Мальчишка кубарем скатился вниз по стволу высокой сосны и бросился в лес.

— Едут! — часто задышал он, уцепившись за стремя белого жеребца. «Обоз единый едет, возок невидный, правда!».

— Ну, посмотрим, что там за обоз, — мужчина в седле махнул рукой, и тут же трое из шайки побежало к волоколамской дороге.

Мужчина спешился и сказал остальным: «Сейчас дерево свалим, пока они его оттаскивать будут, я гляну — что там и как. Без моей команды ничего не делать, сидеть тихо».

Он чуть коснулся пальцами рукояти клинка и стал пробираться на обочину — невидно, неслышно, прячась в густом подлеске.

Возок остановился и женщина в заячьей шапке, высунув голову из окна, крикнула: «Что такое?».

— Дерево, ваше светлость, сейчас оттащим, — обернулся к ней стрелец.

Женщина вздохнула, и, стащив шапку, помотала слежавшимися рыжеватыми косами. Из возка раздался детский плач.

— Ну, пойдем, погуляем, — улыбнулась женщина, и, взяв ребенка на руки, стала прохаживаться по дороге.

— Вот, значит, оно как, — пробормотал мужчина, разглядывая дитя — по виду годков двух.

«Давно не встречался я с ее светлостью, а она, смотри-ка, не одна на Москву явилась».

Он незаметно помахал рукой людям на другой стороне дороги и стал отходить в глубь леса.

— Вот что, — сказал атаман, садясь в седло, — я на Москву, ненадолго, ежели что — грамотцу вам пришлю. Вы пока в обычном месте оставайтесь, может случиться, что помощь мне какая нужна будет — тогда я извещу.

— Ты там поосторожней, — посоветовал кто-то из шайки. «Сейчас, говорят, заставы на въезде ввели, ты уж окольными путями пробирайся».

— Я на Москве родился, — усмехнулся мужчина в золотистую бороду, — и мальчишкой еще немало погулял по ней, знаю, где спрятаться можно».

Он наклонился к холке коня и шепнул: «Ну, давай, навестим столицу-то, посмотрим, зачем ее светлость сюда приехала».

Жеребец мягко тронулся с места, и мужчина, сняв шапку, подняв голову вверх, увидел, как в высоком небе плавает белокрылый сокол.

— Вот и Господь нам знак посылает, — рассмеялся всадник.

Сокол, приметив что-то, сложил крылья, и, камнем ринувшись вниз, пропал за верхушками деревьев.

— Не хочу! — дитя оттолкнуло мису и скривилось. Вдовствующая герцогиня Голштинская вздохнула, и мягко сказала: «Надо покушать, кашка вкусная».

— Фу! — дитя, набрав полный рот еды, плюнуло ей на стол, и улыбаясь, размазало плевок ладошкой.

Маша Старицкая было занесла руку, но, сдержавшись, потянулась за холщовым ручником.

— Ну, есть не хочешь, так побегай, — сказала она ребенку, спустив его с колен на пол.

Дитя бойко заковыляло к лавке, и, смешливо посмотрев на мать, стало сбрасывать на деревянный, грязный пол горницы одежду, что штопала мать.

— Да прекратишь ты, или нет! — взорвалась Маша и, опустив голову в руки, разрыдалась.

Ребенок испуганно скривив рот, подошел к женщине и тоже стал плакать — горько, отчаянно, просясь на руки.

— Отстань, — оттолкнула его женщина. «Сил уже никаких нет с тобой».

Она вдруг посмотрела в непонимающие, наполненные слезами глаза дитяти и, спохватившись, сказала: «Прости, прости, пожалуйста! Ну, иди сюда, — она протянула руки.

Дитя прижалось к ней и сказало: «Почему плакать?».

— Устала я, — пожаловалась Маша, обводя глазами пыльные, заброшенные палаты, куда привезли ее с ребенком.

На дворе стоял, — днем и ночью, — караул стрельцов, а когда Маша попросила дать ей кого-то, хоть пару девок холопок в помощь, начальник караула ответил: “Коли будет на то воля царя, то дадим, а пока от оного не присылали».

— Не плачь, — сказало нежно дитя и потерлось мягкой головой о мать. «Спать хочу», — вдруг зевнул ребенок, и, пристроившись на плече Маши, задремал.

Вдовствующая герцогиня медленно укачивала дитя, и вдруг, тихо, сказала: «Господи, ну хоть бы все хорошо стало».

Магнус приехал позже, чем обещал — только в марте, сыром, гнилом, промозглом марте, когда ветер с моря скрипел рассохшимися ставнями, и дитя зачало кашлять. Маша уж и не думала, что муж вернется. «Погиб, али спился», — зевала она равнодушно, вечер за вечером ложась в холодную, огромную постель, давая грудь ребенку. Она ждала только гонца из ставки Батория, с известием о смерти мужа.

Вместо этого Магнус спешился во дворе замка, — нежданно-негаданно, — и широкими шагами прошел в спальню к Маше. Она как раз кормила, и, ахнув, только и успела, что отложить недоуменно заплакавшее дитя в колыбель.

— Шлюха! — сочно сказал муж и ударил ее по щеке. «Я в город заехал по дороге, мне тут про тебя многое порассказали. Нагуляла ублюдка, дрянь!».

— Это твой ребенок, — дрожащими губами запротестовала герцогиня, но Магнус только издевательски рассмеялся и вытащил из-за пояса плеть.

— Я пока еще считать умею, — ответил он, стаскивая Машу за волосы на пол. «В январе ребенок родился, а я год назад уехал. Ты бы хоть пристроила, куда отродье это, ради приличия!».

Магнус избил ее в синеву, а потом, награждая пинками, протащил вниз по лестнице, к хлеву.

— Тут твое место, — сказал он Маше, толкая ее в навоз. Она барахталась в дурно пахнущей луже и вдруг услышала хохот. Пара местных парней, прислонившись к косяку, передавая друг другу бутылку, хлопали Магнуса по плечу.

— Вы только воды из колодца принесите, — рассмеялся муж, глядя на Машу. «А то такой даже последний свинопас побрезгует».

Муж не уходил — он стоял в дверях хлева и давал советы парням. Потом, когда они закончили, и Маша, рыдая, лежала ничком на земле, она услышала звон серебра. Магнус заплатил и сказал: «Ну вот, теперь всякий раз будете получать столько же — хоть каждый день приходите».

Он поселил ее с ребенком там же, в хлеву, в закутке рядом со свиньями. Ночами, прижимая к себе дитя, Маша думала о том, чтобы убежать — но, когда она представляла себе долгий, опасный путь до Москвы, она только опускала голову и плакала — тихо, горестно.

Дитя Магнус не трогал — только раз, зайдя в хлев, он отпихнул ребенка сапогом, — тот уже хорошо говорил, и попытался сказать: «Папа!».

— Еще раз услышу это, — пьяно проговорил муж, — в реке твое отродье утоплю.

Магнус умер в начале января. Как следует, напившись со своими городскими собутыльниками, он рухнул прямо во дворе замка и так пролежал всю ночь. Нашли его только утром, заледеневшего, стылого. А уже через две недели за Машей приехал возок с караулом молчаливых солдат. «Государь велел вас на Москву привезти», — сказал ей вежливо боярин, что сопровождал Машу.

— Вот мы и на Москве, — грустно сказала женщина, прижимая к себе ребенка. «И что-то дальше будет?».

Она зевнула, и, подхватив дитя, вытянулась на широкой, скрипучей лавке, укрывшись своей шубкой. Ребенок посопел, поворочался, затих, а вскоре и сама Маша заснула.

Петя размашисто расписался на грамоте, и, нагрев сургуч, приложил свою печать.

— Не понимаю, зачем ты это делаешь? — пожал плечами Майкл Локк, глава Московской компании, убирая связку бумаг в железный шкап. «Дождался бы родов, и менял бы завещание. И доверенности зачем-то продлил. Ты осенью уже в Лондоне будешь».

— Ну мало ли, — вздохнул Петя, и улыбнулся, — в раскрытые ставни било яркое, почти весеннее солнце, с Варварки доносился людской гомон и лошадиное ржание, били в колокола к обедне, и он, все еще улыбаясь, ощутил на лице сладкий ветер с запада.

Снизу послышалось визжание веревочного блока, которым поднимали товары на склад, и Петя вспомнил, как он сам, почти восемнадцать лет назад, считал и проверял провизию, здесь же, за две двери отсюда.

— А ну выпей, — Локк вдруг подсунул ему кубок.

— Что это вдруг? — удивился Петя, попробовав вино.

— Да ты побледнел так, что даже губы в синеву бросило, — ворчливо сказал купец. «Ты как, здоров?».

— Здоров, — Петя зевнул. «Устал только, эти азиаты хоть кого с ума сведут своей медлительностью. Один обед продолжается весь день. Но с наследным принцем Аббасом мы договорились, — как только он займет престол, сразу, же выгонит португальцев из Ормуза, нечего им там сидеть. И я ему посоветовал заканчивать войну с турками, денег на это много уходит, а толку — мало».

— Надо бы…, - Локк не закончив, сцепил пальцы, и пристально посмотрел на Питера.

— Индия, — ухмыльнулся тот. «Не это жалкое Гоа, а вся Индия. Ты представляешь, что произойдет, если она станет нашей?

— Произойдет, — Локк налил им еще вина, — много прибыли.

Петя вдруг задумался. «Ормуза мало, — сказал он. «Пока мы тащимся вокруг Африки, мы теряем время».

— Ты собираешься предложить султану прорыть канал в Суэце? — поинтересовался Локк.

Петя смешливо потер переносицу. «Ну, Птолемей же рыл. Во всяком случае, нам нужны тамошние проливы — тогда португальцы с испанцами забегают, уж поверь мне».

— И компания, — внезапно сказал его собеседник.

— Ну конечно, — удивился Петя, — как же иначе? «Компания купцов Лондона, торгующих в Восточных Индиях», — вот так она будет называться, — решительно заключил Воронцов и встал: «Поеду домой, а то я еще Марту и детей не видел, сразу сюда велел заворачивать».

— Ну, как и положено хорошему торговцу, — рассмеялся Локк, — сначала надо разобраться с товаром, а потом уже — к семейному очагу.

В кабаке было людно и душно. Невидный, заросший бородой до глаз мужик, пьяно покачиваясь, расплескивая водку на грубый деревянный стол, сказал: «Как мы оба с тобой есть Василии в святом крещении, то, значит, братья мы!».

Стрелец, что сидел напротив, уронив всклокоченную голову на стол, икнул и ответил:

«Истинно правду глаголешь! А хошь, — он открыл один заплывший глаз, — крестами поменяемся? Тогда мы совсем братья будем!»

Мужичок потащил с шеи простой деревянный крест на снурке.

— За это, Василий, — стрелец наставительно поднял палец, — надо выпить! Эй, кто там, еще нам тащите, — он рыгнул и выругался: «Приду домой, бабу поучу, за косы потаскаю».

— Чего вдруг? — удивился мужик, разливая водку.

— А просто так, — стрелец открыл рот, и вылил туда сразу половину оловянной кружки. Мужик подсунул ему мису с квашеной, со льдом капустой. Стрелец захватил грязной рукой горсть, и, капая слюной, стал шумно жевать.

— Баба, Василий, — сказал он неразборчиво, роняя капусту на колени, — она есть сосуд греховный. Вот ты женат?

— Нет, — ореховые глаза мужика чуть усмехнулись.

— Умный ты, — уважительно сказал стрелец. «Вот рассуди сам — поставили нас стеречь эту егорциню, как ее там, православный человек такого не выговорит. Я, Василий, воин, я там, — стрелец махнул рукой в сторону выхода, — в Ливонии, знаешь, как врагов рубал? Вот ровно как капусту эту. Ты ж, небось, как ты есть, шваль деревенская, окромя топора ничего в руках не держал?

— Не держал, — не обижаясь, согласился мужик.

— Ну вот, — стрелец вдруг стукнул кулаком по столу, — кружки подскочили. «Теперь я, какую-то врагиню стерегу, и дите ее. Свезти бы их обеих в монастырь, и дело с концом».

— Обеих? — мужчина подлил стрельцу еще водки.

— Девка там у нее, Машка. И мать тоже Марья. И жена моя Марья, змея проклятущая! — стрелец попытался встать, но тут, же рухнул обратно на лавку. «Сейчас доберусь домой, Василий, уж я ее поучу!»

— Доберешься, доберешься, — мужик мягко поднял стрельца. «Пойдем, в слободу тебя провожу».

— Хороший ты человек, тезка, — искренне сказал его собеседник и потянулся за саблей. «Вот сейчас голову ей срублю!»

— Тихо, — мужик кинул на стол пару монет, и, подталкивая стрельца к выходу, сказал: «Дома и срубишь, Василий».

— Что-то мутит меня, — пожаловался стрелец, когда они медленно шли по узкой, в навозных лужах улице. Он вдруг остановился, наклонившись над канавой, и его стошнило. «Вот, — стрелец стал медленно оседать в растоптанный, грязный снег, — сейчас отдохну, и дальше пойдем».

Он свалился в канаву, и мужик, подождав немного, наклонившись над стрельцом, быстро его обыскал.

— А вот и ключи, — пробормотал он. «Господи, что Москва, что Копенгаген — ну никакой разницы. И кто их только в охрану ставит?».

Он засунул ключи себе в карман и почти ласково нахлобучил на голову стрельца меховую шапку.

— Спи, Василий, — сказал мужчина, — народ у нас до пьяных жалостливый, не тронут тебя, милый мой».

