Хрупкая, невысокая, темноволосая девушка посмотрела на расстеленные, перед ней шелка и, повернувшись к прислужнице, коротко сказала: «Этот, темно-зеленый, расшить его сливовым цветом, и к нему — пояс вот из этой ткани, бронзовой».

— Марико-сан, — поклонилась служанка, и, помявшись, спросила: «А ночное кимоно?»

Тонкая бровь поднялась вверх, смуглый, ухоженный палец указал на молочно-белый шелк.

«И белые цветы в волосы, да, — восторженно прошептала прислужница.

Тео-сан отодвинула перегородку, и, улыбаясь, сказала: «Наставница пришла». Сейджи, — пухлый, светловолосый, зеленоглазый мальчик, — что сидел в перевязи за спиной у матери, — захихикал, и сказал, пуская пузыри: «Маико! Маико!»

Сестра улыбнулась, и, проходя мимо, пощекотала складочки у ребенка на шее. «Вот будет у тебя такой же, следующим годом, — ворчливо сказала Тео-сан, — тоже натаскаешься».

Остановившись в общей комнате, Марико бросила попугаю, что висел на жердочке, зерна, и тот сказал, открыв один глаз: «Куэрво! Куэрво!»

Марико наклонила голову, и, разглядывая птицу, спросила: «Не прилетали к тебе, оттуда?», — она кивнула головой на восток.

Попугай закрыл глаз и отвернулся. «И ко мне не прилетали, — вздохнув, заметила Марико-сан, и, раздвинув перегородку, своей комнаты, поклонившись наставнице, опустившись на колени, взяла биву.

— Начнем с мелодии исхода лета, — велела пожилая женщина. «Вспомни свои любимые строки из «Горной Хижины», про это время года».

Марико опустила чудные, длинные ресницы, и тихо продекламировала:

— Звук должен быть таким, — после недолгого молчания, заметила наставница, — чтобы собравшиеся слушатели чувствовали в каждом движении струны приближающуюся осень.

Лето на излете, и, хоть вокруг еще зелено и весело, там, — она вздохнула, — в высоком небе, слышен клик перелетных журавлей.

— Крики птиц, да, — пробормотала Марико. «Плеск воды». Она закусила нежную губу, и, положив пальцы на струны, начала играть.

Невысокая женщина в простом, сером кимоно, с деревенской прической, полная, подошла к воротам замка и, низко поклонившись, тихо спросила охранников: «Не откажите в любезности, его светлость даймё, Масамунэ-сан, в замке ли он сейчас?»

— А тебе-то чего, тетушка? — рассмеялся один из стражников, посмотрев на босые, белоснежные, сбитые ноги женщины. «Если ты за милостыней, то вон, — он кивнул, — на том берегу озера монастырь, сестры не откажут, а мы не подаем».

— Еще всякие крестьянки будут надоедать, — пробормотал второй.

Темные, огромные глаза женщины наполнились слезами, и она, кланяясь, попросила: «Вы, пожалуйста, скажите Масамунэ-сан, что пришла его сестра, Мияко-сан, жена даймё провинции Акита. То есть вдова, — поправилась она, и застыла, опустив красивую, черноволосую голову, сцепив нежные пальцы.

Стражник недоверчиво посмотрел на женщину и велел: «Жди тут».

Даймё посмотрел на искусно вычерченные на рисовой бумаге планы, и коротко сказал архитектору: «Я хочу, чтобы у нее был собственный сад, отдельный. По вечерам мы будем сидеть там, на террасе и любоваться заходящим солнцем. Посмотрите, как можно перепланировать то, что есть сейчас. И обязательно сделайте большую гардеробную, — я намереваюсь одеть ее в лучшие кимоно, для них понадобится много места».

От высокой двери раздался подобострастный кашель. «Что еще? — нахмурился даймё.

— Там пришла женщина, говорит, что она — ваша сестра, — испуганно сказал стражник.

Масамунэ-сан коротко щелкнул пальцами, и, архитектор, свернув чертежи, исчез.

— Зовите, — усмехнулся дайме, поднимаясь на возвышение темного дерева, поправляя мечи за поясом черного кимоно с бронзовыми журавлями.

Женщина встала на колени прямо у порога и, склонившись, распростерлась на полированном полу. Мягкие, длинные волосы выбилась из прически, и даймё услышал сдавленные рыдания.

— Зачем ты сюда явилась? — холодно спросил он.

— Масамунэ-сан, — Мияко подняла заплаканное, нежное лицо, — вы мой единственный брат. Я вдова, отец наш давно умер, куда мне было еще идти? Я добралась сюда пешком, с западного побережья, через горы, — она прикусила полную, темно-красную губу, сдерживая слезы. «Мои сыновья погибли, вы же знаете, на поле боя».

— Вместе с твоим предателем-мужем, да, — пробормотал даймё и вдруг взорвался: «Волчица!

Мать волчат! Не для того ты была в браке, чтобы переметнуться на сторону изменников, поднявших мятеж против его светлости сёгуна Токугавы!

— Он еще не сёгун, — робко заметила женщина.

— А ну молчи, — зловеще велел ей брат. «Родила пятерых сыновей, и хоть бы один, хоть один остановил своего отца! У меня не дрогнула рука убить нашего младшего брата, когда он стал врагом Токугавы, а ты, волчица…, - он стиснул зубы и добавил, издевательски: «Я видел головы твоей семьи, они гнили перед воротами императорского дворца в Киото. Сколько там было самому младшему?»

— Двенадцать, — измученно сказала Мияко-сан.

— Да, — хмыкнул ее брат, — он же покончил с собой, верно, твой муж велел ему, умирая от ран.

А старшие погибли с оружием в руках».

— Двадцать лет, восемнадцать — близнецы, ты их помнишь, — тихо проговорила Мияко, и пятнадцать. И мой младший сыночек, да, — она опустила голову.

— Никого я не помню, и тебе советую забыть, — ледяным голосом отозвался Масамунэ-сан.

«Ты должна была покончить с собой, как дочь, жена и мать самураев, ты почему этого не сделала?»

— Так дочка же, ваша светлость брат, — стиснув руки, ответила женщина. «Фумико-сан, не могла же оставить ее одну, без призора, пятилетнюю. Мы прятались в деревне, в горах, у крестьян, верных моему мужу».

— Ну, — заметил Масамунэ-сан, — это ненадолго. Скоро его светлость сёгун выжжет там у вас все, и я ему в этом помогу. Ты сюда без дочери пришла, как я посмотрю. Где она? — коротко спросил даймё у сестры.

— Умерла, — безразлично ответила Мияко-сан, глядя в пол. «От лихорадки там, в деревне. Я тоже болела, вместе с ней, едва поправилась».

— Лучше б и ты сдохла, — пробормотал Масамунэ-сан, — одни хлопоты с тобой. Ну и отправляйся в монастырь, зачем ты сюда пришла?

— Вы же мой единственный брат, — умоляюще сказала женщина.

— Да, — Масамунэ-сан посмотрел на сестру и велел: «А ну поднимись!»

Та покорно встала.

— Рожать еще можешь? — коротко спросил даймё.

Белые щеки Мияко-сан заалели — жарко, отчаянно.

— Да кто тебя такую возьмет, — кисло заметил Масамунэ-сан, — ты, конечно, плодовита, но вдова изменника, и вообще — стара и расплылась, после всех этих детей. Сорок лет же тебе? — он помолчал. «Ладно, семейный долг, конечно, не позволяет мне тебя выбросить за порог, хотя очень хочется. Придется кормить и одевать, до смерти твоей, что уж тут сделаешь».

— Спасибо, ваша светлость брат, — дрожащим голосом сказала женщина.

Масамунэ подумал, сцепив смуглые пальцы, и велел охраннику: «Позовите Тео-сан».

— Я беру новую наложницу осенью, — коротко сказал даймё сестре, — Марико-сан. Пойдешь к ней в прислуги сейчас, и в няньки, — ну, - даймё тонко улыбнулся, — следующим летом.

Женщина ты аккуратная, за детьми ухаживать умеешь, все не зря будешь, хлеб есть.

Мияко обернулась. Высокая, стройная женщина с мерцающими зелеными глазами, в скромном, лиловом кимоно, низко поклонилась даймё: «Ваша светлость».

— Как мой цветок сливы? — нежно спросил Масамунэ-сан.

— У нее сейчас урок музыки, а потом Марико-сан будет составлять букет из последних цветов лета, вдохновленный стихами вашей светлости, — вежливо ответила женщина.

Масамунэ-сан о чем-то задумался, глядя на террасу. «Стихи, да — вздохнул он и подумал:

«Хоть бы скорей Масато-сан вернулся из Нагасаки, а то совсем не с кем поговорить о поэзии».

— Так, — он обернулся, — это Мияко-сан, моя старшая сестра. Она будет прислуживать моему цветку сливы, — даймё улыбнулся, — так что покажи ей там все.

Он махнул рукой, и женщины скрылись за створками дверей.

— Принеси мне чернильницу и бумагу, — велел даймё слуге, — я хочу написать о том, что, даже ожидая осень, — мы можем хранить в сердце весну.

Отец Алессандро Валиньяно, глава миссии ордена иезуитов в Нагасаки, оглядел стоящего перед ним самурая с двумя мечами и вздохнул: «Масато-сан, я понимаю, что у вас родился сын, и что вы хотите его окрестить. Это все правильно и прекрасно, но уж больно вы далеко, на северо-востоке, я даже и не знаю, кто к вам поедет».

— Святой отец, — терпеливо, на неплохом испанском языке ответил мужчина, — у меня лодка.

Мой старший сын, Дайчи-сан, отлично управляется с парусом. Ветер хороший, через три-четыре дня мы уже будем в Сендае. И потом, — мужчина улыбнулся, — наш даймё, как и ваш, здешний, интересуется христианством, а из меня, — он развел руками, — богослов никакой.

— Вы не японец, — коротко заметил иезуит, рассматривая белокурые, чуть отливающие золотом волосы мужчины. Голубые глаза усмехнулись и самурай ответил: «Уильям Адамс, в общем, тоже, а он — советник его светлости Токугавы».

— Да, — отец Алессандро покрутил пальцами и взглянул на оживленную гавань у подножия холма, где стояло здание миссии.

— Токугава, — подумал священник, — вот придет он к власти через год, и что тогда? Это сейчас местный дайме, как крестился, так отдал нашему ордену монополию на торговлю из Нагасаки, а что потом будет? Придут голландцы, придут англичане, — Адамс же нашептывает в ухо Токугаве, что надо изгнать католиков из Японии, — и, прощай, прибыль. Вон уже, говорят этот Виллем де ла Марк опять сюда собрался, а Токугава его привечает.

Его святейшество будет доволен, если у ордена появится еще один порт под контролем — пусть и далеко, — все станет легче.

— Вам же нужен священник, который говорит по-японски, — отец Алессандро подумал и спросил у монаха: «А что отец Джованни? В семинарии, со студентами занимается?»

— Да, — прошелестел тот, — позвать его?

— Давайте, — приговорил иезуит. «И отца Франсуа тоже, ну, тот в церкви наверняка, найдете его там».

— Спасибо, — улыбнулся Масато-сан. «Все же исповедоваться хочется, у меня и жена христианка, и дочь, очень давно мы в церкви не были. Конечно, тут, у вас, на юге, легче, — он пожал плечами.

— Отправлю с вами двух опытных священников, — сказал ему отец Алессандро, — может быть, у вас там кто-то еще захочет крещение принять. Ну, посмотрим, — он благословил мужчину.

«Езжайте с Богом. А как вы в Японии оказались? — вдруг поинтересовался иезуит.

— Так получилось, — усмехнулся мужчина и, поклонившись, вышел.

Хосе вымыл руки в медном тазу, и посмотрел на японца, что стоял напротив трупа.

— Я, в общем, и сам могу вскрыть, — пробурчал юноша, — я все-таки врач, и умею это делать.

Он обвел глазами прохладную, выложенную камнем комнату, и добавил: «Так что вам не обязательно затрудняться».

— Что вы, сэнсей, — на хорошем португальском, испуганно, ответил японец, — наши врачи ни в коем случае не будут трогать труп, это же скверна. Для этого нас и берут в служители морга — мы же и так из касты неприкасаемых, называется «эта», нам можно.

— А вроде умные люди, — вздохнул Хосе. «Глаза — это одно, а пощупать пальцами, — совсем другое. И не называйте меня сэнсеем, я вас на сорок лет младше».

— Вы — врач, — коротко сказал эта и потянулся за ножом.

— А как переводится — «эта»? — внезапно спросил Хосе, наблюдая за ловкими руками пожилого человека.

— Грязная масса, — коротко сказал тот, и, раздвинув ребра трупа, добавил: «Зайдите с этой стороны, тут отлично ее видно».

Хосе взглянул на печень и задумчиво спросил: «Он пил?».

— Не больше, чем другие, — хмыкнул эта. «Я вскрывал тела португальских моряков, знаю, о чем вы. У нас этой болезни мало, не то, что у вас».

— Опухоль, — Хосе посмотрел на служителя и сказал: «Вот, что, любезный Акико-сан, я не японец, так что мне на все эти касты наплевать. Я врач, и вы врач, так что давайте без церемоний. Нож, будьте так добры.

Эта побледнел: «Как вы меня назвали?»

— Акико-сан, я слышал ваше имя, — Хосе вырезал опухоль, и, опустив ее на фарфоровую доску, поинтересовался: «А что, я неправильно произношу?»

— Дело не в этом, — служитель сглотнул, — нас просто запрещено так именовать, мы не господа, я же вам сказал, мы — грязная масса.

Хосе усмехнулся и подумал: «А я тогда кто — сын индианки и еврея?».

— Дайте мне, пожалуйста, более тонкий нож, — сказал он вслух, и давайте сравним здоровую и пораженную ткани. У вас больше опыта во вскрытиях, помогите мне, пожалуйста.

Акико-сан аккуратно отрезал маленький, тонкий ломтик опухоли и задумчиво предложил:

«Потом надо будет посмотреть на другие внутренние органы, эта болезнь часто распространяется по всему телу».

Хосе улыбнулся, и, вырезав здоровую часть печени, устроив ее на подносе, передав Акико-сан лупу, попросил: «Вы тогда диктуйте, а я буду записывать, ладно?».

Джованни и отец Алессандро медленно прогуливались по ухоженному, большому саду миссии. Послушники-японцы, в простых, голубых кимоно, прореживали траву.

— Я посмотрел на карту, — Джованни взглянул на спокойную гладь океана вдали, — это и вправду, недалеко. Там хорошая гавань, так, что я вас понимаю, отец Алессандро.

— Ну что ж, — он улыбнулся, — давайте я возьму с собой Хосе и съездим туда, до зимы. Только вот зачем вы хотите, чтобы отец Франсуа с нами отправился? Он — Джованни приостановился и взглянул сверху вниз на иезуита, — сами знаете, предпочитает молитву и размышление, а не общение с людьми.

— Именно поэтому, — сварливо ответил отец Алессандро, и, остановившись у пышной клумбы, полюбовался цветущими, — бронзовыми, белыми, желтыми, — хризантемами.

— Вот же, — пробормотал он, — как в Европе, так монарх непременно ставит на свою печать льва, или орла, или еще что-нибудь такое, а тут…

— Цветок, да, — Джованни коснулся длинными пальцами особенно красивого, — даже и рвать их не хочется, настолько они прекрасны. Я тут, кстати, на досуге вздумал переводить Сайгё, на итальянский, хотя, конечно, сложно сохранить ритм, все слоги надо подсчитывать. Он как раз об этих цветах писал.

Отец Алессандро задумался и процитировал:

— вздохнул иезуит.

— А насчет отца Франсуа, — продолжил он, — отец Франциск Ксаверий заповедовал нам идти в самую гущу людей, а не прятаться за стенами церквей. Вот, пусть и начинает. Под вашим присмотром, конечно, — отец Алессандро, было, протянул руку к бронзовой хризантеме, но потом покачал головой: «Нет, не могу».

— Давайте просто посмотрим, — ласково предложил Джованни, и, на мгновение, закрыв глаза, подумал: «Приеду в Англию, обязательно посажу цветы в саду. Буду сидеть там, на скамейке, и переводить всю «Горную Хижину». Просто так, для себя».

Тео-сан налила Мияко чая и тихо сказала: «Вам, наверное, трудно смотреть на Сейджи, давайте, я его унесу».

— Ну что вы, — Мияко-сан приняла чашку и поклонилась, — такой славный, такой пухленький, пусть спит себе спокойно.

Мальчик зевнул, и, дрогнув ресничками, засопел еще крепче, лежа на футоне.

— Я ведь тоже дитя потеряла, — Тео-сан вздохнула, — молодой еще совсем, первый сыночек мой мертвым родился, дай Господь ему покой, — женщина перекрестилась. «И дочка моя младшая пропала, еще тем годом, как мы в Японии оказались, муж мой бывший, — губы Тео чуть искривились, — увез ее, и не знаем мы теперь, — где моя Белла?

Мияко-сан сан вздохнула и, найдя руку Тео, пожала ее.

— Бедная вы, бедная, — покачала головой сестра даймё, — я ведь тоже, как весть принесли, что мальчики погибли, и плакала, и в храм каждый день ходила. Однако то мальчики, судьба у них такая, а как моя доченька умирала… — женщина отвернулась, и, помолчав, добавила:

— Простите, пожалуйста, вам неприятно об этом слышать, я не буду продолжать.

— Мияко-сан, — Тео погладила нежные пальцы, — не надо. Я ведь тоже мать, я понимаю.

— Я вас, что хотела попросить, — прислужниц у Марико моей и так достанет, а вот обучить ее правильному обхождению кому-то надо. Я ведь не японка, — Тео чуть покраснела, — я рассказала ей кое-что, но не знаю, как у вас тут что принято, тем более у господ. Нам же хочется, чтобы Марико угодила его светлости, ведь это такая честь для нашей семьи.

Мияко-сан помолчала и проговорила: «Так я ведь тоже ничего этого не понимаю, Тео-сан, я ведь жена была, не наложница. Это они для удовольствия, а ко мне муж раз в месяц приходил, на короткое время, — она вдруг жарко зарделась, — и все».

— И вы его любили? — неслышно спросила Тео.

— А как же иначе? — удивилась Мияко. «Хоть нас замуж ради связей выдают, и денег, но все равно — положено любить. Я его на свадьбе в первый раз увидела, у нас так принято».

Сейджи проснулся, захныкал, и попытался встать на ноги. Обе женщины сразу же поклонились. «Ходит неловко еще, — заметила Тео, давая сыну грудь, — у старшего моего тоже так было. А девочка сразу пошла, и бойко, и говорила в годик уже. Ну, посмотрим, как с внуками будет, — женщина улыбнулась.

— Конечно, — задумчиво сказала Мияко, — повезло вашей дочке, она ведь приемная у вас, да и сами вы — без роду, без племени, кто бы ее в жены взял? Разве что крестьянин какой-то. А за мальчиков не волнуйтесь, всегда бесприданницы найдутся, ну, или те, кого оспой в детстве побило. Без жен не останутся, — сестра даймё улыбнулась и предложила: «Давайте тогда я вам покажу, как за кимоно правильно ухаживать. И прически вам с дочкой сделаю, а то у этих прислужниц всегда криво получается. Стихи пишет ваша дочка?

— Да, — Тео-сан рассмеялась, — слагает что-то.

— Ну, вот и поэзией я с ней позанимаюсь, его светлость ценит, когда собеседник может поддержать изящный разговор. Я ведь до замужества тоже стихи писала, а потом, — Мияко-сан махнула рукой, — уж и времени на это не было. А у Марико-сан его достанет, на то и наложница, чтобы ничего не делать — темно-красные, красиво вырезанные губы чуть улыбнулись.

Дайчи-сан посмотрел на спускающихся к лодке людей, и, выйдя на берег, поклонился отцу.

— Вот, — рассмеялся Масато-сан, — это мой старший сын, Дайчи, Дэниел, если по-испански.

Познакомься, сынок — это священники, которые с нами поедут, и сеньор Хосе, он врач.

Юноша поклонился, и сказал изумленно: «Вы такой молодой и уже врач?»

— Мне двадцать один, — рассмеялся Хосе и пожал ему руку. «А вам сколько? Вы, наверное, ровесник мой? — спросил он, оглядев высокого, стройного юношу в черном кимоно с белыми журавлями.

— Мне шестнадцать, — вздохнул Дайчи-сан. «А вы мне расскажете про медицину, а то у нас в замок приходят лекари, но они все старые, монахи, и только отмахиваются, когда их спрашиваешь? Они травами лечат, — презрительно сказал юноша, — что можно травами вылечить?

— Многое, — усмехнулся Хосе. «В Индии, например, коноплей снимают постоянные боли, да и тут, у вас — знаете, наверное, греют особые точки на теле тлеющей полынью. Вообще, Дайчи-сан, восточная медицина — это целое, огромное, неизведанное поле, и я очень рад, что сюда поехал с отцом.

Дайчи ловко положил лодку в галфвинд и удивленно сказал: «У священников же не может быть детей».

— Джованни — мой приемный отец, — объяснил Хосе, и, обернувшись, помахал рукой священникам, что сидели на корме, — я сирота, он меня в Лиме подобрал.

— Я жил в Акапулько, а потом — в Картахене, — рассмеялся Дайчи. «Вам надо с моей сестрой познакомиться приемной, мы с ней, когда в джунглях жили, она училась у лекарей местных».

— Будет очень интересно, — улыбнулся Хосе. «Вот, посмотрите, — он наклонился, и достал из кожаного мешка изящный, лакированный футляр».

— Да, — сказал Дайчи, глядя на тонкие серебряные иглы, — монахи ими лечат, я видел.

— Это мне наставник здешний подарил, на прощанье, — Хосе нежно потрогал шелковую подкладку. «Он великий врач, Акико-сан, а вынужден работать служителем в морге, потому что он — эта».

Дайчи помрачнел и вздохнул. «Да, они мусорщиками нанимаются, или трупы хоронят. Жалко их, конечно, очень. Мы ведь тоже, Хосе-сенсей…

— Да просто Хосе, — прервал его старший юноша и улыбнулся.

— Вы же врач, так положено, и вы меня старше, — нахмурился Дайчи.

— Совсем ненамного, — уверил его Хосе.

— Так вот, мы ведь тоже, христиане, не такие, как все, — горько сказал Дайчи-сан. «Тут, — он показал рукой на удаляющуюся гавань Нагасаки, — и даймё христианин, и много самураев тоже крестились. А там, у нас, на всю провинцию, наша семья одна. Тем более, мы не японцы. Сестра моя…, - он внезапно прервался и покраснел.

Хосе посмотрел на него и ласково сказал: «Ну, вот сейчас мой папа и отец Франсуа к вам приедут, вашего брата окрестят, — как зовут-то его?

— Сейджи, — рассмеялся подросток. «Второй сын, значит. А крестить хотят Стефаном, ну, или Эстебаном, если по-испански».

— Так вот, — продолжил Хосе, — может быть, и кто-то еще окрестится, потом, если вас много окажется, священник вас чаще навещать станет».

— Ну, дай-то Бог, — Дайчи перекрестился.

— А вы меня можете научить ходить под парусом? — внезапно спросил Хосе, глядя на веселые, зеленые холмы по левому борту лодки. «У вас так хорошо получается»

— Можно меня на «ты» называть, — смущаясь, ответил подросток. «Если вам удобно».

— Только если ты тоже так ко мне будешь обращаться, — усмехнулся Хосе и протянул руку Дайчи.

Тот пожал ее, — крепко, — и, ухмыляясь, сказал: «У нас там озеро есть, большое, я сам лодку построил, учу потихоньку охранников даймё с ней управляться. Ну, и тебя, конечно, теперь тоже. Отец хочет, чтобы вы у нас жили — комнат много, места всем хватит».

— Ну, значит, соседями будем, — Хосе потрепал юношу по плечу, и добавил, глядя на сверкающие под солнцем волны: «Если ваш даймё разрешит, я могу людей посмотреть — ну мало ли, вдруг болен кто, можно вылечить».

— Разрешит, его светлость ценит просвещенных людей, — уважительно сказал Дайчи. «Я его понимаю — на свете столько всего интересного, и мы так много еще не знаем!»

— А что бы ты хотел узнать? — поинтересовался Хосе.

— Все, — юноша улыбнулся. «Чем больше, тем лучше. Это у меня отцовское — нежно добавил он, обернувшись, — Масато — сан и священники оживленно о чем-то говорили, — мой батюшка, когда сюда, в Японию, попал, даже языка не знал. А сейчас лучше него в поэзии никто не разбирается.

