Эй топорщился под сильным ветром с востока. Мелкий дождь поливал булыжники набережной, влажные брусья пристани, рыбацкие лодки, что стояли у причала.

Женщина, — высокая, стройная, в темном шерстяном плаще, — надвинула пониже мокрый капюшон, и, вздохнув, посмотрев на туманный горизонт, — отвернулась.

— Да не волнуйтесь вы так, донья Мирьям, — раздался веселый голос сзади. «Видите, ветер, какой? Наверняка, их к западу отнесло, ну да ничего, завтра уже и тут будут».

Она окинула взглядом мужчину — его черные, кудрявые волосы были мокрыми от дождя, белые зубы блестели на смуглом лице, и, вздохнув, спросила: «А как ваш корабль, капитан Энрикес? Готов?»

— Меня зовут Мозес, донья Мирьям. Моше, если вам так будет угодно, — он рассмеялся. «Ну да вы помните. А корабль, — он встряхнул влажной головой, — уже и доделывают, справлю Песах, как положено хорошему еврею, и уйду в Новый Свет.

— Через две недели, да, — подумала Мирьям. «Хосе же написал, что как раз к этому времени вернется. Как я скучаю, как скучаю. Хоть бы тетя Марта с Беллой быстрее сюда добрались».

— Так что скоро вы увидите свою сестру, донья Мирьям, — Энрикес свистнул лодочнику на канале, и, бросив ему монету, сказал: «А когда мы с вами встретимся?».

— Вы же знаете, капитан Энрикес, сегодня вечером, — вздохнув, подобрав подол платья, сказала девушка, — у дона Исаака и доньи Ханы. И я могла бы сама заплатить, кстати.

— Ну, мне приятно, — Энрикес поднял бровь, наблюдая за тем, как она садится в лодку. «Ваша сестра — замечательная девочка, донья Мирьям. Куда вы торопитесь, давайте еще погуляем, раз уж мы увиделись?»

— К пациенткам, — сухо сказала женщина. «До вечера, капитан».

Лодка медленно скользила по Зингелю, и Мирьям, ежась под холодным ветерком, обернулась, — он стоял, глядя ей вслед, улыбаясь, засунув руки в карманы холщовой матросской куртки, и его вороные, длинные волосы были чуть растрепаны ветром.

В детской было жарко натоплено. Мирьям ловко распеленала ребенка, и, осмотрев мальчика, разогнулась: «Вот видите, госпожа де Йонг, сыпь прошла. Это от пеленок, так бывает, — девушка почесала ребенка под пухлым подбородком и тот беззубо, широко, улыбнулся. Мирьям взглянула на складочки и сказала: «Вытирайте хорошо после купания, и держите голеньким. А потом мажьте тем снадобьем, что я вам дала».

Молоденькая девушка в холщовом чепце кивнула и вдруг сказала: «Ваша матушка, госпожа Мендес, моего мужа принимала, мне свекровь говорила. А вы — нашего сына, видите, как получилось».

— Да, — Мирьям вспомнила жаркий, душный день, зеркальную, стоячую воду канала и пятна крови на юбке матери. «Да, я тот день помню, — повторила она и, вздохнув, улыбнувшись, сказала: «Ну, госпожа де Йонг, снимайте корсет».

— Вот, видите, — Мирьям рассмеялась, — и трещины у вас зажили. Мальчик у нас крупный, сильный, — она пощекотала ребенка, и тот захихикал, — так что, конечно, сначала больно было. Но теперь все хорошо, — она помогла женщине одеться и та, взяв ее за руку, проговорила: «Не знаю, чтобы я без вас делала, госпожа Мендес. Свекровь, — женщина понизила голос и оглянулась, — она у меня хорошая, но, сами знаете, она пятерых родила, и все говорила мне, что, мол, и так все пройдет, незачем вас звать».

— И очень правильно, что позвали, — Мирьям поменяла влажную пеленку под мальчиком и сказала: «И не держите его в мокрых пеленках, госпожа де Йонг — ничего, лучше постирать, но пусть всегда чистенький будет. Что бы вам там свекровь ни говорила, — Мирьям подмигнула девушке, и они обе рассмеялись.

Выйдя на улицу, женщина постояла, глядя на воду Зингеля. Дождь все шел — надоедливый, холодный, и Мирьям, запахнув плащ, засунув руки в тонких перчатках в карманы, подумала:

«Да, вот тут мама и упала. А я стояла и кричала: «Моей маме плохо, помогите, помогите кто-нибудь!» И сейчас, — она вздрогнула, — если со мной такое будет, никто не спасет. Даже Хосе».

Она обернула вокруг шеи кашемировую шаль и, достав из кожаной сумки маленький блокнот, сверившись с записями — пошла дальше.

Дома было пусто и зябко. Мирьям выглянула в окно, и увидела на противоположной стороне Зингеля, через мост — свет в окнах.

— Как сумрачно, — подумала она, разжигая камин, раскладывая на столе папки с записями.

«Начало апреля, весна уже — а все равно, четыре часа дня, и уже свечи нужны, вон, дон Исаак и донья Хана уже зажгли. Она, наверное, на кухне, а дон Исаак сидит, письма читает.

Что он там говорил — так и не слышно ничего, не вернулся мой кузен Элияху с Москвы пока, и вестей от них нет. Только бы все хорошо было.

Девушка покусала перо и, подвинув к себе папку госпожи де Йонг, стала писать, — мелким, аккуратным почерком: «3 апреля 1610 года. Ребенку 2 месяца, вес — тринадцать фунтов, рост — двадцать четыре дюйма…"

Закончив, Мирьям расставила папки по местам, и, просмотрев свое расписание на следующий день, подсчитав и спрятав в железный шкап серебро из кошелька, повесила на ручку входной двери медную, гравированную табличку: «Акушерка в доме напротив, перейдите через мост, пожалуйста».

Она, было, стала подниматься наверх — переодеваться к обеду. Застыв на пороге, Мирьям посмотрела на резную, черного дерева, шкатулку, что стояла, между высокими, тяжелыми подсвечниками на мраморной полке камина.

Мирьям сняла маленький ключ со своего браслета, и, достав нужное письмо, опустившись в кресло, потрогала бумагу пальцами — длинными, красивыми, с коротко постриженными ногтями.

Женщина прикусила алую губу и, развернув бумагу — с изящным, серебряным обрезом, — закрыла глаза.

В парке было холодно, северный ветер закручивал сухие листья на мерзлой, коричневой траве. «Не надо, мистер Майкл, — сказала она тихо, отвернувшись, глядя на тусклое, зимнее небо. «Не надо, я люблю своего мужа и всегда буду ему верна».

Он помолчал и вдруг усмехнулся: «Когда-то давно, мадам, я сказал одному человеку: «Грех изменять жене своей юности». А сейчас, как видите, сам — не могу справиться».

— Это одиночество, — она все не смотрела в его сторону. «Я знаю, у меня тоже так было. Когда, кажется, что уже никогда, ничего не случится».

Мирьям вдохнула его запах — кедр и какие-то травы, свежие, чистые, — и решительно продолжила: «Только не надо, мистер Майкл. Если бы вы меня любили, и я вас — тогда все было бы по-другому. А так, — она увидела его руку на эфесе шпаги и подавила в себе желание коснуться его ладони, — так, — не надо».

— Я вам письмо принес, — сказал он. «Если вдруг, мадам, вы что-то, хоть что-то…, - он не закончил и, тряхнув белокурой, непокрытой головой, добавил: «Простите меня».

— Да, — подумала Мирьям, глядя в его голубые, сверкающие, обрамленные морщинами глаза, — это был он. Ну, о ком Констанца мне говорила. Теперь я понимаю. Он ведь меня уже видел — когда миссис Тео умирала. Тогда он и не замечал меня. А теперь, — она заправила под чепец выбившуюся каштановую прядь, — теперь все иначе.

Мужчина все смотрел на нее, — чуть сверху, и Мирьям вдруг представила себе широкую, огромную постель, жаркий огонь камина и его — совсем рядом. «Нет, нет, — она сжала зубы, — нет, нельзя, не смей».

— Я напишу ответ, — сказала она, приняв маленький конверт. «До встречи, мистер Майкл».

Мирьям положила письмо в бархатный мешочек, и, не оборачиваясь, пошла по аллее, обсаженной голыми, облетевшими шелковицами.

Женщина скомкала бумагу, и, бросив ее в камин, взяв кочергу, — затолкала подальше, к мраморной, покрытой копотью задней стенке.

На овальном столе орехового дерева горели серебряные подсвечники.

— Ешьте пироги, — озабоченно сказала донья Хана. «Я хочу всю муку извести, каждый день пеку».

Мирьям отрезала себе кусок пирога с курицей и сказала: «Я вам помогу убраться, донья Хана, уже на следующей неделе начинать надо».

— А там уже Иосиф вернется, как раз к празднику, — весело сказал дон Исаак, откидываясь на спинку большого кресла. «Представляешь, Моше, его докторскую диссертацию уже издали в Италии и будут переводить на французский, немецкий и английский».

— Жаль, Давид до этого не дожил, — вздохнула донья Хана. «Вы пейте вино, пейте, половина ящика осталась из тех, что на Хануку со Святой Земли прислали. Тоже все допить надо».

— Очень вкусное, — похвалил Энрикес. «Донья Мирьям, хотите еще?»

— Спасибо, — вежливо сказала она, указав глазами на свой бокал.

Донья Хана посмотрела на лицо девушки и нежно заметила: «Да не волнуйся ты так, милая, правильно Моше говорит, — как ветер спадет, они и причалят. Конечно, ты сестру и не видела вовсе — понятно, что переживаешь».

— Прекрасная девушка донья Белла, — заметил капитан. «И смелая очень. Жаль, конечно, что женщинам нельзя морским делом заниматься — из нее бы вышел отличный капитан. А как там донья Ракель? — спросил он, накладывая себе еще мяса.

Дон Исаак улыбнулся: «Двойню родила, мальчика и девочку».

