Дай-ка я тебе косы заплету.
Марфа не дружила с гребнем, она вечно выдирала волос клоками, дергая за спутанные пряди, поэтому сейчас с радостью устроилась на маленькой скамеечке у ног Феодосии.
— Как с Петей погуляли?
— Ой, хорошо, из лука стреляли, взапуски бегали, на озере были. Петя мне на карте показывал, откуда пряности свои возит. Еще обещал меня аглицкому научить. Он такой смешной, когда на озере были, он мне ноги от песка отряхнул, а потом как рванет в воду и ну обливаться!
Феодосия усмехнулась непонятно чему, но дочь обратила на это внимание.
— Я ему еще сказала, что взамуж не хочу, потому как такого мужа, как батюшка, не найти, а других мне не надобно. Ма? — Марфа чуть повернула голову. — А он как к тебе посватался, ты сразу за него пойти согласилась?
— Мы, Марфуша, до сватовства поговорили с ним. Это сейчас ты с Петей одна на конях скачешь, а в наше время, хоть я и вдовела, невместно было с мужчиной наедине оставаться.
— Это почему?
— А дурной славы не оберешься. Ты Петиных родителей помнишь?
— Немножко помню.
— У них в доме мы с отцом твоим и встретились. Мы друг друга и раньше видели, он при царе состоял, а я при царице покойной, Анастасии Романовне, а словом перемолвиться смогли только у Воронцовых. А после он уже сваху заслал, как положено.
— А почему ты за батюшку пошла?
— Полюбила его, вот и пошла.
— Вот так прямо и полюбила? Сразу, как увидела?
Феодосия отложила гребень.
— И такое бывает, дочка.
— А как понять, любишь ты человека или нет?
— Любишь, если хочешь с ним быть рядом, разговаривать, видеть.
— А если трогать? — Марфа покраснела.
— И трогать тоже. — Феодосия погладила дочь по голове.
Девушка, вздохнув, прижалась к матери.
— А обязательно взамуж идти надо?
— Дак, нету, голубка моя, другой доли бабьей, или замуж, или в монастырь. Али ты в инокини хочешь?
— Не хочу, — Глаза Марфы подозрительно заблестели. — Но как же это замуж выходить за чужого человека? Как с ним жить-то?
— Можно и за того, кого знаешь. Я вон венчалась с первым мужем своим, так мы росли вместе, навроде вас с Петей.
Марфа молча, одним быстрым движением обняла мать и спрятала лицо у нее на плече.
— Бог даст, доченька, Бог даст.
— Федосья, — позвал из-за дверию Вельяминов. — Спустись, разговор до тебя есть.
— А что Матвей, уехал уже? — спросила женщина, входя в крестовую, и осеклась, увидев лицо мужа.
— Случилось что?
— Уехал, уехал. — Вельяминов потянулся за бутылкой, явно не в первый раз. — Садись и слушай.
Боярыня послушно опустилась на лавку.
— Иван хочет, чтобы я во главе людей государевых встал.
— Дак это в слободу Александрову переезжать надо, ты ж не хотел вроде? — непонимающе пожала плечами Феодосия.
— Дело тут не в слободе и не в переезде. Чтоб в черное облачиться, надо мне от вас с Марфой отречься, ино клятву вечной верности государю приносить придется.
— А нас куда же? — ахнула Феодосия.
— Тебя — в монастырь, а Марфу — на престол царский, в жены царю.
— Дак есть ведь у него… — округлила глаза Феодосия и вдруг вся поникла. — Да и крестный отец он Марфуше.
Федор пронзительно посмотрел на жену.
— А ты что ли уже и постригаться готова?
— Да я-то ладно, — отмахнулась она. — Что будет, то будет, а за Марфу душа болит, дитя ж мое она.
— А мне она не дитя? — взревел вдруг Федор. — Мне, что ли, хочется кровиночку свою единственную на потеху царскую отдавать!
— Как же он с Марией Темрюковной-то развенчается?
— Как, как! В монастырь отправит, и вся недолга. Не рожает она, дитя было единственное, да и то померло. А что он Марфе восприемником был — дак ее митрополит Макарий покойный крестил, у него уже не спросишь, а кто из причта того живы еще, покажут, что царь там только рядом стоял. Устроят смотр девиц заради приличия, как с Анастасией Романовной было, он Марфу и выберет.
— И что делать? С царем не поспоришь.
— Это Матвей пусть задницу свою ему подставляет, — огрызнулся Вельяминов. — Я заради Ивановых прихотей не собираюсь ни с тобой расставаться, ни Марфу отдавать. Я свою дочь ни за золото ни за почести не продам.
— Говорила я с Марфой, — торопливо произнесла Феодосия. — По душе ей Петька.
— Так пусть венчаются быстро, пока время есть, и уезжают отсюда. Спосылай гонца на Английский двор.
— Говорил ты с отцом? — Иван погладил по голове лежавшего рядом Матвея Вельяминова.
— Говорил. Просит подумать ему дать, все ж годы у него, а тут дело такое великое. Да и здоровье, говорит, не очень, нога увечная беспокоит.
— Нога, как же. Он нас всех переживет, помяни мое слово. Как он под Полоцком меня от пули спас, собой заслонив, с тех пор нет у меня человека вернее. Он и ты. Помнишь, как ты под кинжал воронцовский шагнул заради меня? Иной раз думаю, сдох Степка али где бродит, собака? Петька, тот помер наверняка, мальцу одному никак не выжить.
— Гниют его кости где-то, куда ему выжить, безглазому-то, — равнодушно проронил Матвей.
— Расскажи-ка мне про Марфу вашу, — царь внимательно посмотрел на любовника и вдруг усмехнулся. — К ней-то ревновать не будешь, а, Матюша? Все ж сестра твоя, едина кровь.
— Да она ну чисто парень, — скривился Матвей презрительно. — Груди нет, бедра узкие, как рожать — неведомо. Волосы красивые, это есть, будто листва палая, и глаз зеленый.
— Груди да бедра — дело наживное, — задумчиво протянул Иван. — Сколько ей лет-то, пятнадцать? Девчонка совсем. Твоя невеста покойная посочней была, помнится.
— А что с Марией Темрюковной? — поспешно увел Ивана от опасной темы Матвей. — Не угодила она тебе али что?
— Наскучила она мне, Матюша. Да и не хочу я сынов с кровью черкесской. Тем более что и понесла она раз всего. А что, невеста моя будущая — тихая, как девице и положено?
— Балованная она да нравная, — хмыкнул Матвей.
— Так оно и лучше будет, Матюша, нравных учить да ломать — как раз по мне. Помнишь, как с тобой у нас было в первый раз-то?
По лицу Матвея пробежала легкая тень, он кивнул через силу, но Иван, увлеченный своими мыслями, этого не заметил.
— Как я из тебя пса верного взрастил, так и из сестры твоей псицу свою сделаю. Охожу ее плетью по спине, дак она потом еще крепче любить будет. Вы, Вельяминовы, преданные, за то и ценю.
Иван поцеловал Матвея в губы и добавил: «А тебе, должно, охота поглядеть, как я сестру твою девства лишать буду, а? На Марью свою глядел, знаю я. Вот и снова случай тебя потешить будет, златовласка ты моя.
