Матвей погладил жену по голове, и, — как всегда, — она прижалась к его руке губами.

— Поехал я, ты тут смотри, осторожной будь, Марфу слушайся, отдыхай больше, меня жди Ефимья кивнула и тяжело перевернулась, придерживая большой, неуклюжий живот.

— Когда ждать тебя?

— Да тут уж как дело пойдет, — пожал плечами Матвей. — Опосля Успения, думаю, приеду, может, и родишь уже к тому времени.

— Храни тебя Господь.

Матвей вышел, зная, что Ефимья смотрит ему вслед — ровно собака на хозяина.

— Когда ты Федосью привезешь? — спросил Матвей за трапезой, глядя на сестру. Та подняла голову от бумаг, Вельяминов ненавидел ее манеру заниматься делами за столом.

— Да уж после того, как Ефимья опростается. В тверской вотчине им с Машей хорошо — Волга рядом, тишь да благодать, дворни там достанет, Ульяну я тоже с ними отправила.

Нечего девкам вокруг бабы на сносях болтаться, Ефимье покой нужен.

Вельяминов покраснел.

— Говорила я тебе, не трожь бабу. У нее два раза уже схватки были, хочешь, чтобы она недоноска родила?

— Уезжаю я, не видишь что ли, — огрызнулся Матвей. — Дьяка Висковатого допрашивать надо, это дело долгое, до Успенья не вернусь.

— Да батюшкиного друга, значит, добрались, — недобро прищурилась Марфа.

— Когда Башкина судили, он у Басманова покойного меж пальцев проскользнул, на церковном суде ему покаяние назначили, а вот у меня не проскользнет. А вот как только батюшка тогда уцелел, не ведаю.

— Потому что умен был, Матюша, и он, и матушка моя, благослови Господь душу ее. Умен и хитер.

— Ты, как я погляжу, тоже непроста. Ой как непроста.

— Была б проста, не стала бы тебя предупреждать, по мне так хоть совсем не слезай с Ефимьи, а что дитя не выживет, то мне на руку, моя дочь единственной наследницей останется. Однако ж, как видишь, я о здравии ее пекусь непрестанно.

— С чего бы так? — прищурился Вельяминов.

— Потому что, каков бы ты ни был, ты брат мне, кровь моя, нет у меня иных сродственников.

За богатством я не гонюсь, летом на трон сяду, Федосья не обделена будет, а ты, когда сам отцом станешь, хоть как, а может образумишься. Вот только крестить я твое дитя не смогу, уж прости. Я теперь царю не крестная дочь, так что в восприемницы не зови меня, не по душе будет Ивану Васильевичу вторую опись крестильную перемарывать.

Когда за Матвеем закрылись ворота, Марфа глянула на небо — собирался дождь. Окно в горнице Ефимьи было открыто.

Невестка вышивала, откинувшись на подушки. Марфа присела рядом, взяла за исхудавшую руку.

— Ты что, хочешь ребенка скинуть?

— Упаси Боже, — перекрестилась та.

— Так что же ты брата моего до себя допускаешь? — Марфа гневно раздула ноздри. — Слава Богу, уехал он сейчас, опосля Успения только вернется, ты тогда, может, и дитя уж принесешь. Но и когда родишь — пока очистительную молитву над тобой не прочитают — ни-ни, поняла?

— Дак как отказать, — Ефимья горестно всхлипнула, — муж ведь. Да и красивый такой Матвей Федорович, а я… — она обвела рукой свой расплывшийся живот. — Как оттолкнуть его, ежели хочет он?

Марфа посмотрела на ее обгрызенные ногти, покачала головой.

— Не реви, дите не пугай. Ладно, уехал Матвей, и слава Богу, мы с тобой сейчас тут тихо родин дождемся. В мыльню нельзя тебе, я девок пригоню, руки-ноги тебе попарят и почистят.

— Да я сама, — попыталась воспротивиться Ефимья.

— Не дотянешься, с таким животом-то, дай-ка я тебя еще посмотрю, ложись на спину.

Через некоторое время Марфа наскоро распрощалась с Ефимией, стараясь, чтобы той не передалась ее озабоченность, и поспешила к себе в горницы. Заперевшись на ключ, она нашла среди материнских книг — пришлось немало побороться с Иваном, чтобы их отдали, — медицинский трактат, привезенный еще из Колывани, и углубилась в чтение.

В подвале Разбойного приказа стояла невыносимая жара. Матвей велел принести ведро колодезной воды.

— И побыстрее! А то, пока вы его притащите, мухи сонные, оно закипит уже.