Он, не оборачиваясь, скользнул в темный проход между амбарами и был таков.

— Я уж и не знал, что детям привезти, — усмехнулся Петя, раздеваясь. Марфа уже лежала в постели. Она отложила книгу, и, перевернувшись на бок, улыбнувшись, сказала: «Двойняшки тут сказок наслушались, льва просили, будто кошек им мало. Еще ведь и не потащишь этих кошек в Лондон, придется тут оставлять, крику будет — не оберешься».

— Я Черныша из Колывани в Лондон взял, герр Мартин покойный тоже этому не особо рад был, но ничего — я его уговорил, — Петя нежно положил руки на большой, выпуклый живот.

«Толкается», — сказал он, прислушиваясь.

— Еще как, — Марфа зевнула. «Бойкий мальчишка-то, весь в тебя. Петька, я тут подумала…

— Что? — муж прижался щекой к ее плечу.

— Лизавете-то когда скажем? — Марфа прикусила тонкую губу. «Семь ей скоро, может, время уже?»

— Не знаю, — Петя чуть помедлил. «Может, подождать все же, Федор с Федосьей болтать не будут, Степан с близнецами — тоже, а Лиза маленькая пока для сего, как мне кажется. Года через три, али четыре. Да и потом, — он потянулся и зевнул, — для нас же с тобой нет разницы, все они наши дети.

— Это да, — Марфа нежно, чуть касаясь, стала целовать его.

— А ты, дорогая, ложись поудобнее, — попросил Петя. «Вот так, например».

— Давно, — простонала Марфа. «Ох, как давно…».

— Ну, — пообещал Петя, — теперь уж я долго никуда не поеду, как вернемся в Лондон, так только на восток отправлюсь, но это нескоро еще.

— Так, значит, — тяжело дыша, спросила Марфа, — меня сие каждую ночь ждет?

— И днем тоже, — ласково пообещал ей муж.

Марфа спала, рассыпав волосы по его плечу, и вдруг, почувствовав что-то, — не слухом, чем-то неуловимым, непознанным, — открыла глаза.

— Петька, — она чуть потормошила мужа.

— Так уже было, — сказал он, морщась, приподнимаясь. «Сейчас все пройдет, только подушки мне под спину положи».

Марфа устроила его, полусидя, и вдруг сказала: «У тебя губы посинели».

— Спи, — сказал Петя. «Все будет в порядке».

Она встала и зажгла больше свечей. «Где болит?», — спросила Марфа требовательно.

— Вот тут, — Петя показал на левое плечо. «В спину отдает, и локоть дергает. Продуло, наверное. Ложись, ради Бога, ты на сносях уже, еще не хватало, чтобы ты тут рожать раньше срока начала».

— Рожу, когда надо будет, — пробормотала Марфа. «А ну подыши», — потребовала она, прижавшись ухом к груди мужа. «И руку мне дай», — она замерла, слыша, как бьется его сердце — сначала медленно, потом все быстрее, бешено, беспорядочно, а потом опять — медленно и размеренно.

— Открой ставни, — вдруг попросил Петя. «Душно тут».

Марфа, ничего не сказав, открыла окно и вдруг вспомнила забытое, детское.

Она играла на полу аптеки в Колывани и краем уха слушала разговор матушки и герра Раубе.

— Сердце, фрау Тео, — наставительно сказал тот, — это центр кровеносной системы человека.

Вы же помните, что говорит Везалий в De humani corporis fabrica — вовсе не печень, а сердце посредством своих сокращений заставляет двигаться кровь по жилам, оно дает жизнь!

— Так значит, — задумчиво сказала матушка, — Гален был неправ, когда считал, что печень — это главный орган человеческого тела. Печень творит кровь, но если ударить человека кинжалом в печень, то он может выжить. А вот в сердце — нет. Но что случается, когда сердце бьется неправильно, или совсем не бьется?

— Человек умирает, — развел руками Раубе. «И мы перед этим бессильны».

— Мне уже лучше, — улыбнулся Петя, — вот, подышал, и боль прошла.

Марфа сцепила внезапно захолодевшие пальцы и сказала: «Так. Завтра ты никуда не пойдешь. Будешь лежать тут — спокойно. Бумаги, какие нужно будет, я принесу тебе. И отвар начну тебе давать».

— Ну что ты.. — Петя опять поморщился, — это просто я руку потянул.

Марфа сняла подушку с ложа, и достала из сундука шубу. «Я тут посплю, — сказала она, — рядом, на полу. Тебе сейчас покой нужен и воздух. Ты дыши, пожалуйста, просто дыши».

Она так и не закрыла глаз — только когда в палату стал вползать слабый зимний рассвет, она, посмотрев на мирно спящего Петю, плеснула себе в лицо ледяной водой из кувшина, и прошла в боковую светелку, где хранились травы.

Достав из поставца «Описание растений» Леонарда Фукса, она вчиталась в нужную главу и пробормотала: «Господи, помоги нам. Хорошо, что я летом ее собрала, — как знала».

Войти во двор было просто — он подождал, прижавшись к шершавой, холодной стене какого-то сарая напротив. Было сыро и ветрено, наверху, в предрассветном небе летели куда-то легкие, серые тучи, лаяли собаки, и где-то внизу, в слободе, стучали сторожа.

— Жалко будет уезжать отсюда, — вдруг подумал Матвей, оглядывая пустую улицу. «Все ж родное, ну как бросать это? Со времен Ивана Калиты Вельяминовы московскими тысяцкими были, у трона государева стояли, и тут, получается, бегу я?

Ежели я сейчас к нему приду, он меня простит, но как мне Марье после этого в глаза смотреть? Нет, погуляю на дорогах, подожду, пока умрет он — а там уже Марью с Митькой заберу. Ладно, — он набрал в ладони чистого снега, и потер лицо, — это все потом. Сейчас — ее светлость».

Матвей легко перемахнул через забор, и застыл, стараясь даже не дышать. Караул стрельцов стоял у ворот, на крыльце никого не было.

— Увидят ведь, — отстранено, будто и не о себе, подумал Вельяминов. «Стоит им обернуться кому-нибудь, сразу заметят. А я пустой, только кинжал, и все. У них ручницы, тут двадцать саженей от забора, дурак не промахнется. Надо по-другому».

Он еще немного подождал, и быстро, бесшумно перебежал к задней, глухой стене палат. «А вот и окошки», — мысленно порадовался Матвей. «Правда, высоко, и закрытые, но мне они пригодятся».

Он оглядел нетесаные бревна и чуть потер ладони. «Вот же плотники московские, — усмехнулся Матвей, карабкаясь вверх, — деньги содрать горазды, а красоты от них не жди. На Воздвиженке, как ее опосля пожара отстраивали, я каждую доску сам осматривал, а тут что?

Казенное строение, деньги выдали, боярин из приказа половину себе в карман положил, вот и получились палаты — без слез не взглянешь».

Он достал кинжал и, ловко подцепив створку ставни, залез на чердак. Внутри было темно и пыльно, и Матвей, на мгновение, замерев, прислушался.

«Хоша бы только лестница не скрипела, — усмехнулся он. Кинжал блестел в свете луны, будто серебряная молния, и Матвей на мгновение вспомнил батюшку.

— Вот, Матюша, — сказал Федор Васильевич, — раз пять лет тебе исполнилось, то пора уже учиться оружием владеть. Пока что кинжал у тебя будет, а там и до сабли дело дойдет.

Мальчик восхищенно взял тяжелый клинок и повертел его в руках. «Спасибо, батюшка, — сказал он тихо.

— Ну пойдем, сынок, — Федор Васильевич наклонился и потрепал сына по голове, — пойдем, начнем заниматься с тобой».

— А что бы батюшка мне сейчас сказал? — Вельяминов вздохнул. «Грех же сие, что я задумал.

Ну, посмотрим, как оно все пойдет».

Он стал спускаться вниз — легко, неслышно.

Марфа шире распахнула ставни, впустив в комнату яркое солнце. «Ну вот, — удовлетворенно проговорила она, — видишь, поспал ты спокойно, и все хорошо».

Петя просматривал бумаги, что еще до завтрака доставили с Английского Двора. Он сладко потянулся и, зевнув, сказал: «Ну, может, я встану, все-таки».

— Нет, — ответила Марфа и присела на ложе, взяв мужа за руку. Она прижалась щекой к его ладони и сказала: «Петька, тот настой, что тебе дать хочу — если его много выпить, то смерть настанет, мгновенная. Так что я уж буду тебе каждый раз свежий варить, дети вокруг, не след его держать-то в доме».

— На, — она протянула мужу деревянную ложку. «Раз в день будешь пить теперь, пока боли не пройдут». Он проглотил, поморщившись, горькую, темную жидкость и сказал: «А потом что?».

Марфа вздохнула. «А потом, любимый, придется тебе в Лондоне сидеть, и никуда не ездить более».

— Это еще почему? — он нахмурился. «Нет, так не пойдет, Марфа».

Жена забрала ложку и положила голову ему на плечо. «Петька, Петька, — сказала она, — ну куда ж мы денемся, если, упаси Господь, случится с тобой что? Ведь пятеро детей, шестой вон в чреве, — она погладила себя по животу, — да и я еще хочу от тебя родить».

Петя усмехнулся и ласково провел губами по ее волосам. «Ну, ежели я в Лондоне останусь, то ты каждый год рожать у меня будешь».

— Все ж не девочка я уже, — тихо проговорила Марфа. «А тебе сыновей еще надо в люди вывести, девчонок замуж выдать, ты ж молодой еще такой, Петька».

Он с удивлением увидел слезу, что медленно катилась вниз по гладкой щеке.

— Ну что ты, — нежно сказал Петя. «Ну конечно, не поеду я никуда более. Денег всех не заработаешь, тем более что вон — Федосья следующим годом повенчается, и если все хорошо будет, так у нас скоро уже внуки появятся, Марфа».

Жена вдруг рассмеялась. «Ты ж их баловать будешь, это я строгая, а ты у нас все позволяешь».

— У меня это давно, — помолчав, проговорил муж. «Ну, боль. Как меня еще в Колывань привезли, той осенью началось. Герр Мартин тогда сидел со мной, каждую ночь, дышать меня заставлял, у меня тогда даже пальцы синели. А потом прошло. И вот, после Италии, после, — он помедлил, — Изабеллы, опять появляться стало, сначала редко, а потом все чаще.

— Что ж ты не говорил мне? — посмотрела на него Марфа.

— Ну, — он улыбнулся, — колет и колет, что тут говорить? Не рана же, лечить не надо.

— Дурак, — она чуть стукнула его ложкой по лбу.

— Что это, Марфа? — спросил он, чуть прикусив губу. «Ну, боль эта. Что это болит?».

— Сердце это, Петька, — сказала она, глядя в лазоревые глаза мужа. «Но ты не волнуйся, я за тебя сейчас взялась и уж, не отстану».

Он поцеловал ее, — ласково, тихо, и попросил: «Пусть ко мне Федя зайдет, ладно?».

Матвей чуть приоткрыл дверь и замер. Она спала на лавке, укрывшись шубкой, обнимая дитя. Он неслышно прошел в горницу, все еще не убирая кинжала. Дитя было золотоволосое, кудрявое, — как ангелочек, — еще по-младенчески пухлое. Розовые, оттопыренные губки чуть улыбались, темные ресницы бросали тени на белые, молочные щечки.

Он, было, потянулся к лавке, но дитя заворочалось, зачмокало, и Маша сквозь сон недовольно сказала: «Ну что ты елозишь! Лежи тихо!».

Матвей и не помнил, как, взлетев по лестнице, он оказался на чердаке. Он прислонился спиной к двери, и, стараясь не дышать слишком громко, прошептал: «Нет, не могу. Не могу я этого сделать».

Он опустился на корточки и, повертев в руках кинжал, пробормотал: «А ведь как все было бы просто».

Вельяминов закрыл дверь на засов и вдруг ощутил невероятную, давящую усталость. «Я просто посплю, — сказал он, вытягиваясь на полу, закрывая глаза. «Посплю, и потом уйду, и ничего больше. Пусть что хотят, то и делают, не нужны они мне».

— Звали, батюшка? — Федор просунул рыжую голову в дверь.

— Заходи, да, — Петя отложил счета.

Мальчик стоял у постели и Петя в который раз подумал, что почти девятилетний сын больше напоминает четырнадцатилетнего.

— Ты садись, — Петя указал на лавку.

— Да не положено, перед отцом-то, — Федор улыбнулся. «Что ж я за сын тогда буду, невместно это».

— Ну, я разрешаю, — мужчина потянулся и потрепал сына по голове.

— Как у тебя со стройкой-то? — спросил Петя, когда мальчик сел.

— Сказали в начале марта приходить, — Федор оживился, — сейчас пока холодно еще, стены не возводят, а как потеплеет, начнут, там и люди понадобятся. Там же и башни будут строить, Белый город будет называться.

— Представляете, батюшка, — загорелись голубые глаза ребенка, — стены будут в двадцать верст длины и двух саженей толщиной. Я хоть лето там поработаю, пока мы в Лондон не поедем.

— В Лондоне, Федор, тебе уж в школу идти придется, — мягко напомнил отец. «Вместе с кузенами своими, дядя Стивен мне пишет, что хочет их отдать в Мерчант Тэйлор, это рядом с нашим домом городским, так что веселее вам будет. Я вот что хотел тебе сказать…, — мужчина помедлил.

— Да, батюшка, — рыжие, длинные ресницы дрогнули, и мальчик внимательно взглянул на Петю. «А красивый у него отец был, — вдруг подумал мужчина. «И Федька — уже сейчас хорош, а когда вырастет, так на него девки заглядываться станут».

