— Повернитесь на бок, синьора, если вам нетрудно, — мягко сказал врач. Желтый плащ — знак жителя гетто, — лежал, небрежно брошенный на резной, украшенный накладками из слоновой кости сундук.

— Я помогу, — сказал Джон и нежно перевернул жену. Та поморщилась, и он увидел, как побледнели ее губы.

Врач вымыл руки в серебряном тазу и ощупал позвоночник. «Вот здесь, да? — спросил он, нажимая на крестец. Вероника кивнула и по ее щеке покатилась слеза.

— Тихо, — шепнул муж, потянувшись за кружевным платком. «Просто руку мне сожми».

— Отдыхайте, — врач разогнулся. «Принимайте опиум и отдыхайте».

— Болит, — тихо сказала Вероника. «Когда уже…, - она не закончила и уткнулась лицом в подушку.

Мужчины вышли в соседнюю комнату и Джон сказал: «Вина вам нельзя, так давайте, я вам нашего налью, из ячменя, это у нас на севере делают. Холодно же на улице».

Врач погрел в ладонях кубок с янтарной жидкостью и вздохнул: «Поздно вы ее привезли, синьор. Операция прошла удачно, помните, я вам рассказывал — так лечили еще византийскую императрицу Феодору, швы заживают хорошо. Но сами видите — у нее начали отниматься ноги».

— Там тоже…, - Джон выпил и, не закончив, посмотрел в окно.

— Да, — врач надел плащ. «Мы ведь ничего не знаем об этой болезни, ну, или очень мало.

Скорее всего, опухоль, которую мы удалили вместе с грудью, успела распространиться дальше, по всему ее телу».

Джон помолчал и спросил, уже провожая врача: «Сколько ей осталось?».

Тот чуть коснулся руки мужчины. «Дня два-три, наверное. Сейчас надо просто сделать так, чтобы она не страдала, вот и все».

— Не будет, — Джон закрыл большую, тяжелую дверь и мгновение постоял просто так, привалившись к ней лбом, поеживаясь от осеннего холодка, что заползал в комнаты с лестницы.

По дороге к жене он заглянул в старую детскую маленького Джона. Сын спал, завернувшись в одеяло, придерживая рукой томик «Астрофила и Стеллы» Филипа Сидни. «Опубликовано посмертно», — прочел Джон на титульном листе, и, усмехнувшись, вспомнил, как давно еще в Лондоне, Сидни читал ему сонет, посвященный Марте.

Он полистал книгу и хмыкнул: «Смотри-ка, вот он, тут».

В спальне было тихо. Вероника лежала на боку, открыв глаза. Он устроился рядом и жена попросила: «Обними». Джон осторожно, очень осторожно положил руку на ее плечи, и Вероника шепнула, попытавшись улыбнуться: «Почитай, пожалуйста».

Джон потянулся за письмом.

«У нас все хорошо, — начал он, и посмотрев на жену, увидел, что она все-таки улыбается.

«Двойняшки учатся, Питер тоже, Виллем хочет дождаться февраля, когда родится дитя, и уж потом — уйти в море. Милая, милая моя Вероника, я очень по тебе скучаю, а ты, пожалуйста, знай, что, кроме тебя и покойной Изабеллы, не было у меня подруг лучше и вернее».

Джон отложил письмо, и Вероника сказала, так и, продолжая улыбаться: «Я так за нее счастлива, так счастлива!».

Он дал жене опиума, и, когда она заснула, долго лежал, глядя на увешанную старыми, выцветшими, драгоценными шпалерами стену.

— Папа, — Джон просунул голову в дверь, — завтрак готов. Как мама? — юноша подошел к кровати, и нежно взяв ее за руку, сказал: «Мамочка, я тут. Принести тебе, что-нибудь поесть, немножко?».

— Я потом тебе дам теплого молока с медом, — шепнул Джон, целуя ее в ухо. «Ты отдыхай пока».

На кухне он потер лицо руками и сказал, садясь за стол: «Я ночью повязки поменял, сейчас покормлю маму, и пойдем, прогуляемся, пока она спит, а то уже третий день на улицу не выходим».

Сын разложил по тарелкам поленту и, посыпав ее сыром, сказал: «Вина будешь? Я подогрею, корица есть, мускатный орех тоже».

Джон вдохнул запах пряностей и, посмотрев на мальчика, устало проговорил: «Ты побудь сегодня с мамой, я в церковь схожу, договорюсь».

Джон-младший отвернулся к окну и после долгого, невыносимо долгого молчания, ответил:

«Хорошо, папа».

Они медленно шли по кампо Сан-Поло.

— Вот ты читаешь «Астрофила и Стеллу», — ворчливым голосом сказал Джон, — а твой любимый сэр Филип Сидни вот тут и лежал — разведчик приостановился и показал — где.

«Орсини ударил его шпагой в спину, он едва кровью не истек. Они тогда за миссис Мартой оба ухаживали, вернемся в Лондон, — отец вздохнул, — я тебя с ней познакомлю».

— Подонок, — Джон посмотрел на отца и вдруг спросил: «Слушай, а вам с мамой ведь трудно было потом, когда синьор Маттео меня привез? Ну, привыкать, что у вас опять есть сын».

— Ну, ты, конечно, какое-то время подарком не был, — Джон рассмеялся, — но мы вообще-то, ожидали худшего».

Подросток посмотрел на свинцовое, низкое, набухшее дождем небо, и сказал: «Я ведь его любил. Я же не знал другого отца. Тогда».

— Да мы все понимали, — Джон ненадолго привлек сына к себе и велел: «Плащ запахни, холодно ведь».

— А, правда, что сэр Филип, когда его ранили в Нижних Землях, спас солдата, отдав ему свою флягу с водой? — тихо спросил сын.

— Правда, — разведчик помолчал. «И сказал: «Твоя нужда важнее моей нужды». Сэр Филип ведь совсем молодым погиб, чуть больше тридцати ему было».

— Кстати, а вот тут, — отец показал на стену дома, — лежал Лоренцино Медичи, убийца герцога Алессандро. Ну, не совсем лежал, его прикололи шпагой к двери дома любовницы».

