Он ждал ее так, как не ждал еще никого в жизни. Она была женой брата его друга, и, значит, совершенно невозможно было даже думать о ней.

— О, сказал Пьетро, чуть привстав в стременах, — вон и Мария у ворот. Жена брата моего старшего, — пояснил он, повернувшись к Джованни. «Он сам только в конце месяца должен в Плимут прийти, побудет там недолго, и опять в море — до осени».

— И так всегда? — удивился ди Амальфи. «Когда вы видитесь-то?».

— Переписываемся — хмыкнул Петя. «У него сейчас новый корабль будут на верфи закладывать, посмотрит за этим — и снова поднимет якоря».

Джованни вдохнул запах цветущего луга вокруг, и, обернувшись, посмотрел на сверкающую полосу реки.

— Славно тут, — внезапно сказал он. «Почти как в Италии».

— Да, — Пьетро усмехнулся, — мы дом еще лет пять назад купили, по дешевке, он совсем простой, но выходит прямо на воду. И еще ручей есть, по усадьбе течет. Мальчишкам хорошо тут, да и ей тоже будет», — он поцеловал спокойно спящую дочь.

— А когда женишься? — Джованни даже зевнул — так уютно было в теплом солнце.

— Думаю, — они кивнул на женщину вдалеке, — жены наши поладят. С Марией сложно не ужиться — она тихая, спокойная, только о детях и хозяйстве думает.

Женщина стояла на пороге усадьбы, в совсем простом платье, ее косы были прикрыты чепцом, и она, сразу, даже не обращая на них внимания, взяла на руки спящую Элизабет.

— Господи, Питер, какая милая, — Мария поцеловала девочку в щеку и шепнула: «Ну, все, моя хорошая, ты теперь дома!».

Та открыла глазки, зевнула и прижавшись к груди женщины, сказала: «Дома».

Взрослые рассмеялись, и Пьетро сказал: «Это мой друг Джованни».

Мария присела и, когда она подняла взгляд, ди Амальфи едва не пошатнулся — под длинными ресницами таились черные, как римская ночь, глаза. Она вся была маленькая, ладная, с легкой, летящей походкой, и, когда она шла впереди них, неся на руках дитя, он вдруг увидел, как покачиваются ее широкие бедра.

Джованни подумал, что она похожа на ту Венеру работы синьора Тициана Вечелли, что поднималась из моря, выжимая волосы — только у этой они были не рыжие, а темные, словно крыло ворона. И белая, как самый драгоценный мрамор, кожа на нежной, чуть приоткрытой скромным воротником шее.

За обедом он старался не смотреть в ее сторону — понимая, что все усилия его — тщетны.

Она вдруг покраснела — жарко и тихо сказала: «Вам, наверное, сложно было везти ребенка, хлопот с ней много было».

— Она очень хорошая девочка, спокойная, — улыбнулся Джованни. «В Париже у Пьетро были дела, а мы с Изабеллой сходили посмотреть уличный театр — ей очень понравилось. Да и на корабле тоже — она же никогда еще не видела моря».

— Скучаете по своим детям? — женщина, наконец, взглянула на него, и Джованни почувствовал, что и сам краснеет.

— Я не женат, — коротко сказал ди Амальфи.

Петя зашел к мальчикам и сказал: «Ну, пошли знакомиться».

Лиза сидела на полу своей детской, и, восхищенно что-то лепеча, рассматривала деревянных кукол, которых отец купил ей в Париже. Она и сама была похожа на куклу — в темно-синем, под цвет глаз, бархатном платьице и белых чулочках.

— Девочка, — разочарованно протянул Ник. «Она и говорить-то не умеет, маленькая».

Лиза недоверчиво посмотрела на кузенов, и вдруг, улыбнувшись, сказала: «Ciao”.

— Вот видишь, — толкнул брата Майкл, — «говорит!»

Петя, улыбаясь, поднял дочку на руки. Она, как всегда, прижалась к нему, и Воронцов сказал: «Пойдем в сад, Лиза? Только сначала переоденемся, ладно?».

— Ты бери мальчиков, Петя, — Маша стояла на пороге детской, «а мы с Лизой сейчас спустимся».

Взрослые сидели на террасе, смотря за тем, как играют братья с сестрой. Лиза, смеясь, сидела на траве, пытаясь поймать мяч, которым перекидывались близнецы.

— Здесь ей будет хорошо, — улыбаясь, сказал Джованни. «Только вам, Мария, наверное, и так хлопот достает, а тут еще третий ребенок».

— Ну что вы, — она склонилась над вышиванием, не смотря на него, «мне только в радость.

Дочки у меня нет, так хоть племянница будет. К мальчикам мы уже осенью будем учителей приглашать, как шесть лет им исполнится, а я пока с маленькой буду занята».

— У вас здесь много книг? — спросил ди Амальфи. «Для мальчиков?»

— Очень, — она улыбнулась. «Что-то из лондонского дома нашего привезли, да и еще покупаем — нам же нельзя в театр ходить, или музыку слушать — вот только книги и остаются.

— А можно посмотреть? — Джованни взглянул на нее. «На книги».

— Ну конечно, — она поднялась, отложив вышивание, и он тут же встал. Маша подумала, что он даже выше Степана.

— Я присмотрю за детьми, — крикнул им Петя с лужайки. Он лежал в траве, закинув руки за голову, а Лиза ползала по нему, заливаясь от смеха. «Вот сейчас съем!» — грозно сказал Воронцов, чуть приподнимаясь, и дочь расхохоталась еще сильнее.

