На первом этаже Суконных рядов гомонила толпа. Там, внизу, была розница — лавки с чем угодно, от пряностей до шелков и кружева.

Торговцы кричали наперебой, в узких проходах толкались съехавшиеся ко двору нового короля провинциальные паны, — оглядывающие испуганными глазами столичных пани, — бойкие девицы и дамы мерили перчатки, поднимая вверх нежные ручки, прикладывали к груди отрезы тканей, трещали веерами.

Наверху, на галерее, стояла тишина, ровно в Мариацком костеле, чьи красные башни поднимались, напротив, на другой стороне Рыночной площади. Здесь, в маленьких, душных комнатах, был опт — здесь обсуждались условия сделок и подписывались контракты, — на огромных листах бумаги, с тяжелыми, сургучными печатями.

Рука, унизанная перстнями, потянулась к центру стола и, пошевелив горстку гвоздики, взяла одну. Торговец обнюхал пряность со всех сторон и аккуратно положил на маленькие весы.

Сидевший напротив молодой мужчина только поднял брови и чуть улыбнулся.

— Некоторые, — наставительно сказал торговец, — не будем называть их имен, — обваливают гвоздику в муке, смешанной с пеплом. Чтобы была тяжелее.

— Некоторые, — ответил синеглазый мужчина, — продают стружку дерева, выдавая ее за мускатный орех. У меня за спиной триста лет репутации дома Клюге, пан Замойский, не стану я такими вещами заниматься.

— Вы, пан Крук, молоды еще, — Замойский помял толстыми пальцами гвоздику. «Она просушена на совесть».

— Да уж знаем, как пряности хранить, — усмехнулся второй купец.

Замойский потянулся за перцем. «Это из Нового Света, что ли?».

— Да, — ответил Крук, и тут же привстал: «Осторожней! Не надо его надкусывать!»

У пожилого мужчины на глазах выступили слезы. Молодой налил ему воды в серебряный бокал и сказал: «Лучше, конечно, молока, но уж что есть».

Замойский отдышался и выругался — витиевато. «Я смотрю, он посильней будет, чем индийский».

— Во много раз, — Крук рассмеялся. «Так что и меньше требуется».

— А это что? — Замойский покрутил в пальцах темно-коричневую горошину. «Что-то новое? — он взглянул на синеглазого мужчину.

— С Ямайки, — улыбнулся тот. «Понюхайте».

— Корица, мускатный орех, гвоздика, — все вместе — пробормотал поляк, вдохнув аромат.

«Хитро. И тоже, наверное, не так много нужно, не то, что обычного перца».

— Именно, — молодой торговец откинулся на спинку кресла.

— А что с обыкновенной корицей? — спросил Замойский. «Такая же?»

— Да, я уж не стал ее привозить. Поставщик португальский у меня не меняется, от него и мой имбирь. Сейчас будем, правда, потихоньку пробовать имбирь в Новом Свете выращивать, — сказал синеглазый.

— Были вы там, пан Крук? — Замойский все нюхал душистый перец. «Думаю, вот это у нас с руками оторвут».

— В Новом Свете? Был, пан Замойский, — мужчина отчего-то вздохнул.

— И как там? — взглянул на него поляк.

— Интересно, — чуть улыбнулся Крук, вспомнив горящие корабли, и прыгавших в море, умирающих людей.

— Пойдемте, покажу вам ваниль. Она в соседней комнате — аромат тонкий, незачем с тяжелыми пряностями ее хранить, — молодой купец поднялся.

— Значит, тогда из Данцига вы уже сами забираете, — молодой купец еще раз просмотрел контракт. «Слава Богу, в Северном море пиратов нет, можно везти спокойно».

— Слышал я, после битвы при Лепанто и Средиземное море безопасным стало? — Замойский размашисто подписался внизу листа и посыпал чернила песком.

Крук пожал плечами. «Конечно, берберов там не так много, как раньше было, но все равно — осторожность никогда не помешает. Я во Флоренции ткани покупаю, вы не поверите, какие высокие страховые тарифы устанавливают генуэзцы, — он тоже подписался, и поджег палочку сургуча.

