Каждую субботу на монастырской кухне готовили сладости. Послушницы, — в коричневых рясах кармелиток, в белых чепцах, ловко раскатывали тесто, пахло пряностями, от раскаленных очагов несло жаром. Сестра-келарь посмотрела на противни, заполненные печеньем, и, перекрестившись, сказала: «Ну, вы все сегодня молодцы, теперь Анхелика и Белла отправятся за водой, надо как следует все отмыть, скоро обед. А остальные идут убираться в кельях».

Высокая, темноволосая девочка, проводив глазами стайку послушниц, сунула палец в миску с остатками теста и, облизав его, сказала: «Хочу скапулярий».

— Вот пострижешься, и будет тебе, — рассмеялась ее старшая подруга. «Ты же следующим годом уже обет принимаешь, подожди немного».

Зеленые, большие глаза поднялись к небу, и Белла, набожно перекрестившись, сказала:

«Донья Эухения носит скапулярий, а она не монашка. Она дома живет, а к нам только молиться ходит, и заниматься с нами».

Анхелика пожала плечами, ставя посуду на поднос: «Донья Эухения не может постричься, она ухаживает за отцом, ты же знаешь. А так — она все равно, что сестры, просто в миру пока».

— Быстрей бы, — вздохнула Белла. «Я хочу стать сестрой Терезой, в честь Терезы из Авилы. А ты? — она, улыбнувшись, стала перебирать розарий.

— Меня, может, матушка еще заберет отсюда, — ответила Анхелика. «Ты же знаешь, я говорила тебе — моя младшая сестра, ну, сводная, болеет. Если она умрет, то отчим матушке разрешит меня взять домой».

Сестра-келарь зашла на кухню и сварливо сказала: «Все болтаете, а ну быстро за водой!»

Девочки, заторопившись, поклонились. Подхватив ведра, пробежав по саду, они подошли к большому, каменному колодцу.

— Давай я, — предложила Анхелика, — я ведь сильнее.

— Тогда обратно я понесу ведро, — ответила Белла, — иначе нечестно будет.

Старшая девочка прицепила ведро к веревке, и, спустив его вниз, тихо спросила: «Знаешь, почему у сестры-келаря шрам через все лицо? Мне сестра Исабель рассказала, по секрету».

Белла помотала головой.

Анхелика вытащила воду, и, перелив ее в ведро Беллы, сказала: «Это давно было, больше двадцати лет назад, сестра Исабель тогда тоже молодой была. А сестру-келаря в миру Ориана звали. Ее муж был тут каким-то начальником воинским, и уехал на север, в Панаму, надолго. А когда приехал — она ребенка ждала. Не от него, понятное дело, — добавила Анхелика, подняв бровь.

Белла ахнула, и, распахнув зеленые глаза, спросила: «А от кого?».

— Да кто ж знает, — пожала плечами Анхелика. «Ну вот, он ее бил, пока она ребенка не выкинула, а потом разрезал кинжалом щеки и сюда привез. И ногу сломал еще, она теперь навсегда хромая, ну ты видела, как она ходит».

Белла кивнула и неслышно спросила: «А он потом на другой женился?».

— Наверное, — Анхелика хмыкнула. «Ну, брак ему аннулировали, в Риме. Там же твой отец, в Риме, сейчас, мать-настоятельница говорила. Или в Мадриде?».

— Я не знаю, — Белла чуть дернула уголком красивых губ. «Он ведь не пишет мне. Пойдем, а то тесто засохнет, сложно отмывать будет».

Она подхватила ведро и, не оборачиваясь, зашагала к маленькой, ведущей в подвальную кухню двери.

— Возьмите печенья, — сказала Белла, подвинув женщине маленькую глиняную тарелку. «Это я сама пекла, донья Эухения».

Нежные пальцы отломили кусочек, и женщина — в простом, грубой шерсти коричневом платье, и таком же чепце, улыбнулась: «Очень вкусно. Ну, что давай начнем с Adoro Te Devote, а потом посмотрим».

Донья Эухения села к верджинелу, и, посмотрев на девочку, как всегда, подумала: «Какая она хорошенькая, глаза, словно изумруды. И голос ангельский, конечно». Белла пела, опустив ресницы, перебирая розарий, а когда мелодия закончилась, вздохнув, сказала:

«Когда я приму обеты, мать-настоятельница сказала, что разрешит мне петь в церкви, с другими сестрами. Скорей бы!»

