Мирьям Горовиц, наклонив голову, шагнула в прохладное, темное пространство старой синагоги. Пахло опилками — с утра сторож посыпал ими земляной пол в молельном зале.

Она бросила взгляд на сгорбленные, раскачивающиеся фигуры и прошла дальше — в закуток, где сидел свекор.

Девушка вдруг вспомнила, как когда-то давно, еще маленькой, дома, на Святой Земле, так же приносила отцу поесть во время занятий. Она чуть покачнулась и схватилась за косяк двери — увидев перед собой, на мгновение, не свекра — маленького роста старика с клочковатой, пыльной бородой, а покойного отца — высокого, изящного, с прозрачными, серыми глазами.

«Папа, — пробормотала она, и свекор, подняв голову от книги, улыбнувшись, сказал: «Ну, я бы мог и сам домой прийти, деточка, спасибо тебе».

Он принял от невестки сверток со свежевыпеченным хлебом, и добавил, вздохнув: «Такая жара на улице, такая жара. Хотя для стройки оно и лучше — если не будет дождей, они быстрее закончат. Не тяжело тебе с этой духотой? — он бросил взгляд на аккуратный, выпуклый живот Мирьям.

— Нет, что вы, — смеясь, ответила девушка. «Я же молодая, папа, все хорошо».

— Ну, в добрый час, в добрый час, — пробормотал свекор, и Мирьям, прикоснувшись пальцами к углублению в косяке, куда был, засунут маленький свиток на пергаменте, — мезуза, — вышла на залитый солнцем двор.

Вокруг лежали груды кирпича, аккуратно прикрытые холстом. Мирьям пригляделась — на той стороне улицы, где возвышались очертания будущей каменной синагоги, рабочие спускались с лесов.

Синьор Джованни Бернардони, личный архитектор магната Николая Радзивилла, поднял голову и крикнул «Теодор!».

Юноша свесил голову с лесов и ответил: «Я тут, синьор Джованни, уже все на обед разошлись, а я посчитать хочу, пока тихо».

— Потом посчитаешь, — улыбнулся Бернардони. «Пошли к костелу, обсудить надо кое-что».

Теодор быстро сбежал по деревянной лестнице и синьор Джованни, как всегда, сказал:

«Господи, ну и вымахал же ты. Давай, поторапливайся, я в трактире заказал гуся, он хорош только горячим».

— У меня дома бигос сегодня, — усмехнулся парень. «Хотите? Эльжбета там, на троих наготовила, всем хватит».

Итальянец потер нос. «Да уж, эти трактирные повара твоей жене и в подметки не годятся. А не рассердится она, что я так, без приглашения? — озабоченно спросил архитектор.

— Да ну что вы, — Теодор подобрал валяющееся кайло и аккуратно приставил его к стене здания. «Она только рада будет, хоть тут и есть с кем поговорить, — и школа, и типография, — а все равно, скучно, не Краков ведь, и не Рим».

— Да уж не Рим, — сердито пробормотал Бернардони, глядя на стайку гусей, что прошла мимо.

«Ну, ничего, мы тут все камнем замостим, к следующему лету его светлость велел торговые ряды у ратуши закладывать — скоро Несвиж и не узнают».

— А что там, в костеле? — спросил Теодор, когда они вышли на узкую, пыльную улицу. «Вроде все готово, освящение в ноябре».

— Я сегодня утром от его светлости, из Мирского замка, — вздохнул синьор Джованни. «Он беспокоится за отделочные работы — закончим ли, мол, к тому времени».

Теодор, было, хотел что-то сказать, но сдержался.

Архитектор развел руками и потрепал его по плечу: «Заказчики, сам понимаешь. Давай глянем — как там, у рабочих продвигается, а за обедом поговорим — может быть, удастся сделать быстрее, чтобы здание еще и просохнуть успело. Здесь-то ты, когда управишься?»

— Они, — Теодор показал на старую синагогу, — просили к их Новому Году, в конце сентября он.

Думаю, успеем, чтобы пару недель еще потом пустым постояло, не так сыро будет».

— Ну, тут все просто, — синьор Джованни окинул взглядом кирпичный прямоугольник, — ты уже под крышу подвел, немного осталось.

— Там еще всякие другие вещи, — вздохнул Теодор, — миква эта, с ней хлопот не оберешься.

Он вдруг покраснел и сказал: «Ну, да ладно, устроится».

Мирьям стояла, прислонившись к воротам старой синагоги. Они, наконец, вышли со двора, и, — как всегда, — девушка почувствовала, как пылают ее щеки. Теодор посмотрел на нее — быстро, коротко, и, чуть кивнув головой, завернул за угол, обсуждая что-то с архитектором его светлости.

Девушка невольно положила руку на живот — ребенок мягко повернулся. Она опустила глаза и пошла в противоположную сторону — к дому.

Там было пусто и грустно — свекровь умерла на Песах, муж уехал в Гродно, на заседание раввинского суда. Она прошла в свою спальню — простую, маленькую, и, сев на узкую кровать, сняв платок, расплела косы. Мирьям потянулась за гребнем и стала расчесывать блестящие, сине-черные, как вороново крыло, волосы.

Она вдруг прервалась, и, сцепив длинные, тонкие пальцы, прошептала: «Господи, и как это будет? Как, Господи?».

Черепок — тот, что она обожгла прошлой зимой, на Хануку, лежал в ее сундучке, упрятанный под платками и шалями. Мирьям оглянулась, и, повертев его в руках, вспомнила тот день — как раз через неделю после ее хупы. Она уже с лета жила здесь, в Несвиже, под крылом будущей свекрови, но его еще, ни разу не видела.

Тогда, проходя по заснеженному двору старой синагоги, она услышала голоса — муж, стоя за воротами, говорил с кем-то по-польски.

— Кто это? — спросила она свекровь, оглянувшись, поддерживая ее под локоть — обледеневшая улица была скользкой.

— Архитектор его светлости магната Радзивилла, — сухо ответила та. «Раз уж весь город перестраивают, то Радзвилл и нас решил облагодетельствовать — будут возводить каменную синагогу».

— Так это ж хорошо, — робко сказала Мирьям.

— Свекровь поджала губы. «Хорошо-то хорошо, но все равно, как сказано в Псалмах: «Лучше надеяться на Господа, чем уповать на вельмож. Мало ли что еще случится»

— И случилось, — прошептала девушка. Она заплела косы, и, уложив их на затылке, не покрывая головы, поднялась — она была высокая, тонкая, с маленькой, несмотря на беременность грудью. Мирьям огладила ладонями простое, темное платье, и, вздохнув, пошла, готовить ужин свекру.

Черепок лежал в кармане, — он погладила его пальцами, и вспомнила, как, писала на глине имена Иакова и Рахили, а потом, кинув его в печь, смотрела, как глина затвердевает. «Так же и твое сердце, — шептала она, — пусть оно твердо любит меня, жарко и горячо».

— Замерзла? — муж тогда вошел в комнату и улыбнулся. «Конечно, у нас тут зимы не такие, как на Святой Земле».

— Нет, — ответила Мирьям тихо, протягивая руки к огню. «Не замерзла, мой дорогой».

Купол костела висел в сумерках, среди вечернего тумана, и, казалось, что он плывет куда-то — далеко, туда, где нет ни боли, ни печали, ни страданий. Девушка погладила влажную траву рукой, — свекор после ужина ушел заниматься, и только кивнул, когда Мирьям сказала, что пойдет, прогуляется, — и прислушалась.

Как всегда — только увидев его, она приникла к его губам, и не могла оторваться от них, ни на мгновение.

— Господи, я о тебе весь день думал, — прошептал Теодор. «Я не могу, не могу тебя не видеть, Мирьям». Он вдруг чуть отстранился от девушки и погладил ее живот: «Как ты?».

