На темной воде маленького бассейна колыхались цветки лотоса. Здесь, в тени пальм, было почти прохладно, и Джованни, посмотрев на женщину, сидящую напротив, смешливо сказал:

«Вот уж не ожидал, что это вы. Я же вас уже видел, в соборе, сеньора Амрита».

— Я вас тоже запомнила, — темно-красные губы чуть улыбнулись, и она, указав на столик резного дерева, сказала: «Берите, хоть и не очень жарко пока, но все равно — лучше кокосового молока ничего не найдешь. И халву возьмите, я ее из этих орехов делаю, что португальцы сюда завезли, когда я еще молодой была.

— Вы и сейчас молоды, — Джованни посмотрел на сеньору и добавил: «Вы же, наверное, младше меня».

Она покачала красивой головой — волосы цвета красного дерева, побитые сединой, были разделены, пробором и заплетены в уложенную на затылке косу. Гранатового цвета сари, расшитое золотом, облегало ее смуглые плечи. Она поправила кружевную накидку и грустно сказала: «Я вас старше. Ну, впрочем, это неважно. Вы здесь надолго, или так, проездом?».

— Пока надолго, — Джованни помолчал. «В Риме недовольны, как бы это сказать, тем, что здешние христиане сохраняют приверженность старым обрядам. Я, конечно, постараюсь осадить местных инквизиторов, но вы там предупредите, кого надо, — пусть люди пока будут осторожнее.

С океана дул легкий, соленый ветерок, шелестели листья деревьев над головой, и Джованни, на мгновение, прервавшись, подумал: «Да, все правильно. Подожду Хосе — пока он вернется от этих йогов, или как они там называются, — все ему скажу, и исчезнем. Хватит уже, устал я».

— Устали вы, — ласково сказала женщина. Она отпила из серебряного бокала и усмехнулась:

«А я вот так всю жизнь, святой отец, с двадцати лет этим занимаюсь. Раз в месяц прогуляешься в порт, передашь письмо, — ну, скажем, в Бордо. А потом опять — смотри, слушай, запоминай».

— Вам не одиноко? — вдруг спросил Джованни, глядя на изящный, беленый домик, на каменную, с деревянной крышей, террасу, на какие-то местные, пышные цветы, что росли в саду. «У вас же нет семьи?».

Сеньора Амрита потрогала золотой крестик на шее и вздохнула. «Мои родители были браминами, — ну, вы знаете, кто это».

— Каста священников, — кивнул Джованни.

— Когда португальцы сюда пришли, нас стали крестить, — женщина смотрела куда-то вдаль.

«Всех, без разбору. Кто успел, — она махнула рукой, — бежал на север, а кто не успел… — она не закончила и поиграла кольцами на пальцах. «Я осиротела в два года, сеньор Джованни, вы уж простите, что я вас так называю, — а не святым отцом».

— Извините, пожалуйста, — он потянулся и коснулся смуглой, маленькой, сильной даже на вид руки. «Ну, вот, — женщина вздохнула, — меня подобрал португальский торговец, крестил, заботился обо мне, — ну, как заботятся о товаре, — он хотел меня продать потом, дорого, — она кивнула в сторону океана.

— Так и получилось, что я христианка, сеньор Джованни. Семья, — она помолчала, — была у меня дочка, Приянка, но та умерла родами, в молодости еще. Оставила мне внучку.

— А замужем, — Амрита легко поднялась, и он тоже встал, еще успев подумать: «Какая же она маленькая, как птичка», — замужем я никогда не была, — закончила Амрита и рассмеялась:

«Пойдемте, вы же мне сказали, что любите острое».

— Люблю, — согласился Джованни. «Я долго жил в Новом Свете, так что перец мне знаком не понаслышке».

Она усадила его на террасе, за большой стол черного дерева, и, поставив перед ним фарфоровую миску, велела: «Берите, это рыба, креветки, все вперемешку, и овощи там тоже есть. Я говядины не ем…

— И очень зря, — тихо сказал Джованни, берясь за ложку. «Я вас прошу, не надо рисковать».

Женщина положила ему огненной даже на вид еды, и сухо ответила: «Я, сеньор Джованни, была раньше девадаси. Знаете, кто это?»

— Храмовая танцовщица, — он попробовал и долго дышал, открыв рот. Женщина подсунула ему бокал с молоком и велела: «Выпейте». Она вдруг расхохоталась:

— Отец Приянки был немец, на гамбургском судне сюда пришел. Он в жизни нашей еды не пробовал, бедный, у него даже слезы потекли, когда я ему с кухни принесла. А потом ничего, привык. Три дня мы с ним всего и побыли, а потом ему возвращаться надо было на корабль, отплывали они, — Амрита чуть погрустнела и посмотрела куда-то вдаль.

— И с тех пор я его и не видела, сеньор Джованни. А как поняла, что дитя он мне оставил, — от португальца сбежала. Так и стала танцовщицей, жить ведь на что-то надо было. Потом, конечно, — он чуть улыбнулась, — ну, как стала письма писать, — Амрита подняла бровь, — можно было бы и бросить танцы, но уж очень они мне нравились.

— Ну, а говядину, — она усмехнулась, — говядину я как никогда в жизни не ела, так и сейчас не буду. Христианка, не христианка — у меня и дочка, и внучка крещеные, — а заветы предков своих я нарушать не стану.

— И долго вы танцевали? — спросил Джованни, накладывая себе еще.

— Да больше двадцати лет, Приянка моя покойная тоже с детства танцевала, и внучка танцует, ну, — Амрита рассмеялась, — она у меня тут не сидит, ездит больше — женщина внесла с крохотной, чистой кухоньки, — в каменный пол был вделан очаг, — еще одно блюдо, — с рисом.

— Ну как? — лукаво спросила она. «Еще хотите?»

— Очень, — он потянулся за шелковой салфеткой и вытер слезы с глаз.

Амрита села напротив и серьезно сказала: «Вас там, чем кормят? Вы же в монастыре живете?».

— Нет, отдельно, — Джованни улыбнулся, — разрешили, я все-таки высокопоставленное лицо.

— Так давайте я вам готовить буду, я же вон, — Амрита указала на собор, — там убираюсь, ко мне привыкли, никто не заподозрит.

Джованни посмотрел на женщину и ответил: «Я в помещениях Святой Инквизиции живу, в отдельном крыле. Так что вряд ли вам понравится туда приходить, сеньора Амрита».

— Бедный вы, — Амрита положила свою руку поверх его и они немного помолчали.

— Вот, — капитан повернулся к Майклу Кроу, стоящему на носу корабля, — входим в гавань Гоа.

Майкл бросил один взгляд на корабли, что были пришвартованы у низких, каменных зданий складов, на гомонящую толпу, — крики рыночных торговцев доносились даже сюда, на тихую, темно-синюю воду, — и сухо спросил: «Долго мы тут будем стоять?».

— Да не меньше месяца, — пожал плечами голландец. «Пока разгрузим то, что привезли с Явы, пока погрузимся…Но вы не бойтесь, если все будет в порядке, летом следующего года уже будете в Лондоне».

— Очень бы хотелось, — пробормотал Майкл, сцепив длинные пальцы.

— А вы неплохо знакомы с морским делом, кстати, — улыбнулся голландец. «Для священника, понятно».

— Я шесть лет провел на корабле, ребенком — сухо ответил преподобный. «Мой покойный отец был капитаном».

Он ушел к себе в каюту, а голландец, проводив его глазами, пробормотал: «Три года проповедовал туземцам в джунглях, и хоть бы порадовался, что, наконец, город перед собой видит. Хоть да, тут же католики, это для него хуже туземцев. Мне-то все равно, — католики, протестанты, — главное, деньги чтобы платили»

— Вот туда и встанем, — улыбнулся капитан, завидев свободное местечко. «Как раз посередине, удобно будет, спьяну не заблудишься».

На палубе расхохотались, и «Милая Луиза», ведомая уверенной рукой, направилась к грузовой пристани.

Он сидел на узкой, высокой койке, — со времен его детства на «Святой Марии», он ненавидел такие. «Не то, что бы я на них спал, — криво усмехнулся Майкл, — у Берри мы на полу в чулане ночевали, а потом — в гамаках, вместе с матросами». Он отложил Библию женевского издания, и, взглянув в распахнутые ставни, отвел взгляд — с берега тянуло жаром, специями, человеческим потом, разносчик, стоя на набережной, нараспев предлагал какую-то дрянь.

