— Дай! — крохотная ручонка требовательно тянулась к сырой оленине. — Дай, дай, мика!

— Вот обжора, — покачала головой Марфа и отрезав маленький кусочек, собралась было прожевать его, прежде чем дать ребенку, но он проворно выхватил обрезок и запихнул в крохотный ротик, помогая себе кулачком. Облизнул испачканные кровью губешки.

— Ай! Амнай!

— Ишь разохотился, — усмехнулась Марфа, доставая грудь. — Спать тебе пора, а как проснешься, так и отец вернется.

Насытившись, дитеныш наконец угомонился и мирно засопел, сморил сон и Марфу.

Табохтой стоял на пороге чума, примериваясь, как бы половчее перешагнуть, чтобы не разбудить спящих. Бронзовые волосы Локки разметались по рысьей шкуре, парка разошлась, приоткрывая белеющую грудь с острым розовым соском, на котором еще блестела жемчужная капля. Вождь откинул полог, разделявший чум, осторожно переложил ребенка в подвешенную к своду колыбель из оленьей шкуры. Потом опустился на колени и приник губами к ее груди. Не было ничего слаще этого молока. Локка открыла усмешливые зеленые глаза, ласково взъерошила ему волосы.

— Опять дитя объедаешь, бессовестный?

Как дитю исполнился год, стала Марфа потихоньку отлучать его от груди. Шаманка, принимавшая роды, научила ее делать отвар из местных трав. Вот и утром выпила она ложку горьковатого, вяжущего зелья.

Марфа сбросила с плеч парку. Табохтой умостил ее рядом с собой, и в который раз удивился тому, какая она маленькая, его ладони, казалось, накрывали всю ее без остатка.

Она взяла его руку, повела вниз. Он чуть куснул ее за нежное плечо. От ее волос пахло багульником, вождь жадно вдыхал сладкий, дурманящий дух.

Он перевернул Локку, распластав под собой, собрал ее волосы в руку, притянул к себе.

«Важенка моя».

В чуме пахло молоком и домом, пахло счастьем.

— Все готово. — Тайбохтой поцеловал ее в висок. — Только…. — он замялся.

— Что? — встревоженно покосилась на него Локка.

— Надо снова к Ылэнте-Кота идти. Обычай такой. Теперь дитя отец нести должен. Через два заката на третий вернемся. Мы вернемся. Ты жди.

— Тятя! — раздался из колыбели звонкий голосок. — Тятя пришел!

Вождь откинул полог. достал ребенка из колыбели. поцеловал в теплую пушистую макушку.

— Кто мой бельчонок?

— Я! — С детского личика на вождя уставились зеленые, материнские глаза. — Олка утак?

Вождь рассмеялся, отвязал от пояса крохотный ножик с резной костяной ручкой.

— Паны… — Будущий охотник, просияв, быстро схватился за красивую диковину. На нежной кожице мгновенно выступила кровь. Даже не пискнув, дитеныш деловито засунул палец в рот, словно зверек, зализывающий рану. — Минытый.

— Вот именно, — кивнул Тайбохтой, ставя ребенка на пол. — Ну что, ходить будешь?

Сосредоточенно кивнув, зеленоглазый человеческий дитеныш уверенно заковылял к матери.

Вождь присел на корточки, заключив обоих в кольцо сильных рук.

— Посмотри, что я вам принес.

Он развязал кожаный мешок, и к ногам Марфы хлынул поток золотых самородков.

— Ты ж на охоту ходил! — ахнула она.

— Разная охота бывает. — Вождь открыл второй мешок. — Дай руку.

Марфа почувствовала под пальцами холод камней и, зачерпнув, набрала в ладонь полную горсть изумрудов.

— К глазам твоим.

Дитя набрало пригоршню самоцветов и золотых самородков, и, радостно хохоча, подбросило их вверх.

Ермак расстелил на столе карту, оглядел собравшихся.

— Ну что, жалованную грамоту Яков Аникеевич, — он чуть поклонился в сторону высокого, грузноватого мужчины, — от государя получил, теперича надо идти вверх по Чусовой, к истокам, раз уже строгановские это земли, и поселения там основывать. Иначе толку от грамоты вашей не будет, бумагой и останется.

— Был кто там? — коротко спросил Аникей Строганов.

Григорий, средний сын, покачал головой.

— Как десять лет назад получили мы от Ивана Васильевича грамоту на прикамские земли, дак только устье Чусовой нашим стало. По самой реке не ходил вверх никто.

Аникей повернулся к Ермаку.

— Кто там из инородцев живет?

— Остяки, они опасность небольшая, да татары, эти посерьезней будут, — вздохнул Ермак.

— А ежели задружиться с остяками?

— Нет у них вождя единого. — Ермак взглянул в темные, жесткие глаза старика. — Татары, те хану подчиняются, вроде и проще оно, но с ними никак не замириться, их бить надо, до последнего.

— Ежели остяки с татарами снюхаются, худо нам будет, — подал голос доселе молчавший Семен Строганов.

— Вот я чего и боюсь, — Ермак погладил вороную бороду. — Ежели мы вверх по Чусовой пойдем, дак она в Большой Камень уходит. По реке сподручней с дружиной плыть, быстрее.

А там тоже реки есть, что вниз, на восток текут. Так мы горы и перевалим.

— Сибирь, — Аникей смотрел поверх голов сыновей куда-то вдаль.

— Да, — Ермак помедлил. — Однако Семен Аникеевич прав, если остяки с татарами будут, тяжело нам Сибирь дастся.

— А легкости, Ермак Тимофеевич, — в голосе старшего Строганова прозвучал металл, — никто не сулил.

— Не хочется войной-то, — вздохнул Семен.

— Слыхал, что атаман сказал? Бить надо до последнего.

— Всех, что ли? — пожал плечами Яков Строганов.

Невысокий, сухощавый Аникей со всего размаха вдарил кулаком по столу.

— Ежели надо будет, я по колено в крови на восток пройду. Наша будет Сибирь, чего бы ни стоило это.

— Смотри, — сказал Петя одиннадцатилетнему Максиму Строганову, сыну Якова, — ежели у тебя запястья слабые, меч ты долго не удержишь, даже и короткий.

Никита Строганов, сын Григория, на два года младше двоюродного брата, упражнялся с кинжалом.

— А ты тоже, — Петр повернулся к нему, — вот если ты так кинжал держишь, то, — юноша сделал короткое, быстрое движение и мальчик выронил клинок на земляной пол конюшни, — у тебя его из рук выбить — плевое дело.

Никита наклонился за кинжалом и взвыл от боли — сотник наступил ногой ему на руку.

— Да я тебе! — гневно замахнулся мальчик.

— Мне ваш дед платит, чтобы я из вас воинов сделал. Коли ты слабак, уходи, мне трусы тут без надобности. — Сотник обернулся к старшему мальчугану, вертевшему над головой меч, — Так что не жалуйтесь. Меня тоже кровью учили. После трапезы приходите, на конях поедем, — он потрепал по вихрам все еще дующегося Никиту. — Ничего, коли сейчас терпеть научишься, в бою легче придется.

— Сотник, — в ворота конюшни просунулась русая голова. — Атаман тебя кличет.

— Сколько у нас людей уже обученных? — без долгих предисловий приступил к делу Ермак.

— Так чтобы завтра в бой, десятков пять наберется.

— Сказывал ты, что в Чердыни бывал.

— Бывал, знаю те края.

— Помнишь, говорили мы, что еще при царе Иване Великом ходили наши отряды той дорогой на Большой Камень?

Петр склонился над картой.

— Вот тут, — показал он, — если к истокам Вишеры подняться и потом через перевал идти, путь на восток есть.

— Дак вот, — Ермак обернулся к Строгановым, — прежде чем на Чусовую идти, надо людей в деле посмотреть. А то на дворе мечом размахивать каждый мастак, а крови дружина и не нюхала. Заодно и глянем, что там за остяки живут.

Аникей кивнул.

— Прав ты, Ермак Тимофеевич. Очертя голову в схватку с ханом бросаться тоже не след.

Только головы положим зазря. Сходите с Богом этой дорогой, а потом за серьезное дело примемся.

— Батюшка, — раздался от дверей нежный голос. — В трапезной уж заждались вас.

— Если б не жена твоя, Семен мы б тут все от голода уже померли, — Аникей подмигнул старшему сыну и повернулся к невестке. — Спасибо, Анна Никитична, что не оставляешь нас своей заботой.

Анна Строганова — высокая, тонкая, сероглазая, с убранными под платок золотистыми косами — поклонилась собравшимся.

— Милости просим нашей хлеб-соли отведать.

Встретившись взглядом с голубоглазым незнакомым сотником, она почувствовала, как отчего-то сильно забилось сердце.

Равнину заливал низкий брусничный закат, а на западе небо уже клонилось в черноту. Над горным хребтом медленно полз вверх узкий серпик луны.

Марфа ждала их за границей стойбища. Напряженно всматриваясь в приближающийся темный темный силуэт, она облегченно перекрестилась. Вернулись оба.