— Все хорошо, — Мирьям обняла его, — сильно, — и вдруг спросила: «Но что, же нам делать, Теодор? Что делать?».

— Я не знаю, — он опустился на берег озера и потянул ее к себе. Мирьям прижалась щекой к его большой, загрубевшей руке и сказала, тихо: «Можно убежать».

Теодор молчал, гладя ее по голове. Где-то далеко, на болотах, кричала птица — низко, отчаянно, горько.

— Пани Эльжбета, — соседка заглянула в маленькую, чистую, беленую комнату, увешанную венками из засушенных трав. Лиза оторвалась от теста, что она замешивала, и вытерла руки салфеткой.

— Что, пани Ядвига? — улыбнулась девушка.

— Пойдемте, рыбы купим, там, на базар целый воз приехал, свежая, только из реки утром, — предложила пани Ядвига. «Можно карпа в уксусе сделать, я вам покажу, как».

Девушка накинула на голову вышитый платочек и, сев на лавку, охнула: «Уже и сапожки сама не могу надеть, пани Ядвига».

— Давайте, помогу, — предложила женщина, и, опустившись на колени, лукаво сказала: «Так пусть муж вам надевает».

— Он надевает, — Эльжбета встала и потянулась. «Только вот он на своей стройке от рассвета до заката».

— Вы руки-то выше головы не поднимайте, белье не вешайте, — сердито сказала старшая женщина, когда они уже вышли на двор. Курицы, квохча, разбежались в стороны, и девушка бросила им горсть зерна из деревянной миски. «А то, — продолжила соседка, — упаси Господи, ребеночек в пуповине запутается. Когда рожать-то вам? — она посмотрела на большой живот Лизы.

— Да в конце месяца вроде, — Лиза вздохнула и, опустив голову, тихо сказала: «Боюсь я, вдруг, что не так будет»

— Все будет хорошо, — уверила ее Ядвига. «С первыми все боятся, а потом уж, — она махнула рукой, — как пойдут детки каждый год, если на то будет Господня воля, так и думать о страхах забудете».

Зазвонил колокол старого, деревянного костела и обе женщины перекрестились.

— Красивый костел-то ваш муж построил, — вздохнула пани Ядвига. «Сразу видно — дар Божий у пана Теодора».

— Он помогал только, — Лиза покраснела. «Это больше пан Джованни возводил, а муж мой — он замками занимался, здесь и в Мире. Сейчас вот синагогу достроит, и опять в Мир уедет, до зимы».

— Выгнать бы этих жидов отсюда, — зло сказала пани Ядвига. «На земле они не работают, только деньги в рост дают, да прибыли считают. Пусть убираются обратно в свою Германию, откуда пришли».

Лиза оглядела гомонящий базар и примирительно сказала: «Ну, зачем вы так, пани Ядвига?

Они ведь вон — и обувь шьют, — она подняла ногу в изящном сафьяновом сапожке, и шорники, и торговлей занимаются».

— А вы зайдите в корчму, — посоветовала пани Ядвига, — посмотрите, как там этот Гирш-Лейб наших мужей спаивает. Вам-то хорошо, пан Теодор хоть и пьет, но меру знает, а мой Ян — как на стройке деньги выдают, так сразу туда. А что скажешь — кулака попробуешь».

— Ну, — Лиза стала выбирать свежую, еще пахнущую водой рыбу, — кто напиться хочет, пани Ядвига, так он и без евреев водки найдет.

— Они Христа распяли! — нарочито громко проговорила Ядвига и подтолкнула Лизу локтем.

Высокая, очень красивая, заметно, беременная, девушка, что стояла с той стороны воза, опустила прозрачные серые глаза и пробормотала рыбаку: «Вот, этих щук дайте, пожалуйста».

Лиза посмотрела на нежный румянец, играющий на белых, как мрамор щеках, жены городского раввина и ласково попросила: «Пани Мирьям, а научите меня готовить щуку, по-вашему, говорят, очень вкусно?».

Та наклонила изящную голову, в темном, замотанном тюрбаном платке, и пробормотала:

«Да приходите, когда вам удобно, пани Эльжбета, я всегда дома».

Ядвига только поджала губы и принялась расплачиваться.

— А хорошо у нас все-таки, — сказала Лиза, когда они уже шли домой. «Городок хоть и маленький, но все равно — хорошо!»

Она обвела глазами зеленую равнину, мягкие очертания замкового холма, блестящее под солнцем озеро, и вздохнула, погладив живот: «И не окунуться даже, такая жара, так прохлады хочется».

— А вы, как готовить начнем, опустите ноги в ведро с водой колодезной, я принесу, — предложила Ядвига. «Отекают они у вас?».

— Да, — Лиза помолчала, — к вечеру еще ничего, а по утрам — очень сильно. «И красные полоски на животе появились, давно уже».

— Кожа растягивается, — покачала головой соседка. «Вы хоть маслом льняным мажьте, может, и пройдут».

Лиза помолчала, и, тряхнув головой, сказала: «Ну вот, а следующим годом, как замки строить закончат, мы с мужем и в Италию двинемся. Дитя к тому времени уже постарше станет, легче ехать будет».

— Кого муж хочет-то? — подтолкнула ее пани Ядвига, когда они уже заходили во двор.

— Девочку, — нежно ответила Лиза.

Мирьям разогнулась и, выжимая тряпку, оглядела маленькую, срубленную из дерева микву.

Дождевая вода в крохотном бассейне легко, едва заметно колыхалась. Пол влажно блестел, на деревянной скамье было выложено мыло, мочалка, гребень и ножницы.

Она потянулась за кресалом и подожгла дрова в печи — пора было греть воду.

Девушка опустилась на пол, и, глядя в огонь, вспомнила тот вьюжный, зимний вечер, когда она стояла здесь же, вытирая голову. Свекровь, что наблюдала за ее окунанием, уже ушла домой, а Мирьям, нагнувшись, расчесывала влажные волосы. Почувствовал ударивший по босым ногам морозный воздух, она, даже не думая, распрямилась и тут же ахнула, выпустив гребень из рук.

— Мне сказали, тут никого не будет, — пробормотал он, стоя на пороге, заполняя собой все вокруг. На рыжих волосах блестели снежинки. «Мне надо посмотреть, для нового здания…, Простите, пожалуйста».

Она, все еще глядя в голубые, с золотыми искорками глаза, попыталась что-то сказать, но голос оставил ее, и Мирьям, в панике схватив первое, что попалось под руку — платье, стала его натягивать, даже не расстегнув.

— Позвольте, я помогу, — вдруг сказал он. «Меня зовут пан Теодор».

— Я знаю, — прошептала девушка, вспомнив про обожженный черепок, что был надежно спрятан в ее сундучке.

— Откуда? — его руки — большие, она никогда не видела таких больших рук, — стали расстегивать пуговицы.

— Я сделала амулет с вашим именем, — вдруг проговорила Мирьям, откинув голову, чувствуя, как волосы щекочут поясницу. «Чтобы вы меня полюбили».

— Вы хорошо делаете амулеты, — вздохнул мужчина и сказал, глядя в серые, будто осеннее небо, глаза: «Я ждал, пока вы тут останетесь одни, пани Мирьям».

— Вы знаете, как меня зовут, — она остановила его пальцы.

— Знаю, — ответил Теодор и поцеловал ее.

Она не помнила, что было дальше — только потом, когда она лежала влажной головой на его плече, тяжело дыша, Теодор тихо сказал, проведя губами по ее щеке: «У тебя даже слезы сладкие, Мирьям».

— Это от счастья, — шепнула она. «Завтра? Где?»

— Ты можешь прийти в лес? — мужчина сел и, устроив ее у себя на коленях, стал заплетать косу — аккуратно, ласково. Каждый раз, когда он касался пальцами ее нежной спины, Мирьям вздрагивала от желания.