— Не площадь, а сама история, — сын вытащил из кармана крошки и бросил их голубям.

«Синьор Маттео мне рассказывал, что его тоже прикололи шпагой к двери, в Копенгагене».

— Да, — Джон улыбнулся, — ну, синьор Маттео тогда уполз вовремя. А Лоренцино убил я.

Мальчик замер: «Правда?».

— Я тогда был в Италии, делал, — Джон усмехнулся, — разные вещи. В том числе при дворе покойного герцога Козимо Медичи. Ну, в общем, так получилось, что заодно прокатился сюда. Я тогда мальчишкой был совсем, двадцати пяти лет».

— А что ты делал? — внимательно взглянул на него сын.

— Я же сказал, разные вещи, — закатил глаза Джон. «Мы с тобой это обсуждали уже, подожди два года и я начну тебя потихоньку, как это лучше сказать, приобщать к работе. Молод ты пока еще, не надо тебе знать больше, чем требуется».

— Я и так ничего не знаю, — сын засунул руки в карманы и взглянул на отца светло-голубыми, внимательными глазами. «И, заметь, не надоедаю тебе расспросами».

— Я это ценю, — Джон рассмеялся и вдруг осекся: «Ну-ка, погоди! Не может быть!»

Он быстро пошел за кем-то, маленького роста, в черном, потрепанном плаще.

— Ну как всегда, — вздохнул мальчик. «И ведь, потом опять — ничего не скажет».

Джон догнал человека, — с непокрытой, полуседой головой, — и, положив ему руку на плечо, сказал: «Здравствуй, Фагот».

— Господи, постарел как, — подумал Джон, глядя на некрасивое, худое лицо Джордано. «Ему же чуть за сорок, сорок три, да — а выглядит — чуть ли не мой ровесник».

— Здравствуй, — отводя глаза, сказал Бруно, — вот уж не ожидал тебя тут встретить.

— Я по делам, — даже не думая, повинуясь многолетней привычке скрывать правду, ответил Джон. «А ты, какими судьбами?».

— Преподаю очередному молодому оболтусу, — отмахнулся ученый. «На кафедру математики в Падуе меня не взяли, — он чуть улыбнулся, — надо хоть как-то зарабатывать деньги.

— Ты один? — осторожно спросил Джон, оглядывая грязный, в пятнах плащ, и покрасневшие от холода руки Бруно.

— Один, — избегая его взгляда, ответил Джордано.

— Ну так пошли, поедим, я приглашаю, — Джон улыбнулся.

— Я не могу, — Бруно замялся и посмотрел на свинцовую, тихую воду канала. «У меня дела».

Джон помолчал. «Ну, тогда заходи ко мне, как будет время. Я здесь, на кампо Сан-Поло, рядом с церковью, второй этаж, лестница с канала».

— Хорошо, — Бруно быстро пожал ему руку и пошел в сторону Каннареджо.

— Это кто? — спросил неслышно подошедший сзади сын.

— Тот, за кем ты сейчас проследишь, — усмехнулся Джон. «Хотел работать, так начинай.

Постарайся, чтобы он тебя не заметил».

Тонкие губы подростка чуть улыбнулись, и он, скользнув на узкую, тихую набережную, растворился в наползающем с лагуны тумане. Джон услышал бой часов на колокольне, и повернул домой — пора было кормить Веронику.

Обойдя церковь Сан-Феличе, Джордано свернул в грязный проулок. Над каналом было развешано сырое белье, крысы, попискивая, разбегались, заслышав гулкий звук шагов, отдающийся в облупленных стенах домов. «И неба отсюда не видно, — грустно подумал Джордано, нагибая голову, спускаясь в подвал. «Как солнце выглянет, надо будет к лагуне сходить, погулять».

Старуха поднялась и ворчливо сказала: «Опаздываете, синьор, вы и так мне гроши платите, а я вас жду, между прочим. У меня свои внуки есть!».

— Простите, пожалуйста, — Бруно чуть покраснел и отсчитал медные монеты. «Знакомого встретил. Завтра как обычно приходите, тогда».

— Молоко еще осталось, на ужин хватит вам, — сказала старуха, накидывая на голову шаль, — а хлеб она весь доела.

Джордано услышал, как скрипит дверь, и, подойдя к низкой, застеленной рваным бельем кровати, долго смотрел на мирно спящего в ней ребенка. Вздохнув, он зажег свечу, — темнело рано, и, подышав на руки, пристроив бумагу на коленях, стал писать.

Девочка внезапно чуть зевнула, поворочалась немного, и, подняв голову, позвала: «Папа?».

Джордано повернулся к ней, улыбаясь: «Здравствуй, счастье мое!».

Он поднял дочку на руки и подышал в нежное ушко. Констанца тут же засмеялась и приникла к нему: «Еще! Еще!»

— Джордано, — сказала тогда жена, измученно сглотнув, — дай мне доченьку». Он потянулся к старой, выстеленной тряпками колыбели, и достал ребенка. Новорожденная чуть заворочалась, и, посопев, приникла к розовому соску.

— Рыженькая, — плача, сказала Констанца. «Господи, чтобы ты только счастлива была, Господи. — Джордано, — она взяла его руку и положила себе на лоб, — покрытый мертвенным, ледяным потом, — ты найди ей кормилицу хорошую.

— Там, — она кивнула на свой сундучок, — я немного денег отложила, вам на первый год должно хватить. Не бросай нашу девочку, Джордано, прошу тебя».

Он посмотрел на слезы, что текли по ее лицу, и сказал: «Прости меня, любимая».

— Да за что? — вдруг, задыхаясь, прошептала Констанца. «Ты мне десять лет такого счастья подарил, о котором ни одна женщина мечтать не смеет».

Бруно обвел глазами низкий, сырой подвал, рассохшуюся кровать, истрепанные, в дырках простыни и, опустив голову, прижался губами к руке жены.

— Пусть, — попросила Констанца, глядя на заснувшую у груди дочь. «Пусть так полежит.