То письмо Майкл сжег, едва прочитав, — он как раз тогда готовился уехать в Бантам миссионером, вместе с экспедицией Корнелиса де Хаутмана.

— В море, значит, — хмыкнул он, глядя на то, как рассыпаются хлопья пепла в камине. «И успел обрюхатить еще одну шлюху перед смертью. Ну, хоть она тоже сдохла, с отродьем ее, меньше хлопот будет. А братец мой жив, значит. И та девчонка жива. На троих, значит, наследство, придется делить. Ну ладно, это мы еще посмотрим.

— Вот только, зная дорогого папу, — Майкл чуть улыбнулся, — кроме наследства, он еще кое-что, наверняка, припрятал, зря он, что ли, тридцать лет в Карибском море плавал? Доберусь до Лондона, схожу, узнаю — вдруг папа оставил письма какие-нибудь? Наверняка, — Майкл закрыл глаза и глубоко вздохнул.

Он лег на койку, повернувшись лицом к переборке, и, сжав зубы, велел себе: «Терпи».

Терпеть становилось все труднее, — в джунглях, стараясь выжить, он просто об этом не думал, а сейчас, когда в каюту с берега веяло томной, осенней жарой, когда корабль чуть покачивался на легкой волне, — Майкл опять почувствовал то, что он усмирял все эти годы.

«Не сейчас, — сказал себе он. «Тогда, когда у тебя будут деньги, тогда, когда ты будешь на пути туда, к своей цели. Только тогда, но не сейчас».

Он встал, и, пройдя в боковой чулан, сняв рубашку, облился водой. Вытираясь, он прислонился лбом к доскам, и, заставил себя вспомнить Санта-Ану. Как и всегда, это помогло — желание сменилось отвращением, и Майкл, устроившись на койке, облегченно вздохнув, опять взялся за Библию.

Хосе приложил пальцы к смуглому запястью больного и затаил дыхание, одновременно, внимательно, осматривая морщинистое лицо. Сердце билось с перебоями, то часто, то медленно, замирая. «Странно, — подумал он, — лицо истощено, а на теле — отеки».

Юноша вымыл руки горячей водой и осторожно приподнял оба века — по очереди. «Еще и паралич глаза, — пробормотал он.

— У него болят ноги, он с трудом ходит, и не помнит, как его зовут, — раздался сзади мягкий голос наставника. Индиец говорил на хорошем португальском, и, когда Хосе, приехав сюда, в горы, удивился, услышав его приветствие, тот только улыбнулся: «Я полвека лет лечил там, — он махнул рукой на тонкую полоску океана, — в городе. Вот сейчас, на старости лет, сюда перебрался».

Хосе окинул взглядом тонкую, стройную фигуру индийца и подумал: «Интересно, когда он начал лечить? Ему же лет шестьдесят, не больше».

— Мне восемьдесят три, — сухо сказал врач. «Пойдемте, покажу, где вы будете жить».

Комнатка оказалась крохотной, но чистой, кормили — хоть и скромно, без мяса, — но вкусно.

Хосе, однажды вечером, сидя при свече, приводя в порядок свои записи, подумал: «Вот бы не уезжать отсюда подольше».

Он посмотрел еще раз на больного и, вздохнув, сказал: «Это может быть старческое помутнение ума, сопряженное с болезнью сердца. Ему же лет семьдесят?».

— Ему тридцать, — ядовито сказал наставник, — и два месяца назад он играючи таскал мешки с рисом там, в порту.

— Да, — Хосе задумался, и, посмотрев на деревянную миску, что стояла рядом с больным, спросил: «Почему его кормят иначе, чем остальных? Всем сегодня давали обыкновенный рис, я сам его ел, а ему — что-то другое, — юноша понюхал. «Это тоже рис, но какой-то странный, я такого не видел».

— Молодец мальчик, — нежно сказал наставник. «Это рисовые отруби».

— Но зачем? — удивился Хосе. «Что они изменят?».

— А! — индиец поднял длинный, чуть костлявый палец.

— Вот об этом мы будет говорить вечером, после ужина, а за него, — врач наклонился и ласково поправил на больном тонкое одеяло, — ты не беспокойся, его вовремя привезли и отсюда он уйдет на своих ногах. А теперь пойдем, червь у того ребенка уже показался в язве, надо начинать его вынимать.

Вечером, после занятия, Хосе подошел к ограде террасы и посмотрел на океан. «Ничего-то мы не знаем, — вдруг усмехнулся юноша, — ну, кто бы мог подумать, что человек может серьезно заболеть просто потому, что ел обыкновенный рис».

Он оглянулся вокруг и, полюбовавшись садом, добавил:

— Надо же, в каждом растении, в каждом дереве, или цветке есть польза. И почему мы, в Европе, так мало используем коноплю в лечении? Глушим пациентов опиумом направо и налево, а конопля, оказывается, незаменима, при постоянных болях. Правильно я сделал, что сюда целый мешок тетрадей привез, хоть есть куда рецепты записывать.

Он потянулся и, широко зевнув, подумал, о завтрашней операции. «Будем чинить сломанный нос, — пробормотал он, — я и не знал, что так можно. Ну, хоть высплюсь сегодня, вроде тихий день был.

Хосе пригляделся к низкому, беленому зданию храма, и, приставив ладонь к глазам, понял, что отдохнуть ему не удастся — наставник махал с порога рукой.

Уже на рассвете юноша вышел наружу, и, сняв испачканный кровью фартук, прислонился к стене.

— А ты что думал? — рассмеялся индиец, потрепав его по плечу. «Это у тебя первая двойня?».

— У нас, — Хосе махнул рукой на запад, — акушерки детей принимают, врачей зовут только когда операцию надо сделать…, - он замялся.

— Убить роженицу или ребенка, да, — сухо ответил наставник. «Ну, как я тебе уже говорил, — резать мы все умеем, а вот сделать так, чтобы резать было не надо — это, мальчик, приходит с опытом».

— Невозможно сделать так, чтобы роженица после этой операции не умерла, — горячо, несмотря на усталость, ответил Хосе. «Просто даже от боли…

— От грязи умирает больше людей, чем от боли, — ехидно сказал индиец. «И чтобы такого не случилось — иди, согрей воды, и как следует, прокипяти все инструменты. Ну и комнату, конечно, вымой. В добрый час мальчики-то родились, — добавил врач, глядя на встающее из-за гор солнце. «Надо будет их гороскоп рассчитать».

Хосе рассмеялся. «Вы в это верите?»

— Верю, — коротко сказал индиец и подтолкнул ученика к колодцу: «Я не за тем потратил столько денег на лучшие ножи в округе, чтобы они ржавчиной покрылись. Иди, работай».

Вечером, добравшись до своей комнаты, Хосе достал дневник, и, окунув перо в чернильницу, замер, рассматривая свои руки. Следы от детских ожогов совсем уже стерлись. «Я ведь ничего не помню, — пробормотал он. «Папа говорил, что я играл рядом с очагом. Я сирота, мои родители умерли, папа подобрал меня в Лиме. Мой отец был испанцем, а мать — индианка».

Он и, правда ничего не помнил — только иногда, редко, ему снился костер — высокий, большой, он слышал отчаянный крик женщины и звук выстрелов. Еще почему-то пахло миндалем и апельсиновым цветом. Хосе даже отцу не говорил об этих снах — да и не сны это были, а так — обрывки, видения.

Проворочавшись почти всю ночь, на рассвете он посмотрел в беленый потолок, и пробормотал: «Папа же говорил, мне, когда я родился, да. В марте».

После трапезы — лепешки, кокосовое молоко и какие-то фрукты, Хосе, подождав наставника у входа в храм, где помещались больные, краснея, сказал:

— Я тут подумал — а можно рассчитать мой гороскоп? Не то, чтобы я в это верил, да и нельзя нам…, Только я точного времени своего рождения не знаю, да и дня, когда я родился — тоже.

Только месяц и год».

Индиец ласково посмотрел на него и ответил:

— Ну, это не страшно. А что ты не веришь, и вам нельзя — он хмыкнул, — так там, — он показал рукой на равнину, — я кому только гороскопы не рассчитывал. И все не верили, и всем было нельзя. Пошли, — он подтолкнул ученика, — во-первых, червь высунулся еще дальше, а во-вторых — привезли больного с какой-то странной лихорадкой, он пока отдельно от других, надо его осмотреть, как следует.