— Я, видишь, — Петя похлопал рукой по постели, — пока лежать должен, у матери твоей, сам знаешь, не забалуешь с этим, так что ты уж, пока я тут, посмотри, чтобы в доме все ладно было. Ну, там, с лошадьми, и чтобы ежели сломано где — то починили бы, хорошо? Ну или сам почини, у тебя ж руки золотые.

— Конечно, — сын помедлил и вдруг спросил: «А с вами все хорошо будет, батюшка?»

— Да, — твердо ответил Петя. «Все будет хорошо».

— Два года, значит, — подумал Матвей, устраиваясь на печи, натягивая на себя армяк. «А Магнус только следующим годом от Батория приехал». Он быстро посчитал на пальцах.

— Да, мое, не иначе. Ну, разве что только Машка сразу после меня кому-то еще дала, но кому там давать, в этой дыре? Хорошо, что у меня тогда ума хватило ему не рассказывать, кто еще в Пилтене в то время гостил. Может, к Марфе грамоту послать? Да нет, зачем, Петр и не вернулся вроде пока, а ей про это знать не след.

— Ну, даже если Машка и скажет ему, чье это дитя — меня он теперь не достанет, — Матвей усмехнулся. «А раньше бы точно на кол отправил, не посмотрел бы на то, что я слугой его верным был. Он же боится, ох, как боится — девчонка эта теперь прямая наследница, после Федора и Митьки моего.

— Ну от Федора детей не жди, а эту он отравит, али задушит, не иначе. Можно было бы, конечно, Машку прирезать, а девчонку забрать — но куда я с ней? Марфе отдавать — так это всем прямая на плаху дорога. Да и грех это все же — на невинного руку поднимать, — Матвей закинул руки за голову.

— Но вот когда я Митьку увезу, то останется страна без наследника. Ну и, слава Богу, — Матвей зевнул. «Вон, в Голландии, Марфа рассказывала, штатгальтера выбирают, пусть и у нас так делают. Хоть будет чем Земскому Собору заняться, дармоедам этим. Хотя у нас, конечно, перессорятся все сначала, головы друг другу посшибают, даже голландцы — на что спокойные, — и то переругались»

— Атаман, — раздался голос снизу.

— Что? — Матвей свесил голову с печки.

Юродивый, — звали его в святом крещении Василием, по кличке Щербатый, — присев на лавку, снимал с себя вериги. «Намерзся, — пожаловался юродивый, — вроде и солнце, а все равно — зима еще».

— Я печку протопил, как вернулся, — зевнул Матвей. «И поесть купил, в Обжорном ряду, вон там, в горшке. Водка тоже есть».

Щербатый вдруг покраснел.

— Чего ты? — ласково спросил Матвей.

— Да тут, — Василий помялся.

Матвей рассмеялся. «Я с головой закроюсь, меня и не видно будет. Давай, веди ее».

— Так, может? — предложил Василий.

— Да не надо, — махнул рукой Матвей. «Считай, что я и не тут вовсе».

Он лежал, слушая размеренный скрип лавки, томные вздохи бабы, и вспоминал Пилтен.

Маша подняла залитое слезами лицо и уцепилась за его стремя.

— Не уезжайте, Матвей Федорович, пожалуйста! — попросила она, моргая рыжеватыми ресницами. «Я вашей верной слугой буду, что скажете, то и сделаю».

— Надо, Машенька, — он небрежно потрепал ее по щеке. «Но мы с тобой на Москве встретимся, обещаю».

Она разрыдалась, хлюпая носом. «Я вас люблю! — крикнула она, приподняв заштопанные юбки, торопясь вслед за его конем. «Я так вас люблю!».

«Машка, конечно, ради меня, на что угодно пойдет, — холодно подумал Матвей. «Однако он все равно подозрителен — всю еду его, и питье пробуют, из ее рук он брать ничего не станет.

Опять же, придется Марфу в это дело вмешивать, в другом месте я так быстро яд не достану.

— Нет, — он чуть слышно зевнул и прислушался, — внизу затихли, Василий храпел, баба чуть посвистывала носом, — нет, Марфу я за собой на смерть не потащу».

Матвей свернулся поудобнее и щелчком сбросил с печи таракана.

— Отвезем Митьку в Лондон ненадолго, под Марфино крыло, а сами отправимся в Париж, — подумал он. «Там первым делом пойдем на рынок, и купим сыра. И вина возьмем, бургундского, Марья моя такого и не пробовала никогда. А потом запремся в комнате — дня на два. Нет, мало, на три. Господи, — он чуть не рассмеялся, — ну и о чем я сейчас?».

Он заснул, положив голову на сгиб руки, и видел во сне широкую, медленную Сену, собор, о котором ему рассказывал король Генрих, и голубей на серых камнях площади.

С утра Щербатый долго, с остервенением чесался и пил рассол из подпола.

— Лихая баба попалась, — сказал он, надевая вериги. «Жаль, не помню, в каком кабаке я ее подцепил. Вот только клопы замучили, — я уж их и морозил, а толку никакого нет. Тебя не кусали?».

Матвей облился стылой водой из колодца, и, просунув мокрую голову в дверь, сказал: «Нет, на печке вроде нет их».

— Ну и здоровый ты, атаман, чтобы не сглазить, — уважительно сказал Щербатый, глядя на то, как Матвей вытирается холщовым ручником.

— Вроде высохла, — Вельяминов пощупал выстиранную третьего дня одежду. «Гремит, но уж лучше так, чем в грязном».

— Мне в чистом несподручно, — зевнул юродивый, — я в лужах цельный день валяюсь».

— Иди сюда, — велел Матвей, отрезая себе ломоть хлеба, и наливая в кружку квас. «Ты церковь Космы и Дамиана знаешь, что в Китай-городе?»

— На Панах, да, — юродивый потянулся. «Там государь с Василисой Мелентьевной, покойницей, венчался».

— Ну вот ты туда сегодня иди, — Матвей отпил холодного кваса. «Там палаты есть казенные — как раз наискосок от церкви, за ними последить надо — кто входит, кто выходит, куда возки едут».

— Вот не знаешь ты наших дел, атаман, — обиженно отозвался Щербатый. «Я Воздвиженку работаю, если я на Китай-городе сяду, мне вмиг голову открутят и обратно не приставят».

— А я рядом буду, — лениво улыбнулся Матвей. «Там кабак есть, к Яузе поближе, — если что, ты за мной беги. Ну, и если кто приедет, али уедет — тоже скажи».

Вельяминов погладил рукоятку сабли и вдруг, выйдя во двор, широко раскинул руки:

«Хорошо у нас на Москве-то!»

Вставал яркий, морозный рассвет, над рекой еще висел туман, и над всем городом разлилось жемчужное, нездешнее сияние. «Как в раю», — пробормотал Матвей, глядя на возвышающиеся, на том берегу золотые купола кремлевских соборов.

— Ну, — он обернулся к Щербатому и поправил на нем вериги, — пора и за дело.

Государь Иван Васильевич держал на руках сына.

— Вот ты тяжелый какой, — пробормотал он ласково, чуть щекоча мальчика. Митька залился счастливым, младенческим смехом и дернул отца за бороду.

— И сильный, — Иван Васильевич шутливо погрозил ребенку пальцем. Митька потянулся его укусить, но отец быстро убрал руку.

— А? — рассмеялся царь, глядя на недоуменное лицо мальчика. «Ну, возьми, — он протянул ребенку палец. Митька тут же потащил его в рот и стал жевать, блаженно жмурясь.

— Марья! — крикнул царь.

Марья Федоровна выглянула из опочивальни с детской рубашкой в руках.

— Есть он хочет, — усмехнулся Иван Васильевич.

Девушка оперлась о спинку кресла и нежно посмотрела на ребенка. Митька бросил палец, и, почувствовав запах матери, запросился к ней на руки.

Марья Федоровна приложила его к груди, расстегнув домашний сарафан. Царь взглянул на жену и чуть усмехнулся: «Кусается-то больно, зубы не лезут у него еще?».

— Да вот к весне должны, к Пасхе, — тихо сказала девушка. «Как раз полгодика ему будет».

— Ты вот что, — Иван Васильевич посмотрел на задремавшего Митьку, — поди, в колыбель его положи, там три мамки сидят, приглядят. И дверь на засов закрой.

Марья покраснела и едва слышно пробормотала: «Так вам же ехать надо, уж возок заложен».

— Потерпят, — сказал царь, удобно устраиваясь в кресле. Марья отнесла ребенка в опочивальню, и, опустив голову, встала перед мужем.

— Сарафан подыми свой, — приказал Иван Васильевич. Жена повиновалась.

Он оглядел девушку со всех сторон и сказал: «Как родила ты, так задница у тебя круглее стала, Марья. Надо тебе, как откормишь, опять понести, одного сына мало».

Иван Васильевич усадил жену на себя и улыбнулся, глядя на ее пылающие щеки. «Вот так и понесешь», — пробормотал он, закрыв глаза. Жена только тяжело, прерывисто дышала.

Отпустив ее, он встал, и, уже на пороге обернулся: «Вечером приду, пущай Митьку мамка сегодня ночью покормит, поняла?».

Марья только кивнула головой, оправляя сарафан.

Матвей удобно расположился в кабаке и велел принести себе горячего сбитня.

— Сбитень дома пей, — ядовито сказал целовальник, — сюда за вином приходят.

— А ты мне, мил человек, — лениво ответил Матвей, со значением взглянув на мужика, — капельку вина в оный налей, мы с тобой друзьями и расстанемся.

Целовальник недовольно пробормотал что-то, но вскоре принес горячий, дымящийся стакан.

— В Париже, небось, нет такого, — Матвей вдохнул запах имбиря, меда и шалфея. «Хорошо», — он отхлебнул и вдруг замер, — с улицы доносились крики и конское ржание.

— Царь едет! — просунул голову в дверь какой-то мальчишка.

Матвей побледнел, и, чуть подождав, отставив стакан, вышел в свежее, морозное московское утро.

Щербатый стоял на коленях у ворот церкви, завывая, тряся веригами.

— Благослови, святой отче, — наклонился к нему Матвей и шепнул: «Гляди в оба, как возок отъезжать будет, — сразу ко мне”.

Юродивый только прикрыл веки.

Матвей вернулся в кабак и, грея руки о еще теплое олово кружки, тихо прошептал: «Господи, ну что — войти мне туда прямо сейчас? То ж плоть и кровь моя, ровно как Митька. Ну не хотел я этого ребенка, не знал о нем, — так что это меняет? Ему ж убить ее — легче легкого.

Ну, нет, — он, было, поднялся, но опять сел, уронив голову в руки.

«Господи, — подумал он, — ну хоша ты вмешайся, ну пошли ему смерть, можешь же ты?

Истинно — грешен он перед тобой. А я не грешен? — вдруг, зло, сказал себе Матвей. «И живу до сих пор. Сказано же от Писания: «Ибо вечна милость его». Хоть дитя-то, убереги, Господи. Или мне, — Матвей на мгновение застыл, — выбирать придется?».

Он чуть не застонал вслух: «Знаешь ведь ты, как наказывать, Господи, знаешь, и больно бьешь — без промаха».

Он махнул рукой целовальнику и велел: «Водки мне принеси».

— Так бы сразу, — пробурчал тот.

— Ну здравствуй, Марья Владимировна, — царь прошелся по грязным, запустелым палатам.

«Да, хозяйка из тебя скверная, правильно твой муж делал, что учил тебя. Только вижу, плеть тебе на пользу не пошла».

Маша стояла, опустив голову, краснея, комкая в руках испачканный ручник.

— Смотрю, ты с приплодом на Москву явилась, — Иван Васильевич дернул головой в сторону лавки, где мирно спало золотоволосое дитя. «Парень али девка?».

— Девочка, — тихо сказала Маша. «Тоже Мария, как я».

— Девочка, — протянул государь. «И сколько ей годиков?».

— Два в январе было, — женщина вдруг вскинула голову.

— Видишь ли, племянница, — почти ласково сказал царь, — разное про меня известно. Но вот что дурак я — такого не скажешь. Ежели ты Магнусу покойнику что наплела — так он с пьяных глаз, конечно, и поверить тебе мог, не спорю. Только вот я давно на свете живу, и знаю, сколь долго бабы непраздны бывают. Чей ребенок? — царь занес руку и отвесил Маше тяжелую пощечину.

Та молчала, упрямо смотря в желто-зеленые глаза государя.

— Да, — сказал тот, доставая кинжал, — ты, конечно не бабка твоя, княгиня Ефросинья, упокой Господи душу ее. Та бы не сломалась, хоша бы, что я делал. А ты сломаешься, — Иван Васильевич одним резким, быстрым движением полоснул спящего ребенка по горлу.

— Нет! — закричала Маша и упала на колени. «Не надо, я все скажу, все!».

Девочка проснулась, и, ощупывая кровоточащую царапину, испуганно зарыдала.

— Пожалуйста, — сказала Маша, потянувшись к ней. «Пожалуйста, государь…»

— Кто отец? — безразлично спросил Иван Васильевич, пряча кинжал.

Маша, вытирая слезы со щек, что-то пробормотала.

— Ах вот как? — поднял бровь царь. «Ну, сбирай чадо, поехали. И кровь ей вытри, впрочем, она вон, видишь, успокоилась уже».

Женщина вдруг горько, отчаянно зарыдала.

