Лошади медленно ступали по узкой, лесной тропе.

— Уже скоро, — обернулся один из шотландцев к Джованни. — Вы простите, ваша милость, что дорога такая, сами видите, — горы. Ну да за перевалом легче будет.

Мужчина усмехнулся и, остановив лошадь, наклонился к окну возка: «Как вы тут?»

Мияко взглянула на дочь, что спала на бархатном сиденье в обнимку с толстым, рыжим щенком, и, ласково прикоснувшись к руке мужа, ответила: «Сначала читали, потом в карты играли, а теперь, сам видишь, — она кивнула на спокойное личико девочки, — тут воздух не такой, как в Лондоне».

— Да, — Джованни посмотрел вокруг. «На Японию похоже, любовь моя. Помнишь, ту хижину, где мы с тобой переводили, у водопада?»

Мияко кивнула и, покраснев, тихо сказала: «Я так рада, что мы будем все лето вместе, сэнсей. Вы же больше никуда не поедете, ну, сейчас?»

— Принцесса Элизабет, слава Богу, повенчалась, — задумчиво ответил Джованни, поднеся к губам ее руку, — а вот наследный принц Генри умер, и остался у нас один Чарльз. Теперь надо о его браке думать.

— Он же ровесник Александра! — удивилась Мияко. «Еще тринадцати лет не было».

Джованни вздохнул. «Дорогая моя, как раз в ближайшие десять лет мы и будем заниматься его сватовством, поверь мне».

— Папа! Дедушка! — услышал он, и, поцеловав пальцы жены, подумал: «Десять лет, да.

Александру будет двадцать три, двойняшкам — двадцать. Дожить бы». Он пришпорил коня, и остановился рядом с мальчиками.

— А я тебе говорил, — Александр подтолкнул Пьетро. «Что ты вот так будешь стоять, открыв рот. Я тоже — подросток рассмеялся, — так же стоял».

Среди серых, высоких скал падал вниз мощный водопад. Долина лежала перед ними — просторная, с округлыми, мягкими очертаниями лесистых холмов, обрамленная заснеженными вершинами гор. Залив — огромный, уходящий вдаль, переливался, сиял под нежным, весенним солнцем. Пахло хвоей и солью, и Александр услышал сзади тихий голос одного из шотландцев: «А там, — он протянул руку, — на западе, — море».

— А это что? — Пьетро указал на остров в заливе, где среди каменных стен поднималась в небо неприступная башня.

— Это и есть Эйлин-Донан, — ответил ему Александр. «Родовое гнездо Кеннета. Туда, к замку, мост ведет, ну да впрочем, — мальчик рассмеялся, — он сейчас поднят, конечно, нас ведь ждут.

Когда лошади медленно пошли вниз, по каменистой дороге, Пьетро вдруг, оглянувшись на отца, сказал: «Счастливый ты! Еще три года в школе и все, будешь у принца Чарльза пажом.

А мне еще, — мальчик вздохнул, — шесть лет осталось. Ну да зато я потом в Оксфорд поеду, как твой отец».

— Я тоже буду в Оксфорде, — Александр наклонился и сорвал какой-то ранний цветок. «Пажом — ведь это так, потому что у меня титул есть. Вообще, я хочу быть как дедушка, — он улыбнулся, — ну потом, когда вырасту.

— А я стану издателем, — Пьетро улыбнулся. «Папа обещал, что следующим летом мне можно будет уже в типографии помогать, там, где книгу дедушки Виллема выпустили, и записки тети Мэри. Ты, кстати, закончил эту книгу, сэра Энтони Ширли, о Персии?»

— Очень интересно, да, — Александр вдруг рассмеялся. «Вот бы еще об Африке почитать, Стивен так много о Марокко рассказывал».

— Стивену везет, — мрачно отозвался младший мальчик. «Он еще в Новый Свет поедет, и ты — тоже там был, а я, как привязанный, — то дома, то в школе, хорошо еще, папа попросил и нас раньше на каникулы отпустили».

— Ничего, — Александр перегнулся в седле и потрепал дядю по плечу, — помнишь, мы с тобой договорились, — как только тебе исполняется восемнадцать, едем в Италию. Ты же наполовину итальянец, и я — подросток усмехнулся, — в Риме родился. Побродим по Тоскане, отправимся в Венецию, — так что не грусти.

— Аниту только брать не будем, — Пьетро оглянулся на возок, — иначе вместо картин мы только лавки и увидим. И не книжные лавки, — он улыбнулся, — а с кружевами и другим девчачьим хламом.

Александр привстал в стременах и помахал рукой: «А вон и мама, с младшими, на мосту нас встречает».

Джованни спешился и протянул руки к детям.

— Дедушка! — Колин и Джеймс, — высокие, крепкие мальчики, в маленьких килтах, — бросились к нему. Маленькая Мораг, что сидела на руках у Полли, капризно сказала: «Деда хочу!», и Полли, обняв отца, глядя на то, как он целует внуков, подумала: «Господи, а ведь еще в этот Ольстер ехать, через два года. Так далеко, так далеко».

— Ну, ну, — сказал Джованни, привлекая к себе дочь. «Не плачь, девочка, мы тут до августа пробудем, успеем тебе надоесть».

Полли всхлипнула и, посмотрев на то, как дети, окружив возок, тискают щенка, спросила: «От Цезаря, что ли?»

— Да, — смешливо кивнул Джованни. «Кобелька, что он тем годом привел — на корабль брату твоему отдали, а этим годом — я сказал, что вам увезу, пусть здесь охотится».

Колин подошел к ним. Подергав деда за край плаща, мальчик поднял черноволосую голову:

«Он будет с нами спать, можно? Мы его Элрой назовем, это значит: «рыжий».

— Ну конечно, — Полли рассмеялась. «А теперь бегите, покажите бабушке Мияко и все остальным замок».

Анита взяла на руки Мораг, и, пощекотав ее, сказала: «Ну вот, мы с тобой тут две девочки, милая моя племянница, так, что пусть мальчишки что хотят, то и делают, а я тебе буду косы заплетать. Сестричка, — она потерлась головой о тартановую, сине-зеленую юбку Полли, — а можно мне такое платье, шотландское, как у тебя?

— Сошьем, конечно, — Полли проводила глазами мачеху и детей и услышала ласковый голос отца: «А где дикарь?»

— Папа! — возмущенно сказала Полли. «Кеннет закончил, университет Абердина, он знает латынь…

— Он ходит в юбке, — подытожил отец, и, наклонившись через каменные перила моста, вдохнув соленый ветер с моря, повернулся к дочери: «Да шучу я, милая, шучу».

— На охоте, уж и приедет скоро, — Полли взяла отца за руку, и внезапно улыбнулась: «А вы, папа, будете рады — те переводы, что вы мне на Рождество прислали, я уже сделала, так что заберете в Лондон». Она чуть покраснела, и Джованни спросил: «Что такое?»

— Я тут Библию стала переводить, из Нового Завета, на шотландский язык, — смущенно сказала Полли. «Так, немножко, на досуге. Кеннет мне помогает».

Джованни остановился и привлек ее к себе: «Мы так же с Мияко познакомились, она мне тоже с переводами помогала, там, в Японии. Я очень рад, милая моя, ну да впрочем, ты же моя дочь, а у меня всегда с языками хорошо было».

Когда они уже входили на замковый двор, Полли спросила: «Папа, а от Николаса ничего не слышно?»

Джованни вздохнул: «Ну, если все идет удачно, — то они уже должны быть там, на мысе Надежды. Осенью узнаем».

— Как все долго, — озабоченно ответила Полли и про себя подумала: «Господи, только бы с моей сестрой все хорошо было, только бы они все вернулись домой».

Кеннет разлил вино по бокалам и, попробовав, хмыкнул: «А знаете, неплохо. Я уж и привыкать к нему стал».

— Неплохо, — сварливо отозвался тесть. «Лучшее бургундское, какое только было в Эдинбурге». Джованни откинулся в кресле и протянул ноги к камину. «И все равно — сыро, — подумал он. «Ну конечно, вода вокруг».

Кеннет все стоял у большого, выходящего на залив окна.

— Я очень надеюсь, — прервал молчание Джованни, — что в Ольстере ты будешь следить за семьей. Сам знаешь, ирландцы….

Голубые глаза мужчины сверкнули и он ответил: «Во-первых, там у нас будет замок, совершенно неприступный, как и здесь. Во-вторых, я для того туда и еду, чтобы привести их к покорности, ваша милость».

— Да называй ты меня по имени, — отмахнулся тесть, и задумчиво продолжил: «К покорности.

Вот, мы с тобой оба — хорошие протестанты, хоть я больше двух десятков лет трудился на благо папы римского, — а все равно, — мужчина отставил бокал, — не нравится мне это, Кеннет.

Не будете же вы сбрасывать католиков в море».

— Будем, — Кеннет отставил руку и полюбовался алмазным перстнем. «Подарок его величества, — гордо сказал он. «Если понадобится, Джованни, то будем и топить, и жечь, и вешать. Нет больше такой страны — Ирландия. Есть Ольстер, и я буду отвечать за его колонизацию».

Джованни погладил седую, короткую бороду и вдруг усмехнулся: «Знаешь, я в Новом Свете видел такое — огнем и мечом. В Индии мы все же ведем себя разумней».

— Это пока, — Кеннет допил бокал. «Поверьте мне, и там, и в наших колониях в Новом Свете — надо действовать безжалостно, иначе мы никогда не добьемся подчинения».

Джованни взглянул на огонь в камине и вздохнул: «Не могу сказать, что я с тобой согласен.

Но, — мужчина поднял бровь, — поэтому я и не будущий наместник короны в Ольстере. Что нас сегодня ждет на обед?»

— О, — Кеннет рассмеялся, — три оленя, рыба, свежие лепешки, и много виски.

— В последнем я и не сомневался, — Джованни похлопал зятя по плечу: «Ну, пойдем, а то мы и вправду — проголодались».

Уже когда они выходили из кабинета, Джованни замедлил шаг, и тихо проговорил: «Очень надеюсь, что ты понимаешь — не стоит рисковать и заводить еще детей, пока вы в Ольстере.

Мало ли что там может случиться».

Кеннет помрачнел, и, вздохнув, ответил: «Мы понимаем, да».

Когда слуги убрали посуду с длинного, стоявшего на возвышении стола, и уходящий ввысь зал осветился десятками свечей, что горели в массивных, бронзовых канделябрах, Джованни наклонился к младшей дочери и шепнул: «Ну, теперь можно и поиграть, милая».

Мияко передала ей лютню и ласково сказала: «У тебя отлично получается, Анита, не стесняйся».

— Стесняться, — это не о нашей девочке, — тихо рассмеялся Джованни и, вдохнув запах вишни, подумал: «Господи, как я ее люблю. А все равно — когда-то придется расстаться. Подольше бы, Господи».

Анита расправила гранатовое, бархатное платье и звонко сказала: «Я вам спою шотландскую песню, а вы, — она подмигнула собравшимся за столом, — помогайте, я уверена, что вы ее знаете».

Она уселась в кресло и, пробежав пальцами по струнам, склонив, изящную голову, запела:

— Я видел темноволосую деву, что стояла на рассвете, глядя в море, — Полли улыбнулась и услышала голоса вокруг себя:

— Я предлагал ей корону чистого золота, однако она отказалась от моего подарка, — вспомнила женщина, и, покачивая Мораг на коленях — стала подпевать.

Когда Анита, раскрасневшись, отложила лютню, Кеннет, опустившись на колено перед девочкой, сказал:

— Милая свояченица, спасибо вам большое, нельзя было спеть эту песню прекрасней. А теперь, — он обернулся к шотландцам, — дайте мне арфу, и принесите еще виски — я хочу, чтобы сегодня здесь звучала музыка нашей земли.

Джованни отложил «Дон Кихота», которого читал вслух жене и погладил ее по голове: «Они там, кажется, собрались всю ночь танцевать, ну, да, впрочем, за детьми присмотрят, уложат их в постель».

— Это если они под столом раньше не заснут, — Мияко поцеловала его в щеку. «Как хорошо, что мы сюда приехали, сэнсей, я хоть Полли с малышами помогу, служанки — это одно, а родная рука — совсем другое».

Джованни устроил ее у себя на плече, и, прижав к себе ее всю — мягкую, теплую, знакомую до последнего уголка, сказал: «Ты отдыхай. Завтра Кеннет мальчиков на охоту везет, Анита с Полли будет, а мы с тобой — только к обеду спустимся. А потом пойдем гулять, — долго, как там, в Японии, у водопада».

Мияко подняла на него черные, ласковые глаза и он шепнул жене то, что шептал всегда, каждую ночь, уже десять лет: «Εcce tu pulchra es amica mea, ecce tu pulchra oculi tui columbarum».

— Как ты прекрасна, подруга моя, — подумал он, слыша далекий, приглушенный рокот моря, и затихающую музыку внизу, — как ты прекрасна.

Он вздохнул, и, перекрестив мирно дремлющую жену, — задул свечи.

 

Джеймстаун, Виргиния

Белокурая девочка, подобрав юбку, держа в одной руке башмаки, спрыгнула в воду, и звонко сказала: «Спасибо, Чарли!».

— Да не за что, Тео, беги, — улыбнулся Чарли Уильямс, — уже и обедать пора. Он вытащил лодку на песчаный берег и обернулся — старый Джеймстаун, что стоял на острове посреди реки, был виден отсюда, как на ладони.

— Жалко, что отец мой не дожил, — вздохнул Чарли, аккуратно сложив весла. «Видел бы он, сколько тут всего построили, и на северном берегу, и на южном. И что его понесло в этот поход на индейцев?».

Он наклонился, чтобы смотать канат и тут же рассмеялся — прохладные, нежные ладошки закрыли ему глаза.

— Миссис Маргарет Уильямс, — утвердительно сказал юноша, целуя пальцы жены, — да вы, никак, соскучились?

Сзади послышался девичий смех, и Маргарет, так и не отрывая рук, шепнула: «И очень сильно, дорогой муж». Он еще раз поцеловал простое серебряное колечко на пальце, и, обняв девушку, сказал: «Ну, сегодня же суббота, после обеда работать грех, так что, — Чарли наклонился и поцеловал каштановый, прикрытый чепцом затылок, — я весь твой, любимая».

— Смотри, — Маргарет взяла его за руку, — я намереваюсь этим воспользоваться, и сегодня, и завтра. Они рассмеялись и стали подниматься по деревянной, узкой лестнице на откос холма.

Тео стояла, засунув руки под передник, глядя на маленькое кладбище старого Джеймстауна.

«Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царствие Небесное, — шепнула она и перекрестилась, вспомнив маленькую, ухоженную могилу. Рядом было еще одно надгробие, большое, и Тео всегда, вздохнув, забирала у Николаса один цветок и опустив его на серый камень, шептала: «Спите спокойно, дядя Майкл».

— А ты что тут стоишь? — Чарли потрепал девочку по голове. «Папа и дедушка сейчас приедут, они на совете, но к обеду опаздывать не будут, обещали».

— Красиво, — восторженно сказала Тео, глядя на огромную, темную реку, на корабли в гавани, на далекие, голубые вершины гор. «Папа там был, на западе, — подумала она, беря Чарли и Маргарет за руки, идя между ними к дому — большому, красивому, с крепким, высоким входом, с конюшнями и амбарами. С заднего двора было слышно кудахтанье кур.

— Как далеко, — Тео все оглядывалась на горы. «А за ними еще земля, и еще, а потом — океан.

Папа там жил, когда был маленький, с тетей Мартой и бабушкой Тео. Покахонтас рассказывала, что на севере тоже много земли, и Большая Вода. Вот бы до нее добраться, хоть когда-нибудь, так интересно!».

Они поднялись на крыльцо — из открытой, высокой двери вкусно пахло свежим хлебом и печеным мясом, — и зашли в дом.

Матвей посмотрел на карту, что лежала на длинном, чисто выструганном столе, и сварливо сказал: «Вот что, господа. Раз уж мы заключили мир с Вахунсонакоком, и его дочь у нас в заложницах — нечего даже и думать, чтобы посылать туда, — он показал — куда, — военную экспедицию. Хватит, и так мы достаточно людей потеряли, тем летом».

— Тем более, говорят, он откочевал, далеко на запад, в горы, — сказал молодой Джон Рольф.

Дэниел поймал взгляд приятеля, и, чуть улыбнувшись, подумал: «Все же дедушка из этих стариков самый разумный, все остальные привыкли, как в былые времена, — жечь и убивать.

Хватит, надоело».

Он откашлялся, и осторожно заметил: «Господа, вы же сами знаете, — у нас десяток новых плантаций заложено, нам сейчас каждые руки дороги, мы просто не можем позволить себе войну. Это слишком, — Дэниел рассмеялся, — накладно».

— Привезти сюда черных и пусть они выращивают табак, — раздался кислый голос. Мужчина выбил трубку, и, закурив, затянувшись, добавил: «Эта работа не для белых людей».

— Вот когда Виргинская компания даст вам, мистер Брамли, разрешение на торговлю рабами, — сочно ответил Дэниел, — тогда и будем это обсуждать. А пока, господа, — Дэниел увидел, как Джон Рольф едва заметно кивнул, — если вы хотите, чтобы трюмы кораблей в порту были забиты табаком до отказа, — надо не воевать, а работать.

— Тем более, — Матвей прошел к окну, и, распахнув ставни, заметил: «Господа, ну ведь договаривались же, — курить в перерывах и на крыльце, — так вот, — он обернулся к совету, — у вас ни у кого нет маленьких детей. А у меня, — мужчина погладил золотисто-седую бороду, — есть. Младенец. И я хочу, чтобы он жил в мире».

— Ловко вы их, дедушка, — едва слышно, одобрительно заметил Дэниел, когда они выходили на площадь перед зданием совета.

— А, — Матвей отмахнулся, — ты же сам знаешь, это их всегда затыкает. У них-то, — мужчина усмехнулся, — пороха на молодую жену не хватит, а тем более — он поднял бровь, — на ребенка.

Джон нагнал их и жалобно сказал: «Мистер Бенджамин-Вулф, так что там насчет обеда…

— Приходи, конечно, — улыбнулся Матвей. «Ты говорил, там у тебя какое-то испанское вино есть — неси. Ну и, — мужчина рассмеялся, — она тоже там будет, так что увидитесь».

— Я сейчас, — пообещал Джон, счастливо улыбаясь, — сейчас, домой забегу и сразу к вам.

Дэниел посмотрел вслед светловолосой голове приятеля и спросил: «Дедушка Мэтью, как думаете — поженятся они с Покахонтас?»

— А чего бы и не пожениться? — Матвей расхохотался, и направился к пристани. «Парень красивый, молодой, ровесник твой, богатый, — тоже, как у тебя, земли много. А что она не крестилась пока, так окрестится, поверь мне».

Мимо них пронеслась стайка мальчишек. «Мистер Дэниел, мы на рыбалку, уроки уже все сделали! — крикнул кто-то из них.

— Ну, молодцы, — Дэниел отвязал лодку, и взглянув на бревенчатые стены старого Джеймстауна, подумал: «Сорок детей уже в школе, и все прибавляются. Господи, ну только бы у Марии все хорошо прошло, — он подал деду руку и услышал ворчливый голос: «Да не волнуйся ты так, родит, и будете сына пестовать».

— Может, там девочка еще, — невольно улыбнулся Дэниел. Он вспомнил ее золотистые, прикрытые чепцом волосы, большие, васильковые глаза. Жена, приподнявшись на локте, целуя его, сказала: «Езжай на совет, и ни о чем не беспокойся. Сегодня не рожу».

— И откуда ты знаешь? — хмыкнул Дэниел, одеваясь. Он присел на кровать, и, устроив жену удобнее, попросил: «Если что — я сразу вернусь, любовь моя».

Мария потянулась за пером и бумагой, и, напевая что-то себе под нос, ответила: «Вот когда услышу музыку — значит, началось. А пока, — она рассмеялась, — все спокойно».

— Девочка — тоже хорошо, — Матвей опустил руку в прохладную воду и, глядя на вершины гор, подумал: «На Волге тоже так — красиво. Господи, думал ли я? Ну, теперь уже в эту землю зароют. А что, — он вдруг, озорно, улыбнулся, — тоже хорошая земля, легкая. Вот оно как получилось, Матвей Федорович».

С холма были видны ровные квадратики табачных плантаций. «Отлично всходят, — подумал Дэниел. «Конечно, работы много — сначала за рассадой надо ухаживать, потом пересаживать, после того, как собрали урожай — сушить, но ведь и выгодно же».

Уже когда они подходили к дому, Матвей вдруг усмехнулся: «Ты вот что, внук, помни — если сюда и вправду рабов начнут привозить, надо будет с места сниматься, руки о такое пачкать не след».

— Конечно, дедушка, — удивился Дэниел, присев на ступеньки, набивая трубку. «На север переедем, там, хоть и денег меньше заработаешь, зато, — мужчина чиркнул кресалом и закурил, — свободней будет».

— На север, — Матвей, засунул руки в карманы простого, изящного, черного камзола. «Для табака там холодно, придется что-то другое выращивать».

— Вырастим, — твердо ответил Дэниел и, прищурившись, рассмеялся: «А вот и Джон, со своим вином. Ну, — мужчина потянулся, — там с утра что-то о жареной индейке говорили, дедушка, пойдемте, попробуем».

Из окон были слышны звуки верджинела и голос попугая: «Куэрво! Куэрво!»

— Вот, — сказал Матвей, принимая от Рольфа бутылку хереса, — все в сборе, пора и за стол.

Женщины сидели, растянув между собой лоскутное одеяльце, делая аккуратные стежки.

Мария оглянулась на дверь опочивальни, — из гостиной была слышна нежная музыка, и детский голос, что пел колыбельную, — и сердито сказала: «Ну, зачем ты мучаешь Джона, Покахонтас? Он и так уже почти полгода по тебе вздыхает. Или ты креститься не хочешь?»

Индианка вздохнула, и, перекинув на грудь толстую, темную косу, ответила: «Хочу, Мария.

Сама же знаешь — если бы я тогда, с капитаном Смитом, — красивые губы скривились, — обвенчалась, он бы меня не бросил. Наверное, — хмуро рассмеявшись, добавила Покахонтас.

— Джон не такой, — Мария воткнула иголку в одеяльце и положила свою маленькую, белую руку поверх смуглых пальцев девушки. «Он — как мой Дэниел, как его дядя, Питер, ну, которого ты Арокуном называешь, — он никогда, никогда тебя не оставит, и всегда будет любить».

— Любить, — хмыкнула Покахонтас, оглядывая опочивальню — с большой, под балдахином, кроватью, застеленной белым, отделанным простым кружевом, покрывалом, с кедровыми сундуками и шкапом, с маленькой колыбелью, что стояла рядом их креслами.

Мария вдруг покраснела и твердо сказала: «Да, любить. И ты его тоже».

— Я любила Смита, — Покахонтас принялась за шитье. «Очень любила, а теперь, — она помолчала, — уже и не знаю, смогу ли жить еще с кем-то».

Мария рассмеялась. «Я тебе расскажу. Я в мужа своего только после свадьбы влюбилась.

До венчания — ну, — женщина потянулась и положила ладонь на большой, низкий живот, — мне с ним интересно было, а потом, как там оказались, — Мария кивнула на кровать, — так сразу и влюбилась. И у тебя так будет».

— Это потому что ты до мужа никого не знала, — мрачно отозвалась Покахонтас, оправив скромное, темной шерсти платье.

— А меня, как Смит в Англию уехал, отец отсюда забрал и за вождя, своего союзника, замуж выдал. Потом убили его, а потом, — она вздохнула, — когда стойбище разорили, отец в горы ушел, далеко, не вернется больше. Меня сюда отправил и ушел.

— Да, — Мария чуть охнула, и поерзала на месте, — я помню, той весной как раз, что мы приехали.

— Болит? — озабоченно спросила Покахонтас, откладывая одеяло. «Позвать Джоан?»

Миссис Бенджамин-Вулф всунула в опочивальню укрытую чепцом голову и облегченно сказала: «Ну, заснул, наконец. Тео ему играла, играла, и задремал. Отец с ним отдохнуть пошел. Как ты, девочка?»

Мария поморщилась и, подышав, ответила: «Кажется, началось».

— Господи, — перекрестилась Джоан, — сейчас Маргарет позову, пусть сундуки и ящики открывает. Покахонтас, ты поможешь?

Девушка кивнула и услышала тихий голос Марии: «Я бы так хотела, чтобы ты у нас была крестной, Покахонтас. Ты же моя подруга, самая лучшая».

— Посмотрим, — хмыкнула девушка, аккуратно поднимая Марию с кресла. «Ты роди сначала, а потом — поговорим».

Мужчины медленно шли по дороге. Тео убежала далеко вперед, и Дэниел услышал ее звонкий голос: «Чарли, Маргарет, давайте играть в прятки!».

— Да не переживай ты так, — Джон Рольф похлопал друга по плечу. «Это же у тебя не первый ребенок, все будет хорошо».

— У Марии первый, — Дэниел наклонился и сорвал нежный, молодой табачный лист, размяв его в длинных пальцах. «Но не последний, — мужчина внезапно улыбнулся, — это я тебе обещаю».

Рольф помялся и сказал, глядя куда-то вдаль, на бесконечные ряды зеленеющих растений:

«Может, жена твоя потом поговорит с мисс Покахонтас, ну, когда ребенок родится. Не могу я так, Дэниел, не могу, — Джон вздохнул, — она же и не смотрит на меня, ну да, — мужчина набил трубку и закурил, — зачем я ей нужен?»

— Поговорит, конечно, — Дэниел посмотрел на опушку леса и сказал: «Пошли-ка, друг, вместо того, чтобы грустить, — половим рыбу, пока дети играют».

— Эти дети, — рассмеялся Рольф, — уже женаты.

— А, — Дэниел тоже улыбнулся, — я-то их помню, как им четырнадцать и двенадцать было. Мы вместе с Чарли строили дом для Вахунсонакока, ну, в старом его стойбище, что тем годом разорили, а Маргарет нам еду готовила. Ну, а потом старик Уильямс приехал, и миссис Джоан. Да и сколько они женаты, — Дэниел расхохотался, — вторую неделю.

— Чарли уже свой дом стал закладывать, — заметил Рольф, — и землю купил. Молодец, ничего не скажешь. Впрочем, — он вскинул на плечо удочку, — нам с тобой, Дэниел, еще тридцати не было, мы тоже — не старики.

Дэниел свистом подозвал большого, рыжего пса, что трусил за ними по дороге, и обернулся к Рольфу: «Ну, раз ты не старик — то давай — наперегонки с нами, к ручью!»

Матвей взглянул на разворот книги и улыбнулся: «Моему дорогому другу, месье Матье, с искренним уважением. Уильям Шекспир».

— Да, — подумал он, — как раз после представления «Бури» он мне его и подарил. Где же мы сидели? В «Белом Олене», правильно. А тут, — он поднялся и взглянул за окно на просторную, широкую реку, — тут театров не заведено. Ну, да это пока. И театры будут, и университет, и типографский пресс поставим. Надо, кстати, на совете об этом поговорить, а то Виргинская компания за каждую книгу дерет столько, будто они из золота сделаны. И учебники нужны, для детей, — он почувствовал сзади какое-то движение и обернулся.

— Нет, спит, — Матвей наклонился над колыбелью и полюбовался спокойным личиком мальчика. Из-под чепчика выбивались черные, как смоль волосы, но дитя было белокожее — в мать. Длинные, загнутые ресницы чуть подрагивали. Глаза у мальчика были красивые, ореховые.

— Растет, — Матвей полюбовался сыном. «И крупный он какой, семь месяцев, уже и ползает.

Осенью и пойдет, наверное. Господи, ну дай ты мне еще, — Матвей вдруг улыбнулся, — ну хоть полтора десятка лет еще. Никита Григорьевич чуть до сотни не дотянул, может, и у меня получится.

Дэвид зевнул и, покрутив головой, опять задремал. «На Митьку похож, — вдруг подумал Матвей. «Жалко, что так не назвать было. Но все равно — в честь царя Давида, помяни Господь кротость его, тоже хорошо. Мария-то с Дэниелом своего Теодором окрестят. Или Мартой, если девочка. Ах, Марфа, Марфа, — он, едва дыша, осторожно, поправил на ребенке одеяльце, — увидишь ли ты своего Федю? Поляков-то выгнали из Москвы, новый царь там теперь будет, мальчишка, а о Федоре и Лизе так и не слышно ничего. Ну да, торговли нет, корабли не ходят, не с кем письма посылать».

Дверь чуть скрипнула, и Матвей услышал озабоченный голос жены: «Как вы тут?»

— Справляемся, — хохотнул Матвей, и спросил: «Что там Мария?»

— Да все хорошо, — Джоан оглядела опочивальню и, взбив подушки, разогнувшись, добавила:

«Уже скоро внука увидим. Ну, или внучку. Там Покахонтас пока с ней».

— Иди-ка сюда, — ласково велел Матвей, и посмотрев на сына, сказал: «Спит, ровно ангел».

Джоан взяла руку мужа и поднесла к своей мягкой, теплой щеке. «А вот сейчас проснется, — Матвей тихо рассмеялся, — и есть запросит».

— Спасибо, — вдруг сказала Джоан, так и не выпуская его руки. «Спасибо, Мэтью».

— Заладила, — проворчал мужчина и подтолкнул ее к двери. «Сейчас не только он проголодается, — Матвей кивнул на младенца, — но и все остальные с прогулки вернутся, за стол сядут, пусть там Покахонтас приготовить что-нибудь, перекусить».

Жена внезапно рассмеялась и поцеловала его в седой, пахнущий мускусом висок: «Дэниел мне говорил, ты на совете опять ребенком хвастался?»

— Не хвастался, — наставительно ответил Матвей, — а просто сказал, что не след войну продолжать, раз у нас тут дети маленькие. Ну, Дэвид, к примеру. А потом, — он полюбовался просыпающимся сыном, — ну как таким красавцем не похвастаться, а? Ну все, корми его, я пока к Марии схожу.

Он взял сына — ловко, умело, и тот, улыбнувшись, потянулся к матери.

Матвей на мгновение, нежно, прикоснулся к отделанному кружевами чепцу жены и вышел.

— Господи, — подумала Джоан, глядя на то, как сын жадно, сильно сосет грудь, — ну как мне тебя благодарить, Господи? А ведь хотела руки на себя наложить, в реку броситься. И вот, — она погладила Дэвида по пухлой щечке, — вот как все обернулось.

Дверь внизу стукнула и озабоченный голос Дэниела спросил: «Все хорошо?»

Джоан вышла на лестницу и сказала: «Ты иди к ней, милый. Отец сейчас там. Я докормлю и сменю его».

Покахонтас, что-то напевая, нарезала хлеб. Джоан оглядела большую, ухоженную, чистую кухню, и протянув девушке сына, улыбнулась: «Возьмешь Дэвида во двор? Он поел только что. Там мистер Рольф, — женщина выглянула в окно, — с детьми».

