На монастырской стене было тепло, и Петя Воронцов-Вельяминов, на мгновение, зажмурив глаза, улыбаясь, сказал: «Хорошо!»

— Так, значит, более камней таскать не надо, Петр Федорович? — осторожно спросил сзади кто-то из монахов.

— Хорошо, — сварливо отозвался юноша, — это я о солнце говорил, честный отче, жаркое, ровно и лето еще, а с камнями у вас плохо, мало. Давайте, пусть иноки не ленятся, к нашему отъезду стены все должны быть починены. Зря строители простаивать не должны.

Петя перегнулся вниз и посмотрел на монастырский двор. Младший брат, выпятив губу, засунув руки в карманы невидного кафтана, рассматривал веревочный блок, которым камни поднимали наверх.

— А ну спустись! — потребовал Степа, завидев брата. Петр быстро слез по лесам вниз и почувствовал, что краснеет.

— Сие твоих рук дело? — поинтересовался Степан, изящно подняв бровь, указывая на веревки.

Петя посмотрел на брата сверху вниз, — он был десяти вершков, и еще рос, а Степан не дотягивал и до двух, и пробурчал: «Ты занят был, там, в соборе фрески срисовывал».

— Ну да, — Степан помахал рукой рабочим, что стояли на лесах и крикнул: «Отвяжите там все, сейчас переделаем, быстрее пойдет!».

— Ты, Петя, — сказал ласково младший брат, — возьми вон, батюшка велел, с пяток всадников и проедься по округе, не видать ли где Сапеги отрядов, а то вон — говорят он рядом совсем. А этим, — Степа посмотрел на летящие вниз, к его ногам, веревки, — я сам займусь. Как вернешься — обещаю тебе, все камни будут там лежать, — Степан указал на белую, мощную стену.

Петр усмехнулся и, обняв младшего брата, взъерошил рыжие кудри. «Какое небо синее, — вдруг сказал Степан. «А мы так не умеем, Петя, все равно — Господь лучше нас рисует, даже лучше инока Андрея. И цвета у него ярче».

Петр дернул щекой и, наклонившись, шепнул на ухо брату: «Да жива матушка, найдется. И Марья тако же. Обещаю тебе».

Лазоревые, обрамленные темными ресницами глаза посмотрели на него. Младший брат вздохнул и сказал: «Грех так и говорить, Петя, но я вот смотрю на небо и думаю — зачем вся эта красота Господня, если матушку и сестру Он у нас забрал?».

— А ну не смей! — Петя, оглянувшись, вытер брату слезы и улыбнулся: «Все будет хорошо.

Болотникова мы поймали, самозванца — тако же поймаем, у царя Василия Ивановича наследник родится, — все будет хорошо».

— Самозванец в двадцати верстах от Москвы стоит, а вы его до сих пор не поймали, — ядовито отозвался Степан, и старший брат подумал: «Ну, слава Богу. Раньше-то ночами плакал, не успокоить его было, батюшка сидел рядом, руку ему держал, про картины рассказывал, — только тогда засыпал. Два года прошло, Господи, ну где же ты, матушка?».

— Ну, езжай, — сварливо велел Степан и усмехнулся, — может, хоша Сапегу разобьешь, за сие тебе государь вторую саблю подарит, первая, за Болхов, с серебряной рукоятью была, а вторая — уж непременно с золотой, ты другую не бери!

— Иди уже, — Петр наподдал ему пониже спины и повернул к лесам. «Тебе бы уздечку для языка подарить, Степа, уж больно он у тебя длинный!»

— А мне сие нравится, — независимо ответил Степан, и, подозвав к себе рабочих, принялся объяснять — как должно устроить веревки.

— Где батюшка-то? — уже идя к конюшням, обернувшись, крикнул Петя.

— В Успенском соборе, — ответил Степан, указывая на золотые главы. «Потом с отцом игуменом в Троицкий собор пойдет».

Уже вскакивая в седло своего серого, в яблоках жеребца, Петя оглядел монастырскую стену и пробормотал: «Ну, ничего, двенадцать башен тут у них, стены одной больше двух верст, — даже если кто и начнет сюда лезть, так зубы себе и обломает!».

Тяжелые, кованые ворота открылись, и маленький отряд выехал в тихий, еще зеленый лес, что подступал прямо к монастырским стенам.