Хосе на мгновение обернулся, и, подставив лицо утреннему солнцу, улыбаясь, замер на пороге прохладного, чистого храмового зала.

«Отец тут был, — внезапно подумал Майкл Кроу, проталкиваясь через шумный, остро пахнущий пряностями базар. Жемчуг — белый, розовый, серый, — был насыпан в глиняные, большие горшки, в полутьме лавок колыхались разноцветные, драгоценные шелка, откуда-то доносился запах еды.

— Он же рассказывал нам, еще там, в усадьбе, я помню. Теодор еще тогда картинки рисовал, с языческими храмами. И деревенский дом наш нарисовал, когда мы на «Святую Марию» уезжали, на прощание. А потом, когда мы в Лондон вернулись, рисунок этот в усадьбе Клюге повесили, в кабинете дяди Питера. Все правильно. Там сейчас эта шлюха всем заправляет, вдова, так сказать. Под всей Европой повалялась, и разыгрывает из себя приличную даму».

Он остановился и сцепил на мгновение пальцы. «А если здесь? — подумал он и тут же поморщился: «Терпи. Нельзя потворствовать своим страстям, иначе, что ты за пастырь? Все должно быть так, как положено, как говорят заповеди. Мамочка же учила тебя: «Если ты смотришь на что-то с вожделением, то Господь тебя накажет».

Майкл увидел ласковые, мягкие руки мамочки, ощутил ее запах — свежий хлеб и что-то теплое, пряное, вспомнил простой медный крестик на скромном, сером платье, и глубоко вздохнул.

— Нельзя, — он пошел дальше, — даже если никто не узнает, — все равно нельзя. Господь следит за каждым шагом человека. И потом, — он усмехнулся, — неужели ты хочешь быть похожим на него? Вспомни Санта-Ану, эту мерзость, — он сглотнул и, как всегда, почувствовал, как у него горят щеки. «Нет, терпи до Лондона, а там уж, — он невольно улыбнулся, — если в завещании все так, как ты думаешь…

— Простите, — услышал он женский голос. «Я вас толкнула».

— Ничего, — даже не думая, ответил он по-португальски — испанский Майкл знал, как родной, и, уезжая в Бантам, выучил португальский за три месяца. «Это вы меня простите».

Женщина была много ниже его — с каштановыми, мягкими волосами, в роскошном, зеленом, расшитом бронзой сари. На обнаженных до плеч руках звенели браслеты, и пахло от нее чем-то свежим — будто бы цветами.

Он покраснел, опустил глаза и еще раз пробормотал: «Простите».

В нежной ложбинке у начала шеи висел маленький золотой крестик. Женщина повернулась, и ушла, покачивая широкими бедрами. «Как мамочка, — пробормотал он. Мамочка тоже ходила так — мягко, плавно, будто и, не касаясь ногами земли.

Каштановая голова виднелась где-то вдалеке, и Майкл, не видя ничего вокруг себя, поспешил за ней.

— Бабушка! — Анушка вышла на террасу и рассмеялась — Амрита кормила павлинов.

— Ходят и ходят, — проворчала пожилая женщина. «Еще и птенцов вывели тут, не поверишь».

Она отставила миску с зерном, и, повернувшись, раскрыла объятья: «Ну, иди сюда!»

Анушка сбежала вниз, и окунулась в бабушкин запах — перец, имбирь, и еще что-то — тоже теплое, щекочущее нос.

— Покажись, — Амрита повертела ее из стороны в сторону. «Ну, сколько мы с тобой не виделись? Год уже, да. Ты у себя-то была, или сразу ко мне?»

— Вещи оставила, — махнула рукой Анушка. «Очаг было лень разжигать, я и подумала — покормит меня бабушка, наверное?». Она лукаво подняла ухоженную, каштановую бровь и, прижавшись щекой к мягкой щеке Амриты, сказала: «Ну, правда, на рынок я забежала, купила кое-что. Меня уже на две свадьбы успели пригласить».

Амрита рассмеялась. «А что ты хочешь — я-то уже не танцую, не зовут меня, а кроме тебя, тут из танцовщиц, и нет никого. Хоть и христиане — а все равно, старых правил держатся, так что готовь бусины из ожерелья, будешь раздавать. Сама же знаешь, как нас называют — те, кто несет счастье. Как ты там, на севере-то, денег заработала?

Анушка усмехнулась и, вытянув руку, полюбовалась крупным, обрамленным в алмазы, изумрудом.

— Ну, это так, — она рассмеялась, — не могла удержаться, чтобы не похвастаться. Остальное там, — она махнула на улицу, — в тюках, ко мне повезли.

— Правнучку бы ты мне родила, вот что — ворчливо сказала Амрита, подталкивая женщину к террасе. «Тридцать лет тебе все же, не девочка уже. Кальян разжечь?».

— А как же, — Анушка блеснула зеленовато-серым глазом. «Зря я, что ли в том году его привезла? На севере его все курят. У тебя, наверное, и гашиш есть? — она подмигнула бабушке.

— И гашиш, и табак твой, — все, что хочешь, — та рассмеялась. «В кладовой держу, мне- то оно, как сама понимаешь, ни к чему. Сейчас я тебе фрукты нарежу, так, перекусить, а потом — поедим, как следует».

— А правнучку, — Анушка устроилась на террасе, и, скинув сандалии, полюбовалась своими крохотными, расписанными хной, ступнями, с унизанными кольцами пальчиками, — может и рожу. Попозже. Раз уж в пятнадцать не родила, как все вы, — она подтолкнула Амриту, — так дай мне погулять немного.

— Лакшми назовем, — приговорила Амрита. «А эти, — она пренебрежительно махнула рукой в сторону собора, — пусть крестят, как хотят. Ты там, на севере, крест-то свой убирала, надеюсь? — спросила она внучку.

— Так бы меня и пустили в храмы с крестом танцевать, — рассмеялась Анушка. «Да я его только тут ношу, сама знаешь, — она презрительно сморщила нос, — чтобы не цеплялись».

— Все равно, — велела Амрита, вынося блюдо с фруктами, — в собор ходи, а то мало ли что.

— Пойду, — внучка зевнула и оживилась. «О, манго!»

— Ну, я же знаю, что ты любишь, — рассмеялась Амрита, и, сев напротив, подперев щеку рукой, сказала: «Ну, рада, что приехала?»

Анушка взяла смуглую, сильную руку бабушки и поцеловала ее. «Не сказать как, — тихо ответила женщина.

Они говорили на местном языке — Майкл не понимал ни слова, но ему было достаточно слышать ее голос — высокий, мелодичный, будто звенящий колокольчик. «Анушка, — пробормотал Майкл. «Анушка». Он вспомнил серо-зеленые, обрамленные длинными, пышными, ресницами глаза, и блеск крестика на шее. «Теперь я знаю, где ее искать, — улыбнулся про себя Майкл, и, развернувшись, пошел обратно к гавани.

Джованни посмотрел на леса, что окружали будущую базилику, и, сказал, не поворачиваясь:

«Его святейшество будет доволен. Собор собором, а тело отца Франциска Ксаверия должно покоиться так, чтобы люди всегда смогли прийти к нему, помолиться. Скоро мы начнем процесс канонизации, великий он был все же человек, — Джованни перекрестился.

— Да, — ответил, глава Святой Инквизиции Гоа, — говорят, только апостол Павел обратил в христианство больше людей, чем он. Я слышал, вы отсюда отправитесь по его следам, в Японию?

Джованни помолчал, и, любуясь мраморным, украшенным драгоценными камнями полом базилики, сказал: «Да, орден меня просит проверить, как обстоят там дела в семинарии, ну и вообще — они далеко, к ним редко приезжает кто-то. Сейчас подожду корабля, что везет из Рима книги для них, и поеду. Так что побываю там, где и отец Франциск, — он рассмеялся.

Осеннее солнце, казалось, заполняло все своим сиянием. Собор, — огромный, белокаменный, — поднимался вверх, и Джованни, взглянув на его стены, подумал: «Ну, корабля этого я вряд ли дождусь». Он чуть было не улыбнулся.

— Я вас хотел поблагодарить за тот ящик для доносов, — священники стояли на террасе перед папертью, что выходила прямо на океан. Внизу, на узких улицах, царила полуденная толкотня. «Так вот, — продолжил инквизитор, — город у нас небольшой, все друг друга знают, ну, сами понимаете, люди часто предпочитают не доносить на соседей, или там родственников. А так — очень удобно».