— А следующим годом — донья Хана лукаво посмотрела на Мирьям, — и мы праздновать будем, да, внучка?

— На все воля Божья, бабушка, — улыбнулась она, и, выпив вина, поймала взгляд Энрикеса — жадный, настойчивый.

В дверь постучали, и Мирьям, поднявшись, развела руками: «Прошу прощения, наверняка, это вызов».

— Я провожу донью Мирьям, — капитан тоже встал. «Провожу и тут же вернусь».

На пороге мялся человек с фонарем в руках. «Я сейчас, — сказала ему Мирьям, и, закрыв дверь, потянувшись за своим плащом, — сдавленно ахнула.

Он обнял ее — сильно, грубо, — и прижав к стене, целуя, сказал: «Я подожду, когда ты вернешься, и приду к тебе ночью».

Мирьям попыталась оттолкнуть его и шепнула сквозь зубы: «Оставьте меня, это грех, я замужем, оставьте немедленно!»

Она почувствовала руку Энрикеса на своей груди и услышала сверху озабоченный голос дона Исаака: «Все в порядке, внучка?»

— Да, — спокойно отозвался капитан, — донья Мирьям уронила свои записи, но мы их уже нашли.

— Пустите! — она, наконец, высвободилась, и, накинув плащ, распахнув дверь, подхватив свою сумку — выбежала в темную, дождливую ночь.

Энрикес постоял на пороге, глядя, как она садится в лодку. «Грех, — усмехнулся капитан. «Ну, донья Мирьям, я знаю, как вас добиться. Не хотите по-хорошему, будет по-другому».

Он встряхнул головой и, улыбаясь, пошел в столовую.

Белла взбежала на палубу и сразу увидела бабушку — та стояла у борта корабля, вглядываясь в плоские земли по обе стороны канала.

Вокруг был только влажный, белесый туман, слышно было, как где-то вдалеке мычат коровы. Белла прищурилась, и увидела длинную, узкую лодку, что ждала у выхода из маленького канала. Голландец, сидевший на носу, с шестом в руках, подождал, пока пройдет корабль, и, оттолкнувшись, снялся с места.

Впереди, — Белла увидела, — было еще одно пространство воды. «Это все еще море? — спросила она, подойдя к бабушке.

Та улыбнулась, поправив, шерстяной берет на голове девушки. Отросшие, по плечи, каштановые волосы падали на темный, короткий плащ Беллы.

— Это Эй, — ответила Марфа, — кутаясь в накидку — цвета старой меди, отороченную рыжей лисой, — залив. Там, на берегу, Амстердам и стоит. Тебе понравится, — женщина улыбнулась.

Бронзовые птичьи перья на ее берете, задрожали под легким ветром и Белла вдруг спросила: «А какая она, моя сестра?»

— Очень красивая, — ответила Марфа. «Тоже высокая, как ты, и волосы такие же — ну да они у вас у всех такие, в отца. А глаза у нее карие. И муж у нее — прекрасный человек, врач, очень способный, он воспитанник дяди Джованни, в Новом Свете родился, в Лиме».

— Я по кузенам уже скучаю, — нежно проговорила Белла, — Майкл такой серьезный, спокойный, а Юджиния все время улыбается. Бабушка…, - продолжила она, но вдруг осеклась.

— Что, — зорко взглянула на нее Марфа, но девушка, покраснев, пробормотала: «Да так, ничего, я уже и забыла, что сказать хотела».

Дэниел расстелил свой плащ, и, устроив на коленях Тео, посмотрев на сверкающий под весенним солнцем пролив, — вздохнул.

— Ну, и почему ты ей ничего не сказал? — сердито спросила Белла. «А теперь они уплыли в Копенгаген. Ты ведь даже с дедушкой Мэтью не поговорил».

— Я с отцом поговорю, — неохотно отозвался мужчина, погладив выбившуюся из-под чепца девочки белокурую, мягкую прядь. «Мария же была у него, в Париже, и на Москве он ее видел. Отец мне плохого, не посоветует».

— Бабушка тоже, — сердито сказала Белла, и, потянувшись, взяв у него Тео, стала напевать испанскую колыбельную. «Мы же с тобой плавали, Дэниел, ты смелый человек. И Марта мне рассказывала, как ты того мерзавца, который на нее в джунглях напал, — убил. Чего ты боишься? Ты ведь нравишься Марии, и она тебе».

Дэниел потер лицо руками. «Если бы все было так просто, Белла. А Тео, что она скажет?

Она ведь помнит Эухению, она большая девочка».

— Тео еще четырех нет, — сухо проговорила Белла. «Она уже сирота, а ты хочешь, чтобы у нее вообще матери не было. Как у меня. Она тебе только благодарна будет потом, поверь мне. И потом, — Белла взяла брата за руку, — это же Мария! Она хорошая, добрая женщина, и никогда не обидит Тео. И дедушка Мэтью — тоже.

Дэниел помолчал и вдруг, усмехнувшись, спросил: «А о чем это ты с Констанцей так долго на дворе шепталась, ну, когда мы из Лондона уезжали?»

— О разном, — коротко ответила Белла и, отвернувшись, покачав племянницу, — замолчала.

«Вот у Марты все просто, — горько подумала девушка. «Николас ее любит, она его — тоже, и дети у них замечательные. И тетя Мэри — сразу видно, что капитан Гудзон на нее насмотреться не может. И Питер с Рэйчел. А я ему не нужна, она на меня и внимания не обращает, так, девчонка какая-то».

Корабль вошел в Эй и Марфа, взяв внучку за руку, сказала:

— Так. Мне надо съездить в Гаагу, встретиться со штатгальтером, и в Лейден, в университет — передать рукопись твоего деда издателю, и заодно поработать кое с кем. Так что, как похороним прах, я сразу туда и отправлюсь. Тут недалеко, за неделю обернусь. А потом с Хосе увидимся, и сразу в Париж.

— А что вы сейчас пишете, бабушка? — улыбнулась Белла.

— Кое-что, — усмехнулась Марфа. «О законах военного времени, ну да это дело долгое, вряд ли даже за год управимся».

Она прищурилась и помахала рукой кому-то на пристани. «А вот и Мирьям, — сказала женщина. «Дон Исаак и донья Хана дома ждут, да им, впрочем, за семьдесят уже».

— Дедушке Мэтью тоже за семьдесят, а он фехтует лучше меня, — озорно заметила Белла.

— Дедушка Мэтью на коня сел, как ходить научился, и тогда же — оружие в руки взял, — Марфа вскинула бровь. «А дон Исаак всю жизнь специями торговал».

Корабль мягко причалил к деревянной пристани и Белла взвизгнула: «Бабушка, смотрите, там капитан Энрикес, ну, я же вам рассказывала, я с ним плавала, на барке «Виктория»!»

Марфа взглянула на высокого, широкоплечего мужчину, что махал рукой внучке и подумала:

«Ну и хорошо. Оставлю Беллу тут, под присмотром, а сама передам письма его Величества штатгальтеру. Можно не волноваться, тут и Мирьям, и Кардозо и этот капитан ее, Белла же говорила, он знакомец дона Исаака и доньи Ханы».

Девушка сбежала вниз по трапу и, остановившись, сказала: «Здравствуйте! Я — Белла Кроу, ваша сестра».

Мирьям распахнула объятья, и, вдохнув запах соли, свежего ветра, всхлипнула: «Наконец-то!».

Когда девушки оторвались друг от друга, Белла, подала руку Энрикесу: «Рада вас видеть, капитан. Дэниел передает привет, а это моя бабушка, миссис де ла Марк, жена адмирала Виллема. Познакомьтесь».

Энрикес прикоснулся губами к маленькой, нежной, отягощенной перстнями руке, и, подняв голову, вздрогнул. «Как лед, — подумал мужчина. «У Вороненка не такие глаза, у нее доверчивые. А у этой — словно она сквозь тебя смотрит и все видит, до самого дна».

— Рада встрече, капитан, — тонкие губы улыбнулись, и он увидел глубокие морщины в углах красивого рта. «Дэниел много о вас рассказывал. Уверена, вы будете рады узнать, что капитана Питера Лава повесили в Эдинбурге».

— Далеко же его занесло, — присвистнул Энрикес. «И кому я должен быть благодарным, мадам?»

— Сэру Кеннету Маккензи, члену Тайного Совета Шотландии, и моему зятю, — отчеканила женщина. Она посмотрела на корабль и сказала: «Ну что, багаж наш к тебе доставят, Мирьям, так что пойдемте, Кардозо уже, заждались, наверное».

Уже сидя в лодке, Белла взяла Мирьям за руку и сказала: «Мы прах привезли, сестричка. Ну, оттуда, с островов, с юга, куда папу и донью Эстер выбросило».

Мирьям вытерла карие глаза, и, поцеловав сестру в щеку, шепнула: «Спасибо тебе. И Дэниелу спасибо».

— И капитану Энрикесу тоже, — добавила Белла, разглядывая изящные, кирпичные дома, по обе стороны канала. На темно-красных, черепичных крышах сидели чайки, распогодилось, и в мелких переплетах окон играло заходящее солнце. «Это ведь он мне рассказал о донье Эстер».

Марфа оторвалась от писем, что она просматривала, и внимательно, зорко посмотрела на Энрикеса.

Тот обернулся и весело сказал: «Ну, вот мы и на месте! Жду вас у дона Исаака и доньи Ханы, милые дамы, они напротив, живут, тут рядом».

Мужчина помог Марфе выйти из лодки и та спросила: «А вы давно их знаете, капитан? Ну, Кардозо».

— Всю мою жизнь, — рассмеялся тот. «Я ведь сам из Лиссабона, миссис де ла Марк, мой дед и дон Исаак еще там дружили, мальчишками. Потом старый Кардозо сюда семью увез, а мой дедушка — в Новый Свет. А, как я стал капитаном — он протянул руку Мирьям, — так сразу их тут нашел, в Амстердаме. Вам Белла, говорила, наверное, я ведь, по мере сил своих, наших людей там, — Энрикес махнул рукой на запад, — спасаю. И буду продолжать, конечно.

