Феодосия Вельяминова развернула письмо и снова вчиталась в ровные, аккуратные строки.
«Порт в устье Наровы мы поставили, однако купцам сюда путь все одно заказан — не пускает их Ливонский орден. В Новгороде говорил я с твоим батюшкой, Никитой Григорьевичем, рассуждает он, хоть бы мы и десяток портов заложили, все равно надо воевать Ливонию. Отсюда отправляюсь я по царскому приказу в Орешек, ежели дело дойдет до войны, надо его укреплять, ибо выстроен он хорошо, но давно в запустении пребывает. Поэтому, милая моя Федосеюшка, лежит тебе путь в Новгород. У отца твоего есть до тебя дела, да и внучку ему повидать охота. Там можно нанять для Марфуши учителей, коих на Москве не найдешь. Собирайся речным путем, так быстрее.
Отпишись мне, как прибудешь к отцу, ино тревожусь я за вас.
Марфуше скажи, что растения, какие были тут на берегу, я ей собрал и высушил, как она просила, в Орешке тако же соберу. Посылаю вам обеим свою любовь и благословение.
Марфа просунула голову в полуоткрытую дверь.
— Что батюшка пишет?
— Пишет, что растения тебе собрал.
Марфа запрыгала от радости.
— А он скоро приедет?
Феодосия усадила дочь к себе на колени.
— Нескоро, доча, зато мы в Новгород поедем, к нему поближе.
— К дедушке? — Марфа просияла. — А когда поедем? А можно мои травки с собой взять?
— И травки возьмем, там есть травница известная, я еще у нее училась, попрошу ее взять тебя поучить. Ты настой сварила?
— Сварила, пойдем покажу. А Барсика возьмем?
— Нельзя Барсика. Мы на лодьях пойдем, куда кота по воде таскать. Пусть здесь тебя ждет.
— На лодьях? — Марфа вытаращила зеленые, как весенняя трава, глаза. — Ужели по самому Волхову пойдем?
— И по Ильмень-озеру. Давай поглядим, что ты там наварила, а потом верхом прокатимся.
Барсик лежал в горнице на сундуке и сосредоточенно облизывал лапу. Завидев Марфу, он спрыгнул на пол, подбежал к ней, потерся об ноги. Девочка подняла его, дунула легонько в мягкое брюшко. «А тебя, котище, в Новгород не возьмут. Будешь тут меня ждать».
Она вытащила на середину горницы сундучок и стала собираться. На дно уложила то, из-за чего родители однажды повздорили. Она до сих пор помнила ту ночь, когда, прокравшись босиком вниз, услышала негромкий, с льдинками, материнский голос.
— Ты, Федя, ровно ума лишился. Мало того что шестилетнюю пигалицу на охоту таскаешь, так еще кинжал ей на именины даришь, нет чтоб вышивание иль книгу какую душеполезную!
Куда ей кинжал-то?
— Книг у нее и так хватает, а вышивание, дак сама знаешь, что дочь наша скорее конюшни будет чистить, чем за пяльцы сядет.
Сейчас она взяла кинжал и осторожно вынула его из ножен. «Это самолучшая сталь, — сказал тогда отец, — смотри, какой на клинке узор. Раньше такое железо называли красным».
— Его на Москве выковали? — Марфа во все глаза разглядывала клинок. Кинжал был коротким — ровно по ее руке, но увесистым. Ножны были изукрашены золотой насечкой, в середине проступал силуэт рыси с изумрудными глазами.
— На Руси такие пока не делают, из Персии привезли. Ножны я приказал особо сделать, как раз для тебя. Только заруби себе на носу, один кинжал ничего не стоит, ежели не умеешь с ним обращаться.
Сначала она училась на набитых соломой мешках. Отец учил, как правильно стоять, куда бить, как отступать, чтобы увернуться от удара.
На зимней охоте, когда борзые держали волка, Вельяминов спешился и подозвал к себе Марфу. Та послушно спрыгнула с белой кроткой кобылки и увидела, как отец одной рукой пригибает к снегу серую волчью голову. Зверь рычал, оскалив клыки, собаки повизгивали, возбужденные запахом крови. Марфа как во сне потянула кинжал из ножен.
— Бей.
Она опустилась на колени, и, не отрывая взора от янтарных глаз хищника, отрицательно качнула головой.
— Нечестно это. Он же ответить не может.
Федор Вельяминов молниеносным движением перерезал зверю горло.
— Есть враги честные, а есть бесчестные. С бесчестными надо драться, как и они с тобой.
— Драться надо честно, — упрямо ответила девочка.
Марфе еще долго снились желто-зеленые волчьи глаза. Будто в углу детской горницы стоит темный человек, о котором рассказывал Петруша Воронцов, мол, как он взглянет на тебя, так и конец тебе. В тех снах темный человек протягивал ей руку, и она вставала с постели и шла к нему — безвольно, бездумно, будто влекомая чужой недоброй силой.
«Отыди от меня, зрящ бес полуночен», — перекрестилась девочка и в который раз уже провела пальцем по лезвию кинжала.
Сверху Марфа сложила свои растения. Собирать она их начала, когда маменька стала учить ее лекарскому делу. В саморучно переплетенной толстой тетради она аккуратно подписывала названия по-русски и по латыни, копируя их из матушкиного травника. «Вот если б еще у Вассиана попросить травок, — подумала девочка. — Но когда мы в Чердынь ездили, я еще маленькая была, а там растения наверняка не такие, как у нас».
С единокровным братом у Марфы завязалась переписка, когда Вельяминовы вернулись из Пермского края. Вассиан присылал ей искусно исчерченные карты, а один раз даже передал с оказией несколько невиданных темно-зеленых камней, в цвет глаз Марфы. Федор велел выточить из них шкатулку для дочери.
Последней в сундучок легла книга, подарок деда Никиты на недавние Марфины именины.
Это было напечатанное в октаву издание «Землеописания» Дионисия Периегета, отпечатанное в типографии Альда Мануция в Венеции. На первой странице была карта Земли со всеми морями, океанами и даже Новым Светом.
Одежду Марфа побросала в сундучок кое-как. Впрочем, охотничий наряд был свернут со всем тщанием и уложен на самый верх сундука.
Лодьи вышли на рассвете. Марфа во все глаза смотрела на бескрайний простор, на крутую волну, разбивавшуюся о бок головного струга. Кормщики развернули паруса, и караван потянулся к устью Волхова.
— Это озеро Ильмень, — сказала мать, и девочка, задрав голову, успела заметить блеснувшую в темно-серых глазах слезу. — А дальше к северу лежит Чудское озеро, где благоверный князь Александр разбил рыцарей Ливонского ордена.
— Великий был бой? — Марфа жадно вдыхала свежий ветер, что нес их к Новгороду.
— Великий и страшный. Там пал предок наш, Григорий Судак. Века прошли, а и сейчас живет память о той победе.
Заходя в устье Волхова, кормщики слаженно наклонили лодьи, и Феодосия до боли сцепила пальцы, спрятанные в рукавах опашеня. Почти пятнадцать лет прошло, как покинула она Новгород юной женой Василия Тучкова, и сейчас возвращается — боярыней Вельяминовой, с караваном лодей, с подарками отцу, с дочерью.
— А Волхов-то пошире Москвы-реки будет! — звонко воскликнула Марфа. Гребцы на струге рассмеялись, а бородатый кормщик, обычно угрюмый, широко улыбнулся.
— Права боярышня наша, даром что дитя, а глаз вострый. И пошире Волхов, и поглубже.
Если хочешь, девонька, так и у руля можно постоять. — Он присел рядом с Марфой и хитро, снизу вверх посмотрел на Феодосию.
— Маменька, правда можно? — просияла Марфа.
— Иди, иди, посмотри на господина Великий Новгород, на гордость его, — разрешила мать.
Кормщик, — Марфа уже знала, что зовут его Никифор и у него три дочки, столько, сколько ступенек на лестнице, смешно показывал он ладонью от пола, — положил маленькие ладошки Марфы на штурвал, и накрыл их сверху своими большими, жесткими руками.
— Вот так, боярышня, — прогудел он. — Так и правь, и пристанем прямо у ворот новгородских.
Перед ними вставал белокаменный город, с парящим над ним золотым куполом Святой Софии. Марфа будто стояла в подмосковной усадьбе, на обрыве Воробьевых гор, и глядела на Москву. Да только златоглавая плыла внизу, и Марфа чувствовала себя над ней птицей.
Здесь же город рассыпался перед ней чудным ожерельем, становясь все выше, все величественней.
— Господин великий Новгород, — пробормотала девочка. — Здесь дед Никита мой живет.
— Живет, а как же, — подхватил кормщик. — Никита Григорьич по всей земле Новгородской славен.
Струг мягко приткнулся к речной пристани. На борт поднялся седой человек, как две капли воды похожий на Феодосию. Она радостно поклонилась отцу и звонким, помолодевшим голосом поблагодарила команду.
— Спасибо, люди добрые, за помощь, за заботу, за то, что славно добежали до земли Новгородской.
— Благодарствуй, боярыня, здрава будь ты и семейство твое, — склонил голову Никифор.
Никита Судаков подошел к притихшей Марфе и присел рядом.
— Стало быть, ты и есть Марфа Вельяминова, внучка моя единственная? — В его глазах запрыгали чуть заметные смешинки.
— Я есть боярышня Марфуша, — важно сказала девочка и протянула деду руку. Тот, не удивившись, пожал ее.
— Добро пожаловать, боярышня.
Чудеса начались прямо у пристани. Марфа думала, что, как в Москве, их будет ждать возок — чтобы бояре не замарали платья в густой жирной грязи, однако от пристани к городским воротам взбиралась широкая дорога, выложенная бревнами.
— А где же возок? — растерялась она.
— В Новгороде, внучка, пешком ходят, — усмехнулся Судаков. — Давай руку, на людей посмотришь, себя покажешь.
Марфа, позже видевшая великие города Европы, навсегда запомнила тот путь по новгородским улицам. Больше всего ее поразила чистота. В Москве даже у Кремля высились кучи грязи, да и на боярских дворах зачастую прямо у стен богатых теремов валялись свиньи. Только здесь она поняла, почему мать строго выговаривала ей за малейший беспорядок в детской.
Мать с дедом о чем-то негромко переговаривались, а Марфа дивилась, как много людей вокруг, с каким достоинством они неспешно — или даже торопясь, но никого не расталкивая, — идут по своим делам. В толпе попадались люди в иноземной одежде, многие из них, — должно быть, тоже недавно приехавшие, — озирались вокруг с немым восторгом.
С Никитой Судаковым здоровались, он останавливался, перекидывался словом-другим с каждым, пожелавшим ему здравствовать. До Марфы доносились обрывки разговоров — про караван с товарами для корелов, про навигацию на Ладоге, про поставки рыбы с Белого моря.