— Ну, — велел царь, давая ее хорошего пинка под ребра, — что застыла-то? Вот же — уж в чем-чем, а в блядстве бабы Старицкие никогда замечены не были. А ты, — смотри-ка, — ровно и не дочь матери своей. Бери дитя, одевай его».

— А вещи, государь? — прошептала Маша.

Тот расхохотался. «Барахло твое оставь — там оно тебе не понадобится».

Юродивый, тяжело дыша, вбежал в кабак. Целовальник угрожающе приподнялся: «А ну вон пошел, тут чистая публика!».

Василий, не обращая внимания на него, наклонился к уху Матвея. «Куда?», — тот побледнел и оглянулся вокруг. «Коня мне, быстро! А, пропади все пропадом!».

Вельяминов выбежал на улицу, и, обнажив саблю, — народ попятился, — стащил с седла первого проезжавшего мимо боярского сынка.

— Что ж ты, сука! — заорал тот, барахтаясь в растоптанном, навозном снегу, так и не отпуская поводья. Матвей быстро рубанул ему по пальцам, — кровь брызнула яркой, дымящейся струей. Вельяминов вскочил в седло, и, наклонившись, прошептал парню: «А потому что коли Белый Сокол чего хочет — так он это берет, понял?»

Он пришпорил коня, и во весь опор понесся вниз, к Варварке.

— Белый Сокол! — пронеслось в толпе, сгрудившейся вокруг рыдающего парня. «Белый Сокол на Москве!».

Стрельцы, что стояли у ворот усадьбы, похватав оружие, было кинулись за конем, но всадник уже исчез за поворотом.

Щербатый, гремя веригами, оскальзываясь босыми ногами по снегу, побежал вслед за Матвеем.

— Марфа, ну, правда, я уже встать могу, — Петя зевнул и, перевернувшись на бок, поймал жену за руку. «Иди сюда».

Она отложила стопку одежды и присела на ложе. «Все равно, — озабоченно сказала жена, нахмурившись, — побыл бы ты еще в постели».

— Да я тут пятый день, — Петя обвел рукой разбросанные по ложу бумаги, книги и перо с чернильницей. «Гонцы уже забегались-то — с Воздвиженки на Варварку и обратно. Обещаю, на коня не сяду, никуда ездить не буду, по дому-то дай мне походить, с детьми позаниматься. Как мальчик? — Петя вдруг наклонился и прижался к животу Марфы.

«Толкается», — ласково сказал он. «Когда тебе срок?».

— Недели через две, — Марфа улыбнулась и вдруг строго сказала: «А ну не смей! Нельзя тебе этого, Петька!»

Муж убрал руку и пробормотал: «Да я бы тихо».

— Тихо у тебя никогда не получалось, — ядовито ответила Марфа, — даже во время оно, у костра, если помнишь.

— Еще, — велел он Марфе, которая только и могла, что положить ему голову на плечо и глубоко, часто дышать.

— Да сколько ж можно, — простонала она. «Я завтра в седло не сяду!».

— На руках тебя понесу, — усмехнулся муж. «Я тебя год не видел, Марфа, мне сейчас не ночь единая нужна, а неделю с тобой с ложа не вставать».

— Хорошо ложе, — пробормотала Марфа, оглядывая расстеленный на земле армяк.

— Как по мне, коли ты рядом, и это сойдет, — ответил Петя, ласково переворачивая ее на бок.

«Вот так», — прошептал он. «Вот так, Марфа, и так всегда будет, покуда живы мы».

— А завтра ночью тоже? — она застонала, вцепившись пальцами в его руку.

— Каждую, — шепнул Петя. «Каждую ночь, что мы вместе, слышишь?».

— Потом, — ласково сказала Марфа, целуя мужа. «Правда, Петька, нельзя тебе сейчас ни волноваться, и ничего другого нельзя. Вставать — вставай, пиши, считай, читай — это, пожалуйста».

Петя тут же вскочил с постели и стал одеваться. «Тише, тише, — велела Марфа, — не наклоняйся, я тебе помогу».

Он усмехнулся, погладив жену по бронзовым, неприкрытым по-домашнему, косам: «А ты на сносях, дорогая, тебе бы тоже поосторожней надо быть».

— Это у меня четвертый, — распрямляясь, сказала Марфа. «Так что я привычная. Ну пойдем к трапезе, дети соскучились-то по тебе».

— Батюшка, а тебе лучше уже? — спросили в один голос двойняшки, карабкаясь на колени к отцу. Лиза села на ручку кресла и пристроила голову ему на плечо.

— Лучше, лучше, — улыбнулся Петя, целуя девочек, что обняли его с обеих сторон. Он вдыхал сладкий, детский запах и вдруг сказал себе: «Господи, и правда, ну хватит мне семью-то бросать. Все, как вернемся в Лондон, не поеду более никуда».

— Ну давайте, — он ласково шлепнул девчонок, — помолимся, и за трапезу. А то Великий Пост скоро, мяса-то долго не поедим.

— Федосья поросенка жарила, — усмехаясь, сказала Марфа, когда слуги внесли вторую перемену.

Петя попробовал и поднял бровь: «Удался, дочка, молодец ты».

Та зарделась, крутя в руках угол льняной скатерти. «И хлеб у тебя, Федосья, стал лучше получаться», — добавила Марфа, отрезая себе еще кусок. «Как повенчаешься — обедать нас зови, всей семьей».

Девушка вдруг счастливо улыбнулась и сказала: «Так скорей бы!».

— Едет кто? — Марфа наклонила голову и прислушалась. Федя выглянул в окно трапезной, и вдруг обернулся: «Царский возок!».

— С чего бы это? — Петя посмотрел на стол. «Приберитесь, — велел он девочкам, — крошки-то стряхните, а ты, Федосья, еще кубок принеси. Мне хоша вина и нельзя сейчас, а царь, может, выпьет».

Иван Васильевич вошел широкими шагами в палату и внимательно оглядел поднявшихся ему навстречу Воронцовых.

— Обедаете, значит? — он сел в кресло и махнул рукой. «Заезжал я на Варварку, так там мне сказали, что ты, Петр Михайлович, болеешь, правда ли сие?».

— Было дело, государь, но сейчас лучше уже, — Петя налил царю вина.

Иван Васильевич попробовал и хмыкнул: «Хорошее вино пьешь, Петр Михайлович, не зря вы за него втридорога дерете. А ты как, Марфа Федоровна, — он повернулся к женщине, — носишь-то хорошо?».

— Благодарение Господу, — та чуть улыбнулась. «Уж и рожать скоро».

— Да вижу, — рассмеялся царь и бросил взгляд на детей. «Я смотрю, Федосья Петровна у вас совсем на выданье, а я ведь ее еще вот такой девчонкой помню — он опустил ладонь к полу.

Вот что, — царь откинулся в кресле и сложил руки, — разговор у меня до вас есть, в тайности.

— Федя, — коротко сказал Воронцов, — возьми сестер, отведи их в горницы, и там побудь, ладно?

— Хорошо, батюшка, — поклонился сын. «Ну, пошли, не слышали, что ли?» — подогнал он девочек.

Иван Васильевич внезапно хлопнул в ладоши. «Ну и пара стрельцов там, у двери встанет, — лениво сказал он. «Ну, на всякий случай. Тако же и на дворе, вы уж простите, караул у вас. И забор оцеплен со всех сторон».

Двое солдат прошли через трапезную и стали подниматься вверх, вслед за детьми.

— Что случилось, государь? — спокойно спросила Марфа.

Царь, не ответив, внимательно посмотрел на Петю. «Вот ведь умный ты мужик, Петр Михайлович, — вздохнул он, — а все равно, даже самые умные — и то ошибаются. Ты скажи мне, ты в Риге бывал, года так два с половиной назад? Ну, чуть больше, в мае того года, как король Филипп испанский на престол Португалии взошел?

— Бывал, — спокойно ответил Петя и потянулся за вином. Марфа метнула в его сторону предостерегающий взгляд, но муж только чуть покачал головой и налил себе.

— А по Курляндии ездил? — испытующе взглянул на него царь. «Городок там есть, Пилтен, от Риги неподалеку, знаком он тебе?».

— Знаком, — Петя выпил, чувствуя, как отчаянно, беспорядочно бьется сердце. «А ну хватит!» — жестко приказал ему Воронцов.

— Славно, — ласково сказал царь. «Ну, значит, гостье своей ты обрадуешься, она тоже из Пилтена».

Петя чуть побледнел. Царь крикнул: «Ведите ее!».

Маша Старицкая вошла, держа ребенка на руках, и тут же, увидев Петю, вспыхнула.

«Государь… — пробормотала она.

— Вот тебе, Машенька, и герр Питер Кроу, собственной персоной, — нежно сказал Иван Васильевич. «Не ждала увидеть-то его? И жена его, Марфа Федоровна, Вельяминова во девичестве, ну, ее ты тоже знаешь».

— Здравствуй, Машенька, — проговорила Марфа, поднимаясь. «Добро пожаловать, мы тебе всегда рады. Это сын твой или дочка?», — спросила женщина, указывая на мирно дремлющее дитя.

— Дочка, — не думая, ответила Маша, и, увидев большой живот Марфы, забормотала, отступая к двери: «Нет, нет…»

— А ну стой! — грубо крикнул Иван Васильевич и усмехнулся: «Тут не просто дочка, тут наследница престола царей московских, коли с сынами моими что случится, то ее дети править страной станут. А отец ее — регентом будет.

Вот только вдовствующая герцогиня Голштинская не от мужа покойного, — царь перекрестился, — сие дите принесла, а нагуляла от кого-то. Кто ж отец, Машенька, скажи нам?

Васильковые глаза Маши некрасиво сузились, и женщина, указывая на Петю, произнесла:

«Он».

Иван Васильевич внезапно поднялся, и, глядя на побледневшее лицо Пети, рассмеялся:

«Что, Петр Михайлович, в регенты метишь, внуков своих на царстве видеть хочешь? Хорошо же ты от жены погулял, с умом, со значением. Другие мужики для сего дела блядей пользуют, а ты правнучку Ивана Великого на спину уложил, и дитя ей заделал!» — царь с размаха хлестнул Петю по щеке и Марфа с ужасом увидела, как синеют губы мужа.

— Я ее пальцем не трогал! — зло сказал Петя, выпрямляясь. «Врет она!».

— При жене-то, да еще и на сносях, любой муж так скажет, я, Петр Михайлович уж поболе тебя погулял в жизни, знаю, — щека царя чуть дергалась, — мелко, неудержимо.

Марфа молчала, глядя на Машу Старицкую. Та, заалев, опустив голову, стояла, уперев глаза в пол.

— А впрочем, — царь внезапно рассмеялся, — есть способ сие проверить. Я хоша и не царь Соломон, но тоже мудр, — он грубо рванул из рук Маши девочку. Та проснулась, испуганно зарыдав.

— Государь, — тихо проговорила Марфа.

— А ты молчи, — выругался Иван Васильевич и, достав из кармана кожаный шнурок, обернул им шею ребенка.

— Давай, — кивнул он Воронцову, — коли не твое это дитя, удави ее, и дело с концом. Тогда я тебя не трону, живи, как жил дальше, торгуй, детей воспитывай.

Петя посмотрел в синие, заплаканные глаза девочки и встретился взглядом с Марфой.

«Господи, — подумал Воронцов, — прошу тебя. Я ведь всех сейчас на смерть обреку. Но я не могу, нет».

Он отступил на шаг, и, заложив руки за спину, посмотрел прямо в лицо царю.

Иван Васильевич внезапно вспомнил веселое отчаяние в глазах Степана и то, как он сказал разбитыми губами: «Коли нож ты мне дашь, государь, то первый удар сам и получишь».

— Вот же семя ваше…, - зло пробормотал царь, — давишь его, давишь, а оно растет — цепкое, сильное. Но ничего, — он крикнул: «Эй, кто там!».

— Государь, — поклонился командир караула стрельцов.

— Так, — Иван Васильевич опустился в кресло. «Сколько возков тут у тебя?» — спросил он.

— Четыре, царь-батюшка, — ответил тот.

— Как раз хватит, — тот задумался. «Этого, — он показал на Воронцова, и сына его, — наверху он, в горницах, — в Разбойный приказ. Пусть до казни там посидят, ничего с ними делать не надо, а там, — царь усмехнулся, — палачи о них позаботятся. Кишки своего сына жрать будешь, Петр Михайлович, понял?

Девок, что там еще у них, — языки им вырвать, и по разным монастырям распихать, ежели выживут. Тако же и эту, — государь указал на Машу Старицкую. Та упала на колени, и, рыдая, сказала: «Государь, а дочь моя как же…»

— Нет у тебя больше дочери, — коротко ответил царь. А ты, Машенька, прежде чем блядовать, разрешения у меня бы, дяди своего, спросила, — улыбнулся Иван Васильевич. «Постричь тебя надо, замуж такую шлюху выдавать ну никак нельзя — сегодня ты для Петра Михайловича ноги раздвинула, а завтра для кого? А чтобы не болтала ты — язык урежем».

— А тебя, Марфа Федоровна, я с Петром Михайловичем, и сыном твоим казню. Как мать его, — Иван Васильевич кивнул на Воронцова, — на помост взошла, так ты еще ребенком была.

Рассказать тебе, что ждет-то тебя? — поинтересовался царь.

— Нет, — спокойно ответила Марфа, — мне матушка моя покойная, Федосья Никитична, все описала.

— Проклятая кровь новгородская! — вдруг взорвался царь, хлестнув Марфу по лицу. «Да заплачешь ли ты когда-нибудь, волчица?».

— Нет, государь, — Марфа стерла кровь с рассеченной тяжелым перстнем щеки и попросила:

«Дозволь мне до казни с мужем и сыном моим побыть вместе».