Черные, большие глаза Покахонтас чуть улыбнулись. «Ну конечно, миссис Джоан, — она приняла ребенка, и восторженно сказала: «Ну, Дэвид, ты у нас с каждым днем все толще».

Джон Рольф стоял, прислонившись к столбику крыльца, глядя на закат, что спускался над вершинами гор.

Покахонтас вдохнула свежий, вечерний воздух, и, Тео, увидев ее в дверях, подбежав, рассмеялась: «Мы с Маргарет за ним присмотрим, и Чарли тоже тут, он корм лошадям задает. А вы прогуляйтесь с Джоном».

Девушка почувствовала, что краснеет, и, взглянув в серые глаза Рольфа, ответила: «Ну, разве что только до реки, мистеру Рольфу домой надо».

Джон откашлялся и проговорил, смотря куда-то в сторону: «Я был бы очень рад, мисс Покахонтас».

Они пошли к воротам, а Маргарет, наклонившись, взяв у Тео ребенка, пощекотав его, хмыкнула: «Ох, и хитрая ты, дорогая моя».

Тео подняла невинные, каштановые глаза и ответила: «Ну что ты, они всего лишь дойдут до пристани, и все».

Джоан стерла пот со лба Марии и сказала: «Ты покричи, дома нет никого, все во дворе. Не стесняйся, покричи».

— Да мне, — Мария, тяжело дыша, уцепилась за руку мужа, — не больно. Ты…только не уходи…, Дэниел.

Он придержал жену за плечи и твердо прошептал ей в ухо: «Я всегда буду с тобой. Потерпи, совсем немножко осталось».

Мария откинула голову с распущенными, золотистыми косами и громко, жалобно застонала.

«Вот так, — Джоан опустилась на колени и подставила чистый холст, — вот так, девочка.

Волосы-то ваши, золотистые. Еще немножко, постарайся».

Дэниел тихо сказал ей: «Я люблю тебя, слышишь, люблю!», и Мария, плача, широко раскрыв рот, откинулась назад, прямо в его объятья.

Ребенок кричал — громко, настойчиво, и Джоан, вытерев его, передав отцу, улыбнулась: «Вот ваш Теодор, большой и здоровенький».

Дэниел покачал дитя, и вложив его в протянутые руки Марии, устроился рядом. «Мальчик, — сказала она, всхлипнув. «Наш мальчик, Дэниел. Наш сын. Папа! — она подняла глаза. «Папа, милый, у вас внук».

Матвей увидел золотистые, как сено волосы и осторожно, нежно коснулся завернутой в пеленку головы ребенка. Тот открыл младенческие, туманные, синие глаза, и поискав грудь матери, приник к ней.

— Царя Ивана Великого, — вдруг подумал Матвей, — наследник. Теодор Бенджамин-Вулф.

Господи, да кто бы мог подумать?»

Он посмотрел на дочь и зятя, — Мария положила голову на плечо Дэниелу, тот ласково обнимал жену, что-то тихо говоря, гладя ее по щеке, и услышал голос Джоан: «Я сейчас тут приберу все, и надо воды согреть, искупать мальчика. А потом и поедим».

— Да я сам согрею, — усмехнулся Матвей. «Слава Богу, с очагом пока умею управляться». Он наклонился над Марией, и, поцеловав дочь в лоб, ворчливо велел: «Чтобы не последний, слышите?»

— Обещаем, дедушка, — Дэниел посмотрел в большие, васильковые глаза жены и подумал:

«Господи, как я счастлив».

Тео поскреблась в дверь и робко спросила: «Мама Мария, а ребеночек уже родился?»

— А как же, доченька, — отозвалась та. «Иди, посмотришь на братика своего».

— Давай, мышка, — Дэниел посадил дочь к себе на колени. Матвей взглянул на них и сказал жене: «Ну, пошли, пусть семьей побудут».

Он оглянулся на пороге, и, незаметно перекрестив их — тихо закрыл дверь.

— Дорогая бабушка Марта! — Тео погрызла перо и посмотрела во двор. Дэвид сидел на расстеленном по земле лоскутном одеяле, возясь с деревянной тележкой. Джоан кормила кур. Откуда-то сверху доносился женский голос — Мария пела колыбельную.

— Дорогая бабушка Марта! У вас есть новый правнук — Теодор. Неделю назад мы его окрестили, дедушка Мэтью был крестным отцом, а я — крестной матерью, — Тео улыбнулась и продолжила писать. «Мисс Покахонтас передает большой привет тете Полли, тете Рэйчел и дяде Питеру. У нас все хорошо, я учусь, мама Мария со мной занимается музыкой, а дедушка Мэтью — французским. Как там тетя Мэри, вернулись ли они из своего плавания?

— Вот моя рука — Тео взяла чистый лист и обвела свою ладошку, а ручки Дэвида и Теодора — внизу письма. Дорогая бабушка, целую вас и дедушку Виллема, дедушку Майкла, тетю Марту и ее семью, и моего дядю Стивена. Мне тут нравится, Джеймстаун очень красивый, и, как вы и просили, мы с мамой Марией присматриваем за надгробиями. Пожалуйста, помолитесь на могиле мамы Юджинии и бабушки Тео. Мы вам посылаем табак для дедушки Виллема, и меха. Приезжайте к нам в гости, мы вас очень ждем!

Ваша любящая внучка Тео Бенджамин-Вулф.

Девочка полюбовалась изящными строчками, и, взяв чистый листок, начала:

— Моя милая подружка Анита….

В дверь постучали, и Тео услышала веселый голос отца: «Ну вот, милая, корабль разгрузили, я нам целый ящик писем принес, а бабушкины подарки в одну лодку не уместились, сейчас мы с Чарли вытащим все на берег и поедем за тем, что осталось в трюмах!».

— И мне ноты прислали? — ахнула Тео.

— А как же, — Дэниел наклонился и поцеловал белокурый затылок. «Целую папку, мышка. Беги к реке, — он улыбнулся, — ты же, наверное, посмотреть хочешь, что там бабушка передала?

— Очень! — Тео, подскакивая на ходу, помчалась к пристани, а Дэниел, поднявшись наверх, услышав из-за двери опочивальни ласковый шепот жены, на мгновение закрыл глаза и улыбнулся: «И еще дети родятся, — подумал он, и, открыв дверь, рассмеялся. Дитя лежало на кровати, сонно помаргивая глазами, а жена, подперев рукой подбородок, смотрела на него — пристально.

— Это мы сделали, — Дэниел усмехнулся и поцеловал видневшуюся под скромным кружевом воротника белую шею.

— Все никак привыкнуть не могу, — зачарованно сказала Мария, и, поднявшись, подойдя к окну, что выходило на реку и низкий, спокойный простор океана. Она почувствовала, что муж обнимает ее сзади и тихо проговорила, прижавшись головой к его груди: «Я и подумать не могла, Дэниел, там, — женщина махнула рукой на восток, — что все так случится».

— Я тоже, — он вдохнул легкий, прохладный морской ветер и шепнул: «Скорей бы уже тебя в постель уложить, вот что».

Она потерлась щекой о его большую руку и, лукаво улыбнувшись, ответила: «Потерпи, потом слаще будет».

— Да уж куда слаще, — Дэниел повернул ее к себе, и стал целовать. «Смотри, — сказала Мария, выглянув из-под его руки, — Теодор заснул».

Мальчик лежал, спокойно дыша, и Дэниел, подумал, глядя на сына: «Будет счастлив».

Большой, рыжий пес вылез из реки, и, от души отряхнувшись, залаяв, побежал вверх, на откос холма, к дому.

Джон Рольф посмотрел ему вслед и вдруг сказал: «Я бы тоже хотел тут жить, мисс Покахонтас, на северном берегу. Все же до плантаций отсюда ближе, не надо каждый день через реку переправляться. Да и тесно там, — он кивнул на остров, — в старом Джеймстауне, уже больше трехсот человек в колонии. Вот Дэниел молодец, — он одобрительно кивнул в сторону холма, — первым начал тут строиться.

— Так и вы постройтесь, мистер Рольф, — девушка стояла, глядя на закат над дальними горами. Джон посмотрел на темные косы, и, сглотнув, ответил: «Ну, зачем мне одному такой большой дом, мисс Покахонтас?»

Она повернулась, и Джон увидел на смуглых щеках легкий румянец. «Я знаю, — сказала Покахонтас, — мне Мария рассказывала. Вы ведь потеряли жену и ребенка, когда сюда плыли, четыре года назад?»

— Да, — Рольф вздохнул. «Нас выбросило штормом на Бермуды, жена моя родила девочку, там, на острове, и потом они обе умерли, мисс Покахонтас. Там и лежат, — он обернулся к востоку, — в одной могиле».

— Мне очень жаль, мистер Рольф, — девушка посмотрела на него — прямо. «А еще мне рассказывали, что вы построили из двух кораблей, что были разбиты штормом — один, чтобы добраться сюда. Там, на Бермудах».

Джон встряхнул светловолосой головой. «Я просто не привык сдаваться, мисс Покахонтас, ну, да я думаю, — вы это уже поняли».

— Поняла, — темно-красные губы чуть улыбнулись. «Я тогда завтра схожу к отцу Александру, мистер Рольф. Ну, в церковь».

Он стоял, не в силах что-то сказать, и только потом, осмелившись взять ее за руку, — едва касаясь, чуть дыша, вдруг рассмеялся: «Так можно, мисс Покахонтас, я перееду? Сюда, на северный берег, тут у меня как раз земля, по соседству с Дэниелом?».

— Можно, — она пожала его пальцы. «К следующему году, — Покахонтас кивнула, — можно будет и дом закончить, мистер Рольф».

— Не верю, — подумал он, все еще держа ее длинные, смуглые пальцы. «Неужели это правда?».

Темные глаза девушки заиграли смехом. «Я обещала Марии, что, раз не смогла быть у них крестной, то пусть она у меня крестной станет».

Джон глубоко, облегченно, выдохнул и сказал: «Рано еще, мисс Покахонтас, ужинать, пока не зовут. Хотите, немного по реке погуляем?»

— Очень, мистер Рольф- она перекинула на грудь перевитые красными лентами косы. На высокой шее виднелось простое, серебряное ожерелье, и Джон подумал: «Надо завтра же сходить к Чарли, пусть кольцо мне сделает. У него руки хорошие, хоть он и плотник, а сумеет».

— Спасибо вам, мисс Покахонтас, — Джон покраснел. «Я очень, очень счастлив, что вы согласились».

— Погулять? — она лукаво подняла тонкую бровь.

— И это тоже, — Джон твердо, уверенно взял ее под руку, и они пошли вверх по течению реки — туда, где над горами играл яркий, золотой закат.

В опочивальне горела единая свеча.

Матвей отложил письма, и, зевнув, прислушался — сын спал, размеренно дыша, жена лежала на боку, свернувшись в клубочек, уткнувшись в подушку.

— Как тут тихо-то, — вдруг улыбнулся мужчина. «Вроде в Копенгагене тоже — народу мало, а все равно — город. Про Лондон уж я и не говорю. Поехал, значит, Михайло Данилович за Марьей. Ну, он мужик надежный, — что обещал, то и делает, так что привезет их обратно.

Жену бы ему, конечно, хорошую, жалко, сколько лет уже вдовеет. Вот, как у меня, скажем, — он наклонился и поцеловал каштановые, теплые волосы.

— И все равно, — Матвей закинул руки за голову, — долго плыть сюда. Письма-то вон, после Рождества написали, а сейчас мы их получили только. И Николас нашелся, если б Степан жив был — порадовался бы. И тоже — с Констанцей уплыл, повезло ему, конечно, что тут говорить.

— Без жены-то тяжело, вон, я, сколько лет один жил, а сейчас, — он потянулся — на старости лет и жена, и ребенок, и дочка с зятем, и внуков двое. Да и у падчерицы тоже — родятся дети, тоже мне внуки будут. Не одной Марфе в большой семье жить.

Он погладил жену по мягкому плечу и смешливо подумал:

— Баба-то хорошая. Добрая, хозяйственная, тихая. Вовремя, я конечно, тогда с ней посидел, по душам поговорил — еще бы и правда, не приведи Господь, топиться вздумала. Конечно, эти как раз отправились стойбище Вахунсонакока разорять, куда ей было деваться, вдове, с его дитем в чреве? Наши-то тоже, — хоть со времен преподобного отца Майкла много воды утекло, а все равно — не пожалели бы ее. А так — ну дитя не через девять месяцев после венчания родилось, а через семь — так это бывает».

Услышав из колыбели хныканье, он поднялся, и, осторожно взяв сына, покачав его, сказал:

«И когда уже ты, Дэвид, научишься всю ночь спать, а?»

Мальчик сонно улыбнулся и Матвей, вернувшись в постель, пристроив его на плече, сказал жене: «Опять есть хочет».

Он смотрел на то, как ребенок, лежа у груди, вертит черноволосой головой, а потом, ласково шепнул: «Иди-ка сюда».

Жена покраснела, и Матвей ворчливо заметил: «Вот скажи мне, ты с первым мужем пятнадцать лет прожила, потом с индейцем своим — еще три, а все равно — стесняешься».

Джоан что-то пробормотала, и он, целуя ее, добавил: «И рубашку сними, я тебе сколько раз говорил — только мешает».

Потом она сразу заснула, прижавшись к нему, посапывая, а Матвей, задув свечу, слушая шум деревьев за окном, плеск реки — еще долго лежал, обнимая ее за плечи, любуясь призрачным, лунным светом, что лежал на деревянных половицах спальни.

 

Дептфорд

В большой мастерской вкусно пахло свежим, распиленным деревом. «Как у тебя ловко получается! — мальчик лет девяти наклонился над плечом приятеля. «Я, сколько не пробовал шлифовать, только стекло порчу».

— А это потому, Саймон, — наставительно ответил мальчишка, — что ты никогда по карманам не шарил. У меня-то руки быстрые.

Он отложил готовую линзу и улыбнулся: «Вырасту — поеду в Нижние Земли, дальше буду учиться. Я хочу настоящим мастером стать».

— А я моряком, как отец, — Саймон стал снимать холщовый передник и вдруг рассмеялся: «А что, Гарри, ты же раньше говорил, что вором будешь?»

— Дурак был потому что, — буркнул Гарри, покраснев. «Не для того за меня его светлость герцог платит, чтобы я по скользкой дорожке пошел. Нет, я с этими делами завязал».

Во дворе раздался звон корабельного колокола и Гарри добавил: «Пошли, сегодня рагу из баранины, уже на весь Дептфорд пахнет».

На чистом, выметенном дворе школы цвели кусты белых роз. Гарри прищурился и сказал приятелю: «Смотри, чайка какая-то, незнакомая. Та, — он указал на изящную птицу, что сидела на заборе, — каждый день прилетает, а эта — новая».

Мальчики услышали сверху карканье — большой, черный ворон пролетел над бревенчатым зданием школы, и чайки, встрепенувшись, встав на крыло — ушли вслед за ним. С верфей тянуло смолой, и Гарри, вдохнув ветер с Темзы, подставив лицо весеннему солнцу, сказал:

«Хорошо!»

— А что это вы тут стоите? — раздался голос с крыльца, и мальчики рассмеялись: «Адмирал Виллем!»

— Вот, — сказал мужчина, оглаживая седую бороду, — решил с вами пообедать, вышел с верфи и подумал: «Уж больно вкусно в школе кормят».

— Так это миссис Смолл с девочками готовит, — Саймон вытер ноги у крепкой двери, распахнутой в обеденную комнату. «У них всегда вкусно. А корабль для вашего сына построили уже?»

— Как раз к осени закончим, как он из Африки вернется, — Виллем потрепал мальчиков по головам и подумал: «Вернется, и сразу в Индию уйдет. А что ты хотел — твой сын моряк, так всегда будет».

Они зашли в прибранную, чистую комнату, где за столами уже гомонили дети, и Виллем, поймав взгляд внучки, что выглядывала из кухни — улыбнулся.

Марта оглядела чистые горшки и сказала: «Ну, все, девочки, молодцы! Помоем руки, снимем передники и не забудем в понедельник принести рабочие шкатулки. До каникул нам надо научиться, как следует кроить и шить, чтобы у каждой было к лету новое платье».

— А ткань? — грустно сказала маленькая, рыженькая девочка, что вытирала ножи. «Разве что только старое переделывать».

— Нет, милые, это будет подарок от компании — вам платья, а мальчикам — бриджи и рубашки, — рассмеялась женщина.

— Ура! Ура! — запрыгали девочки, и кто-то робко спросил: «Миссис Марта, а почему ее светлость герцогиня с нами больше не занимается?»

— Да она рожает на днях, — улыбнулась женщина. «Вот родит — и мы с вами пошлем ей письмо, вы же все теперь хорошо писать умеете. Письмо и цветы, из нашего сада. Ну, бегите, милые, — она перекрестила девочек, — на следующей неделе увидимся.

Она вышла на крыльцо, и, запирая двери школы, услышала голос деда: «Не устаешь ты тут с ними?»

— Да мне только в радость, — Марта опустила ключи в бархатный мешочек и насторожилась, подняв голову. «Нет, — подумала она, — послышалось».

— Николас мальчиков на верфь забрал? — она взяла деда под руку.

— Да, — Виллем открыл перед ней ворота школы, — ну, мы к ужину и вернемся уже, ты говорила — пирог с устрицами сделаешь?

— И селедка копченая у меня есть, — Марта подмигнула деду. «С той, что мы в Амстердаме ели, она не сравнится, конечно, но все равно — вкусная».

— Понравилось вам в Голландии-то? — спросил ее Виллем, когда они медленно пошли по широкой улице к верфям.

— Очень, — Марта услышала сзади карканье — черный, массивный ворон парил высоко в прозрачном, небе.

— Зачем ты здесь? — подумала женщина. «Белла там, ты туда лети, в усадьбу».

— Мирьям нас в деревню отвезла, — продолжила женщина, — где посуду делают, там все очень дешево, так, что мы целых два сундука купили.

— И еще кое-что привезли, — смешливо подумала она, мимолетно прикоснувшись к своему, еще плоскому животу. «А мальчики на коньках накатались, зима холодная была, все каналы замерзли».

— Ну и славно, — Виллем улыбнулся. «Вы потом, как отец твой вернется, в Париж тоже съездите, мальчикам там понравится. Ну что, — он посмотрел на ворота верфи, — переночую у тебя, заберу Хосе, и в деревню отправимся.

— Он его Величество лечит, — заворожено сказала Марта. «Ну и ну. Хотя, он там, в Нижних Землях, самый известный врач, конечно, сам штатгальтер у него в пациентах. Дедушка, а с Беллой все хорошо будет?»

— Ну, там бабушка, миссис Стэнли, Мирьям, — Виллем наклонился и поцеловал внучку в смуглую щеку, — да и Джон должен скоро с континента вернуться. Тем более, Хосе я привезу, не волнуйся, все пройдет отлично.

— Все-таки двойня, — сказала Марта, озабоченно, покрутив в руках кончик темной косы. «Хотя у Рэйчел тоже, — она вдруг рассмеялась, — Мэтью и Мартин родились. Как Питер вернется, они уже и ползать будут. Различаете вы их, дедушка?»

— Да им три недели, — Виллем расхохотался. «Оба темненькие и синеглазые, вылитый отец.

Путать будем, ты уж поверь».

— Ну, идите, — Марта отчего-то вздохнула и подняв голову, увидела чаек, что, перекликаясь, парили над верфью. «И от папы ничего не было, — подумала женщина, — они сейчас уже должны в то место прийти, где тетя Мэри. Господи, как далеко, дальше, чем Джеймстаун, и льды там. Только бы все хорошо было, — она перекрестилась и, помахав деду, пошла домой.

— Пива по дороге взять, — напомнила себе Марта, и вдруг, улыбнувшись, увидела сокола, что сидел на высоком, уже зеленеющем дереве поодаль. «Да все хорошо, папа, — она наклонила изящную голову укрытую простым чепцом. «Девочка, — Марта положила руку себе на живот.

Она была другая, — Марта знала это уже сейчас. Мальчики были такие, как все — любимые, милые, но обычные. Марта на мгновение приостановилась и прошептала: «Другая, да».

Ворон сел на дорогу, прямо перед ней, и что-то прокаркал. Марта выдохнула, и, сжав пальцы — до боли, велела: «Так ты туда лети, слышишь? Лети!»

Птица покружилась над ее головой и, все еще хрипло крича, исчезла в небе. Марта проследила глазами за черной, удаляющейся точкой, и, решительно развернувшись, пошла к воротам верфи.

Виллем оглянулся и увидел внучку, что, тяжело дыша, подбегала к нему.

— Что, милая? — озабоченно спросил он. «Забыла что-то?»

— Дедушка, — Марта повертела в пальцах изящный, золотой крестик, — пожалуйста, прямо сейчас забирайте Хосе и езжайте в усадьбу. Так надо, просто поверьте мне.

— Хорошо, — Виллем посмотрел в темные, миндалевидные глаза. «Конечно, девочка. Ты не волнуйся только, — он поцеловал ее в лоб.

— Господи, — прошептала одними губами Марта, глядя на то, как дед идет к пристани, — помоги ей. Пожалуйста, я прошу тебя — помоги.

Она закинула голову назад и увидела стаю птиц, что летела над Темзой — вверх по течению, на запад. — И вы, — Марта все держала в руках свой крест, — вы тоже, — не оставьте мою сестру.

Птицы закрыли собой все небо, и на мгновение ей показалось, что это туча встает над рекой — грозовая, тяжелая, черная туча.

 

Лондон

Ворота усадьбы открылись, и Марфа, соскочив с коня, спросила: «Ну, как тут дела, мистрис Доусон?»

— Бабушка, бабушка! — Майкл и Юджиния бросились к ней с крыльца. «Мы маме уже сказали «до свидания», а близнецы все еще только спят и едят, с ними неинтересно, — Юджиния подсунула рыжую голову под руку женщины.

— С ними играть нельзя, — Майкл насупился. «Скучные».

Марфа наклонилась и поцеловала темные кудри внука. «Зато потом станет весело, — пообещала она. «Ну, все, мистрис Доусон, возок готов, на дороге ждет, показывайте — какие сундуки грузить».

— Цезарь тоже с вами поедет, — она пощекотала детей. «Поживете с мистрис Доусон в усадьбе, у дяди Джованни, а потом вернетесь. И Авраам с вами будет, вы же так подружились».

Высокий, черноволосый, кудрявый мальчик в бархатном платьице, подошел к Марфе и, задрав голову, восторженно сказал: «На лодке будем кататься!»

— А как же, моя радость, — Марфа помахала рукой Мирьям и крикнула: «Ну, все готово, можно отправлять их».

— А ее светлость герцогиня хорошо, — сказала мистрис Доусон, — на лугу из лука стреляет, я ей достала старые мишени, что от мистера Питера остались.

— Ее светлость герцогиня, — хмыкнула Марфа, стягивая замшевые перчатки, отделанные кружевом. «Как там Рэйчел? — спросила она у племянницы, что усаживала детей в возок.

— Спит, — рассмеялась та. «Лежит, кормит и спит. Или читает эту новую пьесу, что вы из Лондона привезли, «Трагедия Мирьям». Очень хорошая книга, мне тоже понравилась».

— Наконец-то женщину под ее именем издали, — Марфа вздохнула. «Молодец леди Кэри, тридцати еще нет, а уже напечаталась. Ну, может, когда-нибудь и ты книгу напишешь, — она зорко взглянула на племянницу, — я же читала твои дневники из Святой Земли, очень интересно».

— Мама! — Авраам протянул к ней ручки из окна кареты. «А папа приедет?»

— Ну конечно, мой хороший, — Мирьям потерлась носом о его щечку. «Приготовит его величеству лекарство и сразу вернется к нам».

— Я, — важно сказал Авраам, ерзая на бархатном сиденье кареты, — буду врачом. Как папа.

Майкл посмотрел на него серьезными, аквамариновыми глазами и ответил: «А я буду торговать, тоже как папа. Юджи выйдет замуж…»

Девочка вздернула острый подбородок: «Это я еще подумаю».

Марфа расхохоталась и, перекрестив детей, шепнула мистрис Доусон: «Я там обо всем договорилась, из деревни молочница будет приходить, кладовая полна, так, что езжайте спокойно. Мы гонца пришлем, как тут все закончится».

Экономка кивнула, Цезарь весело залаял и карета, раскачиваясь, тронулась по сухой, широкой дороге, среди зеленеющих полей — вверх по реке.

Мирьям вдруг улыбнулась: «Ну, Цезарь там себе новую любовь найдет, все же пять миль отсюда. За Беллу вы не волнуйтесь, бабушка, ей еще неделя, если не больше».

— И все равно, — Марфа провожала глазами карету, — нечего детям под ногами путаться.

Близнецы совсем, крохотные, ты тоже — носишь, — она взглянула на чуть выдающийся под шелковым, аметистового цвета платьем, живот.

— Мне еще четыре месяца, — отмахнулась Мирьям. «Пойдемте, вы же, наверное, проголодались, тетя, еще на рассвете уехали».

Марфа похлопала кнутиком по голенищу высокого сапога черной, мягкой кожи. «Сейчас лошадь расседлаю, Беллу заберу и приду. Накрывайте там пока, с мистрис Мак-Дугал».

Она подняла голову и увидела в окне опочивальни рыжие, прикрытые чепцом, волосы. «Они заснули, — сказала Рэйчел, высунувшись наружу. «Только все равно — сейчас опять кричать будут».

— Мирьям тебе поднос принесет, — ответила Марфа, и, порывшись в седельной сумке, достала пачку книг: «У дяди Джованни в библиотеке взяла, ты же тут за месяц уже все перечитала».

Невестка послала ей воздушный поцелуй и вдруг закатила глаза — из-за ее спины раздался громкий плач.

— И вправду, бойкие они, какие, — улыбнулась Марфа, и, оставив сумку на каменных ступенях, — пошла на луг.

Стрела, затрепетав, вонзилась в яблочко, и Марфа, рассмеявшись, сказала: «Видишь, седьмой десяток мне идет, а глаз все равно — верный, хоть и очки иногда нужны».

Женщина опустила лук и подумала: «Да, вот так же мы и с Петей стреляли, тогда, на Москве, как он к батюшке в усадьбу приехал. А потом на озеро отправились, — она почувствовала, что улыбается. «Господи, почти пять десятков лет прошло. И Матвей тогда из Александровой Слободы вернулся, сказал, что Иван Васильевич меня в жены взять хочет. Кто ж знал, что все так обернется?»

Белла натянула тетиву и сердито сказала: «Миссис Стэнли мне запретила из пистолета стрелять».

— И очень правильно, — сочно отозвалась Марфа, разглядывая большой, выдающийся вперед живот. «Еще чего не хватало — у младенцев над ухом палить, они же слышат все».

Стрела Беллы легла рядом и внучка повернулась к женщине: «Бабушка, а если Джон не успеет?»

— Ну, милая, — проворчала Марфа, — знала, с кем у алтаря стояла. Бывает, и не успевают они — тоже ничего страшного. Вернется, ты ему детей и покажешь. Все же с континента путь долгий, да штормить в проливе может. Все будет хорошо, — она на мгновение привлекла к себе девушку. «Ворочаются они?».

— Они тихие уже, — вздохнула Белла. «Скоро, значит».

Марфа посмотрела на румянец, что залил лицо девушки и ласково сказала: «Не переживай.

Вон, Рэйчел как быстро родила, ты же сама видела. На рассвете началось, а к обеду уже два новых внука у меня появились. А теперь правнуков жду, — она погладила Беллу по щеке.

Та подошла к мишени и выдернула из нее стрелы. «И не переваливается совсем, — подумала Марфа. «Ну да она хорошо носит, девочка молодая, волноваться нечего».

— А у дедушки Мэтью сын, — восторженно сказала Белла, когда они, с луками на плече, уже завернули за угол дома. «Ему же семьдесят восемь в этом году».

— Моему деду семьдесят пять было, — заметила Марфа, — как у него последний ребенок родился, тетка моя, госпожа Горовиц, что в Кракове живет.

Она обернулась, и, посмотрев на весело журчащий, разлившийся по лугу ручей, подумала с привычной болью в сердце: «Вот тут Федя водяную мельницу и строил. Господи, да увижу ли я сына своего, Лизу увижу ли? Вроде тихо на Москве стало, пусть хоть бы письмо прислали».

Марфа открыла внучке тяжелую парадную дверь и, бросив шляпу на кедровый сундук, посмотревшись в круглое зеркало в причудливой, серебряной оправе, услышала веселый голос племянницы: «Brochet au Four, как ее в Париже делают, и пирожное с марципаном.

Мойте руки!»

— Вот, — сказала миссис Стэнли одобрительно, когда Белла устроилась на краю стола, — больше гулять тебе надо, девочка. А сейчас поешь, и спать ложись.

Белла выразительно закатила глаза, и, накладывая себе рыбу, ответила: «Миссис Стэнли, только старики спят после обеда».

— Я не старик, — Марфа окунула свежий хлеб в соус и отпила белого вина из серебряного бокала, — а все равно — сплю. Так что не спорь, — она подмигнула внучке и подумала: «Ну, вот и славно. Как все в опочивальни разойдутся, можно будет, поработать, наконец. А Джон приедет, мы с ним обсудим — как лучше на Москву весточку послать».

Она засучила рукава белой, льняной рубашки и одобрительно заметила: «Такую щуку и его Величеству не стыдно на стол подать. Мистрис Мак-Дугал, вы мне потом кофе в кабинет принесите, хорошо?»

Шотландка кивнула, и Марфа услышала сладкий голос Беллы: «Вы же собирались спать, бабушка».

— Вот как кофе выпью, так сразу и засну, — пообещала женщина и все за столом — расхохотались.

Хосе ощупал красное, воспаленное, распухшее колено и сказал: «Ну, все понятно, ваше величество. Штатгальтер страдает той же болезнью, поэтому снадобье, — он обернулся и подал Якову хрустальный, закрытый серебряный пробкой флакон, — уже проверено».

Яков посмотрел на темную жидкость и недоверчиво спросил: «Что это?»

— Настойка безвременника осеннего, — Хосе стал ловко забинтовывать колено шелком. «Так лечили подагру еще египтяне, я научился ее делать, когда жил в Каире. Также этот лекарственный сбор рекомендуют Диоскорид в De Materia Medica, ибн Сина и Амбруаз Паре. Три раза в день, после еды, — Хосе стал мыть руки в фарфоровом тазу.

— И все? — Яков повертел флакон.

— Нет, ваше величество, — вздохнул Хосе, надевая простой, черной шерсти камзол. «Я придерживаюсь того мнения, что многие болезни человеческого организма могут быть вылечены просто изменением образа жизни».

— Мне больно ездить на лошади, — ворчливо сказал Яков. «И в теннис я не играл, с тех пор, как…, - он показал на перевязанную ногу.