Провожая учительницу к выходу, девочка спросила: «А как ваш батюшка, донья Эухения?».

— Все так же, — вздохнула женщина. «Вот уже три года, как он ногу потерял, а боли его еще беспокоят».

— Дай Бог ему здоровья, — перекрестилась Белла, и, помявшись, спросила: «А почему вы не выходите замуж, донья Эухения?».

Женщина поправила белокурую прядь, что выбивалась из-под чепца, и грустно ответила:

«Мне ведь уже двадцать шесть лет, милая, и приданого у меня нет, — у батюшки только пенсия его, и все. Да и куда я от дона Эрнандо поеду, за ним ведь уход нужен. Так что, вот, пока уроки даю, откладываю деньги на взнос, чтобы потом постричься. Ну, беги, милая, — женщина наклонилась и поцеловала Беллу в лоб, — до следующей недели».

Белла посмотрела вслед стройной спине, и, вздохнув, пошла в церковь, — звонили к обедне.

Рынок уже разъезжался, индейцы отдавали овощи за гроши, и Эухения, нашарив в бархатном мешочке медь, подумала: «Вот как удачно, что мы с Беллой заболтались, теперь и торговаться не надо, а то стыдно все-таки, на глазах у этих кумушек просить скинуть цену».

Она взяла картошки и вздохнула: «Там кости от вчерашнего цыпленка остались, сварю суп, его на два дня хватит. А потом придумаю что-нибудь, может, вперед плату попрошу, хотя это неудобно, конечно. Если бы папа еще не…, - она жарко покраснела и одернула себя: «У него боли, и хирург сказал — до конца жизни так будет. И вообще — нельзя ругать своего отца, даже в мыслях».

Индеец стал высыпать овощи в корзинку и одна картошка, упав, переворачиваясь, покатилась по булыжным камням рыночной площади. Эухения, было, рванулась за ней, но высокий, русоволосый юноша, что шел мимо, поднял картошку и весело сказал: «Я ее первый поймал, сеньора!».

Женщина покраснела и пробормотала: «Большое спасибо».

Юноша положил картошку на место, и, легко подхватил корзинку: «Готов идти за вами, хоть на край света, только покажите дорогу».

Эухения зарделась, и молодой человек, поправив шпагу, поклонился, взглянув на нее зеленовато-голубыми, красивыми глазами: «Сеньор Дэниел де Леон, к вашим услугам».

Капитан Ньюпорт окунул перо в чернильницу и сварливо сказал: «де Лобо», — некрасиво, будешь львом, дорогой мой Вулф, понял? И не шали там, попытайся найти сестру, разведай, что с золотом на складах, и возвращайся обратно. Не лезь на рожон, понял, твой дядя двоюродный, капитан Кроу, уже вон, допрыгался, третий год как никто его не видел, а жаль — отличный моряк был.

— Не буду, — улыбнулся Дэниел, принимая бумаги.

— Эухения де Монтойя, — она присела, и Дэниел увидел, как закатное солнце осветило золотом белокурую прядь на виске. «А глаза — словно каштаны», — подумал он. «Господи, какая красавица. И маленькая, мне до плеча, не достает, куда ей корзинки еще таскать».

— Так покажите, — ласково попросил он. «А то я хочу отнести, и не знаю — куда. Пожалуйста».

— Спасибо, — она опять присела. «Тут недалеко, правда, я сама».

— Пожалуйста, — еще раз попросил сеньор Дэниел, и Эухения, потрогав четки, сдалась:

«Идите за мной, тогда».

— Вы давно в Картахене? — спросил он женщину, когда они обогнули кафедральный собор и вышли на узкую, усаженную пальмами улицу.

— Три года, — смущаясь, ответила она. «Раньше мы жили, на севере, в Сент-Огастене, мой батюшка там был комендантом крепости, но потом его ранили, в сражении, он теперь пенсию получает. Ну, мы сюда и переехали, тут врачи лучше. Вот, мы и пришли, — она остановилась у простого домика с некрашеной дверью. «Спасибо вам, сеньор Дэниел».