Матвей оперся на локоть и посмотрел в желто-зеленые глаза Ивана, — Ты, государь, пока батюшка мой раздумывает, повели нам вокруг Москвы скверну искоренить. А то не дело это, живем, аки на острове, изменниками окруженные.
— Дело говоришь, — Иван помедлил. — Да вона хотя бы неподалеку от усадьбы вашей, Волоколамская обитель. Там в остроге еретик Матвей Башкин сидит, коли не сдох еще. Отец твой во время оно делом его занимался. Вот с него и начните, с Башкина. Как англичан сегодня с грамотами от королевы ихней примем, так и поезжай туда с отрядом.
Матвей склонил голову в знак повиновения, и царь, раздув ноздри, намотал золотистый локон себе на пальцы.
— Авессаломова участь, говоришь? Ну-ну, поглядим, как оно обернется.
Марфа открыла глаза и увидела себя распростертой на низкой, покрытой шкурами лежанке. В очаге плясал огонь, и в его отсветах тело девушки казалось высеченным из молочного мрамора. Она попыталась прикрыться — в углу стоял кто-то темный, не понять, смотрит он на Марфу или опущены его глаза.
«Как взглянет он на тебя, так и смерть твоя придет», вспомнила Марфа и нащупала рядом с собой кинжал. Глаза человека вдруг открылись, они меняли цвет, из янтарных, волчьих становились темными, холодными, будто вода в омуте. Он поманил ее, и девушка покорно встала, повинуясь движению его руки, клинок выпал из ее похолодевших пальцев. Переступая босыми ногами, она пошла за ним, не спрашивая, куда и зачем. На пороге обернулась — кинжал блестел серебряной молнией, брошенный и забытый.
— Марфа! — услышала она чей-то голос в свисте ветра, бьющего в полуоткрытую дверь. Беги!
Темный человек ждал, заслонив собой выход. Марфа метнулась к очагу, схватила кинжал, и, обернувшись, несколько раз ударила в темноту. Раздались хрипы и стон, она почувствовала, как течет горячая липкая кровь по рукам.
— Марфа! — Она с трудом вырвалась из страшного сна, открыла глаза. Феодосия сидела на ее постели со свечой.
— Дурное привиделось, матушка, — пожаловалась девушка и вдруг ахнула — руки и вправду были испачканы кровью.
— Новолуние пришло, — невозмутимо кивнула мать. — Что побледнела? Не первые ж крови у тебя, пора привыкнуть уже. Сбирайся скоренько, Марфуша, мы на Воздвиженку едем.
Много не бери с собой.
— Сейчас? Ночью? — опешила Марфа. — Куда? Зачем?
— Надо. Поторопись, девонька.
Федор Вельяминов читал при свече грамоту, доставленную с Английского двора.
— Пишет Петька, что они поехали в Александрову слободу царю представляться. Не узнает его Иван-то?
— Да он его мальцом совсем видел, и то всего разок. Пете тогда года два или три было, как тут узнать, — пожала плечами Феодосия. — Тем паче Петя сам говорил, что прислали его сюда слушать, рта он раскрывать не будет.
Федор сжег письмо.
— Нельзя, чтобы они с Матвеем встретились. Боюсь я, сын мой Петра не забыл.
— Федь, а кто свенчает-то их в тайности?
— Знаю я одного человека надежного, — Федор взглянул на двор. — Все, готов возок.
Поехали.
Петя раскрыл окно — день начинался медленно и нежно, на востоке небо было будто золотом расписано. Звонили колокола Покровского собора, за белокаменными стенами крепости на том берегу реки видны были крыши царских палат. Тихо было в Александровой слободе, будто и нет в ней никого.
Воронцов с каждой минутой все больше вспоминал гульливую, разбитную Москву. И шумно, и суетно здесь, и шастают по торговым рядам на Красной площади подлые людишки, норовящие залезть к тебе в карман, но Петя неожиданно чувствовал себя здесь как дома.
Он ходил среди деревянных лавок, прицениваясь, пробовал еду, смотрел на привычную для него торговую круговерть. Москва, в которой он родился, — он понял это, любуясь дивными, словно из сказки, очертаниями Кремля, — была для него все это время сном, чем-то, не существующим на самом деле. А теперь над его головой плескалось синее, высокое небо — в нем галдели, горланили птицы, а вокруг таким же многоголосьем перекликалась площадь.
В царской резиденции была неспокойная тишина, о которой Степан говорил, что она похожа на безветренное море, замершее перед ураганом. Царь принимал их в тронном зале. Во время трапезы, на которой было полтысячи человек, английская делегация сидела за отдельным, хоть и близким к государю столом. Петя смутно, еще с детства, помнил обилие и богатство царских обедов — на столах стояли золотые, изукрашенные драгоценными камнями, тяжелые кубки, подавали разом сотни жареных лебедей, а перед третьей переменой блюд слуги занесли в зал огромные серебряные чаны с живой рыбой, доставленной с Белого моря.
Матвей Вельяминов, — Петя узнал его сразу, — сидел чуть ниже царя. Если бы не черный кафтан, то и не скажешь, что прошло двенадцать лет и что Матвей Федорович вот-вот разменяет четвертый десяток. Троюродный брат, казалось, совсем не изменился за эти годы. Юношеский, нежный румянец оттенял белизну кожи, золотистая копна длинных, волнистых волос…
Толмач у царя был преотвратный. Пете все время хотелось его поправить, но он каждый раз успевал себя одернуть.
— Значит, хотите вы, чтобы морским путем в Холмогоры, да и на все побережье Белого моря, только ваши корабли могли ходить? — переспросил царь.
— Да, ваше величество, — поклонился Дженкинсон. — Учитывая цены, которые мы предлагаем, и то, что приказ Большой казны будет первым совершать у нас закупки, мы считаем это справедливым.
— Совсем обнаглели англичане, — негромко буркнул Матвей. Дженкинсон вопросительно посмотрел на толмача, тот замялся, а Иван, положив руку любимцу на плечо, ухмыльнулся:
«Шутим мы, шутим».
Матвей тоже едва заметно ухмыльнулся, краешком красиво очерченного рта и вдруг посмотрел прямо в глаза Петру. Воронцов похолодел. Недобрый огонек горел в ореховых глазах.
Петя шифровал донесение для Елизаветы, которое диктовал Энтони Дженкинсон.
«Также царь Иван дал нам разрешение построить в Вологде канатную фабрику — льна в России много, и он чрезвычайно дешев. Монополия для Московской компании на проход судов по Белому морю утверждена, хотя многие бояре, в том числе и любимец, а по слухам, царский полюбовник Матвей Вельяминов, несмотря на подарки, что мы испослали, — были против».
— Слыхал я, Питер, что царь уже который год этого Матвея привечает. Помнишь ты его?
— Как не помнить, помню. — Петя аккуратно посыпал свежие чернила песком, дунул на грамоту. — Матвей должен был на моей старшей сестре жениться. Только вот царь заради потехи своей приказал Марью ему на потеху отдать. Она потом понесла от царя и ядом себя опоила. Еще писать будем?