Хранитель государственной печати и глава Посольского приказа думный дьяк Висковатов лежал без памяти на каменном полу. Вельяминов пошевелил его седую, окровавленную голову ногой, и удовлетворенно улыбнулся, заслышав слабый стон.

— Матвей Федорович, — озабоченно сказал палач, — не след его далее спрашивать, в боли он, ничего не ответит.

— Да что с ним канителиться! И так ясно, что он на содержании у этих новгородских сволочей был, от имени их с королем Сигизмундом сносился. Этого довольно, чтобы кожу с него живого содрать. Где вода? — Матвей зло пнул дьяка под ребра.

Втащили запотевшее ведро, и Вельяминов, сорвав с себя окровавленную рубашку, приказал: «Лей!».

— Ох, хорошо, — он потер мокрую голову руками и услышал слабый, будто шелест, голос дьяка: «Что же ты творишь, Матюша? Ведь я тебя дитем малым на руках держал».

— А помнишь, Иван Михайлович, что с моим батюшкой было? Так со всеми вами, еретиками, будет, в этом мое слово крепкое, можешь не сумлеваться. — Матвей, не оборачиваясь, протянул руку палачу. — Клещи дай. И рот ему подержи раскрытым.

— Не велели язык урезать… — робко подал голос палач.

— Да я не язык, — Матвей поморщился, услышав отчаянный, высокий крик Висковатого, и, разжав клещи, выбросил вырванный зуб.

— Ну, Иван Михайлович, еще парочку, — хищно оскалился Вельяминов. — А потом отдохнешь, обещаю.

— Что там Висковатов? — полюбопытствовал царь, глядя, как Вася Старицкий наливает Матвею вино.

— Признался. — Вельяминов сделал большой глоток и отставил кубок. После пыток ему всегда хотелось есть. Он придвинул к себе блюдо с икрой и стал жадно загребать ее ложкой.

— Не только, что Сигизмунду писал, но и что султана подговаривал взять Казань и Астрахань, а хана крымского звал через Оку перелезть и Москву опустошить.

— Вот подлая его душа! Ох, Матюша, если б Федор Васильевич себя не порешил и мачеху твою с собой не забрал, вот повисели бы они у меня на дыбе. Висковатый этот ведь тоже к батюшке твоему на еретические сборища хаживал.

Вельяминов виновато уставился в пол.

— Да ладно, будет тебе глаза прятать. Зато ты у меня слуга верный, заради тебя можно и забыть о предательстве родителя твоего. Что Ефимья? Не родила еще?

— К Успению должна, — Матвей принялся за осетра.

— Ну, зови на крестины, как и уговаривались. — Иван махнул рукой. — Васька, ты со стола-то убирай, чего отлыниваешь!

Над Кремлем повисла летняя ночь. Матвей отбросил шелковую простыню. Иван смерил его одобрительным взглядом.

— Венец у меня на свадьбе держать будешь? Как никак сестра твоя единственная.

— То честь для меня, государь. — Матвей Вельяминов медленно провел губами по царской руке. — А что с Федосьей делать? Надо бы отродье воронцовское в монастырь запереть.

— Это сестра тебе, Матюша, сказала, что дочь у нее от Воронцова? А ты и поверил?

— Марфа сказала, точно так. А от кого ж еще? — удивился Матвей.

— Да ты племянницу-то видел свою? — разулыбался Иван.

— Кажный божий день, как в тверскую вотчину ее не отправили, — скривился Матвей. — У меня девка эта поперек горла стоит, в ней нравности поболе, чем в мамаше ее.

— Слепой ты, что ли? — от души расхохотался царь. — Там Петька Воронцов и рядом не стоял.

— Как это? — вытаращился Вельяминов.

— Да ты в лицо ее вглядись, у Воронцовых отродясь татарских кровей не было, чистые они, а у твоего батюшки тем паче. Мачеха твоя, та вообще северная, предок ее князю Александру Ярославичу служил, там татар не бывало. Откуда у Федосьи вашей Петровны глаза раскосые, а?

— Вот же блядь сестрица моя, нагуляла ублюдка и на Петьку свалила.

— Покойнику все равно, — Иван усмехнулся, — с того света чай не заявится.

— Тем более надо ее в монастырь, чего ради татарву при себе держать, у царицы московской ублюдков быть не может.

Иван с жалостью посмотрел на любовника.

