Его осторожно повели вверх по ступеням эшафота. «Боятся, что убегу, что ли?» — сердито подумал он. «Или просто — раз уж лишили глаз, так не хотят тратить время и смотреть, за тем, как я сам буду подниматься — на ощупь?».

Шершавые доски были нагреты солнцем. Он почувствовал, как ветер шевелит его темные волосы, и пожалел, что уже не сможет увидеть родной город.

Он знал, что сейчас, утром, вода реки будет тихой, а вокруг — куда ни кинь взгляд, — будут сиять купола и кресты. Он услышал колокольный звон неподалеку. Мужчина, вздохнул, и подумал, что Богу, в общем-то, все равно. Тем более, — сейчас. Он перекрестился.

Зубы сжались от боли, — правая рука была сломана, распухшие, посиневшие пальцы еле двигались. Левая кисть бессильно висела — каждая кость в ней была раздавлена тисками.

Его узнали — тот человек, которого он когда-то не убил.

Он, конечно, ничего не сказал, и поэтому ему просто отрубали голову. Он знал, какая смерть его ждет, если он начнет говорить, — и поэтому молчал, — долго, почти месяц.

Опустившись на колени, он почувствовал грубые пальцы палача, которые срывали с шеи ее крест — крест, который он никогда не снимал с тех пор, как получил его — из ее мягких, маленьких рук.

Он положил голову на плаху и почувствовал холод секиры — палач примерялся. В последнее мгновение он еще успел вспомнить ее лицо.

Петя проснулся и увидел перед собой беленый потолок комнаты постоялого двора.

Он перекрестился и прошептал: «Господи, и привидится же такое». Чуть поморщившись, — опять вернулась легкая боль, которая иногда тянула в левой руке, — он перевернул подушку и в который раз подумал, как он соскучился по Марфе.

— И когда уже домой-то? — он встал и посмотрел на ночной, тихий город за окном. «Хоть прямо сейчас в Кале езжай», — пробормотал он и, зевнув, потянулся к свече.

— Счастье мое! — начал он, и усмехнулся. «Детям я отправляю отдельное письмо, а ты прочти то, что ниже, и постарайся не оставлять это там, где им это может попасться на глаза, ладно?»

Он задумался и, улыбаясь, стал быстро писать.

Днем он пешком, вдыхая свежий ветер с запада, дошел до английского посольства, и, оставив там донесения и письма семье, забрал свою почту.

— Это не мне, — сказал Воронцов клерку, разглядывая конверт, удивившись. «Что, мой брат здесь?».

— Да, — ответил чиновник. «Он сейчас как раз у посла».

— Я подожду тогда в приемной, — улыбнулся Петя.

— Ну, здравствуй! — Степан обнял его. «Я тут встречался кое, с какими людьми, по поводу нашего альянса в Новом Свете. Ну, дружеского альянса, конечно, без всяких там бумаг и печатей, как мы с покойным Гийомом делали. А ты что тут делаешь?

— Почту сдал, почту принял, — улыбнулся Петя. «Отдохну тут пару дней — и обратно в Гент».

— Пошли, пообедаем, — сказал брат. «Редко такое счастье нам с тобой выпадает нынче — вдвоем посидеть».

— Вот, правильно, — одобрительно сказал Петя, смотря, как брат выбирает вино.

— Надо, Степа, радоваться жизни. На меня посмотри — я люблю поесть, выпить, люблю дарить жене шелк и бриллианты, и сам не собираюсь всю жизнь ходить в черном камзоле.

И церковь я посещаю нормальную, а не какие-то тайные сборища. Ты, конечно, занимайся, чем хочешь, ради Бога, других только не обвиняй в том, что они Петрарку любят больше, чем Псалмы.

— Псалмы-то ты любишь, кстати, — улыбнулся Степан.

— Ну, Евангелие. Написано отлично, не спорю, но, нельзя, же всю жизнь его читать. И кое-что другое я тоже люблю, — Петя подозвал трактирщика и заказал еще бутылку.

— То-то я смотрю, у тебя круги под глазами так и не прошли, — насмешливо заметил Степан.

— Это от работы, — обиженно сказал младший брат. «Сплю мало, попробовал бы ты уговорить моего давнего друга короля Генриха подписать мир с гугенотами на тех условиях, которые устраивают не только его, но и нас.