«Разумеется, — холодно подумал Джованни. «А еще очень удобно иметь запасной ключ к этому ящику, — все меньше невинных людей пострадает».

— Мы так делали в Мехико и Лиме, — ответил он. «С одной стороны, вы же знаете, формально не принято рассматривать анонимные доносы, а с другой, — Джованни пожал плечами, — как вы правильно заметили, они тут все друг друга покрывают. Хотя ну о чем тут могут доносить? — он улыбнулся. «Паства набожная, как я успел заметить, на службах не протолкнуться».

— Если бы они еще не сажали эти свои священные деревья перед входом в дома…, — пробормотал инквизитор.

— Вроде венчаются в соборе, все, как положено, а потом, дома — начинаются какие-то языческие церемонии, танцы эти дикие, песни, — священник поморщился. «Имена у всех христианские, но это тут, — он показал на церковь, — а едва выйдут за порог, — называют друг друга какими-то местными кличками, язык сломаешь. Вообще надо требовать, чтобы они и между собой по-португальски говорили, а не на этом конкани.

— Отец Франциск, кстати, всегда, выступал за то, чтобы миссионеры знали местные языки, — сухо сказал Джованни. «Он сам, как вы помните, писал своему ученику, отцу Гаспару, который уезжал в Ормуз, — Джованни закрыл глаза и по памяти процитировал: «Если ты хочешь, чтобы работа твоя принесла плоды, — для тебя и для ближних людей, если хочешь достичь утешения — иди к грешникам, и говори с ними на их языке. Они — живые книги, по которым ты должен учиться».

— Так что, — Джованни усмехнулся и перекрестился, — будущий святой покровитель Азии нам завещал увещевать, а не жечь, отец Фернандо. Пойдемте, там, наверное, уже, очередь к исповедальням выстроилась, неудобно заставлять людей ждать.

— А это правда, что вас хотели выбрать генералом ордена? — внезапно спросил отец Фернандо.

— Нет, — рассмеялся Джованни, — мой друг, отец Клаудио, прекрасный пастырь, и я рад, что он стал генералом. К тому же, — он пожал плечами, — я, отец Фернандо, предпочитаю быть просто священником.

Он вскинул голову, заходя в прохладную тишину собора, и почему-то подумал: «Приеду в Англию, поселюсь в деревне, и буду ходить в самую скромную, самую маленькую церковь, какую только найду».

— А вы уже неплохо говорите на конкани, — рассмеялась сеньора Амрита, разливая кокосовое молоко. «Ну, для иностранца, конечно».

— Я вообще способный, — рассмеялся Джованни, — три языка знаю. Ну, — он потянулся за бокалом, — так, на рынке объясниться могу, не перехваливайте меня. Я вам вина, принес, кстати, можно ведь вам?

Темно-красные губы улыбнулись. «Ну, отчего же нельзя? На севере, его нет, понятное дело, император запрещает, а у нас тут его много, португальцы любят. В старые времена вино кшатрии пили, воины, и правители наши».

Женщина поставила на стол большое блюдо с рыбой, и, поймав взгляд Джованни, улыбнулась: «Внучка моя придет, помните, я вам рассказывала, Анушка. Она как раз с севера вернулась, сегодня на свадьбу ходила, танцевала там, так, что покормить ее надо, как следует, проголодалась».

— А зачем вы на свадьбах танцуете? — спросил Джованни, наблюдая за ловкими руками женщины, что раскладывали по тарелкам рис.

Она прервалась и ласково на него посмотрела: «Считается, что мы приносим счастье. Мы же, синьор Джованни, не как все другие — нас посвящают богам, и после этого мы уже никогда не можем овдоветь. Ну, как ваши монахини, — она расхохоталась, и Джованни почувствовал, что краснеет.

— Смутила я вас, — Амрита присела и, скрывая улыбку, сказала: «Конечно, между нами и монахинями общего немного…»

— Они тоже поют, бывает, — Джованни невольно рассмеялся.

— Кто поет? — раздался высокий, звонкий голос и на него повеяло свежим запахом цветов.

«Только не просите меня петь — я на этой свадьбе чуть не охрипла!».

Джованни встал и сглотнул — на террасу вышла женщина, красивей которой он очень, давно не видел. «Венера, поднимающаяся из моря, да, — вспомнил он ту картину синьора Тициана Вечелли».

Каштановые, мягкие локоны падали на плечи, широкие бедра чуть покачивались, на тонких щиколотках и запястьях звенели браслеты. Шелковое, расшитое серебром, серо-зеленое, — в цвет глаз, — сари, обтягивало большую, высокую грудь.

Она подняла голову — женщина была ниже его, не доходила ему и до плеча, и сказала: «А вы тот самый синьор Джованни! Бабушка мне о вас рассказывала. Я Анушка, — она улыбнулась, блеснув белыми, мелкими зубами, и Джованни, откашлявшись, сказал: «Рад знакомству, сеньора».

— Есть хочу, — сказала Анушка, усаживаясь за стол, отрывая половину свежеиспеченной лепешки. «Меня там покормили, но все равно — хочу. Что тут у нас, — она повела носом, — пахнет вкусно. А рисовый пудинг будет? — спросила она бабушку.

— А как же, — сеньора Амрита улыбнулась.

— Все съем, — пообещала Анушка и, взглянув на Джованни, велела: «А вы торопитесь, а то я вам ничего не оставлю. Потом я вам поиграю, если хотите, у меня вина с собой. Это как ваша лютня, — она отпила кокосового молока и, скинув сандалии, подобрав под себя ноги, расправила подол сари.

Джованни посмотрел на тонкий, искусный рисунок хной, что украшал маленькие ступни, и спросил: «Вина хотите? Я хорошее принес, французское, из своих запасов, вы такое и не пробовали, никогда, наверное»

— Наливайте, — приказала женщина. «Я год на севере была, там вина не дождешься. Потом кальян разожжем, вот вы его пробовали, сеньор Джованни? — она вздернула бровь. «Хотя нет, вы же священник, вам нельзя, наверное».

— Ну отчего же, — Джованни подумал, что больше всего на свете ему хочется вынуть Анушку из этого сари, и заставил себя, отведя от нее глаза, продолжить, — можно, сеньора Анушка.

— Вот и славно, — женщина приняла от Джованни бокал, их пальцы соприкоснулись, и Джованни с удивлением заметил, что она покраснела.

Сеньора Амрита выглянула из кухни и ворчливо сказала: «Рыбу-то ешьте, остынет, она свежая совсем».

— Острую еду, любите? — весело поинтересовалась Анушка, глядя на слезы в красивых, темных глазах мужчины.

— Чем острее, тем лучше, — ответил Джованни, и вдруг почувствовал легкое прикосновение ее руки. Она вытерла его щеку шелковой салфеткой и сказала: «А я вот готовлю еще острее, чем бабушка».

— Очень хотелось бы отведать, — Джованни выпил вина и застыл, — она смотрела на него своими блестящими, большими глазами, и, вдруг, зардевшись, тихо сказала: «Мне бы тоже очень хотелось вас покормить, сеньор Джованни».

Хосе наклонился над лежащим ребенком и ласково сказал, подбирая слова на конкани: «Ты молодец. Потерпи еще немного».

Мальчик, вздохнув, закрыл темные глаза и прикусил губу.

Хосе посмотрел на червя, что торчал из язвы на ноге, примотанный к палочке, и, осторожно, аккуратно взявшись за нее, потянул на себя.

Ребенок тихо заплакал. «Все, все, — Хосе погладил его по щеке. «Все, мой хороший, сегодня больше не будем этого делать, отдыхай».

Поднимаясь, он зло пообещал червю: «Выну тебя и сам растопчу ногой, понял!»

— Хорошо, у тебя хорошо получилось, — одобрил его индиец, стоящий сзади.

— И почему мы не можем выгнать его каким-то лекарством, как тех, что живут в желудке? — пробормотал Хосе, вымыв руки в тазу. «Дитя же страдает».

— Когда-нибудь сможем, — пожал плечами врач. «А этот — он вселяется в самую плоть человеческого тела, и ребенку еще повезло — если бы, например, червь стал выходить через глаз, или рот, — мальчик бы сразу умер.

Хосе поежился.

— Я такое видел, — добавил индиец, и, похлопав его по плечу, велел: «Пойдем, готов твой гороскоп».