Дженкинсон ошарашено молчал, потом помотал головой, будто хотел стряхнуть морок.
— Ты пока спустись на двор, глянь, где там гонец. Мы сейчас закончим, и отправлять его надо.
Петя толкнул дверь и слезы, заливавшие его лицо сразу смешались со струями дождя. Он всхлипнул и прислонился к стене дома.
Сзади раздался чей-то шепот: «Ну, здравствуй, Петруша Воронцов, вот и свиделись». В спину Пете уперлось острие кинжала.
Матвей Башкин проснулся, как и каждый день последние двенадцать лет, от грохота тяжелой двери, отделявшей подвал — самый глубокий из всех в Иосифо-Волоцком монастыре, — от крутой, со щербатыми ступенями, каменной лестницы.
Лестницу он видел один раз, двенадцать лет назад, но очень хорошо ее запомнил — тогда, спускаясь, припадая на раненую ногу, он сосчитал ступени, их было больше ста. Внизу тесные клетушки отделялись от узкого, освещенного факелом прохода проржавевшими прутьями. Прутья эти сидели намертво, да, впрочем, ему бы и не удалось выдернуть ни одного, все это время он был прикован к стене.
Он поднял левую руку — бесполезную, скрюченную — и все равно закованную в кандалы — и улыбнулся. Они меня до сих пор боятся, подумал узник. Я едва могу ходить, я однорук, а они — боятся.
Кроме него в этом ярусе никого не было. Максима Грека когда-то держали здесь почти с почетом — в отдельной келье с окном, из которого было видно небо и озеро.
Его привезли сюда на исходе осени, когда по синей водной глади плыли рыжие, палые листья. Пахло грибами и морозной свежестью. Архимандрит Герман, сопровождавший заключенного из Москвы, молча помог ему выбраться из возка, Всю дорогу сюда он тоже молчал. Игумен Гурий, высокий, выше узника на голову, посмотрел на него и усмехнулся:
«Этот здесь ненадолго».
Башкин мельком подумал, что Гурия, позже избранного архиепископом Казанским, он уже пережил, тот умер два года назад.
Новости он узнавал от монаха, приносившего еду и убиравшего за ним. За двенадцать лет тюремщик привык к узнику, и часто бурчал под нос ответы на его вопросы, вычищая клетку или забирая миски с пола. Так он узнал, что до него последним на этом ярусе был заточен Вассиан Патрикеев, сгрызший от голода свои руки. Башкин вспомнил, как обличал покойный нестяжатель Вассиан учеников Иосифа Волоцкого, основателя монастыря: «сел не держати, ни владети ими, но жити в тишине и в безмолвии, питаясь своими руками».
— В тишине и безмолвии, это да, — пробормотал Башкин, прислушиваясь. Дверь, единожды громыхнув, больше не издавала никаких звуков. Жаль, Вассиан умер, им бы нашлось о чем поговорить.
Счет времени он вел по еде — в дни престольных праздников кормили лучше, да и монах-тюремщик иногда отвечал на вопрос, который сейчас год.
Первые три года боярину часто снилась прошлая жизнь, но сны становились все реже, все отчетливей понималось, что обратной дороги нет. Оставалось вспоминать и думать, благо никто не нарушал его одиночества.
Сначала узник мечтал о ней. В непроглядной тюремной ночи ему грезились льняные волосы, серые серьезные глаза. Когда он метался в лихорадке, ее прохладная ладонь остужала его лоб, когда бился в рыданьях — ему слышалось, что она утешает его. Потом и это видение исчезло.
Башкин думал, что, случись у него бумага и перо, он бы писал и писал, до конца дней. Кроме как складывать свои думы в слова, ему более ничего не оставалось. Книг ему не давали, даже Библию, тем более Библию. Впрочем, он помнил ее наизусть, и слово Божье, и полемику отцов церкви, и даже слова Лютера. Изо дня в день, из года в год, привалившись к сырой каменной стене, в темноте и затхлости он мысленно читал, отмечал несоответствия, комментировал и спорил.
Макарий тогда сказал: «Благодари Господа, что не сожгли тебя. Государь, в неизбывном своем милосердии повелел сослать тебя на покаяние в монастырь навечно.
Покаяние, он хмуро усмехнулся, тряхнув кандалами. Впрочем, если уж каяться, то не перед раскрашенной доской, а тут, где никого, кроме него и Бога, не было.
Вдруг перед его клеткой возник чей-то силуэт. Сначала узник решил, что пришел монах, но, приглядевшись, — за столько лет, проведенных впотьмах, зрение сильно ослабело — понял, что ошибся. Человек в черном, монастырского покроя кафтане, раздвинул губы в улыбке:
«Ну, здравствуй, Матвей Семенович».
У Пети заледенела спина. Человек стоявший сзади, медленно провел по ней клинком вниз и уткнул его чуть пониже ребер, слева.
— Коли в ребра бить, — свистящим шепотом объяснил он, — клинок на кость может натолкнуться. Лучше сюда, — истечешь кровью, как боров на забое.
Так же учил когда-то Петю старший брат. А еще Степан говорил: «Если сзади на тебя нападут, то одной рукой тяни противника за руку вниз, а второй упрись ему в подбородок, и голову, голову ему заламывай. А как бросишь ты его на землю, то сразу коленом грудь прижми».
Петя сделал в точности, как учил брат, и, когда противник рухнул в жирную, чавкающую грязь, навалился сверху. Тот от неожиданности разжал пальцы и выпустил кинжал. Воронцов достал свой — короткий, дамасский, подаренный Степаном в прошлом году, приставил его к горлу нападавшего. Лицо было незнакомым.
— Кто тебя послал? — Петя чуть надавил на клинок.
— Боярин мой… Матвей Федорович… Не губи, — взмолился несостоявшийся убийца.
Петя коротко и быстро ударил его в шею. Клинок вонзился в кость и застрял. Человек выгнулся, на губах выступила кровь. Он еще жил — хрипя, цепляясь сильными пальцами за горло. Воронцов глубоко вдохнул и с силой выдернул клинок. Умирающий засипел, захрипел.
И затих.
Петя посмотрел на свои руки, и, с трудом сдерживая подступившую тошноту, подставил их под струи ливня. Под ногами пузырилась кровь, смешанная с грязью. Петя упал на колени и его вырвало прямо в лицо мертвеца, а потом еще и еще раз — когда он увидел совсем близко распахнутую, огромную рану, в которой собиралась дождевая вода.
Светловолосый молодой человек присел на кроточки и приблизил лицо к прутьям. Узник вгляделся — спокойное было лицо, ясное, красивые карие глаза смотрели прямо, не избегая взгляда.
— Ты Матвей и я Матвей, тезки мы с тобой, Помнишь боярина Вельяминова, Федора Васильевича?
Башкин кивнул. Он почти разучился говорить, с монахом они обменивались односложными фразами, а другие слова ускользали, растворялись в темноте, в чаде факела, вроде и есть они в голове, а раскроешь рот — исчезают.
— Сын я его, Матвей Федорович.