В маленьком, богато изукрашенном приделе, устроенном еще царем Федором Иоанновичем, было темно — только несколько свечей горело перед иконой Федора Стратилата.

— Ну, помоги ты мне, — тихо сказал Федор, глядя в темные глаза своего святого покровителя.

«Ты воин, и я, видишь, — мужчина усмехнулся, — тако же. Пришлось оным стать, ради земли своей, ради семьи. Верни мне Лизу, Марью верни — ведь можешь же ты. Ведь сколько времени уже прошло, Господи!»

Он уронил рыжую голову на руки, и вдруг вспомнил строки из письма матушки, давнего, что привез ему Джон еще тем летом, что пропала Лиза.

— Дорогой мой сыночек! — прошептал он. «Если уж выбрал ты судьбу такую — помни, что род наш всегда честно служил стране своей, не посрами имени нашего. Не думай о том, что хорошо для тебя, Федор — сие удел временщиков, от которых и следа не останется, — думай о том, что хорошо для народа и для земли русской. Я же посылаю тебе свое материнское благословение, и буду молиться за вас — за тебя, за Лизу и за детей ваших».

Федор замолчал, и ему показалось, что откуда-то сзади, из темноты, повеяло жасмином.

Мягкая, маленькая рука легла ему на голову и ее голос тихо сказал: «Ну, поплачь, сыночек, поплачь, милый мой. Никто же не видит, только я и Господь Бог, а мы никому не скажем, — матушка чуть улыбнулась, не отнимая руки, и он, прижавшись к ней губами, — заплакал.

Игумен Троице-Сергиевой лавры, Иоасаф, ждал его на паперти. «Вот что, святый отче, — твердо сказал Федор, — Сапега, может, и не явится сюда, а стены вам все равно укрепить надо. Я опосля завтрашнего дня уеду, мне в Нижний Новгород надо и далее, по делам, — но до этого мы вам тут все сделаем, как должно».

— У вас глаза красные, Федор Петрович, — озабоченно сказал монах.

— Который день у вас сижу, — ворчливо отозвался Федор, — от свечного угара у кого хочешь, покраснеют. Я смотрю, гробницу Бориса Федоровича, и семьи его хорошо обустроили, — они спустились во двор, и пошли к Троицкому собору.

— А как же, — всплеснул руками игумен, — как положено. Инокиня Ольга, ну Ксения Борисовна, сопроводила их останки из Москвы и удалилась в Подсосенскую женскую обитель, в пяти верстах от нас, Борис Федорович там ктитором был. Государь в своем письме велит инокиню Ольгу сюда привезти, тут безопасней, а я и не знаю, Федор Петрович, с этими поляками в округе — монахи-то боятся за стены выходить.

— Это я сделаю, не беспокойтесь, святый отче, — отмахнулся Федор. «Сына-то можно позвать, Степу моего, не каждый день такое увидишь?»

— Божий дар у отрока — то, — нежно улыбнулся Иоасаф, — такую мне келейную икону Богоматери написал, что смотришь — и слезы сами катятся.

— Конечно, — тяжело вздохнул Федор про себя, — Степа-то мать свою на той иконе рисовал.

Он помахал рукой сыну — веревочный блок работал проворно, без единой заминки, и крикнул: «Степа, иди к нам!»

— Не нашли вы свою жену-то с дочкой, Федор Петрович? — осторожно спросил игумен, глядя на невысокого, легкого мальчика, что, бежал к ним, минуя лужи на монастырском дворе.

«Господи, какое горе со временем этим, сколько людей погибло, пропало, — Иоасаф подергал седую, редкую бороду.

— Не нашел, — помолчав, ответил Воронцов-Вельяминов.

— Ежели супруг али супруг пять лет безвестно отсутствует, — тихо проговорил Иоасаф, — дак святая церковь разрешает второбрачие. Все же мать детям нужна, Федор Петрович, да и вы человек еще нестарый.

— Спасибо, — так же тихо ответил Федор, и, наклонившись, обняв сына, весело сказал: «Ну, Степан, сейчас увидишь чудо, коему равных в мире — немного».

Она висела справа от царских врат, в нижнем ряду иконостаса, и Иоасаф, перекрестившись, сняв икону — положил ее на особо принесенный, покрытый бархатной скатертью стол.

— Оклад царь Иоанн Васильевич покойный подарил, — заметил игумен, осторожно начиная снимать играющее, самоцветами золото. «Тут же крестили его, в нашей обители, государя Иоанна».

