В огромной мастерской было жарко натоплено. За высокими, от пола до потолка окнами билась, ревела зимняя лагуна — серая, бурлящая. Джакомо да Пальма отступил от холста и пробормотал: «Чуть-чуть выше подбородок, синьора. Свет пока хороший, я не хочу его терять»

— И дети утихли, — алые, красиво вырезанные губы женщины чуть улыбнулись. Маленькая, ухоженная рука лежала на темно-синем, — в цвет глаз, — шелке платья. Высокий воротник брюссельского кружева открывал начало шеи — сливочного, нежного цвета.

У большого камина двое рыжеволосых мальчиков, лежа на животе, рассматривали какой-то рисунок.

Женщина вздернула подбородок, красивая голова, увенчанная шелковым, расшитым золотом беретом чуть заколебалась.

Мужчина, что стоял в дверях мастерской, наклонился, и строго велел корзинке, в которой что-то потявкивало: «А ну тихо!».

Женщина рассмеялась, и так и сидя на возвышении, не поворачиваясь к нему, сказала:

«Лорд Джон, я все вижу».

— Ну, если синьор да Пальма позволит, — усмехнулся мужчина, — невысокий, с темными, шелковистыми волосами, в изящном, скромном камзоле и безукоризненно белой рубашке.

— Позволит, позволит, — вздохнул художник, — синьора, я вижу, устала, мы сегодня хорошо поработали.

Старший мальчик, — лет семи, поднял голову, посмотрев на корзинку серыми, прозрачными глазами и восхищенно спросил: «Лорд Джон, а что там?».

— А вот сейчас и посмотрим, — мужчина открыл крышку. Маленькая, длинноухая собачка, — рыжая, с белыми пятнами, со всех ног бросилась к мальчикам.

Младший, — лет трех, — восторженно завизжал и подхватил щенка на руки.

— Ты ее задушишь, Стефано, — ласково сказала мать, спускаясь с возвышения. «Осторожней, милый».

— Мама, — попросил старший сын, — нам ведь необязательно сейчас идти домой? Можно мы с ним погуляем по кампо Сан-Марко?

— Он у вас убежит, Пьетро, — вздохнула мать.

— А вот и нет, — лорд Джон улыбнулся, — я и поводок принес, и ошейник. Как вы его назовете? — спросил он старшего мальчика, помогая надеть на щенка поводок.

— Мы посоветуемся, — гордо ответил тот, и, взяв младшего брата за руку, сказал: «Спасибо, синьор да Пальма, за гостеприимство».

— Ну что ты, — улыбнулся художник. «Послезавтра в десять утра, синьора Изабелла».

Женщина присела, и потянулась за своей шубкой, — атласной, на соболях, — наброшенной на спинку кресла.

— Позвольте мне, — попросил мужчина. Она чуть улыбнулась, — краем губ, и, вздохнув, сказала: «Пойдемте, посмотрим, где там дети. У Пьетро сегодня еще уроки, я бы не хотела, чтобы он надолго задерживался, да и холодно на улице».

На площади почти никого не было — ветер был злым, пронизывающим, и женщина, взглянув на сыновей, что прогуливались под колоннадой, повернувшись к мужчине, попросила:

«Давайте дойдем до воды, я люблю смотреть на море, даже когда оно штормит».

Над лагуной нависли тяжелые, темные облака, мраморные плиты набережной были залиты водой.

Она стояла, закутавшись в шубку и мужчина, глядя на отороченный мехом капюшон, на платье, что билось вокруг нее, — как волна, как вихрь, — тихо сказал: «Я не могу, синьора Изабелла, не могу так больше. Пожалуйста, не отталкивайте меня, я не хочу жить, если вас не будет рядом со мной».

Женщина повернулась, и он с ужасом увидел слезы в темно-синих глазах. «Это ветер, — сказала она нарочито сухо. «Я замужем, лорд Джон, я люблю своего мужа, я мать. И давайте не будем об этом больше — я дорожу нашей дружбой, и не хотела бы ее терять».