Усадьба деда поразила ее непривычным деловым порядком. Казалось, здесь нет ни одного бездельного человека — не то, что на Москве, где дворня сидит у ворот и треплет языком, выстругивая щепки или лузгая семечки.
Ее оставили в детской горнице и велели прийти к трапезе через час — мать перевернула простые песочные часы, стоящие на низенькой, как раз под рост Марфы, конторке.
Оглядевшись, девочка принялась рассматривать книги. Их было немного, но были там пречудесные издания, например, маленькая, но толстая книга на уже немного понятной Марфе латыни с красивыми картами чужеземных стран и изображениями диковинных существ. Рядом стояла латинская грамматика, Марфа сначала подумала, что это та же книга, по которой она училась сама, но здесь задания были сложнее, а поля пестрили пометками. Чья-то детская рука писала спряжения глаголов и подчеркивала непонятные места.
На поставце стояла совсем уж невозможная вещь — круглый шар на деревянной подставке.
На нем были наклеены карты. Их Марфа уже видела и могла показать, где Москва, где Новгород, где запад и восток. Но этот шар крутился, и девочка застыла, восхищенно глядя, как под ее пальцем вращается маленькая Земля. Аккуратно прижав к себе диковину, она заторопилась к взрослым.
— Что сие есть?
— Сие есть глобус, дитя. Он показывает нам дальние страны и великие моря, — степенно ответил дед.
— А почему он крутится?
— Потому что Земля наша крутится вокруг своей оси, так и глобус, — сказала мать. — А теперь причешись, вымой руки и приходи за стол.
За обедом Марфа ела молча и быстро. Кормили здесь просто, но очень вкусно. Свободной рукой она исподтишка вертела глобус, стоящий рядом на лавке.
Герр Клюге проводил Марфу до крыльца. Феодосия стояла у ворот и разговаривала с женой Иоганна, толстой и веселой фрау Матильдой. Девочка уже знала, что фрау Матильда ждет ребенка и что он сейчас в животе у фрау Матильды. Потом ребенок появится на свет, и она похудеет.
Ключница Ульяна по секрету рассказала девочке, что в ту ночь, когда Марфа появилась на свет, была страшная гроза: «И одна молния ударила прямо в мыльню, где была боярыня.
Начался пожар, мы ужо думали, что конец и тебе, и боярыне пришел, но тут батюшка твой вернулся и перенес матушку на руках прямо в терем. Там ты и родилась».
Марфа потом несколько дней бегала посмотреть на след молнии, старую мыльню сломали, на ее месте выросла высокая трава, и только небольшой выгоревший участок напоминал о ночи ее рождения.
Вот уже месяц Марфа Вельяминова училась. Историю и латынь ей преподавала мать, греческий и математику — дед Никита, а заниматься родной речью, законом Божием и пением она ходила в собор Святой Софии к строгому писцу Демиду и смешливому молодому батюшке Филиппу.
Совсем недавно в ее жизни появился герр Иоганн Клюге, он взялся обучать ее немецкому и географии. Сам он родом он был из Колывани, а жена его родилась и выросла в Новгороде, в старой ганзейской семье.
Девочку ее захватила и понесла городская улица. Она вертелась во все стороны, разглядывая прохожих, дома, купола церквей, стаи птиц над головой.
— Зайдем-ка сюда, — мать приотворила ворота небольшого домика. В Новгороде дверей не запирали.
Их встретила сухонькая старушка с непокрытой по-домашнему головой. Звали ее Ефросинья Михайловна. Марфа ходила к ней два раза в неделю учиться варить настои, делать мази и перевязывать раны.
Ей дали крепкое сладкое яблоко и усадили за стол. Она достала немецкую тетрадь и стала перечитывать записанные в прошлый урок фразы.
— Ну, что, Феодосия, думаешь?
— Так, Ефросинья Михайловна, все по-вашему вышло. Отекает она сильно, бедная, я на ноги ее посмотрела, прям стволы древесные, жалуется, что голова болит, в жар бросает и мушки перед глазами. Все, как мы и говорили. Когда ей срок-то?
— Да хоть бы недельки две, а лучше три еще походить. Но боязно мне, — я таких много перевидала, — если судороги начнутся, не выживет ни мать, ни дитя. Я ей велела лежать, сколько можно, и чтобы в горнице было темно и прохладно. Воду пьет она?
— Пьет. Я ей сборы дала, один от отеков, другой от головной боли. А по-хорошему, ей бы травок дать, чтобы схватки начались.
— Давай неделю погодим еще, а там решим, — промолвила Ефросинья. — Дитя ведь жалко, первое все же. Я ее мужу велела, буде хоть один пальчик у нее дернется или глаз мигнет, сразу чтоб за мной посылали.
— Матушка, — спросила Марфа, когда они возвращались домой, — что, фрау Матильда сильно болеет?
— Сейчас сильно, но как родит, так и не вспомнит, что болела. Главное, чтоб родила, и чтоб дитя здоровое было.
— А Ефросинья Михайловна, она и повивальная бабка тоже?
— А то, она меня еще принимала.
— Сколько ж ей лет? — ахнула Марфа.
— Да уж к семидесяти.
— Мам, а ты свою маменьку помнишь?
— Нет почти, Марфуша, мне ж всего четыре годика было. Твой дедушка был в свейской земле, а мы летом поехали на Ладогу, в наши вотчины, вышли в озеро, а там поднялся шторм, лодьи на камни понесло. Матушка меня к себе привязала и прыгнула в воду.
Доплыла до берега, а назавтра у нее горячка началась, так она и отошла.
Марфа затихла, но ненадолго.
— Я плавать умею. Это ты меня научила?
— И я, и батюшка твой. Как ты еще дитем была, он тебя отнесет к Москве-реке и давай окунать в воду. Так ты и поплыла, а потом уже я тебя учила.
Феодосию вдруг пронзила почти нестерпимая тоска по мужу, хоть бросай все и езжай в этот Орешек. Да ведь нельзя, война еще начнется.
— А батюшка скоро приедет?
— А вот как закончит свои дела, так и приедет. Скорей бы уже.
Никита Судаков ждал дочь в крестовой горнице. Она отослала Марфу в светелку и протянула ему переданное Иоганном Клюге письмо из Колывани. Судаков, едва пробежав его глазами, свернул листок и внимательно посмотрел на дочь.
— Будет война. Вот, сама почитай.
Мартин Клюге, давний отцовский знакомец, писал, что Ливонский орден на переговорах в Позволе заключил вассальный договор с польским королем Сигизмундом.
— Думаешь, государь этого не потерпит? — взглянула Феодосия на отца. Тот покачал головой.
— Ливонцы к войне не готовы. Магистр ихний, Фюрстенберг, только и полагается, что на силы Сигизмунда, а тот не станет слать войска супротив царя Ивана. Ты еще подумай, Федосья, Колывань и Рига — города ганзейские, а Ганзу сейчас англичане выживают из торговли на наших морях. Ганза чьими сукнами промышляет?
— Фландрскими, знамо дело.
— А Фландрия у нас чья? То-то и оно. — Никита прошелся по горнице. — Мало что Англия с Испанией на морях соперничает, они еще и тут зачнут драться. Английские купцы в Белое море дорогу уж проложили.
— Да, когда Ченслор в Москву приезжал осенью той, помнишь небось.
— Да уж как забыть, коли вы тем годом подрядились народ из Москвы вывозить — ухмыльнулся Судаков.
— Так вот, встречался тогда царь Иван с Ченслором, и Федор с ним тоже говорил. Звал государь Федора послом к королеве Марии поехать, да он отказался, Осипа Непею отправили.
— Отказался? — зорко взглянул на дочь Судаков. — Муж твой редкого ума человек, таких на Москве и не встретишь ноне.
— Одного бы его отправили, — она подняла на отца усталые серые глаза. — Государь бы меня с Марфой не отпустил, в заложниках бы оставил.
Никита погладил дочь по голове, как в детстве.
— Когда война начнется, от старого Новгорода мало что останется. И так наши вольности упразднили, а если в Ливонии заместо купцов войска стоять будут, много не наторгуешь.
Царь Иван горазд чужих в страну впускать, а чтобы своих выпускать — так это не по евонному. Надо тебе с Марфой в Колывань собираться. Я у всех на виду, мне не с руки тайными делами заниматься, а что баба с девкой едет, так кто на вас взглянет?
— А что сделать надо?
— Это я тебе расскажу, — присел к столу Никита.
Колывань, лето 1557 года
Мартин Клюге цепко взглянул на женщину, что стояла перед ним. Была она высокого роста, худощавая, с аккуратно убранными под белый чепец льняными косами. Из украшений — простые серебряные серьги да скромное венчальное кольцо. Платье опрятное, но бедноватое. И не подумаешь, что это дочь богатейшего купца Судакова и жена ближнего боярина царя Ивана. Федосья поняла его взгляд и рассмеялась.
— Не с руки мне алмазами обвешиваться, герр Мартин, меньше взглядов, оно и лучше.
— И то верно, — одобрительно кивнул Клюге. — Как там сродственник мой, Иоганн? Жена его родила?
— Еще за неделю до отъезда нашего. Хороший мальчик, крупный, здоровый, — улыбнулась Федосья.
— Ну и слава Богу, — Клюге кивнул на письмо. — То дело, о коем отец ваш мне написал, фрау Теодосия.
— Зовите меня Тео.
— Так вот, фрау Тео, за один день это не делается. Мне надо кой с кем посоветоваться, да не здесь, а подалее. Так что придется вам пару месяцев тут пробыть, не меньше — пока я грамоты нужным людям отправлю, пока ответы получу…
Федосья замялась.
— Неловко мне у вас останавливаться, негоже женщине у вдового человека жить. Нет ли у вас какой старушки на примете, чтоб комнату взять?
— Да вот хоть фрау Катарина, у которой Стефан жил, еще до того как в море ушел, — чего еще искать? — пожал плечами Клюге.
— Стефан? — ахнула Феодосия.
— Ну да, Стефан, что из Московии бежал. Одноглазый такой, он сейчас капитан «Клариссы».
Знаком он вам?
— Племянник это мой, по мужу. А Петя, брат его меньший тоже здесь?
— Петер? — Клюге посмотрел на большие часы нюрнбергской работы. — Он в училище городском, вот-вот придет. Ужели вам батюшка ничего не сказал?
Феодосия отрицательно покачала головой.
— Узнаю Никиту, — усмехнулся Мартин Клюге. — На что я скрытный, так он меня скрытнее.
Фрау Тео, вы говорили, что он передал для меня шкатулку какую-то. Давайте я ее заберу, а потом к фрау Катарине сходим, тут рядом.
Марфа сидела на подножке возка и скучала. Пусто было на дворе, ни луж, ни пыли — одни чисто подметенные камни и подстриженные деревца. Мать ушла с Клюге в дом, за массивную, всю увешанную засовами деревянную дверь и уже долго не возвращалась.
