Великий визирь Османской империи, Мехмед-паша Соколлу, больше всего на свете любил считать деньги. Он родился Бойко Соколовичем, в семье боснийского пастуха, и до десяти лет, пока в их деревню не заглянул отряд Мехмед-бея, собиравший христианских мальчиков для службы султану, Бойко никогда и денег-то в руках не держал.

Однако считать он любил даже тогда. Овец, листья, облака на небе. Складывать, отнимать, умножать и делить. Больше всего — складывать.

Соколлу потянулся тонкими, длинными, костлявыми пальцами к столбику золота. Мехмед-бей тогда дал ему первую в жизни монету, и сказал, улыбаясь: «Терпи. Иначе, какой ты янычар?». Отобранным мальчикам делали обрезание, обращая их в ислам, прямо посреди деревни. Солдаты сдерживали толпу рыдающих женщин, и Бойко тогда в последний раз видел свою мать.

Его записали в реестр, — как положено, и назвали Мехмедом — как главу отряда. Янычаром, — воином, — мальчик так и не стал. Еще в казармах Эдирне учителя заметили его таланты, и вскоре Мехмед Соколлу уехал в Стамбул — учиться в закрытой дворцовой школе, где готовили наиболее приближенных слуг султана.

Кроме родного языка, он знал турецкий, арабский, персидский, итальянский и латынь. В тридцать лет он стал одним из семи хранителей султанской казны. Он женился на дочери нынешнего правителя, Селима, и более, — как он думал, — ничто не могло его остановить.

До этого дня.

Он взял перо и подвел итог — 20 дукатов каждый день он получал как великий визирь.

Соколлу усмехнулся — чернила, что он исписывал, обходились дороже.

Каждый, кто хотел получить должность в разветвленной системе имперской бюрократии, платил ему — не напрямую, но платил. Взятки он принимал только от самых важных чиновников — пост визиря обходился в пятьдесят тысяч дукатов в год, пост губернатора — в зависимости от отдаленности провинции, — от пятнадцати до сорока тысяч.

Губернатор Египта каждый год посылал ему сто тысяч — только поэтому, — Соколлу сладко потянулся, — он до сих пор и сидел на своем месте.

Еще были иностранные деньги — их передавали послы, тихо, не привлекая внимания. Девять тысяч от Австрии, — каждый год, четыре — от Венеции, и еще по мелочи.

«Восемнадцать миллионов в движимом и недвижимом имуществе, — подумал Соколлу.

«Почти сорок лет службы».

Все это могло обрушиться в любой момент.

Он запер деньги в шкаф, убрал записи под замок и приказал найти ему главу дворцовых евнухов.

Смуглая, высокая для своего возраста, темноволосая девочка вскинула голову от тетради и посмотрела в глаза наставнику. Пожилой евнух улыбнулся и мягко сказал:

— Принцесса отлично справляется.

— Не понимаю, — капризно сказала девочка, — для чего мне учить еще и персидский язык? Как будто турецкого недостаточно.

— Если ты поедешь женой к шаху, — раздался властный голос с порога, — тебе надо будет знать его язык. Так положено, Фарида.

— Марджана-кадин, — склонился евнух перед женой султана Селима.

Закутанная в драгоценную вуаль медного газа женщина взяла ухоженной рукой тетрадь дочери.

— Молодец, — похвалила она. «Я тобой горжусь, — она наклонилась и поцеловала девочку в теплый лоб. «Когда вы закончите, ты сможешь поиграть со своим братом в саду».

Девочка улыбнулась, чуть прижавшись к матери.

Терраса было пуста, ветер гонял золотые листья винограда. На столике стояли шахматы — Марджана бросила взгляд на доску и быстро поставила мат черному королю.

— Если бы все было так легко, — вздохнула она, и, подойдя к мраморным перилам, посмотрела на море. Оно чуть топорщилось, белые, быстрые барашки набегали на берег.

Марджана покрутила на пальцах перстни, и, услышав чьи-то шаги, обернулась. Султанский паж склонился, чуть ли не вдвое: «Марджана-кадин, его султанское величество посылает вам это кольцо».

Она взяла с ладони мальчика оправленную в золото крупную жемчужину, и сказала, улыбаясь: «Я буду рада угодить своему господину».

Фарида гонялась за Фаруком по дорожкам сада. Мальчик, — высокий, крепкий, с вьющимися рыжими волосами, счастливо визжал, убегая от сестры.

— Кася, — сказала Марджана, — отложив рукопись «Гиацинтовой касыды», — сегодня вечером.

— Опять? — взглянула на нее служанка, оторвавшись от вышивания. «Да сколько ж можно, пани Марта!»

Марджана усмехнулась. «Ну, видимо, пока кто-то из нас окончательно не обессилеет, милая.

Мне кажется, что это буду я».

— Да ведь он даже, пока вы носили, вас от себя никуда не отпускал! — Кася посерьезнела.

«Никогда такого не было, пани Марта, он уже три года никого к себе, кроме вас не зовет!».

— Ты думаешь, я не знаю, — свистящим шепотом сказала женщина. «Ты думаешь, мне не рассказывают, кого ему подсовывает Джумана? И сколько их, этих девок — не перечесть! Она же до сих пор не успокаивается».

— Вам надо еще понести, — серьезно сказала Кася. «Вы ж откормили уже, еще весной, как ему два года было, — она кивнула на мальчика, — от груди отлучили. Давайте еще».

— На то воля Аллаха, — Марджана потянулась и подозвала к себе детей.

— Мама, — спросил мальчик, подняв на нее голубые, с золотистыми искорками, отцовские глаза, — дай саблю?

Марджана подумала, что первыми тремя осмысленными словами ее сына были «сабля», «конь», и «дай».

— У батюшки твоего, — она обняла ребенка и поцеловала рыже-золотистые кудри. «Как вырастешь, он тебе подарит».

— Ну, или брат твой старший единокровный подарит, — шнурок, коим задушат тебя, — горько напомнила себе Марджана и еще крепче прижала к себе сына.

— Кадина, — на пороге стоял евнух, — к вам кадина Нур-бану.

Мехмед-паша посмотрел на высокого, полного, черноглазого человека, что сидел напротив него.

— Сегодня вечером опять, — сказал тот, глядя мимо визиря, в окно, за которым было еще жаркое, осеннее небо.

— А что та, как ее, гречанка? — поинтересовался визирь.

Евнух вдруг наклонился к Мехмед-паше, и тот почувствовал, какое сладкое у него дыхание.

Визиря чуть затошнило.

— Пока она жива, ему не надо другой женщины, — тихо ответил евнух. «Все просто. Кого бы вы, или, — он чуть улыбнулся, — Джумана, — не подсылали, он ни на кого и смотреть не желает».

— Значит, — Соколлу повертел в пальцах кубок с шербетом, — не надо, чтобы она была жива.

Все тоже просто, и незачем это усложнять, дорогой мой кизляр-агаши. Не она первая, не она последняя.

— Подумайте, — сказал евнух. «Как следует, подумайте».

— Хорошо, — Соколлу отпил шербета и поморщился: «Мой повар, заботясь о моем здоровье, вечно не кладет в него сахар».