Нет, пронеслось в голове у Башкина, тот выше был и шире в плечах, и звали его не так. Как его звали-то? Он нахмурился, пытаясь вспомнить. Тщетно. Тоже мальчик еще совсем — он еще про корабли мне говорил. Сказал я на него, дак мука какая была, мочи терпеть не было.
— А что, — он ужаснулся звуку своего голоса. Из горла вырывался то ли хрип, то ли карканье. — жив Федор Васильевич?
— Жив-жив, — заверил пришедший, еще ближе придвигаясь к решетке, — что ему сделается.
— А жена его, Федосья Никитична, жива ли?
— А знаешь ты ее?
— Как не знать, — узник улыбнулся, открыв черный, страшный рот с обломками зубов. — Она нам тоже помогла тем летом.
Неужели, боярин Вельяминов прислал за ним своего сына? Неужели ему суждено увидеть свет Божий.
— А ты помочь пришел мне? — он подслеповато щурился, — расплывалось в темноте лицо гостя, ровно морок это был, оборотень, а не живой человек.
Матвей Вельяминов совсем припал к решетке и прошептал: «Помочь, конечно».
Петя оттащил труп в канаву за амбарами, и, шатаясь, поднялся в горницы.
— Я человека убил. Узнал меня Матвей, подослал холопа с кинжалом.
Глава Московской компании смотрел в землистое от усталости лицо юноши и вдруг вспомнил, как легко входила шпага в тело противника, и как потом лилась на утоптанную землю темная, быстрая кровь. Сколько лет ему тогда было? Тоже, как Питеру, — восемнадцать. Он быстро наполнил вином бокал, протянул Воронцову.
— Ты сядь. Сядь, выпей, успокойся.
Юноша, не чувствуя вкуса, залпом осушил бокал.
— На Москву мне надо. Венчаться и увозить ее.
— Кого ее? — не понял Дженкинсон.
— Сестру Матвея младшую единокровную. Я ее с детства знаю, я сюда за ней и ехал.
Свататься.
— Посватался? — Дженкинсон стал одеваться.
— Куда вы?
— С тобой на Москву, куда, — проворчал купец. — Так ты что, невесту свою крадешь, что ли? Родители ее против?
— Родители не против, только вот царь Иван тоже хочет ее себе в жены.
— Шпагу не забудь, — коротко приказал Дженкинсон.
Когда он шел наверх, заботливо поддерживаемый Матвеем, он посчитал ступени — их было сто двадцать. Яркий полуденный свет ударил в глаза. Башкин дернул головой, зажмурился.
Он почти ничего не видел. «Как же я писать буду? Или, может хоть диктовать смогу, как Феодосий.»
— А Федор Васильевич где?
— Ждет нас, — прозвучал ровный ответ. — Вот сюда иди, тут возок.
Башкин почувствовал, как открывается перед ним низкая дверь. Внутри было тихо. Матвей помог ему усесться. «Сейчас поедем».
— Матвей знает, что я здесь, — выпалил Петя с порога, ворвавшись в дом Вельяминова. — Я его холопа, которого он ко мне с клинком подослал, убил.
— Сядь, не тараторь, — слегка опешив, приказал Вельяминов.
— Да что вы все «сядь» да «сядь», — сорвался на крик Воронцов-младший. — Я человека убил!
Федор с размаха залепил ему пощечину. Петя вздрогнул, заморгал виновато.
— Ничего, — утешил его Вельяминов. — У каждого свой первый раз бывает. У меня в пятнадцать лет это было, а с тех пор и не считал я.
— Вы воин, вы другое дело. — Пете вдруг бросилось в глаза, как постарел несгибаемый Вельяминов, буквально за несколько дней постарел.
— Ты теперь тоже воин. Ты царю дорогу перешел, думаешь, это так просто с рук сойдет?
Сейчас Марфа с матерью спустятся, благословим вас.
Они стояли в разных углах горницы — Марфа, с заплетенными косами, в нежно-зеленом летнике вдруг показалась Пете совсем не той девчонкой, что видел он в подмосковной. Она зашла с опущенной головой и так и осталась стоять, не взглянув на него, забрызганного грязью, с влажными от дождя волосами.
— Сватается к тебе Петр, дочка, — взяла ее мать за руку. — Что скажешь?
Марфа, прерывисто вздохнув, тотчас кивнула согласно.
— Венчаться вам надо не медля. — Федор прошелся по палате. — Венчаться и уезжать отсюда.
— Но почему?
— Ищут Петра, брат твой Матвей узнал его. А коли мы его дитем шестилетнего от смерти неминучей уберегли, так и сейчас на нее не предадим.
— А тебе, коли ты жена венчаная, — подала голос Феодосия, — окромя как с мужем рядом, другой дороги нет. Хочешь такую судьбу или другое выберешь? Тебя еще один человек хочет в жены взять.
— Кто?
— Государь Иван Васильевич на престол хочет тебя посадить, в царицы московские.
На длинных ресницах заблестели слезы.
— Учили вы меня, родители родимые, что нет ничего дороже чести, что бесчестно за нелюбимого замуж идти. Я себя только тому отдам, кого люблю всей душой. — Она запнулась, закусив губу. — Тебе, Петя, коли люба я тебе.
Он, как в тумане, взял девушку за руку и привлек к себе. Так, не разнимая рук, они опустились на колени перед иконой, что сняли со стены Феодосия и Федор Вельяминовы.
В возке душисто пахло сухим сеном. Башкин подумал, что ехать будет мягко, может даже поспать удастся. Он пошарил рукой в темноте, дотянулся до двери, хотел открыть, но она не поддалась. Он неуверенно позвал: «Матвей Федорович?».
На монастырском дворе Матвей поднес горящий факел к груде сена. Оно вспыхнуло сразу — весело, ярко. Возок заходил ходуном. Башкин, зайдясь в кашле, снова попытался открыть дверь, но тщетно. Удушливый дым завыедал глаза, забивался в рот. Я ж ему все сказал, и про отца его, и про Феодосию, успел подумать горько Башкин, зачем жжет он меня?
Раздался треск, откуда-то потянуло свежим ветром, и Башкин вслепую пошел туда. Он вдруг вспомнил, что от нее тоже так пахло — чистым теплым ветром и летними травами.
Стенки возка затрещали и рухнули. Горящий человек вывалился наружу в истошном неумолчном крике. Его заглушил монастырский колокол. Матвей в седле перекрестился, глядя, как тлеют остатки волос на голове несчастного, как съеживается кожа, как лопаются, вытекая и превращаясь в пар, глаза. Посмотрев на дымящегося, обуглившегося, слепо ползущего человека, он развернул коня и проехал прямо по голове умирающего. Сожженные кости поддались и на подковах осталась белая, тягучая масса. Потом он долго с ожесточенным наслаждением втаптывал останки в нагретую летним солнцем землю.
Ни разу еще не видел Энтони Дженкинсон такого венчания. В полутемной крохотной церквушке витал запах ладана, подрагивали слабые огоньки редких свечей. Родители невесты — пожилой, богатырского сложения боярин, и высокая, ему под стать, нестарая и очень красивая женщина молча стояли сзади, держась за руки.
В Лондоне никто бы не поверил, что владелец «Клюге и Кроу» венчается, как последний оборванец — в наскоро отчищенном кафтане, с исцарапанными руками.