Тайбохтой коротко обнял ее и поцеловал в лоб. Марфа взяла у него из рук безмятежно спящего младенца, изучающе уставилась на маленькое личико — вроде и не изменилось ничего.

— До восхода спать будет, Вот смотри сюда. — Тайбохтой закатал кожаный рукавчик рубашки. На чуть припухшем смуглом предплечье виднелся синий рисунок — маленькое дерево. Марфа пересчитала ветви — по семь с каждой стороны, и вопросительно взглянула на мужа. Он отвел глаза.

— Не ведомо мне, что сие значит. Ты ведь знаешь, мне нельзя вниз спускаться. Даже смотреть на озеро — и то нельзя. Я у скалы дитя оставил, там же его и забрал. Так надо.

Марфа только вздохнула.

— Пойдем, я рыбу приготовила, как ты любишь.

В чуме Тайбохтой достал откуда-то из-под изголовья сверток, развернул. На оленьей шкуре была искусно вычерчена острой костью карта гор. Линии были прокрашены соком ягод и кое-где виднелись непонятные значки.

— Ты сделал? — всмотрелась Марфа в рисунок, узнавая знакомые места.

— Не зря ж ты меня учила. Я теперь и сам могу.

— А это что за знаки?

— Помнишь, те два мешка, что я принес? — Вождь взял ее за подбородок. Она кивнула. — Так вот, захочешь еще, иди туда, там много.

Марфа с замиранием сердца представила себе, что отдадут там, за горами, за такую карту.

— Там не только того, но и всякого другого тоже достанет, — Тайбохтой лег на спину, закинул руки за голову. — Духам не жалко, они не жадные.

Марфа пристроилась, как он любил, к его боку.

— Как мне благодарить тебя?

— Не меня, духов. Как будешь проезжать перевал, там котел стоит, кинь в него что-нибудь, они порадуются. То не ваш Бог, им домов с куполами не надо.

— Ему тоже не надо, — насупилась Марфа. — Ежели он в душе есть, дак того и хватит.

— Зачем ты тогда дитя в воду окунать будешь? — рассмеялся Тайбохтой. Марфа рассказывала ему про обряд крещения. — На озере мы были вместе, священную Гору Духов дитю показали, чего еще?

— Помнишь, я про своих родителей рассказывала? Разной они веры были, но любили друг друга. Если любишь, принимаешь человека каким он есть.

В чуме повисла долгая, тягучая тишина. Тайбохтой нарушил ее первым.

— Потому Тайбохтой и отпускает Локку. Потому что любит.

Он отвернулся, чтобы она не заметила слезы у него на глазах.

— Лошадь твою сегодня с юга привели, — уводя разговор от опасной темы, суховато сообщил он. — Завтра езжай на рассвете, к вечеру до перевала доберешься, ночи сейчас теплые, сможешь там на привал встать. Костер разжигай, как я тебе показывал — дольше гореть будет. Если увидишь кого — прячься, ты, хоть и с кинжалом, но с дитем в драку лезть не с руки. В горах змей много — смотри, куда лошадь идет. Кажется, все.

— Не все, — Локка, обвив вождя руками, покрывала его лицо поцелуями. — Прости меня, — шептала она. — Прости.

Тайбохтой с какой-то безнадежной тоской качнул головой.

— Ты ни в чем не виновата. Это ты меня прости.

— О чем ты?

Ни тогда, ни после того как их тела переплелись, ни когда он рывком притянул ее к себе и Локка, упала головой ему на плечо, чуть, ни когда он смотрел снизу на ее разгоряченное лицо, Тайбохтой так и не сказал, за что просил простить его.

Тайбохтой склонился над упавшим юношей. Из груди торчала стрела, но вошла она неглубоко. Крови было много, но он был жив, просто потерял сознание. Вот дрогнули темные, длинные ресницы, шевельнулись красиво очерченные губы.

— Он мертв. — Тяжело взглянув в яростные зеленые глаза девушки, Тайбохтой знаком велел своим воинам отпустить ее, и остяки бесшумно, как и появились, исчезли среди деревьев.

Стойбище еще спало, на востоке едва всходило солнце, когда он подсадил Локку на лошадь.

Локка перекинула через плечо перевязь из оленьей шкуры и Тайбохтой опустил в нее ребенка, на мгновение прижавшись лицом к мягкой щечке, пахнущей молоком.

— Тятя, — потянулись к нему смуглые ручки. — Тятя.

Он сглотнул комок в горле и коротко обнял Локку.

— Все взяла? Ничего не забыла?

Она похлопала по притороченному к седлу мешку, прильнула к его губам долгим прощальным поцелуем.

Коротко заржала пришпоренная лошадь. Когда Тайбохтой нашел в себе силы посмотреть ей вслед, она уже превратилась в черную точку на горизонте — сморгни, и нет ее.

— Ну, нечего рассиживаться, — Аникей Строганов поднялся из-за стола в трапезной. — По коням.

На дворе усадьбы Петр потрепал по холке белую лошадь и легко взлетел в седло.

— Я в голове буду, — предупредил его Ермак, — а ты в хвост езжай, чтобы никто не отставал. Некогда нам с ними валандаться, до Чердыни путь неблизкий, хорошо еще, что по реке на стругах пойдем, все быстрее.

Женщины семьи Строгановых, как заведено, вынесли дружине прощальную чарку.

Анна Строганова, опустив глаза долу, с поклоном протянула чарку Пете.

— Легкой дороги, Петр Михайлович.

Петр выпил, вернул чашу, мимолетно коснулся нежных пальцев.

— Благодарствую, Анна Никитична.

— Возвращайтесь, — беззвучно прошептала она.

— С Богом, — крикнул Ермак из головы колонны, и отряд, выехав из ворот строгановской усадьбы, повернул к реке.

Марфа подвинула поленья, разложенные звездой, ближе к середине костра. Дитеныш спал, наевшись разжеванной сушеной олениной и материнским молоком. Звезды здесь были рядом, казалось, руку протяни, и вот они, на ладони. На перевале было прохладно. Марфа свернулась в клубочек, приткнув к себе дитя. Она вспомнила, как, проезжая мимо большого берестяного котла, о котором говорил Тайбохтой, кинула в него изумруд. Хоть вождь и сказал, что духам много не надо, но Марфа решила поблагодарить их как следует. Как доберусь до Чердыни, подумала она, надо ребятеночка окрестить и по Пете поминальную службу заказать, упокой Господи душу его. А Вассиан поможет мне до Москвы доехать.

В притороченных к седлу мешках была еда и запасная одежда. Чтобы не разгуливать по Чердыни в штанах и парке, Марфа пошла на поклон к матери Тайбохтоя, не с пустыми руками пошла, а с огромным решетом ягод. Та, хоть и шипела как змеюка подколодная, но поделилась куском крапивного полотна. Сарафан и платок из него получились как раз такие, как надо, простенькие и неброские. В Чердыни еще куплю, не унывала Марфа. Заплечную сума с картой, золотом и самоцветами она пристроила себе под голову.

Когда колонна поднялась на холм, Петр обернулся. На горизонте тонкой серебряной лентой поблескивала Вычегда.

— Хорошо, что весна дружная выдалась, — сказал Ермак, подъехав ближе. — Ежели б дожди шли, мы бы тут в грязи по пояс засели.

Дорога на восток хоть и была наезжена, но ям да колдобин в ней не перечесть.

— Я вот что подумал, атаман, — обернулся сотник, — как мы к Чердыни подойдем, дак разделиться надо.

— Это еще зачем? — нахмурился Ермак.

— А затем, что коли мы всей дружиной в Чердынь нагрянем, дак и места на постой там не хватит. Да и как мы станем с остяками разговаривать, коли мирные они?

— Да где здесь толмача возьмешь? — подивился атаман.

— Дак в монастыре Богословском, что от города неподалеку. Там игумен Вассиан, — он остякам Евангелие проповедовал, сам язык знал и монахов кое-каких обучил, — спокойно сказал Петя. — Я когда в Чердыни жил, с ним и познакомился.

— Дело говоришь, сотник, — уважительно присвистнул Ермак. — Так и порешим. Ты с двумя дюжинами дуй монастырь, бери толмача — и в горы. А я с остальными в город заеду, припасы пополним и на перевале встретимся. Покажи карту еще раз.

Петя достал из седельной сумки маленький свиток — единственное, кроме креста, что осталось ему от жены.

— Ну вот, — показал Ермак, — вот тут и соединимся тогда.

Петя кивнул.

Его нашли охотники, промышлявшие пушного зверя. Очнувшись, Петя выдернул стрелу из груди и снова потерял сознание. В другой раз придя в себя, он кое-как дополз до ручья.

Ходить он сам не мог и его привезли в монастырь, перебросив через седло. Он рвался пойти вслед за Марфой, но Вассиан был неумолим.

— Ты и десятка саженей не пройдешь, так что лежи и не рыпайся. Столько крови потерял, — игумен украдкой кашлянул в платок, — что тебе еще месяц, не меньше сил набираться.

Петя уткнулся лицом в подушку и глухо застонал.

