Москва, 5 сентября 1569 года
Женщина подняла голову и с ненавистью посмотрела на мужчину.
— Что пялишься, стерва? Давай, старайся.
— Да хоть бы я тут до смерти старалась, — презрительно фыркнула она, — не поможет оно тебе.
Он хлестнул ее по щеке. Она, сцепив зубы, промолчала.
— Ложись, — приказал он. — Ложись, а то ведь я схожу кое за кем. Я могу, ты знаешь.
Она знала, и потому не прекословя легла, закрыв глаза. У него были грубые, жестокие пальцы, завтра придется накладывать мазь, иногда он царапал ее до крови. Однако все его старания были тщетны.
— Не поможет оно тебе, — тихо повторила она. — Как ни бейся.
Он грязно выругался, и, пьяно покачнувшись, погрозил ей пальцем.
— Ежели ты меня травами своими колдовскими поишь, дак я прознаю и на дыбу тебя вздерну вместе с отродьем твоим.
— Иди спать, — устало проговорила она. — Иди спать, Матвей.
Матвей Вельяминов хлопнул дверью, а Марфа, глядя сухими глазами в потолок, прошептала: «Господи, Федосью от него убереги, молю Тебя».
Год назад она проснулась от тяжести чужого тела, и резкого, кислого запаха вина.
— Тихо, сука, — прошептал Матвей, зажимая одной рукой ей рот, другой задирая рубашку
. — Тихо, а то девку твою сюда принесу.
— Грех это, братец.
— Ничего, отмолю, ежели наследник родится, по всем монастырям пройду.
Марфа заледенела — в Москве она перестала пить материнские травы.
— Мотя, — попробовала она урезонить распутника, — ты что ж заповедь Божью нарушаешь?
— Да не ублюдок твой, вестимо, наследником моим станет. Ежели ты понесешь, то твоя забота, мать еретичка небось научила, как плод травить. Нет, девка, у меня сын будет законный, в браке венчаном рожденный, а отродье Петькино я в монастыре сгною.
Ну, ноги-то раздвигай!
Он ничего не мог. А Марфа не смогла удержаться от усмешки.
— Что, дурачок, не видать тебе наследника, коли так и дальше будет. Слабоват ты, братец, вон аж взопрел весь. Или это у тебя только с бабами так, а с мужиками ты орел?
Он отвесил ей звонкую пощечину. У Марфы навернулись слезы на глаза, но она не позволила себе заплакать.
— Ежели Феодосию хоть пальцем тронешь, не жить тебе. Я ведь и те травы знаю, от коих смерть медленная и мучительная. Ты, конечно, велишь еду свою пробовать, дак от трав сих не сразу помирают, год пройдет, а то и два, концов не найдешь.
— Горло тебе перережу, гадина, а перед тем на потеху людям своим отдам, вместе с девкой твоей, — парировал Матвей, но было видно, что он испугался.
— С тебя станется, верю. Только потом сам показывай царю, где на Большом Камне золото лежит. Но ты туда, Матюша, и не дойдешь, там не бабой быть надо, а мужиком, а из тебя, уж прости за прямоту, мужик никакущенький вышел.
Он снова занес было руку, но быстро передумал.
— Как я вас ненавижу, что мать твою, что тебя! Ведьмы поганые!
С тех пор он приходил к Марфе каждый раз, когда приезжал в подмосковную, обычно пьяным, и каждый раз у него ничего не получалось. Иногда он даже плакал, уткнувшись ей в плечо.
Федосья Воронцова положила краюшку хлеба на тарелку, полила ее медом и стала неторопливо аккуратно есть, отламывая маленькие кусочки. Марфа, просматривая грамоты из вотчин, налила себе молока.
— Доброе утро, сестра, — буркнул Матвей, заходя в трапезную.
Вельяминова встала, поклонившись. Федосья тоже слезла с кресла, пропищав: «Доброе утро, дядя».
Матвей поморщился, сел за стол, налил себе водки, опрокинул залпом. Каждый раз при виде девчонки его охватывала темная, слепая ненависть. Видеть перед собой ребенка, рожденного из-под проклятого Петьки Воронцова, было невыносимо — как ни втаптывали их семя в землю, однако живое оказалось, цепкое. Сначала Матвей не поверил, что сестра повенчалась с Петькой, но записи о венчании и крещении были в полном порядке.
— В Чердыни, значит, хоронилась, — хмыкнул Матвей и, скомкав документ, швырнул его на пол. Марфа подобрала и бережно разгладила. — Вовремя Василий преставился, а то бы кровью на дыбе умылся, за то, что прятал тебя.
— Руки у тебя коротки, Матюша, — рассмеялась она, убирая запись в ларец. — До рая, где Вассиан, упокой Господи душу его, пребывает, ты не дотянешься, а в ад, ох, Матвей, не торопись туда их совать, ты там и так будешь желанный гость.
Как он ее ни клял, как ни мучил ночами, она лишь кривила в презрительной усмешке красивый рот, — знала, что брат, гораздый на угрозы и мат, ничего не посмеет сотворить ни с ней, защищенной царской милостью, ни с дочерью, единственной наследницей рода Вельяминовых.
Матвей хмуро налил себе еще водки, закусил соленым огурцом и стал жадно есть, — с похмелья он всегда был голоден.
Марфа отложила бумаги.
— Хочу с Федосьей в тверские вотчины съездить, что по батюшкиной духовной мне отошли, ты не против?
— Дома сиди, — проворчал Матвей. — Дороги нынче опасные.
Она удивленно изогнула бровь.
— Что ж ты, глава людей государевых, не порадел об этом, а? Иль боишься за меня?
Он боялся. Он знал, что эта зеленоглазая стерва, дай ей волю, подхватит дочь, и потом ищи-свищи ее по всей Руси, а то и где подальше. А этого Матвей Вельяминов допустить никак не мог, тогда можно было распроститься с надеждами на власть.
— Одна можешь ехать, а боярышня мала еще по бездорожью таскаться.
Он знал, что Марфа без ребенка никуда не поедет. Сестра только хмыкнула, ничего не сказав, и вернулась к грамотам. Прочли молитву, и Федосья, поклонившись матери и дяде, ушла за руку с нянькой.
— А ведь я могу, Матюша, Ивану Васильевичу про тебя многое рассказать, — будто невзначай проронила Марфа. — И про то, что ты со мной творишь, ибо сие есть грех непростимый, и про Анастасию Романовну покойницу. У тебя, как выпьешь, язык развязывается, а я слушаю внимательно.
Вельяминов побледнел как мел.
— А посему, — сестра подошла к нему и он почувствовал травяной запах убранных под вдовий плат длинных кос, — не смей трогать меня боле, понял? Кученей плоха совсем, не сегодня-завтра преставится, я невестой царской стану, так что руки свои ты не распускай.