— Можно отрубить ему голову, — кизляр-агаши рассмеялся. «Вы же сторонник таких мер, как я посмотрю».

— Если ты мне докажешь, что она нам нужна, — визирь отпил еще, — я первым пойду к его величеству и попрошу его изменить порядок престолонаследования».

Евнух потянулся.

— Дорогой мой Мехмет-паша, если бы она хотела, чтобы ее сын стал наследником, это бы случилось еще два года назад. При всем уважении к вам, ее губы касаются его султанского величества чаще. И, — мужчина усмехнулся, — не только его ушей.

— Тогда что делать? — спросил Соколлу, наливая шербета евнуху.

— Уговорить ее, вот что, — мужчина попробовал шербет и улыбнулся: «Как раз такой, как я люблю, великий визирь».

Женщины говорили по-итальянски.

Нур-бану, в прошлой жизни Сесилия Баффо, кузина венецианского дожа, еще три года назад твердо сказала Марждане: «Европейский язык никогда не помешает. Родишь сына, будет у него кадиной итальянка — лучше с невесткой на ее языке разговаривать».

— Как ее занятия? — кивнула Нур-бану на девочку.

— С помощью Аллаха, — рассмеялась Марджана. «Фарида, конечно, упрямая, как и отец ее, но, думаю, рано или поздно, она преуспеет».

— Ну, время есть, — Нур-бану вдохнула запах осенних роз. «Сейчас ей семь лет, ее еще не скоро в Персию отправят, как заневестится, только тогда».

— Кадина, — взглянула на нее младшая женщина, — тяжело ведь мне будет с дочерью расстаться.

— На то и дочь, чтобы из семьи уйти — венецианка пожала плечами. «Меня мои родственники в одиннадцать лет в гарем продали, так что благодари Аллаха, что Фариду пока при тебе оставляют, могли бы и сейчас шаху отослать, чтобы она при тамошнем дворе воспитывалась».

— К тому же, — Нур-бану поправила вуаль и внимательно посмотрела на Марджану, — ты же не думаешь ограничиться одним ребенком? Тебе сейчас, дорогая моя, раз муж тебя так часто на ложе берет, рожать надо — еще сыновей.

— На то воля Аллаха, — вздохнула Марджана.

— Твою еду проверяют, конечно… — Нур-бану не закончила. «Тебе от Джуманы ничего не присылали в подарок?

Марджана только усмехнулась.

Кизляр-агаши узнал о том, что она понесла, кажется, раньше самой Марджаны. Это случилось в первый же месяц после того, как Селим, сделал ее гездэ — фавориткой. Еще даже не пришла новая луна, когда евнух сказал ей, — тихо, но твердо: «Всю твою еду теперь пробуют, еду твоей дочери — тоже, и ничего не принимай — ни от кого, пока это не пройдет через мои руки. Даже цветы, даже притирания, даже — он усмехнулся, — вуаль».

— Почему? — она тогда была младше на три года и наивнее — на всю жизнь.

Кизляр-агаши наклонился к ее уху и прошептал: «Тебе рассказать о женщинах, с лица которых сходила кожа, и они умирали в мучениях? О женщинах, чьи глаза превращались в гнойные ямы? Или, может быть, ты хочешь услышать о тех, кто выкидывал детей — раз за разом?»

Она похолодела.

— Не будь дурой, — сказал ей евнух. «Я хочу, чтобы ты стала валиде-султан и прожила долгую, счастливую жизнь».

— Почему? — спросила она, лаская кошку.

Евнух внезапно взял ее руку и внимательно осмотрел. «Ладно, — пробормотал он, — если животное опрыскают ядом, оно долго не проживет. Хотя бы тут можно быть спокойным.

Пока».

— Почему? — он обернулся на пороге. «Потому что ты — лучшее, что случалось с этой империей за последнюю сотню лет».

— А почему я должна доверять вам? — дерзко спросила тогда Марждана.

— Больше все равно некому, — рассмеялся кизляр-агаши.

— Думаете, она может подсыпать мне какие-нибудь травы? — Марджана поджала губы.

— Джумана все может, — Нур-бану посмотрела на море. «Это я сюда попала девочкой и, в общем-то, ничего, кроме счастья не знала. А она…».

Когда она стала икбаль — носящей ребенка султана, — кизляр-агаши вообще запретил ей появляться где-то еще, кроме собственных апартаментов и опочивальни Селима. Все ждали, что султан возьмет на ложе другую женщину, — как это было принято, однако его величество продолжал звать к себе Марджану — даже когда она была на сносях, даже сразу после родов.

Это случилось в саду. Она шла, держа на руках трехмесячного сына, — мальчик был весь в отца, большой, здоровый и тяжелый, когда ее нога подвернулась. Марждана упала, успев в последний момент поднять ребенка на вытянутых руках. Фарук обиженно заревел, но ничего страшного с ним не случилось.

С ней тоже — она всего лишь растянула щиколотку и провела следующие несколько дней на ложе, слушая музыку и читая стихи.

Всем садовникам отрубили головы.

— На всякий случай, — сказал ей кизляр-агаши. «Может быть, та выбоина на дорожке и сама появилась. А может быть, и нет».

— Да, и вот еще что, — Нур-бану поднялась. «Ты же помнишь, что пока его величество не изменил порядок престолонаследования, мой сын станет после него султаном? Как перворожденный».

— Его величеству только зимой будет пятьдесят, — сказала тихо Марджана, глядя на играющих детей. «Он вполне здоров».

— Ну да, кому об этом знать, как не тебе, — холодно рассмеялась венецианка. Марджана вскинула на нее глаза и подумала: «Она ведь ровесница Селима, всего на год его младше».

— Так вот, — Нур-бану внезапно положила изящную, узкую ладонь на ее руку, — я тебя люблю, девочка. Ты неглупа. Но своего сына я люблю больше.

— Ты поймешь, — она чуть улыбнулась, — ты ведь тоже мать. Разве не ужасно будет, если с Фаруком, — она кивнула на ребенка, — что-то случится? А ведь даже сильные дети умирают — и очень быстро. Подумай об этом, Марджана.

— Попей, — усмехнулся, Селим, и поднес к губам жены чашу с шербетом. «Отдышись».

Она еле смогла поднять голову с его плеча.

— Как Фарук? — Селим, ласково пропустил сквозь пальцы бронзовые, пахнущие жасмином волосы.

— Хорошо, — она нежно, едва касаясь, водила губами по его груди. «Саблю у меня просил», — Марждана рассмеялась.

— Завтра принесут ему, — султан потянулся.

Марджана внезапно подумала, что муж никогда ничего не забывает и всегда выполняет свои обещания.

Он вообще, — женщина избегала даже думать об этом, но иногда все, же не удерживалась, — напоминал ей покойного отца. Тот же высокий рост и богатырские плечи, те же красивые глаза, — только голубые, ухоженная, мягкая борода — у батюшки она была цвета темного каштана, а у Селима — рыжевато-золотистой.

— Что задумалась? — его рука, чуть задержавшись на стройной спине, поползла дальше — вниз. Марджана покрепче прижалась к мужу и чуть подняла голову.

— Великий визирь, — медленно сказала она.