— Говорил я кое с кем в Чердыни. Никто не хочет через перевал идти. Дорога опасная, незнакомая, волки, медведи, а остяки могли куда угодно откочевать, ищи их теперь.

— Я сам пойду. — Петя места себе не находил, представляя себе Марфу в плену у охотников, а тут ему говорят, чтоб лежал и не рыпался. Как снести такое?

— Никуда ты не пойдешь. Марфе ты не мертвым нужен, а живым.

— Что ли мне так и прохлаждаться тут, пока жену мою бесчестят?

— Коли так рассуждать, — разозлился Вассиан, — тебе лучше вообще о Марфе забыть.

— Это почему?

— Ежели ты Марфу найдешь, она вовсе не та Марфа будет, какой потерял ты ее.

Петя покраснел.

— Пусть не та, но я должен ее найти.

Вассиан опять закашлялся.

— Один ты за перевал не ходок, да и никто не ходок. Поэтому езжай, как оправишься, в Соль Вычегодскую, к игумену Арсению, там у Строгановых дружина, что на Большой Камень ходит, вот с ними и отправляйся.

— Да кто меня в дружину возьмет? — горько усмехнулся Петя. — Какой из меня воин?

— Хочешь жену найти, и воином станешь.

И он стал.

Волк оскалил клыки и негромко зарычал. Желто-зеленые глаза хищно поблескивали в отблесках костра. Марфа еле сдержала крик, завидев, как второй волк с недоумением принюхивается к непонятному безволосому дитенышу. Левой рукой нащупывая кинжал на поясе, она выхватила из огня пылающую головню, и с силой ткнула ею в ближнего зверя. Тот отскочил и зарычал громче. Волчара, что стоял над ребенком, поднял голову. Марфа, вспомнив, как учили ее — сначала покойный батюшка, а потом Тайбохтой — метнула кинжал. Первый волк захрипел, серый мех на горле окрасился алым. Она выдернула еще одну головню, и второй хищник, повизгивая и скребя когтями по камням, отступил в темноту.

Тяжело дыша, она вернула себе клинок, обтерла, на миг уткнула лицо в испачканные еще теплой кровью ладони: «Господи, за что Ты отнял его у меня? Осиротил, овдовил, обездолил, за что? Какие еще испытания Ты мне приуготовил?»

Ветер прошумел в ущелье, Марфа насторожила слух, и вдруг вспомнились ей те слова, что она помнила с детства.

Отец всегда ей читал на ночь Евангелие или Псалмы, даже когда она подросла и выучилась читать сама. Той осенью, когда уехал Петя, она часто плакала по ночам в подушку, а отец, как и в детстве, заходил к ней с Книгой. В память врезалось, как он, одной рукой гладил ее по голове, а другой водил пальцем по строчкам.

Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя.

Помощь моя от Господа, сотворившего небо и землю.

Баба с младенцем в перевязи, ведущая в поводу лошадь, постучалась в ворота Чердынского Богословского монастыря.

— Что надо? — раздался недовольный голос.

— Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, — сказала Марфа. — Игумена бы мне увидеть, Вассиана.

— Аминь. Преставился отче Вассиан, уже два лета как. А ты что хочешь-то? Ежели милостыни, дак к новому настоятелю иди.

— Спаси Господи. На могилку-то можно зайти, помолиться за душу его?

Она села на прогретую весенним солнцем землю, долго смотрела на темный, чуть покосившийся крест. Мирно причмокивал во сне ребенок.

— Тут дядюшка твой лежит. Жаль, не свиделись вы. И с дедушкой и бабушкой тоже не увидишься, преставились они, сохрани Господь их святые души. Как подрастешь, я тебе про них расскажу.

— За такую клячу сорока копеек тебе за глаза хватит, — поморщился купец. — Скажи спасибо, что вообще беру доходягу твою.

Дочь лучшего знатока лошадей на Москве лишь улыбнулась — лошадка была хоть и невзрачная и невысокая, зато выносливая и спокойная.

— Спаси тебя Господь, — смиренно поклонилась она. — У меня еще немного золота от мужа покойного осталось. Не надо ль тебе?

— А ну покажь, — недоверчиво удивился купец. — Коль эта дуреха, не торгуясь, продала хорошего коня, где уж ей цену золоту знать.

— Муж мой, как пушным зверем промышлял, дак до Большого Камня добирался, оттуда принес. Немного, правда. — Она вытащила из-за пазухи кожаный мешочек.

В том мешочке, что дал Тайбохтой, кроме самородков, было не меньше двух гривен золотого песка. За свою заплечную суму, коли пришла бы нужда, Марфа могла скупить половину Перми Великой. Однако сейчас ей нужна была только изба, коза и пяток куриц — остановиться, перевести дух и понять, как выбраться отсюда в Москву.

Купчина хмыкнул.

— Изба у меня есть свежесрубленная, на берегу Колвы, в посаде. Животину тебе подгонят, и еще десять рублей серебром дам, тебе их ввек не прожить. Ну как, согласная?

— Спасибо, добрый человек, — Марфа опять поклонилась, внутренне передернувшись от шепотка истекающего салом, алчностью и потом купчины: «А как обустроишься, зови, вдовушка, на новоселье-то, я тебе перстенек подарю. Уж больно ты сладкая!».

Метнула кроткий взгляд.

— Бог тебе воздаст за доброту твою!

С холма уже было видно слияние рек и белые стены монастыря.

— Значит, скачи к монахам, — повернулся Ермак к Петру, — и на перевале встретимся. Петя кивнул и отряд разделился. Сотник пришпорил коня и посмотрел на блестящие вдали купола.

На следующий день после похорон Вассиана он уехал в Соль Вычегодскую. Лето было холодным и дождливым. Игумен преставился быстро, у него шла горлом кровь, и, предчувствуя скорый конец, он уговаривал Петю уезжать одному не медля.

Но Воронцов не мог бросить человека, который выходил его после раны, который приютил Марфу. Он сам ухаживал за настоятелем, и в свое последнее утро Вассиан попросил: «Ты меня положи так, чтобы на небо смотреть. Хочется Божий свет с собой унести».

В Соли Вычегодской настоятель Арсений только пожал плечами — в дружину Строгановых со стороны не брали. Всю зиму Петя горбатился на соляной варнице.

Таская пудовые мешки с солью, он окреп, закалился, а кабацкие драки научили его кулачному бою. Пару раз ему ломали ребра, не без того, но к весне по всей Соли Вычегодской не было лучшего бойца — Петя брал не силой, а хитростью и ловкостью.

Летом, как дороги просохли, он взял красного товара и поехал к вогулам. Уж что-что, а торговать владелец «Клюге и Кроу» не разучился. Те только пожимали плечами — на Большой Камень никто не ходил. Петя уж совсем собрался идти на восток в одиночку, но тут подвернулся Ермак со своей дружиной, и Петр облегченно выдохнул — еще немного, и он увидит Марфу. Он не верил, что она мертва — не ее ли он видел во снах почти каждую ночь, коротко стриженую, зеленоглазую, с крохотными веснушками на щеках.

Марфа жива, она не может, не умеет умереть.

Марфа оглядела чистую избу, взяла за руку дочь. «Пойдем, на курочек посмотрим. Видишь, какая красивая. Позови ее, скажи ко-ко-ко».

Малышка старательно выговорила «ко-ко-ко», несказанно удивившись, что к ней засеменило несколько птиц.

— Ку-ра, — тыча пальчиком в пеструшку, похвасталась матери девочка. — Кура ко-ко.

— Ты ж моя умница, ты моя касаточка! — Марфа присела на корточки, привлекла к себе девчушку, поцеловала. — А козочку пойдем посмотреть?

Детская ручка несмело потянулась белоснежной козочке: «Ота?»

— Ота, только маленький, — рассмеялась Марфа. — Пойдем на базар, муки возьмем, хлебушка испечем. Ты ведь и не пробовала его никогда, а он вкусный, прямо как ты!

— Смотри, — подтолкнул дружинник приятеля, с которым шатался по базару, дожидаясь, когда атаман договорится с купцами. — Девка какая, прямо слюнки текут!

Второй посмотрел на девку, покупавшую муку, и выпятил нижнюю губу. На руках она держала малое дите.

— Да уж, я б тоже не отказался ее пощупать.

— Дак за чем дело стало?

— У нее дитя на руках, пол-округи сбежится.

— Глотку заткнем, делов-то. Пошли, пока атаман с ними сговорится, уже и вечер настанет. А то уйдет наша курочка, и поминай, как звали.

Марфа сдула со лба выбившуюся прядь волос. Оставлять золото в избе было опасно, она спрятала суму под сарафан, а сейчас в руках у нее, кроме ребенка, было еще четверть пуда муки, лук и квашеная капуста для щей. Ноша оттягивала руки, поясница отламывалась.

Марфа свернула в узкий, грязный проулок передохнуть.

— Эй, милка, — раздался сзади голос с ленцой, — не хочешь ли в гости пригласить, хлебушком свежим попотчевать?