— Разумеется, больно, — согласился Хосе. «Однако, если вы последуете моим советам, то воспаление больше не вернется, обещаю вам. Вы сможете охотиться, и заниматься верховой ездой. Речь идет о еде».

— Я слышал, — усмехнулся король. «Ваш соплеменник, этот месье Монтальто, что лечит Марию Медичи, запретил ей пирожные и булки. Она теперь не задыхается на каждом шагу, и может сама подняться из кресла».

— Королеве Марии Медичи, — Хосе улыбнулся, — нет сорока, она молодая женщина. А вы, — он оглядел Якова, — не достигли пятидесяти. При соблюдении моих рекомендаций вы еще тридцать лет проживете, ваше величество.

— Я и так не люблю сладкое, — заметил Яков, отхлебнув вина из золотого кубка.

Хосе отобрал у него бокал. «Умерить употребление вина, мяса и рыбы, ваше величество, — и через год вы себя не узнаете».

— Что же мне есть? — обиженно спросил Яков.

— Овощи, — Хосе рассмеялся. «И простой, ржаной хлеб. Подагру, как известно, называют «болезнью богачей», и верное, ваше величество, я не видел еще ни одного крестьянина, который бы ей страдал».

— Вы лечите крестьян? — заинтересовался Яков.

— Разумеется, — Хосе стал собирать свою сумку. «Я врач, я давал клятву лечить всех, ваше величество. Я сейчас еду в деревню, в усадьбу де ла Марков, но, если что — сразу отправляйте гонца, я немедленно вернусь».

— Да, — Яков поднялся, и, прихрамывая, подошел к окну, что выходило в парк, — Экзетер мне говорил, что его жена должна родить. «Смотрите, — он повернулся и погрозил Хосе пальцем, — чтобы получился мальчик, его светлости нужен наследник, а лучше — двое. Вон, у этого Питера Кроу, вы мне говорили, — тридцать лет ему этим годом, а уже трое сыновей. Так и надо. И у вас, кажется, сын?

— Да, — улыбнулся Хосе уже у двери, — ему два в декабре исполнилось, ваше величество.

Он поклонился и вышел, а Яков, тяжело вздохнув, подумал: «А у меня один Чарльз остался.

Ну, хоть выправился мальчик, этот мистер Джозеф его осматривал, сказал — совершенно здоров. А что роста маленького — это ничего, еще вытянется, тринадцати лет не было. Ну ладно, сейчас Экзетер вернется, — и будем о сватовстве разговаривать».

Он позвонил в колокольчик и сказал: «Позовите герцога Корнуольского. И если герцог Экзетер приедет — немедленно ко мне».

Яков все еще стоял у окна, когда сзади раздался робкий голос: «Вы себя лучше чувствуете, батюшка?»

— А и, правда, — подумал король, — поговорил с этим мистером Джозефом и легче стало.

Хороший он лекарь, конечно, ну да я подумаю — как его наградить».

Он обернулся и, улыбаясь, ответил: «С Божьей помощью, Чарли, осенью с тобой на охоту поедем». Невысокий, красивый, изящный мальчик, темноволосый, в шитом серебром камзоле, поклонился. Он, покраснев, сказал: «Да я подожду, батюшка, вы, главное — выздоравливайте».

— Выздоровею, — хохотнул отец и, потрепав Чарльза по голове, велел: «Расставляй шахматы, а то мы с тобой давно не играли. Заодно расскажешь мне — чем ты там сейчас занимаешься, с учителями».

— О рыцаре дон Кихоте читаем, — Чарльз потянулся за шахматной доской черного дерева и слоновой кости. «Это с учителем испанского языка, батюшка».

— Да, — Яков откинулся в кресле, — правильно мы с Экзетером решили — Испания. Инфанта Мария Анна, дочь Филиппа. Шесть лет ей сейчас. Ну, через десять лет и повенчать их можно. Дожить бы, — он усмехнулся и, быстро что-то написав, передал бумагу появившемуся слуге.

— И чтобы выполняли беспрекословно, — велел он. «Остальные пусть едят, что хотят, а мне ни мяса, ни рыбы не подавать».

— А что же вы будете есть, батюшка? — удивился Чарли, двигая вперед белую пешку.

— Овощи, — Яков рассмеялся, и, посмотрев на доску, ответив на ход сына, сказал: «Сыграем с тобой испанскую партию, Чарли».

Хосе вышел во двор и сразу увидел адмирала.

— Ты прости, что я тебя так с места сорвал, — хмыкнул Виллем, принимая от слуги лошадей, — но Марта очень волновалась, я и решил — лучше сейчас тебя в усадьбу отвезти.

Хосе пристроил сумку на седле, и, наклонившись, потрепав коня по холке, ответил: «Ну что вы, адмирал, понятно, что мне с пациенткой надо быть. Там хоть и две акушерки опытных, а все равно — иногда бывает так, что без врача не обойтись».

— Но лучше бы так не было, — подумал Хосе, уже, когда она выехали на Уайтхолл и повернули к западу. Он посмотрел на широкую, сверкающую под солнцем реку, и увидел птиц, что парили над ней — десятки чаек, кричащих, мечущихся в голубом, ярком небе.

— Все будет хорошо, — твердо сказал он себе и вдруг подумал: «Но ведь, правда — пока мы не сможем заглянуть внутрь человеческого тела, все наши снадобья и уменья тратятся впустую. Но как? Невозможно, совершенно невозможно. Жаль, что Констанца уехала — она же мне говорила, в Амстердаме, что можно создать очень точные линзы для того, чтобы изучать кровь и другие выделения организма. Но у Беллы все в порядке, дети лежат правильно, не крупные — все обойдется».

— Как король? — прервал молчание Виллем.

— Король, — Хосе улыбнулся, — если прекратит пить и наслаждаться жареной дичью — всех нас переживет. Ну, вы же сами были в Индии, адмирал, видели тамошних стариков — они на девятом десятке выглядят пятидесятилетними. Вот, как вы, например.

Виллем покрутил головой и недовольно ответил: «Все бы хорошо, но вот седею я быстро.

Жена-то моя, сам видел — не меняется, а вот я… — он вздохнул и провел рукой по серебристым кудрям, падавшим на воротник камзола.

— Ну, — Хосе отпустил поводья и развел руками, — тут, адмирал, кроме краски, ничего не придумали. Грецкий орех…

— Это пусть Бэкингем красится, — сочно заметил Виллем, оглядываясь на королевский дворец.

«Все остальное, — он подмигнул Хосе, — у меня в полном порядке, так что грех жаловаться».

Хосе приподнялся в стременах и посмотрел на всадника, что во весь опор мчался по Лондонскому мосту. Красивый, белый андалузский жеребец повернул к Уайтхоллу — клубы пыли из-под копыт взлетели вверх, — и пропал из виду.

— Лошадь хороша у него, — заметил Виллем и подогнал Хосе: «Поехали, я все-таки хочу к ужину успеть, раз уж в таверне пришлось обедать».

Белла наклонилась над колыбелью и тихо, благоговейно сказала: «Какие славные!».

Мальчики зачмокали губками и девушка, отпрянув, повернувшись к Рэйчел, что, сидя за ореховым бюро, быстро ела, проговорила: «Ой, прости, я не хотела их будить».

— Все равно, — Рэйчел вытерла губы шелковой салфеткой, — сейчас проснутся.

Близнецы захныкали, и, Рэйчел, отставив поднос, вздохнув, спустила со стройных, усыпанных веснушками плеч, рубашку.

— Давай, — велела она. Белла взяла того, что справа и спросила: «Это кто?».

Рэчел пристально посмотрела на ребенка, и, приподняв пеленки, ответила: «Мэтью». Белла взглянула на красную шерстяную ниточку на ручке ребенка и рассмеялась: «Так правильно, да».

— Моя мама покойная была одна из двойни, — Рэйчел положила на вторую руку Мартина и стала кормить детей. «Брат ее еще ребенком умер, — женщина вздохнула, и, покачав мальчиков, рассмеялась: «А вы с каждым днем толстеете!»

— Много молока? — спросила Белла, забирая поднос со стола. «У меня всегда много, — Рэйчел зевнула, — да и что я делаю — только сплю, ем и читаю. И у тебя так же будет».

Она повернулась и, поглядев на бледное лицо Беллы, озабоченно спросила: «Болит что-то?»

Девушка внезапно охнула, и, выпустив из рук поднос, согнувшись, широко открыв рот, ответила: «Да!»

Увидев пятно крови, что расплывалось по домашнему, просторному, светлому платью Беллы, женщина громко крикнула: «Матушка! Миссис Стэнли! Кто-нибудь!».

Близнецы недовольно заревели и Белла, кусая губы, схватившись рукой за столбик кровати — тоже заплакала.

Джон наклонился над серебряным тазом, и, умывшись, вытирая лицо, хмыкнул: «Все-таки хорошо в Испании. Даже в марте уже тепло было, вон, как я загорел. Ну, сейчас доложу все его величеству, и к Белле поеду, — он потянулся за чистой рубашкой, и, надевая ее, посчитал на пальцах. «Правильно, со дня на день. Господи, бедная девочка, как она там без меня?».

Принимая из рук слуги камзол, он подумал: «Багаж из Дувра сразу к миссис Марте повезли.

Уж чего я только не купил, — Джон почувствовал, что улыбается, — и для сына, и для дочери — любому по душе придется».

Мужчина оглядел себя в зеркале и подумал: «Три года до сорока. Ну, ничего, папа долго прожил, и я — столько же собираюсь». Он погладил эфес шпаги — черненого серебра, украшенный алмазами, и, проведя рукой волосам, — темным, побитым сединой, — оглянулся на свой кабинет.

— Даже и не поверишь, что во дворце, — он посмотрел на простое, сосновое, закрытое на замок бюро, на деревянный табурет и медную чернильницу, что стояла на нем. «Ну да впрочем, — Джон улыбнулся, — это все от папы осталось, эта мебель еще короля Генриха помнит, а сделано на совесть, крепко, менять незачем».

Яков сидел за шахматной доской.

— Поиграл с Чарли, — король улыбнулся. «Врач твой был, и уехал, в деревню, к жене твоей.

Отличный лекарь, так что, — Яков погладил золотистую бороду, — ты там мне говорил о его соплеменниках тут, у нас, в Лондоне?»

Джон опустился в кресло напротив и спокойно сказал: «Вы же знаете, ваше величество, покойная королева Елизавета разрешала, — за особые заслуги, — оставаться кое-кому из них на нашей земле постоянно. А остальные живут временно, проездом, так сказать».

— Проездом, — хмыкнул Яков. «У тех, кто здесь проездом, слышал я, уже внуки рождаются. Все же указа короля Эдуарда никто не отменял».

Джон сомкнул кончики пальцев и спокойно ответил: «Триста лет прошло, ваше величество.

Нижние Земли…

— Штатгальтер пусть что хочет, то и делает, — отмахнулся Яков, — евреи — как крысы на корабле, — сначала заселяют трюмы, а потом, в случае опасности, первыми покидают судно.

Так что он с ними еще наплачется, помяни мое слово. Нет, нет, — Яков раздраженно повертел в руках пустой бокал и спросил: «И что мне теперь пить, раз вина нельзя?»

— Ячменную воду, ваше величество, — чуть улыбнулся Джон.

— Ржаной хлеб, ячменная вода, овощи, — сварливо отозвался Яков. «Скоро мне останется только отправиться в деревню и выращивать там капусту, как император Диоклетиан. Эти дармоеды из Парламента будут только рады».

— Ваше величество, — Джон потер подбородок, — не стоит ссориться с Парламентом. Хотя бы сейчас, когда нам предстоит обсуждение испанского сватовства. Сами знаете, инфанта католичка, это многим не понравится…

— Если бы ты нашел для Чарли протестантскую принцессу, которая бы принесла в приданое полмиллиона фунтов, все были бы рады, — буркнул король. «Однако таких нет. Они там все мало того, что похожи на лошадей, так еще и бедны, как церковные крысы. Ты сам видел эту немецкую родню Фридриха, на венчании моей дочери. Клянусь, они приехали в дырявых платьях. Так что, — король сладко потянулся, — Испания не будет вмешиваться в наши ирландские планы, инфанта привезет с собой золото, а мы…

— Наведем порядок в Карибском море, — тихо сказал Джон. «Они там, в Мадриде недовольны тем, что мы делаем в Новом Свете, ваше величество».

— Вы делаете, — холодно сказал король. «Перемирие заключено, вот и следи за его выполнением».

— Нам нужен остров там, на Карибах, — Джон махнул рукой на запад. «Колония, на юге, поблизости от испанских владений, откуда мы могли бы посылать корабли на охоту за этими, — мужчина поискал нужное слово, — пиратами. Я посижу с картой и потом доложу вам свои мысли».

— Очень хорошо, — Яков потянулся за дубовой, с ручкой слонового дерева, тростью, и Джон тут же поднялся. «Времена Ворона и его дружков прошли, — усмехнулся король, — мне нужен мир с Испанией, а не постоянные склоки. Светленькая эта девочка, ну, будущая невеста Чарли?

Джон достал из кармана камзола медальон и протянул королю. «В общем, ничего особенного, — хмыкнул Яков, рассматривая миниатюру, — хотя ей только шесть, может, и похорошеет еще. Главное, чтобы не подурнела, — он рассмеялся и добавил: «У нее плодовитая мать, эта австриячка, еще нет тридцати, а восьмерых родила. Ну и славно, — он похлопал Джона по плечу, и, уже у двери, сказал:

— Эдикт короля Эдуарда я отменять не буду, не пришло еще время. Но трогать их — тоже не буду, в конце концов, — Яков обнажил красивые, ровные зубы, — один из них меня лечит, и хорошо лечит.

— А ведь тот, кто отменит этот проклятый эдикт, — подумал Джон, проходя в распахнутые перед ними двери столовой, — окажет Англии огромную услугу. Ну да не в наше время, конечно, — он чуть вздохнул и услышал веселый голос короля:

— Пообедаешь со мной, и езжай к жене, разрешаю. И чтобы мальчик родился, — Яков погрозил ему пальцем и с отвращением спросил, глядя на серебряную миску: «Это еще что такое?»

— Тушеная капуста с ягодами можжевельника, ваше величество, — прошелестел слуга. «Вы же сами велели…

— Боже, какая гадость, — Яков взглянул на Джона. Тот отодвинул жареную куропатку и улыбнулся: «Я с удовольствием разделю вашу трапезу, государь».

— Умен, — одобрительно сказал Яков. «Ну да твой отец — такой же был. Уберите со стола вино, — велел король, — и принесите нам ячменной воды».

Миссис Стэнли ласково погладила Беллу по распущенным, темным волосам. «Совершенно ничего страшного, милая. А что больно было — так это просто схватка, тело готовится к родам. Видишь, крови больше нет, можешь и не лежать. Вставай, ходи, жди пока воды отойдут».

Белла недоверчиво посмотрела на акушерку и шмыгнула носом: «Даже когда меня стрелой ранили, так больно не было. Бабушка, и как вы пятерых детей родили?»

— Просто, — хмыкнула Марфа, поднимаясь с кровати. «И у тебя так же случится».

— Тут неубрано, — вдруг сказала Белла, оглядывая блистающую чистотой опочивальню. «И окна помыть надо».

Женщины рассмеялись, и Марфа нежно взяла внучку за руку: «Мистрис Мак-Дугал перед Пасхой мыла, неделю назад. Ну, значит точно — скоро родишь, раз убираться тянет».

Белла вдруг всхлипнула и жалобно сказала: «А если Джон не успеет? Я не хочу, не хочу без него рожать, бабушка! И вдруг там не мальчики, он на меня разозлится тогда!»

Девушка разрыдалась, и Марфа смешливо сказала: «Ну вот, и голова набекрень. Еще чего придумала, разозлится, — Марфа покачала головой, — он же тебе написал, из Мадрида, что подарки и для мальчика и для девочки везет. Так что ему все равно».

— А я попрошу Мирьям тебе одежду для младенцев принести, — сказала миссис Стэнли, поднимаясь, — хоть руки будут заняты, раз тебя так работать тянет.

Белла посмотрела вслед прямой, совсем не старческой спине акушерки, и, вздохнув, найдя руку бабушки, положила ее на свой живот.

— Все будет хорошо, — улыбнулась Марфа и, охнув, заметила: «А говорила, что тихие.

Толкаются, и еще как».

Она обняла внучку, и, прижав к себе, твердо сказала: «Ты не бойся. Я тут, я с тобой, и сестра твоя рядом, и Хосе скоро приедет. Все вместе и родим».

Белла вдохнула запах жасмина, и, положив голову на стройное, крепкое плечо, шепнула:

«Спасибо вам, бабушка».

Хосе спешился и адмирал сказал: «Вон, жена твоя, рукой машет. Ты иди, мальчик, я сам лошадей на конюшню поставлю».

Мужчина взглянул на озабоченное лицо Мирьям, что стояла на каменных ступенях крыльца, и подумал: «Господи, как я ее люблю. Уже к осени, и второе дитя родится, и Авраам — здоровый, крепкий мальчик. Думал ли я, что все так сложится?».

— Авраам с двойняшками в усадьбу к твоему папе поехал, — Мирьям наклонилась и поцеловала мужа в висок. «Ты пойди, руки помой и поднимись к Белле, — у нее схватки начались».

— Ну да, — Хосе на мгновение приостановился, — с близнецами так часто бывает. Ну, ничего, волноваться нет причин, неделя большого значения не имеет. Хорошие схватки?

Мирьям помялась и вздохнула: «Хорошие. Только она боится очень, мы уж в самую дальнюю опочивальню ее отправили, а то так кричит, что страшно становится. Там тетя с ней, пытается образумить. И вроде сильная девочка, а вот…, - жена развела руками.

Хосе вздохнул. «Муж бы ее приехал, вот кто сейчас нужен. Ну да ладно, и так справимся, — он скинул камзол и засучил рукава рубашки. «Иди, я сейчас».

На кухне пахло выпечкой. Мистрис Мак-Дугал налила ему в медный таз горячей воды, и спокойно сказала: «Все, что закрыто было, я открыла, мистер Джозеф. Вот, возьмите — она потянулась и сняла с беленой стены ветку сушеной рябины, — миссис Рэйчел помогло и ее светлости поможет. У нас в горах так делают, положите ей в постель».

— Не помешает, — вздохнул про себя Хосе, и, стал подниматься наверх. Из двери высунулась рыжая голова Рэйчел и она шепнула: «Иди сюда!»

Хосе посмотрел на серебряный бокал, и устало спросил: «Это что еще такое?»

— Так индейцы делают, у нас, в Новом Свете, — Рэйчел застыла и прислушалась. «Вообще надо было, чтобы ее свекровь окунула в воду большой палец ноги…

— Ее свекровь двадцать лет, как мертва, — Хосе все-таки взял бокал.

— Ну да, — Рэйчел закивала, — но можно, чтобы недавно родившая женщина окунула. Пусть выпьет.

— Выпьет, — Хосе невольно улыбнулся. «Мальчики как?».

— Едят и спят, что им еще делать, — Рэйчел перекрестила его и ахнула: «Ой, прости!»

— Ничего, — он подхватил свою сумку, и толкнул ногой дверь дальней опочивальни.

— Нет, нет, нет! — услышал он крик из угла. «Не трогайте меня, отойдите, все отойдите!»

— Вот Хосе приехал, — мягко сказала миссис Стэнли, — сейчас он тебя посмотрит, и все будет хорошо.

Мужчина вдохнул запах крови и страха, и, наклонившись к стоявшей на четвереньках Белле, протянул ей бокал: «Это поможет, выпей залпом, это очень хорошее лекарство».

Та откинула с потного лица растрепанные, сбившиеся волосы, и, застонала: «Я сейчас умру, убейте меня, нет, нет, я больше не могу!»

Хосе опустился на колени, и заставил ее проглотить воду. «Вот так, — сказал он ласково, ощупывая живот. «А теперь пойдем, присядем, и видишь, — он показал девушке сухую рябину, — это тоже поможет».

— Очень больно! — Белла попыталась приподняться и рухнула ему на руки. «Миссис Стэнли, — Хосе обернулся к акушерке, — дайте мне слуховую трубку, пожалуйста».

Он устроил девушку на краю кровати, и, вложив ей в руку рябину, сказал: «Сжимай что есть силы, и дыши. Все идет отлично, осталось совсем немного. Ты молодец».

Марфа придержала внучку за плечи и шепнула ей: «Милая, скоро все закончится».

— Хочу умереть! — злобно закричала Белла, откинув голову. «Больно, очень больно!»

Хосе отвел миссис Стэнли в сторону и тихо сказал: «Очень сильные схватки, не нравится мне, когда все так стремительно происходит. Я бы мог поставить иглы, но…, - мужчина не закончил и посмотрел в сторону роженицы, что билась на кровати.

— Белла, — Мирьям удерживала сестру, — Белла, не надо, это плохо для детей. Просто дыши, и все.

— Я тебя ненавижу! — закричала девушка. «Сделай что-нибудь, иначе ты мне не сестра!».

— Просто за руку меня возьми, — попросила Мирьям, — а бабушка — подержит за вторую.

— Да уж, какие иглы, — пожала плечами миссис Стэнли, — она же, — как змея извивается. Что там с сердцами у детей?

— Сильно бьются, хорошо, — Хосе посмотрел на постель и добавил: «Кажется, уже и потуги начались, миссис Стэнли, пойдемте».

— Нет, нет, нет! — закричала Белла, откинувшись назад. «Нет, я не хочу, не могу, надо подождать».

Акушерка наклонилась над ней, и, вытирая пот и слезы с лица, нежно сказала: «Да уже никак, девочка, сейчас и первое дитя на свет появится, все хорошо, не бойся».

Марфа услышала низкий, звериный крик, и, перекрестив внучку, положила руку на медвежий клык, что висел на стройной шее. «Ылента-Кота, — вспомнила она что-то давнее, далекое.

«Твоей же крови девочка, Тайбохтой, твоего рода, внучка твоя — так пусть и она ей поможет».

Она повернула голову и увидела черного, большого ворона, что вился над оградой усадьбы.

Тот взмахнул крыльями, и, хрипло что-то прокаркав — исчез из виду. «На крышу сел, — подумала Марфа.

Белла подтянула к себе простыню и вцепилась в нее зубами. Сестра высвободила ткань из зубов девушки и громко проговорила: «Не надо, милая, просто дыши, мы тут, мы с тобой».

— Нож? — спросила миссис Стэнли, глядя на ловкие руки Хосе. «Нет, — ответил он, — головка небольшая, обойдемся. Еще немного, милая, — он поднял взгляд и увидел остановившиеся, огромные, зеленые глаза.

— Нет! — Белла попыталась вырваться из рук женщин. «Миссис Стэнли, давайте холст, — Хосе осторожно выводил ребенка на свет.

В опочивальне раздался звонкий, обиженный крик и акушерка улыбнулась: «Девочка!

Маленькая, хорошенькая. Возьмите правнучку, миссис Марта, я вас сменю».

Марфа приняла ребенка и, обливая его теплой водой из кувшина, обернулась — Белла лежала, тяжело дыша. Вдруг, приподнявшись, она крикнула: «Нет, нет, это неправда!

Должен был родиться сын, вы его подменили!»

Хосе едва слышно сказал миссис Стэнли: «Первый раз вижу, чтобы это начиналось еще во время родов».

— У меня была такая пациентка, — акушерка одной рукой ощупала живот девушки. «Тоже с двойней. Схватила мой нож и на меня же бросилась. На следующий день все прошло».

Мирьям погладила Беллу по щеке и сказала: «Ну, еще немножко, сестричка, сейчас второй родится, и отдохнешь».

Хосе увидел темные волосы и улыбнулся: «Все, все, уже заканчивается».

Марфа покачала кричащего младенца и, стала ходить с ним по комнате. Она полюбовалась девочкой — темноволосой, с туманными, голубыми глазами, и ласково что-то запела, прижав ребенка к себе.

— Господи, — вдруг подумала Марфа, — ну не оставь ты нас, пусть все хорошо будет.

Она встрепенулась — от кровати донесся плач. «И вторая девочка, — улыбнулась миссис Стэнли. «Просто куколки, ваша светлость, такие красавицы».

Белла вырвалась из рук сестры и, оскалившись, оглядываясь, зарычала: «Где мои дети!»

— Уберите от нее ребенка, миссис Стэнли, — велел Хосе. «Прямо сейчас. Мирьям, последи там с тетей. Белла, — он взял ее за плечи, — а ну ложись. Тебе нельзя вставать, это опасно».

Девушка внезапно обмякла, и Хосе увидел, как льется на персидский ковер кровь — тяжелая, черная, тягучая. Родильница побледнела, и, потеряв сознание, опрокинулась на постель.

Девочки — вымытые, завернутые в пеленки, сопели у груди матери. «Как они там? — спросил Хосе у Марфы. «Сосут, — вздохнула та и осторожно похлопала Беллу по щекам. Длинные, темные ресницы даже не дрогнули.

— Это потому, что все так быстро случилось, — Хосе принял от миссис Стэнли ложку резко пахнущей, сухой травы и посмотрел на жену. Та подняла голову и развела руками: «Пока ничего, но я стараюсь».

— Мистер Джозеф, — тихо сказала акушерка, — кровь-то так и не остановилась. Уже и массируем, сами видите, но если пастушья сумка не поможет… — она едва слышно вздохнула.

— Поможет, — злобно сказал Хосе, и, открыв девушке рот, вложив под язык траву, подумал:

«Господи, восемнадцать лет всего лишь. Ну почему, почему мы ничего не умеем?»

Он подождал, и, обернувшись, спросил: «Ну что там?»

— Течет, — миссис Стэнли разогнулась. «Меньше, но все равно — течет».

Хосе увидел изумрудные глаза Марты и твердо сказал: «Вы не волнуйтесь, тетя, она придет в себя. Обязательно».

— Если кровотечение будет продолжаться, — подумал Хосе, глядя на то, как жена массирует живот Беллы, — то она умрет». Мужчина взглянул на розовый, играющий светом закат за окном: «Через час, не позже».

— Миссис Марта, — попросил он, — унесите девочек к Рэйчел, пусть она за ними последит, покормит пока». Женщина вздохнула, и, подхватив хныкающих младенцев, уже у двери, сказала: «Я сейчас вернусь».

Марфа вышла из опочивальни и увидела мужа — он стоял, прислонившись к гобелену.

«Девочки, — ласково сказала она. «Такие хорошенькие, Виллем, посмотри».

— Что там с Беллой? — он взял жену за руку.

Марфа помолчала и, передав ему детей, велела: «Пусть Рэйчел за ними присмотрит, а ты приходи сюда. Хосе что-то придумал, я вижу, глаза у него такие».

Виллем принял малышек, и, покачав их, перекрестив, сказал: «Все, что надо — мы сделаем».

— Да, — кивнула Марта и толкнула дверь опочивальни. Хосе показывал миссис Стэнли какую-то страницу из своей тетради.

— Я видел, как это делается в Индии, — сказал он, обернувшись к Марфе. «Один раз. Роженица выжила».

Марфа взглянула на рисунок и спросила: «А тот, у кого брали кровь?»

Хосе помялся: «Умер. Но этого не случится, тетя, я вам обещаю».

— Хорошо, — Марфа взглянула на мертвенно-бледное, спокойное лицо Беллы. «Готовь, все что надо, я отдам ей кровь».

— Нельзя, тетя, — Хосе покачал головой. «Вам седьмой десяток идет, нужен здоровый, молодой человек. В Индии это был брат роженицы. Рэйчел кормит, а Мирьям… — он взглянул на жену.

— Я готова, — тихо сказала та, целуя Беллу в лоб. «Это же моя сестра, у нас должна быть похожая кровь».

— Нет, — Хосе стал доставать из своей сумки большие, медные шприцы с иглами. «Ты носишь дитя, Мирьям. Нет».

Она внезапно оказалась рядом и дернула его за руку: «Иди сюда!»

В коридоре было тихо, только, — Хосе прислушался, — из спальни Рэйчел доносился плач детей.

— Ничего, — подумал Хосе, — там совсем недолго их покормить надо. Сейчас все сделаем, Белла придет в себя и заберет девочек. А если не придет? — он внезапно поежился, как от холода. «Разум — такая хрупкая вещь, тетя же говорила о миссис Лизе, — как у нее внезапно угасло сознание. Господи, только бы не это, Белла ведь может не оправиться».

— Если бы это был Авраам, — злым шепотом сказала жена, положив руку на живот, — ты бы мне разрешил дать кровь. Я знаю, знаю, что ты думаешь — ты каждый день смотришь на него, и видишь, что это — не твое дитя!

Хосе поморщился и встряхнул жену за плечи — легонько. «Какая чушь, — зло сказал он, — ты же помнишь, Мирьям, primum non nocere, — прежде всего не навреди. Я не имею права позволять тебе рисковать своей жизнью и жизнью будущего ребенка, вот и все.

— Но как, же тогда…, - растерянно спросила жена.

— Миссис Стэнли мне поможет, — устало ответил Хосе. «У нее хорошие руки. И тетя. А ты иди, — он махнул рукой, — посиди с Рэйчел и детьми, все-таки четверо младенцев — это много».

— Хосе, — она все стояла, держа его за смуглые, твердые пальцы, — Хосе…

— Я должен, — он внезапно улыбнулся и поцеловал ее в губы — крепко. «Я же врач».

Дверь заскрипела и Марфа сказала: «Мы все разложили и вымыли». Хосе прошел внутрь, а женщина, взглянув на лицо Мирьям, вздохнула: «Иди к детям. Ты же, наверное, какой-то ерунды ему наговорила, про этого ребенка, — она показала на живот Мирьям, — и Авраама?»

Женщина, всхлипнув, кивнула.

Марфа обняла ее, — коротко, — и шепнула: «Да твой муж на Авраама насмотреться не может, и ты это знаешь. Не придумывай глупостей».

— Тетя, — Мирьям скомкала в пальцах край холщового передника, — Хосе никогда не видел, ну, его — по углам красивого рта залегли две резкие морщины, — а вы видели. И Авраама видели.

— И это ваш сын, — Марфа чуть подтолкнула ее. «Ваш, и ничей другой. Все, иди к Рэйчел, помоги ей».

— Вот так, да — Хосе посмотрел на подушки, что были уложены на кровати. «Я должен лежать выше, тогда кровь сама потечет». Он скинул рубашку, и, вымыв руки, хмыкнул про себя: «Как это там Маймонид писал? Да, правильно: «Вот я готовлюсь заниматься работой в моей вере». Ну, даже если не получится, я все равно — попытался».

Миссис Стэнли крепко перевязала ему руку повыше локтя, и, протерев смуглую кожу, сказала: «Сосуды хорошие, и у родильницы — тоже. Ложитесь, мистер Джозеф, мы с миссис Мартой последим за тем, как будет идти кровь. Выдержит эта трубка? — она показала на привязанную к большой игле тонко выделанную кишку.

— Должна выдержать, — хмыкнул Хосе и подумал: «Господи, этого никогда еще никто не делал тут, в Европе».

