— Вы покричите, пани Мирьям, — ласково попросила акушерка. «И ложитесь уже, хватит вам расхаживать».

— Так легче, — женщина встряхнула замотанным шелковым платком головой, и, наклонившись над столом, упираясь в него руками, позвала: «Хаим!»

— Я тут, милая, — донеслось из-за двери. «Меир за детьми присматривает, не волнуйся.

Младшие спят уже. Может быть, воды тебе принести, я тут, за дверью, кувшин оставлю.

Жарко ведь».

Акушерка стерла пот с высокого, белого, без единой морщины лба, и сказала: «Принесите, пожалуйста, рав Горовиц, такая духота, даже вечером».

Она выскользнула за дверь, и, глядя в обеспокоенные, темные глаза, улыбнулась: «Да все хорошо идет, не волнуйтесь, все-таки семнадцатый ребенок, будет быстро».

— Быстро, — пробормотал Хаим Горовиц и вздохнул: «Все равно, я велел детям Псалмы читать, ну, на всякий случай».

— Не помешает, — согласилась акушерка и сказала: «Вы зайдите, трогать ее вам нельзя уже, но хоть так — ей легче будет. Я сама на кухню спущусь».

Он остановился у двери, и, как всегда, подумал: «Господи, какая она красавица. Как я ее люблю».

— Что там, — тяжело дыша, сказала Мирьям, — со сватами нашими? Договорились вы о приданом? Так неудобно, что у меня схватки за столом начались, я, конечно, извинилась, но все равно…

— Договорились, конечно, — кивнул Хаим. «Тот дом, что они за Ривкой дают — рав Шмуэль сказал, что как раз после праздников его отделывать закончат, можно будет туда мебель перевозить, белье постельное, серебро…, А на Хануку пусть венчаются».

— Хорошо, — Мирьям все стояла, опираясь на стол. «Хаим… — она закусила губу, — оттуда, — женщина махнула рукой в сторону окна, — ничего не было?»

Он покачал головой и ответил: «Нет. Уже и не надо ждать, Мирьям».

Жена стукнула кулаком по столу, — сильно, — и рав Горовиц вздрогнул. «Это, — четко, раздельно сказала Мирьям, — мой сын, Хаим. Я буду его ждать столько, сколько надо. Хоть, — она прервалась и застонала, прижавшись щекой к столу, — всю жизнь».

— Конечно, конечно, милая, — торопливо сказал муж. «Ты только не волнуйся, пожалуйста, ты же рожаешь».

Акушерка занесла в опочивальню серебряный кувшин с водой и вздохнула: «Идите, рав Горовиц. Прогуляйтесь, что ли, вон, светло еще на дворе».

Он посмотрел в темно-серые, как грозовая туча, глаза жены и торопливо сказал: «Дети сейчас позанимаются, и будут ложиться. Только бы все хорошо было…

— Будет, — сквозь зубы ответила жена и ласково улыбнулась.

Он прикрыл за собой дверь и зашел в спальню к младшим. Самый маленький, годовалый Арье, спал, раскинув пухлые ручки, чмокая губами. Длинные, кудрявые, темные волосы разметались по подушке. Рав Горовиц оглядел большую опочивальню и посчитал на пальцах:

— Тут пятеро, семеро с Меиром и Элияху. Господи, мальчик мой, уж и не узнаем, что с ним случилось, сгинул, пропал на этой Москве. Как войско возвращаться стало — так спрашивали у них, однако никто не слышал ничего. А теперь царь там, новый, русский. Мир заключать с ними будем, говорят. А нашего мальчика и не вернуть уже», — он снял нагар со свечи, и, прикоснувшись к мезузе, вздохнув, подумал: «А у Элишевы трое уже и тоже — мальчики все.

И у Мирьям, наверное, опять мальчик будет».

Он спустился вниз, и, взяв свою шляпу с сундука в передней, позвал: «Меир!»

Сын высунул светловолосую голову из столовой и улыбнулся: «Как там мама?»

— С Божьей помощью, — рав Горовиц оглянулся, и, подняв крышку сундука, пробормотал: «На всякий случай. Я схожу, прогуляюсь немного».

— Конечно, папа, — ласково ответил юноша, и рав Горовиц, взглянув в серые глаза, подумал:

«Как он на брата старшего похож. Ну, семнадцать лет, как раз и под хупу вставать можно.

Господи, два десятка лет мы с Мирьям живем, а будто — только вчера обвенчались. Только бы все хорошо было, дай Бог, дай Бог».

Меир вышел из столовой, и, нежно взяв отца за плечи — он был выше ростом, — сказал:

«Папа, ты только не волнуйся».

— Вот женишься, — пробурчал рав Хаим, — я на тебя посмотрю.

Он вздохнул, и, открыв тяжелые ворота — вышел на залитую закатным, медным сиянием, узкую улицу. От Мариацкого костела доносились тяжелые, гулкие удары колокола.