Обними меня, Джордано».

Он устроился рядом и обнял их обеих. «Скоро уже сыночка нашего встречу», — слабо, еле дыша, сказала Констанца. «Вот, да, любимый, держи меня так. Так хорошо». Она закрыла глаза, темные, длинные ресницы дрогнули, и Джордано, увидев, как бледнеют щеки жены, еще успел поцеловать ее — в уже мертвые губы.

«А Филиппо умер, когда ему три года, было», — горько подумал Бруно, все еще улыбаясь, щекоча маленькую Констанцу.

— Уже читать умел, уже математикой я с ним начал заниматься. Как же он мучился, маленький, дышать не мог, горло все забито было, губки посинели, и все шептал: «Папа, почему больно так?» Констанца тогда тоже слегла, заразилась от него, при смерти была.

Господи, ну хоть эту ты не оставь своей милостью, — посмотрел Бруно на лукавую, будто у лисички, улыбку дочери и, вздохнув, сказал: «Ну, ты же, наверное, есть хочешь, а?».

— Хочу, — серьезно сказала девочка, и попросила: «Дай я сама». Она слезла с рук отца и, деловито подтащив к столу скамью, налила себе молока. «Хлеба нет?» — обернулась она к Бруно, и тот, как всегда, удивился, как хорошо она говорит.

«Филиппо тоже рано начал говорить, еще года ему не было», — подумал Бруно. «И маленькая тоже — к годику бойко болтала».

— Нет, радость моя, — развел руками он. «Но я куплю, мне завтра заплатят».

— Ты иди, папа, — сказала маленькая Констанца, выпив молока. «Дай мне книжку, иди, работай. Я картинки посмотрю».

Он протянул дочери самодельную книгу — с картами земли и звездного неба, с рисунками зверей, и, усадив ее рядом, ласково проговорил: «Ну, уж нет, я тебе почитаю».

— Я уже научилась, — гордо сказала дочка, и, указав на медведя, по складам прочла: «Ор-со.

Ор-со пик-ко-ло. Маленький медведь, вот».

Она подняла рыженькую голову, и улыбнулась: «Правильно, папа?».

— Правильно, счастье мое, — ответил Джордано. Констанца залезла к нему на колени, и сказала: «Так теплее. Я буду читать, ладно?».

Джордано слушал ее тихий голос и, прижимая дочь к себе, укрывая ее плащом, смотрел в маленькое окошко, за которым уже стояла густая мгла осенней ночи.

— Вот оно, значит, как, — Джон налил сыну немного подогретого вина и сказал: «А ну выпей, холод на улице какой».

Подросток улыбнулся: «Сам ведь говорил, до семнадцати лет нельзя».

— Под моим присмотром — можно, — отец отобрал бокал. «Все, хватит. И что у него там, так все плохо?».

— Подвал, — пожал плечами Джон-младший. «Крысы вокруг так и бегают, нечистоты на дворе кучей — ну, Каннареджо, сам понимаешь».

— Бедное дитя, — вздохнул Джон. «Они там одни, больше никого?».

— Нет, — подросток заинтересованно взглянул на отца. «А кто это, ну человек этот?»

— Помнишь, я тебе рассказывал о Джордано Бруно? — отец поднялся и посмотрел в окно, за которым лежало бескрайнее, влажное пространство тумана.

— Не может быть, — пробормотал сын. «Но ведь он великий ученый — почему он так живет?»

— Большинство великих ученых именно так и живут, — не оборачиваясь, ответил отец. «Ну, если их на костре не сжигают, как Мигеля Сервета, например. Да и потом, — Джон усмехнулся, — ты же сам знаешь, люди, большей частью, не могут разглядеть за нищетой — разум. А Бруно, — отец помолчал, — когда приедем в Лондон, я тебе дам почитать его книги.

Если его и поймут, то не при нашей жизни.

— А ты понимаешь? — внезапно спросил сын.

— Тоже не всегда, и не все, — разведчик вздохнул и сказал: «Хорошо, я к священнику, а потом — встречаться с дожем, будь он неладен. Почитай маме, ты же знаешь, ей тоже нравятся стихи сэра Филипа».

Перед уходом он поцеловал жену в высокий, покрытый шрамами лоб, и, взяв ее за холодную руку, замер — сердце билось медленно, едва слышно.

Мальчик зашел с томиком стихов в руках, и Вероника, чуть дрогнув ресницами, с трудом проговорила: «Садись поближе, сыночек, зябко же, как бы ты не замерз».

На улице Джон стер с лица слезы и, перекрестившись, потянул на себя высокую, массивную церковную дверь.

— Выпейте, ваша светлость — дож Паскуале Чиконья потянулся и налил собеседнику бесцветной жидкости. «В такую погоду вино, даже теплое, не помогает, а наши друзья иезуиты отлично наловчились гнать этот напиток».

Джон почувствовал на языке вкус винограда, — с легким оттенком дуба, и, выпив, искренне сказал: «Прекрасно».

Серые воды лагуны топорщились под сильным западным ветром.

— Ужасно сырая зима, — дож запахнул меховую мантию, и внимательно, из-под нависших, седых бровей, посмотрел на герцога: «Говорят, папа Иннокентий слег с простудой»

— Его только месяц назад избрали, — Джон повертел в руках бокал. «Интересно».

— Очень, — Чиконья откинулся на высокую, резную спинку кресла. «Письма, что вы передали, ваша светлость — я внимательно прочитал. Я, в общем, согласен с ее величеством — лучше Генриха Наваррского для Франции не найти. Я очень рад, — дож прервался и повертел сухими, искривленными пальцами, — что ее величество тоже это понимает. Учитывая, как бы это сказать..

— Перемены в убеждениях будущего короля, — чуть заметно улыбнулся Джон. «Нас это мало тревожит, ваша светлость».

— Да-да, — Чиконья выпил и, пожевав губами, продолжил: «Как вы понимаете, мне сложно будет оказать королю открытую поддержку — мне в лопатки дышит Рим, а новый папа питает, привязанность к интересам испанского престола.