— Давайте я на кухню занесу, — предложил юноша.

— Нет, нет, я сама, — испугалась донья Эухения. «Что вы!»

— А вы завтра на рынок пойдете? — глядя в карие, большие глаза, спросил Дэниел. «Просто я должен знать — вдруг вам что-то еще поймать надо будет, тогда я там буду стоять и ждать вас, с самого рассвета, — он улыбнулся.

— Послезавтра, — пробормотала донья Эухения, не поднимая глаз. «Как сейчас, вечером».

— Ну вот, — он склонил голову, — спасибо вам, сеньора. Послезавтра буду там, — юноша низко поклонился, и ушел, а Эухения, стоя на пороге, посмотрев ему вслед, сердито прошептала:

«И зачем все это? Лучше бы ты делом занималась, иди суп варить!»

Дома было темно, и, — женщина принюхалась, — пахло ромом. Отец спал у себя, похрапывая, и, когда Эухения наклонилась, чтобы поднять пустую бутылку, — даже не пошевелился.

Женщина перекрестила его, и, укутав одеялом, ушла на кухню.

Поставив горшок на треногу, что стояла в очаге, она открыла дверь в свою комнату, — маленькую, чистую, бедную, будто монастырская келья. Преклонив колена перед распятием, женщина зажгла свечу, и, сев за стол, стала готовиться к завтрашним урокам.

Белла плеснула себе в лицо холодной водой из кувшина, и, одернув простого холста, серую рубашку, оглянулась — Анхелика уже дремала. Девочка легла на спину и, глядя в беленый потолок, зашевелила губами. Молитва была короткой и Белла повторяла ее два раза в день — утром и вечером.

«Моя мать жива, — говорила себе девочка, — ее зовут Тео. Мой отец — Ворон. Моего брата зовут Дэниел, а сестру — Марта. Я выберусь отсюда, и найду их. В том я клянусь жизнью моей. Аминь».

Губы остановились, и Белла, закинув руки за голову, закрыв глаза — стала думать.

Дэниел раскрыл ставни и посмотрел на тихую, бирюзовую гладь воды. Окна постоялого двора выходили прямо на гавань, и он, прищурившись, увидел большого белого альбатроса, который кружил над водой. «Прямо как в день, когда Беллу крестили, — грустно подумал юноша, присев на подоконник. «А вон там где-то, перед крепостью, на дне — «Святая Мария», и Ворон на ней. Как и положено капитану — со своим кораблем, — он перекрестился и прислушался звукам колокола над кафедральным собором.

«Никто меня тут не узнает, конечно, — хмыкнул Дэниел. «Мы же уехали обратно в Акапулько, когда Белле год исполнился. Так, — юноша потянулся за бумагой, что лежала на шатком, деревянном столе, — о золоте я все разузнал, капитан останется доволен.

Дэниел взглянул на свои записи и погрыз перо, ероша русые, отливающие золотом волосы.

«Ну, все хорошо. Грузы приходят два раза в месяц, и, как мы говорили с капитаном, — нет смысла рисковать кораблем, тут все-таки крепость. Возьмем пару-тройку шлюпок и ночью высадимся. А вот с монастырями сложнее.

Марфа взглянула на список, что доставили из Рима, и покачала головой:

— Не думаю, что он оставил Беллу в Южной Америке — там всего два женских монастыря, в Картахене и Лиме. Ребенка проще спрятать в Старом Свете — в одной Испании этих обителей несколько сотен.

— Учитывая, что сеньор Себастьян — Марфа вздохнула, — все больше сейчас в Мадриде время проводит, советником при короле Филиппе, — Белла, скорее всего там, при нем. В Испании к нему не подобраться, надо ждать, пока он приедет в Рим. Фрэнсис, как мог, ускорил рассмотрение его дела, но все равно, — это еще год, не меньше. Ну, — Марфа сцепила пальцы, — это если он Беллу держит в монастыре, а не…, - женщина не закончила и перекрестилась.

— Вот так, Дэниел, — тихо сказал отец, передавая ему названия монастырей. «Там, — он кивнул на юг, — тоже будем искать, конечно». Они с адмиралом приехали провожать Дэниела в Плимут, и Виллем, внимательно посмотрев на Волка, шепнул ему что-то. Отец покраснел и буркнул: «Сам разберется, не маленький».