Рав Горовиц рассеянно с кем-то поздоровался, и, засунув руки в карманы, пошел на восток — к деревянному мосту через Вислу. Он посмотрел на темную, широкую реку, и, подняв голову, глядя на бесконечную, с редкими огоньками, равнину на том берегу, вдруг прошептал:

«Убережет от всякого зла. Господи, ну забрал ты нашего мальчика, так пусть хоть он бы не страдал. И пани Эльжбета с Марией тоже — не страдали. Можешь же ты».

Над рекой, в уже сумрачном, душном, жарком небе кружились изящные, светлые чайки.

«Убереги от всякого зла, — твердо повторил рав Хаим, и подумал: «Надо вернуться. У детей уроки проверить, уложить их, помолиться. А потом с Меиром позанимаюсь, у него голова светлая, хорошая голова, когда-нибудь меня заменит. Господи, дожить бы, уже сорок лет мне этим годом».

Он глубоко вдохнул — воздух был горячим, почти раскаленным, и, не поднимая глаз, смотря на истертые булыжники, — пошел домой.

У ворот, — рав Хаим прищурился, — кто-то стоял. «Высокий какой, — подумал мужчина. И плечи широкие. Наверное, ночлег ему нужен, из синагоги ко мне послали. Ну, найдем, найдем.

Только сначала пусть поест, ну да Мирьям успела впрок наготовить, еще, как сватам обед давали».

— Вы ко мне? — спросил рав Горовиц мужчину в потрепанном, польском кафтане. Тот обернулся и Хаим отступил.

— Папа, — сказал он. «Папа, милый, здравствуй. Я тут, я вернулся».

— Элияху, — он протянул руку и погладил его по щеке. «Сыночек, сыночек мой, ты жив».

Юноша склонил голову и коснулся губами ладони отца. «И сказал Израиль Иосифу — увидеть твое лицо не думал я — прошептал рав Хаим.

Элияху обнял его, и, поцеловав седоватый висок, тихо продолжил: «И покажет тебе Господь даже потомство мое. Папа, папа, все, не плачь, я дома, я с вами. Пойдем, — он подтолкнул отца в сторону дома.

Рав Хаим вытер лицо рукавом капоты, и, схватившись за руку сына, сказал: «Подожди. Дай мне на тебя посмотреть, милый. Четыре года, Господи, четыре года, мы ведь и не чаяли уже, Элияху. А мама хорошо, — мужчина смущенно улыбнулся, — рожает».

— Ничего не меняется, — Элияху прижался щекой к его щеке. «Папа, папа, как я о вас скучал».

Дверь, прорезанная в воротах, открылась, и Меир, вылетев на улицу, даже не посмотрев в сторону брата, крикнул: «Папа! Ты никогда не поверишь! Там девочка, девочка!»

— Пани Эльжбета, — вдруг вспомнил рав Горовиц. «Права она была — трое сыновей с тех пор родилось, и теперь — дочь».

— Славьте Господа, ибо Он благ, ибо вовек милость Его, — твердо сказал рав Горовиц, и, взяв Элияху за руку, велел: «Пойдемте домой, дети».

— Моэль расстроился, — смешливо сказал рав Горовиц, наклонившись над женой. Мирьям сидела в большом кресле у окна, поставив ноги на скамеечку. Девочка — черные, как смоль волосы, выбивались из-под чепчика, — спокойно дыша, спала.

— Она на тебя похожа, — нежно сказал Хаим. «Глазки, наверное, тоже серые будут. А моэль подумал, что я шучу, не поверил мне». Он протянул руку и едва дыша, коснулся белой, мягкой щечки дочери. «Завтра и назовем ее, — улыбнулся рав Хаим. «Как раз Шабат».

— Элияху спит еще? — тихо спросила жена. «Господи, Хаим, я до сих пор — привыкнуть не могу. И как он вырос, наш сыночек. Пусть, как проснется, ко мне зайдет, хорошо?»

— А я уже проснулся, — раздался веселый голос из дверей.

— Поесть, — спохватился рав Горовиц. «Там мясо, сыночек, и курица, все есть. Ты поешь, пожалуйста».

— Вот сейчас поздороваюсь с мамой, — Элияху наклонился и поцеловал мать в лоб, — сестренку увижу, и пойду на кухню.

— В столовую, — строго велела Мирьям. «Еще чего не хватало, — чтобы мой старший сын ел на кухне». Она покачала просыпающуюся дочь — та открыла туманные, голубовато-серые глазки, и, посмотрев на склонившихся над ней мужчин, — захныкала.

— Я сейчас ее покормлю, — сказала Мирьям, — и спущусь. Готовить надо, раз у нас гости сегодня.

— Да там, в кладовой…, - попытался сказать рав Хаим.

— Отправь Меира к мяснику, — распорядилась Мирьям, — а хлеб я сама испеку. Как это — гостям остатки подавать, тем более — таким. Все, — она стала расстегивать платье, — идите, я скоро.