Он поклонился и, взбежав на мост, опираясь о перила, помахал им рукой.

— Вот мы и дома, — радостно сказала Мирьям, отпирая парадную дверь. «Жалко только, весна сейчас, а то бы вы посмотрели, как у меня розы цветут. Их еще папа сажал».

Белла переступила порог и зачарованно прошептала: «Вот тут мой отец и жил, да?»

— Шесть лет, с тех пор, как из Святой Земли вернулся, — Мирьям подтолкнула ее. «Пойдем, покажу тебе все».

Марфа сняла, берет, и, положив его на крышку сундука, замерла — Энрикес все стоял, глядя на дом, засунув руки в карманы матросской куртки. Вода в канале казалась расплавленным золотом, и где-то вдали, размеренно, били колокола Аудекерк. Женщина вскинула голову и увидела чаек, что кружились, над Зингелем, что-то клекоча.

Энрикес бросил им крошек, и, развернувшись, пошел через мост на ту сторону канала.

Белла сидела в большом кресле, поджав под себя ноги, наблюдая за тем, как Мирьям разбирает сундуки.

— Бабушка сказала, что, пока у меня волосы не отрастут, лучше в мужском ходить, — девушка глядела на шелковые платья Марфы, что сестра аккуратно развешивала в большом гардеробе. «Мирьям, а ты помнишь папу? — Белла накрутила на палец каштановую прядь. «И братьев наших?»

— Конечно, — сестра присела на пол, и положила укрытую беретом голову Белле на колени.

«Папа был очень, очень добрый, и никогда меня не ругал. Он со мной занимался, учил читать и писать, на лодке катал, — Мирьям хихикнула, — у меня тогда морская болезнь была, ну, да сейчас прошла уже. И Ник тоже — всегда со мной возился, мы воздушного змея запускали, и когда мама умирала, Ник со мной сидел».

— А Майкл? — тихо спросила Белла. «Мне Дэниел сказал, что они с Ником поссорились, ну там, в Новом Свете, и Майкл Николаса ранил. А потом отравился. Из-за чего?

— Не знаю, — Мирьям помолчала. «Я Майкла в детстве не видела, да и потом, — она взяла руку сестры, — тоже. У тебя кольца красивые, — улыбнулась Мирьям.

— Только два и осталось, — вздохнула Белла. «Остальное все этот Питер Лав себе забрал.

Бабушка сказала, что мы с тобой очень богатые, доли Николаса и Майкла тоже нам отошли.

Только надо замуж и чтобы дети родились, — девушка грустно посмотрела в окно.

— Вот сейчас Хосе приедет, — про себя усмехнулась Мирьям, перебирая пальцы сестры, — и займемся. Травы я с зимы уже не пью, так что все у нас получится.

— Ну и выйдешь, — сказала Мирьям вслух, — встретишь того, кто тебе по сердцу придется, и — выйдешь. Ты подожди, — сестра нежно улыбнулась, — я вон, Хосе четыре года ждала, зато сейчас мы с ним — самые счастливые.

— А ты в него сразу влюбилась? — Белла взяла руки Мирьям в свои. «Как увидела?»

— Угу, — старшая сестра кивнула. «Как будто дыхание у меня перехватило, и все время хотелось только с ним быть, я больше никого вокруг и не замечала. А потом он пришел со мной медициной заниматься, и рассказывал о червях…»

— Каких червях? — непонимающе спросила Белла.

— На Востоке такие есть, они живут у человека в теле, из-за этого распухают ноги, я тебе покажу рисунок сейчас, — Мирьям вскочила на ноги.

— Нет, нет, — Белла замахала руками, — я тебе верю. И что потом было? — спросила она, подперев подбородок кулаком.

— Ну, мы говорили о червях, а потом — поцеловались, — смеясь, ответила Мирьям. «А потом — еще. И еще».

— Я никогда не целовалась, даже в щеку, — грустно заметила Белла. «Это, должно быть, приятно».

— Очень, — уверила ее сестра.

Марфа постучала и, просунув голову в дверь, сказала: «Пойдемте, девочки. Сундук мой уже в Гаагу едет, карета завтра прямо на кладбище меня будет ждать. Бейт-Хаим же называется, да, Мирьям?

— Да, — сестра подала Белле руку и вытащила ее из кресла. «Да не стесняйся ты так, дон Исаак и донья Хана, прекрасные люди, они меня воспитали, ну, когда папа погиб. Они мне как родители».

Белла вздохнула, и, тряхнув каштановыми волосами, оправив камзол, — стала спускаться вниз.

Донья Хана наклонилась к Марфе и тихо шепнула: «Одно лицо с Авраамом ведь, миссис Марта, ну, как и у Мирьям. А глаза ваши. Какая девочка хорошая, вы, должно быть, рады очень».

— Конечно, — Марфа попробовала вино, и спросила: «А что, донья Хана, на празднике вашем — изюмное пить будем?»

— Как раз на этой неделе поставила, — женщина положила Марфе на тарелку кусок пирога и сказала: «Вот это вы обязательно должны попробовать, тут цукаты, изюм и орехи, а тесто — слоеное».

— Вкусно, — сказала Белла, вытирая пальцы шелковой салфеткой. «А можно еще?»

— Ешь сколько угодно, внучка, — удивился дон Исаак. «Ничего, что я тебя так называю, ты все-таки нам тоже семья?»

Белла покраснела и, посмотрев на седую, ухоженную бороду старика, улыбнулась:

«Конечно, дедушка Исаак».

— Ну вот и славно, — Кардозо взглянул на девушек и вздохнул про себя: «Жалко, Авраам не дожил. Какие красавицы обе, и похожи друг на друга. Ну, сейчас Иосиф вернется, и уж следующим годом правнук у нас родится, или правнучка. Только вот Давид, внуков своих не увидит, упокой Господь его душу».

Белла обвела глазами уютную столовую, с выложенным дельфтскими изразцами камином, с большими, в мелких переплетах стекол, окнами, и спросила: «А вы тут всегда жили, да?».

— Да, — донья Хана рассмеялась. «Тут и сыновья все мои родились, а как мы в Лондон уехали — дом сдавали. Теперь вот уже никуда отсюда не сдвинемся. Вот тут донья Эстер за нашего Давида замуж и выходила, в гостиной, и дедушка ваш тут был, миссис Марта, и жена его, и все дети».

— Да, — Марфа налила себе кофе из серебряного кофейника, — я ту зиму помню. Тридцать три года назад. Очень холодная была, каналы замерзли. Я тогда в Дельфте жила, у штатгальтера покойного.

— А с раввином, дон Исаак, я договорился, — Энрикес наклонил кофейник над чашкой Мирьям, — завтра с утра будет нас на кладбище ждать.

— Что бы мы без тебя делали, Моше, — донья Хана ласково посмотрела на мужчину. «Он ведь нам тоже как внук, миссис Марта».

Мирьям почувствовала мужскую руку у себя на колене, и попыталась ее стряхнуть.

— Ну что вы, капитан даже удивился, — я хоть и плохой еврей, донья Хана, но все-таки еврей.

Так что это моя обязанность, ну, устроить все с похоронами».

Марфа посмотрела на легкий румянец на белых щеках Мирьям, и коротко сказала: «Мы вам очень благодарны, капитан Энрикес».

Мирьям сжала зубы, — его рука все поглаживала колено, а потом стала пробираться дальше.

— Ну, — сказала девушка, внезапно поднимаясь, — поздно уже, дорогие бабушка и дедушка, спокойной вам ночи, завтра увидимся. Доброй ночи, капитан Энрикес.

— А ты, Моше, у нас переночуй, — распорядился дон Исаак, — чего ради тебе на верфи возвращаться, отсюда до кладбища ближе.

— Спасибо, — рассмеялся он, и Мирьям вздрогнула, — его рука на мгновение коснулась ее запястья, — быстро, мимолетно.

— Вот завтра все ей и скажу, — подумал Энрикес, смотря вслед стройной, в темном шерстяном платье, спине. «Она что угодно сделает, только бы правда не открылась. И в Новый Свет со мной тоже уедет. Завтра ночью станет моей женой, а потом отплывем — ничего, корабль уже готов, а отделку по дороге можно завершить. Напишет записку, мол, уезжаю, не ищите меня, и все. А выбора у нее нет, — он чуть не улыбнулся, — нет выбора у доньи Мирьям. А почему? А потому что я похож на ее покойного отца. Я держу уши открытыми, ну а рот — закрываю. До поры, до времени».

— Сыграем партию в шахматы, Моше? — Кардозо стал расставлять на доске слоновой кости и черного дерева фигуры. «В это раз ты меня не побьешь».

— С удовольствием, дон Исаак, — Энрикес набил трубку и, закурив, выпустив клуб дыма, повертел в длинных пальцах белую королеву. «Она похожа на донью Мирьям, — хмыкнул он про себя. «Вон, косы, какие".

Он опустил королеву на доску, и, сделав ход пешкой, улыбнулся: «Я еще ни разу не проигрывал, дон Исаак, и сейчас — не собираюсь».

Марфа чуть подняла подол платья и ступила на выложенную гравием дорожку. Мелкий дождь поливал траву, пузырился в маленьком канале, что огибал кладбище. Рядом с надгробием белого мрамора было вырыто небольшое углубление.

— Мы потом отдельный камень поставим, как Хосе вернется, — наклонилась к ней Мирьям.

«Белла мне сказала, что там было написано, на том памятнике, что на острове стоял. То же самое и тут будет.

— И вложу в вас дух Мой, и оживете, и помещу вас на земле вашей, и узнаете, что Я, — Господь, — прошептала Марфа. «Да, правильно. А что у матери твоей, прочти мне? — она посмотрела на изящные подсвечники, высеченные на белом мраморе, по обе стороны от черных, извилистых букв.

— Эстер Кроу, дочь Авраама, — тихо сказала племянница. «Кто найдет добродетельную жену?

Цена ее выше жемчугов. А внизу, так у всех высечено — «Да будет душа ее завязана в узел жизни у Господа Бога».