— Когда мы закончим процедуру, — сказал он вслух, — я поставлю ей иглы. Есть точки, воздействуя на которые, можно остановить кровотечение.

Дверь опочивальни открылась, и с порога раздался знакомый, спокойный голос: «Что тут происходит?».

— Идите к детям, ваша светлость, — Хосе взглянул в светло-голубые глаза. «У вас дочери, близнецы, они сейчас с миссис Рэйчел и моей женой. Они родились чуть раньше срока, но все хорошо».

Джон посмотрел на Беллу, и, наклонившись, проведя рукой по холодной щеке, спросил: «Что с моей женой?»

Миссис Стэнли вздохнула: «У ее светлости кровотечение, сильное, мы пока не можем его остановить. Мистер Джозеф хочет применить операцию, которую делают на Востоке, отдать ее светлости свою кровь».

Джон сжал зубы, и, глядя в темные глаза Хосе, велел: «Выйдем».

Как только они оказались в коридоре, Джон сказал: «Не смей ничего делать с моей женой, мерзавец, и тем более — испытывать на ней какие-то шарлатанские методы. Я знаю — ты мне всегда хотел отомстить, за Мирьям, за то, что она досталась тебе не девственницей. Так вот — оставь Беллу в покое».

Хосе помолчал, и, развязав холст на руке, бросил его на блестящий, натертый, выложенный драгоценным деревом пол.

— Очень хорошо, — ответил он. «Меньше, чем через час вы станете вдовцом, ваша светлость».

Джон откинул голову, и вдруг схватился за щеку. Марфа опустила руку, и, подув на нее, жестко сказала: «Да ты, никак, с ума сошел, мальчик. Если кто-то и может спасти Беллу, то это только Хосе. Иди, — она взяла Джона за плечи и развернула, — иди к своим дочерям. Дай врачу заниматься тем, что должно ему».

Джон наклонился, поднял холст, и тихо ответил: «Нет. Если кому и рисковать, то это мне. Я отдам Белле кровь».

Хосе посмотрел на него и вдруг, положив руку Джону на плечо, вздохнул: «Это опасно».

Джон сглотнул, и, проведя рукой по волосам, оглянувшись на дверь — Марфы уже не было рядом, — помявшись, проговорил: «Прости…, Я не хотел, я сам не знаю, что на меня нашло…»

— Да я все понимаю, — Хосе чуть улыбнулся и пропустил его вперед. «Мистер Джозеф, — акушерка подняла голову, — кровотечение замедлилось, если мы дадим ей еще пастушьей сумки, и сделаем процедуру, — думаю, все будет хорошо».

— Снимай рубашку и ложись, — Хосе указал на подушки. Джон почувствовал прикосновение холста, и, чуть повернув голову, посмотрел на лицо Беллы. «Я тут, любимая, — шепнул он одними губами, и, ощутив, как игла входит ему в руку, — закрыл глаза.

— Дети, — подумала она. «Что с детьми, где они? Господи, — Белла попыталась приподняться и услышала ласковый голос: «Тихо, любовь моя, не надо, не надо. Я рядом», Она пошевелила рукой и нашла его пальцы — крепкие, такие знакомые. «Джон, — она чуть подняла веки, — что, что случилось, где дети? Я ничего не помню, только боль, а потом — темнота».

— У нас две девочки, — он устроил Беллу на подушках и положил ее голову, с заплетенными косами себе на плечо. «Две красавицы, такие же, как ты. Я так счастлив, так счастлив, любовь моя».

— Ты не сердишься? — Белла прикусила губу. «Ты же хотел мальчика, и вот…

Джон наклонился и нежно поцеловал ее в щеку. «Я хотел, чтобы у нас было дитя — здоровое и крепкое. А теперь у меня вас трое, — он подышал в маленькое ухо, и Белла рассмеялась, — и я намерен вас совсем избаловать.

— Мальчик еще будет, — твердо сказала Белла, и, приподнявшись на локте, ахнула: «Джон, у тебя рука перевязана! Тебя ранили?»

— Не вскакивай, — велел он. «Ты сейчас будешь лежать, кормить, а я тебе буду читать вслух.

А я, — мужчина вдруг улыбнулся, — отдал тебе свою кровь, чтобы ты жила. И так будет всегда.

Она прижалась к нему, — вся, такая знакомая, и Джон, гладя ее по щеке, вдруг подумал:

«Правильно. «Потому оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей; и будут одна плоть». И одна кровь».

— Поспи, — сказал он, целуя ее. «Рэйчел пока кормит девочек. Потом, когда проснешься, я их принесу».

Белла задремала, еще успев пробормотать: «Я тебя люблю», а он, услышал стук в дверь, улыбнулся: «Да все в порядке, Хосе, я бы и встал уже».

Мужчина присел на кровать, и, хмыкнув, посмотрев на загорелое лицо Джона, сказал: «Ну, нет, дорогой герцог, сначала я принесу тебе бульона и красного вина, ты поешь, а потом — я разрешу тебе подняться. За дочерей не волнуйся, они накормлены, и спят».

— Белла очнулась, — Джон посмотрел куда-то в сторону. «Она себя хорошо чувствует. Хосе, я не знаю, как…»

Темные глаза усмехнулись. «Я же врач, Джон, это то, что я делаю — каждый день».

Джон помолчал и сказал: «Я говорил с его величеством, ну, насчет отмены эдикта короля Эдуарда о вашем изгнании. Яков пока оставил его в силе, но тех, кто тут живет — трогать не будут».

Хосе забросил руки за голову и потянулся: «Ну, лучшей награды от короля нельзя было и придумать. Спасибо тебе, — он рассмеялся и, поднявшись, открыл Марфе дверь.

Та устроилась на кровати с подносом и строго сказала: «Фазаний бульон, сухари и херес, Виллем достал те бутылки, что ее отец, — она кивнула на спящую Беллу, — с Кариб привозил.

Им четыре десятка лет уже. А потом — спать, — она повязала шелковую салфетку и поднесла к губам Джона серебряную ложку.

— Миссис Марта! — он покраснел, — да я бы сам…

— Нечего, — ворчливо ответила женщина, — мы с твоей матушкой лучшими подругами были, так что — молчи, я за тобой поухаживаю.

Потом Марфа накрыла их легким, меховым одеялом, и, взяв Хосе за руку, сказала: «Пошли, там мистрис Мак-Дугал форель вам приготовила, по-шотландски, ты такой и не ел никогда».

Хосе оглянулся на Джона с Беллой. Он внезапно улыбнулся: «Нет, не буду об этом писать, тетя. Все равно — никто не поверит. Сейчас Белла отдохнет, и можно будет ей девочек отдать, пусть лежит и кормит».

Они вышли в коридор, и Марфа, прислушавшись, сказала: «Вот, видишь, как оно получилось — двое внуков, две правнучки. Ну, не плачут вроде. Как эти, — она кивнула на опочивальню, — насчет имен договорятся, я их в свою Библию запишу».

— Сколько у вас сейчас? — спросил Хосе, когда они уже спускались на кухню.

Женщина приостановилась, и, посчитав на пальцах, рассмеялась: «Шестнадцать внуков, пятеро правнуков. Ну, это с Полли, конечно».

С кухни тянуло жареной рыбой, и адмирал, выглянув, сказал: «За стол, за стол, а то все остынет».

Белла подняла глаза и ахнула — Джон стоял, с девочками на руках, ласково улыбаясь. «Они спят пока, — тихо сказал муж. «Пойдем, я тебе покажу что-то».

Он устроил двойняшек удобнее и помог жене подняться: «Тебе уже можно вставать». Белла увидела большое, обитое бархатом кресло у окна и скамеечку для ног. Рядом стояла колыбель с гербами.

— Я велел из поместья привезти, — рассмеялся Джон, — раз мы пока тут остаемся. Мне в ней полежать не удалось, а папа — лежал. Пойдем, — он распахнул двери в гостиную.

Белла ахнула. На паркете стоял трехэтажный кукольный домик. «Им, наверное, рано еще, — смущенно сказал Джон, глядя на дочерей, — но я, как его увидел, не смог удержаться».

Белла присела, и, заглянув внутрь, осторожно провела рукой по кружевному покрывальцу на крохотной кровати. «У меня был кукольный домик, — она подперла щеку рукой, — там, в Новом Свете».

— Я помню, — Джон наклонился и поцеловал темные, пахнущие розами волосы. «Я все помню, любовь моя».

Девочки захныкали, и Белла протянула руки: «Дай, дай мне малышек».

Джон устроил жену в кресле, и, глядя на то, как она кормит, положив ей голову на колени, счастливо сказал: «Девчонки. Мои девчонки».

Белла посмотрела на красную шерстяную ниточку на запястье той девочки, что лежала справа и восторженно шепнула: «У них, наверное, будут голубые глаза, как у тебя. Это Вероника, — она поцеловала дочь в лоб. «Леди Вероника Холланд. А это? — левая девочка на мгновение оторвалась от груди и зевнула.

— Джозефина, — муж улыбнулся. «Если бы не Хосе — я бы тебя потерял, любовь моя».

— Леди Джозефина Холланд, — Белла полюбовалась младенцем.

— Мы, — Джон прикоснулся губами к щечке дочери, — будем звать ее Джо.

Девочки сыто засопели, и Джон, поднявшись, обнимая укрытые шелковым халатом плечи жены, подумал: «Истинно, благ Господь к нам, и нечего нам больше желать».

 

Арктика

Светловолосая, коротко стриженая девушка откинула капюшон лисьей парки, и, сжав зубы, тяжело дыша, посмотрела на тушу тюленя, что лежала перед ней. Лед в заливе уже был тонким, солнце отражалось в темно-синей, сверкающей, открытой воде — мили за две от берега.

— Вот и зима закончилась, — подумала Энни, вертя в руках короткий, острый костяной нож.

Рукоятка была украшена искусной резьбой.

Она взглянула на спокойную, влажную, темную мордочку тюленя, и, открыв рот, вдохнув свежий, морской ветер, сказала: «Ну, давай, просто сделай это».

Нож вошел в мягкое брюхо, и Энни, что стояла на коленях, подложив под них кусок оленьей шкуры, — отодвинулась. Темная кровь, пульсируя, полилась на лед, она повела нож дальше, и отпрянула — снежно-белый, размером с кулак, зародыш вывалился к ее ногам.

Энни отбросила нож и, и ее вырвало — прямо на тушу.

Девушка стерла пот со лба и оглянулась — даже отсюда был виден английский флаг, что развевался над мысом Надежды.

Она заставила себя встать, и, потащив тюленя к ближайшей полынье — вымыла его, отбросив зародыша подальше. Подтянув к себе кожаный мешок, она разделала тушу, и, поднявшись, вскинув набитый мешок на плечо, пошатнулась — на мгновение ей показалось, что лед вокруг стал раскачиваться под ее ногами.

— Соберись, — велела себе Энни, и, привязав сплетенную из сухожилий веревку к окровавленному скелету тюленя, — потащила его к лагерю.

— Энни! — услышала она голос сзади. Джон Гудзон, тоже в парке, ловко сложил каяк, и, похлопав по такому же, как у девушки, мешку, рассмеялся: «Рыбой все так и кишит, чуть ли не в лодку запрыгивают».

Он увидел огорченное лицо девушки и, стянув рукавицу из тюленьей кожи, взяв ее за руку, спросил: «Опять?».

— Третий раз за сегодня, — губы Энни задрожали. «Я даже смотреть не могу на сырое мясо, Джон, а тем более — есть его».

Юноша взглянул на темные круги под серыми, большими глазами и твердо проговорил:

«Значит, надо пойти и сказать, Энни. Ну что тут плохого, мы же любим, друг друга, мы хотим пожениться, и я никогда, никогда — он наклонился и поцеловал маленькие, загрубевшие от работы пальцы, — тебя не оставлю».

Розовые губы девушки задрожали. «Джон, но ведь всего один раз…, Неужели так бывает?

Ведь всего один раз…»

Он вздохнул, и, опустив на лед мешок с рыбой, обнял ее. «Энни, — он провел губами по теплой щеке, — пожалуйста, не бойся. Все будет хорошо, твой дядя Николас вернется, и мы поедем домой, в Англию».

Девушка отстранилась, и, глядя в голубовато-серые глаза Джона, помотала головой. «А если нет? Если так никто и не появится, Джон? Что с нами будет?»

Энни почувствовала, как сильные пальцы пожимают ее руку, и услышала тихий голос Джона:

«Значит, мы останемся тут, на мысе Надежды, Энни. Тут, — юноша оглянулся на небольшой, переливающийся на солнце айсберг, что был виден вдали, в открытой воде, — тут ведь не так плохо. Дай мне свой мешок, — он взвалил их на плечо, и, так и не выпуская руки Энни, сказал:

— Каяк можно тут оставить, все равно завтра я с мужчинами поплыву туда, — Джон показал рукой в сторону севера, — Амарок вчера, когда у нас ночевал, сказал — он там белых медведей видел.

— Ты только осторожней, — озабоченно велела Энни, и, оглянувшись на скелет тюленя, вздохнула: «Еще вываривать его надо, я хочу сделать раму для одежды. Такая гадость, — она поморщилась, и, открыв рот, чуть подышала.

На главной улице мыса Надежды, — здесь, на плоском берегу, между холмами, снег уже сошел, — стояли недавно возведенные палатки из шкур.

— А когда это случилось, — Энни вдруг почувствовала, что краснеет, — мы еще в иглу жили. Ну да, в феврале. Господи, одна ночь, всего только одна…

Собаки — мощные, с голубыми и желтыми глазами, — грелись на полуденном солнце. Энни помахала рукой женщине, что кормила ребенка, сидя у входа в палатку, и крикнула: «Как маленький Джейми, миссис Браун?»

— Хорошо, спасибо, Нанертак- медленно, подбирая слова, ответила эскимоска.

— Медвежонок, — хмыкнул Джон, когда они прошли мимо, и остановились у большого очага, сложенного из камней. Энни взяла котелок и, уперев руки в бока, глядя на скелет, сказала:

«Придется по одной вываривать, и потом сухожилиями соединять. Ну да, Медвежонок, а ты, — она оглянулась и потрепала Джона по густым, русым волосам, — Акиак, «смелый».

— Был бы я смелый, — зло подумал юноша, помогая Энни, ловко орудуя ножом, — упросил бы ее пойти, и признаться. Нельзя так, нельзя.

Заметно, беременная женщина, вышла из палатки, и присев рядом с кормящей эскимоской, погладив младенца по темненькой голове, сказала, посмотрев на Энни и Джона: «Нанертак нутаралак».

Вторая женщина кивнула, и, укачивая ребенка, ответила: «Нанук такутийок».

— Нанук — ангийок атанерк, — вздохнула беременная.

Они замолчали, глядя в сторону юноши и девушки, что, укладывая кости тюленя в котелок, изредка соприкасались руками.

Большой каяк спускался вниз по быстрой, широкой реке. Мэри скинула на спину капюшон парки, и, чувствуя, как теплый ветер ерошит белокурые, короткие волосы, усмехнулась: «Да не торопитесь вы так, мистер Браун, мистер Смитфилд, не хотелось бы перевернуться по дороге домой».

— Так жена ждет, капитан, — жалобно отозвался Смитфилд, орудуя веслом. «А у этого, — он кивнул на Брауна, — не только жена, но и сын. Дорога-то известная, — он улыбнулся, — можно и быстрее двигаться».

Мэри посмотрела на заваленную оленьими шкурами и мешками с мясом корму каяка и весело сказала: «Ну, господа, этого нам до лета хватит, хотя ворвань вы у меня все равно будете есть!».

Сзади, из меховой перевязи раздался плач, и Мэри, пристроив дитя у груди, погладив ее по бронзовым волосам, зажмурилась — солнце играло на крохотном, золотом, с изумрудами, крестике, что висел на шее у ребенка.

— Марта, не кусайся! — строго сказала женщина. «Хоть у тебя и два зуба уже, а все равно — не надо их на мне пробовать. У Джейми, мистер Браун, — она улыбнулась, — тоже скоро зубы полезут, так что ждите».

— Парнишка-то смешной, — ласково пробормотал моряк, и, оглянувшись на капитана, вздохнул, — женщина сидела, подперев острый подбородок кулаком, и смотрела куда-то вдаль, на бесконечную, едва освободившуюся от снега тундру.

Дочь поморгала изумрудными, в темных ресницах глазами, и Мэри, покачав ее в перевязи, зевнув, сказала: «Скоро и домой приедем, милая, до заката доберемся».

— А эти индейцы, на юге, хорошо нас приняли, — подумал Браун, ловко ведя лодку между камнями.

— Ну конечно, сама Нанук приехала, с подарками, как положено. Воевать не будем, будем жить рядом, в дружбе, вон, у меня ребенок родился, и у других тоже — дети будут. Даже если вернется этот кузен капитана из Англии — никуда не поеду, тут останусь. Тут хорошо, — он наклонился и выпил чистой, ломящей зубы воды. «И капитан не поедет, она следующим годом, как Марта подрастет, хочет на запад отправиться, вдоль берега, все-таки найти проход, что в Тихий океан ведет».

Мэри посмотрела на заснувшую дочь, и, наклонившись, сняв перевязь, пристроила Марту на корме, среди шкур.

— Давайте весло, мистер Браун, — велела женщина, — отдохните немного.

Она опустилась на колени, и, обернувшись, взглянула на запад, — солнце стояло высоко, но уже потянуло вечерним, пронзительным холодком. «Индейцы, да, — Мэри хмыкнула про себя, — ну, все прошло отлично, теперь можно не опасаться, что нас атакуют. С теми, что на западе — мы тоже дружим, да и вообще — зимой от гостей отбоя не было. Все-таки странно — зимой такой мороз, вечная ночь, а местные только и делают, что ездят. Ну конечно, летом времени нет, охотиться надо, пока дни длинные».

В прозрачной воде реки играла, металась рыба. Мэри гребла, изредка посматривая на девочку — та спокойно, ровно дышала, на пухлых щечках играл легкий румянец.

— На матушку похожа, — улыбнулась Мэри. «И волосы, как у нее, и глаза тоже. Генри, как она родилась, сразу сказал: «Ну, это Марта, даже думать не о чем». И толстая она, какая, шесть месяцев, а уже фунтов двадцать весит. Надо уже мясо начинать ей давать, вот вернусь и займемся».

Женщина попросила: «Мистер Браун, вы укройте Марту, а то ветер поднялся». Каяк чуть наклонился, и Мэри, вытирая брызги воды с лица, прищурившись, увидела на холме английский флаг.

— Вот мы и дома, — она улыбнулась. «Ну, господа, надо еще разгрузить каяк, не след все это мясо тут оставлять, еще волки ночью появятся».

— У нас такие собаки, капитан, — Смитфилд подвел лодку к берегу, — что волки нас за милю обходят, сами знаете.

Он помахал рукой людям, что спускались к реке и подмигнул Брауну: «Твоя-то миссис вон, впереди всех бежит, соскучилась, должно быть. И сынишку вашего несет».

Моряк покраснел и, выбравшись на берег, приняв ребенка, наклонившись, что-то ласково сказал жене. Та едва слышно рассмеялась, и Мэри, глядя на них, вздохнув, положив Марту в перевязь, громко сказала: «Все прошло удачно, господа, мы заключили вечный мир с индейцами, и вот, — она указала на каяк, — их подарки. Так что давайте перенесем все это в наши кладовые».

Она поискала глазами дочь и спросила: «А где Энни и Джон?»

— Рыбачить ушли, капитан, — ответил кто-то из моряков. «Сразу после обеда, туда, на лед.

Солнце-то все позже садится, для охоты это хорошо. Мушкет они с собой взяли, я проследил».

— И очень правильно, спасибо вам, мистер Литтл, — проворчала Мэри, сворачивая оленьи шкуры. «Каждый, кто выходит из поселения поодиночке, или вдвоем — должен быть с оружием».

Она взвалила связку на плечо и улыбнулась: «Завтра утром подойдите в кладовые, господа, каждая семья получит по пять шкур для своей палатки».

— А не семья? — рассмеялись сзади.

— Разумеется, тоже по пять шкур, — Мэри подняла бровь и стала подниматься на холм.

Литтл посмотрел ей вслед и похлопал моряка по плечу: «А ты бы тоже, Сэмми — женился бы, вас всего двое холостых осталось. С женой-то лучше, — он сладко потянулся и озабоченно добавил: «Вон, моя к родителям уехала, казалось бы, на неделю всего, а я уже скучаю».

— Я бы и женился, — вздохнул Сэмми, собирая мешки, — да теперь до осени придется ждать, как у нас гости появятся.

В кладовой было чисто и Мэри, поправив перевязь, сложив шкуры на земляной пол, подумала: «Ну, с припасами у нас все хорошо, можно не беспокоиться. Тем более, сейчас лето придет, поохотимся вволю».

— Капитан, — раздался сзади голос Литтла, — тут Амарок у нас гостил, сказал — на севере белых медведей видел. Мы завтра с мужчинами собираемся туда сплавать, вы с нами?»

— Ну конечно, — удивилась Мэри, — вы же знаете, мистер Литтл, я не могу такое пропустить.

Там, на юге, — она махнула рукой, — мы на оленей ходили, с индейцами, но это совсем другое». Она взглянула на земляные полки и вздохнула: «Вот только порох у нас заканчивается, к осени и не останется уже».

— Порох-то ладно, — моряк поскреб в черной бороде, — слава Богу, уже научились у местных гарпунами и пиками охотиться, а вот табак…, - он вздохнул.

— Ну, мистер Литтл, — Мэри развела руками, — тут уже ничего не поделаешь, разве что только до Акадии добраться, у французов он наверняка есть.

— Это год туда идти, и год — обратно, — рассмеялся Литтл. «Ладно, капитан, видно, придется без него обойтись».

— Ну, — Мэри закрыла сделанную из плавника дверь кладовой, — может быть, мой кузен, капитан Кроу, все-таки вернется, у него на корабле наверняка будут и табак, и ром, мистер Литтл. Так что подождем».

Марта проснулась, и, поворочавшись в перевязи, усевшись удобнее, сказала: «У!»

— Пойдем, — Мэри прижала к себе дочь, — пойдем к папе, милая.

Она миновала распадок, и, перейдя через ручей, поднявшись на небольшой холм, встала у красивого, сделанного из китовых костей, резного креста.

— Капитан Генри-Теодор Гудзон, — Мэри наклонилась и прижалась щекой к буквам. «1570–1612».

Марта поерзала, и, протянув ручки, — девочка была в крохотной, меховой парке, — схватилась за шею матери. «Ну, хоть месяц отец с тобой был, — тихо, горько сказала Мэри. «Так мало, милая, так мало. В ноябре ты родилась, а в декабре…, - она сильно, коротко вдохнула и застыла, покачивая дочь.

Она стояла, глядя на сверкающий под вечерним солнцем лед залива, на дальний каяк, что покачивался на открытой воде. «Это Джон и Энни, — подумала Мэри. «Пусть бы уже возвращались, скоро и стемнеет».

— У! — сказала Марта, сопя ей в шею.

Мэри прижала к себе дочь, и, сглотнув, покачав ее, застыла — слушая, как бьется маленькое сердце девочки.

Энни сидела, скрестив ноги, под костяной, наполненной тюленьим жиром лампой, что висела на раме, сделанной из вываренных и высушенных ребер. В оловянном котелке варился бульон, пахло молоком и немного — травами.

К своду палатки была привешена колыбель. Энни прислушалась — сестра дышала спокойно и ровно. Девушка вздохнула, и, воткнув иглу в тонко выделанную оленью кожу, оглянувшись на вход в палатку, положила руку себе на живот.

— В октябре, — подумала Энни. «Как раз лед уже встанет. Господи, ну кто же мог подумать. И ведь я знала все, знала, мне мама еще тем годом рассказала, когда мы с ней вместе охотились. Сказать маме? Нет, она же кормит, нельзя ее волновать, у нее и так забот много».

Энни бросила взгляд на земляное, покрытое шкурами возвышение и покраснела.

— Да, вот тут наше иглу и стояло. Мы тогда поздно с охоты вернулись, я не хотела маму будить, ну и пошла к Джону, ночевать. А потом проснулась, потому, что он плакал. Горько, как будто он ребенок совсем. Я тогда присела рядом и просто обняла его, сказала: «Ничего, ничего, я тут, я с тобой». Генри три месяца, как умер, конечно, ему тяжело было. Ну, а потом…, - девушка встрепенулась, и, стерев со щеки, слезу, услышав шаги матери, — вернулась к шитью.

Мэри устроилась напротив, и, отряхнув испачканные в порохе руки, весело сказала: «Ну вот, все готово. Завтра на рассвете мы отплываем, за Джона не беспокойся, я за ним присмотрю».

— А что это я должна за Джона беспокоиться? — пробормотала Энни, не поднимая головы.

— Ну, так, — Мэри хмыкнула, и, встав на колени, попробовала бульон, — мало ли. Она улыбнулась и добавила: «Соли мы тоже привезли, пять мешков, и я на карте отметила — где можно ее найти. Тут недалеко, месяц пути на юг, не больше».

— Ой, как хорошо, — Энни облегченно вздохнула. «Надоело морскую воду выпаривать. Тогда я завтра начну рыбу солить, мамочка, и мясо — тоже. Погреб мы вырыли, пока вас не было, там все отлично уляжется, до следующей зимы».

— До следующей зимы, — хмыкнула Мэри, и, достав костяную ложку, сказала: «Я тебе больше оставлю, а то вон — что-то ты похудела, и бледная такая. Ты как себя чувствуешь?»

— Хорошо, — обреченно ответила Энни, сглотнув, избегая взгляда матери. Большие, лазоревые глаза пристально посмотрели на нее, и Мэри, ничего не говоря — принялась есть.

Она лежала, баюкая младшую дочь, подперев голову рукой. Энни спала, и Мэри, наклонившись, едва коснувшись губами ее щеки, прошептала: «Ну, что ты, доченька? Что с тобой, милая?».

Девушка вздохнула, и, заворочавшись, натянула на себя медвежью шкуру. В палатке было тепло, даже жарко, и Мэри, устроив Марту под боком, в который раз подумала:

— А если Николас не вернется? Энни и Джон сами не дойдут до океана, да и не отпущу я их, опасно это. Пожениться бы им, конечно, но заставлять, же не будешь, нельзя так, а к Энни вон — зимой уже свататься приезжали, с запада. Ну да я отказала, мол, отец у девочки только недавно умер, не положено так, по нашим обычаям, но все равно, — Мэри сжала зубы, — нельзя ее тут оставлять. Пусть едет в Англию, к бабушке под крыло. Там усадьба, земли — пусть девочка дома живет.

Она взглянула в ночную, пронизанную слабым огнем тьму, и прошептала: «Генри, Генри, ну зачем, зачем ты так? Я же просила тебя, умоляла — не надо уходить во льды одному, это опасно».

— Совершенно ничего опасного, — буркнул муж, одеваясь, натягивая парку. «Хватит со мной возиться, как с больным, я давно стою на ногах».

— На ноге, — не удержалась Мэри. Она лежала на сделанном из снега возвышении, в уютном гнездышке из шкур, и, позевывая, кормила дочь.

— На ноге, — смешливо согласился Генри, и, присев рядом, поцеловав ее в губы, сказал:

«Тебе же нельзя пока на охоту, милая, там такой мороз, что дух захватывает, не след Марте там быть, даже и под паркой. Не волнуйся, пожалуйста, я — до полыньи и обратно, принесу пару тюленей, а потом заберусь сюда, — он похлопал рукой по шкурам, — обниму вас обеих и будем спать».

Марта зашевелилась и Генри, осторожно, едва дыша, коснулся ее ручки. «Папа скоро вернется, доченька, — ласково сказал капитан, — ему надо принести маме мяса, чтобы она ела и тебя кормила! И сама, — он провел рукой пониже спины Мэри, — хоть немного поправилась.

— Не надейся, — расхохоталась Мэри, и, помахав мужу рукой, перекрестив его, подумала: «Ну, он там не один будет, с мужчинами. И протез хороший, не подведет, не в первый раз Генри на лед выходит».

Она проводила глазами мужа, что выбирался наружу по снежному коридору, и, почувствовав порыв ледяного воздуха, забралась глубже под шкуры. Прижав к себе дочь, Мэри спокойно задремала.

— Мэри! — услышала она чей-то знакомый голос и подняла голову. Пасынок стоял, сжимая в руках гарпун. «Мамочка! — Энни откинула шкуру, что прикрывала выход наружу и повторила:

«Мамочка, ты только не волнуйся, там Генри…

— Джон, выйди, и присмотри, чтобы с отцом все было в порядке, пусть ведут его сюда, — спокойно сказала Мэри. «Энни, положи Марту в колыбель, последи за ней».

— Несут, — сказал юноша, и Мэри увидела слезы, что стояли в голубовато-серых глазах.

«Мэри, это я виноват, я не усмотрел за папой, я просил, чтобы он не уходил один, но папа сказал, что волноваться нечего, и он сейчас вернется.

— Иди, милый, — попросила Мэри. «Будь с отцом, пожалуйста».

— Он упал в полынью, — отвернувшись, сказал Джон. «Поскользнулся и упал. Мэри, — голос юноши задрожал, — я никогда не прощу себе, никогда…»

Мэри посмотрела на Марту, и вспомнила тихий, едва слышный голос: «Холодно, как холодно, Мэри. Обними меня, вот так…, Прости, я… — Генри замолчал. Она, прижимая его к себе, что есть силы, согревая своим телом, прошипела: «А ну хватит, ты не умрешь, я не позволю!»

— Я хотел доказать, что могу…, - прошептал муж, и, закрыв глаза, добавил: «Спать…».

— Сирота, — горько сказала женщина, глядя на дочь. «Господи, ну сделай так, чтобы она была счастлива».

Мэри укрыла их обеих шкурой и, устроившись на боку, глядя на неверный огонек лампы, — задремала.

Ей снилась река — огромная, широкая, и Мэри подумала: «Она на Двину похожа, и лес вокруг такой же». Дом стоял на откосе холма — большой, крепкий, и Мэри, приглядевшись, увидела серые, каменные стены крепости, что поднимались вверх — совсем рядом. Пахло распиленным деревом и соленым, свежим ветром. Из распахнутых окон донесся плач младенца и девочка, — с заплетенными, бронзовыми косами, зеленоглазая, высунувшись во двор, весело сказала: «Проснулся, мамочка!».

Каяки медленно двигались в тихой, бирюзовой воде. «Вон там, — показал Литтл. «Амарок говорил, что видел одного, самца, но другие наверняка тоже рядом».

Мэри взглянула на плоский, еще заснеженный берег. «Ну, — она почесала подбородок рукоятью кинжала, — как мы знаем, медведи недавно стали покидать убежища, весна в этом году теплая, так что наверняка там и самки с детенышами есть».

— Мясо-то у них невкусное, — пробормотал кто-то из моряков. «Уж лучше оленина, или то, что местные с запада привозили, на говядину похоже».

