— Ну, еще немножко, — ласково сказала Эстер роженице, и велела дочери: «Мирьям, ты возьми салфетку, вытри госпоже де Йонг пот со лба, ужасно жарко».

Окна в опочивальне были широко распахнуты, но на улице стояла влажная духота, и даже вода Зингеля, что тек прямо у дома, стояла, будто зеркало.

— Господи, ну когда уже закончится-то! — простонала молоденькая женщина на кровати.

— Скоро, — Эстер улыбнулась. «Ну, что вы хотите, госпожа де Йонг, ребенок у вас первый, крупный, мальчик, скорее всего…

— Муж хочет мальчика, — измучено улыбнулась роженица. «Он, как в море уходил, сказал:

«Это точно парень!»

— Они все хотят, — пробормотала Эстер, и, вымыв руки в тазу, весело сказала: «Ну вот, сейчас и головка покажется. Мирьям, иди сюда, смотри внимательно!»

Девочка увидела черные, влажные волосы, и тихим шепотом спросила сидевшую между ног роженицы мать: «А если девочка?».

— Главное, чтобы дитя здоровое было, — так же тихо ответила Эстер, и поддев пальцем пуповину, сняла ее с шеи ребенка. «Там разберутся».

Роженица напряглась и ребенок — большой, красный, выскользнув в руки Эстер, тут же заорал — громко.

— Как по заказу, — улыбнулась акушерка и велела дочери: «Давай, оботри его, и подавай осторожно госпоже де Йонг. Сейчас пуповину перережем, послед родим, и все приберем тут».

Мирьям посмотрела на то, как родильница воркует что-то сыну и улыбнулась. «Как назовете-то, госпожа де Йонг? — спросила Эстер.

— Якобом, как свекра моего покойного, — женщина перекрестилась и ласково прошептала схватившему грудь сыну: «А скоро и отец твой с моря придет, порадуется, мой маленький Якоб!»

Они медленно шли вдоль Зингеля. Мирьям, что несла сумку с инструментами, вдруг остановилась и спросила: «А почему мы на похороны дедушки не ездили?».

Эстер погрустнела и поцеловала дочь в каштановую макушку. «Так, милая моя — это год туда и год обратно, землей — опасно, там, на юге турки с австрийцами начали воевать, да и по морю — тоже, все же там пираты есть, это нам повезло, когда мы обратно сюда из Святой Земли плыли, что не встретили их. Да и то вон — дедушка зимой умер, в январе, а письмо от бабушки только сейчас до нас дошло.

— А сколько было лет дедушке? — тихо спросила дочь.

— Девяносто два как раз, — вздохнула Эстер. «Видишь, какую долгую жизнь ему Господь даровал. Как раз тетя твоя, сестра моя младшая, тоже Мирьям, на Хануку замуж вышла и в Польшу уехала, а потом дедушка и умер — ты же помнишь, как бабушка Фейге написала, — они в Иерусалим поехали, там он просто — прилег отдохнуть и не встал больше. Смерть праведника, — Эстер помолчала и пообещала дочери: «Станешь постарше, можно будет бабушку съездить навестить, и на могилу дедушки сходить».

— А где он лежит? — спросила дочь, удобнее пристроив сумку.

Эстер посмотрела на темную воду канала, на жаркое, стоящее в зените солнце, и вдруг вспомнила рыжие холмы и пронзительное, голубое небо Святой Земли.

— На Масличной горе, — тихо ответила она. «Там, где будет стоять Мессия, когда он придет.

Те, кто там похоронен, первыми поднимутся из могил».

Женщина вдруг почувствовала боль где-то снизу и вдохнула теплый, летний воздух. «А маленькая осталась там, далеко-далеко, на краю земли, — подумала она горько.

— Совсем одна, только океан вокруг, и больше ничего. Господи, ну ведь сказано: «И возвестите островам отдаленным и скажете: "Кто рассеял Израиль, Тот и соберет его, и будет охранять его, как пастырь стадо свое". Значит, и о маленькой не забудут, Господь обо всех помнит».

— Мама, ты, что такая бледная? — озабоченно спросила Мирьям. «И пот у тебя на лбу».

— Жарко просто, — слабо улыбнулась Эстер. «Пойдем домой, отец твой с братом уже и вернуться должны скоро с верфей, накормим их, а потом на лодке покатаемся».

На другой стороне канала, за поворотом, уже был виден их дом, как вдруг Эстер, тяжело дыша, схватилась за плечо дочери.