— Батюшка, — прошептал Степан, — батюшка, это она? Господи, я и не думал, что она такая…

— Поновляли же вы ее, святый отче? — внимательно смотря на икону, спросил Федор. «Я вижу, один только раз».

— При Борисе Федоровиче, — Иоасаф едва дыша, осторожно коснулся пальцем ветви над головой среднего ангела. «А так — вот она, рука инока Андрея».

— Лазурь, — тихо проговорил Степа. «И зелень, батюшка, и золото — тихое, нежное, такое. И чаша — обычно же их три, а тут она на всех — одна».

— И явился ему Господь у дубравы Мамре, когда он сидел при входе в шатер, во время зноя дневного, — вспомнил Воронцов-Вельяминов.

— А как там дальше было? Да, так. Судия всей земли поступит ли неправосудно? — про себя проговорил Федор, глядя на тонкие лики, на дорожные посохи в руках ангелов, и твердо ответил себе: «Не поступит».

В маленькой келье пахло сушеными травами. Инокиня Ольга отложила пяльцы и посмотрела на щегла, что беззаботно прыгал в клетке.

— А хозяйка твоя преставилась, — грустно сказала девушка. Щегол наклонил изящную голову, и, посмотрев на Ксению, коротко что-то пропел.

— Встретила мощи царевича Димитрия, что из Углича на Москву привезли, — и опочила инокиня Марфа, — подумала Ксения. «Говорят, перед смертью не ела ничего, отказывалась, иссохла вся и только шептала: «Надо было с ним уйти, надо было, зачем я осталась?». Вот как сыночка своего любила. А у меня и того не будет».

— Ох, Господи, — Ксения встала, и, перекрестившись на образа, огладила черную рясу.

— Двадцать шесть лет, — подумала она бессильно. «И Федор Петрович, Бог ведает, жив ли он.

Той осенью, как Тулу они взяли — жив был, а сейчас что? Как на Москве государь провожал меня сюда, с гробами семьи нашей, сказал, что у Федора Петровича жена пропала, тем летом, что самозванца скинули. И дочка с ней маленькая. Господи, какое горе-то на землю пришло, — Ксения вспомнила, как ехала она в возке, смотря на гробы отца и матери, и не выдержала — расплакалась.

Она положила мокрую щеку на свое вышивание и тихо сказала: «Господи, убереги его от всякого зла, прошу тебя. И семью его — тако же. Знаешь же ты, никогда я смерти жене его не желала, мне ж не венчаться надо, а только с ним быть — хоша как. А теперь и не увижу его, наверное, так и состарюсь, как Марфа инокиня.

— А если, бежать, как Марья Петровна? Та смелая была, не чета, мне, уж, наверное, живет спокойно в Европе своей, замуж вышла, детей рожает. Уехать бы туда, пусть и просто так — домом своим зажить, семьей. Кто же меня отсюда вызволит, — вон, и так говорят, что Сапега тут рядом, тако же и самозванец этот новый. Еще не дай Господь, нападут на нас, захватят, — девушка передернула плечами, и, взглянув в открытые ставни, ахнув, прижала пальцы ко рту: «Господи!»

Федор спешился, и, держа под уздцы своего огромного, вороного жеребца, поклонившись матери-игуменье, сказал: «А вы бы, матушка, тако же — собрали насельниц, у вас же тут не более двух десятков, и в Лавру отправились. Скит у вас деревянный, стены, — Федор подошел к забору, — одно название, что они есть, коли поляки тут появятся — несладко вам придется».

Мать Неонила поджала тонкие, обрамленные морщинами губы, и сухо сказала: «Господь защитит, Федор Петрович».

— Сие, конечно, верно, — согласился Воронцов-Вельяминов, оглядывая заросший травой монастырский двор, — однако же инокиню Ольгу, государь Василий Иванович приказал в Лавру перевезти, там безопасней. Вот и письмо, его руки, с печатью царской, вот и грамота от игумена Лавры, Иоасафа.

Монахиня просмотрела бумаги, и, сжав губы, так, что они совсем исчезли с сухого, старческого лица, сказала: «У нас и возка нет, Федор Петрович, как же это?»

