— Милая, любимая моя Машенька! С Божией помощью встали мы вчера на плимутском рейде. Обратный путь, был хоша и быстрым, да тряским — потрепало «Изабеллу» изрядно.

Поэтому я тут пробуду пару деньков, распоряжусь ремонтом, да и в Лондон — к тебе в объятья.

Оставлял я тебя, когда ничего еще и заметно не было, а сейчас, — посчитал я, — ты уж на сносях меня встретишь. Поэтому ты больше спи да гуляй, и не волнуйся за меня — я уже на английской земле, и скоро тебя увижу.

Постараюсь я все же в этом году добиться не короткого отпуска, а подольше — хотелось бы вместе с тобой хоть немножко наше дитя попестовать. До свидания, милая Маша, остаюсь вечно любящий тебя Степан.

Маша Воронцова, держась за поясницу, с трудом поднялась с кресла и вперевалку, уткой, пошла на кухню. Мистрис Доусон пекла булочки.

— Его милость приезжает, — торжествующе сказала Маша, помахивая письмом. «Изабелла» вчера в Плимут пришла».

— Ну, слава Богу, — вздохнула кухарка. «Довольна, наверное? — по старой памяти женщина называла леди Мэри на «ты».

— Не сказать как, — Маша утащила свежую булочку. «Я уж думала, придется мне одной рожать, — Маша опустилась на скамью и опять потерла поясницу. «Болит и болит, да и ноги тоже ныть стали».

— Ты потерпи, на сносях — оно всегда так, кажется, что все тело разламывает. А потом, как дитя родится, — так и забудешь, что у тебя болело, — мистрис Доусон подвинула Маше банку с домашним джемом из малины. «Намажь, что всухомятку-то жуешь».

— И так, вон, разнесло меня, что и не узнать, — грустно сказала Маша.

— Да ты, как родишь, сразу все скинешь — пожала плечами мистрис Доусон. «Давай, намазывай, ребенку это полезно».

После завтрака Маша остановилась у окна в кабинете, глядя на желтые листья, падающие на черепичные крыши Сити.

Дома в это время уже был снег — он лежал на вершинах гор, окружавших деревню, круглый год. Блеяли в загоне овцы, мать, наклонившись, размешивала в большом деревянном чане густое молоко. Круглые головки сыра лежали бледно-желтыми колесами на полках сарая — он был соленый, слоистый, и не было его вкуснее, запеченного в румяное, пышное тело пирога.

Пронзительно синее небо висело над головой, и казалось — кроме него и высоких, из серого векового камня, башен деревни, и нет ничего на свете.

Еще зимой начинали готовить землю к пахоте — старики верили, что здесь, высоко в горах, в вечном холоде, ее надо хорошенько обогреть, чтобы урожай был обильным. Мать посылала детей в лес, — собирать ветви деревьев. Первая связка называлась в честь ее небесной покровительницы — святой Мариам, и девочка всегда старалась набрать туда особенно много веток. Каждая семья приносила связки на церковный двор, и потом их с молитвами поджигали — считалось, что так земля согреется, и даст плоды.

Мариам и сама пахала, — она была старшей, а в их краях женщины искони работали наравне с мужчинами. Она вспомнила, как холодила еще не прогревшаяся земля голые ступни, как чирикали воробьи, вьющиеся у головы вола, как заливало все вокруг весеннее, яркое солнце.

Леди Мэри посмотрела на свои ноги — обутые в простые, без каблуков туфли, и тихонько вздохнула. Положив руку на свой живот, она вдруг спросила: «Ты кто? Мальчик или девочка?». Под рукой чуть задвигалось — будто ребенок ворочался из стороны в сторону.

У себя в спальне, присев на кровать, она разложила вокруг приданое для младенца, и вспомнила, как в последнюю ночь перед отъездом Степана в Плимут, она, разметавшись у него на груди, сказала: «Как же мне страшно!»

— Из-за него? — муж нежно погладил ее по животу. «Все будет хорошо, Машенька, не бойся».

— Нет, — она встряхнула головой, рассыпав шелковистые, вороные волосы по белоснежной простыне. «Я все время боюсь за тебя, Степа. Боюсь, что ты не вернешься».

— Могу и не вернуться, на то воля Божья — он помолчал. «Однако же я мужчина, и делаю то, что должно мне — а уж если погибнуть мне суждено, так буду теперь я спокоен — зная, что ты наше дитя носишь, — он потянулся обнять Машу, и, как всегда в его руках, она почувствовала, что нет у нее другой опоры, и защиты, кроме мужа.