Девушка кивнула. «Там есть заброшенная изба, — сказал Теодор. «Я буду раньше, разожгу костер».

— Мне надо идти, — Мирьям сжала зубы. «Завтра».

Она поднялась и Теодор, тоже встав, прижал ее к себе: «Ты ведь знаешь, у меня есть жена», — вдруг сказал он.

— Мне все равно, — ответила Мирьям, и, быстро одевшись, вышла. На дворе никого не было.

Она посмотрела на звездное небо, — где-то вдалеке выла собака, — и, набрав в ладони снега из сугроба, окунула туда пылающее лицо.

Ночью она лежала, подняв до пояса рубашку, отвечая на поцелуи мужа, обнимая его, слушая скрип кровати, вспоминая то, что Теодор шептал ей там, на деревянном полу, накрыв ее своим телом. Только когда муж, вымыв руки, вернулся на свою постель, девушка, повернувшись на бок, стала думать о том, что будет завтра.

В следующем месяце она ждала пятен крови на рубашке — но так и не дождалась.

В дверь миквы тихонько постучали, и, Мирьям, поднявшись, заставив себя улыбнуться, впустила первую посетительницу.

Николай Радзивилл потрепал по шелковистой голове охотничью собаку и, поднявшись, распахнул окно кабинета. Внизу, в замковом дворе, скрипел ворот, был слышен звук кайла, разбивающего камень, пахло штукатуркой и краской.

Он улыбнулся в короткую, черную бороду и, повернувшись к архитекторам, что стояли у большого стола, мягко сказал: «После этого чуда, что вы сделали, пан Теодор, я всерьез думаю — может быть, и не отпускать вас в Италию?»

Юноша посмотрел на искусную модель перепланировки города, что стояла перед ним, и чуть покраснел. «Ваша светлость…»

— Шучу, шучу, — Радзивилл разлил по бокалам токайское, и нежно прикоснулся к маленькому куполу глиняного костела. «Я написал Его Святейшеству папе Клименту, он обещал прислать на освящение своего нунция, так что к ноябрю все должно быть готово, слышите, — он подвинул мужчинам бокалы.

Синьор Джованни отпил и твердо сказал: «Будет, ваша светлость. Мы с паном Теодором тут придумали, как ускорить работы».

— Ну и славно, — Радзивилл опустился в кресло и вздохнул. «Скорее всего, православные здесь, в Польше, войдут в унию с нами, католиками, в Бресте как раз сейчас обсуждают это, на соборе. Так что у вас будет много работы, господа — придется строить новые церкви.

— Вообще, — Радзивилл улыбнулся, — пора нам, Польше, идти и дальше на восток, царь Федор, говорят, совсем плох, не встает с постели. Московиты, пан Джованни, кто умнее — давно уже бегут на запад, вот, пан Теодор, например.

— Ну, — сказал юноша задумчиво, — к нам на Москву тоже приезжали итальянцы — соборы строить, Кремль.

— Вот, — магнат наставительно поднял палец, — вы сами ничего сделать не можете.

Федор вспомнил, было, своего учителя, но промолчал.

— Ну, — его светлость взглянул на план, — давайте подумаем, как нам обустроить Ратушную площадь, господа. Вы, пан Теодор, следующим летом уже в Италию двинетесь, но все равно — планы нужно сейчас начинать готовить, чтобы к весне приступить.

В столовой еще не повесили шпалеры — свежая штукатурка должна была просохнуть. В центре большого, овального стола орехового дерева красовались седло оленя, окруженное кровяными колбасками и гусь с яблоками.

— Так, перекусить, — усмехнулся его светлость и велел слуге: «Еще три бутылки того токайского. Или пусть вино пьет пан Джованни, а мы с вами, пан Теодор, попробуем водки?

Радзивилл поковырялся в крепких, белых зубах серебряной вилкой, и добавил: «Что-то вашей прелестной жены, пан Теодор, давно не видно на конных прогулках. Жаль, она хорошо держится в седле, и на нее всегда приятно посмотреть».

— Ну, я думаю, после родов пани Эльжбета опять туда вернется, — встрял итальянец. «У ее светлости княгини Радзивилл семеро детей, а такой азартной наездницы еще поискать».

— Мы пока еще не князи, пан Джованни, — с притворной суровостью ответил магнат, — не награждайте нас чужими титулами. Мы просто Радзивиллы.

— Всему свое время, ваша светлость, — тонко улыбнулся архитектор.

Уже за десертом Радзивилл спросил: «Как там мои жиды? Будет у них синагога к Новому Году? Я все-таки обещал этому раву Горовицу, что вы закончите к празднику».

— И даже раньше закончим, — спокойно ответил Теодор. «Недели через две все будет готово, мы уже крышу начали стелить, сейчас приступим к внутренней отделке. Вернется рав Горовиц, я ему покажу микву — если все верно сделали, то можно будет и ее завершить».

Его светлость внезапно облизал губы, сдерживая усмешку. «Видели вы эту пани Мирьям?

Вот уж кому повезло, так повезло — это я ее мужа имею в виду. Если бы jus primae noctis действительно существовало, вот с кем бы я его осуществил — и много раз, смею вас заверить».

Мужчины расхохотались. Радзивилл встал, и архитекторы тут же поднялись. «Ну, я весьма доволен, — сказал магнат, и бросил кости со стола на пол, — собаке. «Значит, встречаемся на следующей неделе».

— Съездим в субботу в Мир, посмотрим, как там дела продвигаются? — спросил синьор Джованни, когда они вышли на улицу.

— Я хочу жену на ярмарку сводить, — юноша чуть улыбнулся. «А то она сейчас далеко не ходит одна, боится, вдруг, мало ли что. Как закончу все, так приеду, вы меня там ждите. Конь у меня резвый, а тут и тридцати верст нет.

Он встал на пороге дома и принюхался — пахло свежим хлебом, сушеными травами и чем-то еще, пряным.

Лиза сидела, умостив ноги на табурете, наклонив голову над каким-то шитьем. Каштановые, непокрытые, по-домашнему, косы были уложены на затылке.

Федя тихо подошел и обнял ее за плечи. «Устал? — спросила она тихо, отложив крохотную, детскую рубашку, пытаясь подняться. «Сейчас накормлю тебя»

— Я в замке пообедал, — он поцеловал ее нежную шею и спросил, глядя на отекшие щиколотки: «Тяжело тебе, счастье мое?».

— Да уж скорей бы, — вздохнула Лиза, и застыла. «Ворочается, — улыбнулась она. «Работать пойдешь? — она кивнула на маленькую боковую горницу, где на бревенчатых стенах были прибиты чертежи.

Федя помотал головой и тихо предложил: «Давай ляжем сегодня пораньше, а то с утра я хотел тебя на ярмарку сводить, а потом мне надо в Мир поехать, в замок».

— На ярмарку! — Лиза обрадовано ахнула. «Я хотела тебя попросить, но думала — может, занят ты?»

— Ну как я могу быть занят, счастье мое, — вздохнул Федя, — тебе ведь нельзя далеко одной ходить, а хочется.

— Хочется, — краснея, сказала Лиза. Он поцеловал мягкую, маленькую руку и сказал: «Пойдем, Лизавета, и правда, вон, темнеет уже».

Жена еще копошилась в горнице, прибирая что-то, а Федор лежал, закинув руки за голову, глядя в беленый потолок. «Если бы всю жизнь так можно было прожить, — вдруг подумал он.

«Я ведь люблю Лизу, не могу не любить — иначе, что я за, муж. А она? — Федор вдруг всем телом ощутил тоску по Мирьям. «Без нее я тоже не могу, Господи.

— А что бы отец сказал? — он украдкой, через опущенные ресницы, взглянул на Лизу. «Но ведь он тоже любил, мой отчим, и как любил. И она тоже замужем была.

Он почувствовал, как Лиза устроилась рядом, и прошептал ей на ухо: «Ты ложись удобнее».