— А зачем возок? — рассмеялся Воронцов-Вельяминов. «Тут до Лавры пять верст, матушка, пешком дойдем, оно и разумнее — на конных больше внимания обращают. А лошадь свою я у вас оставлю, ее сын мой заберет, Петр, он с отрядом своим сейчас за Сапегой следит.

Тако же и вещи инокини Ольги — они возьмут».

— Невместно монахине-то с мужчиной идти, — кисло отозвалась Неонила.

— Еще невместнее будет, коли самозванец на вас нападет, и с инокиней Ольгой силой обвенчается, — жестко сказал Федор. «Пойдите, матушка, велите Ксении Борисовне надеть не скитское — так менее заметна она будет».

Неонила только тяжело вздохнула и, засеменив, пошла к старому, бревенчатому, с маленькими окошками, скиту. Федор перекрестился на деревянный купол церкви, и, потрепав жеребца по холке, сказал ему: «Петя тебя заберет, а ты не буянь тут, инокини тебя покормят и напоят тако же».

Конь тихо заржал и потерся губами о руку хозяина. Федор рассмеялся, и, повернувшись, застыл — она стояла на крыльце скита, высокая, тонкая, в темном, простом сарафане и таком же платочке.

— Горностай, — подумал Федор. «Да, у синьоры Чечилии, на том портрете, горностай на руках сидел. Как синьор да Винчи ее пальцы написал — умирать буду, а не пойму. Они ведь двигаются, гладят зверька и двигаются. Господи, какая она красивая, еще красивее стала, чем там, на Шексне».

— Здравствуйте, Федор Петрович, — она тихо, неслышно подошла и встала рядом. «Вы меня в Лавру проводить приехали?»

— Пешком пойдем, Ксения Борисовна, так безопасней, — ответил он, и чуть устоял на ногах- от нее пахло ладаном и травами. «Будто в лесу, — подумал Федор».

— Хорошо, — она кивнула, и, не поднимая головы, добавила: «Мне государь Василий Иванович сказал, ну, про жену и дочку вашу, что их Болотников захватил и пропали они. Не нашли вы их, Федор Петрович?».

— Нет, — мужчина покачал головой и взглянул на утреннее, ясное солнце. «Пойдемте, Ксения Борисовна, как раз к обедне доберемся. А вещи ваши потом мой сын старший привезет, я к нему в отряд гонца пошлю».

Уже, когда они выходили из ворот, Ксения вдруг спросила: «А вы надолго у Троицы, Федор Петрович?»

— Да опосля завтра и уезжаем, — вздохнул мужчина. «Я сына своего младшего забирал, Степу, он там, у богомазов учился, ну, заодно и стены им укрепил, поляки близко совсем. А потом на север двинемся, все вместе».

— Зачем? — ее голос был тихим, робким.

Федор, ничего, не сказав, обернувшись на запертые ворота скита, посмотрел вокруг. «Еще ведь лето, — подумал он. «А потом все золотым станет, рыжим, огненным, запахнет грибами, прелыми листьями, а небо — таким же голубым останется. Господи, коли забрал ты их себе, хоша пусть бы не мучились они перед смертью. И так…, - он не закончил, и, сдерживаясь, сжал руку в кулак, — до боли.

— Что такое? — девушка даже приостановилась.

— Ничего, — Федор взглянул на нее и вдруг, весело, заметил: «Нам по большой дороге не стоит идти, Ксения Борисовна, мало ли кто появится. Тут тропинка есть, вдоль реки, там тихо, спокойно, так быстрее и доберемся».

Она только кивнула и свернула вслед за ним туда, где среди густого, зеленого леса было слышно журчание мелкой речушки Торгоши, текущей в песчаных берегах.

Петя Воронцов-Вельяминов остановил коня на вершине холма, и, вглядевшись в луга, что простирались внизу, присвистнул: «А вот и пан Ян Сапега, герой битвы при Кирхгольме, тут как тут».

— Как бы не тысяча человек, — сказал сзади кто-то из всадников, глядя на шатры, что усеивали луга. Петя прищурился: «Да тут поболе, тысячи три и смотрите, — он протянул руку вдаль, — еще подходят.

— Вот что, — он повернулся к воинам, — давайте-ка мы в лес отойдем, а опосля заката — в их стан проберемся, надо кого-то захватить из поляков, пусть расскажет нам, — Петя чуть улыбнулся, — где самозванец и куда пан Сапега собирается.