И город маленький — не то что Москва иль Новгород. Матушка, правда, показав на шпиль церковки, сказала, что это самое высокое здание в христианском мире, но девочка сомневалась — кому придет охота строить такую красоту в эдаком захолустье?
Из-за угла вышел большой черный кот и по-хозяйски разлегся на нагретых солнцем камнях.
— У-у, какой ты толстый, — присвистнула Марфа. — А погладить тебя можно?
Кот приоткрыл один глаз и помахал хвостом. Девочка пощекотала его шею, пальцы нашарили ошейник с бубенчиком.
— Черныш? Черныш, это ты?
Кот урчал и ластился.
— Эй, — раздался из ворот звонкий и сердитый мальчишеский голос, — не трожь моего кота!
— Он и мой кот, забыл что ли? — выпрямилась Марфа. — Здравствуй, Петька!
Мальчик — невысокий, ладный, темноволосый, — от неожиданности выронил на камни книжки из рук и вытаращил глаза: «Марфуша?!».
— Смотри, — он выудил из-за ворота маленький, изукрашенный изумрудами золотой крестик на тонкой цепочке.
Марфа достала крест побольше — тоже золотой, с алмазами.
— Я его так и не снимала. — Она вскинула глаза на Петю — Соскучилась я по тебе, Петька.
— Пойдем, — Мальчик поднял книги. — Я тебе все-все покажу, и комнату мою, и где я учусь, и море.
— Море! — ахнула Марфа.
— А то! — довольно сказал Петя. — Вон Степа со дня на день должен прийти, он нас, может, на шлюпке покатает. Степа нынче капитан, у него своя «Кларисса», вот оно как, дурында московская! — Петя высунул язык и тут же ойкнул, получив чувствительный тычок.
— Будешь задаваться, получишь пребольно!
— Как не расставались, — покачала головой Феодосия, глядя на брата с сестрой.
— Вот, смотри, — наставлял Степан Марфу. — Этот узел называется фламандским.
Восьмерку тебя Джеймс уже научил вязать, теперь попробуй этот, если надо соединить два троса, лучше его нет.
Девочка ловко завязала узел и победно оглянулась на Петю. Тот под присмотром нового капитана «Клариссы», шотландца Джеймса Маккея пыхтел над простым булинем.
Феодосия стояла на палубе и смотрела на Колывань. «Кларисса» была пришвартована на рейде и перед ней, как на ладони, лежал весь город — с серым замком на холме, башнями, шпилями, черепичными красными крышами. Где-то там была ратуша и рядом аптека.
Мартин Клюге договорился с хозяином, что Феодосия будет учиться у него составлять лекарские снадобья.
— Вы не простудитесь, миссис Тео? А то ветер поднялся. — Джеймс принес из каюты большую темно-синюю в черную клетку шаль с диковинным, невиданным узором.
— Какая теплая. — Женщина поплотней закуталась в мягкую шерстяную ткань.
— Матушка мне с собой дала, когда я из дома уходил, подростком еще. — Глаза капитана были такие же, как у нее, — серо-зеленые. — С тех пор вот и вожу с собой. Это цвета моего клана.
— Спасибо. — Она бросила взгляд на детей. — Возитесь вы с ними, что вы, что Степан, наверное, у вас дела и поважнее есть.
— Стивен брата раз в год видит, что может быть важней? Я вот уже пятнадцать лет не был в Шотландии, даже не знаю, что с моей семьей.
— Если герр Мартин сейчас в Лондон переберется, может, они чаще встречаться будут, Степан с Петей?
— Навряд ли. — Маккей указал на горизонт. — Хороший день будет завтра, видите, закат какой багровый.
— Почему навряд ли? Вроде Степан говорил, что он будет сейчас под английским флагом ходить?
— Английский флаг, миссис Тео, разный бывает, — неохотно сказал Маккей. — Оттуда, где Стивен ходить будет, до Лондона далеко.
— Где же это?
— Про то у него самого спросите. — Маккей обернулся к детям. — Эй, детвора, не пора ли на берег?
— Пусть еще поиграют, — просительно улыбнулась Феодосия.
— Это корабль, миссис Тео, — мягко, но непреклонно сказал капитан. — Хоть мы и торговая шхуна, но правила для всех одни. Слыхали, как в колокол ударили? Все, гости с палубы долой.
— Строгий вы. — Она вдохнула чуть пахнущий солью, слабый ветер.
— Вовсе нет, — Джеймс рассмеялся, и Феодосия увидела вдруг, что он на самом деле еще очень молод. — Племянник ваш, вот он строгий пока еще, а я его старше, помягче буду.
— Придете завтра на обед к Клюге?
— Посмотрим, как погрузка пойдет.
— Петя, Марфа, собирайтесь. — Феодосия сняла шаль и протянула ее Джеймсу.
— Оставьте себе пока. Хоть и лето, а вечера холодные здесь, все же море.
Степан Воронцов проследил, как дети устроились в шлюпке, и сам сел на весла.
— Федосья Никитична, — сказал он, когда Петя и Марфа побежали наперегонки к дому Клюге. — Разговор у меня до вас есть.
— Так сейчас давай и поговорим, Степа, — Феодосия поражалась переменам, произошедшим с племянником. Перед ней стоял взрослый, много повидавший человек.
Впрочем, так оно и было.
— Нет. — Воронцов помолчал. — Завтра. А то я сейчас, боюсь, еще не то скажу.
Он резко оттолкнул шлюпку от берега, а Феодосия все смотрела ему вслед — пока закат не заполонил все небо.
Никита Судаков подвел черту в большой, в половину стола, книге и записал под ней баланс.
Перед ним стоял ларчик с документами, и купец стал раскладывать их на две стопки. Правая получилась значительно больше левой, и Судаков с удовлетворением придвинул к себе несколько бумаг, которые требовали внимания.
Письмо от Мартина Клюге он получил своими путями. Феодосии совсем не нужно пока знать, что обсуждают давние знакомцы. Клюге писал старым ганзейским шифром, Хоть и посылались письма секретно, но купцы даже между собой пользовались теми мерами предосторожности, которые переняли от своих отцов.
«Ответы из Гамбурга, Лондона и Антверпена я получил, — читал Судаков. — Остались еще Стамбул и Венеция, оттуда писем ожидаю на днях. Ту шкатулку, что передал ты мне, я пущу в дело, процент твой остается обычным, и вся прибыль будет распределена так, как ты мне отписал. Подумай еще о том, чтобы увеличить твою долю в торговле сукном. Испания и Франция отказались от выплаты долгов, итальянская война для них оказалась непосильной.
Рынок серебра упал, но ожидается, что после перемирия ткани сразу поднимутся в цене.
Что касается специй, то дело это прибыльное и таким останется. Продолжай вкладывать деньги в корабли, что ходят в Индию, здесь замедления не будет.»
Никита Григорьевич отложил письмо и углубился в вычисления. Подведя итог, он повертел в руках пачку бумаг и задумался. Можно, конечно, отправить в Орешек гонца, но крепость наверняка кишит людьми царя Ивана, и всяко прежде нужно поговорить с боярином Вельяминовым наедине.
— Лодья моя готова?
— С утра еще, Никита Григорьевич. С кормщиком говорить будете?
— Нет, заплати ему, и пусть домой идет. Сам поведу. — Судаков поднялся и, заперев ларец, убрал его.
— По Ладоге? — слуга замялся. — Тяжело вам будет одному-то.
— Не в первый раз. Да не бойся ты, лето на дворе, штормить не будет».
Слуга только вздохнул — спорить с Никитой Судаковым, коли он что порешил, было бесполезно Весь Новгород об этом знал.
Когда прочли молитву после трапезы и дети, убрав со стола, попросили разрешения уйти, за столом у Клюге остались только Джеймс и Феодосия. Степана Мартин увел в библиотеку, чтобы обсудить предстоящий переезд в Лондон.
В массивном серебряном подсвечнике трепетали огни свечей, и в их сиянии рубиновое испанское вино в бокалах казалось еще ярче. Феодосия по старой привычке намотала на палец выбившуюся прядь. Она уложила волосы на городской манер и не устояв, купила в дорогой лавке, у знакомца Клюге, серебряную сетку, украшенную мелким жемчугом — вместо простого льняного чепца.
Новое платье из серо-голубого шелка было отделано кружевами, они закрывали грудь, как и положено замужней женщине, и выглядывали из разреза на юбке. Корсет сверху был отделан серебряными застежками, торговец сказал, что так положено по последней итальянской моде. Феодосии, не привыкшей к корсетам, — на Москве вся женская одежда была просторной, — сначала чувствовала себя скованно, но увидев, как заиграл жемчуг на открытой шее, порадовалась, что поддалась уговорам фрау Катарины.
К поясу на цепочке была пристегнута совсем уж ненужная вещица. Феодосия сначала наотрез отказывалась ее купить, но потом не выдержала — уж больно хорош был палевый мех соболя, с лапками и головой, выкованными из серебра, и бирюзовыми глазами.
— Миссис Тео, — попросил Маккей, — расскажите о Москве.
— Лучше вы мне о Шотландии, — улыбнулась она. — Я же нигде не была, вот и море только раз видела, и то в детстве, даже забыла, какое оно.
Маккей посмотрел куда-то в сторону.
— Я видел море каждый день. Наш замок стоял на утесе, и на три стороны вокруг не было ничего, кроме моря.
— А почему вы уехали?
Маккей провел рукой по лицу, поднялся из-за стола.
— Долгая история, и не очень веселая, миссис Тео. Может, потом как-нибудь.
Феодосия вдруг заметила, что его черные вьющиеся волосы вовсю побиты сединой, днем она не так бросалась в глаза.
— Пойдемте, Джеймс, посмотрим на море. Вам все равно потом надо в порт.
Они неторопливо шли вдоль кромки прибоя. Феодосия переоделась в будничное платье, и накинула на плечи шотландскую шаль.
— Я сбежал из дома. Наш клан враждовал с кланом Сазерлендов, это наши соседи с юга. Вы знаете, что такое вражда кланов?
— Бывало, и у нас в России князья враждовали, но то дело давнее, как царская власть укрепилась, так все и закончилось.
— А в Шотландии до сих пор есть. — Джеймс остановился и посмотрел на запад, туда, где на темно-синем небе, всходила бледная луна. — Я был совсем еще зеленый юнец, собрал ватагу приятелей и подговорил их напасть на владения Сазерлендов. Мы разграбили и сожгли одну из деревень. Сазерленды пустились в погоню, и мой отец выступил им навстречу, со всеми силами клана.
— А потом? Хотя, может, не стоит вам бередить прошлое?