— Ну конечно, — пробормотал Петр, «ты же у меня папина дочка, ничего не боишься».

Лиза посмотрела на него синими, светящимися глазами, и он вдруг сильно прижал ее к себе — боль в сердце на мгновение заполнила все вокруг. «Господи, — подумал Петя, «двоих любимых ты у меня забрал уже, так хоть эту мне оставь, в милости своей».

— И не кидайтесь тут мячом над моей головой, — сварливо сказал он близнецам, «а то как встану, и вашим воспитанием займусь, совсем разбаловались».

— Дядя Питер, а на лодке покатаете нас? — умоляюще протянули племянники.

— Ну что с вами делать, — Петя зевнул, «берите Элизабет, и пошли».

— У вас очень хорошие книги, — сказал Джованни, когда они сидели в прохладной библиотеке.

«Вы на латыни читаете?»

— Да, и по-французски тоже, — женщина отчего-то вздохнула. «Сейчас много на английский уже стали переводить, конечно, но мальчики, как мне кажется, пусть латынь учат — пригодится.

Хотя, наверное, они тоже моряками станут, как мой муж».

Ди Амальфи слышал про Куэрво, но никогда с ним не сталкивался — он работал только в Новом Свете, а Джованни там даже никогда не был.

— Я тоже знаю латынь, — улыбнулся он. «У меня было хорошее католическое образование».

— Вы католик? — глаза женщины расширились и ди Амальфи не выдержал — рассмеялся.

— Синьора Мария, — сказал он лениво, — я поставщик его святейшества папы Григория. У меня в друзьях половина римской курии. Я обедаю с кардиналом-камерленгом. Конечно, я католик», — в его темных глазах метались шаловливые искры.

Женщина вдруг усмехнулась, и Джованни подумал, что не целовать эти губы — преступление.

— Я понимаю, — сказала она, посерьезнев. «Тяжело вам?»

— Бывает, — нехотя ответил Джованни, не отрывая взгляда от ее красивых рук — без браслетов, без колец. «А вы в Лондон совсем не приезжаете?»

— Отчего же? — она улыбнулась. «Вот сейчас собиралась с мальчиками — за покупками, и потом им корабли на Темзе показать. Теперь и Элизабет тоже с нами поедет».

— Хотите, я вам помогу? — спросил он. «Сложно же с тремя детьми на руках».

Она опять покраснела. «У вас же дела свои, наверное».

— Я, синьора Мария, очень давно не был в Лондоне, — улыбаясь, сказал ди Амальфи. — Конечно, у меня есть дела — но не целый же день они занимают.

Мария взглянула на него: «Ну, если так — то я буду очень рада. Питер в июле уедет обратно на континент — он мне говорил, что только ненадолго в стране, — и я опять одна останусь».

— На, возьми своих сыновей, — позвал ее Петя. «Мы все мокрые, грязные и есть хотим».

Пустоватые комнаты дома у собора Святого Павла заливал косой, послеполуденный свет.

— Вот это ты молодец, — Джон похлопал по копиям документов. «Переписка кардинала Уильяма Аллена и папы Григория. Был ты там, в Дуэ, в этом «английском колледже», как они его называют?»

— Был, конечно, еще зимой, — Джованни улыбнулся, — в раскрытое окно веяло свежим, западным ветром. «Король Филипп платит им двести дукатов в год, что-то подкидывает папа, что-то — близлежащие монастыри. Там сейчас около пятидесяти студентов, в этой семинарии, однако они собираются перебираться в Рим, тогда станет больше».

— Мы их, конечно, тут ловим, — этих так называемых священников, а по сути — католических шпионов, — задумчиво сказал Джон, перелистывая бумаги, — но не всех. Рук не хватает. Если бы кто-то сидел непосредственно там…, Ты не хочешь принять сан? Ненадолго, разумеется.

— Нет, спасибо, — ехидно ответил итальянец, — не горю желанием.

— И Корвино нельзя постригаться — он с доном Хуаном еще не закончил работать, — вздохнул разведчик.

— А что, закончит когда-нибудь? — усмехнулся Джованни.

— Никто не вечен, — рассеянно ответил Джон. «Это я Хуана имею в виду, конечно».

— А, вот ирландская папка, которую ты привез. Ладно, я сегодня посижу еще, почитаю, а завтра будь тут к обеду — поедем к Ее Величеству, разговаривать про эту Ирландию, будь она неладна, хлопот с ней — не оберешься, а пользы — грош. Ты, кстати, осторожен, помнишь про Орсини? — серьезно спросил Джон.

— Орсини сидит у себя в Браччано. — отмахнулся ди Амальфи. «Кончилась карьера нашего герцога — у него теперь незаживающая дыра в животе, говорят, с ним рядом в одной комнате и находиться невозможно — так смердит.

— Однако он жив, — сухо заметил Джон. «Смотри, еще в Рим приедет, за папским благословением, или еще чем-нибудь».

— На чем? — Джованни зевнул, — на своем кресле с колесиками? Его же слуги возят, он сам долго ходить не может.

— Ну мало ли, все равно — не лезь на рожон. А ты что ерзаешь, торопишься куда-нибудь? — зорко взглянул разведчик на итальянца. «Свидание, что ли?»

— Можно сказать и так, — ответил Джованни. «Когда ты уже Корвино-то женишь, смотри, он тут сам венчаться собрался, правда на ком — пока не знает».

— Ну вот вернется Марта из Нижних Земель в следующем месяце, — я их друг другу и представлю. Иди уже, а то ты весь, как на иголках, — разрешил Джон. «Завтра только не опаздывай».