Шкатулку, обернутую в шелковую салфетку, опустили в землю, и Марфа, склонив голову, слушая незнакомые, мелодичные слова, вдруг подумала: «Вот, и девочка успокоилась, под крылом матери своей. А Степан в море, ну, да он другой смерти, и не мог себе представить, наверное. И Николас там же, храни Господь душу его».

— А зачем камни кладут? — тихо спросила Белла у доньи Ханы.

— Это заповедь, — женщина передала ей маленький камешек, — похоронить человека. Так что видишь, — донья Хана внезапно улыбнулась и погладила девушку по щеке, — ты свою сестричку домой привезла, исполнила заповедь. Спасибо тебе, милая».

Белла шмыгнула носом, и, прикоснувшись к мокрой, тяжелой земле, положив камень, сказала: «Спи спокойно, пусть тебе тут будет хорошо».

За оградой, вытерев мокрые руки салфеткой, Марфа сказала: «Ну, вон и карета моя. Вы не волнуйтесь, я следующей неделей уже вернусь».

Донья Хана отставила медный кувшин и женщины обнялись. «Вы там Беллу готовить поучите, донья Хана, — попросила Марфа, — и вообще, Мирьям на вызовы ходит, так что приглядывайте там за девочкой».

— Конечно, — та похлопала Марфу по руке. «Езжайте, и ни о чем не волнуйтесь».

Мирьям помахала рукой карете, и, взглянув на небо, подумала: «Опять дождь. И когда уже кончится только, скорей бы настоящая весна. Возьмем с Хосе лодку и поедем в деревню.

Будем лежать на лугу, смотреть в небо, и он мне все расскажет — и об Италии, и о диссертации своей. И книги новые он, наверняка, привезет. Надо будет следующей неделей его одежду пересмотреть, что тут осталась, в порядок привести. Ну да Белла мне поможет».

Она взглянула на сестру, что шла между Кардозо, что-то внимательно слушая, и услышала сзади голос Энрикеса: «Дон Исаак и донья Хана обещали Вороненку, ну, то есть Белле об ее отце рассказать. Хотите, я вам тоже кое-что о нем расскажу, донья Мирьям?»

Женщина повернулась, и, избегая его карих, смотрящих на нее сверху глаз, холодно ответила: «Я знаю все о моем отце, капитан Энрикес».

— О нет, — улыбнулся мужчина, — далеко не все, моя милая, дорогая донья Мирьям. Далеко не все.

Они медленно шли по набережной Зингеля. Дон Исаак обернулся, и, подождав их, улыбнулся: «Я смотрю, вы совсем заговорились».

— Донья Мирьям мне рассказывает о снадобьях, — Энрикес рассмеялся, — и даже обещала дать немного лекарств с собой, да, донья Мирьям?

Девушка вздрогнула, и, не поднимая головы, сглотнув, ответила: «Да. Пусть тогда Белла к вам зайдет, дон Исаак, я дверь оставлю открытой, соберу все, что нужно, для капитана, и сразу вернусь».

— Конечно, внучка, — ласково сказал дон Исаак и добавил, оглядев Энрикеса: «А ты, Моше, когда приедешь в следующий раз, мы тебе невесту подберем. Сам же знаешь: «Нехорошо человеку быть одному».

— Спасибо, дон Исаак, — Энрикес усмехнулся. «Только вот вряд ли кто-то согласится за меня замуж пойти, я же бродяга, без моря не могу».

— Ну и будешь плавать, — дон Исаак поднял седую бровь. «Тут, у нас, в Германию, в Данию.

Ну, не буду вам мешать, — Кардозо взглянул на каштановые волосы Беллы и вдруг подумал:

«Вот бы хорошая невеста для Моше была. Да только не еврейка, и уж, не станет, наверное.

Ничего, найдем мальчику кого-нибудь».

Мирьям проводила глазами его спину, в черном плаще, и подумала: «Седой уже весь.

Семьдесят шесть ему летом будет. А донье Хане — семьдесят четыре. Господи, они же не переживут, нет».

— Не переживут, — будто услышав ее, мягко согласился Энрикес. «Шутка ли, столько лет воспитывать дочь убийцы их сына. Да и ваш муж тоже, донья Мирьям, — он легко, неслышно рассмеялся, — вряд ли порадуется».

— Я вам не верю, — сказала женщина сухими губами. «Мой отец не мог так поступить, нет. И никто вам не поверит, капитан Энрикес».

— У моего стряпчего, — лениво ответил Энрикес, рассматривая серую воду Зингеля, — здесь, в Амстердаме, хранится пакет. Там показания трех участников экспедиции вашего отца в Лиму, с их личными подписями, удостоверенными священником в Порт-Рояле. И все, донья Мирьям, говорят одно и то же — что ваш отец лично застрелил Давида Мендеса де Кардозо.

Не так много времени прошло, всего двадцать шесть лет, — он еле слышно рассмеялся.

«Вашего отца в Новом Свете знали многие».

— Но зачем? — измучено спросила Мирьям, сжав зубы, прерывисто дыша. «Зачем мой отец убил его?»

— Чтобы жениться на донье Эстер, разумеется, — удивился Энрикес. «Ворон всегда брал себе все, что хотел. И кстати, — он на мгновение прикоснулся пальцами к ее запястью, — не вздумайте дурить. Если со мной что-то случится, здесь, в Амстердаме — дон Исаак и донья Хана уже на следующий день будут читать эти бумаги».

— Как холодно, — безразлично подумала Мирьям. «Если бы вышло солнце, хоть на мгновение.

Хосе должен будет со мной развестись после такого. А не говорить ему нельзя, нет, я не смогу, не смогу».

— Зачем? — тихо спросила она. «Зачем вы это делаете, капитан? Для чего вам эти бумаги?»

— Я, — Энрикес даже приостановился, — собираю всякие интересные сведения, донья Мирьям.

У меня там, — он сдержал улыбку, — немаленькая коллекция накопилась. Иногда я ее пускаю в дело.

— Я вам заплачу, — горячо сказала женщина, — золотом, пожалуйста, капитан Энрикес. Я прошу вас, не надо, не надо этого!

Мужчина посмотрел на Кардозо и Беллу, что шли впереди, и почти нежно стер слезу со щеки Мирьям: «Мне не нужно золото, моя милая донья Мирьям. Мне нужны вы — сегодня, в моей постели. Скажете, что уехали на вызов в деревню. Знаете таверну у верфей?»

Она покорно кивнула.

Энрикес посмотрел на длинные, черные ресницы и подумал: «Вот и славно. А завтра утром я ей еще кое-что скажу. Она босиком за мной побежит, только бы спасти Кардозо».

— Я вас буду там ждать с шести вечера, — он улыбнулся. «Не придете — пеняйте на себя, праздник у вас будет омрачен похоронами».

— Я приду, — Мирьям сжала зубы. «И тогда вы мне отдадите эти показания?»

— Конечно, — хмыкнул Энрикес. «Завтра утром и отдам. И не волнуйтесь, я человек чести, и держу свое слово».

— Вы грязный, мерзкий шантажист, — вскинув голову, проговорила Мирьям. «Был бы жив мой отец — вздернул бы вас на рее».

— Весьма возможно, — лениво согласился Энрикес. «Только вот он давно покоится в гавани Картахены, моя милая. И называй меня по имени, я люблю ласковых женщин, понятно? Вот прямо сейчас и скажи: «Моше».

— Моше, — послушно повторила женщина. «Ничего, — подумал Энрикес, глядя на жемчужную, чуть влажную от мелкого дождя, изящную руку женщины, — за шантажиста я ее заставлю рассчитаться, и вообще — надо с собой плеть захватить, моя жена должна быть покорной.

Она меня не любит, конечно. Но полюбит».

Он улыбнулся, и, весело сказал: «Не плачьте, донья Мирьям. Вам понравится, обещаю».

Завидев впереди мост на Зингеле, дон Исаак обернулся и сказал: «Ты отдай Моше снадобья, внучка, и приходи. Такая сырость, донья Хана сейчас кофе заварит, посидим у огня, поболтаем».

— Хорошо, дедушка, — кивнула женщина, и, отперев дверь, оглянувшись, тихо спросила: «Что вам еще надо?»

Энрикес подождал, пока Кардозо войдут в свой дом, и, шагнув в переднюю, прижав Мирьям к стене, поцеловал, — глубоко и жадно. «Кровь, — подумал он, почувствовав солоноватый привкус на своих губах.

— Нравится, — удовлетворенно кивнул он, глядя на женщину, что стояла с закрытыми глазами, тяжело дыша. «Ну, это так, милая Мирьям, — обещание».

Она услышала удаляющийся звук его шагов, и, достав из рукава платья платок, вытерев губы, — спрятала лицо в ладонях.

— Так, — сказала Мирьям, избегая взгляда сестры, — гулять ходи только с доном Исааком и доньей Ханой, тут хоть и безопасно, но все равно. Я завтра вернусь.

Белла прислонилась к двери и, посмотрев на бледное лицо сестры, спросила: «Куда ты идешь?»

— На вызов, в деревню, ты же слышала. Дай мне сумку, — Мирьям протянула руку. Белла наклонилась к сундуку и одним легким, молниеносным движением сбросила сумку вниз. Она раскрылась и на плитки пола выпал какой-то сверток — в холщовой салфетке.

Белла наклонилась, и, положив его на ладонь, холодно сказала: «А где твои инструменты?

Где снадобья? И это что такое? — девушка посмотрела на аккуратно скрученные тряпки, что лежали в салфетке. Резко запахло травами.

— Куда ты идешь? — медленно, раздельно повторила Белла. «Скажи мне все, и немедленно».

Мирьям подняла сумку, и, тут же ее, уронив, сев на пол, обняв колени руками, — горько, отчаянно зарыдала.

Белла опустилась на колени, и, прижав к себе сестру, потребовала: «Говори!».

Она слушала, затаив дыхание, а потом, яростно выругавшись по-испански, — вскочила. «Нет, — крикнула Белла, — нет, я не верю! Отец не мог бы так поступить, никогда!»