— Ничего, столько лет минуло. — Джеймс чуть улыбнулся. — Это было пятнадцать лет назад. Наш клан был разбит, отец попал в плен, и старший брат обвинил в этом меня. Я вспылил и ушел из дома. Вот и все.
— И вы ни разу и не были дома с той поры?
— Ни разу. — Маккей шумно вдохнул соленый воздух. — Только иногда вспоминаю, как шумело море по ночам. Под утесом, на которым стоял наш замок, волны пробили пещеру — в детстве мы спорили с братом, кто быстрее проплывет по ней.
— Ваш брат до сих пор в Шотландии?
— Моего брата повесили три года назад, когда граф Сазерленд разгромил наш замок. — Джеймс помолчал. — Доброй ночи, миссис Тео.
— А ваш отец? — подалась ему вслед Феодосия.
— Он умер в плену.
— Смотри, — Марфа стояла на коленях, роясь в сундуке, — вот он.
— Красота! — Петя восхищен прищелкнул языком и прикинул кинжал на руке. — Тут золота на три тройские унции, не меньше, а еще камни драгоценные.
— Да ты на ножны не смотри. Вот, клинок-то какой! — Она осторожно вытащила лезвие на свет.
— Дамасская сталь, — со знанием дела кивнул мальчик. — Металл из Индии возят, а сами клинки уже в Персии куют, дорогие они, европейские дешевле.
— Батюшка меня научил им владеть, — похвасталась Марфа. — И обещал еще, как я вырасту, сделать мне меч короткий, как раз по руке. А у тебя меч будет, Петруша?
— А зачем мне? Мой меч он вот тут, — Петя постучал себя пальцем по лбу. — Ежели у меня будет много золота, так я смогу сколько захочу охраны нанять, так что и меч брать в руки не придется.
— А ну как охрану перебьют? — подначила его сестра. — Давай покажу, как правильно нападать.
— Но только если ты потом задачу решишь, идет?
Марфа закатила глаза.
— Вот дались тебе эти задачи! Тоска зеленая и скучища!
— А кто вчера засел с ними в лужу? — фыркнул мальчик. — Ежели взято в долг под десять процентов годовых сто золотых и долговая расписка на три года выдана, сколько долга платить придется? И сидела же, и пыхтела, ровно дитя малое.
Марфа поджала губы и потянула Петю за руку.
— Давай, давай, зубы мне не заговаривай!
— Дочка, домой — заглянула в дверь Феодосия.
— Мамочка, еще немножко, мы только играть начали!
— Что ж вы до этого времени делали?
— Задачи решали, — невинно округлила глаза Марфа. Петя прыснул в кулак.
— Ну, играйте с Богом.
На колокольне церкви святого Олафа били к вечерне. Звезды висели совсем близко, кажется, руку протяни и достанешь их.
Ему снился огонь. На юге вставало зарево, заполошно блеяли овцы, стучали по каменистой горной тропе конские копыта. Не осталось ни неба, ни земли, только пылающий ад горящей галеры. Оттоманский флот осаждал Мальту, рабы в трюме — и он среди них — в ужасе смотрели, как подбирается к ним обжигающая, гудящая стена пламени. Или это было солнце?
Ослабевших бросали на краю пустынной дороги, и стервятники, кружившие над головой все дни, что их вели от моря в глубь песков, победно клекотали, опускаясь рядом. Белые кости, белый песок, раскаленный добела солнечный диск. Свист хлыста, стоны, завывание ветра, стук копыт по камням. Зарево, опять зарево — или это только закат?
Маккей открыл глаза и несколько мгновений лежал, тяжело дыша. Вокруг было тихо, только поскрипывал чуть качающийся на волне корабль. Он оделся и вышел на палубу.
Галеры шли под покровом ночи, на парусах. Дул резкий северный ветер. Рабы сгрудились в трюме, пахло немытыми телами, потом и страхом. Позади стояло зарево сожженных деревень, ветер с суши нес в море пепел, с палубы доносились крики — там насиловали тех, кто не прошел отбор для гаремов. Юных и красивых не трогали, их держали отдельно.
Он попытался вспомнить, когда видел жену в последний раз. Да, тогда, когда их выводили, скованных, в порту Махдия, в Тунисе. Женщин, закутанных в покрывала, увезли почти сразу же, но Джеймс успел мельком увидеть Маргарет.
Она брала за руки их только научившегося ходить сына и смеялась, помогая его еще неуверенным шажкам. Александр смеялся и смешно ковылял в распахнутые руки отца.
«Какой ты у нас большой», — говорил он, подбрасывая ребенка, как две капли воды похожего на мать.
Он до боли вцепился пальцами в борт. Пять лет, с тех пор как он обрел свободу, он не знал ничего, кроме мести. Мести и поисков. И сейчас, когда и то, и другое позади, он смотрел на плоский, северный берег и не знал, что делать дальше.
Корабельный колокол мерно отбил время. Маккей достал из кармана письмо и в тысячный раз перечитал торопливые строки.
В подземной тюрьме ему часто снился дом. Серый скалистый берег, белые стены, изумрудная сочная трава. Он переступал порог, и Маргарет, нет, не Маргарет, но так похожая на нее женщина встречала его, протягивая к нему руки. В очаге горел огонь, дети смеялись, он обнимал ее, гладил большой живот, где ворочался еще один их ребенок.
Он не задохнулся в удушающей жаре трюма, не погиб на пылавшей галере, его не забили кнутом, он не утонул зимой в бушующем море у берегов Сицилии, когда бежал из плена в третий и последний раз.
Маккей иногда жалел, что все не закончилось на горячем песке пустыни или в зимнем шторме. Он разорвал бумагу на мелкие клочки и долго смотрел, как суетливо кружатся они в воздухе. Наконец темная вода поглотила их — будто и не было ничего.
— И что мне теперь делать? — спросил, не поднимая головы, Степан.
Они сидели на берегу моря. Феодосия взяла племянника за руку, тихонько сжала ее.
— Я все время думаю, как бы батюшка поступил? Грех ведь это.
— В любви какой грех, Степа? Любовь нам Господь посылает, она есть великий дар, тебе благодарить Бога за нее надо. Тем более что, — Феодосия кивнула на письмо Изабеллы, которое только что ей перевел Воронцов, — ты не один любишь, а и тебя любят.
— Не думал я, что она напишет, сказал ведь, что не вернусь.
— Дак слова — одно, а сердце всегда надеется. Поезжай к ней, Степа.
Лицо юноши озарилось радостью, но она тут же угасла.
— Не смогу я забрать ее. Мне в море надо уходить, далеко, надолго, да и кто нас повенчает, муж ведь у нее.
— Она и невенчаной за тобой пойдет. Для любящего сердца все эти обряды — пустое.
Воронцов удивленно покосился на тетку. Феодосия смотрела не на него, а на рейд, где стояли корабли.
— Нельзя так, — твердо возразил он. — Нельзя. Я могу погибнуть, кто о ней тогда позаботится? Не могу я ее на такую судьбу обрекать.
— Вот и объясни ей это, — безмятежно пожала плечами Феодосия. — Вот только… — она вдруг нахмурилась.
— Думал я об этом. — Степан набил трубку и закурил, и Вельяминова вдруг подумала, что не может разглядеть в этом почти уже взрослом мужчине того подростка, которого знала когда-то. — Мне, Федосья Никитична все равно. Пусть бы Белла ко мне и с дюжиной детей пришла, это ж ее дети. А значит, и мои.
— Коли б все так думали, меньше слез было бы в мире пролито. Так что езжай к ней, а то она, наверное, уже все глаза выплакала. Погоди-ка, а ну как с дитем она сейчас?
Степан покраснел.
— Не с дитем. Чай не мальчик я, знаю, что делать надо.
— Да уж не мальчик, — вздохнула Феодосия. — Отправляйся в этот ваш Танжер, только глупостей не натвори, Белле своей ты живым нужен. Когда вы отходите?
— Посмотрим, пока еще не загрузились полностью. Я с «Клариссой» до Гамбурга дойду, а там пересяду на корабль какой-нибудь, чтобы до Лондона добраться. Разберу дела свои и двину в Африку. — Степан сел в шлюпку и взялся за весла.
— А «Кларисса» куда? — Вельяминова крепко держала бившуюся на ветру шаль, и показалась она Воронцову птицей, что вот-вот развернет крылья и бросится навстречу урагану.
— Как Джеймс решит. Может, в Индию, а может, еще дальше. До завтра, — выкрикнул Степан уже с воды.
— До завтра. — Феодосия неотрывно смотрела на чернеющий в белой ночи четкий силуэт корабля.
На крепостной стене дул сильный ветер. Ладога — огромная, темно-синяя, чуть гульливая — простиралась перед ними на все стороны, уходя к горизонту, над которым клубились сахарные облака.
— Ненастье идет, — сказал Никита, вглядываясь в них.
— Как же вы обратно, коли шторм будет? — забеспокоился Вельяминов.
— Это разве шторм? Вот ближе к осени — то шторма, волны лодьи на берег выбрасывают.
Федосья небось рассказывала, как ее мать спасла, а сама померла потом. Аккурат на исходе лета то было. А сейчас пустяки, потрясет малость до устья Волхова, а там уже тихо будет.
— В хорошем месте князь Юрий Данилович крепость поставил. — Федор оглядел с высоты бастиона остров. Всюду кипела работа. Массивные стены были подлатаны, крыши отремонтированы, на дворе оружейники готовились поднимать на галереи пушки с ядрами.
Никита указал на запад.
— Вход в реку закрыт, выход тоже. Выходить туда вы, как я понимаю, — он усмехнулся, — не собираетесь, а кто придет сюда, того в Ладогу крепость не пустит.
— А вы дальше были? Вниз по Неве?
— Был. Вот там порт и надо строить, хоть место то болотистое и нездоровое, зато река в залив морской впадает, и он удобнее, чем в устье Наровы.
— На Нарове у нас уже крепость есть, та, что князь Московский Иван Великий поставил. — Федор перегнулся вниз. — Поднимайте, и так уже полдня провозились!
Пушки медленно поползли на канатах наверх.
— Так то оно так, — согласился Судаков. — Однако залив от ветра не защищен, да и от неприятеля тоже. А где Нева впадает — узко, островов много, один остров и вовсе у входа в залив, там бы и поставить крепость, никто вовек не сунется.
— По Ореховецкому миру, что ваши новгородцы со шведами заключали, не можем мы крепости на границе ставить. А там что ни на есть самая граница, — возразил Федор.
— Вы ж воевать собираетесь, — хмыкнул Никита. — Какое вам дело до договоров, хоша бы они и вечные были?
— Не со шведами воевать будем. А потом, Никита Григорьевич, — Федор усмешливо взглянул на тестя, — это кто это тебе сказал про войну?
— Птичка напела, — рассмеялся тот. — Выйди вон на базар в Новгороде, на цены глянь.