Дэниел посмотрел на отца и деда и спокойно сказал, наливая себе вина: «Правильно, сам».

Юноша услышал звон соборного колокола и, улыбнувшись, посмотрев на себя в мутное, запыленное зеркало, шепнул: «Донья Эухения».

На рынке было еще многолюдно, и Дэниел на мгновение испугавшись, что она могла уйти, поискал глазами коричневый чепец, и облегченно вздохнул, — она покупала мясо.

Женщина увидела его издалека, и, смутившись, попыталась сама поднять корзинку.

Дэниел остановил ее и сказал, улыбаясь: «Я весь день думал о том, как ее буду нести, сеньора, не надо лишать меня такого удовольствия».

«Как будто утренняя заря, — подумал Дэниел, глядя на ее нежный, мгновенно заливший щеки румянец.

— А вы сегодня больше купили, — весело заметил юноша.

Донья Эухения подергала простые, гладкие ленты чепца и тихо ответила: «Я ведь музыку преподаю, в монастыре, и девочкам из хороших семей. Со мной кое-где расплатились сегодня».

Дэниел, ничего не говоря, посмотрел вниз, и увидел ее потрепанные, старые, зашитые туфли. Он сглотнул и сказал, переложив корзинку в другую руку: «Может быть, вам что-то нужно, донья Эухения, вы скажите, я все сделаю, что бы вам, ну…, - Дэниел замялся и решительно закончил: «Было легче, вот».

Ветер, — сильный, западный, — шуршал листьями пальм. Женщина, остановившись, подняв голову, тихо проговорила: «Не надо ничего делать из жалости, сеньор. Мой отец, — она помялась, и вздохнула: «Не знаю, может быть, вы слышали, есть такой англичанин, капитан Кроу…

— Слышал, — Дэниел взглянул на закатное, огромное, медное солнце. С моря тянуло солью и водорослями, размеренно, громко били колокола городских церквей.

— Ну вот, — донья Эухения смотрела куда-то вдаль, — его корабль, «Независимость», атаковал Сент-Огастен, ну, крепость, где мы жили, три года назад. Мой отец потерял ногу тогда, и с тех пор, — она не закончила и махнула рукой. «Ему тяжело, рана болит, вот и…».

— Я понимаю, — Дэниел помолчал. «Только ведь, донья Эухения, я не из жалости».

Тонкие, обтянутые простым платьем плечи, чуть дрогнули, зашевелился крестик на груди, и она, подняв ресницы, блеснув огромными, карими глазами, сказала: «Мне двадцать шесть лет, сеньор Дэниел, и у меня нет приданого. Дайте корзинку, дальше я сама справлюсь, спасибо».

— Еще чего не хватало, — Дэниел наклонился, и, распрямившись, велел: «Показывайте дорогу, а то я позавчера все больше на вас смотрел, и не помню, куда идти».

Уже у порога, женщина, часто дыша, роясь в бархатном мешочке, отвернувшись от него, тихо проговорила: «Вы же, наверное, младше меня, сеньор Дэниел, зачем вам все это?».

Она достала ключи, и Дэниел, забрал их, — пальцы коснулись ее нежной, мягкой руки, и он едва устоял на ногах.

— Так, — сказал Дэниел, открывая перед ней дверь, — мне еще не было восемнадцати, донья Эухения, а зачем мне все это — потому, что я не видел женщины красивей вас.

— Поэтому, — из темноты пахнуло ромом, он услышал чей-то храп, и подумал: «Господи, бедная девочка, и как она справляется?», — поэтому, — юноша продолжил, — я сейчас вам занесу корзинку на кухню, и мы потом погуляем, ладно?

— Зачем? — она едва не плакала. «Зачем, вы же смеетесь, наверное? Зачем я вам?».

Он наклонился, — Эухения была много ниже, — и, поднеся ее руку к губам, поцеловав, ответил:

«Я же вам говорил, донья Эухения — красивей вас никого нет. Идите, переоденьтесь, — Дэниел улыбнулся, — я вас тут подожду».