Иван Васильевич только усмехнулся: «В следующий раз у Троицкой церкви увидитесь, боярыня. И, — он посмотрел на побледневшее лицо Пети, — молись, Петр Михайлович, тридцать лет назад тебя Федор Васильевич спас, а уж сейчас не спасет».

— Не спасет, — согласился с порога ленивый голос. «Зато Матвей Федорович — это я, стало быть, — жив и здоров, государь».

— Что? — царь отступил к стене.

Матвей Вельяминов, держа в руках окровавленную саблю, стоял на пороге. «Ты уж прости, Иван Васильевич, — он шагнул в палату, — я тут паре-тройке стрельцов твоих головы снес, не хотели впускать меня. Это, между прочим, родовая усадьба моя, со времен Ивана Калиты на сем месте Вельяминовы живут. Так что нечего всякой швали мне, Белому Соколу, путь загораживать».

— Белому Соколу? — государь вдруг закашлялся.

Матвей налил в кружку воды и поднес ему. «И тебе, зять, — обернулся он к Воронцову, — я ворота немного порушил, как в них въезжал, но ничего, заделаешь».

— Вон отсюда! — резко сказал царь, увидев на пороге стрельцов с ручницами. «Дверь закрыть и никого сюда не впускать».

— Так и надо, — одобрил Матвей, и, не убирая сабли, подошел к Маше Старицкой. Та, все еще стоя на коленях, расплакалась: «Матвей Федорович!»

— Ты что же, сучка, честного мужика позоришь? — Матвей небрежно ударил ее по щеке. «Петр Михайлович и пальцем тебя не трогал, боле того, он тебя, аки кошку блудливую, из своей опочивальни выгнал, не помнишь, что ли?».

— Простите, — Маша подползла к Марфе. «Простите, Марфа Федоровна!».

— У мужа моего прощения проси, дрянь, — резко сказала та, не глядя вниз.

— Герр Питер! — отчаянно закричала Маша. «Я не хотела…»

— Не хотела, а оболгала, — Матвей усмехнулся. «А что ты потом, в ту же ночь, под меня легла, и еще две недели опосля этого ложилась каждый день, — это ты тоже забыла?».

— Я вас любила! — разрыдалась Маша. «Правда!».

Ребенок, которого Иван Васильевич посадил на лавку, горько, отчаянно плакал. Матвей вдруг сунул Пете саблю: «Подержи-ка, братец».

Он поднял девочку на руки и ласково поцеловал в щечку. «Ну, прощай, дочка», — сказал Матвей. Дитя вдруг затихло, и Вельяминов погладил ее по золотистым локонам. «Похожа ты на меня, Марья Матвеевна», — улыбаясь, проговорил мужчина.

— На кол сядешь, Матвей Федорович, — жестко сказал царь. «Хоша и друг мне ты, и все остальное».

Матвей вздернул красивую бровь. «Да я и не сомневался, Иван Васильевич, ты ж у нас мужик боязливый, за престол царей московских волнуешься. А чем я не регент? — он внезапно рассмеялся. «Да и кровь у меня не хуже твоей, я варяжских князей прямой потомок, по батюшке, и византийских правителей — по матушке моей».

— Ты мне свое родословие в Разбойном Приказе на дыбе будешь перечислять, сука, — зло сказал государь. «Вот же вы, Вельяминовы, если служите, — то до конца, до смертного часа, а уж если предаете — так тоже с потрохами».

— По-другому не обучен, — Матвей передал успокоившегося ребенка Пете и взял саблю.

— Положи, — тяжело сказал царь, и, прошагав к двери, распахнув ее, крикнул: «Все сюда! И клещи с конюшни принесите, найдите какие-нибудь!».

— Нет, нет…, - забилась на полу Маша. «Нет, не надо, прошу вас, не надо! Марфа Федоровна!», — отчаянно закричала она.

Марфа смотрела поверх ее головы — на Петю. Тот морщился, растирая левую руку.

— Матвей Федорович, — Маша валялась на полу. «Пожалуйста!».

— Я, дорогая моя, отсюда прямиком на кол у Троицкой церкви отправляюсь, — улыбнулся Матвей, которому стрельцы связывали руки. «Вон, Петра Михайловича проси, хоша ты его и семью его чуть на казнь не обрекла, однако он у нас мужик добрый».

— Петр Михайлович, — косы Маши растрепались, — я не…, - она растянулась ничком на полу.

— Вот что, государь, — тихо сказал Воронцов, — у себя в Кремле, али в Разбойном приказе что хотите, то и делайте. А здесь мой дом, и никому тут резать языки я не позволю.

Царь тяжело, долго молчал.

— Думал я, — наконец, сказал он, — что у вас Степан Михайлович один такой был бесстрашный.

А ты, Петр, как я посмотрю, тоже ничего не боишься. Здесь моя земля, что хочу, то и творю! — заорал царь.

— Да уж оно и видно, — ядовито заметил Матвей, усмехнувшись.

Царь вдруг сорвал с пальца алмазный перстень и бросил Пете: «Ты уж не держи на меня зла, Петр Михайлович, ошибка с тобой вышла».

Кольцо прокатилось по полу горницы, переворачиваясь, и застыло у ног Воронцова. Тот даже не потянулся поднять его.

— Этих двоих, — царь указал на Машу и Матвея, — в Разбойный приказ. Я следом приеду.

Маша застонала — низко, горько, отбиваясь от стрельцов. «А ну тихо», — приказал царь, перетянув ее плетью по спине.

Матвей внезапно обернулся на пороге и коротко сказал: «Марфа».

Та кивнула, глядя в ореховые глаза брата и, чуть улыбнувшись, проговорила: «Да хранит тебя Господь».

— А эту куда? — спросил начальник караула, глядя на тихо плачущее дитя. Девочка потерла синие глазки и горестно сказала: «Мама! Где мама?»

— В прорубь суньте, и вся недолга, — распорядился царь, и подошел к Пете: «Дай ее сюда».

— Государь, — тихо сказала Марфа, — в монастырь ее отправь, вместе с матерью, зачем грех на душу брать, то ж дитя невинное?».

— Она мне еще советовать будет, — царь посмотрел на все еще кровоточащую щеку Марфы.

«Что ты, Марфа Федоровна, смелая, то, я давно знаю, однако ты место свое помни», — выругался царь.

Марфа стояла, положив руку на живот, чувствуя, как толкается ребенок.

— А если я тебе за жизнь ее, — Вельяминова кивнула на девочку, — в дар кое-что отдам?

— Да что ты мне отдать можешь? — Иван Васильевич рассмеялся. «Мне, государю московскому?».

— Сибирь, — тихо ответила Марфа, глядя прямо в глаза царю.

— Уехали, — Марфа высунулась в окно. «Господи, спасибо тебе!», — перекрестилась она, и, обернувшись, охнула: «Петька, что такое?».

— Ты меня наверх отведи, — попросил муж, опускаясь в кресло. Марфа встала на колени рядом с ним. «Петька, — сказала она, — у тебя и пальцы посинели. Ты дыши, дыши, пожалуйста!».

Она широко распахнула ставни и крикнула: «Федор, Федосья!»

— Батюшка! — застыл на пороге мальчик.

— Отцу помогите в опочивальню подняться, уложите его, я приду сейчас, — распорядилась Марфа, и, накинув шубку, как была, в домашних туфлях, выбежала на двор.

— Марфа Федоровна! — кинулась к ней ключница.

— Приберите тут все, — Марфа указала на трупы стрельцов, — и плотников позови, ворота заделать.

Тот, кого она увидела из окна, в проломе ворот, стоял на другой стороне Воздвиженки.

— Боярыня, — тихо сказал юродивый, — я видел все. Если что надо вам, так я все сделаю.

Марфа наклонилась к его уху и тихо прошептала что-то. Тот кивнул головой и так же тихо ответил: «Опосля вечерни за милостыней зайду». Марфа, оскальзываясь на растоптанном снегу, побежала обратно в усадьбу.

— До пострига пусть тут сидит, — распорядился царь, брезгливо глядя на валяющийся на полу, окровавленный язык. «И десять плетей ей каждый день давайте, бляди этой». Маша Старицкая, выгнувшись от боли, билась на полу.

— А чадо ее что? — спросил палач.

— С ней пусть пребывает, — кивнул царь на Машу, — коли не сдохнет, значит, на то Божья воля.

А теперь к Белому Соколу отведи меня, ино поговорить мне с ним охота, по-дружески, по старой памяти».

Он приехал в Кремль, и сразу прошел в опочивальню к жене. Та расчесывала черные, падавшие ниже бедер волосы. Иван Васильевич грубо выхватил у нее гребень и велел:

«Рубашку сними». Та медленно потянула вверх шелк. Царь нетерпеливо рванул Марью к себе, тонкая ткань затрещала, и он, толкая жену к ложу, усмехнулся: «Ну, цельную ночь сейчас подо мной пролежишь».

Уже потом, повернув ее к себе спиной, он шепнул: «Нашелся твой нареченный, Матвей Федорович, Марья. У Троицкой церкви уж помост зачали строить, а завтра там кол поставят, куда и сядет он. А ты смотреть на это будешь, поняла?».

Нежные, острые лопатки застыли, — ровно камень, и Марья тихо сказала: «На все воля твоя, государь».

— Иди сюда, — Марфа тяжело, придерживая живот, опустилась за стол, на котором были разложены счетные книги.

Федосья устроилась рядом. «Значит, так, — сказала мать, — сама знаешь, мне сейчас с твоим отцом быть надо. Да и, — она на мгновение прервалась, — другие дела у меня есть. Посему пока что ты хозяйством управлять будешь, поэтому слушай меня и не перебивай».

— Матушка, да я не сумею, — ахнула девушка. «Тут дворни одной полсотни человек, да и не знаю я сих дел».

— Значит, узнаешь, — ответила мать. «Перо бери, пиши». Она потерла пальцами виски и сказала: «До рассвета из подмосковной молоко привозят, иные припасы, — надо встать, проверить, — все ли свежее, и с возами передать грамотцу — что тебе на следующую неделю понадобится».

— А что мне понадобится? — открыв рот, спросила Федосья.

— Сие мне неведомо, — ехидно ответила мать, — однако ж семья должна три раза в день трапезовать, и дворня — два раза в день. Постные дни напоминать тебе, или же знаешь?

— Знаю, — покраснев, ответила Федосья.

— Ну вот и садишься каждую субботу с ключницей, она тебе отчет дает — сколько было привезено, сколько на рынке куплено, сколько съедено, и решаешь — чем семью и людей дворовых кормить на неделе. Далее…, - мать вздохнула. «Что там по белью, али одежде — Лизавета тебе поможет, у нее руки из нужного места растут, хоша ей и семи еще нет. За конюшней, али, что по плотницкому делу — тут Федя надзирает, отец его попросил. Я сейчас пойду, отвар сделаю, дашь батюшке опосля обеда. Ложку давай, не больше, что останется, — вылей».

— Хорошо, матушка, — Федосья вдруг расплакалась. «Ну, ну, — сказала Марфа, — утри слезы-то.

И девчонок к отцу приведи, он просил, только скажи им, чтобы не шумели там, пусть тихо играют. Потом на поварню сходи, меня сегодня весь день не будет, присмотри там, чтобы все вовремя готово было. Отцу отнеси, может, хоша немного поест».

— А вы куда, матушка? — робко спросила Федосья.

— В Кремль, — ответила Марфа, вставая.

Она поднялась наверх и, присев рядом с ложем, взяла Петькину руку. Его пальцы были холодными, как камень, и Марфа поежилась.

— Ты все запомнила? — не открывая глаз, спросил муж. «Что я ночью тебе говорил?».

— Да, — тихо ответила Марфа, прижимаясь щекой к его ладони, — все сделаю.

— Хорошо, — темные ресницы чуть дрогнули, и он едва заметно улыбнулся.

— Девочки сейчас придут к тебе, — Марфа положила его руку себе на живот. «И с ним все в порядке, ты лежи, отдыхай».

— Болит, — внезапно пожаловался Петя застывшими губами.

— Нельзя тебе больше ложки сего отвара пить, — проговорила Марфа. «То смерть мгновенная».

Он вдруг усмехнулся — горько. «Может, оно и лучше», — прошептал Петя.

— А ну не смей, — зло сказала жена. «То грех великий, даже не думай об этом».

— Так сколько, Марфа, ты за меня еще дышать будешь? — услышала она слабый голос, и до боли вонзив ногти в ладони, ответила: «Столько, сколько Господь потребует, Петя».

Той ночью, как уехал государь, она проснулась от стона. Приподнявшись с пола, Марфа увидела, как муж пытается сесть. «Больно», — сказал он, сгибаясь. «Очень больно, Марфа».

Она открыла ставни и, закутав его меховым одеялом, устроив удобнее, велела: «Дыши».

Сердце, — она послушала, — билось медленно, иногда совсем замирая. Тогда его губы синели, пальцы сводило судорогой, и он, пытаясь вдохнуть, только хрипел.

Марфа встала на колени рядом с Петей и так простояла всю ночь — прижавшись губами к его губам, заставляя его дышать. Она положила руки на его сердце и, нажимая, добилась того, что оно застучало — верно, и размеренно.

— Ты лежи, — сказала она сейчас, прикоснувшись к его щеке. «Просто лежи. И не волнуйся, я с тобой».

Марфа наклонилась над колыбелью царевича и протянула ему деревянного, полого коня на ручке. Внутри погремушки был насыпан горох, и Митька, тут же вцепившись в игрушку, начал ею трясти. Услышав звуки, он широко, беззубо улыбнулся.