Ди Амальфи легко, как мальчишка, сбежал по лестнице вниз и пошел к реке — Мария должна была приехать к этому перевозу на барке из Мейденхеда. Она уже стояла на берегу — показывала детям лебедей в заводи.

Джованни услышал, как смеется Элизабет: «Птицы! Птицы!», и прибавил шагу — не было сил оставаться хоть единое мгновение вдали от Марии.

— Давайте я понесу ее, — сказал Джованни. «Вам же тяжело, наверное».

Они шли по берегу Темзы. Мальчишки унеслись далеко вперед — туда, где стояли торговые баржи, перевозившие товары из порта.

— Спасибо, — Мария передала ему девочку и Джованни, почувствовав сладкий, молочный запах, вдруг подумал, что у него самого, наверное, уже и не будет детей. Мысль эта была такой четкой и ясной, что он прижал Элизабет поближе — чтобы защититься от чувства одиночества, которое, казалось, заполнило все вокруг.

— Вон, — показала Мария на южный берег реки, — склады «Клюге и Кроу», Питер сейчас уже там, наверное, он еще до рассвета уехал. Я ему сказала — пусть, пока он здесь, живет в Сити, удобней же, там дом открыт, хоть мы его и не используем, но…

— Он вам ответил, что хочет с дочкой побыть подольше? — мягко закончил Джованни. «И правильно, я бы тоже на его месте так поступил».

— Он очень много работает, — озабоченно сказала Мария. «И на континенте, и когда здесь. И ведь он совсем один — первая жена его умерла, когда они еще молодыми были, а… — она вдруг прервалась и спросила: «А ее мать, — Мария кивнула на девочку, — вы ее знали?».

— Видел один раз, — вздохнул Джованни.

— Она, наверное, очень красивая была? — нежно сказала Мария, глядя на просыпающуюся Элизабет.

— Очень, — ответил мужчина, вспомнив распухшее, окровавленное лицо, изломанные, с вырванными ногтями пальцы.

— Как жалко ее, — женщина плавным жестом взяла девочку и, прижав к себе, покачала. «Уже никогда матери не узнает».

— Ну, если Пьетро женится, — улыбнулся Джованни, — а он вроде собрался…

— Слава Богу, — искренне проговорила Мария, — скорей бы. Так хочется, чтобы он был счастлив…

— А вы счастливы? — вдруг спросил Джованни, глядя на Лондонский мост, по которому текла шумная череда повозок, карет и всадников. Лавки бойко торговали, толпа перекрывала узкий проход между построенными на обеих сторонах моста домами. На южном конце, у пик с насаженными на них головами преступников, кружились вороны.

— Ужасно, — поморщилась Мария. «У вас тоже так делают?»

— Так везде, — Джованни грустно улыбнулся и подумал, что она не ответила на его вопрос.

— Я помню, — сказала она, и поставив Элизабет на землю, держа ее за руки, стала смотреть, как бойко ковыляет девочка. «Она молодец — очень хорошо ходит, для своего возраста, и говорит уже много. А счастлива ли я — дети здоровы, а что матери еще надо? А вы, синьор Джованни, счастливы? — Мария посмотрела на него снизу, — черными, большими глазами.

— Сейчас — да, — твердо ответил он.

— Мама! — раздался откуда-то почти от моста, отчаянный голос одного из мальчишек. «Тут сладости!»

— А как вы их различаете? — улыбаясь, спросил Джованни, когда они шли к лотку.

— Ой, — рассмеялась Мария, — у меня глаз наметанный. Я же с ними одна все время, вижу, как они растут и меняются.

Она, было, потянулась за кошельком, но Джованни ее остановил: «Позвольте мне».

— Спасибо, — Мария покраснела. Элизабет указала пальцем на вафлю и приказала Джованни:

«Хочу!»

«Сразу видно внучку Козимо Медичи», — усмехнулся он про себя и отсчитал деньги.

Торговка посмотрела вслед семье и вздохнула, перекладывая товар на лотке. «Ну почему так всегда?», — подумала она. «Такой красивый мужчина, высокий, — а жена у него толстая и низкорослая. А смотрит-то он на свою миссис как — ровно кроме нее, и нет никого вокруг. Эх, везет же некоторым!»

В галереях вокруг главного зала Лондонской Биржи, в дорогих лавках, царила тишина — тут не было смысла зазывать посетителей, тут за одну покупку торговец получал столько, сколько на Лондонском мосту не выручали за неделю.

— Пойдемте к Питеру, — вдруг улыбнулась Мария. «Во-первых, у него и вправду хорошие ткани, а во-вторых — я там всегда оставляю детей, приказчики их развлекают, если мне потом надо куда-то еще отлучиться».

— Вам на платье? — спросил Джованни, глядя на многоцветные рулоны перед ними.

— Да, — Мария зарделась. «У Питера отличный выбор, но все такое яркое».

— Это хорошо, когда яркое, — ворчливо отозвался Джованни. «Тем более тут у вас такая унылая погода. Ну, если вам надо скромное, то берите вот это — не пожалеете».

Он положил руку на голубовато-серую, тонкую итальянскую шерсть.

— Почему? — Мария вскинула глаза.

— Потому что она лучшего качества. Смотрите, — кивнул Джованни. Она положила свою руку рядом, и тут же убрала. «Да, действительно, какая мягкая. А вы разбираетесь в тканях?»

— Зря, что ли, моя семья ими уже двести лет торгует? — сердито ответил Джованни.