Она протянула руку в атласной перчатке, и быстро, не оглядываясь, пошла к детям. Джон еще постоял, глядя на небо, что клонилось к вечеру, а потом, засунув руки в карманы плаща, повернул к мосту Риальто. Добравшись в Сан-Поло, он завернул к матери, и, стоя рядом с церковью, глядя на истоптанную плиту, грустно сказал: «Ну, что, спасибо тебе за сердце. Я не в обиде, мамочка, я искренне. Просто очень больно, когда оно есть».

Дома было темно и пусто. Джон разжег камин и потянулся за своей рукописью. «Что там папа сказал? — смешливо вспомнил он. «Если ты еще не решил, кем ты хочешь быть, — езжай в Венецию, поживи там год. Вернешься оттуда поэтом — я тебе и слова не скажу. А не получится, — приходи ко мне, дело для тебя готово».

Он погрыз перо, и стал писать, — быстро, почти не задумываясь, — дыша на пальцы, которые застывали в еще холодной, огромной комнате.

— Хорошо, хоть ты не в полночь пришел, — вздохнула Лиза, снимая с очага горшок с супом. «Я уж мальчикам пообещала, что в субботу их на стройку свожу — можно?».

Теодор откинулся на спинку кресла, — оно затрещало, и, зевнув, ответил: «Приходите, конечно, к обеду где-нибудь, рабочие уйдут, и я все вам смогу показать. А что поздно — мы у дожа были, у того, как обычно, в последний момент появляются какие-то светлые, — муж усмехнулся, — идеи. Собачку вам подарили? — он взглянул на щенка, что спал в корзинке и взялся за ложку.

— Да, сын матушкиного знакомого, герцога Экзетера, я тебе говорила о нем, — ответила Лиза.

«Детям нравится, и Пьетро сам обещал с ней гулять».

— Ну и хорошо, — Теодор отставил пустую тарелку и оглянулся вокруг. «Сейчас ризотто будет, с креветками, — улыбнулась Лиза. «Что там у вас с мостом?».

Теодор налил себе вина: «А вот в субботу покажу — такого Венеция еще не видывала, обещаю тебе». Он потянул жену за руку к себе на колени и поднес к ее губам бокал: «Это из Венето, попробуй, прошлого года, тебе понравится. И вот еще, — он порылся в кармане, и достал что-то искрящееся, блестящее. Лиза ахнула: «Да не надо было!».

— Мне за церковь заплатили, ту, в Каннареджо, — рассмеялся муж, прикладывая к ее шее нитку сапфиров. «Надо же, наконец, и свою шкатулку начать собирать, — дочке в приданое. А то, что мы с Москвы вывезли — то матушке отправили, а вот это, Лизавета, — он полюбовался игрой камней, — уже наше».

Уже в постели, он привлек жену к себе и сказал: «Так, мне завтра вставать еще до рассвета, давай быстро, ты-то у нас соня, до семи спишь, а то и позже». Она повернулась спиной, и, почувствовав его руку, закусив губу, шепнула: «Только тихо, а то мальчики весь вечер с собакой провозились, еле спать легли».

— Тихо, тихо, — успокоил ее муж, и она, сдерживаясь, чуть застонав, раздвинула ноги.

— Ох, и любишь ты меня, Лизавета, — ласково сказал потом муж, вытянувшись на спине, гладя ее по растрепанным, каштановым волосам.

— А ты? — вдруг, остановившись, спросила она.

— Я тоже, — пожал плечами Теодор. «Зачем спрашивать-то?». Он заснул, а Лиза, умывшись, почистив зубы щеткой из конского волоса, переступая босыми ногами по холодному, мраморному полу, подошла к окну и долго смотрела на черное, прозрачное, морозное небо Венеции.

Джон перечитал написанное и взглянул в окно — было за полночь, звезды — большие, крупные, — висели над крышами Сан-Поло, вдалеке, белым облаком плыл собор Святого Марка.

Он собрал с ковра разбросанные игрушки, закрыл сундуки и прошел в матушкину опочивальню. Остановившись на пороге, Джон посмотрел на огромную кровать и вздохнул.

«Была бы ты рядом, мамочка, — грустно сказал он, — что бы ты посоветовала? Ты ведь сама любила так, — без оглядки, а я, я — твой сын».

— Передашь письма, — велел ему отец. «Там, в Венеции, ее сын архитектором, Теодор, и жена его, падчерица миссис Марты».