Он сглотнул.
— Я тоже про тебя многое знаю.
В черном она была особенно хороша. Матвей некстати подумал, что такая красота редко на свет появляется.
— А что про меня знать, Матюша? Я смиренная вдовица и сирота на руках моих.
В ее голосе звучала такая неприкрытая издевка, что Матвей едва сумел подавить желание схватить со стола тяжелый серебряный кубок и размозжить ей голову.
— Не покорится мне твоя сестрица без венцов брачных, — Иван задумчиво гладил по голове своего златокудрого любовника.
— Силой возьми, эка невидаль, — Матвей не понимал, к чему его царственный покровитель завел этот разговор.
— Нет, Матюша, она ж не девка худородная. Имя громкое, кровь чистая, сыновей хороших мне принесет. Надо было мне Настасью покойницу в монастырь отправить, а не держать при себе. Женился бы хоть на невесте твоей, помнишь ее, поди, ровно яблоко наливное была девка, каждый год бы по сыну рожала. А вышло как? Федька хворый, на ладан дышит, а на одного Ивана я царство оставлять боюсь. А ваша Федосья вон красавица, да и здоровая какая, чтоб не сглазить, славные дети у сестры твоей будут.
— Но государь, царица твоя в здравии пребывает…
— Так ведь и я не король аглицкий, чтобы при одной супруге с другой венчаться. Вон отец Лизаветы ихней потерял ум из-за девки и в какой разор страну вверг. Нет, я подожду, мне торопиться некуда. Да и у Марфы годы покуда молодые, время терпит. А чтоб она не сбежала, а она может, у нее хитрости поболе, чем у отца вашего, запрет ей мой царский скажи, чтоб она отныне одна с Федосьей никуда не ездила, понял?
Едва приехав на Москву, Марфа послала гонца на Английский двор, но Дженкинсон был за границей, а больше она там никого не знала и доверить посторонним весть о гибели Пети не рискнула. Белокаменная была густо нашпигована людьми государевыми, брат доносил на брата, сын на отца. Затаилась Русь, тихо было на усадьбах, даже базары не гомонили, как прежде. В Александровой слободе, куда Матвей повез ее с Феодосией, как только они вернулись, было совсем мертвенно. Ровно на погосте, подумала Марфа, прижав к себе дочь и оглядывая низкие, раззолоченные царские палаты.
— Вернулась, значит, Марфа Федоровна, не получилось сбежать, — Иван ухватил ее длинными пальцами за подбородок. — Наслышан, что вдовеешь ты?
Она кивнула, глядя в желто-зеленые глаза.
— Государь, дело у меня одно до тебя есть, однако в тайности оно.
Иван, не отрывая от нее глаз, щелкнул пальцами, и Марфа Вельяминова с удовлетворением увидела, как исказилось в страхе лицо брата, попятившегося при ее словах к двери.
— Большой Камень, говоришь, — протянул задумчиво царь, глядя в окошко на прозрачное осеннее небо. — Была ты там?
— И там была, и в Сибири, государь, — позволила себе улыбнуться Марфа и протянула ему маленький кожаный мешочек.
Иван долго разглядывал на ладони изумруды и золотой песок.
— И много там такого?
— Хватит на долгие годы.
Иван одобрительно погладил ее по щеке.
— Недурное приданое у тебя, боярыня. Как раз для царицы московской.
Отступив на шаг, Марфа машинально прикрыла рукой темную головку спящей дочери.
Иван положил свою ладонь — жесткую, горячую, — поверх.
— Гонец из Александровой слободы, — выпалил с порога Матвей. — Преставилась Мария Темрюковна на рассвете.
Вельяминова перекрестилась, глядя в горящие торжеством глаза брата Горицкий Воскресенский монастырь, река Шексна
Москва, 20 октября 1569 года
Звонили к заутрене. Сырой осенний рассвет тянулся над серой, широкой рекой. На том берегу вздували в избах огни. В дверь инокини Евдокии, в миру княгини Ефросиньи Старицкой постучали. Ульяна Палецкая, в иночестве Александра, вдова младшего брата государя, Юрия Васильевича, переступила порог. При виде ее заплаканного лица, пожилая княгиня сурово свела брови.
— Не время тебе слезы лить, это мне должно рыдать сейчас, а я, видишь, не умею.
— Д-деток ж-жалко, — всхлипы Ульяны оборвала звонкая пощечина.
— А себя тебе не жалко? Муж твой покойник дурак был и мямля, не понимал, что брат его творит, но ты-то не дура, хоть и пошла за него. Что сына моего и внуков убили, и мужа я лишилась, оно яснее ясного, Иван наше семя с корнем решил истребить. Но я старуха, а тебе жить и жить еще, скидывай одежу иноческую, бежать тебе надо отсюда.
— Не брошу я вас.
Узкая прохладная ладонь Палецкой накрыла сухую морщинистую руку инокини. Та недоверчиво покачала головой, но холодные северные глаза потеплели. Она развернула грамоту.
— Слушай и головой думай, Ульяна, головой. «А сын твой, княгиня, принял яд из рук царских, и жена ему сказала: «Не мы себя, но мучитель отравляет нас: лучше принять смерть от царя, нежели от палача». Только не помогло Авдотье это. Слушай дальше. «А как умер князь Владимир, дак вдову его государевы люди раздели донага и расстреляли из ручниц вместе с сыновьями ее — Юрием, коему шесть лет было, и Иваном, что этим годом народился. Опосля этого царь хвалил Матвея Вельяминова и Григория Бельского, коего называют еще Малютой, за то, что так быстро расправились со Старицкими».
Ефросинья еле успела подхватить сползающую на пол Палецкую.
— Ну и бабы нынче пошли! Очнись, Уля! — Она похлопала молодую женщину по щекам, не до церемоний сейчас. Та не сразу открыла серые глаза, а открыв — разрыдалась.
— Ты этого хочешь? — сурово спросила Ефросинья. — В луже кровавой корчиться, и чтобы шваль всякая над тобой измывалась? Я свое отжила, мне не страшно, мою честь, честь Гедиминовичей, не запятнать, что со мной ни делай, а ты молодая, в позоре тебе умирать не пристало.
— Руки на себя наложу, — пообещала Ульяна.
— Дак это, девонька, еще успеть надо, — вздохнула Старицкая. — Вон Федосье Вельяминовой покойной повезло с мужем, не дал ее бесчестить, своей рукой порешил. А тебе кто поможет?
— Справлюсь, — упрямо сжала губы Палецкая. — Да и может, забудут о нас, где мы и где Москва?