«Пойдемте, пусть дети тут побудут, а я вас научу кружева выбирать».

— Мне нельзя кружево, — вздохнула Мария.

— Это еще почему? — удивился он, и вдруг вспомнил ее слова о музыке: «А кружево-то чем провинилось? Отвлекает от мыслей о Боге?», — насмешливо спросил Джованни.

— Считается — суета, — тихонько сказала женщина. «Вы ведь тоже протестант».

— Меня с моей женой покойной сам Кальвин венчал, — Джованни вдруг разозлился.

— И я у него, у Кальвина, учился. Так что да, синьора Мария, я хороший протестант. Я поэтому и ушел от католиков, что люблю думать своей головой, а не слушать кого-то. И моя голова, — не самая глупая в мире, уж поверьте, — мне говорит, что в музыке ничего плохого нет. И в кружеве тоже. Если бы у меня была жена, — он вдруг помолчал, — я бы только радовался, видя ее в кружеве и шелках. Ну, — он улыбнулся, — смотреть-то вам можно на него?

Она молчала.

— Вот и посмотрим, — сказал Джованни.

— Какие красивые! — восхищенно проговорила женщина, погружая руки — по запястье, — в каскад кружев.

— Это брюссельские, — улыбнулся Джованни. «Нитки для них прядут обязательно в полутемных, сырых комнатах — чтобы лен не пересушивался, и оставался мягким. За весь день в такую комнату попадает только один луч солнечного света — иначе, считается, качество будет уже не таким хорошим.

Мария вздохнула и приложила нежное, сливочного цвета кружево к щеке. «Спасибо, — сказала она, — тут и вправду — словно в раю. Ну, пора уже и детей забирать, как бы они там, у Питера все не разнесли».

— Я сейчас приду, — сказал ей Джованни.

Когда женщина вышла, он подозвал к себе приказчика, и шепнул ему что-то на ухо. «Не извольте беспокоиться, мистер», — улыбнулся тот. «Все будет сделано, глаз у меня наметанный, дама останется довольна».

— Ну, молодец, — похлопал его Джованни по плечу. «Вот, — он оставил на прилавке золото, — доставишь по этому адресу».

Когда они подошли к пристани на Темзе, мальчишки убежали вниз, а Элизабет, разморенная весенним солнцем, уже дремала на руках у Марии.

Джованни вдруг посмотрел на нее и сказал: «Синьора Мария…»

— Можете просто, — Мария, — она улыбнулась и покраснела. «Вы же друг Питера».

— Спасибо, — улыбнулся ди Амальфи. «Я…, - он помолчал, — я хотел вам сказать кое-что. Вы просто послушайте меня, ладно?».

— Хорошо, — она медленно погладила Элизабет по каштановым локонам. Та почмокала, повертелась и заснула еще глубже.

— Сначала я хотел написать, — Джованни усмехнулся, — но…такие вещи лучше говорить».

Майкл с Ником шлепали по мелководью, вооруженные, какими-то палками.

— Я вас люблю, — сказал Джованни, глядя на сияющую гладь реки. Она, было, открыла рот, но ди Амальфи мягко попросил:

— Дайте мне договорить, хорошо? Это…, - он помолчал, — довольно, нелегко. Я просто хотел, чтобы вы знали, Мария. Если вы мне скажете, что больше не хотите меня видеть — так тому и быть. Мне будет…, - он опять помолчал, — больно, но это ваше право. Вы, наверное, думаете, что это безумие — я вас вижу второй раз в жизни…

Она стояла, укачивая спящую девочку, глядя на сыновей.

— Нет, — ответила она еле слышно, вспомнив, как в первый раз увидела Степана — там, в передней старой усадьбы Клюге — увидела, и не смогла глаз от него отвести.

Она тогда тихо плакала в подушку, считая дни, не в силах подумать, что вот еще немного — и он уйдет в море, а она так и не сможет, не посмеет ничего сказать.

— А если я скажу, что хочу? Видеть вас, — тихо произнесла Мария.

— Тогда я отвечу, — Джованни улыбнулся, — истинно, Господь благ ко мне, и нечего мне больше желать.

— Мне надо подумать, — Мария помедлила. «Я напишу вам, хорошо?».

Он кивнул, не смея поверить тому, что, — может быть, — счастье так близко, совсем рядом.

— Любовь есть дар великий, — внезапно, нежно сказала она, целуя голову Элизабет, — нам ее Господь посылает, и Его за это благодарить надо.

Проводив их, он зашел в собор Святого Павла и преклонил колени. Здесь было хорошо, — просто и светло, и Джованни почувствовал покой. Покой и счастье, каких он не испытывал уже давно, со времен своей жизни в Женеве.

— Спасибо, — шепнул он. «И вправду, имя Твое — добро».

Дети давно уже спали, а Маша все сидела, подперев голову рукой, глядя на сумрачный туман, поднимавшийся над рекой. Было прохладно, с луга тянуло сыростью, и где-то в камышах, вдали, кричала выпь.

Наверху, над домом, стремительно, шурша крыльями, пролетела сова — на охоту. Маша зажгла свечу, и, потянувшись за своей Библией, раскрыла ее — на Десяти Заповедях.

«И ничего про любовь», — вдруг, горько, улыбнулась женщина. «Только о прелюбодеянии. Как это Лютер толковал шестую заповедь: «Мы должны бояться и любить Бога так, чтобы в мыслях, словах и делах быть чистыми и целомудренными, и чтобы каждый из нас любил и почитал своего супруга».