Народ все скупает подчистую. Я на соли за последний месяц столько сделал, сколько за год не выручал. Люди не слепые, видят, как царь сюда войска стягивает. Но не о том я с тобой хотел поговорить. Люди мы с тобой, Федор Васильевич, уже немолодые, мне пятьдесят шесть, а ты вроде на год меня старше, да?
— Пятьдесят семь на Федора Стратилата стукнуло.
— Ты, боярин, человек крепкий не по годам, могучий, однако все под Богом ходим. Конечно, может так случиться, что мы с тобой аредовы веки проживем, а может и так, как с одним моим дружком давеча приключилось — пришел домой из лавки, прилег отдохнуть, да и не поднялся. А ему и пятидесяти не исполнилось. Тут же долговые расписки появились, вдова рыдает, сирот семеро по лавкам… — Никита горестно вздохнул.
— Ты к чему клонишь, Никита Григорьевич?
— К тому, что дочь у меня одна и внучка тоже единственная. Ты сейчас на войну уйдешь, я тоже. Вона Ладога, — указал Судаков себе за спину, — заберет, да и не отдаст.
— Федосья с Марфой по моей духовной не обижены, ты ведь читал запись.
— Бумага, Федя, она бумагой и остается. Коли тебя на свете не будет, ты уж не серчай на меня, думаешь, Матвей твой так и отдаст вдове твоей да дочери все, что им причитается? — жестко спросил Судаков.
Федору вспомнились слова, брошенные когда-то в сердцах сыну в горнице у Воронцовых.
«Что трус ты, сызмальства твоего знаю, но не думал, что ни совести ни чести не имеешь».
— Может и не отдать, — нехотя признал он.
— Ну вот, а ни ты, ни я из могил не подымемся, чтобы ее защитить. Тако же и царь. Матвей, слыхал я, в полюбовниках у него ходит? — исподлобья взглянул Никита Судаков.
По лицу Вельяминова заходили желваки.
— Да ты охолони, боярин, — похлопал его по плечу тесть. — Дело известное, шила в мешке не утаишь. Матвей твой пусть с кем хочет, с тем и блудит, мне сие неважно, однако навряд Иван Васильевич его обижать станет, так?
— Выходит, что так.
— То бишь забота о твоей жене и дочери на мои плечи ложится. Коли ты с войны не вернешься, а я жить буду, в том разе не переживай, за мной они как за стеной каменной. А вот ежели я первым сгину, на этот случай придумал я кое-что.
Книга, которую Феодосия нашла в библиотеке у Клюге, называлась Ars Amatoria, и была запрятана за толстыми томами истории Геродота. Написал ту книгу римский поэт Овидий.
Дойдя до третьей части поэмы, она почувствовала, что щеки ее пылают. Хорошо, что Марфа еще не бойко латынь разбирает, подумала женщина, переворачивая страницу. Дальше ее встретили такие строки, что она смятенно оглянулась, хоть и знала, что рядом нет никого.
Мужа она не видела с марта, прошло пять месяцев с тех пор, как он уехал на север. Раньше они тоже, бывало, расставались надолго, Федор ходил на Казань, к низовьям Волги, в Астрахань, на границу Дикого Поля, но в Москве особо скучать некогда— то хлопоты домашние, то служба при царице, в Колывани же все было иначе.
Здесь она свободно ходила одна по улице, как в своем новгородском детстве. На Москве невозможно было себе представить, что замужняя боярыня куда-то пойдет одна — только со слугами, только в возке. И мужи московские опускали, завидев ее, глаза, упаси Боже встретиться взглядом с женщиной, ибо она есть сосуд соблазна. Здесь Феодосия чувствовала на себе совсем иные взгляды.
Она отложила книгу и задула свечу, улегшись, как любила, на правый бок, подложив руку под голову. Глаза, что виделись ей, — ровно стоял он сейчас рядом, — были серо-зеленые, и была в них не привычная спокойная уверенность, а тоска. Такая тоска, что хотелось птицей перелететь к нему и хоть немного, хоть чем, тоску ту отвести.
Феодосия заснула, и опять привиделся ей белый домик на сером утесе над морем. Она сидела у очага с прялкой и смотрела на огонь. Тепло и уютно в доме, будто и нет за окном ветра, не свистит он в трубе, не громыхает ставнями. Она улыбнулась вошедшему темноволосому мужчине. То был муж ее, отец ее детей — и того, что сейчас мягко бился под сердцем, — но не Федор. Она встала ему навстречу, обняла. У него были сухие, жесткие губы, пахло от него солью, ровно море заглянуло к ним на огонек.
Феодосия рывком села в постели. Тишина стояла вокруг, за стеной посапывала Марфа.
Подушка была мокрой от слез. Женщина тихонько вздохнула, перевернула ее и снова задремала, на этот раз без снов.
— Когда воевать-то пойдете? — спросил Никита Судаков у зятя, налаживая парус.
Тот нерешительно переминался с ноги на ногу.
— Тоже мне тайна, чудак человек. — Никита хмыкнул. — Любая баба тебе скажет, что пока снег не выпал да реки не встали, конницу в Ливонию пускать не след — потонете в грязи.
Зимы там сиротские, льда крепкого до Святок не бывает, вот и выходит, что до января вы туда не тронетесь. Прав я?
— Прав, все так.
— Что ж, время еще есть. Сейчас у нас конец июля, посмотрим, как оно сложится. Бумаги, кои нужны тебе будут, в усадьбе лежат, в ларце. Ключ я тебе отдал. Давай, Федор Васильевич, обнимемся на прощанье.
— Спасибо тебе, Никита Григорьевич.
— Феодосию с Марфой береги.
Судаков вывел лодью на середину реки и помахал рукой. Поднявшись на галерею крепости, Федор смотрел, как уходит вдаль лодья по простору Ладоги — туда, где играла веселая, легкая волна.
Феодосия сидела в сводчатой комнате, что выходила на двор аптеки, склонившись над каменной ступкой. На столе лежали Die Grosse Wundartznei Парацельса, которую ей одолжил хозяин аптеки, и один из семи томов De Humani Corporis Fabrica Андрея Везалия.
— Все же, фрау Тео, не могу я согласиться с вами, — сказал Ганс Штейн, пожилой, но шустрый не по годам аптекарь. — Травы — это прекрасно, ими лечил еще Гиппократ, но травы не панацея. Хирургия, — он наставительно поднял палец, — приходит на помощь тогда, когда все остальное бессильно.
— Забота врачевателя, герр Штейн, — суховато возразила Феодосия, — вылечить болящего до того, как дело дойдет до пилы.
— Хотел бы я посмотреть, фрау Тео, какими травами вы будете пользовать конечность, подлежащую ампутации, — пожал плечами Штейн. — Вы можете снять симптомы воспаления, но не можете остановить гангрену.
— Большинство ампутаций, герр Штейн, — Феодосия сняла с полки склянку с жидкостью, — происходят из-за того, что в рану попадает грязь.
— И как же грязь приводит к воспалению? — насмешливо спросил Штейн.
— Попробуйте размазать грязь, да и любую субстанцию, по неповрежденной коже. — Феодосия добавила в ступку пару капель содержимого склянки. — Например, сок ядовитого растения. Вы можете получить ожог, но не умрете. Но если на коже будет хоть малая царапина, то яд попадет в кровь, и она понесет его к сердцу.
— Но при чем тут яд? — всплеснул руками Штейн. — Грязь, что у нас под ногами, не ядовита, иначе мы бы все бы давно перемерли.
— Не знаю, герр Штейн, — Феодосия смотрела, как пузырится в ступке резко пахнущая кашица. — Может, вокруг нас существуют невидимые человеческому глазу вещества, которые вызывают воспаление. Вот, — подвинула она ему ступку, — что скажете?
Аптекарь понюхал и одобрительно поцокал языком.
— Неплохо, очень неплохо. Теперь добавьте толченый мел, он там, слева, и можно делать пилюли.
Прислонившись к дверному косяку, Маккей любовался Феодосией. Утренний свет золотил сколотые на затылке косы, покрытые легким чепцом. На ней было простое темное платье с длинным черным передником. Она склонилась над столом, чуть прикусив губу. Штейн негромко приговаривал: «Да-да, именно такого размера. Чуть меньше — и ее легко можно выронить, чуть больше — и будет трудно глотать».
Джеймс кашлянул.
— Приветствую, вас, капитан, какими судьбами? — расплылся в улыбке аптекарь. —.
Надеюсь, на «Клариссе» все здоровы?
— Здоровей некуда, однако, герр Штейн, путь нам предстоит долгий, и хорошо бы пополнить запасы корабельных снадобий.
— Разумеется, — захлопотал аптекарь. — Собрать вам все по обычному списку?
— Да, как всегда. Пришлите кого-нибудь, как все будет готово, я приеду и расплачусь.
— Прямо сейчас и займусь. — Штейн вышел из комнаты.
— Знаете, миссис Тео, вы оказались правы, — признался Джеймс, когда они остались одни.
— В чем же? — она стояла очень прямо и вертела в пальцах нож для разрезания пилюль.
— Положите нож на стол, прошу вас, а то я начинаю вас бояться, — улыбнулся Маккей. — А правы вы насчет грязи. Смотрите — он закатал рукав льняной рубашки. Рука была смуглая и крепкая, вдоль нее змеился давний извилистый шрам. — Мне должны были отрубить руку, но я был ранен, рана загноилась, и Салих Рейс, наместник султана в Алжире, приказал ее сначала вылечить, а уж потом рубить.
— За что вас так?
— За второй побег. За первый бьют кнутом, за второй отрубают руку, за третий — нос и уши, — скучным голосом объяснил капитан. — Так вот, миссис Тео, арабский лекарь промывал мне рану холодной водой и настоями из трав и велел перевести меня из подземной тюрьмы в чистое помещение. Как видите, рука осталась цела.
— Наместник вас помиловал?
— Нет. Как только рана зажила, я бежал в третий раз.
— Долго вы были в плену? — голос ее дрогнул.
— Пять лет. Миссис Тео, не хотите взять детей и прогуляться верхом?
— Не откажусь. Петя как раз должен сейчас прийти домой, а по пути заберет Марфу с немецкого.
— Вот и славно. Я зайду к Клюге через час, будете готовы?
— Да. Благодарю вас, капитан.
— Меня зовут Джеймс. Называйте меня так, прошу вас. Меня пять лет никто не называл по имени. Я думал, что никогда и не услышу его более.
— Хорошо, Джеймс.
— Повтори основные формы глагола «любить», — строго сказал Петя.
Марфа без запинки выпалила скороговоркой: «Аmo, amare, amavi, amatus».
— Молодец, — покровительственно сказал мальчик. — Хотя там, конечно, и больше есть, ну да еще успеешь разобраться.
— Ты ж говорил, что латынь сейчас не нужна, — Марфа поддала ногой камешек. — Однако учишь.