— Имаши ли Петр, произволение благое и непринужденное, и крепкую мысль, пояти себе в жену сию Марфу, юже зде пред тобою видиши? — спросил высокий худой монах в потрепанной рясе и надвинутом на лицо клобуке.
— Имам, честный отче.
«Сего ради оставит человек отца своего и матерь, и прилепится к жене своей, и будета два в плоть едину: тайна сия велика есть», — услышала Марфа и робко, осторожно взяла мужа за руку.
Супруги Вельяминовы негромко в один голос произнесли: «Аминь».
Обняв уже замужнюю дочь, Феодосия устремленные на нее суровые глаза казанского митрополита Германа, что недавно был вызван в Москву по приказанию царя — за то, что с амвона призвал государя покаяться за грехи его.
Муж тронул ее за плечо.
— Хоть и тайное у нас венчание, однако чарку за здоровье молодых не выпить нельзя.
Переведи ему, — кивнул Федор на Дженкинсона.
На Воздвиженке, после того как все поздравили новобрачных, тесть тронул Петю за плечо:
«Пойдем, Петр Михайлович, поговорим, пока мать жену твою собирает».
— Хоть Марфа теперь и жена твоя, однако, ежели государь захочет, ничто его не остановит, будет как и с Марьей вашей.
Петя побледнел.
— Не позволю.
— Ясное дело, что мужу надо смерть принять за честь жены своей, на то он и муж. Однако подумали мы тут с Федосьей и решили, что лучше всего будет Марфу спрятать, хоть на год, пока не уляжется здесь.
— Думал я ее в на Белое море везти.
— Туда и в Новгород соваться вам нельзя, — покачал головой Федор. — Ливония в войне, а в Холмогорах, как туда ваши корабли наладились, людей царских не перечесть, не скроешься от них.
— И куда же нам?
— На восток. К Вассиану, брату Марфушиному старшему, сыну моему, в Чердынский богословский монастырь, он настоятелем теперь там. В мужском монастыре, тем паче в такой дали, жену твою искать не будут, а ежели волосы ей обрезать и в армяк обрядить, от пацаненка не отличишь. — Тесть вдруг помрачнел. — И вот еще что, Петруша, надо тебе о смерти матери твоей рассказать, ино ты не знаешь, что было с ней, а должон.
Отряд государевых людей остановился на развилке.
— Скачите в слободу Александрову, — приказал Матвей помощнику. — Доложите государю, что огнем мы скверну выжгли. Как приеду, сам еще с ним поговорю.
— Скоро ждать вас, Матвей Федорович?
— Да вот с отцом поговорю и вернусь. — Матвей свернул на проселочную дорогу, ведущую к усадьбе Вельяминовых.
— Вот так твоя мать смерть и приняла, — закончил боярин. — После казни повезли ее в монастырь, она по дороге преставилась.
— Где ее схоронили?
— Да кто ж знает, милый ты мой. Ты, ежели уцелеешь, Степану расскажи, что не оставил вам царь могил отеческих.
— Расскажу. — Петя взглянул на боярина и тот поразился — ровно тучей подернулись ясные глаза племянника. — Как нам до Чердыни добираться?
— До самой Чердыни не надо. Как приедете в Ярославль, иди вот к этому человеку, — Вельяминов отдал юноше запечатанную грамоту. — Он вас отправит вниз по реке до Казани, там Марфу ждать будут, а Вассиана я извещу. Тебе там болтаться не след, ты езжай дальше, в Астрахань, там у меня дружок есть, Данило Гребень, мы с ним ханский флот на Волге жгли когда-то, он тебя приютит на зиму. Опять же и теплее там на море-то. Вот тебе для него грамота тоже. Люди это все надежные, не предадут. А весной за Марфой вернешься, и к Белому морю. Все понял? Деньги есть у тебя?
Петя впервые за весь разговор улыбнулся, хоть и вымученной получилась та улыбка.
— Ах да, я и забыл, — не удержался от ехидства Вельяминов. — Я ж дочь за богатого жениха выдал, куда там государю московскому до Петра Воронцова. Я еще от себя добавлю, и не вздумай перечить. Деньгами не швыряйся, там тебе не Лондон и не Москва.
Судаковское золото, кстати, цело оно?
— А как же, в обороте, — ответил Петя, засовывая грамоты в кису, — барыши приносит.
— Ну, оно и хорошо, хоть не бесприданницей Марфа к тебе пришла, — рассмеялся боярин и вдруг посерьезнел. — Вот еще что, Петька, до Казани ты Марфу и пальцем тронуть не смей.
— Это почему еще? — покраснел Воронцов.
— Потому что негоже ей в мужской монастырь с пузом приезжать, дурья твоя башка, — вздохнул Вельяминов.
— Да я могу… — начал Петя.
— Я тоже могу, — прервал его Федор. — На словах все могут, а на деле — бабы все рожают и рожают. Так что, зятек, ты уж потерпи, заберешь Марфу следующей весной, тогда и ночь брачную справите. Меча у тебя нет, конечно?
— Нет, кроме кинжала, нет ничего, — Петя вспомнил тяжесть короткого клинка и предсмертный хрип человека. Его передернуло.
— А ты его в руках держал-то? — Федор снял со стены и достал из ножен свой меч.
Блеснула тяжелая серая сталь.
— Только шпагу, — честно ответил Петя.
— Ну и то хорошо, — улыбнулся Вельяминов. — Хоть знаешь, каким концом колоть. Пошли на конюшню, погоняю тебя перед отъездом, посмотрим, каков ты в бою.
— Вот опись о венчании твоем, — мать аккуратно сложила грамоту вчетверо, — в книжку кладу. Тут и запись о крещении, руки митрополита Макария, с его печатью. Тут и родители твои указаны, и восприемники от купели. Не потеряй, смотри, — Феодосия помолчала, невыносимо болело материнское сердце, готовое прорваться потоком слез. — Там еще, в книжке, я тебе записала, у кого судаковское золото лежит, и что сказать надо, коли забирать его будешь.
Марфа вздохнула, — Петя ж знает про все это, для чего мне?
— Сегодня Петя жив, а завтра нет, — жестко ответила мать. — Всяко бывает, вдруг одна останешься, тогда и попомнишь мои слова.
Дочь молчала, опустив голову.
Феодосия завязала холщовый мешочек с травами.
— Как заберет тебя Петя из Чердыни, сделай отвар, на костре можно, и пей каждый день по ложке. Дни не пропускай. Посмотри в книжке, я тебе записала, какие травы нужны.
Марфа полистала страницы и нахмурилась.
— Не везде они растут-то.
— Не везде. Потому как где видишь хоть одну из трав этих, рви да суши про запас.
— А на что мне отвар этот? — недоумевающее спросила девушка.
— Чтобы не понесла ты, — Феодосия распрямилась и устало посмотрела на дочь.
— Мы муж и жена венчаные, что ж мне детей не рожать?
Вельяминова сильно встряхнула девушку за плечи.
— Головой своей бестолковой подумай, о чем говоришь. Как сойдешь на землю английскую, хоть дюжину рожай. Или ты от Чердыни до моря Белого брюхатая идти хочешь? Ты ж не помощь Петру будешь, а обуза.