Он кивнул, и потом, уже, оказавшись перед дверью их комнат — в изящном палаццо неподалеку от собора Санти-Джованни э Паоло, он подумал: «А я ведь их не знаю, никогда в жизни не видел».

Маленькая, стройная женщина в простом, домашнем платье серого шелка вскинула на него обрамленные темными ресницами глаза, и Джон, найдя в кармане письма, откашлявшись, покраснев, выдавил из себя: «Меня зовут лорд Джон Холланд, я сын герцога Экзетера, из Лондона».

— Здравствуйте, — она улыбнулась, чуть присев. «Я синьора Изабелла. Вы проходите, пожалуйста, вы, наверное, весточку от матушки привезли?».

— Да, — он оглянулся — в комнатах было тепло и уютно, и пахло какими-то пряностями.

— Детям печенье испекла, — она усадила Джона за большой стол красного дерева и сказала:

«Вы тоже берите, и сейчас я вам подогретого вина принесу, на улице сырость такая, хоть бы высокой воды в этом году не было».

Высокий, крупный рыжеволосый мальчик помялся у входа в столовую и спросил: «Мама, я математику уже всю сделал, Стефано спит, можно я погуляю, пойду, меня друзья там, — он махнул рукой на площадь, — ждут».

— А ты бы поздоровался, Пьетро, — ласково сказала мать. «И оденься, как следует, пожалуйста».

Мальчик протянул руку, и Джон, пожав ее, рассмеялся: «Рад знакомству».

Ребенок убежал, подхватив мяч, и женщина улыбнулась: «Семь лет ему, он родился, как мы еще в Польше жили. А Стефано — три, этот уже у нас венецианец».

— Я слышал, муж ваш вместе с синьором Антонио Контино этот новый мост возводит, от Дворца Дожей к тюрьме? — спросил Джон.

— Ой, и не только его, — синьора Изабелла вздохнула, и посчитала на пальцах, — четыре церкви, два палаццо на Большом Канале, и ремонтов у него — то ли семь, то ли восемь. Я и не вижу синьора Теодора, он домой только спать добирается, — женщина покраснела.

— Хотите, когда ваш младший проснется, погуляем? — предложил Джон. «Ветер вроде стихает, да и солнышко выглянуло, маленькому полезно будет».

Она покраснела. «Как утренняя заря, — подумал Джон. «Господи, какая у нее кожа — нежная, словно сливки».

— Ну, если я вас не стесню, — тихо сказала синьора Изабелла.

— Заодно, — Джон улыбнулся, — я с мальчиками в мяч погоняю. Ну, если они меня примут, конечно.

«Какой молодой, — подумала Лиза, глядя на приятное лицо мужчины. «Младше меня, наверное».

— Вам сколько лет? — внезапно спросила она, убирая со стола.

— Двадцать четыре в сентябре будет, — усмехнулся лорд Джон.

— Так я вас старше, мне в мае двадцать четыре, — она остановилась с бокалами в руках и мужчина, поднявшись, взяв у нее посуду, ласково сказал: «Я отнесу. А вы идите, собирайте Стефано, — Джон наклонил голову, — он и проснулся уже, слышите».

Он задернул гардины, и, пройдя в столовую, налил себе вина.

— Да, тут мы и сидели, — подумал Джон. Она за книгами пришла, Петрарку тогда взяла и матушкины стихи. Дети у меня в комнате возились, а она погладила переплет маминой книги, и сказала: «Я синьору Веронику немножко помню, у нее были очень красивые глаза, как будто жженый сахар. И от нее всегда пахло лавандой, — Изабелла вдруг повела носом, — даже сейчас пахнет, как будто она здесь».

— Я тоже люблю лаванду, — Джон снял с очага котелок с ризотто и велел: «Ешьте, грибы совсем свежие, из Тосканы, я с утра на рынок ходил».

— Вы хорошо готовите, — удивленно сказала женщина.

— Матушка умерла, когда мне пятнадцать было, — вздохнул лорд Джон, — мы остались вдвоем с отцом и сестрой моей приемной. Отец слуг в Лондоне никогда не держал, по понятным причинам, — мужчина улыбнулся, — да и матушка в последний год очень слаба была, вот, пришлось научиться.