Белла разогнулась, и, положив на землю большие, острые ножницы, которыми она подрезала розы, взглянула на высокую, каменную ограду монастыря.

— Сторожа ночью нет, — подумала девочка холодно, — но тут нужна лестница, так просто туда не взобраться. Конечно, если бы можно было выйти на улицу, или на рынок…Сестра-келарь никого к приезжим торговцам не подпускает, сама рассчитывается, в их телеги не спрятаться. А если попросить донью Эухению? — Белла задумалась. «Мать-настоятельница ее любит, не откажет. Вот только как? — девочка подняла ножницы и стала щелкать ими вокруг куста.

— Надо подумать, — вздохнула она. «Но что копилку в церкви я взломаю — это точно. Матушка говорила, что бабушка моя в Лондоне живет, и вся семья тоже там. Вот туда мне и надо, Ну, — Белла, ухмыльнувшись, взглянула на ножницы — волосы я постригу, одежду стащу у кого-то, и на корабль наймусь, в порту их много. Но все равно — серебро не помешает».

Она подняла голову и помахала рукой белому альбатросу, что кружил над монастырем.

— Да ей и переодеваться, наверное, не во что, — подумал Дэниел, искоса взглянув на донью Эухению, что шла рядом с ним — в том же коричневом платье.

— А ваш батюшка, он волноваться не будет? — осторожно спросил Дэниел. «Уже и темно скоро будет».

— Он спит, — тихо проговорила донья Эухения. «Он когда такой, — женщина вздохнула, — он только и делает, что спит. Ну и…

Юноша помолчал и решительно сказал: «Вот что, сеньора, — я вас хочу отсюда увезти.

Подождите, — велел он, увидев, как донья Эухения открыла рот, — приданое, или там все остальное, — мне это совершенно неважно. Только вот мне надо кое-какие дела завершить, да и вы, наверное, батюшку не можете пока оставить».

— Нет, — грустно сказала она. «У него, кроме меня, нет никого».

— Ну вот, — Дэниел улыбнулся, и Эухения подумала: «Господи, да он же мальчик еще совсем, что он понимает?».

— Я вам солгал, — внезапно сказал Дэниел, глядя с высоты своего роста на прикрытые чепцом волосы. «Я англичанин, донья Эухения, и сюда приехал, потому что у меня сестра младшая пропала, где-то здесь, в Южной Америке».

— Давно? — озабоченно спросила женщина.

— Четыре года назад, и вот, — юноша посмотрел на тихую воду гавани, — мы до сих пор ее найти не можем. Так что, — он усмехнулся, — если не хотите выходить за меня замуж, — ну, все-таки я не испанец, то скажите, — я пойму.

Эухения молчала, чувствуя как отчаянно, быстро колотится ее сердце.

— А если хотите, — Дэниел взял ее руку, — я вернусь за вами, и мы всегда будем вместе.

— Но вы еще так молоды, — еле слышным голосом сказала донья Эухения.

— Я вам расскажу, — юноша поднес ее руку к губам. «Мой отец девятнадцати лет обвенчался, они с матерью моей потеряли друг друга, надолго, а потом встретились. И я, — он поцеловал маленькую, с жесткими кончиками пальцев, ладонь, — ни разу не видел, чтобы люди так любили друг друга, как они. Я тоже так хочу, — он все не отрывался от ее руки, — на всю жизнь».

Море чуть шумело, волны накатывались на причал, — едва слышно, на западе уже поднимались яркие звезды, и женщина, запахнув шаль, сказала:

— Давно еще, десять лет назад, мне очень нравился один человек. Там, — она кивнула на север, — в Сент-Огастене. Потом он уехал, а я все ждала, — может, он вернется? Но нет, — она вынула руку из его пальцев, — не вернулся.

Дэниел опять забрал ее руку и сказал, перебирая пальцы: «Я вернусь. Ты только поверь мне, Эухения, я обещаю — вернусь. Пожалуйста, поверь, — добавил он.

— Я…я верю, — не смея посмотреть в его глаза, ответила женщина. «Верю, Дэниел».

— Я еще никогда никого не целовал, — внезапно, озорно, проговорил юноша. «Можно?».