— Не буду я ему обузой, — насупилась Марфа.
— Иногда приходится делать не то, что хочется, а то, что надо, — Феодосия поцеловала дочь в теплую макушку. — Кончилось детство твое, Марфуша.
— Не думала я, что так будет, — Марфа шмыгнула носом, утнулась матери в плечо.
— Никто не думал. А что дальше случится, про то одному Бог ведомо. Косы распусти.
Феодосия потянулась за большими ножницами.
Дженкинсон почтительно приложился к руке щуплого, стриженого пацаненка в невидном кафтане.
— Счастливого пути, миссис Марта. Надеюсь увидеть вас в Лондоне, — сказал он по-немецки.
Марфа покраснела, пробормотала «Спасибо» и запрыгнула в седло.
Пошел крупный, будто слезы дождь, загрохотало, загремело над Москвой.
— С Богом, — махнул рукой Федор и вдруг взялся за стремя Петиного коня.
— Сам умри, а ее сбереги.
Выдержав несколько мгновений требовательный взгляд лазоревых уставших глаз, Петя коротко кивнул.
Вельяминовы смотрели им вслед, пока оба всадника не скрылись в предрассветной густой мгле.
На дворе подмосковной Вельяминов спешился и помог жене выйти из возка.
— Федь, что ж ты теперь царю скажешь, ежели он про Марфу спросит?
— Правду и скажу. Марфу ему все одно не достать, а мне все равно, пускай что хочет, то со мной и делает. Не стану я ради прихотей царских жизнь дочери своей калечить.
— Смотри-ка, — остановилась Феодосия, — гости у нас. Я в опочивальню поднимусь, обожду тебя там.
В окне палат горели свечи.
— Кто там? — нахмурившись, спросил Федор у слуги.
— Матвей Федорович приехали, как не стемнело еще.
Матвей поднес к лицу руки, Как ни мыл он их, как ни оттирал, все впустую. Пахли они пожаром, гарью, пеплом, смертью, криком заживо сожженного человека. Он вспомнил, как трещали кости под конскими копытами, и чуть вздрогнул.
— Что надо? — Федор, не поздоровавшись, налил себе водки. — Сказал же, как надумаю, гонца пошлю.
Матвей вглядывался в постаревшее, осунувшееся отцовское лицо. Совсем седой уже стал, пронеслось в голове.
— Батюшка, — осторожно начал Матвей, — был я сегодня в Иосифо-Волоцком монастыре, по царскому приказанию…
— Еретиков жег? — Федор выпил и снова наполнил стакан. — То-то от тебя за версту паленым несет. Велика доблесть беззащитных людей на костер посылать, есть чем гордиться.
— Можно? — спросил Матвей, глазами показав на бутылку.
Федор вздохнул.
— А что, в слободе Александровой водка перевелась? Иль ты мне приехал отметить, какой ты ловкий душегуб оказался? Так избавь меня, я на своем веку во стократ поболе тебя убил, да только в честном бою.
— Я про Башкина Матвея Семеновича рассказать приехал.
Федор взглянул в карие, опушенные темными ресницами глаза, и вспомнил то, что никогда и никому — даже Федосье, — не говорил.
Той ночью он плохо спал — болела нога, он ворочался и все время вспоминал плач детей на мосту, и окровавленный, серый лед. Перед рассветом он услышал шорох снаружи. Взяв кинжал, он отодвинул холщовый полог и увидел у колеса повозки еле шевелящуюся груду тряпья.
Странно, что она вообще доползла сюда — с разбитой, окровавленной головой и отмороженными в ледяной Двине ногами. Он сразу понял, что заставило ее подниматься вверх, к людям. В тряпье копошился младенец. Она взглянула на него огромными, темными, как у Богородицы, глазами, и что-то прошептала на незнакомом языке. Федор кивнул, и, скрипнув зубами от боли в колене, принял дитя в свои руки. Утром ее уже не было, то ли уползла подальше, как зверь, уводящий погоню от гнезда, то ли умерла на ходу и труп успели убрать.
Дитя оказалось девочкой — чернявенькой, кареглазой тихоней лет двух. Что тихоня, то Вельяминову оказалось на руку, проще было прятать ее под грудой одеял и перин. Днем он кормил ее своей едой, вспоминая, как Марфа вырывала у него ложку и стучала кулачком по столу: «Я сама!». Эта же только открывала рот, будто галчонок. Ночью она прижималась к его руке, сопела, засыпая, а он крестил ее, рассудив, что Богу все равно, а ему с дитем и подавно, и осторожно целовал в мягкие волосенки Федор даже подумывал взять малышку домой, Феодосия с Марфой только бы порадовались, но прятать ее столько времени было невозможно.
Помог пан Зигмунт, однажды заметивший, как блеснули в углу повозки детские глазища — будто две черные смородины. Лекарь вопросительно взглянул на Вельяминова и понимающе кивнул, когда тот молча пожал плечами на невысказанный вопрос. Через пару ночей он забрал девчонку, сказал, что нашлись ее родственники в Литве, обещали переправить туда. Малышка — Федор так и не узнал, как ее зовут — вдруг с силой вцепилась в его руку и жалобно протянула: «татэ-э».
После ухода лекаря Вельяминов лег навзничь и долго смотрел в низкий полог повозки над головой, видя перед собой детские доверчивые глаза.
— Ну, раз приехал, рассказывай, Матюша.
Вельяминов-младший вздрогнул, последний раз отец так называл его в детстве.
Трещала, капала свеча, и Вельяминов, тяжело поднявшись, затушил ее пальцами.
— Ты, Матюша, сейчас должен сам решить. Двенадцать лет назад ты по одному пути пошел, а сейчас можно и по-другому, от тебя зависит.
— Дак как же это, батюшка, — поднял полные слез глаза Матвей, — не могу ведь я от царя это скрывать!
— Не можешь — не скрывай, — безразлично пожал плечами Федор. — Отправляй и меня, и Феодосию на костер тогда, только когда дрова поджигать будешь, в глаза мне, отцу своему, взглянуть не забудь.
— Это все она, — злобно прошипел Матвей. — Ведьма новгородская, еретичка, это она тебя с толку сбила.
— Мне, Матвей, к той поре уж шестой десяток пошел, неужто думаешь, у меня своей головы на плечах не было? Ежели я что делал, так по собственному разумению.
— Отдай ее Ивану! — горячо, будто в бреду, заговорил Матвей. — Ее на костер, а царь, коли ты ее сам на суд приведешь, еще пуще доверять тебе будет. Марфу за него замуж выдадим, и будут твои внуки на престоле царском сидеть!
Федор слушал и ушам своим не верил.
— Совсем ты разум потерял на царевых подушках. У царя двое сынов здоровых есть, куда ты собрался племянников своих — даже если и народились бы они, — сажать, на какой трон?
— Сегодня есть, а завтра нет. Вон Анастасия Романовна тоже в молодых годах преставилась. Отдай Федосью царю!