Маша прижалась к щеке крохотную рубашку и вдохнула свежий запах чистой ткани.

Прислуга постучала в дверь — приехала акушерка.

— Поясница болит, — пожаловалась ей Маша, ложась на кровать.

Молодая женщина ловко ощупала Машин живот и вздохнула:

— Да как не болеть ей, тебе уже и рожать совсем скоро, головка опустилась.

— А когда? — Маша побледнела.

— Ну, — акушерка замялась, — тут уже как Бог даст. Дня два-три, думаю, еще походишь, а потом и схватки начнутся. Но ты не пугайся, если что — сразу посылай за мной, хоть днем, хоть ночью.

— Миссис Стэнли, — Маша прикусила губу, — а если муж мой не успеет в Лондон вернуться до родов?

— Ну, значит, когда приедет, так ты ему дитя и покажешь, — рассмеялась женщина.

— Хотелось, чтобы со мной муж был, — девушка медленно встала, опираясь на руку акушерки, и поморщилась. «Будто кости у меня расходятся, так все болит».

— Потерпи, — ласково обняла ее миссис Стэнли. «Ты ж знала, что за моряка замуж выходишь — не всегда у них, получается, дома-то быть вовремя».

Маша только вздохнула и утерла глаза.

— Прогуляться бы, вон на улице деревья, какие красивые, — она с трудом подошла к окну.

— Даже и не думай, — отрезала миссис Стэнли. «А если поскользнешься, или в карете растрясет? Ты ж в первый раз рожаешь, тебе беречься надо сейчас, еще, не дай Бог, схватки раньше времени начнутся. Так что вон — гуляй по дому, девочка».

Маша грустно улыбнулась акушерке, а та, глядя на нее, как всегда, подумала: «И как только рожать будет, дитя же совсем еще, хоть и двадцать лет уже исполнилось, а выглядит — на четырнадцать».

Проводив акушерку, Маша села за книгу — она читала сейчас «L ’Heptaméron des Nouvelles de tris il ustre et très excel ente Princesse Marguerite de Valois», пера сестры покойного короля Франции.

Степан, уезжая, закрыл библиотеку на ключ, мягко сказав ей: «Те книги, кои читать тебе можно — я велел в комнаты твои перенести. Остальное, что там — оно не для женщин».

— Степа, — робко сказала Маша, — но ведь раньше…

— Что было раньше, того не будет более, — коротко ответил ей муж. «Помнишь же, что апостол Павел сказал: «Учить жене не позволяю».

— Я же не учить, — покраснела Маша, — я почитать просто.

— Иди сюда, — Степан потянул ее к себе и посадил на колени, вдыхая запах цветов.

«Машенька, — сказал он, — я не против того, чтобы ты читала. Просто я тебя старше, умнее, я — глава семьи, и я решаю — что в ней происходит. Ты же потом будешь воспитывать наших детей, и я должен быть уверен, что ты делаешь это правильно. Понятно?»

— Хорошо, Степа, — кивнула она, сдерживая слезы, вспоминая те книги, которые от нее теперь были спрятаны — навсегда.

— Ну и молодец, — муж поцеловал ее. «Видишь же — не было у нас детей, а теперь ты понесла, — он нежно положил руки на ее плоский живот. «Значит, Богу такая жизнь угодна».

Маша, было, хотела что-то сказать, но прикусила язык.

«Гептамерон», который она читала у себя в спальне, так и остался незамеченным, в комоде, среди ее рубашек и чулок.

Девушка открыла книгу на истории о парижском дворянине, который притворился больным, дабы не изменить жене.

— Мне кажется, — читала Маша, — что не такая уж это большая заслуга для мужчины — бояться нарушить целомудрие из любви к жене; есть ведь немало причин, которые и без этого заставляют его хранить ей верность. Прежде всего, это велит ему Господь, этого требует данная им клятва, да и природа его бывает удовлетворена, и поэтому ни соблазн, ни желания уже не имеют над нею власти.

Она опустила книгу на колени и задумалась. Со времени их венчания прошло уже четыре года, и за это время Степан едва ли шесть месяцев провел дома.

Маша вспомнила, как провожала его в море ровно через месяц после свадьбы — в Плимут он ее не пустил, сказав ласково, но твердо: «Не место там женам-то, ты пойми. В море нельзя о женщинах думать — а ежели ты туда приедешь, так и всем другим придется разрешать».