— Хорошо б, коли так, но не больно верится. Ладно, — вздохнула Ефросинья. — Пойдем, инокиня, помолимся за души невинно убиенных, даруй им, Господи, вечный покой.
Холодом тянуло от Шексны. Матвей Вельяминов проснулся, поплотнее закутался в соболье одеяло, нашарил на полу флягу, залпом опрокинул в себя плескавшиеся на дне остатки.
Затылок ломило от боли, немилосердно опоясавшей всю голову.
Он держал за плечи рыдающего, рвавшегося к матери мальчика. Авдотья Старицкая, которую Матвей знал с детства, протянула ему грудного Ваню. «Ты бы хоть сыновей моих увел отсюда, Матвей Федорович, невместно им на бесчестие матери смотреть».
Младенец проснулся и заплакал.
Матвей плеснул в лицо водой и стал одеваться. На палубе было совсем зябко, пришлось напрячь голос. «Заснули там, что ли! Выпить принесите!»
Он отхлебнул водки, даже не ощутив ее вкуса, и посмотрел на едва виднеющиеся рассветной дымке купола Горицкого монастыря. Ладья разворачивалась, кони на палубе вдруг испуганно заржали и Матвей, покачнувшись, схватился за деревянный борт — капли воды на нем были будто слезы.
Он вытолкал Юрия Старицкого из подвала, еле удерживая другой рукой его брата, и, уже на пороге услышал вкрадчивый голос Григория Бельского: «Добр ты, как я посмотрю, Матвей Федорович». Он обернулся и увидел, как Авдотья Старицкая медленно, будто во сне, расстегивает опашень. «Матушка!» — отчаянно крикнул старший ребенок, и тяжелая дверь со скрипом закрылась.
Той ночью он, уже не сознавая, что делает, пришел к Марфе. Ее дверь была закрыта на засов. Матвей взмолился: «Прошу тебя, на коленях прошу впусти!»
Она стояла у входа в опочивальню, ровно ангел божий, со свечой. Матвей пьяно, тяжело выдавил: «Просто послушай меня».
— А что я все это время делаю?
Вельяминов схватил ее руку, будто в посиках защиты, прижался к ней губами. Марфу передернуло. «Не тронь!»
Он уже вторую неделю пытался смыть с рук кровь детей, все время казалось, что под ногтями еще остались следы.
Юрий бросился к матери, пытаясь заслонить ее от них. Старицкая положила руку на русую голову сына. «Ты не смотри, сыночек, дай, я тебя обниму». Потом в подвале стало очень тихо, и Матвей услышал плач Вани, которого умирающая Авдотья выпустила из объятий. Он выстрелил младенцу в затылок.
Матвей прижал руки к голове, которую будто раскалывали на части, и глубоко вздохнул. — Пошли, — сказал он, обернувшись, отряду — нечего тут цацкаться, хоть и бабы это, а все равно враги государевы.
Княгиня Старицкая смерила его презрительным взглядом с ного до головы. «Отца своего, да хранит Господь его душу, ты на смерть обрек, Матвей, а теперь в храм Божий пришел? Мало вы землю русскую кровью залили, теперь еще и церкви в ней омыть хотите?
Он подался вперед, старуха была выше его, — и хлестнул ее по щеке. Старицкая даже не покачнулась, сказала глядя на него сверху вниз: «Проклят ты, Матвей, еще с тех пор, как девицу невинную на поругание отдал и семью честную разорил. Проклят, и нет и не будет тебе прощения».
Она не просила пощады даже тогда, когда с нее сорвали иноческое облачение. Матвей зло схватил ее за седые патлы. «Молись, княгиня, молись крепче, недолго тебе осталось».
В келью втолкнули Ульяну Палецкую. Матвей сморгнул очумело. У нее были такие же серые, огромные глаза, такие же льняные, выбивавшиеся из-под порванного апостольника, волосы.
При виде окровавленного лицо Старицкой, она разрыдалась в голос.
Вот такой он и ее хотел видеть — не гордячкой, с прямой спиной, с презрением в глазах, а униженной, рыдающей, ползающей перед ним на коленях. Проклятый отец лишил его последнего удовольствия — увидеть эту новгородскую тварь там, где ей и было место — распростертой в грязи. И дочь вся в нее, сначала Матвей надеялся, что она будет плакать и отталкивать его. Но нет. Она делала все, что он велел, молча, с сухими глазами и кривоватой усмешкой, ровно в жилах ее текла не кровь, ровно и не было у нее слез, один камень и сталь, один вечный, пронизывающий холод ненависти.
Он изучающе посмотрел на Ульяну, Старая княгиня процедила ей негромко: «Не вздумай унижаться перед ним, он и плевка, и того недостоин. Но плюнуть можно». Матвей с размаха хлестнул старуху плетью по лицу. Ульяна вскрикнула, упала на колени, обхватила его за ноги: «Не-е-ет! Хоть ее пощадите! Со мной что хотите, то и делайте, но старость ее не оскверняйте!»
— Не оскверним, — пообещал Матвей и выволок Палецкую за волосы из кельи.
Он встал, тяжело дыша, и улыбнулся сам себе. Теперь все хорошо. Марфа ему больше не нужна. Пусть садится на московский трон, пусть приносит царю наследников, пусть воронцовское отродье пестует. Теперь и у него будут сыновья.
Матвей посмотрел на рыдающую женщину. «Что, Ульяна, давненько ты этого не пробовала?
Понравилось?». Она только мотала головой и молила: «Не надо! Пожалуйста, не надо!».
— Сама ж просила, — притворно удивился Матвей, — мол, со мной что хотите, то и делайте.
— Порывшись в сброшенной одежде, он достал кинжал.
— Вот этого ты точно еще не отведывала, а придется.
Наизмывавшись вдоволь над несчастной, царев полюбовник смог наконец смыть с рук детскую кровь.
Княгиня Старицкая стояла на пристани, поддерживая Ульяну.
— Ну все, девочка, отмучались мы с тобой. — Она поцеловала Палецкую в лоб. Та поежилась, переступая босыми ногами, шевельнулись разбитые губы.
Матвей столкнул их в темную воду Шексны и долго смотрел, как барахтаются они, захлебываясь, и все равно еще цепляются друг за дружку. Наконец тела их — будто белые цветы, — закачались на речной волне. Он повернулся к своим людям.
— Пока отдыхайте. Завтра на рассвете уходим в Александрову слободу, а оттуда — в Тверь.
Тверь, 23 декабря 1569 года
— Вот, Григорий Лукьянович, — обернулся царь к Скуратову-Бельскому, — учись. Без крика, без шума, — как и надобно. Была княгиня Старицкая и нет ее, на дне речном пребывает. А ты устроил пальбу, нет чтобы, как Матвей Федорович тебя учил, детей в тайности ядом напоить.