— Мой папа тоже ваши стихи любит, — рассмеялся Хосе, — особенно Сайге.

— Ну, — присвистнул Дайчи, — тогда им, кроме Библии, найдется, о чем поговорить. Смотрите, — указал он, корабль на горизонте, европейский. Тем же курсом идут, что и мы, только мы быстрее, конечно.

Хосе взглянул на еле заметные очертания парусника на горизонте, и, — сам не зная почему, — вздохнул.

Высокий, крепкий мальчик быстро спустился по вантам, и, взбежав на мостик, выпалил:

«Земля прямо по курсу, капитан!»

— Да уж вижу, — усмехнулся Виллем де ла Марк, и, обняв сына, погладив его по бронзовым кудрям, сказал: «Вот, Уильям, дошли, с Божьей помощью, до Японии. Так что в свои десять ты у меня уже закаленный моряк, на обратном пути, может, сам к румпелю встанешь?»

Красивые, карие глаза мальчика улыбнулись, и, он, положив руку поверх отцовской, — большой и теплой, — ответил: «Ну, если вы рядом будете, батюшка, то я справлюсь, конечно».

Виллем наклонился, и, поцеловав ребенка в теплую макушку, рассмеявшись, заметил: «Ну, сейчас постоим немного в Нагасаки, потом пойдем в эту новую гавань на севере — Сендай, — а оттуда уже — на Молуккские острова, — и домой. Так что как раз — до Лондона я тебя навигации и обучу».

— Матушке кимоно надо привезти, — озабоченно сказал Уильям. «Она просила зеленое, с птицами».

«И еще кое-что, — скрывая улыбку, подумал адмирал. «Та лавка в Нагасаки, думаю, на месте.

Куплю и спрячу в шкатулку с документами, ключ только у меня есть, Уильям туда не полезет».

— Купим, — сказал он вслух. «И жемчуг тоже купим. А брату твоему, привезем амулет для удачи в торговле. Тут их в храмах продают».

— О, ему понравится, — Уильям вгляделся в приближающийся берег и повернулся к отцу:

«Мне туда, на мачту опять?»

— Да нет, — ласково ответил адмирал, — ты уж побудь со мной, а то, — хоть и в одной каюте живем, а я тебя днями не вижу, то ты на парусах, то в трюме возишься».

Уильям вдохнул такой знакомый запах, — соль, табак, пряности, — и на мгновение прижался щекой к рукаву белой рубашки отца.

— Вот, — сказал Масато-сан, — когда лошади поднимались на холм, — это замок его светлости.

Священники посмотрели на мощные, серые, каменные стены, на изогнутые крыши, и отец Франсуа уважительно пробормотал: «Какой большой! Дом даймё Нагасаки, по сравнению с ним, просто деревенская хижина».

— Ну, — заметил отец Джованни, — вам, здесь, Масато-сан, видимо, воевать надо было…

— Надо было, святой отец, — улыбнулся самурай. Помахав рукой охранникам, он стал ждать, пока опустится мост.

— Мы, в общем, с его светлостью, всю провинцию с войсками прошли, тут, в Сендае, ничего не было вначале, — так, рыбацкое поселение, — а теперь, вы сами видели, — и город, и гавань, и европейские корабли к нам заходят, — ответил Масато-сан.

— А этот замок, — лошади въехали в огромные, деревянные ворота, — многие строили, и я в том числе».

Масато-сан спешился и велел сыну: «Ты беги, скажи матушке, пусть комнаты подготовит для гостей наших, а мы пойдем, представимся его светлости даймё».

Дайчи-сан поклонился, исчезая за резными дверями, и Джованни, проводив его взглядом, сказал: «Хороший у вас сын, Масато-сан».

Тот чуть улыбнулся: «Я ведь его тринадцать лет не видел, святой отец, думал, что нет их в живых — ни жены, ни мальчика моего, а вот, видите, как получилось, — мужчина перекрестился, — Господь мне их вернул, и еще одним ребенком наградил. А вам спасибо, отцу всегда приятно, когда детей его хвалят».

— Ну, — Масато-сан взглянул на низкое, послеполуденное солнце, — его светлость, верно, в саду сейчас, там и поговорим.

Дайчи отодвинул перегородку и, увидев незнакомую женщину, — низенькую, полную, в простом кимоно, — что играла с Сейджи, — требовательно спросил: «А где Тео-сан?»

Женщина низко поклонилась: «С Марико-сан, там пришел наставник ее по каллиграфии, он ведь мужчина, нельзя, чтобы он с Марико-сан наедине оставался».

Дайчи поднял брата на руки, и, чуть подбросив его, рассмеялся: «Ты еще растолстел, Сейджи. Ну, ничего, мы для твоего крещения священников привезли, скоро у нас Эстебаном станешь».

Ребенок залился утробным смехом, и дернул старшего брата за волосы. «Меч!» — сказал Сейджи, хлопая зелеными глазами, — «меч!».

— У тебя тоже такой будет, — пообещал Дайчи, и, сажая ребенка обратно на татами, спросил:

«А вы нянька новая, что ли?».

— Я Мияко-сан, — тихо ответила женщина, — старшая сестра его светлости даймё.

— Простите, пожалуйста, — потрясенно пробормотал юноша, — извините меня, Мияко-сан, я не думал… Я очень виноват, очень… — он склонил русоволосую голову.

— Ну что вы, — испугалась женщина, — все в порядке. Я пойду, матушку вашу позову, посижу вместо нее на уроке.

— Да он и закончился уже! — Марико-сан поклонилась брату и требовательно спросила: «Ну что, привезли?»

— Привезли, конечно, — ответил Дайчи, и, увидев мать, добавил: «Отец просил комнаты для священников приготовить»

— Я помогу вам, Тео-сан, — поднялась Мияко.

Марико ловко села на татами, и пощекотав Сейджи, потребовала: «Рассказывай! Как тебе в Нагасаки, понравилось?»

— Очень, — горячо ответил брат. «Настоящий город, большой, не то, что наша деревня, — он презрительно махнул рукой. «Мы с отцом в церковь ходили, наконец-то! А священников двое приехало — отец Джованни и отец Франсуа, они оба на японском языке говорят. И еще воспитанник отца Джованни, Хосе, ему двадцать один год, а он уже врач, представляешь!»

Марико раскрыла рот.

— Вот, — добавил Дайчи, — а ты собираешься, стать этим цветком сливы, тьфу! — юноша презрительно искривил рот. «В мире столько всего интересного, а ты будешь тут сидеть, и даже за стены замка выйти не сможешь. Тебе же пятнадцать лет только, Марико, зачем это тебе!»

Девушка взяла Сейджи на колени, и, поцеловав светлые кудри на затылке, грустно ответила:

«А что еще делать? Мужчинам хорошо, им все можно, а меня замуж никто не возьмет. Ни там, — она махнула рукой на восток, — ни здесь. А так, — Марико пожала плечами, — хоть буду жить спокойно. Не в ойран же мне идти, или в монастырь».

— Еще чего не хватало, — пробормотал брат. «И все равно — ты же не любишь его светлость»

— Не люблю, — согласилась Марико. «А тут никто никого не любит, вон, — она показала на дверь, — Мияко-сан своего мужа покойного, — девушка перекрестилась, — в первый раз на свадьбе увидела. Однако больше двадцати лет с ним прожила».

— Что тут никто никого не любит, — это неправда, — спокойно ответил Дайчи, — я собираюсь жениться только по любви.

— Да тебе придется на какой-нибудь уродине жениться, братик, — вздохнула Марико, — хорошая девушка за такого, как ты, не пойдет.

— Мне это неважно, — спокойно ответил Дайчи, — как она будет выглядеть. Главное, чтобы мы с ней любили друг друга. Его светлость тоже тебя не любит, не надейся.

Марико покраснела. «Он мне подарки присылает, кимоно…»

— Да ты для него вон, — брат показал в угол, где Сейджи возился с вырезанными из дерева фигурками животных, — новая игрушка, и все.

Ребенок размахнулся, и, смеясь, швырнул в угол ярко расписанного красками петуха. Дайчи встал, чтобы его поднять, и, обернувшись, добавил: «Видела, что с игрушками делают? Вот и подумай, что с тобой дальше будет».

Марико молчала, опустив изящную, убранную заколками с жемчугом, голову.

На террасе пили чай.

Джованни вдохнул аромат, поднимающийся от простой, серой, с рисунками камыша, чашки, и сказал даймё: «В Европе этот напиток пока мало, известен, но за ним — будущее».

Масамунэ-сан улыбнулся: «Я удачно торгую им с испанцами, видите, даже язык их немного знаю, но у вас, сенсей, очень хороший японский. Для иностранца, конечно, — добавил даймё.

— Спасибо, — ответил священник. «Я понял, что язык лучше всего учить в двух местах — на рынке и над страницами стихов. Тогда он получается одновременно изящным и живым».

— Удивительно, — вдруг сказал даймё, — вы мне напоминаете наших монахов. Ну, не всех, — у нас тоже хватает дураков, — но самых лучших. Странствующих, тех, кто не привязан к монастырю.

— Я такой и есть, — Джованни выпил чая. «Я четверть века, как принял сан, и с тех пор, кажется, уже весь мир объездил. Ну, потом у меня появился воспитанник, и стало немного веселее, — он улыбнулся.

— Пойдемте, прогуляемся по саду, — предложил даймё. «Я, конечно, украл вас у остальных, — Масамунэ-сан мимолетно улыбнулся, — но им надо обустроиться, Масато-сан давно не видел семью, а мы с вами сможем спокойно поговорить.

Джованни посмотрел на ухоженный, аккуратный, с маленькими каналами, легкими мостиками, и беседкой на озере, сад, и ответил: «С удовольствием, ваша светлость. Там пока отец Франсуа все подготовит для крещения, ну а Хосе, пользуясь вашим разрешением, отправился в город — смотреть там больных».

— Скажите, — внезапно спросил даймё, — он ведь хороший врач? У нас просто, как вы знаете, лекари — все старики, да и не сидят они на одном месте, пока дождешься их, больной и умереть может.

— Очень хороший, — спокойно ответил Джованни. «Он в четырнадцать лет поступил в университет, такое редко бывает, и потом шесть лет учился. Ну и сейчас, конечно, продолжает».

— Тогда у меня будет к нему одна просьба, — задумчиво сказал Масамунэ-сан. «Ну, я его сам найду, вы не затрудняйтесь. Смотрите, какие красивые в этом году хризантемы, как огонь».

— Я люблю белые, — Джованни чуть улыбнулся. «Помните же, что Сайгё писал о них — соперницы зимнего инея».

— Я бы хотел услышать что-то из вашей поэзии, — вдруг попросил даймё. «Масато-сан ее не знает, он только здесь стал интересоваться стихами, — его светлость рассмеялся, — а вы, я уверен, можете прочесть.

— Могу, — согласился Джованни и, мгновение, подумав, закрыв глаза, начал:

Даймё молчал.

— Это Петрарка, — сказал Джованни, гладя цветок хризантемы, — наш поэт. Я на досуге стал немного переводить, с японского, на японский, просто так, ради себя. У нас, конечно, разный ритм, бывает сложно…

— Твой взор еще увидит жизнь в моем, — вздохнув, повторил даймё. «Я сам напишу свиток с этой строчкой, и подарю его моему цветку сливы, это так прекрасно, сенсей».

— Вашей жене? — улыбнулся Джованни.

— Нет, я беру новую наложницу, приемную дочь Масато-сан, — небрежно ответил даймё. — Пойдемте, я вам покажу азалии, они в этом году хороши, как никогда.

— Ну вот, — улыбнулся отец Франсуа, — все готово. Сейчас отец Джованни вернется, он ведь крестным будет, и начнем.

— Хорошо, что я Дайчи в Нагасаки взял, — внезапно сказал Масато-сан, оглядывая маленькую, скромную комнату — деревянный крест был прикреплен на перегородку, на низком столике стоял медный таз с водой. — Ему ведь уже шестнадцать, как раз конфирмацию успели сделать. Ну и спасибо, что исповедовали нас, святой отец, — мужчина улыбнулся, — грехов за это время, видите, немало накопилось.

— Масато-сан, — осторожно, поглядев на собеседника, — начал отец Франсуа, — может быть, не стоит дочке вашей, — он помялся, — туда, — священник махнул рукой в сторону покоев даймё, — переезжать. Все же вы отец, хоть и приемный, и Марико ваша, то есть Марта, — невинная девушка, христианка, зачем ей судьба такая? Сами же знаете, святые девы мукам от язычников подвергались, а веру свою хранили, а тут вы своими руками дитя на такое толкаете…

Масато-сан вздохнул и посмотрел на крест.

— Да ведь, святой отец, — горько улыбнулся он, — разве я не понимаю? У меня тоже сердце болит, когда я об этом думаю, но что, же делать? Я ведь самурай, обязан подчиняться господину своему во всем, даже если он хочет жизнь мою забрать.

— То ваша жизнь, — неожиданно жестко сказал отец Франсуа, — вы ей и распоряжайтесь, в этом вам никто не помеха. Однако какой же вы христианин, если желания господина для вас превыше заповедей Господа нашего, и вы дитя своего язычнику на поругание вести готовы?

Волк посмотрел на невидного, маленького священника и вдруг вспомнил глаза батюшки Никифора, там, в Сибири.

«А ведь он бы меня не похвалил, нет, — подумал Волк. — Он бы то же самое сказал, и правильно бы сделал».

— Так ведь, — голубые глаза Масато-сан смотрели куда-то вдаль, — вы же тут живете, святой отец, сами знаете, кто мою дочку замуж возьмет? Да тут и христиан, кроме нас, нет, — Волк отвернулся.

— Будут, — отец Франсуа коснулся его руки. — Я вас прошу, Масато-сан, подумайте — сделанного ведь уже не вернешь, не надо вашей девочке такой доли, разве можно из нее, — священник покраснел, — блудницу делать? Пусть обвенчается, как положено, по любви, и живет в мире с супругом своим, в христианском браке.

Волк помолчал, и, перекрестившись, сказал: «Ну, посмотрим, как оно будет».

— А зачем в воду опускают? — поинтересовалась Мияко-сан, помогая Тео-сан одеть Сейджи.

— Чтобы грехи смыть, и дать дитяти душу вечную, — Тео-сан перекрестилась, и взяв мальчика на руки, сказала: — Ну, спасибо вам, теперь уж я сама.

— А можно там побыть? — Мияко покраснела. — Я в углу постою, мешать не буду, мне интересно очень.

— Ну конечно, — ласково ответила Тео-сан. — Пойдемте, милая.

Она отодвинула перегородку, и, посмотрев на священников, поклонившись, весело сказала:

«А вот и мы!»

— Жена моя, Тео-сан, — Масато повернулся к отцу Джованни. «Ну и сын, конечно». Джованни все смотрел на женщину. «Где же я ее видел? — подумал он. «Эти глаза, да. Их никак не забыть». Он вспомнил запах цветущих лугов с того берега реки Арно, маленькую, прекрасную женщину с зелеными глазами и детей, которые возились внизу, под мостом.

— О, милый Фьезоле, любимый Цицероном, — пробормотал он, и улыбнулся. «Вы дочь Марты, Тео? Вы меня не помните, мы с вами встречались во Флоренции, давно, вы еще были ребенком. У вас еще младший брат был, Теодор.

— Был, — потрясенно ответила Тео. «Я вас помню, да, синьор Джованни! Вы стали священником?»

— Так получилось, — усмехнулся он и велел: «Ну, мы потом с вами поговорим, за чаем, а пока давайте моего крестника, а то он вам все руки оттянет, вон, толстый какой, — Джованни нежно улыбнулся и принял Сейжди. Тот захихикал, и Джованни подумал: «Господи, молоком еще пахнет».

Мияко тихо встала в углу комнаты, и, не поднимая глаз, подумала: «Какие счастливые!».

Масато-сан держал жену за руку, и женщина увидела, как Тео-сан на мгновение, ласково погладила его пальцы. Дайчи и Марико улыбались, и Мияко, стараясь не смотреть в сторону стола, все же не удержалась, и быстро взглянула туда, — она никогда еще не видела таких мужчин, как этот священник.

Он был высокий, — выше Масато-сан, широкоплечий, с темными, побитыми сединой волосами. Темные, большие глаза играли золотистыми искорками, и он, передав Сейджи отцу Франсуа, стал отвечать на его вопросы — на каком-то незнакомом языке.

— Это латынь, Мияко-сан, — услышала она шепот Дайчи, что подошел к ней. «Старый язык, на нем не говорят больше, только молятся».

— Еgo te baptizo in nomine Patris, et Fili, et Spiritus Sancti, — раздался мягкий голос отца Франсуа, и Дайчи, перекрестившись, ответил: «Амен».

Ребенок весело засмеялся, и Масато-сан, взяв его у отца Джованни, шепнул по-русски, совсем неслышно: «Ну, Степан Михайлович, расти большим, на радость нам с матушкой!

Волк почувствовал, как Тео пожала ему руку — мимолетно, и, как всегда, как каждый раз, что она была рядом, подумал: «Истинно благ ко мне Господь, и нечего мне больше желать».

Тео-сан поклонилась и сказала: «Тогда сейчас я уложу нашего Стефана спать, а потом дождемся вашего воспитанника, отец Джованни, и уже сядем за стол, мы с Мияко-сан и Марико столько всего наготовили, что и за два дня не съедим».

Мияко-сан проводила глазами высокого священника — даже и не смея подумать, что с ним можно заговорить, — и, подойдя ко второму — невысокому, с добрыми голубыми глазами, поклонившись, робко попросила: «Сэнсей, нельзя ли задать вам несколько вопросов, если, конечно, я не помешаю?»

— Мы тут все уберем, — улыбнулся Масато-сан. «Идите, святой отец, разговаривайте, конечно».

Хосе посмотрел на пожилого мужчину, и еще раз, спокойно, на медленном японском, повторил: «Вы же читали записку от Акико-сан, уважаемый. Я врач, я осмотрю всех ваших больных совершенно бесплатно».

— Вам нельзя, — упрямо сказал высокий, крепкий мусорщик. «Ваши врачи к нам не ходят, у нас есть свои, тот же Акико-сан, он, к сожалению, нечасто сюда добирается…

— Вот что, — нарочито вежливо сказал Хосе, — я сам разберусь, что мне можно, а что — нельзя.

Я не японец, мне плевать на ваши правила. Я врач и давал клятву лечить больных, — любых больных, понимаете!

— Так не принято, — пробормотал мусорщик. «Если местные врачи узнают, они с вами больше не будут работать…

— Не заплачу, — ехидно ответил Хосе, и, отдернув тряпичную занавесь, вдохнув кислый запах грязи, обвел глазами маленькую, набитую людьми комнату.

— Так, — он громко крикнул, — сначала матери с детьми, потом старики, потом все остальные.

Он обернулся к мусорщику и велел: «Принесите мне хоть воды горячей, и мыла, найдется же у вас?».

Тот сглотнул и сказал: «Сейчас, сейчас. Спасибо вам».

— Потом благодарить будете, — пробурчал Хосе, пропуская в закуток маленькую, изможденную женщину с хныкающей в перевязи двойней.

Они медленно прогуливались по саду.

Отец Франсуа посмотрел на женщину, и, порывшись в кармане сутаны, протянул ей платок.

— Простите меня, пожалуйста, — глядя в сторону, вытирая слезы с белых, пылающих румянцем щек, пробормотала Мияко. «Я не должна была об этом говорить, вам неприятно было слушать».

Священник забрал платок и ласково ответил: «Ну что вы, милая. Как можно не выслушать мать, потерявшую своих детей, плоть и кровь свою? Это как если бы Святая Мадонна, — он перекрестился, — пришла ко мне и сказала: «Я страдаю, мой единственный сын умер за грехи рода людского на кресте, поговори со мной», — разве бы я ей отказал?

— У нас так не принято, — вздохнула Мияко, — надо улыбаться, все в себе держать, стыдно говорить о том, что тебе больно, стыдно на людях плакать. Простите, сэнсей, — она поклонилась. «Как дочка моя умерла, я думала с собой покончить, так положено, знаете, но не смогла…

— И очень хорошо, что Господь руку вашу остановил, — ворчливо ответил отец Франсуа. «Это тяжкий грех — жизни себя лишать. Жизнью не вы распоряжаетесь, а лишь Бог один — он решает, кому жить, а кому умирать».

Женщина сцепила белые, нежные пальцы и тихо спросила: «И почему он так решил?»

— Да кто же знает, — вздохнул отец Франсуа. «А вот что через страдания душа очищается — это так. Иисус страдал на кресте, а все же верил, так же и нам заповедовано — верить, что Господь о нас позаботится».

Мияко опустила просто причесанную голову и прошептала: «Да разве богу нужна вдова какая-то, вон — брат мой родной, я за ним в детстве ухаживала, и то меня от порога прогнать хотел, только из милости тут держит».

— Был бы брат ваш христианином, — так же тихо ответил отец Франсуа, — он бы никогда так не поступил. Вон, посмотрите — Масато-сан, хоть более десяти лет жену свою не видел, думал, что умерла она, — однако ж, как встретились они, — не оттолкнул, хоть и пришла она к нему с детьми. Так и должно поступать, по заповедям.

— Я бы хотела почитать, — вдруг сказала Мияко. «Ну, книги ваши, которые о боге говорят. Я у Тео-сан видела, Масато-сан ей из Нагасаки привез».

— Да, — отец Франсуа улыбнулся — это отец Джованни переводил, отрывки из Нового Завета, там проповедь Иисуса Христа. Вы его попросите, он вам даст, у нас собой есть еще.

— Неудобно, — покраснев, глядя в сторону, пробормотала Мияко.

— Что ж тут неудобного? — удивился отец Франсуа. «На то и книги, чтобы их читать. И вообще, — он задумался, — вы же японский много лучше нашего знаете, Тео-сан мне говорила, даже стихи писали?

— То дело давнее, — смущаясь, проговорила женщина.

— Ну, все равно, отец Джованни сейчас дальше переводит, вы бы взяли ему, и помогли, — попросил отец Франсуа.

Мияко взглянула на пышно цветущие азалии и вдруг подумала: «Когда ребенок умирает, то забываешь о красоте. Фумико-сан мучилась, плакала, а вокруг цвели вишни, весной это было, и я ничего вокруг себя не видела. Зачем все это, если нет человека? Я теперь и любоваться ничем больше не смогу, а жить-то надо дальше, хоть как-нибудь».

— Да, — сказала она, наконец, — я бы очень хотела помочь, спасибо вам, сэнсей.

Хосе поклонился и вежливо сказал: «Вы хотели меня видеть, ваша светлость?»

Даймё оглядел молодого человека с ног до головы и подумал: «Молод, конечно. Ну ладно, другого врача нет, а тянуть с этим не следует — мало ли что».

— Как ваши больные в городе? — спросил он, жестом приглашая юношу опуститься на татами.

«Возьмите чая, я хотел выпить его один, посмотреть на азалии, но приглашаю вас разделить это удовольствие со мной».

— Спасибо, — ответил Хосе и принял протянутую ему чашку. «Больных там достаточно, я теперь каждый день к ним ходить буду, пока мы здесь, с вашего разрешения».

— Разумеется, — отмахнулся даймё. «Вот что, — он помолчал, — ваш приемный отец говорил мне, что вы хороший врач».

— Ну, в общем, да, — согласился Хосе. «Я, конечно, еще молод…

— Мне надо, чтобы вы осмотрели одного человека, — резко сказал его светлость. «Я беру себе новую наложницу, уже скоро, ее мать, конечно, клянется, что у нее все в порядке, но это мать — они все, что угодно скажут, если есть возможность пристроить дочь в хорошее место».

Хосе помолчал и спросил: «Вы хотите, чтобы я с ней поговорил?»

— Не только, конечно, — удивился даймё. «Мне надо знать, что она способна рожать, и вообще, — он повел рукой…»

— Принято, чтобы при этом присутствовала мать, — спокойно проговорил Хосе. «Все же девушка, она будет стесняться..»

— Нет, — даймё поднялся, и юноша тут же встал, — я сам буду в комнате. За ширмами, разумеется, — добавил он, улыбаясь.

— Пойдемте, — велел он Хосе, — покажите там слугам, что вам нужно, а я пока велю послать за моим цветком сливы.

Марико-сан осторожно, оглядываясь, следовала за двумя охранниками. Масамунэ-сан ждал ее у входа в свой кабинет.