Она вздохнула, вспомнив то, что совсем не хотелось вспоминать, и пролистала книгу дальше.

«Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь» — прочла она, и потянула к себе перо с бумагой.

Маша долго смотрела на чистый лист, а потом, озлившись на себя, почти не думая, быстро написала все то, что хотела сказать еще там, на берегу реки, и запечатала конверт.

Она стояла посреди комнаты, глядя на него, и Джованни вдруг подумал: «Господи, ну как мне Тебя благодарить?»

— Счастье мое, — сказал он, опускаясь на колени. «Я так боялся, что ты не приедешь».

Мария положила маленькие, — как у ребенка, — руки, на его голову, и чуть погладила волосы.

«Как же я могла не приехать? Я ведь написала тебе» — вздохнула она.

— Я сидел и думал — вдруг не с кем было оставить детей, вдруг карета сломалась, вдруг еще что-нибудь, — Джованни взял ее пальцы и стал целовать — один за другим. «Господи», — сказал он, «у тебя руки, словно из жемчуга сделаны. Если б ты знала, какая ты красивая!»

Он прижался лицом к ее ладони, и она вдруг почувствовала что-то теплое.

— Ты плачешь? — недоверчиво спросила она, не понимая, как может плакать этот жесткий, немногословный человек.

Он вдруг ощутил страшную, непреходящую боль и сказал:

— Мне ведь скоро надо уезжать, а это значит — расстаться с тобой. Я не могу, не могу даже думать об этом. Я ведь там, — он махнул рукой на юг, — совсем один.

— Как ты живешь? — тихо спросила она, поднимая его.

Джованни сел в кресло и пристроил ее у себя на коленях. Он чуть не застонал вслух, ощутив ее сладкую, женскую тяжесть и заставил себя замолчать.

— Работаю, — сказал он глухо, потершись щекой о ее мягкие косы. «Стараюсь выжить по мере возможности. Вечером прихожу домой и читаю».

— Что? — ее черные, наполненные искрами, глаза были совсем рядом.

— Древних, — он хмыкнул. «Они спокойней».

— Горация с Овидием? — она прищурилась.

— Их тоже, — Джованни помедлил, вспоминая.

— Ты гадать перестань: нам наперед знать не дозволено, Левконоя

— Пользуйся днем, меньше всего веря грядущему, - завершила Мария и, улыбнувшись, посерьезнела. «Вот только я доверяю будущему».

— Я тоже, — сказал он, глядя в ее дивные глаза.

— Еще читаю Библию, — он вдруг рассмеялся. «Мне же нельзя дома держать ничего из наших книг, опасно это, вот и остается только она». Он помолчал, и, проведя пальцами по ее щеке, сказал:

— O sposa mia, miele e latte son sotto la tua lingua.

Мария, повернувшись, поцеловала его, и он понял — действительно, молоко и мед были на устах ее.

— Ну, и не только Библию. Давай-ка, послушай, — Джованни, улыбнувшись, потянулся за маленьким томиком, лежавшим на столе, и стал читать ей «Декамерон» — новеллу о юноше, что поступил садовником в женский монастырь.

Он читал, переводя с листа, обнимая ее одной рукой, чувствуя, как бьется ее сердце. Когда он закончил, и отложил книгу, ее щеки были ярко-алыми, и она глубоко, прерывисто вздыхала.

— Понравилось? — он очень осторожно провел губами по шее, чувствуя, как пахнут ее волосы — весенними цветами. Мария вдруг развязала чепец, скинув его на пол, и сказала, не поворачиваясь:

— Распусти мне косы.

Локоны упали в его руки — тяжелые, черные, блестящие, и, прежде чем отнести ее наверх, Джованни зарылся в них лицом, благословляя тот день, когда увидел ее.

Он подхватил ее на руки и, усадив на кровать, увидел, как под скромной, серой тканью платья светится ее тело. «И вправду, будто мрамор», — подумал он, опускаясь на колени.

Она обжигала губы, как полуденное солнце.

Мария вдруг наклонилась и шепнула что-то ему на ухо.

— Уверена? — спросил Джованни и вдруг увидел, как ее глаза мгновенно наполнились слезами. «Да уже шесть лет как», — сказала она, отвернувшись.

— Прости, прости, пожалуйста, — он стал целовать ее и вдруг горько подумал, что Господь все же иногда бывает, несправедлив — как можно было отказать этой женщине в материнстве?

— Ничего, — сказал он нежно, так нежно, как только мог. «Ничего, любовь моя. Это неважно».

А потом он уже больше ничего не мог говорить, — потому что Мария была вся в его руках.

Она принадлежала ему, — и это было лучше, чем все его мечты.

Она вдруг почувствовала то, что, — как она думала, — никогда в жизни уже не испытает, и успела отчаянно, до крови, закусить руку.

— Нет, — попросил он. «Пожалуйста, любовь моя. Я хочу слышать».

И он услышал — подумав еще, что запомнит это навсегда.

Потом она долго лежала с закрытыми глазами, тяжело дыша, даже не отвечая на его поцелуи.

— Прости, — наконец, сказала она. «У меня еще ни разу так не было».

Джованни рассмеялся и осторожно устроил ее рядом: «Теперь будет всегда, поверь. Тебя, Мария, Господь сотворил такой. Я всего лишь немного помог, вот и все».

Она покраснела — вся, и потянула на себя простыню.

— Не надо, — сказал он, останавливая ее руки. «Не надо, Мария».

— Я, — она вдруг запнулась, отвернувшись.