— Книг много хороших. Не все еще на немецкий с английским перевели. И ежели что по географии пишут, так тоже пока на латыньском. Для торговли латынь, конечно, ни к чему, но окромя торговли и другие вещи есть.
— Да неужто? — хитро прищурилась Марфа.
— А вот скажи мне, как будет по-латыни «я тебя люблю».
— Te amo, — Марфа не уловила подвоха.
Петя довольно рассмеялся.
— Между прочим, ты только что призналась мне в любви!
— Дурак! — Марфа заносчиво вскинула голову и тут же, охнув, схватилась за плечо. На землю с глухим стуком упал небольшой камень.
Петя оглянулся и быстро шепнул: «Дуй отсюда!». Он знал этих подростков. Сыновья рыцарей ордена расхаживали по городу, подметая камни мостовой дорогими плащами, у каждого на бедре висел короткий меч.
— Эй, московит, — издалека процедил старший, — мало тебя лупили, чтоб не путался под ногами у благородных рыцарей? Грязное отродье!
— Они тебя били? — одними губами спросила Марфа.
— Как я приехал, каждый день. Беги, я сказал, что стоишь!.
— Это кого ты называешь отродьем? — звонко крикнула Марфа нахалу.
— Да хотя бы тебя, рыжая жаба! — старший мальчишка метнул в нее камень, но она увернулась и рассмеялась: «Глаза у тебя косые, тоже мне рыцарь!».
— Их шестеро, дурища! Уноси ноги, — с отчаяньем прошипел Петя.
— Еще чего! — Она на мгновение обернулась, зеленые глаза потемнели от гнева.
«Совсем как у отца ее», — подумал Петя.
— Никогда Вельяминовы с поля брани не бегали. — Марфа схватила с земли камень, и, прицелившись, запустила в неприятеля. Один из подростков, охнув, схватился за живот.
— За девкой прячешься, ублюдок? — с издевкой осклабился старший.
Кровь хлынула Пете в голову. Что-что, а целюсь я получше, чем эти криворукие бараны, удовлетворенно подумал он, глядя, как стирает кровь с шеи один из противников.
— Вы оба пожалеете, что на свет родились, — пригрозил главный обидчик, подходя вплотную.
Маккей завернул на узкую улицу, что вела к дому Клюге, и вдруг услышал крики. Марфа и Петя, чумазые донельзя, стояли спина к спине, против стайки ребят постарше. Возле них высилась груда камней, у мальчика была рассечена щека. В девичьих руках блеснула сталь клинка.
Маккей быстро оценил ситуацию и сурово двинулся на старших ребят.
— Эт-т-то еще что? Так-то вы готовитесь к рыцарским обетам?
— Они первые начали, — буркнул старший подросток.
— И не стыдно тебе врать? Чтоб дети, вдвое меньше вас, начали первыми? Придумал бы что-нибудь поумнее. Марш отсюда, и зарубите себе на носу, что рыцари защищают беззащитных, а не нападают на них, ясно?
— Ясно, — предводитель ватаги развернулся, за ним последовали остальные.
— Здорово мы их? — Марфа подергала Джеймса за рукав.
— Вы дрались как львы. — Маккей присел на корточки перед девочкой. — Можно посмотреть твой кинжал?
— Это дамасская сталь. — Она протянула клинок. — Мне батюшка на именины подарил.
— Годное оружие. — Маккей взвесил его в ладони, пальцы сомкнулись на ухватистой рукояти.
— Ты сильный, — работорговец потрепал Маккея по плечу. — Сильный и молодой, тебе всего двадцать лет. Если ты понравишься хозяину и будешь хорошо работать, сможешь взять себе жену.
— У меня есть жена.
— Златовласая, белокожая, с глазами цвета моря, — работорговец причмокнул губами.
— Ее небось еще вчера продали. Чудны дела Аллаха, хоть и не девственница она, но золота я за нее выручил как за нетронутую. Некоторые предпочитают, чтобы кто-то другой был первым — меньше хлопот. У нее хорошие бедра, и она родила уже одного здорового ребенка, значит, родит еще. Сын у вас был или дочка?
— Сын — Маккей отвернулся, чтобы не было видно слез, что жгли ему глаза.
— Тем более. — Работорговец зевнул. — Мой тебе совет — забудь свою прошлую жизнь и начинай новую.
— Я запомню твой совет. — Холодная сталь под пальцами внушала Джеймсу уверенность. Нет, это был не кинжал, а всего лишь разбитые о камень кандалы, но ими тоже можно убивать. Нужно убивать.
— Пойдем, — Маккей вернул кинжал Марфе. — Обещал я твоей матери поехать на лошадях покататься, да уж теперь и не знаю, как быть, вон у Питера все лицо разодрано.
— Да ну, это просто царапины, — хмуро отозвался Петя. — Пустяки.
Вопреки ожиданиях, Феодосия не стала ругать детей, только помазала племяннику щеку рану темной, пахнущей травами мазью и отослала обоих умываться и переодеваться.
— Я нашел для вас женское седло, — сказал Джеймс, когда они выводили лошадей из конюшни. — Марфа ездит по-мужски?
Феодосия погладила темно-серого в яблоках коня.
— Ездит. Отец ее так научил. Оно и удобней, пока она маленькая. Потом на женское пересядет. Меня тоже отец в седло посадил, а Петину мать покойницу муж учил. А на Москве это и не принято, редко кто из боярынь верхом умеет.
— Стивен рассказывал про родителей. — Маккей легко подсадил женщину в седло. — Не отвечайте, если не хотите, но все же как не мстить за такое?
— Степан мстил, — горько вздохнула Феодосия. — Однако ж то царь — выше он суда человеческого, а Божий суд нескорый, да и кто мы, чтобы торопить Всевышнего?
— А Питер? Он не станет мстить, когда вырастет?
— Когда он вырастет, все быльем порастет.
— Есть вещи, которые не забываются.
— А вы мстили?
— Да. Я мстил пять лет, с той поры как бежал из плена. Искал и мстил.
— И что теперь? — Узкая белая рука натянула уздечку.
— Не знаю.
Степан еще раз пересчитал золото и подвинул его Клюге. Тот поставил свою подпись под распиской.
— Можно было и без этого, герр Мартин.
— Нельзя. Эти деньги не будут просто так лежать, зачем нужно золото, если оно не приносит дохода? Я пущу их в оборот, и в любой момент ты получишь обратно и основной капитал, и проценты.
— Мне они зачем? — пожал плечами Степан. — Я на берег раз в год схожу, пусть лучше для Пети лежат.
— Петер после моей смерти и так все получит, а тебе сегодня не нужно, а завтра вдруг да и понадобится. Тебе еще семьей обзаводиться. И вот еще что, будешь в Лондоне, зайди к стряпчему, моему знакомому, адрес я дам, завещание напиши.
— Да что мне завещать? Шпагу разве что.
— А ты к стряпчему иди не до того, как с людьми своими будешь говорить, а после, — посоветовал Клюге. — Потому как до чего вы договоритесь, неизвестно, а если с тобой в Новом Свете что случится, то Петер — твой законный наследник, и не как со мной — по дарственной, а по крови.
— Зайду. А вы не тяните с отъездом, зимой война начнется. Насчет складов и дома в Англии не беспокойтесь, я позабочусь. Здесь продавать будете?
— Да уж за бесценок придется. Мало охотников дома перед войной покупать. Когда вы отчаливаете?
— Как пеньку привезут да загрузят, так и снимемся.
Проводив Степана, Клюге разложил на столе торговые книги и углубился в вычисления.
Несмотря на расходы на переезд, он все равно оставался в выигрыше, да в таком, что хватало и на обустройство в Лондоне, и на учебу Петера и — если действительно он так выгоден, как его расхваливают, на вложения в новомодный товар — табак.
«Португальцы с испанцами пока раскачиваются, — думал Клюге, — вот бы у них это дело и перехватить. Пока только моряки курят, прибыль мизерная будет, а если из кабаков табак во дворцы перекочует, тут совсем другие барыши. Вон как кофе, начали его в Венеции пить, и то ворчали, мол, не христианский напиток, а сейчас итальянцы его и сюда привозят. Однако чтобы кофе торговать, надо с берберами возиться, а у меня на это ни сил, ни желания нет.
Стефан говорил, что португальцы в Гоа пьют какой-то «ча», вроде из Китая, но это опять Восток, стар я уже для этого. Нет, табак, табак, надо и Никиту на это дело подбить, кстати.
Оно и Новый Свет поближе Китая будет.»
Клюге убрал документы и пошел в аптеку. Прежде чем вкладываться в диковинное зелье, надо бы поспрошать герра Штейна, от каких хвороб он исцеляет.
Всадники спешились на краю березовой рощий, у подножия холма, на котором торчали серые, поросшие мхом развалины замка.
Петя с Марфой помчались лазить по камням, — если повезет, там можно найти старую, изъеденную ржавчиной подкову или монету.
— Холодная, — попробовала воду Феодосия. — Осень скоро, деревья уже желтеют.
— Там, где я вырос, не было лесов. Только в горах, на юге сосны, березы, еще южнее дубы и вязы. У нас только море и трава. Она даже зимой зеленая.
— Вы с детства мечтали о море?
— Нет. У нас на севере нет своих моряков, к нам норвежцы ходят. Я младший сын, но земли у нас было много, никто меня из дома не гнал, я сам себя выгнал. Добрался до Инвернесса, нанялся на норвежский корабль, так и пошло.
— И в плен вас на море взяли?
— Нет, на земле. — Маккей усмехнулся. — Я думал, что если вышел сухим из одной морской стычки с пиратами, мне тогда шестнадцать было, так на земле они меня не достанут. А вышло, что ошибся. Эй, искатели, нашли что-нибудь? — крикнул он детям, помахав им рукой.
— Тут много всего, можно мы еще поиграем? — донесся возбужденный голос Пети.
Феодосия улыбнулась.
— Пусть их. Сейчас Петя в Лондон уедет, мы с Марфой домой, когда еще свидятся?
— Домой… Хотел бы я тоже вернуться домой.
— А почему не возвращаетесь? — Она подошла к ручью. — Гляньте, форель.
Маккей присел у воды. В прозрачной воде серебрились юркие рыбешки.
— У нас реки мелкие, порожистые, но бурные. Рыбы много, хоть руками лови. Миссис Тео…
— Почему вы меня все время зовете «миссис»?
— Я так привык. — Джеймс помолчал. — Мою жену тоже звали «миссис». Миссис Маргарет Маккей. Только я звал ее Мэгги.
— Вы были женаты?
— Я и сейчас женат. Мэгги жива. Только лучше бы она умерла.
В первый раз его поймали быстро — пески негостеприимны к чужакам. Он не знал, как найти воду, и помнил только одно — надо все время идти на север. В горах он видел ручьи, а за горами лежала прибрежная равнина и море. Море означало свободу.