— Совсем ты ума лишился, Матюша, я скорей сам на костер пойду, чем позволю ее хоть кому пальцем тронуть. Что вы там с Анастасией Романовной содеяли, дело совести вашей, мне про то знать ни к чему, а про сынов царских ты не говорил, я не слышал, ясно?
— Дак еретичка она! Сказано же в Писании, «волхвом живым быти не попустите», — ненавидяще сказал Матвей. — Она и меня ядом опоила, чтобы наследников у меня не было!
Федор сжал кулаки, желваки заходили у него под скулами, казалось, тронь его сейчас — обожжешься.
— Долго я тебя, гаденыша слушал, кончилось мое терпение. Слушай, паскудник, и запоминай. Не будет такого, чтобы я любовь свою предал, так что зря ты время теряешь.
Хочешь доносить на отца — беги, останавливать не стану. Не знаешь ты, что такое любовь, не дал тебе Господь этого.
— Не дал, — эхом откликнулся Вельяминов-младший и так это безнадежно у него прозвучало, что рука Федора невольно потянулась через стол — погладить по голове опрыска непутевого.
— Бедный мое мальчик, не уберег я тебя от ирода поганого. Что он тебя, Матюша, как ты еще мальцом был, сломал и воле своей подчинил, то не любовь. Не по своему желанию ты к нему пришел. Помнишь, учил я тебя диких коней объезжать? Силой ты это делаешь, где тут любовь-то?
Матвей вспомнил боль — страшную, раздирающую все тело, тяжесть навалившегося на него человека, то, как царапал он ему спину до крови, и потом — удары плети по свежим, сочащимся алым, царапинам, еще и еще — пока не упал на колени, рыдая, целуя руку, держащую плеть. «Пощади, государь!» — молил он, притиснутый к меховому ложу, и знал, что мольба его тщетна.
— Прощай, батюшка. — Матвей резко встал, отстранившись от отцовской руки. — Хотел тебя спасти, да, видно, не судьба. Федосью твою на твоих глазах перед костром обесчестят, люди государевы в этом деле мастера. И Марфу — вместо трона московского — то же ждет.
Когда дочь твою, в грязи и позоре, насильничать будут по царскому повелению, ты посмотри ей в глаза, посмотри! Как мне велел!
Зашумело у Федора в голове, он занес было руку, но отдернул брезгливо, повисла она плетью.
— Дочь мою тебе не достать, далеко она, и жену я скорее сам порешу, чем на поругание отдам. Так кто готовьте мечи, дешево меня не возьмешь, я и вас прихвачу, сколько успею..
— Куда Марфу дел? — взвизгнул Матвей.
— Пшел вон, паскуда, — равнодушно отвернулся Вельяминов. — Не узнать этого ни тебе, ни полюбовнику твоему, хоть глаза себе все высмотрите, чтоб они у вас лопнули.
Матвей плюнул на пол, выругался по-черному, и, открыв дверь, остановился на пороге.
— На твоем месте, батюшка, бежал бы сейчас от Москвы быстрее ветра.
— На твоем месте, — не повернув головы, бросил Федор, — я бы сейчас скоренько удавился. Дак и на то у тебя смелости не достанет. Стыдно мне, что я твой отец. Хорошо, что мать твоя, Аграфена, не дожила до этого дня.
Хлопнула входная дверь. Федор уронил голову на стол, шепча сквозь подступившие слезы:
«Тако глаголаше, егда плакаше: сыне мой, Авессаломе, сыне мой, сыне мой».
В опочивальне Феодосия медленно расчесывала льняные, с редкими серебряными нитями, волосы.
— Дай мне, — Федор взял из ее рук гребень и стал разбирать густые длинные шелковые пряди.
Феодосия чуть повернула голову и прижалась губами к мужниной руке.
— Встань-ка, — попросил он.
Он расстегнул крошечные жемчужные пуговки на ее летнике, и Феодосия выступила из упавшего на пол шелка. Он легко, как пятнадцать лет назад, подхватил ее на руки, опустил на ложе.
— Что Матвей приезжал?
— Расстаться нам пришла пора, Федосеюшка, — собравшись с силами сказал Федор. — Бежать тебе надо, схорониться. Матвей мой Башкина Матвея Семеновича в Иосифо-Волоцком монастыре самолично сжег, его там все эти годы в застенке держали.
Потемнело лицо Феодосии, заледенели серые глаза.
— А ты?
— Я отродясь на поле боя не отступал, и сейчас не время начинать. Только не хочу я тебя за собой на смерть вести, любушка моя. — Он гладил шелковистую, гладкую кожу, и снова — как все эти пятнадцать лет — в нем разгоралось желание. — Нет ли у тебя травы какой, чтобы смерть мгновенно настала?
— Мгновенно — нет. Есть травы ядовитые, но все равно два-три дня помирать будешь, как отвар выпьешь. Мучиться будешь, а все одно, и в мучениях они тебя на пытку обрекут.
— Да я заради тебя спрашиваю, сам я смерть приму, как воину положено, с мечом, — Он взял ее лицо в ладони. — Какая ж ты красивая у меня! Истинно, благ Господь ко мне был, и нечего мне у него более просить.
— Не стану я своей рукой себя жизни лишать, Федя, грех это.
— Тогда доверься мне. Для меня не грех, а доблесть тебя от позора и поругания уберечь.
— Все эти годы я тебе доверялась, жизнь моя в твоих руках, и смерть от тебя приму с радостью. — Феодосия смахнула единую слезу, повисшую на краешке ресниц, улыбнулась через силу.
— Вместе жили, вместе и умирать будем.
Он целовал ее лицо, губы, шею, каждый уголок такого любимого, такого желанного тела, а перед глазами стояло искаженное ненавистью лицо Матвея, шепчущего «волхвом живым быти не попустите!» и окровавленный лед на весенней Двине.
— Где нашли? — хмуро спросил Матвей, глядя на труп с перерезанным горлом.
— В канаве, неподалеку от того дома, что англичанам отдан был, — поклонился помощник.
Матвей высыпал ему на ладонь серебро.
— Держи. Пущай канон по новопреставленному отпоют, и собери слуг. Как похоронят его, помяните раба Божьего.
— Благодарствуем, Матвей Федорович.
Надо было самому, ругал себя Матвей, идя по низким, изукрашенным золотом и росписями, царевым палатам. — Со мной бы Петька не справился. Но ничего, из-под земли достанем щенка. А батюшка пусть доблестью своей хвалится, как бабу его срамить начнут, все расскажет, — и кто в Новгороде им помогал, и куда Марфа делась. Мое царство будет, мое!
Пусть Марфа сына родит государю, а дальше я с ними разберусь.
Он тихонько постучал в дверь опочивальни.
— Вот же наглые эти Воронцовы, — зловеще растягивая слова, произнес царь. — Что Степан, собака, что Петька, сопляк. Другой бы носа в Москву не казал, Бога благодарил, что жив остался, а этот мало того что приехал, дак еще посмел мне на глаза явиться.
— Не все я тебе еще сказал, государь. Ты послушай, что еретик Башкин перед костром мне открыл. Хоть и родитель мне Федор Васильевич, не могу я от тебя скрывать предательство его.
— Подойди ближе, на колени встань, — глухо повелел Иван.