Дверь закрылась, и Мирьям, дав дочери грудь, глядя в окно, на красные, черепичные крыши Казимежа, одними губами прошептала: «Господи, велика милость твоя. Сына своего увижу — хоть так, ненадолго. Элияху сказал — и женился он уже. Господи, двадцать лет ему, как раз, сейчас».

Она застыла, чуть покачиваясь, гладя девочку по голове. «И пан Теодор здесь, — подумала Мирьям. «Господи, дай мне сил на него посмотреть — в последний раз. А пани Эльжбета оправилась, — женщина глубоко вздохнула, и, уложив дочь в колыбель, что стояла у кровати, грустно сказала:

— Все равно — Элияху сказал, что сразу в Амстердам поедет, чтобы до праздников успеть. Ну, ничего, это недалеко, и писать можно. Да и в семье мальчик будет жить, у родственников. Не страшно, — Мирьям поправила бумажные амулеты, что были привязаны к колыбели, и, плотнее завязав платок — быстро спустилась на кухню.

Он стоял, закинув голову назад, открыв рот. Огромный алтарь золоченого дерева возвышался перед ним, своды собора уходили далеко вверх, и юноша, наконец, перекрестившись, преклонив колени, прошептал: «Не верю, нет, такого не бывает».

— Троицкая церковь, — вспомнил Степа. «Господи, думал ли я, что такая красота есть еще на свете. Невозможно, невозможно, — он порылся в кармане кафтана и, достав маленькую тетрадь, оглянувшись вокруг, стал набрасывать фигуру Иисуса, что была в центре алтаря.

— Какой мастер, — подумал Степа. «Господи, да мне до сего — еще шагать и шагать. Батюшка говорил — он, когда во Флоренцию приезжал, целыми днями статуи рисовал. Вот и я так же буду. Только мы сначала в Амстердам поедем, Элияху до его родственников проводим, и оттуда уже — письмо бабушке отправим. Батюшка мне хочет этот замок показать, где он ребенком жил, он там, недалеко от Амстердама».

Он, прищурившись, рисовал терновый венец на голове Иисуса, когда услышал сзади мягкий голос: «Вы простите, пан, что я подглядываю, но вы такой искусный живописец…

Степа покраснел и подумал: «Хорошо, что я польский вспомнил, да и матушка с нами занимается — французским языком и итальянским».

— Ну что вы, — ответил он, — что вы, пан, я только ученик…

— Я тоже, — Степа поднялся с колен и протянул руку говорившему — юноше чуть старше его, высокому, в запачканном красками кафтане. «Пан Вольдемар, — тот зарделся, и, встряхнув русоволосой головой, сказал: «Вы, наверное, недавно в Кракове…, Сейчас много людей с Москвы приехало, я слышу, что вы оттуда».

— Оттуда, — смешливо согласился Степа. «Пан Стефан меня зовут. А вы тоже художник, пан Вольдемар?»

— Ученик, — тот махнул рукой. «Я у отца своего занимаюсь, ну, да, впрочем, он скоро обещал меня в Вену отправить, там у него знакомые при дворе. А вы, пан Стефан, надолго в Кракове?»

— Проездом, — Степан спрятал свою тетрадь с карандашом, и вдруг рассмеялся: «Пан Вольдемар, а вы мне не покажете город? Матушка моя тут была, и сестра тоже, ну, да они не помнят ничего. Мне еще нескоро на постоялый двор возвращаться, — юноша взглянул на утреннее солнце за окном.

Поляк нежно покраснел и пробормотал: «Я с удовольствием, пан Стефан…»

Когда они вышли на Рыночную площадь, Степа порылся в кармане, и, бросив голубям зерен, подставил нежную, изящную ладонь. Белый голубь взлетел на его руку, и юноша, обернувшись к Вольдемару, подняв тонкую, темную бровь, — лукаво улыбнулся.

— Я бы вас так написал, пан Стефан, — отчаянно сказал поляк. «Вот так, с голубем, и чтобы солнце в волосах играло, как огонь».

Птица, затрепетав крыльями, ушла в наполненное теплом, небо, и Степа, следя за ней глазами, спросил: «А у вас же, пан Вольдемар, наверняка и своя мастерская есть, вы ведь старше меня, мне и семнадцати не было».

— Мне девятнадцать, — юноша все смотрел на него, и, потом, спохватившись, сказал: «Да, есть, конечно, пан Стефан…

— Ну, — Степа отряхнул руки, все еще улыбаясь, — так я вам потом смогу позировать, пан Вольдемар. Ну, после того, как мы с вами прогуляемся. Пойдемте, — он кивнул на Суконные ряды, — будете моим проводником.

— Конечно, — ответил поляк, все еще не сводя с него глаз. «Конечно, пан Стефан».

На блестящем, отполированном паркете валялись обрезки атласа. Лиза посмотрела на ткани, что были разложены перед ней, и сказала портнихе: «Вот этот шелк, сапфировый, и к нему — кружево, темного золота. Сейчас же корсеты с глубоким вырезом шьют, да?