— Ты меня разочаровал, — с обидой сказал работорговец, когда его стаскивали с лошади, избитого, измученного жаждой. — Теперь придется бить тебя кнутом, потом твои раны загноятся, и ты умрешь. А я надеялся выручить за тебя хорошую цену.
— Можно не бить, — попытался усмехнуться растрескашимися губами Маккей и, охнув, схватился за ребра, получив удар тяжелой палкой черного дерева.
— Я бы мог урезать твой лживый франкский язык, но тогда ты точно сдохнешь. Я дам тебе десять ударов. Если выживешь, хорошо, не выживешь — такова воля Аллаха.
Он выжил.
— Я называю вас так, потому что не смею называть иначе.
— А вы посмейте, — Феодосия коснулась его руки, но тут же отдернула пальцы, будто обжегшись.
— Тео. Тео.
С холма с веселыми криками наперегонки сбегали дети.
— Это арабская монета, — Маккей потер тусклый серебряный диск. — Видишь, — показал он Пете, — какая вязь.
— А вы знаете арабский, мистер Джеймс?
— Да уж за пять лет пришлось выучить.
— А расскажите, как вы бежали из плена, ну пожалуйста, — попросила Марфа.
— Марфа, не приставай! — одернула ее мать.
— Не ругайте ее, — Маккей запнулся и чуть покраснел, — миссис Тео. Сейчас уже не так страшно все вспоминать, дело прошлое. Так вот, привели меня к наместнику султана Салиху Рейсу, и тот пообещал, что назавтра в полдень мне отрубят руку.
Марфа испуганно пискнула.
— А руку мне должны были отрубить, потому что я до этого уже дважды пытался бежать.
Когда меня поймали, я был ранен, и наместник приказал меня вылечить перед казнью. Ко мне прислали арабского лекаря, я оглушил его, забрал одежду и выбрался из крепости.
Добрался до порта, а там уже все было просто. Только вот пришлось прыгать в зимнее море, в шторм, чтобы доплыть до Сицилии.
Дети слушали, затаив дыхание, боясь пошевелиться, чтобы не пропустить ни одного слова.
— Вот, собственно, и вся история. Ну что, домой, или еще поиграете?
— Еще, еще!
Феодосия улыбнулась.
— Бегите, только недолго. Джеймс, вы так хорошо ладите с ними. У вас есть дети? — спросила она, когда Петя с Марфой перебрались на другую сторону ручья.
— У нас был сын. Александр. Его назвали в честь моего отца.
— А где он сейчас? — Увидев, как исказилось его лицо, Феодосия отругала себя за бестактность. — Простите, капитан.
Он долго всматривался в водяные брызги, разлетающиеся от камней.
— Помните, Тео, вы меня спрашивали, могу ли я вернуться домой?
— Да, — кивнув, выдохнула она.
— Иногда мне кажется, что я уже вернулся.
«По всему выходит, родная моя, что скоро свидимся мы в Новгороде. Батюшка твой сказал, что дела, заради которых ты в Колывань поехала, подходят к завершению. Так и я по цареву приказу к Покрову должен вернуться на Москву. Так что начинай потихоньку собираться. Скучаю по тебе и Марфуше, аж мочи нет».
Беспомощно повисла рука, держащая письмо. Никогда с ней не было такого, будто стоит она перед волной, что вот-вот захлестнет ее, и не знает, то ли броситься в нее, то ли отступить.
— Маменька! — Феодосия и не заметила, как рядом оказалась Марфа. Девочка устроилась у нее под боком и положила ей голову на колени. — Скоро мы домой поедем?
— А ты домой хочешь, Марфуша? — Женщина погладила дочь по голове.
— Очень, — вздохнула та. — Я по батюшке скучаю, долгонько его не видела. И по дедушке тоже, и по Барсику, как он там без меня? — Марфа подняла голову. — Ты что, плачешь?
— Не плачу, что ты, сейчас ответ кормильцу нашему писать буду, если хочешь, тоже ему напиши, он порадуется.
Высунув от усердия язык, Марфа старательно выводила ровные буквы. Над серым морем длинной чередой ползли тяжелые, набухшие дождем тучи. Где-то далеко, на краю земли стоял белый домик с огнем в очаге, ветер шевелил изумрудную траву, она носила под сердцем дитя.
— Марфуша, тебе к учителю сейчас идти?
— Да, — Марфа сложила листок и протянула матери. — Вот, дописала.
— Хорошо, — рассеянно отозвалась та. — Сбегай в порт, надо передать записку на «Клариссу».
— Степе?
— Нет, капитану Джеймсу. Герр Штейн велел передать, что лекарства готовы. — Феодосия запечатала записку воском и отдала дочери. — Беги, а то опоздаешь.
Когда внизу хлопнула входная дверь, женщина прошептала: «Прости, Господи». За окном заморосил мелкий осенний дождь.
Феодосия сидела за большим аптечным столом, и смотрела на струйки воды, стекающие по окну.
— Тео, — он стоял, как тогда, прислонившись к косяку двери.
— Герр Штейн приболел. — Феодосия не обернулась. — Снадобья ваши все собраны и запечатаны, забирайте.
— Тео. — Он подошел ближе. На его черных волосах блестели капли воды. — Больше всего на свете я хотел бы забрать тебя с собой. — Маккей накрыл ее пальцы ладонью и Феодосия смятенно подумала, что еще одно движение, и ее мир разлетится вдребезги.
— Тебя и Марту. Если бы я мог, я бы увез тебя на север, и вы бы ждали меня с моря, и у нас были бы еще дети. Если бы я мог, я бы прожил с тобой, сколько отмерено Господом и всю оставшуюся жизнь благодарил бы за Его милость. Я и забыл, Тео, как это бывает, когда хочешь чего-то, кроме мести.
— А ты вспомни. — Она не смела ни поднять глаз, ни прикоснуться к нему.
— Сначала я хотел только мстить. Теперь не хочу.
— Ты отомстил?
— О да, — Маккей недобро усмехнулся. — Только не знал я, что месть была впустую. А когда узнал, когда я нашел ее, то было поздно, убитых не воскресить.
— Где она? — Феодосия избегала его взгляда.
— Я долго искал. Собирал деньги для выкупа, ходил с контрабандистами, продавал секреты, лгал, убивал. Я нашел. Мне передали от нее записку: «У меня трое детей, я счастлива, забудь обо мне».
Феодосия схватилась рукой за горло, словно ей стало нечем дышать.
— А сын?
— Берберы напали на прибрежное селение, а потом поднялись к нашему дому. Александра убили на наших глазах.
— Что же с нами будет? — Она посмотрела в окно. Дождь усилился. Тяжелые мокрые ветви мотало на ветру.
— «Кларисса» отходит через два дня. Мне остались лишь воспоминания. Ни на что другое я не годен.
Когда стихли шаги за дверью, Феодосия взялась за перо.
«Как ты и велел, начали мы укладываться. Марфа по тебе скучает, и я тоже. Подождем, пока просохнут дороги, и тронемся в путь.
Анастасия Романовна приложила к груди младенца Федора. После смерти детей в колыбели, после гибели царевича Дмитрия сжалилась над ней Богородица, вот уже второго здорового сына принесла.
Трехлетний Иван игрался у ее ног.
— Маменька?
— Что тебе, сыночка?
— А когда Федя вырастет, мне надо будет с ним игрушками делиться? — Ваня прижал к себе новую забаву — расписного деревянного коня на колесиках.
— Конечно, Иванушка, вы же братья. Как ты на престол сядешь, Федя будет тебе во всем подмогой, а ты, как брат старший, должон о нем заботиться. — Анастасия передала уснувшего младенца мамке и притянула к себе старшего сына, взъерошив его темные волосы.
— Федька маленький такой, даже ходить не умеет. — Ваня угрюмо смотрел, как укладывают брата в колыбель.
— Ты, Ванюша, тоже не умел, — рассмеялась царица, — а потом как встал на ножки, не удержать тебя было.
Мальчик вдруг вывернулся из материнских рук и бросился к двери.
— Батюшка!
Иван подхватил наследника, подбросил вверх.
— Хорошо ли ты сегодня себя вел, Иване? Маменьку слушался?
— Слушался! — Царев отпрыск счастливо задрыгал в воздухе ногами — Я, как встал, помолился, и не баловал вовсе.
Иван Васильевич опустил ребенка на пол.
— Значит, заслужил ты подарок, глянь, что Матвей Федорович тебе принес.
Матвей Вельяминов выступил из-за государевой спины, опустился на одно колено и протянул ребенку маленькую сабельку. Рукоятка была украшена драгоценными камнями.
— Настоящая? — Детские глаза загорелись.
— А ты из ножен-то ее достань, Ванюша, — усмехнулся царь.
Мальчик осторожно вытащил клинок и завертел им над головой.
— Не поранься, Ванечка, — встрепенулась Анастасия.
— Попрощайся с матушкой, Ванюша, мы сейчас верхами поедем. На соколиную охоту хочешь? Матвей Федорович решил порадовать нас.
— Ур-р-а! Хочу! — Мальчик подбежал к матери, смешно уткнулся ей в складки платья.
Иван Васильевич склонился над колыбелью и любовно всмотрелся в спящего младенца.
— Растет, храни его пресвятая Богородица, — перекрестилась царица.
— Молока-то хватает у тебя? — Царь, не обращая внимания на стоявшего в дверях Матвея, пощупал грудь Анастасии. — Ты смотри, ежели что, не молчи, баб кормящих достанет, дело это простое.
— Да вроде наедается.
— Вечером жди, а пока вот, держи. — Он вытащил из кармана нить крупного жемчуга.
Царица склонила голову, ожидая, пока он обовьет бусы вокруг ее шеи.
— Благодарю, государь. — Она прижалась губами к мужниной руке. Царь раздул ноздри, вдыхая идущий от ее кожи аромат. — Кнута заждалась, небось, Настасья? — шепнул он. — Окромя жемчугов этих, чтобы ничего более на тебе не было, слышишь?
Царица кивнула и успела поймать ненавидящий взгляд Матвея.
Царь посадил Ваню перед собой на седло.
— Ты, Матюша, уж не откажи, пора Ваньке от мамок да нянек в мужские руки переходить.
Лучше твоего батюшки на Москве наездника нету, но он сейчас на войну уйдет, а то бы мальца и мечом обучил владеть, и стрелять тоже. Значит, ты остаешься.
— Я с радостью, государь, — поклонился Матвей. — Но… — он замялся.
— На войну не пущу, и не проси. Даже в Новгород ни ногой чтобы. На тебе царевич малолетний, как я уеду, так ты за него отвечать будешь.