— Дак государь, — пожал плечами Малюта Скуратов, — я как лучше хотел, ты сам велел истребить семя их.
— И что получилось? Курбский, собака, в Литве своей уже успел всем описать, как я безвинные души смерти предал. Ну да ладно, — царь поднялся и потянулся, — покончили мы со Старицкими, слава Богу, более никого из потомков деда моего не осталось окромя меня. Никому в голову не придет шатать трон московский и смуту сеять.
— А эти? — кивнул Малюта на дверь.
— Об них можно не беспокоиться, — отмахнулся царь. — Матвей Федорович теперь опекун над владениями Старицких, а я ему доверяю безмерно.
Матвей поцеловал руку Ивана Васильевича и тот потрепал его по гладкой щеке.
— Ты, смотрю, Матвей Федорович, с Шексны совсем другим вернулся, — усмехнулся царь.
— Ну и славно. Дело то, о коем мы с тобой говорили — согласен я.
— Государь, — Вельяминов опустился на колени, — как благодарить тебя?
— Брось, поднимись, разве я соратнику своему, опоре престола в этом не помогу? Что я за государь тогда? Ступайте покуда. Кони ваши готовы уже, верно. И, — повернулся Иван к Малюте, — как я и сказал — чтоб никто не знал об этом. Без шума.
— Не изволь беспокоиться, государь, все сделаем по воле твоей.
— И пусть мне Ваську Старицкого приведут! — крикнул Иван вслед.
Марфа подбросила в печь дров. Палаты, что царь выбрал для своего двора в Твери, были крепкими, выстроенными из хорошего, вылежавшегося дерева, но зима стояла холодная, и девушка еще не отошла от долгого путешествия в продуваемом ветром возке.
Матвей приехал с Севера с торжествующей улыбкой на лице. Марфа не стала ни о чем расспрашивать, слухи о мученичестве праведных инокинь достигли уже Москвы. Только за трапезой, глядя, как, чавкая, и облизывая пальцы, ест брат, она поморщилась. «Ты бы, Матвей, сходил в храм Божий, свечу хоть поставил за упокой их души».
Вельяминов оторвался от жареной баранины и мутно посмотрел на нее: «Рассказать тебе, что я с Палецкой сделал?»
— Нет, — похолодела Марфа.
— Ну и молчи тогда, — он стал разрезать мясо кинжалом. — Да, вот еще что, государь меня опекуном над вотчинами Старицких поставил. А тебе, как ты есть вдова и жизни праведной, да к тому же невеста царская, — Матвей поковырялся в зубах и сплюнул на пол, — велел за дочерьми Старицкого смотреть. Как следует смотреть, — чтобы никуда они не сбежали, понятно?
— Что уж тут непонятного. — Марфа подавила желание хлопнуть дверью трапезной.
Федосью ей пришлось оставить на Москве — Грозный строго запретил ей везти дочь в Тверь.
— Оттуда мы далее поедем, дорога долгая, тяжкая. Мамок и нянек у дитя твоего предостаточно, караул стрельцов в вашей подмосковной всегда стоит, бояться тебе нечего.
У тебя и так со Старицкими хлопот полно будет, Марфа Федоровна.
— А куда едем-то, государь?
— А это ты после узнаешь, боярыня, — рассмеялся он. — Сундуков сбирай на месяц один, не более.
Марфа посмотрела на старших, оставленных в живых, дочерей покойного князя Старицкого и чуть вздохнув, открыла книгу.
— Маша, — позвала она десятилетнюю Марию, — иди, Евангелие вместе почитаем.
Девочка села у ног Марфы и прижалась к ним. Марфа положила руку на ее рыжеватые кудри и стала медленно читать от Иоанна — свой любимый отрывок про воскресение Лазаря.
Шестнадцатилетняя Ефимия Старицкая, — в черном, будто послушница, — смотрела на огонь в печи. Ее обычно бледные щеки раскраснелись, и девушка даже не стирала с них слез.
— Что ж с нами будет-то? — тихо спросила Ефимия.
Марфа прервалась и посмотрела на нее: «Про то один Господь ведает, княжна».
Филипп подышал на руки — в келье Отроч Успенского монастыря было совсем холодно, — и продолжил писать. Чернила он привешивал на шею, и тепло его тела не позволяло им замерзнуть.
Он остановился, и стал перечитывать грамоту.
В сем виде, в сем одеянии странном не узнаю Царя Православного; не узнаю и в делах Царства. Мы здесь приносим жертвы Богу, а за алтарем льется невинная кровь Христианская. Отколе солнце сияет на небе, не видано, не слыхано, чтобы Цари благочестивые возмущали собственную Державу столь ужасно! В самых неверных, языческих Царствах есть закон и правда, есть милосердие к людям, а в России нет их!
Митрополит горько усмехнулся — сколь бы не казнил царь его сродственников, отрубленную голову племянника ему прислали прямо в тюрьму монастыря Николы Старого, где он сидел после церковного суда, сколь бы не бесчестил его Иван наветами и клеветой, правда была за ним, Филиппом Колычевым. Она была за ним на Соловках, во время его игуменства, она стояла рядом, когда он готовил к погребению тело своего предшественника, убитого людьми государевыми, архиепископа Германа, правда была на паперти Успенского собора, когда он отказался дать царю свое благословение.
Это потом был суд, где предстоятели церкви, избегая смотреть ему в глаза, лишили его сана, это потом Федор Басманов, расталкивая молящихся, подошел к нему, и, ударив по лицу, сказал: «Ты больше не митрополит московский!», это потом вместо золоченого возка были дровни, разодранная, жалкая монашеская ряса, и вечное заключение здесь, на тверских болотах. Только вот когда его везли по Москве в ссылку, люди бросались под копыта коней, чтобы получить его благословение. Он до сих пор видел перед собой их лица.
«Владыко!», — кричали бабы, протягивая к нему детей, и он осенял их крестным знамением.
Только над одним человеком Филипп Колычев не простер руки. И не протяну до конца жизни моей, подумал он, окуная перо в чернила. В келью тихо постучали.
Царь смотрел на Василия Старицкого, ему вдруг вспомнилось давно забытое — тот, пес паршивый, был так же хорош, высокий, широкоплечий, синеглазый.
— Тот глаза лишился и сдох в канаве где-то, со злобой подумал Иван, а этого, коли не покорится, собаками затравлю.
— Так что же, Василий Владимирович, ты повтори, что я тебе сказал-то.
— Матвей Федорович Вельяминов опекуном над вотчинами нашими, — заученно проговорил юноша, не поднимая головы. — Из его рук смотреть, не сметь ему прекословить, во всем слушаться.