Юноша сцепил смуглые пальцы, искоса посмотрев на индийца — тот стоял, вглядываясь в блестящую полоску океана на западе.

— Люди думают, — вдруг улыбнулся наставник, — что звезды сообщат им все — про их прошлое, про то, что с ними станет, — он обернулся к Хосе и добавил: «Ты читал книгу этого вашего врача, Гарсии де Орта, о наших болезнях?»

— Разумеется, — удивился Хосе. «Стал бы я сюда ехать, не прочитав ее».

— Ты здесь уже довольно долго, — индиец все еще улыбался, — эта книга — она исчерпывающая?

Хосе заливисто рассмеялся. «Да что вы! Там еще пять томов потребуется, и то, — он подумал, — будет мало».

— Так же и с гороскопом, — врач помолчал. «То, что в нем написано, — это не более чем несколько страниц, все остальное — добавляешь ты сам». Он окинул Хосе внимательным взглядом и сказал: «Во-первых, тебе предстоит узнать, кто ты такой. Во-вторых, тебя ждут годы скитаний — но ты будешь не один, это легче. В-третьих — довольно скоро ты поступишь так, как велит тебе честь, но из-за этого пострадает человек».

Хосе нахмурился: «Что за человек?».

— Одной крови с тобой, — коротко сказал наставник. «Ты из тех людей, которые всегда действуют согласно рассудку и чести, мальчик».

— Так это же хорошо, — удивился Хосе.

— Не всегда, — вздохнул индиец. «А потом…, потом ты сделаешь так, как велит тебе сердце, и будешь счастлив. Но это еще очень нескоро, а пока пойдем, я научу тебя разбираться в запахах и цветах мочи у больных».

Юноша улыбнулся. «Спасибо вам. Я только тетрадь принесу».

Наставник посмотрел на прямую, в простой белой рубашке спину, и прошептал: «Ну, конечно, можно было бы сказать ему, что из-за него погибнет самый близкий ему человек, но зачем?».

Майкл Кроу нерешительно поднял руку и тут же ее опустил. Дверь была низенькая, изящная, сандалового дерева, с искусной резьбой.

«Анушка, — прошептал мужчина. Майкл проследил за ней от того дома, где она разговаривала с другой женщиной, — по голосу, постарше, — сюда, к маленькой, чисто выбеленной вилле. В ухоженном саду гуляли два павлина — бронзово-зеленый, с роскошным хвостом, и поменьше — неприметный, бежево-серый.

Он вздохнул, и, собрав все силы, постучал в дверь.

— Что-то вы рано, — раздался смешливый голос, и на него повеяло запахом цветов.

— Здравствуйте, сеньора, — краснея, сказал Майкл. «Вы меня не помните, наверное».

Женщина прищурила серо-зеленые глаза: «А, я вас на базаре толкнула. Я что-то обронила, и вы это принесли?

— Нет, — Майкл закашлялся, чтобы скрыть смущение.

«Глаза, какие красивые, — подумала Анушка, — синие, словно море. Только взгляд странный.

Голодный, вот. Как у тигра». Она вспомнила охоту, куда ездила с одним из своих покровителей, на севере, и чуть вздрогнула — у этого человека были такие же, звериные, зрачки, — узкие, темные, холодные.

— Я подумал, — почти неслышно проговорил Майкл, чувствуя, что краснеет, — может быть, вы хотите прогуляться, ну, куда-нибудь.

Анушка вздохнула и сердито сказала: «Я тут, дома, — он обвела вокруг рукой, — танцую только на свадьбах. Вы, должно быть, с кораблем пришли, так там, в порту, есть много девушек — и местных, и японок, вы туда отправляйтесь. Я здесь не работаю, — она взялась за ручку двери, — я приехала навестить родные края, и сейчас жду гостей. Всего хорошего.

— Не работаете? — пробормотал молодой человек, зардевшись. «Он красивый, — с сожалением подумала Анушка. «И высокий какой, но сеньор Джованни все равно, выше».

— Сеньор, — терпеливо стала объяснять женщина, — я танцовщица. Я развлекаю мужчин. Но не тут, не в Гоа. Понятно? А вы идите в гавань, идите, — она, было, стала закрывать дверь, но Майкл непонимающе спросил: «Как развлекаете?»

— По-разному, — усмехнулась она, и мужчина увидел перед собой переплетение цветков и листьев лотоса, вырезанное на двери.

Он вонзил ногти в ладони, — до боли, — и зло сказал: «Шлюха! А еще притворяется приличной, крест носит! Все они шлюхи, других нет, те, на Санта-Ане, такие же были, развратницы».

Майкл почувствовал, как горят у него щеки, и, быстрым шагом пошел прочь. Уже зайдя за угол, он обернулся и, увидел, как высокий, в черной сутане, священник стучит в ту же самую дверь.

«Гостей она ждет, — процедил про себя Майкл. «Впрочем, что еще ждать от этих папистов, все они исчадие дьявола, язычники, да сгорят они в аду». Он внезапно остановился, и пообещал себе: «Ну ничего, я еще вернусь, посмотрю, чем они тут будут заниматься»

— Да, — усмехнулся Джованни, полоща пальцы в маленькой, изящной фарфоровой миске, и вытирая их салфеткой, — вашей бабушке с вами не тягаться, сеньора Анушка. Я думал, что я знаю, какой острой бывает местная еда, но тут понял, что ошибался.

Она отпила вина, и тихо сказала: «Очень хорошее, спасибо вам, что принесли. И не надо меня называть сеньорой, можно просто по имени».

— Ну, — ласково отозвался Джованни, — тогда уж и вы меня по имени называйте. А кто был ваш отец?

— Голландец, моряк, — она отпила еще вина и вздохнула.

— Бабушка рассказывала, он маму с собой звал, туда, в Европу, как узнал, что дитя у нее будет, но мама побоялась. Потом он приезжал, соседи говорили, но бабушка тогда на севере танцевала, в Джайпуре, для махараджи тамошнего, и меня с собой взяла. Так он нас и не нашел. Карие глаза у него были, — Анушка улыбнулась, — а у мамы моей, — синие, вот у меня такие странные и получились.

— Очень красивые, как море в шторм, — тихо сказал Джованни. «Очень красивые, Анушка».

— У вас тоже, — вдруг, сказала она, тряхнув каштановыми, распущенными волосами. Она подперла подбородок кулачком и добавила, улыбаясь: «Я, когда вас увидела, то обомлела — я и не знала, что бывают такие красивые мужчины».

Джованни вдруг вспомнил Марию и рассмеялся.

— Что? — обиженно спросила женщина.

Он протянул руку через стол, и взял ее пальцы, — маленькие, изящные, с отполированными ногтями, расписанные хной. «Ничего, — он приложил их к щеке, — ничего, Анушка, я просто из Рима, у нас там все такие».

Женщина почувствовала, как отчаянно, громко бьется ее сердце, и, помолчав, спросила:

«Хотите кальян? У меня и табак, и гашиш есть».

— Табак, — решительно сказал Джованни. «Потому что я хочу запомнить все, что будет дальше, Анушка, — все, до последнего мгновения».

Она покраснела — до белых, нежных, прикрытых изумрудным ожерельем, ключиц, и сказала:

«Сейчас принесу».

В стеклянной колбе булькала вода, тонко пахло розами, и Джованни сказал, смотря на то, как она выдыхает дым: «Я тоже хочу попробовать, только вы слишком далеко сидите».

— Я могу подвинуться, — она помолчала и рассмеялась: «Это португальцы ваши сюда табак привезли, говорят, Великому Моголу очень нравится. Держите, — Анушка протянула ему наконечник слоновой кости.

— Все равно далеко, — Джованни смотрел прямо на нее. «Неудобно».

Анушка одним быстрым, легким движением оказалась у него на коленях, и, смеясь, спросила: «А вот так? Удобно?»

— Ну, наконец-то, — проворчал Джованни и, устроив ее, как следует, сказал: «Вот теперь хорошо. А сейчас я буду курить, целовать тебя, а ты сиди, и ничего не делай».

Анушка скинула сандалии, и, прижавшись головой к его плечу, поинтересовалась: «И долго ты будешь курить?».

«Я двадцать три года терпел, — смешливо подумал Джованни, — ничего, потерплю еще немного».

— Узнаешь, — сказал он, и, проведя губами по ее шее, затянувшись, вдохнув запах лотоса и роз, — закрыл глаза.