От него пахло солью и свежим ветром. Оглянувшись, — вокруг никого не было, — Эухения привстала на цыпочки и поцеловала его в щеку — быстро.

— Нет, — Дэниел развязал ленты чепца, и ласково снял его, — белокурые косы упали на спину, — не так, любовь моя. Я знаю, — он смешливо поднял бровь, и, — Эухения только ахнула, — подхватив ее, посадил на деревянные перила причала, — я знаю, что можно — по-другому.

— Господи, — только и успела прошептать женщина, а потом не осталось ничего вокруг — только его губы, только неразборчивый, тихий, нежный шепот, и Эухения, внезапно отстранившись, потянув его за руку, сказала: «Пойдем».

Дэниел взял ее лицо в ладони, и, смотря в карие, огромные глаза, твердо сказал: «Я всегда буду рядом, Эухения. Помни, — что бы ни случилось, я всегда буду с тобой».

Море билось о берег, капала, оплывала свеча, в грубом, глиняном подсвечнике, ставни скрипели под сильным ветром. Он лежал, и тихо, едва касаясь, целовал ее мягкие, рассыпавшиеся по холщовой простыне волосы. «Спасибо, — только и смог сказать Дэниел.

«Господи, любимая, спасибо тебе».

Эухения пошевелилась, и, уткнувшись лицом в его плечо, шепнула: «Я не хотела умирать, не узнав, — как это».

Дэниел пристроил ее на себе, укрыв тонким, одеялом, обняв всю, защитив своими руками, и твердо ответил: «Никто не будет умирать, любовь моя. Я вернусь, заберу тебя, и мы уже не расстанемся».

Он вдруг подумал: «И так будет всегда? Если да, то, как же мне тебя благодарить, Господи!».

Эухения потерлась щекой о его щеку и, улыбаясь, проговорила: «Я и не знала, что может быть такое счастье, Дэниел».

В полутьме ее глаза были совсем большими и Дэниел, целуя ее, — долго, нежно, сказал: «Во-первых, я приду завтра, а во-вторых, — когда мы обвенчаемся, я тебе обещаю — мы тут, — он похлопал рукой по кровати, — неделю проведем, не меньше».

Эухения, накинув шаль, выпустила его на улицу, — тихо, озираясь, и, вернувшись в спальню, легла ничком, вдыхая его запах. Она провела руками по своему телу, и, ощущая его тепло в себе, натянув одеяло на плечи, заснула, — мгновенно и крепко.

Белла лежала, слушая ровное дыхание спящей соседки по келье, и вдруг сказала себе:

«Нет, донью Эухению нельзя вмешивать. Если мать-настоятельница узнает, что она мне помогала — она ей откажет от урока, а донье Эухении деньги нужны, у нее отец всю свою пенсию пропивает. Надо самой».

Девочка закрыла глаза и, улыбнувшись, перевернувшись на бок, сказала себе: «Молодец!

Во-первых, надо вызваться помыть полы в церкви — никто этого не любит, там работы много.

Взять с собой холщовый мешочек, хорошо, что я его заранее сшила, — и гвоздь, который я из старой половицы вытащила. Серебро из ящика для пожертвований, — в мешочек, никто и не заметит. Двери кельи на ночь не закрывают, а сестра обходит нас с проверкой всего два раза. Вот, между этим, и выскользну, сделаю из одеял чучело, как будто я тут лежу.

Анхелика и не проснется.

Потом — взломаю дверь сарая, лестницу к стене приставлю, и все. Очень хорошо, — похвалила она себя, и, потянувшись, достала из-под тонкого матраца медвежий клык.

«Четвертый год тебя перепрятываю, — нежно заметила Белла, поцеловав клык, — но ничего, скоро надену, и уж тогда не сниму».

Она перекрестилась, прошептала свою обычную молитву, и озабоченно подумала:

«Интересно, мамочка и Масато-сан еще в Японии? Может быть, мне тогда лучше не к бабушке, а к ним?». Но потом Белла сладко зевнула, и, вспомнив, как вкусно пахло от мамочки — розами, какие у нее были мягкие руки, — спокойно заснула. Ей снились разноцветные, шуршащие кимоно и высокие, голубые вершины гор вдалеке.