— Правильно, Вася, ты помни главное — родителей и братьев ты уже лишился, а коли что дурное задумаешь супротив Матвея Федоровича, сестрам твоим тоже не жить. Были княжны Старицкие — и нет их. Твоей бабка, княгиня Ефросинья, тоже преставилась. Дело это быстрое. Только, вот, Вася, разумею я сестер твоих другая смерть ждет, — рассмеялся царь.
— Ну а ты посмотришь на казнь ихнюю, как и положено. Сколько там Марье вашей годов минуло, десять?
— Мы во всем государевы слуги покорные, — почти неслышно проговорил Василий, по лицу его катились слезы.
Нет, подумал Иван, таких, как Степан Воронцов, хоша и враг он был, не делают больше.
Перевелись на Руси люди бесстрашные, дак оно и к лучшему. А то с ними, смелыми, одни хлопоты, взять хотя бы Федора Васильевича покойного.
— Отпусти меня, государь, на монашество, — попросил Василий. — Дай принять чин ангельский.
— Вместе примем, — ухмыльнулся Иван и несильно хлопнул двоюродного племянника по плечу. — Ты, Вася, слишком дорогое богатство, чтоб его под рясой прятать. Тако и сестры твои. Иди попроси Марфу Федоровну сюда их привести. Ну и сам возвращайся, ино я теперь тебя далеко никогда не отпущу, — государь оскалился в звериной усмешке.
— Владыко, — раздался тихий голос с порога.
Филипп повернулся, и даже не стал подыматься, много чести для этих двоих, хотя один был из семьи старой и честной. А все одно, с гнильцой яблоко, подумал Колычев.
Митрополит вдруг вспомнил охоту. Сам он принял сан поздно, почти тридцати лет, а до того был ближним боярином у великого князя Василия, отца нынешнего государя. Он бы и сейчас смог справиться с мечом или кинжалом, или затравить волка. Смотри, Филипп, горько усмехнулся он про себя, это на тебя сейчас гончих спустили, а бежать тебе некуда.
— Владыка святой, дай благословение царю идти в Великий Новгород, — произнес рыжебородый, тот, что стоял ближе.
Митрополит бросил на него проницательный взгляд.
— Делай, что хочешь, но дара Божиего не получают обманом. Передай царю, высок он на троне, но есть Всевышний Судия. Как царь перед ним предстанет?
Матвей Вельяминов вдруг вспомнил кремлевские палаты и звонкий юношеский голос:
«Думаешь, все позволено тебе, и нет над тобою суда человеческого али Божьего?»
— Марфа Федоровна, здрава будь.
Вельяминова низко поклонилась царю и пропустила вперед Старицких.
— Как здоровье, княжны? — Иван потрепал Машу Старицкую по щеке и остановился перед Ефимией. Та молча смотрела в пол огромными, как блюдца, заплаканными глазами.
— Как здоровье, али не слышала ты, Ефимья Владимировна? — резко спросил Иван.
— Вашими молитвами, государь, — прошептала та.
— А я прямо молюсь денно и нощно за здравие врагов престола. Ты что это в черном, ровно постриглась уже, а мне и не сказали?
— Отпусти на спасение меня в монастырь, государь. Дозволь инокиней стать.
— Была у вас бабка инокиня, рассказать, какую смерть она приняла? — недобро свел брови Иван и вдруг, как ни в чем не бывало, произнес: — А вот черное, тебе, Ефимия, скинуть придется, Под венцами брачными в оном не стоят.
Глаза княжны закатились, Марфа едва успела подхватить падающую без чувств девушку.
— Чернила не кровь, Матвей Федорович, оставь, — весело сказал Малюта Скуратов, глядя, как Матвей оттирает руки снегом. — А с печкой ты хорошо придумал. Угорел и угорел, кто разбираться будет.
— Поехали, — хмуро сказал Матвей, рассматривая большой палец, на котором набухла красная ссадина — след от шнурка, которым он только что задушил Филиппа Колычева, митрополита Московского и Всея Руси.
— А, Матвей Федорович, — широко улыбнулся царь Вельяминову. — Ну что, покончили с тем делом? Смотрю, боярин, ты писал что-то, пальцы у тебя в чернилах?
— Все сделали, как ты велел, а что до чернил, так уж вышло. — Матвей потер замерзшие руки и вдруг легко, свободно расхохотался.
— А у меня для тебя тоже хорошие вести, — царь распахнул дверь в трапезную. — Хватит тебе холостым гулять, боярин, просил ты у меня невесту тебе найти, дак я и нашел, молодую и с приданым богатым.
— Государь, — ахнула княжна Старицкая, — кровь братьев моих на руках его.
Иван подошел к Ефимии и наклонился к ней: «А твоя кровь, княжна, знаешь у него где будет?»
Марфа рывком прижала к груди Машу Старицкую, закрыла ей уши. Василий было рванулся к сестре, но Вельяминова схватила его за руку: «Не смей!».
— Так вот, — продолжил Иван, — ты, Ефимья, выбирай — либо честью под венец пойдешь с Матвеем Федоровичем, либо срамными девками станете для холопов его, и ты, и сестра твоя. Только сначала брата своего на плаху проводите.
Ефимья вздрогнула, качнула головой, задыхаясь от слез.
— Подчиняюсь воле твоей, государь.
— Ну и славно, вот и ладушки. Эй, жених, целуй невесту-то.
Матвей взял девушку за подбородок и увидел в ее глазах то, что видел на бледном лице Ульяны Палецкой, — страх и покорность. Княжна едва слышно вскрикнула, и отстранилась, стирая кровь с прокушенной губы.
— Обожди, боярин, — расхохотался Иван, — не распаляй девку зазря-то. Опосля поста повенчаем вас. — В Новгороде, — добавил он, многозначительно глядя на Вельяминову. Та поклонилась в пол.
— То честь великая для семьи нашей, царь-батюшка.
Царь посмотрел в прозрачные, будто вода речная, зеленые глаза.
— А следующим годом и я тебя под венец поведу, Марфа Федоровна.
Новгород, январь 1570 года
Звонил, звонил колокол Святой Софии. Тяжелые бронзовые изукрашенные врата собора распахнулись, и царь, выйдя на паперть, широко раскинул руки.
— Хороша погодка-то, Матвей Федорович!
Морозный, дымный рассвет вставал над городом. Горел Детинец, горела Торговая сторона — на противоположной стороне Волхова, горели посады, Плотницкий и Славенский концы.
Ночью над городом стояло зарево, видное на много верст вокруг.
— Где там собака эта? Обещал я ему, еще как в город въезжал, что мы его с почетом из Новгорода проводим.
Из собора вывели избитого в кровь архиепископа Пимена. При виде его, Иван удовлетворенно присвистнул.