— Слюни-то рекой, Марья Федоровна, — улыбнулась Марфа, глядя на мальчика. «Первого зуба ждите, не за горами».

Митька, будто услышав это, тут же потянул коня в рот. Марья нахмурилась. «Да ничего, государыня, — ласково сказала Марфа, — то липа, она мягкая, не поранится, а откусить — зубов у него нет еще. Нет, мой славный? — она чуть пощекотала царевича, и тот залился смехом.

— Марфа Федоровна, — тихо сказала царица, глядя на младенца, — он мне велел на казни быть.

— Тако же и мне, — после долгого молчания ответила Марфа. «И сына моего, Федора, приказал с собой взять».

Девушка нашла маленькую, унизанную кольцами руку Марфы, и пожала ее. Женщина повернулась, и, потянувшись, стерла слезу с белой, ровно снег щеки Марьи. «Не надо, матушка Марья Федоровна, — сказала она тихо, — то смерть честная, достойная смерть».

— А что же мне делать теперь? — государыня смотрела в маленькое оконце, на низкий, кровавый закат. Вороны метались по небу, меж блестящих куполов, били колокола к вечерне. Митька вдруг, отбросив погремушку, протянул ручки к матери и захныкал.

Девушка ласково подняла его, и присев в большое кресло, дала ребенку грудь.

— Вот это и делать, — Марфа прикоснулась губами к черным, мягким, едва виднеющимся из-под серого шелкового плата, волосам Марьи. «Благослови вас Господь, государыня, вас и царевича Димитрия». Она перекрестилась и быстро вышла, оставив за собой запах летних цветов.

— Батюшка, — Федосья присела рядом с ложем, — выпейте, пожалуйста.

Девушка посмотрела на бледное, усталое лицо отца и поднесла к синеющим губам ложку.

Он медленно выпил и сказал, не открывая глаз: «Девочка моя, я тебе сказать хотел кое-что».

— Да, батюшка, — Федосья почувствовала слезы у себя в глазах и сердито вытерла их рукавом.

— Муж твой будущий, — тихо сказал Петя, — брат мой старший, он хороший человек. Строгий, конечно, но хороший. Ты люби его, Федосья, у него в жизни мало счастья было, ежели будет оно, — так и Степан опять добрым станет. А ведь он очень добрый, очень… — Петя внезапно замолчал и еле слышно вздохнул. «Тяжело мне долго говорить-то…»

— Не надо, батюшка, — Федосья взяла его руку и поцеловала. «Не надо, вы отдыхайте, я сэру Стивену хорошей женой буду, я ведь люблю его, очень люблю».

— Ну вот, — чуть улыбнулся Петя, — вот и славно. И матушку слушайся, она дурного тебе не посоветует».

— Вы, может, поесть хотите, батюшка? — робко спросила девушка. «Все потрапезовали уже, я вам принесу, если надо».

— Воды мне налей только, — попросил Петя. Он выпил немного и откинулся на подушки, наконец, открыв глаза. «Батюшка!», — только и могла промолвить Федосья, увидев его измученный взгляд.

— Ничего, милая, — тихо сказал отец. «Все в руке Божьей. Ты девочек-то приведи ко мне».

— Так, — строго сказала Федосья двойняшкам, остановившись у закрытой двери опочивальни.

«Батюшка болеет, плохо ему, так что не шумите, не бегайте, вот ваши куколки, сидите тихо».

Дочери на цыпочках зашли в горницу и Петя улыбнулся: «Ну, идите сюда, мои хорошие девочки».

Они, пыхтя, залезли на постель, и устроились, как любили — с обеих сторон. «Мы тебе сказку расскажем, — закусив алую губку, решительным голосом проговорила Прасковья. «Потому что играть тебе нельзя сейчас».

— Так что ты нас слушай, — велела Марья. «Мы хорошо рассказываем, нас государыня Марья Федоровна еще прошлым годом хвалила».

Он поднял руку, — правую, левая почти уже не слушалась, каждое движение в ней отзывалось жгучей болью где-то в спине, за ребрами, и погладил девчонок по головам — белокурой и черной.

— Про козла золотые рога, — бойко начала Прасковья. «То не сказка, то присказка, а сказка начинается только…».

Он слушал перебивающие друг друга голоса дочерей, и, незаметно даже для самого себя, опустив веки, задремал — почти не задыхаясь, в первый раз за все эти дни.

Марфа развернула свиток, что лежал перед ней на столе, и выпрямилась. «Вот, — сказала она, — как ты государь, велел ту карту Перми Великой, что брат мой покойный, инок Вассиан, делал, — она перекрестилась, — из хранилища достать, так я на ней отметила, где на Большом Камне золото и самоцветы лежат.

— Богато, — проговорил царь, глядя на карту. «Да только ведь это промыслы надо ставить, боярыня, — он внезапно улыбнулся. «Ну, ничего, поставим. А с югом что? — он указал на потрепанную оленью кожу. «Нет же у нас карт хороших сих мест, окромя твоей».

— Я ее переделала, — Марфа разложила пергамент. «Вот, государь, я все сюда перенесла — тут все реки ясно указаны, и проходы в горах — тако же. Путь в Сибирь, — сказала она, глядя в глаза государя.

Тот молчал. «Скажи, Марфа Федоровна, — он усмехнулся, — не жалеешь, что не повенчалась-то со мной?».

— Нет, государь, не жалею, — он увидел в зеленых, прозрачных глазах то же самое, что видел во взгляде ее отца — спокойную, твердую уверенность.

Иван Васильевич вдруг вспомнил детство — ласковые руки матери, царицы Елены, и ее голос: «Вот, Ванечка, боярин Вельяминов тебя и на коне научит ездить, и с саблей обращаться. То батюшка твой завещал, как умирал он, на Москве лучше Федора Васильевича никто этого не сделает».

«Сколько ж мне было лет тогда? Да, три исполнилось, отец мой, царь Василий, как раз преставился. А потом Федор Васильевич Матвея ко мне привел, мне тогда семь уже было.

Всю жизнь я их знаю, получается», — царь вздохнул и сказал: «Ну что ж, Марфа Федоровна, летом на Сибирь и пойдем тогда — уже не как котята слепые, а зная дороги. Спасибо тебе».

Она поклонилась, — неожиданно легко, хотя большой живот уже опустился, и тихо ответила:

«Я, государь, Вельяминова, ежели слово я дала, так держу его».

Царь почувствовал, что краснеет, и буркнул: «Как брата твоего казнят, так их в монастырь отвезут — навечно. Машке язык урезали, болтать не будет, и постригли вчера в Новодевичьем. Тако же и дочь ее, как время придет — постригут. Но живы будут. И не проси меня сказать, где они иночествовать станут — не скажу», — сердито закончил царь.

— Не попрошу, — Марфа еще раз поклонилась, — поясно, и уже повернулась идти, но царь спросил: «Как муж-то твой, боярыня?».

— При смерти Петр Михайлович, — коротко ответила Марфа, и толкнула изукрашенную золотом дверь.

— Останови тут, — велела она вознице. «И жди, я сейчас».

Марфа зашла на церковный двор и широко перекрестилась на купола. Уже совсем стемнело, в высоком небе взошел бледный, косой серп луны. Из открытой двери тянуло ладаном, горели, перемигивались огоньки свечей.

— Боярыня, — раздался шепот.

Он стоял на снегу, опустив всклокоченную голову, губы его непрестанно двигались.

— Вот это — в Новые Холмогоры, — прошептала Марфа, вкладывая в руку юродивого запечатанную грамотцу, — как обычно, а сие, — она, оглянувшись, передала ему холщовый мешочек, — сам знаешь куда. Готово там все?

— Да, — откликнулся Щербатый, — человек верный, не подведет. Стоить будет, — он, потянувшись, сказал что-то на ухо Марфе. «Это все, скопом».

— Хорошо, — вздохнула она, — завтра жди меня у ворот усадьбы, до рассвета, отдам.

— Буду, — уверил ее юродивый и вдруг спросил, подняв черные, огромные глаза: «Верное средство-то? Если что не так — сами знаете, что ждет его».

— Знаю, — сухо ответила Марфа. «Посему и даю ему снадобье испытанное».

Она еще раз перекрестилась, и, поклонившись в сторону церкви, пошла к возку.

— Все ладно ли? — устало спросила она Лизу, помогавшую ей раздеться.

— Да, матушка, — тихо сказала та. «Девочки с батюшкой были, а потом задремал он, так мы с Федей их увели, позанимались с ними, помолились, они и спать легли. А Федосья в амбары пошла, с ключницей».

— Ну хорошо, — Марфа скинула тяжелую кику и попросила: «Лизонька, ты мне гребень принеси, я волосы расчешу, а то сбились».

Дочь присела рядом и спросила: «Матушка, а батюшка выздоровеет?». Марфа посмотрела в синие, отцовские глаза девочки и, вздохнув, привлекла ее к себе: «На то воля Божия, Лизонька. Надо молиться, может, и сжалится Господь-то».

— Я не хочу! — внезапно, страстно сказала Лиза, и Марфа отодвинулась — так девочка напомнила ей покойную Изабеллу. «Не хочу, чтобы батюшка умирал!»

— Пойдем, милая, — Марфа заплела косы и уложила их на затылке, — пойдем, посмотрим, как батюшка-то.

Она обняла дочь, и, прижавшись щекой к мягким волосам, сказала: «Может, и лучше ему».

Марфа осторожно открыла дверь в горницу и позвала: «Петя!».

— Зайди, милая, — послышался голос мужа. «Кто там с тобой?».

— Лизонька, — ответила женщина.

— Пусть подождет немного, ладно? — попросил Петя.

— Я сейчас, — шепнула Марфа дочери.

Муж лежал, откинувшись на подушки, и Марфа увидела, что его губы — синие, сухие, — искусаны в кровь.

— Помоги мне, — вдруг сказал он. «Я ведь уже и туда, — он еле мотнул головой в сторону чулана, — дойти не могу. Хотел встать, да не получилось, — Петя говорил еле слышно, и Марфа наклонилась к самому его лицу.

— Сейчас, — ласково ответила она. «Сейчас все сделаю».

— Прости, — он задержал ее ловкую, умелую руку. «Не думал я… — он не закончил, и нежно погладил ее пальцы.

— Все хорошо, — сказал Марфа, убираясь, вспомнив на мгновение, как Виллем сидел с ней всю ночь в Дельфте, держа ее голову над тазом, вынося ведро. «Господи, — внезапно подумала Марфа, — ну хоть Виллема ты сохрани, прошу тебя, пусть он счастлив будет».

— Все хорошо, — повторила она, закрыв дверь в чулан, и зажигая больше свечей. «И ты не вставай, пожалуйста, даже туда. Не надо. Я все сделала, теперь с тобой буду».

— До конца? — лазоревые, полные боли глаза взглянули на нее.

Марфа не ответила и поцеловала его руку — долго, нежно. «Надо сказать, — вдруг проговорил Петя, и жена, поняв его, кивнула головой.

— Мне остаться? — спросила она.

— Ну конечно, — Петя вдруг, слабо, улыбнулся.

Дочка залезла на постель и, сдерживая слезы, прижалась к нему. «Не больно тебе, батюшка?» — спросила Лиза. Петя положил руку на ее каштановые, с рыжими прядями волосы, и сказал: «Немножко, счастье мое, но это ничего страшного. Лизонька, — он помедлил, — ты ведь знаешь, что Федосья и Федя — то матушки дети? То есть и мои тоже, — Петя внезапно улыбнулся, — но у них батюшки другие?

— Да, у Феди батюшка султан был, — Лиза потерлась щекой о плечо отца. «Он мне рассказывал»

— Ну вот, — отец вздохнул, — а у тебя матушка другая.

— А где она? — недоуменно спросила Лиза. «Почему я ее не знаю?»

— Умерла твоя матушка, счастье мое, — Петя вдруг прервался и Марфа, шагнув к ложу, тихо сказала: «Иди сюда, Лизонька, пусть батюшка подышит немного».

Она усадила девочку себе на колени. Лиза шепотом спросила: «А ты знала мою матушку?

— Как она рожала тебя, я с ней была, — улыбнулась Марфа. «Мы подруги были. Она была герцогиня, из Италии».

Лиза взглянула на мертвенно-бледное лицо отца и сказала: «Ты, батюшка, отдыхай.

Отдыхай, тебе говорить нельзя сейчас».

Мне матушка, — она свернулась в клубочек на коленях у Марфы, и женщина, почувствовав, как трясутся плечи дочери, положила теплую руку на ее спину, — мне матушка, — Лиза справилась с собой, сглотнув, — про маму мою расскажет. А ты спи, батюшка».

Петя услышал нежный голос девочки, и вдруг вспомнил, как приехал к Изабелле, во Флоренцию, после смерти Гийома.

— Спи, — сказала женщина, целуя его в висок, — просто выпей вина и спи. Я тут, я с тобой, ты просто закрой глаза, а я побуду рядом.

Утром он проснулся и первым делом привлек ее к себе. Она была вся теплая, мягкая, пахнущая розами, и Петя сказал, улыбаясь: «Все, ночь я уже потерял, так что до вечера тебя отсюда не выпущу».

— Зато ты отдохнул, — у нее были сладкие, покорные губы. «И сейчас покажу, как», — пообещал Петя.

Марфа осторожно вышла из опочивальни и постучалась к старшей дочери.

Федосья открыла, с пером в руке. «Со счетами разбираюсь, — сказала она, озабоченно хмуря брови, — Федор помогает мне».