— Однако он болеет, — напомнил Джон.

Чиконья только усмехнулся — мимолетно. «Рад, что мы с вами, ваша светлость, говорим на одном языке». Дож помолчал и пробормотал, глядя вдаль, на бушующий простор Адриатики:

«Чуют мои кости, без высокой воды в этом году не обойдется. Расходы, опять расходы…»

— Мы понимаем, — мягко сказал Джон, — республика, хоть и богата, но много тратит. Вы же знаете, ваша светлость, мы всегда готовы оказать посильную помощь нашим союзникам.

Пусть даже и тем, кто, по каким-то причинам, не может открыто заявлять о своей дружбе».

— Гм, — дож налил им еще. «Давайте выпьем, ваша светлость».

— Я должен сказать, — заметил Джон, — что новый мост Риальто — просто прекрасен. Тот, кому пришла в голову мысль заменить дерево — камнем, — поистине гений.

Старик чуть покраснел. «Дерево сыреет, — брезгливо сказал он. «Опять же плесень, грибок. У нас много гостей, хочется, чтобы город представал перед ними с лучшей стороны».

— Я слышал, синьор Микеланджело подавал свой проект, — Джон посмотрел на Чиконью.

— Синьор Микеланджело неоправданно дорого стоит, — дож вздохнул. «Я не его Святейшество, чтобы тратить деньги без счета. Я взял нашего местного архитектора, синьора да Понти, он перестраивал этот дворец, — дож обвел рукой комнату, — после пожара.

По-моему, неплохой получился мост.

— Шедевр, — коротко отозвался Джон и увидел, как хмурое, старческое лицо дожа смягчилось.

— Смотрите-ка, этот мальчишка, Мориц Оранский, бьет испанцев направо и налево, — Чиконья протянул ноги к огню. «Двадцать четыре года, а его уже называют великим полководцем, Вот, — дож наставительно поднял палец, — вот пример с умом потраченных денег. Вы же его обеспечиваете, не так ли?

— Ну, — протянул Джон, — мы не можем запретить нашим дворянам сражаться на континенте, как вы сами понимаете. Или помогать, — личными деньгами, разумеется, — повстанцам в Нижних Землях. А Мориц, — Джон помолчал, и вдруг вспомнил высокого, рыжеволосого парня, — Мориц — сын своего отца.

— Д а, штатгальтер был умным человеком, — вздохнул дож. «Правильно он сделал, что при жизни старался сохранить мир с испанцами. Были и тогда, конечно, горячие головы — тот же самый де ла Марк, где бы он сейчас не обретался. Но, если бы тогда Вильгельм Оранский начал открыто воевать с испанцами, его бы разбили. А сейчас — сами видите, — дож усмехнулся, — рано или поздно король Филипп прекратит цепляться за эти Нижние Земли.

Уже провожая его к двери, дож сказал: «Вы непременно должны со мной отобедать, по-стариковски, без церемоний. Я велю потушить телячью печенку, а каракатицы сейчас такие, что вы пальчики оближете. И я вам тогда заодно передам письма для ее Величества».

Дождавшись, пока Джон уйдет, Чиконья позвонил и сказал начальнику своей охраны, застывшему в дверях: «Вы там присмотрите за его светлостью герцогом Экзетером. По-дружески, разумеется. Я знаю, у него жена умирает, он из дома и не выходит сейчас почти.

Так, просто поглядывайте иногда в его сторону — ну, мало ли что».

Чиконья опустил тяжелые бархатные занавеси, и, бросив последний взгляд на темную воду лагуны, поежился — ветер, сырой, резкий, холодный ветер проникал даже сюда, в жарко натопленные покои главы Венецианской республики.

Вероника лежала, закрыв глаза, обнимая плечи прикорнувшего рядом сына. «Спит, — сказала она одними губами. «Потом…, вернись ко мне».

— Пойдем, — Джон осторожно потянул сына с кровати. «Ложись, — велел разведчик, когда они оказались в детской.

Маленький Джон привалился к стене и тихо, кусая губы, заплакал. «Она хотела…,- мальчик помолчал. «В общем, она попросила меня этого не делать. Прости, папа».

— Ничего, — Джон погладил его по голове. «Ничего, сынок. Ложись, ты устал. Я сам».

Он вернулся в опочивальню, и нежно, аккуратно вымыв Веронику, поменял повязки и ловко перестелил постель. «Дать опиума? — шепнул он. Жена покачала головой и попросила:

«Пусть уже…, священник. Время. Платье только…, то».

Он открыл сундук и на мгновение замер, держа в руках платье болотно-зеленого шелка.

Запахло лавандой.

«Девятнадцать лет прошло, — подумал Джон. «Да, тогда ведь тоже была осень. Октябрь. У нее волосы, как сухая листва — играли, искрились на солнце. Я вернулся, а она стояла на балконе и плакала. А потом вздохнула и сказала: «Не надо, синьор, делать этого из жалости». Двадцать шесть ей было, а мне — год до пятидесяти. Господи, а потом, на вот этой же кровати…, - он на мгновение прижал к губам нежный шелк, и стал одевать жену.

«Как похудела, — подумал Джон, зашнуровывая корсет. «А тогда ведь она даже платья не успела снять. И мы лежали потом на ковре, у камина, пили вино прямо из бутылки и смеялись».

Он погладил большой алмаз на золотой цепочке, что висел у нее на шее, — его старый подарок, и сказал, целуя жену: «Я сейчас».

Выходя из опочивальни, причастивший Веронику священник тихо сказал: «Все готово, ваша светлость. Плиту сняли. Как только…, - он помолчал, — то дайте знать, я пришлю людей с носилками и саваном.

«Могильщиков», — подумал Джон, и вслух сказал: «Спасибо, святой отец».

Маленький Джон открыл дверь опочивальни и застыл — отец лежал, обнимая мать, устроив голову у нее на плече, и его лицо — обычно жесткое, казавшееся молодым, было усталым и потускневшим.

Мальчик тихонько подошел к огромной кровати, и, сев на пол, приложил к губам руку матери — так и не отпустив ее, пока в комнату не стал заползать стылый, ноябрьский рассвет, пока рука эта не стала холодна, как лед.