— Что, владыко, хотели вы Новгород и Псков литовскому королю отдать, да не получилось у вас.
— Оговаривают нас, государь, — твердо сказал Пимен. — И в мыслях не было такого, мы престолу служим верно.
— Верно, — протянул Иван, и посмотрел на купола Святой Софии. Восходящее солнце золотило их так, что аж глазам было больно. — Так верно, владыко, что еще дед мой вам не доверял и правильно делал. Только вот государь Иван Великий, храни Господь душу его, кроток был и незлобив, а скверну вашу и ересь каленым железом выжигать надо. — Царь ударил Пимена по лицу. Тот покачнулся и осел на покрытые легким снегом булыжники крыльца. Склонившись над архиепископом, царь плюнул ему в лицо. — Развели гнездо змеиное, только и смотрите, чтобы предать меня, Ну так я вас так накажу, что вы с колен не подыметесь более.
— Веди его невесту, Матвей Федорович, — усмехнулся царь, поворачиваясь к Вельяминову.
— С честью владыко из города выедет, как иначе?
Пимена подняли и посадили на белую кобылу, прикрутив его ноги к седлу. В нищенских тряпках он казался совсем жалким — тщедушный, седой, лицо запухло от кровоподтеков.
— Обещал я, что из архиепископа тебя скоморохом сделаю, — рассмеялся Иван. — Сейчас с кобылой тебя повенчаем, в руки бубен с волынкой дадим, и по городу проедешь, — пущай люди посмеются.
— Некому смеяться, государь, — возвысил голос Пимен, глядя на воронье, слетающееся к трупам, лежавшим у стен собора. — Не осталось в Новгороде ни единой души человеческой.
Марфа пробиралась по узким, знакомым ей с детства, улицам Неревского конца.
— Марфа Федоровна, может, не ходить вам? — встревожился Вася Старицкий. — Неровен час случится что.
— Да кто меня тронет, Василий Владимирович? — Марфа решительно накинула соболью шубу. — А кто тронет, тому обе руки отрубят, одну — брат мой, а вторую — государь.
— Все равно, — юноша замялся и покраснел. — Давайте я вас провожу.
— Ты, князь, лучше за сестрами своими приглядывай. Почитай им, у деда моего покойного рукописей старинных много было, в шахматы поиграйте, умеют они.
Старицкий только вздохнул и отвернулся. Третью ночь княжны просыпались от криков и ржания коней. Усадьба Судаковых, нетронутая, стояла посреди разоренного Неревского конца, будто крепость. Трупы на рассвете стаскивали крючьями в реку, но кровь, смешанная со снегом, казалось, намертво въелась в деревянные тротуары.
Ефимия Старицкая целыми днями лежала лицом к стене, перебирая лестовку. С того дня, как царь объявил ее невестой Матвея Вельяминова, она совсем затихла — только губы беспрестанно шевелились, как при молитве.
Маша стояла у окна, глядя на вымерший двор, до боли стискивала тонкие пальцы.
— А куда Марфа Федоровна пошла? — обернулась она к брату.
— К знакомцам своим, вернется скоро, ты не бойся. — Василий поцеловал сестренку в макушку.
— Вась, давай убежим! И Ефимию возьмем. Не найдут нас!
Старицкий подумал о стрелецком карауле, выставленном у ворот.
— Найдут, Машенька. Некуда нам бежать.
Дом Ефросиньи Михайловны был пуст. Скрипели на ветру открытые ворота, в хлеву отчаянно мычала корова. Марфа бережно взялась за тяжелое, тугое вымя. Теплое молоко брызнуло на рук, животное благодарно скосило на девушку слезящийся глаз.
Внутри никого не было, пыль лежала тонким слоем на сундуках и столе, исчезли холщовые мешочки с травами, что помнилось с детства. Марфа присела на лавку и опустила голову в руки. Вдруг из боковой светлицы раздался слабый стон.
Сколько ж лет-то ей, с жалостью подумала Вельяминова, глядя в изрезанное морщинами лицо травницы.
— Корова мычала, — чуть слышно сказала Ефросинья Михайловна.
— Подоила я, — шепнула Марфа.
— Со двора, выведи… потом. Знала я, — Ефросинья поморщилась и вдруг стала задыхаться. Марфа, осторожно приподняла невесомую, будто ребенок, старуху, посадила ее. — Что ты придешь, знала, — отдышавшись, сказала та.
Марфа вдруг положила ей голову на колени и разрыдалась.
— Нельзя тебе плакать, — хрипло выговорила новгородка. — Ибо не плачет железо, и камень слез не проливает.
— Дак не камень я, — измученно шепнула Марфа.
Ефросинья погладила ее по щеке.
— Хочешь, чтобы ты, и дети твои жили — станешь.
— Дети? — подняла голову девушка.
Травница попыталась слабо улыбнуться и вдруг забилась в судороге, закатив глаза.
— Дед…твой, — только и успела разобрать Марфа. Как ни пыталась она привести Ефросинью в чувство, все было тщетно.
Белую кобылу вели под уздцы шагом. На мосту через Волхов государевы люди сбрасывали в реку трупы. Телеги со скрипом ползли с Торгового конца, и с запада — от Детинца. Лед на Волхове был ярко-алым.
Архиепископ вспомнил покойного Никиту Григорьевича Судакова. За месяц до кончины своей тот принес деньги для раздачи нищей братии, и, глядя серыми, прозрачными глазами на Пимена, сказал: «Конец нашим вольностям скоро настанет, владыко. Не стерпит Москва свободы новгородской».
Тогда Пимен только посмеялся, а теперь, глядя на разоренный, умолкнувший город, на дымы пожарищ, он понял, что Судаков был прав. Он почувствовал, как стрелец колет его копьем в спину, и встряхнул бубном.
— Замерз я сегодня что-то, — сказал Иван, садясь за стол. — Ну ничего, с Новгородом мы покончили, а завтра и повенчаем вас, благо мясоед на дворе. — Посмотрев на заплаканную княжну, он нахмурился. — Ты нюни не распускай, Ефимия, вон весь стол слезами залила.
Матвея за обедом не было, он трапезничал с людьми государевыми в нижних палатах — невместно видеться жениху и невесте перед венчанием. Марфа незаметно погладила Ефимию по руке, та, всхлипнув, судорожно вцепилась в ее пальцы.
Вечером Вельяминова постучалась в горницу, куда определелили сестер Старицких и вдруг пошатнулась. Это была девичья светелка Феодосии Судаковой. Боль в сердце стала невыносимой.
— Пойдем в мыльню, — сказала она, глядя на стоящую на коленях перед иконами девушку.
Окатив Старицкую чистой колодезной водой, Марфа дала ей льняную рубашку и стала расчесывать русые волосы.