— И ты не будешь обо мне вспоминать все это время? — наивно спросила она тогда.

— Я, Маша, если уж я в море, — вздохнул ее муж, — так только им и занят. Потому я и жив до сих пор.

Они простились на пороге усадьбы — была оттепель, шел мелкий, надоедливый дождь, все вокруг было покрыто влагой — и Маша не могла понять, что за капли у нее на лице — только потом, когда его конь исчез за поворотом, она поняла, что это были слезы.

Степан вернулся через пять месяцев — она спала, раскинувшись наискосок на их супружеской кровати, когда на рассвете кто-то зажег рядом свечу.

— Что такое? — потерла она глаза и вдруг ахнула: «Степа!»

— Я всю ночь в седле был, — измученно сказал ее муж. «Иди сюда».

Как и тогда, в брачную ночь, сейчас ей тоже было больно — очень больно, — но она не смела, остановить мужа, твердо приказав себе терпеть столько, сколько он от нее потребует.

Терпеть пришлось долго, — она потеряла счет времени, — а потом он сразу заснул, положив голову ей на плечо. Маша, гладя его темные, уже с чуть заметной проседью волосы, плакала — тихо, беззвучно, чтобы не разбудить Степана.

И тогда, и потом, приходя из плавания, дома, муж не отпускал ее от себя ни на мгновение — даже днем, даже при слугах, он держал ее за руку, будто боялся, что жена исчезнет.

— Тяжело было в море? — спросила она следующей ночью, когда Степан лежал ничком рядом с ней, уткнувшись лицом в ее распущенные, душистые локоны.

Он поднял голову и медленно привлек ее к себе. «Не так тяжело, как с тобой расставаться, Машенька».

— Когда? — она захолодела.

— Через месяц уже, — Степа стал целовать ее, — тихо, нежно, и Маша, как всегда, горько подумав, что одними поцелуями дело не ограничится — приготовилась к боли.

Однако же она была жена, и это был ее долг.

Он вдруг остановился и спросил, глядя на нее: «Машенька, ты что?»

— Мне больно, — сказала она, пряча от него глаза, краснея.

— Ну, потерпи, милая, — поцеловал он ее.

И действительно, — боль скоро ушла, но другие чувства, — те, про которые она слышала краем уха, — так и не приходили.

Она привыкла, ей было хорошо с мужем, и она не могла подумать ни о ком другом, но вот Степан, — как ей казалось, — все равно сравнивал ее с той, о ком они никогда не говорили, с его первой любовью.

— Степа, — сказала она, в последнюю ночь перед его отъездом, опустив глаза, — тебе ведь мало было этих дней, что мы вместе…

Муж чуть улыбнулся — краем губ. «Такая уж доля у меня, Машенька — сам я себе ее выбрал.

Да и привык я уже — все ж с осьмнадцати лет я на кораблях».

— И тебе никогда не хочется…, ну… — она замялась и покраснела.

— Хочется, — спокойно ответил Степан. «Однако ж мне честь моя дороже — что за мужчина я, если тебя, жену мою, Богом мне данную, буду обманывать? Иисус заповедовал нам хранить верность друг другу, до самой смерти. А тут получается, что я преступлю его учение? Нет, — покачал он головой, — не быть этому».

— А я, — грустно сказала Маша, — я все время думаю — что я могу тебе дать? Ведь совсем немного.

— Ты мне дом подарила, — сказал ей серьезно Степан. «Ранее — куда мне идти было, как я на берег сходил? А теперь я знаю, что ты меня ждешь, а если еще и дети у нас народятся — так не будет у меня большего счастья».

Вспомнив его слова, Маша смахнула с глаз слезы и подумала: «Только бы дитя здоровое принести, схожу, что ли, в церковь, помолюсь, тут же рядом совсем, что может случиться?».

Она до сих пор иногда ходила к святой Елене — по старой привычке, да и Джон Фокс, когда она приехала к нему спросить — что делать теперь, когда муж ушел в море, и она не сможет сама посещать воскресные проповеди, — мягко сказал ей:

— Ты, Мэри, помни — Бог, он всегда рядом с человеком. Читай Евангелие, читай Псалмы, — он тебя услышит. А если и сходишь в церковь — тоже ничего страшного, там тоже можно помолиться, — он вдруг улыбнулся.

Степан, пригнувшись, перешагнул порог таверны и сразу увидел тех, кто был ему нужен.