В маленькой, полутемной комнате, — ставни были закрыты, только один, тонкий луч закатного солнца лежал на каменном полу, — пахло цветами.

— Двадцать три года, — недоверчиво протянула Анушка, нежась в его руках. «Я смотрю, ты ничего не забыл».

— Такое не забывают, — Джованни поцеловал белую шею: «Я очень любил одну женщину, она умерла, ну, и потом, много всего разного было — в общем, пришлось принять сан. А с тех пор, — он рассмеялся, не в силах оторваться от ее мягкой кожи, — сама понимаешь, нам это запрещено. Не то, — он поднял бровь, — чтобы мне это было важно, но я так и не встретил за все это время ту, ради которой хотелось наплевать на запреты.

— А сейчас? — она повернулась и дерзко, закусив губу, посмотрела ему прямо в глаза.

Джованни взял в руки тяжелую грудь, и, полюбовавшись, поцеловав темные, большие соски, рассмеялся: «А сейчас встретил, и, мне кажется, ты это видишь и чувствуешь».

— Вижу, — согласилась Анушка, бросив взгляд вниз. Маленькая, нежная ладонь легла на его тело, и Джованни, сдерживаясь, чуть застонал. «И чувствую, — она улыбнулась, — боюсь, тут и двух рук не хватит, чтобы это удержать».

Джованни уложил ее на бок, и, приникнув к уху, сказал: «Не надо ничего удерживать, потому что я хочу еще кое-что вспомнить. Ну, не торопясь, конечно, обстоятельно».

Потом она лежала, тяжело дыша, целуя его пальцы, и Джованни, помолчав, спросил: «А если я предложу тебе уехать со мной? Я давно хотел, — он поморщился, — покончить со всем этим, надоела мне церковь. Не побоишься?»

Анушка, опираясь на локоть, рассмеялась: «Да за тобой любая на край света босиком пойдет, зачем спрашивать?». Она поцеловала Джованни, — долго, глубоко, и добавила: «Куда угодно, милый».

Майкл прижался к стене дома, — окно спальни выходило в сад, было тихо, город заливал огненный, расплавленного золота, закат. В узкую щель он видел только смуглую, мускулистую спину мужчины, лежащего на низкой, широкой, с разбросанными шелковыми подушками кровати, его темные, с проседью волосы, и ее голову — каштановую, растрепанную. Он напряг слух — но эти двое говорили шепотом.

— Потанцуй мне, — едва слышно попросил Джованни, так и не выпуская ее из объятий.

«Пожалуйста, Анушка».

Она высвободилась — одним легким, быстрым движением, браслеты зазвенели, и женщина, оказавшись в центре комнаты, откинув голову, так, что каштановые волосы упали на спину, запела. Крохотная ступня уперлась в пол, руки изогнулись, — и она стала танцевать, сначала только маленькими, изящными пальцами, лукаво смотря на него.

Терпеть это, — подумал Джованни, — было все равно, что умирать самой сладкой, самой лучшей смертью. Белые плечи мерцали в темноте, полная, большая грудь едва колыхалась, чуть двигались широкие бедра, и, она, — Джованни сам и не понял, как это случилось, — оказавшись рядом, приподняв изящную ногу, поставила ее на край постели.

— Вот так, — сказал он, припав губами к ее телу. «Вот так и стой, пожалуйста»

— Я не смогу долго, — смешливо прошептала она, и тут же застонала, раздвигая ноги еще шире. «Да! — шепнула Анушка, гладя его волосы. «Да, любимый!»

Он не видел лица мужчины, слыша только его голос — тихий, наполненный страстью, молящий. Анушка закричала, и, оказавшись на постели, наклонившись над ним, закрыла их обоих своими длинными, распущенными волосами. Мужчина что-то делал, — так, что она, задрожав всем телом, измучено сказала: «Еще, еще, прошу тебя!»

Потом она опять закричала, кусая губы, вцепившись пальцами в плечи мужчины, и Майкл ушел — так и не узнав его имя.

Джованни поцеловал ее куда-то пониже талии, туда, где все было жарким и мягким, и улыбнулся, — она, ловко покрутив задом, прижалась к нему. Он услышал смешок и строго сказал: «Вот сейчас тебе мало не покажется, дорогая моя!».

— Обещания, — притворно вздохнула Анушка и тут же томно сказала: «Да, да, вот так очень хорошо!»

— Не сомневаюсь, — пробормотал Джованни, ощущая тяжесть ее груди у себя в руках, пробуя ее на вкус — она, казалось, вся пахла свежестью. Анушка глубоко вздохнула, ощутив его в себе, и, прошептала, уткнувшись лицом в подушку, рассыпав вокруг мягкие волосы: «Хочу, чтобы это длилось вечно».

— Будет, — пообещал Джованни, чувствуя, как покоряется, слабеет ее тело. Он нашел пальцами то, что хотел, и Анушка, протянув руку, вцепившись ногтями в шелк, сдавленно зарыдала.

— Хочу девочку, — сказала она потом, устраивая ноги у него на спине. «Прямо сейчас хочу девочку от тебя».

— Сначала мальчика, — сквозь зубы, ответил Джованни, а потом они уже ничего не говорили, — только в конце, уронив голову ей на плечо, он шептал: «Господи, любимая, любимая моя!»

Анушка выгнулась, принимая его, отдавая ему всю себя — до последнего уголка, и он еще успел почувствовать, как раскрывается ее тело, — жарким, обжигающим потоком.

Она пошевелилась и подняла голову с его груди — от собора доносился звук колокола.

Джованни зевнул, и, поцеловав чудно вырезанные губы, усмехнулся:

— Пора на работу. Так. Ты тут складывайся потихоньку, а я съезжу за своим сыном приемным, в горы. Бабушку тоже собери, и ждите нас. Придумаю, как отсюда выбраться, не беспокойся».

— Бабушка не поедет, — грустно сказала Анушка. «Она тут хочет умереть».

— А ты? — обеспокоенно спросил Джованни.

Женщина наклонилась, и, взяв его лицо в ладони, строго ответила: «А я не хочу умирать. Я же тебе сказала, — я собираюсь пойти за тобой куда угодно, — хоть на край света, — жить с тобой, рожать тебе детей и готовить тебе еду — самую острую, уж поверь мне».

Джованни счастливо рассмеялся, и, прижав ее к себе, просто лежал — слушая, как бьются рядом их сердца.

Майкл зашел в какой-то портовый кабак, и, попросив бумагу с чернилами, улыбаясь, быстро написал на листке бумаге несколько строк.

— Вот так, — пробормотал он, перечитывая, — пусть ни этой шлюхе, ни паписту ее мало не покажется. Такой же развратник, как отец мой, а она, — Майкл поморщился, — пусть тоже сгорит в аду. Нет, в Лондон, в Лондон, там навещу своих родственников, — он усмехнулся, — и все будет, как надо. Сколько лет сейчас девке этой?».

Он посчитал на пальцах: «Четырнадцать. Ну, следующим годом будет пятнадцать. Очень, очень хорошо».

Майкл сложил записку, и, поднявшись на холм, к собору, бросил ее в деревянный ящик с прорезью, что стоял у высоких, уже запертых на ночь дверей здания Святой Инквизиции Гоа.

Потом он просто постоял на террасе, глядя на запад, туда, где огромное солнце медленно опускалось в лазоревый, как его глаза, океан.

— Скоро, — пообещал он себе.

Хосе примерился и, наступив на извивающегося червя, улыбаясь, сказал: «Вот, я же обещал тебя раздавить!»

Мальчик, рассматривая аккуратно перевязанную ногу, рассмеялся.

— А ты, — Хосе присел, — выздоравливай, сейчас язва заживет, и пойдешь домой, к родителям.

И будь осторожнее, ладно, не попадай сюда в будущем?

— Спасибо, — ребенок прижался щекой к его руке.

— Вылечил? — раздался с порога низкий, мягкий, такой знакомый голос.

— Папа! — Хосе обернулся, и, вытирая руки, улыбаясь, повторил: «Папа!».

Джованни потрепал сына по голове и ворчливо сказал: «Знаю, ты тут навек готов поселиться, но там, — он показал на равнину, — надо кое-что сделать». Он оглядел чистый, прохладный, убранный храмовый зал и протянул: «Да, нам бы так за больными научиться ухаживать».

— Я только наставника поблагодарю, — попросил Хосе, — вещей-то у меня и нет почти.