Купцы поставили свои печати и обменялись контрактами.

— Ну, а теперь, пан Крук, — хлопнул его по плечу Замойский, — идемте, поужинаем. Сейчас поймете для чего нам все эти пряности.

— Очень вкусно, — синеглазый наполнил свой бокал. «И вино у вас хорошее, как я посмотрю».

— У нас теперь французский король, — расхохотался Замойский. «Говорят, когда он ехал в Краков, то за ним везли целый обоз с вином. Да и теперь, — поляк налил себе водки, — гонцы постоянно везут ему, то сыр, то еще что-нибудь. Не любит он нашу еду».

— Ну и зря, — молодой купец отрезал себе еще кровяной колбасы и, вдохнув дурманящий аромат бигоса, наполнил тарелку — до краев.

— Ешьте, ешьте, — Замойский тоже взял ложку. «Вы, Петр, пока молоды — можете себе позволить, вон вы какой тонкий. Потом женитесь и растолстеете — на меня посмотрите».

— А что, пан Замойский, — синеглазый отпил вина. «Возьмет в жены новый король Анну Ягеллонку, как обещал, или оставит даму с носом?».

Купец поковырялся в зубах ножом. «Она же его на тридцать лет старше, пан Крук. Знаете, хоть у нас и говорят — lepsza jedna panna niż cztery wdowy, одна девица лучше четырех вдов, но, если король все, же поведет ее под венец, не хотел бы я оказаться на его месте в брачной постели. У пани Анны там все уже мхом поросло, не иначе».

Мужчины расхохотались, и Замойский велел принести еще водки.

Добравшись до постоялого двора, он первым делом умылся — весна выдалась холодной, кое-где еще лежал снег, и колодезная вода тоже была ледяной — как раз то, что было нужно ему сейчас.

Петя вдруг подумал, что давно так не напивался — прошлой осенью, когда Дрейк вернулся из Нового Света, они, поминая Гийома, выпили изрядно — но тогда их было трое.

Он посмотрел на крупные звезды над головой, на возвышающийся над городом Вавельский замок и сказал: «Завтра. Все завтра. Можно, я сейчас просто посплю? Я заработал кучу денег, могу я хоть пьяным выспаться спокойно?».

В комнате было тепло — камин разожгли уже давно. В постели, уткнувшись лицом в подушку, он застонал — в последний раз он видел ее в феврале, и знал, что теперь навряд ли увидит до осени — проклятый Орсини все лето собирался болтаться во Флоренции. Пете, закончив дела здесь, надо было ехать в Геную, — помогать Хуану Австрийскому, собирать деньги на новые военные подвиги.

Тунисская кампания изрядно подорвала финансы полководца, и сейчас он нуждался в займах. «Черт, — пробормотал Воронцов, — ну смогу же я на пару дней вырваться, там близко. Господи, ну пусть Орсини уедет в Рим, или в свое Браччано, хоть ненадолго».

Он вспомнил дом, который еще в том году снял для встреч с ней, — маленький, незаметный, с крохотными комнатами — внизу был очаг, крутая, узкая лестница вела на второй этаж. Там было косое, подслеповатое окно и огромная кровать — больше, — подумал сейчас он, — им ничего и не было надо.

Даже когда ее там не было, вокруг стоял аромат роз. Он вдруг ощутил его, — на мгновение, — и представил Изабеллу, — в той самой кровати, когда ее раскинутые руки уцепились за резные столбики, и волосы — тяжелые, густые, — разметались по шелковому покрывалу. Заставив себя встать, Петя открыл ставни.

Он постоял, вдыхая еще морозный воздух, чувствуя, как медленно уходит боль из тела.

Король польский, великий князь литовский, Генрих Валуа завтракал. Время было уже послеобеденное, — для всех остальных, — но король, игравший до рассвета в карты, только недавно встал с постели.

Красивая тонкая рука потянулась к вину, но сзади раздался вкрадчивый, нежный голос, говоривший по-французски с акцентом: «Ваше величество, позвольте мне».