Щека, что лежала у него на плече, запылала, и Лиза сказала, неразборчиво: «Я некрасивая стала».

— Нет, — он прижал палец к ее губам. «Ты очень, очень красивая, счастье мое».

Ее волосы пахли травами. Он расплел косу, и, окунув в них лицо, чувствуя под ладонями большую, тяжелую грудь, попросил: «Ты тоже».

И все время, пока жена ласкала его, все время, пока она лежала в его объятьях, что-то лихорадочно шепча, пока, наконец, он не оторвался от нее, поцеловав напоследок нежные плечи, сказав: «Спи, любовь моя», — все это время он представлял себе ту, другую.

Она стояла на пороге заброшенной избы, едва дыша, комкая в руках сорванный с головы платок. Черные волосы упали на спину тяжелой волной, она расстегнула платье, и Федор, опустившись на колени, сказал: «Господи, нет тебя прекрасней». Мирьям была словно те статуи, что он видел ребенком во Флоренции — вся будто высечена из белого, без единого изъяна мрамора. Она уже была влажной и горячей — жарче костра, что горел рядом с ними.

Уже уложив ее на спину, широко раздвинув ноги, проведя губами по этой влаге, он вдруг поднял голову и сказал: «Я и не думал, что бывает так сладко».

Прозрачные глаза заиграли хищным огнем, и девушка, выгнувшись, застонав, потребовала:

«Еще! Еще!».

Потом, когда уже ничего не осталось рядом, кроме нее, когда она кричала, вцепившись руками в брошенный на доски полушубок, Федор, шепнув ей что-то на ухо, увидел, как расширились зрачки девушки.

— Я никогда… — попыталась сказать она.

— Я так хочу, шейне мейделе, — усмехнулся Федор, и она, подчинившись, перевернувшись на живот, вздрогнула и застонала. «Терпи, — он прижал растрепанную, вороную голову к полу.

— Я вся твоя, вся, — еле слышно сказала Мирьям. «Делай со мной, что хочешь».

— Сделаю, — ответил он сквозь зубы.

Она лежала, отвернувшись от него, держа его руку, и вдруг сказала, прижавшись к ней губами: «Я окрещусь, я сделаю все, что надо. Я уйду к вам и больше никогда ни о чем не вспомню. Ты только позови меня».

Лиза посмотрела на лотки, усеивавшие рыночную площадь, и весело сказала: «Ой, сейчас куплю что-нибудь!»

— И купи, — нежно согласился муж. «Что хочешь, то и купи, слава Богу, в деньгах недостатка нет, хоть мы и шкатулку не трогаем».

— И не надо, — согласилась Лиза, беря его под руку. «Пусть на черный день останется. Вот, — она улыбнулась, увидев лоток с деревянными, раскрашенными в яркие цвета игрушками, — давай девочке купим".

— Я такое баловство, и сам могу вырезать, — усмехнулся Федя. «И потом, может, это мальчик у нас?».

— Мальчик тоже порадуется, — улыбнулась жена.

— Ну, — сказал Федор, — отсчитывая деньги, — тебе тоже какой-нибудь подарок нужен, Лизавета.

А то я сейчас, как синагогу закончу, в Мир уеду, там до снега все завершить надо. А ты тут одна с маленьким будешь, кто о тебе позаботится? Пойдем, я там зеркальца видел, серебряные, немецкие, тебе понравится. И леденцов тебе куплю».

— Да я и так уже вон, — запротестовала Лиза, показывая на свой живот, — как замковый холм, а то и больше.

— Нечего, — добродушно ответил муж, — ешь все, что тебе нравится. А ты же сладости любишь, я знаю.

— Люблю, — смешливо согласилась Лиза, и, оглянувшись вокруг, — за лотком никого не было, — привстав на цыпочки, быстро поцеловала Федю в щеку.

— Ну, вот и славно, — он нагнулся и провел губами по теплым, горячим от августовского солнца волосам.

Мирьям стояла за углом улицы, комкая чуть дрожащими пальцами край передника. Накрыв стол для субботнего обеда, — свекор еще был в синагоге, с другими стариками, — она выскользнула из дома и побежала к площади.

Его видно было сразу — не было в городке человека выше Теодора. Он вел под руку ее — толстенькую, раздавшуюся в груди и бедрах, и Мирьям, опустив глаза, посмотрела на свой высокий живот, — она носила изящно и легко, и оставалась стройной и быстрой.

Ребенок чуть двинулся, и девушка тихо прошептала: «А если ты от него? Господи, ну хоть бы темненький был, ведь никого нет с рыжими волосами, ни у меня, ни у Хаима, он сразу поймет ведь. Он же со мной сразу разведется, и что мне делать тогда, куда идти, — без денег, с младенцем на руках?».

Его жена рассматривала зеркальца и что-то сказала, подняв голову — она была много ниже Теодора. Он рассмеялся и достал кошелек.

— Она может умереть родами, — вдруг, холодно, подумала Мирьям. «Ребенок пусть живет, это его кровь, я буду любить его, как своего. Только она. Я тогда сразу убегу к нему, босиком, ночью, и окрещусь. Пусть мой муж делает, что хочет, его светлость, и ксендз не позволят тронуть христианку. А потом обвенчаемся, и все будет хорошо».

Девушка бросила последний взгляд на Теодора и вспомнила, как еще весной, после смерти свекрови, они встретились в избе. «Ты ведь не отсюда, — вдруг сказал он, лаская ее, прижимая к себе, целуя маленькую, белую, с розовыми, нежными, сосками грудь. «Я слышал — из Святой Земли. Мой прадед там живет, он старик уже, я его один раз в жизни видел, еще ребенком».

— Как его зовут? — задыхаясь, чувствуя его властную руку, спросила Мирьям.

— Авраам Судаков, — ответил Теодор, и она, распластавшись под ним, засмеялась: «Это мой отец».

Он даже не прервался, только потом, когда она уже стояла на коленях, он поднял ее за подбородок и сказал, вглядываясь в покорные глаза: «Мне все равно, слышишь?». Мирьям только кивнула — говорить она не могла.

Свекор лег отдохнуть после обеда, а она, возясь на кухне, услышала легкий стук в ставню.

«Я сейчас еду в Мир, — сказал Теодор, и потянув ее к себе, поцеловал. «Приходи на дорогу, там, где мост, я буду тебя ждать».

Мирьям прижалась губами к его руке и подумала: «Надо его жену пригласить завтра сюда, она же говорила, что хочет рыбу научиться готовить. Как Шабат выйдет, сделаю, все, что надо, и завтра утром схожу к ней».

— Хорошо, — вслух сказала она. «Я сейчас».

В лесу было тихо, и она, пробираясь по узкой тропинке, услышала ржание привязанной к дереву лошади. «Иди сюда, — приказал Теодор, и она, как всегда, оказавшись рядом с ним, забыла обо всем.

— Давай убежим, — сказала Мирьям, когда он расстегивал на ней платье, — медленно, целуя ее волосы, шею, плечи. «Я прошу тебя, любимый, потому что иначе…, - она не закончила и застонала, поворачиваясь лицом к стволу дерева, обнимая его, раздвигая ноги.

— Может быть, это его ребенок, — сказал ей мужчина сзади. «Подожди».

Она заплакала, царапая ногтями кору: «Пожалуйста, ну пожалуйста, я так хочу тебя!»

— Потерпишь, — он опустился на колени, и девушка, задрожав, прокусила губу. Потом, когда Мирьям повернула голову, через плечо, Теодор, поцеловав ее, сказал: «Даже кровь у тебя сладкая, счастье мое».