— Вроде умный ты мужик, а материнская порода нет-нет, да и вылезет. Ты ж сам по Аграфене-покойнице не без татарской крови, забыл? Отсюда и горячность твоя. Батюшка твой думал долго, а уж потом делал. А ты как дитя неразумное, право слово. Сестра твоя, хоть и не по нраву тебе это, зело умнее тебя. Все она мне про дитя свое рассказала, еще давно. Да у родителя твоего и не могла иная дочь народиться, даром что он, что жена его, ох, и умны были!

— Еретичка! — прошипел Матвей.

— Опять ты за свое, — поскучнел Иван. — Ну еретичка, и костер заслужила, но ты подумай головой-то, коль столько лет на людях ты — один, а на самом деле — иной, это какой ум нужен, какое терпение, осторожность какая! Вот и получилась Марфа ваша. А с кем и когда она спуталась, то дело прошлое и нынче вовсе пустое. Зато сейчас у меня падчерица инородских кровей будет, я ею, как в возраст войдет, так поторгую, пол-Сибири моей станет без жертв людских. Понял?

— Дак ублюдок она, — угрюмо талдычил Матвей, — не венчалась же Марфа с отцом Федосьиным, кто бы он ни был.

— Эх, милый ты мой, мне митрополит московский выдаст бумагу, что Марфа с инородцем своим в Успенском соборе повенчалась. И что крещен он был. Любую бумагу выправит.

Потому как, Матюша, за-ради Сибири я на все готов, а Бог меня простит, ибо тут на кону мощь земли российской. Ежели можно Сибирь за девку купить, а она не просто девка, а падчерица государева, то надо это делать и не сумлеваться, — твердо закончил царь и притянул к себе Матвея.

— Ты как разволнуешься, еще красивше становишься. — Иван запустил пальцы в золотистый шелк волос.

— Почивать пора, — Марфа, зевнув, перекрестила рот. — Ты как? Не болит ничего?

— Да нет вроде, — Ефимья сосредоточенно помолчала, будто прислушиваясь. — Только вот дитя сегодня тихое, не ворочается.

— Дай гляну, — Марфа ночевала вместе с невесткой, чтобы в любой момент оказаться рядом. Она положила руки на живот, изуродованный багровыми растяжками. — Головка внизу уже, тебе сейчас лежать надо, в нужной чулан только ходи, и все. Утром велю, чтобы еду тебе сюда приносили.

— Марфа Федоровна, — глаза Ефимьи наполнились слезами, — а вам не тяжко рожать было?

Они с матерью Тайбохтоя рыбачили. Весна уже пришла, но холод никак не отступал, морозы стояли такие, что перехватывало дух. Марфа почувствовала схватки, когда забрасывала обледенелую рыбу в нарты.

— Нечего, — сказала старуха. — Только начали, потерпишь.

Она терпела, расхаживая по снегу вокруг лунок, пристально следя, не дернется ли удочка, вытаскивая саженных рыбин на лед. Только когда солнце стало заходить, свекровь сказала: «Я на нарты сяду, а ты рядом иди, если рыба какая упадет, подбирай.

Она шла, молча, три версты до стойбища, то и дело наклоняясь за упавшей рыбой.

Потом распрягла оленей, выпотрошила улов и развесила его сушиться на ледяном, пронизывающем ветру. Вернувшись в чум, где мать Тайбохтоя и шаманка негромко переговаривались, сидя у очага, Марфа села на корточки и за две потуги родила Федосью.

— Девка, — разочарованно сказала старуха. — Ну да ладно, ты хорошо рожаешь, следующим летом сына принесешь.

Марфа подождала, пока шаманка перережет пуповину, завернула дочь в оленью шкуру и дала ей грудь.

— Не тяжело, и ты не бойся.

Ему снилась жена. Странное дело, днем он и не думал о Ефимье, а ночью, если он был вдали от нее, как сейчас, ему хотелось ощутить ее рядом. Он привык к теплому телу в постели, покорному, благодарному просто за то, что его, как собаку, погладят по голове.

Она целовала ему руку и — он знал — молилась за него.

Она ни о чем не спрашивала, ни о смерти братьев, ни про его царскую службу, она вообще была молчуньей, будто и не человек, а зверушка какая-то. Он даже не знал, чем она занимается во время его отлучек, ему было довольно того, что, когда он возвращался, она, встав на колени, снимала с него сапоги, подавала на стол, и убирала за ним.

Ему нравилось есть из ее рук, нравилось брать ее на ложе. Она всегда была так рада ему, так неумело ласкалась, что Матвей, знавший все и даже сверх того, что положено знать мужчине, старался беречь ее. Ему хватало и ее слабой улыбки, тихих поцелуев, и того, как она смотрела на него, будто они одни на всем белом свете.