Дэниел зажег свечу и, распахнув ставни, устроился на подоконнике. Было еще темно, только на востоке, над морем, чуть виднелась слабая полоска рассвета. Где-то внизу скрипели колеса телеги — индейцы уже собирались на рынок.

«Ну как я могу спать, — вдруг подумал юноша, — если ее нет рядом? Господи, если бы я мог сейчас увезти Эухению! Капитан бы разрешил, он бы понял. А так, — он потер лицо руками, — надо еще расспросить ее про этот монастырь, она же говорила, что там уроки дает. Господи, — Дэниел вдруг застыл, — а если она решит, что все это было только ради того, чтобы пробраться туда…

— Нет, — он вспомнил разметавшиеся по ее плечам белокурые волосы, мягкие, розовые губы, и ее шепот: «Я совсем ничего не знаю…»

— Я тоже, — он целовал всю ее — от кончика крохотного, детского мизинца до темных, трепещущих ресниц, и потом, не в силах остановиться, еще раз повторил: «Я тоже ничего, не знаю, любимая. Будем, — Дэниел улыбнулся, — узнавать вместе».

Юноша вспомнил, как Эухения приникла к нему, и прошептала на ухо: «Я не боюсь, нет. С тобой я ничего не боюсь, любимый». Он кивнул, и потом, услышав ее слабый, сдавленный стон, прижался к ее губам, — так и не отрываясь от них, до конца, до того мгновения, пока она не сказала: «Господи, как же это, теперь…»

— Теперь это навсегда, — ответил Дэниел. Он поцеловал маленькую, с коричневыми сосками, нежную грудь, и рассмеялся: «Навсегда, моя Эухения, на всю нашу жизнь».

Он сел за стол, и, потянувшись за пером и бумагой, покачал головой: «Жалко, что я не умею так, как отец. Он хорошо переводит, конечно. Но все равно — Дэниел погрыз перо, — я хочу, чтобы Эухения это услышала. Хоть пусть как».

Юноша написал, — по памяти, — тот сонет Филипа Сидни, что читал ему отец, и, медленно проговорил:

— Да, — сказал Дэниел, придвигая к себе чернильницу, — да, именно так!

Он задремал, уронив голову на стол, уже, когда над гаванью сияло высокое, полуденное солнце. Дэниел все-таки заставил себя переписать сонет начисто, и, прочитав перевод еще раз, хмыкнул: «Сэру Филипу, да хранит Господь его душу, наверно, не понравилось бы. Ну, уж как смог».

Дэниел решительно написал сверху: «Тебе, любимая, навсегда», и, добравшись до кровати, сразу заснул.

— Когда мы обвенчаемся, — смешливо сказал Дэниел, устраивая Эухению рядом, на боку, — у нас будет очень большая кровать, понятно? А то с этой, — он стал целовать нежные плечи, — я все время боюсь упасть. Вот, — он на мгновение прервался, — послушай, я тебе стихи принес.

— Но это так прекрасно, — сказала она потом, тихо, повернувшись к нему, приподнявшись на локте. «Так прекрасно, Дэниел, спасибо тебе».

— Это наш поэт, английский, сэр Филип Сидни, он умер уже, давно. Я просто на испанский язык перевел, — он зарылся лицом в распущенные волосы. «Сам бы я так никогда не написал, понятное дело. Мои родители очень любят поэзию».

— А что у тебя за семья? — Эухения устроилась у него на груди и вдруг рассмеялась: «Про мою семью ты все уже знаешь».

Он сглотнул и проговорил: «Капитан Кроу — кузен мой матери, дальний. Я, правда, никогда в жизни его не видел. А меня зовут Вулф, Дэниел Вулф. Вот. Дальше говорить?»

Эухения кивнула, и потом, вскинув серьезные, карие глаза, спросила: «Ты будешь ходить в море, да?».

— Буду, — Дэниел погладил стройное бедро и повел пальцы дальше, туда, где все было горячим и сладким. «Как мед, — подумал он, — Господи, как же я ее люблю».

— Но недалеко, — он поцеловал сначала левый, а потом — правый глаз, и Эухения счастливо засмеялась. «Недалеко и ненадолго, потому что не хочу уезжать от вас, понятно?».

Женщина покраснела, и вдруг сказала: «Давай я тебе о монастыре расскажу, может быть, там твоя сестра».