— Ну, иди, — улыбнулся Джованни, — лошади там, у ворот ждут.

Проводив глазами мальчика, он повертел в руках какой-то цветок.

— Лодка, да, — подумал Джованни. «Только надо послать Хосе в гавань, договориться с каким-нибудь капитаном, чтобы подобрали нас в море.

— А так, — он смешливо пожал плечами, — с парусом я управлюсь, надо будет еще какие-нибудь вещи утопить, чтобы их на берег, потом выбросило. И в Кадис. Ну, или в Лиссабон. В общем, все равно куда, до Лондона доберемся. Там сразу обвенчаемся — и в деревню.

— Бедная Анушка, придется ей корсеты носить, — он представил себе ту грудь, которую еще недавно держал в руках, — в корсете, и глубоко вздохнул.

— Ничего, до Европы путь долгий, ночей много, налюбуюсь еще. И одежды надо купить на рынке, а то у меня, кроме сутан, и нет ничего, а Хосе меня ниже. Ну да, сейчас ему все и скажу, по дороге. Большой уже мальчик, поймет. А в Лондоне сразу найду Корвино, у него, наверное, и внуки уже есть, он же мой ровесник почти, за пятьдесят ему сейчас. Ох, и выпьем же мы с ним, как в Риме, во время оно.

Он посмотрел на сына, что, кланяясь, прощался с врачом, и улыбнулся: «Хорошо все же, что я его английскому научил, как знал. Но ведь и знал, да. Вот и время пришло».

Отец Фернандо повертел в руках записку, и кисло спросил своего помощника: «А где отец Джованни?»

— Поехал в горы, там его воспитанник, Хосе, он туземцев лечит, — с готовностью отозвался секретарь трибунала.

— То, конечно, занятие милосердное и христианское, — отец Фернандо перекрестился — но ведь как всегда, — стоит появиться серьезному делу, так самого опытного инквизитора нет. Ну что ж, придется самим, не след с таким ждать.

— А что там, — заинтересовался секретарь, — опять эти деревья, что они у домов выращивают?

— Вы прогуляйтесь по городу, — вздохнув, посоветовал отец Фернандо, — посчитайте, потом вернитесь, и я вам дам золотой за каждый дом, у которого такого дерева нет. Уйдете от меня с пустыми руками. Нет, тут не деревья, тут похуже — нарушение обета целомудрия.

Секретарь побелел и прошептал: «Да кто же это?».

— Высокий, смуглый, темноволосый, — отец Фернандо повертел в руках записку и внезапно рассмеялся: «У нас тут больше ста священников, это могли быть и вы, отец Серхио, и еще с полсотни, похожих на вас».

Секретарь что-то прошептал, дрожащими губами, и глава трибунала рассмеялся: «Шучу, шучу. Пошлите людей к этой, — он издевательски улыбнулся, — танцовщице, мы ее припугнем, как следует, она все и расскажет. Ну а потом, над ним, как положено — суд церкви. Хорошо еще, что нашелся благочестивый человек, — отец Фернандо перекрестился, — предупредил».

Когда они проезжали мимо маленького, усеянного цветами лотоса озера, Джованни, вдохнув свежий запах, вспомнив Анушку, искоса взглянул на сына. Тот улыбнулся и вдруг, остановив лошадь, попросил: «Расскажи мне, кто я такой, папа».

— Ты же знаешь, — удивился Джованни, тоже натянув поводья.

— Нет, — Хосе спешился и привязал лошадь к дереву. «Правду. Мне там, — он указал на горы, — наставник рассчитал гороскоп».

Джованни закатил глаза: «Вот уж не думал, что ты в такое веришь! Ты же ученый!

— Верю, не верю, — пробормотал Хосе, — а все равно, — расскажи.

Джованни тяжело вздохнул, и, устроившись под пальмой, сказал: «Ну, садись».

Мальчик слушал, а, в конце, обхватив колени руками, смотря куда-то вдаль, спросил:

«Значит, у меня есть бабушка, и дедушка?».

— Были, — Джованни помолчал. «Ты не забывай, много времени прошло. Ты вот что, — теперь я тебе кое-что еще расскажу».

Он говорил и смотрел на лицо мальчика — тот смотрел на него, чуть улыбаясь, и в темных, красивых, отцовских глазах Джованни не видел ничего, кроме любви.

Когда он, наконец, замолчал, Хосе, поднял какую-то палочку. Повертев ее в руках, размахнувшись, бросив ее в озеро, он решительно сказал: «Так. Ну, вот приедем в Лондон, я к ним и пойду. С тобой, разумеется».

— И тебя больше ничего не смущает? — Джованни удивленно поднял бровь.

— Папа, — нежно ответил Хосе, — ты же мужчина. Нестарый еще. Я тебе, как врач, могу сказать, — все эти ваши обеты вредны для здоровья. Давай, поехали, я хочу познакомиться с твоей женой. И обещай, папа, что у меня будут братья и сестры.

— Будут, — усмехнулся Джованни. «Только при условии, что у меня будут внуки».

— Ну, — Хосе ловко вскочил в седло, — мне двадцати еще не было, не торопи меня, папа». Он рассмеялся и вдруг посерьезнел: «Значит, я наполовину еврей?».

— Да, — кивнул Джованни, трогая с места лошадь.

— Опять учиться, — ухмыльнулся Хосе, и, увидев взгляд отца, торопливо добавил: «Надеюсь, ты согласен».

— Ну как я могу быть против, — ласково ответил Джованни и они стали спускаться по извилистой дороге вниз, к океану.

Анушка поправила шаль и сказала, презрительно глядя в бесцветные глаза отца Фернандо:

«Я не понимаю, почему я здесь? Я хорошая христианка, хожу на все службы, исповедуюсь, и семья у меня вся — тоже христиане».

Глава трибунала посмотрел на пылающие щеки женщины и тихо сказал: «Я уж не буду говорить, чем вы себе на жизнь зарабатываете…

— Мария Магдалина, — дерзко ответила женщина, — тем же промышляла, вы бы и ее сюда вызвали?

Она обвела глазами беленую комнату, — широко распахнутые окна выходили на океан, чуть шелестели пальмы, и Анушка всем телом почувствовала тоску по нему. «Скорей бы приехал, скорей бы увез меня, — женщина встала, зазвенев браслетами, и добавила: «Так что если у вас ко мне больше нет вопросов…

— Сядьте, — тихо, зловеще посоветовал, глава трибунала и кивнул солдату, что стоял у двери.

Анушка брезгливо сбросила его руку с плеча, и требовательно сказала: «Ну, что еще?»

— У вас был гость, — сладко улыбаясь, процедил отец Фернандо. «Позавчера, после обедни.

Священник. Кто это?»

— Не было у меня никаких гостей, — женщина вскинула круглый подбородок, и отец Фернандо подумал: «Глаза-то, какие — неровен, час, обрежешься».

— Скажите, — ласково попросил он. «Скажите, сеньора Анита, и мы вас сразу отпустим.

Танцуйте себе и дальше на здоровье. Он ведь вам заплатил, не так ли?»

— Не было у меня никаких гостей, — раздельно, громко, внятно, произнесла женщина, и опять поднялась.

— Ну что ж, — грустно сказал отец Фернандо, сомкнув кончики пальцев, — придется нам с вами прогуляться в подвал, сеньора Анита. А ведь так не хотелось.

Она плыла. Анушка вспомнила, как еще совсем маленькой девочкой бабушка брала ее с собой на океан, и она плескалась в прибое. Однажды ее накрыла волна, и, повертев, покрутив, чуть не утащила с собой. Тогда она почувствовала сильные руки бабушки, и, заплакав, оказавшись у нее в объятьях, выплюнула из горла морскую воду.

— Вынимайте, — услышала она холодный голос сверху.

Шелковую, мокрую тряпку, вытащили изо рта, и Анушка, повернув голову — ноги и руки были связаны, ощутила, как из нее рвется поток воды. Отец Фернандо поморщился и отступил.

— Ну, так кто это был? — спросил он, глядя на растянутый чугунными зубцами рот женщины.

«А то мы сейчас опять вставим воронку, сеньора. И колодки уже готовы, вы же знаете, кровь нам проливать нельзя, а вам, — он бросил взгляд на крохотные, расписанные хной ступни, — ваши ноги дороги, да? Вряд ли вы после колодок сможете ходить, а уж тем более — танцевать».