— Эля? — спросил его старый знакомец — невидный, маленького роста, с серым, будто припорошенным пылью лицом, и тусклыми глазами. Второй — светловолосый, голубоглазый, с небольшой, аккуратной бородкой, поднял в знак приветствия кружку.

— Давно не виделись, — капитан выпил. «Смотрю я, пока «Изабелла» на том конце океана испанское золото в трюмы набирала, вы здесь тех же самых испанцев чуть было не упустили. Если б не кузен твой, Фрэнсис — он чуть поклонился в сторону Фрэнсиса Дрейка, — адмирал Хокинс, что в доверие к их послу втерся, заговорщики могли бы и к ее королевскому величеству подобраться».

— Да вот об этом и хотел я поговорить, — медленно сказал Джон. «Мы потом обсудим дела наши касательно Света Нового, а пока меня, как вы понимаете, больше Свет Старый интересует. Тот человек, о котором говорили мы вчера, сэр Стивен, — придется ему вернуться в Италию».

— Хорошо, — Степан помолчал. «К Ридольфи он так подберется, что тот и не почует».

— Потому что Роберто этот ди Ридольфи — он же в сердце заговора был, — сказал глава английской разведки. «И он, а вместе с ним и все католики, не успокоятся, пока не посадят Марию Стюарт на трон английский».

— Не бывать этому, — спокойно сказал Воронцов. Фрэнсис Дрейк кивнул.

— Вы капитаны, — разведчик вздохнул, — вы нам золото приносите, а видите, как получается — битвы-то не только на морях идут, но и на суше, и тут тяжелей бывает, поверьте мне. С оружием же, как я помню, хорошо у человека этого?»

— Хорошо, — ответил Степан. «И в доверие он втереться сумеет».

— Вот это самое главное, — мужчины закурили. «Оружие — это на всякий случай, Ридольфи этого убивать не надо пока, нам от него сведения об их намерениях важнее получить. Где сейчас знакомец-то наш?»

— В Париже, на пути домой, — сказал Воронцов.

— Ну, пусть, как приедет, так со мной встретится, — попросил разведчик. «Куда идти ему, он знает».

Степан кивнул.

— Хорошо, — Джон заказал еще пива. «Теперь давайте планы наши на следующую весну обсудим. Фрэнсис?»

Маша тяжело поднялась с колен и перекрестилась. Потолок церкви святой Елены уходил ввысь, белый, ровно снег. Она посмотрела на темное распятие на стене и шепнула: «Иисус, помоги мне, ты ж знаешь — я муки не боюсь, только пусть с дитем нашим все хорошо будет.

И мужа моего сохрани — куда ж я без него?».

Она с усилием приоткрыла дверь церкви и застыла, любуясь ярким, неожиданно теплым осенним полуднем. Тучи ушли, над Сити простиралось голубое, ясное небо, щебетали воробьи на церковной ограде, и вокруг лежал ковер осенних листьев.

Она сделала шаг вниз, по каменным ступенькам, и, поскользнувшись, упала.

— В общем, вот так, — закончил Фрэнсис Дрейк. «Я на двух кораблях — «Паше», и «Лебеде», — подойду к Номбре де Диос. Они оба маленькие, в случае погони, мне будет легко сбежать, а Стивен на «Изабелле» будет крейсировать в открытом море и меня ждать. Перегрузим добычу на его корабль, и будем таковы».

— Сэр Стивен, а что агенты сообщают — сколько золота и серебра привезут к тому времени в порт испанцы? — спросил глава разведки.

— Достаточно, чтобы весь Плимут вымостить, коли нужда такая настанет, — усмехнулся Степан. «Караваны из Перу гонят постоянно — то, что мы забираем у испанцев в морских сражениях, — это лишь малая толика богатства, которое лежит в их складах на Панамском перешейке.

— Только вот что, Фрэнсис, — он повернулся к Дрейку, — чтобы я не видел такого позора, как вы с Хокинсом устроили в Сан-Хуан-де-Улуа. Я и ему это тогда сказал, и тебе сейчас говорю — рассчитывайте свои силы, не бросайтесь в сражение очертя голову. Хуже нет бесчестия, чем своих людей на милость испанцев оставить.

— А «Изабелла», если что, сможет подойти к Номбре де Диос? — поинтересовался Джон.

«Поддержать корабли Фрэнсиса».