Плита была поднята у южной стены церкви Сан-Поло. Пронзительный, сухой, морозный ветер бил по ногам. Тело Вероники, укутанное в саван, лежало на простых носилках.

Rеquiem ætеrnam dona eis Dоmine; et lux perpеtua luceat eis. Requiescant in pace. Amen, — услышал Джон голос священника и, перекрестившись, отозвался: «Аминь».

— А почему так? — шепотом спросил сын, глядя на то, как могильщики ставят плиту на место.

— Так принято, — устало ответил Джон. «Да и мама так хотела, ее в этой церкви крестили, вся родня ее вокруг тут лежит. В Венеции редко кого хоронят иначе — только дожей».

— А как приходить на могилу тогда? — застывшими губами спросил сын.

Джон окинул взглядом черепичные крыши домов, толкающихся на кампо Сан-Поло голубей, внезапный, нежный свет из-за низких туч, и ответил: «Вот такой это город, сынок. Даже после смерти ты остаешься его частью».

— Маме тут будет хорошо, — внезапно проговорил подросток, и, наклонившись, прикоснулся к истоптанному, серому камню.

— Пойдем, хоть поспим, — вздохнул отец. «Меня вечером ждет дож, он уже прислал письмо с соболезнованиями. Но это важный обед, перенести нельзя. Тем более, мы уж скоро и собираться начнем».

— А что с комнатами станет? — спросил сын, глядя на резной балкон палаццо.

— Будем сюда приезжать, — Джон мягко подтолкнул сына ко входу. «Это ведь и твой родной город».

Когда они уже сидели у камина, дож Паскуале вдруг сказал, глядя на траурную повязку, что выделялась на белом рукаве рубашки Джона: «Мне очень, очень жаль, ваша светлость.

Ваша жена ведь была англичанкой, как я понимаю?».

— Да, — вздохнул Джон. «Но у вас в Венеции отличные врачи, сами знаете, поэтому я ее сюда привез. Что ж, — мужчина перекрестился, — упокой ее Господь в обители своей и дай ей узреть врата рая»

— Аминь, — набожно отозвался Чиконья. «Кстати о Боге, ваша светлость, — вы слышали такое имя — Джордано Бруно?»

— Что-то припоминаю, — нахмурился Джон. «Еретик, кажется, философ?»

— Именно, — дож потянулся за какой-то бумагой. «Во владениях Его Святейшества этого самого Бруно давно ждет костер, но, очевидно, он считает, что здесь, в Республике, мы не будем обращать внимания на его высказывания».

— А что, разве он здесь? — Джон поднял бровь и налил себе еще вина. «Отменный букет, — похвалил он.

— Это мне покойный папа Григорий подарил, — ответил дож. «Ему лет десять уже. Так вот, ваша светлость, к нам поступил донос на Бруно — вы представляете, какая наглость! Он не просто явился в город, но еще и обучает математике старшего сына семьи Мочениго. Знаете о них?

— Ну, кто же не знает, — рассмеялся Джон. «По-моему, несколько дожей были Мочениго?»

— Четверо, — подтвердил Паскуале. «Алвизе был последним, лет двадцать пять назад. Так вот, я вам зачитаю — он развернул листок:

«Я, Джованни Мочениго, доношу по своему долгу, совести и по приказанию духовника, о вещах, что много раз слышал от Джордано Бруно, когда беседовал с ним в своём доме. Он утверждал, что мир вечен и существуют бесконечные миры,… что Христос совершал мнимые чудеса и был магом, что Христос умирал не по доброй воле и, насколько мог, старался избежать смерти; что возмездия за грехи не существует; что души, сотворённые природой, переходят из одного живого существа в другое».

— Да, — заметил Джон, — одной фразы отсюда достаточно, чтобы угодить на костер.

— Именно, — дож сцепил пальцы. «Все же есть разница — вот вы, ваша светлость, тоже не католик, — старик помолчал, — но вы не отрицаете божественной природы Иисуса. К тому же вы — доверенное лицо ее Величества, не думаю, что даже сам папа Иннокентий стал бы вас жечь, — дож усмехнулся.

— А этот Бруно? — поинтересовался Джон, разливая вино.

— Какой-то нищий, что живет в грязном подвале, в Каннареджо, — поморщился дож Паскуале.

«Никто, в общем. Я даже не стал посылать стражу его арестовывать — до утра все равно он никуда не денется».

— Давайте еще выпьем, — спокойно сказал Джон и поднял бокал. «За процветание Венецианской республики и ее мудрого правителя».

Чиконья только довольно улыбнулся в ответ.

Слежку Джон заметил почти сразу, как вышел из Дворца Дожей.

— Вот же старая лиса его светлость Паскуале, — пробормотал разведчик, — небось, потом скажет, что заботился о моей безопасности. Ладно, — он свернул в узкий проулок, что вел к мосту Риальто, — убивать без нужды не хочется, но и тащить этого соглядатая в Сан-Поло, — тоже, ни к чему.

Он прижался к стене перед лестницей, что вела на мост. Вокруг было тихо, только издалека, с канала доносились голоса лодочников. Дождавшись, пока следовавший за ним венецианец прошел мимо, раздраженно оглядываясь вокруг, Джон неслышно оторвался от стены и ударил его по затылку.

Тот сразу же сполз вниз. «Неплохая штука, — подумал Джон, разглядывая бронзовое орудие, что он надел на костяшки пальцев перед ударом. «Тихо и быстро, в нашем деле это важно.

Молодец Мэтью, не зря он из Парижа это привез».

Устроив соглядатая на куче каких-то отбросов, Джон, при свете луны, осмотрел его голову.

«Ну вот, череп не пробит, просто потерял сознание. До утра он полежит, а утром нас здесь уже не будет».

Сын сидел при свече в детской, что-то записывая и тут же перечеркивая. Джон подумал:

«Все же неправа была Вероника, когда говорила, что маленький на нее не похож. Улыбка у него материнская».