Девушка рванулась к двери, и, обернувшись, застыв, глядя на Мирьям, сказала: «Сиди здесь и никуда не ходи, поняла! Не смей никуда ходить!»

— Белла, — сестра подняла покрытое слезами лицо, — его нельзя убивать! Ты же слышала, если с ним что-то случится, то его стряпчий отправит бумаги дону Исааку и донье Хане, сразу же!

— Я, — Белла нацепила на голову валявшийся на сундуке берет, — и не собираюсь его убивать.

Я собираюсь ему предложить что-то, от чего он не сможет отказаться.

— Ему не нужны деньги, — Мирьям поднялась и попыталась остановить сестру.

— Не деньги! — Белла вывернулась, и, сбежав с крыльца на набережную, свистнув лодочнику, — прыгнула через борт.

— Белла! — крикнула Мирьям, схватившись за кованые перила, смотря ей вслед.

Лодка удалялась вниз по Зингелю, и вскоре, в дождливом, мелком тумане, что окутывал канал, уже ничего не было видно. Мирьям, вздохнув, сжав губы, накинула плащ, и, положив в карман свернутую холщовую салфетку, заперев дверь дома, повесила на нее табличку:

«Акушерка на вызове, ближайшая — на площади, у дома стражи».

Женщина надвинула на голову капюшон и быстрым шагом пошла к верфям.

Энрикес обвел глазами комнату и усмехнулся: «Ну, все отлично. Придется ей выпить французского вина, моей дорогой. Ну да впрочем, ей теперь уже все равно, — он опустился в кресло и повертел в руках кожаную, изящную плетку.

— А это, — Энрикес почесал рукоятью плети короткую бороду, — я непременно пущу в дело. Она не шлюха, это те — подлаживаются под покупателя. А донья Мирьям у нас порядочная, ее учить надо будет. Оно и хорошо, я таких женщин больше всего люблю — чистых и покорных.

Отвезу ее в Новый Свет, — он отложил плеть и сцепил смуглые пальцы, — и появится у меня хорошая жена, такая, как надо, и дети — тоже.

Энрикес откупорил бутылку с вином, и, глядя на жаркие языки пламени в камине, вытянув ноги, спросил у себя: «Придет?»

— Непременно придет, — рассмеялся он, и выпил: «Ну, твое здоровье, Моше, из всех твоих дел, это, несомненно, — самое удачное».

Дверь затрещала, едва не слетев с петель, и высокий подросток в темном берете и плаще, что стоял на пороге, тяжело дыша, сказал: «Я согласна!»

Энрикес поднял глаза и рассмеялся: «Ты что тут делаешь, Вороненок?»

Девушка прошла в комнату, и, схватив бутылку вина, отпив из горлышка, повторила: «Я согласна, капитан. Ну, стать вашей женой. Только не трогайте Мирьям, пожалуйста, я прошу вас!»

Энрикес поднялся и Белла, глядя на большую, пышную, застеленную меховым покрывалом постель, вдруг покраснела. «Вот сейчас, тут, все и будет, — вдруг подумала она. «Но как, же это, я ведь его не люблю. И он еврей, значит, мне тоже придется. Все равно, все равно — только бы Мирьям не мучилась, сестричка моя, ведь у меня никого, кроме нее, нет. И дон Исаак с доньей Ханой — они такие хорошие, пусть они ничего не узнают».

Капитан забрал у нее бутылку и холодно велел: «Пошла вон отсюда, девчонка».

— Но вы же сами хотели, — непонимающе сказала Белла. «Вы сами предлагали, там, на корабле…

— Предлагал, — Энрикес усмехнулся. «Пока не встретил твою сестру. Мне нужна женщина, а не мальчишка. Вырастешь — приходи, — он звонко, весело расхохотался. «Да и потом, я не твой отец — не люблю возиться с малолетками».

— Что? — Белла отступила на шаг. «Нет, нет, я не верю, вы врете! Мой отец не мог…, И то, что вы говорили, о Лиме — он тоже не мог….»

Полено в камине громко треснуло и пламя взвилось еще выше.

— Твой отец, — Энрикес презрительно посмотрел на нее, — предпочитал двенадцатилетних, дорогая моя. Ты, правда, немного старше, но, думаю, если бы он дожил — он бы и тобой не побрезговал.

Белла внезапно бросилась на него, но Энрикес, ударив девушку, отбросив ее на пол, достал кинжал. «Пошла вон отсюда, я сказал, — мужчина пнул ее сапогом. «У меня свидание, ты мне мешаешь».

— Я вас ненавижу, — Белла отняла ладонь от окровавленного носа. «Вы не человек чести, слышите?»

— Твой отец тоже таким не был, — Энрикес грубо поднял ее и толкнул к выходу.

— Мой отец, — было, начала Белла, но тут на пороге раздался тихий, женский голос: «Иди домой, милая, пожалуйста».

Мирьям шагнула в комнату и, обняв сестру, вытерев кровь с ее лица, шепнула: «Иди. Я завтра вернусь. Я прошу тебя, не надо, не надо».

Белла сглотнула и, кивнув, оказавшись в коридоре, с ненавистью посмотрела на закрывшуюся дверь. Она сочно выругалась, и, нащупав в кармане мешочек с серебром, спустилась вниз, в прокуренный зал таверны.

— Стакан вашего женевера, какой-нибудь кинжал, и коня, — приказала она кабатчику, высыпая на стойку монеты. «И покажи мне, какая дорога ведет в Гаагу».

В большой, изысканно отделанной резными панелями комнате, в мраморном камине, языки пламени лизали кедровые бревна. От кальяна, стоявшего на выложенном изразцами столике, тонко, неуловимо пахло розами.

Штатгальтер Мориц Оранский, — высокий, с чуть побитой сединой рыжей бородой, рассмеялся, раскуривая трубку: «Вы должны благодарить моего друга, мадам де ла Марк, господин Аль-Хаджари, это она привезла и кальян, и табак, должно быть, вы по ним соскучились в Европе.

Мужчина, что сидел напротив Морица, — он был в тканом золотом, парчовом халате, с непокрытыми, угольно-черными, волосами, улыбнулся, и сказал на хорошем испанском языке: «Я очень вам благодарен, госпожа. Разумеется, я его верну».

— Эда хей хедья, вали-саид Аль-Хаджари, — красивые губы улыбнулись, и Марфа обернулась к штатгальтеру: «Я буду польщена, если господин Аль-Хаджари примет этот маленький подарок, как знак наших добрых намерений и надежды на дружбу с султаном Марокко».

— Вы говорите по-арабски? — удивился Аль-Хаджари.

— Совсем немного, — рассмеялась Марфа. «Было бы невежливо ехать на встречу с посланцем его султанского величества, и не выучить хотя бы несколько фраз».

— У меня есть друг, — медленно сказал араб, откинувшись на спинку кресла, — в Париже. Я сейчас у него останавливался. Мы познакомились, когда он ездил с торговой миссией от его величества французского короля к моему султану. Господин Девлет, мы его называли. Волк, — Аль-Хаджари усмехнулся.

— Очень, очень умный человек, и тоже — стал говорить по-арабски. Немного, но нам, госпожа, — в черных глазах заметался смех, — приятно, когда европейцы учат наш язык.

— Итак, — штатгальтер взглянул на документы, что лежали перед ним, — мадам де ла Марк передаст письма его султанского величества королю Якову, господин Аль-Хаджари, и, думаю, вскоре вы сможете ожидать посланцев английского двора.

Марфа отпила вина из серебряного бокала, и, положила маленькую, унизанную кольцами руку, на карту: «Буду с вами откровенна, господин Аль-Хаджари. Его светлость штатгальтер — хороший друг Англии, нет смысла скрывать от него наши намерения».

Мориц Оранский выбил трубку в фарфоровую, расписанную нежными, диковинными цветами пепельницу, и рассмеялся: «Как и нам, мадам де ла Марк, как и нам. Мы слишком долго знаем друг друга, чтобы играть в игры».

— Нас, господин Аль-Хаджари, — отполированный ноготь уперся в карту, — интересует все-Марфа прервалась и нежно улыбнулась. «Все, что вы можете рассказать об Африке. И прежде всего, — торговые пути, которые ведут с побережья вглубь суши».

Аль-Хаджари затянулся, и погладив смоляную бороду, поиграв перстнями на длинных пальцах, задумчиво сказал: «Торговля, госпожа, может быть очень опасной».

Штатгальтер рассмеялся: «Мы знаем, дорогой господин Аль-Хаджари, мы знаем. Берберские пираты…

— Это не наших рук дело, — резко ответил араб. «Тунис…

— Оставим, — примирительно махнула рукой Марфа. «Золото, — она стала загибать пальцы, — алмазы, слоновая кость, черное дерево, — вот, что нам нужно. «Не забывайте, господин Аль-Хаджари, ни английским, ни голландским кораблям не надо заходить в Средиземное море, чтобы привезти эти товары домой».

Араб окунул перо в чернильницу, и, положив карту так, чтобы ее было видно всем — стал делать на ней пометки.

Белла привязала лошадь к ограде, и, вскинув голову, посмотрела на башни, что возвышались перед ней. У парадного входа во дворец прохаживались солдаты, озеро, вокруг которого был разбит ухоженный парк, чуть золотилось под заходящим солнцем.

— Тридцать миль, а дождя тут нет, — пробормотала Белла, отряхивая свой влажный, в пятнах грязи плащ. Она сняла, берет, и, пригладив мокрые волосы, водрузив его обратно на голову, крикнула: ««Эй!»

— Что надо? — донесся до нее ленивый голос.

— Мне надо видеть мадам де ла Марк, она гость его светлости штатгальтера, — терпеливо сказала Белла огромному солдату, что смотрел на нее через решетку, свысока. «Я ее внук, у меня срочное дело, пропустите меня».

— Его светлость на переговорах, и его не приказано беспокоить, — солдат взглянул на Беллу и добавил: «Тем более всяким мальчишкам».