— Подойти-то сможет, — вздохнул Степан, — и, если я свои пушки расчехлю, то от города камня на камне не останется. Другое дело, что тогда некому будет в бой вступать с военными галеонами испанцев, если они вдруг появятся».

— Можно сделать так, — Дрейк выбил табак из трубки, и потянулся за новой порцией. «Если бы рядом с «Изабеллой» был бы еще один, примерно равный ей по силе корабль, то мы могли бы не беспокоиться за исход рейда».

— А что Гийом? — разведчик взглянул на Степана.

— В тюрьме, — мрачно ответил тот. «Что-то не похоже, будто король французский его освобождать собирался».

— Надо бы, чтобы агент наш, сэр Стивен, раз он сейчас в Париже, встретился с адмиралом Колиньи — король, говорят, только его и слушает, он бы мог за Гийома слово замолвить, — разведчик испытующе посмотрел на Воронцова.

— А, может, сам в Париж съездишь, пока «Изабелла» на ремонте? Ты же с адмиралом знаком, тем более вы оба у нас католиков недолюбливаете, как и Гийом.

— Да дайте мне хоть дитя свое будущее на руки взять! — рассмеялся Степан. «Человек тот, что в Париже сейчас — ты знаешь, доверять ему можно полностью, так что пусть он с Колиньи поговорит, а письмо адмиралу я отправлю — не помешает».

— Да, если б Гийом к весне в Новом Свете оказался, вместе с кораблем своим — атаковать Номбре де Диос нам было бы значительно легче, — сказал Фрэнсис Дрейк.

Джон поднялся.

— Значит, тогда жду нашего знакомца с донесением о встрече с адмиралом, — сказал он Степану. Тот кивнул.

Разведчик внезапно хмыкнул. «Танжер, да. Сколько времени прошло-то…, - и ушел, тихо, скользнув в дым, как уходил всегда — ровно и не было его за столом.

— О чем это он? — удивился Дрейк.

— Да так, — пожал плечами Степан и велел принести еще, выпить, — мы ж давно друг друга знаем.

Маша оглянулась — на церковном дворе никого не было, и, медленно, с усилием попыталась подняться. Болела поясница, болело ушибленное колено, хотелось сесть обратно на землю и долго, навзрыд, плакать.

— Ремонт, — злобно подумала Маша. «Будто, кроме его корабля, на свете ничего другого и нет, — но тут, же устыдилась, покраснела, и заковыляла к дому.

Мистрис Доусон, увидев ее, сразу же погнала служанок готовить постель.

— И нечего, — ворчливо сказала кухарка, растирая спину девушки, — нечего шляться-то. Скажи спасибо, что воды у тебя не отошли прямо там. Сказала же тебе миссис Стэнли — из дома не ногой. Принести тебе, поесть чего?

— Да нет, — вздохнула Маша. «Не голодная я. Книжку возьму, и вышивание у меня есть незаконченное».

— Вот и лежи, — кухарка взбила ей подушки. «Лежи, вышивай, читай, жди его милость — может, он до родов успеет еще приехать».

Маша вдруг зевнула и сказала: «А, может, и посплю. После родов-то вряд ли удастся».

Кухарка рассмеялась: «Ну, это точно!»

— Стивен, — Фрэнсис Дрейк отхлебнул из кружки, — так что ты скажешь насчет вложения денег в торговлю с Западной Африкой? Кузен мой, адмирал Хокинс, что ей занимается, очень сильно нажился в последнее время.

— Ты, Фрэнсис, называй вещи своими именами, — усмехнулся Степан, — работорговля это. В Африку везут бусы, порох, оружие, безделушки всякие, там загружаются рабами, — и на Карибы. А из Нового Света обратно в Европу гонят сахар и ром. Выгодно, конечно, на один корабль, что из Гвинейского залива на запад идет, почти полтысячи африканцев грузят.

Только вот не по мне это, извини.

— Почему? — Фрэнсис внимательно посмотрел на старшего капитана.

— Ты ж сам Библию читал, — сказал серьезно Степан, — где в оной написано, что один человек может другого порабощать? Наоборот — «и провозгласите свободу по всей земле», — вот что Писание говорит. Слышал же ты, что с одним лондонским купцом случилось?

— Нет, — пожал плечами Дрейк.

Степан устроился удобнее. «Энтони Дженкинсон, глава Московской компании мне рассказывал. Поехали они в Россию года четыре назад, восстанавливать торговые привилегии, что царь Иван у них отнял. А в России, — помнишь, я говорил тебе, — холопы есть, рабы. У моего отца покойного тоже были, — вдруг хмыкнул Степан.