Вечером, проводив свекра на молитву, дождавшись, крупных, как горох, летних звезд, что засверкали на темном небе, Мирьям аккуратно написала на трех листках бумаги одно и то же имя. Она поставила в очаг маленький горшочек с молоком, и, когда оно стало закипать, что-то шепча, бросила туда бумагу. Молоко сразу утихло, и она, сидя при свече, что-то шепча, смотрела, как распадается бумага на хлопья, становясь невидимой.

Дождавшись, пока горшочек остынет, девушка аккуратно перелила молоко в глиняную фляжку, и укрыв косы платком, сложив все, что ей было нужно, в мешочек, пошла в сторону кладбища.

— Вот так, — сказала Мирьям, глядя на ловкие руки пани Эльжбеты. «Вы все правильно делаете. А теперь мы щуку нафаршируем, и поставим томиться на маленький огонек. Вам когда рожать-то?».

— Да уж недели через две, — вздохнула Лиза, — с Божьей помощью. А вам, пани Мирьям?

— Чуть раньше, — красивые, тонкие губы цвета спелого граната раздвинулись в улыбке. «Вам хорошо, пани Эльжбета, ваш муж здесь, а мой, как в июле уехал, так только к нашему Новому Году и вернется, он из Гродно гонца прислал, что, мол, надо еще в Литву съездить, там тоже суд заседает».

Мирьям помолчала и весело сказала: «Ну, давайте рыбу набивать, и осторожно, чтобы кожу не порвать. Так же и куриную шейку сделать можно, со шкварками и печенью, тоже вкусно».

Лиза посмотрела на свои распухшие щиколотки и грустно сказала: «Да уж, какие шкварки, пани Мирьям, я вон какая толстая стала, отекаю сильно, и ноги по утрам сводит. Акушерка говорит — терпеть надо, а уж сил никаких нет».

— А вы отдыхайте больше, — ласково сказала вторая девушка, нарезая лук. «И на солнце быть не надо, лучше дома лежать».

Зайдя на кладбище, она оглянулась — городок уже засыпал, только кое-где горели редкие огоньки, взлаивали собаки, наверху, во все еще жарком темном небе, кружились, каркая, вороны. Она набрала земли со свежей могилы, и, высыпав ее во флягу, размешала.

Потом Мирьям достала из кармана сделанный ей амулет, и, сжимая его в руке, очертив вокруг себя круг, подняв глаза вверх, зашептала что-то — тихо, быстро шевеля губами.

Верхушки вековых деревьев заколыхались, и девушка, улыбнувшись, почувствовав на своем лице дуновение свежего ветра, сняла платок и распустила косы. Она завертелась на месте — пока у нее не перехватило дыхание. Она осторожно свернула амулет, сложив его, и, прошептав: «Иди за мной», не оглядываясь, направилась к городу.

Дом был темным — она уже спала. Мирьям тихо открыла калитку, и, подняв хворостину, шепча, очертила круг у порога, вылив в его центр молоко. Амулет она засунула под деревянную ступеньку и сказала той, что вилась за ее плечом: «Это здесь. Только ее».

Резкий ветер заскрипел открытой калиткой, и Мирьям, медленно повернувшись, закрыла ее за собой. Та осталась где-то там, в небе над городом, ожидая своего часа.

Теодор взглянул на стены Мирского замка и пробормотал: «Ну, неплохо, кажется, получилось. То есть можно лучше, конечно…».

Синьор Бернардони улыбнулся: «Для первого твоего здания — получилось просто отлично.

Весной мы с тобой сядем, приведем в порядок чертежи и заметки — чтобы синьор делла Порта сразу увидел, на что ты способен». Он помялся и сказал: «Святой отец, кстати, готов вашего ребенка окрестить — его светлость замолвил за тебя словечко. Все же в Италии православных церквей нет, так вам удобнее будет».

Теодор засунул руки в карманы и упрямо сказал: «Не собираюсь я католиком становиться, синьор Джованни».

— Ну, — примирительно заметил архитектор, — у вас еще дети будут. Придется же их в церковь водить.

— Надо наверх подняться, — предложил Теодор, — посмотреть, что с отделкой.

— Предбрамье отменно получилось, — сказал Бернардини, когда они заходили в замок через портал из резного, серого гранита. «Да и дворец тоже, я даже не ожидал, что ты так изящно умеешь строить. Все-таки, башни и стены — это одно, а покои — совсем другое. Я бы тебе посоветовал еще в Венецию съездить, тамошние архитекторы мастера своего дела».

Теодор вдруг вспомнил белый, мелкий песок Мурано, запах смолы и свежего дерева в Арсенале, легкое покачивание гондолы, и едва не пробормотал вслух: «Господи, скорей бы».

На крепостной стене дул резкий ветер и Бернардони, поежившись, сказал: «Всего тридцать верст к северу, а смотри-ка, уже и листья желтые на деревьях. Бастионы на валу — это ты молодец, хорошо придумал, теперь давай, до холодов надо ручей запрудить и соединить его с речкой».

Теодор посмотрел вниз, на мощный земляной вал, на плотину, которая уже начала подниматься в русле Замкового ручья и улыбнулся: «Не могу поверить, как тут с прошлого лета все изменилось».

— А ты думал, — ворчливо проговорил итальянец, — я, как только ты ко мне пришел, и первую линию начертил, понял, что никуда тебя отпускать нельзя.

Юноша покраснел и ответил: «Спасибо, синьор Джованни, если бы не вы…

— Рано благодаришь, — архитектор похлопал его по плечу, — мы еще в Несвиже отделку замка не закончили, его светлость нас до весны успеет придирками измотать. Пошли, я, пока тебя ждал, заказал поросенка и колбасок, да и девок я там видел покладистых».

— Да я не…, - Теодор не закончил и покраснел еще сильнее.

Итальянец усмехнулся. «Ну, смотри, я, когда моя покойная жена носила, от шлюх не вылезал. Ну, раз уж ты такой верный муж, то ладно, святой отец бы тебя похвалил, конечно».

Ночью он проснулся в жесткой, сбитой трактирной кровати, и, встав, умывшись, распахнув окно, — посмотрел в сторону замка. Тяжелая, грозовая туча, нависла над равниной, где-то вдалеке слышались мощные раскаты.

— Лизавете полегче станет, — подумал Федя, — когда дождь пойдет. Господи, ну что же делать?

И матушка пока на письмо не ответила, а даже если ответит — это еще, сколько времени пройдет, пока она от меня что-то получит. А если Лизе сказать? Она меня любит, она простит. Но без Мирьям я тоже не могу. Может, это и не мой ребенок еще, может быть, все в порядке будет. Надо просто осторожно все делать потом, да и не понесет она, пока кормит.

А летом мы уедем, вот и все».

Он закрыл глаза, но сон все не шел — только когда за окном хлынул ливень, — крупный, сильный, холодный, — он, наконец, смог задремать.

За обедом свекор сказал, озабоченно глядя на нее: «Мне бы в Брест надо съездить, там делегатов на съезд Совета Четырех Земель выбирают, как раз после праздников он будет.

Ты как, деточка, справишься тут одна? Я ненадолго, на неделю, не больше, вернусь — Хаим и не приедет еще».

— Конечно, папа, — улыбнулась Мирьям, убирая со стола. «Акушерка у нас хорошая, все будет в порядке. Езжайте, и ни о чем не беспокойтесь. Давайте, я вам поесть в дорогу сложу, все же двести верст, не шутка, в корчмах еще, чем несвежим накормят».

— Господи, какая девочка хорошая, — вздохнул старший Горовиц, глядя на стройную спину Мирьям, что, склонившись над лоханью, мыла посуду. «И с Ханой-Бейлой, упокой Господь душу ее, сидела день и ночь, как умирала она, и к слепым ходит — Тору им читает, и в милостыне никогда не отказывает, до рассвета встает, позже всех ложится. Дома все сияет, все вычищено. Теперь бы еще с ребенком все в порядке было, дай Бог, дай Бог».