Селим поморщился. «Я тебе еще во время оно сказал, любимая, — в империи все воруют и воровать будут. Ну, снесу я голову этому, придет другой — такой же мошенник. Этот хоть не зарывается пока, берет, конечно, но осторожно».

— Но так, же нельзя! — обиженно сказала Марждана. «Это же не его деньги!».

— Птичка моя, — рассмеялся, Селим, — это мои деньги. Как все тут, — он обвел рукой спальню, — мое, как ты, — он чуть шлепнул ее по бедру, — моя.

Только вот если кто-то, хоть подумает тебя у меня забрать — в тот же день на кол сядет, а деньги — ну невозможно за всем уследить, — он протянул руку и отпил вина.

— Да я никому и не дамся, кроме тебя, — прошептала она. «Никто мне не нужен, Селим».

Он улыбнулся. «Соколлу мне гречанку тут подкладывал — она красивая, ничего не скажу». Он помедлил, любуясь яростными искрами в глазах жены. Она, молча, опустила изящную голову.

— Глупышка, — Селим, вдохнул ее запах — жасмин и мускус. «Я три года никого на ложе не брал, кроме тебя — почему, думаешь?»

Марджана покраснела.

— То-то, — Селим, обнял ее. «И не возьму, пока я жив. И пока ты жива. Сыновья у меня есть — и от Нур-бану, и от Джуманы, хотя…, - он не закончил. «Фарука вон ты мне принесла на старости лет, чего мне еще желать-то? Хотя нет, — он приподнялся.

— Что? — Марджана потянулась поцеловать мужа.

— Девчонку из-под тебя хочу, — он лениво улыбнулся. «Рыжую девчонку, и зеленоглазую, такую, как ты».

— Я не рыжая, — обиженно сказала женщина.

— Зато я огненный, — Селим расхохотался. «Фарида твоя в Персию в жены уедет, кого я баловать-то буду? Родишь нам девчонку, а? — он уложил жену среди шелковых подушек и подумал, — как всегда, — что Аллах милостив. Ее тело в свете луны было ровно отлито из жемчуга. Наклонившись к ней, он прошептал: «Утром не уходи, останься».

— Не положено же, — смешно запротестовала Марджана.

— Тут, дорогая моя, я решаю — что положено, а что — нет.

Он чуть-чуть тронул жену, — там, где надобно было, и она простонала: «Твоя воля, владыка».

— Золотые слова, — еще успел, сказать Селим.

Она проснулась, ощущая на теле что-то теплое, скользящее. «Жемчуг к жемчугу, — шепнул Селим. Марджана опустила глаза и увидела на своих запястьях широкие браслеты — из крупных, белее снега камней.

— Не двигайся, — шепнул муж, и она почувствовала поцелуи у себя на шее, на лопатках — вниз, к талии и узким бедрам. «Вот так, да, любимая, тихо, спокойно».

Она еле слышно вздохнула, прикусив губу. «Я осторожно, — пообещал Селим. «Очень осторожно, любовь моя».

В первый раз, — она вспомнила сейчас, — у нее страшно, по-детски горели щеки, и муж потом долго дразнил ее: «Взрослая женщина, мать, и таких простых вещей не знаешь».

— У нас так не делают, — надулась тогда она.

— Делают-делают, — он ласково погладил ее пониже спины. «Просто тебе такие мужчины не попадались».

Она и сейчас вспыхнула, и Селим, будто почувствовав это, остановился. Марджана пошевелилась.

— Что, нравится? — усмехнулся сзади муж. «Ну, давай сама».

— А ты что, лениться будешь? — ехидно спросила она, двигаясь все быстрее.

— Нет, отчего же? — его рука оказалась впереди. «Я тебе помогу, с удовольствием!»

— Мама, — высокий, широкоплечий юноша наклонился, заходя в комнату, и Джумана поднялась.

— Ахмед, сын мой, — он склонился над ее рукой, и женщина нежно поцеловала его в лоб.

«Садись, — она повела рукой, — расскажи, как ты доплыл. Не штормило?»

— Совсем чуть-чуть, после Кипра, — Ахмед потянулся. «От Туниса море было тихое, потом только потрясло немного».

— Как в Тунисе? — Джумана придвинула к сыну вазу со сладостями. «Твои любимые, свежие, с утра принесли. На войне, — она усмехнулась, — конфет нет».

— Мамочка, — Ахмед взял ее маленькую руку и прижался к ней щекой. «Как я по тебе скучал — и не рассказать даже».

— В Тунисе спокойно, — он взял конфету и вдруг улыбнулся, вспомнив, как его младший брат Мустафа однажды объелся точно такими сладостями до тошноты, — с помощью Аллаха, испанцев мы оттуда выбросили, еще месяц назад».

— А что Хуан Австрийский? — Джумана ласково погладила сына по золотистым, густым волосам. «Не собирается возвращаться с войском?»

— У него денег нет, — ухмыльнулся Ахмед. «В Генуе он за лето собрал что-то, там у него какой-то, то ли банкир, то ли купец в приятелях, под его подпись, конечно, Хуану займы предоставили, но недостаточно. Так что он доехал до Палермо, а в море не вышел — сидит пока на Сицилии, ищет еще кредиторов».

— Так и не дадут ему, — Джумана зевнула. «У нас сейчас сто пятьдесят средних галер только на западе, а тут, на востоке, — еще больше. Кто с этим сражаться захочет?».

Ахмед внезапно вспомнил битву при Лепанто, где он был на левом фланге, под командованием адмирала Улуджа Али. Три года назад ему было семнадцать, и это было его первое крупное сражение.

Они тогда не только устояли против испанцев с итальянцами — единственные из всего оттоманского флота, но даже захватили флагман Мальтийского ордена.

Даже при отступлении они с адмиралом продолжали собирать разрозненные галеры и привели в Стамбул почти сто кораблей.

Когда они с отцом остались наедине, Селим вдруг посмотрел в зеленые, цвета морской воды, глаза Ахмеда, и сказал: «Я горжусь тобой». Он готов был умереть от счастья, стоя на одном колене, принимая от его величества кривой наградной меч.

— Так что, мамочка, — улыбаясь, сказал Ахмед, — ты за меня не волнуйся, у нас там сейчас уже тихо. Как Мустафа?

Джумана улыбнулась. «Хвалят его. Наместник в Египте пишет, что доволен — хоть и молод твой брат, но командир из него разумный, солдаты его любят. А Халида родила летом, — они с мужем пока здесь, не уехали еще в провинцию его, — так, что ты теперь дядя, — Джумана улыбнулась. «Здоровый, крепкий мальчик. А я, выходит, бабушка».

— Мамочка, — Ахмед обнял ее. «Ну, какая же ты бабушка! Ты самая молодая и красивая на свете».

Джумана шутливо подтолкнула сына. «От тебя внуков, когда ждать? Там у вас, конечно, негде с женами жить, может, пока ты здесь, выберешь кого-нибудь, при мне будет, все веселее нам обоим».

— Подумаю, — Ахмед поцеловал ее в щеку. «Ладно, пойду к отцу, он велел раньше полудня не появляться. Он все еще? — мужчина поднял брови.

— Да, — Джумана внезапно, сочно выругалась. «Говорят же: «An old man who takes a young wife invites Death to the wedding».