— Ну? — наклонился к нему через стол Дрейк.

— Так купец этот, английский, мальчишку на Москве купил, привез в Лондон, а тут избил за какую-то провинность. Мальчишка пожаловался, торговца судили, и крепостного этого — освободили. Судья сказал, что, мол, в Англии слишком чистый воздух, чтобы рабы могли им дышать. Понятно? — Степан рассмеялся и откинулся к стене.

— Так то, в Англии, а то на Карибах, — протянул Дрейк.

— А Господь что, разве не над всем миром владыка? — прищурился Степан. «Сказано же, Фрэнсис, «по образу и подобию создал он их». Как же можно за деньги подобие Всевышнего купить? Нет, и не предлагай мне это больше — не буду я руки свои марать».

— И как ты, такой верующий, испанские корабли расстреливаешь? — спросил его Дрейк.

«Видел же я тебя в бою, Стивен, — нет в тебе жалости».

— То на войне, Фрэнсис, — улыбнулся Степан. «Война — это работа моя, и сколь я жив, буду заниматься ей. На торговле живым товаром пусть кто другой наживается, вон, кузен твой хотя бы.

— А что я верю — так я еще юношей, неполных восемнадцати лет, на Москве услышал: «Мы Христовых рабов у себя рабами держим, а Христос всех братией называет». Вот с тех пор и помню это, и буду помнить, до смерти своей.

Прежде чем отвести «Жемчужину», в ее последнем рейсе, в Плимут, Степан, следуя письму, что ему передали, завернул сюда.

Низкий, заболоченный берег Гвинеи лежал в предрассветной дымке на востоке. Здесь, на острове, было тихо, только волны шуршали о белый, мелкий песок. Степан сидел, глядя на еще ночное небо, с медленно гаснущими на нем звездами.

Ашанти, — она была высокая, стройная, с намотанным на короткие, курчавые волосы цветным тюрбаном, неслышно подошла сзади. Ее черные, огромные глаза были наполнены слезами, и такие же дорожки слез были видны на лице — цвета самого драгоценного эбенового дерева.

— Он очнулся, — сказала девушка. «Зовет вас». Она вдруг разрыдалась, и Степан, поднявшись, чуть обнял ее. «Пойдем».

Маккей лежал в углу хижины, у открытой двери, откуда было видно такое близкое море.

— А, Стивен, — он попытался улыбнуться. «Видишь, Бог милостив — хоть успею попрощаться с вами напоследок». Ашанти опустилась на земляной пол и прижалась губами к руке капитана.

— Ну что ты, девочка, — Джеймс погладил ее по голове. «Ну не плачь так, родная моя. Стивен?

— он поднял на Воронцова глаза — одна боль оставалась на лице умирающего.

— Да, Джеймс? — Степан наклонился к нему.

— Возьми…, - Маккей протянул ему сложенное письмо. «Там перо есть, допиши снизу, как я погиб. И дату поставь».

— Не буду, — сжал зубы Степан. «Ты жив еще».

— Пиши, я сказал! — Маккей закашлялся. «И обещай, что передашь фрау Тео лично в руки, и никому более. А если нет ее в живых — сожги».

— Обещаю, — твердо сказал Степан, и, дописав нужное, запечатал письмо.

— Спасибо, — Маккей чуть шевельнул рукой. «Спасибо, Стивен. А сейчас иди. придешь… потом», — он с усилием вздохнул и добавил: «Принеси его, милая, пожалуйста…»

Уже на пороге хижины Степан увидел, как Ашанти вынесла из-за перегородки мирно спящего младенца, и положила его на грудь отцу. Маккей взял ее за руку, она, борясь с рыданиями, прилегла рядом, и Джеймс медленно закрыв глаза, удовлетворенно улыбнулся.

Воронцов поставил крест над свежей могилой и обернулся к Ашанти.

— Здесь был его дом, — сказал Степан, обводя взглядом высокое, синее небо и кристально чистый океан вокруг.

Она кивнула и опустилась на землю, приникнув к кресту.

Год спустя Воронцов попросил знакомого капитана, идущего в Гвинею, заглянуть на остров и передать Ашанти немного денег. Золото вернулось к нему — кроме следов от сожженных работорговцами хижин, там больше ничего не осталось.

После долгой дороги из Плимута, он, наконец, спешился и тихонько постучал в двери усадьбы. Открыла мистрис Доусон.