— Давай, — согласился Дэниел, и, взяв ее пальцы, улыбнувшись, заметил: «Только сначала иди-ка сюда, а то я так долго не смогу, потрогай».

Эухения устроилась сверху, и юноша чуть не застонал — внутри она была как самый гладкий, самый мягкий, раскаленный шелк. Белокурые волосы упали ей на грудь, и Дэниел, поцеловав локон, отодвинув его, взял губами маленький сосок. «Я люблю тебя, — шепнул он, и Эухения, откинувшись назад, сказала, тяжело дыша: «Я тоже, слышишь, я тоже, Дэниел!»

Как и всегда, ему снился тот бой. Проклятая «Независимость», стоя прямо на его прицеле, расстреливала крепость. «Я этого капитана Кроу заставлю собственные кишки жрать, — процедил дон Эрнандо, наводя пушку на английский корабль. Он не успел выстрелить — ядро, обрушив камни, застряло в стене и комендант, увидев, как расплывается под его искалеченной ногой лужа крови, — потерял сознание.

Дон Эрнандо открыл глаза, и, пошарив рукой по кровати, нашел ром. Во фляге оставалось совсем мало, и он, выругавшись, потянулся за костылем, — на кухне стоял целый бочонок.

«Нацежу и унесу сюда, — подумал дон Эрнандо. «Эухению будить не след — опять начнет плакать, и просить меня не пить. Что она понимает, девчонка!».

Он с трудом встал, и, прислушавшись, замер — откуда-то доносился шум. Дон Эрнандо взял заряженный пистолет, и, выругавшись сквозь зубы, толкнул дверь. Он осмотрелся — комната Эухении была закрыта. Подойдя ближе, дон Эрнандо услышал низкий, приглушенный женский стон. Кровать скрипела, и он, рванув ручку двери, встав на пороге, увидел белокурые волосы дочери, рассыпавшиеся по обнаженной спине.

— Шлюха! — зарычал отец и, подняв пистолет, выстрелил.

Дэниел успел рвануть Эухению вниз, и, удерживая ее одной рукой, почувствовал запах пороха — пуля, пролетев рядом с виском женщины, застряла в спинке кровати. «Не двигайся, — велел он Эухении, и, мгновенно найдя свой пистолет, прицелился. Было темно, но Дэниел услышал звук выстрела и потом, — крик человека.

— Папа! — Эухения вырвалась и, как была, обнаженная, бросилась к отцу.

Дон Эрнандо зажимал рукой рану на боку. Эухения посмотрела на льющуюся кровь и прошептала: «Папа!».

Дон Эрнандо хлестнул ее по лицу, разбив губы, и, накрутив волосы на руку, процедил: «Сдохнешь в монастыре, развратница». Дочь зарыдала, и отец, отшвырнув ее, опять поднял пистолет.

Дэниел еще успел подумать: «Здесь невысоко, я выпрыгну, и потом вернусь за ней», а потом он, выбираясь на улицу, почувствовал напоследок боль в плече — острую, резкую.

Дон Эрнандо посмотрел на забившуюся в угол дочь, и, ощупав рану, — пуля этого мерзавца только сорвала кожу, — занес над ее головой костыль.

Белла проснулась на излете ночи, и, быстро одевшись, нагнув голову, повесила на шею медвежий клык. Поцеловав его, она быстро и ловко сделала из подушки и одеял чучело, и, нащупав в кармане рясы тяжелый мешочек с деньгами, — выскользнула в каменный, сводчатый коридор.

— Жалко, что донью Эухению не увижу, — грустно подумала девочка, взламывая дверь сарая.

Достав ножницы и лестницу, она, оглянувшись, — в саду было темно, птицы еще не начинали петь, — приставила ее к стене. «Мать-настоятельница сказала, батюшке ее стало хуже, она больше не будет приходить».

Белла вскарабкалась вверх, и посмотрела на улицу. «Спрыгну, — подумала она. Отбросив лестницу на траву, девочка легко, словно кошка, приземлилась в мягкую пыль под стеной, и, сбросив чепец, встряхнув косами, побежала в сторону гавани.

КОНЕЦ ВТОРОЙ КНИГИ