Портниха кивнула и умильно добавила: «С такой грудью, как у пани, да будет мне позволено сказать, грех закрывать вырез кружевами. Пустим по краю, а воротник я отдельный выкрою.

И рукава узкие сделаем, как положено. Подол разрежем, посередине, чтобы кружево на нижних юбках было видно. И чепцы я вам тоже сделаю, кружевные. А что с шубкой?

— Вот этот бархат, — Лиза показала на медный отрез. «И соболями подбейте, мы отсюда в Амстердам поедем, там хоть и не холодно, но сыро. И берет, к ней сделайте, с перьями».

Стукнула дверь, и дочь, появившись на пороге, сказала: «Там обувщик пришел, мерку снимать, кружевница с бельем, и еще одна дама — с притираниями и ароматическими эссенциями».

— Вы тогда, пани, — обернулась Лиза к портнихе, — пока измерьте пани Марию, — она указала на девочку, — ткани для нее мы потом выберем.

В боковой комнате, на большом столе черного дерева уже были расставлены серебряные флаконы и коробочки.

— Все итальянское, пани, — подняла бровь высокая, изящная женщина. «Прямо из Флоренции к нам везут».

Лиза нагнулась, и, вдыхая запахи цветов и трав, вдруг подумала: «Господи, все кончилось.

Спасибо тебе, Господи. Надо для пани Мирьям еще подарок выбрать, хотя то, что они для нас сделали — сие ничем не измеришь. Ну, все равно, — она закрыла глаза, чувствуя, как сладко кружится голова, — надо».

— Эссенцию вербены, — твердо сказала Лиза, — мыло миндальное, пасту миндальную для рук и еще, — она указала на флакон, — эссенцию лаванды. Это в подарок, для подруги моей, она тут, в Кракове живет. И еще, — женщина задумалась, и шепнула что-то торговке на ухо.

— Есть, конечно, — ответила та, потянувшись за отделанной эмалью коробочкой. «Бальзам отличный, у меня его все больше дам берет, — женщина улыбнулась. «Знаете, турки хоть и нехристи, но у них в гаремах, говорят, женщины очень ухожены, ну, да у нас теперь тоже, — торговка вздохнула, — и мыться стали, а не только себя духами поливать, как во времена родителей наших».

— Вы тогда запакуйте все и отправьте на постоялый двор пана Анджея, что у аббатства братьев-доминиканцев, — распорядилась Лиза. «Пан Теодор Корвино и семья, — она потянулась за бархатным мешочком с золотом и расплатилась с торговкой.

Опустив руки по запястье в тонкие, брюссельские кружева, Лиза глубоко, счастливо вздохнула и сказала: «Две длинные сорочки, и три — короткие. Ну и носовые платки, конечно».

Когда она вышла в переднюю, Марья сидела в кресле, поставив ногу на деревянную скамеечку. «Пани, — обувщик поднял голову, — вас-то мы и ждали. Туфли на каблуке сделаем, как сейчас носят, и украсим розами из кружев».

Лиза опустилась рядом с дочерью, и, шепнула ей: «Ты что такая хмурая?»

Марья скосила на мать синие, большие глаза и вдруг улыбнулась: «Ничего я не хмурая, просто волнуюсь, все-таки четыре года пани Мирьям и ее мужа не видела. А где батюшка?»

— Оставил Степу в Мариацком костеле, а сам с Петей пошел серебро выбирать, в подарок Горовицам, — тихо ответила мать. «Хочешь, потом в книжную лавку зайдем, я у Суконных рядов видела большую».

— Угу, — кивнула Марья, и, улыбнувшись, поцеловав мать в щеку, твердо сказала себе: «Вот сегодня с равом Хаимом и поговорю. А потом с батюшкой и матушкой. Они хорошие, поймут».

Федор разлил по стаканам водку и усмехнулся: «А, вот и бигос. Ты ешь, Петька, все-таки нагулялись мы с тобой по лавкам порядочно».

— Очень красивые подсвечники, — Петя подвинул себе тарелку, и вдруг сказал, подняв серые глаза: «А мне же отсюда — прямо в Варшаву батюшка, ко двору этого Сигизмунда Вазы.

Боюсь, не заключим мы сейчас перемирие».

— Не заключите, — согласился Федор. «Уж больно много поляки хотят, — Смоленск, Чернигов и Северск. Но хотя бы пусть тело Василия Ивановича вернут, не дело это — человеку на чужбине лежать».

Петя помолчал и тихо спросил: «А вы, батюшка?»

— Ах, Петька, Петька, — отец потрепал его по рыжим кудрям, — кабы у нас, на Москве, можно было, как здесь строить, кабы Степану можно было не только иконы рисовать — разве бы я уехал? А ты не грусти, как то дело, — отец поднял бровь, — закончите с Марьей, то в Новых Холмогорах и свидимся. Внука мне покажешь, ну, — отец усмехнулся, — или внучку».