— Что люди-то скажут? — горько проговорил Матвей, жмурясь от теплого ветра — хороший выдался на Москве конец августа. — Отец на седьмом десятке воюет, а я, на третьем, дитя тетешкаю, словно баба.
— А кто ты есть-то еще? — ухмыльнулся царь, но увидев, как подозрительно заблестели глаза любовника, посерьезнел. — Не могу я Ванюшу на царицу оставить, разбалует она его.
И потом, не ей же его к седлу приучать.
Царь спешился и снял с седла сына.
— Беги, Ванюша, к шатрам, обожди там. Сейчас Матвей Федорович тебе кречетов покажет.
Раньше января в Ливонию соваться нечего, не хочу я войско в грязи топить иль по тонкому льду пускать. Так на совете решили, что еще до отъезда отца твоего в Орешек собирался.
Пишут мне оттуда, что его стараниями крепость теперь совсем неприступной стала.
— А шведы могут напасть?
— Кто их разберет, вроде договор у нас мирный, вечный и нерушимый, а как армия в Ливонии будет, могут и полезть в драку-то. Надо бы вот что, — Иван остановился. — На богомолье съездить, хоша бы и недалеко куда, под Москву, за победу нашему оружию помолиться. Царевича взять, тебя.
— А царицу?
— Царица пущай в Кремле сидит, младенца пестует, мы и без нее помолимся. Так, Матюша?
Юноша обрадованно улыбнулся.
— Батюшка, — донесся восторженный голос царевича. — Глянь-ко, птички!
Высоко в небе кречет догнал и сбил белую цаплю. Легкие перья кружились на ветру, осыпаясь на траву.
Феодосия уложила в сундук книги, за месяц жизни в Колывани накопилось их предостаточно.
— Маменька, — вбежала в комнату Марфа. — А растения-то мои куда?
— А у тебя места не осталось, что ли?
— Петя мне учебники дал, которые сам уже выучил. Ой много их, — вздохнула девочка. — А мы пойдем смотреть, как «Кларисса» уходит?
— Конечно. Со Степой же надо попрощаться. — Феодосия закрыла сундук.
— Степа говорил, что в Новый Свет едет! А мы с Петей его на карте нашли! Страсть как он далеко, целое море надо переплыть. Вот бы там побывать…
— Давай-ка иди руки мой, выдумщица ты моя, а то вон грязнуля какая. — Феодосия ласково подтолкнула дочь к двери Марфа подергала Степу за рукав рубашки.
— Степ, а как ты по солнцу определяешь, куда корабль вести?
— Пойдем, посмотришь квадрант на прощание.
Маккей разрешил Пете спуститься в трюмы, и того теперь было за уши оттуда не вытащить.
— До свидания, Джеймс. — Феодосия протянула ему шотландскую шаль. — Как у вас говорят, попутного ветра?
— Попутного ветра, верно. У меня есть для вас подарок, он в каюте.
Он взял ее за руку.
— Держитесь за меня, там очень крутые ступеньки.
В просторной капитанской каюте было светло, солнце било прямо в иллюминаторы.
— Вот, надеюсь, вам понравится, — Маккей протянул ей изящный томик. — Это перевод на немецкий, мне его только вчера из Любека привезли.
— Декамерон, — Феодосия раскрыла книгу на середине. — Какие красивые миниатюры!
Поцелуйте меня на прощание, капитан.
— Тео, — глухо выдавил он. — Не надо, Тео.
Но она уже была рядом, благоухающая полынными травами, летним ветром, теплая, с мягкими, ищущими губами. Его поцелуй был ровно таким, как снилось Феодосии, нескончаемо долгим, от которого перехватывало дыхание.
— Легкой тебе дороги, Джеймс.
«Кларисса» накренилась, заполоскались паруса, взвился над кормой ганзейский флаг.
Феодосия долго махала рукой вслед кораблю.
— А они нас видят, маменька?
— Да. Они все видят, Марфуша.
Клюге нерешительно протянул Феодосии письмо.
— Из Новгорода, фрау Тео.
Прочитав первые строки, она, ахнув, испуганно вскинула глаза.
— Я знаю. Лошади готовы. Ежели будете ехать быстро, дня за три доберетесь.
Отпевали Никиту Судакова в Софийском соборе, служил сам архиепископ Новгородский Пимен. Когда Феодосия подошла к нему под благословение, старец посмотрел на нее слезящимися глазами, покачал головой горько.
— Не было у святой церкви столпа более верного.
Феодосия прижалась губами к сухой, будто пергаментной, руке.
Над золотым куполом кружили чайки.
— Живый в помощи вышняго, в крове бога небеснаго водворится, речет господеви, заступник мой еси и прибежище мое, бог мой, и уповаю на него — грянул хор.
Феодосия, перекрестившись, обвела невидящими глазами собор. Темными пустыми глазами смотрели на нее со стен святые лики. Отец рассказывал ей про идолов, про то, что не в иконах и не в золоте Бог, а истинно лишь в душе человека.
Воззовет ко мне, и услышу его: с ним есмь в скорби, изму его и прославлю его, долготою дний исполню его и явлю ему спасение мое.
Псалом закончился, архиепископ неожиданно сильным голосом, так не вяжущимся с его сгорбленной спиной, стал читать заупокойный канон.
Весь сентябрь лодью Судакова искали по берегам Ладоги.
— Хоть бы что выбросило, — молилась Феодосия.
Только к приходу бабьего лета, выпавшему в тот год на начало октября, на южном берегу рыбаки нашли пояс, изорванный о камни кафтан с потускневшей золотой вышивкой, обломки лодьи. Тогда Пимен и прислал за ней монаха.
— Отпеть его надо.
— Тело ж не нашли еще.
— И не найдут, может, вовсе, — жестко сказал владыка. — Мало ль на Ладоге с Онегой каждый год тонет? А без христианского отпевания душа покоя не обрящет.
После канона стали читать стихиры Иоанна Дамаскина.
«Для людей суета все то, что не остается по смерти: не остается богатство; слава не идет. Ибо как только пришла смерть, все это исчезло. Потому возопием Христу бессмертному: упокой преставившегося от нас там, где всех веселящихся жилище», — разносился по храму звонкий, мелодичный голос чтеца.
«Где пристрастие к миру? Где золото и серебро? Где множество рабов и слава? Все это — персть, все — пепел, все — тень. Но, придите, возопием Бессмертному Царю: Господи! вечных благ Твоих сподоби преставившегося от нас, упокояя его в нестареющем Твоем блаженстве».
Феодосия еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться в голос. Марфа крепко держала ее за руку.
«Вспомнил я слова пророка, вопиющего: "я земля и пепел", и еще заглянул в гробы и увидел кости обнаженные, и сказал: итак, кто же царь или воин, или богатый, или убогий, или праведник, или грешник?»
— Истинно, — шептала женщина, — прах и пепел мы.
После чтения евангельских отрывков о воскресении положено было петь «Приидите, последнее целование дадим, братие, умершему, благодаряще Бога…», но гроба в храме не было, поэтому хор сразу начал «Вечную память».
— Ма, а теперь что?
— Теперь поминальный обед, Марфуша. — Феодосия поискала глазами мужа.
Мрачным было лицо боярина. Он вспоминал, как Никита Судаков, в самую первую их встречу, когда Вельяминов еще только ехал в Орешек, сказал: «Ты, Федор Васильевич, хоша и думаешь об этих вещах, однако ж не родился в них, не знаешь, каково жизнь будто как в остроге провести. А тяжелее всего, что живешь и думаешь, что нет выхода иного, кроме как с жизнью расстаться. И на том спасибо, ежели Господь даст кончину ту, что в своей постели, а не в огне или на плахе».
«Не дал в своей постели-то, — горько думал Федор. — А может, так оно и лучше — сколько лет он по Ладоге ходил, ровно родная земля ему озеро».
Полная, бледная луна взошла над Новгородом. Марфа приютилась на сундуке, поджав ноги, глядя в окно на крупные не по-осеннему звезды.
«Господь всеблагий, — шептала она, — пусть дедушке у тебя хорошо будет. Обещаю, что баловаться не стану, и маменьку с батюшкой буду слушаться. Дедушка такой добрый был…»
— Марфуша, — отец стоял со свечой на пороге горницы.
— Батюшка, а правда, когда умрешь, свидишься со всеми у престола Божьего?
— Правда, — Федор подоткнул дочери одеяло и поцеловал в лоб.
— А где сейчас дедушка?
— В царстве Господнем, с праведниками пребывает.
— Почему все меня бросают? — крупная слеза скатилась по щеке Марфы. — Дедушка утонул, с Петенькой я не свижусь более.
— Как ты маленькая была, и Петя уехал, так тоже говорила, что не свидишься? — улыбнулся Федор. — Однако же сейчас повстречалась, дак, может, и еще встретитесь.
— А правду говорят, что война будет? Сегодня, как дедушку поминали, я слышала, люди говорили.
— По всему выходит, что будет. Спи, голубка. — Федор поднялся и услышал отчаянный шепот: «А ежели тебя на войне убьют, мы с маменькой совсем одни останемся?».
— Не убьют меня, Марфуша. Обещаю.
Феодосия сидела на постели, безучастно уставившись на бревенчатую стену. Дверь, чуть скрипнув, отворилась.
— Ложись, — Федор подошел к ней, обнял. — Лица ж на тебе нет.
В неровном пламени свечи глаза ее были будто два бездонных колодца.
— Федь, посмотрела я отцовские бумаги. Как знал он, что помирать ему скоро — все продано, все завещано, долги уплачены, по распискам все получено.
— Я тебе больше скажу, батюшка твой деньги кое-какие в Европу вывел.
— Знаю я, говорил герр Клюге, что, мол, пятеро их таких есть, купцов, у кого судаковское золото вложено, и что в любой момент, буде нужда настанет, можно его будет получить, да с прибылью. Только, Федя, это как если бы на небе те деньги были — где мы, и где те купцы?
— Кто знает, голуба, — Федор обнимал ее, чуть касаясь губами щеки, — как судьба сложится? А батюшке твоему в ноги поклониться надо, не видал я, чтобы о семье так заботились.
— Как я еще маленькая была, — Федосию понемногу отпускало напряжение, — батюшка говорил, что дороже семьи родной ничего у человека на свете нету. Федь, я вот все думаю, ежели что, как я с Марфой одна останусь?
— Не останешься, видишь же, я всегда возвращаюсь, так и сейчас вернусь. Куда я без тебя?
Феодосия распустила косы.
— И мне без тебя не жить.
Уже потом, подняв голову с его плеча, тяжело дыша, она с тревогой вгляделась в лицо Федора.
— Когда провожать тебя?
— Семнадцатого января тронемся. — Он поднес чашу с водой к ее губам. — Конницу я веду, еще Глинский с Захарьиным со мной будут и царь татарский, Шигалей.
— А дальше что?
— Дальше — война. Пока Ливония нашей не станет.