— Пойдите кто-нибудь, Лизу возьмите, она у батюшки задремала, — распорядилась Марфа.

«Тяжелая она — мне нести-то. Пусть у тебя, Федосья, переночует.

Она вернулась в опочивальню и осторожно укрыла мужа мехом. Марфа подняла его сухое, холодное запястье, и прислушалась — сердце билось редко и тихо, почти неслышно.

«Господи, сказала женщина, перекрестившись, — ну хоша бы не страдал он так, прошу тебя!»

Потом, уже на исходе ночи, она стояла на коленях, в одной рубашке, — мальчик отчаянно ворочался в чреве, — и вдыхала жизнь в умирающее, хрипящее горло, не желая, не умея сдаваться. Когда в окне горницы стал подниматься серый рассвет, Петя, наконец, задышал сам, сердце забилось чаще, и Марфа, накинув шубку, выскочила на улицу.

Щербатый ждал ее поодаль, устало привалившись к забору. «Сегодня все сделают», — сказал он, даже не поднимаясь. «Все хорошо будет боярыня, не бойтесь».

Она только перекрестилась, ответив: «На все воля Божия».

Юродивый принял два туго набитых мешка, и, вдруг спросил: «Золото?»

— Золото, — вздохнула Марфа. «И пусть известят меня, как… — она не закончила.

— Сам приду, — тихо пообещал Щербатый.

На пороге опочивальни она застыла, увидев, что Петя, — в первый раз за два дня, — открыл глаза. Муж ласково посмотрел на нее, присевшую рядом, и еле слышно попросил:

«Священника позови, пожалуйста. Не сейчас, к вечеру. И пусть Федя ко мне зайдет, как потрапезуете».

— Нет англиканского-то, — внезапно сказала Марфа, не в силах оторвать губ от его руки.

— Да все равно, — он легко, совсем как в юности, улыбнулся, и еле дыша от боли, погладил ее по голове. «Скоро уже, счастье мое», — сказал он. «Не плачь».

Он стоял на грубых камнях площади и смотрел, как Марья с Митькой кормят голубей. Марья была не в сарафане, а в платье серого шелка с корсетом, вышитым жемчугом. Матвей вдруг увидел, как ее живот уже заметно выдается вперед, и улыбнулся. Митьке было, — он прикинул, — лет девять.

— А где батюшка? — вдруг спросил Митька.

— Да должен уже здесь быть, — озабоченно сказала Марья, и, повернувшись, издали завидев его, помахала рукой: «Матвей!».

Он, было, тоже приподнял руку, но уронил ее.

Матвей вынырнул из горячечного сна, и выругался сквозь зубы. «А то урок тебе, — иронически сказал он, глядя на перебитую в локте левую руку, что бессильно лежала рядом, — здоровайся правой, Матвей Федорович. Ну, это если тебе вдруг захочется, на колу торча, поздороваться с кем-то».

В подвале Разбойного приказа было стыло и безлюдно. Матвей вслушался в звук падающих с потолка капель, и внезапно уловил чьи-то шаги — легкие, будто ночная бабочка шелестела крыльями.

Человек появился из тьмы. Он присел у клетки, надвинув на глаза шапку, закутавшись в армяк, и сказал, протягивая между прутьев флягу: «От сестры твоей, атаман».

«Молодец Марфа», — усмехнулся про себя Матвей, выбив пробку. Запахло травами и чем-то еще — свежим, горьким.

«Жаль только, Марью с Митькой не увижу», — подумал Матвей, допивая последние капли.

Человек ловко перегнулся меж прутьев и забрал у него флягу.

— Упокой тебя Господь, Белый Сокол, — прошептал гость и, гибко вскочив на ноги, исчез в безмолвном мраке застенка.

Матвей закрыл глаза.

Это было Коломенское, Коломенское их с Иваном детства, то, где они учились сидеть в седле и стрелять из лука. «Купаться!» — Иван, — ловкий, сильный, пятнадцатилетний, первым прыгнул в реку. Матвей зашел вслед за ним, и, упав на спину, позволил течению унести себя вниз. Здесь, на середине реки было холоднее, и он, обеспокоившись, приподнявшись, увидел, как удаляются от него крыши дворцового села.

Ноги вдруг закрутило мощной струей воды, и Матвей крикнул: «Помогите!». Никто его не мог, конечно, услышать, и, сделав несколько движений руками, он понял, что попал в самое сердце водоворота.

Внизу все было черно — без просвета, и он, забившись из всех сил, поплыл прочь — к сияющей лазури летнего дня, спокойной, как глаза батюшки.

Сейчас Матвей даже не стал бороться — он открыл рот и впустил в себя эту смертную, стылую воду.

Тишина. Темнота. Забвение.

— Федя, — сказал отец, не открывая глаз, — там, на стене, меч наш семейный. Возьми, твой он теперь.

— Батюшка, — мальчик отступил к двери, — да как же это…

— Сними его, — Петя говорил медленно, борясь с желанием просто прекратить дышать и вытянуться на постели, чувствуя, как наполняет тело холод. «Сюда принеси».

Федор внезапно подумал, что сапфиры на рукояти меча — как глаза батюшки, лазоревые, словно летнее, чистое небо.

Он устроил меч рядом с отцом и с ужасом увидел, как смуглая, сухая рука обирает простыню. Федор сглотнул, и, осторожно взяв холодные, синие пальцы отца, положил их на клинок.

— Да, — выдохнул Петя. «Спасибо, сын. Дед твой мне сей меч отдал, а я тебе — не посрами чести-то рода нашего».

Мальчик, стоя на коленях у ложа, вдруг сказал, уткнувшись лицом в руку отца: «Не умирайте, пожалуйста».

— Так разве то я решаю, — Петя чуть усмехнулся и, внезапно застонав, задыхаясь, схватился за горло. Федя помог ему приподняться и держа сильными, уже не детскими руками, попросил: «Вы дышите, батюшка, я тут, я с вами».

— Уже лучше, — пальцы отца чуть прикоснулись к теплой щеке мальчика. «И мать свою не бросай, Федор, окромя тебя, других мужиков в семье нет пока. Будь с ней. Ну, иди, — слабо улыбнулся Петя, — я посплю немного.

Федор и не помнил, как, все еще с мечом в руках, открыл дверь своей горницы. Положив клинок на лавку, глядя на свои книги, рисунки и чертежи, мальчик вдруг, зло сказал:

«Господи, ну зачем ты так!».

Он сбежал вниз по лестнице, краем уха услышав, как зовет его кто-то из сестер. Федор шел по Воздвиженке вниз, к Кремлю, толкаясь, пробираясь через толпу на улице. На Красной площади было еще многолюдней — приближался Великий Пост, торговцы торопились сбыть с рук скоромные припасы, разносчики кричали на разные лады, из Обжорного Ряда тянуло жареной требухой.

Федя, наконец, миновал, последние лавки и застыл. Он мог нарисовать ее с закрытыми глазами — когда они только приехали на Москву, мальчик ходил сюда каждый день, осматривая ее со всех сторон. Она была стройная и высокая, как башня в Мон-Сен-Мартене, но та была серой и скучной, а эта — играла многоцветными куполами в февральском солнце.

«А батюшка больше ничего не увидит, — подумал Федя, и, чтобы не стонать от горечи, привалился лбом к холодной стене Троицкой церкви. Он внезапно понял, почему так любит камень — он был твердым и надежным, и на него можно было опереться.

— Нет, конечно, засим мы и тратим столько на кирпич, — чтобы на морозе стыл, — раздался сзади глубокий мужской голос. «А навес вам построить и холстом кучу покрыть — руки отвалятся?»

— Федор Савельевич, его ж только той неделей привезли, — оправдывался кто-то.

— Парень! — его вдруг потрогали за плечо. «Что ты, что случилось?».

Федя посмотрел на высокого, сухого, с жестким, насмешливым лицом, мужчину, и ответил, сам не зная, зачем: «У меня отец умирает. Ну, отчим, но он мне как отец, я своего родного отца и не помню, он тоже умер».

— Ну так ты сейчас с матерью твоей должен быть, а не здесь, — отозвался мужчина.

— Я пойду к ней, — обещал Федор. «Правда. Мне просто надо было одному…, - он не закончил.

— А почему здесь? — серые глаза мужчины заинтересованно посмотрели на Федора

— Потому что тут красиво, красивей всего на Москве. Мне лучше, когда красиво вокруг, сразу легче становится, — краснея, буркнул тот.

— Ты рисовать умеешь? — внезапно спросил мужчина.

— Умею, — подозрительно ответил мальчик. «А вы кто такой?», — Лет-то тебе сколько? Шестнадцать? — мужчина все смотрел на него.

Федор, было, привычно хотел соврать, но вместо этого, краснея, признался: «В мае одиннадцать будет».

— Ну и вымахал ты, — присвистнул новый знакомец. «Так, — он отчего-то вздохнул, — Белый Город знаешь? Ну, новую крепость, что строить будут?»

— Меня туда подмастерьем обещали взять, сказали через месяц приходить — гордо сказал Федор.

— Ну-ну, — протянул мужчина. «А в ученики хочешь ко мне?».

— А вы что, там работаете? — Федор посмотрел на него исподлобья.

— Можно сказать, и там и тоже, — человек внезапно улыбнулся. «Зодчий я, Федор Савельевич, Конь по прозванию, слышал?»

Федор стоял, открыв рот, и, наконец, сказал: «Так это по вашим планам Белый Город возводят?».

— По моим, — усмехнулся Конь. «Ну так, что, брать тебя в ученики-то?»

— Да, — Федя опомнился, — да, спасибо вам!

— Зовут-то тебя как? — зодчий подал руку мальчишке.

— Тоже Федор, — он улыбнулся. «Воронцов».

— Тогда, тезка, приходи через две недели на третью, — велел Конь, — мне сейчас обратно в Смоленск надо. Я у Китайгородской Стены живу, спросишь там, покажут тебе».

— Федя! Федя! — раздался отчаянный голос.

— Это еще кто? — нахмурился зодчий.

— Сестра моя, — вгляделся Федор — Лизавета. Дочь отчима моего. Что она тут…, - мальчик шагнул навстречу бегущей Лизе. «Ты зачем одна по улице болтаешься? — строго сказал Федор. «Невместно это!»

Каштановые косы растрепались, шубка была расстегнута и Лиза, будто натолкнувшись на стену, замерла перед Федором. В руках у нее был какой-то сверток.

— Федя! — выпалила она. «Мне батюшка с матушкой сказали, что я тебе совсем не сестра. Я рисунки принесла, что ты мне дарил, потому что, теперь ты их захочешь обратно взять.

Наверное., - прибавила Лиза.

— Вот же дура, — сочно сказал Федор. «А ну на усадьбу быстро, впрочем, стой, я с тобой пойду».

— Твои рисунки-то? Посмотреть можно? — спросил зодчий.

Он развернул один и застыл. «Да, — наконец сказал Федор Савельевич, — а чертить ты умеешь, тезка? Хотя нет, вижу, что умеешь. Это что за мост? — спросил он.

— Это из головы, — Федор покраснел. «Как мы в Ярославле были, так я на Волгу ходил, думал, где там лучше мост возвести».

Зодчий аккуратно сложил рисунки и протянул Лизе. «Ты их храни, Лизавета, а то небось он, — Федор Савельевич кивнул на мальчика, — нарисует и бросит, где попало?».

— Бывает, — Федор еще пуще зарделся.

— Ну идите, — Федор Савельевич погладил Лизу по голове. «А тебя, тезка, жду к себе, как договорено, в марте уж строить начинаем».

— Это кто? — спросила Лиза, оглядываясь.

— Руку дай, и держись за меня крепко, — велел Федор. «И как тебя еще на улицу одну выпустили? А это зодчий, Федор Савельевич Конь, он в ученики меня взял».

— Матушка с батюшкой, — Лиза помолчала, — Федосья на поварне, я с двойняшками занималась, смотрю, — а тебя нету. Ну, на дворе никого не было, а ворота открыты были, я и убежала.

— Больше так не делай, — мальчик вздохнул.

— А ты знал, что я тебе не сестра? Ну, не настоящая, — спросила Лиза, когда они уже подходили к усадьбе.

— Знал, — Федор усмехнулся. «Я тебя первый раз в Ричмонде увидел, как матушка с батюшкой после разлуки встретились. Ты тогда совсем маленькая была, розы повела меня смотреть».

Лиза молчала и Федор, наклонившись, увидел слезы в ее глазах.

— Батюшка умирает, — остановившись, сказала девочка. «Как же это будет, Федя? Как мы без него?»

— У нас матушка есть, — твердо сказал ей брат. «Ну и мы все тоже. Будет тяжело, но мы справимся. Ну, пойдем, — он поцеловал Лизу в мокрую, холодную щеку, — ты замерзла вся».

Сука! — процедил царь и ударил носком сапога в висок. Голова Матвея даже не дернулась.

— Так царь-батюшка, — зачастил палач, — мы уж и огнем жгли, — ничего. Преставился он, упокой Господи душу грешника.

— А ну дай клещи, — велел Иван Васильевич. «И раскали, как следует».

Государь присел и прижал алое, пылающее жаром железо к ноге Матвея. Повеяло паленым мясом. Иван Васильевич посмотрел на ожог и, распрямившись, сказал: «Ничего, мы его и мертвого на кол посадим».

Он еще раз, от души, ударил труп под ребра, и, выругавшись, вышел из подвала.