— А ну открой ворота! — потребовала Белла. «Немедленно! Дай мне зайти!»

Солдат вздохнул, и, поднимая засов, заметил: «Жди в передней, доложат».

Белла оттолкнула его и со всех ног понеслась к парадной двери дворца. «А ну стой! — крикнул солдат, наводя на нее пистолет.

— Итак, — заключил Аль-Хаджари, — если у нас появится преимущественное право на торговлю, скажем, слоновой костью, то его величество султан будет склонен подумать о том, чтобы предоставить английским и голландским купцам возможность отправиться сюда, — араб указал на карту, — в сторону юга.

— Слоновая кость есть и в Индии, — задумчиво заметила Марфа.

— Индия дальше, госпожа — сладко улыбнулся араб. «К тому же, у нас есть и другие богатства….

— Что там за шум? — нахмурился штатгальтер.

— Не трогай меня, жирный боров! — раздался звонкий голос из-за двери, и высокий мальчишка, в порванном плаще и съехавшем на бок берете, тяжело дыша, ворвался в комнату.

Морис Оранский посмотрел на пятна грязи, что оставили сапоги мальчишки на драгоценном паркете и покраснел: «Что за…

— Меня зовут Белла Кроу, ваша светлость, — изящно поклонился подросток, — дочь сэра Стивена Кроу. Простите за вторжение, но я должна немедленно поговорить со своей бабушкой, мадам де ла Марк. По неотложному семейному делу, — добавила Белла, снимая, берет, еще раз кланяясь.

В комнате повисло молчание и Марфа, поднявшись, — мужчины тут же встали, — сказала:

«Прошу меня извинить, ваша светлость, господин Аль-Хаджари. Мы вернемся к нашему разговору через несколько дней, когда я приеду из Амстердама.

— Ваш отец, мадемуазель Белла, — заметил штатгальтер, разглядывая девушку, — был большим другом нашей провинции. Собственно, — Мориц Оранский рассмеялся, — на его деньги тут много, что делалось.

— Мне рассказывал капитан Питер Хейн, да, — краснея, сказала Белла. «Я у него юнгой плавала».

— Адмирал Питер Хейн, командующий нашим военным флотом, — поправил ее штатгальтер и склонился над рукой девушки. «Рад встрече, мадемуазель Белла, уверен — ваш отец бы гордился вами».

Белла увидела ледяные, прозрачные глаза бабушки, что пристально смотрели на нее, и услышала гортанный голос второго мужчины — смуглого, с глубоко посаженными, темными глазами.

— Моя внучка знает испанский, господин Аль-Хаджари, — улыбнулась Марфа — одними губами.

— Не желает ли молодая госпожа стать женой моего господина, султана Марокко? — спросил араб. «Его величество ценит в женщинах красоту и смелость. Такую прекрасную госпожу, несомненно, назвали бы Аль-Анмар — посол улыбнулся.

— Пантера, — усмехнулась Марфа. «Благодарим за честь, господин Аль-Хаджари, но моя внучка еще очень молода, — женщина чуть поклонилась.

— Счастлив будет тот мужчина, которому достанется столь драгоценное сокровище, — вздохнул Аль-Хаджари, — темная пантера, с зелеными, как изумруды, глазами.

Марфа еще раз поклонилась, и, взяв Беллу железными пальцами за руку, — вывела в устланный коврами, освещенный, высокими канделябрами коридор.

— Бабушка, — дрожащим голосом сказала девушка, — простите, там Мирьям, капитан Энрикес, он, он…

— По дороге расскажешь, — Марфа открыла дверь своих комнат. «Помоги мне переодеться, быстро. Конь твой здесь?»

Белла кивнула и, расшнуровывая бабушке корсет, спросила: «А что это был за язык?»

— Арабский, — пышные, шелковые юбки упали к ногам женщины. Марфа скинула атласные туфли на высоком, изогнутом каблуке и велела: «Открой сундук, дай мне сапоги, бриджи, камзол и рубашку. Шляпа и плащ в передней, принеси».

— А откуда вы знаете арабский? — Белла стояла с одеждой в руках.

— Я же тебе рассказывала, — закатила глаза бабушка, убирая волосы под шляпу. «Еще со Стамбула».

— Там же турецкий, — непонимающе сказала девушка.

— И арабский тоже, — Марфа отперла шкатулку и достала оттуда изящный пистолет, и мешочек с порохом. «Все, — повернулась она к Белле, — незачем терять время, поехали».

В щель между ставнями пробивался серый, туманный рассвет. «Так, — Энрикес закинул руки за голову, и улыбнулся, — ты поняла, дорогая моя. Пишешь записку, собираешь вещи, — много не тащи, я тебе все куплю, — и приходишь после полудня в порт».

— Вы же обещали, — услышал он, и, повернувшись, взяв ее за подбородок, глубоко поцеловав, сказал:

— Я солгал, милая моя. Я так часто делаю. Тот пакет, что ты сожгла, — так красиво и достойно, у меня даже слезы на глазах появились, — так вот, — его рука раздвинула ноги женщины, — у моего стряпчего есть еще две копии. Тоже заверенные. Не придешь в порт — они отправятся в дом Кардозо. А сейчас ложись на спину, обними меня, и скажи, как ты меня любишь.

— Вот так, — он одобрительно рассмеялся, разглядывая ее сверху, — правильно, моя милая. А потом я тебя поставлю на четвереньки, я знаю, тебе так нравится. Мне тоже.

Мирьям почувствовала его в себе и застонала, краснея, отворачивая лицо, ощущая слезы на глазах.

— Незачем стесняться, — Энрикес медленно, нежно поцеловал ее щиколотку, что лежала у него на плече. «Я уже все слышал, моя дорогая, — и то, как ты кричала, и то, как плакала, и кусала подушку. Я же говорил, тебе понравится».

Кровать заскрипела, и она, выдохнув, сжав пальцы, — приказала себе молчать.

— Мне надо помыться, — сказала Мирьям, вставая, не глядя на него. «Я пойду домой, а потом, — приду в порт».

— Моше, — он поймал женщину за руку. «Я приду в порт, Моше. Научись меня называть по имени, жена».

Она на мгновение раздула красиво вырезанные ноздри и кивнула: «Я приду в порт, Моше».

— Мойся, — он махнул рукой в сторону чулана. Мирьям закрыла дверь, и, стараясь не плакать, расставив ноги, — встала над медным тазом. Закончив, она присела на корточки, и потянулась за холщовой салфеткой.

По обнаженной спине ударило холодом, и она услышала голос сзади: «Что это у тебя?»

— Салфетка, — сказала Мирьям, вставая, убирая руку за спину. «Вытереться».

Энрикес рванул ее к себе, и на пол упали аккуратно свернутые тряпки. «Шлюхи таким пробавляются, — рассмеялся капитан, — я у них видел. А ты не шлюха, — он нагнул Мирьям и прижал лицом к дощатому столу, — ты моя жена, и будешь рожать. Чтобы больше таким не занималась, понятно? — он отстранился, и, подняв тряпки, — выбросил их в полураскрытое окно.

Она так и стояла, не двигаясь, и Энрикес, полюбовавшись следами от плети на жемчужной, нежной коже, ласково сказал, целуя ее лопатки: «А сейчас ты у меня еще потерпишь, я знаю, что больно, но уж такой я уродился, — он хмыкнул, — привыкай».

Мирьям вонзила ногти в грубые доски стола и закрыла глаза.

— После обеда, — напомнил он потом, набрасывая на нее плащ, зевая. «Завтра утром увидим французские берега, а потом, — он пощекотал ее белую, в красных отметинах шею, — в Новый Свет, милая. Там мы всегда будем вместе.

Она, спустилась, покачиваясь, по узкой, заплеванной деревянной лестнице. Толкнув дверь, Мирьям ощутила на горящем лице влажный, холодный утренний воздух. Женщина несколько раз открыла рот, и болезненно кривясь, рухнув на колени в грязь и навоз заднего двора — заплакала.

— Мирьям, — услышала она знакомый голос, и сильная рука подняла ее на ноги. «Не надо, девочка, не надо, пойдем домой, милая».

— Тетя, — зарыдала Мирьям, уткнувшись ей в плечо, — тетя, он сказал, сказал…

Запахло жасмином, и Марфа, поцеловав ее, ответила: «Я знаю. Пойдем домой. Белла в лодке ждет, скажем, что она с тобой на вызов ездила. А ты простудилась в деревне и лежишь теперь. Пойдем, — тетя обняла ее, — я дома все сделаю, что надо.

— Поздно, — вдруг подумала Мирьям, спотыкаясь на мокрой траве. «Уже поздно».

В опочивальне пахло травами. Марфа выжала салфетку, и, вытерев прохладным шелком лоб племянницы, сказала: «А теперь спи. Белла здесь, все будет хорошо».

— Тетя, — заплаканные, карие глаза открылись, — тетя, мне надо в порт.

Марфа вздохнула и погладила каштановые, заплетенные в косы волосы: «Тебе не надо в порт. В порт надо мне. Отдыхай, пожалуйста».

Женщина поднялась, подхватив фарфоровую миску, и услышала: «Тетя, скажите, что это неправда…

Марфа помолчала и ответила: «Это только часть правды, девочка. Я вернусь и расскажу вам все, обещаю».

Мирьям измучено вздохнула, и, подтянув к себе кружевную подушку, уткнулась в нее лицом.

Марфа вышла, и, прикрыв за собой дверь, строго сказала внучке: «Из дома — ни ногой, иди вон, я там одежду Хосе достала, садись, приведи в порядок там, что надо. Шьешь ты неплохо, — Марфа оглядела обрезанный и подрубленный подол шерстяного платья Мирьям, что было надето на ней.

Белла шмыгнула носом и пробормотала: «Бабушка, он такие ужасные вещи говорил, ну, про отца моего…

Марфа спустилась на кухню, и, зарядив пистолет, ответила: «А ты не слушай этого подонка.

Что мать твоя была троюродной племянницей сэра Стивена, о том я тебе рассказывала. И помолвлены они были. А все остальное, — женщина поморщилась, — то ложь».