— Деточка, — ласково позвал рав Горовиц, — ты, как я уеду, отдыхай больше, пожалуйста. Все же дитя совсем скоро на свет появится, так не надо тебе сейчас уставать.

— Господи, что же я делаю, — вдруг подумала Мирьям, смотря на грязную воду в лохани, — это же грех великий — смерти человеку желать. Что бы мой отец сказал? Разве этому меня учили?».

Она обернулась, и, глядя в стариковские, обрамленные морщинами глаза свекра, выжимая тряпку, ответила: «Ну, разве это работа, папа? Вот как дитя родится, то будет работа!»

Проводив свекра, Мирьям открыла Псалмы и нашла ту строчку, которую, — она помнила, — всегда повторял отец: «Если Господь не возведет дома, напрасно трудятся строящие его».

Она посмотрела на свою маленькую, скромную комнату и вспомнила, как стояла под хупой, вьюжным, морозным декабрьским вечером — Хаим тогда взял ее руку, и, надевая кольцо на указательный палец, успел шепнуть, — одними губами, — «Люблю тебя!».

Девушка поднялась, и, даже не думая, положив руку на живот, походила по комнате. «Мне ведь было хорошо, — горько подумала Мирьям, — хорошо с Хаимом. Он добрый, он никогда в жизни меня бы не обидел, и даже тогда, после хупы, ночью, не торопил меня, все было так нежно, так, как я и мечтала. А потом что?».

Она повернулась, и, сняв с полки Танах, нашла те строки, о которых думала ночами, вспоминая Теодора:

— Потом возненавидел Тамар Амнон величайшею ненавистью, так что ненависть, какою он возненавидел ее, была сильнее любви, какую имел к ней; и сказал ей Амнон: встань, уйди.

И Тамар сказала ему: нет, прогнать меня — это зло больше первого, которое ты сделал со мною. Но он не хотел слушать ее.

И позвал отрока своего, который служил ему, и сказал: прогони эту от меня вон и запри дверь за нею».

— Вот так же и со мной будет, — Мирьям стиснула переплет книги, — до боли в пальцах.

«Прогонит и запрет дверь. Даже если что-то случится, — Господи, и как мне теперь грех этот искупить, — он все равно, натешится мной и прогонит прочь. Нельзя идти против воли Господа, нельзя строить здание без Его благословения. Но что, же делать теперь, что делать?»

Она, внезапно, отложила книгу, и, перебирая жемчужные бусы на закрытой глухим воротником шее, застонала, прикусив губу. Отдышавшись, девушка обреченно подумала:

«Вот и все».

Пани Эльжбета кормила кур. «Вот так, — ласково приговаривала она, бросая зерно из сита.

«Ешьте, не деритесь, всем вдоволь достанется».

Девушка услышала, как скрипит калитка, и повернулась. «Господи, какая красавица она все же, — подумала Лиза, глядя на ту, что робко стояла у ворот. «И кожа — будто мрамор самый белый».

— Пани Мирьям, — радушно сказала девушка, — заходите, гостьей будете. У меня яблоки есть, сегодня с утра купила. Можно ведь яблоки вам?

— Можно, — не думая, ответила девушка, глядя на доброе, отяжелевшее лицо пани Эльжбеты.

«Спасибо, пани».

— Вы что-то хотели? — недоумевающее спросила Лиза, глядя на пани Мирьям.

— Там у вас, смотрите, дверь в дом открыта, как бы курицы не забежали, — указала девушка.

— Ой, и правда, — Лиза поднялась на крыльцо, и Мирьям, нагнувшись, одним быстрым движением, вытащила из-под ступеньки сложенный амулет.

— Как вы покраснели, — озабоченно заметила Лиза, повернувшись. «Все в порядке?»

— Да, — вздохнула Мирьям и спросила: «Вы как себя чувствуете?»

— Ой, — Лиза обрадовалась, — как дождь прошел, так лучше. Дышать легко, да и вообще — акушерка была вчера, сказала, живот уже опустился, этой неделей, рожу, наверное, — она перекрестилась и тут же смущенно сказала: «При вас нельзя, наверное».

— Да что вы, — махнула рукой Мирьям, и застыла — по улице к ним приближался всадник на вороном коне. Она вгляделась в знакомую фигуру и тихо проговорила: «Муж ваш едет, пани Эльжбета. Пойду я, а то у меня белье замочено, еще на озеро его отнести надо».

— Заходите! — крикнула ей вслед Лиза, и, отложив сито, огладив руками платье, плеснула в лицо колодезной водой из ведра.

Он спешился, и, привязав коня к изгороди, целуя ее прохладные щеки, пробормотал:

«Господи, как я скучал, как скучал, Лиза».

Лиза закинула Феде руки на шею, и, прижавшись головой к его груди, сказала: «И я, милый мой. Пойдем, я пирогов напекла, они еще горячие».

— А щи? — грустно спросил Федя, вдыхая ее знакомый, родной запах — свежий хлеб и травы.

«Хочу щей, Лизавета!»

— Бочку сделаешь, осенью капусту заквашу, и будут тебе щи! — рассмеялась жена, и дернула его за руку: «Ну, пошли, голодный ведь!»

— Как я скучал, — еще раз повторил муж, обнимая ее.

Мирьям выжала белье, и, складывая его, спросила у соседки, что полоскала простыни, стоя по щиколотку в воде: «А где пани Кристина? Родила, что ли, уже?»

— Родила вчера вечером, — погрустнела та, — мальчика мертвого, не про нас будь сказано. Уж и похоронили, там, за оградой кладбища. А жалко, хороший мальчик, черноволосый, как пани Кристина, и вроде здоровеньким выглядел. На все воля Божья.

Мирьям, молча, сложилась, и, попрощавшись, пошла домой. Пахло свежестью, над городом играл нежный, сиреневый закат, пели лягушки, и она, остановившись, подумала: «А схватки-то все сильнее у меня, сильнее и чаще.

Скажу, что пошла в лес, по грибы, как раз после дождя их много, и заблудилась. Если ребенок темненький родится, вернусь домой, и все. А если нет…, - она вздохнула, обернувшись в сторону, где жили христиане, и, тряхнув головой, зашла к себе на двор.

Мирьям собрала все, что было нужно, и, вдруг замерла — теплая жидкость текла по ногам. «А вот теперь совсем недолго осталось, — подумала она, переодеваясь, завязывая платок, чувствуя, как усилились схватки.

На улице уже никого не было, — в городе сели за трапезу. Она услышала далекий, гулкий звук колокола — на старом костеле звонили к вечерне, и, отмахиваясь от комаров, поспешила по тропинке, что вела за околицу местечка — к темному, уже ночному лесу.

Мирьям разожгла костер и заставила себя встать — боль пронизывала все тело.

Девушка, вспомнила, что говорила ей акушерка, и пробормотала: «Ну, ладно, значит, придется походить». Ребенок, — она чувствовала это, — был уже где-то близко, внизу, прокладывая себе путь, стремясь появиться на свет. Мирьям поежилась и заставила себя не кричать. «Вдруг услышат, мало ли что, — подумала она. «Господи, как больно, как больно, я и не знала, что такое можно терпеть. Господи, пожалуйста, прости меня, — она схватилась за ствол дерева и постояла так, раздвинув ноги, на мгновение, вспомнив, как встретились они с Теодором на лесной опушке.

Мирьям вцепилась ногтями в кору и застонала — еле слышно, протяжно. В сосках сильно, остро закололо, и она почувствовала, как кружится голова.

«Господи, зачем, — слезы брызнули на щеки, — ведь это какое-то наваждение было, Господи.

Лежала бы сейчас дома, в своей постели, а не пряталась в лесу, как зверь».

Девушка подняла голову и посмотрела на затянутое тучами небо. Дул сильный, холодный ветер. «Хорошо, что я шаль с собой взяла, — Мирьям оторвалась от дерева и продолжила ходить, кусая губы, не стирая слез с лица. «Хоть дитя не простудится, пока до дома донесу.