Девушка невольно оглядела свое простое, домашнее, светло-серое кимоно, и, поправив прическу, низко поклонившись, сказала: «Ваша светлость, простите, я не успела подготовиться…»

— Цветок сливы, что растет у горной хижины, так же прекрасен, как и тот, что видишь в императорском саду, — улыбнулся даймё. «Поскольку на следующей неделе я заберу тебя из дома отца, — Марико-сан отчаянно покраснела, и его светлость невольно рассмеялся, — мне надо удостовериться, что ты здорова и сможешь выполнять свои обязанности, как это и положено. Проходи, — дайме распахнул перед ней тяжелую дверь.

Девушка увидела красивого, невысокого, смуглого юношу в черном камзоле, что мыл руки в тазу и, едва слышно сказала: «Ваша светлость…»

— Совершенно нечего стесняться, — уверил ее даймё. «Хосе-сенсей врач, это его работа, а я, мой цветок сливы, побуду тут, — Масамунэ- сан указал на красивую, шелковую, расписанную цветами ширму, что стояла в углу комнаты.

— Но моя матушка… — пробормотала Марико-сан, — она же все рассказала вашей жене, ваша светлость. Вы же знаете..

— Я предпочитаю услышать это еще из уст врача, — коротко ответил даймё и зашел за ширму.

— Вы не бойтесь, пожалуйста, — ласково сказал Хосе, глядя на слезы в темных, миндалевидных глазах. «Я воспитанник отца Джованни, сейчас мы с вами тут быстро все закончим, и пойдем праздновать крещение вашего брата. Вы же много всего вкусного приготовили?»

— Много, — невольно улыбнулась девушка.

— Ну и славно, Вы вот так ложитесь, — Хосе указал на футон, — и приподнимите кимоно. Чуть-чуть.

«Бедная девочка, — невольно подумал он, вытирая руки. «Вы мне расскажите, — попросил Хосе, — что вы там такого на стол поставите, а то мне интересно. А я пока вас посмотрю.

Креветки будут?»

— Обязательно, — Марико взглянула на беленый, высокий потолок и поняла, что все еще улыбается.

Джованни приоткрыл перегородку и зашел в уже темную, освещаемую только луной, комнату. «Какая красная, — подумал он, — завтра, наверняка, ветер будет». Распятие висело в центре стены. Он опустился на колени, и, перебирая четки, подумал:

— Значит, жива Марта. Ну, слава Богу. И дети живы все были. Ах, Пьетро, Пьетро, вот и не увидимся мы с тобой, дай тебе Господь покой, введи тебя в сонм праведников. И брата твоего пусть примет к себе Бог, как сказано: «И возьму вас из народов, и соберу вас из всех стран, и приведу вас в землю вашу». Он перекрестился, и, опустив голову в руки, услышал сзади чье-то легкое дыхание.

— Простите, сенсей, — испуганно пробормотала женщина, — я думала, тут никого нет. Я хотела немного побыть одна, подумать, тут так тихо, так спокойно…

— Это вы меня простите, — Джованни поднялся и, ласково посмотрев на женщину, добавил: «Я вас с крестин запомнил, Мияко-сан, да?»

— Она поклонилась и тихо ответила: «Я не думала, что вы меня увидели».

— Ну как вас можно не увидеть, — вздохнул Джованни, глядя на мягкие, темные, уложенные в простой пучок волосы, на чудно вырезанные, темно-красные губы. От нее пахло вишней — тонко, едва уловимо.

— Вы плачете, — вдруг, подняв голову, сказала Мияко, и тут же спохватилась: «Простите, пожалуйста».

— Это ничего, — вздохнул Джованни. «Тео-сан мне рассказала, что умер ее отчим, давно, почти двадцать лет назад. Он был моим лучшим другом. И брат его умер тоже. Я молился за их души».

Мияко взглянула на него большими, темными глазами и вдруг сказала: «Давайте я тоже помолюсь, — чтобы вам стало легче».

— Спасибо, — ответил Джованни, и, заставив себя больше не смотреть на нее — вышел из комнаты.

Джованни посмотрел на лодку, что, наклонившись, скользила по озеру, и, обернувшись, коротко сказал: «Уезжали бы вы отсюда, Масато-сан. Это сейчас — не трогают вас пока, а придет время, Токугава станет сёгуном, и тогда христианам тут не поздоровится, поверьте мне».

Мужчина пожал плечами, и крикнул охранникам, что практиковались в стрельбе из лука:

«Так, сейчас отходим еще на двадцать шагов, и каждый делает еще пять выстрелов!»

— Простите, — он повернулся к священнику. «Мы ведь с его светлостью даймё больше десяти лет вместе, отец Джованни, и я ему еще в начале сказал, что веры своей не оставлю.

Масамунэ-сан меня от казни спас, давно еще, в Эдо, когда я карманником был, — Масато чуть улыбнулся. «И потом, когда мы воевали…, - мужчина не закончил и махнул рукой. «На Москву, понятное дело, я уже не вернусь, будем здесь доживать».

— Но ведь мать Тео-сан жива, ну, была, — мягко сказал Джованни. «Братья, сестры, опять же и дочь ее пропала — сидя здесь, Масато-сан, вы ее не найдете. Езжайте в Лондон».

Тот только вздохнул, поправил мечи и коротко сказал: «Сейчас закончу с охранниками и пойду с его светлостью фехтованием заниматься. А Лондон, — Масато обернулся, — да как добраться туда? И не хочется тут все бросать, ведь, сколько труда вложено».

— Так и будет смотреть, как дочкой вашей натешатся, а потом выбросят ее? — жестко спросил Джованни. «Для того ли ваша жена ее грудью кормила, для того ли отец Марты свою жизнь отдал, а? Он ведь вашего сына защищал, Масато-сан, а кто ему мальчик был? Уж если говорить о праведниках, — так вот он, чего еще искать? А вы его дочь, как игрушку, своему господину дарите».

Мужчина коротко ответил: «Вы не понимаете, я обязан. Мне так велит долг». Он поклонился, и пошел к мишеням, а Джованни раздраженно пробормотал: «Вот же упрямец!»

Хосе помахал ему рукой из лодки, и крикнул: «Дайчи меня хвалит, говорит, что я способный».

Джованни улыбнулся и подумал: «Да, кто же знал, что Марта выйдет замуж за де ла Марка.

Ну, будем надеяться, он жив еще, доберусь до Лондона, передам ему тот донос. Хорошо, что я почерка умею подделывать, в архиве, в Гоа копия осталась, а оригинал — у меня».

Он посмотрел на высокие горы, что закрывали горизонт, на еще зеленый, сочный луг, и вздохнул: «Хорошо, конечно, тут, если бы не Хосе, можно и остаться было. Но нет, мальчик должен встретиться с родней. Тео же говорила, что донья Эстер дочку родила Ворону, эта Мирьям тоже там живет». Священник почувствовал, что улыбается: «А ведь я знал, что она своего добьется, донья Эстер, она еще в роще, там, под Лимой на сэра Стивена этак смотрела. Тоже умерла, бедняжка, упокой, Господь ее душу».

Юноши вытащили лодку на каменистый берег, и Джованни увидел, как Дайчи кому-то кланяется.

— Тео-сан, — он обернулся.

Джованни все никак не мог привыкнуть к тому, что эта высокая женщина — та самая девочка, что читала ему стихи на мосту через Арно.

Сейджи, что сидел в перевязи, протянул пухлую ручонку и сказал: «Крест!»

— Молодец, — улыбнулся священник и благословил мальчика.

Тео рассмеялась: «Хорошо, что Масато-сан в замок возвращался, а то бы нас с Мияко-сан никогда бы оттуда одних не выпустили. А погулять хочется, тут хорошо так, свежестью пахнет, сейчас у нас маленький по воде пошлепает».

Джованни почувствовал, что краснеет. Она стояла сзади, не поднимая глаз, в совсем простом кимоно, сложив белые, маленькие, с ямочками руки.

Он, наконец, нашел в себе смелость заговорить, и откашлялся: «Отец Франсуа мне говорил, что вы можете с переводами помочь, Мияко-сан?».

Красивая голова опустилась еще ниже, и она, чуть кивнув, ответила: «Постараюсь, сэнсей».

— Ну, давайте, пока Тео-сан с маленьким возится, пройдемся немного, я вам расскажу, что мы уже сделали, и отрывки почитаю, я многое наизусть помню, — предложил Джованни. «Вы только поправляйте, если что неправильно, а уж потом мы с вами за рукописи засядем, хорошо?».

— Конечно, — Мияко, наконец, подняла ресницы, — пышные, длинные, и Джованни подумал: «У Марии были такие глаза — как самая черная ночь, с мерцающими звездами».

— Вы идите, — сказала Тео, чуть улыбаясь вишневыми губами, держа Сейджи за руки — тот рвался к воде. «Идите, мы тут сами справимся».

— А вы сейчас куда? — обернулась она к юношам.

— Я отца Франсуа в город поведу, Хосе сказал, что там есть люди, которые хотят проповедь услышать, — ответил Дайчи.

— И много, да, — улыбнулся Хосе. «А мне, Тео — сан, ваша дочка обещала показать целебные травы, что она выращивает».

— Да, — Тео улыбнулась, — у Марико такие руки, что стоит ей земли коснуться, так даже пустыня расцветает. Ну, или слово она какое-то знает, — женщина посмотрела на Сейджи и тот засмеялся: «Слово! Слово!»

— Ну, хоть говорить, немного стал, — вздохнула Тео.

— Да рано еще, Тео-сан, — уверил ее Хосе, — мальчики позже начинают.

— То-то мне ваш батюшка приемный рассказывал, что вы в три года Псалмы наизусть знали, в семь — на латыни сочинения писали, а в четырнадцать лет вас до занятий в университете допустили, по ходатайству Его Святейшества и личному разрешению ректора, — кисло заметила Тео.

Дайчи стоял, открыв рот.

— Зато я под парусом не умею ходить, — расхохотался Хосе, и, присев, пощекотав Сейджи, велел ему: «А ты не торопись, когда захочешь, тогда и говори, ладно?».

Ребенок кивнул головой и весело ответил: «Да!»

Марико стояла посреди маленького, ухоженного садика у крепостной стены замка. «Жалко будет с вами расставаться, — вздохнула она, глядя на растения. «С женской половины меня уже не выпустят, матушка, конечно, будет вас поливать, но я о вас скучать буду. Там тоже цветы есть, но они все важные, как придворные дамы, а вы у меня простые».

Она погладила полынь, и, присев, прижала ее к щеке. Сверху раздался клекот. Марико подняла голову и ахнула — по серой стене расхаживал мощный, коричневый беркут.

— Ты зачем жену и деток бросил? — крикнула ему Марико. «Лети в горы, у тебя птенцы еще маленькие!»

Беркут наклонил красивую, хищную голову и, опять заклекотал — недовольно. Девушка покраснела.

— Да со мной все хорошо будет, я говорила тебе! — отмахнулась Марико.

— С птицами разговариваете? — раздался сзади смешливый голос.

Марико поклонилась, и ответила, так же весело: «Бывает. А еще с рыбами и цветами».

Хосе осмотрел пышные растения и заметил: «Ну, что бы вы там им не говорили — они вас слушаются».

Девушка еще сильнее покраснела и взглянула на стену — беркут, удобно устроившись, сложил крылья, и, казалось, задремал на еще ярком, теплом солнце конца лета.

Тео-сан подняла голову и увидела возвращающихся отца Джованни и Мияко — она что-то говорила, — тихо, смущаясь, а священник внимательно слушал. Женщина сказала Сейджи: «А вот мы сейчас пойдем, и предложим им прогуляться в горы, да? Помнишь наш домик у водопада? Им там хорошо будет».

Ребенок захлопал в ладоши и радостно сказал «Да! Да!»

Женщина усмехнулась, и, усадив сына в перевязь, подождав, пока Джованни подойдет к ней, сказала: «Я вот что подумала, святой отец, вам же неудобно над рукописями работать у нас, ребенок же в доме, шумно. У Масато-сан есть домик в горах, тут, рядом, по тропинке мимо монастыря пройдете, и там он стоит. Совсем простой, но там хорошо, спокойно. Вам там удобно будет».

Мияко-сан зарделась и что-то пробормотала — неразборчиво. Джованни посмотрел в зеленые, мерцающие глаза Тео-сан, и ласково ответил: «Спасибо вам, тогда давайте пообедаем, и отправимся, да?»

— Там очаг есть, — сказала Тео, когда они уже шли к замку. «И родник рядом, вода чистая, хорошая. В кладовой овощи лежат, рис, — не пропадете, в общем. Вы идите, святой отец, мы сейчас, — она отстала, и, взяв Мияко за рукав кимоно, строго велела: «Вот и скажи ему там!»

— Это же стыд, какой! — ахнула сестра даймё. «Да он на меня и не взглянет, нет, нет, — она отвернула лицо. «Да и нельзя ему. Лучше мне сразу в озеро броситься!»

— Не надо никуда бросаться, — Тео-сан подтолкнула Мияко в мягкий бок. «А что не взглянет — так уже глядит, поверь мне».

Та только вздохнула и, обернувшись, с тоской посмотрела на высокие, голубые вершины гор.

— Полынь, — Хосе нежно погладил растение, — очень, очень полезна. Вы же, наверное, знаете, Марико-сан, местные лекари водят тлеющей полынью по особым линиям на теле человека.

Когда мы с папой ждали корабля, в Макао, я ходил заниматься к местному наставнику, так что я теперь тоже так умею лечить.

— Конечно, — юноша улыбнулся, — мне всего двадцать один, а учителю моему — было восемьдесят пять, так что у меня все впереди.

— Мой отец тоже мог лечить, — внезапно сказала Марико. «Не Масато-сан, а настоящий отец, он погиб, когда я еще маленькой была. Он был человек неба, не такой, как все.

— Я слышал, да, — Хосе взглянул на беркута. Тот приоткрыл один глаз и что-то заклекотал.

— Это папа, — улыбнулась девушка. «Он нечасто прилетает, а вот — уже второй день тут. Я ему говорю, что все хорошо, а он все парит над замком».

— А все хорошо? — испытующе взглянул на нее Хосе.

Марико покраснела, и, помолчав, проговорила: «Вы знаете, почему я родилась? Потому что мой папа, — его звали Арлунар, — полюбил мою маму. Ему было нельзя, а он все равно полюбил».

— Ну и хорошо, — ласково сказал юноша. «Я уверен, что ваш отец тоже хотел бы, чтобы вы полюбили».

Марико сглотнула и сказала, отвернувшись: «Я уже. Я думала, что я не смогу, что мне нельзя, — я ведь не такая, как папа, но тоже…, - она не закончила. «Я поэтому и хотела пойти туда, — она махнула рукой в сторону женских покоев, — там никто никого не любит, и все счастливы. А потом вас встретила…»

— Нельзя быть счастливым, если не любишь, — Хосе присел на теплую, деревянную ступеньку, и продолжил: «Мой папа, он ведь священником поздно стал, ему за тридцать уже было. И он мне всегда говорил — лучше подождать, и дождаться любви, чем…, - юноша взглянул на Марико и тихо сказал: «А я еще не дождался, Марико-сан, так, что простите меня».

— Это ничего, — неслышно сказала Марико и глубоко вздохнула. «Вот, я вам все сказала, и на той неделе пойду к даймё, — ее губы искривились, но девушка, справившись с собой, продолжила: «Потому что мне нельзя любить, нельзя, видите! Меня никто не любит!»

— Вас любят родители, — Хосе похлопал рукой по ступеньке и попросил: «Садитесь». Он послушно опустилась, прислонившись к перегородке. «Отец ваш покойный вас любил, Марико-сан. И вас еще полюбят, обещаю. И вы тоже, — он поднялся и погладил ее по голове.

«Ну, все, мне в город пора, к больным».

Марико так и сидела, положив подбородок на колени, обхватив их руками, а потом, взглянув на беркута, вздохнула: «Получается, ты вовремя прилетел». Она повертела в руках свой маленький, золотой крестик и шепнула: «Так ведь любят уже, да. Чего же тебе еще? И спокойно там, тихо. Пусть так и будет, таким, как я, все равно — не дано счастья».

Он вспомнила темные, красивые глаза Хосе и заплакала, — едва слышно. Беркут заклекотал — недовольно, и Марико, вытирая слезы, сказала ему: «Видишь, как получается, папа».

— Очень вкусно, — Джованни нежно посмотрел на Мияко и сказал: «Вы тоже, поешьте, пожалуйста, вы же готовили, старались».

— Только после мужчины можно, — она не поднимала глаз. «Я там поем, потом, — Мияко махнула рукой в сторону кладовки. «У Тео-сан тут хорошо — и горшки есть, и миска для риса, и даже соевый соус, она сама делает. Жалко только, что овощи одни, рыбы нет».

Джованни встал, и, наклонившись над женщиной, отдав ей поднос, велел: «А ну ешьте. И чтобы я больше не слышал ни про какие кладовки».

— У нас так не принято, — пробормотала Мияко-сан, едва не плача.

— А у нас — принято, — Джованни вдохнул запах вишни и подумал: «Ведь отцвели уже, откуда он?».

— Я сейчас все уберу, — засуетилась Мияко после, — вы же, наверное, отдохнуть хотите, сенсей, вы писали долго, устали.

— Как тут красиво, — вдруг сказал Джованни, подойдя к раздвинутой перегородке. «Смотрите, луна, какая сегодня — низкая, золотая. Помните, что Сайгё о ней писал?»

Он услышал нежный голос и заставил себя не оборачиваться:

— Мияко-сан вздохнула и тихо добавила: «Тщетно, да, сенсей. Есть вещи, которые так же недоступны, как и луна».

— Это, какие же? — поинтересовался Джованни, так и любуясь отражением света в воде.

— Вы, — почти неслышно прошептала женщина. «Вы, сэнсей».

Он обернулся. Мияко стояла на коленях, опустив голову, не смотря на него.

— Теперь я должна покончить с собой. Вот этим кинжалом, — Мияко вынула из прически маленький, тонкий нож. «Только сначала надо написать стихи. Потом — связать ноги, ну, — женщина покраснела, — чтобы красиво упасть, и ударить вот сюда — она прикоснулась острием ножа к нежной, белой коже в начале шеи. «Это быстро и не больно. Почти».

— Это еще почему? — спросил Джованни, глядя на то, как играет серебром водопад.

— Потому что я первая призналась вам в любви, — женщина помедлила, и, поднявшись, поклонившись, добавила: «Это позорно, особенно когда любовь — не разделена. Прощайте, сэнсей».

— В жизни не слышал более дикой чуши, — сочно сказал Джованни, взглянув на нее. «А ну сядь, дай сюда этот хлипкий ножик, и чтобы я больше его у тебя не видел».

Она, опустив ресницы, протянула ему клинок.

— Я ее видел же, думал, это у тебя заколка такая, — хмыкнул Джованни, разглядывая лезвие, и убирая его с глаз долой.

— Сэнсей, — она все не поднимала глаз, и Джованни, обозлившись, устроившись рядом, взяв ее за подбородок, сказал: «Так. Сейчас я тебя поцелую. Много раз. Бесконечно буду целовать, пока ты, моя дорогая, не улыбнешься».

Темно-красные, изящно вырезанные губы чуть раскрылись, и Джованни едва не застонал — они были свежими и покорными. Пахло от нее весной, — подумал Джованни, — будто идешь по цветущему саду».

— Вам же нельзя, — она едва не плакала. «Я не могу, не могу, чтобы вы из-за меня грешили, сэнсей, это плохо!»

— Я сам разберусь, что мне можно, а что — нельзя, — коротко ответил Джованни, и повернув ее спиной к себе, провел губами по нежной, белой коже в начале шеи.

Женщина задрожала всем телом и прошептала: «Пожалуйста, еще…»

— И не только это, — пообещал Джованни. Он поцеловал маленькое, алое от смущения ухо, и попросил: «Обними меня, пожалуйста, Мияко, обними, любовь моя».

Мияко обернулась, и, приникнув головой к его плечу, глядя ему в глаза, неслышно сказала:

«Я вам не понравлюсь, сэнсей. Я ничего не умею, я некрасивая, — он повела рукой вниз, в сторону широких бедер. «Это наложницы все знают, — на длинных, черных ресницах повисла слеза, — а я ни на что не гожусь».

— Так, — спокойно сказал Джованни, начиная разматывать какую-то тряпку у нее на поясе, — ты самая красивая женщина на свете, и такой всегда останешься.

— Дальше, — он принялся за еще одну тряпку, — мне не нужна никакая наложница, мне нужна женщина, которую я люблю, и которая любит меня. Жена. Ты. Ясно? — он наклонился и глубоко поцеловал ее.

Мияко закивала и, сглотнув, сказала: «Вы будете недовольны, я правда ничего не понимаю этого».

— Ну, — Джованни, наконец, добрался до груди — она была белоснежной, большой и прекрасной. «Это, любимая, — он поднял голову, и, посмотрев ей в глаза, ласково улыбнулся, — дело поправимое».

— Господи, какие бедра, — подумал он, уложив Мияко удобнее, и пообещал себе, что обязательно посмотрит на все это сзади. «И снизу тоже», — Джованни устроил ее ноги у себя на плечах. «Но сначала так, потому что я больше не могу».

Почувствовав его, Мияко закричала — сладко, низким голосом, и вдруг, испугавшись, сжала зубы. «Нет, — шепнул Джованни, — нет, пожалуйста, любовь моя, не надо. Кричи, сколько хочешь, столько и кричи».

Черные, длинные волосы разметались по татами, и она, приникнув к его губам, прошептала:

«Господи, я сейчас умру от счастья».

Она билась в его руках, шепча что-то неразборчивое, нежное. Потом, много позже, откинув голову назад, обнимая его, она опять закричала — протяжно, долго.

— Так не бывает, — сказала она, плача. «Я, правда, сейчас умру, сэнсей!»

— Не позволю, — он поднял ее и поставил у стены, опустившись на колени. Она зарыдала, вцепившись руками в тонкую, рисовую бумагу, царапая ее ногтями. «Ну, все, — сказал себе Джованни, ощутив ее вкус, — все, я больше ее никуда, и никогда не отпущу».

Мияко раздвинула ноги, — широко, и, выгнув снежной белизны спину, шепнула: «Пожалуйста, сэнсей, пожалуйста!».

— Да я только начал, — усмехнулся Джованни, и, увидев эти самые бедра сзади, — как и хотел, — добавил: «До утра ты не заснешь, а потом, — он с удовлетворением услышал ее стон, — я тебя опять разбужу».

Она задремала, когда в лесу начали щебетать птицы. Джованни пристроил ее голову у себя на плече, и накрыл их обоих ее кимоно. Он лежал, гладя ее по растрепавшимся волосам, любуясь искусанными, распухшими губами, темными кругами под сомкнутыми, длинными ресницами. Почувствовав его взгляд, Мияко пошевелилась и пробормотала: «Сэнсей…»

— Спи, любовь моя, — он поцеловал ее, — нежно, долго, тихо. «Спи, мое счастье, я тут, я с тобой».

Он спал долго, и, еще не открывая глаз, пошарив рукой рядом с собой, найдя ее, услышал робкий голос: «Простите, сэнсей, я сейчас, сейчас, уйду в кладовку, извините».

Джованни рассмеялся, и, увидев ее смущенное лицо, сказал: «Вот что, любовь моя, ни в какую кладовку я тебя не пущу. А ну иди сюда».

Он погладил ее пониже спины — там все было такое, как надо, — круглое, теплое, мягкое, и добавил, обнимая Мияко, целуя пахнущие вишней волосы: «Сейчас мы поспим — вместе, потом поедим, а потом будем работать, поняла?»

Мияко кивнула и неловко, смущаясь, устроилась у него под боком. «Правильно, — зевнув, ворчливо сказал Джованни. «И чтобы больше никуда не бегала, — он поцеловал теплое плечо и, опять задремал, — так и не выпустив ее из рук.

Уильям де ла Марк, стоя на носу, оглядел гавань Сендай и презрительно сморщил нос:

«Совсем деревня. Долго мы тут будем, папа?»

— Дня два, — уверил его адмирал, посмотрев на россыпь домиков, рыбацкие лодки, вытащенные на берег, развешанные для просушки сети. «Тут надо, — он усмехнулся, — кое-что выгрузить, но не сейчас, не днем, а попозже»

— Ящики, что в трюме стоят, — протянул Уильям. «А кто это забирать будет?»

— Некий Масато-сан, начальник охраны его светлости даймё Датэ Масамуне, — ответил адмирал. «Сам понимаешь, везти такое сушей, через всю страну — опасно, сёгун за это по голове не погладит, если узнает».

— Он еще не сёгун, — заметил мальчик и тут же оживился: «Смотри, замок на холме! Это там живет даймё? Мы пойдем ему представляться?»