— Очень вкусно, — она облизала ложку и, посмотрев на него, сказала: «У вас улыбка, как у синьоры Вероники. Красивей нее никто не улыбался».

Джон вдруг посмотрел на дверь и, обернувшись, проговорил: «Когда ваш дядя убил герцога Орсини и привез меня родителям, я думал, что прекрасней матушки никого на свете нет. Я только потом, много позже, понял, что у нее с лицом».

— И ваш отец ее любил, даже после того, как…, - женщина не закончила.

— После того, как Орсини ее изуродовал. Конечно, — мужчина пожал плечами, — иначе, что это за любовь? Сказано же, — в богатстве и бедности, в болезни и здравии, до тех пор, пока не разлучит нас смерть.

— Да, — тихо ответила синьора Изабелла. «Вы же слышали, наверное, моя мать была женой Орсини, и он убил ее, потому что она любила другого».

— Так не всегда бывает, — светло-голубые и синие глаза посмотрели друг на друга и Джон повторил: «Не всегда».

— Я потеряла мать младенцем, из-за ее любви, — сухо проговорила женщина. «Я не хочу, чтобы мои дети осиротели из-за того же. Спасибо вам за книги, лорд Джон».

«И больше она ничего не сказала», — Джон допил вино, и, отставив бокал, пройдя в детскую, лег в свою старую кровать. Он долго глядел на высокий, расписанный фресками потолок, а потом, наконец, задремал.

— Пьетро, — сказала Лиза, щурясь от утреннего, яркого солнца, — ты присмотри за Стефано, я ненадолго в собор зайду.

— Конечно, мама, — нежно сказал мальчик, и, наклонившись к брату, надев ему перчатки, велел: «Сейчас пойдем на канал, пока мама молится, посмотрим на гондолы, только ты меня за руку держи, ладно?»

Стефано кивнул, — он тоже был высоким и крепким, по виду — пятилетним, и Лиза, перекрестив их напоследок, вошла в церковь.

Она преклонила колени перед Мадонной работы Чимы да Конельяно, и, еще раз перекрестившись, прошептала: «Дай моей доченьке приют, Божья Матерь, пусть она узнает свет любви твоей».

Лиза уронила голову на руки, и вдруг вспомнила последнее письмо от Мирьям. «Три мальчика у нее уже родилось, после той, старшей девочки, что она перед отъездом нашим принесла. Элишевой ее назвали, — женщина стерла со щек слезы и почувствовала, что улыбается. «Ну и, слава Богу, слава Богу. Все здоровы, и пусть так дальше и будет, Господи».

У выхода из собора, раздав милостыню, она задержалась на мгновение, и увидела, как сыновья торопятся к ней через площадь, — повыше и пониже, так похожие друг на друга.

Пьетро, наклонившись к брату, что-то объяснял ему, показывая на крыши домов.

Лиза бросила крошки от печенья голубям, что толкались на серых плитах, и пошла навстречу своим детям.

— Садитесь, синьор Теодор, — дож Марио Гримани повел рукой, и, посмотрев на мужчину, в который раз подумал: «Господи, ну и огромный, даже такие потолки головой подпирает».

Архитектор оглянулся, и, чуть усмехнувшись, сказал: «У вас тут где-то, ваша светлость, было кресло, которое я сам делал, а, вот оно».

Теодор сел и прислушался. «Вот, — одобрительно сказал мужчина, — не скрипит».

Дож Гримани разлил вино — бокал в руке Теодора казался детской игрушкой, и, склонив голову, поглаживая седоватую бороду, внимательно оглядел собеседника.

— Как мост? — спросил дож коротко.

— К весне закончим, — Теодор выпил. «Так что заключенные, после приговора, смогут в последний раз посмотреть на лагуну. Из-за решеток, правда, да и окна там маленькие, но все же».

— Ну, какие там заключенные, — дож рассмеялся, — еретиков мы всех передаем Риму, я, знаете ли, синьор Теодор, не люблю жечь людей, пусть его святейшество этим занимается, да и негде у нас тут костры устраивать. Так, мелкие воришки всякие».

Голубые глаза синьора Теодора внимательно посмотрели на дожа. «Умен ведь, — подумал Гримани, — знает, что я его вызвал не для того, чтобы стройку обсуждать».