— В нашем положении, — присвистнула Мэри, — нам любое мясо пригодится. Тем более шкуры, — так что, — она приподнялась, и, достав подзорную трубу, осмотрела берег, — выходим на сушу, господа. И осторожней, без моей команды не стрелять. Особенно тебе, Джон, — она со значением посмотрела на пасынка и тот чуть покраснел.

— Хорошо, что миссис Браун на два месяца позже меня родила, — подумала Мэри, проверяя мушкет. «Теперь хоть на день можно Марту с ней оставить, покормит, не брать же младенца сюда, к медведям, — она усмехнулась, и, как делала каждый день, — взглянула в пустую, бесконечную гладь залива.

На горизонте виднелись снежно-белые вершины айсбергов, сотни, тысячи птиц метались над водой, вдали Мэри заметила тюленей, что нежились под солнцем на краю большой льдины.

Она, на мгновение, застыла, и, опустив подзорную трубу, сказала: «Парус, господа».

Капитан проснулся, почувствовав, что корабль замедлил ход. В каюте было тепло, и он, еще не открывая глаз, подумал: «Уже рассвет». Николас, на мгновение, прижался щекой к рыжим, пахнущим апельсином волосам, и тихо сказал: «Пойду, проверю, что там, ветер не менялся, но мы почему-то останавливаемся».

Констанца сонно кивнула, и, повернувшись, подставила ему губы. Николас коснулся ладонью большого живота и тихо сказал то же самое, что говорил ей каждый день: «Я люблю тебя».

— Я тоже, — она была совсем рядом, и капитан, с сожалением вздохнув, обняв ее еще раз, — стал одеваться. В дверь каюты уже стучали.

Он пристегнул шпагу и вышел в узкий коридор. «Каяки, — сказал Волк, что стоял, прислонившись к переборке. «Три каяка с людьми, судя по одежде — местные».

Николас хмыкнул и потер короткую, темную бороду. «Твоя же вахта сейчас, да? Координаты определил?»

Голубые глаза Волка заискрились смехом. «Ты меня учил, Констанца меня учила — так что, да, все отметил на карте. Пойдем, — он кивнул на трап.

На палубе пахло тающим льдом и весной. Николас поднял голову и посмотрел на птиц, что вились над мачтами «Ворона».

— Вот, — сказал Волк, подзывая его к борту корабля. Николас принял от него подзорную трубу и пробормотал:

— Слишком далеко, ничего не увидеть толком, но да, — судя по всему, местные. Где мы сейчас? — он взглянул на карту и покачал головой: «Это не мыс Надежды, мы сейчас севернее, сам видишь, — он показал на далекий, заснеженный берег, — тут еще холодно».

— А открытая вода уже есть, — возразил Волк.

— Это нам просто повезло, — вздохнул Николас, — и то, ты же сам помнишь, я говорил тебе — мы удачно проскочили в залив, могли бы упереться во льды и стоять тут до мая, а то и позже».

— Погоди-ка, — Волк замер, и, помолчав, спросил: «Слышишь?»

Николас насторожился — вдали раздался слабый звук одиночного выстрела.

— На их поселение могли напасть, — медленно сказал Николас и, повернувшись к первому помощнику, велел: «Мистер Хантер, заряжайте орудия, дадим предупредительный залп».

— Вот и пушки пригодились, — рассмеялся Волк, — хотя их у тебя всего две.

— А здесь больше и не надо, — отмахнулся Николас и увидел жену, что поднималась на палубу.

Тунерк выбежал вслед за ней, и, поставив лапы на борт, — звонко залаял.

— Вы уже с ядрами на белых медведей охотитесь? — Констанца, в просторной меховой парке, посмотрела на горизонт, и, вздохнув, достала короткую, изящную подзорную трубу.

Приглядевшись к горизонту, женщина сказала: «Это Мэри, вон, в каяке стоит, рукой машет».

— Но как? — удивленно пробормотал Николас. «Мы же не смогли…, - он повернулся к Волку.

— Моя труба лучше, — сладко улыбнулась ему жена. «Так бывает, иногда какие-то линзы получаются сильнее».

— Ну-ну, — проворчал капитан и жалобно попросил: «Можно?».

Он прищурился и, так и, не опуская подзорной трубы, сказал: «Прибавьте парусов, мистер Хантер, мы идем к ним».

Николас наклонился к уху жены и шепнул: «И все же тебе стоило остаться в Гренландии, подождать нас. Сколько еще осталось? — он взглянул на виднеющийся под паркой живот.

— Неделя, — спокойно улыбаясь, ответила Констанца. «Ну, может дней десять. И чтобы я не слышала больше такого, Николас — ты же знаешь, я никогда тебя не оставлю. Ни я, ни дети».

— Там, наверное, девочка, — он, оглянувшись, нежно коснулся губами рыжих волос на виске.

— О нет, — Констанца усмехнулась, — там мальчик, мой дорогой капитан. Там Джордан.

— Откуда ты знаешь? — недоверчиво спросил мужчина.

— Да уж поверь мне, — хмыкнула Констанца, и, забрав у него трубу, добавила: «Фальшфейеры зажигать не надо, они и так нас видят».

— И как ты их только сделала, — вздохнул Николас, — никогда не слышал о таком чуде.

— Это не чудо, а химическая реакция, — рассеянно отозвалась Констанца, поглаживая рыжую голову собаки, — Майкл рассказывал, что в Китае порохом начиняют ракеты, и обстреливают ими позиции противника, при военных действиях. Так что это просто.

— Ну да, как артиллерия, — Николас посмотрел на мачты и крикнул: «Ложитесь в галфвинд, ветер хороший, сейчас мы будем рядом».

Жена вздохнула.

— Нет, не как артиллерия. Когда-нибудь такие летающие ракеты, несущие заряды, будут пересекать огромные расстояния. Война будет вестись не на суше, или море, а вот тут, — она постучала пальцем по смуглому лбу, — это будет состязание умов, а не грубой силы.

— Что, они сами по себе будут летать? — спросил подошедший к ним Волк. «Но это, же невозможно».

— Человеческий разум, — отрезала Констанца, — не приемлет такого слова. Она прервалась, и, приставив ладони ко рту, крикнула: «Мэри! Это мы!»

Тунерк опять залаял и Волк подумал: «Ну, слава Богу. Побудем здесь, пока Констанца не родит, заберем их всех и двинемся домой».

Он внезапно сунул руку в карман парки и вытащил переплетенный в черную кожу томик:

«Некоторые наблюдения о флоре и фауне Акадии, с приложением рисунков наиболее распространенных растений и животных». Волк посмотрел на выцветшие, тисненые золотом буквы и улыбнулся: «Как приедем, уже и арктические заметки издадут, надо будет с собой в Париж их взять».

«Ворон» был совсем близко от каяков и Волк подумал: «Мэри, мальчик какой-то, сын Гудзона, наверное, и шестеро мужчин. Кто-то у них погиб, Марфа Федоровна же говорила — там был Гудзон и шесть матросов. Интересно, кто из них капитан?»

— Спускайте трап, — услышал он голос Николаса.

Маленькая, изящная женщина с мушкетом в руках выбралась на лед и быстро пошла к «Ворону».

Волк увидел, как играет солнце в коротко стриженых, белокурых волосах. «Семь лет я ее не видел, — понял мужчина. «Совсем не изменилась Марья Петровна, как была на девочку похожа, такой и осталась. Красавица она все-таки, повезло капитану Гудзону, ничего не скажешь».

Он наклонился, и, подав ей руку, смешливо сказал, по-русски: «Опять я вам куда-то взбираться помогаю, Марья Петровна».

Огромные, лазоревые глаза взглянули на него, и женщина, побледнев, сглотнув, ответила:

«Господи, Михайло Данилович! Вот уж не чаяла вас тут увидеть».

— Ну не мог же я, — он легко подхватил ее и поставил на палубу, — бросить вас в беде. Так не положено, не по-мужски это. Давайте, — Волк забрал у нее мушкет и Мэри, ахнула, раскрыв объятья: «Констанца! И ты здесь!»

— Моя жена, — Николас наклонился, и поцеловав Мэри, улыбнулся: «Складывайте свои каяки и поднимайтесь на борт, мы вас доставим прямо к мысу Надежды».

— Ваш муж тоже тут, миссис Мэри? — спросил Волк, глядя на то, как мужчины несут лодки к «Ворону».

Мэри отпустила руку Констанцы и ответила, отвернувшись, чуть прикусив губу: «Капитан Гудзон умер пять месяцев назад, в декабре прошлого года. Вечная ему память».

Женщина перекрестилась, и, перегнувшись через борт, крикнула: «Мистер Браун! Сейчас спустят сеть, кладите туда каяки, а сами — забирайтесь на палубу, домой поплывем с удобствами».

— Мы, — Мэри усмехнулась, — на белых медведей приехали охотиться, ну да придется отложить пока, раз у нас гости.

— На белых медведей, — подумал Волк, глядя на тонкие, красивые руки женщины. «Она ведь ниже Констанцы, — вдруг подумал мужчина. «Господи, на белых медведей».

Констанца что-то шепнула Мэри и та рассмеялась: «Ну, дорогая моя, у меня этих предрассудков нет. Палатку мы вам поставим, а мистер Майкл с холостыми мужчинами поживет. Родишь, погостите у нас немного и отправитесь обратно».

— А как же…, - хотел спросить Волк, но тут Николас похлопал его по плечу: «А вот и белые медведи, ну, впрочем, в Гренландии ты их уже видел».

— Видел, да, — пробормотал Волк. Огромный самец, что появился на заснеженном берегу, легко спустился на лед, и, взглянув на корабль, застыл — провожая его пристальными, черными, маленькими глазами.

Энни подняла голову от мешка, где лежала засыпанная солью, рыба и ахнула — на горизонте виднелся корабль.

— Смотрите, миссис Браун, — сказала девушка, — медленно, разборчиво, — это, должно быть кузен моей мамы, капитан Кроу, он вернулся, чтобы забрать нас домой.

Узкие глаза эскимоски на мгновение похолодели, и она, поглядев на сына, что лежал у нее в перевязи, повторила: «Домой, да». Энни оглянулась на сестру — Марта сидела на шкурах, возясь с какими-то костями. Собака, что лежала рядом, насторожилась и зарычала.

Марта, даже не отодвинувшись, весело проговорила: «У!». Пес залаял, и, подбежав к Энни, уцепившись зубами за край ее парки, потянул девушку в сторону шкур.

— Медведи, — спокойно сказала миссис Браун. «Чует». Она отчего-то вздохнула, и добавила:

«Большая лодка, красивая».

Энни подхватила сестру и помахала рукой шлюпкам, что медленно шли к берегу, по узкой промоине во льду.

Джон Гудзон посмотрел на девушку, что стояла на берегу, и, на мгновение, закрыв глаза, подумал:

— Господи, в октябре. Поверить не могу, что у нас будет дочка. Вот как Марта. Или сын. Все, хватит. Завтра же пойду к Мэри и все ей расскажу. Мы же с Энни любим друг друга, что тут плохого? А повенчаться в Англии можно, вот, как приедем, сразу и обвенчаемся. Был бы жив папа, было бы легче, конечно, я бы с ним поговорил, — юноша вздохнул и вдруг заметил пристальный взгляд внимательных, голубых глаз.

— Ну, тут понятно все, — Волк усмехнулся про себя, увидев лицо юноши, и, подождав, пока шлюпка достигнет мелководья, сказал: «А ну-ка, дорогой капитан Кроу, не станем же мы позволять женщинам выходить на лед, он тут слишком тонкий».

— Да я бы сама, Майкл, — запротестовала Мэри, — не в первый раз ведь.

— Мне, — ответил Волк, выбравшись из шлюпки, поднимая ее на руки, — будет приятно, миссис Мэри.

— Просто «Мэри», — сказала она тихо, и, лукаво добавила, вполголоса: «Михайло Данилович».

А сапоги у вас хорошие, из тюленьих шкур, не промокнут».

Мужчина поставил Мэри на землю и рассмеялся: «Энни! Какая ты большая стала! А это сестра твоя?

Мэри взяла дочку на руки и спросила: «А как вы увидели, что это девочка, Майкл?»

— А я, Мэри, — мужчина наклонился и поцеловал Энни, — сразу понял. Глаза-то у нее, — он ласково погладил Марту по щечке, — как у ее бабушки, других таких на свете нет». Он убрал со лба младенца бронзовую, выбившуюся из-под капюшона прядку, и добавил: «Вот, и волосы такие же. Мартой зовут?»

— Конечно, — улыбнулась женщина и громко крикнула: «Господа, нам надо отнести каяки в кладовую и поставить палатку для капитана Кроу и его жены, пойдемте!»

— Энни, — Констанца обняла ее, — Энни, милая, как я рада тебя видеть!

Девушка благоговейно положила ладони на живот Констанцы и сказала: «И как ты не побоялась к нам плыть! Скоро ведь уже?»

— Через неделю, — безмятежно отозвалась женщина и, улыбнувшись, добавила: «Ну, я же с Николасом, чего мне бояться?». Она помахала рукой мужу, что, вместе с матросами, разгружал шлюпки, и, вдруг, пристально посмотрев на Энни, погладила по голове подбежавшего пса: «А это Тунерк. Он сначала с вашими собаками подерется, а потом найдет тут свою любовь. Ну, или несколько. Как в Гренландии было. Пошли, — Констанца кивнула на берег, — прогуляемся».

Энни испытующе посмотрела на нее, и, ничего не ответив, вскинув голову, засунув руки в карманы парки, — кивнула.

Браун вытащил на берег бочонок с ромом, и, отерев пот со лба, увидев жену, что стояла на серых камнях у ручья, смотря куда-то вдаль, подумал: «Ну вот, теперь и выпивка есть, и табак — следующая зима не страшна».

Эскимоска вдруг повернулась, и, поправив перевязь, медленно, неуверенно сказала:

«Большая лодка уйдет, и мы уйдем. Туда, — она показала рукой на запад, — к нашим людям».

— Сдурела, никак, — пробормотал себе под нос Браун. Подойдя к жене, повернув ее к себе, наклонившись, раздельно, внятно он ответил: «Большая лодка уйдет, а мы — останемся.

Будем жить тут».

— Там твой народ, — упрямо сказала женщина. Ребенок захныкал и Браун, положив руку на голову сына, вздохнул:

— Сколько раз тебе говорить, Салли. Ты — мой народ, и Джейми, — он обнял их, вместе, и рассмеялся, — тоже. А тут, — Браун поднял глаза к высокому, прозрачному небу, в котором развевался флаг, — тут земля Англии, наша земля. Наш дом. И так будет всегда».

Жена помолчала и обиженно сказала: «Не Салли. Сиалук».

— Капелька дождя, — вспомнил Браун. «А маленького Уналак зовут. Западный ветер».

— Это все равно, — он поцеловал маленькое, смуглое ухо, что виднелось из-под мехового капюшона парки. «Пойдем, — он взвалил на плечо бочонок, — там такой еды привезли, что ты и не пробовала никогда. Бекон, например. И сыр тоже».

— Сыр? — жена подняла бровь.

— Из молока делают, — объяснил Браун.

Сиалук в ужасе помотала головой: «Это нельзя, взрослым нельзя молоко, только детям».

— Ну, немножко можно, — рассмеялся Браун, и они, рука об руку, стали подниматься наверх, на холм.

Энни посмотрела им вслед, и, повернувшись к Констанце, изумленно спросила: «Но как ты поняла?»

— Рыбак рыбака видит издалека, — темные глаза женщины заиграли смехом. Она подняла какой-то камешек, и, бросив его в прозрачную, быструю воду ручья, улыбнулась: «У меня такие же круги, были, темные. Тошнит тебя?»

Энни подышала и сердито ответила: «От сырого мяса. А тут его каждый день видишь. Два месяца уже, — она опустилась на берег ручья, и уронила светловолосую голову в колени.

— Пойди и скажи маме, — Констанца присела рядом, и, обняв девушку, побаюкав ее, проговорила:

— Тебе так повезло, Энни, у тебя есть мать. Я ведь без нее росла. Папа Джон, конечно, все для меня делал, и миссис Марта — тоже, но все равно…, - она вздохнула и добавила: «Это ведь мама. Она поймет. Вы же с Джоном любите друг друга, чего тут бояться».

Энни высморкалась, и, вымыв пальцы в ручье, найдя руку Констанцы, проговорила: «Любим, да. Только я не хочу маму бросать, и уезжать отсюда, ей одной с Мартой будет тяжело. Вот если бы нам можно было остаться!

— А твоя мама разве не собирается в Англию? — удивилась Констанца.

— Нет, конечно, — покачала головой Энни. «Она сейчас на юг ездила, к индейцам, теперь у нас с ними вечный мир, и с теми, кто на западе живет — тоже. Маму тут зовут Нанук, ну, белая медведица, ее другие вожди признали, ей нельзя бросать поселение. Тем более, она следующим летом, как Марта подрастет, в экспедицию пойдет — исследовать берег, который дальше лежит, наносить его на карту».

— Ну, это и Николас может сделать — заметила Констанца, поднимаясь, помогая Энни встать.

«Так что отправляйся к маме, все ей скажи, и венчайся со своим Джоном».

— А ты? — вдруг спросила Энни, глядя на живот женщины. «Я же помню, ты не хотела венчаться? А как же дети, они ведь будут незаконнорожденными».

— Ничего, — Констанца усмехнулась, и свистом подозвала Тунерка, что лаял на тюленей, — я тоже была незаконнорожденной. А потом стала леди Холланд. Так что с нашими детьми все будет хорошо.

Пес сел на задние лапы, и подняв глаза к небу, зарычав, оскалившись — провыл что-то.

— Медведи, — подумала Энни, идя вслед за Констанцей к лагерю. «Собаки сегодня целый день беспокоились».

— А, вот и палатку поставили, — заметила женщина, приложив ладонь к глазам. «Ну, теперь надо обустраиваться, хоть и ненадолго мы здесь, а все равно — колыбель понадобится, да и на корабль ее потом взять можно».

— А вы мальчика хотите, или девочку? — вдруг спросила Энни, когда они уже подошли к палатке. «Наверное, мальчика, это же у тебя первое дитя».

— Второе, — подумала про себя Констанца, и, откинув полог из оленьей шкуры, твердо ответила: «Будет мальчик».

Волк подошел к откосу холма. Вокруг — сколько хватало взора, простиралась плоская, едва освободившаяся от снега тундра, в бирюзовом, пустынном море были видны белые вершины айсбергов, сверху, из прозрачного, наполненного полуденным солнцем неба доносились клики птиц.

— Я ведь тогда, в Сибири, так и не добрался на север, — подумал он. «Тайбохтой рассказывал — там только льды и льды, но тоже люди живут. Ничего, — он вдруг усмехнулся, — зато я горы видел, со снежными вершинами. А здесь хорошо, — он вспомнил огромную, широкую реку своего сна, лесистую равнину, и ласковый голос женщины.

— Так и не увидел ее лица, — он встряхнул белокурой головой.

— А вы все не седеете, Михайло Данилович. Как матушка, — сказала женщина.

— Зато у меня морщины, — он повернулся и увидел Мэри, что стояла, держа на руках дочь.

— У меня тоже, — женщина подняла голову и он улыбнулся: «Да вы, Марья Петровна, какой были семь лет назад — такой и остались».

— У меня разное ведь было, Михайло Данилович, — она вздохнула. «Сыночек мой умер, там, в Джеймстауне, годовалым…

— Я знаю, — он, на мгновение, коснулся маленькой руки. «Дэниел мой туда поехал, он ведь женился на Машеньке, дочери Матвея Федоровича, они будут за могилой ухаживать, так что не волнуйтесь. А Генри, — Волк кивнул на крест, — что с ним случилось?

— На охоте ушел во льды, один, и в полынью упал, — жесткие, резкие морщины залегли по углам тонких губ. «Я ему говорила, просила его…, - Мэри вздохнула, — у него ведь половины ноги не было, Михайло Данилович, протез мы ему сделали. Хотел доказать, что сам может охотиться, и вот…, - она не закончила, и, взглянув в сторону лагеря, сказала: «Пора мне, припасы, что вы привезли, порох, оружие — все описать надо. А потом за стол, у нас отличная оленина, вы такой нигде не попробуете, и рыба соленая».

— Как в Сибири, — подумал Волк, и попросил: «Вы мне Марфу Федоровну-то маленькую оставьте, Марья Петровна, как проснется — я вам сразу ее принесу. А мы пока с ней погуляем, тут, на солнышке.

— Марфа Федоровна, — женщина улыбнулась, и, передав Волку девочку, озабоченно сказала:

«Вы же, наверное, забыли, Михайло Данилович, как с младенцами обращаться…»

— Ничего я не забыл, — Волк устроил ребенка в руках и вспомнил каштановую голову сына у себя на плече. «Крестик, я смотрю, — он покачал девочку, — вы ей свой надели. То есть матушки вашей».

— Да, — Мэри посмотрела на него и спросила: «А моего батюшки крестик — у вас все еще, Михайло Данилович?».

— У моего сына, — он чуть покраснел, и, погладив белокурую бороду, велел: «Ну, идите, вон, вас зовут уже, капитан Гудзон».

Она легко сбежала вниз, в распадок, и Волк хмыкнул, глядя на спокойно спящую девочку:

«Петр Михайлович-то у нас есть уже, вот видишь, как вышло, дорогая Марфа Федоровна».

Дитя зевнуло, и, посопев, прижалось к его руке. Волк посмотрел на ясную, покрытую льдинами, воду залива и услышал сзади чье-то тяжелое, взволнованное дыхание.

Мэри сняла оленину с костра, и, разложив по оловянным тарелкам, сказала, облизывая пальцы:

— Когда нас высадили в шлюпку, я заставила этих мерзавцев, под угрозой пистолета, снабдить нас всем необходимым».

Николас принял мясо и вздохнул: «К сожалению, их не повесили. Правда, из тринадцати до Плимута добралось только восемь — цинга».

Мэри усадила дочь удобнее, и, дав ей кусочек сырой оленины, усмехнулась: «Ну, у меня как тем годом цинги не было, так и этим не будет. Ворвань и маттак помогают — ну, ты знаешь, кожа китов. А что их не повесили, — Мэри посмотрела на Марту и рассмеялась — та, причмокивая, сосала мясо, — так это понятно, они, хоть и не знали навигации, но сюда мало кто забирался до нас, воды-то далекие. Ну где там все? — она нахмурилась и выглянула наружу.

Волк и Джон Гудзон стояли у большого очага, и Мэри увидела ласковую улыбку на лице мужчины. Он положил руку на плечо юноше и что-то ему шепнул. Джон кивнул головой, и посмотрев на английский флаг, указал в сторону палаток.

— А, — сказала Мэри, — вон и твоя жена с Энни идут, они, наверное, колыбель делали.

— Наверное, — услышала она сзади хмурый голос. Николас проследил глазами за Констанцей, и, сжав зубы, положив руку на эфес шпаги, встряхнул головой. «А Белла вышла замуж за брата Констанцы, Джона», — добавил он.

— Ну, наконец-то! — Мэри облегченно перекрестилась. «Она хорошая девочка, повезло Джону, да и ей тоже. Я же еще его отца помню, старого герцога, это он меня и Полли на работу, — женщина рассмеялась, — нанимал. Такого человека, как он — еще поискать было. А у сестрички моей уже трое детей, ну, да я всегда знала, — Мэри покачала засыпающую дочь, — что у них с Кеннетом все сложится. А что с Теодором и Лизой, слышно что-нибудь?

— Нет, — коротко ответил Николас, все, не отводя взгляда от Констанцы — она, подняв голову, слушала Волка, и вдруг весело рассмеялась.

— Господи, бедная матушка, — Мэри аккуратно устроила дочь среди шкур, на возвышении, — она Теодора не видела с тех пор, как мы из Углича бежали. Письма, конечно, ну да что письма, — она помолчала и вдруг улыбнулась: «А у Питера двойня, он хороший отец, это всегда понятно было. И муж тоже. Николас, ты что?

— Ничего, — буркнул он, сжав пальцами клинок. «Нам надо еще посидеть, поговорить о торговле с местными, ну, да Майкл, — губы Николаса чуть искривились, — тебе все расскажет.

Тут будет фактория новой компании, завтра разгрузим дерево из моих трюмов и начнем строить.

— Майкл хороший плотник, — безмятежно отозвалась Мэри, отрезая еще себе мяса. «И мистер Браун тоже, он у нас плотником на «Открытии» был. Так что все сделаем, его Величество будет доволен. Николас, да ты меня слушаешь?

— Слушаю, — он заставил себя снять руку с оружия. Констанца просунула голову в палатку и шепотом сказала: «Пойдемте, поедим на воздухе, раз тут маленькая спит».

Николас посмотрел на рыжие косы, что спускались на меховой воротник — Констанца шла впереди него, о чем-то говоря с Мэри, и, вдруг, повернувшись, пробормотав что-то — спустился к берегу моря.

— Да что это с ним? — удивилась Мэри, глядя вслед капитану.

Констанца сжала губы, и, ничего не ответив, потянула ее вперед. Только когда они уже подошли к очагу, женщина обернулась — Николас стоял, глядя на стройный силуэт «Ворона», поглаживая по спине Тунерка, а потом, свистнув ему, пошел куда-то вдаль — на запад, туда, где в залив впадала еле видная с холма, широкая река.

Джон Гудзон уселся рядом с Энни, и едва слышно сказал: «Все, вот сейчас пообедаем и пойдем к твоей маме».

— Джон! — ахнула девушка, покраснев, искоса взглянув в сторону взрослых, что сидя на расстеленной у очага оленьей шкуре, о чем-то тихо говорили.

Юноша на мгновение коснулся ее руки и улыбнулся: «Все будет хорошо, Энни. Просто не надо бояться. Мэри очень хорошая, она поймет, ты же сама знаешь».

Энни подперла подбородок кулаком и вдруг покраснела еще сильнее. «Можно будет уехать туда, в Нортумберленд, в усадьбу, — подумала девушка. «Джон будет ходить в море, а я — растить детей. Господи, неужели все так и случится? И мы всегда, до самой смерти проживем вместе?»

— До самой смерти, — услышала она тихий голос Джона и, подняв серые глаза, серьезно проговорила: «Хорошо, да. Я готова».

Он быстро поднес пальцы девушки к губам и поймал взгляд Волка — тот подмигнул ему и юноша подумал: «Господи, как хорошо, что я смелости набрался. Как странно — чужой человек, я его сегодня в первый раз увидел, а как будто с отцом говорил».

— Мистер Майкл, — услышал он взволнованный, юношеский голос. «Можно мне с вами посоветоваться? Ну, вы же старше меня, мне, правда, очень, очень надо».

Волк обернулся и взглянул в голубовато-серые глаза. Джон откинул назад русоволосую голову и мужчина подумал: «Хороший мальчик. Дэниел у меня такой».

— Ну отчего же нельзя, — хмыкнул Волк, и, посмотрев на спящую Марту, добавил: «Только пойдем, вниз спустимся, а то ветрено тут, еще сестренка твоя простудится».

— Я просто решил кое-что сделать, — вздохнул Джон, когда они подошли к ручью, — только не знаю, — правильно ли это. Мне Мэри, ну, то есть капитан, сказала, что у вас двое сыновей, вы меня поймете».

Волк улыбнулся и подумал: «Господи, а я ведь помню, как к батюшке люди приходили.

Шести лет мне не было тогда. Он меня усаживал рядом на лавку, и смеялся: «Ну, слушай, Михайло Данилович, запоминай — как в разум войдешь, и ежели меня не станет — к тебе за советом потянутся. Весь город я под собой держу, сие не шутка — когда и похвалить надо, когда и наказать, да так, чтобы другим неповадно было».

— Пойму, — он пристроил Марту удобнее и еще раз повторил: «Пойму».

Мальчик говорил, глядя на быструю воду ручья, запинаясь, и, Волк, наконец, легонько рассмеялся:

— Ты бы не мне это все говорил, дорогой, а теще своей, вон, ее и отсюда видно, — Волк прищурился, — она там с женщинами оленину режет, у очага.

— Я скажу! — горячо ответил Джон. «Сегодня же. Только мне стыдно, мистер Майкл, — он опустил голову, — папа мне говорил, что мужчина так не должен себя вести, это недостойно, то, что я сделал».

Волк помолчал и ответил: «Ну, зато ты сейчас пойдешь, и все исправишь. И помни — теперь ты не один, у тебя жена, дитя родится, — ты теперь за них до конца дней отвечать должен.

Так что, — он улыбнулся, — раз взялся, так и делай.

— Я все сделаю, — мальчик помолчал. «Я Энни так люблю, мистер Майкл, мы ведь четыре года уже рядом. И я никогда, никогда ее не обижу».

Марта проснулась, и, почувствовав незнакомый запах, недоуменно сказала: «У!».

— Сейчас к маме пойдем, — успокоил ее Волк, и, добавил, глядя на Джона: «Мой сын старший, Дэниел, твоих лет был, как обвенчался. Дитя у него тоже — родилось, ему и двадцати не было. И у меня так же случилось. Ничего страшного, — он обнял мальчика и тот улыбнулся:

«Спасибо вам, мистер Майкл. Я все сделаю, как надо».

Тунерк принес палку и посмотрел на хозяина преданными, янтарными глазами. «Да отдохни, старина, — рассмеялся Николас. Пес присел рядом и, положив нос ему на колено, вдруг тихо, протяжно завыл.

— А медведи тут близко, — еще успел подумать Николас, как сзади раздался шорох, запахло апельсином, и нежный голос сказал: «Ну что случилось?»

— Ничего, — он все глядел на залив. «Ничего, Констанца».

Она одним быстрым, неуловимым движением оказалась рядом, и, положив голову ему на плечо, отбросив свой капюшон на спину, вздохнула: «Ну, я же вижу».

— Я тебе не нужен, — горько ответил мужчина и вдруг почувствовал, как рядом с его боком что-то ворочается.

— Ребенок, — подумал Николас. «Господи, ну как же так? Она ведь от меня уйдет, мы не венчались, и я больше никогда ее не увижу, и детей — тоже. Как тогда жить?»

— Придумал, — Констанца прижалась к нему, — какую-то чушь, и веришь в нее. Обними меня.

Крохотные, слабые волны набегали на плоский берег. Он повиновался, и, глядя вдаль, шепотом сказал: «Но как ты можешь? Он меня красивей, он — отец твоего ребенка, стоит тебе только захотеть…

— А я, — безмятежно ответила Констанца, чуть поерзав, дыша ему куда-то в шею, — не хочу. Что было, то прошло, Николас. Ты — мой муж, и никого другого мне не надо — никогда. Я знаю, ты думаешь, — раз мы не венчаны, то я свободна, и могу уйти.

Он кивнул.

Констанца внезапно, резко, поднялась, и, чуть охнув, сказала: «Могу. И ты можешь. Как могли мои родители, они ведь тоже — не венчались. Только вот моя мать мыла полы и чинила одежду — чтобы мой отец мог писать. Так же и я, — она вскинула острый подбородок и замолчала.