А если…, - она внезапно опустилась на колени и зарыдала, — горько, отчаянно. «Господи, ну дай ты мне сил, пожалуйста! Я никогда, никогда больше не согрешу, обещаю тебе».

Девушка встала на четвереньки, и, мотая растрепанными волосами, приказала себе не думать о нем. «Вот так я и стояла, да, — раздался холодный голос в голове, — стояла и просила его, чтобы…, И плакала потом, руки себе кусала, говорила, что люблю его. Так вот и рожай теперь, как волчица, в грязь, в темноте, прячься от глаз людских».

Она завыла, уткнув голову в мягкий, прохладный мох. «Лучше умереть, — подумала Мирьям, и, откинув волосы с испачканного, заплаканного лица, попросила: «Приди за мной, раз уж ты здесь, раз я тебя позвала — приди!»

Было так больно, что она, на мгновение, потеряла сознание — в голове зашумело, глаза помутнели, и Мирьям, с усилием сев на корточки, привалившись спиной к дереву, развела ноги — широко. «Так тоже было, — напомнил тот же, ледяной голос. Она опустила руку вниз и ахнула, несмотря на жестокую, скручивающую тело потугу — ее пальцы почувствовали головку ребенка.

Она открыла рот, беззвучно рыдая, стараясь расслабиться, и ощутила, как дитя пробивает себе дорогу на свет — в слезах и муке. Мирьям боялась взглянуть туда, но все равно пришлось, — она обреченно опустила глаза, и, осторожно снимая с шеи пуповину, увидела, как играют в свете костра влажные волосы — чистым, огненным отливом.

Девушка почувствовала, как рвется ее тело, и не выдержала — застонала. Дитя, будто испугавшись ее крика, подгоняемое сильной потугой, выскользнуло на расстеленную шаль — окровавленное, большое, живое.

Это был мальчик — сильный, здоровый, сразу, громко закричавший. Мирьям, сцепив, зубы, еще чувствуя последние потуги, потянулась за ножом. Прокалив его в пламени костра, она обрезала пуповину и вдруг подумала: «Зачем?».

Ребенок, звонко плача, разлепил голубые глаза, и девушка, испугавшись, завернув его в шаль, поднесла к груди. «Только бы никто не услышал, — подумала она, оглянувшись.

Мальчик сразу нашел сосок, и она, выгнувшись, все еще сидя на корточках, с шумом вдохнув в себя воздух, велела себе терпеть последнюю боль.

Потом Мирьям одной рукой зарыла послед и взглянула в личико сына. Он все еще висел на соске. «Через три дня молоко придет, — вспомнила девушка. «Если сейчас ему шаль в рот затолкать, он сразу задохнется. А потом пойти туда, к ним, за ограду кладбища, поменять детей. Наша акушерка у них не принимает, боится, она ребенка пани Кристины и не видела никогда. Помою его и скажу, что мертвым родился. И все будет хорошо».

Она опустила глаза и увидела золотистые, длинные реснички. Волосы уже высохли — они были рыжие, как летнее, жаркое солнце. Мальчик зевнул, — широко, — и опять приник к груди.

«Господи, да о чем я только думаю, — Мирьям встряхнула головой, и, поднявшись, забросав костер землей, с трудом дошла до ручья. Между ног сильно саднило, и, удерживая сына, подмываясь, она увидела кровь на пальцах.

«Потом, все потом, — подумала Мирьям, и, взяв мальчика удобнее, быстро, не обращая внимания на мелкий, начавший сеять дождь, пошла по тропинке, что вела из леса в местечко.

Федор спал, устроив голову Лизы у себя на плече, положив ей руку на живот. Он почувствовал под ладонью какое-то движение и улыбнулся сквозь дремоту. В маленькой комнате было слышно только их спокойное дыхание. Было тихо, и Федор, уже, было, опять закрыл глаза, но вдруг насторожился — в раму окна кто-то постучал.

«Господи, — похолодел он, — ведь ей срок уже должен быть. Зачем она здесь?»

Он оглянулся на жену, и, неслышно встав с кровати, вдруг вспомнил ту декабрьскую ночь.

«Уже и конец месяца был, — Федор, одеваясь, замер. «После того, как с ней, там, в синагоге…, Вот тут же, на этой же кровати. Господи, какая она сладкая, Лиза, и чего мне не хватало? Мне же с ней всегда хорошо было, лучше, чем со всеми, кого пробовал уже».

Мирьям стояла под окном, вся промокшая, опустив голову, покачивая кого-то у груди. Он взглянул в заплаканное, грязное лицо женщины и сказал «Уходи».

— Это твой сын, — прошептала она, и, откинула шаль. Дождь закончился и при свете высокой, полной луны, Федор увидел рыжие, как огонь волосы. Ребенок спал, держа во рту сосок.

— Уходи, — повторил он, оглянувшись.

Мирьям встала на колени, во влажную грязь двора, и, умоляюще сказала: «Теодор, но что, же мне делать…, Это твое дитя, Теодор».

— Не смей сюда больше являться, — жестко велел он. «Все кончено».

Она заплакала, — тихо, горестно, сдерживаясь, чтобы не разбудить дитя.

— Что такое? — раздался сзади нежный голос Лизы. Она стояла, держа в руке зажженную свечу. «Что случилось?».

— Ничего, — ответил Федор. «Иди спать».

Лиза приподнялась на цыпочках и ахнула: «Пани Мирьям! Что с вами!

Дверь во двор открылась, и — не успел Федор опомниться, — жена сбежала с крыльца, как была, босиком, в одной рубашке.

— Пани Мирьям! — она потрясла женщину за плечи. «Вставайте, пожалуйста, вы же с ребеночком, нельзя так! Вам надо дома сейчас быть, пойдемте, я вас провожу!»

Мирьям, сглотнув, поднялась, и Лиза, заглянув в шаль, еще улыбаясь, спросила: «Мальчик или девочка?».

— Мальчик, — тихо ответила женщина, опустив голову. «Простите, пани Эльжбета, простите меня». Лиза на мгновение застыла, увидев рыжие волосы, а потом, даже не повернувшись к мужу, велела: «Дай мне шаль и сапожки, и ложись спать».

Федор медленно нашел вещи, и, протянув ей в окно, попытался сказать: «Может быть, что-нибудь сделать…»

— Ты уже сделал все, что надо, — сквозь зубы проговорила жена, пытаясь надеть обувь. «Я о ваше плечо обопрусь, пани Мирьям, — жена накинула шаль, и, выпрямив спину, блеснув синими глазами, сказала: «Пойдемте, пани Мирьям, мальчика помыть надо, и вам — лечь.

Пойдемте».

Они ушли вверх по улице, к еврейской стороне, а Федор, обернувшись, вдохнул запах трав, который исходил от чистой, свежей подушки, и потянувшись за платьем Лизы, прижав его к губам, долго сидел на кровати, глядя на выскобленный пол и беленые стены маленькой комнаты.

— Это ничего, — сказала Лиза, моя руки в деревянной миске. «Оно заживет скоро, не бойтесь».

Мирьям сдвинула ноги, чуть охнув, и посмотрела на мальчика — он лежал чистый, в пеленках, и спал, подрагивая ресничками.

Лиза встала с кровати, держась за поясницу, и сказала, улыбнувшись: «Еще хорошо, что у меня воды на улице отошли, а не у вас в комнате. Сильные схватки, какие, и часто. Скоро и рожу уже».

— Пани Эльжбета, — Мирьям расплакалась — едва слышно.