Петя, на мгновение, взял огромную, жесткую руку отца и прижался к ней щекой. Когда они уже выходили на улицу, Федор, остановив сына, тихо сказал: «И помни — то, что мы с матерью твоей в сторожке оставили, то — на день черный, ну, да будем надеяться, не настанет он».

Петя посмотрел на яркое, полуденное солнце, на голубей, что толкались по булыжникам Рыночной площади, и, положив руку на саблю, кивнул: «Не настанет, батюшка».

— Давай, — подогнал его отец, — нам еще к портному надо, и помыться я хочу, хоть и нету тут бань, а все равно, — Федор потянулся, — эти ванные — тоже хорошо. И ты, — он потрепал сына по плечу, — Марьюшке не забудь привезти кружев там всяких, ожерелий, тканей. Жену баловать надо, — мужчина ласково улыбнулся, и, засунув руки в карманы бархатного, отделанного серебряным шитьем кафтана — постоял несколько мгновений, любуясь башнями Мариацкого костела, слушая нежные голоса птиц.

— Какая хорошенькая, пани Мирьям, — Лиза склонилась над колыбелью. «Завтра ее называть будете, я же помню, как Элишева родилась — в синагоге вы это делаете, да?»

Мирьям кивнула и, взяв Лизу за руку, оглянувшись на дверь, шепнула: «А что за жена у пана Петра, пани Эльжбета?»

— Очень славная, Мария ее зовут. Двоюродная сестра государя нашего. Семнадцать лет ей, — Лиза вдруг раскрыла объятья и Мирьям, нырнув в них, вдохнув запах вербены, тихо сказала:

«Да как мне благодарить-то вас, пани Эльжбета? Господи, какой мальчик красивый, и взрослый уже совсем».

Лиза покачала женщину и мягко ответила: «А мне вас как благодарить, что вы Элияху с нами отправили, плоть и кровь свою? Он же пана Теодора спас, на Москве, как ранили его. Не надо, не надо, пани Мирьям, — она стерла слезу с белой щеки, — давайте, девочку покормим, и за стол уже нас зовите».

Женщины устроились рядом в большом кресле и Мирьям рассмеялась: «Двадцать лет прошло, пани Эльжбета, а мы с вами все такие же — худенькие».

Лиза ласково прикоснулась к голове девочки и ответила: «А мы с вами друг другу писать будем, пани Мирьям, как раньше. Из Амстердама вам напишу, а потом — из Венеции. Может, и в гости к нам когда-нибудь приедете, или мы — к вам».

Мирьям взяла ее руку и женщины, слушая дыхание ребенка, обнявшись, взглянули в окно — туда, где на крыше соседнего дома устраивались на ночлег освещенные закатным солнцем, белые голуби.

В дверь тихонько постучали и юношеский голос спросил: «Мама, накрывать на стол? Отец повел пана Теодора синагоги наши посмотреть, скоро вернуться должны».

— Конечно, Элияху, — отозвалась Мирьям, а Лиза добавила: «Пусть Степа с Марьей тебе помогут, можно же им?».

— И остальные тоже, — строго велела Мирьям. «Пусть Меир проследит, чтобы все переоделись, я сейчас спущусь и свечи зажгу». Она повернулась к Лизе и вдруг улыбнулась:

«Помните, как я вас щуку учила делать, пани Эльжбета?»

— Я ее до сих пор готовлю, — Лиза взяла заснувшую девочку и, положив ее в колыбель, посмотрев на милое, спокойное личико, сказала про себя: «Будь счастлива».

Марья смотрела на огоньки свечей и вдруг, обведя глазами стол, подумала: «Господи, у меня двое старших братьев, а тут — четырнадцать. Когда я вырасту, у меня тоже будет много детей. Так хорошо, так спокойно, — она поймала взгляд матери и, улыбнувшись, посадив себе на колени маленького Арье, сказала: «Сейчас я тебе мясо разрежу и покормлю тебя».

— Шабат, — сказал Арье, протянув ручку, указывая на массивные серебряные подсвечники, посреди стола. Ребенок прожевал мясо, и, прижавшись темноволосой головой к плечу Марьи, — зевнул.

— Пойдем, — усмехнулся Степа. «Пани Мирьям, давайте мы с Марией ваших младших уложим, — сказал он, поднимаясь, — сказки же им можно рассказывать?»

— Сказку! — потребовал кто-то из мальчиков. «Сказку хочу».

— Конечно, дети, — ласково сказал рав Хаим, — идите, идите. Он наклонился к Федору и сказал:

«Пан Теодор, я уж и не знаю, как благодарить вас, что вы бесплатно нам ремонт сделаете».

— Рав Горовиц, — отмахнулся Федор, — все равно мы тут еще две недели проведем, ожидая Элияху, не сидеть же мне без дела, я к этому не привык. Праздники же ваши скоро, как раз главная синагога к этому времени в порядке будет».