— А про Лиму? — не отставала Белла. «Про то, что он убил отца Хосе, чтобы жениться на донье Эстер?».

— Вернусь, и все услышите, — Марфа сунула пистолет в кобуру, что висела под плащом, и, открыв дверь, подумала: «Не ложь, конечно. Ах, Степан, Степан, не стоило бы девочке об этом знать. Ну да ладно, не поверила она, и, слава Богу».

Женщина сбежала вниз по ступеням, и вскоре ее черный плащ пропал в сыром, белесом тумане. Белла еще постояла немного на пороге, и услышала с той стороны канала озабоченный, старческий голос: «Как там Мирьям, внучка? Жар у нее?»

— Уже спадает, дон Исаак, — крикнула Белла. «Она заснула, вы не волнуйтесь, я за ней ухаживаю. А бабушка за снадобьями пошла».

— Ну, хорошо, — вздохнул старик, и девушка, закрыв дверь, привалившись к ней спиной, сказала: «Господи, ну пусть только с моей сестричкой ничего не случилось, пожалуйста».

Белла тихо зашла в опочивальню, и, взяв руку Мирьям, шепнула: «Я тут».

— Полежи со мной немножко, — попросила сестра глухо, так и не поднимая лица от подушки.

Белла устроилась рядом, и, обняв ее, положив голову на плечо, — закрыла глаза.

— Селедка! Селедка! Свежая селедка! — с причала раздавался резкий, с простонародным акцентом голос. «Свежая селедка, недорого!»

— Эй, тетушка, — лениво крикнул кок, перегнувшись через борт, — неси на камбуз, всю корзину.

— Дай Бог тебе здоровья, милый, — перекрестилась женщина, и, подобрав подол темного платья, стала подниматься вверх, по деревянному трапу.

— Как раз хорошая, — подумал кок, роясь в серебристых тушках рыбы. «Засолю, тут на половину бочонка хватит».

На камбузе Марфа высыпала рыбу в подставленную коком деревянную лохань, и, приняв медные монеты, присев, выскользнула в дверь.

На корабле было тихо, пахло свежим деревом и откуда-то сверху доносились голоса плотников, что, торопясь, заканчивали обшивать борта.

— Спешит, — холодно подумала Марфа, и, прижавшись к переборке, подняв юбку — достала пистолет из-за шерстяной ленты, что удерживала чулок. Она повела носом — откуда-то пахло хорошим табаком. Марфа усмехнулась, и, добравшись до нужной каюты, — неслышно, легко отворила дверь.

Он сидел за столом, и что-то писал в судовом журнале. Большая, чистая каюта была убрана, на полу лежал потрепанный, персидский ковер, высокая, узкая койка была застелена шелковым, новым покрывалом.

Марфа скользнула к столу, уперев пистолет в черные, кудрявые волосы, и холодно сказала:

«Возьмите лист бумаги, капитан Энрикес, и не вздумайте дергаться — я вам голову в клочья разнесу».

Он сглотнул и медленно ответил: «Если вы меня убьете, мой стряпчий…

— Я знаю, — услышал Энрикес ледяной голос сзади. «Поменьше болтовни, капитан. Берите бумагу и пишите».

Марфа увидела, как его левая рука поползла к стопке документов, что лежала на столе, и, не отрывая пистолета от головы Энрикеса, — ударила его кулаком по локтю.

— Больно, — он выругался сквозь зубы. «Я и не собирался…

— Хватит трепать языком, — ответила Марфа. «Пишите». Закончив, он размашисто расписался и Марфа велела: «Теперь печать. Свечу я вам подержу, не утруждайтесь».

Она вынула свечу из фонаря, что висел на переборке, и, накапав на бумагу воском, подождав, пока Энрикес приложит свою личную печать, — забрала документ, и спрятав его под платье, — ткнула горящей свечой ему в ухо.

— Тихо, — сказала Марфа, засовывая ему в рот свою шаль, — тихо, капитан Энрикес.

Он грязно выругался, тяжело дыша. «Сучка, — сказал Энрикес, плача от боли, — это была страсть…

— Страсть, — задумчиво повторила Марфа и ударила его между ног носком потрепанной, грубой туфли. Капитан взвыл и стал кататься по полу.

— Думаю, вам теперь нескоро захочется ей предаваться, — Марфа навела на него пистолет.

«Убирайтесь вон, и если я узнаю, что вы хоть одной ногой ступили на землю Старого Света, с вами случится то же, что и с покойным Питером Лавом. Помните это». Она еще раз ударила его между ног, — хлестко, сильно, — и вышла.

Белла открыла дверь и ахнула: «Бабушка, что это?».

— Маленькая коллекция капитана Энрикеса, — Марфа втащила в переднюю корзину с бумагами, от которых резко пахло рыбой. «Я сейчас все сожгу, и поднимусь к вам».

— Но тут…, - Белла непонимающе посмотрела на женщину, — тут так много…

— Я забрала у его стряпчего все, — спокойно ответила Марфа, проходя на кухню. «Так, на всякий случай». Она бросила пожелтевшие, исписанные листы в очаг, пламя взвилось вверх, и Белла взглянув на черные хлопья, что кружились в воздухе, тихо проговорила: «Спасибо, бабушка. А…

Марфа взяла кочергу и подбросила в очаг еще бумаг. «Он больше не появится в Старом Свете. Сбегай к донье Хане, возьми у нее бутылку их вина, я согрею немножко для Мирьям.

Ты одежду Хосе привела в порядок?»

Белла кивнула и бабушка, усмехнувшись, вдохнув запах гари, распахнула ставни шире.

Мелкий дождь поливал ухоженный сад, с кустами роз и крохотной клумбой.

— Скамейку надо поставить, — пробормотала Марфа. «Летом тут хорошо будет. Ну, что стоишь, иди, нам еще потом убирать все».

Белла повернулась и тут в дверь постучали. Марфа отодвинула ее, и, приняв от гонца письмо, отпустила его с медной монетой.

Она пробежала глазами записку, и вдруг улыбнулась: «Неси вино и поднимайся в опочивальню».

— Милая, — услышала Мирьям нежный голос, — все хорошо. Мы больше никогда его не увидим, — женщина почувствовала ласковую руку у себя на лбу. «И вот, Хосе записку прислал, он заехал в Лейден — сделать доклад в университете, — и завтра к вечеру будет здесь. А мы с Беллой сегодня убираться начнем».

— Тетя, — женщина нашла ее пальцы и вытерла ими свое заплаканное лицо, — тетя, Хосе теперь со мной развестись надо будет, иначе нельзя…

Марфа вздохнула, и, приподняв племянницу, устроила ее удобнее. «Хосе твой больше жизни тебя любит, — тихо сказала она, гладя каштановые косы. «И никогда, никогда тебя не бросит. Сейчас Белла вина принесет, вашего, и я все расскажу».

Девушки слушали, сидя на постели, и, Мирьям, наконец, сказала: «Как же это получается?

Папа спас маму от костра не потому, что он ее любил? А в песне…

Марфа закатила глаза: «На то и песня, дорогая моя. А отец твой, — она внезапно, мимолетно улыбнулась, — не такой человек был, чтобы позволить кого-то за веру жечь».

— Да он и на Москве, — Марфа взяла руку племянницы, — тоже, человека, хорошего человека из монастырской тюрьмы спас, вместе с отцом моим. Тоже его там — за веру держали. А уж потом только, — женщина рассмеялась, — мама твоя на «Святую Марию» нанялась.

Мирьям взглянула в большое венецианское зеркало, что стояло напротив кровати, и, увидев свои большие, заплаканные, распухшие глаза, вдруг подумала: «Все равно. Скажу Хосе, а там — все равно».

— И дядя Джованни все это подтвердит, — добавила Марфа. «Он ведь тоже там был, и тоже — твою маму спасал. И не волнуйтесь, — она посмотрела на девушек, — дон Исаак и донья Хана, как не знали ничего, так и не узнают».

— А Хосе? — вдруг спросила Белла. «Он же сын Мендеса, бабушка, и он тоже — ничего не знает?»

Марфа встала, и, глядя на девушек, сказала: «Нет. Дядя Джованни ему не все сказал, решил, что не надо мальчику такое слышать».

— Теперь надо, — Мирьям нашла руку сестры и прижала ее к щеке. «Только, бабушка, я сама с ним поговорю, ладно?».

Женщина посмотрела на заходящее солнце в окне и поднялась с кровати, — в одной длинной, холщовой рубашке. «Белла, — попросила она, — согрей мне воды, надо помыться. Я потом схожу кое-куда, ну, когда стемнеет».

Сестра, было, открыла рот, но, поймав взгляд бабушки, кивнув головой, — выскользнула в коридор.

— Я Беллу завтра в Гаагу отвезу, — Марфа обняла племянницу, — и к празднику вашему вернемся. Помни, — она поцеловала белую, мягкую щеку, — твой муж все поймет.

Мирьям вдруг присела на кровать, и, сцепив длинные пальцы, сказала: «Тетя, а ведь Хосе — ему очень тяжело будет, ну, о Мендесе узнать».

— То сын, а то отец, — проворчала Марфа, убираясь. «Знает же Хосе, что Мендес и его мать вместе жили — знает. Вот и это тоже, — она приостановилась с платьем Мирьям в руках, — узнает. Хочешь, я ему скажу?

— Нет, — Мирьям взяла платье и разложила его на кровати, — я сама, тетя. Я смогу.

Марфа открыла окно пошире, впустив в комнату свежий, вечерний воздух и замерла — дождь прекратился, по Зингелю медленно плыла какая-то лодка, и она увидела, как, с порога дома Кардозо, машет ей рукой донья Хана.

— Уже лучше, — крикнула Марфа. «Завтра на вызовы пойдет!»

Она обернулась на племянницу, что, опустив ноги в медный таз с теплой водой, аккуратно, серебряными маленькими ножницами, подстригала ногти, и твердо повторила: «Уже лучше».