— Непременно, — адмирал обернулся и велел спускать шлюпку. «Даже не столько представляться, мой дорогой Уильям, сколько получать звонкое золото. Задаток нам выдали в Нагасаки, а тут предстоит полный расчет. Ну, и жемчуг матушке купим, мне говорили, тут он хорош».

— А что ты выбирал в той лавке гравюр, в Нагасаки? — вдруг спросил мальчик, когда отец уже сел на весла. «Ну, когда ты мне велел на улице подождать?»

Виллем почувствовал, что чуть краснеет, и ответил: «Так, картины, матушке они тоже понравятся».

«И еще как, — улыбнулся про себя адмирал, вспомнив альбом. «Вернемся в Лондон, Питер за Уильямом присмотрит, а я Марту в усадьбу отвезу. Дня на два. Нет, на три. Как раз лето будет, на лодке покатаемся — ну, если, конечно, силы для этого останутся».

— Да, — вздохнул мальчик, обводя глазами единственную торговую улицу, что спускалась к морю, — это, конечно, не Макао.

— Все-то ты видел, — вздохнул Виллем, вытаскивая шлюпку на берег, — я в твои годы еще в замке сидел, ну, на охоту с отцом ездил, и все. Ты как, — он испытующе взглянул на Уильяма, — замком-то будешь заниматься? Или пусть дальше разваливается?

— Еще чего! — присвистнул мальчишка. «Заработаю денег, и отстрою, не для того он четыреста лет в семье был, чтобы в груду камней превратиться. Тем более, — он вскинул карие глаза, — ну не вечно же испанцы в Нижних Землях сидеть будут. Вообще, — небрежно заметил Уильям, — я бы поехал туда, повоевал с ними. Когда вырасту, конечно, — добавил он торопливо, увидев взгляд отца.

— Очень надеюсь, что до того времени война закончится, — сварливо отозвался Виллем, и, поправив шпагу, подогнал мальчика: «Ну, пошли».

— Смотри, — внезапно удивился сын, когда они, пройдя через рынок, оказались на дороге, ведущей вверх, на холм, — священник. И самурай какой-то с ним, — мальчик прищурился, — молодой.

— И тут католики, — Виллем обернулся и взглянул на сверкающее, волнующееся море. «Хотя мне говорили, что в Бантаме, на Яве, был какой-то протестантский миссионер, и хороший, туземцы его любили. Жалко, что уехал».

— Ну, — рассудительно заметил сын, — мы же ходили в Макао в церковь, а она была католическая. И ничего. И эти ящики, — Уильям усмехнулся, — откуда нам на корабль грузили, — со складов иезуитской миссии в Нагасаки. Давай подождем, они, по-моему, тоже в замок, — предложил мальчик.

— Здравствуйте, — Дайчи-сан поклонился, завидев высокого, крепкого мужчину в европейской одежде, что стоял, положив руку на плечо ребенку, рассматривая город внизу. «Вы, должно быть, с того корабля, что утром пришел».

— Да, — моряк протянул руку, — я капитан, Виллем де ла Марк, а это мой сын, Уильям. Мы с «Гордости Лондона», рады знакомству.

— Вы не японец, — вдруг сказал Уильям, глядя на высокого юношу. Русые волосы отливали под солнцем бронзой, зеленовато-голубые глаза чуть улыбались.

— Меня зовут Дайчи-сан, — поклонился тот. «Ну, или Дэниел, если по-испански. А это отец Франсуа, из Нагасаки, он моего маленького брата крестить приехал. Мы с проповеди идем, оттуда, — молодой человек кивнул на город.

— И много людей было? — спросил Виллем священника, когда они стали подниматься наверх.

Тот улыбнулся. «Даже удивительно, тут ведь не Нагасаки, не Эдо — провинция. Ну, эта, в основном, знаете, кто это? — священник взглянул на Виллема.

— Знаю, — вздохнул тот. «Жалко их очень, конечно».

— А люди хорошие, — задумчиво сказал отец Франсуа. «Добрые. Ну да они везде хорошие. А вы вот что, — вы же даймё пришли представляться, да?

Виллем кивнул.

— Я потом обедню буду служить, там, — отец Франсуа махнул рукой в сторону замка, — приходите. И мальчика берите своего, а то когда еще службу послушаете. А завтра отец Джованни вернется, — он сейчас переводами занят, для этого уединение нужно, — и мы вместе с ним в город пойдем, Новый Завет читать им будем, тоже приходите».

Виллем, было, хотел что-то сказать, но почувствовал, что сын дергает его за рукав.

Он помолчал и ответил: «Спасибо, святой отец».

В раскрытую перегородку был слышен шум водопада.

— Это неправильно, — вдруг, твердо сказала Мияко. «Неприлично. Женщины так не делают, у нас не поймут этого. Как это — она вышла за околицу навстречу Иисусу? Она должна была сидеть дома, как ее сестра, и ждать, пока мужчина придет».

Джованни вдруг вспомнил перезвон колоколов флорентийских церквей, закат над рекой Арно, и зеленые, такие зеленые глаза.

— Есть такие женщины, — мягко сказал он, — которые всегда идут вперед. Они ничего не боятся. Вот так и Марфа, ты посмотри, что дальше Иисус у нее спрашивает.

— Верит ли она в то, что Иисус — воскресение и жизнь? — тихо проговорила Мияко.

— И? — Джованни поднял бровь

— Верит, да — женщина подумала. «Получается, она первой встретила Иисуса, и первой говорила с ним».

— Ну вот, — ласково ответил Джованни, и, потянувшись, взял ее мягкую руку, — видишь, иногда надо набраться смелости и выйти за околицу, любовь моя. А то будешь потом жалеть, — он улыбнулся.

Мияко подумала, и, взглянув на него чудными, черными глазами, тихо ответила: «Я не жалею, нет. И никогда не пожалею, сэнсей».

Он пристроил ее голову к себе на плечо и велел: «Отдохни, а то ты с утра или пишешь, или с едой возишься. Посиди просто со мной, пожалуйста».

— Очень красиво тут, — Мияко прижалась щекой к его руке. «Спасибо вам, сэнсей».

Джованни поцеловал теплый висок и, закрыв глаза, подумал: «А мне-то как Бога благодарить? Господи, довезти бы их всех до Англии спокойно, и жить с Мияко в деревне до конца дней своих, ничего мне и не надо больше».

— А если мне надо будет уехать из Японии, — спросил он, так и не открывая глаз, — ты поедешь со мной?

— Зачем вы спрашиваете, — удивилась Мияко, — конечно. Вам же надо, чтобы еду, кто-то готовил, убирал бы…

— Мне еще много чего надо, — усмехнулся Джованни, и, вдохнув запах вишен, добавил: «А готовить я и сам умею, буду тебя кормить, и вообще — ухаживать за тобой, как положено. А ты будешь пить чай, и любоваться цветами, поняла?»

Мияко рассмеялась: «Только если с вами, сэнсей».

Марико-сан помялась у входа в комнату, где должна была служиться обедня, и, перекрестившись, отодвинула перегородку. Отец Франсуа был один — читал молитвенник.

Она поклонилась и робко спросила: «Можно с вами поговорить, святой отец?»

— Конечно, — священник улыбнулся. «Заходи, пожалуйста».

Девушка помяла в руках ткань простого, серого кимоно и решительно сказала: «Святой отец, я хочу уехать в Нагасаки, с вами. Я хорошо знаю японский, испанский тоже, могу переводить, могу детей учить, или за больными ухаживать. Я работы не боюсь».

Отец Франсуа вздохнул. «Девочка моя, это все очень хорошо, но родители тебя никуда не отпустят, тебе пятнадцать лет всего лишь».

— Отпустят, — твердо ответила Марико-сан. «Если я постригусь в монахини, то отпустят».

Датэ Масамунэ оглядел мужчину и мальчика, что стояли посреди огромного зала для приемов и вдруг рассмеялся: «А я вас помню, адмирал. Я, правда, тогда совсем юнцом был, в Эдо, служил его светлости Токугаве. Это же благодаря вам поймали того знаменитого карманника, Оборотня».

Виллем тоже улыбнулся: «Вот уж не думал, что вы не забыли, ваша светлость, столько лет прошло».

— Ну, — Датэ поднялся и посмотрел на тучу, что нависла над дальними вершинами гор, — таких людей, как вы, не забывают, адмирал. Впрочем, этого Оборотня — тоже. Сколько вашему сыну?

— Десять, ваша светлость, — поклонился Уильям.

— А выглядишь подростком, — заметил Масамунэ-сан.

— Я бы вас пригласил выпить чаю на террасе, но смотрите, — он указал на горы, — погода портится. Осень, скоро мы будем сидеть у камелька, и слушать крики улетающих на юг гусей.

Так что приглашаю вас в особую комнату, она выходит прямо на сад. Я велю разжечь очаг, и, даже если начнется дождь, мы сможем любоваться тем, как облетают под его каплями последние цветы лета.

Уильям взглянул на изящный, украшенный шелковыми панелями кабинет, и, опустившись рядом с низким столиком, сказал: «Мы были в Макао с отцом, там тоже интересно, но очень, много людей. А здесь так тихо, даже не верится, что вокруг кто-то есть».

— Это вы еще в горах не были, вот там действительно пустынно, — заметил дайме, и, подняв чашку, полюбовавшись ей, сказал: «Это оттуда, там есть деревня, в ней вот уже пятьсот лет делают посуду. Всего три рисунка — для чашки, чайника и бутылки. Просто, а как красиво — видите, — он повернул чашку к гостям, — камыш на озере и одинокая птица над серой водой.

Уже разливая чай, даймё внимательно взглянул на Виллема и сказал: «Я вам очень благодарен за этот груз. Сами понимаете, большие суда к нам заходят редко, а на рыбацкой лодке такое не перевезешь. У меня есть свой корабль, я еще два года назад его построил, но мало хороших моряков, да и опасно это — идти на нем в Нагасаки, там, же везде глаза и уши».

— А зачем вам корабль? — поинтересовался мальчик и тут же покраснел: «Простите»

— Ничего, — отмахнулся даймё. «Я, видите ли, — Масамунэ-сан легко улыбнулся, — тут, у себя, на севере живу несколько, как это сказать, в отдалении от его светлости будущего сёгуна Токугавы.

— Сами знаете, он иногда принимает, — даймё задумался, — решения, с которыми я не согласен. Ну, вот те же самые ящики вы мне привезли, к примеру. Потом, кстати, зайдете в казначейство мое, с вами рассчитаются.

Виллем кивнул: «Спасибо. Но ведь, ваша светлость, такое опасно хранить в замке, все, же это запрещено законом.

— А я и не храню, — даймё поднял бровь. «Мой начальник охраны, Масато-сан, — он сейчас к нам присоединится, — складывает все это в надежное место. Ну, так, на всякий случай. А возвращаясь к кораблю, — даймё повернулся к Уильяму, — я собираюсь отправить посольство в Европу. Тут сейчас гостят два священника…

— Мы одного видели, да, — кивнул Виллем. «Отец Франсуа»

— Умные люди, — коротко сказал даймё. «Я хотел бы превратить гавань Сендай в самый оживленный порт на севере, а для этого мне надо дружить с европейцами, хоть они и проповедуют свою религию. Я, в общем, не против этого.

— До тех пор, пока его светлость Токугава, разумеется, разрешает, — добавил даймё. «Из-за ящиков, — он тонко улыбнулся, — я могу себе позволить с ним поссориться, а вот из-за религии — не буду».

— Мы, кстати, ваша светлость, — голландцы, англичане, — невзначай заметил Виллем, — не проповедуем. Мы просто привозим товары, и все.

Даймё сцепил изящные пальцы с отполированными ногтями.

— Видите ли, адмирал, — он помолчал, — страну можно завоевать двумя путями. Можно прийти туда с огнем и мечом, — как португальцы в Гоа, как испанцы в Новый Свет. Нам просто повезло, — его светлость пожал плечами, — мы далеко, да и японцы все же, как это сказать, — сложные люди, они мечу плохо покоряются. А есть еще второй путь. Мне рассказывали, что англичане начали торговать с Индией?

— Да, — ответил Виллем, — я и сам вожу туда корабли, для лондонских купцов.

— Ну, так скоро Индия будет ваша, — легко заметил даймё. «Помянете мое слово»

— А Япония? — внезапно спросил Уильям.

— А Япония, — даймё поднял простой, черный, грубовато сделанный чайник и полюбовался им. «Двести лет в семье и только лучше становится, — пробормотал его светлость. «Япония никогда никому не подчинится, — заключил он и улыбнулся: «Вот и Масато-сан, познакомьтесь».

Отец Франсуа поглядел в темные, наполненные слезами глаза девочки, и погладил ее по голове.

— Милая моя, — вздохнул он, — это, конечно, очень хорошо, что не хочешь, — он замялся, — переезжать туда, — священник кивнул в сторону женских покоев. «Но, во-первых, я не могу тебя постричь, просто не имею права, и отец Джованни не может. Да такие молоденькие и не принимают обеты, это ведь тяжело».

— Вы не понимаете, — Марико-сан расплакалась, — если я не пойду к даймё, он казнит моего отца. Папа ведь самурай, а его светлость — наш господин, папа должен делать все, что велит Масамунэ-сан. Я поэтому и сказала, что пойду, когда папа меня спросил — чтобы его уберечь.

— А если твой отец скажет, что не хочет тебя отдавать? — осторожно спросил отец Франсуа.

— Тогда даймё его казнит, ну, не казнит, а прикажет покончить с собой, и папа это сделает, — Марико вытерла лицо рукавом кимоно. «Тогда мы останемся сиротами, даймё меня заберет силой, мой брат будет обязан за меня отомстить, и его тоже казнят. А матушку со Стефаном выбросят из замка, и они станут побираться по дорогам. И все из-за меня, — она закусила губу.

Отец Франсуа тяжело вздохнул и заметил: «Ну, тогда, даже если ты будешь монахиней, то даймё вряд ли это остановит».

— Остановит! — горячо сказала Марико-сан. «Тут ведь тоже есть монахини, его светлость дает деньги сестрам, он никогда не станет меня трогать, если я скажу, что посвящена Иисусу».

Священник посмотрел в окно. В маленьком садике у крепостной стены Тео-сан мыла ребенка в медном тазу. Мальчик смеялся и расплескивал вокруг воду.

— И потом, — тихо добавила Марико-сан, — меня никто не любит. А с Иисусом я всегда буду спокойна.

— Это ты так думаешь, — рассмеялся отец Франсуа. «А что не любят тебя, — так это ерунда, тебя родители любят, брат, и ты еще встретишь человека, которому будешь дороже всего на свете, и он тебе тоже». Он задумался и, наконец, сказал: «Давай я с твоим отцом после обедни поговорю, хорошо?»

— Я все равно не пойду к нему, — вдруг, зло, подняв голову проговорила Марико-сан. «Лучше я в озеро брошусь, тогда он хоть папу трогать не будет».

— Ну, это ты оставь, — отец Франсуа потрепал ее по голове, — грех такое говорить. Придумаем что-нибудь. Иди вон, матушке помоги брата одеть, да и возвращайтесь, пора уже службу начинать.

Масато-сан обернулся и, смешливо посмотрев на адмирала, заметил: «В общем, я на вас не в обиде. Если бы не вы, я, может, до сих пор бы в Эдо по карманам шарил. А так, видите, — он обвел рукой двор замка, — я тут уважаемый человек, семья у меня, все хорошо».

— А ты беги, — адмирал подтолкнул Уильяма, — там дочка Масато-сан, жена его, сын младший — познакомься. Скажи, что сейчас придем.

Масато-сан проводил глазами ребенка и тихо сказал: «В полночь будьте готовы тогда.

Сколько у вас шлюпок, шесть?

— Да, как обычно. Все поместится. А как вы… — начал адмирал.

— Телеги будут на берегу, — коротко ответил Масато. «Дальше уже моя забота».

— Рискуете, — коротко проговорил Виллем.

— На то я и Оборотень, — Масато-сан рассмеялся. «Я в этой маске потом немало тут по горам походил, когда мы провинцию завоевывали. Монах и монах, не все же такие зоркие, как вы.

Она у меня до сих пор лежит».

— А кто вам про меня сообщил тогда? — поинтересовался адмирал. «Ну, о том, что у меня золото есть».

— Сузуми-сан, — коротко ответил мужчина. Виллем смерил его взглядом с головы до ног и усмехнулся: «Вот оно как. И где же она сейчас?».

— Я ее выкупил и сюда увез, — коротко ответил Масато-сан. «Умерла, два года назад». Он перекрестился и сказал: «Пойдемте, неудобно заставлять святого отца ждать. А потом вы с нами обедаете, даже и не думайте в городе, есть, моя жена отлично готовит, и дочка тоже.

Моя жена, кстати…, - Масато не закончил и чему-то усмехнулся.

— Что? — заинтересовался Виллем.

— Да ничего, — ответил мужчина. «Сейчас и познакомитесь».

Адмирал подозрительно посмотрел на легкую, красивую улыбку, — в голубых глазах Масато играли золотистые, смешливые искорки.

Виллем вдруг протянул ему руку и сказал: «Спасибо»

— Ну что вы, — пожал плечами Масато-сан, — вы же гости. Жалко, что отец Джованни в горах, однако он завтра уже вернется. Воспитанник его, Хосе, — тот в городе, он врач, людей там лечит, тоже сейчас, к обедне должен подойти.

— Я ведь протестант, — вдруг сказал Виллем, когда они уже подошли к входу в комнаты.

«Впрочем, — адмирал пожал плечами, — большой разницы нет».

— Я тоже так думаю, — ответил Масато, и мужчины, оставив обувь на пороге, чуть пригнувшись, — дверь была низкой, — зашли внутрь.

Уильям обернулся на отца и Масато-сан, что вошли в комнату, и восторженно сказал, держа на руках Стефана: «Что ж ты меня, батюшка не предупредил, что у меня тут и племянники, и сестра старшая!»

— Что? — нахмурился адмирал, но тут высокая, смуглая женщина бросилась ему на шею:

«Месье Виллем!»

Он посмотрел поверх ее головы на Масато-сан: «Ох, Оборотень, — пробормотал адмирал, — ну что тебе стоило хоть шепнуть мне! Жива ты, значит, Господи, спасибо тебе, — Виллем перекрестился.

— Ну, — рассмеялся Волк, — при даймё этого делать не стоило, мало ли что, а потом — ну, шурин мой, — он потрепал по голове Уильяма, — первый всех увидел, а теперь и вы.

Тео, наконец, оторвалась от плеча адмирала, и сказала, улыбаясь сквозь слезы: «Я уж и не чаяла, месье Виллем».

— Без всяких «месье», — строго велел адмирал. «Я твой отчим, так что просто по имени. Ну, этого внука я уже знаю, — он посмотрел на Дайчи и тот ухмыльнулся, — теперь знакомь меня с остальными».

Хрупкая, красивая девушка в простом сером кимоно поклонилась, и, во все глаза, рассматривая адмирала, сказала: «Я Марико-сан, ну то есть Марта, ваша светлость».

— Еще чего не хватало! — рассердился Виллем. «Дедушка, дорогая моя. А это кто? — он принял на руки Сейджи и тот, сунув палец в рот, повторил: «Дедушка!».

— Правильно, — похвалил его адмирал, поцеловав в пухлую щеку. «Значит, Стефан. Ну, такой же толстый, как его дядя был, во время оно. От брата твоего, Теодора, у меня уже двое есть, у Мэри девочка, а теперь еще и вас трое. Шестеро внуков, — усмехнулся адмирал.

— Семеро, — тихо сказала Тео. «Белла моя тоже выжила тогда, в море. Ну да мы вам потом расскажем, за обедом».

— И Николас жив, так что ты не горюй, — улыбнулся адмирал.

Хосе просунул черноволосую голову в дверь и весело сказал: «Простите, что задержался, там уже из деревень стали больные приходить».

— Тот самый врач, — Масато-сан обернулся к священнику и сказал: «Ну что, начнем, отец Франсуа?»

Виллем опустился на колени рядом с сыном. Он услышал: «Pater noster, qui es in cœlis, sanctificеtur nomen tuum: advеniat regnum tuum: fiat voluntas tua, sicut in cœlo et in terra, — и подумал:

— А тридцать лет назад я бы этого отца Франсуа вздернул на первом же дереве. И проткнул бы шпагой любого, кто осмелился бы предположить, что я приду на католическую мессу.

Взрослею понемногу. Надо их всех забирать, и везти в Лондон, нечего тут сидеть, Марта дочку почти двадцать лет не видела. Хоть внуки рядом с нами будут, а то Теодор опять в Польшу семью увез, Мэри на Москве, неизвестно, когда мы с ними встретимся».

— Ты вот что, — велел адмирал Масато-сан, когда женщины стали убирать со стола, — пойдем, пока мальчики с Хосе на озере будут, поговорим.

Виллем окинул взглядом потемневшее небо, и крикнул детям, что возились с лодкой: «Вы там осторожнее, все же ветер! Уильям, ты же у нас хороший моряк, проследи, чтобы все в порядке было».

— Понял, племянник! — важно сказал Уильям Дэниелу.

— Сейчас ты у меня в озере искупаешься, — пробормотал юноша, и они потащили лодку к воде.

— Рассказывай, — коротко велел адмирал Масато-сан. Тот вздохнул, и, положив руку на эфес клинка, глядя на серую воду озера, начал говорить.

— Так, — проговорил адмирал, и потом, искоса взглянув на мужчину, и еще раз повторил: «Так.

Ну и дурак же ты, уважаемый Оборотень. Собирай семью, и завтра вечером отплываем отсюда. Тем более, сидя тут, вы Беллу никак не найдете. И как ты мог вообще — невинное дитя, пятнадцати лет от роду, дочь свою, этому, — Виллем хотел сдержаться, но все-таки выругался, — отдавать?»

— Так она согласилась, когда я ее спросил, — недоуменно ответил Масато-сан.

— Еще бы она не согласилась, бедная девочка, — вздохнул адмирал. «Она же тебя любит, и мать свою, и братьев — вот и решила, что ради вас надо собой пожертвовать. Тоже дура, конечно, но ей пятнадцать, а тебе тридцать шесть, взрослый мужчина уже, мог бы и понять, что к чему».

— Отец Франсуа мне то, же самое говорил, — мрачно ответил Волк. «Да и после мессы подошел ко мне, и сказал, что Марта к нему приходила — просила, чтобы он ее в монахини постриг».

— Еще чего не хватало, — сочно сказал Виллем, — выдадим замуж, и правнуков нам родит. А насчет монахинь, — этого, — он кивнул в сторону замка, — ничего не остановит, хоть бы она трижды монахиней была.

— Почему вы так думаете? — тихо спросил Масато-сан.

— Меня не останавливало, в свое время, даже наоборот — адмирал поморщился и добавил:

«Я этим не горжусь, понятно, но того, что сделано, не воротишь уже. Ты мне скажи, телеги твои отсюда, из замка уезжать будут сегодня ночью?»

Волк кивнул.

— Ну и славно, — адмирал посмотрел на небо. «Золото мне выдали, вон, уже и на корабль его повезли, — так, что нас тут ничего не задерживает. Его светлость говорил, что у него моряков хороших мало…

— Да какие там моряки, — Волк махнул рукой, — Дайчи мой и тот искусней с парусами управляется».

— Ветер как раз западный, отойдем в открытое море, а там уже нас никто не догонит.

«Гордость Лондона» под моим началом строили, быстрее нее вряд ли кто-то тут найдется.

Так что клади их всех в телеги, и доставляй на берег, а там в шлюпки пересадим, — приговорил адмирал.

— Мне надо будет потом груз до нужного места довезти, — тихо проговорил Волк. «Там шесть телег, это значит — шесть охранников. Ну, крестьянами переодетые конечно, но все равно — с оружием. Они хорошие воины, — Волк мимолетно, горько улыбнулся, — я их сам учил. Вряд ли я один с ними справлюсь, а мальчика своего я туда тащить не хочу. Тем более вас, — сказал он, увидев, как адмирал открыл рот. «Вам корабль вести».

Адмирал положил ему руку на плечо и сказал: «Ну, значит, на берегу все и сделаем, вдвоем.

Мне хоть и шестьдесят, а с тремя я справлюсь, не волнуйся. Переживет даймё без своих мушкетов, ничего».

— Это же метлы, — удивился Волк. «Ну, мне сказали, что сюда везут метлы, из Нагасаки».

— Ах, да, — адмирал хлопнул себя по лбу, — метлы, конечно, как я мог забыть! — мужчины расхохотались и Волк, посмотрев на дорогу, что вела к замку, вдруг побледнел.

— Что такое? — нахмурился адмирал.