Петя вскинул голову в яркое, синее небо, и, залюбовавшись соколом, что парил над равниной, добавил: «Я сам пойду, понятное дело. Ну, туда».

— Петр Федорович, — осторожно проговорили сзади. «Батюшка ваш велел посмотреть, а не…»

— Батюшка порадуется только, — усмехнулся юноша. «Я по-польски, как по-русски говорю, одежа у меня тако же, — Петя оглядел себя, — у них вон, половина в нашем платье».

— А если узнают вас… — услышал Петя и, и рассмеялся: «Да кому меня там узнавать? Все, по коням, там чаща такая, что ввек нас не найдут. Костер разожжем, подождем, а как стемнеет, — я туда и пойду».

Он бросил последний взгляд на шатры Сапеги, и тронул с места своего коня.

Ксения подняла подол сарафана, и, зажмурившись, ступила в прозрачную, холодную воду.

«Вот так и стойте, Ксения Борисовна, — велел Федор. Он сидел, положив на колено маленькую тетрадь в кожаном переплете, и быстро что-то набрасывал итальянским карандашом. «Только голову поверните, но не прямо ко мне — а так, как будто вы и смотрите на меня, и нет».

— Я так всегда и делаю, Федор Петрович, — покраснев, ответила девушка. «А у вас всегда с собой есть, чем рисовать?».

— А как же, — он прервался и растушевал ее волосы, — распущенные по плечам, — пальцем. «Я, Ксения Борисовна, когда на Москве от самозванца прятался, в кабаке одном жил, — Федор усмехнулся, — я туда еще юношей наведывался, когда Белый Город мы строили. Там, — он посмотрел на бумагу, — тако же, каждый день рисовал, иначе нельзя».

Она переступила изящными ногами и Федор велел: «Потерпите, недолго осталось». Над узкой, светлой рекой зеленым шатром смыкались ветви деревьев, и, Ксения, искоса посмотрев на мужчину, подумала: «Господи, вот бы вечно так стоять. И пахнет тут — летом еще, тепло ведь как». Воробьи вспорхнули вверх, услышав плеск реки, и Ксения, рассмеявшись, тут же сказала: «Простите, пожалуйста».

— Так даже лучше, — Федор зажал карандаш в зубах и взглянул на рисунок. «Когда все это закончится, — пообещал он себе, — буду жить в Венеции, там, в Сан-Поло, где у Джона комнаты, говорил же он мне. Такого света, как там, нигде нет, а все из-за воды, — даже когда пасмурно, в ней отражается небо».

— Ну, можете выходить, — разрешил он. «Смотрите».

Ксения собрала черные, длинные волосы на затылке и наклонилась над тетрадью. «Федор Петрович! — ахнула она.

Он на мгновение закрыл глаза и улыбнулся:

— Я вам расскажу, Ксения Борисовна. Была такая царевна греческая, Навзикая. Она собрала прислужниц и поехала на берег моря, — стирать одежду. Там они стали в мяч играть, и нашли одного человека, Одиссея, который попал в шторм и его выбросило на тот остров.

— Ну, дальше долго говорить, — он взглянул на рисунок, — но мне всегда казалось, что она вот так на Одиссея смотрела — через плечо. И подол одной рукой держала, как вы сейчас.

— Когда-нибудь, — он вспомнил низкие, песчаные берега Мурано, и серый, мягкий свет зимнего утра, — я напишу это все.

Федор посмотрел на ее белые, покрытые нежным румянцем щеки, и, вдохнув запах трав, сказал: «Ксения Борисовна…»

— Мне ничего не надо, — услышал он высокий, отчаянный голос.

— Помните, Федор Петрович, я вам на Шексне сказала еще, как вы вернулись — мне ничего не надо. Мне бы только знать, что вы живы, что хорошо все у вас, и все, — она помотала головой, и добавила, закрыв темные, прозрачные глаза: «И за это я Господа хвалить буду, сколь жива».

— Иди сюда, — вдруг сказал он, отложив тетрадь, потянув ее за руку.

Федор усадил ее перед собой и, обнимая, вдыхая запах трав, что шел от распущенных волос, сказал:

— Ежели Господь мне жену мою вернет, Ксения, так мы будем с ней и далее жить, все же венчаны мы, перед Богом и людьми. А если не будет на то его воли, — он вздохнул, и осторожно прикоснулся губами к белой шее, — то через три года мы с тобой повенчаемся. К тому времени все тут успокоится, у царя дети родятся, возьму тебя, сына моего младшего, и уедем. Старший-то тут останется, — Федор улыбнулся, и добавил: «Вот так».