— Проходи своей дорогой, добрый человек, я честная вдовица, нет у меня для тебя ничего, — сухо сказала Марфа, не разгибаясь.

— Дак и мы честны молодцы. — Два здоровенных детины при мечах встали рядом — один перед Марфой, другой — за ее спиной.

— Ежели вы честны молодцы, то пройти дайте. — Под сарафаном у нее был кинжал, однако она помнила слова Тайбохтоя: «В драку не лезь, дитя у тебя».

— Плата за проход, — сально улыбнулся тот, что стоял впереди нее, загораживая путь. — Поцелуешь — пропущу.

Стоявший сзади вдруг шлепнул ее пониже спины, масляно ухмыльнулся: «Ровно железо там у тебя, аж руку отбил».

У Марфы на глаза навернулись слезы, боярская дочь, она в жизни не сталкивалась с таким обращением, даже подумать не могла, что бывает такое. На Москве этим двоим уже бы руки отрубили, никто не смел касаться дочери ближнего боярина царского. Был бы жив Петя, в жизни не позволил всякой швали даже пальцем ее тронуть.

Нет у тебя ни отца, ни мужа. Сама за себя стой.

— Люди добрые, — сказала она заискивающе, — Пошто вдову с сиротой обижаете?

Тот, что стоял перед ней, протянул руку и выхватил у нее ребенка. Раздался детский плач.

— Отдайте дитя, — непослушными губами сказала Марфа.

— Будешь послушна — отдадим, — блудливо ухмыльнулся первый. — Что ломаешься, чай не девка, вон вставай к забору, да пригнись чуток. Дело простое, а она разговоров на версту развела.

— Да что ты с ней цацкаешься! — Задний одной рукой облапил Марфу, другой стал задирать ей сарафан. Ребенок заходился в плаче. Марфа яростно вонзила зубы в руку, что лезла ей за ворот.

— Ах ты!.. — Насильник выругался от неожиданности, оттолкнул ее. Марфа полетела лицом в грязь. Он навалился сверху, намотал ее косы себе на руку. Первый посадил ребенка к забору, поторопил подельника: «Давай быстрей, и так проваландались с ней сколько. А потом я».

Ермак издалека услышал отчаянный детский плач. Он резко осадил жеребца — из проулка выполз замурзанный орущий младенец.

Атаман соскочил с коня, подхватил дитя на руки. Крик усилился.

— Ну, ну, будет тебе, — растерялся атаман. — Не ори, оглушил ведь! Матка твоя где, как она тебя на улицу отпустила, мелочь такую?

Ребенок, исходил на крик, извивался, вырываясь. Из-за угла послышался сдавленный женский вопль и приглушенная ругань.

Свободной рукой атаман выдернул из-за пояса меч.

Марфа задыхалась под тяжестью разгоряченного мужского тела, от которого нестерпимо разило немытостью и похотью, ее лицо и косы были облеплены грязью, из последних сил она смогла закричать. Внезапно тяжесть исчезла, она услышала плач дитяти и заставила себя встать, — хотя голова кружилась и руки, — она посмотрела на свои пальцы, — тряслись. Высокий плечистый мужик с черной курчавой бородой передал ей младенца и Марфа сразу, даже не думая, что вокруг нее трое мужчин, — дала ему грудь.

Чернобородый засунул меч в ножны и процедил сквозь зубы: «Кровью вашей своего клинка поганить не буду». Марфа моргнуть не успела, как первый обидчик отлетел к забору, и завыл, ощупывая сломанный ударом мощного кулака нос. Второй попытался было убежать, но ее спаситель едва щелкнул кнутом, и тот, как подкошенный, рухнул на землю.

Чернобородый ударил его ногой в лицо, насильник, заскулив, выплюнул несколько зубов.

— Чтобы, как вернусь, духу вашего на дружине не было, — сказал чернобородый и повернулся к Марфе.

— Сама пойдешь, или довезти тебя?

— Сама, — судорожно кивнула Марфа и вдруг разрыдалась.

Чернобородый сокрушенно покачал головой, легко подсадил Марфу с ребенком в седло, сам сел сзади. — Что ж ты одна по улицам с дитем шастаешь? Куда только мужик твой смотрит?

— Вдовая я, — шмыгнула носом Марфа.

Чернобородый помолчал.

— Показывай, где изба твоя. Баня есть у тебя, вдовица?

— Есть. Я как раз хотела дров наколоть, когда с базара вернусь.

— Это ты брось, найдется кто посильнее тебя с дровами управляться.

Спрыгнув с коня, он помог ей сойти на землю. Марфа едва доходила головой ему до плеча.

У него было обветренное жесткое, неулыбчивое лицо, вокруг карих глаз разбегалась едва заметная сеточка морщин.

Будто прочитав ее мысли, он вдруг улыбнулся широко.

— Тебя как зовут-то?

— Марфа Федоровна.

— А меня Ермак Тимофеевич. Слышала про дружину Строгановых? Я там атаманом, за Большой Камень мы идем. Так вот, Марфа Федоровна, тебе что с базара надобно было?

— Муки, да капусты с луком, хлеб хотела испечь, да щи сварить. — Она вздохнула. — Теперь опять идти придется.

Ермак осмотрелся.

— Знатная у тебя поленница, и топор справный. Ступай, Марфа Федоровна, в избу, отдохнуть тебе надобно. Как проснешься, баня истоплена будет. На базар не ходи, ни к чему тебе это.

— Да я дитю хлеба хотела… — начала Марфа.

— Сказал, спать ступай. — Ермак взялся за топор.

Когда Марфа проснулась, у печи стоял мешок с мукой, и еще какие-то свертки. Она выглянула в окно, Ермак как раз седлал коня.

— А, вдовица, — улыбнулся он. — Ну хозяйничай.

— Спасибо тебе, добрый человек, дай Бог здоровья, что не оставил меня.

Он взглянул на нее, будто хотел что-то сказать, но передумал и молча выехал из ворот.

Петя поднял глаза от холки коня и увидел перед собой горы. Он и раньше видел их — покойный герр Мартин часто возил его с собой в Италию, но здесь они были совсем не похожи на веселые, зеленые склоны, что Воронцов помнил с детства. Эти уходили ввысь черными, суровыми уступами скал и небо здесь было другим — темным, набухшим грозовыми облаками. Он положил руку на холодную рукоять меча, метал приятно холодил пальцы — ни разу еще не подвел его клинок Федора Вельяминова.

Следующей зимой он нанялся охранять купеческие обозы — Строгановы свою дружину держали при себе, а торговля в Соли Вычегодской была оживленной. Вся та зима слилась для него ровно в единый, долгий день — слепящий снег, полозья саней, топот конских копыт, дым и угар ямских изб, водка и кровь.

Тогда он научился сносить голову с плеч и одним взмахом клинка распарывать человека.

Той зимой ему не снились ни родители, ни сестра, одна только Марфа. Это были мучительные, не приносящие облегчения сны. Ночами он старался не думать о ней, и лежа в темноте, упрямо повторял про себя наизусть выученные в детстве строки Овидия, или вычислял в уме проценты, но когда наваливался сон, в нем неизменно присутствовала Марфа. Он просыпался весь в поту, тяжело дыша, и стискивал зубы, в ожидании, когда уйдет боль, сковывающая все тело.

Всадники направили коней вверх. В преддверии скорого дождя в небе кружили, хрипло перекликаясь, беркуты.

— Хлебушек, — Марфа отломила еще теплую горбушку и дала дочери. Малышка, чистенькая, распаренная после бани радостно потянула корочку в рот.

— Вкусно? А вот давай-ка молочка попьем, нам его козочка дала. — Марфа налила немного молока в деревянную ложку. Глаза ее на миг затуманились, вспомнилось давнее, из той, другой жизни.

— Сама! — боярышня вырвала у матери серебряную ложку и постучала ей по столу. — Я сама!

— Что за шум? — спросил вошедший в светлицу высокий, широкоплечий мужчина.

— Да вот, — усмехнулась Феодосия, — дочь наша сама кашу есть желает, выросла уже.

Марфа скосила на отца зеленый, хитрый глаз.

— Дай-ка ее сюда.

Марфа вдохнула запах конского пота, железа, сильный, мужской запах, и потерлось головой о большую отцовскую руку.

— Ну, показывай, как ты сама умеешь? — Федор подвинул ближе горшок с кашей. Марфа засунула в него ложку и осторожно понесла ее ко рту.

— Сама! — облизнувшись, сказала она. — Сама!

Феодосия рассмеялась, обняла мужа и дочь, так Марфа так и запомнила их — таких родных и счастливых, когда они были все вместе.

— Кура де? — дочь сонно тыкалась мордашкой матери в грудь.

— Кура спит уже, бай-бай, вечер на дворе. И ты спи.

— Пать…

Котик-котик, коток, Котик, серенький хвосток!

Прийди, котик, ночевать, Наше дитятко качать.

Ермак, прислонясь к крыльцу жадно слушал доносящийся до него нежный голос.

Убаюкав ребенка, Марфа уложила ребенка вышла на двор, ахнула: «Ермак Тимофеевич!»