— Не надо, — ласково сказала вторая женщина, ходя по комнате. «Я вам расскажу. Моя мама покойная очень, очень сильно моего отца любила, а замужем была — ее еще девочкой выдали, из-за денег. А отец мой и жена его потеряли друг друга, после венчания, молодыми еще, и батюшка мой думал, что нет ее в живых больше. Ну, с мамой моей и встретился. А так получилось, что жена батюшки моего с мамой моей подружилась и меня принимала. Ну, а потом, мама умерла, — я младенцем была еще, — и та, кто меня принимала, меня и вырастила. Вот так, пани Мирьям».

Она на мгновение остановилась и зашагала дальше. «Но я ведь знала, — измученно сказала Мирьям, отводя взгляд, — знала, что он женат. И я замужем, и я ведь своего мужа люблю, пани Эльжбета, он у меня хороший, ласковый. Зачем это все было, как наваждение какое-то, — девушка закусила губу и призналась: «Я вам смерти желала, пани Эльжбета, даже на кладбище ходила, демона нашего вызвала».

— Прилетел демон-то? — смешливо поинтересовалась Лиза, и чуть застонала.

Мирьям покраснела и предложила: «Давайте вы ляжете, я постою, а мальчика на кровать, — она прервалась, и, замявшись, завершила, — на другую кровать положим».

— Я похожу еще немножко, — отмахнулась Лиза, — все потом легче будет. Мне матушка приемная говорила — ходи, что есть мочи, до самого последнего, терпи, а уж потом на спину ложись.

— А что вы говорите — наваждение, так, пани Мирьям, — Лиза улыбнулась, — я вон княгиней могла бы стать, и сбежала из-под венца — к пану Теодору, потому что любила его, и всегда буду любить.

— Даже сейчас? — после долгого молчания, опустив голову, спросила Мирьям.

Лиза помолчала, часто дыша, и ответила: «Разные вещи в жизни бывают, пани Мирьям. Вот, если бы ваш муж такое сделал, — вы бы его не любили больше?».

Мирьям вспомнила, как зимой, когда ее по утрам мучила тошнота, Хаим вставал еще до рассвета, чтобы сходить к пекарю и принести ей свежего ржаного хлеба — больше ничего не помогало.

— Любила бы, — наконец, ответила Мирьям, представив нежные, карие глаза мужа.

— Ну вот, — женщина вздохнула, — видите. А что у вас при виде моего мужа наваждение случилось, пани Мирьям, — так я пана Теодора с шести лет люблю, он же сын моей матушки приемной, мы росли вместе. И ваше наваждение, — Лиза, превозмогая боль, улыбнулась, — мне очень знакомо. А с мужем у вас как? — осторожно спросила женщина. «Хорошо?».

— Очень, — Мирьям взяла мальчика и покачала его. «Мне теперь уйти надо от Хаима, ему со мной после такого жить нельзя».

— Да простит он вас, — Лиза погладила аккуратную, изящную голову Мирьям. «Простит, если любит».

— У нас закон такой, — мальчик захныкал, и девушка дала ему грудь. «Муж не может оставаться с изменившей женой, даже если хочет. Надо развестись. Ладно, — она поцеловала дитя, — пойду пешком в Святую Землю, по дороге полы буду мыть, стирать — доберемся с ним. Там матушка моя в Иерусалиме, братья с женами — все легче.

— У пана Теодора прадед в Святой Земле жил, — сказала Лиза, и, подойдя к стене, согнувшись, оперлась на нее. «Вот теперь мне помочь надо, пани Мирьям, — позвала она, и, оглянувшись, ахнула: «Да что вы, что вами?»

— Это мой отец, — тихо ответила вторая женщина. «Авраам Судаков. Он умер зимой, храни Господь душу его, от матушки письмо как раз в начале лета привезли». Она встала, и, положив задремавшее дитя на кровать, опустившись на колени, сказала: «Вот, у вас уже и головка видна».

Лиза взяла руку Мирьям и не отпускала до конца.

Худенькая, изящная, темноволосая девочка сделала один вдох, слабо, едва слышно закричала, и Лиза с ужасом увидела, как синеет лицо дочери.

Мирьям прижалась губами к ее маленькому рту, вдыхая воздух, но Лиза, плача, вытирая лицо, сказала: «Не дал Господь, пани Мирьям, не дал Господь».

Мирьям положила девочку на пол, и, потянувшись за сыном, отдала его Лизе.

Она разрыдалась, так и стоя на коленях, а Лиза, укачивая ребенка, гладя девушку по голове, повторяла: «То не ваша вина, пани Мирьям, так бывает, то не ваша вина».

Лиза устроила мальчика в шали, и, присев на кровать, глядя на мертвое личико дочери, которая лежала на руках у Мирьям, спросила: «Вам когда можно, ну, после…»

— Два месяца, — тихо сказала вторая женщина, поправляя шелковистые волосы девочки.

Лиза посчитала на пальцах. «Ну, чтобы в июле родили тогда, пани Мирьям, не уеду отсюда, пока не родите».

Она только кивнула и прижалась губами к руке женщины.

Лиза тихо вышла, прикрыв за собой дверь, а Мирьям, поморщившись, подобрала под себя ноги, и застыла, баюкая крохотный, уже холодеющий трупик.

Он все сидел, привалившись к спинке кровати, спрятав лицо в ее платье, и просил Бога, чтобы она вернулась, неся на руках дитя. «Все равно, — сказал Федор отчаянно, — все равно, Господи, убереги ее, ребенка убереги. Верни их мне, я обещаю, обещаю, больше такого никогда не будет».

— Федя, — раздался ее голос с порога.

Он нашел в себе силы встать и, не смотря в ее сторону, сказал: «Лиза, я даже не знаю, как мне у тебя просить прощения — за все. Я так, так виноват перед тобой, перед всеми. Я не знаю…

— Как ты мог, Федя? — сказала Лиза, и он заметил дитя, что лежало в шали. «Разве батюшка наш бы сделал так — девочка перед тобой на коленях стояла, твоего сына, плоть и кровь твою, протягивала тебе, а ты ей уходить велел? Какой ты христианин после этого, какой человек? Откуда в тебе жестокость эта, разве такому нас родители учили?

Он молчал, и Лиза, вдруг, удерживая дитя, потянулась к нему, и ласково стерла слезу со щеки: «Все бывает, Федя, — сказала она, — все бывает. Просто не только о себе надо думать, но и о других. На, возьми сыночка нашего, хоть посмотришь на него как следует, он красивый, на тебя похож. Садись, — она не доставала рукой до его плеча, и поэтому дернула за локоть, — садись».

Жена устроилась, как любила, — у него на коленях, и сказала: «Вот, ресницы, какие. И глаза у него твои — голубые, как небо».

Мальчик зевнул, поворочался и попросил грудь. Лиза расстегнула рубашку и Федя, обняв ее, прижавшись щекой к его плечу, смотрел, как она кормит их сына.

— А что, — вдруг попытался сказать он. Жена вздохнула: «Не дал Господь девочке нашей пожить, Федя».

Он заплакал, — неслышно, чтобы не потревожить дитя, заплакал, а Лиза, обняв его, сказала:

«Я потом схожу в церковь, помолюсь за душу ее. А похоронят ее как надо, на их кладбище, к свекрови ее покойной положат».

Лиза вспомнила тихое, маленькое еврейское кладбище — на склоне холма, окруженное белой, каменной оградой, и добавила, помолчав: «Там ей хорошо будет».

Федя кивнул и одними губами сказал: «Больше я никогда тебя не обижу, Лиза, никогда».

Она кивнула и, взяв его руку, положив на рыжие кудри мальчика, пристроила свою, — маленькую, — сверху. «Петенькой окрестим, — шепнула Лиза, и почувствовала как Федя осторожно, нежно гладит голову ребенка.

— Сыночек мой маленький, — проговорила женщина, и муж, наклонив голову, поцеловал ей руку. Лиза вдохнула такой знакомый запах мужа — дерево, краска, известка, и закрыв глаза, чувствуя, как ребенок сосет грудь, незаметно сморгнула слезы.