— Боюсь я, — прошептала княжна.
Марфа поцеловала ее в прохладный висок.
— Княгиня Авдотья, матушка твоя, упокой Господи душу ее, говорила тебе что-нибудь?
Старицкая помотала головой.
— Я почти уже послушница была, как раз этой зимой должна была в монастырь уехать.
Вельяминова вздохнула. «Ну, слушай тогда».
Голова Ефимии опускалась все ниже и в конце она еле слышно пробормотала: «Не смогу я, Марфа Федоровна.».
— Сможешь, — твердо сказала боярыня, встряхивая девушку за плечи. — Ты теперь Вельяминова.
— Венчается раб Божий Матвей рабе Божией Ефимии, во имя Отца и Сына и Святаго Духа.
Аминь.
— Аминь, — отозвались эхом стоящие в притворах люди государевы, все как один в черных кафтанах, ровно монахи. Царь улыбнулся краешком рта, глядя на довольное лицо своего фаворита.
Ефимия Старицкая, еле держась на ногах, потянулась к иконе Божьей Матери.
— Венчается раба Божия Ефимия рабу Божиему Матвею, во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь.
Рука Васи Старицкого, державшего венец над головой сестры, дрогнула, из глаз текли слезы.
Заради венчания трупы от стен Святой Софии убрали, но все еще лежали на площади окровавленные горы снега. Над Детинцем вились вороны, и, когда царь с боярами вышел из собора, небо было черно от этой горластой, хлопающей крыльями тучей.
— Сейчас попируем и дальше отправимся. Ты уж прости, Матвей Федорович, что придется тебе от молодой жены уезжать, однако у нас еще Псков впереди, — недвусмысленно обозначил план действий царь.
— Государь, я твой слуга верный, — поклонился Матвей, — сначала ты для меня, а уж потом остальное все.
— Правильно говоришь, — одобрительно сказал Иван Васильевич. — А за Ефимию свою не беспокойся. Марфа Федоровна с нами в Псков не поедет, возьмет княжон и отправится с ними на Москву. Григорий Лукьянович ее проводит, стрельцов дадим, с честью доберутся и без опасности.
Настал черед Марфы отвесить поклон царю.
— Не оставляешь ты нас заботой, великий государь, как благодарить тебя?
Иван приблизил губы к ее уху: «Сыновей мне здоровых родить, вот как». От царя пахло кровью, сладковатый, резкий запах, от которого у Марфы закружилась голова.
— Как скажешь, государь, — неслышно ответила она.
Иван шумно выдохнул.
— Сейчас страну на колени поставлю, а потом тобой займусь, — пообещал многозначительно. Они стояли совсем рядом. Вельяминова, не поднимая головы, кивнула:
«Слуги мы ваши покорные, Иван Васильевич».
— Если б все такими были, — вздохнул Иван. — Даже батюшка ваш, и тот предал доверие мое, а нету более таких, как Федор Вельяминов. — Он поднял голову, прищурившись, и вдруг сказал: «Ручница есть у кого?». На кресте Святой Софии сидел белоснежный голубь.
Марфа перекрестилась: «Хоть бы не попал».
Раздался выстрел, но голубь, даже не шелохнувшись, продолжал прижиматься к кресту.
— Ну, Матвей Федорович, сам Господь тебе знак послал, угодно ему венчание твое.
Вельяминова взяла невестку за ледяную безвольную руку. «Держись, недолго осталось».
Светлые ресницы Ефимии дрогнули, на них повисла одинокая слеза.
— Ты помни, что я говорила тебе вчера, — проговорила Марфа, чуть отстав от толпы. — Коли понесешь быстро, Матвею оно на руку, а коли сына родишь, он тогда помягче станет. И ни в чем ему не отказывай. Что бы ни захотел.
— Грех это…, — слабо возразила Ефимия, покраснев.
— Ты жить хочешь? — сурово дернула ее за руку Марфа. — Или на погост пойти, и чтобы впереди тебя гробы несли? Одно слово мужа твоего, и не останется более князей Старицких, поняла?
На свадебном пиру в палатах Судаковых, было шумно. Иван много пил и посылал чаши ближним боярам. Марфа смотрела на лицо Матвея — белое, с расширенными глазами. Он не был пьян, нет, здесь было что-то иное, что-то более страшное. Ефимия ничего не ела, и только лихорадочно рвала на коленях, под столом, чтобы никто не видел, шелковый плат.
— Васька, — крикнул Иван. — А ну иди сюда!
Князь Старицкий послушно опустился на колени перед креслом царя.
— Надо тебя тоже порадовать как-то, — задумчиво сказал Иван Васильевич. — А то сестру твою я замуж выдал, Марью вашу выдам, как в возраст войдет, а тебя, Василий Владимирович, я тоже жалую, будешь у меня теперь за столом прислуживать, и смотри, старайся, как следует.
Правнук царя Ивана Великого молча склонил голову, сдавленно застонала Ефимия.
— За что ж он так нас бесчестит?
— Скажи спасибо, что живы, — не разжимая губ, прошептала Вельяминова. — А что брат блевотину за пьяными подтирать будет, дак бесчестие не в том.
— Как оно будет-то? — безнадежно спросила Ефимия.
— Не знаю, — ответила Марфа, не сводя взгляда с брата.
— А вот батюшка твой, — царь повернулся, улыбаясь, к Федору Басманову, — Федор Алексеевич, разочаровал меня. Говорят, предатель он.
Матвей Вельяминов осклабился, глядя на побледневшее лицо младшего Басманова.
— Да государь… — начал было Федор, но Иван Васильевич остановил его. — Ты, Федька, помолчи лучше, отец твой с новгородцами снюхался, хотел под крыло короля Сигизмунда перебежать. Сейчас он нам сам все расскажет.
Ввели окольничего. Его бледное, с едва заметными шрамами от ожогов лицо, было опущено, глаза превратились в щели от синяков. Иван махнул рукой. Окольничего отпустили, поставив на колени.
— Помнишь, Алексей Данилович, как учил я? Коли хочешь, чтобы полюбили тебя, самое дорогое забрать у человека надо.
— Не предавал я тебя, государь, оговорили меня. — Басманов метнул быстрый взгляд на Матвея, тот усмехнулся. Глядя на злое, чуть подергивающееся лицо царя, окольничий вспомнил тех двоих, отца и сына. Синеглазый юноша, совсем еще мальчик, сказал тогда разбитыми губами : «Ежели ты мне, государь, нож дашь, то первый удар твой будет.
— А лучше, чтобы он своей рукой мне это дорогое отдал, да, Федя? — почти пропел Иван, обнимая младшего Басманова, и раскрыл ладонь. Матвей Вельяминов вложил в нее длинный кинжал.