— Нам завтра к Большому Камню отправляться, вот, заехал посмотреть, все ли ладно у тебя, — он отвел глаза.

— Да все хорошо, спаси тебя Господь. Уж и не знаю, как благодарить тебя за доброту твою.

На Чердынь опускался низкий, огненный закат. В воздухе метались стрижи, мычали коровы, с реки тянуло свежей водой.

— Ну, прощевай, Марфа Федоровна, к дружине мне ехать надо, — с сожалением сказал атаман, глядя в сторону.

— Дак может, Ермак Тимофеевич, хоть потрапезничаете? Что ж голодным отправляться?

— Спасибо, коль не шутишь, — облегченно улыбнулся атаман и зашел в горницу. Ребенок мирно спал в привешенной к очепу перевязи, легкий ветерок чуть колыхал занавеску, и вся изба, чистая, выскобленная, пахла сытостью и покоем.

— Хороши щи у тебя. — Ермак потянулся за хлебом. Марфа подвинула ему свежеиспеченный, еще теплый каравай.

— Дак как ты располагаешь, Марфа Федоровна, с дитятей так одна и куковать? Молода ты еще, сколько лет-то тебе? — атаман достал флягу, протянул. — Будешь?

— Я молока лучше, — она покачала головой. — А лет мне осьмнадцать скоро будет. — Марфа отпила из кружки и просто взглянула на Ермака. Того пробрала дрожь, никогда прежде не видел он таких глаз, вроде чистые и прозрачные, а приглядись, ровно чаруса на болоте, ступишь и пропадешь.

— Мужа тебе надо, — сорвалось вдруг с языка.

— Да я и сама знаю, даст Бог, найдется человек хороший, что с дитем меня возьмет.

Ермак представил, как сносит голову мечом этому хорошему человеку, чуть полегчало. Он поднялся из-за стола.

— Ну, благодарствую за хлеб, за соль. — Он посмотрел на хозяйку и в голове у него будто помутилось. Повалив лавку, атаман шагнул к Марфе. Веснушки у нее на щеках потемнели, она неуловимым движением сбросила с головы платок, тугие бронзовые косы упали за спину. Ермак взял ее за руку. — Ты подумай, Марфа Федоровна, может, не ждать тебе кого-то еще?

Она запунцовела, опустила глаза. Ермак притянул ее к себе, и прежде чем поцеловать, хрипло выговорил: «Я весь здесь, перед тобой».

Ее губы были горячи, ровно летнее солнце.

Широкая лавка отчаянно скрипела. — Дитя-то не разбудим? — задыхаясь от желания, прошептал Ермак. Марфа качнула головой.

— Она спит крепко, вот только… — она замялась.

— Только что? — Ермак прижался к теплому плечу.

Она подобрала сброшенный платок, прикусила его за угол. Он понял.

— Я тебя поберегу, — пообещал атаман. Она благодарно кивнула, глядя на него расширившимся, кошачьими — один зрачок, — глазами.

— Ты всех, что ли, венчаться зовешь? — Марфа, отдышавшись, опершись на локоть, озорно взглянула на Ермака.

— Кабацких девок нет, конечно, — он рассмеялся, привлек ее к себе. — Однако ж ты честна вдовица, а коли нас бес попутал…

— И какой бес! Поболе шести вершков будет, — Марфа провела рукой по его животу вниз и с хитринкой взглянула на вмиг покрасневшего Ермака.

— Бесстыжая ты баба, Марфа, — сконфуженно фыркнул тот. — Дак вот, надо грех наш венцом покрыть. Сейчас я за Большой Камень схожу, — он говорил, а сам покрывал ее всю поцелуями, не мог оторваться, — а ты меня жди. Вернусь, повенчаемся и отвезу вас в Соль Вычегодскую. Там у меня дом крепкий, хозяйство, Строгановы для своих людей денег не жалеют. Пора мне и осесть на одном месте, четвертый десяток уже, не век же мне бродяжить.

Его рука скользнула от маленькой груди вниз, и дальше в жаркое распаленное лоно.

Она застонала.

— Нравится? — Стараясь не терять головы, пробормотал Ермак. — Ты не гляди, что я сейчас тебя берегу, это заради того, что не венчаны мы пока, невместно тебя с дитем оставлять, вдруг случится со мной что. А повенчаемся, дак ты сразу понесешь, поняла?

Она, не открывая глаз, кивнула, ее приоткрытые губы пьянили атамана сильнее любого хмеля.

— Видишь, как, — он обстоятельно укладывал ее на лавку. — Я дружине своей завсегда говорю, у кого бабы и детки дома, те дома сидите, нечего сирот плодить. А сам вот сразу и женой, и дитем обзавелся. Для меня розни нет, раз твое оно, значит и моим будет.

Он провел губами по ее ноге, — от маленьких пальчиков до круглого колена, и выше. — Ровно жемчуг у тебя тут, — Ермак жадно вдыхал ее запах. — Жемчуг и мед.

Ермак проснулся от яркого солнечного цвета и гомона птиц. Марфы рядом не было, смятый сарафан, что лежал на полу, пах лесными травами. Он приподнялся на лавке и увидел, что она сидит за столом, к нему вполоборота, и кормит ребенка. Теплый свет играл в бронзовых косах, рубашка сползла с нежного, белее белого, плеча, ребенок приник темной головкой к ее груди.

Атаман подошел неслышно, обнял ее и шепнул: «Будущим летом мне дитя принесешь».

Она, чуть повернув голову, прикоснулась губами к его руке.

— Вот, смотри, еда тут — Марфа убрала грязную посуду и уложила остатки еды в его суму.

— Путь до гор неблизкий, проголодаешься, пока доберетесь. Ну, иди с Богом.

— Гонишь меня? — он усмехнулся в бороду, посадил Марфу к себе на колени.

— Ты ж сам говорил, что тебе надо.

— Надо. — Он с сожалением вздохнул. — А ты меня жди, вернусь, под венец пойдем.

Гнедой умчался в сторону голубых гор. Проводив его взглядом, Марфа вздохнула, подхватила дочь на руки, поцеловала мягкую щечку. — Пойдем в церковь. Окрестим тебя.

— Значит, раб божий Петр, — записал священник. — Помянем, как положено. — А что ж, у тебя дитя некрещеное все это время было? Больше года ведь уже.

— Дак в лесах, — повинилась Марфа, опустив голову, — где крестить? А сейчас муж у меня преставился, упокой Господи душу его, — она перекрестилась, — одной с дитем в лесу страшно, вот я и вернулась в Чердынь.

— Другого мужа тебе надо, — сердито пробормотал батюшка, смерив ее взглядом с головы до ног. — Ты сама дите еще, да еще и с приплодом, куда тебе одной. Над тобой молитву очистительную не читали, конечно? Хотя ясное дело, в лесах не почитаешь. Ладно, пошли в храм. — Пропустив Марфу вперед и глядя ей в спину, он подумал, что такая долго одна не засидится, уж больно хороша, невместно и смотреть-то.

В восприемники взяли дьякона и старушку вдову, что пекла просфоры.

Марфа слушала скороговорку батюшки, и вдруг усмехнулась про себя — ее-то саму крестил митрополит Московский, в Успенском соборе Кремля, под звон колоколов, в золотой, изукрашенной самоцветами купели, и восприемником ее был государь Иван Васильевич.

Мать рассказывала, что в честь крещения неделю подряд раздавали богатую милостыню по всем московским церквям и монастырям, а в городской усадьбе Вельяминовых перегородили Воздвиженку для конных и пеших — полтысячи приглашенных на празднество не могли все одновременно усесться в трапезной, и столы вынесли на улицу.

Рядом с ее ногой пробежала мышь. Марфа посмотрела на помятую, погнутую купель, на паутину в углах церкви.

— Заснула, что ли? Звать дитя как?

— Феодосия.

— Крещается раба Божия Феодосия во имя Отца, аминь.

Девочка, почувствовав воду, не заплакала, а весело засмеялась.

Отряды встретились на полдороге к перевалу.

— Все тут путем у вас? — спросил атаман, спешившись. — Толмача взяли?

— Да нет, — Петя помрачнел. — Говорят, как Вассиан преставился, никто больше к остякам и не ездил, боятся монахи, что не справятся, а еще и дорога опасная, незнакомая. Не отпустил никого настоятель.

Ермак потянулся.

— И без них поговорим, у нас полсотни клинков, как все зараз заговорят, и толмач не понадобится.

— А ежели мирные они? — Петя, поворачивая над костром ощипанную птицу. — Что ж сразу мечами-то махать?

— В Чердыни говорят, уж два года как не видели их, раньше они торговать приходили, а теперь затаились. Не нравится мне это, неспроста, чую.

— Думаешь, правы Строгановы, что с татарами остяки соединились?

Атаман вытащил фляжку, — Мы ж по-серьезному еще и не совались за Большой Камень. Что при государе Иване Великом, что сейчас, так, только воду трогаем. А надобно в нее по горлышко заходить и плыть. Только для этого не полсотни клинков надобно, а поболе.