— Помните, — тихо сказал рав Горовиц, и подумал: «Господи, какой мальчик у них старший красивый. На Элияху похож, только рыжий. Ну да, отец-то Мирьям пану Теодору прадедом доводится. Одна кровь, одна кровь».

— Помню, — так же тихо ответил Федор, не отрывая глаз от Мирьям. «Какая она красавица все-таки, — вздохнул про себя мужчина. «Как статуя, из тех, что я во Флоренции видел.

Семнадцать детей, а она такая, же, как тогда, в Несвиже. Волосы убраны, а я ведь помню их — вороные, тяжелые, я в них лицом зарывался, и пахло от них — лесом, и свежестью.

Господи, — он сцепил длинные, сильные пальцы, — ну хоть так она на сына своего посмотрела, хоть так».

— А вы, пан Петр, — улыбнулась Мирьям, — если еще в Польшу приедете, то знайте — тут ваш дом, мы вам всегда рады. И я вам с собой подарков дам, для жены вашей.

— Спасибо, пани Мирьям, — он чуть покраснел и подумал: «Какие люди хорошие-то. Вот бы Марьюшку сюда привезти, ей бы понравилось. Да что это я, — Петя вздохнул, — царь Михаил Федорович никогда в жизни ее из Москвы не отпустит, даже ненадолго, все-таки сродственница. Ну да ничего, на Москве люди тоже живут, а сейчас воевать закончим, и страну обустраивать будем, торговля начнется, мастеров иноземных пригласим».

Он наклонился к Элияху и велел: «А ты нам пиши. Долго, конечно, через Новые Холмогоры почта идти будет — но пиши все равно. Потому что и Степа мне брат, и ты — тоже, — он пожал руку юноши и тот ответил: «Конечно, буду, Петя». Элияху погладил светлую, короткую бородку и вдруг рассмеялся: «Четыре года, да. Господи, я и не верю, что все закончилось».

— И родителей моих навещай, — велел Петя, — ты же там недалеко от них будешь. Когда ты закончишь учиться-то?

— Да лет через шесть, — Элияху, вдруг, посмотрев на лестницу, что вела наверх, вздохнул про себя: «А если через шесть лет она мне скажет — не по пути нам с тобой, Элияху Горовиц? И голову этак откинет, как она умеет».

— А ты жениться-то не собираешься? — спросил у него Петя, разливая вино. «А то вон, брат твой младший, уже зимой венчается».

— Собираюсь, — едва слышно ответил Элияху, и осушил свой бокал. «Вот как раз через шесть лет».

Рав Горовиц отворил ворота и сказал: «Значит, завтра прямо с утра ждем вас, а за пани Эльжбету и Марию не беспокойтесь, они в той же комнате переночуют, что тогда, четыре года назад».

— Спасибо, — Федор подал ему руку и вдруг улыбнулся: «А что, рав Горовиц, завтра после синагоги, значит, опять за стол?»

— А как же, — удивился мужчина. «Девочке же имя давать будем, иначе нельзя, пан Теодор.

Идите, — он улыбнулся, — я тут постою, посмотрю, хоть у нас и безопасно».

Петя обернулся, и, помахав рукой мужчине, посмотрев на младшего брата, рассмеялся: «Что это ты, Степа, на месте подпрыгиваешь? Торопишься куда-то?»

— Батюшка, — Степа поднял искренние, лазоревые глаза, — а можно я в Мариацкий костел еще зайду? Я хотел посмотреть, как алтарь при свечах выглядит, все-таки, наверное, не так, как днем.

— Не так, — смешливо согласился Федор, и, дав сыну легкий подзатыльник, велел: «Иди, да за полночь не возвращайся, слышишь?»

— Не буду, — крикнул Степа уже из-за угла. Он бежал, и, только выскочив на Рыночную площадь, остановившись, отдышавшись, увидев его, — встряхнул кудрявой головой и неспешной походкой направился к входу в костел.

— Добрый вечер, пан Вольдемар, — улыбнулся юноша. «Вы простите, что я опоздал немного».

— Ничего, ничего, пан Стефан, — торопливо ответил поляк. «Хотите еще погулять? Краков очень красив вечером».

— С удовольствием, — Степа рассмеялся и добавил: «Пойдемте на реку, там у вас очень уединенно, даже и не скажешь, что город рядом. А потом можем к вам в мастерскую заглянуть, ну да впрочем, — юноша провел рукой по рыже-золотистым, длинным локонам, — мы тут еще две недели, так что, пан Вольдемар, вы еще успеете написать мой портрет. Ну, если вы не раздумали, — добавил юноша.

— Нет, конечно, пан Стефан, — тихо, серьезно ответил юноша. «Я был бы очень рад. С реки очень хороший вид на Вавель, наш замок, там когда-то жил король Генрих, ну, француз, что нами правил. Это давно было, еще во времена родителей наших».

— Вы мне должны все рассказать, — велел Степа и юноши, свернув в узкую, освещенную факелами улицу, — пошли к реке.