Степан приложил палец к губам и поднялся в опочивальню. Она лежала, раскинувшись, на кровати — будто ребенок, уткнув лицо в сгиб локтя. Он быстро разделся и почувствовал ее рядом — она была вся как весенний, нежный цветок.

— Машенька, — тихо сказал Воронцов. «Я вернулся».

Она, еще в полусне, обняла его, прижавшись большим, торчащим вперед животом. «Степа, — сказала она, целуя его, — как хорошо…».

Они завтракали в спальне, у выходящего на покрытый опавшими листьями двор, окна.

— Можно потрогать? — Степан все никак не мог поверить, что там, — руку протяни, — и коснешься его ребенка.

Маша улыбнулась, и, взяв его ладонь, положила на живот. «Сейчас тихий он, миссис Стэнли сказала, что так всегда перед самыми родами, а раньше — ворочался так, что я и спать не могла».

— Думаешь, мальчик? — взглянул на нее Степан.

— А ты кого хочешь? — лукаво спросила жена.

— А мне все равно, главное, чтобы дитя здоровое было, и с тобой все было бы хорошо, — рука Степана медленно поползла вниз и он, встав на колени перед ее креслом, шепнул: «Так можно».

— Степа, — покраснела Маша.

— Тихо, — он окунулся в ее сладость, вдохнул ее запах, и больше уже ни о чем думать не мог.

— Как мы и говорили, возвращение твое в Италию — вопрос решенный. После битвы при Лепанто стало понятно, что католическая Священная Лига по всем статьям переигрывает турок — копии документов, присланные тобой, очень пригодились нам для определения объединенной морской мощи Лиги — Степан прервался, и, глядя в окно, — на низкий, дымный закат, — отчего-то вздохнул. «Однако не оставляя работы при папском дворе, тебе необходимо будет подобраться поближе к известному нам Роберто ди Ридольфи.

Теперь о твоем пребывании в Париже…» — в дверь кабинета постучали. Степан убрал письмо и шифровальные таблицы в тайный ящик стола, и открыл дверь.

Маша стояла на пороге, улыбаясь.

— Ты прости, если я тебе мешаю, — сказала она. «Если ты занят, я попозже приду. Я хотела Евангелие почитать».

— Нет, что ты, — он обнял ее и вдруг подумал, что совсем скоро возьмет на руки своего ребенка.

Она сидела, слушая, склонив прикрытую чепцом голову, так, что он видел только немножко ее черных, мягких волос:

— Чтобы также и жены, в приличном одеянии, со стыдливостью и целомудрием, украшали себя не плетением волос, не золотом, не жемчугом, не многоценною одеждою, но добрыми делами, как прилично женам, посвящающим себя благочестию. Жена да учится в безмолвии, со всякою покорностью; а учить жене не позволяю, ни властвовать над мужем, но быть в безмолвии.

— Впрочем, спасется через чадородие, если пребудет в вере и любви и в святости с целомудрием, — закончила она, и улыбнулась, положив себе руку на живот. «Кажется, пора посылать за миссис Стэнли, Степа».

— Что же ты молчала? Сильно болит? — Степан отложил книгу и мягко поднял жену. Маша охнула и схватилась за его руку.

— Я просто так давно не читала с тобой, — чуть улыбнулась она. «Соскучилась».

Акушерка вышла к Степану, удовлетворенно разведя руками.

— Все идет хорошо, сэр Стивен, можете положиться на меня. Дело это небыстрое, так что если вам надо куда-то поехать…

— Да нет, я тут буду, в кабинете, — Степан помолчал и вдруг спросил: «Можно мне к жене сейчас?»

— Конечно, — акушерка посторонилась и посмотрела ему вслед — на жестком лице Ворона была странная, почти нежная улыбка.

Он осторожно отер пот с Машиного лба. Жена на мгновение прижалась щекой к его ладони.

— Машенька, — шепнул он ей, — я люблю тебя, слышишь?

— Я тоже, — сказала она одними губами и сжала его пальцы — лицо ее побелело, и она часто-часто задышала.

— Иди, — выдохнула она, как только схватка миновала. «Ты вернешься, когда…?»

— Да, — ответил он, целуя ее, — обязательно.

— Письмо адмиралу Колиньи я отправлю с особым гонцом — так, что он будет уже предупрежден о вашей встрече. Очень желательно, чтобы король выпустил Гиойма как можно быстрее — весной он нужен нам в Новом Свете. По возвращении в Лондон отправляйся по обычному адресу — доложишь о встрече с Колиньи и получишь указания о твоей дальнейшей работе в Италии.