— Как на Чусовую пойдем, так надо еще народ в дружину набрать. — Петя разрезал птицу кинжалом. — Следующей весной двинемся?

— Как реки вскроются, так и двинемся. Я к той поре повенчаюсь уже, — довольно ухмыльнулся Ермак.

— То-то я смотрю, ты из Чердыни приехал, ровно кот, сметаны отведавший.

— А и верно, сметаны, — немного сконфузился атаман. — Бабу нашел добрую, Петр.

Сотник присвистнул.

— Шустрый ты, Ермак Тимофеевич.

— Дак там такая баба, что не зевать надо, а то уведут. Красавица каких поискать, хозяйка что надо. Совсем молодка, двадцати нет, с дитем, правда, а муж ейный преставился тем годом. Как я ее встретил — не поверишь. Наши же дружиннички снасильничать ее хотели, паскуды. Я их выгнал к бесам, а остальным велел честных девок да женок не сметь трогать, а то какая ж слава тогда о нас пойдет? Так вот, еду и вижу — дите выползло на дорогу, рыдает, и бабий крик несется. А дальше все само как-то.

Петя помотал головой, будто отгоняя какое-то воспоминание.

— Пойду, гляну, что там впереди, тут такие склоны, лошадям бы ноги не переломать.

Он спустился к ручью, и сел, глядя на весело бегущую воду. Все эти два года Петю Воронцова грызла одна мысль — окажись он сейчас перед покойным Вельяминовым, не смог бы поднять глаз. «Что я за муж, коль жену не уберег?» — казнил он себя дни и ночи напролет. И каждый день ему вспоминался Степан, сидевший у камина в кабинете Клюге.

Пете было семнадцать, и он еще никогда не видел брата таким. Герр Мартин умер месяц назад, и Степан не успел прийти в Плимут к его похоронам. Вернувшись с кладбища, он постучался к брату: «Петька, разговор есть».

Степан пил мало, и редко что крепче пива, но сейчас перед ним стояла бутылка с прозрачной жидкостью.

— Тебе не предлагаю, — бросил он младшему. — Мал ты еще.

Петя слушал Степана, а потом непослушными губами спросил: «И вот ты сам, этими руками?»

— Сам, да. — Степан посмотрел на серебряный бокал, и с размаха запустил его в стену.

— Она меня от испанского ядра закрыла, а я ее своей рукой… Она мне жизнь спасла, она меня ждала все эти годы, эх… — Воронцов-старший посмотрел на пустую бутылку. — Принеси там, у герра Мартина, в сундуке.

Степан налил себе еще и, после долгого молчания, вздохнул: «Не уберег, не сумел уберечь. И кто я после этого?»

Петя поднял голову — с привала, донесся крик.

Он быстро взбежал вверх, дружинники как раз поднимали луки. В полусотне саженей по каменистому склону взбирался человек. Петя присмотрелся и похолодел — смуглое, с миндалевидными глазами лицо, волосы, заплетенные в косу. Стрелы посыпались на склон, а остяк все продолжал взбираться — еще немного, и он скроется в нагромождении камней.

— Он нам живым нужен, — тихо предупредил Ермак.

Петя аккуратно прицелился, вспомнив наставления английских лучников, стрела описала красивую дугу и вонзилась беглецу в ногу, как раз под колено.

— Ну, сотник… — только покачал головой атаман. — Белку в глаз, небось, бьешь.

— Бывало и белку, — пожал плечами Петя.

Пленник, закусив губу от боли, смотрел, как ему перевязывают ногу.

— По-нашему, он, конечно, не умеет, — хмуро сказал Ермак.

— Зачем пришли? — Остяк говорил медленно, коверкая слова. — Стрела зачем?

Ермак наклонился над ним: «Стойбище твое где?»

Остяк закрыл глаза и отвернулся. Атаман зло пнул его в раненую ногу, но ответа не добился.

— Не скажет он, — вздохнул Петр.

Ермак решительно направился к костру.

— Сними тряпку, — приказал он Пете, вернувшись. Лезвие кинжала отливало красным.

— Сам снимай, — Воронцов выпрямился. — Я раненого пытать не буду.

— Сотник, — прорычал Ермак. — Ты говори, да не заговаривайся.

— Помнишь, атаман, я тебе в Соли Вычегодской говорил, что многие хотели мой язык укоротить, да не вышло у них? — Петя посмотрел прямо в глаза Ермаку. — И у тебя не выйдет. Честь свою ронять никому не позволю. Коли хочешь себя унизить, я тебе не помощник.

Ермак в бессильной ярости воткнул кинжал в землю.

— По коням! — Вскочив в седло, он обернулся к Пете. — Ежели ты такой добрый, вот и тащи на своем седле.

К вечеру похолодало. Узкая тропа взбиралась вверх, камни вылетали из-под копыт. Дул резкий северный ветер и невозможно было представить, что на равнине распускаются листья на деревьях и поют птицы. Здесь только иногда по скалам пробегал легкий соболь, да в вышине за тучами перекликались беркуты.

— Все ж на реке веселее, — Ермак поежился. — Хоть и на веслах придется идти, а все равно и быстро, и можно под ноги не смотреть. А тут чуть зазеваешься и — в пропасть.

На перевале было совсем зябко, весной и не пахло. По правую руку возвышалась уходящая в темные облака гора.

— Смотри-ка, что это? — указал Ермак Пете.

На кромке скалы стоял большой берестяной котел.

— Духам, — неожиданно отозвался пленник. — Подарки.

Один из дружинников, услышав это, спешился, и, подойдя к котлу, перевернул его.

— Нет! — закричал остяк неожиданно сильным голосом. — Духи смерть!

Ермак ухмыльнулся.

— Не верим мы вашим духам, мы православные христиане, а не инородцы какие.

— Изумруд! — вдруг заполошно крикнул один из дружинников. Все недоуменно переглянулись. По склону скатывалась всякая дребедень — черепки, ломаные стрелы, камни. — Смотрите, изумруд!

— Не сметь! — проорал Ермак, приподнимаясь в стременах. — Стоять на месте!

Однако было поздно, парень уже несся по обрыву вслед за камнем. Дружина спешилась, и самые смелые заглянули вниз. Остроглазый дружинник уж было нагнал изумруд, как вдруг оступился, рухнул как подкошенный. Послышался короткий, исполненный боли вопль.

Изумруд докатился до крохотного ручья, там и канул.

— Он еще жив, — тихо сказал Петя, глядя на то, как дергаются переломанные ноги дружинника, и расплывается кровавое пятно под его головой. — Я спущусь.

— Не вздумай. — В голосе атамана прозвучали непререкаемые нотки. — У нас не так много людей, чтобы ими разбрасываться. Ночью холодно будет… — он не договорил.

— Духи смерть, — торжествующе оскалился остяк. Ермак, развернувшись, ударил его кулаком прямо в этот оскал.

Стоны умирающего утихли только к полуночи.

— Даже не похоронить его, как должно, — Петя сокрушенно отхлебнул из фляжки.

— Как вернемся, помянем по-христиански. — Ермак перекрестился. — Упокой, Господи, душу раба Твоего Иоанна.

— Аминь. — Петя натянул на себя попону, ночь была почти морозной. Даже звезды здесь блестели совсем не так, как на равнине, они казались острыми и колючими, как и камни вокруг, как и вся земля.

— Неприветливо тут, — вторя его мыслям, будто прочитал их, сказал Ермак. — Ты сам откуда?

— Ярославский я.

— А я с Северной Двины, Борецкой волости. Прадеды мои с Новгорода на север пришли. — Атаман помолчал. — Коль ты волжанин, поймешь меня, у нас тоже, и леса, и снега, однако ж все свое. А тут чужое.

— А зачем нам чужое? — Петя зевнул. — Мало, что ли до Большого Камня места?

Ермак расхохотался.

— Ты как дитя мыслишь, ей бо, но не вечно ж в колыбели лежать, когда-то на ноги пора вставать. Встает и идет. Тако же и мы, пошли и не остановить нас теперь. И тоже, — он вздохнул, — как дитя падает, и нос себе в кровь разбивает, так и мы, еще не все умеем. Но никоя сила на месте сидеть не заставит, это, сотник, я тебе говорю. — Атаман кивнул на спящую дружину. — Да вон хотя бы они, думаешь, хоть один из них теперь, как воздуха сибирского глотнул, дома на печь ляжет? Ты ж Волгой дышал, знаешь, каково это.

— Знаю, знаю. — Петя протянул Ермаку флягу. Тот отхлебнул и устроился поудобнее на попоне.

— Давай спать. Хоть бы мне свою голубку во сне увидеть, не поверишь, скучаю за ней, спасу нет.

Перед рассветом Петю разбудил шум. Он нашарил кинжал, и приподнялся — остяк, припадая на раненую ногу, медленно, неуклюже ковылял к густому лесу, что рос на склоне горы. В густом тумане он казался тенью. «Пусть его», — подумал Воронцов.

— Атаман! — раздался крик от костра. — Смотри, убег!

Ермак вскочил, на ходу бросил Пете: «Стрелы не трать, он далеко уже, я его сам приведу.