— Ты прекрасней всех, кого я видел в жизни, — сказал он, мягко прижимая ее к себе.

— Но ведь, — она все еще краснела. «Я же рожала».

— И хорошо, — усмехнулся Джованни и умостил ее всю в своих руках. «Я, знаешь ли, это сразу заметил», — он обхватил ладонями ее тяжелую, большую грудь. «Я хоть и протестант, но все же итальянец — если я привезу тебя в Рим, мне придется держать тебя взаперти, — иначе все мужчины сойдут с ума».

— Расскажи мне про свой город, — попросила она, положив растрепанную голову на его плечо.

— Стой, — вдруг сказал ди Амальфи и вдохнул ее запах — свежий хлеб и совсем немного пряностей. «Ты пекла что-то?»

— Ну да, — улыбнулась она. «Детям к завтраку».

— Про Рим — потом, — твердо сказал он. «Позже».

— А сейчас что? — еще успела спросить она, — недоуменно, и оказалась прижатой к постели — так, что не могла и пошевелиться.

— Сейчас — разное, — пообещал Джованни. «Но тебе понравится».

— Новый шрам, — он, улыбаясь, посмотрел на отпечатки ее зубов у себя на плече.

Мария покраснела и провела пальцами по шраму старому— слева, под ребрами.

— Что это? — спросила женщина.

— Это с прошлого года, с той поры, как… — он помолчал.

— Ты пошел туда вместо него, — Мария вдруг нежно поцеловала след от ранения.

— Он же мой друг, — Джованни погладил ее по голове. «Он бы сделал то же самое для меня».

— А больше и нет шрамов, смотри-ка, — вдруг хмыкнула она.

Ди Амальфи вдруг вспомнил любимые слова Джона.

— Я просто не лезу на рожон, а спокойно работаю», — зевнул он. «И потом, мне скоро сорок — в этом возрасте только дураки размахивают шпагой направо и налево».

Она сидела, скрестив ноги, и Джованни потянул ее к себе.

— А теперь ты мне рассказывай про себя, — попросил он, устроив ее рядом. «Прямо с самого рождения».

— Почему? — спросила она.

— Потому, что я тебя люблю, — он с удовольствием увидел, как Мария смутилась, и добавил:

«Я ведь уже говорил тебе это, там, на реке!».

Она прижалась к его боку и посмотрела вверх — на него. «Что?», — улыбнулся он.

— Ты очень красивый, — серьезно сказала Мария. «Правда, я таких мужчин, как ты, и не видела раньше».

— А, — он лениво потянулся, «у нас все такие. Поэтому я тебе и сказал — приедешь в Рим, будешь сидеть взаперти, а то еще сбежишь к какому-нибудь…помоложе».

— Никуда и никогда я от тебя не сбегу, Джованни, — она рассмеялась, перевернулась на живот, и начала: «Ну что, родилась я в маленькой горной деревне…»

Когда они спустились вниз, уже смеркалось.

— А почему ты не живешь на постоялом дворе? — спросила она, оглядывая кухню — горел очаг, и было очень тепло. В маленькое окно хлестал весенний ливень.

— Я столько по ним мотаюсь, — ответил Джованни, замешивая тесто, «что они мне уже осточертели. Этот дом, — он замялся, — в общем, хозяин на континенте, он мой товарищ, и я могу здесь остановиться на какое-то время», — Один из ваших? — она присела к столу, наблюдая за его руками — ловкими, с длинными, смуглыми пальцами.

— Можно сказать и так, — он вдруг вспомнил записку от Марты и чуть не рассмеялся.

«Конечно, ты можешь у меня жить, пока будешь в Лондоне, — я вернусь только в июне, дом все равно пустует. Ключи ты найдешь по известному адресу, у собора святого Павла, а мои платья, и детские игрушки тебя не скомпрометируют — они все сложены и заперты в кладовой».

— Ты умеешь готовить? — она покраснела.

— Я больше десяти лет живу один, не умирать же мне с голода? — он накрыл тесто салфеткой.

«А кухарку нанимать опасно — чем меньше в доме посторонних, тем лучше».

— Ну вот — сказал он. «Теперь ему надо постоять какое-то время».

— А если перестоится? — спросила Маша, оказавшись в его объятьях. Она вдруг, — сама не зная почему, — скользнула вниз, встав на колени, даже не понимая, что делает.

Может, — медленно сказал он, и, положив ей руки на голову, спохватился: «Черт, ты сейчас вся будешь в тесте!»

Наплевать, — выдохнула она, и больше уже ничего не говорила.

На близлежащей церкви били к вечерне.

— Останься на ночь, — попросил Джованни. «Пожалуйста, Мария. Я хочу заснуть, обнимая тебя. Я хочу проснуться среди ночи, и чувствовать тебя рядом. И я хочу, — он подвинул ее к себе ближе и шепнул что-то на ухо.

Мария заалела. «Прямо с утра? — спросила она. «Да, — лениво протянул Джованни, гладя ее по спине, — и очень долго, пожалуйста. Я всегда предпочитал просыпаться именно так».

— Ты же знаешь, что я не могу на ночь, — грустно сказала она, и потянулась за лежащим на полу платьем.

— Подожди, — сказал ди Амальфи, взяв ее за руку. «Если ты хочешь быть со мной, то я приеду осенью, и буду говорить с твоим мужем».

— Конечно, я хочу, — она взглянула на него, и Джованни вдруг понял, что давно не был так счастлив.

— Но я могу и сама, наверное.. — Мария смутилась, и он жестко прервал ее: «Ничего не «сама».