Она научила всех своих детей английскому, так что Ахмед понял и рассмеялся.

— А еще говорят, — терпение горько, но плод его — сладок, мамочка. Потерпи еще немного, ладно?».

Джумана только вздохнула.

Когда сын ушел, она позвонила в колокольчик. Секретарь сразу же появился на пороге.

— Отнесешь Соколлу, — передала Джумана записку евнуху. «Та, о коей говорили мы — готова?».

— Она готова, кадина, — поклонился мужчина. «Только с чем она пойдет?»

Женщина поманила к себе секретаря и шепнула что-то ему на ухо.

Брови евнуха взлетели вверх. «Госпожа, вы умнейшая из женщин!».

Джумана только сладко улыбнулась.

Оставшись одна, она посмотрела на свой сад. Розы все еще цвели — пышно, увядая.

— Совсем, как я, — подумала женщина. «Ну, ничего, сначала от волчицы надо избавиться.

Волчата — дело быстрое, шнурок на шею и отродью ее, и девке — на всякий случай. Но сначала она — и так, чтобы никто ничего не заподозрил. А потом уже с Нур-бану разберемся, торопиться некуда».

Она вышла в сад и сорвала розу, вдруг — всем телом, — вспомнив дом серого камня на обрыве, у холодного, такой непохожей на эту, воды. Там тоже росли розы, и смеялся маленький, едва научившийся ходить ребенок. Он был золотоволосым, с глазами цвета моря.

Джумана медленно перекрестилась и почувствовала, как по ее мягкой щеке стекает слеза.

Селим, проводил глазами сына и вздохнул, покрутив в длинных пальцах султанскую печать.

— Молод, молод, еще как молод, — пробормотал мужчина. «Молод и горяч. Хороший воин, смелый боец — но ведь этого недостаточно».

Он раскинул руки и потянулся — всем телом. Он отпустил жену, только когда Ахмед уже ждал его, и вот уже, — Селим, усмехнулся, — скучал по ней. «Пери, — вспомнил он какого-то персидского поэта, и, порывшись в шкатулке, выбрал подходящий камень.

— Ювелира и оружейника мне, — приказал он пажу.

Султан подошел к огромному, выходящему на Босфор, окну и задумался.

— Мурад», — он поморщился. «Сын своей матери. Двадцать восемь почти, а все еще как мальчик — читает стихи, охотится, рисует миниатюры. И эта его венецианка, Сафийе — пляшет под ее дудку. Все же молодец Нур-бану — из своих сыну жену подсунула, та свекрови в рот смотрит».

— Ахмед, — султан провел пальцем по стеклу. «Еще юнец. И Джумана, — у Селима, дернулась щека, — уж слишком она жестока. И сыновья у нее такими же будут».

Селим, оторвался от моря, что простиралось перед дворцом во все стороны, и обернулся к ремесленникам.

— Снимешь мерку с руки его высочества, — сказал он оружейнику, — и до вечера, чтобы была готова. Клинок тупой сделай, еще не хватало, чтобы сын мой порезался, храни его Аллах.

— А ты, — повернулся, Селим к ювелиру, — вот этот изумруд оправь так, — султан быстро набросал что-то на листке. Ювелир всмотрелся и позволил себе улыбнуться. «В золото? — спросил он.

— Нет, в электрум. Есть же у тебя? — спросил султан.

— Конечно, — поклонился ювелир.

— Как раз к волосам ее, — подумал, Селим, оставшись один.

— Если бы за камень можно было купить силу и молодость», — он вздохнул. «Лет двадцать, может быть, Аллах мне еще даст — а что потом? Оставить ее одну, на милость наследника, кем бы он ни был? Даже сын, — или сыновья, коли на то будет милость Всевышнего, — ее не защитят. К дочери ехать — тоже еще неизвестно, как там все сложится, при шахском дворе».

Он провел рукой по чуть седеющим, но еще ярким волосам, и вспомнил сына. «Саблю требует, — улыбнулся нежно, Селим. «Надо его на коня сажать уже, конечно, завтра и распоряжусь».

— Кадина, — поклонилась служанка. Марджана лениво приоткрыла один глаз. Она лежала спиной вверх, обнаженная, на мраморной скамье в своей личной купальне. Кася медленно массировала ей плечи.

— Ты новая? — спросила Марджана и, протянув руку, позвонила в колокольчик. Кизляр-агаши сразу же выступил из клубов пара.

— Я все проверил, кадина, — сказал он шепотом, встав на колени. «Там все в порядке — притирания, маски, все безопасное».

Марджана перевернулась на спину и Кася взяла серебряные щипчики. «Только осторожней, умоляю тебя», — шутливо попросила женщина.

— Первый год, что ли, — пробурчала Кася, склонившись над раздвинутыми ногами. «Да там и немного у вас совсем, потерпите».

Марджана закусила губу и с шумом вдохнула в себя воздух. «Вот и все — распрямилась Кася. «Давай притирание-то, — протянула она руку новой служанке.

— Это для лица, — та подала девушке фарфоровую чашку. Кася сунула в нее палец и попробовала:

— А, мед, — она улыбнулась и стала накладывать его на щеки женщины. Марджана почувствовала на губах сладкие капли и облизнулась.

Сквозь туман она увидела знакомое лицо и потянулась к нему. Он исчезал, отступал, поворачивался к ней спиной. Вокруг были женщины — одна, золотоволосая, с голубовато-зелеными глазами, вдруг обернулась блестящей змеей и обвилась вокруг ее ног.

Она потянулась за кинжалом — пасть открылась, гадюка вдруг засмеялась — человеческим смехом. Другая змея — бледная, длинная, подползла совсем близко, и подняла красивую, узкую голову с черными, немигающими глазами.

По ее телу тек холодный, липкий пот. Еще одна — с темными косами, кареглазая, превратилась в сокола, и, распахнув красивые крылья, парила над ней. «Спустись», — прошептала женщина одними губами. Сокол заклекотал что-то, исчезая в молочной, густой мгле.

К ней подбежала собака, и, ласкаясь, стала бодать головой в руку. Опустив глаза, она увидела, что это волчонок — он рос, превращаясь в молодого зверя, с рыжеватой шерстью.

Волчица оскалила зубы, ее холодные желтые глаза глянули на женщину, и животное зарычало.

— Спаси, — она протянула руку, к тому, что уже почти исчез вдали. «Забери».

— Те, кто мертвы — живы, те, кто живы — мертвы», — услышала она. «У тебя был выбор, ты его сделала. Ты просила дочь и отдала взамен время твоего счастья».

— Сколько еще? — сохлыми губами прошептала женщина.

— У тебя есть сын, не потеряй его, — приказали издалека. «Иначе те, кто мертвы — останутся мертвыми до скончания времен».

— Сколько еще? — повторила она. «Сколько?»

Лекарь быстро подставил серебряный таз, и спина женщины задергалась в рвоте.

— Сколько еще? — откашлявшись, спросила она.

— Кадина, — развел руками евнух, «это мед цветов олеандра. Аристотель и Плиний Старший говорят о двух-трех днях отравления. Хорошо еще, что вы немного проглотили».