Мальчик поднял голову. «Так, — сказал Джон, — одевайся в самое затрепанное, хорошо, что твоя мать ничего не выбрасывала, в сундуках все лежит. Бери кинжал и отправляйся за этим Бруно. Приведешь его сюда вместе с ребенком, и не выпускай, пока я не вернусь».

— А ты куда? — вставая, спросил сын.

— Тоже по делам, — через плечо ответил Джон. «И пусть не берут с собой ничего, да у них ничего и нет».

— Что-то случилось? — маленький Джон достал свою старую, изношенную рубашку.

— Случилось, — разведчик на мгновение приостановился. «Он же никогда не мог держать язык за зубами, этот Фагот».

— Кто? — непонимающе посмотрел на него сын.

— Кличка у него такая была, когда он на нас работал, — хмуро объяснил Джон. «На него поступил донос, утром дож пошлет в Каннареджо, людей, чтобы его арестовать».

— Но ведь они, же ничего не сделают с ребенком? — мальчик быстро одевался. «Там же совсем маленькое дитя, годика два ему, не больше».

— Не сделают, — согласился Джон. «Они просто оставят его в подвале, и ребенок умрет сам — от холода и голода. Так что давай мигом».

Подросток сунул за пояс кинжал, и через мгновение его уже не было в комнате.

— А теперь — лодка, — пробормотал Джон, спускаясь вниз, поворачивая в сторону рынка.

В таверне еще было шумно. Он зашел через кухонную дверь и едва слышно свистнул.

Высокий, мощный пожилой человек, что чистил рыбу, обернулся, и, едва увидев лицо Джона, вытерев руки о фартук, вышел во двор.

— Холодно как, — вдруг подумал разведчик.

— Так, — сказал он вслух, передавая письмо, — это в Рим, по обычному адресу, и, как всегда…

— Чем быстрее, тем лучше, — закончил пожилой человек и оба рассмеялись.

— На всякий случай, — подумал Джон, — я ведь знаю этого упрямца. Если ничего не получится, если его арестуют — его повезут в Рим. Франческо, конечно, в курии, но один он ничего не сделает. Нужен Испанец. Нечего ему торчать в Мадриде, пусть возвращается сюда, это уже безопасно. С королем Филиппом мы уж как-нибудь по-другому разберемся. А Испанца, учитывая его позицию в ордене, вполне могут посадить в трибунал святой инквизиции, что будет судить Фагота. Вот и славно».

— И еще, — Джон помолчал, — мне нужна будет лодка. На рассвете. Ты же еще водишь дружбу с контрабандистами?

— Вожу, — согласился хозяин.

— В Триест, — велел Джон. «А то там, — он махнул рукой на запад, — так просто будет не выбраться. Через Вену будет легче».

— Хорошо, — хозяин чуть похлопал его по плечу. «Как сын?».

— Справляется, — Джон помолчал.

— Я тебе сардин дам, — хозяин увидел, как Джон хочет что-то сказать, и прервал его:

«Поедите, когда будет время. Они свежие, с луком и кедровыми орешками, как ты любишь».

«Тридцать лет я его знаю, — вдруг подумал Джон, глядя на то, как хозяин укладывает рыбу в холщовую салфетку. «Господи, мы все старики уже».

— Жалко, что ты уезжаешь, — сказал мужчина, передавая ему сверток. «А то я тут венчаться затеял».

— Тебе сколько лет? — сварливо поинтересовался разведчик.

— Шестьдесят, — хозяин усмехнулся. «Там дитя уже скоро на свет появится, хотелось, чтобы его родители были женаты, сам понимаешь».

— Да, — Джон улыбнулся, — ну ладно, следующим годом вернусь, покажешь ребенка-то.

Он шел обратно в Сан-Поло и, вдруг, приостановился — тучи разметало ветром, и луна висела прямо над горизонтом, над крышами домов — огромная, бледная. Джон, глядя на темные, причудливые пятна, что покрывали ее поверхность, хмыкнул: «О бесконечности Вселенной и мирах, так же его книга называлась? Так. Конечно, он прав».

Он вдохнул запах жареных сардин и только сейчас понял, что со времени обеда у дожа уже успел проголодаться.

Девочка спала, положив нежную щеку на книгу. Джордано отложил рукопись, и посмотрел на дочку. «Она на меня похожа, — подумал он. Дочка была некрасивая, но миленькая, со смуглым, живым лицом, которое сейчас, во сне, чуть улыбалось. Рыженькие кудряшки разметались по рваной простыне. Джордано подоткнул плащ, которым была укрыта девочка, и вдруг вспомнил другой подвал — далеко отсюда, в Виттенберге.

Он тогда спустился по скользкой от изморози лестнице, и несколько мгновений просто стоял, глядя на нежную, белую шею Констанцы. Золотистые косы, что спускались из-под чепца, падали на прикрытые простым, серым платьем плечи. Она очинила перо и продолжала переписывать, — аккуратно, медленно. На скамейке, рядом с ней, лежал сверток с шитьем, — она, видно, с утра ходила к заказчицам.

Джордано поставил корзинку с едой на пол, и, держа в руке бутылку вина, наклонился:

«Итак, тем самым мы можем совершенно точно сказать, что наша планета является центром обитаемого мира, который обращается вокруг нее, — перевел он с листа, и, рассмеявшись, вынул перо из рук жены. «Брось эту чушь, — велел Джордано.

— Мне через три дня надо рукопись отдать, автор — профессор университетский, — запротестовала Констанца.

— Ах, профессор, — Джордано поднял бровь. «Ну, тогда кто я такой, чтобы с ним спорить?».

— Садись, — Констанца сняла со стола бумаги. «Суп теплый, и даже на мясе, я костей купила задешево». Она, наконец, заметила бутылку и стоящую на полу корзину.

— Что? — она вскинула голубовато-серые, обрамленные темными ресницами глаза.

— Говоря о профессорах, — Джордано открыл вино, — перед тобой сидит один из них.

Философии, правда. Два года буду читать здесь курс по Аристотелю».