Петя почувствовал запах — такой, как совсем, давно, в детстве, когда покойная матушка водила его на службы в монастырь на Рождественке, рядом с их старой усадьбой. Пахло воском, ладаном, елеем, и ему сразу стало тепло — так, что даже омертвевшие, стылые пальцы, уже сведенные судорогой, чуть распрямились.

— Не надо, не надо, — голос у священника был тихим, ласковым, — не надо, не открывайте глаз.

Вам ведь тяжело, просто говорите, а я вас послушаю.

Он говорил, — медленно, прерываясь, чтобы глотнуть воздуха, чувствуя, как замирает усталое сердце.

Потом, после всего, Петя вдруг попросил: «Батюшка…, вы помните от Иоанна, про смерть Лазаря?»

Он слушал, пытаясь дышать, и вспоминал кафедральный собор в Бергене. Слова были теми же самыми — вечными, единственными.

«Марфа, услышав, что идет Иисус, пошла навстречу Ему; Мария же сидела дома. Тогда Марфа сказала Иисусу: Господи! если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой. Но и теперь знаю, что чего Ты попросишь у Бога, даст Тебе Бог. Иисус говорит ей: воскреснет брат твой.

Марфа сказала Ему: знаю, что воскреснет в воскресение, в последний день. Иисус сказал ей:

Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет. И всякий, живущий и верующий в Меня, не умрет вовек. Веришь ли, сему? Она говорит Ему: так, Господи! я верую, что Ты Христос, Сын Божий, грядущий в мир».

— Да, — сказал Петя еле слышно. «Да, это так». Он, было, почувствовал, как сердце остановилось, но приказал себе: «Еще не время!».

Дверь чуть скрипнула, он ощутил рядом аромат жасмина и прошептал: «Марфа».

Она была теплая, такая теплая, что Пете сразу захотелось заснуть, прижав ее к себе. Он почувствовал, как щекочут плечо распущенные волосы, и попытался улыбнуться.

«Мальчик хорошо», — услышал он голос Марфы. Она осторожно взяла его руку и положила себе на живот. Дитя толкнулось. «Славный мой», — одним дыханием, — уже совсем слабым, — произнес Петя.

Он понял, что Марфа, как все эти ночи, собирается наклониться над ним, и, собрав все силы, чтобы погладить ее по голове, шепнул: «Не надо, счастье. Ты поспи, устала ведь. Поспи, я с тобой».

— Петя, — сказала она, целуя его руку. «Петя, любимый мой…»

— Спи, — сказал он. «Просто закрой глаза и спи».

Он тоже задремал, — обнимая ее, так и не сняв руки с ее живота. Мальчик немного еще повертелся и затих. «Вот и все», — подумал Петя. «Время».

В раскрытые ставни вливался свежий, морозный ночной воздух, блестел снег под лунным светом, и вскоре два дыхания в опочивальне стали одним — нежным, едва слышным.

Марфа медленно заплела косы и покрыла их черным, простым платом. Распахнув настежь ставни, она подошла к ложу, и, перекрестившись, протянув руку, закрыла мужу глаза.

Устроив тело, как надо, она на мгновение остановилась, и, покачнувшись, схватилась за косяк двери.

Она зашла в трапезную, и, посмотрев на поднявшихся детей, сказала: «Преставился ваш отец, упокой Господи душу его. Пойдите наверх, попрощайтесь с ним».

— Матушка, — заплакав, сказала Федосья.

— Отправь кого-нибудь потом в монастырь Крестовоздвиженский, — велела Марфа ключнице, — закажи поминовение на год. Денег я выдам. Ты, Федор, — она посмотрела на сына, — опосля обеда будь готов, к Троицкой церкви поедем.

— Зачем, матушка? — спросил мальчик.

— Сие есть воля государева, — коротко сказала Марфа и вышла.

— На Английский Двор, — приказала она вознице, — только сначала у монастыря останови.

Юродивый ждал ее у ворот. Он стоял на коленях в просевшем, влажном сугробе. «Все сделано, боярыня», — сказал он тихо, когда Марфа наклонилась к нему за благословением.

— Хорошо, — Марфа перекрестилась. «Далее все так, как сказала я вам».

Юродивый кивнул головой и затрясся.

— Миссис Марта, — Майкл Локк усадил ее в кресло, — мне очень, очень жаль. Питеру ведь и тридцати шести еще не исполнилось. Может быть, вы все же, — он осторожно кивнул на ее живот, — поедете в Англию?

— Опасно это, когда дитя маленькое еще, — устало, сказала Марфа. «А вот старшую дочь и сына я, мистер Локк, с вашего разрешения, в конце лета туда отправлю. Тео венчается осенью, а Теодору в школу надо. А следующим летом и сама с остальными детьми двинусь».

— Да, конечно. Вы не беспокойтесь, миссис Марта, найдется, кому за вашими старшими присмотреть во время плавания. А что… — Локк замялся.

— Гроб я заказала уже, — безразлично сказала женщина. «Когда первый корабль в Лондон уходит?».

— В марте, — ответил глава Московской компании. «Но, миссис Марта, может быть, здесь…»

— Здесь, — Марфа подняла на него взгляд, и Локк отшатнулся, — будто не измученная женщина на сносях, во вдовьем плате, сидела перед ним, а ангел господень — таким нездешним было сияние ее глаз. «Здесь, — твердо продолжила она, — мистер Локк, у нас нет могил. А там есть».

Перед отъездом на Москву она пришла к Маше. Невестка лежала на их приходском кладбище, под сенью дуба, посреди веселых, зеленеющих полей старой Англии. На надгробном камне было высечено: «Кто живет и верит в Меня , тот никогда не умрет ».

Марфа опустилась на колени и тихо сказала: «Полли хорошо. Они с Мэри не разлей вода. И с мальчиками все в порядке, ты не беспокойся за них, Степан прекрасный отец. Все здоровы, не болеет никто. А ты помолись у престола Господнего за детей своих, милая. И за Степана.

И не разлучайся с Джованни, раз уж Всевышний дал вам там встретиться, так и будьте вместе».

Она поднялась и оглянулась. В церкви горели свечи. Петя стоял на коленях перед распятием, опустив красивую, темноволосую голову. Марфа тихо опустилась рядом. Он не глядя, нашел ее руку и поднес к губам. «Я за детей прошу Господа», — сказал муж. «Только за них».

— И вот это, — Марфа протянула Локку записку, — пусть будет выбито на камне его.

«Я есмь воскресение и жизнь», — прочел Локк, и, кивнув головой, сказал: «Хорошо, миссис Марта. Когда, — он помедлил, — можно…

— Завтра, — ответила она, тяжело поднимаясь. «Все будет готово завтра, мистер Локк».

— Матушка, ино возок заложили, — Федор осторожно постучал в дверь опочивальни.

— Зайди, — велела Марфа. Она была в черном сарафане, маленькая, ни волоса не выбивалось из-под плата, и только глаза — прозрачные, изумрудные, освещали бледное, без кровинки лицо.

Марфа потянулась и провела гребнем по кудрям сына. «Шапку возьми, долгое это дело, замерзнешь еще, — велела она. «И меч не забудь, — велела она сыну, оглядев его с ног до головы. «Ты на коне поедешь».

— Почему, матушка? — сын поднялся.

— Государь велел, чтобы ты с ближними боярами был, рядом с ним, — Марфа обернулась и посмотрела на Федю. «Отцовского жеребца вели вывести, справишься же ты с оным?».

— Справлюсь, — Федор сглотнул. «Матушка, а куда мы едем?».

— Дядю твоего, брата моего единокровного, Матвея Федоровича, казнить сегодня будут, — тихо ответила Марфа.

— За что? — Федор аж отступил к двери.

— За то, что честь рода нашего не посрамил, — жестко сказала мать. «Сестры твои как?».

— Федосья с младшими, читает им, — Федор вздохнул. «Кладовую на дворе освободили, как велела ты, и, — он прервался на мгновение, сжав кулаки, — батюшку туда перенесли. Там холодно, как и надо».

— Хорошо, — Марфа перекрестилась. «Как вернемся, должны гроб доставить, я сама там все сделаю».

— А батюшку в Англию повезут? — спросил сын, перегнувшись в седле, когда Марфа уже сидела в возке.

— Да, — она вздохнула. «Там же похоронят, где и жену сэра Стивена, на кладбище нашем приходском».

Федор прикусил губу и велел вознице: «Трогай!»

Мальчик посмотрел на небо. В голубом, бескрайнем просторе метались растревоженные звоном колоколов птицы. Было почти тепло, и Федор увидел промоины в белом покрове льда на Москве-реке.

— Ну, здравствуй, Федор Петрович, — раздался жесткий голос.

— Государь, — поклонился мальчик. Иван Васильевич потрепал его по щеке и усмехнулся: «Все растешь, я смотрю. Жеребец у тебя хорош, твой?».

— Батюшки покойного, — чуть помедлив, ответил мальчик.

— Преставился, значит, Петр Михайлович. Ну, вечная ему память, — царь перекрестился на купола Троицкой церкви.

— Ночью этой. Завтра на рассвете гроб его в Новые Холмогоры повезут, — ответил ребенок, и государь внезапно, опустив глаза, увидел за поясом Федора знакомую рукоять меча.

— Знаешь, что это за клинок-то? — спросил Иван Васильевич.

— Знаю, — ярко-голубые, с золотистыми искорками глаза взглянули на царя, — спокойно и уверенно, и Федор добавил: «То деда моего, Федора Васильевича, меч. Потом он у батюшки был, а теперь — у меня. А я его старшему сыну своему отдам».

На помосте установили жаровню и стали разжигать под ней огонь.

Марфа закрыла глаза и вдруг услышала шепот из соседнего возка: «Боярыня!».

— Не смотрите, Марья Федоровна, — устало сказала Вельяминова. «Он с той стороны, не видит вас. Просто отвернитесь, и все».

— Марфа Федоровна, — государыня наклонилась к ней, высунувшись в маленькое окошко: «Кто это?».

Вельяминова посмотрела на простой возок, что охраняли стрельцы. Лицо Маши Старицкой обрамлял черный апостольник, васильковые глаза распухли от слез. «Мама!» — донеслось откуда-то из глубины возка. Маша промычала что-то, и Марфа услышала плач дитяти:

— Мама! Не молчи!

— Это младшая сестра покойной жены Матвея Федоровича, вдовствующая герцогиня Голштинская, и дочь ее, — вздохнула Марфа.

На помосте начали читать царский указ. Марфа, слушая краем уха, нашла в толпе, окружавшей Ивана Васильевича, сына. Гнедой конь под ним, было, заплясал, но Федор удержал его твердой, уже не детской рукой.

«Сидит-то в седле как — точь-в-точь отец, — подумала Марфа. — Вроде большой уже на вид, женят таких парней, а все равно — ребенок. И как же его одного в Лондон отправлять? Ну, ничего, там Степан будет, Федосья, близнецы, — все легче Феде. А следующим летом и я уж приеду, с Лизой и двойняшками. Надо будет со Степаном поговорить, чтобы Полли он не забирал — не буду я девчонок разлучать. Сказать ей — скажем, но пусть уже с Марьей остается, под моим крылом».

Она перекрестилась — на помост втащили избитого в кровь, невысокого человека. Лицо, изуродованное, заплывшее, было опущено вниз, золотистая борода испачкана в рвоте.

— Марфа Федоровна, — раздался отчаянный шепот государыни. — Он прямо на меня смотрит!

— Тогда открывайте глаза, — жестко посоветовала Марфа.

Внизу кола была устроена короткая перекладина — чтобы тело не сползало вниз. Когда человек, не издавший ни единого звука, уже торчал на колу, палач одним движением меча, — толпа ахнула и отодвинулась, — взрезал ему живот, и, достав оттуда внутренности, быстро изжарил их.

Раскрыв рот человека, палач вырвал ему язык, и затолкал на его место кишки. Синеватые, дымящиеся на морозе, они свешивались вниз, чуть раскачиваемые легким ветром.

Палач размахнулся и сильным движением бросил остатки внутренностей поверх голов толпы. К ним тут же бросились бродячие псы.

— Знаешь ты, кто это, на колу? — спросил царь у Федора.

— Дядя мой, Матвей Федорович Вельяминов, — отчеканил мальчик. Рука, сжимавшая поводья коня, даже не дернулась.

Палач отрубил левую ногу и правую руку человека, и, вырвав ему пальцами глаза, снял с себя фартук.

Марфа услышала суету вкруг возка Маши Старицкой, и, бросив туда взгляд, поняла, что девушка упала в обморок.

— Марфа Федоровна! — шепнула ей государыня. — Может, он жив еще?

— Нет, — сказала Марфа, не открывая глаз от крови, залившей помост. — Не жив он, Марья Федоровна.

«Не жив», — повторила Вельяминова.

Рассвет едва окрасил купола Крестовоздвиженского монастыря в нежный, розоватый цвет, как к городской усадьбе Вельяминовых подъехал обоз. Марфа ждала его, ежась на пронзительном, еще ночном ветерке.

— Ворота откройте, — приказала она холопам. — И кладовую, где гроб стоит.

— Тяжелый, — сказал кто-то из ямщиков, привязывая гроб к саням, прикрывая его меховой полостью.

— Да, — безучастно сказала Марфа, и, поцеловав забитую крышку, вдохнув запах свежего дерева, шепнула: «Легкой тебе дороги».

Обоз уже почти скрылся в снежной, февральской дали, а женщина все стояла, провожая его глазами, беззвучно что-то шепча, положив руки себе на живот, где затих готовый появиться на свет ребенок.

Следующей ночью она родила, — легко и быстро, как и всех своих детей, — темноволосого, синеглазого мальчика.