Лошади медленно поднимались вверх по узкой, опасной тропе. Петя вдруг вспомнил, как ходил с Ермаком через Большой Камень, и посмотрел налево — за обрывом не было ничего, кроме ветра и солнца.

— Зимой сюда вообще не пробраться, — заметил Джованни, ехавший впереди. «Все заметает снегом, сугробы выше человеческого роста. Хорошее место, чтобы спрятаться».

«Она сюда ехала», — вдруг подумал Петя. «В марте, когда тропа эта еще была обледеневшей — одно неверное движение, и свалишься в пропасть. Да еще и с ребенком в чреве. Господи, почему я такой дурак! Почему я всю зиму болтался у этого проклятого Хуана Австрийского, вместо того, чтобы быть с ней?».

— Потому что тебе надо было уговорить дона Хуана пойти на перемирие с Генеральными Штатами, — хмуро, будто услышав его, сказал Джованни. «И ты уговорил — сам же знаешь, в следующем месяце он торжественно въезжает в Брюссель, сохраняя все привилегии Семнадцати Провинций. Тебя можно поздравить, Пьетро».

— Нас можно поздравить, — вздохнул Корвино. «А ты откуда знаешь, о чем я думал?»

— Мы с тобой почти семь лет вместе работаем, — усмехнулся ди Амальфи. «Я спиной чувствую — о чем ты думаешь».

— Спасибо, — сказал Воронцов. «Тогда, на вилле…»

— Брось, — обернулся Джованни. «Ты бы то же самое для меня сделал. Вот она, деревня», — он показал на прилепленные к склону — ровно птичье гнездо, — домики.

— А ты видел ее? — спросил Петя.

— Я же тебе послал письмо, — улыбнулся мужчина. «Видел, в октябре, когда сюда еще можно было проехать».

— И как она? — Воронцов вдруг чего-то испугался.

— Она хорошо, — Джованни рассмеялся. «Я тебе завидую, Пьетро — теперь ты не один».

— Женись, — посоветовал Корвино. «Я вон собираюсь, как приеду в Лондон».

— Не могу же я завести семью в Риме. Тогда я каждый день буду думать — случись что, не только я окажусь в подвалах замка Святого Ангела, но и они тоже, — ответил ди Амальфи.

«Я-то ладно, я мужчина, если я выбрал такую стезю — то сам и буду расплачиваться, а жену и детей, зачем за собой тащить?».

— Ты же можешь отправить их в Англию, — неуверенно сказал Воронцов.

— И видеть раз в год. Тебе хорошо, ты близко работаешь, сел в Кале на корабль, и приехал, — вздохнул итальянец. «Ну, если уж совсем будет невмоготу, Корвино, — я тебя попрошу сосватать мне какую-нибудь милую английскую девушку. А ты на ком женишься?»

— Да я сам еще не знаю пока, — пробормотал Петя. «Хорошо, у моего брата дети есть — хоть будет, кому за девочкой присмотреть до венчания».

Они спешились на маленькой площади — деревня была пуста, ровно и не было в ней никого.

— Сейчас все в горах, скот выгоняют, — сказал Джованни. «Вот, это здесь».

Дом был совсем маленьким, бедным, но внутри, — Петя оглянулся, — было очень чисто.

Кормилица, улыбнувшись, сказала: «Дети у нас в хлеву играют, уж простите. Коровы сейчас до осени на пастбище, а там места много, свободно».

— Она хорошая девочка, синьор, — ласково проговорила горянка, ведя его к хлеву.

«Здоровенькая, послушная. Я ее уже отлучила от груди, хлопот с ней не будет. А что же синьора?» — беспокойно спросила женщина.

— Она скончалась прошлым летом, — сказал Петя, и — как всегда, почувствовал, пустоту на месте сердца. Пустоту и холод.

Женщина перекрестилась и сказала: «Храни Господь ее душу. Такая добрая, благородная была жена ваша, синьор — настоящая праведница. Я закажу по ней мессу.

А дочку вашу мы окрестили, как положено, назвали в честь святой Елизаветы, — она в апреле родилась. Она уже говорит немножко, — крестьянка улыбнулась.

Идя к низкому, сложенному из серого камня хлеву, Петя прошептал: «Благословенна будь ты среди женщин, и благословен плод чрева твоего», и вспомнил, как то же самое говорил Изабелле, солнечным, летним тосканским утром, в день ее смерти.

Он тогда целовал ее всю, — поднося к губам кончики волос, ловя чуть заметное движение ресниц, чувствуя медовый, сладкий ее запах, — а потом, глядя в наполненные счастьем глаза, вздохнул: «Господи, если бы я мог только сказать, как я люблю тебя. Но и слов-то таких нет».

Она потянулась и обняла его, прижавшись к нему всем телом. «Хочу еще детей, много», — сказала Изабелла, улыбнувшись. «Как окажемся дома, буду каждый год тебе рожать».

«Уже скоро», — Воронцов помедлил и вдруг добавил: «У меня ведь никогда не было дома, Изабелла».

— Теперь мы — твой дом, — просто ответила она и шепнула: «Как же я скучала, Пьетро!»

— Я больше никогда не покину тебя, — сказал Петя. «Никогда, любимая».

Девочка стояла, схватившись за деревянную, грубую лавку, переступая босыми, пухлыми ножками по земляному полу.

Курица зашла со двора, поклевала что-то рядом с ребенком, и дитя рассмеялось. Она была вся свежая, белокожая, румяная. Каштановые, с рыжими прядями, волосы чуть вились, темно-синие, будто море, глаза оглядывали незнакомца.

Петя, не видя ничего вокруг, опустился на колени и протянул руку дочери. Та посмотрела на него серьезно, из-под загнутых, длинных ресниц, и взяла его за палец. Ручки у нее были теплые, ровно солнце, и Воронцов почувствовал, как отступает боль, что наполняла его весь этот год.

— Папа, — сказала девочка и придвинулась к нему — ближе.

Воронцов привлек ее к себе и поцеловал — в пахнущую молоком и сеном щеку. «Сага», — прошептал он. «Сarissima».

Он подхватил Изабеллу на руки, а та обняла его за шею, положив голову на плечо. Он еще раз поцеловал свою дочь и сказал: «Поедем домой».

Когда они уже спустились в долину, где ждала карета, Джованни сказал:

— Я, кстати, еду с тобой. Меня отпустили, ненадолго. Все же путь дальний, а ты один с дочкой на руках.

Петя, укладывавший Элизабет, распрямился и взглянул прямо в лицо другу:

— Что ты ему за это посулил?

— Душу моего перворожденного ребенка, — хмыкнул Джованни и улыбнулся:

— Он мне еще в прошлом году отпуск обещал, а сейчас я ему сказал: «В конце концов, человек я или не человек? Имею я право хоть иногда помолиться в своей церкви? Или тогда переводи меня на работу куда-нибудь в Германию и дай жить спокойно».

— Хотел бы я слышать, что он тебе ответил, — присвистнул Петя.

— Уж прости, не буду тебе повторять всю его ругань, — расхохотался итальянец, и махнул рукой вознице: «Трогай!»