Рав Горовиц услышал чье-то дыхание у двери, и, не поднимая головы от раскрытого тома, удивленно сказал: «Меир? Мы же с тобой закончили заниматься, да и все спят уже. Ты тоже ложись, мальчик, а то завтра с утра рано в синагогу идти, еще маме с младшими помочь надо».

— Это не Меир, — раздался холодный, звонкий голос.

Она стояла в дверях — в шелковом, отделанном кружевами платье цвета старой бронзы. Рав Хаим посмотрел на каштаново-рыжие, чуть вьющиеся волосы, что спускались ей на плечи и растерянно пробормотал: «Мария…»

— Можно сесть? — она все смотрела на него синими, большими, серьезными глазами.

— Конечно, — кивнул рав Горовиц.

Девочка устроилась в большом кресле, и, расправив подол платья, сложив руки на коленях, сказала: «Я хочу стать еврейкой».

— Деточка, — изумленно сказал рав Горовиц, — ты же еще ребенок, не стоит сейчас об этом говорить…

— Очень даже стоит, — Мария взглянула прямо ему в глаза. «Вы не думайте, рав Горовиц, — она вздернула изящный подбородок, — я знаю, что это долго. Вот я и хочу начать — прямо сейчас».

Он поднялся, и, пройдясь по кабинету, остановившись у серебряного, с горящими свечами канделябра, подумал: «Да что это у них, в крови, что ли? Прадед ее, сколько таился, Мирьям мне говорила? Почти в шестьдесят лет в Святую Землю поехал».

— Деточка, — рав Хаим повернулся к ней, — зачем тебе это, милая? Ты христианка, крещеная, вот и оставайся такой.

Мария тяжело вздохнула, и, накрутив на палец каштаново-рыжий локон, ответила: «А зачем праотец Авраам поверил в Единого Бога, рав Горовиц? Я решила, и я это сделаю — если и не сейчас, — она чуть раздула ноздри, — так позже, когда вырасту. Но спасибо, что выслушали, — она поднялась, и рав Горовиц вспомнил: «Тяжелы для Израиля геры, словно чесотка».

— Ох, верно, — усмехнулся он про себя, и, улыбнувшись, сказал: «Ты подожди, деточка, присядь».

Девочка послушно опустилась в кресло, и, внезапно, страстно, сказала: «Я читала, рав Горовиц. От Писания, про Руфь-праведницу. Она же сказала: «Куда ты пойдешь, туда и я пойду, твой народ будет моим народом, а твой Бог — моим Богом». Так же и я, — она сглотнула и добавила: «Вот. Вы не думайте, я не отступлюсь».

Рав Горовиц почесал бороду и сказал: «Вот что, деточка. У тебя отец есть, мать, ты все-таки еще дитя, — он поднял руку, увидев, как Мария открыла рот, — и тебе надо будет в семье жить, не одной».

— У вас же есть родственники в Амстердаме, — отозвалась Мария. «Это и наши родственники тоже, мне Элияху рассказывал. Госпожа Мирьям, ну акушерка, она — кузина моей мамы».

— Да, да, — пробормотал рав Хаим, вздохнув, и, поднявшись, развел руками: «Но ведь это, же долго, деточка, лет шесть, не меньше. Ты, по нашим законам, только в двенадцать станешь совершеннолетней».

— Я, — сказала Мария, тоже встав, — не тороплюсь, рав Горовиц. А вы, как шабат закончится, напишите мне записку к раввину в Амстердаме, знаете же вы его?

— Как чесотка, — вспомнил рав Горовиц, и, обреченно ответил: «Знаю».

Федор проснулся, и, еще не открывая глаз, пошарив рукой рядом, вспомнил: «Да, Лиза с Марьей же у Горовицей ночевать остались».

От шелковой подушки пахло вербеной, и он, подняв веки, потянувшись, зажег еще свечей.

Альбом лежал на персидском ковре рядом с кроватью. Постоялый двор спал, и Федор, прислушавшись, улыбнулся, — из полуоткрытой двери комнаты сыновей доносилось спокойное, ровное, дыхание мальчиков.

Он взглянул в раскрытое окно — ночь была жаркой, томной, в кромешной тьме кое-где мерцали огоньки факелов, и, пристроив тетрадь удобнее, стал рисовать.

Женщина стояла, выпрямившись, — высокая, с узкими бедрами, и маленькой, острой грудью, на стройные плечи падала волна вороных, тяжелых волос.

— Се, еси добра, искренняя моя, се, еси добра, очи твои голубиные, — вспомнил Федор. На мгновение, закрыв глаза, он шепнул: «Прощай».

Он вырвал лист, и, поднеся его к пламени свечи, сдув с рук легкий, серый пепел, застыл, глядя на крупные, яркие звезды исхода лета.

Мирьям отложила книгу, и, поднявшись, наклонившись над колыбелью, услышала скрип двери. Муж подошел, и, не касаясь ее, улыбнувшись, глядя на девочку, спросил: «Ну, ведь она не последняя, да?»