Девушка взяла его руку, и нежно приложив ее к щеке, сказала: «Как вы решите, так и будет, Федор Петрович. А я вас ждать стану, хоша сколько лет».

— Два года прошло, — подумал он, повернув ее к себе, спрятав ее в своих руках. «Господи, прости меня, но я не могу, не могу больше терпеть». Она вся дрожала, и, вдруг, укрывшись на его плече, шепнула: “Вы же не знаете, Федор Петрович, мне вам надо рассказать…»

— Не надо, — Федор нашел ее губы и поцеловал — долго, глубоко. Она, запрокинув голову, застонала, — низко, едва слышно. «Не надо, Ксения, — повторил он, чувствуя, как отчаянно, быстро бьется ее сердце.

— Не бывает такого счастья, — она потянулась вытереть свои влажные щеки рукавом рубашки, и Федор сказал: «Дай я».

— Мирьям ведь тоже плакала, — вспомнил он, раздев ее, целуя маленькую, совсем девичью грудь. «Плакала, и руки мне целовала. Господи, ну коли Лизу ты мне не вернешь, так хоть эту оставь, не надо трона царского, власти не надо, просто не забирай ее у меня».

Она рыдала, обнимая его, шепча что-то, а потом, вытянувшись рядом, прижавшись головой к его плечу, сказала: «Вот, Федор Петрович, теперь я и умереть могу».

— Ну что ты, — рассмеялся Федор, и, подхватив ее, усадил на себя. «Никто больше умирать не будет, Ксения». Он поймал губами острый, маленький сосок, и твердо повторил: «Никто не умрет». Ксения откинулась назад, и, он, услышав, как шуршат по ее стройной спине мягкие волосы, чуть не добавил: «Лиза».

Уже, когда они подходили к монастырю, Федор, вырвав лист из тетради, сказал: «Возьми, спрячь у себя где-нибудь. Я буду приезжать, как смогу, — он погладил укрытую темным платком голову, — сама понимаешь, война идет».

— Я буду ждать, — просто сказала Ксения, — сколько надо, столько и буду, Федор Петрович. А вы берегите себя, пожалуйста. Я за вас молиться буду, за вас, и за семью вашу. А остальное, — Федор заметил, как она быстро вытерла глаза, — в руке Божьей.

Федор вспомнил пустую колыбель со сверкающей шапкой Мономаха, и синеватый трупик младенца на виселице, что раскачивал сильный, пронзительный ветер.

— В руке Божьей, да, — вздохнул он. «Как решит Господь, так оно и будет, Ксения. Ну, беги, девочка, вон, уже игумен тебя у ворот встречает. А я к сыну пойду, — он помахал рукой мальчику, что стоял на монастырской стене.

Девушка посмотрела вслед его прямой, мощной спине, и услышала озабоченный, старческий голос: «Как добрались-то, Ксения Борисовна?»

— Хорошо, святой отче, — тихо ответила она, подойдя под благословение, и погладила длинными пальцами рисунок, что лежал у нее на груди — рядом с крестом, в том месте, откуда, — вспомнила Ксения, — он поднял рыжую голову и, потянувшись к ее губам, шепнул:

«Обними меня, девочка, обними, пожалуйста».

— А потом, — Ксения шла по низкому, прохладному, белого камня коридору, — положил мою голову себе на плечо, и сказал, смеясь: «Смотри, кукушка прилетела. Сейчас узнаем, сколько мне жить осталось. Долго она куковала, долго, так, что и со счета мы сбились».

Она зашла в маленькую келью, и, оглядевшись, распахнув ставни, присев на широкий подоконник, развернула рисунок. Высокая, тонкая, девушка стояла по щиколотку в воде, собрав край падающего полотна, прикрывая тело. Волна черных, густых волос падала на обнаженное плечо, и она смотрела на кого-то — нежно, робко, опустив темные, большие глаза.

Ксения поцеловала бумагу, и, свернув ее, глядя на синее, яркое небо — стала ждать.

— Уже недалеко, государыня, — воевода Зборовский наклонился к окну возка, и, сверкнув белыми зубами, рассмеялся. «Государь Димитрий Иоаннович с нетерпением ждет вас, в отряде пана Сапеги. Там же и священник, так, что вы сможете, — продолжил поляк, еле скрывая улыбку, — повторить свои обеты».