— Какая она красивая, — подумал Николас. «Господи, сколько буду жив — не насмотрюсь на нее».

Он наклонился, и, поцеловав прохладный, высокий лоб, вздохнул: «Прости. Сам не знаю, что на меня нашло».

— Когда я рожу, — сказала Констанца, беря его за руку, — у тебя просто не будет времени о таком думать, обещаю. А тем более — когда мы заберем маленького Питера и отправимся дальше. Я тебя люблю, и так будет всегда, — она улыбнулась и вдруг поежилась от порыва резкого ветра.

— Колыбель, — вдруг вспомнил Николас. «Уже готова». Он посмотрел на лед в заливе, и заметил несколько белых точек, что двигались к берегу.

— Ну, днем они не подойдут, — подумал капитан. «Тут же местные живут, медведи приучены опасаться человека.

Он привлек жену к себе и сказал: «Пойдем в палатку, тут холодно уже. Заодно ты мне колыбель покажешь».

— Очень теплые шкуры, — Констанца со значением посмотрела на него. «Тебе понравится, там очень уютно».

— Мне нравится там, где ты, — просто ответил Николас. Когда они уже были на холме, капитан оглянулся — медведи исчезли в бесконечной, пустынной тундре.

В распадке между холмами пахло свежераспиленным деревом. Волк отошел, и, посмотрев на бревенчатые стены, крикнул: «Мистер Браун, давайте уже сегодня крышу начнем, раз так хорошо дело пошло».

Плотник свесил голову вниз и рассмеялся: «Можем, мистер Майкл, после обеда доски наверх поднимем и займемся».

Джон Гудзон посмотрел на меховую парку Волка, что лежала у ручья и жалобно спросил: «А вы не простудитесь, мистер Майкл? Хоть и солнце сейчас, а все равно — в апреле еще бураны могут начаться, местные рассказывали”.

Мужчина потянулся, поведя широкими плечами, и, взявшись за пилу, ответил: «Ты же с отцом на Свальбарде зимовал, да?»

— Угу, — кивнул Джон, придерживая доску.

— Так вот, — Волк посмотрел на него, — там, дальше, на востоке есть страна такая, Сибирь называется. Я там жил, юношей еще, из конца в конец всю ее прошел. Так что с морозами я, мальчик, знаком. И в буране тоже был, — он поднял голову и посмотрел на ярко-голубое, огромное небо.

На склоне холма, покрытом мхом, показались женщины с котелками и Волк подумал:

«Хорошо, что я отговорил Питера продавать местным порох. Ножи ладно, ножи у них и так есть, а другое оружие им пока ни к чему, пусть живут, как жили. Учил же нас Ермак Тимофеевич — нельзя на доброту злом отвечать, надо жить в мире, всем вместе».

Он услышал смех ребенка и посмотрел на Брауна — тот, спустившись с крыши, присев на шкуру, пощекотал сына и гордо сказал: «Вот, улыбаться уже начал, и меня узнает».

— Узнает, — Волк обернулся и, подняв парку, одевшись, вздохнул: «Ты поешь, Джон, а я не голоден что-то. Пойду, к морю прогуляюсь».

Джон посмотрел вслед белокурой голове и услышал рядом голос Энни: «Оленину я сама жарила, садись».

— Как мама? — он наклонился и поцеловал ее руку.

Девушка покраснела и рассмеялась: «Со вчерашнего вечера только и делает, что спрашивает, как я себя чувствую, — будто я из стекла сделана и могу разбиться».

Джон оглянулся, — за углом сарая никого не было, и, быстро обняв девушку, поцеловав ее, сказал: «Как приедем в Лондон, сразу и обвенчаемся. У меня деньги там есть, от папы, на свой корабль хватит, пусть и маленький».

Энни разрезала оленину, и, тихо, не поднимая глаз, ответила: «Ну да, оттуда, из Бервика, можно в Норвегию ходить, или в Данию».

Джон потянул ее к себе, и, устроив светловолосую голову на своем плече, привалившись к бревенчатой, теплой стене фактории, хмыкнул: «Ни в какую Норвегию, или Данию я не собираюсь, любовь моя. Я собираюсь ловить рыбу и каждый вечер обедать с тобой и детьми. А потом укладывать их спать и рассказывать про Свальбард и Новый Свет».

Энни взяла его руку, и, прижав к своей щеке, тихо проговорила: «Спасибо тебе, Джон».

Мэри сидела на камне, покачивая младшую дочь в перевязи. Она поправила на Марте капюшон и вздохнула: «Вот, видишь, как случилась, милая — еще года тебе не будет, а уже тетей станешь. А я — бабушкой».

— Матушка порадуется, — подумала Мэри, поднимаясь, подходя к самой кромке воды. «Пусть дети едут в Лондон, там дитя родится, а потом в Нортумберленд его отвезут. Джон хочет судно купить, рыболовецкое, обоснуются в усадьбе и будут жить спокойно. А мы с Мартой тут останемся. Жалко, конечно, что я внука не увижу, или внучку — но что тут поделаешь».

Она достала из кармана парки тетрадь в кожаном переплете и посмотрела на изящный, ровный почерк брата. «Корабли из Лондона будут приходить раз в год, в начале лета — забирать меха и оставлять вам товары для торговли с местными жителями. Не забывайте аккуратно вести учетные книги, с теми же кораблями их надо будет посылать в Лондон — для проверки».

— Пошлем, — хмыкнула Мэри, и, закрыв тетрадь, услышала сзади чьи-то шаги.

— Тоже не обедаете, Марья Петровна? — спросил он смешливо, наклонившись, заглянув в перевязь. «Какая она хорошенькая, — подумал Волк, любуясь девочкой. «Ну да, и бабушка, и мать — красавицы».

— Я поела, — она вздохнула и Волк улыбнулся: «Это, конечно, дело не мое, Марья Петровна, но слышал я, вы тут остаться хотите, а дочку с зятем в Лондон отправить?»

Женщина нежно покраснела. «Будто заря утренняя, — подумал Волк. «Как это там, у Гомера — ранорожденная вышла из тьмы розовоперстая Эос».

— Джон со мной говорил, вчера, — он все смотрел на белокурые, коротко стриженые волосы, позолоченные полуденным солнцем.

Тонкие губы улыбнулись. «Видите как, Михайло Данилович, тридцать пять мне этим годом было, а я бабушкой стану. Ну да, — Мэри вздохнула, — Джон мальчик хороший, он в Энни души не чает, и она в нем — тоже».

— Я дедушкой стал, как мне сорока не исполнилось, — ворчливо отозвался Волк, — это, Марья Петровна, бывает. А вот Марфу Федоровну бы вашей матушке показать, порадовать ее внучкой еще одной, — он ласково посмотрел на длинные, темные ресницы спящей девочки.

— Тут тоже кому-то жить надо, — твердо ответила Мэри. «Тут английская земля, тут мои люди — не могу я их просто так бросать, Михайло Данилович. Пойду, — она вдруг улыбнулась, — посмотрю, что там Констанца с Энни для ребенка приготовили, и скажу Николасу, чтобы корабль укрепил».

— Зачем? — удивился Волк.

Мэри указала на залив. «Вы не смотрите, что сейчас так тепло, Михайло Данилович. К вечеру буран поднимется».

Он взглянул на темную полоску туч над горизонтом и вдруг заметил какое-то движение среди льдин. «Трое, — посчитал Волк, — и крупные какие».

— Я завтра на рассвете Марту с миссис Браун оставлю, — услышал он спокойный голос Мэри, — и пойду, — она кивнула на лес ледяных зубцов и трещин, — отгоню их подальше. Они после выстрелов больше не появятся, стали оружия бояться, ученые. Опять же, — она нагнулась и подобрала свои рукавицы, — мясо нам пригодится, и шкуры вы сможете взять с собой, в Лондон.

— Позвольте мне, — вдруг сказал Волк и тихо, едва касаясь, помог ей надеть рукавицы.

Женщина тяжело, глубоко вздохнула и сказала: «Вон, Джон вам машет с холма, обед закончился».

Она ушла, а Волк, постояв немного, направился к будущей фактории — все еще чувствуя рукой прикосновение ее тонких, нежных пальцев.

Мужчина вдруг приостановился и крикнул ей вслед: «Марья Петровна! Я завтра с вами пойду, туда — он кивнул головой на залив.

Мэри повернулась и, подойдя к нему, вскинув голову, спросила: «Вы на медведей когда-нибудь охотились, Михайло Данилович?»

— Много раз, — ворчливо ответил Волк, и, усмехнувшись, добавил: «Я в Сибири жил, не забывайте».

Мэри недоверчиво окинула его взглядом — с головы до ног, и коротко сказала: «Хорошо».

Над серым, туманным горизонтом едва виднелась тусклая полоска рассвета. «И, правда, — подумал Волк, — как много снега выпало, ветер всю ночь завывал. Так резко похолодало.

Хорошо, что у Николаса паруса были свернуты, наверняка ведь порвало бы. Но открытая вода все равно осталась, не замерзла».

— Теперь уже не замерзнет, — будто услышав его, сказала Мэри. Она шла впереди — неслышно, легко двигаясь. Наклонившись, замерев, она шепнула: «Они уже здесь, следы свежие. Трое. Нам надо разделиться, Михайло Данилович, так мы больше возьмем. Знаете, куда стрелять?»

Он кивнул и так же тихо сказал: «В шею, или в грудь».

Мэри быстро, мгновенно улыбнулась, и, пожав ему руку, скользнула за ледяной зубец. Волк подождал, пока ее шаги затихнут и пробормотал: «Это тебе не на оленей охотиться». Он проверил мушкет и застыл, вспомнив слова Тайбохтоя: «Чем больше ты шумишь, тем меньше зверя добудешь, они тебя стороной начнут обходить».

Мэри вышла на заснеженный берег маленького острова и, поднявшись наверх, оглянулась — вокруг не было ничего, кроме беловато-серого, ледяного пространства. Силуэт «Ворона» пропал в густом тумане, и она, посмотрев на небо, чуть поежилась. Оно было еще темным, беззвездным, дул резкий, холодный северный ветер.

Она насторожилась — снег на склоне холма осыпался, Мэри увидела какое-то движение и подняла мушкет.

Медведица — худая, с пожелтевшим мехом, выбралась наружу, и, беспокойно завозившись, стала раскапывать берлогу.

Мэри мгновенно прильнула к земле, и, едва дыша, увидела, как двое медвежат — толстенькие, беленькие, — карабкаются к матери.

Та ласково что-то прорычала, и, подтолкнув их ко льду, оглянулась вокруг. Медвежата неуверенно, робко ступали по земле.

Мэри опустила глаза и посмотрела на свой мушкет, вспомнив тихий, прерывистый голос Энни: «Мамочка, ты не сердишься? Ты прости, что так получилось, прости, пожалуйста!».

Дочь расплакалась и Мэри, прижав ее к себе, в неровном свете лампы, шепнула: «Ну что ты, милая? Как я могу на тебя сердиться, ты же моя доченька, любимая моя. Вы с Джоном поженитесь, и у меня родится внук. Или внучка».

Медвежата что-то заурчали и мать, взяв одного зубами за холку, отнесла его к маленькой полынье. «Сейчас будет учить, как рыбу ловить, — улыбнулась Мэри. Она посмотрела на обтрепанный мех медведицы, на детей — они носились друг за другом по краю полыньи, и, вздохнув, сняла руку с мушкета.

— Не могу, — подумала Мэри, отползая вниз, в маленький распадок. «Не могу».

Она присела и замерла — в каких-то пяти футах от нее поднималась из снега мощная, белая спина. Огромный самец зарычал, распрямляясь, Мэри схватила мушкет и, глядя в его черные, маленькие, холодные глаза, — услышала выстрелы сзади.

Мех на груди медведя покраснел, Мэри увидела, как он покачнулся и, рухнув вперед — затих.

Она обернулась и, тяжело дыша, сказала: «Вы меня во второй раз спасаете, Михайло Данилович. А что…

— Убежали, — он стоял с мушкетом в руке. «И они, и мать. Во второй раз спасаю, — задумчиво повторил он, и, подойдя совсем близко, наклонившись, шепнул: «Вот только в первый раз, Марья Петровна, я сие дело не закончил, моя вина была».

— А сейчас? — ее глаза распахнулись, — широко, так, что ничего вокруг не оставалось, кроме их небесной, глубокой лазури.

— А сейчас — я сделаю все, как надо, — ответил Волк и поцеловал ее.

Николас остановился на пороге своей палатки и поежился: «Конечно, так всегда в этих широтах. Сначала обманная весна, а потом бураны начинаются. Однако «Ворона» вчера укрепили, да и открытая вода не замерзнет, уж больно ее много».

Он посмотрел на серый, туманный рассвет вокруг. Английский флаг висел на шесте, едва колышась, лагерь еще спал, и Николас, почувствовав тепло из-за полога, подумал: «Можно и отдохнуть. На «Вороне» все в порядке, Майкл и Мэри охотиться ушли, торопиться некуда».

Констанца лежала, опираясь на локоть, и быстро писала что-то в тетради. Рыжие волосы были распущены по шкуре белого медведя, и, Николас, наклонившись над ее плечом, тихо спросил: «Не замерзла?».

— Если рассматривать натуральный логарифм как вещественную функцию действительной переменной, то она является обратной функцией к экспоненциальной функции, что приводит к следующим тождествам…, - прочел Николас и зажмурился — все остальное пространство листа было покрыто вязью математических символов.

— К возвращению в Лондон я это закончу, — рассеянно сказала Констанца, — и опубликую.

Непер будет рад, теперь можно приниматься за составление настоящих логарифмических таблиц. А? — она обернулась.

Николас разделся, и, устроившись рядом с ней, терпеливо повторил: «Не холодно?»

Констанца вдруг отложила тетрадь с чернильницей, и, скользнув в его руки, ласково сказала:

«Ну, ты же рядом, как может быть холодно? Что там с «Вороном»?

— Все хорошо, — он поцеловал смуглую шею и тихо сказал: «Можно? Пожалуйста, Констанца, так хочется…»

— Тебе всегда хочется, — жена улыбнулась, и, — не успел он опомниться, — подняла шкуры. Он застонал и вдруг подумал: «Господи, ну как сделать так, чтобы это было вечно?»

— Вечно, — услышал он веселый голос снизу, — не получится, человеческое тело…

— А ну иди сюда, — велел Николас, и, уложив ее на бок, целуя плечи, усмехнулся: «Вечно — ты права, не выйдет, но выйдет — очень долго».

— Обещаешь? — она опустила руку вниз и натолкнувшись на его пальцы — рассмеялась.

— Обещаю, — ответил Николас и, вдохнув горьковатый запах апельсина, найдя ее ухо, шепнул:

«Я тебя люблю!»

Потом она лежала, томно, прерывисто дыша, и вдруг сказала: «Дитя тихое уже, наверное, и рожу не сегодня-завтра». Николас положил ладони ей на живот и улыбнулся: «Скоро увидим маленького Джордана».

— Думаю, — вдруг сказала Констанца, гладя мужа по руке, — что будет быстро, как и в тот раз, с маленьким Питером. И хорошо, очень неудобно, что во время родов нельзя писать, хотя, я, конечно, не забываю, о чем думала.

— О логарифмах? — поинтересовался Николас. «Или о спутниках Юпитера, как в первый раз было?».

— О логарифмах, — зевая, ответила Констанца и, прижавшись к нему поближе, велела: «Ты тоже поспи, все-таки еще до рассвета поднялся. Я тебя люблю, капитан Кроу».

Они заснули, обнявшись, слушая непрестанный, ровный шум ветра и шорох снега снаружи.

Волк наклонился над тушей медведя и присвистнул: «Слишком уж далеко они друг от друга лежат, никак не дотащить будет. Вы, Марья Петровна, сходите за мужчинами, я пока этого буду свежевать, а потом займусь тем, которого вы убили, — он показал рукой в сторону льда на заливе.

— Михайло Данилович, — она все стояла, сжимая в руке мушкет, — я же вам сказала, я не могу…

Волк достал кинжал, и, примерившись, вспорол медведю брюхо. «Я с оружием, — терпеливо ответил он, — ничего со мной не случится, тем более, уже светает. Какие тут еще и остались медведи — так они, Марья Петровна, уже, наверное, в Гренландию бегут, от греха, подальше».

Мэри не выдержала и хихикнула.

— Я не про это, — справившись со смехом, продолжила женщина.

Волк поднявшись, быстро поцеловав ее, ворчливо сказал: «Мне это еще семь лет назад надо было сделать, Марья Петровна, ну да, впрочем, я наверстаю, вы не бойтесь».

— Но как же, — она сглотнула, и, вдруг подумала, глядя в его голубые, веселые глаза:

«Господи, мне же не пятнадцать лет, что это я краснею?»

— Вот так, — Волк еще раз поцеловал ее, и, полюбовавшись нежным румянцем на щеках, усмехнулся:

— Я же тебе говорил — возьмешь Марту, сядешь на корабль и поедешь со мной в Лондон. А потом — в Париж. А потом, — он, на мгновение, закрыв глаза, вдохнул запах пороха и свежего снега, — мы вернемся сюда, на реку Святого Лаврентия, в Квебек.

— Так что никого мы тут не бросим, я в Акадию еду как раз за тем, чтобы все это, — Волк прервался и обвел рукой белую пустыню, — было землей Англии. Ну, не сейчас, конечно, — он на мгновение, нежно, коснулся ее руки, — но когда-нибудь станет, я тебе обещаю.

Мэри помолчала и вдруг, откинув голову, улыбнувшись, сказала: «Тебе одному будет тяжело, да. Я знаю, как это — когда никого нет рядом. Ты хочешь, чтобы я тебе помогала?»

— Хочу, — согласился Волк. «Помогала, была бы со мной, любила меня и заботилась бы — до конца наших дней. Ну а я, — он еще раз поцеловал эти розовые, сладкие, холодные губы, — буду делать все, чтобы ты была счастлива, мадам, — он рассмеялся, — Мари. А теперь беги, и приводи сюда своих людей, как-никак тут фунтов пятьсот мяса, мы с тобой вдвоем не справимся».

— Хорошо, — она кивнула. Волк проводил глазами ее маленькую, легкую фигурку и улыбнулся:

— Семь лет назад, да. Ну, дурак я был, подумал тогда — может, не нравлюсь я ей, может, еще что-нибудь. Надо было не оставлять ее на попечение Федора Петровича, а брать и везти с собой в Копенгаген и дальше. Энни бы с отцом росла, Стивен — с матерью. А так — промедлил ты, и девочка бедная на его преподобие нарвалась. Вернется — я ей о маленьком Питере расскажу, ну, да поймет она, конечно, — Волк вырезал печень и, отбросив ее подальше, повернувшись, посмотрел на горизонт.

— Вроде нет бурана, — он стал снимать шкуру с медведя. «Закончу с этим, и пойду к тому, что на льду лежит. Мэри отлично стреляет, конечно, ну да она, — Волк почувствовал, что улыбается, — вообще молодец, моя мадам Мари».

Констанца проснулась и, полежав немного, стиснув зубы, тихо сказала: «Николас!»

— Да, — пробормотал муж, уткнувшись ей в плечо.

— Николас, началось, — спокойно проговорила женщина. «Сходи к Мэри, она должна была уже вернуться. Надо воду согреть, я пока оденусь и похожу немного».

Констанца услышала завывание ветра снаружи и смешливо подумала: «Бедный Джордан.

Нет, чтобы родиться, когда солнце светило. В самый мороз появится».

— Тебе больно? — озабоченно спросил Николас, нагнувшись к ней, натягивая парку.

— Это естественная боль, — спокойно ответила Констанца, — ничего страшного в ней нет. Тем более, — она улыбнулась, — я уже рожала, во второй раз должно пройти быстрее. Дай мне тетрадь и карандаш, я немного поработаю.

— Может, не стоит, — он все мялся на пороге палатки.

— Николас, — Констанца вздохнула и погрызла кончик карандаша, — я не учу тебя навигации…

— Учишь, — рассмеялся он.

— И верно, — согласилась Констанца. «В общем, иди, не беспокойся, все будет хорошо».

Он украдкой перекрестил жену, — та только закатила темные глаза, — и, откинув полог, вышел в бесконечную, слепящую пелену снега.

В палатке у Мэри было тихо, и Николас позвал: «Есть кто-нибудь?». С возвышения, из шкур поднялась светловолосая голова, и Энни, отчего-то покраснев, спросила: «Дядя Николас, что такое? Констанца?»

— Началось, да, — он недоуменно оглядел палатку. «А где мама твоя?»

— Еще не вернулась с охоты, — Энни покраснела сильнее, и сказала: “Я сейчас приду, дядя Николас, вы не волнуйтесь, я маме с Мартой помогала, все знаю. И воды согрею».

— Ну, хорошо, — он вышел, и Энни, приподняв шкуру, шепнула: «Джон! А если бы это была мама? Все, — она подтолкнула юношу, — одевайся, сейчас мама и дядя Майкл наверняка появятся, надо будет им с добычей помогать».

Джон улыбнулся, и, поймав ее в объятья, ответил: «Ну, дай мне только до дома добраться, дорогая жена, до кровати — там уже нам ни медведи не помешают, и вообще — никто другой».

— Иди, иди, — Энни быстро, крепко поцеловала его и стала натягивать штаны из оленьей шкуры. Едва Джон выскользнул наружу, как девушка услышала голос матери: «А что это ты тут делаешь?».

— Приходил узнать, пойдет ли Энни сегодня на рыбалку — раздался бодрый голос Джона. «Как охота ваша?».

— Зубы мне не заговаривай, — ворчливо отозвалась Мэри, и добавила: «Какая рыбалка — в пяти футах ничего не видно. Двух медведей убили, иди, мужчины там ждут уже, надо сейчас мясо в кладовые перенести».

Энни мгновенно расправила шкуры на возвышении. Когда мать вошла в палатку, девушка уже надевала сапоги.

— Ну-ну, — хмыкнула Мэри, оглядев дочь. «А ты куда собралась?»

— Дядя Николас приходил, сказал, что у Констанцы началось, — Энни взглянула на мать и удивленно спросила: «Мамочка, а почему ты покраснела?».

— Мороз на улице, почему еще, — недоуменно ответила Мэри. «Хорошо, я закончу с медведями и сменю тебя».

Она вышла, и Энни, облегченно вздохнув, шепнула: «Ну, кажется, ничего не заметила».

Маленький отряд остановился у аккуратно сложенных кусков мяса.

— Мистер Смитфилд, — распорядилась Мэри, — давайте сюда нарты, и не забудьте шкуру. А мы с вами, мистер Браун, Джон — она поправила мушкет за плечом, — пойдем дальше, мистер Майкл сказал, что будет заниматься вторым медведем, он на льду, в заливе.

— Такой буран, капитан, — покачал головой Браун, — как мы дальше-то проберемся?

— Я вешки хорошие ставила, — ответила Мэри, — высокие, их не должно было еще снегом занести.

Они шли след в след, двигаясь вдоль появляющихся из морозного тумана вешек, как вдруг Мэри, что ступала первой, крикнула: «Стойте!»

Впереди них расстилалось пространство темной, непрозрачной воды.

— Трещина, капитан, — тихо сказал Браун. «Свежая. Без каяка тут никак, сорок футов до края льда, или даже больше».

— Может, обойти? — робко спросил Джон — и поглядел в обе стороны — трещина терялась в метели, уходя куда-то за горизонт.

Мэри сняла с плеча мушкет и выстрелила. Они застыли, прислушиваясь, и, наконец, Браун вздохнул: «Тут так ветер воет, что ничего не разберешь. И потом…, - он не закончил и настороженно взглянул на Мэри.

— Несите каяк, мистер Браун, — распорядилась она. «Я вас тут подожду».

— Капитан…, - он коснулся ее плеча.

— Выполняйте распоряжение, — велела Мэри, и, не оборачиваясь, застыла у края трещины.

Отойдя на несколько шагов, Джон обернулся — женщины уже не было видно в бесконечной, непроглядной снежной буре.

Она вытащила каяк на лед и оглянулась — сквозь метель уже ничего не было видно. «А ведь может быть еще одна трещина, — подумала Мэри, — и тогда нам уже не выбраться, без лодки.

Еще неизвестно, — она посмотрела вдаль, — что там впереди, если эту льдину оторвало, то нас может унести в открытую воду».

Женщина вздохнула и, ставя вешки, медленно пошла по занесенному снегом льду. «Такой туман, — она вытащила компас, и, прищурившись, постояв немного, вскинула голову. «Тогда мы шли на северо-запад, — хмыкнула Мэри, — потом я убила второго медведя и мы вернулись к островку. Все правильно».

Она взяла в руку мушкет и, осторожно ступая, вдруг, едва слышно рассмеялась: «Вот оно, значит, как. Семь лет. Видела я, конечно, что Михайло Данилович на меня смотрит, да подумала — он только овдовел, другие у него заботы, да и не любит он, чтобы за него решали — это сразу видно. Так и разошлись, слова друг другу, не сказав. Ну, ничего, зато теперь все хорошо будет».

— Это, конечно, — прозвучал холодный, чужой голос в голове Мэри, — если ты его живым найдешь.

Она стиснула зубы и упрямо, громко проговорила: «Он выберется, не такой Михайло Данилович человек, чтобы пропадать».

— Не такой, — раздался из тумана смешливый голос.

Мэри ахнула и, сделав шаг к нему, строго сказала: «А ну немедленно за мной, у меня там каяк, у трещины. Ты в воду упал?»

— Упал, — он рассмеялся. «Как раз подо мной лед и начал проламываться. До второго медведя мы, боюсь, не дойдем, мадам Мари».

— У тебя зубы стучат, — Мэри подтолкнула его. «Не разговаривай, пожалуйста, сейчас надо быстро добраться до дома».

— Когда я в последний раз заблудился, — сказал Волк, чихая, идя вслед за ней, — там, в Сибири, моя невеста вышла замуж за другого человека. Я, знаешь, не хотел, чтобы это повторилось.

Мэри невольно рассмеялась, и, столкнув каяк в воду, велела: «Забирайся, и ложись на дно.

Дома я тебя раздену, выпьешь горячего рома, и будешь спать. Хорошо еще, что апрель на дворе, а не декабрь, — она чуть помрачнела, и Волк, приподнявшись, приложив ее руку к губам, тихо сказал: «Прости меня, пожалуйста».

Она, на мгновение, наклонилась, и, поцеловав горячий лоб, озабоченно проговорила: «У тебя жар, закрой глаза и молчи. Скоро будем в лагере».

Женщина ловко взмахнула веслом и каяк, медленно скользя по тихой, темной воде промоины, исчез в густой, морозной пелене.

— Как холодно, — подумал Волк. «Вроде и костер горит, и под шкурами лежу, а все равно — холодно». Он почувствовал ловкие, нежные женские руки, что раздевали его, и, закашлявшись, сказал: «Я, конечно, мечтал об этом, но не думал, что все будет так скоро».

Она умело растирала его, и вдруг рассмеявшись, отвела глаза куда-то в сторону. «А, — подумал Волк, — увидела все, что надо. Ну, ничего, я же ей говорил, что наверстаю — так оно и будет». Мэри ласково приподняла его голову и велела: «Выпей рома, и спи. Сейчас тебе станет теплее. Я пойду к Констанце, она рожает».

— Надо сказать, — подумал мужчина, и, взяв Мэри за руку, остановил ее: «Послушай, — он с усилием поднял веки, — ты должна знать…, У меня есть сын, маленький Питер. Подожди, — он увидел, что Мэри открыла рот, — ему сейчас как раз год, следующим месяцем. Констанца — его мать».

— Но как…, - растерянно пробормотала женщина. «Как же это?».

— Так, — он устало выдохнул. «Он. будет жить с ней и Николасом».

— Ты спи, — Мэри коснулась губами его руки. «Спи, пожалуйста. Я все понимаю, — она вдруг улыбнулась, — месье Мишель».

— Мадам Мари, — прошептали красивые, обветренные губы. «Вернись потом…, ко мне».

— Вернусь, — она перекрестила Волка и, устроив его под шкурами, уже на пороге палатки, оглянулась. Он спал, чуть вздрагивая, и Мэри вдруг, едва слышно сказала: «Господи, ну позаботься ты о нем, пожалуйста. Сделай так, чтобы он был счастлив».

— Вот когда ты вернешься, — услышала она слабую усмешку, — я и буду счастлив.

— Я тоже, — сказала Мэри, и, откинув полог, шагнула в метель.

Николас стоял у входа в палатку, переминаясь с ноги на ногу.

— Да все будет хорошо, — Мэри потянулась и, на мгновение, коснулась его плеча. «Ты иди, факторию сегодня не достроить, раз буран такой, иди в кладовые, там Браун товары описывает, что вы привезли, помоги ему. Я к тебе Энни пришлю».

— Можно мне? — Николас кивнул на шкуру, закрывающую вход. «Я быстро, пожалуйста, Мэри.

Как ваша охота?»

Женщина улыбнулась. «Лед треснул, Майкл в воду упал, но все будет хорошо, он спит сейчас. Можно, конечно, — она, нагнув голову, шагнула в тепло палатки и услышала размеренный голос Констанцы. «Натуральный логарифм может быть определён для любого положительного вещественного числа a как площадь под кривой. оставь место для формулы, я потом сама ее впишу».

— А что такое «площадь под кривой»? — спросила Энни, которая сидела, скрестив ноги, на возвышении, положив на колено тетрадь.

Констанца, расхаживающая по палатке, на мгновение остановилась и уперла руки в поясницу. «Аль-Хазен, арабский математик, тот, что написал «Книгу об оптике», в своем трактате «Об измерении параболического тела» проводит вычисления, которые мы сейчас называем интегральными. Пиши дальше, я еще объясню».

Николас покашлял и Констанца, отбросив с лица рыжие волосы, улыбнулась: «Все хорошо идет, не волнуйся, милый. Скоро возьмем сына на руки».

Он наклонился и, поцеловав ее, едва слышно сказал: «Ты только помни — я тебя люблю, я тобой горжусь, и так будет всегда».

— Угу, — Констанца наклонилась и застонала. «Все, — твердо сказала Мэри, — хватит диктовать.

Николас, иди в кладовые, Энни, посмотри, как там Марта, у миссис Браун, и загляни к нам в палатку — там мистер Майкл спит, он в воду упал».

— С ним все хорошо? — озабоченно спросила Энни, натягивая уличную парку.

— Да, — Мэри чуть покраснела, и Констанца посмотрела на нее — пристально.

Когда все ушли, женщина вымыла руки, и, опустившись на колени, осмотрев Констанцу, весело сказала: «Ну, ты тут так нагулялась, что родишь уже скоро».