Констанца ахнула и бросилась ему на шею. Уже приникнув к его губам, она отстранилась и озабоченно спросила: «А ты можешь? Ну, об Аристотеле».

— Я, — ответил Джордано, поднимая ее на руки, — могу все. Ну, давай ты еще раз в этом убедишься.

— Давай, — Констанца забрала у него вино, и, отпив, шепнула: «А я с прошлой ночи уже и позабыла».

Он усмехнулся и снял нагар со свечи. «А потом, через месяц, она пришла ко мне в кабинет, — мы тогда уже переехали в хорошие комнаты, — села на ручку кресла и горестно вздохнула:

«Ну, какая же я дура, Джордано. Я думала, что тогда, — она покраснела, — можно было, и ошиблась. Но ты не волнуйся, я все устрою».

— Ничего ты устраивать не будешь, — жестко сказал он и потянул Констанцу к себе на колени.

Она потерлась щекой о его плечо и спросила, робко: «Ты уверен?».

— Более чем, — ответил он ласково и шепнул, положив руку ей на живот: «Спасибо тебе, любовь моя».

«И Филиппо так легко родился, — подумал Бруно, так и глядя на дочь. «Большой был мальчик, здоровый, и пошел рано. Ну почему все так, почему? Господи, хоть бы на мгновение еще раз увидеть Констанцу, его увидеть. Я ведь не верю в Бога, и в загробную жизнь тоже не верю — а все равно прошу».

Он ласково погладил дочь по голове и замер, почувствовав какое-то движение в дверях.

— Не бойтесь, синьор Бруно, — раздался мягкий, мальчишеский голос. «Где-то я его видел, — подумал Джордано, глядя на приятное лицо бедно одетого подростка. «Он похож на кого-то, знакомого».

— Я сын мистера Джона, — объяснил тот. «Вам грозит опасность, синьор Бруно. Пожалуйста, берите ребенка и пойдем».

— Куда? — спросил Джордано, поднимая дочь на руки, закутывая плотнее. Та даже не проснулась, только крепче прижала к себе книжку.

— Вы замерзнете, — вместо ответа сказал подросток, и, сняв с себя плащ, отдал его Джордано.

«Идемте, нам надо торопиться».

— Ешь, — велел Джон, выкладывая сардины на блюдо. «И пей, — он открыл вино. «Дитя, когда проснется, тоже покормим — хлеб у нас есть, и молоко на балконе стоит, свежее. Сын или дочка?».

— Дочка, — устало улыбаясь, ответил Бруно. «Констанца. Два годика ей было, в сентябре».

— А? — Джон не закончил, и посмотрел на Джордано, что сидел напротив него за большим, орехового дерева столом.

— Она в Хельмштедте умерла, я там преподавал, пока лютеране меня не выгнали, — Бруно вздохнул. «Родила маленькую и умерла. У нас еще сын был, Филиппо, тоже умер, в Праге.

— Помотало вас, — присвистнул Джон.

— Да, — Бруно помолчал, — мы и в Марбурге были, и во Франкфурте — всю Германию пешком обошли. Не уживаюсь я с начальством, сам знаешь.

— Ладно, ешь и давай, будем собираться, — приказал Джон.

— Нет, — ответил Джордано тихо. «Спасибо за то, что ты хочешь помочь, но я должен туда вернуться».

— И обречь девочку на голодную смерть в подвале? — яростно спросил разведчик. «А ну не дури!».

— Я могу взять ее с собой, — неуверенно ответил Джордано. «В этом-то они мне не откажут».

— Ее сдадут в первый же монастырь по дороге, — Джон встал и потряс его за плечи. «И там она тоже умрет! Ну не будь таким упрямым глупцом, Фагот, я прошу тебя…»

— Нет, — поднял Джордано темные, большие глаза. «Это я прошу тебя, Джон».

Разведчик долго молчал, отвернувшись от него, и потом ответил: «Мог бы и не просить, понятно, что мы заберем дитя. Я просто хочу, чтобы ты ее воспитывал, ты, отец. Я хочу, чтобы ты был жив, Джордано. Ради нее, ради всех нас».

— У меня там рукописи, — угрюмо сказал Джордано.

— Не сходи с ума! — Джон опять встряхнул его за плечи. «У тебя девочка, подумай о ней.

Напишешь заново, велика беда. Все, на рассвете выезжаем. Нечего терять время».

— Я не могу, — Джордано посмотрел на кровать, где мирно сопела девочка. «Я не могу, Джон.

Ты хоть знаешь, что ее мать…, - она прервался и подошел к окну. В Сан-Поло было тихо, канал скрывался во мгле, и только откуда-то, издали был слышен скрип весел.

— Десять лет, — внезапно проговорил Джордано. «Десять лет скитаний. Меня же отовсюду увольняли, — он горько усмехнулся, — характер у меня сам, знаешь какой. И хоть бы раз за десять лет Констанца мне что сказала, хоть бы раз потребовала: «Брось эту науку, осядь где-нибудь, зарабатывай на хлеб по-другому». Нет, Джон, она собирала свой сундучок и шла за мной — пешком шла, ногами, потому, что денег на лошадь не было.

Разведчик, молча, присел на кровать и посмотрел на лицо девочки — некрасивое, живое, во сне оно разгладилось, улыбалось и она нежно, неглубоко дышала.

— И она работала, — Бруно все еще смотрел в окно. «Работала, чтобы я мог писать. Стирала, полы мыла, всякую чушь переписывала, за чужими детьми присматривала. А ее, Джон, шлюхой обзывали, потому что я за десять лет так и не выбрал времени с ней повенчаться!

Так что же я теперь за человек буду, — Бруно, наконец, обернулся, и Джон увидел слезы на его лице, — если вот так оставлю все и убегу!

— Тебя не услышат, — горько сказал Джон.

— Констанца меня слышала, — спокойно ответил Джордано. «И она, — Бруно кивнул на девочку, — она той же крови, она поймет, почему я это сделал. Не смогу я ее воспитывать, как должно, если сейчас память ее матери предам».