— Гонец, — Волк прищурился и побледнел еще сильнее, — гербы Токугавы. «Мне надо в замок, немедленно, даймё сейчас, наверняка, за мной пошлет. Берите мальчиков, и Хосе, отправляйтесь с ними в город, а лучше всего — на корабль».

Виллем спокойно ответил: «Выведи свою семью и отца Франсуа, мы тут подождем».

Волк поправил мечи и, оглянувшись на озеро, — мальчики были на середине, — тихо сказал:

«Если что — позаботьтесь о Дэниеле, пожалуйста».

— Мы будем ждать вас тут, — повторил адмирал.

Уже когда солнце стало заходить за горы, Хосе, глядя на поднятый мост, и наглухо закрытые ворота замка, предложил: «Адмирал, вы давайте, ведите детей на корабль, а я схожу за своим отцом. Тут недалеко, мы быстро обернемся, он у меня умный, придумает что-то. В конце концов, эта мне не откажут, — они же отсюда мусор вывозят. Справимся, в общем.

Оставьте мальчиков на «Гордости Лондона», на берегу встретимся».

— Я не мальчик, — зло сказал Дэниел, доставая короткий меч. «Там мои родители, сестра, брат, там святой отец! Я сейчас пойду и попрошу меня впустить».

— Тебя впустят, — согласился адмирал. «Но не выпустят. Сиди на корабле и присматривай за Уильямом, мальчик, тебе — шестнадцать, а ему — десять, не забывай».

— Но что там случилось? — спросил Уильям, ежась от прохладного, уже осеннего ветра.

Дэниел обнял его и вздохнул: «Судя по всему, Токугава только что стал сёгуном, дорогой дядя».

— И что теперь? — все не отставал мальчик.

— Да все что угодно, — поморщившись, как от боли, ответил адмирал, и подогнал детей: «Все, быстро, Хосе скоро вернется со своим отцом, я хочу, чтобы к этому времени вы уже были в безопасности».

Хосе остановился, не дойдя чуть-чуть до водопада, и, оглянувшись на черепичные, изогнутые крыши замка, на серую воду в широком рве, вдруг вздохнул и опустился на еще зеленую траву. Закат заливал равнину огненным светом, на востоке чуть блестело море, и Хосе подумал: «Ну, ничего, адмирал мальчиков на корабле оставит, а остальных мы вытащим. Обязательно. И уедем в Лондон. А там я возьму папу, и пойдем к бабушке с дедушкой. Интересно, какие они? Я ведь своего настоящего отца и не помню совсем».

Юноша вздохнул и еще раз посмотрел на замок. «Ну не мог я соврать! — горько сказал он себе. «Нельзя так, ни с кем нельзя. Нельзя притворяться. Она хорошая девушка, замечательная, но нет, я, же ее не люблю. Вот как получается — я сказал правду, а все из-за этого пострадали. Рассудок и честь, да, — вспомнил он слова индийца и поднял голову — коричневый беркут кружил над опушкой.

— Ты лучше в замок лети, — вздохнул, посоветовал ему Хосе. Птица заклекотала что-то, и, поймав ветер, расправив крылья, исчезла из виду.

— Что случилось? — раздался мягкий голос отца сзади. Джованни опустился рядом и улыбнулся: «Мияко-сан там прибирается, решил не путаться у нее под ногами».

Хосе рассказывал, изредка поглядывая на отца. Его красивое лицо помрачнело, и, наконец, Джованни тяжело вздохнул. «Не доверяю я этому Масамунэ-сан, и надеяться нечего — сегодня ночью он Масато из замка не выпустит, сам за мушкетами приедет».

— Он же даймё! — удивился Хосе.

— Мне Масато-сан рассказывал, они, когда провинцию завоевывали, на земле спали и еду на костре готовили, — ехидно ответил Джованни, — так что этому, — он кивнул на замок, — в крестьянина переодеться будет не зазорно.

Он обернулся, и мужчины поднялись — Мияко-сан стояла сзади, с простым мешком в руках.

«Все рукописи я сложила, сэнсей, — она поклонилась. «Здравствуйте, Хосе-сэнсей».

Хосе ответил на поклон и попросил: «Ну, не называйте вы меня сэнсеем, не дорос я еще.

Пойдемте, нас адмирал на берегу ждет».

— Приехал гонец от Токугавы, — тихо, отстав на шаг, сказал Джованни женщине. «Твой брат закрыл замок, и поднял мост. Там Масато-сан с семьей и отец Франсуа. Так что давай мне письмо, — написала же ты его, — и отправляйся на корабль, к мальчикам. Присмотришь там за ними».

— Письмо я написала, — так же тихо, поправив мешок на плече, ответила Мияко. «Но на корабль я не пойду, простите, сэнсей. Я буду с вами. Я могу…»

— Уж в замок ты тем более не пойдешь, — прервал ее Джованни, — даже не думай об этом.

Хорошо, — он помолчал, — Хосе тебя устроит у эта, там безопасно, даже если даймё пошлет в город стражников, к мусорщикам они не будут заглядывать. Я все равно завтра с утра обещал им Новый Завет почитать, они просили, мне Хосе говорил.

— Может, не стоит сейчас? — робко спросила Мияко. «Вы же заняты…»

— Вот сейчас как раз и стоит, — коротко ответил Джованни. «Тем более мы с тобой как раз нужные места перевели, хорошие».

Замок возвышался молчаливой громадой, во рву поблескивала вода, и Джованни, взглянув на уже чернеющее небо, поежился.

— Тихо-то как, — неслышно сказал Хосе, — будто и нет там никого. Смотрите, даже стража от ворот ушла, все наглухо заперто.

Джованни протянул руку: «Давай письмо, раз охранники внутри, они и не заметят. Ждите меня тут, — он повернулся к Хосе, и, увидев его лицо, ласково сказал: «Да ничего со мной не случится, я мигом».

Датэ Масамунэ сцепил пальцы и сказал: «Налей мне еще чаю, пожалуйста. Ты все-таки удивительно хорошо его делаешь, помнишь, мы прятались в горах у того старика, монаха?

Ну, который раньше был самураем, а потом стал отшельником?»

— Да, — Масато усмехнулся, наклоняя чайник, — мы тогда оба были ранены». Мужчина на мгновение закрыл глаза, вспомнив холодный ручей и поросшие зеленым, мокрым мхом валуны. «А как птицы пели по утрам, — он вздохнул и вслух сказал: «Да, вот тот старик, он был мастер чайной церемонии. А я что? — тонкие губы чуть усмехнулись, — я так, ученик».

Даймё отпил чаю, и, поправив повязку, что закрывала глаз, тихо проговорил: «Если ты выполнишь свое обещание, я продолжу выполнять свое, Масато. С Токугавой я как-нибудь договорюсь, улажу это».

— Я не имел права давать такого обещания, ваша светлость, — так же тихо ответил Масато-сан. «Марико-сан не хочет к вам идти, и я не буду распоряжаться ее жизнью».

— Как это не хочет? — удивился даймё. «Разве цветок может не хотеть цвести? Ты ее отец, ты ее хозяин, точно так же — как я твой господин. А надо мной — его светлость Токугава, и ты сам читал, что написано в его указе».

— Кроме меня, есть еще Бог, — Масато помолчал. «Я не буду делать то, что противоречит Его заповедям, Масамунэ-сан. И я знаю, — он взглянул на смуглое лицо даймё, — что ты человек чести, и не опустишься до насилия над невинной девушкой».

Даймё встал, и, махнув рукой, подойдя к окну, что выходило в сад, заметил: «Совсем осень.

И как быстро, за один день всего».

Он посмотрел на поникшие цветы и вдруг вспомнил: «Цветок, который не хочет цвести, да.

Сколько я с этим садом бился, годами, и все было впустую — ничего не росло, или росло, но умирало. А потом Тео-сан вернулась к Масато и привезла детей. И тем же летом сразу все изменилось — одни азалии были такими пышными, как никогда раньше. И хризантемы тогда долго цвели, уж и снег выпал, а они все стояли. Соперницы инея, правильно писал Сайге».

— Ни один самурай, — не поворачиваясь, ответил даймё, — не позволит себе взять женщину против ее воли. Ты же знаешь, я никогда этого не делал, и не сделаю сейчас. Хорошо, — он повернулся, — тогда выполняй указ Токугавы. Ты самурай, и я тебе приказываю это сделать.

Сними крест, ты же читал — самураям теперь запрещено исповедовать христианство.

— Не буду, — Масато полюбовался рисунком на чашке. «Я тебе еще тогда, в Эдо, сказал, — от своей веры я не откажусь. Поэтому не проси меня снять крест, — это бесполезно, Масамунэ-сан».

— Ну и убирайся тогда отсюда! — взорвался даймё. «Бери семью и убирайся! Я сегодня ночью сам поеду за метлами, — он мимолетно усмехнулся, — высажу тебя на берегу. Этот капитан твой старый знакомец, договоритесь как-нибудь.

— А во исполнение указа его светлости сёгуна Токугавы, я прикажу казнить этого священника.

Жалко, что второго в замке нет, но ничего, я завтра пошлю стражников в город, наверняка, он там прячется».

В дверь робко постучали.

— Что еще? — раздраженно крикнул даймё.

— Письмо, ваша светлость, — боязливо ответил охранник. «Под ворота просунули».

Масамунэ-сан развернул записку и скривился, как от боли. «И зачем она сюда притащилась, если все равно решила покончить с собой?» — подумал он. «Ну и хорошо, теперь хоть его светлость сёгун не будет меня попрекать, тем, что я привечаю вдову изменника».

— Ты не будешь казнить отца Франсуа, — Масато-сан поднялся. «Я не позволю убивать невинного человека. И мою семью ты не тронешь. Сегодня ночью они все должны оказаться на берегу, Масамунэ-сан. Можешь написать его светлости сёгуну, что твой начальник охраны оказался упрямым человеком, и предпочел смерть от собственной руки — измене своим убеждениям».

— Подожди, — приказал даймё и, посмотрев на жесткое лицо Масато-сан, тихо попросил:

«Сядь».

— Вот тут, — Хосе отдернул занавеску и показал Мияко-сан закуток с брошенной на деревянный пол соломой и какими-то тряпками. «Извините, что так скромно».

— Мы с дочкой покойной в деревне прятались, у крестьян, — неслышно ответила женщина.

«Там тоже не дворец был. Я поработаю пока еще, переводы поправлю, свеча же есть, и чернила у меня с собой, — она чуть улыбнулась.

Хосе поклонился, и женщина вдруг сказала, глядя на него бездонными, черными как ночь, глазами: «Вы передайте, пожалуйста, сенсею, что я буду его ждать — когда бы он ни пришел.

Пожалуйста».

— Хорошо, — улыбнулся Хосе и добавил, увидев взволнованное лицо женщины: «Все будет хорошо, Мияко-сан. Он вернется, обещаю вам».

Юноша вышел на вечернюю, уж почти пустую улицу, и, вскинув голову, посмотрел в нежное, с едва заметными звездами небо. Хосе отчего-то вздохнул, и пошел в гавань — туда, где над тихим, едва шуршащим волной морем, уже висел прозрачный, светлый серпик луны.

Хосе издалека увидел отца — он стоял рядом с адмиралом, глядя на море. Мужчины о чем-то тихо разговаривали.

— Какой папа высокий, — вдруг подумал юноша, — выше адмирала. Ладно, не буду им мешать».

Он сел на перевернутую рыбацкую лодку и, глядя в море, вспомнил своих больных. «Завтра на рассвете уже начнут приходить. Как они здесь без врача будут? Говорил же этот мусорщик, Акихито-сан, у эта на всю Японию десятка два лекарей, не больше. И то странствуют они, многие, их и не дожидаются, умирают. Хорошо еще, что у меня снадобий хватает, опять же иглами я выучился лечить».

Он нагнулся и пропустил сквозь пальцы влажный, прохладный песок. «А лубок этому мальчику со сломанной рукой я отлично наложил, все у него срастется, и скоро уже». Юноша начал загибать пальцы, считая завтрашних больных, и даже не заметил, как отец и адмирал медленно пошли вдоль берега.

— Думаете, дайме сам приедет? — испытующе взглянул Виллем на святого отца.

— Не преминет, — отозвался тот. «По крайней мере, Масато-сан и его семью он точно из замка не выпустит. Не зря он там заперся, что-то случилось, наверняка».

— Я не могу подвергать людей риску, — тихо сказал Виллем. «У меня есть мушкеты на корабле, можно было бы перебить их тут всех, на берегу, и даймё тоже, но ворота замка мне штурмовать нечем. Я посмотрел, у него там охраны пять сотен человек, не меньше. Даже пушки есть, откуда они их, только взяли, непонятно?»

— Ваш же Уильям Адамс и привез, — поднял бровь Джованни, — в подарок Токугаве.

— Да, — адмирал взглянул на белоснежную громаду замка, — к ним так просто не подберешься.

Остаются ваши мусорщики, будем завтра с ними разговаривать.

— Хорошо, — кивнул Джованни, и, помолчав, добавил: «Я вам принес одну бумагу, из Гоа, адмирал. Вы почитайте, пожалуйста, еще светло, разберете».

Он увидел, как побледнело лицо Виллема, и подумал: «Может, не стоило? Жил бы и дальше спокойно. Но нет, так нельзя. Пусть знает».

Виллем прочел, и, повернувшись к Джованни, сказал: «Откуда вы…?»

— Амрита мне сказала, — тихо ответил тот. «Просила, если я вдруг встречу вас, передать. Ее звали Анушка»

— Мне соседи сказали, когда я вернулся, — адмирал все смотрел на море. «Что Приянка родила девочку и умерла. И как ее назвали, тоже сказали. Я тогда в Нижних Землях ввязался во все это, — адмирал чуть усмехнулся, — надо было возвращаться в Европу. Я ведь их забрать хотел, Приянка была упрямая, как ослица — это у нее от отца, — отказывалась со мной ехать, тогда еще, когда мы познакомились. Я ее очень любил, — нежно, тихо сказал адмирал. «Знаете же, кто был ее отец?».

Джованни покачал головой.

— Ворон, — адмирал так и не поворачивался.

— Слышали про него? Он тогда еще мальчишкой был, на торговых судах плавал. Я вот сейчас думаю — надо было мне ему сказать, конечно, а я решил — ну что говорить, то дело давнее, Приянки нет уже, да и дочка моя — не знал я, жива ли она. А теперь и Анушка умерла. Но что вы мне это отдали, — он положил донос в карман, — спасибо вам, святой отец.

Я этого мерзавца найду, обещаю вам».

— Если бы тогда был в Гоа, я бы ее спас, — вздохнув, проговорил Джованни. «Но я поехал за Хосе, в горы, и не успел. Простите меня».

Адмирал внезапно повернулся к нему и спокойно спросил, положив руку на эфес шпаги: «А тот священник, о котором в доносе говорится…

— Это был я, — глядя в глаза Виллему, ответил Джованни. «Не надо, — добавил он, увидев, как адмирал хочет достать клинок, — не надо. Вашей дочери было тридцать лет, она была взрослая женщина, мы с ней любили друг друга. Не надо, Виллем».

— Извините меня, — сказал тот. «Я просто…, просто я ведь я и не видел ее никогда — мою Анушку. Простите, — он коротко поклонился, и, отвернувшись, попросил: «Вы идите к сыну. Я сейчас».

Джованни, было, хотел положить ему руку на плечо, но, потом, вздохнув, просто сказал: «Мы вас будем ждать там, у лодок».

— На, — даймё протянул Масато-сан лист бумаги, украшенный печатями Токугавы, — это секретное распоряжение его светлости. Может быть, когда ты его прочтешь, — даймё еле сдержался, чтобы не выругаться, — ты еще раз подумаешь своей тупой, упрямой головой, и уедешь отсюда, вместе с семьей, — тихо. Я скажу Токугаве, что ты бежал.

Масато-сан пробежал глазами строки и сказал: «Нет».

— Я не смогу тебя спасти! — закричал даймё, и Волк вздрогнул — он никогда еще не видел Масамунэ-сан таким.

— Все знают, что ты христианин. Я не могу позволить тебе покончить с собой, Масато, — он помолчал, — иначе Токугаве немедленно донесут, что я сам, наверняка, исповедую эту религию, раз пожалел тебя, и дал умереть, как самураю. Ну что тебе этот священник, я его казню, и все будут довольны. Пожалуйста, не заставляй меня убивать тебя, Масато, мы ведь друзья, — даймё взглянул на него и поежился — голубые глаза играли смертельным, ледяным огнем.

— Вот и подумай, что тебе дороже — наша дружба, или приказ Токугавы, — коротко ответил Масато и разлил остатки чая по чашкам.

— Если и меня казнят, — вздохнул дайме, — то тут опять начнется драка за власть. Север только успокоился, ты же знаешь, люди начали жить по-человечески, и что, опять? Опять будут разорять деревни, и вырезать крестьян? Ну, нет. Уезжай, оставь этого священника его участи, ты его едва знаешь, какая тебе разница, что с ним случится!

Масато допил чай и, встав, поклонившись даймё, сказал: «У нас есть Священное Писание..

— Я знаю, — буркнул даймё, разглядывая потемневший сад за окном.

— Так вот, — спокойно продолжил Масато, — там есть отрывок о двух братьях — Каине и Авеле, старшем и младшем. Старший убил младшего, — из-за зависти, — а когда Господь его спросил:

«Где Авель, брат твой?», он сказал: «Не знаю; разве я сторож брату моему?».

— И ты, что, сторож? — после долгого молчания проговорил даймё.

— Сторож, — кивнул Масато. «Моя кровь не краснее его. С твоего позволения, я пойду к семье.

Адмирал будет ждать в полночь, на берегу. К этому времени телеги будут готовы, я уже распорядился».

— Распорядись еще кое-чем, — тихо сказал даймё. «Ну, ты читал, что велел его светлость сёгун, относительно казни».

— Где? — только и спросил Масато.

— На том холме, у озера, — приказал даймё. «Там, — он помолчал, — красиво, тебе будет хорошо».

Масато-сан поклонился и, молча, вышел.

Марта подобралась поближе к матери и положила ей голову на плечо. Сейджи спал в перевязи, спокойно, глубоко дыша.

— А у него реснички темные, — тихо сказала Марта. «Мамочка, это все из-за меня, да? Его светлость рассердился, и теперь казнит папу? Надо было мне пойти к нему!»

— Ну что ты, девочка моя, — Тео обвела взглядом простую комнату и, посмотрев на распятие, подумала: «Господи, ну только бы он вернулся живым и здоровым, Господи. Дэниел уже на корабле, с ним все в порядке. Господи, ну пусть он Волка не трогает, они ведь друзья, и такие давние. Уедем все вместе в Лондон, с месье Виллемом».

— Ну, не надо, — она погладила девушку по голове. «Не надо, зачем, не плачь, доченька.

Помнишь, я тебе рассказывала, что со мной было, когда первый муж мой умер, ну там, в плену?»

Марта кивнула.

— Ну вот, — Тео вздохнула, — и бабушка твоя, миссис Марта, — ее тоже в плен взяли, тогда нас в Стамбул привезли, к султану. Но, то война, милая моя, в том стыда нет, или как я с ним, — Тео махнула рукой на восток, — жила, чтобы вас спасти. А так, — Тео помотала головой, — не надо. Надо любить, доченька.

— Я и хотела папу спасти, и вас всех, — Марта перебирала длинные, смуглые пальцы матери.

«Я думала, что меня все равно никто не полюбит, что мне нельзя, как папе. И вот сеньор Хосе тоже…, - девушка прикусила губу.

— Ну, — Тео ласково поцеловала мягкие, темные волосы, — все у тебя еще будет. А что тебе нельзя, — она вздохнула, — так папа твой полюбил, а что мама твоя умерла — так бывает, в том его вины нет. Так что, и ты еще полюбишь, и все будет хорошо».

Она услышала шаги, и насторожилась. Муж заглянул в комнату и сказал, улыбаясь: «Да не вскакивайте. Собирайтесь потихоньку, в полночь телеги подъедут, в гавань вас повезут. Я сейчас отца Франсуа предупрежу».

— А ты? — хотела, было спросить Тео, но Волк уже закрыл перегородку и ушел.

— Так нельзя, — отец Франсуа посмотрел на мужчину и еще раз повторил: «Так нельзя, Масато-сан. Вы отец, у вас дети, маленькому год всего. Нет, нет, — он помотал головой.

— Святой отец, — терпеливо сказал Волк, — если вас казнят, то мне точно ничего не останется, кроме как покончить с собой. Бесчестно ценой жизни другого человека покупать свою жизнь.

Я еще раньше…, - он не закончил и вдруг усмехнулся.

— Я же вам рассказывал, я вором был, да и крови людской на моих руках достаточно. А Господь, видите, мне жену вернул, любимую мою, детей дал — и каких детей, — и что же я теперь, опять невинного человека на смерть обреку?

— Не бывать такому, — он посмотрел в голубые глаза священника и попросил: «Вы только благословите меня. И присмотрите, чтобы там все в порядке было. Ну да там адмирал, на него можно положиться. И сами уезжайте, пожалуйста, видите, Токугава за христиан взялся.

— Ну, уж нет, — отец Франсуа встал. «Тут паства моя, тут люди, которые слово Бога хотят услышать, никуда я не уеду. Сами же помните — когда апостол Петр хотел бежать из Рима, боясь преследований Нерона, он увидел Иисуса на дороге, и спросил его «Куда идешь, Господи?». А Иисус ему ответил: «В Рим, чтобы быть распятым во второй раз». Так что никуда я не убегу, Масато-сан.

Волк обвел глазами чистую, прохладную комнату, и вдруг, присев, погладил рукой татами.

«Жалко, конечно, — вдруг сказал он, — страна-то хорошая, и люди — тоже. Ну, придет еще время, и тут все спокойно станет, святой отец, поверьте мне. А распинать они не будут, тут для нас другая казнь есть».

Он поднял голубые глаза и тихо попросил: «Так вы благословите меня, ладно? Мне так легче будет. И пойдемте, там Тео-сан, собралась уже, наверное».

Мияко-сан отложила перо и, подавшись вперед, поклонившись, шепнула: «Сэнсей!»

— Я ненадолго, — тихо сказал Джованни, садясь рядом с ней. «Там сейчас в гавань твой брат приедет, не надо, чтобы он меня видел, так, на всякий случай».

Он посмотрел на крохотный закуток, на испуганные, черные глаза женщины, и ласково продолжил: «Ты только ничего не бойся, ладно? Иди сюда, — он положил голову Мияко к себе на плечо и взял мягкую, маленькую руку. Он поцеловал пахнущую вишней, нежную кожу, и спросил: «Ну, как? Все исправила?».

Она кивнула и, замерев рядом с ним, едва дыша, сказала: «Знаете, сэнсей, я ведь думала — ну зачем мне жить дальше? Как муж мой умер, мальчики погибли, и дочка моя…, - она чуть отвернулась, и, помолчав, продолжила: «Я думала, ну кому я нужна такая?».

— Ты мне нужна, — Джованни все не отнимал губ от ее руки. «Я ведь тоже, любовь моя — мало в жизни счастья знал, очень мало. Как Хосе появился, — он улыбнулся, — так легче стало, но все равно — все годы, что мне Господь еще отмерит, я хочу с тобой провести. Ну, если ты согласна, конечно».

Мияко обняла его, и вдруг, погладив по голове, попросила: «Помните, вы мне у водопада читали? Ну, из Писания вашего, очень красивые слова, на вашем языке, — она чуть покраснела.

— Песнь Песней, да, — он посмотрел на нее и сказал: «Ложись. Ты же устала. Вот, так, — Джованни устроил ее голову у себя на коленях. «Закрой глаза, и отдыхай. А я буду читать».

Он читал наизусть, любуясь ее спокойным лицом, — тихо, едва слышно:

«Ecce tu pulchra es amica mea, ecce tu pulchra oculi tui columbarum»

— Ессе tu pulchra, — повторил Джованни, и, поцеловав ее теплые губы, — Мияко только чуть пошевелилась, — осторожно устроив ее на соломе, вышел в прохладную, ветреную ночь.

Рынок уже спал, только в лавке мясника, — тоже эта, — горели фонари.

Он заглянул и увидел Хосе, который, наклонившись над сидящим у стены лавочником, аккуратно перевязывал ему руку.

— Папа! — обернулся тот. «Вот, видишь, — юноша улыбнулся, — хорошо, что я мимо шел, Хидеки-сан кисть себе порезал, глубоко. Я сейчас».

— Да это все из-за охраны, из замка, — пробурчал мясник. «Пришло трое дармоедов, через порог не переступают, — куда им оскверняться, — и давай кричать. Нож соскочил, я и порезался. Велели завтра на рассвете два воза требухи туда везти, уж не знаю, зачем им столько».