Мирьям оглядела выскобленную кухню, и, взяв плетеную корзину, стала складывать в нее фаянсовые тарелки. «Так, — подумала она, — еще стеклянную посуду сходить, окунуть, а серебро — прокипятить. И донье Хане надо помочь, хоть на празднике нас всего шестеро будет, а все равно — не надо ей самой на кухне стоять».

Она, было, подхватила корзину, но услышала в открытые ставни кухни веселый, знакомый голос с канала: «Вот тут и швартуйтесь, да, сейчас разгружать будем!»

Женщина опустила тарелки, и, глубоко вздохнув, спрятав под чепец не прикрытые по-домашнему волосы, — вышла на крыльцо.

Он выскочил на поросший нежной, молодой травой берег Зингеля, и, взбежав наверх, взяв ее руки в свои, наклонившись, — прижался к ним губами.

— Дома, — подумал Хосе. «От нее свежестью пахнет. Счастье мое, девочка моя, как я по ней скучал. Все, больше никуда и никогда один не уеду — буду брать ее с собой, и детей тоже. Как я ее люблю, как люблю».

Он поднял темные глаза и рассмеялся: «Не надо плакать, все, все, я тут, я с тобой. Смотри, — он потянулся, и стер слезу со щеки, — я привез нам новых книг, и тебе — инструменты хорошие, зеркала, кюретки, ножи…

Мирьям все стояла, глядя на него, а потом, взяла мужа за руку: «Хосе, мне тебе надо что-то сказать. Пойдем».

— Хорошо, — хмыкнул он, и, увидев ее побледневшее лицо, обеспокоенно подумал: «Да что случилось? Я ее осматривал перед отъездом, и бабушку с дедушкой тоже, все здоровы был. Пациентка умерла, или ребенок? У нее умирали уже, ну, что тут делать, мы же не всесильны. Или, — он даже приостановился на мгновение, — папа? Нет, нет, только не это, Анита с Пьетро еще маленькие совсем. Но Мирьям бы мне написала…»

Мирьям закрыла дверь опочивальни и тяжело, глубоко вздохнула, посмотрев на мужа:

«Похудел. Ну конечно, он хоть и хорошо готовит, да времени у него там не было, ел кое-как».

— Иди-ка сюда, — решительно сказал Хосе, потянув ее к большому креслу. Он усадил жену к себе на колени, и, поцеловав, велел: «Рассказывай».

Он слушал, а потом, прервав ее, сбросив чепец с головы, прижал к своему плечу. «Тебе надо со мной развестись, — услышал он сдавленный всхлип. «После такого. Ты не волнуйся, я уеду».

— Редкостная глупость, — коротко ответил Хосе, слыша, как стучит ее сердце — коротко, прерывисто.

— Но раввины говорят, — она вытерла нос о его камзол. «Что нельзя… А я не могла, не могла иначе, бабушка и дедушка не пережили бы…

— Я знаю, что говорят раввины, — терпеливо сказал он. — Я четыре года учился. А еще я знаю, что никто за меня не будет решать — что мне делать, и как поступать. Это дело только моей совести, Мирьям.

Хосе посмотрел на закрытую дверь и вдруг похолодел.

— Папа! — услышал он далекий, детский голос. Маленькие кулачки отчаянно стучали в прочную, толстую дверь. — Папа! — Ребенок кричал, а потом, устав, всхлипывая, свернулся в клубочек на дощатом полу.

Хосе почувствовал мягкую, ласковую ладонь на своем лбу, и откуда-то издалека донесся нежный голос: «Пойдем, сыночек. Возьми немножко игрушек, и пойдем».

Мирьям оторвала лицо от его плеча и неслышно спросила: «Ты плачешь? Что, что такое?»

— Я вспомнил, — Хосе все смотрел на дверь. — Он нас выгнал из дома, с мамой. Сказал, чтобы мы уходили, а сам заперся. Я так кричал, так просил его выйти…

— А потом, — мужчина помолчал, — нам некуда было деться, и мы ночевали в поле, на окраине города. Я ходил и подбирал отбросы, — чтобы мама поела, она ведь носила дитя, — а мама их мне отдавала, я ведь был голоден… Так что, — он едва слышно выругался сквозь зубы, — правильно твой отец сделал, что его убил, я должен быть благодарен.

В наступившем молчании было слышно, как ветер шелестит листьями деревьев на канале.

— Я его сын, — вдруг сказал Хосе. — Мирьям, почему, почему так? Значит, и я тоже — могу быть таким?

Женщина взяла его лицо в ладони, и твердо сказала:

— Нет, Хосе. Ты никогда, никогда таким не будешь. Я знаю. Иначе бы я тебя не любила.

— Пойдем, — он потянул ее за руку. «Я больше не могу, Мирьям, я тебя так давно не видел.

Пожалуйста, — он поцеловал ее, — глубоко, нежно, сильно. Она вдруг, заплакав, сказала: «Я не хочу, не хочу больше расставаться с тобой, — никогда».

— Не расстанемся, я обещаю тебе, — Хосе распустил ее косы. Каштановые, мягкие волосы упали волной на его руки, запахло травами, и Мирьям сказала, пряча лицо: «Может быть, не надо… Ну, пока. Ведь мы не знаем, Хосе. А если что, — я выпью потом снадобье…»

— Ничего ты пить не будешь, — неожиданно жестко сказал он. — Хватит. Не позволю тебе себя калечить, и так уже… — он посмотрел на заплаканное лицо жены. Мирьям пробормотала: «Но как, это ведь будет….»

Хосе вдруг улыбнулся, и обнял ее — сильно, ласково.

— Твоя мама учила меня читать, — сказал он тихо, — и, когда мы пришли навестить ее в тюрьме, отдала мне мешочек печенья — чтобы я поел. А ведь подумай, Мирьям, я не был ее ребенком, совсем нет. Отец меня воспитал и выучил — а кто я был для него? Сирота, полукровка, без рода, без племени? Тетя Марта вырастила мою сестру, Полли — как свою дочь. Так что же я буду за человек, что за мужчина, если не сделаю того же самого?

— Ты будешь его ненавидеть, — Мирьям всхлипнула. — И я тоже. Я не смогу, не смогу. И мы не будем знать, чей это ребенок.

— Не говори ерунды, — он поцеловал белую, нежную шею и стал медленно расшнуровывать ее корсет. — Сейчас я тебя уложу в постель, и это будет наш ребенок. Мальчик. Или девочка, — спохватившись, добавил Хосе, целуя ее карие глаза. — В общем, все равно, конечно. И мы будем его любить, как же иначе?

В его руках она вся была — как жемчуг, самый нежный, самый теплый. «Как хорошо, — подумала Мирьям. «Господи, как хорошо, спасибо тебе».

Хосе на мгновение прервался и усмехнувшись, добавил:

— А если этот мерзавец и вправду появится в Старом Свете — то его здесь же и зароют в землю, обещаю тебе. Иди ко мне, — мужчина поднял ее на руки, — иди, любовь моя.

Она кричала, — освобождено, счастливо, — а потом, обнимая его, не в силах отпустить, сказала: «Надо сундуки разобрать».

— Не надо, — Хосе повернул ее к себе спиной и провел губами по выступающей дорожке позвоночника. — И посуду кипятить не надо. Вообще, — он рассмеялся, целуя ее бедро, нежно раздвигая ноги, — надо потом только принести мне какой-нибудь еды, и все. Но ни в коем случае не одеваться, слышишь?

— Да, — простонала женщина. — Не буду, нет…

— А завтра, — Хосе зарылся лицом в ее волосы, — пойдем к бабушке и дедушке. Потом разберем сундуки. Потом я поработаю, и ты тоже. Потом окажемся здесь, — он провел рукой по шелковой простыне, — и так будет всегда. А теперь дай мне заняться тем, о чем я мечтал одинокими ночами в Италии, — он рассмеялся и Мирьям, плача от радости, спросила: «Часто мечтал?»

— Каждую ночь, — сквозь зубы сказал Хосе и Мирьям, вцепившись пальцами в шелк простыни, комкая его, шепнула: «Я люблю тебя!»

На белоснежной, льняной, отделанной кружевом скатерти, в массивных серебряных канделябрах, горели высокие свечи.

Белла отломила кусок от круглой, чуть подгоревшей лепешки и сказала: «Очень вкусно! А в Гааге мне понравилось, сейчас еще в Лейден с бабушкой поедем, а потом — в Париж».

— А следующей зимой опять к нам, — донья Хана внесла серебряное блюдо с мясом и со значением посмотрела на Мирьям. Та чуть покраснела, и, пожала маленькую руку Марфы, что лежала на подлокотнике кресла.

Женщина поправила шелковую подушку у себя за спиной, и рассмеялась: «Все-таки, дон Исаак, отлично вы это придумали — возлежать на трапезе».

— Как свободные люди, миссис Марта, — старик отпил из бокала, и, сказал: «Все-таки нет ничего лучше домашнего вина. И вы подумайте, — он на мгновение прикрыл глаза, — Эфраим сейчас в Лондоне празднует, Двора, его старшая — в Ливорно, Моше — в Антверпене…»

Хосе взял его за руку: «На Святой Земле, дедушка, в Кракове…»

— На Москве, — вдруг, тихо, сказала Мирьям, глядя на темную воду Зингеля за окном. «Кузен мой, Элияху — на Москве, сейчас, наверное. Только бы все было хорошо, тетя Марта».

— Будет, — уверенно сказала женщина, и улыбнувшись, подмигнула Белле: «Ну, ты тут самая младшая, дон Исаак, донья Хана, можно? Она всю неделю слова учила, что ей Мирьям с собой дала. Ну, про ночь, что отличается от всех других ночей».

— Ну отчего же нельзя? — донья Хана присела рядом с мужем, и, Белла, покраснев, вскинув зеленые глаза, запела, — нежным, высоким голосом: «Ма ништана ха-лайла ха-зе ми-коль ха-лейлот…»

Теплый, весенний ветер чуть шевелил огоньки свечей, и Марфа, слушая внучку, откинувшись на спинку кресла, — едва заметно, мимолетно улыбнулась.