— Ты меня балуешь, — рассмеялся король, и, отрезав хороший кусок сыра, принялся за еду. Он принял налитый до краев кубок и обернулся. В ухе короля закачалась жемчужная сережка.

«А ты? — спросил Генрих, поднимая бокал.

— Я когда смотрю на тебя, то уже пьянею, — тот же голос помедлил, и добавил, чуть тише:

«Оставь мне немного».

Генрих улыбнулся и, подозвав к себе собаку, стал кормить ее с руки мясом.

Двери трапезной распахнулись.

— Пьер! — Валуа встал и раскрыл объятья. «Как я рад вас видеть здесь, на краю земли! Ну, вы, надеюсь, привезли мне что-то из Парижа?».

— Ваше величество, — поклонился Петя, — во дворе замка сейчас разгружают возок. Духи, перчатки, шелка, вино, сыр — лучшее, что может предложить Франция ее благородному сыну.

— Я ваш должник, Пьер, — улыбнулся король.

— Ни в коем случае, — поднял руку Петя. «Это мой подарок!».

— Пьер, мой дорогой, — король обнял его. «Как же я о вас скучал! Идемте, позавтракаем с нами. Познакомьтесь, это мой друг, Матье, или пан Матиуш, — если по-польски. Он мне скрашивает одинокие вавельские дни».

Мужчина — невысокий, изысканно одетый, встряхнул золотистыми, длинными локонами и чуть приподнялся. Темные ресницы вздрогнули, открывая красивые ореховые глаза, и Петя услышал томный, почти забытый голос: «Bienvenue en Pologne!»

— Merci beaucoup, — спокойно ответил Воронцов и пожал тонкие, ухоженные пальцы.

Французский он выучил быстро.

Царь тогда, дергая щекой, сказал: «Ежели поляки с Парижем как следует, снюхаются, и этот король новый там надолго — нам Ливонская война детской забавой покажется. Французы еще со времени оного с турками дружат, а поляки, — Иван Васильевич усмехнулся, — они, как девка срамная, ежели к ним двое придут, они под обоих и лягут.

Так что, Матюша, надо тебе будет отправить этого короля туда, откуда он приехал.

Там у них Стефан Баторий в очереди на сохлые прелести этой Ягеллонки, а если он королем станет — нам на руку, он еще с императором Максимилианом будет драться за польский престол, не до нас ему будет.

Царь прошелся по палатам и вдруг рассмеялся.

— Говорили, что и мне надо в выборах польского короля поучаствовать, однако же, там и бороться не за что — земли у меня своей достает, а люди там гордые да заносчивые — пока их сломаешь, много времени пройдет-то. Вона у нас, — вроде покорные, а все равно — сколько мы бились, пока на колени страну поставили.

Была б там баба молодая да сочная в королевах, я б подумал еще, а на Ягеллонку эту и смотреть не хочется.

На следующий день он уехал — через Колывань, — в Данциг.

Он снял комнату на невидном, но чистом постоялом дворе, — он давно научился не привлекать к себе внимания, но предпочитал все, же ухоженные, уютные места, пусть и недорогие. И учителя он нашел быстро, — после выборов французские купцы и просто лихие, ищущие, где подзаработать люди, толпой хлынули в Польшу — как раз через Данциг.

Он жил тихо, занимаясь, каждый день упражняясь в фехтовании, и два раза в неделю к нему приходила невзрачная, скромная пани Ядвига — скромная она была до того времени, пока не оказывалась в кровати. Большую часть времени он учил язык, читал и гулял.

Чем он становился старше, тем больше, — Матвей даже пугался этого иногда, — он напоминал себе покойного батюшку.

Ему внезапно стало нравиться думать — он ходил по Долгой Улице и рынку, смотрел, любуясь на Зеленую Браму — ему сказал кто-то в трактире, что здание это построено по образцу ратуши в Антверпене, и Вельяминову немедленно захотелось поехать и в Антверпен тоже. Он сидел на берегу моря, слушая крики чаек, и смотрел вдаль — на запад, туда, где была Европа.