Марина Мнишек откинулась на спинку возка, и, ничего не ответив, посмотрела на протертый бархат, которым были обиты стенки. «Государыня, — горько сказала она себе, — сундук потрепанных платьев, — и более ничего у тебя не осталось. Обещали Псков, Новгород, бриллианты, а что вместо этого? Сидела в Ярославле с вечно пьяным отцом. Ему-то хорошо, — язвительно подумала Марина, — он в Польшу поехал.

— А мне на прощание сказал: «Отправишься к мужу и будешь с ним жить. Ничего, Марыся, еще вернешься на престол царей московских. Муж, как же, — розовые губы искривились.

«Нашли какого-то проходимца, теперь ноги для него раздвигать».

Она выглянула в окно — вокруг были луга и перелески, еще зеленые, в пронзительно-синем небе медленно парил большой сокол.

— А Лавра далеко? — спросила она у Зборовского.

— Верстах в десяти отсюда, — он показал на восток. «Как вы с государем встретитесь, так поедете в Тушинский лагерь, там для вас дворец уже построили, деревянный, правда. Ну да ничего, скоро и в Кремле с ним сядете, как положено, — Заруцкий расхохотался, и, пришпорив коня, унесся в голову кортежа.

Уже были видны раскинутые на лугах шатры, в небо поднимался дым от костров, и Марина, перекрестившись, сказала: «Слава богу!».

Она поддернула подол летника, и, повозив пальцем по зубам, оправила прическу. Черные косы были сколоты на затылке и прикрыты обтрепанной шелковой кикой. Возок остановился, и Марина, еще раз перекрестившись, приняв руку Зборовского, — спустилась на сухую, пыльную, истоптанную копытами лошадей траву.

Пахло конским и людским потом, порохом и жареным мясом.

Пан Ян Сапега — невысокий, в отлично сшитом, но уже износившемся, отороченном мехом кунтуше, низко поклонился, и сказал: «Государыня, добро пожаловать в стан ваших верных соратников, освободителей земли русской от гнета самозваного царя Василия, да будет имя его проклято во веки веков!»

— Аминь! — закричало выстроившееся войско, и Марина услышала залпы пищалей и мушкетов.

— Я смотрю, у вас и пушки есть, пан Сапега, — лукаво заметила женщина, оглядывая телеги с уложенными стволами мортир.

— А как же, — гордо отозвался воевода. «Я ведь собираюсь осаждать этот монастырь, Троицкий, государыня, там крепкие стены. Чтобы их разбить, нужна хорошая артиллерия. Но пойдемте, государь ожидает вас, вместе со священником, — Сапега поклонился и пропустил Марину вперед, в узкий, загаженный нечистотами и объедками, проход.

Марина зашла в шатер, и. окинув взглядом человека в богатом парчовом кафтане, с алмазными перстнями на пальцах, холодно подумала: «Ростом ниже и бородавок больше. А так похож, да».

Димитрий Иоаннович склонился над ее рукой и громко сказал: «Вот, бояре, Господь и услышал наши молитвы, — государыня с нами, в безопасности! Хорошо ли вы доехали до нашего лагеря, дорогая жена?»

Марина присела, и, улыбаясь, глядя в его темные глаза, ответила: «Спасибо пану Зборовскому, государь, я ни в чем не испытывала нужды».

— Ну, давайте, — Димитрий потер руки, — повторим наши обеты, все-таки мы долго были в разлуке, и за стол, за стол!

Марина почувствовала прикосновение его холодных, влажных пальцев, и, вздрогнув, заставив себя не отстраняться, кивнула: «С удовольствием, государь».

Петя Воронцов-Вельяминов посмотрел с холма на освещенный кострами лагерь, и, прислушавшись, усмехнулся: «Гуляют они там, праздника вроде нет, а все одно — гуляют. Ну, тем лучше, раз у них все пьяные. Я скоро».

— Петр Федорович, — кто-то из воинов тронул его за рукав. «Ну, может не надо все же, у вас один кинжал, и более нет ничего».

— Тако же это, — Петя поднял увесистый кулак. «Ничего, справлюсь. Вы меня на том месте в лесу ждите, огня не зажигайте, еще увидит кто из этих, — он кивнул вниз, на шатры Сапеги, и сочно выматерился.