В комнате повисло молчание, нарушаемое только свистом ветра, — к вечеру лагуна совсем разбушевалась, — за большими окнами.

— Вы ведь знаете русский, да? — спросил дож.

— В Польше, особенно на востоке, — спокойно ответил синьор Теодор, — его почти все знают.

Соседи, сами понимаете, хоть мы с ними и не дружим.

— И вы ведь хороший католик, — утвердительно сказал Гримани.

— О том судить моему приходскому священнику, — усмехнулся мужчина, но да, хороший.

— У его святейшества, — дож отставил бокал и потрещал длинными пальцами, — родилась некая, — он помолчал, — идея. Я, как вы сами понимаете, небольшой друг папы Климента, и всегда старался защитить независимость республики, но тут уж так получилось, — дож рассмеялся, — что мы работаем вместе. Вы слышали про смерть сына царя Ивана?

— Что-то слышал, но, то дело ведь давнее, — отозвался мужчина.

— Тем не менее, — дож усмехнулся. «У них там сейчас на троне этот Борис, который имеет меньше прав на московский престол, чем, скажем вы, синьор Теодор, — Гримани скрипуче рассмеялся.

— Если бы ты знал, как ты прав, — подумал Теодор и тоже — улыбнулся.

— Так вот, — дож поднялся и подошел к окну. «Ради Бога, не вставайте, — велел он, — боюсь, что даже это кресло не выдержит, если вы будете вскакивать».

— Папа Климент все носился с этой Брестской Унией, — презрительно заметил дож, глядя на лагуну, — кричал на каждом углу, что Московское царство станет католическим, и? Горстка крестьян на границе стала ходить в другие церкви, большое дело. Так вот, — Гримани повернулся, и серые, глубоко посаженные, зоркие глаза, блеснули, — мы решили, как бы это сказать, найти сына царя Ивана.

— Он же умер, — пожал плечами Теодор.

— Ну, — ласково сказал дож, — московиты любят сказки. Они вообще люди, склонные верить тому, что им говорят. Царевича спасли и вывезли за границу, и сейчас он вернется, чтобы сесть на свое законное место. Он будет, разумеется, католиком, с женой-католичкой, и, таким образом, — Гримани улыбнулся, — Москва перейдет под руку Его Святейшества. Хватит этим англичанам монопольно вывозить оттуда товары, пора и нам деньги зарабатывать.

Теодор осторожно откинулся на спинку кресла. «Я надеюсь, ваша светлость, вы не мне предлагаете эту миссию?», — усмехнулся архитектор.

— Вы старше и царевич был темноволосым, — дож рассмеялся. «Нет, у нас есть один человек на примете, а вы нам нужны за другим. Как сами понимаете, мы не можем пока открыто вводить войска в Москву, а, — Гримани поискал нужное слово, — поддержка нам нужна.

— У нас тут в Арсенале появился один интересный человек, московит, сначала попал в плен к туркам, потом — к нам. Смелый человек, хитрый, и полностью на нашей стороне. Он отправится в Польшу — ждать там царевича, а потом перейдет границу и поднимет восстание крестьян. Вы же, синьор Теодор, я слышал, тоже отменно владеете оружием?»

— Не жалуюсь, — спокойно ответил мужчина.

— Вот и славно, — дож помедлил. «Поедете на границу, в Самбор, в Галицию, к воеводе Юрию Мнишеку, подождете там царевича и этого, — дож с трудом произнес, — Болотникова, и присмотрите, чтобы все было в порядке. Никто ничего не заподозрит — люди вашей профессии постоянно путешествуют. Ну и, разумеется, когда мы закончим дела на Москве, мы вас не обделим имениями. Ну что, согласны?»

— Согласен, ваша светлость, — Теодор поднялся, протянул руку, и уже на пороге спросил: «А кто этот, — он усмехнулся, — будущий московский правитель?».

— Некий лондонский торговец, Питер Кроу, — дож улыбнулся. «Он сам еще ребенком бежал с Москвы. Рос вместе с царевичем, они дружили, да и похожи, судя по описанию, что доставили папе Клименту.

— Никогда не слышал, — синьор Теодор поклонился и закрыл за собой дверь. Дож посмотрел ему вслед и пробормотал: «Ну и отлично, можно писать папе, что с этим все в порядке.