Я мужчина, я и буду это делать».

— Он тебя убьет, — вдруг расширились ее глаза.

— Мы же взрослые люди, — вздохнул ди Амальфи. «Думаю, мы сумеем как-то все это устроить, и с мальчиками тоже».

— А ты можешь переехать в Англию? — спросила Мария, комкая в руках простыню, не поднимая взгляда.

— Совсем — не могу. Пока, — он помолчал. «Но я буду приезжать к тебе так часто, как только получится».

— А если мне жить там, — Мария кивнула головой, — с тобой?.

— Нет, — он притянул ее к себе. «Тебе же надо видеть детей, да и потом…»

— Что? — ее взгляд был устремлен прямо на Джованни и мужчина понял, что не может солгать.

«Это немного опасно», — сказал он нехотя. «Я-то привык, но я не хочу втягивать тебя в то, чем занимаюсь».

— Ладно, — она вдруг улыбнулась. «Знаешь, я думаю, все действительно будет хорошо».

— Тогда осенью мы уже сможем быть вместе, — Джованни опустил голову в ее руки, и прижался к ним, вдыхая ее запах. «Долго, конечно, но я потерплю», — он тоже улыбнулся. «Я так долго ждал тебя, подожду еще немного».

Она сказала, что приедет через два дня, и это были самые долгие дни в его жизни. Когда Джованни услышал легкий стук в дверь, он сразу прижался к ее губам.

— Пойдем наверх, — шепнула Мария.

— Потом, — сказал он, раздевая ее. «Потом пойдем, правда. И до вечера я тебя никуда не отпущу. Но сейчас — прямо здесь, потому что ты даже представить себе не можешь, как я мучился без тебя».

— Я тоже, — вдруг сказала она, обнимая его, опускаясь с ним на пол. «Я только о тебе и думала, Джованни».

— Очень хорошо, — сказал он, смеясь. «Так и надо. А теперь ложись, — он пристроил Марию на сброшенную одежду, — и дай мне заняться тем, чем я хотел заняться с первого мгновения, как только тебя увидел.

— Прямо вот так? — в ее глазах было веселье.

— Да, — ответил он, пробуя ее на вкус и с удовлетворением слыша ее первый, еще слабый стон, — с самого первого.

Потом он закутал Марию в шаль и отнес наверх.

— Нет, — он вдруг остановился на полдороге, ощущая под руками ее прекрасную грудь.

«Слишком длинная лестница, надо передохнуть, любовь моя».

— Так передохни, — шепнула Мария ему на ухо.

— Одному что за интерес? — шаль упала на ступеньки, и он прижал Марию к стене. «Мне нужна компания». Женщина обернувшись, чуть раздвинув губы, посмотрела на него, — через плечо, и медленно сказала: «Знаешь, чего я сейчас хочу?»

— О да, Мария, — ответил он, опускаясь на колени. «Знаю».

В опочивальне он уложил ее на кровать, и, взяв шаль, о чем-то подумал. «А, вот так. Давай-ка, вытяни руки».

— Зачем? — удивленно спросила она, но подчинилась.

— А вот зачем, — он быстро и ловко привязал ее запястья к столбикам кровати.

Мария, покраснев, сказала: «Ну тогда уж и рот».

— Да ты с ума сошла, — он наклонился и поцеловал ее — долго. «Нет, я хочу все слышать, carissima, от первого до последнего слова».

— Не уверена, что там будут слова, — еще успела простонать она, почувствовав, как раскрывается ее тело — под первым же его прикосновением.

Потом Джованни тихо сказал, потянувшись к ней: «Еще не все, еще только самое начало».

Мария подняла кружащуюся, гудящую голову: «Так разве бывает?».

Мужчина отвязал ее и уложил рядом. «Бывает, любовь моя, и будет теперь всю жизнь. А теперь скажи мне — чего тебе еще хочется?». Он стал целовать ее и услышал почти неразличимый шепот. «Ну скажи», — попросил он, прижавшись к ее щеке. «Громче скажи, пожалуйста».

Мария враз покраснела и пробормотала: «Громче не могу. Иди сюда». Он, наконец, услышал, и рассмеялся: «Ну, это просто. Ты ложись на бок, вот так да, — ее нежная шея была совсем рядом, и Джованни сразу прильнув к ней губами, шепнул: «Я сам все сделаю, — не бойся, я очень осторожно».

Он вдруг услышал сдавленные рыдания и остановился: «Тебе больно, любовь моя? Ты скажи, сразу скажи!»

— Нет, нет, — она всхлипнула, едва слышно, — я и не знала, что может быть так хорошо, Джованни. Я и не знала.

Со Степаном это давно стало обязанностью — Маша даже, стыдясь этого, радовалась, если, приходя из плавания, муж не ночевал дома, что в последнее время было все чаще и чаще.

Если же он оставался, и никуда не уезжал — то это было редко и быстро. Уже не мучительно, — много лет прошло, — но молча, без ласки, без слов.

Джованни посмотрел на ее румяные щеки и вдруг прижал к себе, целуя вороные, мягкие волосы.

— Вот так и будет всегда, понятно? — ворчливо сказал он. «Каждую ночь, что мы будем вместе. Ну и днем тоже, конечно. Держи, — он наклонился, нашел что-то на полу и дал ей.

Мария развернула что-то белое, невесомое, воздушное.

— Это те самые! — ахнула женщина. «Но куда же я…»

— Надень, сказал Джованни, устраиваясь поудобнее на подушках. «Дай мне посмотреть».