«Господи, — успела подумать она, — я ведь знаю, что это. Я это видела уже у других. Ворон, бедный Ворон, как же он без меня справится? Он ведь так радовался, когда я ему про дитя сказала».

Боль в животе — тупая, тяжелая, становилась все сильнее, внезапно заболело плечо, и Эстер, опустившись на колени, — прямо на пыльные камни набережной, прошептала: «Врача, доченька…»

— Мама, — потрясла ее Мирьям за плечи, и, увидев мутные, закатившиеся глаза, отчаянно закричала: «Моей матери плохо, помогите кто-нибудь!»

Эстер увидела торопящихся к ним людей, и, почувствовав, как льется кровь по ногам, потеряла сознание.

Степан выглянул в окно и увидел, что Ник и Мирьям сидят на деревянной скамейке, в маленьком, ухоженном саду на задах дома. Девочка подобрала под себя ноги и прижалась к брату. Тот что-то рассказывал, держа ее руку в своей.

«Розы надо полить», — вдруг подумал Ворон. «Жарко, завянут, Эстер расстроится. А скамейка хорошая получилась, я как раз думал — родится дитя, будем в саду сидеть, с ним и Мирьям».

Сзади раздался осторожный кашель.

Ворон повернулся и посмотрел на врача. Стариковское, морщинистое лицо было непроницаемым.

Врач тяжело вздохнул, и, вытирая руки салфеткой, сказал: «Давайте, я вам нарисую. Можно, перо и чернильницу?»

Степан смотрел на его сухие, с длинными, ловкими пальцами, руки, и, наконец, сказал: «Я понимаю, да. Все понимаю. А если операция?».

— Нас там трое, — врач показал на дверь опочивальни, — и мы все согласны с диагнозом — если бы можно было прооперировать, — он вдруг прервался, и, — Степан вздрогнул, — стукнул кулаком по столу, — вы думаете, мы бы не стали этого делать?

— Вы же, слышали, наверное, об операции покойного герцога Орсини? Это я ее делал, я тогда преподавал в Болонском Университете. Я ему дал десять лет жизни, пусть он остался калекой, но все равно — жил.

— А тут, — он помолчал, и горько сказал, — я могу попробовать. Но она умрет под ножом, мы ведь пока ничего, ничего не умеем, все на ощупь, все вслепую. И опиум — ну что это за обезболивающее, так, — врач не закончил и махнул рукой.

Степан опять отвернулся. Ник гладил Мирьям по голове, и было видно, что она плачет.

— Там, с вашей женой, — лучшие врачи города, — вздохнул старик. «Вы поймите, рав Авраам, с тех пор, как Абу-аль-Касим описал симптомы такой беременности, а было это пять сотен лет назад — никто из пациенток не выжил. И уж, разумеется, не доносил дитя до срока. Это просто невозможно. Вы говорили, у вашей жены было много выкидышей?

— Шесть, — Ворон посмотрел на рисунок. «Но…, когда она была первый раз замужем. Потом, со мной, у нее все было…, хорошо».

— Видите, девятая беременность, — врач помолчал и пожал плечами. «Может быть, из-за этого тоже».

— Она страдает? — тихо спросил Степан.

— Нет, что вы, — старик сцепил пальцы. «Она под опиумом, мы, в общем, уже научились рассчитывать дозы — хотя бы для этого».

— Что будет дальше? — Ворон взглянул на скамью — Ник заплетал Мирьям косы.

— Внутреннее кровотечение усилится, и откажет сердце — просто захлебнется, — врач, было, повернулся уходить, но Степан спросил: «А почему так случилось?

Старик подошел и положил ему руку на плечо: «Если бы мы знали». Он постоял рядом со Степаном и попросил: «Рав Авраам, я знаю, что этого делать нельзя, но в таких обстоятельствах раввины разрешают. Мы же ничего не знаем о таких беременностях, нам было бы потом проще…, - он не закончил.

— Спросите у моей жены, — тихо ответил Степан.

— Она сама это предложила, — старик сглотнул, — она врач, она понимает.

— Она акушерка, — поправил его Ворон.

— Она врач, — повторил старик и тихо, неслышно вышел.

Эстер лежала, откинувшись на подушки, и Степан с порога увидел, какое бледное у нее лицо. «Даже губы синие», — подумал Ворон и сев на постель, взял ее за руку — холодную, слабую.

— Уже не болит, — сказала Эстер тихо. «Ты не волнуйся, Ворон, уже не болит».

В опочивальне никого не было, и он заплакал, прижимая ее пальцы к губам.