Теперь он не посмеет даже пальцем коснуться привилегий республики, а того-то мне и надо».

Теодор вышел из детской и улыбнулся: «Спят уже. Правда, для этого пришлось им рассказать не только о битве при Лепанто, но и о всех сражениях Венеции за последние сто лет».

— Ты садись, — ласково сказала Лиза, — печенка свежая совсем, я ее только чуть-чуть обжарила, как ты любишь.

Муж выпил вина и вдруг спросил: «Этот, сын герцога Экзетера, где он живет?».

Лиза застыла с тарелкой в руках и сглотнула. «В Сан-Поло, у церкви, вход с канала, второй этаж».

— Ты там была, — утвердительно заметил Теодор, принимаясь за еду.

— Да, книги одалживала, — чувствуя, что краснеет, ответила Лиза. «У него хорошая библиотека, стихов много».

— Ну-ну, — Теодор хмуро посмотрел на нее и велел: «Оставь посуду, с утра уберешь.

Пойдем».

Он закрыл дверь опочивальни на ключ и сказал: «А ну садись».

Лиза покорно опустилась в кресло. Он встал на колени, и, поднимая ей юбки, расшнуровывая корсет, внезапно рассмеялся: «Я же тебе говорил, Лизавета, я тебя люблю».

— Федя, — она откинула голову и вцепилась нежными пальцами в обивку, царапая ее.

Он почувствовал, — как всегда, — что ее тело сразу отзывается, — на первое же его прикосновение, и, подняв руку к ее губам, приказал: «Попробуй».

— Да, — сквозь зубы сказала она, — да!

Уже потом, прижавшись щекой к ее спине, слушая ее сдавленные стоны, Федор проговорил:

«Ты помни, Лизавета, ты — моя жена, и так будет всегда, до самой смерти нашей».

Она глухо зарыдала, мотая головой, и прошептала: «Я помню, любимый»

— Вот и хорошо, — он придавил Лизу к постели, и, вцепившись зубами в ее плечо, наполняя ее собой, добавил: «Не забывай».

Джон поднял голову и оглядел мужчину, что стоял на пороге, заполняя собой дверной проем.

— Я сын миссис Марты, — угрюмо сказал тот, — синьор Теодор. Можно войти?

— Пожалуйста, — Джон отступил в сторону, и мужчина, пригнувшись, шагнул в переднюю.

— Пойдемте на кухню, — предложил Джон, — там очаг горит. Я как раз поленту сделал, с сыром, будете? И ветчина у меня есть.

— Спасибо, я только что со стройки, проголодался — мужчина сел на лавку и рассмеялся:

«Обычно подо мной мебель разваливается, дома я сам всю делал, а в гостях приходится быть осторожным. Давайте, — он отрезал огромный кусок ветчины, — и оглянулся, — Джон тут же подвинул ему бутылку вина.

— Я помню вашего батюшку, — прожевав, выпив одним глотком половину бокала, проговорил Теодор. «Мне надо, чтобы вы ему кое-что передали».

Выслушав его, Джон осторожно спросил: «Может быть, вам все-таки не стоит туда ехать, а?»

Теодор повертел в руках изящный серебряный бокал и хмуро ответил: «Я не собираюсь сидеть тут, и смотреть на то, как мою страну делят на части эти мерзавцы. Что я за человек тогда буду? Как только я увижу, кто приедет в Самбор вместо моего брата, — кто-то же наверняка у них есть в запасе, — Теодор нехорошо усмехнулся, — я перейду границу и отправлюсь в Москву».

— Вас же там хотели казнить, мне синьора Изабелла говорила, — напомнил ему Джон, раскладывая по тарелкам поленту.

— Ах, вот как, — тяжело проговорил мужчина, и, помолчав, добавил: «Ну, чтобы меня казнить, им придется потрудиться, это я вам обещаю. Но не думаю, — он прервался, и одним движением ложки опустошил половину тарелки, — чтобы меня там, на плаху положили. Может быть, даже вотчины вернут, не то чтобы я туда за ними ехал, конечно».

— И все равно, — упрямо сказал Джон, — что вам Москва?