Ее опять стошнило — какой-то серой водой. Лекарь вытер ей лоб и озабоченно спросил:

«Кадина, у вас нет никаких видений, снов?»

— У меня есть видение, — она сплюнула в таз, — что, когда я встану с этого ложа, я лично задушу всех тех, кто поднес мне эту мерзость. Как моя служанка? — она вдруг вспомнила, что Кася облизала палец, испачканный медом.

Евнух улыбнулся. «Она молодая и сильная, как вы. Все будет хорошо».

— Любимая, — раздался голос мужа из раскрывающихся дверей. Марджана в панике замахала рукой — лекарь понял и быстро унес все в боковую комнату. Запах, — женщина принюхалась, — все равно остался, и она мигнула евнуху, чтобы тот раскрыл окна. В опочивальне загулял морской ветер.

Селим, присел на кровать и прижался губами к ее лбу. «Во-первых, я тебя переселяю, — сказал он, надевая на ее палец дивное кольцо — изумруд был оправлен в металл бронзового цвета, выкованный в виде ракушки. Вся оправа была заполнена алмазами. «Будто снег под солнцем, — подумала Марджана, прищурившись от их сияния.

— У тебя будет свое крыло, здесь, — Селим, повел рукой вокруг, — своя охрана, — сто человек янычар, и дети будут жить с тобой. Своя кухня и свои эти ваши, — он усмехнулся, — женские штучки. Чтобы никакой дряни более тебе не носили.

Она поцеловала руку мужа, и почувствовала слезы у себя на глазах.

— Ну, ну, — ворчливо сказал Селим, и пристроил ее себе под бок. «Этому дураку кизляру-агаши я велел дать пятьдесят палок — в следующий раз пусть внимательней читает греков».

— А…? — Марджана подняла глаза на мужа. «Встанешь — я тебе покажу, — недобро улыбнулся Селим.

— Мама! — Фарида остановилась на пороге и покраснела.

— Иди сюда, дочка, — султан посадил ее рядом с собой. «Мама немножко болеет, но скоро все будет в порядке».

— У нее опять будет ребеночек, как Фарук? — раскосые зеленые глаза обратились на Селима.

— Пока нет, — он пощекотал девочку, и та залилась смехом, — но, с помощью Аллаха, скоро».

Селим, подмигнул Марджане и та покраснела.

— Брат-то твой где? — спросил, Селим, целуя Фариду в смуглую щеку.

— На коне ездит! — с благоговением сказала девочка.

— Ну, пойдем, доченька, посмотрим, а мама пусть отдохнет, — Селим, взял девочку за руку и наклонился к жене: «Спи, любимая», — сказал он тихо. «Я тут, я всегда с тобой. Ничего не бойся».

Джумана стиснула зубы и нарочито спокойно оторвала лепесток розы.

— Там все в порядке, кадина, — прошелестел секретарь. «Она указала на гречанку, как вы и договаривались с великим визирем. Указала, и, — он усмехнулся, — мы ее избавили от дальнейших мучений. Кто же знал, что Марджана такая здоровая женщина? Этот мед может убить и сильного мужчину».

— Однако ж ее не убил, — кисло заметила женщина и добавила: «Волчонок».

— Кадина, — развел руками евнух, — к ним сейчас никого не пускают. Он играет с сестрой под присмотром двадцати янычар. К тому же…,- он замялся.

— Знаю, знаю, — Джумана вышла на террасу. Погода испортилась, дул резкий северный ветер, Босфор топорщился серыми волнами. Она обернулась к евнуху: «Родит еще одного, как ты правильно заметил, она здоровая. Ладно, я подумаю, — она махнула рукой.

Женщина хрустнула костяшками пальцев и посмотрела на воду. Она уж и забыла его лицо — помнила только серо-зеленые, в темных ресницах глаза, и губы — самые нежные на свете.

Джумана заперла дверь и вытянулась, вздохнув, на ложе.

Нур-бану подписалась и запечатала письмо.

— Отправишь моему сыну с надежнейшим из гонцов, — сказала она секретарю.

Женщина поднялась и вгляделась в дождь над Босфором. «Скоро зима, — вздохнула она.

— Кадина, — раздался сзади тихий голос.

Нур-бану улыбнулась: «Проходи, милая. Может, не стоило так рано вставать-то?».

Маленькая женская фигурка, закутанная в густую вуаль, скользнула в комнату, и венецианка заперла дверь изнутри.

— Папа, — Фарук прижался рыжей головой к груди отца, — поиграем?

Селим, улыбнулся и, присев рядом с сыном на ковер, стал расставлять солдатиков.

— Корабли, — открыв рот, сказал мальчик, указывая на маленькие военные галеры. «Лепанто!»

Султан усмехнулся и поцеловал ребенка в мягкие волосы. «Только мы с тобой победим, сыночек».

— Война, — протянул Фарук, и поднял на отца голубые глаза: «Я буду побеждать!»

— Обязательно будешь, — пообещал Селим.

— Мама, — спросила Фарида, перебирая пальцы Марджаны, — а скоро мне уезжать?.

За окном опочивальни шумел дождь.

Марджана, что полусидела в постели, улыбнулась: «Да не скоро еще, милая, не скоро совсем».

— А почему ты не по-турецки говоришь? — удивилась девочка, — А зачем? — Марждана подняла брови, — тут же только мы с тобой. Ты Москву-то помнишь, Федосеюшка?

— Нет почти, — вздохнула девочка. «А в Персии море есть, как здесь?».

— Даже целый океан — улыбнулась мать.

— Я тебя так люблю, мамочка, так люблю, — девочка придвинулась к ней поближе и вдруг попросила: «Спой песенку, пожалуйста».

— Котик-котик, коток, Котик, серенький хвосток!

Прийди, котик, ночевать, Федосеюшку качать, — тихо, нежно запела Марджана, обнимая дочь.

Та, уже в полудреме, зевнула и еще крепче прижалась к матери.

— Писца мне, — обернулся, Селим к белому евнуху. Он положил большую руку на имперскую печать и задумался, глядя на штормящий пролив.

— Двадцать лет я проживу, — усмехнулся султан про себя. «К тому времени Фаруку двадцать два будет. Даже если случится что-нибудь, — на все воля Аллаха, — Марджана разумная женщина, и будет хорошим регентом.

Соколлу я отправлю в отставку, чуть попозже, пусть лучше визирем молодой станет, этому на покой пора, он себе на старость наворовал уже.

— В конце концов, — мужчина вздохнул, — это самое малое, что я могу для них сделать.

— Ваше величество, — поклонился евнух с чернильницей на шее.

Селим начал диктовать.

Мехмед-паша бушевал. Он разбил о стену драгоценную чернильницу китайского фарфора и, застонав, обхватив голову руками, опустился за стол.

— В конце концов, — осторожно сказал кизляр-агаши, — ничего страшного не случилось. Он здоровый мужчина и проживет еще долго.

— Это ты ее подговорил? Ты? — Соколлу ударил кулаком по столу, и кипа документов разлетелась по комнате. «Как ты мог! Без моего разрешения!»

— Я слова ей не сказал, — обиженно ответил евнух. «И я уверен, что и кадина Марджана у него ничего не просила — как мы с вами обсуждали недавно, если бы она хотела, чтобы Фарук стал наследником, это бы давно уже случилось».