— Не надо, — Эстер погладила его по голове. «Не надо, любимый. Ты…,- она глубоко вздохнула, — ты возвращайся на моря, Ворон. Пожалуйста».

— А Мирьям? — он все никак не мог оторваться от ее ладони. «Мне ее вырастить надо».

— Отвези ее в Лондон, к Кардозо, — Эстер помолчала. «У них ей будет хорошо».

— Искупление, — вдруг подумал Ворон, и, опустившись на колени, просто стоял — а она все гладила его голову и шептала что-то — неразборчивое, ласковое, то, что она шептала ему каждую ночь, все эти восемь лет.

— Позови девочку нашу, — наконец, попросила, она. «Потом я…, засну, просто засну».

Мирьям вошла осторожно, очень осторожно и тихо спросила: «Тебе не больно, мама?».

— Нет, что ты, — слабо улыбнулась Эстер. «Иди сюда, доченька».

— Я стану врачом, — сквозь слезы, твердо, сказала Мирьям и взял руку отца, крепко сжала ее.

«Чтобы больше такого никогда не было!»

— Папа тебя отвезет в Лондон, — губы Эстер уже еле двигались, и Ворон вспомнил, как медленно становилась ледяной рука Маши. «Там…, продолжишь учиться, счастье мое. Будь хорошей девочкой, милая».

Дочь забралась на постель, и зарыдала — отчаянно, тихо, изо всех сил сдерживаясь.

Эстер нашла в себе силы взглянуть на Ворона и так и смотрела на него — пока он не протянул руку и не закрыл черные, дивные, остановившиеся глаза.

Ник ждал за дверью. Он подхватил девочку на руки и ласково сказал: «Пойдем, папа придет потом, пойдем, сестричка». Мирьям уцепилась ему за шею и опять заплакала — теперь уже громко, горестно.

Врачи ждали в гостиной.

— Все, — сказал Степан, открывая дверь. «Вы…, можете начинать».

Старик задержался, и, подойдя к нему, проговорил: «Мне очень, очень жаль. Мы сделаем все…, осторожно. Вы хотите знать, кто это был?».

Степан сначала не понял, а потом, скомкав пальцами скатерть на столе, приказав себе терпеть, невыносимую, переполняющую его боль, ответил: «Нет. Не хочу».

Он встал над раскрытой могилой, и, посмотрев на маленькое, такое маленькое тело в саване, зачерпнул из мешочка горсть земли.

Было безветренно и сухие комочки сразу посыпались вниз. «Будто дождь, — подумал Степан.

Когда он сказал все, что нужно было сказать, и вел ослабшую от слез дочь к выходу с кладбища, она вдруг спросила, подняв заплаканное лицо: «А что там, в мешочке?».

— Немножко почвы со Святой Земли, — Степан погладил ее по голове, — немножко — оттуда, — он кивнул в сторону моря, — где твоя старшая сестричка похоронена.

— Я тоже хочу, — Мирьям протянула руку. «Вдруг я умру, пока ты…, будешь в море, папа».

— Тише, тише, — он присел и обнял рыдающую дочь. «Никто не умрет, милая. Ты будешь жить в Лондоне, учиться, а я немножко похожу в море и вернусь. Потом выйдешь замуж, родишь мне внуков, — он невольно улыбнулся, — и я буду твоим старым, надоедливым отцом.

— Ты совсем не старый! — горячо, вытирая слезы, проговорила девочка. Степан взглянул в карие, обрамленные черными, длинными ресницами глаза и сказал: «Ну, пойдем, вспомним маму, пойдем, радость моя».

На исходе недели, — той недели, которую они с Мирьям провели сидя на низких стульях в прохладной, затененной гостиной, слушая соболезнования, просто держа друг друга за руку, Ник подошел к нему и тихо сказал: «Она заснула. Пойдем, прогуляемся, можно ведь уже?».

Степан кивнул и, потерев руками лицо, сказал: «Хорошо».

Он неделю не выходил на улицу, и сейчас, стоя на пороге своего дома, оглянулся — было свежо. Булыжная мостовая блестела, будто от дождя.

— Гроза была, — тихо сказал сын. «Вообще, всю эту неделю было сыро».

— Я и не заметил, — Степан посмотрел на тихую воду Зингеля. Над крышами Амстердама уже загорались первые, еще слабые, звезды, тонкий серпик луны висел над шпилем Аудекерк.