А сейчас еще ехать в Брюссель. Хотя Марфа там летом, и отлично потрудилась, и Вильгельм Оранский вел себя так, как нам надо, и Генеральные Штаты приняли Голландию и Зеландию в состав Союза, но католические провинции опять пылают, дон Хуан опять на коне, и конца-края этому не видно. До зимы домой, точно не попаду».

— Да и я навряд ли, — Степан потянулся. «Мартин Фробишер возвращается, знаешь ведь».

Петя усмехнулся, разрезая куропатку.

— Говорил я Майклу Локку, главе Московской Компании, еще в прошлом году — не давайте ему денег, не найдет он Северо-Западный проход, а что он золото с собой привез — так Локк мне то золото показывал, уж насколько я не ювелир, так я и то вижу, что это пирит. И ведь все равно дали, ну да дураков у нас много.

— А ты свою долю в компании держишь? — поинтересовался брат.

— И свою, и твою, Степа, знаешь же ты, — запас карман не трет, как известно. Просто неохота всяких шарлатанов финансировать, вроде этого Фробишера, — Воронцов вытер пальцы салфеткой и вдруг сказал: «Вот если бы ты, Степа, пошел искать Северо-Западный проход — я бы на тебя денег не пожалел».

— Это еще почему? И дай сюда куропатку, что всю себе загреб? — Степан забрал половину.

— А потому, что ты его найдешь, — улыбнулся младший брат. «В тебя я верю».

— Спасибо, — вдруг улыбнулся Степан и погладил темные кудри брата. «Я еще в здравом уме, и предпочитаю утонуть в теплом море, а не замерзать во льдах. Ты ж сам был на Груманте, знаешь, что это такое.

Так вот — новый корабль будет готов только в конце зимы, Фробишер возвращается, Фрэнсис в декабре уходит в кругосветку, а мне сейчас еще кое-куда ехать — по делам.

— Ну ничего, — Степан выпил вина, — Фрэнсиса отправлю, потом дома побуду, а к февралю, и сам двинусь. Хватит на берегу сидеть».

— Да ты в прошлом месяце только пришел, — рассмеялся Петя и заказал еще одну куропатку.

— Правильно, — сказал Степан. «Что-то я есть хочу. В прошлом, не в прошлом, — а все равно долго, соскучился я по морю. Ну почему у нас не делают такой хороший сыр?» — он отрезал сразу четверть круга. «Хоть вези с собой».

— Вот тут я с тобой согласен, — Петя стал открывать письма, и вдруг похолодел — он знал эту печать, и знал, что она значит.

Он заставил себя прочитать записку — два раза, очень медленно.

Старший Воронцов увидел, как побелели губы младшего — будто вокруг них был не теплый парижский вечер, а льды Арктики.

— Джованни казнили в Риме, — сказал Петя, не поднимая глаз от письма. «Джованни ди Амальфи, я тебе говорил о нем. Так вот что я видел…, - он помолчал и вдруг сказал, вставая: «Извини».

Степан проводил взглядом его невысокую, легкую фигуру, что спускалась к реке, и, вздохнув, пошел вслед за братом.

— Тише, — сказал ласково Степан, садясь рядом и обнимая Петю. «Не надо, братик, не надо, пожалуйста».

Петька вытер лицо рукавом рубашки, и, найдя руку Степана, взял ее в свои.

— Петька, а если…,- вдруг спросил его старший брат.

— Ты же видишь — я жив, — ответил Петя, глядя на сверкающую закатом реку. «Значит, он молчал», — Степан увидел, как брат отворачивается, и положил руку ему на плечо.

«Пойдем», — вздохнул старший брат.

— Погоди еще немного, ладно? — попросил его Петя.

— Конечно, конечно, — Степан погладил его по голове и почувствовал как брат, чуть всхлипнув, прижимается к нему.

Они долго сидели так — просто смотря на белую громаду собора на соседнем острове, под высоким, медленно темнеющим небом Парижа.

Уже за столом Петя потер лицо руками, и потянулся за почтой. «Тебе, от Маши», — перебросил он письмо старшему брату, и распечатал свое.

Из конверта выпал засушенный василек. «Это мы с детьми успели сорвать, когда я приехала домой», — прочитал Петя и вдруг покраснел: «Ну, дальше неважно».

— Да говори уж, — усмехнулся Степан, не отрываясь от письма жены.

— Понесла Марфа-то, — младший брат покраснел еще сильнее.