Констанца внезапно вцепилась сильными пальцами в плечи Мэри, и, часто дыша, ответила:

«Не рожу, пока не скажу тебе кое-что. Майкл и я…»

— Я знаю, — Мэри поднялась и нежно отерла пот с ее лба. «Он мне говорил, Констанца. Все будет хорошо, не думай сейчас об этом». Мэри подставила ей руку и подтолкнула к возвышению: «Пойдем, а то Джордан уже близко. Почему ты так уверена, что мальчик?

Какая-то математика?»

— Я, — сказала Констанца, опускаясь на тюленью шкуру, раздвигая ноги, — гадала, Мэри. Ну, с кольцом».

Женщина расхохоталась, и, поцеловав Констанцу в щеку, заметила: «Ну, значит, и точно — сын у вас будет».

Энни просунула голову в палатку и ахнула: «Мамочка! Позвать дядю Николаса?». Констанца сидела на возвышении, держа в руках сверток из шкур. Оттуда доносилось сердитое, настойчивое попискивание. «Какой красавец, — Мэри наклонилась над плечом женщины.

Констанца приложила сына к груди и задумчиво сказала: «Папа Джон мне рассказывал о моем отце. И дядя Джованни — тоже. Ну, вот приедем в Лондон и покажем Джордана — и ему, и миссис Марте, посмотрим, что они скажут. Потому что мне кажется, — она поцеловала темную голову новорожденного, — что Джордан напоминает своего дедушку».

Констанца застыла, улыбаясь, поглаживая маленькую ручку, что цеплялась за ее грудь, а Мэри шепнула дочери: «Пусть дядя Николас придет, да. Тут уже все закончилось, да впрочем, это у нее, — она понизила голос и оглянулась на Констанцу, — и четверти часа не заняло, всем бы так».

— Мэри, — услышала она деловитый голос, — подай мне тетрадь и карандаш, пожалуйста, мне надо вписать формулы в предыдущую диктовку.

— Ну, приведи Николаса, — Мэри подтолкнула дочь, и, оглянувшись на Констанцу, сказала: «Я к себе пойду, если что».

— Угу, — женщина покачала ребенка. «Спасибо тебе Мэри, — она подняла голову, — спасибо большое. И помни, я всегда…»

— Я знаю, — Мэри обняла ее и еще раз шепнула: «Я знаю, Констанца. Я тоже, — она полюбовалась мальчиком и строго сказала: «Ну вот, ты у нас помылся, сейчас папа придет, и ложитесь спать, все вместе. Пока все равно метель, нам не скоро отплыть удастся».

Джордан выпустил грудь и важно ответил: «А!». Мэри рассмеялась и, пощекотав его, услышала спокойный голос Констанцы: «А ведь рыбу-то половить можно, хоть и метель. В ручье, он же тут рядом. Пусть Энни с Джоном туда отправятся, а ты с Мартой — тоже поспишь, устала ведь».

Мэри ярко покраснела и, ничего не ответив, — вышла из палатки.

Николас скинул уличную, тяжелую, заснеженную парку и, повесив ее на раму для одежды, благоговейно спросил: «Можно?»

— Иди сюда, — Констанца поманила его. «Посмотри на Джордана, я ему о логарифмах рассказываю, а он — слушает».

Николас устроился рядом и, обняв жену за плечи, шепнул: «Сыночек?»

Джордан открыл один темный глаз и внимательно оглядел отца. Николас улыбнулся и, целуя жену куда-то в ухо, сказал: «Одно лицо с тобой, одно лицо, любовь моя. Такой же красавец».

— У него уши, — смешливо отозвалась Констанца. «Большие. И торчат. И нос длинный. И рот большой».

— Язык, — хмыкнул муж, привлекая их обоих к себе, — наверняка, тоже длинный. Как у мамы, и дедушки. И у второго дедушки тоже, кстати».

— Это, — сказала Констанца, отложив тетрадь, устраиваясь под шкурами рядом с мужем, — мы еще посмотрим.

Джордан недовольно сказал: «А!» и Николас, укладывая их у себя в руках, ответил: «Ну, вот видишь. Наш сын уже не согласен».

Сквозь сон он почувствовал прохладную, мягкую ладонь на своем лбу. «Вот видишь, — сказала Мэри, — жар спал. Только тебе надо еще отдохнуть. А у Констанцы и Николаса родился мальчик».

— Джордан, — Волк, не открывая глаз, рассмеялся. «Иди сюда, — он потянул Мэри к себе и поднял ресницы. Она сидела рядом, устроив Марту в перевязи, и вдруг, подперев подбородок кулачком, озорно спросила: «А что это вы, Михайло Данилович, семь лет назад все это, — Мэри махнула головой куда-то в сторону залива, — мне не сказали?».

Он потянулся и забросил руки за голову. «Ну как же, Марья Петровна — Волк рассмеялся, — я на вас смотрел, сами же видели, наверное».

— Видела, — согласилась женщина. «Ну, да я подумала — вы не из тех, кто торопится».

— А надо было, — Волк улыбнулся, — поторопиться, сие мне, Марья Петровна, урок на будущее.

Ну, да, впрочем, больше, надеюсь, я, не понадобится.

— Я тоже надеюсь, — она все не отводила от него глаз, и Волк подумал: «Так же смотрит, да.

Как мать ее».

— Вот, — Мэри поднялась и ласково положила спящую Марту в колыбель, — я и вернулась. Как мы оба, — она встряхнула белокурыми волосами, — хотели. А что сейчас?

— А сейчас, — он устроился, полусидя, на возвышении, — иди сюда, положи мне голову на плечо, и я тебе буду рассказывать о Париже, и о том, что надо будет сделать в Квебеке.

— Тебе? — она все стояла, засунув руки в карманы парки.

— Нам, — Волк улыбнулся. «Нам, мадам Мари». Она скинула парку: «Я говорила с мистером Брауном, с факторией все будет хорошо. Так что Питер получит свои меха, а новая компания — этот форпост. Ну и местные, — Мэри устроилась у него под боком, — будут довольны, все-таки никто, кроме нас, сюда товары возить не будет, еще долго».

— Компания Гудзонова залива, — задумчиво протянул Волк и поцеловал ее в теплую щеку.

«Генри был бы рад. Ну, дай мне руку, и слушай меня».

Потом Мэри сказала: «Хорошо. Я тебе еще кое-какие вопросы задам, потом, когда все обдумаю. Можно ведь?»

Волк наклонился и провел губами по нежному, белее молока запястью. «Да что это со мной? — подумала Мэри, — я уже и забыла, это ведь голова кружится, да».

— Ты, — он поднял голубые глаза, — теперь до конца жизни можешь задавать мне какие угодно вопросы, мадам Мари». Волк помедлил, и, вдыхая ее запах, — тепла и трав, — добавил: «Или ты хочешь что-то спросить прямо сейчас, а?»

— Хочу, — выдохнула женщина. Ее губы были совсем рядом и Волк медленно, глубоко, нежно поцеловав ее, хмыкнул: «Ну, так спрашивай».

Лазоревые глаза взглянули на него, и он услышал шепот: «Ты приехал сюда, на край света, во льды, просто для того, чтобы увезти нас домой?»

— Вы были в беде, — просто сказал Волк и стал медленно развязывать кожаные шнурки на вороте ее тонкой рубашки из оленьей шкуры — А еще, — его пальцы на мгновение остановились, и Мэри шепнула: «Пожалуйста…», — так вот еще, — он рассмеялся, — я хотел увидеть ту, что снилась мне все эти семь лет. Мне кажется, этого вполне достаточно, чтобы отправиться на край света, а, мадам Мари?»

— К нам не придут, — шепнула она Волку на ухо. «Энни и Джон рыбачат. Только надо тихо…, — она ахнула и, откинув голову назад, закусила губу.

— Там такой ветер, — он все не отрывался от стройной, белее снега, шеи, — что можно и громко.

А я, — мужчина усмехнулся, — как раз люблю громко, мадам Мари. Вот только Марта…, - он обернулся на колыбель.

— Она очень крепко спит, — задыхаясь, проговорила Мэри. «Очень».

— Я рад, — смешливо заметил Волк, касаясь губами розового, маленького соска. «Как сладко, — сказал он вслух, — как сладко, любовь моя, мое счастье».

Она была вся маленькая и легкая, как птичка, и, проведя пальцами по стройной спине, усадив ее на себя, он рассмеялся: «Сейчас губы обожгу, вот уж не думал, что во льдах такое бывает».

— Бывает, — Мэри почувствовала под пальцами его мягкие волосы, и, откинувшись назад, задыхаясь, сказала: «Давай…, я тоже».

— Нет, — ответил он, — только я. Сейчас — только я, Нанук. Я слишком долго этого ждал, моя белая — он положил ей руки на грудь, — медведица».

Уже потом Мэри, устроившись на спине, обнимая его, — всем телом, нежась под его поцелуями, шепнула: «Было очень громко, мой Волк. Я даже не знала, что так бывает».

Он повернул голову и поцеловал белую, изящную щиколотку. «На то и буран, — сказал Волк, наклоняясь, прижимая ее к шкурам, слыша протяжный, долгий стон. «А как только мы доберемся до дома, будет еще громче, это я тебе обещаю, Нанук». Она раскинула руки и, почувствовав в себе жаркую, обжигающую тяжесть, сжав зубы, проговорила: «Я вся твоя, и так будет всегда».

— О, — Волк взял ее лицо в ладони, — это я — весь твой. До последнего моего дня, до последнего мгновения, любовь моя.

Сквозь сладкую, томную дрему, прижимаясь головой к его груди, Мэри услышала плач дочери. «Сейчас покормлю, — она приподнялась, — и вернусь».

— Неси ее сюда, — Волк погладил Мэри по голове. «Пусть Марфа Федоровна поест, а потом спит с родителями, как положено». Он обнял Мэри, и, смотря, как она дает девочке грудь, протянул ей палец — Марта взглянула на него изумрудными глазами, и, улыбнувшись, схватилась за него ручкой — крепко.

— Волк! — Мэри подвигалась. «Что это?».

— Мне кажется, — задумчиво сказал он, целуя белое плечо, — что пока пусть Марфа Федоровна вернется в колыбель. Так удобней будет. А то я — он поцеловал нежные, острые лопатки, — долго не вытерплю, мадам Мари.

Девочка ощутила знакомое, размеренное колыхание, и, вытянув ручки из тонкой шкуры, вертя ими у себя перед носом — засмеялась. Она услышала такой же смех — ласковый, счастливый, и подумала: «Вот, всем хорошо». Марта подложила маленькую ручку под щеку, и, повозившись, затихла — так и слушая смех и шепот, что наполняли палатку.

— Поднять паруса! — крикнул Николас матросам. «Мистер Хантер, — он принял от помощника подзорную трубу и оглядел горизонт, — ну, больших айсбергов у нас в пределах видимости нет, а эти куски мы легко обойдем».

Констанца поглядела на бирюзовую, прозрачную воду, на стаи птиц, что метались над берегом, и услышала печальный лай от деревянного здания фактории. Тунерк поставил лапы на борт и тоже залаял, смотря в сторону берега.

— Да встретитесь вы еще, — рассмеялась Констанца, гладя собаку по голове, — приедешь в следующий раз, тут твои щенки уже подрастут.

Тунерк грустно клацнул зубами и улегся у ног Волка. Тот наклонился, и, поцеловав стриженый затылок Мэри, тихо сказал: «Королева Мария Медичи расплачется, когда узнает, что я тебя спас изо льдов, дорогая моя Нанук. Ее величество обожает такие истории, — как в рыцарских романах. Так что готовься — тебе придется рассказывать об этом всем придворным, мадам де Лу».

Энни с Джоном поднялись на палубу и девушка улыбнулась: «Они спят пока оба, и Джордан, и Марта, так что можно постоять, попрощаться с севером.

— Ну, — Николас подошел к ним и обнял жену за плечи, — мы не прощаемся. Да и вы, — он взглянул на Волка, — тоже, да?

Тот усмехнулся, и, помахав рукой людям, что стояли на берегу, ответил: «Ни в коем случае, капитан Кроу. Мы сюда еще вернемся».

Волк помолчал, и, чувствуя рядом спокойное дыхание Мэри, закрыв глаза, ощутил на лице лучи уже теплого солнца. Над «Вороном» вились, клекотали чайки, и он, посмотрев на английский флаг, что развевался над мысом Надежды, добавил: «Вернемся домой».

 

Москва

На поварне городской усадьбы Вельяминовых вкусно пахло свежими пирогами. Лиза оглядела стол, и, посчитав на пальцах, строго сказала ключнице: «Федор Петрович голодным приедет, они же с Петром Федоровичем вперед царского поезда скачут, сама знаешь, как в этих кабаках, что на дороге, кормят. Так что десятка мало будет, еще сделайте. И щи достань мне, попробую».

Лиза наклонилась над горшком, и, прикоснувшись губами к деревянной ложке, кивнула: «В самый раз».

— Со смутой этой, — подумала она, выходя из поварни, поднимаясь в женские горницы, — и еду нечем заправлять стало. Торговли нет, у кого из Немецкой слободы еще пряности и остались, припрятанные, дак втридорога за них дерут.

— Ну, ничего, — она на мгновение приостановилась и, схватившись за новую, пахнущую смолой бревенчатую стену, чуть подышала, — сейчас царь Михаил Федорович до Москвы доберется, мы и уедем. В Краков сначала, хоша с пани Мирьям повидаемся, а потом — дальше.

В светлице у невестки было прибрано, маленькое окно — распахнуто на купола Крестовоздвиженского монастыря. Лиза посмотрела на стрижей, что метались в голубом небе, и услышала ласковый голос: «Матушка, Лизавета Петровна, посмотрите — правильно я делаю?»

Лиза наклонилась над большими пяльцами и улыбнулась: «Да все хорошо, Марьюшка, и аккуратно как у тебя получается, молодец».

Она увидела, как девушка сжала нежные пальцы и, присев, вздохнув, взяла ее за руку: «Да вернется скоро Петр Федорович, милая, не скучай ты так. Сама знаешь — никак нельзя им было в Кострому не поехать, все бояре там».

— А потом в Польшу уедет, — Марья Ивановна вздохнула и утерла маленькую слезинку, что выкатилась на белую, будто жемчужную щеку.

— Так он на службе государевой, Марьюшка, — Лиза потянулась и поцеловала невестку. «И в Польшу поедет, а потом — в Астрахань, ты же слышала, туда Заруцкий этот с пани Мариной убежали. Что ж теперь делать, привыкай».

— Лизавета Петровна, — девушка зарделась, и, оглянувшись на дверь, понизила голос, — а когда у меня уже…». Она вздохнула и опустила изящную, в лазоревой, шелковой кике, голову.

Лиза рассмеялась. «Да вы третий месяц, как повенчались, милая, не всегда сие сразу-то бывает. Подожди немного, и все случится. Пойдем, — она встала, и Марья, увидев, как чуть покачнулась свекровь, озабоченно спросила: «Что такое, Лизавета Петровна?».

— Голова чуть закружилась, — рассеянно ответила Лиза, спускаясь по лестнице в крестовую горницу. «Давай, милая, я книги-то достала все, сейчас будем разбираться, что у нас с припасами. Хорошо, что ты и писать, и читать умеешь, — Лиза усмехнулась, — редко, кто из бояр дочерей оному учит».

— Понесла, — грустно подумала Марья, усаживаясь за покрытый бархатом стол напротив свекрови. «Вон, бледная какая, похудела, и тошнит ее, почти каждый день, и не только утром, слышу же я. Тридцать семь скоро будет, а понесла. А мне семнадцать…, - девушка, было, прикусила губу, но тут, же твердо сказала себе: «А ну не смей! Правильно Лизавета Петровна говорит, ждать надо, и Богу молиться».

— Ну, — Лиза подвинула ей книгу, — ты читай, а я отмечать буду — чего в кладовых недостает, чтобы грамотцу потом в подмосковную послать.

— Икры соленой — пять десятков бочек, — раздался размеренный голос Марьи. Лиза, улыбнувшись, незаметно положила руку на живот. Она вздохнула про себя: «Хоша бы у них с Петей все хорошо было».

Марья Воронцова-Вельяминова наложила засов на дверь, и, опустившись на живот, пошарила под лавкой. Она вытащила на свет маленький сундучок, и, встав на колени, откинула крышку. «Кинжал, — девочка погладила золотую, изящную голову рыси, — деньги, — она взвесила на руке кожаный мешочек, — надо будет еще рубаху и шаровары с кафтаном у Степы взять, и перешить потихоньку. Хорошо, что я умелая, быстро все сделаю».

Девочка внезапно села, привалившись спиной к лавке, и горько подумала: «Но ведь так нельзя, нельзя. Как батюшку и матушку бросать, не дело это, грех». Она взглянула на стол, и, поднявшись, открыв Писание, тихо прочитала: «И сказал Господь Авраму: пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего, в землю, которую Я укажу тебе».

— Он не боялся, — Марья все смотрела на черные буквы, что покрывали страницу. «Господь его вел, и он — не боялся. Так же и я, — она наклонилась, и, быстро поцеловав книгу, подумала: «Ее тоже с собой возьму. Только, может не стоит, может, подождать, матушка же говорила — мы в Краков поедем, к пани Мирьям и мужу ее. Они хорошие, я помню, выслушают меня, подскажут что-нибудь».

Девочка задвинула сундучок обратно под лавку, и, подперев щеку рукой, забралась с ногами на постель. «Никто тебя и слушать не будет, — горько сказала себе она, — ты же дитя еще, помни. Надо самой».

Марья закрыла глаза: «Отсюда в Киев, потом — в земли валашские, потом — в Стамбул. А там как? Там ведь турки. Батюшка в Стамбуле родился, только он не помнит ничего, маленький был еще. Элияху говорил — из Стамбула можно до Святой Земли добраться, по морю. Там, в Иерусалиме, наши родные живут, дедушки Никиты сыновья. Как там окажусь — так весточку и пошлю, чтобы батюшка с матушкой знали, где я.

— А там уж, — Марья перевернулась на живот и поболтала ногами в воздухе, — там легко будет.

Работы я не боюсь, — девочка улыбнулась, — с голоду не умру. Вот только Элияху…, - она посмотрела на бревенчатую стену горницы, и вдруг тихо, безысходно расплакалась, уткнув голову в шелковую подушку.

Высморкавшись, вымыв лицо в нужном чулане, Марья мрачно вскинула голову: «Ты помни, что Господь Аврааму говорил, вот и все. И ни о чем больше не думай».

Она быстро заплела косы и крикнула, — в дверь уже стучали, — «Иду, матушка!».

Целовальник поставил на выскобленный деревянный стол блюдо с запеченным поросенком и подмигнул: «Водочки еще бутылочку принести?»

— Хватит и одной, — усмехнулся Федор, — ты нам лучше, мил человек, кваса еще налей, уж больно он у тебя хорош.

— Единым мигом все будет, бояре, — целовальник отдернул стираную, холщовую занавеску, что отделяла чистую половину кабака.

Федор достал кинжал и, разрезая мясо, посмотрел на сына. Петя сидел, уставившись в раскрытые ставни избы, за которыми было слышно ржание коней и щебет птиц.

— Весна, какая хорошая, — подумал Федор. «Дружная, сухая, вон, и жарко уже на дворе. Ехать как раз удобно будет».

— Да не томись ты так, — улыбнулся он, подвинув сыну половину поросенка. «Завтра и обнимешь свою Марью. Еще скажи спасибо, что с царским поездом не пришлось тащиться.

Так бы только к Троице до Москвы доехали.

— Больно долго, — жалобно сказал Петя, принимаясь за еду, — больше месяца я ее не видел, батюшка. И потом еще в Польшу отправляться, сразу, как Михаила Федоровича на царство повенчают, да?

— Угу, — Федор принял от целовальника корец с квасом, и, разлив его по глиняным стаканам, хохотнул: «Вот в начале лета и двинемся. А ты, Петька, не горюй, как ты теперь царю родственник, — Федор рассмеялся, — у трона дневать и ночевать будешь. Вотчины — сие дело нехитрое, управляющие везде надежные, а вот что тебя, в таких молодых годах, в Посольский приказ уже определили — сие тебе нелегко будет. Ну, да справишься».

Петя посмотрел на красивое лицо отца и тихо сказал: «Справлюсь, конечно. Только в Астрахань я все равно поеду, батюшка».

— Охота пуще неволи, — хмыкнул Федор. «Ну, гоняйся за атаманом Заруцким и женой его, — Федор скривился, — хоша зачем тебе сие нужно, понять не могу. Казаки сами их в Москву привезут, даже если они с Волги убегут еще куда-нибудь. Заруцкого — на кол посадим, пани Марине язык урежем, и в подземелье сгноим, а Воренок ихний в петле болтаться будет.

Отец выплюнул на пол кость и крикнул: «Эй, там!»

— Бегу, бегу, — раздался озабоченный голос, и Федор велел целовальнику: «Еще одного, а то, — он улыбнулся, мне и сыну сей поросенок — на один укус».

Петя вздохнул. Приняв от отца миску, юноша подумал: «Сказать ему? Нет, нет, не смей, нельзя, это же отец твой, молчи. А как молчать? Если это правда, то батюшка знать должен.

Уже полтора года сейчас мальчику».

Он вспомнил сырой, тающий снег под ногами и тихий голос князя Пожарского: «Воренок-то этот, говорят, рыжий, будто огонь, вряд ли он Заруцкого сын, али самозванца покойного, гореть ему в аду. Ну да пани Марина для кого только ноги не раздвигала, такой бляди — поискать еще. Но все равно, Петр Федорович, государь желает, чтобы покончили с этим семенем — раз и навсегда, другой смуты нам не надобно».

— И я тогда кивнул: «Покончим, князь Дмитрий Михайлович, я самолично туда, в Астрахань отправлюсь».

Петя выпил кваса, искоса взглянув на отца — тот рисовал что-то, изредка посматривая в окно.

— Венеция, — хмыкнул Федор, оторвавшись от тетради, улыбнувшись. «Жаль, Петька, что вы с нами не едете, ну да тут, на Москве, тоже кто-то остаться должен, да и вы с Польшей сейчас мир заключите, так, что видеться будем». Он, на мгновение, привстал и коротко поцеловал сына в рыжие, мягкие волосы над высоким лбом.

— В декабре у Марины сын родился, — отчаянно подумал Петя. «А в апреле мы там были, под Калугой, я тогда к ней собирался пойти, а батюшка меня отговорил. И его всю ночь не было потом. Господи, помоги мне, — он тяжело, глубоко вздохнул и робко сказал: «Батюшка, тут о ребенке пани Марины, ну, об Иване этом я поговорить хотел…».

Отец слушал, молча, отложив тетрадь, а потом, потянувшись за седельной сумой, жестко сказал: «Ничего знать даже не хочу. Сказано — вздернуть, значит — вздернуть, и все тут».

— Батюшка! — тихо ответил Петя. «Но ведь, может быть…

Отец внезапно поднялся, задевая рыжей головой потолок избы. «Тебе, Петька, видать, ее, — Федор сочно выругался, — до сих пор глаза застилает. Оставь сию бабу, велено же тебе было. У тебя жена есть, венчанная, в честном браке живи, детей рожай, а про пани Марину и думать забудь».

Петя тоже встал — он был лишь немногим ниже отца, и злым шепотом проговорил: «Я не из-за этого, батюшка. Вы подумайте, это ведь ваш сын…»

— Али кого другого сын. Али третьего, — отец дернул щекой. «Все, и хватит об этом более.

Поехали, — он повернулся, и, не говоря ни слова, вышел из горницы.

Петя положил руку на свою саблю, и, опустив глаза вниз, посмотрев на холодный, лазоревый блеск сапфиров, упрямо шепнул: «Все равно, я этого так не оставлю. Может, письмо написать? Бабушке Марфе Федоровне. Она с отцом поговорит, батюшка ее послушает, не может не послушать. Так и сделаю — напишу и с Марьей передам. Марья осторожная, не потеряет, не то, что Степа, — он невольно рассмеялся и встряхнул головой: «Так и сделаю».

Петя, на мгновение, закрыл глаза, и, слушая голоса птиц со двора, улыбнулся: «Ну вот, совсем немного осталось, скоро и Марьюшку увижу».

Отец уже сидел на своем огромном, вороном жеребце. Петя принял от холопа уздцы гнедого, и, вскакивая в седло, пробормотал: «Простите, батюшка».

— То-то же, — сказал Федор, и два всадника выехали на широкую, обрамленную зеленеющими полями, ярославскую дорогу.

Степа Воронцов-Вельяминов вышел из прохладного, сумрачного Спасского собора, и, потянувшись, скинув испачканный красками передник, сказал: «Хорошо!»

На дворе Андроникова монастыря было тихо, из келарни тянуло, — Степа повел носом, — блинами. Юноша сел на бревно у аккуратно сложенной поленницы, и, подставив лицо весеннему солнцу — улыбнулся. «Господи, — подумал Степа, — неужели и вправду, скоро в Италию? Не верю, поверить не могу. Сразу во Флоренцию надо поехать, батюшка сказал — отпустит меня. Наймусь подручным в мастерскую, хоть краски растирать, хоть пол мести, мне все равно. И буду рисовать — не успокоюсь, пока весь город не нарисую».

Из окна келарни высунулась каштановая голова и веселый голос сказал: «Степа, блины горячие, со сметаной, и рыба свежая, сегодня отец келарь велел бочонок открыть».

Юноша облизнулся, и, смеясь, ответил: «Знаешь ты, Вася, чем меня порадовать».

Степан встал, и, оглядев себя, отряхнув рубашку, провел рукой по рыжим, переливающимся золотом на солнце кудрям. Он подошел к колодцу, — невысокий, легкий, изящный, и, тщательно вымыв руки, полюбовался отполированными ногтями.

— И никаких строек, — пробормотал Степа. «Батюшка же рассказывал, что есть архитекторы, которые сады планируют, или отделкой занимаются — вот, сие мне по нраву. Пусть батюшка с кирпичами возится, — он усмехнулся, и, спустившись по каменным, истертым ступеням келарни, сказал: «Ну, и где сии блины, Василий? Давай их сюда».

Юноши сидели друг напротив друга за длинным столом.

Вася вдруг вздохнул, и, глядя на Степана красивыми, карими глазами, помявшись, спросил:

«Значит, уезжаете все-таки?».

Степа посмотрел на него, и тихо ответил: «Летом, да».

— Я тебе икону написал, — на смуглых щеках появился легкий румянец. «Ну да я не такой мастер, как ты, но все равно…, Стефана Первомученика, небесного покровителя твоего, — Вася опять вздохнул и, не глядя на Степу, добавил: «Маленькая, удобно в дорогу брать».

Степан сглотнул, и попросил: «Можно?».

Он, едва дыша, принял иконку, и взглянул на архидиакона Стефана. Тот стоял, — невысокий, легкий, с прямой спиной, откинув рыжеволосую, кудрявую голову, держа в изящной руке пальмовую ветвь. Лазоревые глаза великомученика смотрели прямо на Степу и тот, наконец, сказал: «Господи, Вася, красота, какая. Спасибо, спасибо тебе».

На келарне было тихо, и Степа, вдруг, погладив икону, посмотрев на приятеля, рассмеялся:

«У тебя сметана, дай-ка».

Он подошел ближе, и, подняв руку, стерев с нежной щеки белый след, вздрогнул и, не отнимая пальцев, сказал: «Вася…»

— Прости, — карие глаза наполнились слезами и юноша отстранился. «Я не буду, не буду, я не знаю, что это на меня нашло…

— То же, что и на меня, — твердо ответил Степа. Он, наклонившись, поцеловал темно-красные, сладкие губы — долго, медленно.

— Господи, как сердце колотится, — подумал юноша. «Господи, как хорошо, так вот оно, вот, как бывает…, Какое счастье».

— У меня еще никогда…, - услышал Степа робкий, прерывающийся голос, и, устроившись рядом, прижавшись горящей щекой к его руке, ответил: «У меня тоже, милый. Теперь ты меня поцелуй, ладно?»

Вася улыбнулся, и, погладив его пальцы, прикоснувшись к ним губами, выдохнул: «Да!»

Лиза вышла на крыльцо, и, окинув хозяйским взглядом двор, сказала: «Ну, коли батюшка, и Петя не сегодня-завтра возвращаются, надо нам с вами уже и сборами заняться».

Она внезапно подняла руку, и, отерев холодный пот со лба, неразборчиво проговорила:

«Голова…, болит. И кружится сильно…»

— Матушка! — испуганно сказала Марья. «Матушка, пойдемте в горницы, вам лечь надо».

Лиза внезапно закашлялась, и, упав на колени, дергая спиной, выплюнула на деревянные ступени крыльца сгусток крови.

— Лизавета Петровна! — невестка опустилась рядом, — Лизавета Петровна, руку мою возьмите, я помогу вам. А ты, Марья, — она обернулась к девочке, — беги что есть духу на Чертольскую улицу, Илюша там сегодня, приведи его сюда!

Марья кивнула, и, перекинув на грудь толстую, каштаново-рыжую косу, поцеловала мать в щеку: «Сейчас Илюша вам поможет, матушка, а вы отдыхайте, пожалуйста!»

Лиза кивнула головой и часто, болезненно задышала.

Марья бросила один взгляд на мертвенно-белое лицо матери, и, проскользнув в открытые холопами ворота — бросилась вниз по шумной, многолюдной Воздвиженке.

Элияху зевнул, и, закинув руки за голову, открыв глаза, подумал: «Все же хорошо здесь, у Никифора Григорьевича на харчах. И выспаться можно, вся работа по ночам. Однако, — он повернул голову и посмотрел на полуденное солнце в окошке светелки, — надо и вставать, в избу-то опосля обеда народ приходить начнет».

Он поднялся, и, быстро умывшись, потянувшись, высунулся в окно. «Опять же — Элияху посмотрел на быстро бегущий, разлившийся по-весеннему ручей, — и баня тут своя, в городские все же ходить опасно, мало ли что».

Дверь стукнула и томный голос сказал: «Квасу вам принесла, Илья Никитич, и пирогов тако же — с луком зеленым. У всех мясоед, а вы опять поститесь, или что отмолить хотите?»

Он взглянул на черные, заплетенные в толстые косы волосы, на синие, огромные глаза и хмуро сказал: «Спасибо, Василиса Ивановна».

Алые губы улыбнулись. «Одним спасибом сыт не будешь, Илья Никитич, хоша бы приголубили разок, али не нравлюсь я вам?».

От нее пахло свежеиспеченным хлебом. Василиса пристроила пироги на простом столе и подошла к нему.

— Я же вам который раз говорю, Илья Никитич, — девушка отставила руку в сторону и полюбовалась сапфировым перстнем, — сие прихоть моя, ничего вам стоить не будет, и Никифор Григорьевич не рассердится, коли узнает, зря вы, что ли ему помогаете?

— От князя Пожарского, — кивнула она на перстень и, обнажив белоснежные зубы, рассмеялась: «Вот он — пущай платит, и другие бояре — тако же, а я — она внезапно закинула руку ему на шею, и рукав шелковой сорочки спустился до локтя, — я, Илья Никитич, и сердцем любить умею, коли меня любят.