Говорил он мало — только на занятиях с учителем, да за ежевечерней кружкой пива в порту — там, с купцами и матросами, он практиковал свой немецкий.

Так прошло три осенних месяца. Он расплатился с учителем, подарил Ядвиге жемчужные бусы, — она присела и поцеловала ему руку, — и, собравшись, уехал в Краков. Короля там еще не было, — он только двинулся с обозом из Парижа, — но Матвею надо было сначала спокойно осмотреться и завязать знакомства.

Польский у него был отменный — на Москве доставало пленников с Ливонской войны, да и за последние два года он столько намотался по этой самой войне, что языком владел изрядно.

Генрих Валуа похлопал в ладоши.

— Браво, Пьер! — крикнул он. «Все же вы, Матье, — король улыбнулся, — пока еще хуже владеете шпагой».

Вельяминов ненавидяще посмотрел на мальчишку — тот вроде и не устал, только смуглые щеки чуть зарумянились, да на лоб упали темные локоны. Дрался паршивец хорошо, надо было признать — Матвей сразу понял, что учились они оба у одного человека.

— Вот только батюшка шпаги отродясь в руках не держал, — усмехнулся про себя Матвей и поклонился королю: «Ваше величество, пусть принесут сабли. Я покажу вам, как умеет сражаться польская шляхта».

— Каков наглец! — подумал Петя. «Ну, ничего, я еще не забыл, как мечом-то драться, сейчас я его погоняю».

Воронцов внезапно вспомнил темную конюшню и голос Федора Васильевича: «Ты, Петька, маленький, да верткий. В пешем бою оно и лучше».

Сейчас перед ним был такой же маленький и верткий противник. «Он же Степанов ровесник, — вдруг, потрясенно, подумал Петя, — ему же сорок скоро. Вот же мерзавец, и не стареет вовсе». Сабли со звоном скрестились, и Матвей тихо, одними губами, сказал по-русски:

«Учись, Петруша, пока жив я».

— Ничья, ничья, — улыбнулся король. «Оба сражались достойно».

За обедом Генрих поднял вилку и сказал: «Видели вы, Пьер, подобное чудо? Здесь ими все едят — значительно приятней, чем орудовать пальцами».

— Да, ваше величество, — Петя принял от Матвея кусок жареного кабана. «Я же много времени провожу в Италии — там они давно в ходу».

— Боюсь, дома нас с этим предметом поднимут на смех, — король вздохнул. «Наши сеньоры до сих пор считают, что мужчина должен разрывать еду руками и облизывать после этого пальцы».

— Разные мужчины бывают, ваше величество, — Матвей аккуратными движениями резал мясо, и Петя только сейчас заметил у него в ухе золотую, с алмазами серьгу.

— Это вы, верно заметили, Матье, — согласился король и бросил через стол долгий взгляд на Воронцова.

Король просмотрел привезенные Петей письма и закутался в меховое одеяло. В кабинете, несмотря на весну, горел камин.

— Так что мой брат? — медленно спросил Генрих. «Не доживет до лета?»

— Он давно кашляет кровью, ваше величество, — ответил Воронцов. «А с недавних пор он уже и не встает с постели».

— Законная у него только моя племянница, — король поджал губы, — да и та, как я слышал, тоже больна. Да если бы и была здорова — «сonsidérez comment croissent les lis: ils ne travail ent ni ne filent», на французский престол никогда не сядет женщина. Значит, я, — Генрих Валуа вздохнул.

— Лучшего короля Франции и не найти, — поклонился Петя.

— Пусть возвращается, — сказал ему тогда Джон. «Лучше иметь дурака поближе, где можно за ним следить, чем далеко, где он такого наворотит — что потом этого никто не разгребет.

— К тому же, — разведчик погладил подбородок, — если он не вернется, там, в очереди на престол его младший брат Франсуа, — а тот еще глупее. И как могла такая умная женщина, как Екатерина Медичи, родить целый выводок идиотов, — не понимаю. Одна Маргарита там нормальная.