У костра Петя узнал, что остяк, перетерев путы, задушил одного из дружинников.

— Кровью умоешься, гнида. — Ермак перетянул пленника кнутом по спине. — Только сначала могилу товарищу нашему выроешь и себе заодно.

— Духи смерть, — упрямо сказал остяк.

Когда обе ямы были готовы, дружина собралась для погребения. Прочитали молитву, поставили сбитый из двух бревен крест. Ермак обвел людей тяжелым взглядом.

— Теперь поняли? Никого не жалеть, только так Сибирь нашей станет. — Он подошел к Пете и повелительно кивнул на лежавшего головой на скале остяка.

— Отродясь я свой меч убийством безоружного не пятнал, — заходив желваками, негромко ответил сотник. — И тебе, атаман, не пристало, не палач ты, а воин.

— Язык прикуси, сотник, — прошипел Ермак, и повернулся к дружине. — Есть охотники?

Несколько человек выступило вперед. Петя подумал, что, кроме него и Ермака, вряд ли кто сможет с одного удара отрубить голову человеку.

Серый, плоский камень и земля вокруг были залиты кровью, кого-то уже рвало в кустах, а меч все поднимался, опускаясь в зияющую рану. Темные, узкие глаза продолжали жить. — Петя не выдержал, достал меч, отогнал очередного горе-добровольца.

Голова пленника покатилась по каменистому откосу в ущелье.

Ермак натянул поводья. «По коням!».

Они ехали рядом и после долгого молчания атаман сказал: «Ты, если со мной что случится, отряд обратно приведи. Ну и там, — он показал рукой на восток, — помни, коли кто ранен тяжело, даже я, то мы их обратно не берем».

— Коли ты будешь ранен тяжело, я во главе дружины встану. А я раненых на поле боя не оставляю, атаман.

Ермак, ничего не ответив, направил коня в голову отряда.

Перед ними простиралась огромная, покрытая вековым лесом равнина. Темной зеленью переливались деревья, в рассветном голубеющем небе кружили черные стаи птиц.

Петя подъехал к Ермаку, кивнул на восток, туда, где вились дымки костров.

— Вижу. Ты посчитал, сколько их?

Петя прищурился.

— Десятков семь, и это только то, что деревьями не закрыто.

— Там, конечно, бабы, дети, но ведь это те же десятков семь воинов, — Ермак хмыкнул. — В Чердыни говорили, что нет у остяков мечей, только луки со стрелами, да копья. И безлошадные они.

— Однако целятся метко. Как будем подходить, надо хороших лучников вперед пустить, меня, например. Ежели с седла стрелять в человека, что на земле стоит, то у нас выигрыш будет.

— А если они в деревьях спрячутся?

— Все равно мы быстрее будем.

— Добро, бери с десяток тех, кто стреляет получше, и поезжай. А мы за вами. Может, и не придется нам мечи обнажать.

Воронцов коротко кивнул и подозвал к себе дружинников.

— А я тебе говорю, — мать чистила рыбу, и Тайбохтой по движениям скребка понимал, что она в ярости, — женщину тебе надо. Сыновей у тебя нет, а надо, чтобы были. С этой, — старуха сплюнула в костер, — ты два года прожил, и что? Дочь из-под нее, и ту не получил.

Зачем отпустил ее? Она хорошо рожает, я сама видела, следующим летом тебе бы сына принесла.

Тайбохтой поворошил дрова в костре.

— Она до конца моей никогда бы не стала. Тот, — он кивнул в сторону гор, — у нее всегда в сердце будет. Ты присмотрись, у кого дочери с кровями уже, я выберу.

Мать подозвала собак и кинула им рыбьи головы.

— Возьмешь целую, — проворчала она, — чтоб только на тебя смотрела. А эта лиса лисой и останется, что ни делай.

Тайбохтой прислушался, сделал матери знак замолчать. Через пару минут быстро встал.

«Уходить надо. Люди сюда едут, много, на лошадях».

— Не успеем. — Не дрогнув лицом, старуха вглядываясь в едва заметные черные силуэты всадников на горизонте. — Три сотни человек у нас всего. Поднимай воинов, пусть отцы забирают сыновей, и уходите.

— Нет!

Мать резко повернулась к нему, молнии били из ее яростных глаз.

— Уходи! Где ты воинов возьмешь, если вы сейчас все поляжете? На юг идите, найди там людей, и вместе против них — она махнула рукой на закат, — поднимайтесь. Иди, сын — она легонько подтолкнула сына. — Это все она, рысь твоя. Маленькая, слабая, а как заснули мы, она горло нам и порвала. Говорила я тебе, не отпускай ее. Хоть и прикормил ты ее, хоть она и дитя принесла, но душа ее всегда там была, где солнце садится.

Тайбохтой потемнел и без того смуглым лицом.

— Не могла Локка этого сделать.

Старуха на мгновение привлекла его к себе.

— Прощай. Я поклонюсь за тебя духам.

Мужчины несли на руках малолетних сыновей, тех, что постарше шли рядом со взрослыми.

Вождь посмотрел на свои пустые руки и внезапно понял, чего просила Локка в женском святилище.

— Ты знала, — прошептал он. — Локка, лиса моя. Что ты дала Ыленте-Коте, чтобы родить дочь, а? Какую жертву?

Не доезжая сотни саженей до стойбища, Петя придержал коня. Было невыносимо тихо, не лаяли собаки, не плакали дети. Над чумами курились дымки, у костров сушилась на веревках одежда.

Петр Воронцов вдруг почувствовал, как холодеют пальцы. Он всегда был уверен, что Марфа рядом. Два года, горько подумал он и тут же заставил себя вспомнить тот лондонский разговор со Степаном, когда Петя был еще семнадцатилетним мальчишкой.

— Степ, а если бы у Беллы за эти три года дети народились? Ну, — он помялся, — от мужа ее.

— Ты, Петька, пока мал и не понимаешь. Коли ты любишь, так примешь ее хоть с десятком ребятишек, потому как все ее и твое тоже. А если не примешь, то не мужик ты, и нечего тебе рядом с ней делать.

— Мне все равно, — прошептал Петя, и направил коня в сторону стойбища.

— Да что они тянут? — Ермак нетерпеливо вглядывался в равнину. — Я ж велел знак подать. А-а! — махнул он рукой и обернулся к дружине.

Петя обернулся и увидел мчащихся коней.

— Нет, нет! — замахал он рукой, но было поздно.

Дружинники рассыпались по стойбищу, протыкая мечами покрышки чумов, выволакивая наружу плачущих женщин и детей.

— Тут бабы одни, — сказал Ермак, подъехав к Пете. — Вот же, — он выматерился, — увидели они отряд, и воинов увели. Не догнать их.

Петя спешился.

— Пойду гляну, может, они где в засаде затаились.

— Постерегись, сотник, — озабоченно бросил ему в спину Ермак.

Старуха сидела на пороге чума, скрестив ноги. Увидев Петю, усмехнулась, трудно подбирая слова, кивнула: «Живой…».

— Где она? — Петя достал кинжал.

Пусто смотрели темные глаза. «Умерла».

Петя опустился на колени и остервенело воткнул клинок в эту проклятую, пропитанную кровью и смертью, землю. Злорадная тень прошла по лицу старухи. «И твое дитя с ней».

Пете показалось, что он ослышался, и в этот миг старуха как-то странно, будто торжествующе, оскалилась, схватилась за горло, захрипела, повалилась на спину. Из горла торчала стрела.

— Совсем сдурел? Кто позволил? — рявкнул Петя на подошедшего дружинника. Тот непонимающе моргнул.

— Дак где еще стрелять научиться, как не здесь?

— Нечего здесь брать. — Петя подъехал к Ермаку. — Уходить надо.

Атаман похлопал по седельной сумке.

— Золотишко и камни у баб мало-мало нашли, как поискали. Немного, правда, но на первый раз хватит. Да и потом, сотник, дружина сюда долго добиралась, дай им потешиться.

Петя с отвращением застыл, глядя, как дружинники разоряют стойбище.

Давней ночью в Дербенте у него был в руке клинок и он сражался с равными себе — с воинами. А сейчас разгоряченные вооруженные мужики гонялись на лошадях за убегающими женщинами, самые быстрые успели схорониться в лесу, здесь остались матери с грудными детьми и бабы на сносях. Один всадник догнал девочку лет тринадцати и втащил ее в седло.

Девчонка отчаянно царапалась и кусалась, но, получив оплеуху, затихла.

— Атаман, — подъехал к ним дружинник, — может, с собой заберем? — Он кивнул на дрожащую от страха девчонку. — Я бы ее в женки взял.

— Ежели ты каждую бабу инородскую будешь в женки брать, у тебя их скоро с десяток будет, — усмехнулся Ермак. — Не последний поход это. Нечего ее через горы тащить, здесь пусть остается.