— Василиса Ивановна, — пробормотал он, — я прошу вас, не надо…

— Не надо, — задумчиво повторила девушка и, прижавшись к нему острой, высокой грудью, опустив руку вниз, усмехнулась: «Вижу, вижу, Илья Никитич, не надо».

За пестрядинной занавеской раздались легкие шаги и мужской голос позвал: «Илюша, ты встал уже?»

Василиса мгновенно шмыгнула в соседнюю горницу, а Элияху, стиснув зубы, плеснув ледяной водой в пылающее лицо, ответил: «Да, Никифор Григорьевич».

Марья стояла в дверях кабака, и, бросившись к нему, схватив его за руку, выдохнула:

«Матушке плохо, пойдем, пойдем скорее!»

Он взял нежную, сильную, маленькую ладошку и спокойно ответил: «Ты только не волнуйся.

Я тут, и все будет хорошо».

— Я знаю, — ответила Марья, когда они уже шли вверх по ручью, к Воздвиженке. «Я знаю, Элияху».

Юноша посмотрел сверху вниз в большие, синие, доверчивые глаза девочки и подумал: «Как я мог? Ведь это грех, великий грех. А если бы Марья не прибежала…»

Он помотал головой и услышал подозрительный голос: «А что это ты покраснел?»

— Так, — угрюмо ответил Элияху, — задумался. Что с Лизаветой Петровной?

— Голова у нее кружилась, и кровь выплюнула, — Марья, на мгновение, приостановилась: «А если матушка умрет?», — пронеслось у нее в голове. «Нет, нет, даже думать об этом нельзя, Элияху здесь, он поможет. Я с ним поговорю, вот. В тайности, он меня не выдаст».

Девочка облегченно вздохнула, и, остановившись перед высокими, мощными воротами усадьбы, — постучала в наглухо запертую дверь с узкой прорезью.

Лиза подняла голову с подушки и слабо улыбнулась: «Илюша…, Да мне лучше уже, я вставать собиралась».

Элияху оглядел красивую, прибранную опочивальню, с персидскими коврами на полу, и большой, под шелковым пологом кроватью. Невестка сидела, держа руку свекрови, и юноша, посмотрев на бледное, с темными кругами под глазами, лицо Лизы, подумал: «А ведь и вправду — больной выглядит. Что же с ней случилось такое?»

— Даже и не думайте, Лизавета Петровна, — юноша сбросил кафтан, и, засучив рукава рубашки, вымыв руки в принесенном Марьей тазу, велел: «А ну ложитесь, пусть Марья Ивановна тут останется, а вы — он повернулся к Степе и Марье, — в свои горницы идите, надо будет — позовем вас».

Девочка закатила глаза и дернула брата за руку: «Ну, что стоишь?».

Степан посмотрел на купола Крестовоздвиженского монастыря, что виднелись в окне, и, вздохнув, поцеловав мать в лоб — вышел.

— Я к себе, работать, — хмуро сказал он сестре, и, опустив засов на дверь горницы, прижавшись к ней спиной, подумал: «Господи, все равно — сердце колотится. Но как хорошо, как хорошо…, - Степа опустил горящее лицо в ладони и вспомнил нежный, тихий шепот: «Я по тебе скучать буду, милый…».

Юноша, не глядя, потянулся за альбомом, и, опустившись на деревянный пол, стал набрасывать его лицо — по памяти.

Элияху вышел из опочивальни, и, прислонившись к бревенчатой стене, подумал: «Да что же такое с Лизаветой Петровной? Жара нет, даже наоборот — вся в поту холодном, тошнит ее и голова кружится. Говорит, что ела, как обычно — а все остальные здоровы. Может, того лекаря из Немецкой слободы позвать, что меня выхаживал?»

Он, уже, было стал натягивать валяную шапку, как дверь скрипнула, и юноша услышал свистящий шепот Марьюшки: «Илья Никитич! Она травы пьет!»

— Что за травы? — насторожился юноша.

— Не знаю, — Марьюшка помотала красивой головой, убранной расшитой жемчугами кикой. «Я видела, как она их заваривала, утром рано. Я думаю, — девушка густо покраснела, и, оглянувшись, привстав на цыпочки, что-то зашептала Элияху на ухо.

— Спит Лизавета Петровна сейчас? — коротко спросил Элияху, выслушав Марью. Та кивнула и добавила: «Они, наверное, в ее шкатулке лежат, принести?».

Элияху взвесил на руке атласный мешочек, и, раскрыв его, вдохнув горький, щекочущий ноздри запах, сказал: «Так, Марья Ивановна, мне кое-куда отлучиться надо. Лизавете Петровне есть, ничего не давайте, водой выпаивайте, как я и велел. Тошнить будет — ничего страшного».

Марьюшка кивнула, и, все еще зардевшись, спросила: «А что это за травы-то?».

— Так, — хмуро сказал Элияху, попробовав на зуб горьковатый порошок, — разные травы. Я скоро буду.

Он, было, стал спускаться вниз, по узкой деревянной лестнице, как увидел каштаново-рыжий затылок. Марья сидела, привалившись к стене, держа на коленях раскрытое Писание.

Юноша устроился рядом, и, скосив глаза на страницу, прочитал: «Откуда придет мне помощь? Помощь мне — от Господа, создавшего небо и землю».

Элияху внезапно вспомнил прохладную, каменную синагогу в Казимеже, предутренний туман на улицах, и тихий голос отца: «Господь сохранит тебя от любого зла, сбережет твою душу.

Господь хранить тебя будет на выходе и при возвращении, — отныне и вовеки».

— Сохранит от любого зла, — твердо сказал он, беря руку Марьи. «Не бойся, пожалуйста».

Она наклонилась, и, поцеловав черные буквы на пожелтевшей бумаге, вздохнула: «Ты меня выслушай, Элияху. Я быстро».

Федор выехал на Воздвиженку, и, прищурившись, сказал сыну: «Смотри-ка, Илюха у ворот наших стоит. Уж не заболел ли кто, не приведи Господь? — он перекрестился на купола монастыря. Заходящее солнце окрасило их огненным, расплавленным золотом, в зеленовато-лиловом, нежном небе кружили птицы, сзади скрипели телеги, и Федор, подгоняя коня, вдруг подумал:

— А ежели и вправду — то мое дитя? Как же ты можешь, пусть не хотел ты его, пусть не знал, — он на мгновение поморщился, как от боли, — но все равно, дитя на смерть обрекать? Оно-то в чем виновато? Даже если и не мой сын — нельзя так.

Он вздохнул и, бросив поводья, потерев лицо руками, сжал зубы, чтобы не выругаться.

— Ты иди, — сказал Федор сыну, спешиваясь неподалеку от ворот усадьбы. «Илюха, видно, давно ждет, вон, лицо, какое усталое. Сейчас поговорю с ним, и догоню тебя».

Петя взял под уздцы лошадей и, обернувшись, посмотрел на отца. «Зачем я ему это сказал? — горько вздохнул юноша. «Знал ведь, какой батюшка. Он накричит сначала, а потом мучиться будет, вон, глаза, у него какие, видно же, что больно ему. А все равно, — Петя, на мгновение, раздул ноздри, — все равно, я не мог иначе».

Элияху подал ему руку и чуть улыбнулся: «Матушка ваша заболела, но все хорошо будет.

Иди, — он улыбнулся, — вон, жена твоя уже навстречу бежит».

Петя отдал коней холопам и подумал: «Господи, как я ее люблю, Господи, наконец-то».

Марья остановилась рядом и, опустив лазоревые глаза, едва дыша, смотря куда-то в сторону, спросила: «Как съездили вы, Петруша?»

— Плохо, — муж наклонился к ее уху. «Потому что тебя со мной не было, Марьюшка».

— Баня истоплена, — она все перебирала нежными пальцами жемчужные ожерелья на шее. «А Лизавета Петровна спит, ну, да ей лучше уже, немного, Илья Никитич сказал — оправится. Я так скучала, так скучала, — девушка, наконец, взглянула на него. Покраснев, она добавила:

«Стыдно сие говорить, простите, пожалуйста».

— А уж как я скучал, — Петя улыбнулся, и, оглянувшись, взял ее за руку. «Пойдем, ты мне сейчас все расскажешь, и я тебе — тоже».

Федор проводил их глазами и услышал спокойный, юношеский голос: «Федор Петрович!»

Мальчик стоял, засунув руки в карманы кафтана, выпрямив спину, подняв на него серые, большие глаза. «Как на мать свою похож, — с привычной болью в сердце, подумал Федор. «И Петя тоже, только рыжий. Ну, хоть до Кракова с нами поедет, увидит Мирьям свое дитя, пусть хоша так».

— Федор Петрович! — сглотнув, повторил Элияху. «Вашу жену отравить хотели». Федор, было, хотел что-то ответить, но замер — колокола Крестовоздвиженского монастыря забили к вечерне и птицы, что сидели на куполах, снялись, уйдя в огромное, просторное московское небо.

Он вздохнул, глядя на черную стаю, и велел: «Говори».

Сквозь дрему Лиза почувствовала чье-то движение рядом, и, вдохнув его запах, чуть улыбнулась: «В баню ходили. Вон, вениками как тянет, дубовыми. Федя приехал, а я и не встретила его, стыд какой».

Лиза попыталась приподняться и услышала ласковый, низкий голос: «Лежи тихо. Вот так».

Федор устроил ее голову у себя на плече, и, поцеловав прохладный, белый лоб, добавил:

«Все хорошо, Марьюшка нас накормила, Илюха тут ночевать остался, на всякий случай.

Травы твои я выкинул, и чтобы больше сего не было, Лизавета».

Она почувствовала, что краснеет, и шепнула: «Так еще дитя хочется, Федя. Раз уезжаем мы, будем спокойно жить, можно уже. Марье-то вон — десятый год идет, взрослая девочка совсем».

— Дитя, — проворчал муж и поднес к губам ее руку. «Не такой ценой же, Лизавета. Кто тебе сии травы дал?»

— Знахарка, в Дорогомилове, там, за рекой, — вздохнула Лиза. «Агафьей Егоровной кличут. Как мы в Новодевичьем монастыре молились, инокиня Ольга, ну, Ксения Борисовна, Годунова дочь, мне про нее рассказала, что, мол, женщинам она помогает. Травы-то хорошие, это у меня, видно, не так что-то, — голос Лизы задрожал и Федор, прижав ее к себе, сказал:

— Ну, ну. Все у тебя так, — он усмехнулся, и погладил мягкую, такую знакомую грудь, — лежи, выздоравливай». Он наклонился и поцеловал ее в губы: «А потом я тебя в подмосковную отвезу. На прощание, в сторожке побываем».

— Ты же соскучился, наверное, — Лиза повернулась и, обняв его, потерлась головой о рыжую, пахнущую свежестью и лесом, бороду.

— Соскучился, — согласился Федор. «Ну да ничего, потерплю, — его рука подняла подол шелковой сорочки, и Лиза, глубоко вздохнув, закусив губу, сказала: «Федя…

— Потерплю, — улыбнулся он, поглаживая ее пониже спины, — зато потом тебя долго от себя не отпущу, Лизавета. А ну спи, — он прикоснулся губами к нежным, белым векам, к длинным ресницам, и Лиза, зевнув, согласилась: «И вправду, надо».

Он лежал, слушая ее спокойное, тихое дыхание, открыв глаза, смотря в хорошо обструганный потолок опочивальни. «Что там Илюха сказал, — холодно подумал Федор, — сии травы за год в могилу человека сводят, а то и менее. Ну-ну, — он едва заметно повернул голову и посмотрел на крупные, яркие звезды, висевшие в ночном небе. На дворе усадьбы лениво лаяли собаки. «Подожду, — Федор накрыл жену меховой полостью и закинул руки за голову.

— Завтра Ксению Борисовну навещу, еще перед заутреней, заодно передам ей икону, что инокиня Марфа, мать государя, для нее послала. Ну, опосля того передам, как дела свои с ней закончу, конечно. А потом и в Дорогомилово наведаюсь, к полуночи, — он усмехнулся и, поднявшись, неслышно выйдя из горницы, постучал в светлицу к младшему сыну.

— Знал, что не спишь, — Федор наклонился и поцеловал рыжие кудри. «Дай-ка мне Федора Савельевича чертежи, тот альбом, что ты сделал».

Он принял от сына большую тетрадь в кожаном переплете, и, взглянув в красный угол, заметил: «А, Стефана Великомученика написал? Молодец, отлично получилось».

— Это не я, — краснея, ответил Степан. «Это мне…, подарок, батюшка».

— Хорошая рука, — одобрительно заметил Федор, и, присев на лавку, сказал: «Вот, посмотри, какой купол у этой церкви, помнишь, ты у меня о Дуомо спрашивал? Очень похожий».

Степа погрыз серебряный карандаш, и, потянувшись за чистым листом, набрасывая очертания здания, вдруг сказал, не поднимая головы: «Батюшка, а вы меня ругать не будете?»

— Это, смотря за что, — хохотнул Федор, и, наклонившись над плечом сына, присвистнул: «А колокольню эту, ты что, с Венеции помнишь? Ты же дитя малое был, как мы уехали оттуда.

Что ты там натворил еще?»

— Помню, — Степа наклонил голову и принялся за ступени у входа в собор. «Я, батюшка, — он глубоко, тяжело вздохнул, — даже и не знаю, как сказать вам…»

Федор полюбовался нежным, красивым лицом юноши. «Как же этого ученика синьора Леонардо звали? Больтраффио, да. Святой Себастьян его — одно лицо со Степой, и волосы такие же, рыже-золотые».

— А ты не говори, — Федор улыбнулся. «Ты парень большой, шестнадцати годов, сам разберешься — что к чему. Как приедем в Италию — сам жить будешь, ну, там и поймешь — что тебе по душе-то».

— Я уже понял, — тихо ответил сын, и Федор, взглянув в его лазоревые глаза, ответил: «Ну и хорошо, Степа».

Марья сидела на постели, скрестив ноги, теребя косу. «Ты меня не ругай, — сказала она хмуро, избегая взгляда Элияху. «Я думала, так лучше будет, я еще с того года серебро откладываю».

— Лучше, — он посмотрел на смущенное лицо девочки, и, поднявшись, пройдясь по горнице, повторил: «Лучше. А то, что батюшка и матушка тебя бы лишились — это как?»

— А то, что Аврааму Господь заповедовал из дома родителей уйти — это как? — дерзко спросила Марья.

— Язык свой прикуси, — посоветовал ей юноша. «Сказано: «Почитай отца своего и мать свою, дабы продлились дни твои на земле». И вообще, — Элияху вздохнул, и устало потянулся, — тебе девять лет, это у тебя, — он помедлил, — пройдет.

— Ничего у меня не пройдет, — зло, шипяще отозвалась Марья. «Твой же дедушка, Никита Судаков — у него не прошло! И ты мне сам говорил про мужа твоей тети, ну, Эстер — что он тоже стал евреем».

— Ему за пятьдесят было, — Элияху присел на скамеечку у кровати и велел: «А ну не хлюпай носом. Бежать — никуда ты не убежишь, я за этим присмотрю, а в Кракове, — он пожал плечами, — ну, поговори с моим отцом, только он тебе, то же самое скажет, что и я — не для тебя это».

Марья вскочила с кровати, и, выпрямившись, как струна, вскинув голову, ответила: «А сие не тебе решать, Элияху Горовиц, и не отцу твоему, а только лишь Богу Единому. И все, хватит об этом, — она со значением взглянула в сторону двери. «Ночь на дворе, спать пора».

— Марья, — он помялся, — я ведь не хотел тебя обидеть…Просто тебе тяжело будет, совсем одной, вот и все.

— Справлюсь, — она сморщила изящный носик. «Я что решила, то и делаю, Элияху. А ты, — алые губы улыбнулись, — езжай в свою Падую, может быть, и встретимся когда-нибудь. Я все равно, — синие глаза заблестели холодом, — как вырасту, так в Святую Землю отправлюсь, сего тогда мне никто запретить не сможет. Вот, — она отвернулась к окну, и Элияху, окинув взглядом горницу, подумал: «Смотри-ка, иконы даже убрала. Только Писание на столе, и все. И крест, наверняка, не носит».

— Ношу, — услышал он холодный, звонкий голос. «А то матушка спрашивать будет. Ты и сам, — она рассмеялась, — носишь».

— Это тут, — юноша понял, что покраснел. «Как приеду в Краков — сразу сниму».

— Вот и я тоже, — она все стояла, глядя на купола Крестовоздвиженского монастыря.

«Спокойной ночи, Элияху».

— Спокойной ночи, Марья, — вздохнул он и неслышно закрыл дверь.

Федор налил себе и сыну кваса и сказал, бросив большие руки на бархатную скатерть, что покрывала стол в крестовой палате: «Ты же, Петька, наверное, думаешь — сердца у меня нет?»

Юноша смешался и что-то пробормотал. «Хорошо, что я письмо бабушке не начал еще, — подумал Петя, — а так бы пришлось ему говорить, не дело это — такие вещи от батюшки скрывать».

— Так вот, — Федор выпил кваса, — есть оно у меня. Только вот… — он оглянулся на закрытую дверь. Усадьба спала, на дворе перекликались сторожа и Петя, посмотрев на отца, — палата была освещена единой свечой, сказал: «Вы не беспокойтесь, батюшка, я Марьюшке ничего не говорил, не знает она…»

— А придется, — мрачно отозвался отец. «Ну да Марья Ивановна у тебя девка умная, поймет.

Так что, — Федор чуть улыбнулся, — все сие дело на вас, Петя, сваливается. Справитесь?»

Юноша вспомнил лазоревые глаза жены, и ее ласковый шепот: «Да я все понимаю, Петруша, ты езжай, куда государь посылает, а я тут ждать буду, так сладко, когда ты возвращаешься…»

— Петька! — резко сказал отец. «А ну слушай меня!».

Петя густо покраснел и торопливо ответил: «Мы все, что надо — сделаем, батюшка, и в тайности, не волнуйтесь, только вот как это обставить…».

— Как обставить, — Федор потянулся мощным телом, — это я тебе расскажу. Сие дело дерзкое и опасное, но, ежели удастся, — он откинулся на отчаянно заскрипевшую спинку большого кресла, — то сего мальчика мы спасем. Иван, говоришь?

— Иван, — кивнул Петя.

Мужчина на мгновение закрыл глаза: «Мне же снился он, да. Колыбель с шапкой Мономаха, пустая, и младенец на виселице. Иван Федорович. Ну, нет, не бывать этому».

— Слушай, и не перебивай, — наконец, сказал Федор, и, выпив еще кваса — стал говорить.

Во дворе Новодевичьего монастыря было тихо, белые, мощные стены едва золотились под рассветным солнцем.

Федор отдал коня трудникам и, перекрестившись, сказал игуменье, что встречала его у ворот: «Мать государя Михаила Федоровича, инокиня Марфа, грамотцу для инокини Ольги прислала, и также икону — святых Бориса и Глеба. Встала уже инокиня Ольга-то?»

— Она у нас ранняя пташка, Федор Петрович, — улыбнулась монахиня. «Спасибо, что стены-то нам восстановили, а то с этой смутой, то Заруцкий нас осаждал, то поляки, хорошо хоть, не разграбили еще обитель-то».

— Ну, — сказал Федор, проходя вслед за игуменьей во внутренние ворота, на чистый, выметенный двор, — зато сейчас только богатеть будете, царь Михаил Федорович, как до Москвы доберется, он непременно к вам, на богомолье приедет, обещался. Вы там посмотрите, чтобы никто не мешал нам, хорошо, мне еще грамотцы для инокини Ольги передать надо, от государя и матери его, — обернулся он к игуменье.

— Ну конечно, Федор Петрович, — ахнула та. «Как вы наш вкладчик, человек благочестивый, богобоязненный, — идите, конечно, я сама прослежу».

— Вот и славно, — подумал Федор, шагая в каменный, прохладный коридор. Он, на мгновение, приостановился, вдохнув запах ладана, и вспомнил тихий, зеленый лес, журчание ручья и ее темные, прозрачные глаза.

Он положил руку на кинжал, и, нагнув голову, шагнул в просторную, светлую келью, затворив за собой дверь, наложив на нее засов.

— Умерла, — подумала Ксения, опустив руки, отложив атласный мешочек с кормом для щегла.

Федор посмотрел на длинные, сухие пальцы, что уцепились за медные прутья клетки, и, засунув руки в карманы кафтана, прислонился спиной к двери.

— Господи, дай ей покой вечный, — Ксения посмотрела в его глаза. «Как смотрит-то Федор Петрович, будто заплакать хочет, и не может. Ну, ничего, я его приласкаю, утешу, — она, на мгновение, бросила взгляд в сторону боковой кельи, где стояла аккуратно прибранная лавка с постелью.

Он все молчал, и Ксения, неуверенно сказала: «Федор Петрович…, Случилось что?»

Федор, так и не отводя от нее глаз, достал бархатный мешочек. «Инокиня Марфа вам посылает, Ксения Борисовна, — он погладил рыжую бороду, — сие икона Бориса и Глеба, для киота вашего».

— Спасибо, — Ксения приняла маленькую, в серебряном окладе икону, и, перекрестившись, спросила: «Вы писали, Федор Петрович?»

— А? — будто очнулся он, — нет, не я. Дайте-ка». Он забралу женщины икону, и, пройдя в красный угол, сказал: «Вот здесь хорошо будет повесить, как раз место свободное». Ксения увидела, как он пошарил за иконой Смоленской Божьей матери.

Федор повернулся, и, разгладив рисунок, любуясь им, хмыкнул: «До сих пор храните, Ксения Борисовна».

— Ну а как же, — тихо, опустив укрытую черным апостольником голову, ответила женщина. «И до конца дней моих буду хранить, Федор Петрович».

— До конца дней, — задумчиво повторил он, и, опустив рисунок на укрытый холщовой скатертью стол, шагнул к ней.

В кладовой усадьбы Вельяминовых было прохладно и тихо, и Элияху, оглянувшись, увидев сундуки с открытыми крышками, позвал: «Марья!»

Она распрямилась и юноша рассмеялся: «Вот ты где!»

— И не хохочи, — обиженно сказала девочка, вылезая из большого сундука. «Так удобнее. Как матушка там?»

— Хорошо, — ответил Элияху. «С ней Степа сейчас, раз Марьюшка спит еще».

— Спит, — Марья понимающе улыбнулась. «Как Петя дома, так они до обедни спят, а то и позже. Устают, видать, — она подняла тонкую, каштановую бровь, и, обернувшись на сундуки, сказала: «Хорошо, что мы все тут оставляем, только одежду с собой берем, и то, — девочка подергала шелковый, темно-синий сарафан, — в этом разве что до Кракова доехать, там, батюшка сказал, новое сошьем. Ты чего пришел? — недоуменно спросила она, подняв голову, вглядываясь в лицо Элияху.

— Надо сказать, — подумал юноша. «Нельзя, нельзя так. Может, и вправду — друг друга больше не увидим. Но ведь она ребенок. Да что это ты — какой ребенок, взрослей многих будет».

— Марья, — он откашлялся. «Ты же знаешь, я сначала в Амстердам еду, учиться у родственника своего, ну, Иосифа, он врач, а потом — в Падую».

— Да уж слышала сие много раз, — сочно отозвалась Марья, и, наклонившись над сундуком, стала вполголоса считать скатерти.

— Так вот, — Элияху смотрел на ее каштановый затылок, — если ты и вправду еврейкой хочешь стать, ты бы могла в Амстердаме остаться. Жить у моей кузины Мирьям, например.

Она повернулась, держа в руках стопку бархата, и Элияху подумал: «Господи, как побледнела. А глаза — сияют».

Марья помолчала и тихо сказала: «Они, может, меня не захотят брать еще, Элияху. Это же долго жить надо, да?».

— Лет до пятнадцати, — кивнул юноша, и сам не зная почему, добавил: «Шесть лет. А потом нам с тобой можно пожениться. Ну, если ты хочешь, конечно».

Ткань упала на дощатый пол кладовой и Марья, подняв голову, раздув ноздри, ответила:

«Если ты думаешь, что я для тебя это делаю, то ошибаешься ты, Элияху Горовиц. Я тебе расскажу, — она сглотнула, и продолжила: «Я таких людей, как вы, ну, до Кракова, и не встречала никогда. Говорить все могут, — губы девочки искривились, — мол, вдовам и сиротам помогать надо, так Писание нас учит, только вот делать — никто не торопится. А вы — сделали. Вот и все, — она замолчала.

— Не для меня, — согласился Элияху. «И в пятнадцать лет ты мне можешь сказать — мол, разные у нас дороги, и тогда мы распрощаемся. Но я, — он посмотрел в синие, большие глаза, — был бы счастлив, если бы такого не случилось.

— Посмотрим, — коротко ответила Марья, и, нагнувшись, кинув в сундук скатерти, вдруг рассмеялась: «Еще батюшке с матушкой сказать надо, ну, да я сначала с твоим отцом поговорю. А что, — она вдруг приостановилась, — я помню, сестра твоя двоюродная — повитуха?»

— Угу, — кивнул Элияху.

— Я у нее учиться смогу, — рассеянно сказала Марья, захлопнув крышку сундука. «Ну, пошли, — она обернулась к юноше, — покормлю вас со Степаном, и отправляйтесь по делам своим, я с матушкой посижу, почитаю ей».

Они вышли на двор и Элияху, посмотрев на ее прямую, изящную спину, вдруг хмыкнул вполголоса: «Посмотрим. Ну и язык у сей девочки — длиннее и не бывает».

— У Степы такой же язык, — она обернулась, и, лукаво усмехнувшись, добавила: «Один Петенька у нас добрый, ну, да впрочем, этим вы с ним похожи».

Марья подобрала подол сарафана, и, легко взбежав по деревянным ступенькам резного крыльца, добавила, толкнув дверь: «Каши вам дам, с луком жареным, она вкусная, крупу мы с матушкой в печи сушили».

Юноша улыбнулся и зашел вслед за ней в терем.

— Федор Петрович! — ее голос дрожал и Ксения, посмотрев на рисунок, помотала головой:

«Нет, нет, я не могу, не надо, не надо!»

— Я сказал, — Федор чуть надавил на острие клинка, что было приставлено к ее шее. «Коли мог бы — я б тебя убил, сучка, — он помолчал, и, стиснув зубы, добавил: «Ежели с моей женой что случится, храни ее Господь от всякой беды, — вернусь и убью, поняла?».

Она внезапно дернулась, и, кинжал, сорвавшись, оцарапал белую, нежную кожу. «А то, что вы меня заставили дитя жизни лишить, — это как? — зло спросила женщина. «Я же любила вас, Федор Петрович, и люблю, более жизни самой! У нее, — губы Ксении дернулись, — дети, семья, а у меня что? Ошметки кровавые? Вы же говорили мне, обещали — поженимся, мол.

Как же вы можете….

— Могу и буду, — он посмотрел на нее сверху вниз, и, положив на стол кинжал, взяв ее руку — сломал палец, поморщившись от резкого хруста кости. Ксения взвыла, уронив голову на рисунок, сдавленно рыдая.

— Ну, — Федор прижал ее лицом к ветхой, потрепанной бумаге. «Бери и рви, или ты хочешь, чтобы я остальные пальцы тебе переломал? Калекой остаться хочешь? Я сие сделаю, ежели надо будет».

Ксения, раскачиваясь, широко открыв рот от боли, хватая воздух, скомкала рисунок и стала рвать его, — правой, здоровой рукой.

— Вот так, — он посмотрел на остатки, и, собрав их, — мокрые от слез, — засунул ей в рот.

«Прощай, и ежели я узнаю, мол, что-то еще ты супротив моей семьи задумала — труп твой в Москве-реке плавать будет».

Дверь хлопнула, и Ксения, сползя на ковер, корчась от боли, выплевывая искусанными в кровь губами бумагу — зарыдала в голос.

В избе было прибрано и пахло сушеными травами. Белая кошка, что лежала на печи, изящно потянулась, и спрыгнула на дощатые половицы. Высокая, пожилая женщина в черном опашене и таком же черном платке, наклонившись, погладила ее и недовольно сказала:

«Ночью, зачем приезжать, боярин? Изба у меня на отшибе стоит, страшно».

— А вы не бойтесь, Агафья Егоровна, — он улыбнулся и знахарка подумала: «Вот же вымахал, прости Господи. Вершков пятнадцать, ладони — ровно лопаты, кулаки — с голову человеческую. Однако и такому яд занадобился, как я посмотрю».

— Когда мог, тогда и приехал, — боярин почесал в рыжей бороде. «Опять же, сие дело тайное».

— У меня других не бывает, — буркнула травница. «Однако, сей сбор, что просите вы — это дорого стоить будет, травы-то редкие, боярин».

Он поднялся, и, наклонившись, одним неуловимым движением приставил ей к спине кинжал.

«Я ведь знаю, Агафья Егоровна, — услышала она спокойный голос, — что вы и невинных людей вашими снадобьями пользуете, да так, что их в сыру землю вскорости зарывают. Так что ежели не хотите жизни лишиться, — давайте мне то, что прошу я, и быстрее».

Белая кошка озабоченно мяукнула, и Агафья тихо сказала: «Коли дам вам то, что нужно — отпустите?»

— А как же, — лениво согласился боярин. «Отпущу, и более вы меня не увидите. И я вас, — он усмехнулся, — тако же. Давайте, начинайте, — он подтолкнул ее кинжалом в спину.

— Взрослому али дитю давать будете? — деловито спросила Агафья, разложив перед собой холщовые мешочки. «Ежели дитю, три ложки, хватит, чтобы заснул и не просыпался более, никогда, а с двух ложек — сутки проспит, а то и больше. А взрослому — флягу небольшую».

— Да, — вспомнил Федор, — дядя Матвей же мне рассказывал, как ему в Разбойный Приказ питье принесли, перед казнью. Да такое хорошее, что он только на третьи сутки и очнулся, уже в кладовой, в усадьбе нашей. Ах, матушка, матушка — была б ты рядом, все легче было бы.

— Вот и все, — сказала травница, подвигая ему мешок. «Идите, боярин, дай Бог, не свидимся более».

— Не свидимся, — согласился Федор, и, спрятав травы, пригнув ее голову к столу — женщина даже не успела закричать, — вонзил кинжал ей в шею. Кровь хлынула густой, черной в свете свечи струей, и, кошка, брезгливо отряхнувшись, — выскользнула в сени.

Федор подождал, пока травница затихнет, и, достав из седельной сумы мешок с порохом — щедро посыпал им выметенный пол. Он взял свечу, и, выйдя в сени, — бросил ее в горницу.

Порох занялся сразу, и мужчина, усмехнувшись, увидел, как белая кошка, взобравшись на забор, следит расширенными, огромными глазами за пылающей избой.

Уже сталкивая лодку в реку, он обернулся — зарево видно было даже отсюда. Федор опустил руки в темную, прохладную воду, и, смыв с них кровь, перекрестившись, подумал: «Вот и все».