— Тут вырез, — она покраснела.

— Как раз такой, как надо, — медленно проговорил мужчина.

— И короткая какая, — Мария встала на ковер. «Она же ничего не прикрывает».

— А надо, чтобы прикрывало? — Джованни нахмурил брови. «А ну-ка, дай я проверю.

Наклонись, пожалуйста».

Она, ничего, не подозревая, наклонилась, и тут же оказалась рядом с ним, на постели.

— Правильная длина, и правильный вырез, — ласково сказал мужчина. «Как раз в моем вкусе».

Потом он лежал, гладя ее по голове, вспоминая, как она билась в его руках, и стонала: «Еще, еще!»

Он был не в силах даже подумать, что Мария может куда-то уйти. «Господи», — попросил Джованни, — «ну хоть еще немного, прошу Тебя. Пусть не торопится».

Она заворочалась и Джованни спросил: «Что, милая?»

— А если, — Мария помедлила, — узнают, что ты протестант?»

— Казнят, — ответил Джованни, прижимая ее к себе, все не в силах надышаться ее чудным запахом. Он был везде — на его руках, на губах, и он еще раз, наклонившись к Марии, вдохнул его — просто так, потому что мог.

— Но ведь, — она вдруг обняла его, — сильно, — ты же осторожен?»

— Ну конечно, я осторожен, любовь моя, — улыбнулся Джованни. «Был бы я не осторожен — я бы сейчас тут тобой не наслаждался».

Она покраснела. «А тебе не страшно?»

— Бывает очень, — сказал Джованни, глядя прямо перед собой, в окно, на спокойный, солнечный, весенний день Лондона.

Он даже не пытался спасти его.

Венецианцы, выслуживаясь перед папой, передали арестованного Ватикану, и, узнав об этом, Джованни — что бывало с ним нечасто, — разъярился. Из их тюрьмы он бы еще мог вытащить этого дурака, а вот из замка Святого Ангела — нет.

Джон тогда запретил ему даже пальцем шевелить, сказав: «Я не хочу тебя терять из-за, какого-то студентишки».

Джованни было просто жалко мальчика — он сам был таким когда-то, только ему повезло — а вот мальчик, заявивший перед судом инквизиции: «Ни один христианин не должен следовать доктрине какой-то определенной церкви, тем более той, что во многих вещах отошла от истины», — подписал себе смертный приговор.

Мальчику предлагали, — как сказал человечек в курии, прикормленный Джованни, — раскаяться. Тогда бы его сначала задушили, а потом уже — сожгли.

Студент отказался, и ди Амальфи должен был прийти на Пьяцца Навона — кардинал, у которого он обедал, откинувшись на спинку кресла, сказал: «Будете меня потом благодарить, синьор Джованни, и внукам рассказывать — Рим такого еще никогда не видел».

— Что с ним сделали? — тихо спросила Мария.

Он молчал.

— Скажи! — она вдруг стукнула кулаком по спинке кровати. «Скажи немедленно!».

Он увидел высокое, нежной голубизны небо родного города, а потом, посмотрев на эшафот — большой медный чан, под которым палач уже разводил огонь. Джованни искоса взглянул на соседей, — это были самые почетные места, предназначенные для друзей и родственников комиссии кардиналов. Уйти было непредставимо, и пришлось остаться до самого конца.

— Не плачь, — он поцеловал ее — сначала тихо, а потом, — все сильнее и глубже. «Ничего со мной не случится».

Мария посмотрела на него, и вдруг сказала: «Если бы ты мог остаться!».

Джованни, ничего не говоря, опустил ее голову к себе на плечо, и они долго лежали просто так — не размыкая рук.

А потом ему пришло время отправляться в Дувр.

— Завтра я уезжаю, — сказал он, глядя на деревянные балки спальни, и почувствовал, — всем телом, — внезапно пришедшую тоску по ней, — хоть Мария пока и была рядом, лежала, свернувшись в клубочек, в его руках.

— Тогда я буду ждать, — сказала она просто. «Ты только береги себя, пожалуйста».

— Если что-то будет не так… — начал Джованни.

— А может? — Мария приподнялась, и он увидел испуг в ее больших, чудных глазах.

— Все может быть, — неохотно сказал он. «Вряд ли, конечно, но если что — я попрошу, чтобы тебя известили. У меня есть свои люди, надежные.

— Брось, — спохватился мужчина, заметив, как изменилось ее лицо, «я же больше десяти лет, работаю, и до сих пор все было хорошо. Так и будет. А осенью я вернусь, и договоримся о чем-нибудь».

— Я боюсь, — вдруг сказала Мария. «И буду бояться, пока не увижу тебя снова».

Он нежно погладил ее по вороным локонам. «Ничего, — еще год-два, я оставлю все это дело, и поселюсь с тобой в деревне. Сколько можно, в конце концов, я уже устал».

— Возьми — вдруг сказала Мария, снимая с шеи простой медный крестик. «Пусть он будет с тобой».

Потом она ушла к реке, а он все стоял на пороге, провожая глазами ее скромное платье и белый, как мрамор, чепец.

Она снилась ему всю дорогу до Рима, и это было хорошо — просыпаясь, он понимал, что осталось только прожить лето, и она будет с ним — навсегда. Ему казалось, что тело его до сих пор хранит ее запах — свежий хлеб, и немного пряностей.

«Любовь нам Господь посылает, она есть дар великий», — вспоминал он ее слова, и Мария словно была рядом с ним — руку протяни, и коснешься ее.