Парень сграбастал девчонку в охапку и потащил за чум. Рядом с чумом на земле заходился в крике младенец. Петя откинул полог, потормошил лежавшую без чувств остячку, сунул ей крохотное извивающееся тельце. Она с трудом поднялась, болезненно скривившись, и вдруг разрыдалась, отталкивая Петю. Потом быстрыми пальцами ощупала ребенка, приложила его к груди, зашептала на своем языке. Черная, покрытая кровью и грязью копна волос скрыла от Пети мать и дитя.

У него сжалось сердце. Марфы больше нет, нет и их ребенка.

Тогда у костра, уже засыпая, они лежали в обнимку и Марфа вдруг сказала: «А ведь теперь всегда так будет, да?»

— Конечно. Нас Бог соединил, кто нас разлучить может?

— А я бы, Петька, — Марфа прильнула к нему, и ему стало так тепло, как никогда еще в жизни не было, — я бы за тобой босиком на край света пошла.

Он целовал ее маленькие, жесткие от монастырской работы руки, и они долго молчали, просто слушая дыхание друг друга.

— Поехали, — сказал Ермак, увидев, как дружинники поджигают чумы. — Покуражились и будет.

Кони шли мимо умирающей, с разбитой головой, старухи, мимо собак, вылизывающих кровь с разрубленного лица обнаженной женщины, мимо детей, плачущих рядом с горящими трупами. Совсем молоденькая остячка на сносях, избитая в синеву, плюнула им вслед и что-то прокричала. Один из дружинников хлестнул ее кнутом по лицу, и она упала на землю.

Поднявшись наверх, Петр обернулся. Над лесом стояло зарево огня, стойбище застилал сизый, тяжелый дым. Ветер нес в лицо запах пепла и смерти. Конь коротко заржал, перебирая копытами, оставляя на серой каменной осыпи багровые следы, будто цветы распустились на склоне.

— Да что ж мы еле тащимся! — Ермак было пришпорил коня, но Петр резко схватил его поводья.

— Тут конь твой и сажени не проскачет, ноги переломает.

Ермак тяжело вздохнул.

— Невмоготу мне, хочется в Чердынь побыстрее, сам знаешь почему.

— Да ты влюбился, что ли?

Ермак приостановился, будто вслушиваясь в себя. Кивнул с радостным удивлением.

— По всему выходит, что так. Вот еду и думаю, как она там, голубка моя, все ли хорошо, дитя здорово ли? Вроде и не мое оно, а все одно беспокойно.

— Моя жена тоже красивая была. — Петя вдруг почувствовал, что не может больше нести в себе свое горе.

— Ты женат был? Не знал. — Атаман помрачнел.

— Я молодым повенчался, восемнадцати лет. Родами она преставилась, и дитя тоже, — Петя посмотрел на черные скалы, темный еловый лес на склонах гор и вздохнул. — Ну я и ушел на Низ, а потом сюда попал.

Атаман неловко потрепал его по плечу.

— Встретишь еще ту, что тебе по сердцу будет. Я вон до четвертого десятка дожил, думал, до конца дней буду срамными девками пробавляться, а пропал, как есть пропал. Увидишь ее, сразу поймешь почему.

— Да уж и не знаю, ежели воевать, семьей зачем обзаводиться?

— Смотри, вот я воин, денно и нощно жизнью рискую, и куда я возвращаюсь? Видел же, как я живу, бабской руки нет, все неуютно, холодно, а что за дом, коли пусто в нем? А сейчас привезу бабу с дитем, следующим летом она мне еще одного принесет, вот и будет семья, тепло будет. А дитя у нее смешное, как я утром уезжал… — Ермак осекся, побагровел от смущения, понимая, что сказал лишнее.

Петя молча усмехнулся.

— Ну да, бес попутал, — сердито сказал атаман. — Тебя бы тоже попутал, там такая баба, что мертвый встанет. Ничего, мы сейчас венцом это дело покроем. Дак я не досказал, дитя ейное мне на колени залезло, смеется лепечет «Тятя, тятя!». — Жесткое лицо атамана тронуло подобие улыбки.

— Дак оно и есть, — сказал Петя, — дитя несмышленое, малое, родителя не помнит, ты ему и станешь отцом.

— А все равно, Петр, — помолчав, подмигнул ему Ермак, — не дело это, без бабы-то. Пока встретишь кого, что мучиться-то?

— Да не люблю я девок кабацких, — поморщился Петя.

Той зимой, что ходил он с обозами, дорожные его спутники часто зазывали его покутить да погулять — денег охране купцы не жалели, а кабаков по дороге хватало. Он пил, чтобы заглушить душевную боль, но ни разу, даже уплывал он в беспамятство, не соблазнился он местными красотками, хотя многие были не прочь и просто так провести ночь и пригожим юношей. Пока жива была Марфа, а Петр знал, что она жива, не мог он заставить себя коснуться другой женщины.

Ермак задумался, подивившись Петиным словам. Лицо его неожиданно прояснилось.

— Тогда, как будем в Соли Вычегодской, надо тебе вдову какую чистую найти, хоша и постарше. Все облегчение тебе выйдет. — Ермак посмотрел на запад. — Ох, быстрее бы эти горы треклятые миновать, как спускаться будем, веселей дело пойдет. И вот еще что, Петр, неча всей дружиной в Чердынь тащиться, я сам в город заверну, и нагоню вас потом, с милкой своей. — Ермак рассмеялся, повертел головой. — Погоди-ка, — привстал он в стременах. — Что это там блестит?

— Мне бы только до Казани добраться, мил человек, — умильно сказала Марфа. — У меня и поклажи нет никакой, дитя только да сума заплечная.

Кормщик подергал себя за бороду — настырная бабенка, как прицепилась с утра, так и не отставала.

— Да мне и посадить-то тебя негде, — недовольно сказал он. — Разве что сверху, а вдруг дождь пойдет?

— Дак мы укроемся! — горячо сказала она. — Я сама ярославская, сюда с мужем приехала, а как помер он, что мне тут сидеть, я лучше к семье своей вернусь.

— Ладно, — сдался кормщик. — Завтра на рассвете уходим, ждать тебя не буду, если что!

Марфа протянула ему серебро.

— Храни тебя Господь, что вдову и сироту призрел, по доброте твоей воздастся тебе.

Ермак вернулся в колонну. «Глянь-ка». На раскрытой ладони посверкивал пурпурный камень.

— Там в скале их гнездо целое. Как раз голубке моей на перстенек получится, а то негоже венчаться ее вести без подарка. А ты, Петр, приходи к нам, как в Соль Вычегодскую приедем, моя женка такие щи варит, язык проглотишь.

— Да вот я думал, атаман, дальше податься, — замялся Петя. — С дружиной хорошо, конечно, но меня на Север тянет, к морю Белому, посмотреть, какое оно.

— Красивое, — вдруг зачарованно проговорил Ермак. — Стоишь на берегу, и ровно нет у него ни конца, ни края, как мы на Сибирь вона сейчас глядели. Жаль мне тебя отпускать, но ежели решил, надо ехать. А то давай так, сейчас новых людей наберем, обучи их, а после Успения и отправляйся, а? Согласен?

Воронцов вздохнул и подумал, что серебро в кармане будет совсем не лишним — как бы ему не хотелось побыстрей убраться из этой страны.

— Согласен. Только ты уж не обессудь, ежели кто из новых дружинников жаловаться на меня побежит, ты ведь знаешь, каков я в учении-то.

Марфа спустилась с крыльца, сладко потянулась. Где, как не тут, подумала она, вспомнив темные глаза атамана. На Москве таких не встретишь. Она прекрасно понимала, что толкнуло ее в объятия лихого атамана. Чуть ослабла натянутая струна, что держала ее со времени бегства на восток, захотелось прильнуть к сильному мужскому плечу, почувствовать себя слабой. И хоть той ночью у нее чуть тянуло сердце при мысли о том, как было бы хорошо повенчаться, уехать в глушь, рожать да кормить, и мужа обихаживать, однако не для того она рождена была Марфой Вельяминовой. Тот единственный, за кем она бы пошла босиком на край земли, лежал в земле сырой, а все иные — тут Марфа коротко вздохнула, — для сего не годились.

Так тому и быть. Она засунула под топор сложенную грамотцу.

На горами всходило солнце. Марфа подхватила на руки Федосью и вышла со двора.

— Куда? — Зеленоглазая девочка с любопытством посмотрела на мать.

— На Москву, Фенюшка. Домой.

Маленькая Феодосия радостно захлопала в ладоши. «Домой, домой!».

Атаман, издали увидев широко открытые ворота, нахмурился, почуяв недоброе.

— Марфуша! — крикнул он, заезжая на двор. — Встречай!

В избе было пусто, будто и не жил здесь никто никогда. Утренний ветерок трепал льняную занавеску. Лавка была аккуратно приставлена к столу, печь — холодна, с очепа не свешивалась перевязь. Ермак вышел на крыльцо и огляделся. Животина была сведена прочь, поленница — сложена, на ней лежит топор, а из-под него торчит записка. Атаман развернул ее и, сведя брови, долго смотрел на одно-единственное слово, что было там написано.

Он достал из кармана самоцвет, бережно свернул записку, положил в карман.

— Найду. Землю переверну, а найду тебя.