Он проснулся, и, зевнув, просто полежал, смотря в высокое московское небо. Потом велел нести одеваться и поехал к Москве-реке — казнили всегда у Троицкой церкви. Еще со времени первой своей казни, когда рвали ноздри тетке его, Прасковье Воронцовой, он уяснил для себя, что в такие дни с утра лучше не есть, зато опосля всегда велел подавать обильный обед.

Дьяк, стоя спиной к Троицкой церкви, надсаживась, зачитывал грамоту о преступлениях Висковатого. Тут был и король Сигизмунд, и тайные письма султану, и сношения с ханом крымским. Когда грамоту свернули, толпа зашевелилась, загомонила: «На кол его!».

— То наглая клевета, — начал было тихим, измученным голосом Висковатов, но Матвей, уловив взгляд царя, махнул рукой. Завизжал веревочный блок, и Висковатого, сбив с ног, привязали к крюку. Закрутили рычаг, тело дьяка задергалось вниз головой. Матвей сощурился от яркого, августовского солнца, и, кинув слуге поводья, взошел на помост.

— Пей, — Марфа поднесла ложку к запекшимся губам.

— Горько, — сморщилась Ефимья. — Что это?

— От боли. — Марфа Вельяминова провела рукой между разведенными ногами. На пальцы ей потекла теплая, розоватая жидкость. — Сейчас быстрей пойдет, — пробормотала она.

У роженицы расширились зрачки, дыхание сделалось совсем прерывистым.

— А ежели помру я? — всхлипнула она и вцепилась в руку золовки.

— Рот раскрой, — велела Марфа, и быстро, одним движением, засунув между зубов Ефимии тряпку, завязала ее концы на голове. Теперь та могла только еле слышно мычать.

Вельяминова придвинула к постели лавку, зажгла еще свечей. Тщательно вымыла руки, намазала их маслом до локтя.

Малюта выбрал из поднесенных палачом ножей кривой и короткий, и, оттянув ухо Висковатого, полоснул по нему лезвием. Треск разрезаемой плоти утонул в вопле несчастного. Толпа бесновалась. Пальцы на руках и ногах отрезали клещами — с ножом, даже тяжелым, как объяснил пыточных дел мастер, было бы слишком много хлопот. «Тем более на весу он будет, без опоры. А с клещами просто — раз, и все».

Висковатов уже не кричал, ему вырвали язык, лишь мычал сквозь хлещущую изо рта кровь.

Матвей задумчиво посмотрел на разложенные перед ним инструменты и выбрал небольшой бурав. Он делал это впервые, и на правом глазу чуть не ошибся, еще бы немного, и острие бурава, пробив глазницу, вошло бы в голову дьяку, прекратив его страдания, но царь держать Висковатого в живых как можно дольше. Матвей отер рукавом пот со лба, и медленно потянул бурав на себя.

Марфа прокалила нож в пламени свечи и сделала надрез. Снадобье, что она дала роженице, подействовало, Ефимья лежала без чувств, только закатившиеся белки влажно поблескивали из-под век. Вельяминова одной рукой чуть нажала ей на живот, другой приготовилась принять то, что носила в чреве жена ее брата.

Оно было в размер человеческого младенца — и живое. Оно вдохнуло воздух и слабо закричало. Марфа, перекрестившись, взяла пеленку.

Новорожденное существо жило все то время, пока Марфа, отложив его — обмытого и запеленутого, — занималась Ефимьей. Закончив, она обернулась, молясь про себя, чтобы бог взял то, что дал, но нет, раздался высокий, мяукающий звук.

Светлые ресницы дрогнули.

— Марфа, что с дитем? Больно мне.

— Ш-ш-ш, тебе шевелиться нельзя, я отвару принесу, выпьешь и поспишь.

— Дай дитя мне, дай, сама ж говорила, как родила, сразу надо к груди приложить.

— Ефимья, — начала было Марфа, но та прервала ее: «Я — мать, дай мне дитя мое!».

Ефимья приложила его к груди. Марфа нерешительно сказала: «Ты потом вторую грудь дай…». Роженица подняла на нее остановившиеся глаза, кивнула.

— Сейчас у тебя молока нет, однако им … ему… все равно полезно. На третий день придет.

Если… — Марфа осеклась. — Никто не знает. И не надо, чтобы знал.

— Матвей должен, — сказала Ефимья, не отводя глаз от того, что было у нее в руках. — Прислуге скажи, чтоб не тревожили меня. И гонца на Москву пошли.