— Как Бог даст, Хаим — женщина вздернула черную бровь и не выдержала — тихонько рассмеялась.

— Я с тобой посоветоваться хотел, — рав Горовиц помялся и сел на свою кровать.

Мирьям зорко взглянула на него, и, забравшись под шелковое одеяло, поправив платок на голове, велела: «Говори».

Она внимательно слушала, подперев острый подбородок кулачком, а потом сказала: «И ничего тут трудного нет, Хаим. Напишешь письмо амстердамскому раввину, и пусть ребенок там останется. А насчет ее родителей можно не беспокоиться — Мирьям улыбнулась, — они поймут».

— Но как же, — недоуменно сказал муж, — у твоей племянницы маленький сын, и Элияху там будет жить, неудобно же…

— А она не будет жить у моей племянницы, — Мирьям взбила подушку, — она будет жить у Кардозо. Дон Исаак и донья Хана только порадуются, поверь мне. Так что завтра вечером, после шабата, садись и пиши.

— Хорошо, хорошо, — торопливо согласился муж, раздеваясь, и вдруг, грустно, сказал: «Я так по тебе скучаю, милая».

— Ничего, — Мирьям улыбнулась, скользнув под одеяло, зевая, взбивая подушку, — мне кажется, Хаим, что следующим годом эта колыбель опять закачается, а?

— На все воля Божья, — напомнил ей муж, и они оба рассмеялись.

Мирьям подождала, пока он заснет, а потом, неслышно встав, подойдя к раскрытым ставням, прислонилась виском к нагретому за день дереву.

— Такой же, как и был, — неслышно сказала она. Женщина сжала длинные, ухоженные пальцы, — до боли, до хруста, и одними губами шепнула: «Прощай».

В кабинете рава Горовица были раскрыты окна, и Федор, услышав крики мальчиков со двора, вдруг улыбнулся: «Хорошо тут, и Петру, и Степе, все-таки они оба — совсем юнцы еще. Вон, в мяч играть задумали».

— Пан Теодор, — услышал он голос раввина, — вы понимаете, это, как бы сказать, не очень обычная вещь…

— Понимаю, — согласился Федор, и принял от него письма. «Ну что я вам могу сказать, рав Горовиц — если дочь наша так решила, то мы с женой ей преград ставить не будем».

Он оглянулся на Лизу, и, та, вздохнув, незаметно вытерев слезу, сказала: «Все-таки госпожа Мирьям — моя кузина, дочь дяди моего, семья. Я за Марию спокойна буду. Ну что делать, — женщина покачала головой, — раз уж все так сложилось».

— Делать нечего, — согласился Федор и вдруг подумал: «Надо Лизе о мальчике сказать. Но не сейчас, не сейчас, сначала я матушку увижу, посоветуюсь с ней. А вдруг у Петьки не получится? Самому бы, конечно, все сделать, но опасно мне на Москву возвращаться — сейчас дали уехать, пока неразбериха эта, с регентским советом, а потом, как царь сам править начнет — могут и не выпустить».

— Но мы, же ее сможем видеть, рав Горовиц? — осторожно спросила Лиза.

— Ну конечно, — тот даже удивился. «Это же ваша дочь, как была, так и будет. Просто, — он усмехнулся в мягкую, каштановую бороду, — ваши внуки будут евреями».

Федор почесал рыжие кудри и тоже улыбнулся: «Главное, чтобы они людьми были, настоящими, рав Горовиц, а остальное — он махнул рукой, — неважно. Я тоже — наследником престола был, ну, да еще совсем ребенком, а видите, как получилось. Пойдемте, — он поднялся, — я велел рабочим к синагоге прийти, покажу вам, что мы делать будем».

Уже в передней Лиза вдруг замедлила шаг и, лукаво улыбнувшись, сказала мужу на ухо: «А другая моя кузина — королева Франции».

— Я помню, — Федор чуть шлепнул ее пониже спины, — ваше высочество.

Она вышла на крыльцо, и, провожая мужа глазами, увидела, как он, отбив тряпичный мяч, усмехнулся: «Если кто хочет немного руками поработать, чтобы ваша синагога еще красивее стала — так пошли!».

Мальчишки ринулись за ним, и Лиза, почувствовав сзади кого-то, не глядя, обняла дочь.

— Вы на меня не сердитесь? — раздался тихий, взволнованный голос.

— Главное, — Лиза наклонилась и поцеловала теплый, каштановый затылок, — чтобы ты была счастлива.

Марья оправила шелковое, темно-синее платье, и, прижавшись головой к боку матери, сказала:

— Пойдем, посмотрим на маленькую Хану. Так свекровь пани Мирьям звали, покойную, она мне сказала. А Элияху учится, весь книгами обложился, — девочка весело рассмеялась.

— Пойдем, — Лиза протянула дочери руку, и они зашли в дом.