— Да и Марья тоже, — Степан и сам почувствовал, что смутился. «Вовремя я тогда в июне к ней заглянул, хоть и на одну ночь».

— А я тебе, Степа, давно говорил, что надо нам купить дом в деревне, — взглянул на него брат невинными синими глазами и оба вдруг рассмеялись.

— Ладно, — сказал Степан, поднимаясь. «У меня тут еще одно дело есть, а потом я в Кале — и поминай, как звали. В январе буду дома».

— Да и я не раньше, — Петя вдруг помрачнел. «Черт бы подрал, этого дона Хуана и его амбиции».

Братья обнялись, и Степан спустился вниз, к перевозу на северный берег реки.

Он убедился в том, что адрес верен и позвонил. Домик был маленький — словно кукольный, с изящным балконом, и служанка, открывшая ему дверь, была чистой и ухоженной.

— Я позову мадемуазель, — сказала она, присев.

В Париже он еще никого не брал, — этот дом ему порекомендовал надежный человек, добавив: «Если тебя не смущает то, что она стоит примерно как хороший новый баркас».

Его не смущало. Деньги его вообще никогда не тревожили — семья была обеспечена на поколения вперед, кое-что лежало в разных тайных местах, и золото, — он почувствовал в пальцах тяжесть кошелька, — можно было тратить так, как он хотел.

Он опустился в дорогое бархатное кресло и подумал, что надо будет по возвращении в Лондон пожертвовать на новое издание сборника проповедей — все больше и больше людей уходили из церкви к ним, и хорошо было бы, если бы они смогли не только слушать слово Божье, но и читать его.

— Месье, — раздался совсем рядом нежный голосок. Он поднял голову и улыбнулся — его приятель, несомненно, знал, что ему надо. Она была совсем худой, молоденькой, — не старше двадцати, и, если бы он встал, она бы даже не достала головой — белокурой, с чудно уложенными косами, — до его плеча.

На платье, — сером, в цвет глаз, была волна кружев, призванная прикрыть то, что груди-то в скромном декольте, — если вглядеться, — и не было. Так, что-то детское. Это было хорошо, очень хорошо.

— Мадемуазель, — он поднялся, и девушка чуть отступила, — уж слишком он был высоким и широкоплечим. Рядом с ним она и вправду казалась ребенком.

От него пахло солью и немного — пряностями, будто в комнату вместе с ним зашло бескрайнее море и кружащий голову аромат корабельных трюмов.

У нее было достойное вино — он всегда любил Париж как раз за то, что здесь можно было со вкусом выпить. Хотя на улице и был теплый сентябрь, камин все равно горел, и он, потянувшись, отставив бокал, сказал: «А вам не жарко, мадемуазель?»

— Можно просто Жаннет, — сказала она, не поднимая золотистых, длинных ресниц.

— Жаннет, — хмыкнул он, и похлопал по ручке своего кресла. «Ну, иди сюда, моя прелесть».

Она тут же пристроилась рядом, и он вдруг подумал, что именно за это и ценит шлюх — они всегда понимали его с полуслова.

— А что, Жаннет, — спросил он, чуть гладя ее по острому, еще девчачьему колену, — ты ведь послушная девочка?».

— Очень, месье, — ответила она, зарумянившись, скосив глаза на его большую руку, что медленно поднимала наверх тонкий, пышный шелк ее юбок.

— Это хорошо, — сказал он, почувствовав под пальцами влагу и, лениво улыбнувшись, провел этими пальцами по ее губам. Она поцеловала их — один за другим, и, так же, не поднимая глаз, сказала: «Все, что хочет месье».

Он взял ее за подбородок и приник к ее губам — долго и глубоко.

— Месье хочет многого, но начнет с простых вещей, — он властно толкнул ее вниз, на колени, перед креслом, и закрыл глаза.

Когда он ушел, она протянула руку и сгребла с простыни деньги — напоследок он осыпал ее монетами, всю, с головы до ног, и взял, — она уже потеряла счет тому, в какой раз, — прямо так — среди тусклого сияния золота.

Она, расширив ноздри, вдохнула запах, стоявший в опочивальне. Пахло солью и потом, металлом, кровью и еще — чем-то теплым, кружащим голову. Поднявшись с постели, перешагнув через разорванный шелк платья, девушка распахнула ставни, впустив в комнату свежий, сладкий воздух осени.