Он взглянул на Ника и проговорил: «Спасибо тебе. Видишь, ты в гости приехал, а как получилось…»

— Папа, не надо, — сын нашел его руку и сжал пальцы. «Не надо, пожалуйста. Это же моя семья тоже, кто у меня есть, кроме вас с Мирьям?

— Майкл, — не удержался Степан. «Или он с тобой тоже не разговаривает?».

Ник пригладил каштановые, выгоревшие на концах до темного золота волосы, и, наконец, ответил: «Я ему писал, папа. Несколько раз. Просил, чтобы он. подумал. Ты подожди, может быть, что-то изменится».

— Мне, мой дорогой, пятьдесят восемь лет, — вздохнул Ворон, — не так-то много времени ждать осталось. А ты почему с нами в Лондон не хочешь — там ведь тетя твоя Марфа Федоровна, она уже два года как из Москвы вернулась? С семьей ее познакомишься, а то, кроме Матвея ты и не видел никого.

— Я бы поехал, — неохотно ответил Ник, — но ты, же сам знаешь, я тут друзьям, — он махнул в сторону моря, — помочь обещал. Ну, у них времени нет — на верфях быть, — а раз уж я тут, я за всем присмотрю.

— Ты там осторожней, — помолчав, велел Степан. «Они пусть здесь воюют, у тебя свои заботы есть». Он усмехнулся: «То, наверное, уже сыновья моих друзей-то, с которыми мы начинали все это».

— Ты же тут не ходил, — удивился Ник.

— А деньги давал, — Степан улыбнулся. «Да и сейчас даю, конечно. Так ты отсюда сразу в Плимут? — он посмотрел на сына и подумал: «Да, и мне столько же было. Почти двадцать два. Господи, сколько лет прошло с того разговора в Танжере, сколько лет. Похож он на меня в молодости, конечно».

— Ты что меня разглядываешь? — подозрительно спросил Ник.

— Так, на деда своего ты похож, Михайлу Степановича, да упокоит его Всевышний, — ответил Ворон.

— В Плимут, — Ник прислонился к перилам моста. «Желание» мое там строят, она же небольшая, не как «Святая Мария» Пятьдесят пушек всего.

— И того тебе много будет, — сварливо сказал отец. «Посмотрим, какой из тебя капитан, ты не заносись особо».

— «Святая Мария», кстати, тоже там, — небрежно заметил Ник. «Ну, в доке плимутском. Сэру Фрэнсису предлагали на ней пойти, но он отказался — сказал, что никто, кроме тебя, не может быть ее капитаном. Сэр Фрэнсис ведь на морях, знаешь ты? — пытливо взглянул Ник на отца.

— Сэр Фрэнсис меня на пять лет младше, — проворчал отец и погладил отросшую, с чуть заметной сединой, бороду.

— Ладно, мне тут надгробие еще поставить надо, — он глубоко вздохнул, — дом сдать внаем, продавать я не хочу, — пусть Мирьям останется, письма написать — бабке ее, и Кардозо тоже — не могу же я просто так ребенка к ним привозить, не предупредив. В общем, в конце сентября буду в Плимуте, жди меня там, вместе пойдем на Карибы.

Ник внезапно сказал: «Папа…»

— Не думай, на хвосте у тебя висеть не буду, — отец похлопал его по плечу. Взялся воевать — так воюй сам, капитан Кроу.

— Я не про то, — Ник посмотрел в уже темное небо, — я просто очень тебе благодарен, папа.

За все.

— Я плохим отцом был, знаю, — тихо ответил Ворон. «Но я тогда был другим, так уж получилось сынок. Я этим не горжусь, конечно, нечем тут гордиться».

Ник прислонился к его плечу, — сын был лишь чуть ниже его, и Степан внезапно спросил: «Ты жениться-то не хочешь? Я, правда, чуть старше тебя был, когда к алтарю собирался, ну, знаешь ты, как все там вышло».

— Нет, — юноша чуть улыбнулся, — если уж жениться, папа, так с семьей надо быть, осесть на одном месте и в рыбаки податься — они далеко не ходят.

— Ну, можно и тут, — Степан обвел рукой, медленно засыпающий город, — в Северном море. В Данию ходить, в Норвегию. Ну, это потом, как встретишь ту, что по сердцу тебе придется, — он обнял сына.

— А ты? — вдруг спросил Ник. «Как Белла умерла, и с мамой вы еще не повенчались — любил ведь ты кого-то, папа?»

— Любил, — тяжело вздохнул Степан и, помолчав, глядя на отражение луны в Зингеле, добавил: «Пойдем домой, сынок, поздно уже».