— Что ему в голову ударило? — Соколлу тяжело вздохнул.

Евнух тонко улыбнулся и закатил глаза.

— Да, да, — пробурчал визирь, — у меня самого дома есть на ложе шестнадцатилетняя жена, но надо же думать не только этим.

Он наклонился и стал подбирать бумаги.

— Давайте помогу — захлопотал кизляр-агаши.

— Ну что ж, — улыбнулся визирь, когда они закончили, — пусть дарует Аллах здоровье и процветание нашему султану и принцу Фаруку.

— Потому что, — добавил Соколлу, когда евнух вышел, — с этого дня я и гроша ломаного за их жизни не дам.

Он очинил перо и стал писать.

Нур-бану осторожно взяла небольшую плетеную корзинку, закрытую крышкой.

— Только очень аккуратно, — предупредила она невысокую, стройную женщину, закутанную в вуаль. «Ночью. Они спят вместе или в разных комнатах?».

— Сейчас в одной, — прошептала женщина.

В корзинке что-то зашуршало.

— Хорошо, — Нур-бану подумала. «Даже если она тоже умрет, ничего страшного. Ты молодец, милая».

Женщина наклонилась и поцеловала ей руку.

— Скоро, — шепнула Нур-бану. «Потерпи еще немного. У тебя будет все, что ты хочешь».

Марджана заканчивала завтракать, когда в трапезную вошел Селим.

— Не вставай, — махнул рукой муж, и, наклонившись, поцеловал ее в теплый лоб. «Лучше тебе, я смотрю?».

— Да, — она улыбнулась. «Дети на занятиях, Фарук так рад, что ты ему разрешил верховой езде учиться, только и говорит: «Я на коне, как папа!»

— Я ж его видел, — Селим рассмеялся. «Ничего не боится, мой сын, да и твой, — он ласково обнял жену, — тоже. Ну что, — рука мужчины медленно поползла вниз, к груди Марджаны, — как крови твои пройдут, сделаем девчонку?.

Женщина рассмеялась: «А если мальчишка будет?».

— Еще лучше, — Селим, потормошил ее. «Пойдем, покажу тебе кое-что. Только накидку возьми кашемировую, на дворе холодно, да и там тоже».

Их сопровождала охрана с факелами. Лестница была крутой, скользкой и Селим заботливо поддерживал жену под локоть.

— Что тут? — спросила она, оглядываясь на серые камни стен.

— Разное, — коротко ответил Селим. «Долго там не стой, мало ли, — только посмотри, и отойди». Низкая, тяжелая дверь медленно открылась перед Марджаной.

Девушка висела вниз головой, растянутая на прикрепленных к потолку крохотной камеры цепях. Между широко разведенных ног жужжала, копошилась черная, шевелящаяся масса.

Краем глаза Марджана увидела несколько ульев, расставленных у стены. Пахло медом и чем-то еще — сладким, отвратительным, гниющим.

Гречанка открыла глаза, изодранные в клочки, распухшие губы что-то прошептали. Рядом с Марджаной пролетела пчела и она собрала все силы, чтобы не покачнуться.

— Любимая, — позвал ее муж.

Уже во дворе он, поглаживая рыжую, душистую бороду, рассмеялся: «Ее сначала янычарам на пару дней отправили, — чтобы из двух дырок у нее одна стала, ну а потом, — он кивнул головой вниз, — туда».

— Пусть убьют, — не смея взглянуть на мужа, попросила женщина.

— Нет, — покачал головой, Селим и оживился:

— Я велел ту купальню, где эта гадина тебе отраву подсунула, перестроить, — у тебя теперь будет еще и с морской водой бассейн. И пол подогретый, чтобы зимой не замерзнуть, упаси Аллах. Дня через три-четыре закончат, — он поднял вуаль и нежно коснулся губами прохладной щеки Марджаны.

— Спасибо, — сказала она, посмотрев снизу вверх в голубые глаза мужа. «Спасибо, любимый».

Девочка проснулась и поднялась на ложе. Снаружи шумел осенний ветер, гоняя палые листья. Брат спокойно сопел, свернувшись в клубочек. Серый, предутренний свет заползал в опочивальню, освещая разбросанные на огромном ковре игрушечные галеры, солдатиков, лежащего на боку деревянного коня на колесиках.

Ребенок встал, и, подойдя к двери, выглянул наружу. Море бурлило штормом — холодное, свинцовое, сильный дождь хлестал по темному от воды мрамору террасы.

Рядом с ногой девочки что-то проскользнуло, и она, наклонившись, радостно сказала:

«Ужик!»

Она почти ничего не помнила из той жизни — только нагретую солнцем траву, и девочку, с которой они играли на лугу, у большой реки. Та была старше ее, с рыжеватыми косами и васильковыми глазами. Феодосия не боялась змеек, что нежились на летнем тепле, они были маленькие и безобидные, а девочка, — как ее звали? — убегала от них с криком.

Феодосия смеялась и обвивала змейку вокруг смуглой ручки — как браслет.

Она вообще ничего не боялась — только огня. Где-то далеко, очень далеко была его пылающая стена, рушащиеся стены домов, серый, клубящийся дым. Матушка говорила, что тогда она спасла Федосью, заставив ее дышать, но девочка знала — на самом деле это был он. Мужчина — высокий, смуглый, темноволосый. Он наклонился над ней, и на девочку повеяло чистым, холодным ветром — будто была она далеко на севере, или в море. Федосья знала, — то был ее отец.

Змея — небольшая, красивая, — свернулась колечками и зашуршала чешуйками, подняв изящную голову.

— Здравствуй, ужик! — улыбнулась Феодосия и, присев на корточки, протянула руку вперед.

Женщина, пробормотав что-то, плотнее закуталась в отороченное мехом шелковое одеяло.

За стенами опочивальни свистел холодный, северный ветер.

— Марфа! — услышала она чей-то голос в его шуме. «Беги!» Темный человек ждал ее, заслонив собой выход.

Она схватила кинжал, и, обернувшись, ударила туда — раз за разом, слыша хрипы и стон, чувствуя, как течет теплая, свежая кровь по ее рукам.

Марджана проснулась и, обернувшись на Касю, что мирно спала в углу, посмотрела на свои испачканные кровью пальцы. Она вздохнула, и, нашарив ногами расшитые сафьяновые туфли, прошла в умывальную.

Она плеснула холодной водой на лицо и вдруг застыла — из соседней спальни, где ночевали дети, слышался голос дочери.

Марджана нашарила в постели кинжал, — с тех пор, как ее пытались отравить, она упросила, Селима вернуть ей оружие, и нащупала на рукоятке клинка золотую фигурку рыси.

В огромном зале было тихо и сумрачно. Янычары охраняли двери снаружи, а здесь, среди темных колонн, никого не было. Марджана осторожно открыла дверь детской.

Дочь стояла на коленях, с любопытством рассматривая коричневую, блестящую змею.

— Федосья, замри, — спокойно сказала Марфа, и, вспомнив, как учили ее покойный батюшка и отец Феодосии, метнула кинжал. Змея задергалась, пригвожденная клинком к ковру. Дочь ахнула, и Марфа, быстро пройдя к ней, зажав ей рот, со всей силы наступила на хребет змеи. Раздался тошнотворный хруст.