Алексея Басманова передернуло.
— Не трону я сына своего, какой бы он ни был. Плоть и кровь моя он, не стану я заповедь Божью преступать.
— Феденька, ты слышал? — спросил царь.
Младший Басманов медленно, как во сне, поднял клинок.
— Не смотри, — сказала Марфа невестке. — Закрой глаза. Та только помотала головой и ухватилась за край стола.
Федор Басманов вонзил клинок отцу в горло. Хлынула кровь, быстрыми, сильными толчками.
Басманов захрипел и ухватил сына за руку. Федор брезгливо разжал пальцы окольничего и одним движением взрезал ему шею.
— Молодец, — потрепал его царь по голове и вдруг неожиданно громко крикнул. — А теперь не пора ли уже молодым почивать?
Ефимия обреченно перекрестилась.
— Ну все, — Марфа наклонилась и поцеловала ее в лоб, покрытый холодной испариной. — Ты помни, Ефимья, главное — не прекословь ему. Если вдруг…
— Что?
— Ничего, — вздохнула Марфа. — Все будет хорошо.
— Марфа Федоровна, — Ефимья стиснула маленькие, с обгрызенными ногтями руки, между колен, — а вам… вам понравилось, ну, когда…
Вельяминова вдруг вспомнила холодный весенний лес, огонь костра, и то, как отражался рассвет в его лазоревых глазах.
— Да, — ответила она и мягко закрыла дверь горницы.
Он увидел, как она спускается по крутой лестнице, и перегородил ей дорогу. В лунном свете ее лицо было точь-в-точь как лик Богородицы. Она стояла на ступеньку выше, опустив голову, и все равно не доставала ему до плеча. От нее пахло, — даже в разгар зимы, — напоенными солнцем травами.
— Дай, — сказал он грубо.
— На ложе брачном, — она отвернулась, — так, что он видел только край платка и немного бронзовых волос на виске. Кровь хлынула ему в голову.
— Силой возьму.
— Не будет благословенья Божьего тебе, — она посмотрела на него изумрудными глазами.
— И сыновей не будет тогда. Под венец меня поведи, по-честному, как государю и пристало.
От него пахло, как и тогда на площади, кровью, только свежей. Кровью зарезанного Басманова.
Марфа поморщилась.
— Дай пройти.
— С огнем играешь, Марфа.
— На то я и Вельяминова.
Он зашел вслед за ней в трапезную, и, поймав взгляд Матвея, указал головой на дверь.
— Иди-ка к невесте своей, заждалась она, — усмехнулся царь, отрываясь от губ Матвея.
Отступив на шаг, он окинул любовника с головы до ног оценивающим взглядом.
— Шексна тебе на пользу пошла. Забыл, небось, Матюша, как это, с бабой-то?
— Дак вспомнил уже. А все равно лучше тебя нет, — опустив голову, глухо проговорил Матвей.
— Милый ты мой, — Иван коротко привлек его к себе. — Не брошу я тебя никогда, разве не знаешь ты? Иди, и пущай Ефимья сыновей тебе родит. Она хоть и захудалая с виду девка, но мать ее покойница плодовитая была. Ты уж постарайся, Матюша, чтобы следующим летом я у тебя крестил.
Матвей, кивнув, уткнулся горячим лбом в царское плечо.
Ефимия с потерянным видом сидела на краю ложа. Матвей посмотрел сверху на ее мышиного цвета волосы и красный припухший от постоянных слез нос.
— Да не бойся ты так, не съем я тебя. — Тряпки свои сними, чай не в монастыре.
Она боязливо потянула вверх глухую, с длинными рукавами рубашку. Матвей усмехнулся, вспомнив Марью Воронцову. Ефимья ей, конечно, и в подметки не годилась. А все же, подумал Вельяминов, это — мое, и никто его у меня не отымет. Ни батюшка проклятый, который брал, что хотел и когда хотел, ни царь, ни Петька наглец, в аду ему гореть.
Он вспомнил блистательную, холодную красоту мачехи, что смотрела сквозь него, — будто и не видела никого, кроме отца, вспомнил высокомерную жалость в кошачьих глазах сестры.
Ефимья глядела на него, не отрываясь, закусив бледные губы.
«Потерпи», — внезапно сказал он. Девушка кивнула, едва дыша, не смея даже обнять мужа.
Они сидели с матерью в крестовой горнице, и Аграфена читала ему Евангелие. Матвей положил ей голову на колени. Он любил ее так, что ночью даже просыпался и шептал:
«Господи, сохрани матушку, как же я без нее?».
Она была всегда рядом, когда он болел, она сидела у его постели, положив прохладную руку ему на лоб, она молилась с ним на сон грядущий, она улыбалась, когда мальчик приносил ей сорванные на лугу в подмосковной цветы.
Отца Матвей боялся и ненавидел. ФедорВельяминов тогда был воеводой на Диком Поле и приезжал домой редко. Но когда приезжал, мать бросала Матвея на попечение слуг и родители запирались в опочивальне. Матвей рыдал, слыша ее вздохи, и сдавленные стоны. Он знал, что, когда отец уедет, она опять заболеет — ляжет в постель, и опять будет ее крик, ее рыдания, кровь и — если ребенок родится живым — отпевание в тяжелом чаду ладана и огоньках свечей.
А потом она умерла, и более никто его не любил.
Он коснулся губами залитого слезами лица жены. «Ну все, все, не реви». Ефимья неловко, стесняясь, прижалась губами к его щеке. У Матвея от неожиданности перехватило дыхание.
В последний раз его так целовала покойная мать, и, сейчас он, сам не ожидая от себя этого, грубовато привлек к себе Ефимью, пристроил ее голову себе на плечо.
— Спи давай, нам завтра в Псков с утра, я тебя рано разбужу.
Она шмыгнула носом и, повертевшись, затихла, а Матвей вдруг понял, что улыбается.
— Ну, несите там, — Иван махнул рукой, — чарку за здоровье молодых поднимем!
Когда стали разливать вино, царь тихо сказал Марфе:
— А для невесты моей особое питье приготовлено. Князь Старицкий, боярыня, сейчас подаст его.
Василий, пряча глаза, с поклоном поставил на стол тяжелый, изукрашенный рубинами серебряный кубок. Марфа взглянула на замутненную розовым жидкость, тошнота поднялась к горлу, но отступила, сменившись холодной яростью.
— Обещал я, что Волхов алым станет, — усмехнулся царь.
— Твое здоровье, великий государь.
Ледяная солоноватая вода ломила зубы и обжигала горло.
— Пей, пей, — шепнул Иван. — Утопил я вашу свободу в крови, Марфа, и не видать вам ее более — сколь стоит земля эта.