Марфа села рядом с ней, стараясь не смотреть в ту сторону.

— Может, не надо? Скажем, что умер.

— Вот когда умрет, дай ему, Господи, жизнь долгую и безгрешную, тогда и скажем. А пока вот мое дитя, в венчаном браке рожденное, и отец его должен увидеть.

Марфа не решилась прекословить.

— Надейся на Господа, Ефимия, мужайся, и да укрепляется сердце твое.

— Аминь.

Когда от дьяка остался лишь окровавленный скелет, толпа начала расходиться. Палач полил Матвею на руки, кровь никак не желала вымываться из-под ногтей. Потом почищу, мельком подумалВельяминов и вскочил на подведенного жеребца.

— Молодцы вы сегодня были, — Иван Васильевич потрепал Матвея по плечу. — Всё, как надо, с оттяжечкой, и чтобы ужас всех держал. Ничего, Новгород мы раздавили, сейчас Москву очистим от скверны, и легче дышать станет. Поехали, поедим. — Царь потянулся так, что затрещал кафтан на могучих плечах, — хоть и пост, но щи с утра были пальчики оближешь, а сейчас настоялись, так и лучше еще. И пирогов напекли нам с капустой.

Матвей приехал глубокой ночью.

— Не рано ли родила-то?

— Рановато, но родила, — ответила Марфа, держа свечу. — У тебя кровь под ногтями.

Матвей только отмахнулся.

— Висковатого казнили, вымыть не успел. Мальчик? Наследник?

— Мальчик. Пойдем посмотришь.

Она сняла пеленку с колыбели и поднесла к ней свечу. Матвей бросил один взгляд и согнулся пополам. Если Марфа не успела его оттолкнуть, его бы вырвало прямо туда.

— Сам подтирай, — сказала Вельяминова, глядя на то, как согнулся в углу брат. — Никто не знает, кроме нас.

— Марфа, — он упал на колени. — Молю тебя…

— Даже не думай, — отрезала сестра. — Я созданье Божье своей рукой не убью, Ефимья его уже к груди прикладывала, ест оно, и спит, как дитю положено.

— То отродье диавола, не мое, это ты мою жену околдовала, ведьма, чтобы сына меня лишить!

— Ты, Матюша, если б не вывернуло тебя сразу, увидел бы, что это сын все же, — вздохнула Марфа. — И упреждала я тебя, что не верю в ворожбу, и тебе не советую. То воля Божья, что у тебя такое родилось, теперь думайте с Ефимьей — что с ним… с ними, — она поправилась, — делать.

— Да что тут делать! — Матвей зажмурился от отвращения, на ощупь достал из колыбели детей. Те проснулись, и заплакали — в два голоса.

— Не смей! — Ефимья в одной рубашке стояла на пороге. — Дай мне их, Матвей!

— Сатанинское семя в тебе было! — прошипел Вельяминов, пинком открыв дверь на двор.

Марфа попыталась удержать жену брата, но та, с невесть откуда взявшейся силой, оттолкнула ее и выбежала вслед за мужем.

На псарне было тихо. Матвей свистом подозвал меделянских кобелей — огромных, злобных.

Те стали медленно подниматься, обнюхивая то, что положил перед ними хозяин.

Ефимья, оттолкнув мужа, бросилась к детям, закрывая их от собак. Самый крупный пес, учуяв запах крови, коротко зарычал, и, обнажив клыки, вонзил ей в шею. Раздался слабый отчаянный вскрик, и вслед за ним хруст позвонков.

Собаки внезапно стали отходить, огрызаясь, и Матвей, вцепившись заледенелыми пальцами в калитку, вспомнил житие святой великомученицы Евфимии Всехвальной:

На неё были выпущены звери— львы и медведи, но они, приблизившись к ней, лизали ей ноги. Одна только медведица нанесла ей небольшую рану, из которой потекла кровь; в это время послышался голос с неба, призывавший её в горние обители, и тотчас она предала дух свой Господу, ради Коего со всею преданностью пострадала. [32]Митрополит Димитрий Ростовский. Жития святых.

Из-под тела жены донесся слабый мяукающий плач. Матвей нащупал то, что издавало эти звуки. Когда он задушил первого, второй умер сам, почти сразу, остановив взгляд темно-ореховых глаз на отце и убийце своем. За спиной раздался голос Марфы: «Предаст же брат брата на смерть, и отец чадо: и восстанут чада на родители и убьют их». Она перекрестилась. «Пошли, Господи, им вечный покой в обители Твоей и венцы праведности даруй им».

Матвей уронил голову на трупы и заплакал.