— Мама, — тихо спросила девочка, — ты зачем ужика убила?

— Тихо. Ложись, — Марфа укрыла Феодосию, перекрестив ее, и посмотрела на мирно спящего сына. «То не ужик был. Закрывай глаза».

Она оглянулась и заметила валяющуюся в углу опочивальни плетеную корзинку. Убрав туда труп змеи, Марфа нашла на стенке прицепившийся к ней белокурый, длинный волос.

Она встала на колени и приставила к горлу Каси кинжал. Девушка заворочалась и попыталась присесть.

— Рассказывай, — потребовала Марфа и чуть надавила клинком на нежное, белое горло.

Голубые глаза служанки наполнились слезами.

— Я его ненавижу, — прошептала Кася. «Он убил мою мать».

— Как? — спросила Вельяминова.

— Она была его гездэ, давно еще, как нас только сюда привезли, — всхлипнула полька.

«Понесла от него, а ребенок застрял. Лекари сказали, что это мальчик. Он распорядился, — Кася уронила голову на колени, и разрыдалась, — ее…, разрезать. Сказал, что один сын ему дороже, чем сотня женщин. Мама умерла, а там…, у нее была девочка. Тоже мертвая».

— Тихо, — Марфа погладила ее по голове. «И все эти три года ты за мной следила?»

— Да, — Кася не смотрела на нее.

— Что тебе обещали? — спросила Марфа, вглядываясь в невзрачное, курносое лицо девушки.

Внезапно она поняла.

— Она отдаст тебя своему сыну? — усмехнулась женщина. «Мураду?».

Кася закивала головой. «Я буду его третьей кадиной. У меня широкие бедра, я девственница, мне шестнадцать лет. Я рожу ему здоровых сыновей. Когда ваш сын умрет, — сказала она».

— Мой сын не умрет, — Марфа поднялась и помолчала. «Скажи…, своей госпоже, что я жду ее у себя на террасе, как взойдет солнце. И если ты еще раз приблизишься к моим детям, то взойдешь на брачное ложе слепой и без носа, поняла?».

Кася кивнула.

— Красивый вид, — Марджана посмотрела на рассвет, медленно поднимающийся над Босфором. «Будет жалко, если погода опять испортится».

— Помнишь, я говорила, что ты неглупа, — высокая, белокурая женщина положила изящную ладонь на пальцы Марджаны. «Беру свои слова назад. Ты умна. Я тебе помогу, но и ты мне помоги».

— Как? — спросила та.

— Не задавай вопросов, когда придет время. И говори то, что я тебе скажу, — усмехнулась Нур-бану. «Делать тебе ничего не придется, не бойся».

— А что Джумана? — кадина все смотрела на окрашенное нежными красками небо.

— Не суди строго женщину, которая потеряла ребенка, ты сама едва этого избежала, — вздохнула венецианка.

— У нее был муж и сын, там, — она махнула рукой на запад.

— Когда на их деревню напали, сына убили у нее на глазах, а мужа увели в рабство, как и ее.

Она больше никогда его не видела. Она…, - Нур-бану помедлила, — сломалась. Сломанные деревья чаще гниют.

— И быстрее падают, — добавила Марджана.

— Да, — согласилась старшая женщина. «Джумана не твоя забота. Приходи сегодня ко мне, моя торговка принесет из города духи, шали, сладости. Поболтаем о том, о сем».

— А как же Соколлу? — зеленые глаза Марджаны вглядывались в море.

— Султаны уходят, великие визири остаются, — венецианка повернулась и добавила, через плечо: «Не удивляйся, если начнется дождь. Или снег. Зима здесь, — она улыбнулась, — бывает изменчива».

Эстер Хандали проницательно посмотрела на Марфу и обернулась к Нур-бану.

— Думаю, мы сможем это устроить, — сказала торговка. «Будет немного сложно, но я постараюсь. После заката доставлю твои, кадина, заказы, — она кивнула венецианке, — и скажу точно. Деньги? — еврейка не закончила.

— Вот, — Марфа показала страницу из материнской книжки и внезапно увидела в черных, красивых глазах Эстер огоньки удивления.

— Ну что ж, — торговка поднялась с колен. «Я проверю».

Нур-бану нежно поцеловала Эстер в щеку, и та выскользнула за дверь.

— Ты можешь взять что-нибудь… — Нур-бану повела рукой в сторону двора, — из своего…

— Могу, — Марфа поднялась, — но не хочу.

Джумана поежилась и набросила на себя мех. Ахмад погрел ее руки в своих ладонях.

— Когда тебе уезжать? — грустно спросила его мать.

— Через два дня, — юноша вдруг вздохнул.

— Задержись еще ненадолго, — попросила его Джумана. «Буквально на один день».

Она приблизила губы к уху сына и что-то зашептала.

Тот улыбнулся и медленно сказал: «Ну, это недальний свет. Я пошлю к нему надежного человека, все будет сделано».

— Только сначала она, — предупредила его мать и Ахмад, прижав ее к себе, пробормотал: «Ты будешь мной гордиться».

— Я уже горжусь, — поцеловала его Джумана.

Эстер разложила на ковре духи и взглянула на Марфу: «Те деньги, что у вас, кадина, в книжке. Их нет».

— Где же они? — застывшими губами спросила Вельяминова.

— Этот вклад уже забрали, — спокойно ответила женщина.

Селим, оперся на перила террасы и посмотрел на легкий снег, покрывавший берега залива.

«Еще одна зима, — улыбнулся султан. «Немного потеплеет, — выйду с Фаруком в пролив на галере, пусть сын привыкает к морю».

Он прошел по дорожке в сад. На лепестках роз виднелись прозрачные, быстро тающие хлопья. Мужчина присел и полюбовался сложным узором снежинок. «Ни один ремесленник не повторит того, что сделал, в своей милости, Аллах, — подумал он. «Христиане рисуют своего бога, и делают статуи его матери — глупцы! Нет такого художника, что сможет достойно запечатлеть прелесть Марджаны.

Селим, почувствовал, как соскучился по жене. «Надо будет распорядиться, чтобы как следует, протопили новую купальню и наполнили бассейны к завтрашнему дню. Заберу ее туда и не выпущу до полудня, а то и позже. Пусть принесут подогретого вина со специями, сладостей, — она их любит. Меха надо расстелить на полу».

Он представил себе жену, выходящую из теплого бассейна, с распущенными по спине, бронзовыми волосами, и едва удержался, чтобы не пойти к ней в опочивальню прямо сейчас.

— Как мальчишка, — усмехнулся, Селим, вспомнив себя семнадцатилетним юношей. Нур-бану было шестнадцать, и тогда он днями не отпускал ее с ложа.

Он взглянул на купальню и решил еще раз все проверить. «Мало ли, что-то не доделано, — он быстрым шагом пошел к дверям. «Лучше сейчас будет исправить, чем потом увидеть, не до того нам с Марджаной завтра будет».

— Ну, пойдем, — вздохнула Нур-бану, поднимаясь.

— Она уже там? — спросил кизляр-агаши, укутывая женщину в кашемир.