Джованни молчал, прислонившись к деревянному косяку, расписанному черными иероглифами — заклинаниями на удачу, в торговле.

— Вот и все, — Хосе распрямился. «Я вам там мазь положил, завтра приходите, поменяю повязку».

— Спасибо, — улыбнулся мясник. «А вы завтра читать нам будете, сэнсей? — озабоченно спросил он, глядя на Джованни. «А то люди соберутся».

— Буду, конечно. Спокойной ночи вам, Хидеки-сан, — ответил священник.

— Пошли, — велел он Хосе, нагибая голову, пробираясь под висящими между лавками гирляндами из цветной бумаги. «Даймё уж и уехал, наверное, сейчас все узнаем, и будем решать, что дальше делать».

Марта вышла во двор замка и пригляделась — беркут кружил в ночном небе. «Папа, — шепнула она, — папа, пожалуйста, спаси его. Как же так, он такой хороший, такой добрый, и маленький Сейджи, ему ведь годик всего, как он без отца останется?». Беркут что-то заклекотал, и Марта, поцеловав свой крестик, попросила: «И ты, Иисус, ну сделай чудо, что тебе стоит, пожалуйста!»

— Пойдем, доченька, — раздался мягкий голос сзади. Мать стояла — высокая, с прямой спиной, держа на руках ребенка. Сейджи проснулся, и, повертев головой, изумленно спросил:

«Почему ночь?».

Скрипели колеса телег, чуть слышно ржали лошади, и Марта, взглянув в лицо матери, увидела, что в зеленых глазах стоят слезы — прозрачные, блестящие в свете факелов. Отец, наклонившись, поцеловав Марту, велел: «Ты там за братьями присматривай. На вот, — он взял у Тео ребенка и передал его Марте.

— Папа! — громко сказал Сейджи. «Папа со мной!».

— Пожалуйста, доченька, садись с ним в телегу. Святой отец уже там, — тихо, спокойно попросил Волк. Сейджи протянул к нему ручки и обиженно велел: «Папа сюда!».

— Марта, — раздельно, стиснув зубы, сказала Тео, — возьми Стефана и садись. Я сейчас.

Он взял ее за руку, и, отведя к стене дома, сказал — еле слышно, по-русски: «Я не мог, Федосеюшка, не мог иначе. Ты прости меня, милая, прости, пожалуйста».

— Волк, — она взглянула в голубые глаза и подумала: «Вот и морщины у него, да. Тридцать шесть в начале лета было. А седины нет, ну, он белокурый, еще долго не будет видно. Да о чем это я? Господи, почти двадцать лет, как мы встретились». «Волк, — повторила она, и, потянувшись, перекрестив его, поцеловала такие знакомые губы.

— Ну вот, — он улыбнулся, и внезапно прижал ее к себе, — сильно, так что она ахнула, — вот и все. Матушке своей кланяйся от меня. Пойдем, — он сам усадил жену в телегу, и, подойдя к переодетому, крестьянином Масамунэ-сан, тихо проговорил: «Спасибо».

Даймё окинул его одним, коротким взглядом и ответил: «Послезавтра на рассвете будь готов».

— Буду, — усмехнулся Волк, а потом огромные, в три человеческих роста, ворота закрылись, и он остался один, посреди пустынного, замкового двора.

Беркут все кружил над головой, и Волк, вскинув глаза, сказал ему: «Ну что, Арлунар? Жалко, что я тебя не знал, конечно. Ничего, до послезавтра я что-нибудь придумаю, за это волноваться не стоит».

Он вернулся в дом, и, пройдя в кладовую, порывшись в плетеных корзинах, нашел на дне одной из них то, что ему было нужно.

— Впору, — хмыкнул он, примерив. «Надо же, пятнадцать лет прошло, а я все такой же. Ну ладно, — Волк размял длинные, красивые пальцы, — пора тряхнуть стариной».

Тео села прямо на холодные, острые камни, и отдав Стефана Марте, тихо попросила: «Ты погуляй с ним, доченька, покачай его, он заснет сейчас, видишь, зевает».

Проводив глазами хрупкую фигурку дочери, она, наконец, разрыдалась — горько, отчаянно, засунув пальцы в рот.

— Так, — сказал Виллем священникам и Хосе, — я сейчас отвезу ее с детьми на «Гордость Лондона» и сразу же вернусь. Придумаем что-нибудь. Нельзя, чтобы он вот так погибал.

— Зачем придумывать? — Джованни пожал плечами, глядя на трясущиеся плечи женщины. «С утра мы с отцом Франсуа почитаем Новый Завет там, на рынке, как и обещали, а потом я пойду к дайме. Еще чего не хватало — позволять казнить отца троих детей. Четверых, вообще-то».

— Отец Джованни, — второй священник побледнел, — я прошу вас, не надо! Переводы…

— Ну, — протянул Джованни, — видите, отец Франсуа, с паствой у вас уже хорошо стало получаться, и с переводами тоже получится. Опять же, Мияко-сан у нас теперь есть, у нее отличный японский, и глаз зоркий — поправит все ошибки.

Хосе молчал, и, взглянув на него, Джованни уловил тень улыбки на его лице — легкую, едва заметную. «Молодец мальчик, — подумал про себя Джованни.

— Я о Мияко-сан позабочусь, папа, — нежно сказал Хосе. «А ты, — он глубоко вздохнул, — как это там говорят, — делай что должно».

— И будь что будет, — закончил адмирал. «Ладно, пока Масато-сан тут не появится, — он взглянул на море, — никуда мы не отплывем. Отец Франсуа, сеньор Хосе, — вы уверены, что с нами не хотите?»

Маленький священник твердо сказал: «Ни в коем случае. Мы потом, — он помолчал, и, справившись с собой, продолжил, — в Нагасаки попытаемся пробраться, там христиан больше. С эта отправимся, на них и не смотрит никто, — нас не заметят».

— Идите-ка со мной, святой отец, — попросил адмирал, и они — оба высокие, широкоплечие, — отошли к рыбацким лодкам, что лежали на берегу.

— Ну что ж, — адмирал вздохнул, и подал руку Джованни, — спасибо вам, святой отец. Может, — он вдруг с надеждой взглянул на священника, — вам его, — Виллем кивнул на замок, — удастся уломать? Хотя, когда он был тут, и ухмылялся мне в лицо, руки чесались его шпагой проткнуть.

— Очень хорошо, что вы этого не сделали, — сварливо сказал Джованни, — иначе бы мы с вами сейчас не разговаривали.

Адмирал посмотрел на тихое, ночное море, на яркие звезды, и вдруг сказал: «Погода пока держится, так что обратно хорошо пойдем. Я даже и не знаю…

— Да не надо, — тихо ответил отец Джованни. «Хосе у меня уже взрослый, не страшно. А там, — он кивнул на изящную фигурку Марты, что все ходила по кромке прибоя, укачивая брата, — там дитя грудное еще, как можно его отца лишать? Ну, все, — он коснулся плеча адмирала, — отправляйте их на корабль. Я Масато-сан скажу, что вы его будете тут ждать. А мы в город, — Джованни вдруг зевнул, — знаете, за полночь уже, поспать хочется».

«Жалко, что не с Мияко, — вдруг, озорно, подумал он. «Ну да куда — там, рядом еще с десяток человек храпят. Ничего, если у меня все получится, мы с ней ненадолго расстанемся. А если не получится — Хосе за ней присмотрит».

— Смелый вы человек, святой отец, — хмыкнул адмирал. «Хотя да, — он вдруг поморщился, как будто вспомнил что-то, — знавал я и других ваших, что бесстрашными были».

Джованни, молча, потрепал его по плечу, и, подойдя к Тео, наклонившись над ней, ласково сказал: «Езжайте, милая. Матушке своей кланяйся от меня».

Виллем добавил: «Садитесь в шлюпку. Холодно тут, еще не хватало, чтобы маленький простудился. А там сразу спускайтесь в мою каюту, Уильям вам все покажет, — и спите спокойно».

— Но Масато-сан, — она все кусала губы. «Я не могу, не могу без него, почему Господь так решил — всего два года нам вместе дать?».

— Все будет хорошо, — твердо сказал адмирал, и, обернувшись к Джованни, улыбнулся: «Ну, прощайте, святой отец».

Стоя на берегу, он благословил удаляющуюся лодку, и велел, обернувшись к сыну: «Так, у тебя прием на рассвете, сейчас придем к эта, ложись и спи. А мы с отцом Франсуа еще посидим, выберем, что завтра читать будем».

Когда они уже поднимались вверх по спящей торговой улице, Хосе, замедлив шаг, тихо спросил отца: «А если у тебя не получится? Если даймё не разрешит мне навестить тебя перед казнью?»

— Получится, — так же тихо ответил Джованни. «Помнишь же, что у них говорят: «Человек, пренебрегающий добродетелью сыновней почтительности, не есть самурай. Родители — ствол дерева, дети — его ветви. Правильно говорят, кстати. Так что даймё тебе не откажет, не волнуйся».

— Я этого еще никогда не делал, — помолчав, сказал Хосе. «Ну, то есть, наставник в Макао мне показывал. Акико-сан тоже, но, если я ошибусь…»

Джованни вздохнул, и, обняв сына, попросил: «Ты поговори завтра с эта, они ведь всем будут заниматься, не зря в замок, потроха повезли. Охранники и трогать их не будут, понятное дело».

— Папа, — Хосе побледнел, — но это же…

— Потерплю, ничего, — улыбнулся Джованни, — хотя, если у тебя получится, то я ничего и не почувствую. Ну, а если что пойдет не так, — он посмотрел на сына, — не оставляй Мияко-сан.

Может, ей, и помощь твоя понадобится, ну, потом».

— Папа! — потрясенно пробормотал юноша.

— Я сказал: «может», — усмехнулся Джованни, и, взглянув на лавку мясника, велел:

— Все, спать. Приходи потом к Хидеки-сан, послушаешь, как мы красиво послания апостола Павла перевели, даже жалко бросать такое дело на полдороге. Ну, может, и не бросим, — отец потрепал Хосе по голове, и, нагнувшись, шагнул в дощатый сарай на заднем дворе лавки.

Мияко-сан пристроилась в углу, рядом с маленькой, худенькой женщиной, что укачивала двойню, и тихо попросила: «Дайте мне одного, милая, я шестерых родила, не бойтесь, сейчас он у меня быстро заснет. Мальчики же оба?».

Мать кивнула, передавая ребенка: «Откуда вы знаете?»

— У меня тоже мальчики были, — Мияко пристроила дитя удобнее и улыбнулась: «Их сразу видно».

Она взглянула в темные глаза Джованни и вдруг подумала: «Как красиво он читает, так бы и слушала, не отрываясь. И голос, какой — словно самая лучшая музыка».

Джованни увидел ее — она сидела, в самом простом, сереньком кимоно, в руках у нее спал какой-то младенец, и Мияко-сан смотрела поверх голов людей — в сарае было больше полусотни человек, — на него, только на него.

«Где же я ее уже видел? — подумал Джованни. «Да, в Сиене, там же эта Мадонна, работы Сано ди Пьетро — у нее тоже такие глаза, раскосые. Какая она красивая, Мияко, глаз ведь не отвести».

Хосе устроился на пороге и нашел глазами отца. Тот чуть улыбнулся, и продолжил:

«Нет ни раба, ни свободного, но все и во всем Христос. Облекитесь, как избранные Божии, святые и возлюбленные. В милосердие, благость, смиренномудрие, кротость, и долготерпение. Снисходя друг другу, и прощая взаимно, если кто на кого имеет жалобу: как Христос простил вас, так и вы. Более же всего облекитесь в любовь, которая есть совокупность совершенства».

«Это я так исправила, — гордо подумала Мияко, — про совокупность совершенства. Так очень красиво, и сразу все понятно. Ведь, правда, зачем все это, если нет любви». Она наклонилась и поцеловала мальчика в теплую, пахнущую молоком щеку.

Уже во дворе, когда люди стали расходиться, отец Франсуа, благословив Джованни, тихо сказал: «Я потом тут останусь, есть те, которые святое крещение принять хотят, сделаю все, и в Нагасаки пойду. Ну, по дороге тоже проповедовать буду, конечно. Я им все, — он кивнул на юг, — расскажу. Если доберусь, конечно».

Джованни улыбнулся, и, подняв лицо, зажмурил глаза — полуденное солнце было совсем теплым, еще летним.

— Доберетесь, — сказал он твердо священнику. «Видите, я же вам говорил, полюбят они вас. И переводы не бросайте, там еще много работы. Ну, храни вас Господь».

— А вы куда, сенсей? — робко спросила Мияко-сан, не смотря на него.

— А я, — он с тоской подумал, что даже не может обнять ее, — вокруг еще стояли люди, — я наверх, — он кивнул головой, — в замок.

Она, было, хотела что-то сказать, но, увидев его лицо, прошептала: «Хорошо, сенсей».

Джованни подошел к Хосе, и, отведя его в сторону, твердо велел: «Туда ее не пускай, хоть что хочешь, сделай, а чтобы она этого не видела, понял? И жди, даймё кого-нибудь пришлет за тобой».

Сын пожал ему руку и ответил: «Хорошо».

Уже оказавшись перед высокими воротами замка, — мост был опущен, — Джованни оглянулся и увидел на сверкающей глади моря, далеко, почти на горизонте, стройный силуэт корабля.

«Ну и славно, — шепнул он, и, громко постучав, сказал в открывшуюся в двери прорезь:

«Меня зовут отец Джованни, и я бы хотел видеть его светлость даймё, Датэ Масамуне».

На террасе было тихо и пустынно.

Джованни принял чашку чая и, ощутив пальцами грубую, шероховатую поверхность, сказал:

«Как забавно. Китайцы предпочитают яркие краски, и фарфор у них гладкий. А эта, — он повертел чашку, — как будто ей уже лет сто. Разумеется, очарование от этого становится только сильнее.

— Я рад, что вы понимаете, — Масамунэ-сан тоже посмотрел на чашку. «Изысканная простота.

Ну, вы же сами читали Сайгё. Хотя китайская поэзия прекрасна, и наши поэты учились именно у них, я тоже предпочитаю скромность.

— Если бы я мог это сделать, я бы просто отрубил вам голову, мне претит, — даймё поморщился, — наслаждение страданиями человека. Тем более, что эта казнь — она ведь придумана для того, чтобы христиане отреклись от своей веры. А вы не отречетесь, — Масамунэ-сан встал, и остановив Джованни движением руки, подошел к выходу в сад.

— Осенью он еще более прекрасен, — сказал даймё. «Мне очень жаль, что мы с вами не сможем сидеть здесь, говорить о стихах, и слышать крики перелетных гусей.

— Не отрекусь, конечно, — Джованни поднял бровь. «Иначе, зачем все это?».

— Интересно, — задумчиво проговорил Масамунэ-сан, — ведь ваш, как там его…

— Папа Римский, — вежливо подсказал Джованни.

— Да, — вздохнул даймё, — он ведь рано или поздно узнает, что я вас казнил. Вряд ли после этого он примет мое посольство.

Джованни рассмеялся, и, подойдя к даймё, тоже посмотрел на сад. «Я очень люблю это время года, — тихо сказал священник.

— В тропиках его нет, в Новом Свете, — ну, там где я жил, — тоже, а ведь золотые, рыжие, алые листья деревьев, — что может быть прекрасней? Высокое, голубое небо, звук колокола в маленьком монастыре, легкий запах дыма и вот этой лесной свежести.

— А за его святейшество вы не волнуйтесь, Масамунэ-сан, — Джованни помолчал, — кто бы ни был к тому времени папой римским, — их ведь не столько за благочестие выбирают, сколько за ум. Моя жизнь по сравнению с возможностью подружиться с вами — ну правда, совсем незначительная вещь, никто не будет за нее цепляться, поверьте».

Даймё наклонился и поднял палый лист, что лежал на каменных, серых ступенях. «Вы правы, — он понюхал и обернулся, — немного дыма и лесная свежесть. Откуда вы знали?»

— Я просто очень долго ждал, когда увижу настоящую осень, — легко ответил Джованни.

— Пойдемте, — велел даймё, — я вас размещу в доме Масато-сан, переночуете, а на рассвете вас проводят к озеру, там все уже будет готово. Хоть и положено вешать вниз головой, но я этого делать не буду, — вы пожилой человек все-таки. Тем более, — он улыбнулся, — там надо оставлять одну руку свободной, ну, чтобы вы смогли дать знак, что отрекаетесь, но вам это вряд ли нужно.

— Не нужно, — согласился Джованни.

Когда они уже шли через двор замка, Джованни, посмотрев на беркута, что сидел на стене, усмехнувшись, сказал: «У меня есть две просьбы, ваша светлость. Во-первых, я бы хотел исповедовать Масато-сан, а то когда он еще до священника доберется…

— Да уж доберется, — ехидно ответил даймё, но кивнул: «Исповедуйте. А вторая?»

— Сын хотел бы меня навестить сегодня вечером, — тихо проговорил Джованни. «Все же мальчику только двадцать один, он еще молод, и очень ко мне привязан».

— Ну, разумеется, — удивился Масамунэ-сан. «Я велю послать за ним в город, никто, ни при каких обстоятельствах не может отказать сыну в последней встрече с отцом».

— Однако сыновья Масато-сан могли бы так его больше и не увидеть, — не удержался Джованни.

Красивое, сухое лицо даймё исказилось гримасой, и он, остановившись, тихо сказал:

— Когда мне было восемнадцать, соседний клан похитил моего отца. Тогда у нас все со всеми враждовали, я помню, люди ели только дома, потому что даже семья твоей жены могла отравить тебя за обедом. Да что там, и сама жена…, - он не закончил и горько усмехнулся.

— Я был на охоте в это время. Когда прискакал гонец, мы немедленно бросились за ним, и застали похитителей в ущелье, на мосту через горную реку. Они выставили вперед моего отца, связанного, и сказали, что, если мы не дадим им уйти, они его убьют.

Масамунэ-сан помолчал. «Отец сказал мне: «Если ты дашь им сбежать, наш род будет опозорен. Стреляйте и убейте их всех. Я предпочитаю умереть от твоей руки, чем от мечей этих мерзавцев». Я видел своего отца перед тем, как выстрелить ему в горло. И даже говорил с ним — так могу ли я отказать в этом другому человеку?»

Дайме раздвинул перегородку и шагнул в дом Масато-сан.

Тео оглянулась вокруг и сказала Уильяму: «Мы бы и на полу поспали, правда, мы вас стесняем».

— Еще чего! — мальчик ловко перестилал простыни на высокой и узкой койке. «Ты, сестрица, тут будешь, с Мартой и маленьким Стефаном, а мы с Дэниелом в свободную каюту переедем. А Масато-сан с папой поживет, ну, вернется когда».

— Если вернется, — Тео, держа на руках Стефана, подошла к раскрытым ставням. «Гордость Лондона» чуть покачивалась на легкой волне, берег виднелся на западе — еле заметной, темной полосой.

— Тут мелкое море, — сказал Уильям, взбивая подушку. «Ну, у берегов. Всего шестьдесят футов глубина, так что мы на якоре стоим. А Масато-сан как зовут, ну, если не по-японски?»

— Майкл, — чуть улыбнулась Тео. «Оками» — значит «волк», ну или «оборотень», у него такая кличка была, когда он еще в Эдо жил.

— Майкл Вулф, — Уильям склонил голову набок и полюбовался койкой. «Очень хорошо.

Ложись, сестричка, ты устала, я потом тебе с камбуза поесть принесу. А мы пойдем, я обещал Дэниелу и Марте, трюмы показать».

Тео вдруг наклонилась и, поцеловав брата в лоб, улыбнулась: «У тебя волосы — совсем как у матушки. Твой брат Теодор, старший…

— Он в Польше, да, — кивнул Уильям. «В Самборе, замок там перестраивает, князю какому-то местному».

— Так вот, он совсем рыжий, — Тео рассмеялась, — как огонь. И тоже, он, когда ребенком был, все его за подростка принимали, как и тебя».

— Это я в батюшку, — нежно сказал Уильям. «Де ла Марки все такие — высокие, с детства уже.

А матушка маленькая — он улыбнулся, — как птичка. Марта тоже такая. Ну, спи спокойно, сестрица».

Тео легла на койку, и, дав Стефану грудь, грустно сказала: «Хоть бы твой батюшка вернулся, милый мой, хоть бы он вернулся к нам».

Масато-сан отложил кисточку, которой он взбивал чай, и, встав, поклонившись даймё, сказал: «Вот уж не думал, что мне перед смертью приведут священника. Спасибо, ваша светлость».

— Ворота тебе откроют, — сухо, глядя в сторону, сказал даймё. «Прощай, Масато, и спасибо тебе за все».

Волк, было, хотел что-то сказать, но перегородка, обтянутая рисовой бумагой, уже закрылась.

— Налейте мне чаю, — устало попросил Джованни, опустившись на татами. «Он вас отпускает, в обмен на меня. Адмирал ждет вас на берегу, поднимайтесь на «Гордость Лондона» и немедленно отплывайте».

Волк взял в руки грубый, черный чайник и упрямо сказал: «Нет».

— Заткнитесь, а? — жестко велел Джованни. «И выслушайте меня, не перебивая — если сможете, конечно».

Волк покраснел и буркнул: «Говорите».

— Так, — сказал мужчина, когда священник закончил. И еще раз повторил: «Так. А если у вас не получится?»

— Значит, не получится, — Джованни протянул ему чашку и приказал: «Еще. У вас он вкуснее, чем у даймё».

— Он торопится, я ему каждый раз говорю…, говорил, — поправился Волк, — посиди, полюбуйся посудой, дай чаю настояться, а он все равно — торопится. Казалось бы, умный человек, а терпения — никакого. Хорошо, — Волк помолчал, — я вам дам кое-что, я для себя это оставил, я ведь думал — уйду ночью, — он усмехнулся.

— Как? — поинтересовался Джованни. «Тут стены в двадцать футов высотой, и ров с водой под ними».

— Ну, плаваю я отлично, — отмахнулся Волк, а стены — есть у меня одна маленькая вещь, особо для них, но вам она не нужна, так что не рискуйте зазря. Впрочем, — он остановился на пороге, — вы и так рискуете.

Вернувшись из кладовой, он бросил ее на колени Джованни: «Примерьте. Ей пятнадцать лет, но она, как новенькая».

— Отлично, — одобрительно сказал Волк, посмотрев на священника.

— Кимоно вам эта передадут, глаза у вас темные — никто ничего не заподозрит. Я два года в такой ходил, да и тут, — он кивнул на горы, — бывало, надевал. Монах и монах, колокольчиком трясите громче, мол, скверна от вас идет, вас не тронут.

— Спасибо, — Джованни допил чай. «Идите уже, там Тео, бедная, все глаза выплакала, наверное, и Марта вместе с ней».

Волк сказал: «Я слышал о таком, ну, что ваш сын будет делать».

— Удавалось это кому-нибудь? — поинтересовался Джованни, рассматривая свиток со стихами Сайгё, что висел в нише.

— Насколько я знаю, — Волк запнулся, — нет.

— Ну, вот и проверим, — Джованни улыбнулся, и, перекрестив мужчину, обняв его, шепнул:

«Храни тебя Господь, мальчик. Вези семью в Лондон, и живите там спокойно».

Проводив его глазами, Джованни сел на татами и, погладив простой медный крестик, усмехнулся: «А я вот чай не умею заваривать так, как они. Ну, ничего, недолго мне его пить осталось».

Высокий мужчина в сером кимоно вышел из ворот замка, и, услышав их скрип, тяжело, глубоко вздохнув, стал спускаться вниз, к гавани.

Хосе закрыл перегородку, и, посмотрев на отца, улыбнулся.

— Мияко-сан хорошо, — сказал он, садясь рядом, — работает с отцом Франсуа, переводы исправляет. Они у эта, в мясных рядах, там безопасно.

— Я тебе чаю сделал, — Джованни показал на низкий столик. «Хотя, конечно, так его заваривать, как даймё, или Масато-сан, я никогда не смогу. Ну, да они всю жизнь учились».

Хосе отпил и поднял бровь: «По-моему, вполне удачно. Так, с эта я обо всем договорился, они там, — он махнул рукой в сторону озера, — всем будут заниматься. Ну, то есть, конечно, охрана из замка там тоже стоит, но в яму они спускаться не станут — там уже сейчас так воняет, что не подойти, — дни-то еще жаркие».

— Там виселица? — поинтересовался Джованни, вертя в руках чашку.