Юноша, улыбнувшись, перекрестился, и стал неслышно спускаться по отлогому склону холма туда, где равнина переливалась сотнями мерцающих огней.

Он прошел мимо коновязи, и хмыкнул про себя: «Хоша тут все укради сегодня, все вывези — не заметят. Успение вроде прошло, Преображение тако же — чего они напились, непонятно, разве что именины у пана Сапеги. А вокруг никого, — Петя оглянулся, — все в шатрах. Ждать тут, пока выйдет кто-то? Так опасно. Нет, надо туда, к ним».

Петя улыбнулся, и, отряхнув кафтан, пригладив рыжие волосы, пошел к центру лагеря.

В шатре было душно и пахло кислым вином. Димитрий Иоаннович зевнул и, опустившись на бархатные, засаленные подушки, грубо сказал: «Ну, что встала!».

Марина тряхнула головой, распущенные волосы упали на плечи, и она, опустившись на колени, поморщилась от крепкой, застарелой вони, что ударила ей в нос. Мужчина пригнул ее голову пониже, и, рыгнув, — лег на спину. Когда Марина подняла голову, он уже спал — громко, пьяно храпя.

Она вздохнула, и, выпив глоток вина, откинув холщовое полотнище, прошла на свою половину шатра, — застеленную старым, в дырках, персидским ковром. Она открыла сундук, и, вдохнув запах мускуса, поворошив платья, замерла — совсем рядом с шатром проскользнула чья-то тень.

Марина задула свечу, и, высунув голову наружу, робко позвала, куда-то в кромешную, полуночную тьму: «Пан, вы мне не поможете?»

— Конечно, пани, — раздался удивленный, совсем молодой голос, и Марина строго велела:

«Только закройте глаза!»

Она нашла его руку, — большую, теплую, и шепнула: «И тихо, пан! Никому ничего не говорите!».

Уже в шатре, потянувшись к его губам, слыша, как бешено, бьется его сердце, Марина вдруг подумала: «Совсем молодой, Господи. А вдруг его убьют при осаде этой?». У него были мягкие, ласковые губы, и пахло от него — свежестью, утренним, в прохладной росе лесом.

Петя послушно держал глаза закрытыми. «Господи, что я делаю, — вдруг подумал юноша, — она ведь жена чья-то венчанная, наверняка. Но ведь это, же в первый раз, Господи, я и не знал, что бывает такое. Как сладко, — он осторожно, нежно, обнял женщину. Она была маленькая, с мягкими, густыми, теплыми волосами, и у нее была острая, высокая грудь.

— А что я батюшке скажу, — вдруг, почти испуганно подумал он, но потом она прижалась к нему, — вся, всем быстрым, тонким телом, и, опускаясь с ней на ковер, он еще успел подумать: «Ну, скажу, что-нибудь, все равно, скажу, что заблудились. А поляка все равно возьму, ночью и легче будет, когда все заснут».

Но тут он почувствовал ее неслышный шепот: «Да, пан, вот так, пожалуйста, еще». Целуя ее везде, куда только доставали его губы, не видя ее лица, он опустил голову на нежное плечо, и, не услышав, а ощутив всем телом ее сдавленный крик — забыл обо всем.

Потом быстро поцеловав его, зевнув, рассмеявшись, она приказала: «Идите, пан, доброй вам ночи, и никому ничего не говорите».

— Жалко, что не узнаю его, как увижу, — подумала Марина, свернувшись в клубочек под легким, теплым меховым одеялом, уже засыпая. «Совсем мальчик ведь, а ласковый какой».

Петя вышел из шатра, и, тяжело дыша, остановился, глядя в наполненное звездами небо.

«Вот так, да, — потрясенно подумал он. «А я ведь даже не знаю, кто она была, и не узнаю теперь никогда. Господи, как хорошо-то, лучше и не бывает».

Он повернул к выходу из лагеря и услышал сзади пьяный голос: «Тоже облегчиться вышли, пан?»

— Тоже, — согласился Петя, и, подождав, пока поляк поравняется с ним, незаметно уперев мужчине, кинжал под ребра, велел: «Пойдемте со мной, пан».

Тот, даже не заметив клинка, икнув, согласился: «Пойдемте». Петя подхватил его под руку, — у него заплетались ноги, и, тихо выругавшись, потащил в сторону темнеющего на холме леса.