Матвей послушно опустился на пол. Царь положил руки на его мягкие, золотистые волосы.
— Был у меня человек ближе тебя, да после твоих слов нет его более. Нет у меня никого, дороже тебя на всем белом свете, и нет никого, окромя тебя, кому бы я мог начальство над людьми государевыми поручить. Поднимись, Матвей Федорович, возьми меч, дабы искоренить скверну на земле нашей, и меня защитить.
Матвей Вельяминов приложился к царевой руке, оцарапав губы о холодный тяжелый перстень.
— А про Петьку спрашивал? Где он?
— Нет его нигде. И не видел его никто вот уже два дня.
— А сестра твоя? Тоже, небось, исчезла, а куда — неведомо?
Матвей молчал. Иван Васильевич усмехнулся.
— По всем статьям меня боярин обставил, как есть, по всем.
— Дак может, на Белое море людей спослать-то? Али в Новгород?
Иван вдруг — Матвей аж вздрогнул — залился хохотом.
— Не такой дурак Петька, чтобы сейчас на границу бежать.
— А куда ж они?
— Русь у нас большая, укроет она и сестру твою, и Петьку, да так, что и следа мы ихнего не сыщем. Однако ты вот что, приведи-ка мне этого Янкина, и толмача захвати по дороге. Не верю я, что Петька ему ничего не сказал.
Энтони Дженкинсон невозмутимо взглянул на царя и сидевшего у его ног Матвея.
— Мне известно, государь, лишь то, что мистер Кроу повенчался с миссис Мартой и увез ее в свадебное путешествие, как это принято у нас, в Англии. Конечно, все случилось очень быстро и неожиданно, но, ваше величество, молодежь… — он позволил себе чуть улыбнуться.
— Свадебное путешествие, говоришь? — Иван прищурившись, наклонил голову… — И далече?
— А вот этого не сказал, ваше величество, — развел руками Дженкинсон.
— Ну что с молодежью поделать, пусть себе гуляют, — натянуто улыбнулся царь. — Мануфактуру канатную в Вологде, о коей говорили мы, езжайте закладывать.
— Благодарю, государь. И в Ярославле надо обустроить Английский двор, ибо река Волга есть величайшее достоинство вашей земли, сплав по ней дешев и быстр и сможем мы достичь даже самых отдаленных мест.
— Дело говоришь, а теперь ступай.
Матвей взорвался: «Да врет он, сука, знает, где Петька паршивец, а где Петька, там и Марфа. На кол его!».
Иван Васильевич наотмашь ударил Матвея по лицу.
— Да ежели бы, дурья твоя башка, у твоей сестры бабья щель не вдоль, а поперек была, мне приязнь королевы аглицкой все одно куда как дороже. Я, Матюша, в отличие от многих, все больше головой думаю. Можно, конечно, и Петьку Воронцова на дыбу подвесить, и весь Английский двор на колья пересажать, только ты чем тогда на Ливонской войне воевать собираешься? Палками? Оружие-то они нам поставляют. Ах ты господи, откуда тебе знать, ты ж не воевал ни разу.
Матвей молчал, отведя глаза в сторону и глотая слезы.
— Не зря твой батюшка греками воспитывался, что с бабкой моей, Софией Палеолог, упокой Господи душу ее, на Русь приехали. Византиец он, как есть византиец, хитрая лиса, все сделал по-своему. И жену себе под стать подобрал, они там в Новгороде ровно клинки булатные, хоть огнем их жги, хоть мечом руби, они только крепчают. Огнем… Хм… — ухмыльнулся Иван собственным словам. — А ну-ка, седлай коней, навестим твоего батюшку, поговорим с ним и женой его о том, о сем. Интересны мне дела и знакомцы их новгородские, даже больше, чем Петька беглый. Ох, Матюша, сотру я это змеиное гнездо новгородское с лица земли, помяни мое слово. Волхов ихний кровью потечет, дайте только время.
— Да они небось уж далеко отсюда, — хмуро пробормотал Матвей, шмыгнув носом.
— Эх ты, дурень, — царь с жалостью взглянул на Вельяминова-младшего, — не был ты в бою с Федором Васильевичем. Отродясь он с поля брани не отступал, и сейчас не отступит.
Феодосия с Федором, обнявшись, стояли у окна. С дальнего холма к усадьбе спускались всадники с факелами.
Она вопросительно взглянула на мужа. Он кивнул. Пора.
Она потянулась за кинжалом, но Федор остановил ее.
— Помнишь, что я говорил? Лучше я жену али дочь своей рукой порешу, чем на поругание отдам.
Она закатала рукава сарафана, обнажив нежную, молочную кожу.
— Я люблю тебя. — Она в последний раз поцеловала его сухие, до боли любимые губы. — Люблю и буду ждать.
— Я скоро, — пообещал Федор и полоснул клинком по ее рукам — от локтя до запястья, до кости. Феодосия не произнесла ни звука, только лицо ее враз побелело, как мрамор.
— Как хорошо… с тобой. — Золотистые ресницы дрогнули и она затихла, вытянувшись в струнку в луже крови, залившей все ложе.
Затрещала дверь.
«Я скоро», — пообещал он еще раз и тяжело поднялся, сомкнув руку на мече. Обернулся и увидел, как светло и покойно улыбается убитая его рукой жена. Никогда до этого не чувствовал Вельяминов такого — будто рвалось у него сердце, разлетаясь на клочья, боль отдавала в руку и спину, и не осталось у него ничего, кроме боли. Он пошатнулся.
— Фео до сия… — прошептал он и упал на колени рядом с ложем, так и не выпустив из рук меча.
Дверь, не выдержав натиска нападавших, рухнула. Матвей замер на пороге с факелом в руках.
— Отец!
Царь оттолкнул Матвея, бросился к Вельяминову, пачкая одежду в крови.
— Не смог ты, Иван, забрать у меня самое дорогое, — улыбнулся сквозь муку Федор Васильевич и навсегда закрыл глаза, с облегчением подумав: «Я иду к тебе, я скоро».
«Сего ради руки наши не связаны суть, а мечи в них да послужат нам службу прекрасну.
Да умрем, не поработившись, свободны, с женами, тако нам закон велит», — вспомнил Иван, стоя посреди осиротевших стен.
— Эх, Федор, Федор, — внезапно прошептал царь, — один ты был такой у меня. — Он бережно уложил Вельяминова рядом с Феодосией и на мгновение прижался губами к высокому холодеющему, лбу. — Прощай, боярин Федор Васильевич, покойся с миром.
Он достал вельяминовский меч из ножен и вложил его в руки боярина. На пороге оглянулся и застыл — клинок грозно блестел на ложе, будто и после смерти охранял Федор честь и любовь свою.
Матвей придержал царю стремя.
— Книги, что у мачехи твоей были, пусть в Александрову слободу свезут, ко мне в палаты, — А это? — Матвей обвел рукой усадьбу.
— Огню предать, — коротко ответил царь и пришпорил коня.
Матвей застыл на холме, глядя, как поднимается в предрассветное небо столб дыма. Ветер нес пепел и прах в их сторону, у него заслезились глаза. Он махнул рукой отряду: «В седло!»