— Столбы с перекладиной и веревочный блок — ну, чтобы в яму тебя опустить. Эта сказали, что потом — юноша помолчал, — яму закроют сверху деревянной крышкой, с прорезью для веревки. Ну и когда все закончится, — он вздохнул, — засыплют землей. Там уже крысы бегают, кстати, и много.

— Да, — Джованни помолчал, и, посмотрев на распятие, перекрестившись, велел: «Ты его забери, как уходить будешь, отцу Франсуа понадобится. Нечего его тут оставлять. Ну, давай».

Хосе достал из кармана камзола лакированную, плоскую шкатулку и усмехнулся: «Пришел бы я с мешком — точно бы обыскали. А так, — он нежно погладил крышку, — ее и не видно даже. Раздевайся, папа».

Он взглянул на смуглое, крепкое тело отца и восхищенно сказал: «Ну, сам знаешь, больше сорока тебе никогда в жизни не дать. И шрамов почти нет, только тот, старый».

— Спасибо герцогу Орсини, — заметил Джованни.

— Это он должен быть тебе благодарен, — пробурчал Хосе, открывая шкатулку, любуясь тончайшими иглами, — твоя шпага заставила врачей пойти на самую блестящую и отчаянную операцию прошлого века. Так что Орсини теперь во всех учебниках, но пока никто не осмеливается ее повторить, — он вздохнул и вдруг спросил: «А ты нарочно его так изуродовал?»

— Сразу видно, что ты никогда не был в поединке, — отец с нежностью посмотрел на него.

«Там, в общем, не думаешь о последствиях. Я был уверен, что он умрет, он просто оказался удивительно здоровым, к моему сожалению.

— Впрочем, — Джованни поднял бровь, — нет худа без добра, если бы он умер, я бы не стал священником, не поехал в Лиму, не нашел тебя, и, таким образом, лишил бы медицину большого таланта.

— Ложись на бок, — велел Хосе, там много точек, — и на спине, и на груди — так удобнее. Больно не будет, не бойся.

Джованни рассмеялся, и, покосившись на короткую иглу, сказал: «Кое-какие иглы ты ведь оставишь, да?».

— Да, — Хосе примерился, — иначе дыхание не замедлится, так, как нужно. Но их не видно будет совсем, да и никто тебя рассматривать, там не станет. Ну и конечно, — он помедлил, — если вдруг даймё решить проверить, — мертв ты, или нет, — я не хочу, чтобы ты страдал».

— Хорошо, — Джованни закрыл глаза и, ощутив, как игла медленно входит под кожу, — глубоко вздохнул.

Дети стояли на носу «Гордости Лондона».

— А ты неплохо знаешь испанский, — заметила Марта, разглядывая стаю чаек, что кружилась над кораблем.

— Папа со мной каждый день на нем разговаривает, — ухмыльнулся Уильям. «Еще по-французски, по-немецки, ну и на английском, разумеется. А матушка — по-русски».

— О, с нами отец, — оживился Дэниел, — как мы к нему переехали, ну, два года назад, тоже стал по-русски говорить. Раньше-то мы его не знали, русского.

— Я чуть-чуть помнила, — вздохнула Марта, — ну оттуда, — она махнула рукой на восток, — еще, когда папа мой был жив. Матушка с нами по-русски говорила, а из папиного языка, — она погрустнела, — я только песни помню.

— Что за песни? — заинтересовался Уильям.

— Особые, — таинственно сказал Дэниел. «Марта разговаривает с птицами и цветами, понял?»

Мальчик широко распахнул карие глаза и потребовал: «Покажи!»

Девушка вздохнула, и, улыбнувшись, подняв лицо к небу, вытянув тонкие, смуглые руки — запела. Птицы мгновенно застыли, будто прислушиваясь, а потом, рассевшись по мачтам, захлопав крыльями, — стали перекликаться.

— Это они меня благодарят, — нежно сказала Марта. «Им понравилось. Еще я папу своего иногда вижу, он был человек неба, не такой, как все. Там, в замке, это беркут был — большой, красивый. А маму свою, ну, Таанаг ее звали, — я и не видела никогда».

— Увидишь, — твердо сказал Дэниел, и, приглядевшись, тихо проговорил: «Смотрите, шлюпка.

Двое на веслах».

Виллем оглянулся на корабль и заметил: «В общем, ты неплохо гребешь».

Волк сказал: «Все равно, как я подумаю, что я его одного там оставил. А вдруг у них не выйдет?»

— Выйдет, — твердо сказал адмирал. «И вот что — вы давайте, учите язык с детьми, Тео-то хорошо его знает, не забыла, а вам позаниматься надо. Как раз до Лондона и говорить начнете. И Дэниел твой — я их, как на корабль привез, посмотрел на него — отличный моряк будет. Так что отдавай его мне, как раз вторым юнгой пойдет».

Волк кивнул, и, вдруг, помявшись, сказал: «В Лондоне наймусь на верфи, что ли, я ведь неплохим плотником когда-то был. Деньги-то надо зарабатывать, их вон сколько — он кивнул на корабль, — да еще и Беллу найдем же когда-нибудь».

— А ну брось весла, — велел адмирал.

Волк подчинился, и, покраснев, посмотрел куда-то вдаль, на еле колыхающуюся гладь моря.

— Я тебе расскажу, — адмирал усмехнулся. «Я, когда на твоей теще женился, у меня в кармане было только жалованье капитанское, и все. Замок, ну что замок, — он махнул рукой, — груда камней, да и война там, в Нижних Землях, до сих пор идет. И вот привез я их всех в Лондон, из Углича этого, — Виллем сочно выругался по-русски, и Волк посмотрел на него — с удивлением.

— Не забыл, — махнул рукой адмирал. «Ну вот, а Питер тогда еще ребенком был, и Марта конторой по доверенности управляла. И предложила мне — зачем я буду на чьих-то других кораблях плавать, когда свой флот можно построить? Мы с ней тогда крупно повздорили, конечно, я думал — ну как это жена мне будет жалованье выдавать?

— А потом — Виллем помолчал, — понял я, что дураком был. Так что, дорогой мой Масато-сан, нечего тебе на верфях отираться, с твоими умениями. Приедем в Лондон, я тебя с одним человеком сведу, у него таким, как ты, всегда рады.

— Смотри, вон, уже и трап выбросили, дети там скачут на палубе, машут нам, — Виллем поднялся во весь рост и крикнул: «Мы тут!»

— А мы можем, — Волк испытующе глянул на адмирала, — тут в одно место неподалеку зайти?

Не в Японии, — улыбнулся он, увидев, как смотрит на него Виллем. «Там гавань хорошая, есть, где встать. Мы просто с Тео там пятнадцать лет не были, может, и нет уже никого, но все же — отец ее там жил. Ну и лучшие друзья наши — мы с ними всю Сибирь прошли».

— Покажешь на карте — велел адмирал. «Конечно, пусть девочка отца увидит, да и я, — он вдруг рассмеялся, — с ним тоже познакомлюсь».

— Папа! — Дэниел и Марта бросились к нему, и Волк, обнимая детей, шепнул: «Все, все, милые, все закончилось, теперь я всегда буду с вами, всегда».

— Все, поднимаем якорь, — велел адмирал. «И так тут долго проболтались. А ты, — тихо сказал он Волку, — иди к жене, за ними — он кивнул на подростков, — я присмотрю.

Он остановился на пороге каюты, и, закрыв за собой дверь, долго смотрел на них. Стефан спал, привалившись к материнской груди, и она сама дремала, чуть вздрагивая, некрепко.

— Бедная моя девочка, — ласково подумал Волк. «Счастье мое». Он наклонился и, осторожно взяв сына, переложил его на соседнюю койку — тот только глубоко зевнул.

От нее пахло молоком и немножко — солью. «Мы же в море, да, — смешливо подумал Волк и, устроившись рядом, поцеловал приоткрытую воротником кимоно смуглую шею и начало спины. — Волк, — сказала она, не открывая глаз. Вдруг, повернувшись, Тео обняла его — крепко, как никогда. «Волк, ты со мной, — ресницы поднялись, и он, увидев слезы в ее глазах, коснувшись их губами, сказал: «Да. И всегда теперь буду, до конца дней наших».

— Качает, — потом, тихо, еле слышно, приникнув головой к его плечу, рассмеялась Тео. «Мы с якоря снялись».

— Сейчас так закачает, — сквозь зубы пробормотал Волк, — что ты в таком шторме и не была никогда, милая. Только давай, — он ласково подтолкнул ее, — на пол переберемся, не след адмиралу койку ломать».

Дэниел устроился рядом с Уильямом на марсе и весело сказал, глядя на закат: «Ну, дядя, будешь мне сейчас созвездия показывать, понял?»

Мальчишка рассмеялся и, подтолкнув подростка, заметил: «А все равно, я смотрю, попугая-то вы не забыли в Японии, с собой забрали».

— Этот попугай, — глядя на него с высоты своего роста, ответил Дэниел, — теперь везде со мной плавать будет, понял? И Марте я его не отдам, пусть даже не надеется, — добавил он.

«Гордость Лондона», под полными парусами, шла на северо-запад — посреди пустынного, чуть волнующегося моря.

Даймё поморщился — от ямы с гниющими потрохами исходило невыносимое зловоние, и махнул рукой: «Закрывайте крышку!»

Управляющий делами провинции, стоя на деревянном помосте, медленно, заунывно читал указ его светлости Токугавы Ияэсу. Масамунэ-сан услышал: «запрещено хранить фигуру в форме креста в доме, носить ее на шее, или в кармане, а также нашивать на одежду».

Толпа, стоявшая за цепью охранников, молчала. «Тут не меньше тысячи пришло, — подумал дайме, — из деревень, я смотрю, тоже есть».

— Ваша светлость, — тихо спросил палач, — а когда веревку обрезать? Обычно, как кричать они перестают, так и обрезают, ну дня через два-три».

— Этот кричать не будет, — сухо ответил дайме. «Он уже пожилой человек, думаю, двух дней будет достаточно. Как обрежете, пусть меня известят, я взгляну на тело, — он посмотрел на дергающуюся, толстую веревку и, вспомнив кишащих в яме крыс — чуть дернул щекой.

«Через два дня он будет уже мертв, — сказал себе дайме, — там нет воды, и почти нет воздуха. А если не будет — как только веревку обрежут — крысы мгновенно на него бросятся».

Он повернулся, и, коротко кивнув низко поклонившемуся палачу, пошел к замку. Толпа мгновенно упала на колени, и Хидеки-сан, что стоял с Хосе в задних рядах, дернув его за рукав рубашки, велел: «Вы тоже, а то сейчас головы лишитесь!».

Хосе сцепил, зубы, чтобы не выругаться, и, представив себе лицо отца, мысленно вздохнул:

«Ну, подействовало вроде, во всяком случае, шел он медленнее, чем обычно, да и глаза были сонные Господи, только получилось бы все!»

— Палач, хоть из наших, — хмуро сказал мясник, когда они спускались в город, — ни один из чистых ведь такой работой заниматься не будет, — но, сука, не местный — его с юга даймё привез, давно еще. А то бы, — Хидеки-сан засучил рукав простого черного кимоно, — я бы с ним поговорил, по-свойски. А вы не волнуйтесь, сэнсей, — добавил он, — ребята, что в яму будут спускаться, хорошие — даймё и не догадается ни о чем.

На стене чисто убранного, подметенного сарая на заднем дворе лавки висело распятие.

— Вот как славно, — пробормотал отец Франсуа, и ласково взглянув на Мияко, что стояла с тряпкой в руке, велел: «А вы, милая, идите, отдохните, скоро и месса уже, там встретимся».

Посмотрев ей вслед, он перекрестился и, вздохнув, прошептал: «Господи, прими душу праведника под крыло свое».

Отец Франсуа опустился на колени и, раскрыв маленький, в ладонь молитвенник, перебирая четки, грустно сказал: «И ведь крест там даже не поставить, мессу- то поминальную я отслужу, а все равно — потом и забудется, где могила его. А человек свою жизнь за других людей отдал, вот как, — священник вздохнул, и, наклонив голову, попросил: «Избавь его от страданий, Господи, ведь можешь же ты».

Дайме зашел в комнаты Масато-сан и велел оставшейся на пороге охране: «Архитектора мне позовите». Он заглянул в общую комнату и застыл — свиток со стихами Сайгё так и висел в углублении на стене. Масамунэ-сан, потянувшись, снял его, и велел, заслышав сзади осторожный кашель: «Так. Выбросить все отсюда, сжечь, — все, татами, весь хлам, что тут еще остался, и потом — перестроить».

— Как? — непонимающе спросил архитектор.

— Как хотите, — холодно ответил даймё, — но, чтобы я этого крыла больше не узнал. Узнаю — ваша голова будет украшать собой рынок, там, — он махнул рукой вниз, — наколотая на пику.

Вернувшись к себе в кабинет, он повесил свиток на стене, и, приказав, чтобы ему принесли все для чайной церемонии.

— Да, — подумал даймё, — он тогда написал два, и один подарил мне — он до сих пор тут. Мне бы так никогда в жизни не удалось, я плохой каллиграф, а он — отличный, и у него были самые красивые руки, из всех, что я видел. Быстрые, ловкие, он еще шутил, что, мол, недаром с шести лет кошельки резал. И фехтовал он гораздо лучше меня. Стихи, правда, не писал, но поэзию понимал — как никто другой.

— Ах, Масато, Масато, теперь и поговорить не с кем будет. Придворных, — даймё поморщился, — льстецов, подхалимов, — хватает, что здесь, что в Эдо, что в Киото. А друг у меня такой был один, — даймё отпил чаю, и, вздохнув, пробормотал строки Сайгё:

«Вот и кончилась моя юность, — подумал даймё. «Пока Масато был рядом — нам всегда было по двадцати одному году, как тогда, в Эдо. Мы же с ним еще выпили, в первый же вечер после того, как Токугава выпустил его из тюрьмы, и читали друг другу всю «Горную Хижину» — почти до рассвета».

Он поднялся, и, еще раз посмотрев на свиток, пошел обедать с придворными.

— Мияко-сан, — Хосе опустился рядом с соломой, на которой лежала женщина, и нежно взял ее за руку, — я вас прошу, не надо плакать. Он не страдает, правда.

Женщина всхлипнула, и, вытерев, распухшие от слез глаза, горько сказала: «Я хочу туда подняться, Хосе-сенсей. Пожалуйста, не отказывайте мне, я прошу вас. На моих руках умерла дочка, я выдержу, обещаю вам.

— Мияко-сан, — он погладил горячий, сухой лоб, — не надо. Там охрана замка, там даймё может прийти, вас могут узнать. Это опасно.

— Так что, — она закусила губу, — мне и не попрощаться с ним теперь?

Хосе сглотнул и ответил: «Когда все закончится, — уже скоро, поверьте, — я вас туда отведу. К тому времени стражу снимут. А потом мы пойдем в Нагасаки, вместе. Там порт, кораблей больше. Папа завещал мне о вас заботиться, так что я вас не брошу, не бойтесь».

— Зачем это? — тихо проговорила Мияко-сан, глядя ему в глаза. «Зачем теперь все?»

Хосе помолчал и попросил: «У меня сегодня на приеме много матерей с детьми, а вы с детками отлично управляетесь, я сам видел. Пойдемте со мной, поможете мне, хорошо? Я вас у Хидеко-сан ждать буду тогда».

Он вышел, а Мияко, сев, обхватив колени руками, чуть раскачиваясь, прошептала: «Вы бы ведь хотели, чтобы я жила дальше, да? Да, сэнсей? Я буду, обещаю вам, буду — просто без вас так пусто — как в доме, из которого уехал хозяин".

Женщина вздохнула, и, оправив кимоно, выйдя во двор, плеснула себе в лицо холодной водой из деревянного ведра.

— Детки, да, — улыбнулась она печально, — там матери молодые, пугаются, когда они плачут, да и не умеют их держать правильно, пока еще.

Она, даже не нагибая головы, выскользнула в ворота, что вели на узкую, грязную улицу квартала неприкасаемых, и затерялась в шумной толчее рынка.

Даймё посмотрел на опускающееся за горы солнце, и, махнув рукой, велел палачу:

«Обрезайте!».

Тот, примерившись, рубанул по толстой веревке мечом. Снизу, из ямы раздался плеск и Масамунэ-сан с отвращением скривился.

— Поднимите крышку, — приказал он, двоим эта, что стояли с деревянными лестницами, — спуститесь туда, и посмотрите — мертв он, или нет. «Если еще жив, — подумал даймё, — велю отрубить голову, достаточно он мучился».

Снизу донеслось невыносимое зловоние и писк крыс. Дайме едва заставил себя подойти к краю ямы, и взглянув вниз, чуть не отшатнулся — бурая масса на дне кишела белыми, извивающимися личинками мух. «Ну да, — вспомнил даймё, — они тут день на солнце гнили еще».

— Мертв, — ваша светлость, — донесся до него голос эта. «Не дышит».

— На спину его переверните, — велел Масамунэ-сан. Он посмотрел в остановившиеся, темные, глаза священника и коротко приказал: «Засыпать тут все».

Вернувшись в замок, он позвал управляющего и сказал, сцепив пальцы: «Так. Истопить фуро, и есть же у меня там, в женском крыле девственница какая-нибудь? Ну, я помню, мы брали кого-то на случай, если Марико-сан не подойдет».

— Конечно, ваша светлость, — поклонился управляющий, — она все еще тут.

— После фуро пришлите ее ко мне в покои, — велел даймё, и, улыбнувшись, добавил: «И пусть в павильоне для купания раздвинут перегородки, я хочу полюбоваться вечерним небом.

Сегодня очень яркий закат».

Марта стояла на корме корабля, глядя на запад. «Ты бы вниз пошла, — озабоченно сказал Дэниел, — холодно уже. Матушка сегодня рыбу приготовила — не поверишь, какая вкусная».

— Как кровь, — медленно проговорила Марта, вцепившись пальцами в борт корабля. «Как кровь».

Дэниел увидел, как ее глаза расширились. За «Гордостью Лондона», ныряя в воздухе, ловя ветер, летела чайка — маленькая, изящная, с красивыми, распахнутыми крыльями.

— Мама, — Марта откинула голову назад, и, задрожав, запела, — одним горлом, беззвучно.

Чайка все вилась вокруг, а, когда горло девушки застыло, — исчезла в алом, огненном сиянии.

— Вот, — тихо сказала Марта, перекрестившись, — теперь все будет, как надо.

Отпустив девушку, Масамунэ-сан вытянулся на футоне, и, зевнув, велел управляющему, что ждал за ширмой: «Оставь ее, она неплоха, и расплатись с родителями. И пусть меня не будят, — сварливо добавил даймё, — после обеда я поеду на прогулку в горы, а до этого времени — дайте отдохнуть».

Он спал крепко, и, открыв глаза, прислушался — комнату заливало утреннее солнце, и в перегородку кто-то осторожно скребся.

— Я же приказал, — измученно простонал Масамунэ-сан, — или я должен тут всем головы отрубить, чтобы выспаться?

— Ваша светлость, — раздался испуганный голос управляющего, — тот священник..

— Воскрес из мертвых, как этот их бог? — кисло поинтересовался даймё.

— Нет, — слышно было, как управляющий сглотнул, — но вы должны это видеть.

Холмик на месте казни покрывали белые хризантемы — белые, как самый чистый снег, как иней, как летние, пышные облака, что плывут над горами. Посередине, — даймё вгляделся, — росли бронзовые, — роскошные, яркие, и крест, что они образовывали, было видно уже издалека.

Толпа, что стояла внизу, молча смотрела на цветы, и даймё вдруг послышалось, что кто-то сказал: «Чудо!».

— Кто посмел посадить? — ледяным голосом произнес Масамунэ-сан. «Кто посмел, я спрашиваю!»

— Ваша светлость, — забормотал управляющий, — ни один цветок не смог бы так вырасти за ночь…

«Ни один, да, — даймё вдруг вспомнил азалии в своем саду. «Сколько я с ними бился, — подумал он, — а потом за одну ночь все изменилось».

— Срыть тут все, — коротко приказал он и, не оборачиваясь, пошел к замку. Он отменил прогулку в горы, и плохо спал, ожидая услышать стук в перегородку.

Конечно, следующим утром, они опять были там — еще более яркие. Даймё зло пнул ногой цветок, и, вздохнув, проговорил: «Оставьте их в покое, пусть растут, как знают».

Людей внизу только прибавилось, и, Масамунэ-сан на мгновение показалось, что среди них он увидел знакомое лицо старшей сестры.

— Да нет, она же мертва, — пожал плечами даймё, исчезая за мощными воротами замка.

Мияко-сан поежилась от ночного холодка, и, нагнувшись, прошептав что-то, сорвала белую хризантему, положив ее в рукав кимоно. На холме никого не было, внизу едва виднелись редкие огоньки дремлющего города.

Отец Франсуа перекрестил ее и Хосе, и сказал: «Ну, храни вас Господь, чтобы добрались до Нагасаки в добром здравии. А я, — он обернулся и посмотрел на играющий бронзой крест, — как туда дойду, тоже расскажу о смерти праведника, — он посмотрел на Хосе и добавил:

«Берегите себя».

Хосе пожал священнику руку и мягко проговорил: «Пойдемте, Мияко-сан, дорога у нас неблизкая».

Уже идя по проселку, что вел на юг, она оглянулась и шепнула, дрожащим от слез голосом:

«Как же это будет теперь, Хосе-сенсей?».

— А вы ничего не бойтесь, — тихо ответил он. «Молитесь Господу, как папа делал, и не бойтесь — Он позаботится, — и о нас, и о нем».

Женщина кивнула и вскоре две невысокие фигуры растворились в глубокой тьме, что спустилась на равнину.

Виллем достал бронзовую астролябию, и, подозвав мальчиков, велел: «Так, ты, Дэниел, определяешь наши координаты, — ты ведь умеешь уже, а ты — Уильям, наносишь их на карту».

— Отличная гавань, — повернулся он к вышедшему на палубу Волку, — просто отличная. Кто бы тут ни обосновался потом — адмирал окинул взглядом бухту, и острова, разбросанные по заливу, — поверь моему слову, — будет владеть этой частью моря.

Волк посмотрел на рыбацкие лодки, на развешанные сети, и тихо сказал: «Может, тут никого уже и не осталось».

— Ну, — адмирал потянулся за подзорной трубой, — сейчас и узнаем.

Волк посмотрел на жену, — она стояла, чуть побледнев, комкая широкие рукава кимоно.

«Море, — весело сказал Стефан, что сидел на руках у Марты, — море большое!».

— Ну, дорогой зять, — заметил адмирал, — сам посмотри.

Волк застыл, разглядывая крепкие, будто на века срубленные избы, и с удивлением сказал:

«У них и церковь тут есть! И полей с наших времен прибавилось, глянь, Тео».

Жена бросила один взгляд на берег и, еще больше побледнев, сказала: «Волк, это она!

Она!»

Адмирал увидел худенькую, окруженную детьми, торопящуюся вниз, к морю женщину, и, улыбнувшись, велел: «Ну, бросаем якорь, а то команда у нас давно домашнего обеда не ела!»

Тео встала в шлюпке и крикнула: «Подруженька!»

Василиса, стирая слезы с лица, шепнула детям: «Господи, я уж и не чаяла их увидеть! Живы все, Господи! — она перекрестилась, и, увидев, как Тео спрыгнула на мелководье — кинулась к ней.

Мужчины уже вытащили шлюпку на берег, а женщины все стояли, по колено в море, обнимая друг друга, плача.

— Папа, — недоуменно спросил Дэниел, — что это они?

Волк усмехнулся и, подойдя к жене, мягко взяв ее за плечо, велел: «Ну, пойдем, а то мало тут моря соленого, все слезами вокруг залили».

— Григорий Никитич-то где? — ласково спросил он Василису.

— В кузнице, с Никитой, — хлюпая носом, ответила она. «А князь на охоте, к вечеру вернется».

— У нас тут еще люди на корабле, — начал Волк.

— Пусть, пусть, — махнула рукой Василиса, — пусть высаживаются, изб много, у нас тут две сотни человек живет, всем места хватит. Она обернулась и добавила: «Данилка как вырос, сразу видно, весь в отца, да и ты, подруженька, высокая».

Мужчины пошли вперед, а Василиса, наконец, оказавшись на берегу, гордо сказала: «А это мои, трое, ну младшие, еще Николай есть, ну ты помнишь, — она чуть покраснела, — как уезжали вы, так…Тоже охотится. А это — Михайло, Ваня и Василий, три годика назад принесла его.

— Все мальчики! — ахнула Тео, потрепав ребят по русым головам.