Она что-то промычала, и отец Фернандо, улыбаясь, достал зубцы и наклонился к ее губам:

«Я вас слушаю». Женщина плюнула ему в лицо и закрыла глаза.

— Давайте тряпку и воронку, — зло приказал инквизитор, засовывая зубцы на место. «И принесите еще пару ведер воды, мне все равно, если у нее там внутри все разорвется, она мне скажет, кто это был».

Анушка почувствовала воду, — холодную, неумолимую, быструю, — внутри себя, и подумала:

«Я же всегда боялась боли». Перед ней были темные, счастливые глаза Джованни, и она улыбнулась: «Надо, чтобы жил. Бабушку только жалко. Ну, прощайте, милые».

Она глубоко, напрягшись, вздохнула, и ощутила, как шелк проскальзывает дальше, совсем глубоко. А потом не было ничего, кроме свежего запаха лотоса. Она танцевала, и Джованни смотрел на нее, — как тогда, вечером, в ее маленькой комнате. Анушка оказалась в его руках и ответила на его поцелуй, — сильно, так, что у нее перехватило дыхание, — навсегда.

Отец Фернандо вынул щипцами тряпку и с отвращением посмотрел на закатившиеся глаза женщины. «Так бывает, — пожал плечами второй инквизитор. «Слишком далеко затолкнули, она и задохнулась».

— Да, — вздохнул, глава трибунала, — теперь мы уж точно не узнаем, кто это был. Ну, пошлите к ее бабке, жалко старуху, она-то женщина набожная, в соборе убирается. Пусть тело заберет, и скажите, что мы за наш счет ее похороним.

— Очень милосердно, — одобрил второй инквизитор, и перекрестился.

Джованни спешился и велел сыну: «Ты иди в наши комнаты, начинай там складываться, я сейчас к отцу Фернандо зайду, проверю, как там дела, а потом, — Хосе увидел, как отец внезапно, нежно улыбается, — отправимся знакомиться».

— А, отец Джованни, — улыбнулся глава трибунала, подняв голову от бумаг. «Я вас хотел поблагодарить, — отчеты в таком порядке, в каком они полвека уже не были, теперь не стыдно их в Рим посылать. Вы не представляете, что у нас тут случилось!»

— Что? — лениво поинтересовался Джованни.

— Нарушение обета целомудрия, — шепотом, оглядываясь, ответил глава трибунала.

«Поступил донос, мы вызвали эту женщину, танцовщицу, как их тут называют, ну, вы понимаете, — отец Фернандо чуть усмехнулся, — а она возьми и задохнись при испытании водой».

— Очень жаль, — спокойно сказал Джованни, рассматривая пальмы за окном. «Но надо ее похоронить, как положено, хоть она и грешница, конечно. Я могу это сделать».

— Я был бы очень вам обязан, — обрадовался глава трибунала. «Вы, отец Джованни, настоящий пастырь, — такой, каким был отец Франциск Ксаверий, да упокоит Господь его душу».

— Я просто делаю свою работу, — темные глаза отца Джованни чуть сверкнули, и глава трибунала удивился: «Плачет, что ли? Да нет, такие люди не плачут, он, будто из камня высечен».

Джованни и не помнил, как он добрался туда.

Он шел, проталкиваясь, через гомонящий базар, вдыхая запах специй. Он вспоминал ее глаза — большие, обрамленные пушистыми, длинными, — будто крылья бабочки, — ресницами.

Анушка посмотрела на него снизу и ласково сказала: «Вот сейчас я чувствую, что двадцать три года ожидания даром не прошли. Только обещай мне, что в следующий раз это не будет так долго, я не вытерплю».

— В следующий раз, — он, еле касаясь, целовал эту прекрасную грудь, — это будет, как только я вернусь. И потом, — Джованни приник губами к ее шее, вдыхая аромат лотоса, — это будет каждую ночь. Ну и днем тоже, разумеется.

Анушка нежно рассмеялась и прижала его к себе, гладя темноволосую, с проседью голову.

Амрита сидела на террасе, глядя на расхаживающих по саду павлинов. Джованни остановился сзади, не зная, не представляя, что сказать.

— Когда она была маленькая, — тихо проговорила женщина, — она поднималась на рассвете, и кралась сюда, босиком. Кормить птенцов. Я как-то вышла на террасу, а она стоит, смеется, и птицы ей на плечи вспархивают. Три годика ей было.

Он опустился рядом, положив ей голову на колени, и заплакал. «Не надо, — прошептала Амрита, — то не ваша вина, не надо».

— Если бы я был рядом, — он помолчал, глубоко вздохнув, — ничего бы этого не было.

— Как Приянка моя умерла, так мы с Анушкой на север поехали, — женщина положила маленькую, сильную руку ему на плечо, — танцевала я там. А когда вернулась, соседи сказали, что отец ее тут был, искал нас. Видите, как получилось, — если б забрал он тогда Анушку, может, все по-другому и повернулось бы. Не знаю, жив ли он сейчас, может, встретите его, так расскажите, что с дочкой его стало. Виллем де ла Марк его звали, — она замолчала и Джованни спросил: «Тот самый?».

— Тот самый, — неслышно ответила женщина. «А вы, — он почувствовал в ее голосе улыбку, — если дочка у вас родится, назовите ее Анитой, ладно? Как девочку мою».

Он, было, хотел что-то сказать, но женщина прервала его: «Того ни вы, ни я не знаете, а один лишь бог, ну, или боги. Может, и будет у вас еще счастье, сеньор Джованни».

— Я, — он сглотнул, — я похороню ее. Это ничего, что в земле, у вас ведь сжигают, я знаю?».

— Вам тяжело будет, — вздохнула женщина. «Не стоит, может?».

Он поднялся, и ответил, вытерев лицо: «Это самое малое, что я могу сделать. Можно, — робко попросил Джованни, — можно мне к ней?»

— Конечно, — Амрита помолчала. «А что в земле — у нас так святых хоронят, тех, кто просветления достиг. Видите, как получилось».

— Да, — сказал он, после долгого молчания, — так оно и есть, да.

Она лежала на носилках, маленькая, закутанная в белое, и вокруг нее были цветы — много цветов, — розовые, алые, желтые. Они закрывали Анушку и Джованни, наклонившись, поцеловав ее в высокий, гладкий лоб, вдохнув запах свежести, прошептал: «Прощай, любимая». Он сел на каменный пол и долго смотрел на ее тело, — и все казалось ему, что он слышит высокий голос там, в полутемной комнате, что звенят на ее запястьях браслеты, и что она вся — в его руках, — быстрая, горячая, такая живая.

Когда Джованни вернулся на террасу, Амрита, принеся перо и чернильницу, сказала: «Ну, давайте поработаем. Завтра корабль этот уходит, «Милая Луиза», я с ее капитаном часто письма передаю. Диктуйте».

Он диктовал, — медленно, внимательно, стараясь ничего не забыть, следя за ее смуглыми руками. Когда Джованни закончил, Амрита, посмотрев на него, потянувшись, коснувшись его пальцев, проговорила: «Вы ведь теперь в Японию, да? Там будет у вас кто-то, с кем письма можно передавать?»

Джованни покачал головой. «Я напишу, — пообещала Амрита, — напишу им, что вы туда едете.

И приводите своего мальчика на обед завтра, хоть познакомлюсь с ним».

Когда он ушел, Амрита посмотрела на бумаги и сказала: «Сорок лет ты ничего не посылала ему, а сейчас хочешь? Может, и умер он давно».

Женщина закрыла глаза. «Да, двадцать лет мне было, Приянке пять исполнилось. А ему — тридцать семь, он же говорил, он тогда только овдовел, недавно». Она вспомнила светло-голубые глаза и горько подумала:

— А ведь звал он меня с собой, на коленях стоял, просил. А я побоялась — ну какая из меня жена, туземка, да еще и с приплодом, смеяться бы стали.

Господи, сколько лет прошло, а я все забыть его не могу, тут же все это было, — она обернулась на дом, — там, в спальне. Он тогда попросил: «Потанцуй мне, пожалуйста». Я танцевала, а он потом вздохнул, потянул меня к себе и сказал: «Давай поженимся, Амрита, я прошу тебя, уедем со мной».

Амрита взяла чистый лист бумаги, и, посмотрев на него, написав первую строчку, замерла — в саду кричали павлины, — низко, отчаянно, протяжно. «Дорогой Джон!», — прочитала она, и стала писать дальше.