— С утра еще, — улыбнулась венецианка. «Те сладости, что вчера принесли с кухни — проверил ты их?»

— Кошка издохла, — мрачно ответил евнух. «Не понимаю, на что она рассчитывала».

— Она мечется, — Нур-бану накинула вуаль. «Понимает, что скоро конец. Тот янычар, который вчера приходил к ее сыну…»

— Он даже до переправы не доехал — кизляр-агаши открыл дверь, и Нур-бану на мгновение застыла, любуясь заснеженным садом.

В купальне было жарко. Над каменным полом клубился пар. Селим, нахмурился, и, присев на край отделанного плиткой бассейна, посмотрел на горячую воду, что медленно его наполняла.

— Я же не приказывал, — пробормотал мужчина. В белой дымке рядом с ним появилась смутно знакомая фигура — маленькая, закутанная с головы до ног.

— Ты что тут делаешь? — начал подниматься Селим. Женщина со всей силы толкнула его в грудь, и он, оступившись на скользкой плитке, полетел вниз.

— Отлично, — Нур-бану посмотрела на тело мужа и ласково погладила окровавленный, разбитый затылок. «Каждый может поскользнуться в купальне. Это печально, конечно».

— А ты молодец, — она потрепала женщину по щеке и кивнула кизляру-агаши. Тот достал из кармана плотный шнурок.

Голубые глаза Каси расширились от страха.

— Но вы, же обещали, — пробормотала служанка.

— Никогда не верь обещаниям женщин, — вздохнула Нур-бану. «Неужели ты и вправду думала, что я позволю своему сыну взять на ложе какую-то курносую простушку?».

Кася даже не успела закричать — сильные руки евнуха закрутили концы веревки, и Нур-бану увидела, как выпучились в агонии глаза девушки.

— Ну, все, — евнух отряхнул руки.

— Ее в море, его, — Нур-бану кивнула на труп, Селима, — на лед, как я тебе и говорила. Завтра приедет Мурад и все закончится.

— А что Марджана? — нахмурился евнух.

— Наша валиде-султан разумная женщина, — Нур-бану улыбнулась. «Она сделает то, о чем я ее просила. Иначе умрут ее дети».

Марджана, не глядя, перелистывала рукопись с изящными миниатюрами. Дети спали.

— Это безопасное средство, — сказал ей кизляр-агаши, передавая фарфоровый, запечатанный кувшинчик. «Два дня — это даже больше, чем нужно».

— Ты уверен? — спросила озабоченно кадина.

— Мне не велели убивать твоих детей, — он кивнул в сторону опочивальни, — мне велели сделать так, чтобы они не мешали. Они и не будут мешать.

— А если бы велели? — спросила Марджана, уже у его спины.

— Убил бы, конечно, — не оборачиваясь, ответил кизляр-агаши. «Если кто-то придет, кроме меня, или Нур-бану, и будет искать его султанское величество — не открывай дверь, и сделай вид, что вы заняты. Сама знаешь чем».

— Где Селим? — тихо поинтересовалась Марджана.

Кизляр-агаши внезапно повернулся и посмотрел на нее черными, спокойными глазами.

«Тебе какое дело? Ты же его никогда не любила».

— Она тоже, — тихо сказала женщина и отвернулась.

— Его султанское величество Селим, скончался, — сказал великий визирь, глядя на тело, лежащее перед ним. «Очень жаль, но такое бывает даже с самыми здоровыми людьми — пути Аллаха неисповедимы.

Согласно порядку престолонаследия, — он поклонился Мураду, — империя переходит к старшему сыну».

— Но, — Ахмед схватился за рукоятку клинка, — мой отец назначил наследником принца Фарука.

Где он?.

— К сожалению, — мягко сказал кизляр-агаши, — узнав о смерти мужа, валиде-султан Марджана, в порыве горя, бросилась в море. Вместе со своими детьми. Да упокоит Аллах их души.

— Вы все подстроили, — побледневшими губами пробормотал Ахмед. «Вы убили его!»

Мурад взглянул темными, материнскими глазами на брата, и, молча, дал знак евнуху.

— Нет! — Джумана вырвалась из рук Нур-Бану и бросилась к сыну. Она поскользнулась на полу купальни, и упала рядом с телом мужа.

Ахмед схватился пальцами за шнурок и захрипел.

— Мустафа, — повернулся Мурад к визирю.

— Я уже послал сообщение наместнику в Каире, — улыбнулся тот.

— И Халида, — добавила Нур-бану. «С семьей».

— Внука, — Джумана встала на колени перед ними. «Внука моего пощадите».

Венецианка наклонилась к ее уху и прошептала: «Ты же еще помнишь Библию, Маргарет?

Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень!»

Они вынули Александра из колыбели — ребенок проснулся и заплакал. «Пожалуйста, — Маргарет бросилась им в ноги. «Не троньте моего сына!».

— Выбирай, — бербер приставил клинок к горлу Джеймса, которого держали двое. «Муж или сын, — он усмехнулся. «Давай, женщина, покажи нам, кого ты больше любишь».

Она зарыдала, и мальчик протянул к ней ручки. «Мама! - крикнул он. «Мэгги, — услышала она голос мужа. «Мэгги, прошу тебя».

— Убейте лучше меня, — сказала она, не поднимая головы. «Убейте».

— Ты будешь жить, — сказал бербер, и, размахнувшись, ударил младенца головой о каменный пол.

— Долго, — добавил он, глядя, как закатываются глаза ребенка. Он судорожно дернулся и затих в луже крови.

Маргарет Маккей подняла залитое слезами лицо вверх и завыла. Мурад, поморщившись, махнул рукой.

— Кадина Джумана повесилась, узнав о смерти мужа, — пробормотала Нур-бану, глядя на багровый рубец, пересекающий нежную шею. Повернувшись к сыну, валиде-султан склонилась перед ним: «Ваше величество».

— Пойдемте, — сердито сказал Соколлу. «Здесь невыносимо душно».

Она стояла на берегу, глядя на редкие огоньки, что перемигивались на той стороне пролива.

Дул северный ветер, было холодно, и она поближе прижала к себе спящую дочь. Сын сопел в перевязи за спиной.

— У меня ничего нет, — сказала она Эстер. «Только вот это, — она показала кинжал и крест покойного мужа. «Это золото».

— Не надо, — торговка посмотрела на нее внимательно, будто хотела что-то сказать. «Там, — она махнула рукой в сторону моря, — разберемся».

Она увидела в темноте приближающийся фонарь и зашла по колено в воду — ноги, прикрытые невидной темной вуалью, сразу заледенели.

— Давай, — шепнули из подошедшей лодки. Она уложила туда детей и вспомнила, как точно так же укладывала их на дно большого сундука — в нем кизляр-агаши вывез их из дворца.

— Хорошо, что ты такая маленькая, — ворчливо сказал он, наблюдая, как она залезает внутрь.

«Маленькая и легкая. Прощай, Марджана».

Она ничего не сказала.

В лодке воняло рыбой. Она натянула на себя тряпки, и прижалась к детям, согревая их своим теплом.

— Мама, куда мы? — спросила в полудреме Феодосия.

— Не знаю, дочка, — честно ответила Марфа.

Пошел снег.