— Да уж не говори, — пробормотала Василиса, — самой девчонку-то хочется. А у тебя кто? — она посмотрела на Марту, что скромно стояла поодаль.

— Ну, Данилку ты видела, а тот мальчик, помладше, — это брат мой, сын отчима, — улыбнулась Тео. «А это Марфуша и Степа, — годик ему, — она поманила к себе дочку.

— Одежда-то мне знакома ваша, — прищурившись, сказала Василиса, — священник наш, отец Павел, рассказывал, — на островах, там, на восходе, такое носят. Вы оттуда?

— Да где мы только не были, — вздохнула Тео. «Еще дочка у меня была, так ее мой муж второй, — женщина помолчала, — увез, и не знаем мы теперь — где она».

— Найдете, — уверенно сказала Василиса. «Ну, пойдем, — она подогнала сыновей, — вас святой отец ждет, заниматься надо. А Васенька, — она подхватила сына на руки, — со Степой поиграет, да».

— Где вы тут священника-то нашли? — удивленно спросила Тео, оглядывая чистую улицу — на каждом дворе росли цветы, издалека было слышно блеяние овец, женщины — тоже, как в Японии, — хрупкие, с раскосыми глазами, здоровались, когда они проходили мимо, — на незнакомом Тео языке.

— Корейский, — отмахнулась Василиса, снимая обувь перед входом в большую, просторную избу. «Тем годом, как вы уехали, — две семьи с юга пришло, потом больше, ну, так и обросли.

Они по-русски тоже говорят, а потом, у нас тут вокруг, в лесах, еще местные — и девки ихние за наших парней замуж выходят, так с ними тоже — либо по-русски, либо по-корейски. А люди добрые, работящие, скотину пригнали, лошадей у нас много, птица есть, свиньи, — не голодаем, и не будем, с Божьей помощью.

Оказавшись в избе, Вася протянул руку Степе и сказал: «Пойдем, игрушки свои покажу. Мне их папа мастерит».

Степа засунул палец в рот, и, рассмеявшись, ответил: «Папа! Волк!»

Василиса расхохоталась, и, повесив над очагом чайник, спросила: «У вас-то чай пьют?»

— Да только его и пьют, — Тео усадила Марту рядом с собой, и ласково обняв ее, сказала:

«Вот, видишь, дочка, мы и не думали, что встретимся, а Господь — иначе рассудил».

— У нас чая много, китайцы привозят, — Василиса устроилась напротив и восхищенно сказала:

«И какая же ты красивая, подруженька!»

— Да ты тоже, — нежно ответила Тео, разглядывая оживленное, милое, смуглое лицо. «И не поседела, а я вон — она указала на висок, — уже».

— У тебя морщин, зато нет, — вздохнула Василиса, и стала накрывать на стол. «А священник у нас из Китая, там, в столице целая миссия, не православные, правда, но какая разница, — она махнула рукой.

— Григорий Никитич с китайцами-то торгует, ездит к ним, на запад, как узнал, что там христиане есть, не поленился, до столицы добрался, говорил с главой миссии, ну и привез нам священника. Он уже и по-русски у нас говорит, отец Павел, а мессу на латыни служит, как положено, ну, завтра утром и сходим. Молитвенники у нас есть, Библия тако же, и детки занимаются там, при церкви, каждый день, — женщина улыбнулась.

Марта зачарованно слушала и вдруг спросила: «А не трудно вам тут было, одним?»

— Ну, — пожала плечами Василиса, — мы ж не одни, народ-то вокруг есть, и хороший народ. А мы вот с вами сейчас чаю попьем, пироги у меня свежие, утром пекла, перекусим, а потом уж обед будем готовить — мужчин — то много, — она вздохнула, — что ни поставим на стол, так все съедят.

— Вы тут подождите, — велел Волк, и, остановившись на пороге кузницы, усмехнувшись, посмотрел на двоих мужчин — постарше и помладше. Григорий Никитич, стоя к нему мощной спиной, наклонившись над кузнечным станом, говорил сыну: «Вот, так, все правильно. А теперь зажми клещами, — сильнее, сильнее, — не бойся, и пусть оно остынет. Потом раскалим опять, и закончим уже».

— Надеюсь, до завтра оно полежит, — лениво сказал Волк. «А то мы с тобой, Григорий Никитич, выпить хотим, не каждый день у тебя такие гости бывают».

— Волк, — потрясенно сказал Гриша, оборачиваясь к нему. «Михайло Данилович!»

— Возмужал, — протянул Волк, рассматривая Гришу. «Хотя, казалось бы, куда еще! Сына-то дай посмотреть, а то я его двух годов от роду помню, а с той поры много воды утекло».

— Никита Григорьевич, — похлопал Гриша сына по плечу. Высокий, крепкий юноша откинул со лба русые кудри, и протянул большую, жесткую руку.

— Мне отец много о вас рассказывал, — чуть покраснев, пробормотал Никита.

— Надеюсь, только хорошее, — Волк поднял бровь и рассмеялся. «Водка-то у тебя есть, Григорий Никитич? — поинтересовался мужчина. «А то я пятнадцать лет ее не пробовал, тут, у вас, наверное, тоже из риса гонят?»

— Гонят, — презрительно сказал Гриша. «Однако же я из Китая семена пшеницы привез, ну, хлеб печь, и еще кое для чего, — он улыбнулся. «Так что сейчас князь вернется, и сядем, он-то сам не пьет, понятное дело, но без него все равно — не начнем».

— Вот и хорошо, а то тесть мой, — второй, — добавил Волк, заметив удивленный взгляд Гриши, — он-то как раз водку любит, еще со времен, как на Москву ездил. Ну, пошли, познакомишься со всеми, — он похлопал Гришу по плечу, — там Данилка мой, и шурин, брат Федосьи самый младший. Ну, ему десять, мы ему пока наливать не будем.

Князь спешился у дома священника, и, сняв с седла связку птиц, велел Николаю:

«Подожди».

Отец Павел сидел над рукописью.

— Я вам уток привез, — смешливо сказал Тайбохтой со двора, заглянув в окно избы. Отец Павел отложил перо и потянулся: «Вот вы скажите мне, князь, почему это так — и я по-корейски говорю, и вы — тоже, я еще и по-китайски, ну там другие языки я не считаю, — отмахнулся священник, — а как писать, так сразу затруднения? Даже не писать, а переводить».

Князь улыбнулся. «Я так думаю, это дело поправимое, святой отец, с опытом придет. Мы завтра как с вами, говорить будем?».

— Конечно, — темные глаза отца Павла усмехнулись. «Вот дети уйдут, сразу и жду вас. Вы же сами знаете, князь, — мы с вами пять лет уже разговариваем, и даже дальше сотворения мира не продвинулись».

— Уж больно интересно, да и торопиться нам некуда, — Тайбохтой повесил уток на окно, и, было, собрался, уходить, как священник добавил: «К детям-то вашим гости приехали, на корабле, внучата ваши разболтали, как занимался я с ними».

— А ну давай, — обернулся Тайбохтой к старшему внуку, — посмотрим, что там за гости. Князь легко вскочил в седло, и, взглянув в конец улицы, пробормотал: «И верно, вон, ворота открыты».

Он, чуть пригнув голову, шагнул в горницу и, сразу найдя ее глазами, распахнул объятья:

«Ну, здравствуй, Ланки!»

— Почему «ланки»? — тихо спросил Виллем у Волка.

— Это на его языке, «белка» значит, — объяснил мужчина. «А жену вашу, — он едва не рассмеялся, — «локка» зовут, лиса, то есть».

— Очень верно, — Виллем посмотрел на высокого, крепкого, смуглого мужчину, в кожаной, украшенной бисером безрукавке, с темными, побитыми сединой волосами, заплетенными в косу.

Адмирал поднялся и велел Волку «Переведи».

Тео отступила в сторону и сказала: «Батюшка, это Виллем, муж матушки, то есть».

— Виллем де ла Марк, — адмирал протянул руку и Тайбохтой, пожав ее, рассмеялся: «Как у вас говорят, рад встрече. Ну, — он обернулся к Василисе, — все в сборе, пора и за стол.

— Щи! — Волк застонал от удовольствия. «Я их с той поры еще вспоминаю, ты-то, Григорий Никитич их поел, а мне вот уже не пришлось».

— Я — сказал Виллем, потянувшись за хлебом, — когда с вашим дядей на Москву ездил, каждый день их ел, так что вы, мадам, — он поклонился Василисе, — мне еще наливайте, я их люблю.

Тео перевела, и Василиса, покраснев, тоже поклонившись, ответила: «Рады, что вам нравится».

— Мы вам с собой бочку капусты квашеной дадим, — предложил Гриша, — или даже две. Все равно вы долго плыть будете, как раз съедите.

После пирогов Тайбохтой велел: «Так, женам надо деток укладывать, а вы — он посмотрел на старших внуков, — возьмите молодежь, прогуляйтесь к морю, тепло еще. Ты, Гриша давай, неси, что есть у тебя, а мне того, с юга выставь, из слив, — оно легкое. Вы-то все в церковь пойдете, — князь усмехнулся, — а мне опять на охоту ехать.

— А почему вы в церковь не ходите? — поинтересовался Виллем.

Тайбохтой выслушал Волка и задумчиво ответил: «Может, и пойду когда-нибудь. Пока просто с отцом Павлом разговариваю, умный он, как брат Локки моей, Вассиан, или как отец Никифор, там, — он махнул рукой на запад.

Никита взглянул на хрупкую, изящную, смуглую девушку, что сидела рядом с женщинами, держа на коленях уже засыпающего брата, и, краснея, тихо спросил у Волка: «Михайло Данилович, а ваша дочка по-русски говорит?».

— Говорит, сам же слышал, — удивился Волк.

— Марфа Михайловна, значит, — Никита встряхнул головой и решительно встав, подогнал брата: «Давай, Николай, бери остальных, можете мою лодку на воду спустить, я разрешаю».

— Батюшка, — спросил Уильям, — а можно мы на «Гордость Лондона» сплаваем, покажем ее?

— Только осторожней там, — велел адмирал, и приказал Волку: «Давай, разливай».

— Марфа Михайловна, — услышала она низкий, красивый голос, и, подняв глаза, встретилась с его глазами — темными, чуть раскосыми. Юноша стоял, краснея, и Марта подумала: «Какой высокий, как батюшка, только плечи еще шире».

Она тоже зарделась, и, передав спящего Степу Федосье, встав, сказала: «Да, Никита Григорьевич?».

— Мальчишки, — он улыбнулся, — на корабль поплыли, а я подумал — вы прогуляться не хотите, у нас тут красиво очень, на берегу.

— С удовольствием, — ответила Марта, и Василиса, взглянув им вслед, шепнула Федосье:

«Невестку, может, мне привезла, а, подруженька?»

— Может и так, — медленно ответила Федосья, держа на коленях Степу, — может и так, ну дай-то Бог. Пойдем, мальчишек уложим, есть у тебя в горнице-то место мне заночевать, а то мужчины, — он вздохнула, — чувствую, до утра засели. А мы заодно и поболтаем.

— Да есть, конечно, — Василиса обвела глазами стол. «Ну, посуду мы убрали, а как поесть захотят, Григорий Никитич знает, где что лежит, не пропадут».

Они медленно шли по берегу моря. Никита искоса взглянул на девушку и сказал: «Я ведь не тут, родился, а далеко отсюда, в Сибири, — он махнул рукой на запад, — меня сюда совсем маленьким привезли».

— Я тоже, — грустно ответила Марта, — там, на севере, на островах. Это же мои приемные родители, мама моя умерла сразу, как я родилась, а отца убили, когда мне три годика было.

Никите вдруг захотелось взять ее за маленькую, с тонкими пальцами руку, и никогда больше от себя не отпускать.

— А я нигде и не был, — нехотя сказал юноша, — ну, только с батюшкой на юг ездил, и в Китай, но тут рядом, это неинтересно. И в море мы совсем недалеко ходим, так, рыбачить только. Я бы очень хотел построить большой корабль, а то все лодки и лодки, — он пожал плечами.

Марта посмотрела на кружащихся в небе чаек и улыбнулась. «Там моя мама, — сказала она, глядя на Никиту темными, волшебными глазами. «Я ее никогда не видела, папа прилетал ко мне, а мама — нет. А теперь и она здесь. Ее Таанаг звали, вот. Я ведь умею с птицами говорить».

Никита, ничуть не удивившись, ответил: «Я с деревьями говорю. Ну, если свалить его надо, я всегда прошу прощения, и объясняю — нам, мол, избу надо поправить, или лодку смастерить.

Меня батюшка научил так делать — иначе лес тебе врагом будет, а надо — чтобы другом».

— Мой папа был не такой, как все, — тихо сказала Марта. «Он был человек неба».

— Мне дедушка, ну то есть князь Тайбохтой, про таких людей рассказывал, — задумчиво ответил Никита. «Он их очень уважает. Ну, то есть мы христиане, конечно…

— Я тоже христианка, — тихо ответила Марта. «Но, мне кажется, Иисус сам таким был — он ведь лечил людей. Мы поэтому оттуда — она махнула рукой на восток, и уехали — что там стали христиан преследовать, даже священников казнили».

— Мне отец Павел рассказывал, в Китае тоже раньше так было, — Никита посмотрел на перевернутую лодку и решительно сказал: «Садитесь, и вот, возьмите, — он снял с себя кафтан, — закутайтесь, а то от воды холодно уже».

Он сел рядом, и, помолчав, вздохнул: «Я сам с батюшкой и матушкой вырос, а вам, тяжело очень, наверное».

— Ну что вы! — горячо ответила Марта. «Мои папа и мама самые хорошие, просто мне иногда грустно, потому, что я не такая, как все. Я ведь думала, что никогда полюбить не смогу, а потом, — она замялась, — мне один человек очень понравился, а он сказал, что не любит меня».

— Ну и дурак, — буркнул Никита, и Марта заливисто рассмеялась.

— Расскажите мне про те острова, — попросил он, — а то ведь я и не знаю ничего. Пожалуйста.

Уже когда они шли по тихой, спящей улице, Марта спросила: «А вы завтра на охоту едете, а то дедушка ваш говорил — после мессы всех ждать будет?»

Никита жарко покраснел и, помявшись, ответил: «Не люблю я охотиться, Марфа Михайловна. Если бы у нас еще еды не хватало, а так, — он махнул рукой. «Я строить люблю, руками что-то делать, я и плотник отличный, и столяр, и кузнец — батюшка меня научил».

— Я тоже не люблю, ну охотиться, — она легко улыбнулась — чему-то, и добавила: «Я цветы люблю. А можно я тогда завтра в кузницу приду, посмотрю, как вы работаете? Я мешать не буду»

— Ну конечно, — он опять покраснел. «Да хоть бы и помешали, Марфа Михайловна, — я только рад».

Тайбохтой поднялся раньше всех, и, умывшись на дворе, растолкал старшего внука. «Вроде не в церковь еще, — удивился Никита, оторвав голову от подушки.

— Не в церковь, — смешливо согласился князь, — однако ж цветы тебе собрать надо, Никита Григорьевич, и на порог ей положить, чтобы, как проснется, так и увидела.

— Ты откуда знаешь? — удивился юноша.

— Мне шестьдесят один, — ворчливо сказал Тайбохтой, — а тебе — семнадцать, вот и делай, что я говорю.

Вечером, когда Василиса с Федосьей поставили на стол жареных уток, Тайбохтой сказал Волку: «Ну, то, что дочь у вас пропала — то, конечно, не очень хорошо. Однако ж я думаю, что не зря ей Ланки мой медвежий клык отдала, найдете вы ее. И теще твоей, — князь расхохотался, — скажи, Локка землю перевернет, а кровь свою отыщет.

Видите, же, как получилось — Ланки мать свою почти двадцать лет не видела, ты вообще никогда не встречал — а к ней едете. А теперь переведи ему, — Тайбохтой кивнул на Виллема, — только разлей вам сначала, — князь указал на кружки.

Он сел напротив адмирала и сказал, глядя в карие глаза: «Я ведь почему не женился?

Потому что не знал — что там с Локкой моей, как она? Что овдовела она — то Ланки мне сказала, и думал я — нужен, если окажусь, позовет она меня, — так надо свободным быть. А теперь вижу, — князь потрепал Виллема по плечу, — что при ней человек хороший, никогда в жизни ее не обидит, и до конца с ней будет, так?

— Так, — выслушав Волка, отозвался Виллем. «Все правильно. Я ведь тоже, — он усмехнулся, — пятнадцать лет ждал, князь».

— Ну, дождался, — Тайбохтой рассмеялся. «Налей мне того, сливового, Гриша. А я — он подумал, — теперь и я жениться могу. Привезу с юга невесту молодую, — все мне завидовать будете, ясно?».

Мужчины рассмеялись, и Гриша достал еще бутылку.

В зеленовато-голубом небе вились стрижи, летела, мягко хлопая крыльями сова, и Марта, стоя на крыльце, вдруг вздохнула, перебирая пальцами рукав кимоно.

«Как красиво-то тут, — подумала девушка. «Но нет, не зря, же я сегодня на море ходила, сидела, думала — не могу я здесь остаться, я родителям нужна».

На горизонте, у темной полоски леса, уже повисла яркая звезда, и Марта, услышав издалека чьи-то шаги, — затаила дыхание.

Дэниел высунулся в окно и сказал: «Марта, ну иди ты уже спать, матушка велит!»

— Сейчас! — отмахнулась девушка и, дождавшись, пока ставня закроется, скользнула за угол избы.

Они сидели рядышком на бревне, и Марта, вдохнув его запах, — свежее дерево, смола, гарь, — закутавшись в его кафтан, — счастливо улыбнулась.

— Я с тобой уеду, — Никита взял ее руки в свои. «Я думал, долго, помнишь же, что я тебе в кузнице еще сказал?»

— Что ничего тебе больше в жизни не надо, только бы видеть меня счастливой, — тихо ответила девушка, подняв голову, вглядываясь, в прозрачную, высокую луну

— Ну вот, — серьезно сказал Никита, — так оно и будет, Марфа Михайловна. Все, что угодно, сделаю, а ты у меня всегда улыбаться будешь.

Она погладила руку юноши и озабоченно спросила: «А тебя родители отпустят?»

— Ну конечно, — Никита пожал плечами, — у меня еще четверо братьев, а ты у своих — одна, тем более сестра твоя, вон, потерялась.

— С ней все хорошо, — твердо сказала Марта. «Я знаю, все хорошо, и ее найдут».

— Найдут, конечно, — Никита поднес к губам ее руку и тихо проговорил: «Завтра к своему батюшке пойду, ну, да не откажет он мне».

Наверху, опять кружили чайки и Марта улыбнулась: «Мама за меня волнуется».

— На то и мама, — рассудительно заметил Никита, и, подняв голову, помахал птицам рукой.

Женщины сидели в большой горнице, перебирая одежду. Вася и Степа возились на большой тигровой шкуре, а Марта, сидя у окна, подперев голову рукой, смотрела на блестящую гладь океана и что-то напевала — нежно, ласково.

— Помнишь, как в Тюмени-то, — смешливо шепнула Василиса, — пела ты? Волк тогда к нам пришел, и давай выспрашивать у меня — что за песня? А Гриша потом и говорит — томится он. Так же и эта.

— Повенчали бы и сейчас, — сердито ответила Федосья, — что тянуть-то?

— Да ну, — махнула рукой Василиса, — вам вона в какую даль плыть, еще понесет девка, намучаешься там с ней, на корабле. Пусть уж доедут с вами, куда надо, там все и сделаете.

Жалко, конечно, что нас Григорием Никитичем не будет, да что уж тут — пришла пора детям из гнезда разлетаться, — она сложила рубашки и вздохнула.

— Ты за Никиту не беспокойся, — сказала Федосья, сажая на колени Степу, — адмирал его на верфи приведет, в Дептфорд, под Лондоном, там все большие суда строят, такого мастера там сразу с руками оторвут. А язык он выучит, пока плыть будем, я с ними и Волком уже заниматься начала. Ну и я за ними, там, в Лондоне, присмотрю, конечно. Марта! — позвала она, повысив голос.

— А! — девушка еле оторвалась от окна.

— Все дремлешь, — улыбнулась мать. «Завтра уж и отплываем, пойди, проверь — все ли у брата твоего и дяди сложено, а то мальчишки же, за ними глаз да глаз нужен».

Марта сладко потянулась, и, покачивая бедрами, вышла из горницы.

— Откуда что взялось? — подняла бровь Федосья. «Никогда я ее такой не видела».

— Томится, я ж говорю, — Василиса перекусила нитку крепкими зубами и женщины рассмеялись.

Уже когда все сидели в шлюпке, Тайбохтой отвел Никиту в сторону и сказал: «Держи, внук».

Ощутив тяжесть мешочка с золотом, что лежал в ладони, Никита, было, хотел запротестовать: «Да не надо мне!», но дед строго сказал: «Еще чего! Пока заработаешь, пока что — а своим домом вам жить надо. Так что бери и не задумывайся».

Никита вдруг обнял деда и сказал: «Я о вас скучать буду».

— У тебя вон, — Тайбохтой показал на адмирала, — теперь еще один дед есть. Ты его слушай, он мужик разумный. И Волка слушай — он, хоть и молод еще, но тоже — не дурак. Ну, разберетесь там, в общем.

Гриша пожал руку сыну и велел: «Покажи им там, какие мастера-то бывают».

Юноша рассмеялся и, обняв родителей, шепнул: «Спасибо вам, за все»

— Теперь и весточки не послать, — всхлипнула, глядя на берег Тео.

— Отчего же не послать? — рассудительно отозвался адмирал. «На моей карте эта гавань теперь есть, и я сюда заходить буду, и Уильям потом, как сам плавать станет, — вот и пошлете».

— А ты вот, что, Николас, — обернулся он к севшему в шлюпку Никите, — ты давай, у меня корабельного плотника нет, так что бери это на себя. Будешь в каюте с Дэниелом и Уильямом, уживетесь как-нибудь, думаю.

— Мы еще детьми друг друга знали, — ухмыльнулся Дэниел, — так что уживемся, дедушка.

— А то вы сейчас взрослые, — пробурчал адмирал, и велел: «Ну, все на весла!».

— Давай его мне, — нежно сказал Волк, и, взяв у жены Стефана, шепнул ему: «Помаши ручкой деду своему!»

Мальчик послушно замахал, и Тео, положив голову на плечо Волку, шепнула: «Вот дал Господь мне с батюшкой свидеться, и с ними тоже, — она указала на Гришу с Василисой, что стояли, в окружении детей».

— А Марта-то, — заметил Волк, искоса посмотрев на дочь, что держала Никиту за руку, — прямо сияет вся. И чайки, вон, смотри, прилетели, теперь ее матушка с нами до Лондона будет, чувствую.

Тео рассмеялась, и, найдя пальцы мужа, вздохнула: «Как придем в Лондон, Дэниел хочет на те, корабли наняться, что в Новом Свете плавают. Опасно ведь это».

Волк поцеловал ее висок и ответил: «Ну, а что делать? Беллу-то нашу искать надо, и я ведь тоже, любовь моя, — дома сидеть не буду. К тому же, Дэниелу уже семнадцать к той поре исполнится, пусть вылетает из-под крыла. А этот с нами еще долго останется, — он пощекотал сына и тот захихикал, — ну и может, еще нам детей Господь даст».

Тео кивнула и, обняв его, так и стояла, смотря на берег, на высокую фигуру отца, — пока «Гордость Лондона», лавируя под западным ветром, выходила из гавани.

Отец Павел благословил корабль, и, обернувшись, к Грише с Василисой, мягко сказал: «Ну, не плачьте. Дорога теперь к нам известная, письма привезут, когда-нибудь».

— Вот именно, — Тайбохтой похлопал Гришу по плечу и сказал священнику: «А вы вот что, святой отец, я сейчас на юг поеду, вы уж не откажите в любезности — не только со мной позанимайтесь, но и с женой моей будущей».

— А вы, князь, жениться собрались? — улыбнулся священник.

— Не только жениться, — Тайбохтой все вглядывался в силуэт корабля, — но и детей завести, и внуков увидеть. Этих-то, — он кивнул на «Гордость Лондона», вон — привезли, показали, — хоть и не чаял я уже, так что истинно, как вы там говорите? — он взглянул на отца Павла.

— Благ Господь ко мне и нечего мне больше желать, — мягко отозвался тот.

— Вот-вот, — Тайбохтой рассмеялся, и шепнул, глядя на белые, удаляющиеся паруса:

«Спасибо тебе, Локка, спасибо, любовь моя. Живи спокойно, и будь счастлива, до конца дней своих».