Сворачивая шифровку, Степан вдруг усмехнулся — сколько лет прошло, а он до сих пор помнил тот же самый адрес — невидную комнату на чердаке такого же неприметного дома неподалеку от собора Святого Павла, и розу Тюдоров на алом воске печати.

Он вдруг отложил перо и потянулся за Библией, что всегда лежала у него на столе. Найдя Псалмы, он прочитал один из своих самых любимых:

Да умножит вам Господь более и более, вам и детям вашим.

Благословенны вы Господом, сотворившим небо и землю.

Небо — небо Господу, а землю Он дал сынам человеческим.

— Господи, — сказал он тихо, — не оставь нас милостью Своей, пожалуйста.

Он только и успел начать письмо Колиньи: «Дорогой Гаспар, позволь представить тебе человека…», как услышал из-за двери: «Сэр Стивен!»

Ее лицо теперь было совсем другим — измученным, с искусанными, сухими губами.

Распущенные волосы сбились в комок.

— Держите ее, крепко, — сухо сказала миссис Стэнли. «Ребенок крупный, скорее всего мальчик, головка уже прорезалась, сейчас главное — чтобы плечики не застряли».

— Больно! — закричала Маша, и Степан, обняв ее за спину, нежно сказал: «Все хорошо, потерпи еще немного».

Девушка помотала головой и сцепила, зубы. «Так, — прикрикнула снизу акушерка, — лицо расслабь. Работай, девочка, работай!»

Степан вздрогнув, почувствовал, как напряглась его жена. Акушерка, покачав головой, потянулась за ножом.

— Терпи, — сказала она. — Это быстро. Лучше так, чем разорваться вкривь и вкось.

Он услышал отчаянный крик жены, и потом ее стон, — низкий, хриплый. Выдохнув, Маша подняла залитое слезами, и потом лицо. «Еще?»

Миссис Стэнли, усмехнувшись, завернула в пеленку громко плачущего, покрытого кровью младенца.

— Еще не надо, дорогая моя, ты и так отлично справилась. Сэр Стивен, вот ваш сын, — женщина протянула ему ребенка, и Степан вдруг подумал, что взять его на руки — страшнее, чем все, что ему приходилось делать раньше.

— Не бойся, — прошептала Маша. — Это наш Майкл.

Жена улыбнулась, но Степан вдруг с ужасом увидел, как исказилось ее лицо.

— Опять? — прошептала она испуганно, шаря в воздухе рукой, пытаясь уцепиться за Степана. — Что это?

Акушерка нахмурилась, ощупывая Машин живот, и вдруг распрямилась, улыбаясь: «Да у тебя двойня, моя дорогая!»

— Как двойня? — побледнел Степан, так и не успев, как следует разглядеть лежавшего у него в руках сына.

— Давай, давай, не ленись, — скомандовала акушерка. — Сейчас легче будет, вторые — они чуть поменьше обычно, а может, и вовсе девочка окажется.

Оказался мальчик.

Уже потом, когда Маша — вымытая, переодетая, с заплетенными косами, лежала в кровати, смотря, как посапывают у ее груди сыновья, Степан осторожно присел рядом.

— Они одинаковые? — спросил он изумленно.

Маша кивнула и чуть коснулась пальцем того, что лежал слева. Мальчик открыл глаза — синие, будто глубокое небо, и Степан с благоговением увидел, что младенец справа — доселе мирно спавший, — сделал то же самое. Братья были похожи, как две капли воды.

У Майкла, — того, что был справа, — вокруг запястья была повязана ниточка — знак первородства.

— Теперь ее долго не снимать придется, — Маша, улыбнувшись, посмотрела на Степана и вдруг спросила: — Майкл первый, а второму мальчику, какое имя наречем?

— Помнишь, я тебе говорил про Судакова, Никиту Григорьевича, что спас меня? — спросил муж.

— Можно Николас, — задумчиво сказала Маша. — А звать будем Ник — как раз, так и получится.

Дети завозились, и Маша, спустив с плеч рубашку, дала им грудь. Степан посмотрел на близнецов и вдруг спросил: «Можно?» Маша улыбнулась и потерлась головой о его плечо.

Он устроился рядом, обняв жену, и они оба не заметили, как задремали — прижавшись, друг к другу и своим сыновьям.