Теодор отложил ложку и поднял ладони. «Я вот этими руками свой город строил, — хмуро ответил он, — и учился у такого архитектора, который синьору Микеланджело по таланту равен, так что теперь, мне позволить, чтобы все это разграбили какие-то, — он витиевато выругался, — проходимцы?»

— У вас очень хороший венецианский диалект, — внезапно заметил Джон.

— Я, знаете ли, — Теодор опять принялся за еду, — все больше не с дожем разговариваю, а с рабочими своими, а они люди, — мужчина улыбнулся, — простые. У нас легче так сказать, чем долго объяснять что-то. А вы, — он взглянул на Джона голубыми, в золотых искорках глазами, — если бы с вашей страной такое было, — сидели бы и ничего не делали?

— Нет, конечно, — удивленно ответил Джон и, помолчав, твердо проговорил: «Хорошо, я сразу же выеду и все расскажу отцу. Вашего брата предупредят, и будут ждать, — он улыбнулся, — гонца от Его Святейшества. Ну, а там с ним уже поговорят, по душам.

— Спасибо, — мужчина выпил еще и, поднявшись, протянул руку. «Там моя жена завтра вам письма принесет, для семьи, не откажите в любезности взять с собой».

Джон внезапно побледнел. «Синьор Теодор, давайте я отвезу синьору Изабеллу с детьми в Лондон, там они будут в безопасности, у вашей матушки»

— Вот как, — процедил мужчина. «Нет уж, моя жена отправится со мной, — куда бы я не поехал, и дети — тоже. Мне так как-то, — он помедлил, — спокойней, знаете ли. Всего хорошего, — он поклонился и вышел, а Джон, опустившись на лавку, посмотрев на остатки обеда, прошептал: «Ну что ж, теперь все ясно».

Он прошел в детскую, и, собрав свои рукописи, взвесив их на руке, усмехнувшись, — бросил в очаг. Пламя взвилось вверх и Джон, глядя на кружащийся по кухне пепел, на мгновение закрыл глаза, вдыхая запах гари.

Они прогуливались по площади, у собора, и Джон вдруг сказал: «Смотрите, какой день сегодня хороший, непогода закончилась, вам ехать веселей будет».

Изабелла протянула перетянутую кружевной лентой стопку писем и спросила: «Вы ведь сегодня в Лондон?»

— Да, — мужчина помолчал, — вещи я собрал, рукописи сжег, так что меня тут ничего не задерживает.

Женщина ахнула: «Зачем! Вы же мне читали, это очень, очень, хорошо».

Тонкие губы чуть улыбнулись, и Джон ответил: «Я теперь буду заниматься другими делами, синьора Изабелла, вряд ли у меня хватит времени на поэзию».

— Почему? — темные ресницы чуть дрогнули.

Джон посмотрел на сапфировое ожерелье на нежной, белой шее и тихо ответил: «Чтобы быть уверенным в том, что с вами все в порядке».

Она помолчала и сказала: «Простите меня. Я, правда, люблю своего мужа, лорд Джон, и буду любить всегда».

— Вам совершенно не за что просить прощения, — он вздохнул. «Пойдемте, я провожу вас домой, у вас сейчас много хлопот».

Уже у палаццо, она вдруг обернулась и приказала: «Зайдите со мной».

Джон вскинул голову вверх и посмотрел на серую, вытертую лестницу. Ее лицо — нежное, чуть раскрасневшееся от холода, — было совсем рядом. «Не надо, — он сглотнул, — не надо делать что-то из жалости, синьора Изабелла».

— Я не из жалости, — женщина чуть вздохнула и поцеловала его — глубоко, схватившись рукой за перила, пытаясь устоять на ногах. Они, наконец, оторвались друг от друга и Джон сказал:

«Я прошу тебя, прошу — поехали со мной! Собери детей, я подожду тебя здесь. К вечеру мы будем уже далеко, он не найдет тебя!».

Изабелла покачала головой, и грустно улыбнувшись, погладив его по щеке, попросила:

«Береги себя, пожалуйста».

Он еще успел услышать ее легкие шаги, а потом дверь комнат хлопнула, и вокруг не осталось ничего, кроме одиночества.

Джон вышел к набережной канала, и, стоя над серой, тусклой водой, вздохнув, сказал: «Ну что, папа, теперь ты можешь спокойно уходить в отставку».