Он наклонился над кроватью и долго смотрел на маленькую Констанцу. «Ты будь хорошей девочкой, счастье мое, — ласково проговорил Бруно, целуя дочку в смуглую, теплую щечку.

«Прощай».

Он распрямился и протянул руку Джону. «И ты прощай, — Джордано помедлил, — спасибо тебе за все. Ей расскажи про меня, ладно?».

Разведчик пожал ему руку и уже когда Джордано был на пороге, сказал: «Забери рукописи и возвращайся».

Бруно аккуратно, тихо, закрыл за собой дверь.

Джон подошел к окну, но за ним уже ничего не было — только мрак и туман, скрадывающий звуки шагов. Он вдруг почувствовал, как устал — невыносимо, до самых костей, казалось, устал. Он лег на кровать, вдыхая молочный запах девочки, и та, сонно прижавшись к нему, пробормотала: «Папа…»

— Папа, — он с трудом открыл глаза, и увидел, что на пороге стоит сын. «Папа, а где синьор Бруно?».

Джон приказал себе подняться. «Синьор Бруно больше сюда не вернется, — он вздохнул, — вот такой уж он человек».

— Но как, же это? — прошептал мальчик. «Ведь это же его дочь…»

— А то, — Джон кивнул головой за окно, — его честь и его убеждения, — он помолчал и велел:

«Принеси наш паспорт и чернильницу с пером».

— Но что, же мы теперь будем с ней делать? — потрясенно спросил подросток, глядя на большую кровать, где мирно спала девочка.

— Воспитывать, учить, замуж выдадим, — губы Джона чуть улыбнулись. «Ну, последнее уже будет на твоей ответственности, я не доживу».

— Папа, — мальчик сглотнул, — зачем ты так…

— Затем, что я всегда трезво смотрел на вещи и тебе советую поступать так же, — ворчливо ответил Джон. «Мне лет двенадцать осталось, ты, к тому времени, уже взрослый мужчина будешь, слава Богу. Ну, что ты стоишь, марш за бумагами, а то еще его светлости дожу вздумается проверить — все ли тут в порядке».

— Почему? — спросил сын, принеся все нужное.

— Потому что он приставил ко мне соглядатая, — ответил Джон, устраиваясь за столом. «Он, правда, сейчас валяется без сознания на куче отбросов неподалеку от моста Риальто, но, рано или поздно его найдут. А теперь смотри внимательно, я тебе покажу, как это делается».

— Во-первых, — сказал Джон, окуная перо в чернильницу, — всегда сам выписывай свой паспорт. Тогда потом не надо мучиться, повторяя чужой почерк. Ко мне это не относится, я учился у хороших мастеров своего дела, тут, в Италии, могу писать, как угодно, но мало ли.

— Во-вторых, вот тут, — он показал, где, — всегда оставляй место, не надо сразу шлепать печать. Тогда ты всегда сможешь внести в паспорт, кого нужно. Ну, — он смешливо потер нос, — никогда не знаешь, кем обзаведешься по дороге. Женой там, детьми. Вот мы с тобой, например — у меня дочка на старости лет появилась, а у тебя — сестра.

— А синьор Бруно, — смотря на ровные, аккуратные строки, что появлялись из-под пера отца, спросил маленький Джон, — что с ним теперь будет?

— Отправится под трибунал святой Инквизиции, что, — сердито пробормотал Джон, посыпая чернила песком. «Посмотрим, может быть, и удастся его оттуда вытащить, хотя с характером Фагота на это надежды мало. Вот, — он полюбовался, — леди Констанца Холланд, двух лет от роду, волосы рыжие, глаза карие, путешествует с отцом.

— Все, — Джон встал, — я иду спать. Тут лодка придет на рассвете, извинись, и скажи, что она не потребуется. Нам отсюда можно выезжать привычным путем, опасности нет. И не буди меня, хоть бы сам папа Иннокентий появился.

Маленький Джон отдернул гардины, и, зевая, посмотрел на утреннее солнце за окном. «Надо молока согреть, — пробормотал он, — проснется ведь сейчас, есть захочет». Подросток, было, пошел на балкон, но застыл, услышав стук в дверь.

— Мне бы его светлость герцога, — извиняющимся голосом сказал человек в официальной ливрее охраны дожа. «Он вчера поздно вышел из дворца, его светлость Паскуале Чиконья беспокоится — все ли в порядке.

— Здравствуйте, я — Джон Холланд-младший, — на изысканном итальянском языке ответил подросток. «Граф Хантингтон, наследный герцог Экзетер. Мой отец, его светлость герцог, сейчас отдыхает и просил его не тревожить. Вот наши бумаги, там сказано, кто я такой — юноша протянул офицеру паспорт.

— А ваша сестра, где она? — нахмурился тот, прочитав.

Мальчик улыбнулся и приложил палец к губам: «Пойдемте».

В огромной опочивальне жарко горел камин. Дитя спало на кровати резного дерева, укрытое подбитым соболями одеялом. Джон поправил кружевную подушку и прошептал: «Леди Констанца Холланд. И она еще не поднялась, синьор, так, что я просил бы вас не шуметь».

— Приношу свои извинения, ваша светлость, — уже в передней сказал офицер.

— Можно просто: «Лорд Джон», — юноша протянул красивую, холеную руку. «Всего хорошего, синьор, желаю вам прекрасного дня».

Подождав, пока его гондола скроется за поворотом канала, Джон присел на постель и погладил по голове девочку.

— Ты кто? — вдруг, зевая, спросила Констанца.

— Твой брат, — тихо ответил Джон.

— Сказку, — потребовала девочка, взяв его за руку.

— Сейчас, — он быстро прошел в свою детскую, и достал из сундука медведя. «Орсо буоно, — усмехнулся Джон, глядя в черные, внимательные глазки.

— Мишка! — обрадовалась девочка, и тут же потянула игрушку к себе: «Мой мишка!».

— Твой, твой, — успокоил ее Джон. Устроившись рядом, пощекотав Констанцу, он начал:

«Далеко-далеко отсюда, там, где все леса и леса, жил однажды маленький медвежонок….»