— Это ведь надо жениться, — вздохнул король. «Чтобы иметь наследников. А вы, Пьер, — темные глаза Генриха обратились на него, — вы, почему не женаты?»

— Я еще довольно молод, еще двадцати семи не было, — рассмеялся Воронцов. «Куда торопиться, ваше величество?»

— Да, действительно — тонкая, нежная рука Генриха Валуа вдруг — Петя даже вздрогнул, — легла ему на руку.

Пальцы короля поглаживали его запястье. «Вы очень красивый мужчина, Пьер, — сказал Генрих Валуа. «Ну, я думаю, вы это и сами знаете».

Петя почувствовал, что краснеет. «Спасибо, ваше величество, но…»

— Почему вы никогда не называете меня по имени? — король вздохнул и поднялся. Он был выше Воронцова, темноглазый, изящный. «Меня зовут Анри, это просто».

— Ваше величество, — Петя, было, хотел отступить, но почувствовал, как теплые губы короля касаются его губ.

— Генрих! — сказал потрясенно стоящий в дверях мужчина. «Генрих, что же это!»

— Матье, подожди! — король бросился за ним. «Подожди, не уходи, я все тебе объясню!»

Петя опустился в королевское кресло и облегченно стер пот со лба.

— Так ты меня любишь! — гневно сказал Матвей, стоя посреди спальни. «Стоит появиться здесь какому-то мальчишке, ты сразу теряешь голову. Очень хорошо, развлекайся с ним, сколько хочешь, а я уеду к себе в имения — Матвей быстро вспомнил, какое на дворе время года, — там скоро сеять надо!»

— Матье, — король вдруг опустился на колени, — у меня ничего с ним не было. Он просто друг, он привез письма моей матушки. Мой старший брат при смерти, надо возвращаться во Францию.

— И оставить меня? — Матвей всхлипнул, гладя любовника по голове.

— Матье, ну ты же знаешь, как я ненавижу эту страну, — король поднялся и передернул плечами. «Этот холод, этих ваших мужланов, что притворяются рыцарями, эту проклятую высохшую старуху, на которой я должен жениться! Если бы не ты, Матье, — он нежно привлек к себе мужчину, — я бы тут совсем зачах. Поедем со мной».

— Слава Богу, — подумал про себя Матвей, а вслух сказал, — капризно: «Я подумаю. Обними меня».

Они стояли на берегу Вислы.

— Красивая тут река, — вздохнул Матвей. «Марфы нет больше, — он посмотрел в синие, спокойные глаза.

— Я знаю, — проговорил Петя, и Матвей даже не стал спрашивать — откуда.

— Я бы мог тебя убить, — внезапно сказал Воронцов.

— Ты с оружием, что ли, сюда пришел? — усмехнулся Вельяминов.

— Нет, — тихо ответил Петр.

— Ну и я нет, — Матвей помолчал и сказал: «Я смотрю, ты тоже не против того, чтобы король отсюда уехал. Я уж, Петр Михайлович, не буду спрашивать — зачем тебе оно, но мой тебе совет, — как родственнику, — ты только на Москву не суйся. Тут — дело другое, тут мы равны, и друг друга не трогаем. Степан-то жив?» — спросил Вельяминов.

— Зачем тебе? — угрюмо отвернулся Петя.

— Дурак, — спокойно сказал Матвей. «Марфа преставилась, окромя вас двоих, у меня и крови-то родной не осталось. Ты, Петька, мал еще просто — такое понимать. Ты ж не женат, небось?»

— Нет, — Петя посмотрел на спокойную воду.

— Ну и я вдовец бездетный, — красивые губы изогнулись в едва заметной улыбке. «Бывай, Петр Михайлович, может, встретимся еще».

— Ты куда теперь? — спросил Воронцов, глядя на стройную, прямую, — будто юноша, — спину.

Золотистые локоны чуть дрогнули, мужчина, молча, ускорил шаг и потерялся в полуночной тьме весеннего Кракова.